• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Во вторник, 10 сентября 1991 года, я приехала в Пекин по приглашению китайского правительства. Это был период серьезной международной напряженности. Всего три недели назад непримиримые коммунисты в Москве предприняли окончившуюся неудачей попытку захватить власть. Президент Горбачев получил свободу, однако героем событий стал Борис Ельцин. Переворот не только не привел к сплочению Советского Союза, но и подтолкнул его к распаду. Коммунистическая партия Советского Союза полностью дискредитировала себя (впоследствии она несколько оправилась). Я также имела отношение к некоторым из этих великих событий[129]. На пути в Пекин около полуночи мой самолет приземлился в Алма-Ате для дозаправки. Президент Казахстана Нурсултан Назарбаев лично приехал в аэропорт, чтобы встретиться со мной. В течение нескольких часов мы обсуждали с ним произошедшие события. Он, будучи проницательным тактиком, по всей видимости, играл роль посредника в сложных отношениях между г-ном Горбачевым и г-ном Ельциным. Когда на следующий вечер я оказалась в Китае, меня больше всего занимал один вопрос: как события в Советском Союзе скажутся на будущем коммунизма и, в частности, Китая?

Мне было известно, что этот же вопрос мучил и руководство Китая, правда по другой причине: премьер-министр и министр иностранных дел Великобритании, Джон Мейджор и Дуглас Херд (ныне лорд) побывали в Пекине накануне, и г-н Херд сообщил мне, что им удалось выяснить. В течение десятилетий китайцы радовались всему, что ослабляло их давнишнего советского соперника. Однако сейчас их сильно беспокоило, как происходящее отразится на их собственном режиме. В 1989 году они с помощью танков успешно подавили выступления в защиту свободы на площади Тяньаньмынь. В Москве же этот испытанный инструмент оказался совершенно неэффективным, танк послужил даже трибуной борьбы за демократию для Бориса Ельцина.

В Пекине я должна была остановиться в государственной резиденции для почетных гостей «Дяоюйтай», которая представляла собой хорошо охраняемый комплекс зданий, где когда-то Цзян Цин, жена Мао, готовила заговор со своими радикально левыми друзьями и, в конце концов, была арестована. В доме, или «особняке», где мы расположились, была похожая на пещеру гостиная, обставленная в роскошном и угрюмом стиле, столь милом сердцу коммунистических специалистов по интерьеру. В ней мы обнаружили удивительную коллекцию бутылок со спиртными напитками. Китайцы, однако, хорошо понимая, как цена влияет на поведение людей, для ограничения их потребления включают стоимость выпитого гостями в счет.

Мы прибыли на место в начале двенадцатого ночи, но мне не терпелось получить подробный инструктаж от служащих посольства: график следующего дня был очень насыщенным, а я хотела знать всю последнюю информацию. Поэтому я через переводчика попросила женщину-администратора отпустить персонал и сказала, что мы позаботимся о себе сами. У меня был очень хороший переводчик, однако ему удалось растолковать, что мы хотим, только с четвертого раза: администратор нам явно не верила. Тому, кто полагает, что коммунизм — это равенство, было бы не вредно поговорить на эту тему с той женщиной.

Помимо официальной информации, которую мне сообщили, я получила и еще кое-какие ценные сведения. Мне передали суть разговора между Генри Киссинджером, который был в Пекине незадолго до моего приезда, и премьер-министром Китая Ли Пеном. Более всего меня заинтересовали ответы Ли Пена на замечания д-ра Киссинджера. Никогда не вредно иметь представление о том, как мыслит другая сторона. В случае с китайцами это полезно вдвойне, поскольку можно не сомневаться в том, что уже после первой встречи они будут в точности знать ваши взгляды: тот, с кем вы уже встречались, обязательно проинструктирует вашего следующего собеседника.

В графике следующего дня первым значился министр иностранных дел Китая Цянь Цичэнь. Г-н Цянь был несговорчивым и умным профессиональным дипломатом, по характеру чем-то напоминающим Громыко. Он специализировался на отношениях с Россией, однако отлично владел английским языком. Признание со стороны политбюро он получил за непоколебимое проведение линии партии, когда возглавлял информационный отдел Министерства иностранных дел Китая. Г-н Цянь ни на йоту не отступил от этой линии и на этот раз.

Китай, сказал он, крайне заинтересован в том, чтобы Советский Союз сохранился в своей прежней форме и оставался стабильным. Двойная проблема текущего момента заключается в состоянии советской экономики и «русском шовинизме». Я заметила, намеренно смещая фокус, что с оптимизмом смотрю на будущее Советского Союза, — как оказалось позднее, я ошибалась, — исходя из решительной реакции народа на переворот. Довольно прозрачно намекая на подавление выступлений на площади Тяньаньмынь в 1989 году, я добавила: «В современном мире танки и пушки не могут сломить стремления людей».

Г-н Цянь смутился. Не дали ему расслабиться и мои рассуждения по поводу выполнения Китаем его публичного обязательства соблюдать права человека. В конце нашей встречи я высказала соображение, что новый мир стал реальностью в результате прогресса в сфере передачи информации: это требует нового мышления и новой системы измерений. Руководители не могут более игнорировать желания своих народов. Вот смысл того, что произошло в Восточной Европе, а теперь в Советском Союзе. (Я надеюсь, что моя не высказанная напрямую мысль была понята.)

Следующим, с кем мне предстояло встретиться, был удивительный джентльмен по имени Жун Ижэнь. Г-н Жун официально занимал должность заместителя председателя Народного собрания, но это ничего не говорило о его реальном положении. По сути, он являл собой образец «красного капиталиста». До революции г-н Жун был очень богат. Однако в отличие от большинства китайских магнатов, которые бежали из страны и окончили свои дни в Гонконге или где-нибудь еще дальше от дома, он нашел общий язык с коммунистами. Власти практически всегда стремились убедить влиятельных представителей Запада в том, что богатые вполне могут процветать в Китае с благословения партии. Г-н Жун являлся тому живым доказательством. По его словам, он пострадал во время Культурной революции, но впоследствии был реабилитирован и сейчас живет на широкую ногу.

Г-ну Жуну принадлежал дом с внутренним двором. Подобные дома редко встречаются в наше время и очень престижны, однако когда-то они были традиционными для Пекина и составляли значительную долю в его застройке — серые с красными крышами, часто с прекрасными внутренними садами.

Гостиная, в которую меня провел г-н Жун, была заполнена мебелью конца эпохи династии Цин и расписана орнаментами. Каждый предмет представлял необыкновенную ценность. На стене висело огромное полотно с каллиграфией, принадлежавшей кисти хорошо известного художника, в углу которого сам Ден Сяо Пин начертал свою высокую оценку. Впечатление отчасти портило чучело собаки г-на Жуна, находившееся в стеклянном сосуде. Я не знала, как на все это реагировать.

Во время официальных бесед с китайскими сановниками всегда чувствуешь себя неловко из-за того, что кресла стоят рядом, и каждый раз нужно поворачиваться, если хочешь что-либо сказать. В результате никак не удается взглянуть друг другу в глаза, — возможно, на это все и рассчитано. Наша беседа оказалась еще более чопорной, чем все остальные. Мы обсуждали Культурную революцию, но, как выяснилось, наши выводы были совершенно разными. Г-н Жун полагал, что во всем необходима стабильность. На это я ответила, что единственно возможный путь к ней — демократия. Он попытался возразить, что демократия на Западе провалилась из-за принижения роли женщин. Тогда я пристально посмотрела на него, и он быстро сменил тему.

Облегчение, которое я почувствовала, когда объявили ленч, увы, длилось недолго. Мы сидели за огромным столом, почти полностью занимавшим относительно небольшую комнату, и нам подавали поочередно то, что, по-видимому, считалось деликатесами в родной провинции г-на Жуна, однако на деле вполне могло оказаться изощренной пыткой для гостей с Запада. Первыми принесли огромных серых вареных креветок. Они были неочищенными, их большие черные глаза беспомощно глядели сквозь маслянистый соус с неаппетитным запахом. Чтобы съесть это блюдо, нужно было постепенно высосать всю креветку, а затем выплюнуть пустой панцирь. После того как унесли тарелки, на столе появилась огромная супница, доверху наполненная чем-то круглым и белым. Блюдо оказалось большим окороком, покрытым толстым слоем белого сала. Окорок резали на куски и подавали гостям. Испытание продолжалось.

После этого мы ненадолго вернулись в гостиницу. Наша машина медленно пробиралась по улицам, было жарко. Китайцы предоставили в мое распоряжение длинный старомодный лимузин марки «Красный флаг» — копию ЗИЛа, созданного для Сталина. При каждой остановке машину окружали китайские велосипедисты и начинали меня разглядывать. Я изо всех сил старалась выглядеть приветливо, а главное — не заснуть.

Мне было крайне необходимо восстановить самообладание, поскольку приближалась самая важная встреча дня — аудиенция с Ли Пеном в три часа.

Премьер-министр Китая, как и все остальные ключевые фигуры страны, жил и работал в районе Чжун Наньхай. Это был коммунистический эквивалент императорского «Запретного города», да к тому же примыкал к последнему. Он представлял собой обнесенный стеной хорошо охраняемый комплекс с жилыми помещениями, офисами, бассейнами и павильонами.

В изысканной атмосфере этого квартала Пекина кипела политическая борьба между Ли Пеном и Цзян Цземинем за место наследника Ден Сяо Пина, т. е. верховного руководителя Китая. Борьба носила, главным образом, межличностный характер, однако в ней присутствовали и элементы идеологии. Ли Пен, как известно, лично отдал приказ подавить с помощью танков протесты на площади Тяньаньмынь. Это запятнало его в глазах иностранцев и многих китайцев. В нем видели человека, который ставил стабильность превыше реформ, в том числе и экономических. Достоинство Цзян Цземиня, бывшего мэра процветающего Шанхая, заключалось в том, что он не был похож на Ли Пена. Он вряд ли мог считаться либералом — честно говоря, его взгляды до сих пор остаются неопределенными, но у него не было столь тяжелого идеологического багажа.

Автомобиль свернул в боковые ворота Чжун Наньхай и подъехал к витиевато украшенному павильону Цин. Войдя в просторный холл, я с удивлением обнаружила там множество кресел, расставленных большим полукругом. После того как Ли Пен раскланялся со мной, нас усадили рядом в центре. Со стороны Ли Пена все кресла были заняты руководителями китайского правительства, а позади них расположились их подчиненные. С моей же стороны находился лишь мой переводчик, остальные места оставались свободными. На первый взгляд, условия были неравные, но, как вскоре выяснилось, Ли Пена окружали не столько помощники, сколько зрители. Они хотели знать, как тот поведет себя.

Поначалу наш разговор касался Чжао Цзияна, впавшего в немилость бывшего премьер-министра, который был знаком мне по переговорам о судьбе Гонконга в 1982 году. Его сняли семь лет спустя за то, что он выступил против применения силы на площади Тяньаньмынь. Я попросила разрешения встретиться с ним, но Ли Пен заявил, что это невозможно, поскольку Коммунистическая партия ведет в отношении него «следствие». Я поинтересовалась, когда может завершиться этот процесс, поскольку судьба старых друзей мне не безразлична, как, например, судьба г-на Горбачева (которого непримиримые коммунисты фактически посадили под арест). Ли Пен пропустил это сравнение мимо ушей. Тем не менее он обещал передать привет от меня. По словам Ли Пена выходило, что г-н Чжао живет хорошо и продолжает занимать свою старую резиденцию. Ему даже прибавили заработную плату, добавил он с невеселой усмешкой.

Затем разговор перешел на события в Советском Союзе. По мнению Ли Пена, в СССР необходимо «восстановить порядок и дисциплину». Он допустил, что произошедшие изменения оказали на Китай отрицательное воздействие, хотя и не очень существенное. Я не согласилась с его оценкой. «Беспорядок», возразила я, возник в результате отказа пойти на децентрализацию, особенно отказа отпустить прибалтийские республики. А самым серьезным нарушением порядка, несомненно, является переворот.

Я продолжила, заявив, что, хотя и понимаю причины, по которым непримиримые в Советском Союзе пошли на переворот, однако не считаю возможным для Китая идти тем же путем. Опыт, полученный во время Культурной революции, должен уничтожить даже намеки на возврат к прошлому. Тем не менее китайское правительство продолжает использовать армию для подавления собственного народа. Почему это происходит?

Ли Пен пришел в ярость. Избитое представление о бесстрастности китайцев в этом случае оказалось опровергнутым. Лицо его стало жестким, он побагровел и перешел к классической китайской защите от критических замечаний со стороны иностранцев: стал перечислять ужасы, которые причиняли иноземцы китайскому народу на протяжении веков, упирая на деяния японцев. Я напомнила ему о том, что Коммунистическая партия Китая погубила больше китайцев, чем иноземцы во все времена, достаточно вспомнить лишь Культурную революцию. Ли Пен вновь использовал стандартный прием, а именно — заявил, что Коммунистическая партия признала свои ошибки. Сам Мао признал, что действительно были допущены перегибы. Я заметила, что Мао, конечно, виднее, ведь именно он был первосвященником Культурной революции. Мне было известно, что даже сегодняшние китайские коммунисты не готовы допустить такой мысли. Мое замечание сделало дальнейшие высказывания Ли Пена совершенно бессвязными.

