Как я разлюбил борынгы

— Тахави абый, а вот смерть, она что вообще такое? — как-то раз спрашиваю старика, совершенно без связи с предыдущей темой разговора. — Ну, что она значит, в смысле? Только, пожалуйста, не начинай снова, что, мол, каждому свое и все такое, я хочу знать, что общего есть между этими «каждыми». Ведь есть же, правильно?

— Ты чайники не опрокидывай только, ладно? — с язвительным смирением попросил Тахави. — Я тебе сто тыщ раз говорил, а ты не слушаешь. Нет, постой, спросил, так слушай. Пойми, ты не хочешь знать то, что знаешь, и от этого думаешь, будто не знаешь. Твой настоящий ум знает столько, сколько надо, а то, что тебе кажется умом, просто не хочет это трогать, и некоторый вещ он трогать сам не может.

— Почему это не может? Разве нельзя подумать о чем угодно? — удивился я, забыв, что спрашивал, вообще-то, о смерти.

— Ха, подумать — это значит вспоминать то, что тебе рассказали. Если тебе что-то не рассказали, как ты подумаешь? Вот, подумай о такой вещ, — старик натянул на себя немного клеенки со стола и уперся в нее изнутри пальцем. — Вот ты. Видишь, что ты — есть?

— Ну.

— Вот нет. — Старик убрал палец, вновь разгладив клеенку. — А только что был. Клеенк девался куда-нибудь?

— Нет, — покорно выдохнул я, уныло предчувствуя, что сейчас буду также констатировать наличие пальца и в который раз убеждаться, что я — не твердый предмет посреди пустоты, а временный всплеск на поверхности Реки, и так далее, и тому подобное, но старик, как обычно, не пошел по старому следу.

— Вот, что ты видел, это смерть. Я палец убирал, бугра на клеенк нет — все. А человеческое — это как рисунок на клеенк. Из него не видно, как палец был, как убрал, из него даже клеенк не видно, понимаешь? Ты видел, как бугор стал, как не стал — почему?

— Почему?

— Снаружи смотрел, юлярка.[33] Если ты был внутри узор, сам был узор, ты бы что видел? Как вверх идешь, потом вниз, — старик изобразил рукой горку, словно вернувшийся с вылета истребитель. — Вверх, вниз, почему, куда придешь — ничего не видишь. Вокруг один краска, слева, справа, — а она такой же, тоже ниче не знает. Вверх — ниче нет; снизу — клеенк, куда смотришь? Только вбок, а там такой же юлярка, верх-низ ходит. Умер-родился, вот и все.

— Но как краске оторваться от клеенки?

— Э-э, малай, вправду юлярка, — засмеялся старик. — Ты ж не краска, краска это то, что люди сказали. Ты не только это, ты еще и человек, ты можешь.

Какое-то время мы просидели в молчании, наблюдая за распаренными чаинками, падающими в высокой колбе пафосного заварочника с сетчатым прессом. Я потыкал в картошку — нет, сыровата еще, пусть покипит.

— Щас пообедаем, пойдем с одним человеком поговорим. Он тебе объяснит все, ты сразу поймешь.

— Он тоже… Ну, как ты?

— У-у… Вот он точно все знает, — совершенно серьезно подтвердил старик; я тогда, огорошенный таким сообщением, и не заметил, что его ответ — ловкий соскок с темы.

После обеда я впал в приятное сытое оцепенение, вызванное, видимо, резко упавшим давлением — со стороны трассы подошла туча, и трава вдоль забора напротив уже резко пригибалась под холодным грозовым ветром, гнавшим по улице облака пыли. Мне захотелось почувствовать на лице чистый холод грозы и первые капли, и я вынес табуретку с тазом на улицу и сел на вторую ступень. Мытье посуды превратилось из надоедливого довеска к любой трапезе во вполне осмысленное и приятное занятие. Вылив грязную воду под смородину, я занес и расставил посуду, собираясь вернуться и просто покурить на крыльце; что мы никуда не пойдем, было ясно, надо ж дождаться окончания дождя. Однако Тахави вышел из комнаты в рыбацком плаще и подчеркнуто удивленно поглядел на меня — типа, а ты че, еще не готов?

— Тахави абый, а может, на машине? Дождь вон какой собрался, — я ткнул пальцем на вздувающиеся занавески; по крыше веранды ударили первые капли, а в хлопающие створки донесло слабое урчание далекого еще грома.

Тот только помотал головой, протягивая какой-то квадратный сверток. …Ну, нет, так нет. Может, два шага пройти, — думал я, облачаясь в слежанную ветхую плащ-палатку.

