• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

В России — конфликт ценностей и интересов. Мы живем в условиях очень неустойчивого равновесия, сохранять которое все труднее и труднее. В такие моменты кризиса, когда вот-вот все может сорваться в хаос, говорить обо всей системе ценностей и интересов России просто не имеет смысла — мы их реализовать не можем. Россия «отступает», мы несем утрату за утратой. Многие утраты — вне идеологий, о них даже спорить не приходится. Взять хотя бы науку. Дело зашло так далеко, что уже не найдется, как еще два года назад, энтузиастов, которые были бы публично рады «демонтажу тоталитарной советской науки». Уже все видят, что речь идет об утрате национальной ценности, которую создавала Россия в течение трех веков, а вовсе не советский режим.

Ясно, что сегодня можно говорить лишь о программе-минимум. И то разговор это не простой. В заглавии выражена надежда: еще существует такое ядро ценностей и интересов, которое объединяет вокруг себя критическую массу граждан, так что ее не могут растащить радикальные группы с несовместимыми ценностями и интересами. Ясно, что выйти сегодня на сцену Дома кино, где собралась отдохнуть московская элита и сидит, улыбаясь, г-н Гайдар с супругой, и крикнуть «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — было бы непозволительным экстремизмом. Так же неприлично выкрикивать с экрана телевизора в лицо десяткам миллионов обнищавших людей: «Частная собственность священна!». Тут даже атеист перекрестится: свят, свят, свят! Поклоняться Золотому тельцу Моисей запpещал даже евpеям — мастеpам финансовых дел.

Сказать, что еще существует ядро ценностей, о которых мы можем договориться и которые «удержат» Россию — это лишь надежда, гарантии нет. Трудность в том, что как личность каждый автор и каждый читатель участвует в конфликте ценностей и интересов и всегда находится в противоречии не только с противниками и оппонентами, на даже и с самим собой. Можно ли сохранить цельность во «время гибели богов»? Поведет ли такая цельность к спасению, не станет ли могилой для творческого поиска?

Подойдем к нашей теме снизу, от более простой задачи — «Ценности и интересы в России». Ведь легче выявить те из них, которые сегодня вызывают самый непримиримый конфликт, и, не пытаясь соединить несоединимое, составлять «ядро» методом исключения. Не замахиваться сразу на союз «белых» и «красных», а посмотреть, совместимы ли хотя бы их «розовые» части.

Если окажется, что остаток после отсечения крайностей слишком мал, чтобы «удержать Россию», то задача усложнится. Значит, раскол общества зашел слишком глубоко, и силы в противостоянии примерно равны. Тогда придется рассматривать варианты подавления или изживания конфликтующих крайних ценностей и интересов — принимать решение о том, чтобы безоговорочно занять чью-то сторону в конъюнктурной политической борьбе. С увеличением риска перехода борьбы в «горячую фазу».

Не будем излагать подробно системы ценностей и интересов главных социальных групп и политических сил России. Думаю, образ этих систем у всех примерно уже сложился: мы представляем, в какие идеалы верит и какие интересы имеет Чубайс, Березовский, Зюганов или Анпилов — не как личности, а как определенные политические фигуры, как «выразители». К тому же, излагать свои и враждебные тебе ценности беспристрастно почти невозможно. Кому-то почудится карикатура — и разговор затруднен. Важнее вскрыть структуру проблемы. В какой-то момент ее прояснение (и, возможно, даже обнародование) — в интересах всех ответственных людей.

Уточним определения наших понятий. Ценности — нечто идеальное, качественное, соотносимое с представлениями о Добре и зле. Добро и зло — две самые широкие, самые общие полярные ценности. Но все же ценности не из сферы «невыразимого», они более или менее очерчены, «оценены», хотя не поддаются количественному расчету и рациональному обоснованию. Вот ценности, о которых мы часто слышим: равенство, справедливость, любовь, свобода, конкуренция, нажива, прогресс.

