• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Искусство речи на суде не входит в содержание этих заметок. Я говорил о нем в другом месте. Привожу здесь только некоторые указания, необходимые, чтобы предостеречь начинающих защитников от ошибок, чаще всего повторяющихся на первых шагах.

Нет худшего приема защиты, как несправедливые придирки и нападки на потерпевших. В большинстве случаев они говорят правду; присяжные и судьи на их стороне. Защитнику следует остерегаться того недоверия, к которому его естественно влечет сочувствие к подсудимому. Разбирается дело о растрате. Защитник говорит: «Потерпевший производит впечатление человека добросовестного; но на одном впечатлении нельзя основать решение дела. Как бы ни казался он искренним, правдивым, ведь если бы он явился со своим иском в гражданский суд, от него потребовали бы письменных доказательств, документов. Впечатление есть слишком шаткое основание для судебного приговора». Теоретически это так; но ошибка заключается в том, что присяжные видели и слышали потерпевшего, дававшего показание под присягой в самых сдержанных выражениях; у них сложилось больше чем впечатление – полное убеждение в его правдивости. Если бы защитник мог указать на реальные основания к своим сомнениям, тогда другое дело. Но обстоятельства дела только подтверждали то, что говорил свидетель.

«Я далек от мысли возбуждать какое-либо сомнение в правдивости потерпевшего....» – заявляет защитник. Как это хорошо, думают судьи и присяжные. «...но положение лица, так или иначе пострадавшего от преступления, обязывает нас к некоторой осторожности при оценке его показаний. Он невольно испытывает вполне понятное и совершенно извинительное неприязненное чувство по отношению к виновнику своего несчастья. Ему трудно удержаться на вполне беспристрастной точке зрения, и естественным последствием этого является некоторое преувеличение фактов, некоторое сгущение красок» и т.д. Этого достаточно. Потерпевшему уже нанесено оскорбление, и присяжные уже раздражены.

Два брата обвинялись по 1489 и 1 ч. 1490 ст. улож. Избитый крестьянин, еще на предварительном следствии заявивший, что прощает обидчиков, на суде изобличал обоих, но давал показания с совершенной незлобивостью. «Потерпевший, – сказал защитник, – видимо, говорил пред вами правду; но к его показанию следует подходить с известной меркой; надо задать себе вопрос: тот, кого бьют, не может ли он ошибиться, когда его бьет один, и сказать, что его бил и другой; если стать на эту точку зрения, мы должны признать, что потерпевшему могло показаться, что если его бил один брат, то его не мог не бить и другой брат».

Два арестанта обвинялись по 3 ч. 309 ст. улож. о наказ. за побег из арестного дома в уездном городе. Защитник сказал присяжным: «Я думаю, что, если бы подсудимые знали, какое наказание угрожает им за побег, они никогда не решились бы на такую попытку». Верная мысль: закон грозит арестантскими отделениями от пяти до шести лет. Но защитник сейчас же уничтожил хорошее впечатление, произведенное этими словами. Он продолжал: «Подсудимые признают свою виновность; но, мне кажется, главным виновником в настоящем деле являются не подсудимые, а сама администрация арестного дома. Вы видели, как был организован надзор за арестантами, вы слышали, как... вы знаете, что...» и т.д. Последовала филиппика против «администрации» в лице благообразного старика смотрителя, который в четыре часа ночи, за полчаса до побега, сам обходил камеры, зайдя, между прочим, и в помещение подсудимых. Какое разумное основание мог иметь этот «защитник» рассчитывать, что двенадцать здравомыслящих человек готовы в своем решении следовать нелепости, которой устыдился бы ребенок? Присяжные оправдали подсудимых; но я думаю, что, если решение не было единогласно, то голоса за обвинение могли быть вызваны только непозволительной развязностью основного довода защиты.