Наш разговор, который занял на полчаса больше, чем было запланировано, в ущерб встрече с министром иностранных дел Вьетнама, наконец подошел к концу. Пока я собиралась, Ли Пен, оставив своих коллег, подошел ко мне и с некоторым смущением попросил при общении с прессой отметить, что встреча прошла «в дружественной атмосфере». Задумавшись на мгновение, я ответила, что вообще не собираюсь выступать перед прессой. Слово свое я сдержала.

Это, конечно, было прямой противоположностью тому, как ведут себя некоторые представители Запада. В частных беседах с китайскими руководителями они держатся очень сдержанно, практически не высказывая замечаний относительно недопустимых действий китайцев. Зато потом расписывают перед миром собственную храбрость. Эффект от этого нулевой. Китайцы должны знать, что мы говорим именно то, что думаем, и искренны в наших убеждениях и критических высказываниях. Они скорее обратят внимание на наши замечания, если мы сумеем показать, что готовы вести себя профессионально.

В конце этого дня мне предстояла встреча и обед с Цзян Цземинем, который был тогда генеральным секретарем Коммунистической партии (в настоящее время он занимает пост президента). Наш разговор в значительной мере касался тех вопросов, что уже затрагивались на ветречах с Цянь Цичэнем и Ли Пеном, однако тон был совершенно иным. Г-н Цзян — мастер по созданию атмосферы благожелательности. В споре он почти никогда не задевает за живое, что позволяет ему избегать неприятностей. Вполне возможно, на этот лад его настроило и то, что ему рассказал обо мне Ли Пен. Цзян Цземинь завершил нашу встречу по всей видимости заранее заготовленным для присутствовавших китайских официальных лиц заявлением, в котором подчеркивалась решимость Китая идти по пути строительства социализма с учетом национальных особенностей, а также придерживаться политики «открытых дверей» и реформ. Иными словами, он подтвердил свою приверженность курсу Ден Сяо Пина.

Обед оказался замечательным. Г-н Цзян, обладавший незаурядными способностями к языкам, демонстрировал свое знание Шекспира. Он также попотчевал нас румынскими народными песнями, выученными, несомненно, в старые добрые времена Чаушеску.

Для многих западных аналитиков остается загадкой, каким образом Цзян Цземинь оказался на вершине китайской политики, не говоря уже о том, как ему удалось там удержаться. Однако на самом деле в этом нет ничего удивительного. Два предполагаемых преемника Ден Сяо Пина — Ху Яобань и Чжао Цзиян — уже попали в немилость к тому моменту, когда появился г-н Цзян. Говорят, что Ху Яобань, который показался мне довольно симпатичным при встрече в Лондоне, подписал себе приговор уже тогда, когда неосторожно поверил одному из многочисленных заявлений Ден Сяо Пина о том, что пришло время передать власть молодым.

Чжао Цзиян пострадал из-за своего несогласия с репрессиями на площади Тяньаньмынь. Со своей стороны, Цзян Цземинь хорошо понимал, как нередко понимают многие из тех, кто обитает при императорском дворе, что приспособляемость вознаграждается, а шутов никто не боится. Опыт Цзяна, приобретенный на посту мэра Шанхая, показал ему, как добиться процветания Китая. Большое значение имело и то, что он, по счастью, попал в ряды руководителей уже после событий на площади Тяньаньмынь: ответственность за то, что даже китайские коммунисты считают нынче ошибкой, так и осталась на Ли Пене. Будет ли этих качеств достаточно президенту Цзяну для того, чтобы определять судьбу Китая на решающей фазе его истории, покажет будущее.

В результате окончания «холодной войны» в выигрыше — как глобальные державы — оказались две страны. Одна из них, естественно, — Соединенные Штаты. Другая, как ни удивительно это звучит, — Китай. Такая ситуация вызывает смешанные чувства. Очевидное и непрекращающееся экономическое развитие Китая напоминает нам о том, что в ряду побед, принесенных «холодной войной», конец коммунизма определенно не значится.

Китай был, в конце концов, второй по величине коммунистической страной после Советского Союза. Они могли расходиться во многом, что касалось тактики, границ и статуса, но только не в конечной цели. (Мао очень уважал Сталина, чьему примеру он следовал до конца своей жизни.) Потепление отношений между Китаем, Америкой и Западом после дипломатического прорыва президента Никсона в 1971–1972 годах было вызвано недовольством Мао политикой Москвы и ее оппортунизмом, а вовсе не какими-то либеральными соображениями.

Система, созданная Мао и его соратниками, представляла собой на деле чудовищную тиранию, которой до этого не знал мир. Безумие китайского «большого скачка», т. е. программы «модернизации» методами настолько же жестокими, насколько и тщетными, привело в период между 1959 и 1961 годами к величайшему голоду, в результате которого погибло, по разным оценкам, от 20 до 43 миллионов китайцев. Результатом маоистской Культурной революции в 1966–1976 годах стали еще сотни тысяч, а возможно и миллионы, жертв[130]. Действительно, все изменилось к лучшему с приходом к власти Ден Сяо Пина после смерти Великого кормчего, и все же сегодняшний Китай — во многих отношениях государство, которое построил Мао на двуедином фундаменте ленинской теории и практического террора. Оценка и предсказание поведения этой новой потенциальной сверхдержавы с кровавым прошлым и неопределенными намерениями, а также воздействие на него — одна из величайших проблем управления государством нашего времени.

Точка отсчета для подобного анализа должна находиться за пределами коммунистической, а точнее, даже современной эпохи. Это может показаться парадоксальным. История Китая в XX столетии представляет собой череду попыток порвать с прошлым. Сначала ушла конфуцианская система управления (1905), затем и сама императорская династия (1912), затем республиканский национализм Гоминьдана (1949), а в последнее время и то, что сейчас видится как бюрократические излишки традиционного социализма (с 1978 г.).

Преобразования, однако, нередко являются скорее показными, чем реальными. Реформаторы от власти, по-видимому, обречены повторять, сознательно или не очень, эпизоды прошлого. Записки врача Мао, например, свидетельствуют о том, что Председатель всегда имел под рукой ту или иную работу по древней истории империи и с удовольствием рассказывал присутствующим об уроках, которые следуют из нее[131]. Китайские военные долгое время считали древний манускрипт под названием «Искусство войны» ключевым текстом военной доктрины. (Он наполнен такими откровениями: «О божественное искусство хитрости и скрытности! Ты позволяешь нам быть невидимыми и неслышимыми; и, таким образом, держать судьбу врага в своих руках». Думается, это было бы интересно даже разведслужбам США.)

История Китая слишком велика и сложна, чтобы анализировать ее здесь. Однако даже неспециалист вроде меня может, особенно если он представляет себе нынешнее поведение Китая, заметить в менталитете китайских правителей отчетливые параллели с событиями прошлого.

Первая черта этого менталитета — чувство природного превосходства. Следует сразу же оговориться, что многое в истории Китая полностью оправдывает это чувство. Взять хотя бы тот факт, что китайской письменности уже более трех тысяч лет. Уровень развития науки, техники, искусства и культуры того периода намного превосходил западный. Самомнение, которое возникло на этой основе в последующие столетия, особенно во времена династии Мин (1368–1644), все более напоминало эгоцентризм. Это имело решающее значение для Китая еще и потому, что на этот же период приходится подъем современной Европы, с которой в конце XVIII и на протяжении XIX века китайцам пришлось иметь дело. Когда в августе 1793 года британская делегация в Китае продемонстрировала хозяевам глобус, произошел дипломатический скандал — из-за того, что китайцы оскорбились, увидев, как мала их империя[132]. На протяжении веков китайцы думали о себе как о «Срединном царстве», т. е. как о центре цивилизованного мира[133]. Иное мнение вызвало шок.

Вот мы и подошли ко второй черте китайского менталитета — ощущению уязвимости. Выходцу с Запада очень трудно понять причину бесконечных рассуждений о военных планах и проектах, направленных против современного Китая. Мы совершенно обоснованно смотрим на все это с изрядной долей скептицизма. Параноидальная идея не становится более здравой оттого, что в нее искренне верят, и может даже укрепиться, если ей потакают. Как бы то ни было, правители Китая всегда ощущали уязвимость перед посягательствами со стороны менее цивилизованных, но более сильных соседей. В их категорию попадали как монголы, основавшие династию Юань (1279–1368), так и манчжуры в лице династии Цин (1644–1911). Ну и, конечно, мы, страны Запада.

Контакты с Западом принесли Китаю унижение «опиумной войны» (1839–1842), когда Великобритания заставила его открыть пять портов и отказаться от Гонконга, и так называемые «неравноправные договоры», в которых практически все китайцы продолжают видеть серьезное оскорбление национального достоинства. Я непосредственно столкнулась с таким отношением в 1982 году во время переговоров с Ден Сяо Пином о судьбе Гонконга. Мне казалось, что китайцы должны были бы различать территории, находившиеся у Великобритании на правах аренды, и Гонконг, на который распространялся ее суверенитет[134]. Ден, однако, ясно дал понять, что он не видит никакой разницы между ними. Китайцы были преисполнены решимости отомстить за все перенесенными ими унижения. Хотя им и хотелось получить Гонконг благополучным и процветающим, они были готовы взять его при необходимости силой, невзирая на последствия.

Именно эти элементы — превосходство, уязвимость и унижение — и определяют во многом поведение сегодняшнего китайского правительства. Их значение обусловлено еще и тем, что они будут влиять, хотя и не так грубо, на действия любого последующего некоммунистического режима. Помимо прочего они помогают понять, что в настоящее время китайцы хотят получить от Запада. Им нужен доступ к западному опыту, технологиям, инвестициям и рынкам, который даст Китаю возможность мобилизовать собственные громадные ресурсы и вновь сравняться с нами, а если удастся, то и превзойти нас.

Как ни парадоксально, подобные атавистические взгляды особенно очевидны в сегодняшнем Китае, претерпевающем модернизацию. С исчезновением былой власти коммунистической идеологии над массами Коммунистическая партия Китая стала подогревать патриотический энтузиазм и использовать его в качестве инструмента, позволяющего удержать контроль. Вот что, без сомнения, кроется за навязчивой идеей относительно Тайваня[135]. Это старая тактика коммунистических деспотов — от Сталина в Советском Союзе до Тодора Живкова в Болгарии и Чаушеску в Румынии[136]. В Китае, по историческим причинам, которые были рассмотрены выше, она укоренилась особенно глубоко. Сочетание коммунистического правления и усиления националистических настроений в народных массах дает гремучую смесь, взрыв которой, направленный против Запада, может произойти в любой момент.

Я уверена, что отношения с Китаем нам нужно строить, исходя из следующего:

• Нам следует ясно представлять то историческое наследие, которое деформирует отношение к нам Китая.

• Вместе с тем мы никогда не должны принимать полную негодования риторику Китая за чистую монету.

Сложная психология Китая имеет для нас сегодня значение по той причине, что это современная и перспективная держава. Основу этой державы, без сомнения, следует искать в ее экономике.

Китайцы — самые предприимчивые люди в мире. Однако системы власти как имперского, так и коммунистического периода, словно сговорившись, последовательно искореняли предпринимательскую жилку. В недалеком прошлом строительство великого города Шанхая отдали на откуп иностранцам. Даже сейчас отсутствие реального китайского среднего класса, зародыши которого были вырваны Мао с корнем, вынуждает в значительной мере полагаться на иностранный капитал и опыт. Скажу больше, хотя некоторые и сочтут это дурным тоном: в значительной мере нынешний успех китайского бизнеса обусловлен пиратским копированием и нарушением западного авторского права.

Экономические достижения Китая за последние десятилетия феноменальны. Средний темп роста с 1979 года составляет 8 % в год. Если в 1978 году объем международной торговли достигал примерно 10 % ВВП, то к концу 90-х он вырос до 36 %. Китай не просто стал намного богаче, он глубже интегрировался в международную экономику. Его вступление во Всемирную торговую организацию (ВТО) должно еще больше ускорить этот процесс.

Вместе с тем не следует терять чувства меры. Китайскую экономическую статистику (печально известную своей ненадежностью) можно оценивать с разных точек зрения. Судя по уровню покупательной способности, Китай обладает вторым в мире по величине экономическим потенциалом и опережает Японию. С точки зрения текущих обменных курсов — находится на седьмом месте. А если взять ВВП на душу населения, то он скатывается на 150-е место и оказывается позади Индонезии.

Подобные «сигнализаторы состояния здоровья» особенно показательны при оценке прямых западных интересов в Китае. В 1998 году британский экспорт в Китай составил 1 % от общего объема экспорта; экспорт же США не превысил 2 % от общего объема. Доля Китая в мировой торговле (видимой и невидимой) меньше доли Нидерландов, Бельгии и Люксембурга[137].

..

..

..

руках оказалось управление всей экономикой. В период между 1992 и 1995 годами он также занимал пост руководителя Центрального банка Китая.

Г-н Чжу оказался полным жизни, прямым, уверенным в себе человеком, к тому же остроумным, чем выгодно отличался от ограниченных выдвиженцев из партийной когорты. Он был готов выслушивать советы и пытался сравнивать особенности происходящих в Китае преобразований с тем, что делали мы в Великобритании, осуществляя реструктуризацию промышленности в 80-х годах. У меня сложилось впечатление, что он совершенно отчетливо представлял себе масштабы затеянного.

