— 36—

В предыдущем повествовании мне легче было придерживаться хронологии. Мы встречались изредка, но встречи эти обязательно соответствовали футбольному календарю — и вехи в памяти сами собою возникали.

В оставшиеся пятнадцать лет мы встречались несравнимо чаще — и хотя инициатива встреч оставалась по-прежнему за Валерием (я и не очень знал, где искать его: отношения мои с Валентиной не улучшились, и не было у меня отчего-то уверенности, что он много времени проводит дома и каждую ночь там ночует), мне казалось, что я еще меньше нужен ему, чем в те времена. И безысходность в его телефонных звонках отзывалась во мне отсутствием когдатошней радости. Я представлял себе перелистываемые им страницы записной книжки со множеством номеров — и вызванные строчками цифр усталые размышления: кто на другом конце провода захочет понять состояние Валерия? На каждое обращение надо себя настроить, чтобы не выглядеть просителем, не выглядеть всеми покинутым, до смертельного сжатия одиноким — и быть готовым не выразить боли разочарования, если ответ будет равнодушным или фальшивым…

Он звонил — и появлялся у меня. Но что я буду душой кривить сейчас — прежняя праздничность теперь редко проглядывала в наших совместных времяпрепровождениях, хотя мы гнали печаль изо всех сил. Только много дешевого вина часто приходилось выпить, чтобы ввергнуть себя в нужное состояние. Вино, конечно, не всегда бывало обязательно веселым. Появлялись вдруг деньги — и мы пили качественные напитки. Воронин легко восстанавливал в себе прежнюю барственность. Правда, случалось ему по старой памяти переборщить с заказом. Поставил даже как-то в очень неудобное положение Николая Моношина и Бориса Батанова в любимом ВТО — забыл, что не он угощает, забыл, что не при деньгах — и получился конфуз: пришлось старым товарищам часы в залог оставлять, официантки Воронину больше в долг не верили, слишком уж часто приходил он теперь с пустыми карманами, а про то, что никаких заработков у него теперь нет, они знали.

Он шутил, что привыкает исходить из тех средств, какими располагает, — и не ощущает стесненности в средствах, как беду. Есть рубль сорок — сумма, которую прежде и за мелочь-то не считал, — хорошо: знает, как ими распорядиться. Но и в кабаке, чуть появляется возможность, способен напомнить, как хорошо умеют гулять самостоятельные люди.

К своему положению он относился с великолепной иронией. Я никогда не слышал от него жалоб ни на судьбу, ни на бедность. Сумасшедший болельщик, всеобщий Женя Кравинский потрясен был видом, в каком Воронин пришел на футбол, и — человек очень добрый, но не всегда тактичный — не удержался, посетовал: «Валера! Ты же мог сейчас тренером сборной быть!» Воронин улыбнулся ему снисходительно: «Помните, Евгений Анатольевич, английскую пословицу: «Не будем плакать об убежавшем молоке»?

Утром вместе с Мишей Посуэлло и Хуаном Усаторре (он играл одно время в «Торпедо») шли после занявшей целуй ночь выпивки сдавать пустую посуду (а то на что же опохмелиться) — и Валерий заметил: «Посмотрел бы сейчас на меня Бобби Чарльтон».

В семьдесят втором году в Москву приехали профессионалы из НХЛ. И в пресс-бар Лужников стремились такими же правдами и неправдами, как некогда на кинофестиваль. И в пресс-баре — когда смотришь из временной дали — не менее интересно было, чем на льду, людей, принадлежащих теперь истории, было столько же, сколько и на спортивном поле. Виски, джин, жареные орешки — все это для наших, даже знаменитых граждан оказывалось в диковинку, но все немедленно вошли в роль записных жуиров. И никакой из тусовок девяностых годов не стать рядом с броуновским движением вокруг стойки и столиков по искренности веселья и получаемого удовольствия от кусочка красивой жизни.

