• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Эли росла странным и замкнутым ребенком. Ее мать, дородную громкоголосую женщину, благополучно родившую семерых детей, немало беспокоил характер младшей дочери. Ей был непонятен нрав Эли, ее отстраненность, если не сказать, отчужденность от всего, что присутствовало вокруг.

— Да, мы живем бедно, — принималась иногда рассуждать Лиз вслух сама с собой, стряпая у прокопченного очага нехитрую еду, — питаемся скудно, но ведь все здесь так живут. Что же за ребенок такой растет!? И чего ей не хватает? Слава Творцу, есть мать, отец, братья и сестры, крыша над головой, а она будто чужая. И что с этим можно поделать!

Эли не любила бывать дома. Маленькая, продуваемая сквозь тонкие стены стылыми ветрами, хибарка внушала с самого детства ей какой-то неосознанный страх и отвращение. Убогость внутреннего убранства их «дома» гнетуще действовала на Эли. Это было странно, потому что ее братья и сестры не обращали внимания на окружающую их обстановку. Но и за пределами дома своих родителей Эли не удавалось обрести уголок радости и гармонии, к чему неосознанно в самого раннего детства тянулась ее душа. Окружавшая природа была скупа на красоту и тепло. Низкое серое небо, промозглые, стылые ветра, да заснеженные горы, называемые в обиходе, перевалом, вот и все, что имели люди этой местности. Даже и Светило, чей праздник здесь трепетно отмечали каждый год, лишь на редкие мгновения появлялось из-за заснеженных горных вершин, чтобы скупо пролить на эту серую землю свое животворное тепло и снова оставить жителей селения стыть на холодном ветру. Большую часть года им приходилось довольствоваться лишь отраженным от перевала светом небесного владыки и ждать его новых скупых даров.

И потому все жители селения, приютившегося у подножия одного из горных склонов, жили так, как и семья Эли, радуясь редким нехитрым праздникам да еще урожаю, когда он выдавался на иссушенной хлесткими ветрами серой почве. Люди, жившие у заснеженного перевала, закрывавшего собою полнеба, не знали другой пищи, кроме бобов и злаков. В каждой хижине готовили прогорклую на вкус бобовую похлебку и пекли сухие плоские лепешки.

И только раз в году, по случаю праздника Светила, в затерянном среди гор селении приносили в жертву яга, низкорослого животного с длинной шерстью и большими отвислыми ушами. Жертвенное мясо готовили на огромном костре. Почти все жители поселения, и стар и млад, затаив дыхание, наблюдали, как в дымном, едком для глаз мареве медленно томится тушка яга. Все ждали того мгновения, когда расторопный Наур, главный и неизменный распорядитель праздника, которому доверялось таинство приготовления жертвенного мяса, раздаст каждому по небольшому, сладко пахнущему сочному куску. Ели долго, смакуя каждую крошку, потому что знали: такого не будет до следующего праздника Светила.

Потом наступало веселье, долго звучала нежная музыка цымбалин. Мужчины и женщины, принаряженные по случаю праздника, держась друг за друга, неловко топтались в общем круге под такт заунывного мотива. Жители этой суровой местности с ее холодами и пронизывающим ветром были сдержанны на чувства и слова. И только в дни праздников, в праздничное веселье, когда у жаркого костра собирались жители всего селения, и мужчины, и женщины отстранялись от невзгод. Хмельной напиток, готовившийся к главному празднику в каждой хижине, дурманил головы, вызывал всплески смеха. Постепенно звуки цымбалин становились все оживленнее и ритмичнее, танец звал доселе хмурых людей сбросить свои оковы и, став свободными, отдаться ритму и веселью.

Эли не любила почитаемого всеми праздника Светила. Притаившись в тени тиры, раскидистого дерева с узловатыми искривлениями ветвей, она отстраненно созерцала картину праздника. Среди танцующих Эли невольно находила глазами своих родных — мать и сестер. Они в числе других женщин и девушек селения, наряженные в праздничные фартуки и длинные узорчатые юбки, весело хороводились вокруг костра. Огненные всполохи костра падали на их оживленные улыбающиеся лица, высвечивали блестящие непривычным озорством глаза.

Эли же неизвестно отчего было особенно тоскливо в такие дни. Ее не радовало всеобщее веселье, непривычное для людей, все дни долгого и мучительного года отягощенных изнурительной борьбой за существование. И только в праздник Светила люди будто бы сбрасывали с плеч тяжелый груз забот и невзгод, пытаясь обрести незнакомое и несвойственное для них душевное состояние веселости и беззаботности. Но изображаемая многими беспечность и удаль была, по мнению Эли, очень уж напускной, нереальной и неподходящей для этих людей. А сама обстановка праздника, пустырь, по краям которого вгрызались в серую землю корявыми корнями немногочисленные, унылые тиры, и люди, на промозглом ветру изображавшие веселье у костра, словно молвила о том, что это не настоящий праздник, что не может быть настоящих праздников у тех, о ком забыл Творец. Но люди будто и не понимали этого. Они, похоже, никогда об этом не задумывались. Им бы лучше было остаться самими собой, тогда бы, может быть, и праздник был более уместен для этой суровой и неласковой местности.

По обыкновению мать, обеспокоенная отсутствием младшей дочери, принималась искать Эли. Вскоре Лиз находила дочь в густой тени тиры и принималась ее настойчиво увещевать.

— Эли, ты опять одна, опять дичишься людей. Мне стыдно соседей. Ты и словом ни с кем не перемолвишься. Да что там говорить о чужих, если и свои целыми днями не слышат от тебя ни одного слова. Посмотри, праздник у всех! Пойдем в круг, будем веселиться!

— Мне не весело, — неохотно откликалась Эли. — Мама, ты не беспокойся за меня, иди ко всем. Мне не весело.

— Да что же это! — горестно всплескивала руками Лиз. — Ты не больна? Ты всегда такая грустная. Ну скажи мне, что тебя гнетет, расскажи о своих мыслях.

— Нет у меня мыслей. Просто я наблюдаю за всеми, за природой и больше мне ничего не нужно.

