• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

На моем веку большинство проблем, с которыми сталкивался мир, так или иначе зарождались в материковой части Европы, а их решение приходило извне. Подобное обобщение особенно справедливо в отношении Второй мировой войны. Нацизм, в конечном итоге, — это европейская идеология, а Третий рейх — претензия на господство в Европе. И тому, и другому противостояла решимость Великобритании, стран Содружества и, конечно, Америки. Итогом стала великая победа свободы. Жители материковой части Европы воспользовались результатами, которых, в общем-то, добились не сами, — некоторые до сих пор обижаются, если им говорят об этом.

Подобное заключение, правда в несколько ином плане, справедливо и для «холодной войны». Хотя марксизм стал имперской идеологией прежде всего в Советском Союзе, который нельзя ограничить рамками Европы, сам он также имеет европейские корни. Не следует забывать, что Карл Маркс был европейским мыслителем; он формировал свои идеи, опираясь на опыт революционной Франции, и, к сожалению, писал свои работы в Британском музее — задолго до того, как они приняли реальный политический образ в Санкт-Петербурге и Москве. В конечном итоге именно либеральные демократические ценности англоязычного мира, провозглашенные из Вашингтона, оказались абсолютным противоядием от коммунизма. Во второй раз (или в третий, если взять также и Первую мировую войну, несмотря на то что ее проблемы были несколько сложнее) спасение пришло из-за Атлантики.

На личном уровне могу сказать, что немалую толику моей энергии во время работы в качестве премьер-министра забирала Европа, и, если бы начать все сначала, думаю, она потребовала бы ее в еще большей мере Конечно, Великобритании в те дни не приходилось вести воину против европейской сверх державы. Но и тогда не обходилось без напряженной борьбы по вопросам, имевшим колоссальное национальное и международное значение. Заглядывая вперед, в столетие, которое только началось, можно с уверенностью утверждать, что столкновение интересов и идей не прекратится.

Именно поэтому я считаю необходимым более пристально взглянуть на то, что поставлено на карту, с точки зрения глобальной перспективы (главным образом в этой главе) и с позиции Великобритании (в следующей главе). Обрисовывая проблемы, я буду предлагать некоторые возможные решения. Адресованы они, однако, совсем не eдиной Европе. Ей и так давно пытаются давать советы немало британских и прочих критиков. Говоря без обиняков, заниматься этим пустая трата времени: как я покажу далее, она в целом принципиально нереформируема. Мои предложения поэтому предназначены тем, кто еще не успел втянуться в проект и, следовательно, не находится в фатальной зависимости от него.

Большую часть периода холодной войны границы западных государств, обозначенные в наших атласах, были на удивление незыблемыми и казалось, они навсегда сохранятся такими. В Азии и тем более в Африке все было значительно более подвижным и нечетким, хотя даже и там появлялись скорее новые названия, а не границы, когда европейские колонии начали одна за другой получать независимость. Самая же главная граница проходила между коммунистическими и некоммунистическими странами, причем первые независимо от их символических названий и титулов находились в сфере влияния Советского Союза или Китая, а вторые, обладая политической независимостью, пользовались официальным или неофициальным покровительством Соединенных Штатов.

После окончания «холодной войны» однако, четкая и понятная картина радикально и, похоже, навсегда изменилась. За несколько лет в Европе появилось больше государств, чем после 1918–1919 годов, когда были подписаны Версальский и Трианонский мирные договоры. Конечно, большинство этих государств были обыми)) совсем не потому, что у них отсутствовали политические предшественники. Тем не менее в бывшем Советском Союзе и на Балканском полуострове карты были перекроены так, что политики до сих пор не могут перевести дух, а картографы подсчитать прибыль. Это одна из характерных особенностей нашего времени.

Вместе с тем одновременно проявилась и обратная тенденция. В то время как страны Восточной и Центральной Европы, Балканского региона и бывшего Советского Союза пытались создать жизнеспособные национальные институты, страны Западной Европы занимались заменой своих собственных институтов на интернациональные. В последнее время никто уже даже не притворяется, что Европейский союз — это экономическая организация свободно сотрудничающих независимых государств. Не думаю, например, что континентальные коллеги г-на Блэра могли бы повторить нечто подобное его обещанию «не иметь ничего общего с европейским сверх-государством» и «неизменно отстаивать британские интересы и нашу независимость»[243], а потом высказаться в защиту единой валюты. Только в Великобритании находятся люди, способные нести этот вздор и при этом надеяться, что им поверят. Беспристрастный анализ новейшей истории ясно показывает, в каком направлении идет развитие. Все последние события глобального масштаба — воссоединение Германии, потрясения на финансовых рынках, война на Балканах, рост значения Америки как сверхдержавы — подталкивали к созданию политически единой Европы. Мы подошли к роковой черте, но английское правительство, похоже, этого не заметило.

Конечно, в некотором смысле заблуждения насчет истинных целей Европейского союза вполне объяснимы. Никто и никогда еще не видел ничего подобного. Государства, нужно признать, — в какой-то мере всегда искусственные образования. В конце концов, без интриг Бисмарка не появилась бы объединенная Германия, по крайне мере построенная на основе Пруссии. Практически то же самое можно сказать и о Кавуре с его проектом создания объединенной Италии на основе Пьемонта. Даже самые старые национальные государства — Великобритания и Франция — являются результатом сделок и дипломатических усилий и, в определенной мере, сохраняют целостность именно благодаря им. Государство — дело рук человека, а не природы.

Это еще более справедливо в отношении империй. Они, прежде всего, нуждаются в сильной и преданной элите, которая, используя свои способности и стратагемы, поддерживает их целостность или обеспечивает расширение. То, что империи строятся исключительно на силе, а не согласии (хотя культура и может со временем создать определенные связи), делает их в высшей степени продуктом интриг и уловок.

Спрашивается: каким образом в эту картину может вписаться Европа? Зарождающуюся федеративную Европу нельзя считать национальным государством[244]. Она строится на подавлении, или, как это преподносят ее горячие сторонники, на замещении концепции национальной самобытности. Акции федеративной Европы нередко направлены на формирование своего рода «нации» европейцев — отсюда и гимн Европы, и флаг Европы, и программы культурной и воспитательной пропаганды, и многое другое. Однако процесс формирования нации, как можно догадаться, требует времени. Кроме того, он, безусловно, должен идти вслед за процессом создания институтов, которым занимаются евро-энтузиасты, — никак не впереди. По сути, приоритет Европейского союза совершенно ясен: создать правительство, а остальное приложится.

Так можно ли считать рождение новой Европы процессом создания империи? Есть и более близкая параллель — высокомерие элиты и сосредоточенность на себе, которые характерны для наднационального правящего класса. И все же совершенно ясно, что Европа не является империей в традиционном смысле. Это не держава, обладающая военной мощью, всеобъемлющим технологическим превосходством или безграничными ресурсами, хотя, надо сказать, она хотела бы приобрести и то, и другое, и третье.

Европа фактически более напоминает государство или империю, поставленную с ног на голову. Не располагая по большей части тем, что могло бы составить прочное основание для государственности или имперской власти, она реализует себя лишь через закрепленные за нею права. Нужно только взглянуть на десяток-другой занудных выдержек из директив, циркуляров, отчетов, коммюнике и того, что исходит из ее «парламента», как становится ясно, что Европа — это, по сути, синоним бюрократии. Это правительство бюрократов для бюрократов. Ошеломляет вовсе не абсолютная численность чиновничества Европейского союза: она составляет примерно 30 тысяч человек, что меньше, чем штат муниципалитета Бирмингема, хотя к этому надо еще добавить национальное чиновничество, задачи которого определяются европейским регулированием. Нет, в абсолютную бюрократию Европу превращает то, что она замкнута исключительно на себя.

Структуры, планы и программы Европейского союза следует воспринимать просто как существующие ради них самих. Декартовское «я мыслю, следовательно я существую» в европейском преломлении принимает вид «я существую, следовательно я действую», хотя, как и другие международные бюрократии, действует Европа значительно менее эффективно, чем предполагалось. Когда один из посетителей Ватикана однажды спросил папу Иоанна XXIII, сколько народу работает там, тот ответил: «Примерно половина». Это вполне применимо и к Европе.

Движение в направлении бюрократического европейского сверх-государства — трудно подобрать другое определение тому, что появляется на свет, — имеет огромное значение для мира в целом. Тем не менее каждый раз во время поездок за пределы Европы меня поражает недопонимание происходящего. Вплоть до последнего времени в Америке и на Дальнем Востоке основное внимание уделялось деталям торговых соглашений. Когда же сменяющие друг друга британские правительства — не в последнюю очередь и то, которое возглавляла я в 80-е годы, — расходились во мнениях с остальной Европой, особенно с наиболее влиятельным тандемом Франция — Германия, это воспринималось просто как историческая причуда или борьба национальных интересов.

Сегодня подобное восприятие начинает меняться, особенно в Вашингтоне. Что называется, успели в последний момент. Глубоким заблуждением является мысль о том, что проекты, которые противоречат здравому смыслу, не могут осуществляться всерьез. Создание нового европейского сверх-государства как раз и есть такой проект. Наступил момент, когда мир должен наконец взглянуть на него открытыми глазами; если это возможно, остановить его; если нет — ограничить его и справиться с ним.

Бисмарк, имя которого уже появлялось на этих страницах и к мнению которого следует относиться со всей серьезностью, точно знал, как надо воспринимать призывы к европейскому идеализму. «Я постоянно слышал слово "Европа", — как-то заметил он, — от тех политиков, которые хотели добиться от других держав того, чего не осмеливались потребовать от своего собственного имени»[245]. То же самое я могу сказать и о себе.

Идея Европы, я подозреваю, в немалой мере использовалась для надувательства. Не просто национальные интересы, а огромное множество групповых и классовых интересов (особенно сейчас) успешно скрываются под мантией синтетического европейского идеализма. Почти религиозное благоговение перед словом «Европа» идет рука об руку с явно материалистическим крючкотворством и коррупцией. Я попытаюсь объяснить низкие мотивы всего этого несколько позже. Сейчас же хочу остановиться на тех возвышенных аспектах, которыми обставлена идея, поскольку их последствия вызывают более серьезную озабоченность.