Молоденькая крестьянская девушка приехала в Петербург и в тот же день проходила со старшей сестрой по Сенному рынку, держа в руке кошелек; из кошелька торчала трехрублевая бумажка. К ней подбежал сзади какой-то бездельник, ударил ее по голове и вырвал деньги из кошелька, причем сильно оцарапал ей руку. По указаниям девушек в толпе присутствовавших был задержан молодой парень. Он был предан суду по 1642 ст. улож. На суде обе девушки утверждали, что узнают грабителя в подсудимом, и младшая утверждала, что городовой схватил его немедленно после грабежа, в четырех шагах от нее, прежде чем тот успел вбежать в толпу. А городовой показал, что похититель перебежал через улицу, но, увидав, что он спешит ему наперерез, вернулся назад и смешался с толпой. Подсудимый был молодой мастеровой, и хозяин дал о нем превосходный отзыв: служит на меcте пять лет, не пьет, не гуляет, посылает в деревню деньги. Кажется, нетрудно было выиграть дело, не задев никого. Защитник сказал: «Городовой схватил первого попавшегося под руку, потому что городовому надо выслужиться перед начальством; ограбленная девушка могла сама оцарапать себе руку. Да и самый грабеж не установлен. Почему не обыскали старшую сестру? Девушка, уже наученная петербургской жизнью, могла польститься на деньги и незаметно для младшей сестры вынула их из кошелька». Итак, городовой – негодяй, ограбленная девушка – лгунья, ее сестра – воровка. Это – система защиты.

Как я уже говорил, следует избегать спора со свидетелями. Гораздо лучше объяснить неверное показание ошибкой, чем ложью. Защищая Эмиля Золя против обвинения в оскорблении офицеров французской армии, Лабори повторял на каждом шагу, что вполне уверен в их безупречной правдивости, хотя в процессе Дрейфуса сам изобличал некоторых из них в лжесвидетельстве. «Они убеждены в том, что показывают, – говорил он, но они ошибаются... Их показания вполне добросовестны, но это-то именно и пугает меня... Повторяю, они вполне добросовестны в своих показаниях. Это не риторический прием с моей стороны; я так говорю, потому что уверен в этом. Но они введены в заблуждение...»

Личные препирательства, укоры, насмешки вообще не должны быть допускаемы на суде. С этим, пожалуй, согласится всякий, но мало кто соблюдает это. Молодые люди склонны видеть виноватых во всех, кроме самих себя и подсудимых. Полиция кажется им всегда недобросовестной, следователь и прокурор пристрастными, свидетели (со стороны обвинения) – недостоверными. Все это бывает и на самом деле, но далеко не всегда. А когда случается, то в большинстве случаев становится заметным само по себе и требует не страстного изобличения, а краткого намека. Предположим явную натяжку в предании суду при обвинении в преступлении, наказуемом каторгой. Следует ли защитнику обрушиться на прокурора суда и судебную палату? Только в самых редких случаях. Если ошибка вполне очевидна, и притом подсудимый внушает сочувствие, ранее не судился, тогда, при уверенности в своем уменье, можно, пожалуй, затронуть общественную сторону вопроса. При других условиях надо забыть о критике. Лучше всего выказать снисходительность к «происшедшему недосмотру», пояснив, что ошибки встречаются везде и оратор никого за них не упрекает; он только указывает на происшедшее недоразумение и необходимость исправить ошибку.

И как неудачны бывают эти якобы тонкие колкости! «Свидетель как дворник должен подлизываться к полиции», – а дворник произвел на судей и присяжных самое лучшее впечатление. «Г. прокурор, с полным убеждением, конечно, толкает вас на зло и ведет к неправосудному решению», – а присяжные соглашаются с прокурором. Следователь оставил на свободе вора-рецидивиста. Тот украл кошелек и попался. Защитник сообщил присяжным, что освобождение обвиняемого от предварительного ареста было для него медвежьей услугой со стороны следователя: невозможность найти заработок и средства к пропитанию неизбежно толкнула его на кражу. Если бы его оставили под арестом, этого бы не случилось. Таким образом, косвенным, но первоначальным виновником преступления оказался судебный следователь. Вывод был логически правильный. Но, следуя такой логике, чем, как не медвежьей услугой, было бы оправдание подсудимого присяжными, и чем, кроме обвинительного решения, могут они оградить себя от опасности опять толкнуть его на кражу?