Хотя слова сами по себе мало что значат, всегда требуется расшифровка смысла. Свобода у Степана Разина или свобода у А.Н.Яковлева — ценности не просто разные, но почти взаимоисключающие. Поскольку ценности служат человеку ориентиром в жизни, нередко в кровавой битве сталкиваются люди, на знамени которых обозначена одна и та же ценность, только понимают они ее по-разному. Похоже, больше всего крови пролито людьми, которые размахивали знаменем свободы.

Мы ценности осмысливаем, но гнездятся они «в сердце». Как укореняются в душе человека — тайна. Видимо, в детстве, под воздействием эмоциональных потрясений. Во всяком случае убеждать человека, что его ценности плохи, бесполезно (хотя многие — мастера притворяться). Для Л.Н.Толстого ценности любви, братства и справедливости самоочевидны, никаких логических доводов для их обоснования ему не просто не требуется, они бы его удивили. А вот его современник Фридрих Ницше, гениальный философ, поэт, умный и тонкий человек — ему эти ценности не только казались ложными, а даже и отвратительными. Он говорил: «Падающего — подтолкни!». Если бы Толстой и Ницше встретились и стали бы друг друга убеждать, вышла бы лишь большая гадость. Мы же часто именно этим и занимаемся.

Интересы — рационально осознанные целевые установки. Они рождаются в обществе, в отношениях с людьми в связи с потребностями. Люди нуждаются в тепле (это потребность) — и ведется война за контроль над арабской нефтью (это интересы). Интересы могут быть весьма четко сформулированы, формализованы и даже представлены в количественном виде (хотя часто могут действовать стихийно, неосознанно). Поскольку рациональный выбор, в отличие от утопического, основанного на приверженности идеалам, делается с учетом реальных ограничений (то есть мысленно мы быстро проводим расчет «затраты-эффективность»), то относительно интересов можно торговаться и находить компромисс. Интерес — всегда поиск оптимума, часто разумнее довольствоваться синицей в руке, а то приходится отдать и последнюю рубашку, и вовсе не из чувства любви.

Ценности и интересы — в диалектическом единстве. Ценности могут порождать интересы (есть даже целая категория — духовные интересы). Не все же время мыслить в высших категориях. Когда высшая цель стала путеводной звездой, появляются конкретные задачи, которые поддаются расчету как интересы (ценности становятся объектами интересов, «идеи становятся материальной силой»). Плох командир полка, который на штабном совещании начинает рассуждать о величии Родины и ее независимости.

Неpедко взаимное непонимание возникает оттого, что в одной культуpе нечто является ценностью (и даже чем-то священным), а в дpугой — всего лишь объект интеpесов. Для пpотестанта нажива — ценность, даже способ служения Богу, а пpавославный наживе pад пpосто как удовлетвоpению интеpеса.

Ценности накладывают на многие интересы жесткие рамки («не воруй»). Интересы часто маскируются под ценности — это трудный хлеб демагогов и прочих друзей народа. Бывают и случаи совпадения ценностей и интересов, тогда возникает особенно сильная, даже порой необъяснимая мотивация. Вот человек начинает драться с грабителем из-за своего кошелька или шубы и получает ножом под ребро. С точки зрения интересов его поведение неразумно, но здесь к расчету примешались оскорбленные ценности.

Классический пример крупных социальных движений — крестьянские войны из-за собственности на землю. Для «цивилизованного» человека, видящего в земле лишь экономическую категорию, объект интересов, такие конфликты не вполне понятны (на деле — непонятны). Но для крестьян земля — это не только средство производства, но и духовная, даже религиозная ценность.

Иногда происходит усложнение картины — когда в больших группах людей ценности и интересы категорически противоречат друг другу. Это приводит к странному оцепенению, к параличу, потере всякой воли к действию и даже к мысли. Нынешний кризис в России дает много тому примеров. Так, научная интеллигенция, уверовав в ценности свободы и демократии, с энтузиазмом поддержала либеральную реформу, в общем, осознавая, что действует против своих социальных интересов. И никакого движения в защиту отечественной науки возникнуть в среде этой интеллигенции не могло (хотя фатальной необходимости в убийстве науки не было).

