• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Когда речь заходит об определении феномена агрессии, чаще всего апеллируют к эмоциональным, психологическим и сентиментальным характеристикам, упуская из виду, как и всегда в современном мире, наиболее глубинные, метафизические аспекты этого явления. В русле гуманистической традиции само собой сложилось устойчивое негативное отношение к агрессии, которая считается либо подлежащей совершенному искоренению, либо (что более реалистично) минимализации. Но как бы то ни было, агрессия настолько тесно связана с человеческой природой, что постоянно напоминает о себе — как в повседневной жизни, в бытовой психологии, так и в политической реальности войн, конфликтов, столкновений. Попытаемся осмыслить агрессию, отвлекаясь от всех привычных стереотипов — пацифистских, эпатажно апологетических, психоаналитических или социально детерминистских.

Агрессию как явление полнее можно определить как "насильственное переступание границ". Именно в этом состоит ее сущностное качество, узнаваемое и в бытовом конфликте, и в криминальном происшествии, и в крупномасштабном военном столкновении. Преступник насильственно переступает границы социальной этики, моральной, физической или экономической целостности человека или коллектива. Это агрессия. Армия насильственно переступает границы враждебного государства или рубежи обороны противника. Это тоже агрессия. Наконец, идеологи, ломая устоявшиеся стереотипы мышления, насильственно переступают границы ментальных клише. И это тоже агрессия.

Не только социальное или сугубо человеческое существование наполнено разнообразными видами границ, нарушение которых порождает множество типов агрессии. Структура всей реальности строится именно на разнообразных границах, отделяющих каждую вещь и каждую модальность существования от всех остальных. В некотором смысле, именно граница делает каждую вещь тем, чем она является сама по себе, воплощая в себе отличие, дифференциацию от остальных предметов. В самом общем смысле, агрессия может иметь и космическое, универсальное измерение, проявляющееся через насильственное вмешательство одного в другое. Примерами агрессии изобилует животный и растительный миры, где существование одного типа или одной особи подчас поддерживается за счет насилия над другими, образуя круговорот трансформаций, ассимиляций и адаптаций вселенской среды и населяющих ее существ.

Следовательно, агрессия является чем-то всеобщим, универсальным, неотъемлемым от основы самой реальности.

Насильственное преодоление границы имеет два аспекта: один — условно негативный, другой — условно позитивный. Субъект агрессии, т. е. то существо, которое совершает агрессивное нападение на другого (на объект агрессии), стремится за счет такого действия расширить свои собственные границы, укрепить, усовершенствовать, восполнить свою собственную природу. Хищный зверь, лишая жизни жертву, утоляет голод, поддерживает собственное существование, добывая необходимые для организма вещества. Военная агрессия расширяет территории и умножает богатства выигравшей стороны, и даже в пьяной драке победивший укрепляет веру в себя и получает моральное удовлетворение. Одним словом, в агрессии осуществляется позитивная экспансия субъекта, расширение его сферы возможностей.

Но объект, подвергшийся агрессии, съеденная или избитая жертва, покоренный народ и т. д., напротив, в результате нарушения границ (обоюдного в данном процессе) лишь теряет то, что он имел до этого, сокращает сферу своих возможностей. Он становится платой за успех другого, козлом отпущения. В некотором смысле, именно факт агрессии превращает его собственно в объект, тогда как ранее, до нападения, он мог обладать иллюзией своей субъектности и осуществлять агрессию относительно иных существ, предметов, народов. Это негативный аспект "насильственного преодоления границ".

В догуманистической цивилизации и в негуманистических (традиционных) цивилизациях, которые существуют и поныне, оба аспекта агрессии рассматривались в совокупности, как два взаимодополняющих элемента, заложенных в изначальной структуре космоса. Китайский символ Инь-Ян — совершенный пример этого фаталистического дуализма. Субъект здесь представлен белой частью круга, объект — черной. В символизме полов первый отождествляется с мужским началом (Ян), второй — с женским (Инь). Отсюда вытекает всеобщая «легитимизация» агрессии, свойственная традиционному миру, где никому не приходило в голову искусственно противопоставлять человека основополагающим силам реальности. Конечно, более утонченные цивилизации всячески нюансировали законы агрессии на социальном уровне, так что различие с варварскими нравами было налицо. Однако во всех случаях сохранялась, пусть даже в сублимированной форме, право на "насильственное преступление границ" — как в случаях войн, так и в случаях индивидуальных репрессий, функции которых брали на себя особые традиционные организации — прототипы нынешней полиции. Подвиги завоевателей, покорителей и разрушителей воспевались в легендах и эпосах, всех как один построенных на формуле "Vae victis!" ("Горе побежденным!").