Другой оратор говорил о помощи, оказываемой государством потерпевшему, об ограждении свидетелей от малейших стеснений, о всеоружии полицейской, следственной и прокурорской власти и т. д. «А подсудимый? – воскликнул он. – Его положение на суде! Его здесь раскладывают, бьют...» Зачем было говорит такой вздор? Председатель с ужасом в голосе перебил оратора:

– Г. защитник! Кто здесь бил подсудимого?

Присяжные рассмеялись.

Не следует касаться личности противника, даже если он сам нарушает это правило. Если же это необходимо, следует говорить в общих выражениях. Обвинитель решился сказать: «Я не могу представить себе, чтобы человек молодой и здоровый не мог найти работы». Защитник ответил неизбежными словами: «Г. прокурор не может себе представить...» и проч. Не лучше ли было бы сказать: «Некоторые люди не могут представить себе...» и т. д. Взяв безличную форму, защитник мог бы подчеркнуть легкомыслие своего противника: «Вообразим себе человека, привыкшего жить двадцатым числом и неожиданно потерявшего место. Можно ли поручиться, что он найдет заработок, как только захочет? Кто знает? Ему, пожалуй, пришлось бы познакомиться и с голодом...» Но и в этом случае можно было обойтись без иронии. Можно было сказать: «Некоторые люди думают, что в Петербурге и в других местах можно умереть с голоду; думают, что медицинское вскрытие умерших иногда устанавливает, что человек умер от истощения организма вследствие недостатка питания; утверждают, что это значит: от голода; есть люди, убежденные, что бывают самоубийства вследствие отсутствия заработка... Здесь вам сказали, что всего этого не бывает. Решайте сами, бывает или нет».

Не говорите о пристрастии или односторонности прокурора. Покажите, что он не вполне прав. Если было пристрастие, присяжные заметят его и без вашей помощи; чем добродушнее вы будете обходиться с противником, тем ему будет больнее. Например: «Г. обвинитель предупредил вас, что защита будет говорить то и то; я слишком уважаю моего противника, чтобы допустить в его словах желание доказать свою проницательность. Если он коснулся этого соображения, ясно, что он придает ему известное значение как доказательству в пользу подсудимого. Я вполне согласен с прокурором и благодарен за то, что им сказано вам вместо меня: это выигранное время».

Старайтесь устранить из рассуждений свою личность. «На меня подсудимый производит благоприятное впечатление...», «Я с своей стороны по чистой совести считал бы справедливым оправдать его» и т. п. «Я буду считаться только с тем впечатлением, которое я вынес из судебного следствия», – сказал один молодой адвокат. В этом-то и заключается обычная ошибка неопытных людей. Считаться надо с впечатлением присяжных и судей. Не просите об оправдании – докажите, что надо оправдать. Не хвалите ни себя, ни товарищей по защите. «Об уликах, собранных против подсудимого, мне говорить не приходится», – сказал адвокат в одном громком деле. – Мой талантливый товарищ разметал их в пыль. И не удивительно. Процесс этот собрал цвет петербургской адвокатуры...» Оратор спохватился и поспешил прибавить, что говорил не о себе, но было уже поздно. По лицам присяжных пробежала улыбка.

Старайтесь не выдавать своей односторонности.

Всякий отдельный поступок человека допускает различные объяснения. Последите за прениями, обычными в нашем суде. Вы заметите, что, если свидетель говорит в пользу обвинения, каждое его суждение кажется прокурору естественным и высокопохвальным, защитнику – безнравственным или, по крайней мере, сомнительным. И, высказывая свою одобрительную или неодобрительную оценку, оба они выдают свое одностороннее отношение к делу. Если вы говорите о наказании, ни в каком случае не позволяйте себе указать только высшую меру: это даст повод прокурору или председателю упрекнуть вас в намерении ввести присяжных в заблуждение.