В полюсах «ценности — интересы» общества различны. Крайний случай: теократия. Здесь общество спаяно диктатом религиозных ценностей, под них подведены и замаскированы чуть ли не все интересы, так что даже нормы обыденной жизни обоснованы религией (например, шариат). Другая крайность — рационализм протестантского Запада. Здесь в ходе Реформации и Научной революции была произведена «рационализация ценностей». Возник совершенно новый способ познания и видения мира — объективная наука, ориентированная на истину, а не на ценности. «Знание — сила», — было сказано на заре науки. И не более того! Познание чуждо самой проблеме добра и зла. Рационализм стал мощным сpедством освобождения человека от множества ноpм и запpетов, зафиксиpованных в тpадициях, пpеданиях, табу. «Никогда не пpинимать за истинное ничего, что я не познал бы таковым с очевидностью…, включать в свои суждения только то, что пpедставляется моему уму столь ясно и столь отчетливо, что не дает мне никакого повода подвеpгать это сомнению,» — писал Декаpт.

Для обоснования той свободы, которая была положена в основание буржуазного общества, была произведена десакрализация (лишение святости) и мира, и человеческих отношений. Условием для этого была замена, где можно (да и где нельзя) качества количеством, его условной мерой. Мене, Текел, Фарес — «исчислено, взвешено, разделено». Даже страшно становится.

Для ценности был найден количественный суррогат — цена. Это было важнейшим средством устранения святости: «не имеет святости то, что может иметь цену», — сказал философ. Возможность все расчитать дает огромную свободу, но она, понятное дело, тосклива — мир лишен очарования, а невеста подписывает брачный контракт. Известен грустный афоризм (уже современного философа): «Запад — цивилизация, знающая цену всего и не знающая ценности ничего».

В возникшем на рациональной основе гражданском обществе главной ценностью была объявлена свобода, а скрепляющим общество интересом — защита частной собственности (ради чего заключался «общественный договор» — передача части личной свободы государству). От кого же нужна была столь желанная защита? От бедных, от неимущих, которые, впрочем, были осуждены не рационально, а именно через ценности — как «плохие» (а в религии как «отверженные»). Это — либеральное общество (от латинского слова liberalis — свободный). Важнейшим условием свободы как раз было отсутствие общих для всего общества ценностей, единой для всех этики.

Сейчас, во второй половине ХХ века, возник неолиберализм — как «возврат к истокам», разновидность светского фундаментализма. Здесь эта установка выражена еще жестче. Всякие общие, «тоталитарные» ценности — это «дорога к рабству», социализм. Эту мысль развивает один из главных философов неолиберализма Фридрих фон Хайек. Ему вторит А.Н.Яковлев, сердясь на русскую интеллигенцию: «Нам подавай идеологию, придумывай идеалы, как будто существуют еще какие-то идеалы, кроме свободы человека — духовной и экономической». Это — крайнее выражение западного рационализма: никаких идеалов, кроме свободы, не существует.

Какое же положение между двумя этими крайностями — теократией и нигилизмом, декларирующим отсутствие идеалов, занимает Россия?

Россия всегда — и как империя, и в образе СССР — была умеренно идеократическим обществом. Это — не Восток, и не Запад. У нас признавалось существование общих идеальных ценностей, из которых выводились правила, нормы жизнеустройства, наши устои. Идеалы приобретали властный характер (в этом смысле идеократия — власть идей). Но эта власть совершенно не тотальна, Россия — не монастырь, небо не довлеет над землей. Всегда, за исключением смут и революций, в обществе искался баланс ценностей и интересов. В стабильное время — большое ядро общих ценностей соединяло общество. В кризисы это ядро, как «луковица», теряло внешние оболочки, раздевалось. Сегодня нам полезно вспомнить, что оставалось как минимальное ядро в прошлые кризисы. Как его видели наши мыслители?