Г-н Чжу рассказал, что в соответствии с его планами уменьшения размера государственного сектора число госслужащих в аппарате центрального и местных правительств должно сократиться в два раза. Штаты государственных предприятий также были чрезмерно раздуты. Вдобавок нужны были еще и рабочие места для тех, кто переезжает из сельских районов в города. Одновременно Китай начал быстро входить в новую технологическую эпоху.

Вместе с тем г-н Чжу полагал, что страна справится со стоящими перед ней проблемами. Уверенность его основана на росте производительности труда в сельском хозяйстве в результате рыночных реформ. Даже при самых неблагоприятных условиях Китай теперь может накормить свой народ.

Возможно, он прав, я надеюсь, что это так.

Многие проблемы сегодняшнего Китая напоминают те, с которыми боролась Великобритания после 1979 года. Их общую причину можно обозначить одним словом — социализм. Чтобы добиться прогресса, все атрибуты социализма — структуры, институты и отношения — должны быть уничтожены. Без этого Китай навсегда останется страной третьего мира с нереализованным потенциалом экономической сверхдержавы.

Проблемы Китая намного серьезнее тех, с которыми в свое время столкнулась Великобритания. В соответствии с официальной китайской статистикой, около половины государственных отраслей убыточны; они поглощают более 75 % внутренних банковских кредитов; около 20 % этих кредитов являются недействующими (по западным оценкам эти показатели существенно выше). С чисто экономической точки зрения, это колоссальное препятствие на пути развития.

Вместе с тем в расчет следует принимать не только экономические факторы, поскольку в Китае, где еще не совершились необходимые преобразования, уже происходят социальные потрясения. Повышение производительности труда в сельском хозяйстве и извечная притягательность городской жизни для сельского населения уже привели к колоссальному притоку людей (от 80 до 100 миллионов) в города. Им нужна работа, жилье, они должны пустить корни на новом месте. Их число неизбежно будет расти, в немалой мере из-за невероятной и все увеличивающейся разницы в уровне жизни. Различие в доходах противопоставляет население города и деревни, побережья и внутренних районов Китая; по оценкам некоторых китайских экономистов, уровни доходов могут соотноситься как двенадцать к одному. Несмотря на то что Китай — это огромная страна с очень плохими средствами коммуникации, люди там вовсе не замкнуты в пределах своих местных сообществ. Они прекрасно знают о неравенстве, а в социалистическом государстве, базовая установка которого им враждебна, они ощущают глубокое беспокойство.

Способна ли политическая система выдержать такое напряжение? Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо понять, что реально представляет собой данная система.

Сначала, однако, следует подвести итог размышлений на тему перспектив китайской экономики.

• Китай, несомненно, стоит на пути превращения в экономическую сверхдержаву.

• Тем не менее пока его нельзя считать экономически развитым государством ни по одному показателю.

• Он может реализовать свой потенциал только в случае проведения фундаментальных экономических реформ такого масштаба, с каким никто еще не справлялся.

• Все это ставит под вопрос социальное и политическое будущее страны.

Многие западные аналитики в наши дни с неохотой ставят рядом со словом «Китай» эпитет «коммунистический». В некоторых случаях это просто предвзятость: ведь именно он лучше всего отражает контрасты в реалиях сегодняшнего Китая.

Да, китайцы больше не живут в условиях режима Мао. Их жизненный уровень изменился. Доходы выросли даже в беднейших районах. Многие жители Китая могут позволить себе предметы роскоши, некоторые — отдых за границей. Все больше людей пользуются спутниковыми телеканалами и общаются через Интернет, несмотря на контроль со стороны государства.

Политическая система также стала более гибкой и менее суровой. Если политические лидеры теперь впадают в немилость, они просто уходят со сцены, а не попадают в камеру пыток. Просматриваются зачатки законности, которые важны, прежде всего, для обеспечения стабильности бизнеса, а в более отдаленной перспективе — для обеспечения прав простых граждан. Хотя господство закона и господство юристов не одно и то же, отрадно отметить, что в Китае число юристов выросло с трех тысяч в 1980 году до 60 тысяч в настоящее время[138].

Видны проблески демократии и в провинции. Выборы местных комитетов поселкового уровня проходят более или менее демократическим путем, хотя и под контролем Коммунистической партии. Как показал пример последних лет существования Советского Союза, подобная квазидемократия порождает вкус к реальным вещам.

Некоторые позитивные изменения вполне способны привести к фундаментальному преобразованию режима. Однако пока еще рано говорить о том, что оно уже произошло.

Следует с большой осторожностью относиться и к словам китайских диссидентов, и к мнениям западных ученых мужей. Харри У и Вэй Цзиншен, каждый по-своему, предостерегали меня от принятия на веру всего, что режим говорит о себе, и, как я убедилась, они были правы.

С г-ном У я познакомилась после его ареста, показательного процесса и освобождения с последующей депортацией из Китая. Перед китайскими властями он провинился тем, что обличал применяемую в карательных целях практику «перевоспитания» принудительным трудом, известную как «лаогай». Он рассказал о собственном опыте и результатах изучения этой бесчеловечной практики, которая получила довольно широкое распространение в современном Китае.

Конечно, перед китайцами очень остро стоит проблема преступности — реальной, серьезной преступности, которая знакома нам, на Западе, очень хорошо. Однако захлестнувшая Китай криминальная волна намного страшнее, поскольку связана с приходом неожиданного процветания в общество, которое уже до этого в значительной мере опиралось на связи, закулисные игры и взяточничество. Тем не менее это совершенно не оправдывает жестокости пенитенциарной системы, против которой выступали г-н У и его соратники.

Через несколько дней после знакомства с Харри У я улетала в Пекин, где должна была выступить на конференции, организованной газетой International Herald Tribune при поддержке китайских властей. Как раз в тот момент китайцы продемонстрировали свою мстительность: в ответ на освобождение г-на У в результате давления со стороны США они приговорили диссидентов и защитников демократии Вэй Цзиншена и Ван Даня соответственно к 14 и 11 годам тюремного заключения[139].

В такой ситуации у публично выступающего оратора есть две возможности. Первая — пойти по пути наименьшего сопротивления. Для оправдания подобного выбора имеется целый набор мотивов, перечислю некоторые из них в порядке убывания убедительности: «то, что они делают, меня/нас не касается», «было бы неприличным обижать хозяев», «лучше я получу гонорар и тихонечко исчезну». Вторая — устроить международный скандал (Китай — грандиозная сцена для скандалов). Этот путь не то чтобы разрушителен, он может просто привести к обратному результату. Я выбрала среднюю линию.

В своей речи я похвалила происходящие в стране реформы, отметив те сферы, где прогресс должен быть более заметным: законность, банковская система, приватизация, доступ в Интернет и защита прав собственности. Затем я перешла к более опасной теме и стала доказывать, что экономические преобразования «должны со временем изменить саму систему управления Китаем». Поначалу мне хотелось прямо упомянуть лаогай, но я удержалась, иначе китайцы просто демонстративно покинули бы зал. Вместо этого я сказала:

Не хочу рисовать картину в розовых тонах. В Китае имеется целый ряд аспектов, которые очень беспокоят тех из нас, кому посчастливилось жить в демократических странах, где главенствует закон. Должна сказать, что суровые приговоры, вынесенные недавно г-ну Вэю и г-ну Вану, вызывают тревогу во всем мире.

Китайцы никогда не стесняются в выражениях во время своих публичных выступлений, однако полагают, что все остальные должны себя сдерживать. После моего заявления никто не ушел, но У Цзе, ответственный работник Министерства экономики, который выступал после меня, заметил: «У Великобритании немало собственных проблем, в следующий раз, возможно, нам удастся поговорить и на эту тему».

Что говорить, справедливое замечание. У нас тоже есть недостатки. Но мы не бросаем людей в тюрьмы только потому, что они требуют права голоса.

Мы должны открыто говорить о жестокостях, творимых в Китае в наши дни, точно так же, как говорили о жестокостях, имевших место в Советском Союзе. Нам необходимо строить отношения с Китаем на той же основе, что и с Советами, и ни в коем случае не лебезить перед ним. В прошлом императоры династий Мин и Цин не любили представителей Запада за их отказ поклоняться, в наше время за это же их не любят китайские коммунисты. Но если мы не скажем правды, кто сделает это за нас? Вот уже два года Великобритания и другие страны Европейского союза отказываются поддержать резолюцию США в Комиссии ООН по правам человека, осуждающую действия Китая. Такая позиция не просто бесчестна, она еще и нелепа. Аплодисменты со стороны китайских властей в знак одобрения подобных действий скоро стихнут, да они нам и не нужны: в конце концов, практически во всех областях китайцы нуждаются в Западе намного больше, чем мы нуждаемся в Китае.

Всегда суровое отношение Китая к тем, в ком режим видит врагов или в ком не нуждается, в последнее время стало еще жестче. Усилилось преследование диссидентов: к концу 1999 года почти все руководители Китайской демократической партии, бросившей вызов монополии Коммунистической партии Китая, были осуждены на длительные сроки.

Существуют еще три группы населения, чьи права отрицаются сегодняшним руководством Китая. Первая — это китайские женщины и их малолетние дети. Есть серьезные сомнения в том, что политика Китая в отношении прироста численности населения хорошо продумана. С одной стороны, перенаселение в некоторых сельских районах — действительно реальная проблема. С другой стороны, имеются признаки того, что Китай может получить свой вариант демографического кризиса, который уже поразил многие западные страны и Японию, где население быстро стареет, а число людей трудоспособного возраста, способных его обеспечивать, сокращается[140]. Что действительно вызывает омерзение, так это жестокость, с которой в различных регионах Китая осуществляется политика «один ребенок в семье», включая принудительные аборты и убийство новорожденных[141].

Вторая группа, которая больше других страдает от коммунистического правления, — это некитайские национальные меньшинства. Китай, в отличие от бывшего Советского Союза и нынешней Российской Федерации, удивительно однороден по национальному составу. Подавляющую часть населения (93 %) составляют этнические китайцы (хань), однако национальные меньшинства, на которые приходится всего 7 % населения, занимают 60 % территории Китая, что ведет к нарушению стратегического равновесия.

Сказанное особенно справедливо в отношении Тибета. Претензии китайцев на Тибет сомнительны с исторической точки зрения. В конце XVII — начале XVIII века Тибет попал под протекторат Китая. Но в XIX веке влияние Пекина ослабло и стало чисто символическим. В период между крушением Империи в 1912 году и вторжением китайских коммунистов в 1950–1951 годах Тибет был независимым государством.

Вместе с тем ни при одном из последних правительств Китая не было и речи о предоставлении Тибету независимости. Нынешние китайские руководители не хотят говорить с духовным и светским лидером Тибета Далай-ламой даже о предоставлении автономии. Дело здесь не в том, что китайцы уверовали в историческую принадлежность Тибета их государству. Не менее весом тот факт, что Тибет — основное место размещения ядерного и ракетного арсенала. Китайцы, по всей видимости, твердо вознамерились осуществить так называемую программу «модернизации», которая предусматривает усиление роли этнических китайцев и вытеснение тибетцев, и, таким образом, окончательно сломить непрекращающееся сопротивление. Надеюсь, им этого не добиться. С момента вторжения коммунистов пятьдесят лет назад было уничтожено 2700 тибетских монастырей. Ничто не может оправдать систематического уничтожения нации и ее культуры. К сожалению, фундаментальные интересы безопасности Запада не распространяются на Тибет. Это ограничивает наши возможности, о чем, конечно, никогда не говорится в открытую на международных форумах.

В третью группу подвергаемых дискриминации, а при случае и уголовному преследованию со стороны китайских властей, входят те, кто исповедует «запрещенные» религии. Свобода вероисповедания официально была объявлена еще в 1978 году, поскольку основные китайские традиционные религии и философские системы — буддизм, даосизм и конфуцианство — не представляли реальной угрозы для власти коммунистов. Этого, однако, нельзя сказать об исламе и христианстве, представители которых имеют опасную привычку ставить заповеди Господни превыше партийных, и иногда и личных интересов.

Но даже последних администрация готова терпеть до тех пор, пока те не угрожают ее абсолютной власти. Исключение, впрочем, делается для мусульман Синцзянь-Уйгурского автономного района, граничащего с Казахстаном и Киргизией, которых преследуют и подвергают аресту за их революционный сепаратизм[142].

Китайское правительство неизменно проводит враждебную политику в отношении тех христиан, которые не желают обрывать свои связи с организациями, неподконтрольными Пекину. Когда в Китае коммунисты пришли к власти, они развернули, как до этого сделал Советский Союз, разнузданные репрессии против христиан. Однако позднее они прибегли к хорошо отточенному коммунистическому приему: стали создавать «фасадные» организации, находящиеся под полным партийным контролем, но создающие видимость свободной деятельности. Подобные организации составляют основу так называемой «патриотической церкви», все места отправления культа которой подлежат регистрации. Многим христианам приходится мириться с этим, чтобы не допустить закрытия хотя бы части церквей. Вместе с тем протестанты и католики, которые отказываются сотрудничать, подвергаются спорадическим, но жестоким гонениям.

