• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Если встреча с мальчишками Бузуку на тропе было удовольствием, которого я ждала, то возвращение домой, к старухе-хозяйке было прямой тому противоположностью. Не то чтобы работа тяготила; я была привычна к тяжелому труду и старалась заработать и на свое содержание, и даже просто в карман моей хозяйке — из соображений чести. Но слишком часто, возвращаясь к себе под навес, я заставала там пристава, уже после его вахты, уже пьяным, где он просиживал за пустой болтовней со старухой. И слишком часто ловила я его взгляд на себе, и это путало.

— Это — доброта, — первое, что сказал комендант.

— Разумеется, это доброта, — согласилась я, без особого удивления.

— Мастер говорит:

Используй доброту;

Оно делает ум

Светлым и ясным,

Как чистая вода.

(I.33A)

— Но как же ее использовать, когда я всего лишь сижу себе тихонько? — спросил он.

— На самом деле это одна из священнейших и мощнейших рекомендаций всех времен, — ответила я, — Она связывает воедино дыхание — родную сестру внутренних ветров, и одну из самых могущественных мыслей из всех возможных — доброту, направляя их вместе в объединенную атаку в самое сердце забитых внутренних точек, заставляющих нас болеть и страдать.

— Одну из самых могущественных мыслей? — переспросил комендант.

Я услышала, что за вопрос он хотел задать: Почему не начать сразу с самой могущественной?

— Поговорим позже и об этом, — сказала я, в точности как когда-то говаривала Катрин, — Всему свое время, — после чего мы прошли с ним через несколько привычных поз, почти как подмасливая ось телеги прежде чем забраться в нее и ехать. После того, как он передохнул и расслабился, я велела ему располагаться для тихого сидения. У него уже неплохо получалось, вплоть до вжимания в пол снизу — чтобы сидеть совершенно прямо.

Я им и впрямь гордилась, моим первым настоящим студентом, потому как ему уже было под силу то, что должен уметь делать любой успешный студент: он усваивал то, чему я его учила, отправлялся с этим домой и практиковал это самостоятельно, скромно, но постоянно, в меру собственных личных возможностей. Большего я даже не могла ожидать.

Когда он уже сидел совершенно неподвижно, а дыхание успокоилось и притихло, я сказала:

— Взгляните в центр груди изнутри- туда, где находится сердце.

Внутри сердца есть крошечный красный язычок пламени, вроде верхушки горящей свечи. Это пламя- сила нашего эгоизма, привычки заботится только о себе и пренебрегать нуждами и желаниями других, — я выждала минутку, чтобы он это ясно понял.

— А теперь представьте, что сидите напротив пристава, у него дома, но он Вас не видит: Вы невидимка, — я снова замолчала.

— Загляните приставу в сердце. В самой его середине есть темное, застоявшееся озерцо черноты. Это его грусть, его боль; в этом причина его пьянства, это есть само его пьянство, — и снова молчание.

— Вы желаете навсегда забрать у него эту боль. Это и есть его сострадание, о котором мы с вами говорили; в этом заключена истинная причина, почему вы занимаетесь йогой. Вы решаете для себя, что хотите забрать эту черную боль так сильно, что готовы принять её себе, если только так и можно было бы его спасти, — молчание, долгое молчание.

Сострадание даже воображаемое для нас крайне трудно.

— И вы вдыхаете ну допустим семь раз, семь долгих вдохов. С первым вдохом маленькое злое озерцо темноты в глубине сердца пристава начинает волноваться; оно поднимается и испаряется из его тела безобразным облаком темноты. И с каждым следующим вдохом его вытягивает из груди, через горло, и вон из тела через ноздри. Помня о том, что Вы готовы принять это облако в себя, примите все его пьяное безумие — темное облако— и продолжайте дышать, втягивая внутрь, приближая это облако к собственному лицу. А теперь держите его прямо перед собой, у самого носа, — Я выжидала, наблюдая за ним.

— А сейчас произойдет кое-что — довольно быстро, так что сосредоточьтесь хорошенько. Одним вдохом вы втянете темноту через нос, забирая ее себе. Это темнота проникнет в вас и через горло опустится в грудь, а затем медленно — очень медленно — приблизится к красному огоньку вашего эгоизма: к той части вас, которая не могла бы даже представить, что может принять хоть чью-то боль.

И тогда темнота медленно подплывет к краю пламени, и в тот миг, когда черное соприкоснется с красным, возникнет вспышка прекрасного золотого сияния, словно удар молнии, рассыпающий чистое золото. И в тот самый миг, просто потому, что такова была Ваша воля — поглотить и принять боль пристава как свою, пурпурное пламя вашего эгоизма погаснет навсегда. И в этом взрыве будет уничтожена боль пристава: уничтожено для него и для вас, навсегда. Ибо таковы сила и благодать бескорыстного сострадания к другим.

И вы должны знать эту силу и верить в нее. Важно, чтобы вы видели и знали, что та темнота была уничтожена, навсегда, в тот самый миг — даже прежде, чем вы снова вдохнете. А вы ведь всего лишь сидите здесь, рядом со мной, но внутри вас — только золотое сияние, наполняющее все внутри.

А теперь вдохните темноту и смотрите, как все произойдет.