Нередко говорят, что история европейского проекта восходит к замыслу ряда политиков континентальной Европы, государственных деятелей и мыслителей создать такую наднациональную структуру, которая сделала бы войны в Европе невозможными. С этой целью Францию и Германию необходимо связать друг с другом, первоначально экономически, а затем, постепенно, и политически. Такое решение, конечно, имело историческое значение. Основу первого этапа осуществления европейского плана интеграции — Европейское объединение угля и стали, учрежденное 18 апреля 1951 года, — заложили Жан Монне и Робер Шуман. Этот план затем был провозглашен в знаменитой (или печально известной) преамбуле подписанного 25 марта 1957 года Римского договора, где была поставлена задача создания «еще более сплоченного союза». План продолжал существовать и укрепляться вплоть до сегодняшнего дня, когда Европа оказалась на пороге создания федеративного сверх-государства. К сказанному можно добавить, что этот мотив был не единственным. Интеграция не входила, например, в число моих целей или целей Консервативной партии, как я их тогда понимала, в 700, 800 и 900 годы. Однако реально в то время господствовали идеи Монне, Шумана, де Гаспери, Спаака и Аденауэра, а не Тэтчер (и даже не де Голля и Эрхарда)[246].

Я хочу сказать, что за созданием европейского сверх-государства стояло не просто желание предотвратить войны в Европе. Стремление к нему возникло намного раньше. Если национализм осуждают за притеснение национальных меньшинств, то наднационализм заслуживает еще большего осуждения, поскольку он предполагает подчинение целых государств. Именно это и происходит в Европе. На вершине своего расцвета в ХУ! столетии габсбургская Священная Римская империя, например, стремилась к всемирному господству. Аббревиатура А-E-I-O-U (Austria est imperare orbi universo) — Австрии предначертано править миром), служившая девизом Габсбургов, лаконично и предельно ясно выражает их замыслы. На деле этого удалось достичь лишь отчасти, да и то ненадолго. Вслед за Габсбургами на более короткий, но значительно более кровавый период Европу оседлал Наполеон Бонапарт. Наполеоновская программа объединения Европы выглядит такой современной не только из-за того, что она написана на французском языке. Например, одной из целей Бонапарта было, как он выразился, создание «валютного единства по всей Европе». Позже он заявил, что его кодекс общего права, система университетского образования и денежно-кредитная система «превращают Европу в единую семью. Никто не будет покидать дома, путешествуя по ней»[247]. Президент нынешнего Европейского центрального банка вряд ли мог сформулировать идею лучше.

В Адольфе Гитлере с его устремлениями к европейскому господству вполне можно увидеть последователя Наполеона. Терминология, которой пользовались нацисты, жутковато напоминает ту, что в ходу у нынешних евро-федералистов. Гитлер, в частности, высокомерно говорил в 1943 году о «кучке мелких наций», которые должны быть уничтожены во имя создания единой Европы[248].

Я вовсе не хочу сказать, что сегодняшние сторонники европейского единства склонны к тоталитаризму, хотя известность им принесла совсем не пропаганда терпимости. Просто мы должны уяснить из уроков европейской истории, во-первых, что программы европейской интеграции не обязательно несут благо; во-вторых, что желание осуществить грандиозные утопические планы нередко связано с серьезной угрозой свободе; и в-третьих, что попытки объединить Европу предпринимались и раньше, однако их конец был далеко не таким счастливым, как хотелось бы.

В ответ на это, безусловно, скажут, что цель нынешнего предполагаемого европейского политического союза совсем иная уже потому, что объединение происходит без применения силы, а его официальный мотив — сохранение мира. Но такой аргумент более не может быть убедительным, если вообще когда-либо был таковым.

Сомнительно, чтобы Европейское объединение угля и стали, общий рынок, Европейское экономическое сообщество или Европейский союз, не говоря уже о зарождающемся европейском сверх-государстве, могли играть заметную роль в предотвращении как прошлых, так и будущих военных конфликтов. Побежденная, расчлененная и униженная Германия не могла быть источником проблем на протяжении всей «холодной войны» а другие государства уже давно (фактически со времен Наполеона) не инициировали войн в Европе. Угроза во время «холодной войны» исходила от Советского Союза, мир и свободу в Западной Европе защищало НАТО во главе с США, а не европейские институты. Даже сегодня американское военное присутствие в Европе — важнейшая гарантия безопасности европейского континента перед лицом угроз со стороны стран бывшего Советского Союза и возрожденных амбиций Германии. Поверьте, это ни в коей мере не преувеличение. По всей видимости, пацифистские возможности евро-энтузиастов раздуваются сверх меры с тем, чтобы убедить нас в необходимости объединения Европы для обеспечения мира, в то время как она активно пытается стать крупнейшей военной державой.

Идея Европы, впрочем, не вызвала бы столь сильного резонанса, будь она связана лишь с картелями, комиссарами и единой политикой в сфере сельского хозяйства. Как человек, глубоко разочарованный тем, что делается от имени «Европы» я вижу это совершенно отчетливо. Европейский миф не становится менее влиятельным оттого, что это миф. Причина здесь в том, что в умах множества людей он ассоциируется с цивилизованным образом жизни. Например, в качестве противопоставления нередко, особенно во Франции, приводится вульгарность американских ценностей. В глазах же многих евро-энтузиастов Европа представляется в какой-то мере реализацией идей законности и правосудия, уходящих корнями в Древнюю Грецию и Рим. С точки зрения утонченных умов, властвовать должны соборы в готическом стиле, картины эпохи Возрождения и классическая музыка ХX столетия. Европейская идея, похоже, может практически неограниченно видоизменяться. В этом и заключается ее прелесть. Если вы набожны, она — олицетворение христианского мира. Если вы либерал, она принимает вид философии просветителей. Если вы человек правых взглядов, она является вам оплотом против варварства отсталых континентов. Если же вы придерживаетесь левых взглядов, она воплощает в себе интернационализм, торжество прав человека и помощь третьему миру. Однако за столь безграничной трансформируемостью этой чудесной концепции Европы на деле кроется не что иное, как пустота.

Европа в любом ином смысле помимо географического — совершенно искусственное построение. Нет ни капли смысла в перемешивании Бетховена и Дебюсси, Вольтера и Берка, Вермеера и Пикассо, соборов Парижской Богоматери и Святого Павла, отварной говядины и тушеной рыбы, а затем в преподнесении их как элементов «европейской музыкальной, философской, художественной, архитектурной или гастрономической реальности. Если Европа чем-то и способна очаровать нас, так это своими контрастами и противоречиями, а не связностью и единством. Трудно представить себе что-нибудь менее подходящее для создания успешного политического блока, чем эта предельно неоднородная смесь. Я подозреваю, что в действительности даже самые фанатичные евро-энтузиасты в глубине души понимают это. Они ни за что не признаются и будут утверждать прямо противоположное, но на деле их чем-то не устраивает повседневная реальность общественной жизни в Европе. Именно поэтому они и пытаются гармонизировать и регулировать ее, а в конечном итоге превратить в нечто совершенно иное, лишенное корней и формы, но зато соответствующее их утопическим планам.

«Европейская» самобытность, если таковая существует, заметнее всего проявляется в том, что нередко называют европейской экономической и социальной моделью. Эта модель хоть и имеет различные формы в различных европейских странах, тем не менее заметно отличается от американской модели, а точнее, резко с ней расходится. Чтобы охарактеризовать философию, стоящую за ней, и не отождествлять ее со старомодным социализмом, вполне можно воспользоваться некоторыми высказываниями Эдуарда Балладура, который был в свое время премьер-министром Франции: «Что такое рынок? Это закон джунглей, закон природы. А что такое цивилизация? Это борьба против природы»[249].

Г-н Балладур — чрезвычайно тонкий и умный французский политик правоцентристского толка. Но он совершенно ничего не понимает в рынках. Рынки не существуют в пустоте. Они требуют взаимного признания правил и доверия. Начиная с определенной ступени развития, только государство, устанавливающее меры веса, системы измерения, правила и законы против мошенничества, спекуляции, картелей и т. п., может обеспечить функционирование рынков. Конечно, рынок — любой рынок — неизбежно ограничивает власть государства. На рынке инициатива принадлежит частным лицам, цены определяются предложением и спросом, а результаты неизбежно непредсказуемы. Однако представление рыночных процессов как примитивных и диких свидетельствует о крайне поверхностном и извращенном понимании того, что составляет основу западной цивилизации и обеспечивает прогресс[250].

Во Франции враждебное отношение к рынкам, особенно к международным рынкам, на которых государства торгуют друг с другом, имеет очень глубокие корни. Возможно, французы по складу своего характера более спокойно, чем британцы, относятся к существенному вмешательству государства в экономику и высокому уровню регулирования. Довольно высокая эффективность французской экономики в последние десятилетия, безусловно, подтверждает это.

Вместе с тем в европейской экономической модели есть и германский вариант, который, учитывая размер Германии и ее богатство, пожалуй, имеет более высокую значимость. В то время как французы предпочитают статизм — именно они и придумали это слово, — немцы более склонны к корпоратизму. Нет, их нельзя назвать антикапиталистами, но их концепция капитализма, которую иногда называют рейнским капитализмом, предполагает ограничение конкуренции, благосклонное отношение к картелям и высокий уровень регулирования. Под термином «социальный рынок» кроется другой атрибут этой системы. Это выражение придумал Людвиг Эрхард[251], хотя, я полагаю, позднее оно ему разонравилось, поскольку его стали использовать для оправдания широкого вмешательства государства и высоких государственных расходов. Это означает, что немцы сегодня получают более высокие социальные выплаты, чем нормально приемлемо для «сетки безопасности»[252] в Великобритании с точки зрения любого, за исключением представителей левого крыла Лейбористской партии. Немцы пока еще пытаются сопротивляться настоятельной потребности ограничить эти расходы.

И французы, и немцы, однако, сходятся в том, что экономическая политика, проводимая Америкой и, в значительной мере, Великобританией после 1979 года, является для них неприемлемой. Так, в газете Le Monde министры финансов Франции и Германии заявили: «Чрезмерное стремление неолибералов к не регулированию рынков труда привело не столько к созданию рабочих мест, сколько к блокированию реформ. Мы уверены в том, что европейская социальная модель — это наш козырь, а не препятствие»[253].

В действительности целый ряд авторитетных исследований вполне убедительно доказывает прямо противоположное. Изучая результаты предпринимаемых Францией и Германией попыток повысить занятость путем ограничения рабочего времени, Кит Марзден отметил, что, несмотря на сокращение среднего число отработанных часов, уровень безработицы в обеих странах вырос. В противоположность этому в Соединенных Штатах, где люди стали работать дольше, и в Великобритании, где продолжительность рабочего времени не изменилась, наблюдалось значительное сокращение безработицы. Точно так же не привели к увеличению числа рабочих мест для молодежи и европейские программы раннего выхода на пенсию. Их результатом стало лишь повышение социальных налогов и еще большее обременение бизнеса. В конечном итоге г-н Марзден приходит к следующему выводу:

Существует четко выраженная обратная зависимость между уровнем государственных расходов и уровнем безработицы. В США, где доля государственных расходов относительно ВВП на 22 % ниже, чем во Франции, уровень занятости на 15 % выше. Уровень госрасходов Великобритании на 8 % ниже, чем в Германии, а уровень занятости при этом выше на 7 %[254].