И Воронин туда попал. Был вполне органичен в своем блейзере рядом с милой девочкой из магазина «Людмила» среди знаменитостей и героев недавнего прошлого. Александр Якушев подарил ему клюшку…

Поехали после хоккея ко мне. В компании людей, которых давненько не видел, Валерий воодушевился — пил он немного, только шампанское или, допускаю, и вообще в ту ночь не пил (за последние пятнадцать лет трезвые полосы случались: он компенсировал недостаток спиртного в организме сладким, ел много вафель или мороженого) — строил различные планы, в частности, сообщил, что какое-то малозначащее издание заказало ему статью о футболе на автозаводе. Все мы стали убеждать его не откладывать в долгий ящик эту работу (как будто он ее начал), обещали немедленную помощь.

Утром девушка ушла на работу в магазин. Разошлись и остальные — мы остались с Валерием вдвоем. Пишущая машинка у меня была — и работа над статьей началась…

Много позже я узнал, что в журналистской работе Воронину помогали сотрудники еженедельника «Футбол». Охотно в это верю — у него сохранились хорошие отношения со Львом Филатовым, он перезванивался с Валерием Винокуровым. Правда, на глаза мне попалась только одна публикация, подготовленная Геннадием Радчуком. Но, возможно, в те годы я не так внимательно следил за прессой, как сейчас.

Я вовсе не хочу преувеличить свою роль в жизни «позднего Воронина» — я же сказал уже, что обращался он ко мне скорее от безысходности, когда все другие лимиты общения были полностью исчерпаны. Но я думаю, что работать над статьями ему со мной удобнее было, чем с другими, если бы существовала конкуренция за право ему в этом помочь (боюсь, однако, что конкуренция мне не грозила). Деловые люди не стали бы мириться с воронинской необязательностью. А меня — и себя заодно — он мог подвести со спокойной душой. Знал, что мы в чем-то в сходной ситуации. Но его предпочтительнее: он был великим, но вот переживает трудные времена, а я никем и не был, однако, сошел отчего-то (он догадывался: отчего?) с круга. И для меня — Воронин не исключал — честь: тонуть в портвейне с бывшей футбольной звездой.

Несколько статей мы с ним все же сочинили — и кто кому больше помог? Меня он, во всяком случае, увлек по-новому футболом. А в состоянии ли я был увлечь его журналистикой?

Однажды его не пускали в Дом журналиста — и он уверял привратника, что работает корреспондентом в «Московском комсомольце». В «Московском комсомольце», между прочим, Трахтенберг напечатал несколько его заметок. Но рассказ Воронина, как он ломился в общественное место под такую марку, меня только расстроил. Ничего героического и в этом эпизоде я не увидел.

Он был находкой для журналистов — и я по сей день жалею, что большинство из высказанных им мыслей остались незаписанными. Но сам писать он не смог бы… Говорить — да, говорить он умел, язык у него оставался хорошо подвешенным, несмотря ни на что. И внешность — при всех утратах — для телевидения сгодилась бы. На экране я сразу себе его представляю — он бы фору дал всем футбольным комментаторам без исключения. Однако представить его на редакционной летучке, представить его плетущим интриги, защищающим себя от интриг — не могу.

Чем ему можно было помочь?

Не осуждаю отвернувшихся от него, когда нарушал он режим. Кто способен долго выносить похмельную ажиотацию? Непьющим ее просто не понять, а у пьющих она вызывает омерзение по автобиографическим ассоциациям.

Чем он сам мог бы себе помочь?

Ответ на поверхности: привести себя в порядок, попросту говоря, завязать с выпивкой. Но я же говорил: бывал он и в завязке. Но совру, если скажу, что в трезвом виде казался он интереснее, напоминал себя прежнего…

Я и не скажу, что он совсем уж разучился пить — и первая же рюмка лишала его разума. Но мозговая травма не могла пройти даром — и выпивка вводила Воронина в опасные фантазии, всем мешавшие переносить его в общении.

Он ночи напролет разъезжал по Москве в поисках денег, что в большинстве разов кончалось скандалом с неоплаченным таксистом. В бредовом состоянии он себя чувствовал Ворониным прежних лет, которому все рады, которого все рады выручить. И я, например, за этот бред не мог на него сердиться.