Мать уходила огорченная, а Эли, хотя и чувствуя свою вину, оставалась на прежнем месте. Она и вправду не представляла, что ей сказать матери, как объяснить свою грусть и отстраненность. Ведь она и сама не знала, отчего ей так тоскливо живется здесь, среди людей, с которыми она была с рождения.

Сколько помнила себя Эли, она всегда наблюдала жизнь, все происходящие события, словно со стороны. Она никогда не участвовала в них, она их просто лицезрела, а позже еще и анализировала, разбирала слова и поступки, делала выводы, размышляла о том, почему произошло так, а не иначе. Но очень скоро она поняла, что все нехитрые поступки своих родных и соседей она знает наперед, она встречалась с ними многие разы, она легко могла предугадать все их действия, последующие за той или иной жизненной ситуацией. И тогда ей стало по-настоящему тоскливо.

Ее, еще не вполне сформировавшуюся девушку, еще по сути ребенка, стала тяготить окружавшая обстановка. Звучавшие вокруг слова и скупые разговоры были примитивны и просты, они не передавали ни чувств людей, ни их мыслей. Казалось, что и самих мыслей нет, одни неодушевленные и бессмысленные фразы, главным содержанием которых были лишь заботы о скудном пропитании и посевах.

Живя в обстановке грубого материального мира, каждый его житель смотрел только под ноги. Его не волновало, а что там дальше, что там выше? Например, за перевалом. Эли ни разу не слышала разговоров об этом. Люди ее мира довольствовались имеющимся у них, и не только не смотрели в сторону перевала, но даже и не задумывались о нем. Ее же взгляд был постоянно обращен туда, к этим заснеженным, неприступным вершинам. Ей, чье естество отчаянно сопротивлялось замкнутости пространства родного мирка, казалось, что там за перевалом, если взобраться на одну из его вершин, перед глазами откроется огромный мир с невообразимой пестротой красок и картин. Она предчувствовала свободу, таящуюся за перевалом.

Как-то она попыталась на эту тему завести разговор с отцом. Но, как и никому другому, она не стала говорить отцу о своих мыслях и переживаниях. В глубине души она предчувствовала, что отец не поймет. Эли видела отца всегда угнетенным заботами о своем многочисленном семействе, горестные, напряженные складки не покидали его нахмуренного лба. Он был обычным человеком своего мира, он, как и многие другие, всегда смотрел себе под ноги, полагая, что только так можно избежать жизненных рытвин и ям, и дальше торить свою дорогу.

Дождавшись, когда домочадцы разбредутся по своим нехитрым делам, Эли негромко спросила отца, как он считает, что же там за перевалом. В первый момент она увидела в глазах отца удивление, но оно мимолетно промелькнуло, и вновь в темной их глубине воцарилась одна лишь усталость. Было видно, что Зир не хочет говорить с ней и не только на эту тему, а вообще ни о чем, просто он устал, ведь он весь день разрабатывал новый участок для злаков, обещавший в будущем хорошее подспорье семье. Неожиданно в глубине его естества появилось раздражение: к чему эти глупые, пустые вопросы о перевале? Причем здесь перевал, если всем, каждому члену его семьи, в том числе, и его младшей дочери, такой замкнутой и отчужденной, следует заботиться о пропитании, всем надо думать о том, чтобы выжить. Но и раздражение сменилось усталостью. Ему не хотелось говорить. Больше всего он жаждал отдыха и сна.

— Зачем спрашивать о том, что не принесет ничего, кроме пустых слов, — не то спросил, не то возразил отец Эли.

Он помолчал, сосредоточив свой взгляд на темной поверхности стола с остатками сухих крошек. Потом нехотя обронил еще несколько слов, будто бы откупаясь от нее самой и других, возможных ее вопросов.

— За перевалом живет Светило. Это понятно и ребенку. Оно всегда появляется оттуда. Светило не любит надолго оставлять свой дом, поэтому так мало мы видим от него тепла. Нельзя посмотреть на дом Светила, нельзя даже и думать об этом. Он может рассердиться и тогда больше не даст нам тепла. Ты поняла? Никогда больше об этом не думай. Живи тем, что у тебя есть.

Эли еще больше замкнулась в себе и уже ни с кем она не пыталась заводить разговор о чем-либо, не имеющим касательства к жизни селения. А говорить об этом, попусту и безразлично, она не хотела, потому, по своему обыкновению, чаще всего молчала, устремив глаза к долу. Ей пришлось глубоко в душу запрятать свои размышления и умозаключения, потому что не было ни одного существа, способного понять ее. Но где-то там, внутри ее мысли жили, они терзали ее мучительными вопросами, ответить на которые не мог никто.

Невольно ее по-прежнему тянуло к перевалу. Все дни Эли вместе со своим семейством обыкновенно трудилась на клочке почвы, где росли злаки супругов Лиз и Зира. Под заунывные вопли ветра, не разгибая спины, они пропалывали сорняки и рыхлили слабые ростки злаков. Домой возвращались поздно, наспех перекусывали, что осталось с утра, и ложились спать. Изредка семья отдыхала от трудов на участке. Тогда Эли спешно покидала дом и убегала к самому перевалу.

По извилистой пыльной дороге она уходила прочь от селения и там, где пустынный путь вплотную приближается к подножию величественных гор, она переводила дыхание и опускалась на сухую корягу, жалкие останки древней тиры. Эли, умиротворенная своим одиночеством и тишиной, царящей вокруг, устремляла свой взгляд в далекую высь, к самым вершинам перевала, словно надеясь отыскать среди их острых заснеженных пик лазейку для себя в другой мир, в иную жизнь. Но, по крайней мере, снизу перевал казался совершенно неприступным и бесконечно далеким, было ясно, что невозможно взобраться по его скалистым крутым склонам, почти лишенным растительности. Однако взгляд Эли упорно искал эту пресловутую лазейку и не находил. Но ведь что-то же должно было быть за перевалом! Что же, что?!

Каждый раз Эли все дальше уходила от родного селения в надежде найти путь перехода через неприступные горы. Но тщетно! Картина не менялась, горы хранили неприступность и молчание.