Другое исследование, выполненное Биллом Джеймисоном и Патриком Минфордом, высветило целый ряд пагубных с экономической точки зрения характеристик европейской социальной модели: более высокий уровень государственных расходов, более высокий суммарный уровень налогообложения, более высокие социальные отчисления. В наибольшей мере отрицательный эффект обусловлен высокими корпоративными налогами и высоким уровнем регулирования, особенно рынков труда. Оттого, что результат здесь в высшей степени предсказуем, этот пример преднамеренного нанесения себе ущерба собственными руками не становится менее впечатляющим: «контраст по сравнению с Соединенными Штатами разителен. С 1970 года в экономике США было создано почти 50 миллионов рабочих мест, а в Европейском союзе — всего лишь 5 миллионов»[255].

Государственные расходы и безработица в 1999 году

Государственные расходы, Уровень безработицы, % от ВВП, % от численности работающих

Источник: ОЕСО Есопогтс ОиНоо, ОесетЬег 2000: Аппех ТаЫе 28

С тем, чтобы показать различие между европейской и американской моделями под другим углом, воспользуемся замечательным наблюдением Фридриха фон Хайека. В книге «Дорога к рабству) впервые опубликованной в 1944 году, Хаейк написал:

Проводимая в настоящее время повсюду [в Европе] политика предоставления защиты то одной группе, то другой очень быстро создает условия, при которых стремление к защищенности становится сильнее любви к свободе. Причина в том, что каждый раз при предоставлении полной защиты одной группе незащищенность остальных неизбежно возрастает[256] (курсив автора).

Европейская модель является прямо-таки воплощением этой картины: она ставит защищенность превыше всего и в своем стремлении уменьшить риск неизбежно подавляет предприимчивость. Именно в этом основная причина европейского пенсионного кризиса, смысл которого пока еще не везде понимают.

Конечно, в немалой мере кризис обусловлен демографической ситуацией, падением рождаемости во многих слоях западного общества. Можно рассуждать о причинах этого и о связи с современными ценностями, социальными установками и институтами. Можно также поспорить о том, как следует модифицировать политику таким образом, чтобы остановить падение рождаемости в долгосрочной перспективе. Однако эти дискуссии, несмотря на их увлекательность, не имеют отношения к тому кризису, который сегодня переживает значительная часть Европы.

Сам комиссар Европейского союза по внутреннему рынку и налогообложению Фриц Болькештейн признал, что Европа имеет дело с «пенсионной бомбой замедленного действия». По его словам, отношение числа работающих к числу пенсионеров должно упасть с 4:1 до 2:1 к 2040 году. Он заметил также, что если бы нефундированные пенсионные обязательства некоторых стран — членов Союза отражались в отчете об исполнении государственного бюджета, они выглядели бы как долг в размере 200 % ВВП[257]. Наиболее тяжелую форму кризис приобретает в Италии. Ее коэффициент фертильности, равный 1,2, — самый низкий в мире, а пенсионная система — одна из самых дорогостоящих. На нее уходит более 15 % ВВП, или 33 % фонда заработной платы. По оценкам, эта доля к 2030 году должна возрасти до 50 %[258].

Страны континентальной Европы попали в западню, безболезненного выхода из которой, похоже, не существует. Естественно, они не могли знать, к чему приведут демографические процессы. Но они прекрасно знали еще несколько лет назад, что не могут позволить себе таких щедрых жестов в адрес пенсионеров. В Великобритании мы именно из-за этого в 1980 году перестали увязывать размер пенсии с размером дохода (сейчас она индексируется в зависимости от роста цен). А в 1986 году сократили бюджетное финансирование государственной пенсионной системы, привязанной к получаемым гражданами доходам (SERPS), и стали поощрять переход на частные системы пенсионного обеспечения. В результате будущие обязательства государства были снижены до приемлемого уровня. Великобритания к настоящему времени инвестировала в пенсионные фонды больше средств, чем все европейские страны вместе взятые. Хотя страны Европейского союза и пытаются периодически сократить свои социальные обязательства, ни одна из них не решилась предпринять столь же значительные шаги. Результат известен: всего лишь три страны, а именно Соединенные Штаты, Великобритания и Япония, владеют тремя четвертями мировых активов пенсионных фондов[259].

Как страны материковой части Европы собираются решать свои проблемы, непонятно. Но кто-то, совершенно определенно, будет разочарован — либо пенсионеры, либо работающее население. По всей видимости, официальная статистика фактически занижает возможные масштабы этого разочарования. Причина здесь в том, что мало выразить проблему в терминах государственных финансов, ее можно понять лишь в терминах справедливости в отношении поколений. В этом нет абсолютно ничего умозрительного. Если одно поколение будет знать о том, что ему придется взвалить на себя дополнительное бремя обеспечения другого поколения, оно сделает все, лишь бы избежать этого. Оно либо потребует отмены прошлых обещаний, либо не будет работать, либо перестанет платить налоги, а самые талантливые люди просто уедут. Социалистические правительства, которые пытались повышать налоги до предела, очень хорошо знакомы с этим. Именно поэтому даже правительства левого толка в наши дни стараются понизить предельные налоговые ставки. Отталкиваясь от существующих условий и используя концепцию «счетов поколений» — «представляющих собой сумму всех будущих чистых налогов (т. е. уплаченных налогов за вычетом полученных трансфертных платежей), которые граждане определенного года рождения будут выплачивать всю свою жизнь при сохранении текущей налоговой политики», — Нилл Фергусон и Лоренс Дж. Котликофф дали оценку изменений, необходимых для достижения «баланса поколений». Масштаб предстоящих изменений показывает хотя бы то, что, например, девяти странам Европейского союза потребуется сократить государственные расходы более чем на 20 %, если они хотят достичь баланса[260].

Европейская пенсионная проблема — относительно новое явление. В отличие от нее сельскохозяйственная проблема существует очень давно. Хотя Общий рынок ведет свое начало от проекта, направленного на выработку общей политики на рынке угля и стали, стержнем всей структуры с момента принятия Римского договора стала единая сельскохозяйственная политика (ЕСХП)[261]. Политические лидеры и их политика приходят и уходят. Программы реформ рождаются и умирают. Но ЕСХП живет вечно. Никто никогда не пытался всерьез обосновать ее. То время, когда нам говорили, что без ЕСХП Европа рискует остаться без продовольствия, давно прошло. Несмотря на неоднократные попытки реформировать ее, предпринимаемые не в последнюю очередь с подачи Великобритании, ЕСХП так и осталась расточительной, наносящей ущерб окружающей среде и чрезвычайно дорогостоящей. Она поглощает примерно 30 млрд. фунтов стерлингов — около половины суммарного бюджета ЕС[262]. И все же эта политика продолжает действовать, поскольку главным образом из-за нее менее развитые в промышленном плане страны Европы мирятся с другими европейскими программами, снижающими их конкурентоспособность. Кроме того, в ней кроется причина, по которой многие страны стремятся вступить в ЕС.

ЕСХП поднимает стоимость продуктов питания для потребителей из ЕС и тем самым повышает наши издержки и сдерживает рост. Она также снижает цены на продукты питания во всем мире. Дотируемый европейский экспорт продовольствия лишает фермеров из более бедных стран средств к существованию. Все поставлено буквально с ног на голову. Индустриальным странам нужна дешевая рабочая сила; аграрные страны должны обеспечить доход своим крестьянам. И те, и другие проигрывают от ЕСХП.

ЕСХП также является орудием глобального протекционизма. По некоторым оценкам, на нее приходится 85 % всех дотаций на сельскохозяйственную продукцию в мире[263]. Неудивительно, что это вызывает широкое возмущение. Другие страны, видя подобную несправедливость, сами с меньшей охотой идут на компромиссы и взаимоприемлемое решение споров.

Европейский союз вовсе не единственный, кто субсидирует сельское хозяйство и занимается протекционизмом в торговле. Однако и в том, и в другом отношении он, несомненно, является самым злостным глобальным нарушителем. По оценкам, ЕСХП обходится мировой экономике в 75 млрд. долларов ежегодно, причем две трети этой суммы европейцам приходится оплачивать через более высокие цены, неэффективность производства и экономические перекосы. Остальное приходится на страны, не входящие в ЕС, в результате упущенных возможностей экспорта сельскохозяйственной продукции[264].

Другое авторитетное исследование показывает, что в настоящее время европейская экономика закрыта протекционистскими мерами почти так же, как и 10 лет назад. Профессор Патрик Мессерлин подсчитал, что по всем аспектам стоимость подобной защиты эквивалентна 7 % от ВВП всех стран Европейского союза и составляет около 600 млрд. долларов[265].

Стремление к протекционизму, проявляющееся не только в ЕСХП, но и при решении множества торговых споров (связанных, например, с кино продукцией, бананами и говядиной, полученной с использованием гормональных препаратов), заложено в самой природе проекта создания объединенной Европы. Нежелание открыто торговать с внешним миром является лишь отражением нежелания принимать условия открытых рынков у себя в стране. Следует знать, что ЕС и его предшественники никогда не были заинтересованы в свободной торговле. Как и раньше, они остаются своего рода таможенным союзом, т. е. группой стран, которые, допуская свободную торговлю друг с другом, отгораживаются общими тарифами от остального мира. За последние 40 лет уровень этих тарифов резко снизился — в среднем с 12 до 3 % — в результате заключения международных торговых договоров. Но тем не менее концепция свободной глобальной торговли никогда не была и никогда не будет привлекательной для европейских стран.

Теоретически фундаментальные реформы ЕСХП, если таковые когда-либо произойдут, могут устранить одну из основных причин, по которым ЕС является оплотом протекционизма. Однако сочетание высоких налогов, жесткого регулирования и высоких издержек, с одной стороны, и отсутствия гибкости, обусловленного единой валютой и процентной ставкой, с другой, в любом случае будет толкать Европу на путь протекционизма. Даже правила Всемирной торговой организации оставляют множество лазеек, пользуясь которыми ЕС может скрытно защищать своих производителей, например с помощью «антидемпинговых» мер. Торговые партнеры Европы должны иметь в виду, что ЕС не преминет воспользоваться ими.