Однако мы сначала отправились к магазину, где Тахави сказал мне купить бутылку водки. Я удивился и взял пузырь «Чарки», хотел было еще взять какой-никакой закуси, но старик подтолкнул меня к выходу, и мы пошлепали по стремительно зарождающимся лужам в сторону центра. Уже за центром, после школы, дождь разошелся вовсю, колеи заполнились до краев, по улочкам понесло пенные ручьи, и мы скользили и прыгали по островкам травы. У богатого, но небрежно содержащегося дома Тахави остановился, и, проигнорировав звонок, постучал по гулкому столбу ворот, крашенному облупившейся серебрянкой. Звякнула цепь, по лужам раздались шлепки чего-то очень большого, я аж сжался и ощутил в яйцах неприятный холодок, однако лая не было — пес молча стоял у калитки. Скрипнула разбухшая дверь, и кто-то изнутри с трудом выбил ее с двух увесистых пинков, заставив дребезжать стекла веранды.

— Ильдар?

— Открывай, большой человек, а то я утону здесь.

— А, Тахави абый! Щас, щас… — заторопился обладатель голоса. — А я думал, Ильдар, собака-то молчит. Щас, загоню.

Протиснувшись мимо зачем-то придерживавшего калитку хозяина, я осмотрелся во дворе. Да, двор выдавал весьма состоятельного по местным меркам человека. В глубине двора белела на козлах бесколесая «Mark II», сразу за воротами блестела свежей краской серо-голубая «Vitara», максимум четырех-пятилетняя. Во двор смотрело несколько «евроокон» с нарядными белыми рамами, под ногами лежала приятно незыблемая после уличного грязевого слалома тротуарная плитка. Завидев разводы грязи, оставленные моими калошами на мокрой блестящей плитке, я отошел к водосточной трубе, изрыгающей поток чистой воды, и обмыл подошвы. Что они там говорили между собой, я не слышал из-за грохота дождя по профнастилу над крыльцом, застал только кивок Тахави, подтверждающий мимический вопрос хозяина — он не успел стереть его с лица, когда я обернулся. Вопрос касался меня, и Тахави ответил с интонацией Папанова из «Ну, погоди!»:

— Саалун, саалун…[34]

— Ну, че во дворе-то стоим? Айда в дом. — Сделав приветливое лицо, хозяин обвел нас со стариком торопливо-приглашающим жестом.

— Сафар, а ты что делал, когда мы пришли?

— Ну, вообще-то с машиной ковырялся, а в дом так, че-то там надо было, и тут вы…

— Так пошли в гараж, там посидим. — Тахави залихватски подмигнул, я ни разу не видел, чтоб он так быстро и глубоко преображался; после его подмигиванья щелкать по горлу было уже совершенным перебором.

Мне почему-то стало весело от таких его фортелей, и мысль о водке стала вызывать давно забытое воодушевление, мне даже захотелось именно такой водки — резкой, с ужасным резиновым послевкусием. …И лука. И еще б помидоров свежих, — плотоядно чмокнув набежавшими слюнями, я достал из кармана бутылку и последовал за старшими. Гараж у хозяина был душевным, но несколько более разгильдяйским, чем нравится мне. Впрочем, его гараж, не мне судить, тем более что было там все-таки неподдельно душевно. Как мне сразу и показалось, «тойота», оказавшаяся не «Марком», а «Крестой», служила скорее поводом для посиживания на табуретке под солнышком. На верстаке среди инструментов, тряпок и запчастей стояла бутылка дешевого дагестанского коньяка. Рассадив нас, хозяин остался на ногах и проворно наполнил разномастные пыльные стаканы.

Надо ли говорить, что я был внимательнее Штирлица, подслушивающего за портьерой секретное совещание. Такого еще не случалось — старик то и дело пригубливал коньяк, а ведь то сдержанное и понимающее отношение хуже любого презрения, с которым он относился к потребляющим спиртное, отвратило меня от бухалова так быстро и бесповоротно, что я уже не верю, что когда-то вполне нормально синячил.

Хозяин Сафар оказался бывшим прокурорским, поработавшим и по Союзу в свое время, и по нашему краю — это уже ближе к пенсии. Нынче он держал дорожно-строи-тельную конторку, осваивавшую деньги, неосмотрительно выделяемые району из области, и даже прихватывал подряды соседних районов — словом, дядя этот был крученым как хвост поросячий. Часть этого я понял из разговора и достроил логически, часть узнал позже. Как я понял, хозяин был удивлен не меньше меня, визита Тахави он никак не ожидал. В разговоре не упоминалось, но чувствовалось, что их объединяет какой-то случай в прошлом, очень важный для хозяина. Для себя я решил придерживаться примерно такой рабочей версии: Тахави, похоже, вылечил когда-то или самого Сафара, или кого-то из его родных; в тоне хозяина постоянно присутствовали благодарственно-почтительные обертоны, но было понятно, что поводом к благодарности служило весьма отдаленное во времени событие.

А разговор у них завернулся интересный — я, понятное дело, молчал в тряпочку и загрызал сухариками отдающую опилками водку. Тахави мастерски, в несколько неприметных касаний, вывел хозяина на тему, и тут, что называется, Остапа понесло. Я понял, что Сафара всю жизнь больше всего интересовал предмет разговора, и если бы его спросили: «Сафар! Вот скажи, что бы ты хотел делать, какая работа тебе по душе?» — то он бы посвятил все усилия именно этому. И достиг бы успеха, непременно. Хотя что тут успех, а что — наоборот…

Для вящей компактности изложения я представлю разговор как монолог хозяина, опустив вопросы, встречные сведения и не относящиеся к делу воспоминания о тяжких трудах следователя прокуратуры по баням и охотам.

