• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

«Вестник Европы»

1890, май, том III, СПб

В последнее время в уголовном праве обособилась новая, так называемая «антропологическая» школа, приобретшая себе многих сторонников, особенно в Италии, но затем также во Франции и в других странах. У нас в России одним из видных представителей этой школы является Д. А. Дриль, напечатавший обширное сочинение в двух выпусках: «Малолетние преступники», и выступающий теперь с новым этюдом по частной психологии преступности. На «антропологическую» школу сыплется не мало нападок; против многих положений ее возражают не только юристы классической или метафизической школы, но и натуралисты-врачи. Стремление видеть в преступнике ненормального человека, особый психофизический тип, или типы, и ставить преступность в связь с известными органическими уклонениями — возбудило против себя особенно много возражений. Было указано, что многие обобщения сделанные Ломброзо и его последователями по отношению к антропологическим признакам преступности основаны на преувеличенной оценке различных особенностей, значение и распространение которых недостаточно изучены и даже положительно неверны и тенденциозны. С другой стороны, было выставлено на вид, что нравственность и преступность зависят в значительной степени от состояния и степени развития общества, и что говорить о преступном или преступных типах можно, самое большее, лишь постольку, поскольку можно рассуждать о типе чиновников, духовных лиц, купцов, художников и разных других сословий, состояний, классов общества, профессий и т. д., — да и то если имеются в виду так называемые «профессиональные» преступники, а не случайные, ставшие такими вследствие несчастного стечения обстоятельств, дурного примера, крайности и т. п. Г-н Дриль, хорошо знакомый с литературой предмета, конечно, знает о всех этих промахах и увлечениях «антропологической» школы, но, по его мнению (как это он объясняет во введении к своему новому труду), «при выяснении достоинств или недостатков школы, преимущественное значение имеют не столько отдельные работы ее последователей, сколько ее руководящие основные положения». Автор и считает нужным формулировать эти положения, сводящиеся в конце концов к тому, что антропологическая школа изучает не только преступление, но и прежде всего самого преступника в его многочисленных разновидностях, в производящих его причинах, и притом не какого-то отвлеченного, всегда себе равного преступника, а многоразличные разновидности действительных преступников, и изучает их не умозрительно, а при помощи всех возможных точных методов. «В преступлении антропологическая школа видит результат взаимодействия особенностей сложившейся психофизической организации или натуры преступника… и особенностей внешних воздействий, т. е. воздействий окружающей его естественной и общественной среды», причем первому фактору, то есть особенностям организации самого преступника, школа приписывает главнейшую роль. «Антропологическая школа рассматривает преступника как в большей или меньшей мере несчастную, порочную, неуравновешенную, оскуделую, недостаточную и неприспособленную организацию, которая, вследствие этой недостаточности и неприспособленности, и не может при данных неблагоприятных условиях бороться за свое существование в установленных легальных формах». Соответственно этому, антропологическая школа считает ближайшими причинами преступлений кроющиеся в порочностях психофизической организации деятеля преступления и более отдаленными — те, которые кроются в неблагоприятных внешних условиях, под влиянием которых вырабатываются особенности организации; затем она принимает еще предрасполагающие причины, под влиянием которых уже сложившиеся дурно уравновешенные организации наталкиваются на преступления. Центр тяжести принимается, следовательно, в порочной или оскуделой организации преступника, которая заявляет себя преступностью при предрасполагающих к тому социальных условиях. При этом, так как типы порочной организации могут быть различны и вызываться различными причинами и условиями, то и меры репрессии по отношению к каждому осужденному преступнику не могут определяться только категорией преступления, а должны сообразоваться с особенностями каждого отдельного случая и длиться лишь постольку, поскольку в них есть действительная необходимость.

Не подлежит сомнению, что формулированные таким образом положения антропологической школы, может быть и трудно поддающиеся покуда практическому применению, заслуживают, тем не менее, серьезного внимания. Как медицина в настоящее время изучает не отвлеченные болезни, а стремится изучать больных и руководится в лечении болезней в значительной степени особенностями организации пациентов, так точно и для уголовного права важно не ограничиваться только распределением и каранием преступлений, но достигнуть понимания их; а для этого необходимо тщательное изучение различных типов преступников, причин, вызывающих порочность и преступность, и поводов, предрасполагающих к преступным деяниям. Необходимо, с одной стороны, изучение тех неблагоприятных условий, которые способствуют появлению и умножению преступности; с другой — самых личностей преступников, через которые совершаются преступления и которые, во многих случаях, действительно выказывают нечто ненормальное в своем психо-физическом развитии. Допуская даже, что антропологическая школа придает слишком большое значение этой возможной связи преступности с болезненностью и ненормальностью организации, нельзя не признать, что усиленное изучение преступников при помощи строго научных методов может в значительной степени способствовать выяснению тех сложных и запутанных факторов, в результате коих являются многоразличные, вредные для общества, порочные и преступные деяния.