Для католиков главная трудность заключается в примирении верности Риму с членством в Китайской католической патриотической ассоциации, так как эта подконтрольная государству организация открыто отвергает власть Папы, в том числе и его право назначать епископов. Целый ряд священнослужителей, несколько епископов и множество прихожан в данный момент находятся в изоляции за организацию и посещение несанкционированных месс.

Не так давно религиозная паранойя китайских властей ярко проявилась в преследовании религиозного движения «Фалунь Гун». Вслед за запретом движения в июле 1999 года аресту подверглись тысячи его последователей.

Как и в случае с Тибетом, наши возможности по предотвращению этих серьезных нарушений не так уж велики. Но нам не следует замалчивать проблему. Мы не можем позволить, чтобы жертвы репрессий оказались забытыми.

В марте 2000 года в Стамформде, штат Коннектикут, в возрасте 98 лет скончался кардинал Кун-Пинь Мэй. Когда в 1955 году коммунисты первый раз арестовали его в Шанхае, они хотели, чтобы он на переполненном стадионе публично признался в своих преступлениях. К ужасу властей, вместо этого он прокричал: «Славься Христос, Господь наш! Да здравствует Папа!» — что вызвало аплодисменты толпы. Кардинал провел в заключении более 30 лет, причем большую часть времени он находился в одиночной камере. Лишь в 1988 году ему по состоянию здоровья разрешили уехать в Соединенные Штаты, где он основал фонд помощи пострадавшим за веру в Китае.

Неужели коммунисты и в самом деле полагают, что они могут одолеть людей таким образом?

Подобные проявления китайского режима вовсе не случайность. Они внутренне присущи ему, поскольку это черты коммунизма. Вот почему до тех пор, пока руководящей роли Коммунистической партии Китая не будет достойного противовеса, я не перестану называть Китай коммунистическим.

При оценке характера и мотивации китайских лидеров мы должны всегда помнить следующее:

• Они достигли своего нынешнего положения в результате безраздельной власти коммунистической партии, от которой никто из них никогда не откажется добровольно.

• Несмотря на значительное повышение уровня жизни и смягчение системы по сравнению с прошлым, Китай ни в коей мере не может считаться свободной страной.

• Китайские лидеры пойдут на улучшение положения с соблюдением прав человека только в том случае, если мы заставим их сделать это. Нам, следовательно, нельзя замалчивать эту проблему.

Как долго может сохраняться эта безрадостная ситуация? Если верить некоторым экспертам, не очень долго. В основе подобного оптимизма лежит взаимозависимость между экономическим прогрессом и демократией. По мере того как страна становится богаче, население проявляет все больше интереса к своим политическим правам. Если судить по примеру Тайваня и Южной Кореи, где авторитарные режимы уступили дорогу демократии при достижении определенного уровня дохода на душу населения, то Китай должен стать демократическим примерно к 2015 году[143].

С другой стороны, если оценить потенциальное напряжение и возможные стрессы в Китае, а также силы, которые противостоят преобразованиям, возникают сомнения. Китайские руководители наверняка постараются не допустить перерастания экономических преобразований в политические свободы. Им прекрасно известно, что ни один из них не сможет удержаться на своем месте в условиях открытой конкуренции между различными политическими партиями и кандидатами. Они знают, что произошло в Советском Союзе, когда там началась политическая реформа, и, безусловно, не желают, чтобы Китай пошел по тому же пути.

Я не берусь предсказывать дату конца коммунизма в Китае. Исторические предпосылки, культура, влияние отдельных лиц, наличие лидеров, да и просто просчеты играют в подобных прогнозах не меньшую роль, чем экономические факторы. Более того, в Китае, в отличие от Тайваня и Южной Кореи, мы имеем дело не с авторитарным, а с тоталитарным режимом, хотя сегодня его власть уже и не является тотальной. Коммунисты, даже загнанные в угол, всегда имеют больше шансов удержать власть по сравнению с авторитарным режимом: в коммунистических государствах нет ни подлинного законодательства, ни гражданского общества, что сводит к минимуму возможность появления демократической оппозиции.

И все-таки я верю, что рано или поздно Китай станет если не демократией западного типа, то, по крайней мере, страной, предоставляющей населению все основные свободы. Повышение уровня жизни — лишь одно из оснований для моего умеренного оптимизма. Есть и другие основания, и некоторые из них даже более существенны.

До сих пор значительная часть благ, приносимых свободным предпринимательством, оседала в карманах партийных аппаратчиков, что усиливало, а не ослабляло их власть. Эти люди совершенно не заинтересованы в создании подлинно свободного рынка, поскольку эксплуатация государственной власти в собственных экономических интересах является залогом их процветания. Они решительно не хотят ослабления главенства коммунистической партии в результате политического плюрализма.

Такое положение, однако, не может сохраняться вечно. С течением времени и с материализацией серьезных сдвигов эти люди будут вынуждены отступать под напором реального среднего класса, т. е. такого, который марксисты называют «буржуазным», с иными ценностями и целями, чем у класса квазикапиталистов, вышедших из недр аппарата Коммунистической партии. Как в прошлом отсутствие сильного среднего класса приводило к установлению диктатуры то в одной стране, то в другой, так в наше время расцвет среднего класса может проложить дорогу к свободе.

Такому среднему классу всегда необходимо право собственности, надежно защищенное с помощью справедливого и эффективного законодательства. Именно поэтому при прогнозировании сроков коренных преобразований меня больше интересует прогресс в этой сфере, а не развитие демократии на местном уровне. Как только появляется достаточное количество людей, имеющих сбережения, акции, дома, бизнес и земельные участки, сразу возникает эффективный инструмент воздействия на государство. И хотя он, на первый взгляд, защищает лишь наиболее обеспеченных граждан, на деле он служит интересам всего народа. Это не только отражается на уровне доходов, которые растут с повышением благосостояния, но и, что важнее, затрагивает институты государства. Подлинная законность не может восторжествовать в государстве, где коммунистическая партия назначает судей и, таким образом, имеет возможность манипулировать судебными решениями. Китай изменится коренным образом только тогда, когда править будет закон, а не партия.

Вступление Китая в ВТО послужит стимулом для движения в этом направлении. Право коммунистической партии контролировать экономическое развитие Китая и, следовательно, получать выгоду от его успехов будет поставлено под вопрос, если произойдут перемены, намеченные ВТО. Увеличение возможностей для китайского экспорта приведет к развитию частного бизнеса. После снижения тарифов и снятия ограничений на инвестиции неэффективные государственные предприятия напрямую столкнутся с иностранными конкурентами. Предоставление иностранным банкам полного доступа на внутренний рынок должно положить конец нынешней системе распределения кредитов по политическим, а не рыночным соображениям. Огромное значение для политической сферы будет иметь снятие ограничений на участие иностранных инвесторов в капитале провайдеров интернет-услуг и связанное с этим развитие телекоммуникационных сетей. В таких условиях правительство просто не сможет держать под контролем взрывное вторжение информации в дома миллионов китайцев[144].

Подведем итоги.

• Рано или поздно коммунизм неизбежно потерпит крах в Китае, точно так же, как это произошло в других странах.

• Тогда мы сможем переоценить наше отношение к Китаю как к великой державе.

• Однако пока этого не случилось (на это, по всей видимости, потребуется время), нам нельзя терять бдительность.

Глядя на исторический багаж Китая, который так богат тревожными фактами, и учитывая, что он все еще остается коммунистическим, можно сделать лишь один вывод: Китай, по сути, враждебен Западу. Подтверждение этому лежит на поверхности. Нападение тысячной толпы демонстрантов на американское посольство в Пекине после случайной бомбардировки китайского посольства в Белграде в мае 1999 года было не только хорошо срежиссировано, но и имело политическую окраску[145].

Яд антизападной пропаганды сочится постоянно, поэтому организовать выступление в нужный момент не так уж и сложно. Более того, самым ярым антизападным институтом Китая является структура, представляющая собой наиболее вероятный источник серьезных проблем — Народная освободительная армия. Одно из последних исследований установок китайского военного руководства содержит следующий вывод: «Их национализм безудержен и граничит с ксенофобией. Многие старшие офицеры с глубоким подозрением относятся к Соединенным Штатам и, особенно, к Японии»[146].

Угроза со стороны Китая вполне реальна. Следует, однако, хорошо понимать ее истинную природу. Угроза, которая исходит от Китая в настоящее время и, вероятнее всего, будет исходить в будущем, имеет иной характер, нежели та, что исходила от Советского Союза во времена «холодной войны». Отчасти это обусловлено тем, что Китай не является военной сверхдержавой и, по причинам, которые я изложу позже, вряд ли станет таковой. Кроме того, у Китая нет достаточно привлекательной международной доктрины, которая позволяла бы расширять его влияние и подрывать наше. Времена безмозглых студентов, размахивающих маленькими красными книжечками и скандирующих банальные высказывания Мао, давно прошли. Сегодняшний Китай экспортирует телевизоры, а не идеи. Секреты же от нас он получает в результате продажности некоторых представителей Запада, а вовсе не из-за их ложного идеализма.

Несмотря на то что членство в Совете Безопасности ООН позволяет Китаю доставлять нам бесчисленные неприятности, его сегодняшняя дипломатия — в значительной мере оборонительная. Китай выступает против — иногда обоснованно, иногда нет — любых попыток вмешательства во внутренние дела государств, полагая, что они могут послужить прецедентом для вмешательства в его собственные дела. Его базовый подход заключается в сохранении существующего положения вещей.

Все это ограничивает международную угрозу, исходящую от Китая, но ни в коей мере не устраняет ее. Поскольку в настоящее время именно Запад энергично проводит идею международных вмешательств, упорство Китая вполне может стать источником дополнительной напряженности, как это было во время операции в Косово.

Существует еще одна причина, по которой Китай остается одним из основных источников международной нестабильности, — распространение оружия массового уничтожения и ракетных технологий. В этом вопросе следует проводить различие между Россией и Китаем. Русские поставляют современные вооружения опасным режимам главным образом потому, что Россия переживает экономический кризис и отчаянно нуждается в деньгах. Для Китая же распространение вооружений — элемент политики. По замечанию одного из экспертов, «китайцы виртуозно используют тайное распространение ядерного оружия и ракет в качестве инструмента национальной политики безопасности»[147].

Распространение оружия для Китая — это способ давления на Америку, способ продемонстрировать свои возможности по созданию проблем, не доводя дело до серьезного конфликта. В то же самое время Китай старается казаться честным посредником, предлагая услуги по улаживанию кризиса между двумя ядерными державами — Индией и Пакистаном, а также по сдерживанию Северной Кореи. По его замыслу, эта игра должна помочь Китаю занять господствующее положение в Азии. С одной стороны, он распространяет вооружения, а с другой — предлагает обуздать процесс распространения, за что Запад, наверное, должен благодарить его.

Как бы там ни было, решающим фактором любого противостояния является, в конечном счете, наличие или отсутствие собственной военной мощи. Чтобы разобраться в этом вопросе, рассмотрим три важных и взаимодополняющих момента.

Во-первых, Китай не жалеет сил на наращивание своей военной мощи. С 1989 года он ежегодно увеличивает военные расходы, причем официальные данные сильно занижены[148]. В Китае осуществляется кардинальная реструктуризация вооруженных сил, которая должна превратить многочисленную «народную армию» в меньшую по численности (хотя не такую уж и маленькую — около двух миллионов человек), но более профессиональную и лучше обученную. Упор делается на переоснащение и использование современных технологий. Большая часть техники поступает из России. В сфере технологий достижения китайца — в значительной мере результат выведывания западных военных секретов.

Хотя эксперты все еще спорят о масштабах нанесенного таким образом ущерба, положение вещей, раскрытое в докладе Кокса Палате представителей в 1999 году, не может не тревожить. В докладе утверждается, что Китай выкрал информацию о «семи типах американских термоядерных боеголовок, включая и те, которые в настоящее время установлены на баллистических ракетах, находящихся на вооружении»[149]. Помимо этого Китай получает информацию в результате недостаточно строгого контроля коммерческих контрактов и невероятной — потенциально самоубийственной — открытости, с которой мы на Западе публикуем отчеты о научных открытиях и технических достижениях. Какое применение найдут китайцы этой информации, которую они, несомненно, продолжают получать, можно только догадываться. В любом случае не стоит отказывать им в изобретательности и решимости.

Второй момент, который я хочу отметить, существенно смягчает остроту первого. Несмотря на то что Китай действительно всеми силами пытается укрепить свою военную мощь, его отставание очень значительно. Американская военная технология развивается настолько быстро, что китайцам надо буквально бежать вдогонку для сохранения дистанции. Значительная часть китайского арсенала устарела и вышла из употребления. У России, главного поставщика, не хватает ресурсов для разработки вооружений следующего поколения, которые необходимы Китаю. Военный бюджет Китая на 1999 год составляет менее двадцатой части американского и менее одной трети японского[150]. Если взять средства абсолютного сдерживания — межконтинентальные баллистические ракеты, способные нести ядерные боеголовки, — то в распоряжении Китая имеется порядка 18 МБР, способных достичь США, каждая из которых несет по одной боеголовке. Америка же располагает почти 6000 боеголовок, способных достичь Китая[151]. Это означает лишь одно: если американские лидеры окажутся настолько недальновидными, что оставят США без защиты перед ракетной атакой, отказавшись от создания системы противоракетной обороны, Китай получит возможность шантажировать Запад, хотя и не сможет победить его. Сознание этого должно заставить китайцев действовать более осторожно. Таким образом, в обозримом будущем Китай не сможет противостоять Америке как глобальная сверхдержава.