Как вы думаете, читатель, чего ждут от вас присяжные, когда вы начинаете свою речь? Попросту говоря, ждут, что вы будете втирать им очки. Удивите их. Покажите, что они ошиблись. Для этого соглашайтесь как можно чаще с обвинителем, признавайте, что можно, в показаниях его свидетелей; при случае скажите прямо, что подсудимый должен быть наказан. Только не говорите, что по прежним законам подсудимого следовало бы оставить в подозрении. Это признание, что против него есть сильные улики.

Будьте осторожны в характеристике подсудимого; не хвалите его. «Речь защитника подсудимого Рябинина, – писал мне один присяжный заседатель, – понравилась мне главным образом тем, что, стараясь опровергнуть обвинение, он не прибегал к натяжкам в его пользу и не приписывал ему особых добродетелей, что делает большинство защитников, а доказывал только, что он не преступник, а самый обыкновенный человек». Берегитесь задеть тщеславие ваших слушателей. За малейшую ошибку в этом отношении председательствующий расправится с вами в своем заключительном слове, а присяжные, лишенные возможности высказаться, будут тем с большим раздражением лелеять обиду. Но кто же не понимает этого, спросит читатель. Увы! Я недавно слыхал, как один оратор говорил уездным присяжным, что Россия темна и убога, а народ ее пьян.

Проф. Владимиров в своей книге «Advocatus miles» предлагает между прочим защитнику такое правило: «Будьте постоянно и неуклонно несправедливы к противнику. Если ваш противник говорит “дважды два четыре”, то ввиду невозможности опровергнуть это положение молчите, но не говорите: “Мой противник прав, что дважды два четыре”: серый присяжный может подумать, что вы не особенно ретиво спорите с противником, что вы с ним даже соглашаетесь вообще». Последнее соображение справедливо, но оно никоим образом не может быть признано достаточным основанием для общего правила, указываемого автором. Повторяю, следует избегать односторонности и тем более сознательной несправедливости к противнику. Обратная тактика может имет успех у одного случайного серого присяжного, но подорвет доверие его тринадцати товарищей.

«Рвите речь противника в клочья, – говорится далее, – и клочья эти с хохотом бросайте на ветер» Хохот, конечно, есть бурное слово, сгущенная краска, чтобы ярче передать мысль; но дальше автор пишет: «Противник должен быть уничтожен без остатка. Нужен для этого парадокс, пустите его в ход. Нужна ирония, подавайте ее. Нужно осмеять соображения обвинителя, осмеивайте их. Будьте беспощадны. Придирайтесь к слову, к описке, к ошибке в слове. Противно ученому, привыкнувшему к объективному исследованию истины, привыкшему suum cuique tribuere, воздавать каждому по заслугам, противно ему наблюдать этот спор; но он должен помнить, что это ведь не воинственный диспут, а потасовка словами и доводами, потасовка грубая, как сама общественная жизнь людей».

«Чем несправедливее, пристрастнее вы будете к противнику, чем больше страсти, злобы, иронии будет в вашей речи, тем больше вы будете нравиться. Но все сказанное должно быть допустимо под одним условием: все это должно быть художественно...»

Это неверный и опасный совет. Автор поощряет здесь именно ту ошибку, к которой в высшей степени склонны начинающие молодые люди, не подозревающие ее опасности.

Страсть, ирония, пожалуй, злоба, могут быть полезны, но в самых редких случаях; общее правило следовало бы высказать в смысле прямо противоположном. Пафос допустим только тогда, когда он необходим. Несправедливость, пристрастие к противнику всегда вызывают раздражение против оратора у судей и у присяжных. Неопытные защитники постоянно забывают, что следует спорить с доказательствами, а не с прокурором. С точки зрения целесообразности можно посоветовать всякому оратору: будьте безгранично любезны к противнику и снисходительны к его ошибкам; это покажет ваше превосходство и действительно расположит слушателей в вашу пользу.