После долгих изнурительных холодов приближалось тепло. В этот год Эли трепетно наблюдала за наступающими вокруг изменениями. Сердце ее радостно билось оттого, что с каждым днем Светило все выше поднималось над перевалом, озаряя его заснеженные вершины ярким, пронзительным светом и принося людям все больше тепла. Почва мало помалу отогревалась и оживала, стала появляться редкая в это время года, буроватая растительность. Вслед за наступающими изменениями и люди словно оживали, выходили из состояния оцепенения. Около хибар и, особенно, на поляне, где обыкновенно отмечались праздники, все больше собиралось молодежи. Приближалось волнующее для молодежи время — время создания новых пар.

Эли, бывая неподалеку от мест этих встреч, издали украдкой наблюдала за девушками и их кавалерами. Среди них в этом году была и одна из ее сестер, Ида. Эли видела, как волновалась Ида под пылкими взглядами соседского паренька. Эли знала, что Ида и этот парень по имени Тиар встречались еще с прошлого праздника Светила. Родители Эли между собой уже тихонько обсуждали соединение двух молодых сердец. Они говорили о том, что надо будет построить для Иды и Тиара хибару, выделить им глиняной посуды и соткать новую одежду.

Однажды уже почти накануне наступления тепла и посадки злаков Лиз и Зир, необычно взволнованные и наряженные в лучшие свои одежды, куда-то удалились. После их ухода Ида совсем потеряла покой. Она принималась то за одну, то за другую работу, но всякий раз оставляла ее. Словно застывшая, она с раскрасневшимся лицом замирала, а ее необычайно блестящие глаза рассеянно устремлялись куда-то в пространство. Она была и не была.

Эли с удивлением наблюдала за сестрой, но ни о чем ее не спрашивала. В общем-то, ей было ясно, что Ида взволнована своими отношениями с Тиаром. Эли помнила, что вот также, волнуясь и трепеща, уходила из дома другая ее сестра, Дита. Ее жених, Арон, переживавший за исход этих отношений не меньше Диты, срывающимся голосом попросил разрешения Зир и Лиз увести их дочь в свой дом. Родители не возражали, да и было бы странно, если бы они вдруг стали бы противиться этому союзу. Ведь у отца и матери Арона была самая большая семья во всем селении. А это означало, что в доме много рабочих рук и работа спорится, разрабатываются новые участки под злаки и бобы, и семья всегда с урожаем. К тому времени, когда старшему сыну этого семейства, Арону, пришла пора создавать свой очаг, он вместе с отцом и братьями уже построил для себя отдельную хижину. Поэтому Зир и Лиз так радовались везению своей Диты.

Прошло время, пора девичества Диты давно забыта. Теперь она взрослая женщина, в мать, статная и степенная, воспитывает своих детей. Хотя Дита и Арон со своими детьми живут на окраине селения, у самого жертвенного камня, где обычно приносятся дары Светилу, но зато их дом больше других, в нем всегда есть пропитание и одежда, Дита и Арон с утра до позднего вечера трудятся на участках со злаками и бобами. По-мнению многих женщин селения, лучшей доли для женщины, чем у Диты, трудно и представить.

Родителей не было весь вечер. Они вернулись затемно, когда все семейство, не дождавшись отца и мать, уже улеглось спать. Сквозь сон Эли слышала их негромкие разговоры. Мать восхищалась радушием родителей Тиара, его скромностью и почтительностью к старшим.

— Ты права, они хорошие люди, — поддерживал муж Лиз. — Если будет на то воля Творца, еще одна наша дочь будет пристроена.

— Так-то оно так, но все же Иде повезет не так, как Дите. У Тиара не такая большая семья, как у Арона. Нелегко им придется.

— Ничего, — утешал отец мать, — мы поможем, соберем все силы по крохам, заготовим глину, построим им хибару, поможем возделать участок. А там, глядишь, дети пойдут, сами вырастят себе подмогу.

— Ох, пусть так будет, как ты говоришь! На все воля Творца!

Соединение Иды и Тиара отпраздновали накануне посева злаков. По обыкновению, все селение собралось на праздник. Семьи молодых угощали соседей только что испеченными лепешками и хмельным напитком. Молодежь танцевала под звуки цимбалин, старшие, пока еще не разгоряченные напитком, обсуждали виды на урожай и погоду, рассуждали о будущем молодых, Иды и Тиара. Но вскоре и они по одному потянулись к танцующему кругу.

В этот вечер Эли невозможно было, как обычно, укрыться в тени тиры. Не очень-то удобно отсутствовать на таком важном событии в жизни своей сестры, да и мать зорко следила за Эли, чтобы та не вздумала исчезнуть. Поэтому Эли пришлось промаяться весь вечер в бесплодных поисках занятий для себя. Говорить ей не хотелось, хотя ее сверстницы и сверстники вовсю болтали друг с другом, явно наслаждаясь своим обществом и уже, словно, примеряя на себя роль нынешних виновников праздника — Иды и Тиара, — которую вскоре придется сыграть каждому из них. Эли же никогда и не думала об этом. Ей и в голову не могло прийти, что скоро надо будет выбрать спутника жизни, построить с ним хибару, плодить детей, печь лепешки, работать на участке. Мать с удовольствием отмечала, что на Эли заглядываются ее сверстники, но ее безгранично тревожило и то, что дочь, замкнутая в себе, не смотрит ни на кого, думать не думает о своем будущем. Но, впрочем, утешала себя Лиз, не пришло еще ее время, а как придет, так сама еще будет выбирать себе спутника, навязывать никого не придется. Тем и успокаивалась.

В это время года вечера еще очень холодные, но веселая компания не чувствовала прохлады, под хмельными парами танцуя у костра. И только одной Эли было зябко. Пристроившись на сухой коряге прямо у костра, Эли чертила веточкой на песке какие-то фигуры. Обычно именно так она занимала свое свободное время. Машинально водя рукой, она даже и не всматривалась в свой рисунок, не старалась найти в нем какой-то смысл. Закончив, или равнодушно стирала, или же оставляла. Но больше никогда не возвращалась и даже не вспоминала.