Новое сочинение г. Дриля и имеет целью разъяснить некоторые факторы преступности. Оно посвящено «нервным, истерикам, эпилептикам и оскуделым разных степеней». Все эти категории болезненных натур являются уклонениями от нормального типа, — уклонениями умножающимися, по-видимому, в современном обществе и дающими значительный контингент преступников. Автор очерчивает сперва «совершенный и сильный органический тип хорошо уравновешенного и равномерно и полно развитого и развивающегося человека», — тип, который теперь, по его словам, является сравнительно очень редким. Вследствие неблагоприятных условий питания и существования вообще, масса людей подвергается «физиологическому обеднению», закрепляемому «прогрессирующей наследственностью» и ведущему к физическому и нравственному вырождению. Это вырождение представляет, однако, различные степени и типы. Сперва идут различные оттенки нервного темперамента, с повышенной возбудимостью нервной системы, неблагоприятной для спокойного, внимательного, однородного труда и влекующей к изменчивости, неустойчивости, раздражительности, инстинктивности деяний, — способным при предрасполагающих условиях проявляться в преступных действиях. Затем следуют люди в большей или меньшей мере истеричные, представляющие собой «различные изменяющиеся функциональные неуравновешенности». Это люди с сильной, но ненормальной чувствительностью и слабой волей, с наклонностью к эксцентричности, к противоречию, крайне впечатлительные и склонные к бурным чувственным влечениям. Недалеко от них стоят эпилептики, одержимые тяжелой формой невроза, стоящей в очевидной связи с усилившейся наклонностью к алкоголизму, а последняя — «со множеством наиболее темных сторон общественных отношений, приводящих к физиологической бедности и пауперизму». Автор разбирает печальное влияние алкоголизма и приводит данные, что алкоголизм и преступление это — «два явления общественной жизни, находящиеся в тесной связи друг с другом». Но с алкоголизмом стоит в близком родстве и эпилепсия, доставляющая также благоприятную почву для развития преступности. Эпилептики склонны как к припадкам, так и к импульсивным неодолимым влечениям и нравственным извращениям, способным выражаться в форме преступных действий, бессознательных или сознательных. Тем не менее, все-таки это — натуры еще сильные, «способные освобождать значительные количества энергии». Но «процесс органического оскудения, если не наступают благоприятные условия оздоровления, подвигается вперед и порождает в ряде нисходящих поколений всё более и более оскудевающие разновидности породы, вплоть до самых жалких отребий человечества». Переходной ступенью являются «слабонервные темпераменты»; за ними следуют оскуделые, представляющие уже «уничтожение и отрицание темперамента» и характеризуемые «слабой, недостаточной возбудимостью и замедленной реакцией». Это — бродяги, апатичные лентяи, слабоумные, узкие эгоисты, лишенные всякой предприимчивости, легко подпадающие постороннему влиянию, вялые, дряблые, подлые натуры, дающие обширный контингент мелких воришек и мошенников, профессиональных бродяг и нищих. Все эти разновидности психофизического оскудения размножаются преимущественно в больших городских центрах, где, вследствие скопления населения, усиленной конкуренции, нездоровых условий существования и всевозможных приманок, раздражающих чувственность, даже люди сравнительно сильные способны терять нравственное равновесие, а оскуделые организации легко увлекаются «к суме, тюрьме и преждевременной могиле».

Таков остов, если можно так выразиться, исследования г. Дриля, но у автора он обставлен массой примеров, извлеченных из психиатрической и криминальной литературы и даже из литературы изящной; так, например, в качестве образцов психического оскудения им разбираются подробно типы Обломова и Рудина. Автор сообщает также интересные данные о попытках борьбы с бродяжничеством и нищенством — Наполеона I и голландско-бельгийского правительства. В заключение автор старается показать, что государство может сделать многое в сфере широких мер предупреждения органической дряблости и оскудения, путем вмешательства в экономические отношения между сильными и слабыми и в дело общественного образования и воспитания. Вообще книжка г. Дриля дает новый повод задуматься над неблагоприятными условиями в жизни современных цивилизованных обществ, — условиями, которые способствуют физическому вырождению и оскудению известной доли их членов и влекут к умножению некоторых форм болезненности, а в связи с ними — также порочности и преступности.