Д.И.Менделеев, который мечтал о создании новой науки — «россиеведения», — в преддверии революции сводил все ядро ценностей и интересов России к такому минимуму: «Уцелеть и продолжить свой независимый рост».

Можно принять это как минимальный набор ценностей и интересов любой человеческой системы: выжить и продолжить свой тип развития, избежать мутации, не стать «совсем иным». Споры возникают о том, какие ценности входят в понятие своего. Отказ от каких идеалов сделает нас уже не-Россией? В самые критические моменты неверный выбор в этом вопросе может стать смертельным для нации или целой цивилизации.

Красноречив пример Японии. Не имея в 1945 г. уже никаких возможностей продолжать войну, японцы, тем не менее, не соглашались на безоговоpочную капитуляцию. Они ставили одно условие — сохранение императора. Если бы это условие не было принято, они были готовы воевать и гибнуть. Почему? Что им этот император, который абсолютно не вмешивается в государственные дела и которого японцы видят один раз в году? Нам это неведомо, но японцы почему-то считали, что без императора они станут не-Японией. И они эту ценность сохранили.7

Как же мы определим «свой минимум» для России? Сам Менделеев вводит ценность «второго уровня»: «целостность должна охраняться всеми народными средствами». Целостность России!

Мы помним, что в течение века эта ценность занимала очень высокое положение среди идеалов большинства жителей России (за исключением жителей Польши, Финляндии, Прибалтики). Когда либерально-буржуазная революция в феврале 1917 г. сокрушила Империю, в ответ возникли два мощных и во многом непримиримых реставрационных движения, с разных позиций стремившихся восстановить целостность: красные и белые. Красные — как братство трудящихся, семью народов. Белые — как единую и неделимую Империю.

Именно тот факт, что в облике СССР России удалось «уцелеть и продолжить свой независимый рост», примирило с советской властью даже таких антикоммунистов, как академик И.П.Павлов или, позже, генерал Деникин. Для них идеологические ценности и даже социальные интеpесы были менее важны.

Ради сохранения чистоты идеологии Сталин даже вынужден был отмежеваться от этих актов признания. Он писал тогда: «Не случайность, что господа сменовеховцы подхваливают коммунистов-большевиков, как бы говоря: вы о большевизме сколько угодно говорите, о ваших интернационалистских тенденциях сколько угодно болтайте, а мы-то знаем, что то, что не удалось устроить Деникину, вы это устроили, что идею великой России вы, большевики, восстановили или вы ее, во всяком случае, восстановите. Все это не случайность». Но Сталин был не прост, и не просвечивает ли за иронией «декларация о намерениях»?

Как же обстояло дело накануне ликвидации СССР и как обстоит сейчас? Согласно исследованиям 1989-90 гг., имперское или державное сознание было характерно для 85-87% жителей СССР. Конъюнктурные политические установки у части граждан были иными (это и есть конфликт ценностей) — на референдуме 1991 г. за сохранение СССР проголосовало 76% (в ряде мест под давлением набравших силу националистов референдум не проводился).

Значит ли это, что и сегодня можно считать, что территориальная целостность России занимает высший ранг в шкале ценностей общества, входит в «общепризнанное ядро»? Нет, и даже напротив. Это — объект острого идейного конфликта (а за ним стоят и интересы). Очень влиятельная и активная часть общества считает именно географическую конфигурацию России одним из важнейших тормозов либеральной реформы и источником множества бед. Для них это — антиценность, зло.

Под этим — целая философия, идущая еще от Чаадаева (за что в свое время он и был объявлен сумасшедшим). Сегодня эта философия развита во множестве выступлений — от элитарных академических журналов до желтой прессы. Она имеет свою логику, согласно которой земельные пространства давят на русского человека и не позволяют ему превратиться в свободного индивидуума. А значит, никакие рыночные и демократические реформы не пройдут, пока Россия не будет разделена на 36 «нормальных» государств (для СССР называлось число 45). Эти взгляды отстаивал академик Сахаров, сейчас духовных лидеров такого масштаба не видно, но зато есть много помельче.