Каково метафизическое оправдание агрессии в традиционных цивилизациях, помимо непосредственного наблюдения за устройством природы?

Дело в том, что традиция рассматривала сам факт существования границ как выражение неполноты космоса относительно его Причины, которая мыслилась как нечто Абсолютное, Единое и лежащее по ту сторону всех пределов. Следовательно, стремление к расширению своего существования, к экзистенциальной экспансии, к "нарушению границ" (по-латински — transcendere, "трансцендирование") виделось как глубинный импульс движения к Божественному, как отголосок заложенной в мире и существах мира тоски по Абсолюту. Конечно, чистой формой агрессии в таком случае можно было бы назвать метафизические и аскетические практики, в которых посвященные стремились нарушить все границы, максимально абсолютизировать свое внутреннее «я», подвергая тем самым агрессии не отдельные предметы, но всю реальность в целом. В пути прямого обожения сосредоточивается максимум агрессивного импульса, так как Божественное и есть отмена всех границ и пределов, составляющих сущность небожественного, имманентного. Отсюда, кстати, произошло еврейское слово «сатана», дословно означающее «преграду», "препятствие", т. е. «границу», понятую как нечто негативное.

Отталкиваясь от этого, несложно сделать следующий шаг и разъяснить механизм т. н. "демонизации противника", столь частой для традиционных преданий, эпоса, религиозных учений. То, что служит препятствием на пути экспансии народа, государства, религии, более узкой общины людей и, в конечном итоге, отдельного человека; то, что ограничивает его волю к тотализации, к расширению бытия — все это автоматически подпадает под знак «сатаны», обретает качество теологического негатива, и следовательно, агрессия легитимизируется на самом высоком уровне. Через такую "демонизацию противника" или жертвы происходит их объективация, лишение субъектного качества, вынесение за скобки видовой, социальной или религиозной солидарности. Иран против Турана, ахейцы против троянцев, иудеи против гоев, мусульмане против неверных, асы против ванов, боги против титанов, и иногда даже женщины (амазонки) против мужчин — разнообразные парадигмы дуализма, рожденного изначальным импульсом к агрессии, наполняют древнейшие хроники, религиозные кодексы, поэтические предания и т. д. Через оправдание своего лагеря люди традиции оправдывали, на самом деле, нечто большее — сам принцип агрессии, саму исконную волю к "насильственному нарушению границ", стремление к тотализации своей субъектности (как бы она ни выражалась — через национальную, религиозную или родовую принадлежность).

В современном мире произошел полный разрыв с вековыми традициями, что полностью перевернуло ментальную и социальную структуры современного человечества по сравнению с долгими тысячелетиями прошлого. Просвещение, гуманизм, рационализм и другие «прогрессистские» тенденции выдвинули систему оценок и ценностей, полностью противоречащую основополагающим установкам традиционного общества. Это безусловно (и, быть может, наиболее выразительным образом) коснулось принципа агрессии.

Европейское Просвещение привило людям односторонний взгляд на агрессию — взгляд исключительно со стороны жертвы. Светлая сторона, основанная на воле к Абсолюту, к тотальности, к предельному растяжению субъекта до сферы Божественного, перестала быть понятной, конкретной и онтологически укорененной и, соответственно, отождествилась с «пережитком», с атавизмом, с инерциальным варварством, с временным и принципиально исправимым недочетом цивилизации. Потеряв свою метафизическую легитимность, агрессия стала представляться как неправомочное нарушение цельности того, что само по себе было объявлено высшей ценностью — человеческого индивидуума, общества, живого существа и т. д. Отсюда вся линия "естественного права", развивавшаяся начиная с Руссо. Коль скоро экзистенциальная экспансия перестала быть метафизически оправданной, жертва выдвинула свои претензии на "тотальную безопасность", т. е. на искусственную и возведенную в высший этический императив защиту от агрессии. Агрессия была фактически поставлена вне закона. С этим, в частности, связано и общее «демократическое» юридическое положение, запрещающее пропаганду войны.