Так он и сделал, и потом мы сидели в золотой тишине, долго-долго.

Так долго, что одинокой слезе, скатившейся у него по щеке, хватило времени высохнуть.

Когда мы закончили, комендант счастливо и благодарно улыбнулся мне. А потом его взгляд на мгновение обратился к его рабочему столу.

Ученики временами бывают совершенно прозрачны.

— Но это всего лишь первая часть, — сказала я твердо, — она называется «забирание» — забирание чьей-то боли, чьих-то неприятностей. Но теперь необходимо проделать вторую часть, называемую «отдавание».

Забирание и отдавание — нужно проделать обе.

Он кивнул, уселся в подобающей позе и решительно вдавил зад в пол.

Я едва удержалась от смешка. Учительство подчас было слишком серьезным занятием.

— Первая часть — это сострадание: забирание чьей-нибудь боли, — повторила я.

— Прошу прощения, — сказал комендант, — неужели так оно и есть?

Неужели я могу забрать у пристава его боль подобным образом?

-'Можете — и возьмете. Но не так, как Вам сейчас кажется. Важно понять, как вы будете это делать. Но это придет позже. Я обещаю.

А пока нам надо разобраться с отдаванием — с добротой; и Вам следует знать, что Мастер вводит понятие сострадания и доброты вместе, одновременно с другими могучими приемами освобождения ветром.

Если сострадание желает забрать боль, то доброта желает заполнить пустоту, оставшуюся после ухода боли: доброта желает оделить человека всем, чем бы он ни пожелал.

А теперь закрывайте глаза и снова представьте себя в доме пристава.

Вы желаете наполнить его счастьем, теперь, когда ушла его печаль.

Каким угодно счастьем, чем угодно из того, что, по-вашему, ему бы хотелось. Но у меня есть соображение по поводу того, какое счастье вы могли бы ему дать — нечто особенное, что покорит ваш эгоизм — чуть ли не самую мощную отрицательную мысль, забивающую каналы вашей спины.

— Опять чуть ли не, — проговорил комендант.

— Об этом позже, — снова заметила я.

— На этот раз давайте вообразим, что с выдохом вы отправляете гонца: ваше дыхание — это человек, и всякий раз когда вы выдыхаете, он подходит все ближе к порогу дома пристава. И этот человек…, - я никак не могла вспомнить, — какое бишь звание у вашего начальника, — спросила я.

— А этот… Ну, должно быть, столичный суперинтендант. Суровый тип, особенно когда я опаздываю с рапортами, — прошептал комендант, поглядывая вновь на свой рабочий стол.

— Еще немного, — сказала я, — итак, каждый выдох приближает суперинтенданта к дверям пристава, и вот он уже стучит. Пристав открывает дверь — чистенький, жизнерадостный, умытый и одетый с иголочки — с тех самых пор, как вы освободили его от пьянства.

Утреннее солнце сияет ему в лицо, и суперинтендант приветствует его и с радушным рукопожатием протягивает ему письмо. Пристав распечатывает его и чуть не падает от радости и неожиданности, потому что…

— Потому что что? — встрял комендант, уже почуяв, что это может быть за письмо.

— Потому что это — официальное распоряжение из министерства, объявляющее его новым комендантом, главой этого самого участка, — закончила я радостно.

У коменданта вытянулось лицо:

— Да как же это… Чем же в таком случае буду заниматься я? — выпалил он.

— Да дело не в этом! — воскликнула я, — Или может быть как раз в этом-то все и дело! Понимаете? Вы даете ему то, что больше всего сделает его счастливым, даже если — или особенно если — это та самая вещь, которая делает счастливым вас. то самое, что вы бы приберегли для себя.

Комендант, похоже, слегка запутался:

— Что-то я не понимаю, — промолвил он, — как все это связано с исцелением моей спины?

— Это в прямую связано с исцелением вашей спины…, - я едва спохватилась, что бы не назвать его болваном, что Катрин иногда себе позволяла.

— Подумайте, комендант! Ваш эгоизм ни к чему вас не привел! Вечная озабоченность собой не помогла вам даже уберечь собственное здоровье!

Она пережимает ваши каналы, останавливает ветры, причиняет вам боль, делает вас несчастным, все более старит вас, и в конце концов заставит вас умереть — погруженного в озабоченность собой, защищающего эту самую никчемную ценность. Я раскрываю вам тайну! Я вручаю вам ключ! С ним вы все быстро исправите изнутри. Но вам придется отдавать и отдавать — и сдаваться!

Комендант вскинул брови и вытаращил глаза:

— Ну ладно, ладно! Уймитесь, девушка. А то, боюсь, пережмете себе канал.

Он был прав. Я проделала положенные десять вдохов и выдохов, успокоилась, и мы вместе произвели повышение пристава по службе, сидя в полной тишине. А потом, для закрепления изученного, мы отправились в дом к караульному и забрали из его сердца черное облако лени и апатии. Благодаря этому караульный стал столь сообразителен и энергичен, что суперинтендант, возвращаясь от пристава и наткнувшись на него, был настолько впечатлен, что немедленно забрал его в столицу своим протеже — по сути, проча его на свое место. Мы здорово повеселились; бесплатное легкое лекарство для внутренних ветров.