Сейчас ей особенно было скучно, поэтому она взяла для рисунка побольше пространства, чтобы было чем себя занять до самого конца праздника. Правда, сегодня она невольно всматривалась в свое творение и находила в нем определенное сходство с окружающей обстановкой. Самое большое пространство в центре занимала веселая пара танцующих, вокруг них были и другие, но они не так четко вырисовывались из песка. А это сам костер, языки его пламени, жадно лижущие воздух, устремлены к самому небу. Поодаль на рисунке была изображена любимая тира, за которой всегда пряталась Эли.

— Чем это ты здесь занимаешься?

Эли вздрогнула от чьего-то скрипучего голоса, неожиданно громко раздавшегося за ее спиной. Она резко обернулась и увидела согнутую временем фигуру тетушки Азы. Эли удивилась, что даже она, терзаемая хворями, притащилась на праздник. Тетушка Аза, кряхтя и охая, опустилась на корягу рядом с Эли. Ее глаза из-под низкого, испещренного глубокими морщинами лба и нахмуренных бровей по-прежнему смотрели на мир с любопытством, они зорко стали изучать рисунок на песке. Странно, но почему-то Эли с волнением следила за тетушкой Азой. Быть может, оттого, что еще никогда никто не рассматривал ее набросков, никто не придавал никакого значения ее чудачествам.

— Что же это такое здесь у тебя? — бормотала тетушка Аза. — А-а-а, так это же праздник!

Тетушка с изумлением смотрела на Эли, словно видела ее впервые и словно Эли была выходцем из другого мира, откуда-то из-за перевала. Под таким пристальным взглядом Эли стало неловко, она спрятала глаза, устремив их на костер.

— Послушай, Эли, — теребила ее тетушка Аза, стараясь вновь обратить на себя ускользнувшее внимание, — сколько живу, такого мне видеть не доводилось. Как ты это сделала? Кто тебя научил? И зачем ты это делала?

— Я всегда делала такие картинки, — ответила Эли.

— А почему об этом никто не знает? Почему никому не говорила?

— Зачем? — равнодушно отозвалась Эли. — Это все пустое. Разве кому-то это может принести пользу?

— Ты, наверное, права. Но как же похож твой рисунок на настоящих людей! Это же надо! Здесь, в этом селении, и вправду, никому это не нужно. А вот, может быть, там в другом мире, за перевалом…

— За перевалом?! — Эли едва удержалась, чтобы не вскочить и не закричать во весь голос. Но усилием воли она осталась на месте, поскольку понимала, что ее, столь непохожее на обычное, поведение могло привлечь внимание к этому разговору, по меньшей мере, половину жителей их селения. Еще чего доброго они бы решили, что Эли заболела, и столпились бы здесь, выспрашивая о случившемся. А ей так важно было знать, что же ведомо тетушке Азе. — Вы сказали за перевалом? А что там за перевалом? Вы знаете?

— Что ты, что ты, — замахала на нее иссохшими руками тетушка Аза, испуганная таким огнем, таящимся внутри этого хрупкого, всегда задумчивого, погруженного в себя существа. — Ты думала об этом? А отец или мать тебе не говорили, что об этом думать нельзя?

— Говорил мне отец, что нельзя. Но почему, почему нельзя? Я хочу знать, что там таится за перевалом! Мне это очень важно! Очень, понимаете!

— Но никто ведь и не думает об этом, а ты думаешь. Почему? Посмотри, твои веселые сверстники танцуют вокруг костра, никто из них и не думает ни о каком перевале, пусть он даже и висит над их головами. Они не думают, а ты…

— А я не могу об этом не думать, — немного успокоившись, негромко сказала Эли. — Только это единственное и волнует меня, другое же не трогает мою душу. Я хочу узнать, а лучше увидеть, что же там за перевалом. Я все равно найду туда дорогу.

— В молодости я, подобно тебе, тоже размышляла о перевале. Мне казалось, что и там живут люди, только им живется легче, чем нам. Там, наверное, тепло, думала я, там красиво, и люди там прекрасные, одетые в прозрачные одежды. Моя бабушка мне рассказала, что давно наших предков заслал сюда великий правитель, разгневавшийся за что-то на них, он запретил им возвращаться, а чтобы они не вздумали вновь объявиться перед его очами, он приказал вырастить с гору единственную дорогу, которой пришли предки. Со временем люди забыли, где же находилась эта дорога. Да и какой прок с нее, если она стала горой?

— Но почему нельзя ее отыскать? Почему запрещают даже думать об этом?

— Потому что тех, кто ее ищет, ждет гибель. Нельзя пройти сквозь горы.

— Значит, были и такие, кто ее искал?

— Отчего же им не быть, были. Не одна ты раздумывала об этом. Да только ничего не вышло у них: одни вернулись ни с чем и стали приспосабливаться к тому, как здесь живут все, другие же сгинули, не осталось от них и следа. Жаль мне тебя, девочка, не приживаешься ты здесь, ты другая, но и туда тебе не попасть. Так что лучше уж присмотри ты себе кавалера, что будет тебя уважать и беречь, и постарайся врасти корнями в эту холодную равнину. Другого, знать, не дано. Не рви себе душу. Вот мой тебе совет. Пойду я, уж совсем стало прохладно.

Тетушка Аза, тяжело шаркая ногами, потащилась к дому. А Эли осталась, растерянная и обнадеженная. Она не знала, то ли радоваться ей, то ли печалиться. Вроде бы тетушка Аза не сказала ничего такого, что могло бы подарить надежду, но ведь она упомянула о перевале. Впервые Эли услышала о том, что волновало ее больше всего, и что все здесь старательно обходили молчанием.

На следующее утро Эли проснулась совсем разбитая. То ли от событий вечера, то ли от беспокойных снов она чувствовала необъяснимую усталость.