Если оказалось возможным изменить культурные и социальные устои общества, то изменить базовые тенденции космоса и человеческих существ было, естественно, не под силу никому. Поэтому агрессия никуда не исчезла ни из истории, ни из повседневности, ни из природы. Она лишь стала восприниматься как зло, как время от времени спонтанно вспыхивающая и ничем не обоснованная претензия одного ограниченного существа утилитарно воспользоваться другим. Поскольку процесс тотализации субъекта был вынесен за скобки, агрессия стала рассматриваться как чисто количественное приобретение, приумножение внешних предметов, как плоский и вульгарный эгоизм, как фатальная "борьба за существование", life struggle. Поэтому постепенно вся агрессия стала сводиться в чисто экономическую сферу, а ее проявления в иных областях жестко порицались "общественным мнением". "Тотальная безопасность" и "права человека" гарантировались отныне перенесением агрессии в сферу отвлеченных материальных эталонов — денег, капитала.

По мере расширения западного образа мысли, по мере глобализации капиталистической, либеральной системы происходила планомерная дискредитация агрессии и ее проявлений. Это касалось и политического, и культурного, и идеологического уровней. Цивилизация, целиком построенная на защите интересов исключительно жертвы, стремилась постепенно очиститься от тех институтов, структур и моделей поведения, которые органически сохранялись в человеческой общности со времен традиционного «догуманистического» состояния. В это направление вписываются пацифизм, женская эмансипация, тенденции к ослаблению государственного аппарата, идеология "прав человека" и т. д., т. е. все то, что составляет идеологический фасад нынешнего либерализма, ставшего доминирующей на планете социально-политической моделью. На самом последнем этапе этот процесс привел к тому, что практически все формы агрессии — бытовой, политической, эстетической и т. д. — были "поставлены вне закона", а границы стали почитаться как нечто неприкосновенное и святое. Одновременно с этим появился и иной феномен — тенденция к "ненасильственному преодолению границ", к мондиализации мира, к «мягкому» смешению всех предметов, людей и существ в неком едином тигле, в One World. За фазой нерушимости границ наступила фаза отмены границ, но на сей раз речь шла не об экспансии и тотализации субъекта, агрессора, но о консолидации жертв в едином чисто объектном пространстве. Совершенной формой такой идеологии является модель, известная как "soft ideology", в которой речь идет о смешении между собой самых разнообразных компонентов в том случае, если они лишены ярко выраженного агрессивного начала, субъектности.

Исторически в то же самое время, как появились первые признаки soft ideology (т. е. в конце 60-х — начале 70-х нашего столетия), возник сопутствующий феномен: современный терроризм. Конечно, терроризм существовал и раньше, но до определенного момента он оставался довольно маргинальным явлением, в котором сосредоточивались наиболее интенсивные проявления политической агрессии перед лицом непоколебимой стены системы. Современный терроризм, однако, весьма отличен от радикальной политической линии революционеров XIX — начала XX веков, так как он имеет тенденцию к тому, чтобы превратиться из крайнего политического и довольно прагматического средства в некоторый самостоятельный феномен, самодостаточный и представляющий собой особый вид идеологии. Представители цивилизации, основанной на soft ideology, постепенно расширили понятие «терроризм», включив в него все те проявления, которые контрастировали с базовыми установками собственной доктрины. Иными словами, терроризм стал синонимом агрессии в ее наиболее общем метафизическом смысле. К полюсу терроризма постепенно стягивались все те компоненты нынешней реальности, которые не укладывались в нормы, навязанные "мировым сообществом жертв". Политические партии, альтернативные либеральной системе, религиозные течения, даже целые народы переходили в сектор «терроризма», сдвигаемые туда расширяющейся западной моделью.

Терроризм стал постепенно последним прибежищем субъекта, жаждущего тотализации в мире, где эта жажда поставлена вне закона. Неудивительно, что постепенно начала складываться самостоятельная доктрина агрессии, доктрина чистого террора по ту сторону более узких партийных, национальных или религиозных интересов.

Явление чистого террора — последнее слово в истории агрессии и либеральной борьбы с ней. Заканчивается время "терроризма по узко партийным соображениям". Все больше людей осознает прагматичность конкретной партийной принадлежности в случае их личного экзистенциального выбора. Кроме того, все яснее становится беззащитность классических идеологий перед лицом всепоглощающей и всерастворяющей мондиалистской soft ideology.