При выходе на мировую сцену европейское сверх-государство, несомненно, попытает пропагандировать свои идеи в сфере экономики, как, впрочем, и в других областях. Оно будет бороться с «неолиберализмом», т. е. с верой в свободные рынки, которые министры финансов Франции и Германии так откровенно осудили в газете Le Mond. Оно постарается заменить существующую модель международной торговли и финансов на более управляемую, читай более бюрократическую. В конечном итоге европейцы потерпят неудачу. Однако этот «конечный итог») может наступить очень не скоро, а до того времени они успеют создать массу проблем.

В подобной ситуации может показаться странным, что ЕС буквально осаждают страны, желающие в него вступить. Недостатки системы, что ни говори, у всех на виду. Тем не менее вопрос расширения чаще других обсуждается в европейских кругах, по крайней мере на публике.

Подтверждение тому — декабрьский саммит 2000 года в Ницце, посвященный подготовке к дальнейшему расширению Европейского союза. Присутствовавшие на нем доказывали, что увеличение числа членов с 15 до 27 потребует институциональной реформы, которая должна упростить процесс принятия решений, т. е. отмены национального права вето[266]. Несложно увидеть, насколько это соответствует федералистской программе. Что вызывает сомнение, так это искренность, с которой страны ЕС относятся к расширению.

В 80-х годах и на протяжении большей части 90-x Великобритания оставалась в первых рядах сторонников расширения Сообщества. Находясь на посту премьер-министра, я очень хотела, чтобы освободившиеся от диктаторских режимов Испания и Португалия получили возможности и стабильность, столь необходимые для процветания демократии. И я, и сменивший меня Джон Мейджор еще более страстно желали видеть среди членов Сообщества бывшие коммунистические страны Центральной и Восточной Европы — по той же самой причине. Расширение границ свободной и процветающей Европы на восток было неотъемлемой частью программы превращения Европы в континент сотрудничающих национальных государств, о чем я прямо заявила в своем выступлении в городе Брюгге в 1988 году. Тогда я напомнила присутствовавшим о том, что «мы всегда будем [т. е. должны] видеть в Варшаве, Праге и Будапеште великие европейские города». После падения в следующем году Берлинской стены этот аргумент стал еще более неоспоримым. Теперь, когда старая политическая стена, отделявшая Запад от Востока, рухнула, дальнейшее экономическое размежевание Европы с помощью тарифной стены было совершенно неоправданным.

Увы, Европейское сообщество сделало прямо противоположное. Вместо того чтобы открыть двери для бывших коммунистических государств — за исключением Восточной Германии, которая присоединилась к Западу, не спросив его разрешения, — их оставили один на один с демпинговыми ценами ЕСХП и мелочной системой торговых квот. Спустя 12 лет после крушения коммунистической системы Польша, Венгрия, Чешская Республика и иже с ними все еще ожидают своей очереди.

Расширение Сообщества на восток, которое традиционно привлекало британцев и немцев, всегда вызывало значительно меньше энтузиазма у французов и государств юга Европы. Особой тайны из причин этого никто не делает. Пытаясь помочь бывшим коммунистическим странам создать эффективные экономические системы по западному образцу, правительства Великобритании рассчитывали на то, что, пользуясь жаргоном ЕС, «расширение» будет происходить при отказе от «углубления». В случае увеличения числа членов до 27 (с учетом всех стран-претендентов) создание федеративного сверх-государства, на наш взгляд, становится совершенно невозможным. Разногласия и потенциальные конфликты между членами при этом будут слишком велики.

Для немцев расширение на восток привлекательно с другой стороны и отражает другие геополитические интересы. В документе XДС/ХСС под названием «Размышления о Европе) от 1 сентября 1994 года они определены следующим образом:

Единственную возможность предотвратить возврат к нестабильной довоенной системе, где Германия оказывается на границе между Востоком и Западом [довольно оригинальное изображение Третьего рейха в тридцатые годы!], дает интеграция центрально и восточно-европейских соседей Германии в европейскую послевоенную систему и налаживание широкомасштабного сотрудничества с Россией… Если европейская интеграция не будет развиваться, соображения собственной безопасности могут вынудить или подтолкнуть Германию к самостоятельной стабилизации Восточной Европы традиционным путем (курсив автора).

В противоположность этому французы не ищут друзей или клиентов в Восточной Европе за исключением, в какой-то мере, Румынии. Франция, а в еще большей степени Греция, Испания и Португалия, крайне озабочены тем, как скажется принятие новых членов со значительным и примитивным аграрным сектором на ЕСХП и тех привилегиях, которые она им дает.

Пока немцы приветствуют вступление бывших коммунистических стран в Союз, этот процесс, хотя и черепашьим шагом, но все же идет. Вместе с тем в последнее время в Германии стали появляться признаки сопротивления расширению. Германский комиссар ЕС по вопросам расширения Гюнтер Ферхойген, например, заявил, что в Германии следует провести референдум, прежде чем продолжить расширение. Общественное мнение в стране, похоже, решительно против свободного притока товаров, услуг и, прежде всего, рабочей силы с востока. Заметнее всего враждебное отношение к приближающемуся приобретению полноправного членства Польшей[267].

Нынешнее британское правительство, по всей видимости, все еще поддерживает скорейшее расширение. Однако возникают сомнения, есть ли в такой политике смысл. Развитие событий в Европейском союзе в течение последнего десятилетия явно свидетельствует о том, что «углубление», т. е. настойчивое аккумулирование все большей власти европейскими институтами, позволяющей попирать национальные устремления и интересы, будет продолжаться и в дальнейшем независимо от масштабов «расширения» членства. Как видно из решений, принятых в Ницце, даже туманные перспективы расширения используются в качестве предлога для принятия мер, направленных на дальнейшую централизацию. Давняя же надежда Великобритании на то, что появление новых членов приведет к фундаментальному реформированию финансовой политики ЕС, в первую очередь ЕСХП, по всем признакам становится все более иллюзорной.

По этим причинам аргументы в пользу расширения ЕС больше не убеждают меня. Несмотря на то что я прекрасно понимаю весь комплекс исторических, политических и экономических факторов, которые обусловливают стремление стран Центральной и Восточной Европы к полноправному членству, меня одолевают сомнения, разумно ли это в сложившихся условиях. После ухода с поста премьер-министра у меня было немало откровенных и дружеских (в прямом, а не дипломатическом смысле этого слова) бесед с ведущими политическими фигурами этих стран. Большинство из них под нажимом признают, что их беспокоят возможные последствия вступления в ЕС. Эти люди, прожив большую часть века под властью социалистической бюрократии и хорошо зная, как растаптываются национальная индивидуальность и права, отнюдь не горят желанием попасть под правление Брюсселя. Хотя многие глубоко озабочены нестабильностью, идущей с востока, и все еще стремятся получить гарантии, связанные с членством в ЕС (а также и в НАТО), у них практически нет иллюзий относительно господства Германии в Европе. Это также является причиной беспокойства, но вряд ли кто признается в этом публично.

Европейские политики и должностные лица имеют обыкновение снисходительно рассуждать о том, как много еще предстоит сделать претендентам в области модернизации и открытости их экономических систем, прежде чем они смогут получить доступ в Союз. Но реально европейцев беспокоит собственная неготовность к конкуренции с дешевой продукцией. Если в процессе подготовки к вступлению в ЕС бывшие коммунистические страны добьются полного соответствия правилам и нормам, действующим в Европе, они лишатся львиной доли своей нынешней конкурентоспособности. Когда же это произойдет, их низкие темпы роста вполне могут быть использованы в качестве предлога для очередной отсрочки принятия в ЕС. С моей точки зрения, странам-кандидатам следует еще раз тщательно и всесторонне обдумать, является ли полноправное членство в Европейском союзе именно тем, чего они хотят на самом деле. Заключение договоров о свободной торговле с ЕС, Северной Америкой (МАРТА) и, конечно, с Великобританией (о которой пойдет речь в следующей главе) может с точки зрения их интересов оказаться более подходящим вариантом.

Подытоживая сказанное, хочу подчеркнуть следующие моменты:

Старые доводы в пользу расширения Европейского союза в нынешней ситуации потеряли свое значение.

На Европейский союз следует оказать нажим, с тем чтобы он пошел на заключение договоров о свободной торговле со странами-кандидатами.

Необходимо также прекратить разрушение аграрного сектора этих стран, занижая цены на их сельскохозяйственную продукцию в ущерб фермерам.

Правительствам стран-кандидатов стоило бы поискать другие пути модернизации экономики и расширения рынков — такие, которые не требуют отказа от суверенитета, подчинения Германии и повышения издержек производства.

Странам-кандидатам неплохо также иметь представление о том, как функционирует Европейский союз. Его стиль крайне трудно выразить одним словом — это фактически невероятная смесь авторитаризма, бюрократии и интервенционизма, с одной стороны, и соглашательства, отсутствия стимулов и неэффективности — с другой. Европейский союз вечно полон всяких планов, программ и проектов. Результат по большей части — неэффективная мешанина. Руководство невероятно красноречиво, однако его решения — объект торговли. Его претензии на великодержавность не имеют себе равных, однако средства, имеющиеся в его распоряжении, ограничены, а попытки занять место на мировой сцене лишь все усложняют.

Возможно, самый серьезный недостаток этого оперяющегося сверх-государства заключается в том, что оно не является демократическим, не будет демократическим, да и в принципе не может стать таковым. Дело здесь вовсе не в постоянно склоняемом «демократическом дефиците» который обычно связывается с несоответствием полномочий Европейской комиссии и Евро-парламента. На деле эта дискуссия исходит из ложной предпосылки. И Комиссия, и Парламент проводят одну и ту же федералистскую программу, а она не является демократической.

Подлинная причина, по которой дееспособная панъевропейская демократия не может существовать, заключается в отсутствии панъевропейского общественного мнения. Сколько бы попыток наладить связи между политическими партиями различных европейских стран ни предпринималось, эти партии будут ориентироваться на национальные программы и вопросы, поскольку именно от них зависит их успех и будущее. Влияние же европейских вопросов на результаты выборов скорее всего будет негативным, ибо то, что идет на пользу Европейскому союзу, например открытые границы или более свободная иммиграция, вызывает всеобщее раздражение.

Хотя это и банально, но нередко забывают о том, что между государствами Европейского союза существуют чрезвычайно серьезные языковые барьеры: в нынешних государствах-членах люди говорят не менее чем на 12 основных языках[268]. Даже у высокообразованной элиты, достаточно хорошо владеющей иностранными языками, образ мыслей может быть очень далеким от того, который характерен для носителей языка. Именно поэтому для подавляющего большинства европейского населения понятие местожительство) имеет национальный или местный, а не континентальный смысл[269].