Вот, в 1993 г. в «Вопросах философии» некий доктор В.Кантор пишет: «В России пространства были слишком безграничны, поэтому и служили препятствием материального и духовного развития страны… Это бескрайнее пространство накладывало отпечаток и на социальное мироощущение народа, рождало чувство безнадежности… Освоить, цивилизовать, культурно преобразовать неимоверные российские территории — задача огромной сложности,… практически неразрешимая»8.

Кантор почти пересказывает философа-экумениста Н.Бердяева, который писал: «Необъятные пространства России тяжелым гнетом легли на душу русского народа. В психологию его вошли и безграничность русского государства, и безграничность русских полей. Русская душа ушиблена ширью, она не видит границ, и эта безграничность не освобождает, а порабощает ее… Эти необъятные русские пространства находятся и внутри русской души и имеют над ней огромную власть. Русский человек, человек земли, чувствует себя беспомощным овладеть этими пространствами и организовать их».

Хотя эта «антиимперская» позиция разделяется меньшинством, это меньшинство очень влиятельно. Во-первых, это существенная часть интеллигенции (в 1991 г. в Москве и Ленинграде большинство проголосовало против сохранения СССР). Вот один из интеллектуалов перестройки А.Нуйкин с удовлетворением признается: «Как политик и публицист, я еще совсем недавно поддерживал каждую акцию, которая подрывала имперскую власть. Мы поддерживали все, что расшатывало ее. А без подключения очень мощных национальных рычагов… ее было не свалить, эту махину». Более того, рожденная в недрах Академии наук концепция национальной политики России (ее не успел принять в 1993 г. Верховный Совет РСФСР) даже одобряет выбор не эволюционного реформирования государства, а его разрушения через активизацию сепаратизма: «Национальные движения сыграли позитивную роль в разрушении тоталитарных структур и в демократических преобразованиях».

Но ведь эта установка была полностью перенесена и на Россию. Сразу после августа 1991 г. активный тогда идеолог Л.Баткин заявил: «На кого сейчас рассчитана формула о единой и неделимой России? На неграмотную массу?». И был выброшен лозунг о «России делимой».

Эта установка философски обоснована самым вульгарным евроцентризмом, который даже советский истмат изжил в 60-х годах. В.И.Мильдон в «Вопросах философии» просто угрожает: «Для России как части Европы следование прежним, своим историческим путем, определившимся стихийно, в условиях неблагоприятной географической широты, самоубийственно. Жизнь требует отказаться от него — нужно отказываться, даже если в ее и других народов прошлом не было образцов подобного отказа» (хотя иной «географической широты» нам Мильдон не подарит9). Таким образом, радикальная демократическая интеллигенция, воспринявшая основные мифы евроцентризма, принципиально отказываетая и от целостности России как ценности, и даже от сформулированной Менделеевым базовой ценности — «продолжить свой независимый рост».

Во-вторых, сепаратизм всегда и везде был идеологическим условием для формирования национальной буржуазии. При переходе к рыночной экономике Европа, бывшая до этого империей, распалась на государства-нации, вплоть до крошечных. Но отношение нарождающейся буржуазии, как в центре, так и на окраинах, к проблеме целостности России — отдельный вопрос. И в нем аналогии с Европой не вполне правомерны.

В-третьих, расчленение России было и остается важнейшей целью холодной войны, которая не вполне достигнута с развалом СССР. Об этом прямо пишет виднейший идеолог завершающего этапа холодной войны З.Бжезинский в своих последних работах, и не только он, но и западные политологи следующего поколения.10 Значит, радикальные реформаторы-западники вынуждены платить за поддержку Запада явным или скрытым потаканием сепаратизму.