Всплеск мая 1968 года привел к унылому и беззубому, рекуперированному реформизму, к социал-демократической карикатуре. Палестинская интифада окончилась компромиссным сговором Арафата с Тель-Авивом. В результате краха советской системы брошены на произвол судьбы разлагающиеся останки герильи в Латинской Америке. С правым терроризмом справились еще раньше. Налицо доктринальное, идеологическое поражение всех "врагов открытого общества". Но несмотря на все суррогаты, предлагаемые сторонниками soft ideology (эксцентричная и чисто визуальная агрессия в молодежных модах, бесконечные телебоевики с кровью и трупами, снятие цензуры на продукцию «садо-мазо» и т. д.), сохраняется особый тип людей, от которых агрессия неотторжима, которые испытывают непрекращающуюся, мучительную жажду "тотализации субъекта", выхода за границы в сферу трансцендентности. Именно они начинают закладывать фундамент новой идеологии, универсальной идеологии по ту сторону устаревших и отживших клише.

В 1994 году в Италии вышла книга Энрико Гальмоцци с названием "Субъект без границ" — "Il soggetto senza limite". Ее автор — один из основателей крайне левой террористической организации "Первая Линия", Prima Linea, которая конкурировала cо знаменитыми "Красными Бригадами". Крайне показательно, что книга левого экстремиста, анархо-коммуниста Гальмоцци посвящена д'Аннунцио, основателю фашистской партии Италии, стороннику аристократии и, вообще, человеку, традиционного относимому к крайне правому политическому флангу. Энрико Гальмоцци блистательно разбирает феномен д'Аннунцио с экзистенциальной точки зрения и проводит интереснейшие параллели с деятелями анархизма и даже с Лениным. Самое важное, что здесь речь идет не о прочтении д'Аннунцио «слева», но о поиске единого универсального критерия, который смог объединить людей одного и того же метафизического типа по ту сторону идеологических разногласий. Формула, найденная Гальмоцци для названия своей книги, представляется настолько удачной, что могла бы служить общим, универсальным лозунгом для всех противников "мягкого концлагеря" современного мондиализма.

"Субъект без границ" — это предельно чистое воплощение метафизического смысла агрессии, это удивительно точный лозунг, выражающий глубинную природу Чистого Террора. Отныне все будет зависеть только от способности "обособленных людей" проститься с прежними идеологическими иллюзиями, распознав метафизическую необходимость и неизбежность нового структурирования социального поля — не по шкале «правое-левое», но по критерию: "друзья агрессии" против "врагов агрессии". И кто знает, не спровоцирует ли мондиалистская интеграция людей-объектов, людей-жертв в единое планетарное либеральное сообщество, в Единый Абсолютный Объект, появление нового и последнего лица мировой истории — Абсолютного Субъекта, Субъекта без границ, который совершит заключительный финальный акт эсхатологической драмы?

Cтатья написана в 1995 г., впервые опубликована в 1995 г. в ж-ле «Элементы» № 7 (Досье «Терроризм»)

Эрнст Юнгер — крупнейший современный немецкий писатель, чья литературная и политическая судьба является классическим символом всего авангардного, живого и нонконформистского в европейской культуре XX века. Участник и свидетель двух мировых войн, один из главных теоретиков немецкой Консервативной Революции 20-х-30-х годов, вдохновитель национал-социализма, быстро ставший "диссидентом справа" после прихода Гитлера к власти, переживший опалу в период нацистского тоталитаризма и подвергшийся тем не менее остракизму со стороны победителей во время «денацификации», сумевший своим талантом и глубиной своей мысли преодолеть предрассудки «демократов» — Юнгер сегодня по праву считается эмблемой XX века, выразителем чувств не просто "потерянного поколения", но "потерянного столетия", полного страстной и драматической борьбы последних сакральных всплесков национальной жизни против удушающего профанизма технократической универсалистской современности.

Юнгер — автор многих романов, эссе, статей и рассказов. Он разнообразен, многопланов, сложен, подчас противоречив и парадоксален. Но главной темой его творчества был и остается «Труженик», центральный, почти метафизический персонаж, явно или подспудно присутствующий во всех его произведениях. Не случайно наиболее известная и концептуальная его книга, которую он редактировал и переписывал в течении всей своей жизни, так и называется "Труженик".