Итак, статус сверхдержавы, сравнимой с Америкой, — не более чем фантазия Пекина, китайцы же не из тех, кто стремится к достижению фантастических целей в международных отношениях. На деле они преследуют гораздо более осуществимую цель — стремятся занять место господствующей региональной державы; в этом и заключается третий момент, который Запад должен четко понимать.

За отправную точку для анализа региональных амбиций Китая вполне естественно принять Восточную Азию. Китай физически находится в ее центре и, безусловно, является наиболее густонаселенным государством. Несмотря на то что его вооруженные силы потерпели сокрушительное и неожиданное поражение во Вьетнаме в 1979 году, в настоящее время он, по всем признакам, доминирует на суше. Этого, однако, недостаточно для обеспечения превосходства, поскольку многие из самых значительных государств региона не имеют с Китаем сухопутной границы, а располагаются на островах и архипелагах. Как заметил один из аналитиков, «география не дает Китаю распространить свое военное превосходство по всей Азии. Его Народная освободительная армия ужасно несбалансированна по своим возможностям. Ее способность вести операции за пределами территории ближайших соседей Китая практически равна нулю»[152].

Китай проводит модернизацию своего военно-морского флота и прилагает большие усилия, чтобы изменить ситуацию, но все-таки его основное внимание сосредоточено на укреплении арсенала баллистических ракет, а также создании систем наведения и спутников, позволяющих повысить их точность. Для устрашения Тайваня, а в случае необходимости и нанесения удара по нему, за последние несколько лет были созданы сотни ракет класса «земля — земля», которые могут быть оснащены ядерными боеголовками. Наращивание арсеналов продолжается.

Можно, конечно, утверждать, и на то есть основания, что Тайвань — это не региональная проблема, в конце концов, в глазах китайцев он часть Китая. И все же проблема Тайваня имеет региональный характер. Во-первых, свержение или даже выхолащивание демократии на Тайване, а именно этого фактически добивается Пекин, было бы регрессом в процессе демократизации всего региона. Во-вторых, если китайцам удастся силой подчинить себе Тайвань, они, несомненно, будут пытаться использовать силу и в других спорных ситуациях. И в-третьих, подобных споров, готовых перерасти в ссору, в регионе предостаточно. Среди них, например, претензии на Южно-Китайское море, акватория которого площадью 1660 тыс. кв. км испещрена сотнями островов, рифами, отмелями и скалами. Цель — разработка предполагаемых громадных месторождений нефти и природного газа. Эта идея еще больше завладела умами китайцев после 1993 года, когда Китай стал нетто-импортером нефти. Конкуренцию Китаю, как, впрочем, и друг другу, в этом вопросе составляют Вьетнам, Филиппины, Таиланд, Малайзия, Бруней, ну и, конечно, Тайвань. Особенно ожесточенные споры развернулись вокруг островов Спратли. Китай, несмотря ни на что, доминирует. Китайцы решительно настроены всеми правдами и неправдами добиться контроля над углеводородными ресурсами региона и уже сейчас ведут себя как победители.

Китайцы традиционно подходят к международным отношениям с позиции баланса сил: если Запад хочет эффективно воздействовать на Китай, он просто обязан принять аналогичный подход к отношениям в Восточно-Азиатском регионе. Это не значит, что в Китае нужно видеть чудовище, его скорее нужно рассматривать как в определенной мере непредсказуемого великана, чьи страхи следует предвидеть, а амбиции ограничивать. Это нелегкая задача, требующая крепких нервов. Своим поведением в инциденте между американским разведывательным самолетом и китайским истребителем в апреле 2001 года Китай показал, что будет испытывать терпение Запада до последнего предела. Из сказанного я делаю следующие выводы:

• Китай, без всякого сомнения, считает себя способным соперничать с нами в военной сфере; главной целью укрепления его вооруженных сил является вытеснение США из региона.

• В то же время Китай сталкивается с громадными трудностями в реализации этих целей; в настоящее время у него нет перспектив превратиться в глобальную военную сверхдержаву.

• За Китаем, следовательно, необходимо внимательно наблюдать, а при необходимости сдерживать, чтобы обеспечить его мирное отношение к соседним странам.

Поддержание баланса сил всегда подразумевает готовность к наращиванию военной мощи в ответ на усиление военной угрозы, а именно этим и занимается сейчас Китай в отношении Тайваня. Увеличение ракетного арсенала Китая в Тайваньском проливе представляет угрозу не только Тайваню, но и стабильности всего региона, а следовательно, интересам Америки как глобальной сверхдержавы. Что здесь можно сделать?

Прежде всего, нужно вдуматься в то, что говорят Китайская Народная Республика (КНР) и Китайская Республика (Тайвань). Пекин не может смириться с тем, что Тайвань существует как суверенное государство. Коммунисты высказываются на этот счет совершенно определенно. Жители Тайваня, которые вкушают плоды процветания и демократии, не хотят никаких вариаций на тему «одна страна — две системы», т. е. даже лучшего из всего, что Пекин может предложить. Несмотря на все дипломатические ухищрения при попытках принять обе китайские республики в международные организации, например в ВТО, стороны остаются принципиально несовместимыми.

Ведутся споры о том, способен ли континентальный Китай подчинить себе Тайвань с помощью военной силы. Он может шантажировать Тайвань и даже нанести ему серьезный ущерб своими ракетами. В более отдаленной перспективе Китай может заставить Тайвань пойти на уступки, установив блокаду. Результатом обоих вариантов Судет, однако, не бескровный захват власти, а полномасштабная война[153].

Готов ли Запад увидеть именно такое развитие событий? Если нет, то у нас остается единственный выход — обеспечить обороноспособность Тайваня и дать Китаю понять со всей ясностью, что в случае применения силы мы сорвем все его попытки.

К сожалению, в последние годы КНР получала противоречивые сигналы по этому вопросу. С 1979 года, когда Америка официально оформила свои взаимоотношения с Китаем и разорвала дипломатические связи с Тайванем, американо-тайваньские отношения строятся на основе Договора о взаимоотношениях с Тайванем, в котором записано:

Решение Соединенных Штатов установить дипломатические отношения с Китайской Народной Республикой принято в надежде на то, что будущее Тайваня будет решаться мирными средствами…..Любые попытки повлиять на будущее Тайваня иными средствами, включая бойкоты или эмбарго, [являются] угрозой миру и безопасности западной части Тихоокеанского региона и серьезно затрагивают интересы Соединенных Штатов.

Во исполнение положений Договора о взаимоотношениях с Тайванем правительство Соединенных Штатов предоставило в распоряжение Тайваня современные вооружения. В 1996 году администрация Клинтона совершенно обоснованно направила в регион два авианосца, когда Китай, пытаясь запугать Тайвань во время президентских выборов, стал проводить пуски ракет. Однако двумя годами позже тот же президент Клинтон заявляет во время визита в Пекин о том, что Америка не поддерживает независимость Тайваня и его вступление в любую организацию, для членства в которой требуется статус государства. Это наверняка заставило китайцев усомниться в серьезности отношения Америки к своим обязательствам.

Самую большую опасность при взаимодействии с такими режимами, как китайский, представляют недоразумения и кажущаяся слабость, которые приводят к неправильным выводам. Президент Джордж У. Буш, к счастью, положил конец сомнениям, заметив, что в случае вторжения Китая на Тайвань ему придется однозначно иметь дело с американскими вооруженными силами[154]. Америка также предоставила Тайваню эсминцы, самолеты и подводные лодки. Естественно, это не могло не вызвать недовольства со стороны китайцев. Президент, однако, имел все основания говорить и действовать с твердостью.

Я надеюсь, что Соединенные Штаты пойдут еще дальше и предоставят Тайваню эффективную региональную противоракетную систему. Это практически сведет на нет попытки Китая использовать ракетную угрозу как средство подталкивания Тайваня к принятию коммунистического правления. Конечно, Пекин яростно протестует против подобного плана. Этот факт сам по себе — серьезный довод в пользу скорейшего предоставления Тайваню системы ПРО. В самом деле, если Китай ничего не замышляет против своего небольшого соседа, с какой стати ему беспокоиться?

• Тайвань ни сейчас, ни в будущем не может быть признан исключительно «внутренней» проблемой Китая, Пекин должен это ясно понимать.

• Эффективная защита Тайваня является принципиально важным фактором обеспечения стабильности в регионе и соблюдения интересов США.

Итак, Тайвань, безусловно, — потенциальная горячая точка. Вместе с тем, если заглянуть подальше, это также и источник надежды.

Связи Тайваня с материковым Китаем ослабли, или даже перестали существовать, не вчера. После захвата японцами в 1895 году он оставался под их властью вплоть до 1945 года. Затем ненадолго Тайвань попал под правление Пекина. Четыре года спустя потерпевшие поражение войска Гоминьдана (националистов) под предводительством генерала Чан Кай-ши нашли на острове убежище и создали, хотя и неофициально, самостоятельное государство.

Единственное, в чем соглашались Чан и Мао, — так это в том, что Тайвань — часть Китая. Каждая из сторон видела в другой мятежников, восставших против законного правительства. «Два Китая» избрали разные пути развития. Тайвань под защитой Соединенных Штатов и при авторитарном правлении Чан Кай-ши, а затем его сына Чан Чин-куо, выбрал капиталистический путь. Мао пытался создать в Китае социалистические общество и экойомику. В соревновании между капитализмом и коммунизмом первый одержал легкую победу.

В результате Тайвань вошел в число наиболее успешно развивающихся стран мира. В течение последних трех десятилетий средний темп его экономического роста составлял 8,5 %. Тайвань превратился в ведущего мирового экспортера современной электроники. Его экономические достижения опирались на культуру малого бизнеса: на каждые 18 жителей Тайваня приходится одна компания[155].

Экономический прогресс на Тайване привел к политической реформе, которой он во многом обязан президенту Ли Тэн Хуэю, победившему на всеобщих выборах 1989 года, к которым впервые за все время были допущены оппозиционные партии. Ли Тэн Хуэй стал первым коренным жителем Тайваня, которому удалось занять пост президента, это событие ознаменовало начало новой эры[156]. Выборы 1996 года, в результате которых президент Ли вновь оказался у власти, были не только первыми прямыми выборами, их значение определялось тем, что впервые за 500-летнюю историю Китая руководителя выбирал народ. Не будем забывать, что это демократическое преобразование произошло в чрезвычайных условиях, когда государство обычно урезает свободы, а не расширяет их.

Последние выборы, состоявшиеся в марте 2000 года, когда президентом был избран Чэнь Шуй-бянь, ознаменовали завершающую стадию демократического перехода: партия Гоминьдан передала власть представителю другой партии. Превращение Тайваня в современное демократическое государство свершилось.

Еще до того как Ден Сяо Пин начал свои реформы, экономические достижения Тайваня наглядно свидетельствовали о том, что при соответствующих условиях предпринимательский дух китайцев не имеет себе равных. А то, как партия Гоминьдан положила начало демократическим преобразованиям, а затем передала власть оппозиции, показывает, что и китайские лидеры обладают мудростью и зрелостью, необходимыми для перехода к политической свободе. Если этого не случится в Китайской Народной Республике, мир будет точно знать, кого винить: не китайский народ, а Коммунистическую партию Китая.

• В Тайване следует видеть не только проблему, но и пример для подражания. Именно поэтому Китай боится его успехов.

• Именно поэтому Тайвань должен оставаться процветающей страной.

Я прибыла в Тайбэй, столицу Тайваня, воскресным днем 30 августа 1992 года. Это был мой первый визит: действующий премьер-министр не мог даже ступить на остров, не вызвав шквала гнева со стороны китайцев, и пока Великобритания вела переговоры о будущем Гонконга, об этом не могло идти и речи.

Тайвань тогда только начал менять свой образ политического отверженного, каким он выглядел в глазах большинства стран с 70-х годов. Экономические достижения острова, однако, обратили на себя внимание даже тех, кто предпочел бы игнорировать это государство. На момент моего визита Тайвань занимал тринадцатое место среди стран, ведущих международную торговлю, и обладал самыми большими в мире золотовалютными резервами. Поэтому я совершенно не удивилась, увидев явные признаки динамично развивающейся экономики и процветания.

Как я поняла во время моего пребывания на Тайване, его впечатляющие экономические достижения сопровождались восстановлением порядка и возвращением к традициям. Это выходило далеко за пределы того, что принесла с собой партия Гоминьдан, которая в масштабах китайской истории была абсолютно современным явлением. Тайвань сохранил в известной мере культурные традиции старого Китая, которые коммунисты на материке методично уничтожали в течение десятилетий.