Признавая, таким образом, немалый интерес за этюдом г. Дриля, мы не можем, однако, не заметить, что этюд этот, подобно многим этюдам других авторов в той же области, страдает, по нашему мнению, некоторой односторонностью взглядов, недостаточной критикой источников и наклонностью к довольно смелым обобщениям. Эта наклонность сказывается уже в исходной точке автора, в понимании им «совершенного и сильного органического типа уравновешенного и равномерно и полно развитого и развивающегося человека». Тип этот, по мнению автора, характеризуется «сангвиническим темпераментом», который «наиболее благоприятен для полного и правильного развития организма и для наилучшего выполнения всех функций». Во-первых, автор не разъясняет, что собственно он разумеет под темпераментом, понимает ли он его в более тесном смысле, как «степень возбудимости организма от внешних и внутренних стимулов и продолжительность его реакции от последовавшего возбуждения» (по определению Лесгафта), или в обширном, смешивая его с характером или типом, то есть со степенью умственного развития (сознательного отношения к окружающей среде) и развития нравственного. По-видимому, предполагается более тесный смысл, именно степень и качество чувствования, зависящие от состава крови, силы сердца и упругости сосудов, энергии кровообращения. По этим признакам темпераменты делятся, как известно, на сангвинический, холерический, меланхолический и флегматический; первые два отличаются быстрыми чувствованиями и проявлениями, вторые два — медленными. Вторичное же подразделение обусловливается большей или меньшей силой чувствований и проявлений. У холериков они быстры и сильны, у сангвиников — быстры и слабы; у меланхоликов — медленны и сильны, у флегматиков — медленны и слабы. Г-н Дриль понимает, по-видимому, сангвинический темперамент несколько иначе; он говорит, что движения у сангвиников совершаются быстро и с силой, чувство характеризуется напряженностью, мысли следуют свободно и быстро друг за другом в многообразных ассоциациях; при этом сангвиники самоуверенны, решительны, отважны, веселы. Вследствие этого он видит в сангвиниках «по истине любимых и хорошо одаренных детей природы», считает их представителями нормального человеческого темперамента. Другие, однако, определяют сангвинический характер иначе. По Лесгафту, например, «сангвинический темперамент с быстрыми, но слабыми чувствованиями и проявлениями, быстро на всё накидывается и так же легко обо всём забывает и всё бросает; он сговорчив, всему сочувствует, легко сближается и дружится, но у него всё так же скоро исчезает и расторгается; постоянства и настойчивости мало, всё изменчиво и легко забывается». Лесгафт и не считает поэтому сангвинический темперамент за наилучший и наиболее нормальный. Имея в виду, что наблюдения на трупах доказывают существование заметных различий между особями в калибре кровеносных сосудов и толщине их стенок, и исходя от положения, что «сила и быстрота течения крови имеют несомненное отношение к питанию, следовательно и к силе и энергии, какую ткани человеческого тела могут обнаружить, и к связанным с этой работой ощущениям и чувствованиям», то есть к темпераменту, Лесгафт соединяет темпераменты с такими особенностями кровеносных сосудов:

• Малый просвет сосудов, толстые стенки — холерический темперамент.

• Малый просвет сосудов, тонкие стенки — сангвинический темперамент.

• Большой просвет сосудов, толстые стенки — меланхолический темперамент.

• Большой просвет сосудов, тонкие стенки — флегматический темперамент.

Нормальный темперамент, по мнению Лесгафта, должен обладать средним просветом сосудов и средней толщиной их стенок.