Ночью она то и дело просыпалась, беспокойно ворочалась с боку на бок на твердой лежанке, боролась с вихрем мыслей, уносившим ее в радужные мечты. Промаявшись полночи, наконец, она уснула. Ей приснился странный сон, удивительный и яркий. Он до глубины души взволновал ее. Была в нем какая-то недосказанность, что-то незавершенное и неопределенное.

Эли приснился совершенно другой мир. Там было тепло и красиво. Она стояла на высоком холме, сплошь усеянном яркими узорами, испускавшими прекрасный аромат. Воздух пьянил ее этими невероятными запахами, кружил голову и заставлял снова и снова с наслаждением полной грудью вбирать их в себя. Эли была так высоко, что боялась смотреть вниз. Но сквозь щелочки зажмуренных в страхе глаз она видела внизу и вдали сверкающую пронзительную синеву, сплошной пеленой занимавшую все пространство внизу под холмом. От края и до края была лишь одна эта синева.

В какой-то момент Эли вдруг ощутила рядом с собою пожилого мужчину с серебристыми волосами и густой бородой. Она изумилась его неожиданному появлению. Откуда же он взялся? Однако мужчина нисколько не был удивлен присутствию Эли на этом холме, казалось, он ждал этой встречи и рад ей. Она не знала, что ему сказать, но ей хотелось говорить с ним, слышать его голос. Почему-то ей было важно узнать, о чем он думает, что его волнует. И в то же время ей хотелось уйти, исчезнуть, чтобы вновь успокоилась ее душа.

Наконец, мужчина заговорил с нею. Он сказал, что Эли уже довольно плутать по чужим местам, ей пора выйти на дорогу. Волнуясь, Эли спросила, где же эта дорога. Он указал куда-то рукой. Но Эли не успела проследить направления. Она беспомощно озиралась вокруг. Местность была безлюдна и незнакома. Эли растерялась, куда же ей идти.

— Ты найдешь дорогу сама. Сама! — сказал мужчина Эли, строго глядя на нее. — Но не жди, что дорога тебя найдет. Ищи сама! Иди и ищи!

Он легонько подтолкнул ее в спину и она, не споря, не говоря ни слова, послушно пошла по пахучему яркому узору холма. Склон все круче и круче спадал куда-то вниз. Эли уже бежала, она не могла остановиться, неведомая сила несла ее все стремительнее. И в тот момент, когда, казалось, впереди разверзнется пропасть, крутой склон вдруг превратился в ровную и широкую дорогу. Она остановилась и вздохнула с облегчением.

Проснувшись, Эли вновь и вновь вспоминала все увиденное во сне. Ей хотелось хотя бы еще один раз оказаться в том месте, на холме с его опьяняющим воздухом и неописуемой красотой разлитой синевы. Как же тепло было там ее душе! После пережитого неведомого доселе восторга ей в сто крат тяжелее было возвращаться к серой обыденности своего существования. Она вдруг особенно ясно осознала, что не может больше выносить окружающий ее мир: этих покорных людей, чьи помыслы отданы скудной и нерадостной равнине с ее холодными, промозглыми ветрами, этих участков с редкими всходами злаков и бобов, над которыми всю жизнь гнут спины жители селения, наконец, этих праздников с их глупыми традициями и обрядами. Эли окончательно осознала, что никогда ей здесь не прижиться. Не сможет ее душа, страдающая от холода и темноты, найти здесь для себя надежду и утешение. Теперь Эли знала точно, что ей надо идти к перевалу, чтобы отыскать путь через него, путь, ведущий в другой мир. Она была готова к любому исходу: к новой жизни или к успокоительной смерти. Пусть она и не найдет дороги, но тогда вместо бессмысленного существования она получит вечное успокоение. Эли была готова принять смерть, как великое избавление, ведь не надо будет больше мучиться и страдать, живя среди чужих, бесконечно далеких для нее людей.

Ее вдруг осенила мысль о том, что надо сегодня же отправляться в путь, чтобы найти дорогу через перевал. Или погибнуть. Или то, или это. Больше ждать она не могла. На миг ее руки, беспокойно сновавшие в поисках одежды, замерли. А как же ее мать, отец, родные? Они, наверное, будут потрясены и раздавлены этим ее побегом, но оставаться среди них, пусть даже и во имя сострадания к ним, она не могла. Эли чувствовала всей своей мающейся душой, что задержись она здесь еще, и придет к ней погибель. Сама не зная почему, ее терзали думы о тщетности собственной пустой жизни. Что она жаждала обрести там, за перевалом, то ей было неведомо, но она понимала, что там — простор и движение вперед, здесь — застой и бессмысленное топтание на месте.

Идти она решила к вечеру, когда вся семья уляжется спать. Весь день она просидела в хижине, помогала матери готовить еду, печь лепешки, была предупредительна и нежна с нею. Лиз тихо удивлялась необычности в поведении дочери, ее сегодняшней разговорчивости. Она по-своему истолковала новые повадки Эли, надеясь, что та, взрослея, приобретает, наконец, те черты, которые были свойственны всем жителям холодной равнины. Как и любой матери, Лиз хотелось видеть дочь хозяйкой собственного дома, счастливой женщиной. Она и представить себе не могла того, что может быть по-иному.

Мать несколько раз ловила на себе пристальный взгляд Эли, в котором, будь та проницательнее, она распознала бы вину и печаль. Эли прощалась с матерью, не в силах высказать ей все, что довлело над нею. Она не могла сказать матери о своем решении, ведь та ни за что не отпустила бы ее. Поэтому ей не оставалось ничего другого, как молча проститься с женщиной, подарившей ей эту жизнь и вырастившей ее. Было странно, но сердце щемило и болело, как будто оно не хотело лишиться этого унылого приюта. Однако Эли безжалостно гнала от себя прочь эту преступную жалость и печаль. Ей нельзя было скорбеть и тосковать по уходившему, впереди ее ждала дорога. Пусть, быть может, она не принесет ей тепла и покоя, но, по крайней мере, она даст движение. А это немало!

Наступили сумерки, движение затихло, все улеглись. Эли, прислушиваясь к гулким ударам своего взволнованного сердца, ждала, когда уснут ее родные.