Последний день моего визита убедил меня в этом. Накануне я провела очень тревожную ночь. В тот момент, когда я отдыхала в гидромассажной ванне своего номера в гостинице, комната начала качаться. Землетрясение, а это было именно оно, продолжалось, и в ответ на каждый толчок из ванны выплескивалась вода с мыльной пеной. Я решила, что лучше всего в такой ситуации оставаться на месте до тех пор, пока землетрясение не прекратится. Ни я, ни гостиница, ни, насколько мне известно, Тайбэй в целом не пострадали. Однако после всего этого в душе осталась необычная тревога.

На следующее утро организаторы визита повезли меня в Национальный музей. Это удивительное сооружение в предместье Тайбэя располагается в склоне горы на восьми уровнях, и только верхний из них находится над землей. В тридцати пяти галереях действуют постоянные экспозиции, кроме того, для публики открыты специальные выставки.

В музее находится более 600 тысяч экспонатов — это, бесспорно, самое прекрасное собрание предметов китайского искусства в мире. В нем представлены основные предметы императорской коллекции: памятники культуры, изготовленные в императорских мастерских или подаренные иностранными сановниками; подношения, собранные во время правления династий Сун, Юань, Мин и Цин на протяжении почти восьми столетий.

Не попади эти сокровища на Тайвань, они, без сомнения, были бы испорчены, рассеяны или уничтожены во время приступов вандализма при правлении Мао. История спасения этой коллекции и ее переправки на остров столь же удивительна, как и сами экспонаты. Когда в 1924 году из «Запретного города» изгнали последнего императора династии Цин, императорские сокровища были полностью каталогизированы и упорядочены. Перед лицом японского вторжения величайшую коллекцию перевезли на юг, сначала в Шанхай, а затем в Нанкин. Наконец, когда коммунисты были совсем близко, самые ценные экспонаты в 1949 году переправили на Тайвань.

Сначала мне показали открытые для всеобщего обозрения экспозиции, содержащие изделия из керамики, нефрита, лаковые и эмалевые миниатюры, резьбу по слоновой кости, картины, вышивку, книги и старинные документы. Пояснения гида время от времени прерывали съемочные группы (их было четырнадцать), снимавшие бесценные экспонаты. После ленча с премьер-министром Тайваня генералом Хау Пэй-тсунем, старым солдатом Гоминьдана, мне оказали особую честь и провели в недра музея, чтобы показать некоторые из находящихся там драгоценностей.

Экспонаты хранились в обыкновенных жестяных коробках, похожих на те, в которые я укладывала вещи моих детей, когда они уезжали учиться. Коробки стояли на деревянных стеллажах, тянувшихся в два ряда вдоль стен подсобного помещения музея. Проходы были ярко освещены и сверкали чистотой, за температурой и влажностью тщательно следили. Рядом с шахтой лифта в одном из подземных этажей стоял покрытый зеленым сукном стол. После того как я надела специальные перчатки, мне разрешили поближе рассмотреть некоторые из самых изысканных предметов — крохотные чайные чашки, кольца, шкатулки и статуэтки.

Больше всего меня восхитил фарфор. Я его коллекционирую с тех пор, как вышла замуж. Однако каким бы тонким и изящным ни был английский и вообще европейский фарфор, ему не под силу соперничать с изысканностью и утонченностью лучшего китайского. Династия Сун (960-1279), с ее стремлением к элегантности и изяществу, развивала производство фарфора; именно ко времени ее правления относятся самые лучшие образцы. Оттенки глазури варьировали от цвета слоновой кости до бледно-голубого, красно-коричневого и даже черного. Но самые красивые, на мой взгляд, предметы из фарфора цвета морской волны были сделаны в мастерских Цзюй-чоу. В музее был один образчик этого фарфора, который считался, и совершенно справедливо, настоящей драгоценностью. Это была чаша для подогревания воды в форме цветка лотоса с десятью лепестками — древнего символа чистоты.

Конечно, в мире могут существовать цивилизации, способные производить предметы высочайшего искусства и при этом погрязнуть в общественном пороке. Но такие предметы, как чаша в форме лотоса работы Цзюй-чоу, напоминают об истории, которую нельзя отрицать или забывать, если Китай собирается обрести себя вновь. Как показывает пример Восточной Европы, только память о прошлом дает нации возможность залечить раны, нанесенные тоталитаризмом. Чаша в форме лотоса — это и ключ к судьбе Китая, и путевой указатель.

Все мои контакты с Китаем в те времена, когда я находилась на посту премьер-министра, а также после моего ухода в отставку в большей или меньшей степени связаны с Гонконгом. Подписывая Совместное соглашение по условиям возвращения Гонконга Китаю, я чувствовала себя (как продолжаю чувствовать и сейчас) обязанной сделать для бывшей колонии все, что от меня зависит.

Мой оптимизм имел под собой основания. Для китайцев бывшие премьер-министры и экс-президенты значат намного больше, чем для западных стран. В какой-то мере это объясняется тем, что они, глядя на собственную систему, видят источник реальной власти в тех, кто находится за кулисами, а не в действующих политиках, занимающих высокие должности. К тому же здесь сказывается и врожденное уважение к житейской мудрости, которая, как предполагается, приходит с возрастом. У китайцев нет причин питать ко мне какие-то особые симпатии: им прекрасно известно, что я думаю о коммунизме и его методах, особенно после моего визита в 1991 году; они четко сознают, что жесткость моей позиции на переговорах была обусловлена стремлением сохранить, насколько возможно, капиталистическую систему в Гонконге. Вместе с тем им нравится иметь дело с людьми, которые держат свое слово и достаточно сильны, чтобы выполнить данные ими обещания.

Я знала, что моим преемникам досталась нелегкая задача. Джон Мейджор и Крис Паттен, который стал губернатором Гонконга в 1992 году, должны были сделать все, чтобы за время, оставшееся до передачи территории (т. е. до 1 июля 1997 г.), максимально укрепить экономическую и политическую свободу. Причем делать это предстояло в строгом соответствии с положениями Совместного соглашения, не слишком раздражая китайцев, которые вполне могли при желании уничтожить Гонконг в любой момент.

То, как губернатор Паттен подошел к исполнению своих обязанностей, вызвало немало дискуссий. Некоторые критические выступления были обоснованными; большинство же — безосновательными. Демократические реформы Законодательного совета Гонконга, которые осуществил г-н Паттен, были предельно ограниченными, однако они проводились в полном соответствии с Совместным соглашением и Основным законом (который определял конституционную организацию Гонконга). Хотя сам Гонконг, несомненно, хотел бы получить больше, даже эти реформы оказались не по зубам Пекину, и их впоследствии пришлось отменить.

Я оказывала г-ну Паттену всевозможную поддержку и не жалею об этом. Китайцы вполне могли бы принять предложенные им изменения без ущерба для своих жизненных интересов.

…

…соко оценивали Великобританию, были полны оптимизма и уверенности в себе. Один молодой человек сказал, что он изучает в Университете Эксетера методы поддержания законности. Я ответила, что надеюсь, что наши подходы вскоре можно будет использовать и в Китае, но с этим придется немного подождать.

После передачи Гонконга китайцы в целом сдержали свои обещания. Они выполнили положения Совместной декларации и Основного закона, обеспечили свободу собраний и организаций. Положения, касающиеся запрета демонстраций по соображениям безопасности, так и не были использованы. Четыре тысячи китайских военнослужащих внешне ничем не проявляют себя и не осуществляют полицейских функций. Нельзя, конечно, говорить, что все осталось в том же виде, как было под британским началом. Китайцы оказывают очень большое влияние на обстановку. Немало беспокойства принес прецедент с изменением порядка иммиграции, введенным Судом высшей инстанции[157]. Хотя еще рано судить, было ли это грубой ошибкой властей или тревожным сигналом грядущих изменений. Китайцы, совершенно определенно, не склонны двигаться в направлении реальной демократизации, которой они по-прежнему серьезно опасаются.

В то время как политические сигналы являются смешанными, экономические достижения остаются неплохими, даже лучше, чем многие предполагали. Целостность финансовой системы Гонконга была сохранена. Власти даже продемонстрировали немалое умение находить правильные решения в условиях азиатского экономического кризиса. Долгосрочная же перспектива Гонконга, как политическая, так и экономическая, в значительной мере зависит от того, каким будет будущее самого Китая.

Опыт Гонконга, однако, указывает возможный путь к этому будущему. Китайские власти не изменили своей базовой позиции. Им хотелось бы воспользоваться преимуществами капитализма, не подвергая себя опасностям демократии. Но, как говаривал Ден, «ищите истину в фактах», и они постепенно приходят к пониманию определенной взаимосвязи между ними. Они знают, что не смогут использовать Гонконг как ворота для инвестиций и опыта, если подорвут доверие к нему или ограничат его возможности введением мер политического принуждения. Возможно, они догадываются и о том, что торжество закона, принципиально необходимое для успешной финансовой и коммерческой деятельности, гарантирует также и некоторые неэкономические права. Вместе с тем от нынешней партийной элиты никогда не дождаться последнего шага — признания неразрывной связи между политической и экономической свободой. Она не может позволить себе этого. И все же перемены наступят. Когда придет их время, уроки, полученные Китаем в Гонконге, сделают процесс менее болезненным и, возможно, менее жестким.

Наверное, не совсем правильно смотреть на Индию просто как на часть Азии. Она огромна сама по себе. Это цивилизация, религия и исторический опыт, заметно отличающиеся от восточно-азиатских. Ее проблемы после обретения независимости связаны главным образом с Пакистаном, Кашмиром и в некоторой степени со Шри-Ланкой. В XXI столетии у Индии, я уверена, есть все возможности обрести могущество не только в Азии, но и в мире. Она, в частности, будет во все возрастающей мере играть роль противовеса Китаю: ее население должно превзойти по численности население последнего уже в ближайшие 50 лет[158].

Индия всегда зачаровывала меня. Еще девочкой в родном Грантеме я с большим вниманием следила за событиями, которые привели к обретению ею независимости. Уже тогда меня привлекал своего рода романтический империализм. В 1935 году, когда мне было 10 лет, на одном из семейных праздников меня спросили, кем я хочу стать, когда вырасту, и я ответила, что собираюсь поступить на индийскую гражданскую службу, иными словами, войти в элиту (составляющую не более тысячи человек), которая осуществляет справедливое управление субконтинентом. Мой отец, который отличался проницательностью, саркастически заметил, что к тому времени, когда я вырасту, возможно, уже не будет никакой индийской гражданской службы. Как оказалось, он был прав. Вместо этого мне пришлось заняться британской политикой.

Джавахарлал Неру, первый индийский премьер-министр, однажды заметил: «Англичане — люди с хорошей интуицией, но стоит им попасть в другие страны, как они становятся удивительно непонятливыми»[159]. Многие иностранцы сегодня согласятся как минимум со второй частью этого утверждения. Однако, несмотря на все недоразумения и даже жестокости, британское влияние в Индии было несомненно позитивным — «памятник, заслуживающий уважения со стороны государств», если воспользоваться словами Черчилля[160].

Прежде всего, следствием Ка] (т. е. английского владычества) является прочная, зрелая демократия. Англичане завещали индийцам не только институты парламентского правления, но и понимание того, какие социальные установки заставляют их работать, а это нечто такое, что очень трудно привить. В результате этого, несмотря на череду последовавших один за другим кризисов, положения конституции по-прежнему повсеместно уважаются, выборы ни разу не срывались, а их результаты не аннулировались, армия находится под гражданским контролем. Во-вторых, англичане оставили после себя упорядоченное законодательство, которое в значительной мере устраняет наиболее варварские пережитки старой Индии, такие как самосожжение вдовы на погребальном костре (обычай сати), приношение в жертву детей и убийство новорожденных. В-третьих, Индия унаследовала традицию формирования честного и достаточно эффективного правительства. На индийскую гражданскую службу, куда я так хотела попасть, стали допускать представителей различных рас, поэтому накануне обретения независимости около половины ее персонала составляли индийцы. Значительно более крупная структура — провинциальная гражданская служба — вообще полностью была индийской. Как следствие, к моменту ухода англичан в 1947 году страна имела целый штат опытных работников, которые могли взять на себя задачи управления новым независимым мегагосударством.

И, наконец, англичане дали Индии общий официальный язык. Это очень важно для страны, площадь которой составляет более полутора миллионов квадратных километров, а население разговаривает на 12 языках и 220 диалектах. Сегодня хинди, на котором говорит около 30 % жителей, имеет статус официального языка, а английский — второго языка, используемого для различных официальных целей. Более того, то, что английский язык в настоящее время является преобладающим международным языком бизнеса, дает Индии потенциальные преимущества перед большинством азиатских конкурентов.

К сожалению, слово «потенциальный» приходится использовать слишком часто при анализе развития Индии после 1947 года. Вслед за ужасами принудительного перемещения населения, сопровождавшего размежевание с Пакистаном, политическая жизнь Индии в целом вошла в демократическое русло, однако никаких заметных сдвигов не произошло. Унаследованные проблемы — ужасающая бедность, фантастическое неравенство, включая кастовую систему, столкновения на этнической и религиозной почве — не получили эффективного решения. На практике выбор Индии в большинстве случаев был ошибочным. Ее правительство приняло социалистические идеи, стало проводить интервенционистскую и протекционистскую политику, а также, довольно активно, идею «третьего мира». Правители Индии были озабочены спорами с Пакистаном, а не привлечением западного опыта и инвестиций. Втайне индийские политики в большинстве своем страдали от постколониального чувства обиды. Иногда оно всплывало на поверхность. Во времена «холодной войны» Индия официально входила в число «неприсоединившихся» стран, однако в случае кризисов, в частности при вторжении Советского Союза в Афганистан в 1979 году, она неизменно оказывалась на стороне СССР, а не Америки.