Спросите наблюдательного и искреннего судью, всегда ли бывают беспристрастны наши присяжные и наши судьи. Он ответит: почти всегда. Спросите, не случается ли, что на ответе о вине подсудимого отражается расположение или нерасположение к обвинителю и защитнику – он ответит утвердительно. Не могу забыть одного московского процесса. Судились три женщины по 942 ст. улож. о нак. Две из них – простые бабы – обвинялись в ложном показании в мировом съезде в пользу третьей, судившейся за кражу. Обе они чистосердечно признались, что лгали на съезде вследствие подкупа со стороны воровки. Последняя обвинялась в подстрекательстве к ложному показанию. Обвинитель указал присяжным, что они в окружном суде, как те женщины в мировом съезде, призваны служить правосудию; те женщины клялись говорить правду, но забыли свою присягу; их невежество и их искреннее раскаяние могут смягчать вину их в клятвопреступлении; но то, что еще можно объяснить в глубоко невежественной среде, то недопустимо со стороны присяжных, сознающих свое высокое призвание и долг. Те клялись сказать сущую о всем правду – присяжные клялись подать решительный голос, не осуждая невинного и не оправдывая виновного. И обвинитель громко прочел присяжным от начала до конца слова присяги, которую они повторяли вслед за священником. При сознании обеих лжесвидетельниц, продолжал он, виновность подстрекательницы была несомненна, и присяжным, очевидно, предстояло одно из двух: или соблюсти присягу и обвинить подстрекательницу, или нарушить присягу, оправдав ее. Но обвинитель был жестоко наказан за свое остроумие: все три подсудимые были оправданы. В разговоре с товарищем председателя старшина сказал ему: «Присяжные еще до прений согласились признать невиновными сознавшихся баб и обвинить подстрекательницу; но после того, что позволил себе товарищ прокурора, мы единогласно решили: всех оправдать! Факт поучительный для исследователя психологии наших присяжных: чтобы удовлетворить своему личному раздражению против дерзкого обвинителя, эти двенадцать человек сознательно постановили неправосудное решение. Понятно, что бессознательное расположение или антипатия к оратору еще легче может ввести их в ошибку или пристрастие.

Кому больше верят присяжные, прокурору или адвокату? Они недоверчивы к обоим, но, судя по случайным разговорам, я думаю, что недоверие к обвинителям меньше, чем к защитникам. Чтобы показать, насколько требовательны присяжные, привожу недавно присланный мне отзыв одного столичного бессменного старшины. Он пишет: «Многие защитительные речи были совершенно бессодержательны; некоторые из защитников не стеснялись с имевшимся по делу материалом, подтасовывая его иногда весьма грубо. Впрочем, это не имело значения, так как не оказывало никакого влияния на присяжных: вопрос о сущности вердикта выяснялся судебным следствием, и слушание защитительных речей оставалось одною формальностью». Вот другой отзыв: «Речи защитников в громадном большинстве случаев были бессодержательны, плохо построены, зачастую легкомысленны и прямо показывали нам, что они отбывают повинность». Эти резкие слова указывают, как опасно рассчитывать на благосклонность присяжных к голосу защиты.

Хорошо еще, если неудачная речь остается одною формальностью. Бывает и хуже. Присяжные иной раз забывают, что подсудимый не виноват в ошибках своего защитника, и говорят: мы дали бы снисхождение, но нас возмутило поведение адвоката. А решение написано, и резолюция суда объявлена.

Предание суду часто не соответствует действительной виновности подсудимого. Но нет сомнения, что в большинстве случаев он в чем-нибудь да виноват. Поэтому в большинстве случаев практически не только прокурор, но и судьи и присяжные являются противниками защитника. Искусство защиты заключается, между прочим, в том, чтобы всех своих врагов сделать себе союзниками. Внимательные читатели могли уже заметить некоторые указания в этом направлении в предыдущих главах. Но такая тактика особенно применима в речи. Здесь надо различать три случая. Первые два касаются только обвинителя, третий, кроме того, судей и присяжных.

1. Обвинитель может понизить обвинение, например перейти от 1452 к 2 ч. 1455 ст. улож. В этом случае искусство защиты заключается только в том, чтобы не сделать обычной ошибки, т.е. воздержаться от рассуждений об отсутствии заранее обдуманного намерения и от возгласов о том, что сам обвинитель должен был признать преувеличение в предании суду.