"Труженик", "Der Arbeiter" — это центральный тип всех тех политических, творческих, интеллектуальных и философских движений, которые, несмотря на их разнообразие, объединяются в понятии "Консервативная Революция". «Труженик» — главный герой этой Революции, ее субъект, ее экзистенциальный и эстетический стержень. Речь идет об особом типе современного человека, который в предельном критическом опыте профанической реальности, находясь в самом сердце технократического бездушного механизма, в железных недрах тоталитарной войны или адского индустриального труда, в центре нигилизма XX века, обнаруживает в себе самом таинственную точку опоры, которая выводит его по ту сторону «ничто», к стихиям спонтанно пробужденной внутренней сакральности. Через интонсикацию «современностью» "труженик" Юнгера постигает сияющую недвижимость Полюса, кристальный холод объективности, в котором проявляются Традиция и Дух, но не как нечто старое, древнее, а как Вечное, как вечное возвращение к вневременному Истоку. «Труженик» не консерватор и не прогрессист. Он не защитник старого и не апологет нового. Это — Третий Герой, Третья Имперская Фигура (по Никишу), новый Титан, в котором через предельную концентрацию модернизма, в его наиболее ядовитых и травматических формах, через индустриальный и фронтовой хаос, открывается особое трансцендентное измерение, мобилизующее его на метафизический, экзистенциальный подвиг. «Труженики» — люди траншей, заводов, "кочевники асфальта", лишенные наследства в технократической цивилизации, принимающие вызов распластывающей реальности и накапливающие в душе особые энергии великого восстания, такого же жестокого и объективного, как агрессия индустриально-буржуазной среды. Эрнст Юнгер — создатель политико-идеологической концепции "тотальной мобилизации", которая стала теоретической и философской базой многих консервативно-революционных движений. "Тотальная мобилизация" означает необходимость всеобщего пробуждения нации для строительства новой цивилизации, в центре которой будут поставлены Герои и Титаны, носители пламени Национальной Революции, рожденной волевым образом из бездн социального отчуждения.

Но "тотальная мобилизация" масс, нации, народа основывается по Юнгеру на особом уникальном экзистенциальном опыте, без которого Революция либо станет материалистическим вырождением, либо будет «рекуперирована» инерционными фарисеями-консерваторами. Поэтому экзистенциальное измерение является приоритетным в творчестве Юнгера, который дает целую галерею образов "третьего героя" (романы "Стальная буря", "Сердце, ищущее приключений", "На мраморных утесах", "Бегство в леса", «Гелиополис» и т. д.), идущего путем внутренней Революции, исследуя самые крайние и рискованные формы — войну, мистику, наркотики, эротизм, пограничные психические состояния. Формула Ницше — "то, что меня не убивает, делает меня сильнее" — кредо Эрнста Юнгера, как в литературе, так и в жизни. Подобно своим героям, он спокойно пьет шампанское в Париже посреди рвущихся бомб и бегущих в панике людей. Автор и литературный герой в одном лице, Юнгер проживает страшный двадцатый век в «мобилизации» и «труде», как убежденный и успокоенный безграничной болью пророк рождающегося Титана, грядущего создателя Богов.

В 1995 году Юнгеру исполнилось 100 лет. Но время не властно над его кристальным рассудком и ослепительным талантом. Недавно, в письме издателю бельгийского журнала «Антей» Кристоферу Герарду Юнгер написал: "XXI век будет веком Титанов, а XXII — веком Богов".

В этих словах — краткое резюме творчества величайшего современного писателя, «труженика» и героя Эрнста Юнгера.

Cтатья написана в 1995 г., впервые опубликована в 1995 г. в газете «Завтра»

30 ноября 1994 года в возрасте 62 лет покончил с собой Ги Дебор. Его имя давно стало мифом. Ситуационистский Интернационал, который он создал (на конференции в Козио д'Аросчиа 27 июля 1957 г.) и возглавлял многие годы, вошел в историю как одно из самых радиальных политических образований истории. Его боялись и им восхищались толпы. Он был одним из авторов и главных вдохновителей неудачных европейских революций 1968. Он умер от безысходности и осознания полного поражения нонконформизма на Западе и тотального триумфа Системы.

В веселую эпоху начала 50-х, когда авангардист Мишель Мурр, переодетый доминиканцем, провозглашает во время пасхальной седьмицы в Нотр-Дам длинную суперрадикальную ницшеанскую проповедь, когда "ателье экспериментального искусства", выставив работы некоего Конго и получив позитивный отзыв авангардных критиков, объявляет, что автором работ была обыкновенная шимпанзе, в нонконформистскую вселенную врывается молодой гений Ги Дебор, радикальный, глубокий и беспощадный. Он поражает всех энергией, мужеством и талантом, а также способностью удивительно много пить. "В своей жизни я только читал и пил, — писал позднее сам Дебор. — Хотя прочел я много, но выпил гораздо больше. Я написал меньше других людей, занятых письмом, но выпил я, точно, больше других людей, занятых питьем."