Результат хорошо известен. В условиях ограничений и тарифов экономический потенциал Индии остался нереализованным. С 50-х до конца 80-х годов ее доля в мировой торговле неуклонно снижалась.

Находясь в конце этого периода на посту премьер-министра, я уделяла очень много внимания Индии и ее руководителям. Я хорошо знала Индиру Ганди[161]. Она была очаровательным, высокоинтеллектуальным и образованным человеком, но в то же время хитрым, а иногда и жестоким политиком. Я не могла не испытывать к ней симпатии, особенно меня привлекала ее решительность. Губило Индиру Ганди, как и ее отца Джавахарлала Неру, пристрастие к идеям социализма. Я была знакома и с ее сыном Радживом[162], который также нравился мне, хотя он громче других в Содружестве критиковал меня в те дни, когда ни один саммит не обходился без выступлений в адрес Южной Африки. В отличие от своей матери, Раджив начал сознавать, что Индии никогда не добиться успеха без рыночных реформ. Думаю, он понял также, что левацкая позиция Индии в международных отношениях потеряла смысл после окончания «холодной войны». Причина его трагической гибели, как и гибели его матери, кроется в давней проблеме Индии — межобщинных распрях, а не в геополитике или политике в сфере экономики: он погиб в результате нападения тамильского экстремиста во время предвыборного выступления в мае 1991 года.

К тому времени я уже покинула кабинет премьер-министра, но все еще продолжала внимательно следить за событиями на субконтиненте. Страна оказалась не в состоянии выполнить свои обязательства по внешнему долгу и находилась на грани дефолта. Лишь в июне 1991 года с приходом нового правительства во главе с премьер-министром П. В. Нара-симха Рао произошло ощутимое изменение курса, в результате чего экономика Индии стала открытой. В лице министра финансов Манмо-хана Сингха страна обрела подлинного архитектора новой политики. Г-н Сингх вполне достоин стоять в ряду таких всемирно известных экономических реформаторов, как Лешек Бальцерович (Польша), Вацлав Клаус (Чешская Республика) и Чжу Жунцзы (Китай).

Я ездила в Индию в 1994 и 1995 годах, чтобы лично увидеть ее достижения. Каждый раз я встречалась с премьер-министром Рао, министром финансов Сингхом, а также, что не менее важно, с множеством банкиров и предпринимателей, которые не понаслышке знали о реальной ситуации в экономике. Чем больше я узнавала, тем больше меня поражала смелость того, что было задумано.

Одно дело взять и отменить регулирование, снизить импортные тарифы, ослабить валютный контроль, открыть рынок для иностранных компаний и приватизировать государственные предприятия в стране, где существуют серьезные гарантии социальной защищенности и мало бедных. Совсем другое дело провести эти реформы в такой стране, как Индия, где значительная часть населения, особенно в сельских районах, живет в условиях невероятных лишений. Для бедной страны третьего мира политика открытого рынка столь же необходима, как и для любой высокоразвитой страны, причем в первой, из-за меньшего числа унаследованных препятствий, экономический рост, раз начавшись, может происходить даже гораздо быстрее. Специфическая проблема, с которой сталкиваются реформаторы в странах третьего мира, заключается в том, что положительные результаты преобразований должны проявиться очень быстро. Тем не менее первоначальный эффект разумной рыночной политики в стране, привыкшей к инфляции, громадным государственным дотациям, раздутым штатам и протекционизму, наверняка будет в высшей степени болезненным. Однако у бедной страны гораздо меньше ресурсов, позволяющих пережить трудные времена.

На деле существуют две Индии, сближения которых пока что не наблюдается. Одна из них — необразованная, нередко неграмотная, чрезмерно подверженная различным болезням, хотя больше и не страдает от голода (в результате революционных реформ в индийском сельском хозяйстве, начавшихся в 70-х годах), все еще лишена в значительной мере того, что представители Запада считают минимально необходимыми удобствами. Эта Индия, потрясающая и приводящая в ужас, тем не менее вполне реальна.

Но есть и другая Индия, которая не менее реальна, — Индия будущего, страна, достигшая высот в науке и технике и имеющая первоклассные университеты, лидер в сфере информационных технологий и наукоемких отраслей. Эта вторая Индия быстро формирует жизненно важную социальную основу экономического прогресса — ориентированный на бизнес средний класс. Несмотря на то что существует еще очень много факторов, сдерживающих развитие второй Индии, — засилье бюрократии, недостаток электроэнергии, нехватка квалифицированных рабочих, — индийская экономика поистине изумляет тех, кто одно время рассуждал о несовместимости предпринимательского духа и индийской культуры. Темп экономического роста Индии стабильно держится на уровне 6 % в год; по мнению многих экономистов, он вполне может достичь 8 %. Индия оказалась практически невосприимчивой к азиатскому «экономическому гриппу», поразившему многие другие страны.

Невзирая на звучавшие одно время опасения, правительство, сформированное партией «Бхаратия джаната парти» (индуистская националистическая партия), с 1999 года активно проводит рыночную политику, начатую его предшественником. Я убеждена, что в ближайшие несколько лет — если, конечно, рыночные реформы будут продолжаться, — Индия сможет реализовать свой потенциал и превратится в одну из крупнейших в мире экономических держав. Мне очень хочется, чтобы:

• Индия заняла подобающее место в геополитических представлениях западных стран;

• ее политические достижения и экономический потенциал получили значительно более широкое признание.

Индия, помимо прочего, очень близко подошла к статусу великой державы и с военной точки зрения. В этом тоже есть определенная новизна.

После Второй мировой войны, во время которой многие индийцы были награждены за отвагу, вооруженным силам Индии не приходилось участвовать в серьезных столкновениях. В 1962 году индийская армия очень плохо проявила себя в военных действиях против Китая. То, что она не уступала в конфликтах с Пакистаном или даже брала верх, объяснялось ее подавляющим численным превосходством, а не умением воевать. Эти факты, впрочем, очень ненадежная основа для создания картины будущего.

Индия по-прежнему имеет одну из самых больших армий в мире: она держит под ружьем около 980 тысяч человек. В настоящее время она пытается осуществить ее радикальную модернизацию за счет принятия на вооружение новой техники — как собственного производства, так и импортной. Как и Китай, Индия делает упор на использование в военных целях информационных технологий, в разработке которых очень сильно продвинулась индийская промышленность, — в частности, высокопроизводительных компьютеров и сложнейшего программного обеспечения. Правительство Индии постоянно увеличивает военные расходы и занимается созданием военно-морского флота, который сможет выполнять боевые задачи в Восточно-Китайском море. Индия, наравне с Китаем, — крупнейший покупатель вооружений у России[163]. Она также является вполне оформившейся ядерной державой.

Я уже не раз объясняла, почему превращение Индии в таковую было, на мой взгляд, неизбежным[164]. В любом случае, независимо от того, какие обещания раздают индийцы в настоящее время, этот процесс необратим. Министр обороны Индии Джордж Фернандес, защищаясь от американской критики в отношении индийских ядерных испытаний, задал вопрос: «Когда это вы успели так сблизиться с Китаем, что стали спокойно смотреть на его ядерное оружие… почему бы вам не сделать то же самое в отношении Индии?» Он совершенно прав.

Прежде всего, мне бы хотелось, чтобы Индия превратилась в мощный противовес Китаю. Она достаточно велика и имеет сопоставимое по численности население; ее экономический потенциал во многом сходен с китайским; кроме того, она имеет прочную демократическую систему. Могут, конечно, возразить, что эта демократия, мол, с изъяном. Это правда. У меня нет иллюзий на этот счет, индийское общество — вовсе не образец терпимости и гармонии. В Индии практически каждый день совершаются убийства, нередки беспорядки, подвергаются притеснениям меньшинства. Вместе с тем я не сомневаюсь, что, если Азия выберет путь Индии, а не Китая, она станет значительно более удобным партнером для Запада.

Предметом серьезного беспокойства для западных наблюдателей, однако, сегодня являются отношения Индии не с Китаем, а с Пакистаном, который тоже владеет ядерным оружием. Индия сможет претендовать на роль одной из крупнейших держав за пределами Южно-Азиатского региона только в том случае, если ей удастся стабилизировать отношения с Пакистаном. Возможно ли это?

В данный момент, пожалуй, нет. Причину столь мрачной оценки следует искать в Исламабаде, а не в Дели. Еще до событий 11 сентября и начала американской операции против «Талибана» Пакистан был по-своему практически так же важен для Запада, как и Индия. После вторжения Советского Союза в Афганистан в декабре 1979 года Пакистан приютил несколько миллионов беженцев. Он превратился в главную опору сил афганского сопротивления, но сам при этом попал под влияние распространенного среди афганцев воинствующего ислама. При президенте Зия государство в значительной мере исламизировалось, его основным законом стал шариат. Во времена «холодной войны», когда Запад боролся против Советского Союза, в усилении воинствующего ислама в регионе никто не видел источника серьезного беспокойства. А, наверное, следовало бы. Однако в геополитике, как и в жизни, в каждый момент времени мы можем заниматься лишь одной задачей. Главной угрозой был советский коммунизм. И глубоко религиозные мусульмане, и светские жители западных стран вместе боролись с ним.

С окончанием «холодной войны» интерес Пакистана к Афганистану не исчез. Пакистанское руководство всеми силами стремилось ослабить влияние России и Ирана на своего северного соседа. Этнические связи (между членами афганского племени патанов) и религиозные (между суннитами) также имели немалое значение. В любом случае в Пакистане осталась большая афганская община. По этим причинам правительство Пакистана крайне нуждалось в сговорчивой силе, которую можно было бы поддержать и привести к власти в Афганистане. В начале 90-х годов оно остановило свой выбор на движении «Талибан», сформировавшем в 1996 году свое правительство в Кабуле. Хотя сам Пакистан оставался умеренным мусульманским государством, талибы, которые в значительной мере были его творением, очень быстро проявили себя как экстремисты и непримиримые исламские фанатики. Это создало серьезную проблему для прозападного правительства Пакистана — проблему, которая вылилась в кризис, связанный с нападением «Аль-Каиды» на Америку и отказом «Талибана» выдать преступников.

Принимая решение о том, как строить отношения с Пакистаном сегодня, мы должны учитывать трудности, с которыми он столкнется в более отдаленной перспективе, и его слабость как государства. За время, прошедшее с момента обретения независимости, подлинная демократия так и не смогла в нем утвердиться. Его проклятьем являются коррупция и неэффективное руководство. Большая часть населения живет в жалкой нищете без всякой надежды из нее выкарабкаться.

Другой неиссякаемый источник нестабильности кроется в соперничестве с Индией. Его корни — исторические и во многом связаны с проблемой Кашмира. Дестабилизирующий эффект углубляется еще и тем, что Пакистан, несомненно, более слабый из соперников. Его территория имеет невыгодные очертания, а то, что он значительно меньше Индии (его население составляет 138 миллионов человек), заставляет Пакистан серьезно опасаться своего гигантского соседа.

Один из самых сильных и уважаемых государственных институтов Пакистана — его вооруженные силы. Еще до переворота, в результате которого генерал (ныне президент) Первез Мушарраф пришел к власти в 1998 году, армия контролировала крупнейшие гражданские предприятия и даже управляла ими. Именно поэтому население с энтузиазмом восприняло переворот: в армии виделась единственная сила в государстве, способная искоренить коррупцию и восстановить разумное управление.

Однако ситуация в Кашмире подрывает самоуважение Пакистана, а вместе с ним и армии. Думаю, не вредно напомнить вкратце основные факты. Раздел бывшей британской колонии на два государства — индуистскую Индию и мусульманский Пакистан — привел к перекраиванию не только двух третей континента, находившихся под прямым британским управлением, но и одной трети, состоявшей из штатов, управляемых индийскими князьями. Одним из этих штатов был Кашмир. Много лет его население было в основном мусульманским, а правление — индуистским. Его князь, махараджа Хари Сингх, столкнувшись с вторжением племени патанов, инспирированным, вполне вероятно, Пакистаном, подписал указ о присоединении, в соответствии с которым княжество отходило к Индии. Лорд Маунтбеттен, последний британский вице-король Индии, приветствовал такое решение, но поставил одно условие. Приведу его собственные слова: «Как только закон и порядок будут восстановлены, а захватчики изгнаны, вопрос о присоединении штата должен быть решен по усмотрению народа». Это предложение подкреплялось резолюциями ООН 1948 и 1949 годов[165].

Это вовсе не означает, что Индия не имеет права вмешиваться. На деле у нее есть для этого очень серьезные основания — соображения национальной безопасности и национальные интересы. Когда великая держава, как, например, Индия, приходит к заключению, что ее фундаментальные интересы распространяются на такую сферу, которая, как Кашмир, прямо не затрагивает фундаментальных интересов Запада, я не поддерживаю наше бесцельное вмешательство. Я остаюсь на этой позиции, несмотря на настоятельные требования быстрее «разрешить» кашмирскую проблему, впрочем как и проблему Ближнего Востока, с тем чтобы более эффективно вести войну против терроризма. Дипломатические решения, принятые в ответ на потребности текущего момента, очень редко оказываются долгоживущими, а их реализация может даже ухудшить ситуацию.