Конечно, со временем европейцы могут поголовно перейти на английский (если это и шутка, то лишь наполовину)[270]. Если такое случится, можно всерьез подумать о выводе демократии на панъевропейский уровень. Сегодня же, да и в обозримом будущем, увеличение числа наднациональных решений будет означать все большее отдаление Европы от демократии.

Ни одна из множества предложенных схем введения в Европе новой «конституции» не может изменить сложившейся ситуации. Для меня совершенно очевидно, что самые твердые сторонники евро-федерализма зачастую в начале своей политической карьеры увлекались детским утопизмом, слегка замешанным на революционном принуждении конца 60-х и 70-х Годов. Некоторые из них от рождения ошибочно судят практически обо всем, даже когда изменяют свою позицию на прямо противоположную. Взять хотя бы изложенные 12 мая 2000 года в Берлине взгляды министра иностранных дел Германии Йошки Фишера, чьи откровения во времена, когда он был молодым политиком леворадикального толка, попеременно развлекали и шокировали немецкую публику, на то, что он назвал «завершением европейской интеграции». Решением текущих проблем герр Фишер считает следующее:

…Переход от союза государств к полновесной парламентской структуре, имеющей форму Европейской Федерации… Это предполагает наличие такого европейского парламента и правительства, которые будут реальной законодательной и исполнительной властью в Федерации. Федерация должна строиться на основе учредительного договора.

Далее он доказывает необходимость:

…завершения политической интеграции… [через] создание центра тяжести. Это группа государств, заключающая новый европейский рамочный договор и создающая ядро Федерации. Но основе такого договора Федерация может создавать свои собственные институты: правительство, которое в пределах ЕС будет единодушно выступать от имени членов группы по любому вопросу, сильный парламент и избираемый путем прямого голосования президент (курсив автора)[271].

Чтобы кто-нибудь случайно не принял это за провокационный пробный шар, замечу, что весь этот пакет был позднее одобрен остальными. Президент Жак Ширак во время выступления в германском бундестаге высказался за формирование «первоначальной группы» европейских стран во главе с Францией и Германией, которые стремятся к более глубокой политической интеграции[272]. В развитие этой мысли канцлер Шредер призвал преобразовать Европейскую комиссию в «сильный европейский орган исполнительной власти» с выборным руководителем, иными словами создать Европейское правительство[273] Вслед за этим Лионель Жоспен, премьер-министр Франции, по-своему приукрасил проект федерализации. Несмотря на то что его идеи расходились с идеями канцлера Германии по некоторым аспектам — он хотел видеть более широкое экономическое регулирование и менее влиятельную Европейскую комиссию, — мсье Жоспен был полностью на стороне «европейского правительства зоны евро»[274]. Франко-германская ось (хотя сейчас вернее было бы называть ее германо-французской), совершенно очевидно, продолжает исправно функционировать, несмотря ни на что. Увы, Великобритания не может на нее эффективно воздействовать, даже если бы ее нынешнее правительство и захотело это сделать.

Возведение гигантской федеративной суперструктуры есть не что иное, как строительство нового европейского сверх-государства. Отрицать это и называть новое образование «сверхдержавой», как настаивает Тони Блэр, — пустая софистика[275]. Я подарю экземпляр моих мемуаров любому, кто сможет убедительно объяснить, что такое европейская сверхдержава, которая не является сверх-государством. Почему-то мне кажется, что моим запасам мемуаров ничто не угрожает.

Как я уже объясняла, до тех пор, пока не будет подлинно все-европейского общественного мнения, что, в свою очередь, должно привести к возникновению подлинно все-европейского самосознания, Европа не может быть демократической. Если подобный довод покажется не слишком обоснованным, то нужно лишь взглянуть на многочисленные факты презрительного отношения европейских политиков и чиновников к обычным демократическим процедурам. Думаю, следующих примеров будет вполне достаточно.

Немцы уверены, что главным символом их послевоенных достижений была марка, опекаемая Немецким федеральным банком с достойным подражания мастерством. Стоит ли удивляться тому, что подавляющая часть населения хотела сохранить ее. В ходе опроса общественного мнения в 1992 году 84 % респондентов высказалось в пользу референдума по вопросу присоединения к Маастрихтскому договору. Почти 75 % высказались решительно против отмены национальной валюты[276]. Однако никакого референдума так и не было, а немецкая марка была принесена в жертву новой валюте — евро. Политическая и деловая элита Германии приняли решение, а мнение большинства оказалось никому не нужным. Вместе с тем это мнение так и не изменилось: в соответствии с опросом, проведенным в марте 2001 года, 70 % немцев были против введения евро[277]. Похоже, это никого не интересовало.

Когда датчане, которым удалось добиться проведения референдума, проголосовали 2 июня 1992 года за отказ от Маастрихта, проевропейски настроенная датская политическая элита решила, что голосование будет продолжаться до тех пор, пока не получится нужный результат. Вдобавок к этому тогдашний британский министр иностранных дел Дуглас Херд предостерег Данию, что повторное «нет» приведет к «изоляции» страны и может спровоцировать «кризис, способный подорвать положение Дании в ЕС»[278]. В результате таких угроз датчане изменили свое мнение и 18 мая 1993 года покорно проголосовали «за»

Брюссель, однако, подобно хулигану, которому поначалу все сходило с рук, продолжал угрожать датчанам до тех пор, пока не зашел слишком далеко. Возмутительное замечание Педро Солбеса, европейского комиссара по экономическому и валютному союзу, в марте 2000 года по поводу того, что «неполное членство далее неприемлемо: член ЕС должен быть участником экономического и валютного союза» не оказало никакого влияния на результаты референдума в сентябре того же года[279]. Пятьдесят три процента проголосовавших, невзирая на предупреждение, высказалось против единой валюты. Тем не менее можно не сомневаться: еврократия добьется своего[280].

Это касается и Швейцарии. Швейцарцы прекрасно себя чувствовали без Европейского союза. У них было все — и процветание, и стабильность, и свобода, поэтому были все основания считать, что вряд ли кто захочет расстроить существующее положение дел. Но проевропейское федеральное правительство Швейцарии думает иначе. На референдуме 4 марта 2001 года 77 % швейцарцев высказались против вступления в ЕС. Ни один из кантонов не проголосовал «за». Несмотря на это, федеральное правительство продолжает твердить о своем намерении присоединиться к ЕС в ближайшие 510 лет.

Странам, подобным Швейцарии, и государствам Центральной и Восточной Европы (по примеру датчан, трезво взвесивших ситуацию перед голосованием на последнем референдуме) следовало бы повнимательнее присмотреться к тому, как Европейский союз обошелся с Австрией. В октябре 1999 года австрийцы проголосовали за ликвидацию старой, продажной системы распределения власти и льгот между левыми и правыми. Пятьдесят четыре процента избирателей поддержали Австрийскую народную партию и Австрийскую партию свободы. Нет никаких оснований считать, что результаты были подтасованы. Все произошло совершенно мирно и спокойно. Правая Партия свободы, возглавляемая Йоргом Хайдером, честно заработала 27 % голосов. Но Совет министров ЕС, в котором преобладают левые, при поддержке президента Ширака ввел политические санкции против Австрии в расчете на то, что австрийцы вернут к власти левых. В качестве довода, подтверждающего правоэкстремистскую опасность для Европы, приводились различные высказывания герра Хайдера. Закрадывается, однако, подозрение, что в не меньшей мере неодобрительное отношение ЕС к Партии свободы связано с ее скептическим отношением к европейской интеграции. Вне всякого сомнения, европейцы полагали, что маленькая Австрия быстро пойдет на попятную, но санкции привели к обратному эффекту. Австрийцы, которые вовсе не пылали любовью к Хайдеру, сплотились вокруг правительства. Они испытывали глубокое возмущение. В ЕС поняли, что перегнули палку, а это может сказаться на результатах приближающегося референдума в Дании. Как оказалось, беспокойство было не напрасным. Тогда была избрана тактика «сохранения лица» и 12 сентября 2000 года после отчета, подготовленного «тремя мудрецами» санкции были тихо сняты[281].

Грубая попытка вопреки воле австрийского народа получить национальное правительство, характер которого устраивает страны — члены ЕС, предельно ясно характеризует образ будущего. В этой связи нельзя не обратить внимания и на угрозу канцлера Шредера, неуклюже брошенную в сторону Италии в самый разгар австрийского кризиса. Подобную акцию было обещано предпринять и против нее, если она допустит приход к власти правых сил[282].

На деле все, чего опасаются левые деятели от ЕС, сконцентрировано в лице Сильвио Берлускони и его партии «Форца Италиа», а также партий «Северная лига» и «Национальный альянс». Синьор Берлускони — динамичный бизнесмен, а не замшелый бюрократ. Он и его партнеры принадлежат к числу твердых антикоммунистов. Его программа ориентирована на освобождение компаний от государственного контроля. Коалиция «Дом свободы» — умеренно консервативная группировка, взгляды которой сходны с теми, что проповедуют консерваторы в Великобритании и Соединенных Штатах. Но это уже чересчур для левоцентристских еврофедералистов, которые совершенно не верят в преданность синьора Берлускони их грандиозной задумке похоронить национальные государства под конструкцией единого сверх-государства. Развернутая в средствах массовой информации по всей Европе кампания очернения синьора Берлускони преследует единственную цель: заставить итальянский электорат пойти на попятную и отдать предпочтение левым. Это настолько возмутительно, что я выступила с поддержкой в его адрес в открытом письме, направленном в итальянскую прессу. В нем, в частности, говорилось: «Это не первая попытка европейского масштаба запугать национальный электорат. Однако она вполне может стать последней, если Италия откажется встать на колени».

Письмо получило широкий резонанс и, возможно, возымело действие. Так или иначе, итальянцы в массе своей проголосовали за партии, входящие в «Дом свободы» и за правительство Берлускони, которое, если сохранит единство, реально может превратить Италию в эффективное, процветающее и современное государство.

В случае с Италией — крупнейшим европейским государством, входящим в состав первоначальной шестерки, — у левых правительств стран ЕС хватило благоразумия, чтобы удержаться от прямых угроз применения санкций. Но это вовсе не значит, что к более мелким государствам — вроде Австрии — подход будет таким же, осмелься они проголосовать за партии, неугодные ЕС. На этот случай европейский Совет министров, находящийся в Амстердаме, уполномочен определять, имеются ли в государстве — члене ЕС «Серьезные и непрекращающиеся нарушения» принципов «Свободы, демократии, уважения прав человека» и т. п., а затем приостанавливать частично или полностью права этого члена (Статья 7)[283]. В Ницце возможности Европы угрожать тем, чья политика не устраивает большинство правительств стран-членов, были существенно расширены в результате уточнения языка, используемого в Амстердаме. Так что теперь Совет министров может оперировать понятием «явный риск серьезного нарушения» (курсив автора). Так мало-помалу идет расширение центральной власти и выхолащивание права национального демократического выбора.