За последние семь лет образ мысли, слова и дела, численность, состав и ресурсы противников целостности России выявились вполне четко. Это — очень серьезная сила. Любой институт государства, любой политик и даже любой гражданин, принимающий ценности территориальной целостности России как свою целевую установку, должен иметь развитую доктрину диалога, компромисса, нейтрализации или подавления этой силы.

Критичность ситуации в том, что и сдать эту позицию, перевести целостность в разряд несущественных ценностей невозможно — это сразу радикализует огромные силы. Значит, нельзя искать компромисса за счет этой ценности. По убеждению многих, часто подсознательному, с нею связан «корень» России, само продолжение ее существования. Это чувство, которое сформировалось за много веков (и, в свою очередь, сформировало русский народ и его способ совместной жизни с другими народами), за последние 150 лет также объяснено в целом ряде теорий, основанных на огромном материале и на строгой логике.11 А раз есть теория, значит, тут не одни чувства говорят, можно вычислить и интересы.

Кратко, можно сказать: резкое изменение географической конфигурации уже нынешней России будет означать смену всего типа российской цивилизации. Ей не удастся ни уцелеть, ни продолжить свой путь развития. (Мы здесь не затрагиваем совсем другой вопрос: каковы наилучшие, приемлемые и проигрышные методы защиты целостности).

В сущности, конфликт ценностей и интересов в России всегда был связан с волнами модернизации — попытками переделать ее в подобие современного западного общества. Традиционное общество России пассивно сопротивлялось, а его представители довольно легко вытеснялись с арены как реакционеры и ретрограды (славянофилы, черносотенцы, красно-коричневые). Между модернизаторами вспыхивали конфликты в основном в связи с интересами, со спорами относительного того, кто должен платить социальную цену реформ. Столыпин целиком возлагал эту цену на крестьян, планируя модернизацию за счет разрушения общины и превращения большинства крестьян в пролетариев. Кадеты предлагали ущемить и помещиков, передав часть их земель крестьянам. Социал-демократы предполагали «оплатить» модернизацию за счет экспроприации буржуазии.

Все это кончилось революцией, гражданской войной, а потом — сокрушительной победой ценностей традиционного общества, но уже в жестком и порой жестоком обличьи сталинизма. Пожалуй, самым глубоким конфликт ценностей внутри России за полвека был при столкновении двух течений в социал-демократии, а потом и в большевизме, когда было сказано о «построении социализма в одной стране».

Оппоненты и Ленина, и потом Сталина, поняли это быстро. Один из лидеров Бунда М.Либер (Гольдман) писал в 1919 г.: «Для нас, «непереучившихся» социалистов, не подлежит сомнению, что социализм может быть осуществлен прежде всего в тех странах, которые стоят на наиболее высокой ступени экономического развития — Германия, Англия и Америка… Между тем с некоторого времени у нас развилась теория прямо противоположного характера… Эта теория очень старая; корни ее — в славянофильстве».

На Западе оценки были еще жестче. П.Шиман, ссылаясь на лидера социал-демократии Каутского, писал: «Внутреннее окостенение, которое было свойственно народам Азии в течение тысячелетий, стоит теперь призраком перед воротами Европы, закутанное в мантию клочков европейских идей. Эти клочки обманывают сделавшийся слепым культурный мир. Большевизм приносит с собой азиатизацию Европы». Если отвлечься от ругани, то это — признание краха западнического крыла в большевизме. Под «мантией» марксизма большевики скрывали национализм, проект возрождения особой, незападной цивилизации — России. Поразительна близорукость наших «патриотов-антикоммунистов», которые за мантией не разглядели сути. Стали стpелять в мантию, а потом удивлялись, что попали в Россию.

Тогда Россия, получив тяжелейшие травмы, выжила. Архаическая, почвенная компонента большевизма сожрала тонкий слой «европейски образованных коммунистов» (что, конечно, было большой потерей для нации). Сегодня, разумеется, дело обстоит куда сложнее — Международный валютный фонд и совещания лидеров «семерки» — это не Бухарин с печальными глазами и даже не Троцкий. В конце ХХ в. назревающее столкновение цивилизаций может стать фатальным.