Первым скандальным подвигом Дебора был страшный выпад против Чарли Чаплина по случаю его приезда в 1952 в Европу. Дебор обозвал этого сопливого комика-гуманиста "мошенником чувств и шантажистом страданий". Воззвание заканчивалось словами: "Go home, Mister Chaplin!" Уже в этом заметна основная линия будущего ситуациониста Дебора — неприязнь к буржуазным суррогатам масс-культуры, особенно тогда, когда они отмечены лживым прогрессизмом и фарисейским гуманизмом. Борьба против правых и разоблачение левых — такова сущность позиции Дебора. Иными словами, радикальное восстание против Системы и ее коварного тоталитаризма, замаскированного под «демократию». Неудивительно, что более умеренные леваки отказываются от Дебора, пугаясь его бескомпромиссности и последовательности. Постепенно и сам Дебор формулирует свою неподражаемую критику "авангарда":

"Одной из характерных черт развитой буржуазии является вначале признание принципа свободы интеллектуального или художественного творчества, на следующем этапе — борьба с этим творчеством, и наконец — использование результатов этого творчества в своих интересах. Буржуазии необходимо поддерживать в небольшой группе людей критическое чувство и дух свободного исследования, но лишь при условии сосредоточения этих усилий в узко ограниченной сфере и старательного удерживания критики от обобщений и перенесения на все общество в целом.<…> Люди, которые выделились в сфере нонконформизма, принимаются Системой в себя по отдельности, но лишь за счет отречения от глобальных обобщений и при согласии на строго ограниченные и фрагментарные области для творчества. Именно поэтому термин «авангард», столь удобный для буржуазных манипуляций, сам по себе подозрителен и смехотворен".

Главным трудом Ги Дебора, ставшим современной классикой, является "Общество Спектакля". В нем автор выносит беспощадный приговор современности, этой "эпохе одиноких толп". "Подобно тому, как отдых определяется тем, что он — не работа, так и спектакль определяется тем, что он не есть жизнь". Современный мир, следовательно, есть изоляция, репрезентация и смерть. Вместо объединяющего живого опыта в нем царствуют законы образов, мелькающие картинки, лишь изображающие реальность. Дебор, развивая линию Фромма, обнаруживает, что социальная деградация либеральной Системы зашла в последнее время значительно дальше. Вначале «быть» превратилось в «иметь». А сегодня исчезло и «иметь», превратившись в «казаться». Вначале буржуазный мир подчинил своим индустриальным законам природу, потом он же подчинил себе и культуру. Спектакль уничтожил историю. "Конец истории есть приятный отдых для всякой существующей власти."

Подавив в человеке и обществе вкус реального, заменив состояние и опыт «репрезентацией», Система выработала сегодня самый совершенный метод эксплуатации и порабощения. Раньше она делила людей на сословия, потом силой загоняла на фабрики и в тюрьмы, сегодня она приковала их к телевизору. Так она окончательно победила Жизнь.

"Беспрестанное накопление образов дает зрителю ощущение того, что все позволено, но в то же время внушает уверенность, что ничего не возможно. На все смотрите, но ничего не трогайте. Современный мир становится музеем, где главным охранником служит сама пассивность посетителей".

Гениальное определение сущности общества спектакля. Не прозрение ли в глубину этой страшной истины толкнула восставших русских в октябре 1993 на безнадежный штурм Останкино, высшего символа абсолютной лжи Системы? Быть может, восставшие тогда интуитивно воплощали заветы Дебора: "Формулу для переворачивания мира надо искать не в книгах, но в конкретном опыте. Надо сойти с намеченной траектории среди бела дня, так, чтобы ничто не напоминало о бодрствовании. Поразительные встречи, неожиданные препятствия, грандиозные предательства, рискованные очарования — всего этого будет предостаточно в этом революционном и трагичном поиске Грааля Революции, которой никто не хотел."

После провала революции 1968 года Ги Дебор стал все меньше и меньше уделять внимание своему Интернационалу, и в 1972 тот самораспустился. Время от времени Дебор еще публиковал статьи и снял несколько фильмов, но горечь поражения была слишком глубока. Даже его бескомпромиссная критика Системы была успешно проглочена Системой, его главное произведение стало общеобязательной классикой, на которую все ссылались, но мало кто читал. Выражение "Общество Спектакля", столь насыщенное и страшное в устах самого Дебора, стало общим местом в политическом лексиконе, утратив свой революционный, нонконформистский, разоблачительный заряд.