Ей думалось, что уже завтра все они начнут новую жизнь. Семья, отчаявшись и отскорбев, будет привыкать жить без Эли. Постепенно и мать, и отца, и сестер захватят другие мысли и события. Они, погруженные в привычный поток своих неспешных дел, как и прежде, станут трудиться на своих участках, выращивать бобы, печь лепешки, праздновать новые рождения, ждать тепла. Наверное, со временем их печаль по Эли утихнет и пройдет, как проходит и падает безвозвратно в вечность и сама жизнь. Они утешатся своим обычным бытом, привычными делами, пустыми разговорами.

Эли не знала, что же ждет ее там, за перевалом, если ей посчастливится взобраться на его вершины, но она горячо верила в то, что за перевалом для нее начнется новая жизнь. Поддавшись своей интуиции, уносившей ее в запредельные дали, она чувствовала, что ее жизнь, доселе такая спокойная и унылая, отныне превращается в дорогу, в одну только дорогу, на которой ее ждут люди, много людей. Иногда она даже видела их во сне. Она о чем-то говорила с ними, а люди, обступив Эли со всех сторон, безмолвно внимали ее словам. В некоторых снах она рисовала на песке для них большие картины, безмолвные люди пристально изучали их.

Лежа без сна в этот свой последний вечер здесь, Эли вспоминала все, что было ею пережито, все свои мысли, удивительные сны, свои поступки, всех, с кем она жила рядом. Она старалась понять, к чему стремится, и что будет достигнуто ею. Однако, как и любому смертному, живущему на этой скудной и холодной равнине, ей не даны были великие знания и умения, и потому она, как и все ее сородичи, могла довольствоваться лишь прошлым и настоящим, будущее было для нее закрыто. Она могла сомневаться и страдать относительно зыбкости своих желаний и намерений, но одно из них было непреходяще — это желание идти через перевал.

Еще днем Эли незаметно от матери спрятала несколько лепешек и горстку бобов, чтобы хотя бы на первое время иметь пропитание. Чутко прислушиваясь к ровному дыханию спящих, она тихонько поднялась со своей лежанки. Ступая неслышно, вышла из хибары, и только за ее порогом, ежась от холода, Эли лихорадочно натянула на себя груботканую одежду, повязала голову платком. В другой платок она положила провизию и, завязав ее тугим узлом, отправилась в путь.

Она несколько раз оборачивалась, и видела, как хибара ее родителей, погруженная в сгущающиеся сумерки, все отдалялась от нее. Но сейчас, когда Эли была в движении, уже не было больше жалости и боли в ее сердце, ею безраздельно владело одно лишь чувство нетерпения поскорее оставить в прошлом все, что было связано с этим селением.

На краю селения в домике тетушки Азы теплился огонек. На миг Эли замедлила шаг, она раздумывала, не попрощаться ли ей с тетушкой, не попросить ли ее сказать матери об уходе дочери через перевал. Но потом раздумала, решив, что ее родные, еще чего доброго, станут обвинять тетушку Азу в том, что это она надоумила Эли искать заветную дорогу через перевал. Она прибавила шаг, и вскоре селение уже осталось далеко позади.

Ночь плотной пеленой опустилась на окрестности. Даже у себя под ногами Эли не различала пути. Она решила отойти в сторону и дождаться утра, чтобы с первыми лучами светила с новыми силами отправиться в путь. Правда, она сильно рисковала своим предприятием, так как отец, хватившись ее утром, мог устремиться в погоню. И тогда, если бы он обнаружил беглянку, отправиться вновь на поиски дороги было бы уже очень затруднительно. Но, в любом случае, ей приходилось рисковать, потому что идти в кромешной тьме, то и дело натыкаясь на камни, она не могла. Она устроилась на ночлег невдалеке от своего пути у подножия перевала. Сжавшись в комок в пыли у самых камней и дрожа всем телом от подступающего пронизывающего холода, она пыталась заснуть. Но все было безуспешно, холод окончательно овладел всем ее телом, зубы выбивали нервную дрожь. Было холодно и жутко. Казалось, что мгла застилает не только все вокруг, но и ее саму, отгораживает от спасительной памяти, от внутреннего взгляда, способного проникнуть в любой миг жизни. В страхе она медленно приподнялась на локте, почувствовала, как в кожу врезалось что-то острое, похоже, что галька. Огляделась вокруг. Темнота по-прежнему была непроницаема, сквозь ее завесу невозможно было что-то разглядеть.

Эли поняла, что так утра ей не дождаться, уж лучше потихоньку продвигаться вперед. Шатаясь и трясясь от озноба, она поднялась и поплелась к дороге, неуверенно нащупывая ногами ее неровную, каменистую поверхность.

В кромешной тьме она продвигалась медленно и неуверенно. Лишь звезды на небосклоне слабым и неярким мерцанием напоминали ей о том, что она не одна в этом мире. Эли казалось, что темнота не рассеется уже никогда. И она будет до скончания века вот так тащиться одна, не разбирая дороги. Но вот чуть заметно стал брезжить зыбкий утренний свет. Это светило готовилось покинуть свой дом, чтобы пролить на мир немного тепла. Вот уже можно было различить и окружавшую ее местность. Повсюду царили пустынная равнина и неприступные горы перевала, испокон веков тесно граничащие друг с другом. Отделяла же их тонкая нить едва проходимого пути, который, должно быть, проторили те, кто пытался найти дорогу через перевал. А может быть, этот путь создали те, кто, по словам тетушки Азы, переселял за перевал далеких предков Эли. Кто знает, чьи ноги топтали эту каменистую тропу.

Впрочем, Эли не особенно-то интересовалась этим, все ее мысли взгляды были обращены к перевалу в поиске неровностей и излучин, способных таить под собою ту самую дорогу, которую вырастили по приказу жестокого правителя с гору. Но на всей протяженности ее взгляда перевал был полностью неприступен и монолитен, не было никакой возможности подойти к нему и взобраться хотя бы на высоту ее тела. Однако это не смущало и не обескураживало Эли, она ведь была готова к трудностям, более того, она была готова к самому худшему. Поэтому она бесстрашно шла и шла, цепко изучая взглядом открывающиеся перед ней все новые и новые вершины перевала.