В 30-е годы, когда в основном закончились бои в связи с выбором пути модернизации, развитие пошло очень быстро и именно по «своему» пути, за который ратовал Менделеев (кстати, принципиальный противник революции). Он искал именно такие условия, «чтобы не могла привиться у нас… (как это сделалось в Западной Европе) язва вражды между интересами знания, капитала и работы». Это на целый исторический этап удалось сделать, превратив «капитал» в общее (или, по мнению критиков советской системы, государственное) достояние.

Интересы развития и даже выживания России требовали, по мнению Менделеева, реализации именно присущих нашей цивилизации ценностей, которые в целом можно обозначить понятием общинность. В одном ряду с этим довольно обширным набором идеалов стоят альтернативные системы ценностей: индивидуализм и социальность (общественность). На ценностях индивидуализма строится либерализм (свободная рыночная экономика без вмешательства государства), на ценностях социальности — разные варианты социал-демократии. В реальности всегда речь идет о комбинации трех типов. Так, Япония сохраняет ядро ценностей общинности, но восприняла и адаптировала к ним многие институты либерального общества и социал-демократии. В «шведской модели» господствуют ценности социально ориентированного капитализма (социал-демократии), практически при полном отсутствии общинности. В США — ценности индивидуализма с большой примесью социал-демократии.

Менделеев полагал, что путь России будет именно таким: модернизация на основе общинности с восприятием социальности, но не проходя через индивидуализм. Зародыши развития он видел в «общественных и артельных началах, свойственных нашему народу», а не в разрушении этих начал. Он писал: «После известного периода предварительного роста легче совершать все крупные улучшения исходя из исторически крепкого общинного начала, чем идя от развитого индивидуализма к началу общественному».

Сегодня в России возникло противостояние ценностей индивидуализма и общинности. Насколько оно фундаментально, а насколько создано искусственно, исходя из срочных политических интересов, сегодня сказать трудно. Внешне дело обстоит так, будто «общинность» отступает. С другой стороны, пока что на ней и держится общество: остатки производственной деятельности, системы жизнеобеспечения, минимум безопасности. Если люди работают, по полгода не получая зарплаты, то это — полное отрицание ценностей индивидуализма и утверждение именно общинности. Это — сохранение и даже победа ценностей российской цивилизации.

Ведь способность людей работать, не получая немедленной оплаты, означает, что не произошло одной из главных мутаций, вызванных в Европе протестантизмом: десакрализации труда и превращения его в объект купли-продажи. Труд остается служением, зарплата — средством к жизни. Если зарплату вовремя не выдают, это несчастье для семьи, но отсюда вовсе не следует, что надо прекратить работать, прекратить служение людям и стране. Это совершенно иные отношения, нежели на «рынке труда», и объяснить их западному человеку и даже «советологу» очень трудно, почти невозможно.

А наши люди до сих пор не верят, что на Западе уничтожение плодов труда (ценности) ради поддержания цены — обычное дело. Вот я откpываю испанскую газету — огpомная фотогpафия, похожая на каpтину «Пpаздник уpожая» сталинских вpемен. Солнечный пейзаж, веpеницы тpактоpных тележек с золотистыми пеpсиками, огpомные весы, гоpы плодов на площадке. Оказывается, это один из обоpудованных в Аpагоне пунктов по уничтожению пеpсиков. Пpавительство их закупает у коопеpативов по pыночной цене, кpестьяне везут, стаpаясь не помять — контpоль качества в Евpопе на высоте (как сказано в газете, Европейский Союз установил цену закупаемых для уничтожения плодов от 17 до 27 песет «в зависимости от качества, pазмеpа и товаpного вида»). А здесь их на земле давят специальной машиной или закапывают в огpомные тpаншеи. «Пpоизводственный» план пунктов по уничтожению в Аpагоне на тот год — 12 тыс. т. пеpсиков.12