Самого Дебора маргинализировали, изолировали и «рекуперировали». Ситуационисты исчезли, и лишь некоторые "анархисты справа" и европейские эволаисты (в частности, Филипп Байе) пытались, правда безуспешно, снова придать его идеям некоторую актуальность. Но Запад продвинулся по пути спектакля гораздо дальше, чем мы можем себе представить. Никогда еще смерть не правила миром с такой абсолютностью и с какой ужасающей наглядностью, как сегодня в либеральном мире. Самоубийство Ги Дебора — последняя точка, поставленная кровью живого человека под приговором Обществу Спектакля. Возможно, что после него на Западе уже не осталось никого, кто мог бы покончить с собой, так как истинным «я» там уже никто не обладает.

Выборы Ширака, успехи "Проктор и Гэмбл", последнее турне Мадонны, Анри Бернар-Леви строчит новый рекламный текст для буржуйского Ив Сэн-Лорана, пусто улыбается биоробот Наоми Кэмпбэлл, демократично сверстанная в пробирке из сперматозоидов представителей всех четырех человеческих рас… Все больше времени проходит с момента незамеченной смерти Свидетеля…

Зверь колышет свое телеэкранное тело, угрюмо наползая на растерянный, ничего не понимающий, агонизирующий, сдающийся Восток.

Но все же… Все же надо, необходимо снова и снова нам подниматься и идти на Останкино. Вместе с живыми и мертвыми. Вместе с Ги Дебором. Эта зловещая телебашня — фаллос сатаны, порождающий ядовитый гипноз "общества спектакля". Взорвав ее, мы кастрируем самого демона насилия, скрывающегося за ветхими масками марионеток Системы.

Рано или поздно бесконечный спектакль окончится. Тогда мы будем мстить. Безжалостно.

Cтатья написана в 1996 г., впервые опубликована в 1996 г. в газете «Лимонка»

Пересмотр привычных идеологических клише и выработка новой Революционной Теории или Всеобщей Теории Восстания чаще всего заставляет обращаться к крайне правым и крайне левым политическим учениям, к национализму (традиционализму) и социализму (коммунизму). От правых берется политическая сторона, от левых — экономическая. В этом — смысл национал-большевизма, Консервативной Революции, Третьего Пути. При этом главным идеологическим врагом оказывается либерализм или либеральная демократия, в которой пропорции являются обратными: левая политика и правая экономика. В каком-то смысле либерализм становится синонимом абсолютного идеологического, политического и духовного противника. Это верно. Но использование термина «либерализм», происходящего от слова «libertas», "свобода", может привести к ложному выводу об отрицании самой Свободы. А вот это уже неверно.

Либерализм предполагает отнюдь не полную свободу индивидуума, но лишь его экономическую свободу. Более того, либеральная философия единодушно отрицает в человеке любые внерациональные, сверхиндивидуальные элементы, считая их иллюзией, пережитком, фикцией. Поэтому либерализм оперирует только с рационально-индивидуалистической формой, с тем "homo economicus", "человеком экономическим", который движим лишь эгоистическим стремлением к благосостоянию, наслаждению, комфорту, обладанию. Все остальные пласты человеческой личности считаются второстепенными и несущественными.

Такое представление о человеке заведомо ограничивает его основополагающую свободу, которая является его видовым достоянием — свободу человека быть, кем он хочет. Эта воля лежит в основании человека как существа преодолевающего, наделенного бесценным даром выходить за рамки своей конкретной ограниченности, причем делать это по своему желанию. Экономическая свобода "открытого общества" есть нечто противоположное подлинной духовной свободе; либерализм рассматривает человека как нечто фиксированное, законченное, озабоченное лишь оптимизацией условий существования, и никак не волевым преображением своей конкретной природы. Фактически, либерализм отказывает человеку в его бытийном достоинстве, приравнивает его к "мыслящему монстру" с абсолютизированным и поставленным в центр всего "эго".

Человек может реализовать свое духовное достоинство только через волевое самопреодоление. При этом есть два пути такой реализации, которые зависят от человеческой склонности. Первый случай называется в индуизме «дэва-яна», "путь богов". В нем духовная свобода воплощается в стяжании высшего «Я», в личном, персональном «обожении», в становлении Сверхчеловеком. Это — путь внутрь. Второй путь — «питри-яна», "путь предков" — имеет отношение к добровольному сплавлению с органическим человеческим коллективом, с социальной группой, нацией, расой, с родом или семьей. В таком случае индивидуум преодолевает свою ограниченность через отождествление себя с новым коллективным существом, с общиной, в которой он растворяется и ради которой живет и умирает.