В одном месте перевал делал резкий поворот, так что часть горных вершин была скрыта за ним. Сердце Эли взволнованно забилось, ей вдруг подумалось, а вдруг там и таится дорога. За поворотом картина, действительно, немного изменилась. Здесь перевал уже не казался неприступным монолитом. Вершины потеряли свою стройность, их пики устремлялись к небу на разных уровнях. Да и подходы к перевалу стали более пологими. Эли выбрала наибольшую пологость и решила попробовать начать пробираться по все еще крутому откосу в надежде, что там на высоте откроется тропка, таящее начало дороги, которая незаметна глазу снизу.

Она предполагала, что на восхождение понадобится, должно быть, немало сил. Поэтому, сойдя с каменистой тропы, расположилась у самого подножия склона, тем более, что к этому времени она все острее чувствовала усталость и голод. Дрожащими руками Эли распустила тугой узел и разложила на платке свою нехитрую провизию. Но то ли от пережитого волнения, то ли от неимоверной усталости она совсем не ощущала вкуса пищи, да и есть не хотелось. Она с трудом заставила себя проглотить кусочек лепешки, да несколько бобов. Затем она вся обратилась в слух и созерцание. Кругом царила первозданная тишина, не нарушаемая ни единым звуком. Светило уже достаточно высоко поднялось из-за гор и проливало на равнину свое тепло. Его свет играл на вершинах заснеженных гор перевала, создавая мириады блестящих искр. Эли, высоко подняв голову, любовалась недоступными и манящими к себе вершинами. На миг она почувствовала щемящее одиночество и тоску, казалось, что она затеряется и сгинет среди этих гор, брошенная на произвол судьбы. Но вслед за этим откуда-то к ней пришли уверенность и приподнятое настроение, а мозг пронзила мысль-приказ немедленно встать и отправляться в путь. И в самом деле, что она расселась и раскисла? Кто за нее пройдет ее дорогу?

Она поднялась решительно и смело, быстро завязала узлом свое пропитание и направилась к расщелине среди огромных камней. Цепляясь за выступы, она медленно стала пробираться вверх среди камней. Вскоре руки ее были изранены, из-под сломанных ногтей сочилась кровь, но Эли старалась не обращать на боль внимания. Она также решила не смотреть ни вверх, на надвигающиеся на нее груды огромных камней, ни вниз, туда, где равнина все больше удалялась от нее. Со стороны она была похожа на крошечное насекомое, изо всех сил впившееся в отвесную стену и ползущее по ней. Чтобы не испугаться и не сорваться, Эли сосредоточила все свое внимание лишь на том, что было перед ее глазами — на все новые и новые каменные выступы.

Вот она взобралась на один из них и увидела, что оказалась на довольно широкой площадке, на которой можно было даже передохнуть. Она обессилено опустилась и прислонилась к стене. Голова немного кружилась, но Эли все же открыла глаза и ее взгляду представилась потрясающая картина. Она была высоко над равниной, раскинувшейся от края и до края. Под ее ногами вниз спадала гора. Эли прошла немалый путь, но до заснеженной вершины было еще очень далеко — она уходила далеко в небо. Эли поняла, что вверх ей не подняться, слишком большая была высота и ей ее не одолеть. Тогда она решила пробираться не вверх, а вбок. Может быть, так она и найдет какую-нибудь расщелину, ведущую в другой мир.

До самых сумерек она выискивала уступы, подходящие для своего трудного перехода. Перебравшись на очередной узкий выступ, она замирала, пытаясь собраться с силами, и снова начинала двигаться, осторожно и медленно, в направлении следующего, замеченного ею поблизости. Эли знала, что скоро опустится ночь и ей не пережить темноты на узком выступе, надо было найти подобие той площадки, на которой она отдыхала в середине дня. Но ничего подобного не было и в помине. Между тем, сумерки становились все гуще. Она упрямо ползла и ползла вбок, выискивая для себя путь к спасению. Неожиданно ее рука, нащупывавшая дорогу, провалилась в пустоту. Эли вздрогнула от неожиданности. Она тихонько подобралась к обнаруженной пустоте и увидела довольно большую расщелину среди камней, ведущую куда-то вглубь горы. Протиснувшись сквозь нее, Эли оказалась в темном сводчатом углублении высотой с ее рост. Свет еще падал из расщелины, и Эли могла видеть, что углубление не ограничивается камнями, оно имеет продолжение, по которому можно пробираться. На миг ее сердце сжалось от страха и неведомой опасности, но она понимала, что ей нельзя оставаться на месте — нужно идти вперед. Может быть, и опасно идти в темноте вглубь горы, но ее обнадеживала мысль, что она будет идти по направлению к тому, другому миру, к которому она так стремилась всегда.

Эли стала тихонько пробираться вперед, держась рукой за влажные стены обнаруженного лаза. Под ногами тихонько шелестела галька. Дорога была достаточно ровной, без спусков и возвышений. Постепенно темнота стала совсем непроницаемой, не было ни единого всплеска света, способного обрисовать ей картину места ее пребывания. А Эли все шла и шла, держась за стену, потому что понимала, что остановись она здесь, среди этой кромешной тьмы, и она потеряет не только направление движения, но и, казалось, саму себя, свое сознание, свои мысли и воспоминания. Чтобы не поддаться страху, уже готовому свить себе гнездо в ее душе, она старалась занимать себя размышлениями и мечтами о другом мире за перевалом. Так она немного отвлекалась от той страшной действительности, в которой оказалась.

Эли не представляла, сколько прошло времени с тех пор, как она вошла в гору, но ей казалось, что она пробирается уже целую вечность. Она страшно устала, ноги ее почти не держали, но она все шла и шла. Останавливалась лишь на краткий миг и снова отправлялась в путь. Неожиданно стена, о которую опиралась ее рука, начала делать резкий поворот. При этом другая рука Эли теперь могла касаться противоположной стены, что означало сужение перехода. Эли испугалась, что две стены сойдутся вместе, но этого не произошло: пространство хотя и уменьшилось, но путь для движения все же оставался. Теперь она то и дело спотыкалась о большие камни, которые здесь были повсюду.