Бредни про «Адидас» — он звонил знакомым и незнакомым людям, выдавая себя за московского представителя фирмы «Адидас» — не совсем уж беспочвенны. Он вполне мог им быть. Просто и здесь он бывал преждевременен — сегодня бы «Адидас», мечтал о представителе в Москве с таким громким в мире спорта именем. Он попросил меня устроить ему перевод на английский письма какому-то адидасовскому начальнику, и переводчик удивлялся, что пишет он боссу, словно близкому человеку, — Валерий, однако, не преувеличивал степень своего знакомства. Но, кроме как выслать ему очередной комплект формы, и «Адидас» ничем не мог ему помочь.

Я совсем не уверен, что будь он в полном здравии, справился бы Валерий Воронин с тренерской деятельностью. Вряд ли хватило бы у него терпения на черновую работу.

Но для представительского амплуа он казался созданным. Но опять же до катастрофы. После катастрофы он ничем уж Андрея Петровича Старостина не напоминал.

Я пока ничего не сказал про завод. Неужели завод Лихачева мог забыть одного из знаменитейших своих футболистов?

Возвращенный — пусть и без перспективы — в основной состав, он еще забьет гол Яшину. Но этот спор с киевскими динамовцами он ведет еще полным сил — задолго до катастрофы.

Нет, без работы, точнее без зарплаты он не оставался.

Строительным цехом руководил Гумбург — страстный болельщик, часто сопровождавший «Торпедо» в поездках. Он обожал Воронина — и немедленно, как только тот остался не у дел, пригласил его к себе в цех. Вакансия для Валерия нашлась без труда. У строительного цеха хватало мощностей для развлекательной программы. В цехе организовали футбольную команду, и, если ничего не путаю, джаз функционировал. Но Воронин не мог целый день быть на работе. Когда он входил в цех, у него начиналось что-то вроде клаустрофобии. Воронин на стены готов был лезть…

Создали для него какой-то отдел в спортклубе, он сидел за столом напротив торпедовского ветерана Антонина Сочнева. Сочнев — известный игрок состава команды мастеров пятидесятых, правый край, занимался и тренерской работой, я с ним сталкивался в городе Волжском, куда привез он таганрогское «Торпедо», тренировал и детей, обычная судьба бывшего футболиста, с годами теряющего всякую фанаберию. Сочнев относился к Воронину с большим сочувствием, себя с ним не равнял — понимал, что вчерашней звезде приходится много тяжелее, чем ему. Но в канцелярской деятельности Валерий никак себя не мог проявить. Возглавил он какой-то «поезд здоровья». Потом ездил с ветеранами — позвонил мне как-то и, не очень хорошо ворочая языком, несколько раз повторил: «Я как старший тренер команды». Как не расстроиться, услышав такое от Воронина? Но он всерьез ни в какую карьеру не верил. Узнав, что старшим тренером ЦСКА назначен Юрий Морозов, сказал: «Лучше бы нас с тобою назначили…» Не то чтобы он ставил меня на равную ногу — просто себя чувствовал футболу совсем посторонним…

Его принимали у Бескова — в доме, куда с улицы и в непотребном виде не придешь, да и вообще запросто не придешь. Дамам — Валерии Николаевне и Любе — он казался интересным собеседником. Но любопытно, что и Константину Ивановичу в Тарасовке он, как бы плохо ни выглядел, никогда не виделся персоной нонграта. У Воронина в Тарасовке жила тетя — и он приходил на спартаковские тренировки. Я посоветовал ему делать записи — вдруг чего-нибудь занятное из увиденного им там превратим в статью. Он иногда мне звонил оттуда, делясь впечатлениями. Но лучше бы и не звонил — после первых же слов ясным становилось, что затея моя зряшная. Я только удивлялся терпению Бескова — он относился к Воронину удивительно трогательно. Единственно, что порекомендовал отдать присланные ему из «Адидаса» бутсы Сергею Шавло — тому нужнее…

Оглавление