По мере такой реализации, такого расширения индивидуального горизонта происходит и смещение самого понятия «свобода». С некоторого момента человек начинает прикладывать это определение к той высшей реальности, с которой он постепенно отождествляется. Проще всего это проследить на примере "пути предков", предназначенного для большинства людей (тогда как "путь богов" — дело избранного меньшинства, элиты). Так, человек общины, человек Традиции воспринимает свою индивидуальную свободу через свободу своей семьи, своего рода, своего племени, своего класса, своей страны.

Принадлежность к группе, в которой такой человек видит свое подлинное «я», осознается и переживается тогда настолько полно, что ради свободы органического коллектива человек сознательно приемлет строгую дисциплину, идет на отказ от определенных индивидуальных возможностей, вплоть до готовности умереть за свободу своей общины. Этот момент лежит в основе патриотизма, национализма, служения социальным идеалам и т. д. В данном случае полностью правомерно утверждение: человек не может быть свободен, если не свободен тот народ, та община, к которым он принадлежит и частью которых он является.

В случае "пути богов" свобода имеет еще более абсолютный и сверхиндивидуальный смысл, подразумевающий выход по ту сторону тех ограничений, который ставит перед воплощенным существом космическая среда. Это — идеал "выхода из космоса", становление Абсолютом. Индусы называют людей, осуществивших это, «дживанмукта», "освобожденные при жизни". Для такой категории избранных не существует преград ни в жизни, ни по ту сторону могилы; они облекаются в сияние предвечной славы, и их свобода окрывается как атрибут божества.

Есть, конечно, и промежуточные формы реализации свободы, сопряженные с феноменом «героизма». Герой — это человек, сочетающий "путь богов" и "путь предков". Он совершает невероятные подвиги, приоткрывающие его сверхчеловеческое качество, но во имя людей, во имя общины, нации, государства, класса. Это не аскет и не доброволец, это одинокий революционер, вышедший за условности обычного человечества, но сохранивший органическую связь с той общиной, из которой он возник и на благо которой он отдает свою жизнь. Это тоже путь свободы, подлинной, неотчуждаемой, светоносной, жертвенной.

Ясно, что либерализм не имеет ко всему этому ни малейшего отношения. Он отрицает аскетов как неудачников, коллективистов как слабаков, нуждающихся в "круговой поруке", а героев держит за опасных маньяков и террористов. Начертав на своих знаменах слово «свобода», как в оруэлловской антиутопии, либералы трактуют ее таким образом, чтобы подлинная свобода была исключена из самого определения. Навязывая всем людям необходимость быть в одиночестве, индивидуализм, рационализированный эгоизм, либералы одновременно жестоко вырезают в человеке все идеальное, все духовное, все жертвенное, все то, что выводит индивидуума из экзистенциальной «заброшенности» ("Geworffenheit" Хайдеггера).

Порог свободы сопряжен с самой тайной человеческого вида. Эту свободу никто не может гарантировать нам извне. Ни либералы, ни их противники. Это динамическая траектория нашей судьбы; лишь в действии мы доказываем свое достоинство, лишь в преодолении, в жертве, в героизме, в агрессивном идеализме мы становимся чем-то ценным. Человек — это не цель, это путь между одним и другим. "Человек — это стрела, брошенная к Сверхчеловеку". Такое определение Ницше является кратчайшим изложением антилиберальной, антикапиталистической, антидемократической доктрины.

Не следует идти на поводу у наших врагов, искусственно пытающихся сделать из нас поборников «тоталитаризма», "держиморд", апологетов "полицейского террора" и "всеобщей казармы". Наша цель — свобода: свобода нации от атлантистского ига, свобода труда от оков капитала, свобода гения от диктатуры идиота-чиновника. Свобода быть чем-то большим, чем человек, а значит быть абсолютным человеком, верным тому таинственному завету, которой божество вложило в самый центр нашей души, как миссию, как задание, как цель, что мы все призваны осуществить в жизни или в смерти. Но эта свобода несовместима с душными камерами "общества потребления", с "открытым обществом" шкурных торговцев, желающих застраховаться от всего идеального, чистого, жертвенного, материально немотивированного.

Cтатья написана в 1995 г., впервые опубликована в 1995 г. в газете «Лимонка»