Оборотной стороной отсутствия демократии в ЕС является отсутствие отчетности. Интерес общества просто недостаточен для того, чтобы ставить под постоянный и эффективный контроль поведение европейских политиков и высокопоставленных чиновников. Отдаленность причинной связи открывает простор для злоупотребления властью, нецелевого использования общественных средств, а в некоторых случаях и для коррупции.

Стоит лишь прочитать убийственное заключение «комитета независимых экспертов» по заявлениям о фактах мошенничества, злоупотребления в управлении и семейственности от 15 марта 1999 года. Там говорится о таких вещах, как:

.. утрата контроля политических властей над администрацией, которой они должны управлять (Параграф 9.2.2);

случаи, когда комиссары или комиссии в целом повинны в мошенничестве, несоблюдении правил или злоупотреблениях в управлении их службами или зонами ответственности (Параграф 9.2.3);

создание… «государства в государство» (Параграф 9.2.8);

использование общественных фондов (в некоторых случаях незаконное) для приведения в соответствие поставленных целей и выделенных на них ресурсов (Параграф 9.4.3);

невозможность найти хотя бы одного человека, обладающего чувством ответственности (Параграф 9.4.25).

В этом нет ничего удивительного. Если к системе централизованного принятия решений добавить завесу секретности и отсутствие реального обсуждения целей и средств, вряд ли стоит ожидать чего-то иного, кроме как взяточничества и некомпетентности. Ситуация не изменится, даже если подбирать и назначать безукоризненно честных людей с самыми прочными моральными устоями. Ее не поправить ни технической, ни процедурной реформами вроде тех, которые предложил вице-президент Европейской комиссии Нил Киннок.

В соответствии со сложившейся в Европе практикой, проблемы, возникающие в результате расширения неподотчетной центральной власти, неизменно используются для еще большего ее расширения под тем предлогом, что это нужно для устранения этих проблем. Так, в ответ на возмутительный уровень мошенничества в ЕС было предложено создать европейскую систему уголовного и процессуального права специально для борьбы против мошенничества с бюджетными средствами Сообщества, т. е., по существу, федеральную систему уголовного судопроизводства. Эта система, известная посвященным как Corpus Juris предполагает учреждение должности Европейского общественного обвинителя с представителем в каждой из столиц. Ряд специальных национальных судов, функционирующих по общим европейским правилам, будет выдавать «европейские ордера на арест» и сможет по требованию Обвинителя заключать потенциальных ответчиков в тюрьму на длительные сроки без судебного разбирательства[284].

Институт присяжных заседателей исключается из этих специальных судов, а предлагаемые европейские определения преступлений, связанных с мошенничеством, с одной стороны, неясны по содержанию, а с другой — значительно шире, чем, например, в британском законодательстве. Совершенно ясно, что это лишь первый шаг. Перспектива угадывается в положениях Амстердамского договора, который дает членам ЕС полномочия на «сближение, при необходимости, норм уголовного права» и «осуществление совместных судебных действий»[285]. Реализация предложений находится пока на начальной стадии. Но после принятого на саммите в Тампере в октябре 1999 года решения учредить EUROJUST — орган, в котором должны быть представлены обвинители, судьи и полицейские чиновники от каждого государства-члена, — и недавнего предложения создать «европейское судебное пространство» можно не сомневаться: они обязательно материализуются в той или иной форме[286]. Рассматриваемые попутно призывы превратить Европол во все-европейский аналог ФБР лишь дополняют картину того, что произойдет, когда евро-федералисты добьются своего[287].

Таким образом, подводя итог, я делаю следующие выводы:

 Европейский союз принципиально не может быть «демократической» структурой: попытки достичь этой иллюзорной цели на деле ведут к еще большему ущемлению прав национального электората.

 Точно так же не может быть и программы реформ, которая способна сделать политиков и должностных лиц ЕС реально подотчетными.

 Самое большее, что может сделать в настоящее время Великобритания и другие государства-члены, которым небезразлична их собственная демократия, — это противодействовать кампаниям запугивания и клеветы всякий раз, когда ЕС применяет эту тактику против кого-либо.

Вплоть до настоящего момента самым значительным проявлением замыслов по созданию полноценного сверх-государства является введение единой европейской валюты[288]. Этот проект имеет главным образом политический, а не экономический смысл. Право эмитировать валюту — фундаментальный атрибут суверенного государства, а вовсе не символический или технический вопрос. Недаром во все века нарушение этого права фальшивомонетчиками считалось тягчайшим преступлением и каралось соответствующим образом. Современные континентальные сторонники евро даже не пытаются скрывать реальное положение вещей, в этом отношении они намного откровеннее своих британских коллег.

Мы стремимся к политическому объединению Европы. Без валютного союза не может быть союза политического и наоборот (экс-канцлер Гельмут Коль)[289].

Введение единой европейской валюты ни в коей мере не было чисто экономическим решением. Валютный союз нужен для того, чтобы мы, европейцы, могли продолжать движение к политической интеграции (канцлер Герхард Шредер)[290]

Введение единой валюты прежде всего не экономический, а суверенный и поэтому политический акт (министр иностранных дел Германии Йошка Фишер)[291]

Совет министров финансов 11 стран зоны евро превратится в экономическое правительство Европы (бывший министр финансов Франции Доминик Строссан)[292]

Единая валюта — это самый серьезный отказ от суверенного права с момента создания Европейского сообщества на основе Римского договора… Когда говорят, что этот шаг ведет к политическому союзу, то делают логичное заключение, однако при этом упускают из виду нечто принципиально важное. Заключение вполне логично, поскольку невозможно, предприняв такой шаг, не пойти дальше. Из виду же упускают то, что такое решение по существу политическое, ибо смысл его в отказе от одного из главнейших атрибутов суверенитета, которым пользуются наши национальные государства (бывший премьер-министр Испании Фелипе Гонсалес)[293]

Теперь нам нужно экономическое правительство для зоны евро (премьер-министр Франции Лионель Жоспен)[294]

Кто-кто, а уж эти люди должны знать, о чем говорят. К ним стоит прислушаться. Без выпуска собственной валюты и управления ею (под «управлением» я понимаю создание условий для свободного колебания курса, что в большинстве случаев является желательным) государство не может проводить собственную экономическую политику. Оно не может больше устанавливать свои процентные ставки в соответствии с существующими условиями: это делают за него наднациональные органы власти исходя из наднациональных критериев. Возможности государства противостоять экономическим потрясениям или реагировать на экономические циклы при этом значительно сужаются. Его вынуждают искать выход из затруднительных ситуаций исключительно в фискальной сфере.

Однако как раз из-за того, что власть и полномочия были переданы на наднациональный (в данном случае европейский) уровень, страна, использующая единую валюту, лишается возможности проводить ту политику в сфере расходования, налогообложения и заимствования, которую она и ее электорат считают необходимой. Наивно полагать, что налоговые и валютные власти могут долго оставаться политически разобщенными: ведь даже «независимые» национальные банки, которые устанавливают процентные ставки, в конечном итоге подотчетны политическим институтам, наделяющим их полномочиями. Положение Маастрихтского договора о том, что «государство-член не отвечает по обязательствам центральных правительств, региональных, локальных или других властей или органов другого государства-члена» вряд ли просуществует долго[295]. На территории евро будет не только единая валюта, там будет единый бухгалтерский баланс. Шаг в этом направлении уже сделан в так называемом «Пакте стабильности» успешно навязываемом Германией в качестве условия приема экономически слаборазвитых стран в зону евро. В дополнение к Маастрихту Пакт устанавливает новые ограничения на осуществление заимствований и предусматривает высокие штрафы для нарушителей правил. В сочетании со стремлением к гармонизации систем налогообложения, вытекающим из искаженной интерпретации понятия «Единого рынка» подталкивание стран к делегированию права принятия фискальных решений европейскому руководству неизбежно превратит страны-члены в некое подобие «местных органов власти». Это будет завершением создания «европы регионов» в том виде, как ее представляет Маастрихт.

Я уверена в следующем:

 Единая европейская валюта обречена на экономический, политический и социальный провал, хотя точные сроки, обстоятельства и последствия этого пока невозможно назвать.

 Отсюда следует, что государствам, которые еще не присоединились к проекту, лучше воздержаться от такого шага.

 Спасти евро невозможно, какие бы попытки ни предпринимала Америка или международное сообщество, поскольку сами основы существования зоны евро изначально порочны.

 Главнейшая задача неевропейских стран состоит в том, чтобы свести к минимуму вредное воздействие европейской политики на мировую экономику.

Как я уже отмечала, европейское сверх-государство по замыслу его архитекторов должно превратиться в сверхдержаву. Корни этого стремления следует искать во Франции. Именно она на протяжении многих лет хотела стать военной альтернативой НАТО, возглавляемому США. Планы Европейского союза по созданию самостоятельной интегрированной системы обороны открывают перед Францией уникальную возможность достичь своей цели. Эти планы стали осязаемыми совсем недавно — после того, как правительство Тони Блэра отказалось от традиционного британского, как, впрочем, и своего собственного, их неприятия. Оно пошло на это в декабре 1998 года в Сен-Мало совсем не по каким-либо значимым соображениям безопасности, а с тем, чтобы подправить свою европозицию в тот момент, когда она пошатнулась в результате отказа присоединить фунт стерлингов к Европейскому валютному союзу.

В Сен-Мало британское и французское правительства согласились, что ЕС «должен обладать возможностью автономных действий, опираясь на соответствующие вооруженные силы, располагать процедурой принятия решения об их использовании и быть готовым сделать это в случае международных кризисов». С этой целью Европейскому союзу «необходимо иметь соответствующие военные структуры… за рамками НАТО»[296] (курсив автора).

В развитие этих планов декабрьский саммит 1999 года, состоявшийся в Хельсинки, определил, что ЕС должен иметь возможность в течение 60 дней развернуть на период не менее года группировку уровня корпуса (60 тысяч военнослужащих) с соответствующим командованием, службами контроля, разведки и материально-технического обеспечения, а при необходимости — с военно-воздушными и военно-морскими частями. Для формирования таких европейских «сил быстрого реагирования» может потребоваться резерв порядка 200 тысяч военнослужащих. Нет нужды говорить, что это масштабное предприятие.