А по чему ходим, знаешь? Не-ет, ниче ты не знаешь. Че военные настроили — это так, слезы детские, тем более что они и сами не так строили, как захватывали, что Эти бросили. Про метро слыхал, что от России до нас проложено? Вот оно идет, и здесь не кончается, а как Т-образный перекресток стает, на север линия до Косьвы и на юг до Карталов; Ямантау знаешь? Это на башкирской стороне, там самая главная ихняя станция. Там еще, слышал, место, где можно в подземное море войти, которое подо всей Сибирью. По морю-то этому, говорили, даже плавают, на чем только, не знаю, может, просто катер какой, а может, подводная лодка, не знаю. Вот и все, что военные построили.

А еще есть, что спокон веку под землей нарыто, да так и стоит. Это сейчас знать не стали, никому не надо, а раньше знали люди, где зайти можно. Вон Юрма — там дырка вниз, не доходя макушки с северного склона, Иремель — тот вообще как сыр, на одной стороне зашел — на другой вышел, еще при царях там кержаки хоронились. Белая тоже, что от Киалима через речку, Теплая, что по правую руку, как на Тиригусты ехать, Ухла опять же, где Кизел начинается, — там Эти и сейчас что-то делают, по ночам из горы свет видать. Это хорошие хода, они или открытые стоят, или когда закроются, когда откроются.

Есть плохие, которые то ли сломались, то ли ненужные стали, — Сугомак, там аккурат до перестройки, а потом как отрезало, еще дырка в яме у Канифольного, в Кыштыме где господский дом, много где — те засыпаны-завалены, где специально, где само, по-разному. В Сороковке еще их три, говорят, было; там сперва копали-копали, а потом затопили на тот год, как Хрущев стал. А самая ихняя дыра была в Семидесятке, там Берия даже все забором огородил и куда-то вниз зеков эшелонами загонял. Говорят, все как в воду канули, ни один наверх не поднялся. Старики говорили, что нашли тогда Хозяйкину пещеру, где ее камень лежит, ну это, конечно, сказки, я так просто, к слову. Хотя как к слову — войсковая часть была, не та, что охраняла, другая. Вот, там наши тоже были. Потом как корова языком слизнула — в пятидесятом или пятьдесят первом. Мне отец рассказывал, встречает в нашем санатории в Крыму двоих оттуда — а они его вроде как не узнают, он здороваться — а они отворачиваются. Ну, понял, отошел. И говорил еще, что наш зам областного тоже вроде как знал оттуда людей, и видел потом их в Кремле, на съезд его когда возили. Идут, говорит, как елки в орденах, но они там не по съезду были, точно. Потом еще отцу говорил — мол, не болтай, что слышал. Вот и думай, сложи это все и подумай.

Вывод из столь любопытного материала хозяин делал тоже весьма нетривиальный — наши сами нашли Этих. Напали на их след, когда в стране порядок наводили, потом война — не до Этих стало, а после войны нашли-таки. Эти и наши встретились нос к носу после войны, и Эти чего-то предъявили, вроде как вы еще дурачки и будете нас слушаться, а Сталин их послал подальше и пригрозил бомбой. Берия был с ним заодно, поэтому, когда Эти убили Сталина, остальное руководство, которое тоже знало и боялось, убило Берию — чтоб не возникал и не злил Этих, а то, мол, все пострадаем. Вот с тех пор и живем, вроде как правительство правит, а на самом деле — Эти. Ну, не когда там сев-уборка, а главное решают. И никакие они не зеленые человечки с Марса, про них давно все знают, и ты знаешь. Как, говоришь? Да просто. Глупые старики называют их шайтанами и иблисами, а русские — чертями да дьяволами…

В общем, покинув под вечер столь интересного собеседника, я плелся домой, погруженный в планы добычи информации по вновь наметившимся направлениям. Однако, придя домой и сев за чай, я вдруг обнаружил, что мой энтузиазм какой-то не такой. Из него словно вынули стержень, и он вяло шатался на потрескивающих опорах, — тот двигатель, что постоянно стучал внутри него, утих; и было как-то ясно, что это навсегда. Сперва не поверив собственным ощущениям, проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что не понимаю, как мог столько лет, перекосившись набок, бесполезно вглядываться в причудливо оформленное ничто.

В связи с этим не могу не привести через достаточно продолжительное время и совсем по другому поводу сказанные слова:

— Вот это что?

— Небо.

— Точно? Ты уверен, что небо — это вот эта хуйня над головой? Она — небо; но вот «небо» ли она?

— …

Примечания:

Туракаево — деревня на берегу Аргазинского водохранилища.

Юлярка — дурачок.

Са'алун (араб.) — разыскивающий сведения, пытающийся что-то узнать.

Оглавление