Эли остановилась в нерешительности, она не представляла, как ей идти дальше, да и сил совсем не осталось. Вдруг ее уставшие от темноты и напряжения глаза различили едва заметные отблески света. Сначала они ей показались видением, почти сном. Да и, в самом деле, откуда здесь свет? Свет?! Но ведь свет мог означать только одно — она приближалась к той стороне перевала, куда так всегда стремились ее мысли и мечты! О, Великий Творец, неужели ей это удалось? Ликуя всей душой, Эли все еще осторожно и несмело пошла вперед. Свет был все ярче и ближе. Эли видела издали, как потоки света освещали каменистые стены выхода из горного лабиринта. Теперь она знала точно, что преодолела перевал.

Вместе с ликованием и восторгом ее томило и другое чувство — чувство неизвестности. Что же ждет ее там? Какую картину она увидит сейчас, выйдя из лабиринта?

Эли ступала почти неслышно. Она все приближалась к таинственному и долгожданному концу своего пути. Наконец, она вышла на свет. В первые мгновения она, ослепленная ярким светом, видела лишь его сплошную завесу. Но, попривыкнув к нему, ее взгляд стал различать и саму картину, представшую перед ее восхищенный взором. Никогда за всю свою жизнь Эли не видела такой красоты и таких ярких красок. В ее селении не было ничего подобного. Там повсюду царил серый цвет: такого цвета была иссушенная ветрами почва равнины, этот же цвет приобрела и пропыленная листва тир, и одежда у женщин и мужчин была такого же, серого, цвета. Привычная к серому цвету, Эли теперь стояла, пораженная до глубины души невиданным доселе многоцветьем и красотой.

Прямо у подножия перевала расстилалась равнина, но не серая и унылая, как в ее краю, а цветущая и благоухающая незнакомыми запахами и ароматами. Светило щедро изливало на этот благодатный край свой свет. Вдали она ясно различала какие-то высокие белые сооружения самых причудливых форм и видов. Эли догадывалась, что их, наверное, соорудили люди, подобно тому, как ее сородичи строили свои глинобитные хибары, но, конечно, сооружения, увиденные ею здесь, были значительнее и прекраснее.

Эли, полностью погруженная в свое созерцание, и не заметила двоих мужчин, одетых в черное с блестящими палками в руках. Она увидела их только, когда незнакомцы уже вплотную приблизились к ней. Один из них грубо схватил ее за руку и поволок куда-то.

— Оставьте меня! Кто вы такие? — сопротивляясь изо всех сил, в отчаянии закричала Эли. — Оставьте меня!

Эли сопротивлялась так сильно, что незнакомцы были вынуждены остановиться. Один из них, постарше и выше ростом, что-то сказал ей на незнакомом языке. Эли не поняла. Мужчина снова стал говорить, видимо, выбирая такие слова, которые дойдут до Эли. Теперь, хотя и с трудом, но Эли уловила смысл его слов.

— И ты захотела попасть в наш мир? — сверкая злыми глазами, говорил Эли мужчина в черном. — Тебе сюда нельзя, поняла? Кто тебе разрешил? Много вас таких на той стороне. Наш правитель запретил твоим сородичам являться сюда. Поняла? Бу-у-дешь, будешь теперь рабыней, будешь служить людям нашего мира. Ну давай, давай, иди!

Эли поняла, что сопротивляться бесполезно. Она подчинилась силе и, опустив глаза долу, покорно пошла по узкой каменистой тропе, спускавшейся к живописной равнине.

Эли и ее сопровождающие вошли в город только к вечеру. На широких улицах было многолюдно. То и дело встречались веселые громкоголосые женщины, бесстыдно выставлявшие на показ свои полуобнаженные тела. Женщины, громко хохоча, хватали за руки проходящих мужчин. Одни шутливо отталкивали их, другие же обнимали вульгарных красоток и уводили куда-то. На улицах было полно торговок в длинных ярких одеждах с большими корзинами в руках. Каждая из них настойчиво навязывала прохожим свой товар: крупные желтобокие плоды и мясистую зелень. Прохожие не очень-то были вежливы с ними. Один мужчина в ярком плаще и темной широкополой шляпе, разъяренный настырством молодой торговки, грубо толкнул ее, вытряхнул плоды из корзины и гневно растоптал их ногами. Испуганная женщина прижалась к мостовой, будто стремясь стать невидимой, она не прекословила незнакомцу.

На другой стороне широкой улицы у дома, до самой крыши увитого красивыми цветами, несколько молодых людей в таких же широких плащах, как и у незнакомца, расправившегося с торговкой, затеяли жестокую драку. В их руках блестели остроконечные палки, которыми они пытались проткнуть друг друга. У двух из дерущихся светлые одежды под плащом были уже залиты кровью, но они еще продолжали ожесточенно сопротивляться наступавшим со всех сторон, злобно и гневно осыпая их руганью. При этом многочисленные прохожие мало обращали внимания на случившуюся кровавую драку. Шли мужчины и женщины, с иными были и дети, некоторые из них с любопытством поглядывали на битву, но никто не вмешивался и не спешил на помощь молодым людям, жизнь которых, судя по их отчаянным крикам, висела уже на волоске.

Эли обескуражено озиралась вокруг. Что и говорить, совсем по-другому представляла она себе этот мир за перевалом. Она и не думала, что вместе с серостью и бесцельностью жизни существуют в этом мире вещи и похуже. Ей до крайности было жаль погибающих молодых людей, и она, не задумываясь, бросилась бы им на помощь, но она больше не вольна была распоряжаться собой. Она все оглядывалась на кровавую картину до тех пор, пока один из ее пленителей не замахнулся на нее, собираясь ударить. Под его свирепым взглядом она вся сжалась в комок, слезы полились из ее глаз, ведь она осознавала, что отныне ей придется познать в полной мере всю горечь унижения жизни в неволе.