К моменту декабрьского саммита 2000 года в Ницце проект приобрел еще более ясные очертания. Отчет по европейской политике в сфере безопасности и обороны, выводы которого были одобрены в Ницце, содержал ряд сознательно допущенных двусмысленностей, предназначенных для внутри-британского потребления и включенных по просьбе Великобритании, с тем чтобы успокоить Пентагон. Так, с одной стороны, в отчете отмечено, что стлан не предполагает создания европейской армии. Но, с другой стороны, этапы его реализации не оставляют сомнения в том, что создается нечто очень похожее на европейскую армию. Отчет утверждает, что цель «заключается в предоставлении ЕС возможности в полной мере исполнять свою роль на международной сцене». Он подчеркивает, что среди задач сил быстрого реагирования будет «проведение военных акций при разрешении кризисов, включая выполнение миротворческих миссий». В отчете говорится о том, что предполагается создать действующие на постоянной основе Европейский комитет по политике и безопасности, Военный комитет и штаб. А среди принципов работы значится «сохранение независимости Союза в принятии решения».

Что же кроется за этим словоблудием на самом деле? На мой взгляд, есть все основания считать, что вместо увеличения европейского вклада в НАТО страны ЕС с подачи Франции осознанно приступили к созданию в лучшем случае альтернативы, а в худшем — конкурирующей военной структуры и вооруженных сил.

Конечно, существуют границы, далее которых европейцы вряд ли смогут пойти в одиночку. Границы эти определяются практическими возможностями, а вовсе не политикой. На практике же европейские силы демонстрируют полную неспособность эффективно действовать при выполнении «миротворческой» т. е. боевой, роли, например на Балканах, без американской разведывательной информации, тяжелой транспортной авиации и высокотехнологичного оружия. Таким образом, европейские силы быстрого реагирования не могут претендовать ни на европейский масштаб (они не справятся с ним без поддержки США), ни на быстрое реагирование (у них нет возможности быстрого развертывания), ни даже на значительную силу. А старые проблемы всех международных сил — различные языки, решения, принимаемые коллегиально, разделение полномочий и соперничество — при этом серьезно усугубляются отсутствием того, что делает эффективным НАТО, а именно американского руководства.

Тони Блэр во время своего первого визита в Вашингтон для встречи с новым президентом предоставил г-ну Бушу (что тот впоследствии подтвердил) целый ряд заверений, касающихся новой военной структуры. В частности, было обещано, что планирование операций [европейских сил быстрого реагирования] будет осуществляться в рамках НАТО» и даже что будет создано «объединенное командование»[297]. Аналогичным образом Джефф Хун, министр обороны Великобритании, обещал, что «ЕС не будет отнимать ресурсы у НАТО, дублировать его мероприятия, создавать отдельные военные структуры или осуществлять планирование операцию»[298].

Я не понимаю, как подобные заверения можно согласовать с тем, что говорится в тексте соглашения, принятого в Ницце. Не вижу я и способа совместить их с целями французских и других сторонников проекта. Генерал Жан-Пьер Кельш, начальник штаба вооруженных сил Франции, заявил, что «[у НАТО] нет права первого выбора. Если ЕС будет действовать должным образом, он сможет заняться урегулированием кризиса на очень ранней стадии, еще до того как ситуация осложнится. НАТО не имеет к этому никакого отношения. На определенном этапе европейцы могут принять решение о проведении военной операции. Независимо от того, будут в ней участвовать американцы или нет»[299]. По мнению Юбера Ведрина, министра иностранных дел Франции, вооруженные силы ЕС должны сами осуществлять «основные функции планирования операций» а генерал Густав Хагглунд, председатель постоянного Военного комитета ЕС от Финляндии, считает, что европейские силы быстрого реагирования должны быть «независимыми», а не «придатком НАТО»[300].

Французы и те, кто разделяет их точку зрения, так настойчиво добиваются военной самостоятельности Европы именно потому, что видят в ней жизненно важный атрибут новой европейской сверхдержавы, способной соперничать с Соединенными Штатами. Каким образом г-н Блэр собирается в этих условиях выполнять обещания, данные президенту Бушу, я совершенно не представляю. Если ему не удастся сделать этого, всего лишь одна неумная и легкомысленная инициатива может принести трансатлантическим взаимоотношениям больше вреда, чем что-либо другое после Суэцкого кризиса 1956 года.

Что же до президента Буша, то, я думаю, он поступил совершенно правильно на той первой встрече, приняв высказывания г-на Блэра за чистую монету. Он очень точно подобрал слова, когда высказался «поддержку точки зрения [г-на Блэра]» на основании полученных от него конкретных заверений. На месте премьер-министра я бы обратила не меньшее внимание и на другое высказывание г-на Буша на той же самой вашингтонской пресс-конференции — в отношении Китая, в намерениях которого у американцев были все основания сомневаться: «Я полагаю, доверять надо до тех пор, пока не будет доказано обратное». Ключевые слова здесь — «до тех пор пока».

Кто прав, выяснится очень скоро. Если европейцы действительно хотят расширить свое участие в НАТО, они могут продемонстрировать это очень просто: все, что нужно, — увеличить военные расходы. Они могут также быстро осуществить переход на профессиональную армию, как это сделала Великобритания. Они могут приобрести передовые военные технологии. В конце концов, если этого не сделать в ближайшее время, разрыв между военными потенциалами европейцев и США станет таким, что они просто не смогут сражаться вместе.

К сожалению, на мой взгляд, европейские оборонные планы на деле нацелены не на поддержку наших американских друзей на поле боя, а на оспаривание их глобального главенства. Великобритания никогда не должна принимать в этом участия.

Итак, совершенно очевидны следующие моменты:

 Основной мотив создания независимых европейских вооруженных сил имеет политическое, а не оборонное происхождение.

 Этот мотив, первопричиной которого являются устремления французов, толкает к соперничеству, а не сотрудничеству с НАТО во главе с Америкой.

 Возможности Великобритании трансформировать инициативу в нечто иное в настоящее время незначительны, хотя мы должны все же попробовать добиться этого.

 Любая европейская армия (как бы она ни называлась) всегда будет иметь ограниченные возможности и существенно зависеть от США.

 Европейский военный проект вполне способен подорвать сплоченность альянса, о чем предупреждают ключевые фигуры администрации США.

 Если не будет уверенности в том, что мы сможем предотвратить это, Великобритания должна отказаться от участия в порочных европейских военных проектах.

Введение единой валюты, способной соперничать с долларом, небольшие, но быстрые шаги в направлении создания собственных вооруженных сил, заменяющих НАТО, стремление сформировать общее судебное пространство, бесцеремонно вторгающееся в сферу действия национальных правовых систем, и нынешний проект разработки европейской конституции, в центре которого находится выборное правительство, есть не что иное, как атрибуты одного из самых грандиозных проектов нашего времени. Его авторы прекрасно знают об этом. Претензия на аналогию с созданием Соединенных Штатов Америки совершенно очевидна. Не случайно в разговорах евро-энтузиастов нет-нет да проскочит выражение «Соединенные Штаты Европы»[301].

Претензия эта глубоко порочна и одновременно символична. Порочна потому, что Соединенные Штаты опирались с самого начала на общий язык, культуру и ценности, Европа же не может похвастаться ни тем, ни другим, ни третьим. Порочна она и потому, что Соединенные Штаты складывались в ХVIII веке и превращались в подлинно федеральную структуру в ХX — под воздействием событий, прежде всего связанных с войной. В отличие от этого Европа)) — результат планов. По своей сути она — классическая утопия, монумент тщеславию интеллектуалов, программа, обреченная на провал, — неясны лишь масштабы конечного урона.

По этим же причинам она символична не только для европейских, но и для неевропейских стран. Скорее всего, движения в направлении создания Соединенных Штатов Европы, европейского сверх-государства уже не остановить. Конечно, случиться может всякое. Америка, например, может сорвать европейские планы по созданию альтернативы НАТО. Европейская валюта может рухнуть под давлением внешних потрясений и внутренних разногласий. Маловероятно, но может случиться и так, что Франция или Германия — главная движущая сила процесса — откажутся под давлением электората от попыток заменить демократические национальные институты на бюрократические европейские. Абсолютной определенности не существует нигде, даже на территории евро. Но я сильно сомневаюсь в том, что это произойдет на практике. Уж больно велика инерция движения.

Неевропейским странам, и прежде всего Америке, остается лишь по возможности смягчить тот вред, который несет с собой новая Европа, а затем, когда безумие пройдет, — а так и будет из-за отсутствия общего интереса, — помочь собрать осколки. У Великобритании, однако, есть другой выбор, о чем я и буду говорить дальше.

Примечания:

2

Такими знаниями обладает Генри Киссинджер, судя по его научной работе «Дипломатия» (Diplomacy.New York: Simon and Schuster, 1994). В ее вводной части д-р Киссинджер прослеживает развитие ремесла управления государством с XVII в.

3

Эти аргументы проработаны более глубоко в эссе Мартина Вулфа «Выживет ли национальное государство в условиях глобализации?» (Martin Wolf. Will the Nation-State Survive Globalization? Foreign Affairs, January/February 2001).

24

Р. Пайпс, «Ошибочная трактовка "холодной войны": сторонники жесткой линии оказались правы» (Misinterpreting the Cold War: The Hard-Lines had It Right, Foreign Affairs, Winter 1995), отзыв на книгу Реймонда Гартоффа «Великое превращение: американо-советские отношения и окончание "холодной войны"» (The Great Transition: American-Soviet Relations and the End of the Cold War, Washington, 1994).

25

Переосмысление красной угрозы (Rethinking the Red Menace, Time, 1 January1990).

26

F.A, Hayek, The Road to Serfdom, London: Routhledge and Kegan Paul, 1979, р. 95.

27

Alexis de Tocqueville (ed. J.P. Mayer and Max Lerner, trans. George Lawrence), Democracy in America (New York: Harper and Row, 1996), р. 667. Алексис де Токвиль (1805–1959) — политический философ, политик и историк.

28

М1сЬае1 Моуа1:, ТНе ЗрггН оОетосгаПс СаргШНзт (ЬопсЬп, 1991).

29

См. главу 11.

30

Выступление в Форт-Уорте, штат Техас, 19 октября 2001 г.

243

Tony Blair, «I’m a British Patriot», Sun, 17 March 1997.

244

Надо сказать, что термин «федерализм» имеет различную трактовку. В Америке этот термин означал возврат штатам прав и полномочий, которые, вопреки положениям Конституции США, были переданы федеральному правительству. В Европе под федерализмом обычно понимается практика, существующая в Федеративной Республике Германия, т. е. в государстве с верховной властью центрального правительства и определенной автономией на местном уровне. Именно в этом смысле я и буду использовать данный термин.