2. Обвинитель может признать установленными такие факты, которые допускали спор. Здесь, как и в первом случае, обвинитель сам делается в известных пределах союзником защитника, и искусство заключается только в умении удержаться от ошибки. Если защитник будет приводить длинные соображения в подтверждение упомянутых фактов, они опять станут спорными, и председатель укажет присяжным несколько противоположных соображений, на которые защитнику ответить уже не придется.

3. Всякая ошибка со стороны кого-либо из других участников процесса есть лишняя карта для защиты. Искусство заключается в том, чтобы сделать из нее козырь. Большинство наших молодых обвинителей так же мало знакомы с карательной лестницей улож. о нак., как и наши защитники; притом они не всегда умеют скрыть свое незнание. Такие промахи прокуратуры могут быть весьма выгодны для защитников. Мне пришлось услыхать поразительную гиперболу в этом роде. Подсудимый обвинялся по 1 ч. 1484 ст. улож., т.е. в предумышленном нанесении смертельной раны. Товарищ прокурора подробно остановился на отличии этого преступления от убийства и разъяснил присяжным, что отсутствие у виновного намерения лишить жизни пострадавшего коренным образом изменяет свойство деяния; сказав это, обвинитель продолжал: «И уголовная кара в этих случаях бывает совершенно различная; преданием суду подсудимого по обвинению в нанесении смертельной раны вместо обвинения в убийстве ему оказано громадное снисхождение, и грозящее ему наказание представляется минимальным по сравнению с тем, которому он подлежал бы за убийство». Ст. 1484 в части 1 карает, как известно, каторгой от восьми до десяти лет. Можно представить себе изумление судей перед такой риторической вольностью. Защитник мог и должен был воспользоваться промахом прокурора. Можно было сказать, что с точки зрения обвинителя восемь или десять лет каторги, особенно по сравнению с бессрочной каторгой, могут казаться минимальным, совершенно ничтожным наказанием. Но совпадает ли такая точка зрения с нашими представлениями? В глазах г. прокурора восемь или десять лет каторги по сравнению с каторгой бессрочной представляются пустяком. Можем ли мы согласиться с этим? Так ли это и в наших глазах, или у нас другая оценка? и т. д. Могли ли бы присяжные сохранить после этого доверие к обвинению? Но защитник не сделал этого, а несколько слов председательствующего о «некоторой неточности, допущенной обвинителем в его речи», конечно, не произвели того впечатления, которого мог легко достигнуть адвокат.

Этим приемом следует пользоваться и в тех нередких случаях, когда на обвинительный вопрос присяжного заседателя, судьи или прокурора следует, так сказать, защитительный ответ свидетеля или эксперта.

Подсудимый обвинялся в убийстве. Полицейский урядник показывал:

– Он направил ружье в ту сторону, где стоял Андреев (застреленный), и хотел...

Председатель перебил свидетеля вопросом:

– Убить?

Урядник сказал:

– Убить или выстрелить.

Разве такой вопрос председателя не был счастливой помощью для защитника? У каждого из нас, мог бы он сказать, при данной обстановке, как и у г. председателя, первая мысль была бы: хотел убить. Это вполне естественно. Но есть ли такой быстрый (отнюдь не говорите: поспешный или преждевременный) вывод несомненный, единственный, или мы должны остановиться на ответе свидетеля (не говорите: урядника, ибо на этот раз урядник оказался умнее председателя): убить или выстрелить?

Другой пример.

Председатель спрашивает подсудимого:

– Отчего же вы ушли с фабрики?

– Меня рассчитали по малолетству.

– По малолетству? Что-то сомнительно. А после этого уже нигде не работали?

– Нигде.

– Сразу кражами заниматься стали?

Разве это не драгоценное сотрудничество председателя для защиты? Напомните эти слова присяжным и скажите: вы видели, что самые простые ответы подсудимого вызывают здесь сомнение, недоверие и тяжелые подозрения. А за этими стенами? В булочной, в мастерской, в мелочной лавке? Приди он к любому хозяину просить работы, всякий скажет: если рассчитали с фабрики, так не по малолетству, а за какие-нибудь провинности, и всякий прогонит его.