Заглядывая вперед, невозможно себе представить, что Пакистан и воинственно настроенные кашмирцы будут когда-либо спокойно воспринимать присутствие Индии. Продолжающийся конфликт, с другой стороны, не дает Индии сосредоточиться на осуществлении ее очевидного предназначения — превращения в сверхдержаву азиатского континента. Полномасштабная война с Пакистаном не отвечает и никогда не будет отвечать интересам Индии, поскольку связана с риском обмена ядерными ударами. Даже столкновение с использованием обычных вооружений будет иметь печальные последствия.

Решение конфликта вряд ли может быть найдено с помощью проведения международных мирных конференций. Прогресс появится только в том случае и тогда, когда и Пакистан, и Индия поймут, что у них есть более важные проблемы, чем Кашмир, и согласятся пойти на компромисс. До того момента необходимо всеми силами удерживать обе стороны от стычек с применением оружия, подчеркивая опасность их перерастания в войну.

Пакистанский военный режим, что бы там ни говорили об обстоятельствах прихода военных к власти, дает стране новый шанс. Он может сделать то же самое, что в свое время сделал для Чили генерал Пиночет, который радикально реформировал экономику, что оказалось не под силу ни одному демократическому правительству того времени. Пакистану, прежде всего, нужна передышка, время для приведения дел в порядок и достижения национального согласия, с тем чтобы сформировать честное и подлинно демократическое правительство. Западу следовало бы помочь президенту Мушаррафу начать преобразование страны и экономики. А вместо этого мы занимались уговорами и угрозами.

После событий 11 сентября это отношение изменилось. Санкции, наложенные на Пакистан (и Индию) вслед за ядерными испытаниями 1998 года, были отменены. Возобновилась помощь Пакистану. Всесторонняя поддержка должна продолжаться и расширяться. Не стоит видеть в западной помощи Пакистану чистую благотворительность. Не следует ее воспринимать и просто как вознаграждение президенту Мушаррафу за сотрудничество, хотя в этом и есть доля истины. Наиболее весомой причиной является то, что на карту поставлена безопасность. Мы обязаны сделать все, чтобы Пакистан не оказался в руках исламских экстремистов. Эти люди стремятся получить доступ к пакистанскому ядерному оружию и развернуть джихад против индусов, сикхов, а вместе с ними и против христиан и евреев. Если правительство Мушаррафа падет в результате его близости к Западу, это может иметь для нас такие же последствия, как и свержение шаха Ирана в 1979 году. Поднимется новая волна исламского фанатизма, у наших заклятых врагов откроется второе дыхание, а опорой джихада станет государство, владеющее ядерным оружием. О подобной перспективе даже подумать страшно.

Эти соображения выносят на повестку дня также и вопрос о возврате Пакистана к демократии. Правление военных в конечном итоге не может дать стране той долгосрочной стабильности, которая ей так необходима. Впрочем, «конечный итог» может и подождать. Президент Мушарраф 14 августа 2001 года пообещал провести выборы в конце 2002 года. При других обстоятельствах его следовало бы заставить придерживаться этого графика. Однако если он сочтет, что возврат к полной демократии необходимо отложить из-за событий в Афганистане, мы должны его поддержать. Дружественное государство с ограниченной свободой намного лучше, чем враждебное с полным отсутствием таковой, особенно если оно обладает ядерным оружием.

Судьба Индии в более отдаленной перспективе существенно важнее для нас. К счастью, она находится в значительно лучшей форме, чем ее сосед, и в целом вполне способна сама разобраться со своими внутренними проблемами. Вместе с тем она также заслуживает большего терпения, понимания и уважения со стороны Запада. В ней нужно видеть то, чем она уже является, — великую державу, которая в скором времени займет место региональной сверхдержавы.

Возникает вопрос: должна ли Индия получить статус постоянного члена Совета Безопасности ООН? С моей сегодняшней точки зрения, Совет не следует расширять вообще. Не могу себе даже представить, как подобное изменение воспримут те, кого не принимают в Совет, да к тому же увеличение числа государств, пытающихся сесть во главе стола, — прямая дорога к прекращению нормальной работы. Но если все же будет принято решение о расширении, Индия по праву предъявит очень сильные претензии на место в Совете, значительно более сильные, чем другие претенденты.

Приобретение Индией статуса великой державы соответствует интересам Запада. Превращение этой огромной демократической страны в одно из главных действующих лиц мировой сцены может принести немало выгод. Не самая последняя из них — возможность создать региональный противовес Китаю, подобно тому, как тридцать лет назад президент Никсон «открыл» Китай в качестве противовеса Советскому Союзу.

Таким образом, Западу необходимо сделать следующее:

 согласиться с тем, что Индия является великой державой, и предоставить ей статус, который предполагает, косвенно, а возможно и прямо, получение постоянного членства в Совете Безопасности ООН;

 прекратить бессмысленные протесты против наращивания ядерного потенциала Индией и Пакистаном;

 прекратить попытки «разрешить» неразрешимую в настоящее время проблему Кашмира, но при этом не ослаблять усилий по сдерживанию обеих сторон конфликта;

 помочь Пакистану справиться с его огромными трудностями и сделать все, чтобы у власти там оставались наши друзья;

 приветствовать превращение Индии в региональную сверхдержаву, способную стать противовесом Китаю.

Примечания:

1

Искусство и ремесло в определенном смысле синонимы. Однако последнее имеет более практический смысл, обозначая скорее деятельность, а не искусство влиять на образ мыслей; стратегию, а не умение действовать в своих интересах. Сплошь и рядом ремесло управления государством оборачивается просто политическим действом (нередко нашим собственным), которое мы, политики, санкционируем.

12

В Афганистане, Алжире, Анголе, Азербайджане, Бирме, Бурунди, Чаде, Колумбии, Демократической Республике Конго, Индонезии, Иране, Ираке, Косове, Мексике, Руанде, Сомали, Судане, Турции и Уганде (International Institute for Strategic Studies, Strategic Survey 1999/2000).

13

Так случилось с работой Генри Киссинджера, озаглавленной «Нужна ли Америке внешняя политика?» (Does America Need a Foreign Policy? New York: Simon and Schuster, 2001). Д-р Киссинджер привел в ней всего лишь три ссылки на терроризм.

14

Пояснение к выражению «конец истории» приведено на стр. 54.

15

The downing Street Years, рр. 777–782.

16

С 1994 г. президент Рейган не участвует в общественной жизни из-за прогрессирующей болезни Альцгеймера.

129

См. The path to power, рр. 512–514.

130

Jean-Louis Margolin, «China: A Long March into Night», (The Black Book of Communism, Harvard University Press, 1999, рр. 495, 513).

131

Li Zhhisui, The Private Life of Chairman Mao (London: Chatto and Windus, 1994), рр. 122–125. Харри Уговорил мне, что эта захватывающая книга все еще запрещена в Китае.

132

Alain Peyrefitte, The Collision of Two Civilizations: The British Expedition to China in 1792-4 (London: Harvill, 1993), р. 147.

133

Насколько я понимаю, название, которое китайцы используют для обозначения своей страны — Zhonghua, переводится как «центральная земля».

134

В действительности более 90 % территории Гонконга принадлежало Великобритании на правах аренды, срок которой истек в 1997 г.

135

Подобный цинизм не является чем-то новым. В записках врача Мао цитируется такая мысль Председателя: «Некоторые из наших товарищей не понимают ситуации. Они полагают, что мы должны переправиться и захватить Тайвань. Я с этим не согласен. Тайвань нужно оставить таким, как он есть. Пусть Тайвань продолжает давить на нас. Это помогает поддерживать наше внутреннее единство» (курсив автора). The Private Life of Chairman Mao, р. 262.

136

Тодор Живков (1911–1998) — президент Болгарии (1971–1989), первый секретарь Центрального комитета правящей болгарской Коммунистической партии (1954–1989). Среди лидеров бывших коммунистических стран восточного блока Живков дольше всех находился у власти. Николае Чаушеску (1918–1989) — президент Румынии (1967–1989). Чаушеску вместе со своей женой Еленой был казнен в декабре 1989 года после падения его жестокого режима.

137

CIA World Factbook 2000; Heritage Foundation, US and Asia Statistical Handbook, 1999–2000; The Economist Worrld in Figures, 2001.

138

Henry Rowen, «The Short March: China’s Road to Democracy», The National Interest, autumn 1996.

139

Вэй Цзиншен (родился в 1950 г.) по решению китайских властей находился в тюрьме с 1979 по 1993 г. и с 1995 по 1997 г. Вэй был освобожден из заключения по состоянию здоровья после китайско-американского саммита 1997 г. и в настоящее время живет в изгнании в США. Ван Дань (родился в 1969 г.) руководил демонстрациями на площади Тяньаньмынь в 1989 г. Провел несколько лет в тюрьме, был досрочно освобожден в 1993 г. Получил семь лет тюремного заключения в 1996 г. по обвинению в заговоре, направленном на свержение китайского правительства. Освобожден в 1998 г. по состоянию здоровья, живет в США.

140

Nicholas Eberstadt, «China’s Population Prospects: Problems Ahead», Problems of Post-Communism, January/February 2000.

141

US Department of State, 1999 Country Report on Human Rights Practices; Sunday Times, 27 August 2000.

142

Китайцы, несомненно, попытаются представить эти репрессии как один из элементов войны с терроризмом. Мы не должны поддаваться на эту хитрость.

143

Rowen, «The Short March».

144

Mark A. Groombridge, «China’s Long March to a Market Economy», Cato Institute: Center for Trade Policy Analysis, No. 10, 24 April 2000.

145

Во время налета на Белград 7 мая 1999 г. в ходе проведения косовской операции самолет НАТО сбросил высокоточные бомбы на китайское посольство. В результате погибло несколько человек. Причиной инцидента была ошибочная разведывательная информация.

146

David Shambaugh, «China’s Military Views the World», International Security, 24/3, winter 1999/2000.

147

Mohan Malik, «China Plays «the Proliferation Card»», Jane’s Intelligence Review, 1 July 2000.

148

По оценкам Международного института стратегических исследований, реальный военный бюджет Китая в три раза превышает официальные цифры.

149

Report by United States House of Representatives Select Committee on US National Security and Military/Commercial Concerns with the People’s Republic of China, chaird by Representative Christopher Cox.

150

The Military Balance, 1999–2000.

151

David M. Lampton and Gregory C. May, Managing US-China Relations in the Twenty-First Century, The Nixon Center, 1999.

152

Michael McDevitt, «Geographical Ruminations», in Larry M. Wortzel (ed.), The Chinese Armed Forces in the Twenty-First Century (US Army War College: Strategic Studies Institute, December 1999).

153

Различные оценки соотношения сил КНР и Тайваня приводятся в следующих работах: Bates Gill and Michael O’Hanlon, «China’s Hollow Military», The National Interest, No. 56, Summer 1999; James Lilley and Carl Ford, «China’s Military: A second Opinion», The National Interest, No. 57, Fall 1999. С моей точки зрения, правильной является более пессимистичная оценка угрозы.

154

The Times, 26 April 2001.

155

Barclays Bank Country Report, 21 September 2000; The Economist, 7 November 1998.

156

С конца XVII столетия, когда Тайвань вошел в состав Китайской империи, китайцы в массовом порядке переселялись на остров. Тайваньцы, которые составляют более 80 % населения, являются в основном потомками китайцев, которые когда-то эмигрировали на Тайвань. Китайцами (около 14 % населения) считаются те, кто прибыл на остров вместе с Чан Кайши, а также их потомки.

157

В январе 1999 г. Суд высшей инстанции Гонконга постановил, что в соответствии с положениями Основного закона китайцы из материковой части страны имеют право жить в Гонконге. Правительство Гонконга, однако, обратилось за разъяснением Основного закона в Постоянный комитет Национального народного собрания — «парламента» коммунистического Китая. Последний не согласился с трактовкой суда и дал ограничительную интерпретацию положений Основного закона. В декабре суд пересмотрел свое прежнее решение. Многие усматривают в этом свидетельство того, что центральное правительство будет верховенствовать над Судом высшей инстанции.

158

World Population 1998, United Nations Department of Economics and Social Affairs Population Division.

159

Процитировано Джеффри Мурхаусом (India Britannica, London: Harvill Press, 1983).

160

Процитировано Лоуренсом Джеймсом (Raj: The Making and Unmaking of British India, London: Little, Brown and Company, 1997, р. 640).

161

Индира Ганди (1917–1984) — премьер-министр Индии в 1966–1977 и 1980–1984 гг.

162

Раджив Ганди (1944–1991) — премьер-министр Индии в 1984–1989 гг.

163

Victor M. Gobarev, «India as a World Power: Changing Washington’s Myopic Policy», Cato Institute Policy Analysis, No. 381, 11 September 2000.

164

См. стр. 77–78.

165

Краткое изложение истории вопроса можно найти в статье Александра Роуза (Alexander Rose, «Paradise Lost: The Ordeal of Kashmir», The National Interest, Winter 1999/2000).