245

Я очень признательна Джеффри Гедмину за то, что он обратил мое внимание на эту цитату.

246

Жан Монне (1888–1979) — французский финансист и высокопоставленный чиновник, которого нередко называют отцом-основателем Европейского общего рынка; Робер Шуман (1886–1963) — находясь на посту министра иностранных дел Франции, предложил так называемый «план Шумана», в соответствии с которым было создано Европейское объединение угля и стали; Альчиде де Гаспери (1881–1954) — премьер-министр Италии в 1945–1953 гг.; Поль Анри Спаак (1899–1972) — поочередно занимал посты премьер-министра и министра иностранных дел Бельгии, высокопоставленный представитель международного сообщества; Конрад Аденауэр (1876–1967) — первый канцлер Западной Германии (1949–1963).

247

Процитировано: Luca Einaudi, National Institute Economic Review, April 2000

248

Процитировано Джоном Лохландом в его углубленном исследовании истоков еврофедералистской мысли: John Laughland, The Tainted Source: The Undemocratic Origins of the European Idea (London, 1997), р. 19.

249

Financial Times, 31 December 1993.

250

Более полно природа рынков и основы их функционирования рассмотрены в главе 11.

251

Людвиг Эрхард (18971977) — министр экономики Западной Германии (19491963); канцлер Западной Германии (19631966).

252

«сетка безопасности» — система социальных гарантий, система поддержания государством неимущих слоев населения. — Прим. пер.

253

Oscar Lafontain and Dominique Strauss-Kahn, Le Monde, 15 January 1999.

254

Keith Marsden, Handicap, Not Trump Card: The Franco-German Model isn’t Working (Centre fot Policy Studies, July 1999).

255

Bill Jamieson and Patrick Minford, Britain and Europe: Choices for Change (Politeia and Global Britaian 1999).

256

F.A. Hayek, The Road to Serfdom (London: Routlendge and Kegan Paul, 1979), р. 95.

257

Speech to the Friends of Europe, 6 February 2001.

258

Демографы считают, что коэффициент воспроизводства, т. е. коэффициент фертильности, необходимый для сохранения численности населения, должен составлять 2,1. В Италии правоцентристская администрация Сильвио Берлускони пыталась справиться с пенсионным кризисом еще в 1994 году, когда появились его первые признаки. Сейчас Берлускони и его коллегам предоставлен еще один шанс (см. стр. 378379.). Цифры заимствованы из книги Питера Дж. Петерсона: Peter G. Peterson, Gray Dawn: How the Coming Age Wave will Transform America and the World (New York: Random House, 1999), р. 77–78.

259

Peterson, Gray Dawn р. 164. На практике первой страной, которая решилась на подлинно радикальные шаги в направлении создания национальной системы частных пенсионных фондов, была Чили. Это произошло в 1981 г., когда у власти находилось правительство Пиночета.

260

Niall Ferguson and J.Kotlikoff, «The Degeneration of EMU», Foreign Affairs, March-April 2000.

261

Цели единой сельскохозяйственной политики были очерчены в тексте Римского договора 1957 года. В их число вошли «повышение производительности труда в сельском хозяйстве», «улучшение условий жизни в сельскохозяйственном сообществе», «стабилизация рынков», «создание запасов продовольствия» и «обеспечение приемлемых для потребителей цен на продовольствие». ЕСХП не предусматривает введения на свободном внутреннем рынке сельскохозяйственной продукции каких-либо тарифов или квот, но зато предполагает протекционистские меры, при которых предпочтение получают фермеры Европейского сообщества. Стабильность цен на сельскохозяйственную продукцию, устанавливаемых Советом министров, поддерживается с помощью экспортных субсидий и интервенций. Более полное описание механизма работы ЕСХП можно найти в работе Ричарда Хауарта: Richard Howarth, «The CAP, Institute of Economic Affairs, June 2000, pp. 4–5.

262

Howarth, «The CAP: History and Attempts at Reform», p. 5.

263

Graeme Leach, EU Membership — What’s the Bottom Line? Institute of Directors Policy Paper, March 2000.

264

Данные оценки принадлежат экономистам Бренту Борреллу и Лайонелу Хаббарду. Процитировано: Denise H. Froning and Aaron Schavey, «How the United States Executive Memorandum, 7 7 March 2001.

265

«Europe’s Burden», The Economist, 22 May 1999.

266

В «следующую волну» стран-андидатов входят Болгария, Венгрия, Кипр, Латвия, Литва, Мальта, Польша, Румыния, Словакия, Словения, Чешская Республика, Эстония.

267

«Germany Goes Cool on Polish Hopes to Join EU», The Times, 10 October 2000.

268

На английском, греческом, датском, ирландском (гэльском), испанском (кастильском), итальянском, немецком, нидерландском, португальском, финском, французском и шведском языках.

269

Так, опрос европейцев в возрасте от 21 до 35 лет показал, что лишь один из трех ощущает себя европейцем, а не жителем собственной страны. Этот показатель, правда, варьирует в зависимости от страны: 40 % молодых итальянцев считают себя в первую очередь европейцами, а в Великобритании этот показатель достигает лишь 25 %. Time Magazine survey, 26 МагсЬ 2001.

270

Помимо родного языка 41 % европейцев знают английский, 19 % — французский, а 10 % — немецкий язык. Более того, 70 % европейцев считают, что в ЕС все должны знать английский язык. Europeans and Languages, Eurobarometr Report, 54, 15 February 2001.

271

Выступление в Университете Гумбольдта, Берлин, 12 мая 2000 г. Интересно отметить, что очень похожие взгляды выражает еще один бывший проповедник левых взглядов и революционер, ныне член Европарламента от Партии зеленых Даниэль Ко-Бендит. Guardian, 10 November 2000.

272

Речь в германском бундестаге, Берлин, 27 июня 2000 г.

273

Предложения канцлера Шредера изложены в документе под названием «В ответе за Европу», проект которого опубликован Социало-демократической партией Германии 30 апреля 2001 г.

274

Выступление в Париже 28 мая 2001 г.

275

Выступление Тони Блэра на Польской фондовой бирже, Варшава, 6 октября 2000 г.

276

Результаты опроса, проведенного Институтом Виккерта и журналом Stern, опубликованы в газете The, 23 September 1992.

277

Daily Telegraph, 3 April 2001.

278

The Times, 27 April 1993.

279

Daily Telegraph, 16 March 2000.

280

Одна из самых последних размолвок между еврократией и демократией произошла в Ирландии, где после того, как на референдуме большинство проголосовало против договора, заключенного в Ницце, европейский комиссар по вопросам расширения Гюнтер Ферхойген заметил: «Результаты референдума в одной стране не могут заблокировать проект, который значит так много для политического и экономического будущего объединенной Европы» (The Times, 9 June 2001).

281

В «тройку мудрецов» вошли: Мартти Ахтисаари, бывший президент Финляндии; Йохен Фровайн, директор Института Макса Планка в Гейдельберге; Марселино Ореха, бывший министр иностранных дел Испании.

282

The Times, 19 February 2000.

283

На деле ЕС не осмелился поступить таким образом с Австрией, поскольку подобных нарушений там просто быть не могло, а использовал механизм «двусторонних» санкций со стороны всех членов ЕС, чтобы добиться того же результата. Типичный европейский трюк.

284

Европейская комиссия надеялась добиться быстрого принятия этого предложения под предлогом событий 11 сентября. Однако, как заметил Мартин Хоу, «существующие предложения по введению всеевропейских ордеров на арест мало чем помогут в борьбе против терроризма, но зато подорвут и без того неадекватные основные гарантии, предоставляемые Европейской конвенцией по экстрадиции» (Tacking Terrorism, р. 20).

285

Статьи 29 и 31 Договора о Европейском союзе с поправками и новой нумерацией, внесенными Амстердамским договором.

286

Предложение по Правилам, регулирующим общую деятельность Сообщества по ускоренному созданию европейского судебного пространства по гражданским делам, было представлено Комиссией 5 июня 2001 г.

287

В документе СДПГ под названием «В ответе за Евроггр (30 апреля 2000 г.) канцлер Шредер предложил преобразовать Европол в «оперативную европейскую полицейскую структуру, наделенную исполнительной властью». В своем выступлении в Париже 28 мая 2001 г. мсье Жоспен одобрил такой подход.

288

Последствия введения евро для Великобритании подробно рассмотрены в главе 10. Двенадцать стран-участниц — Бельгия, Германия, Греция, Испания, Франция, Ирландия, Италия, Люксембург, Нидерланды, Австрия, Португалия и Финляндия — переходят на евро в следующем порядке: к концу 1998 г. учреждается Европейский центральный банк (ЕЦБ); 1 января 1999 г. фиксируются обменные курсы евро и старых национальных валют, а ЕЦБ устанавливает единую процентную ставку; с 1 января по 30 июня 2002 г. евро обращается параллельно с национальными валютами; к 30 июня 2002 г. национальные валюты изымаются из обращения.

289

The Times, 6 November 1997.

290

Выступление в Немецком федеральном банке, Франкфурт, 30 августа 1999 г. Financial Times, 31 August 1999.

291

Выступление в Европейском парламенте 12 января 1999 г. Daily Telegraph, 13 January 1999.

292

Интервью: The Times 1 January 1999.

293

Franfukter Allgemeine Zeitung, 27 May 1998.

294

Выступление в Париже 28 мая 2001 г.

295

Статья 10413.

296

Совместная декларация франко-британского саммита, Сен-Мало, Франция, 34 декабря 1998 г.

297

На пресс-конференции, проведенной президентом Джоржем У. Бушем и премьер-министром Тони Блэром в Кемп-Дэвиде 23 февраля 2001 г., президент Буш сказал: «[г-н Блэр] заверил меня в том, что европейская оборона никоим образом не будет подрывать НАТО. Он также сказал мне, что будет создано объединенное командование, а планирование предполагается осуществлять в рамках НАТО, и только полный отказ НАТО от участия в какой-либо операции может подтолкнуть силы обороны к самостоятельным действиям».

298

Daily Telegraph, 28 March 2001

299

Daily Telegraph, 28 March 2001.

300

Sunday Times, 4 March 2001; Daily Telegraph, 12 April 2001.

301

Призывы к созданию Соединенных Штатов Европы особенно часто можно было услышать от Гельмута Коля. Вот один из них: «К концу нынешнего столетия должен быть заложен фундамент Соединенных Штатов Европ» (выступление в Гарвардском университете, репортаж о котором был опубликован в газете Boston Globe, 8 June 1990).