Агент сыскной полиции показывает, что подсудимый известен под прозвищем «акцизник». Член суда спрашивает:

– Почему же его называли «акцизником»? Что, это воровская кличка такая?

Как не сказать присяжным, что в суде, действительно всякое прозвище невольно кажется воровской кличкой и обращается в улику? А многие ли из нас ходили без кличек, когда были в школе? Там бывали Разины и Пугачевы, но были ли это такие страшные разбойники? Были обыкновенные приготовишки, игравшие в чехарду.

Жестикуляция, столь свойственная древним, не к лицу современному оратору в мундире или фраке. Я готов сказать, что жесты совсем не нужны на суде. Стойте прямо перед присяжными, но не прячьтесь за кафедру; пусть видят они вас во весь рост; но пусть не замечают ничего смешного. Посмотрите на этого молодого оратора. Одна рука у него в кармане, другая разглаживает усы, оправляет жилет или чешет затылок; веки все время опущены, точно он совестится взглянуть на присяжных или боится, чтобы они не прочли в его глазах затаенной мысли; при этом все тело его ритмически качается взад и вперед. Мало античного в этой фигуре. Ларошфуко говорит, что в голосе, глазах и во всем обращении говорящого бывает столько же красноречия, как и в его словах. Смотрите же прямо в глаза присяжным. Или вы боитесь их?

Побывав в нескольких судебных заседаниях, посторонний наблюдатель убедится, что иные начинающие адвокаты совсем не умеют держаться в этой обстановке.

Молодой человек обращается к суду с заявлением. Он произносит несколько слов, и в ту же минуту по зале проносится торопливый шепот судебного пристава: «Встаньте, встаньте!» Молодой человек чуть-чуть отделяется от своего сиденья, пригнувшись к столу.

– Г. защитник! Вам должно быть известно, что вы обязаны вставать при обращении к суду, – говорит недовольным тоном председатель.

Молодой человек привскакивает, опираясь руками на стол, и затем в течение нескольких мгновений производит ряд совершенно своеобразных приседаний все в той же полустоячей-полусидячей позе. Он в буквальном смысле слова не умеет ни встать, ни сесть. Он этого не замечает, но его достоинство от того не выигрывает.

Следует соблюдать благопристойность. Перед судом трое человек, обвиняемых в отравлении; двоим грозит бессрочная каторга, третьей – каторга до пятнадцати лет; перед ними десять защитников; и присяжные видят, как они, защитники, перешептываются, весело перемигиваются, пересмеиваются друг с другом. Это перед каторгой. Что должны думать присяжные? Двое несовершеннолетних парней обвиняются по 13 и 1642 ст. ул. о нак. Перед одним из защитников лежит на столе юмористический журнал с раскрашенной картинкой. Защитник не смотрел на картинку, но разве самый вид шутовского листка не был непристойностью на суде, да еще когда подсудимым угрожала каторга? Я видал защитника, игравшего на карманной шахматной доске во время судебного следствия. Мне приходилось также наблюдать усмешку на лицах молодых защитников во время объяснений подсудимого, не ими защищаемого. Допустимо ли это?

Ссылаясь на статьи закона, надо знать их наизусть и повторять их подлинными словами законодателя, отчеканивая, но не выкрикивая значительные выражения. Это внушает уважение и к юному защитнику. У нас молодой человек заявляет: «Уложение о наказаниях установило следующие признаки этого преступления...», и его рука уже тянется за книгой: «Я прочту вам подлинные слова законодателя». Оратор подносит книгу к носу и читает, причем часто, не зная текста наизусть, делает паузы и ударения, искажающие смысл статьи. Поддельная непринужденность выдает постыдное невежество. Присяжные видят его жалкую беспомощность. Могут ли они доверять ему?