Как будет развиваться модернизация в России, как будет решаться конфликт ценностей между индивидуализмом и общинностью, прогнозировать трудно. Все зависит от того, возникнет ли политическая воля к его конструктивному разрешению взамен подавления, взамен очередного революционного преобразования России. Можно лишь высказать опасение, что стихийное развитие чревато потрясениями. Злую шутку может сыграть одна из традиционных ценностей России, спасительная до известного предела — терпение. Оно лишает власть привычных и надежных для западного общества методов «измерения общественной температуры». После критического предела терпение может смениться непропорциональным по ярости сопротивлением.

Охранительные установки побуждают включить сегодня как приоритетную ценность, которая сразу же создает множественные и ясные интересы, гарантию бессрочного гражданского перемирия. Сегодня уже нельзя говорить о мире и согласии: ежегодный миллион избыточных смертей и миллион «неродившихся» — это потери большой войны. Реально, в России идет гражданская война, но «холодная». Максимум, чего можно достичь до выработки компромисса, некоторого общественного договора по поводу реформ — это удержать войну в рамках холодной.13 Пока что огромное большинство граждан России ставят ценность «худого мира» чрезвычайно высоко. Нельзя допускать, чтобы она вошла в конфликт с интересами существенной доли населения.

Пока что и договориться на перемирие далеко не просто. Ведь перемирие — это «прекращение огня», что в рамках нашей темы означает отказ от разрушения ценностей оппонента. Что же происходит в России? Вспомним, что в конце июня 1996 г., когда был риск проиграть президентские выборы, 13 главных банкиров России предложили оппозиции «компромисс». Со своей стороны они пообещали: «Оплевывание исторического пути России и ее святынь должны быть прекращены». Таким образом, банкиры констатировали, что находящаяся под их почти тотальным контролем инфраструктура культуры (во всяком случае массовой) «оплевывала святыни России» — разрушала ее общенациональные ценности, идеалы ее коллективного бессознательного. Это признание не шутка. Но вот, испуг выборов миновал — разве прекратилось это оплевывание? К сожалению, нет. Это можно строго показать с помощью анализа телепередач.14

Пока что Россия как цивилизация — в отступлении. Она даже еще не начала «сосредотачиваться» после поражения в холодной войне. Претендовать во время отступления на слишком многое — значит проиграть все. Важно отступать в порядке, переходя на подготовленные рубежи, сдавая часть «территории» — как в области ценностей, так и интересов. Многими ценностями и интересами, необходимыми для здорового развития и расцвета России сегодня приходится поступиться. Период развития и период катастрофического кризиса — совершенно разные исторические ситуации. Нам нужен «похабный Брестский мир».

Сдана, как я уже сказал, такая колоссальная ценность, как уникальная русская наука, хотя еще и не утрачены ее зерна. Уцелеет Россия — их можно будет оживить. Парализована культура, но дышит. С новыми держателями собственности, видимо, невозможно пока что договориться о сохранении минимума уравнительных ценностей. Значит, утрата здоровья и массовые ранние смерти от плохого питания и нехватки лекарств неминуемы. Все это — жертвы при отступлении.

Страшно, если эти жертвы окажутся напрасными — пресечется корень русского народа и Российской цивилизации. Если не удастся пройти по лезвию ножа и будет сдана необходимая для воспроизводства народа и страны ценность. Или, не рассчитав силы, мы начнем безнадежный бой за те ценности, без которых какое-то время можно было бы пережить, и потерпим окончательное поражение в цепи холодно-горячих войн.

Так стоит вопрос в целом. А по каждому конкретному вопросу — сдавать или не сдавать ту или иную высотку на пути отступления — решения принимать надо исходя из реального соотношения сил, на данной «местности». Решать, применяя весь арсенал имеющегося оружия, мужества, творчества и хитрости. И главное, не упустить тот момент, тот рубеж, когда придется дать самим себе приказ: «Ни шагу назад!».

1996