Большая ошибка для всякого оратора – недостаточно громкая и отчетливая речь. Это понятно само собою, но эта ошибка повторяется постоянно; молодые защитники, видимо, не замечают ее. Между тем акустика в наших залах невозможная, и глухой голос совсем пропадает в них. Судьи часто с трудом следят за речами сторон, а они ближе к защитнику, чем присяжные. Слышно начало фразы, не слышен конец; пропущено два-три снова – и потерян смысл целого предложения. Не имея привычки следить за собою, оратор не может наблюдать за тем, чтобы таким образом не пропадали и важнейшие его соображения. С другой стороны, такие негромкие и неотчетливые речи кажутся просто робкими; является представление, что говорящий сам не уверен в ценности своих слов и верности своих юридических соображений. Напротив того, умеренно громкая, отчетливая речь, если только в ней не сквозит излишней самоуверенности, сразу располагает зал в пользу оратора и внушает присяжным убеждение, что его следует слушать со вниманием.

Следить необходимо не только за своей внешностью и дикцией, но и за своими выражениями. Вот случайный пример того, что может сделать lapsus linguae. Защитник доказывал, что свидетельница, изобличавшая подсудимого, не могла узнать его. Она сказала, что узнала вора по росту и голосу. Рост подсудимого, сказал защитник, рост обыкновенного человека; он не карлик и не великан. Свидетельница говорит, что у вора был грубый голос. Но ведь Романов не беседу с нею вел; он, конечно, старался не быть узнанным; она окликнула его, и он буркнул ей в ответ несколько слов, вероятно, с намерением изменив голос. Оратор начал прекрасно, но, начав с отрицания участия подсудимого в краже, он незаметно для себя expressis verbis подтвердил, что Романов был на месте преступления. Другой защитник доказывал, что подсудимый, обвинявшийся в убийстве, нанес пострадавшему смертельную рану в необходимой обороне, и при этом все время твердил: убийство, убил, убийца.

Не странно ли слышать слово «потерпевший», когда известно, что сорванные часы были немедленно отобраны ограбленным у грабителя или что подсудимый обвиняется в покушении? Разве не лучше назвать этого свидетеля по фамилии? Это лучше и по отношению к подсудимому. Когда защитник, упоминая о нем в своей речи, называет его по имени или по ремеслу: этот молодой слесарь, этот старик-сапожник, у слушателей образуется впечатление, что оратор знает, кого взялся защищать, и, так сказать, имеет право говорить за него. Когда, напротив, он твердит «подсудимый» или «этот человек», кажется, что он впервые увидался с ним перед самым заседанием. Случается, как на грех, что «этот человек» – крохотный 14-летний мальчонка, которого присяжные тщетно стараются увидать из-за спины оратора.

Помните драгоценный совет Квинтилиана: оратор должен говорить не так, чтобы его можно было понять, а так, чтобы нельзя было не понять его. Поэтому говорите как можно проще. Прислушайтесь к речи вашего противника. Если он говорит хорошим русским языком, подражайте ему; если нет, учитесь на его ошибках. На днях я собственными ушами слышал, что убий ство было совершено «в момент психологического форс-мажора». Несколько дней спустя двое городовых судились по 1525 ст. улож. Один из защитников спросил поруганную девушку, сколько времени продолжался «первый сеанс»... Не говорите «версия», «рецидивист», «базируясь», «инкриминируемое деяние»; пусть говорит это прокурор; тем лучше для вас, если присяжные перестанут понимать его; не говорите «квалифицирующее обстоятельство» вместо «увеличивающее вину», «объективные» признаки вместо «внешние», «инициатор» вместо «зачинщик»; не говорите «лицо» и «лица», когда разумеете «человек» и «люди», и поверьте, что новое слово «подзащитный» еще хуже, чем латинское «мой клиент»; избегайте того и другого ради любви к чистой русской речи.

В заключение еще одно указание. Оправдательная резолюция не есть еще полная победа защиты. Приговор может быть опротестован прокурором. Не забывайте, что в этом случае вы имеете право не только на письменное возражение на протест (ст. 872 и 910 уст.), но и на словесные объяснения в заседании сената (ст. 920 – 922 уст.).