Во всяком случае, признавать ли сангвинический темперамент за наилучший, или нет, нельзя считать его единственно нормальным. С давних пор психологи и физиологи различали четыре темперамента, признавая их в одинаковой степени прирожденными, связанными с конституцией тела, с качеством, составом и движением крови. Как Гиппократ и Гален, так и Кант, и Вундт, в этом согласны между собой, и признавать один из темпераментов более нормальным, чем другие, значит вводить субъективную оценку в изучение естественно-исторических явлений, долженствующих рассматриваться совершенно объективно. Притом, рассуждая о различии темпераментов, нельзя сосредоточивать свое внимание исключительно на современном европейском обществе. «Антропологическая» школа должна пользоваться данными действительной антропологии и включать в свой кругозор все известные разновидности человечества. Данные же антропологии доказывают, что как нельзя говорить об одном нормальном морфологическом типе человека, так нельзя принимать и один нормальный темперамент. В морфологическом отношении нормальный человек может принадлежать к белой или к черной расе, иметь шерстистые волосы, как негр или готтентот, или прямые и гладкие, как монгол или американец; быть высокорослым, как полинезиец, патагонец, кафр, или малорослым, как негритос, японец, лопарь; обладать длинным, узким и высоким черепом или коротким и широким; длинным тонким носом или широким и приплюснутым; выказывать черные или белокурые волосы, карие или голубые глаза и т. д. Подобным же образом он может нормально представлять сангвинический или меланхолический темперамент; типичным представителем первого может считаться негр, второго — американский индеец. Лица, имевшие возможность наблюдать негров и индейцев вместе, в одном и том же климате, например, в Бразилии, удостоверяют, что обе эти расы относятся неодинаково как к солнечному жару и болотным миазмам, так и к различным внешним и внутренним стимулам, выказывая также различие в продолжительности реакции на последовавшие возбуждения. Подобные же различия могут быть констатированы и между более мелкими подразделениями человеческих пород: преобладающий темперамент англичанина — иной, чем француза; у немца другой, чем у итальянца. Проф. Бушарда, на которого ссылается Дриль, мог считать сангвинический темперамент наиболее благоприятным и нормальным, так как он, по-видимому, является, действительно, наиболее преобладающим, а следовательно, и наиболее естественным среди французов; но обобщать это заключение для всего человечества было бы так же странным, как считать только белого человека нормальным, а в неграх, монголах и других видеть ненормальных, выродившихся и оскуделых представителей рода homo. В виду смешанности состава европейского населения, естественно ожидать, что в нем могут попадаться представители различных темпераментов, более или менее явственно выраженных, но одинаково нормальных. Даже у ближайших к человеку животных мы встречаем различные темпераменты: меланхолический или флегматический орангутанг значительно отличается от сангвинической гориллы. Мало того, у представителей одного вида и расы, как диких, так и домашних, мы встречаем у различных особей неодинаковые темпераменты. Не все лошади, собаки, медведи, даже одной породы, одинаково относятся к однородным стимулам.

Признавая, что различные темпераменты могут быть одинаково нормальными, возможно предполагать, однако, что один какой-нибудь из них наиболее благоприятен для человека, характеризует наиболее совершенные его разновидности, является типичным для высших представителей человеческой культуры. Но такое предположение должно основываться на достаточном числе убедительных данных; нужно доказать, например, что сангвинический характер преобладает у наиболее культурных наций, или что он является типичным для выдающихся гениальных личностей — в области мысли, чувства и воли. Никаких таких доказательств у г. Дриля нет, да и не может быть. Как среди европейских культурных наций у одних является преобладающим один, у других — другой темперамент, так и среди выдающихся представителей человечества, с именами которых связан прогресс человеческой культуры, можно отыскать и сангвиников, и меланхоликов, холериков и флегматиков. С другой стороны, и наоборот, среди павших и преступных людей можно, по-видимому, также встретить различные темпераменты. Достаточно, например, прочитать «Записки из Мертвого дома» Достоевского, чтобы прийти к убеждению, что среди каторжных встречаются представители самых противоположных темпераментов, и притом выраженных, может быть, наиболее резко. Г-н Дриль склонен, по-видимому, жалеть о том, что не все люди обладают излюбленным им сангвиническим темпераментом, и что существуют многие «ненормальные» уклонения от этого типа. Мы же скорее склонны думать, что если бы все люди обладали одинаковым темпераментом, то прогресс культуры совершался бы много медленнее и одностороннее. По мнению Вундта, идеальным человеком может считаться такой, который соединяет в себе все темпераменты. «Он должен быть сангвиником (действовать быстро, но слабо) под влиянием мелких невзгод и радостей ежедневной жизни; меланхоликом (действовать медленно, но сильно) в серьезных моментах важных событий в жизни; холериком (действовать быстро и сильно) в случаях, касающихся серьезных его интересов, и флегматиком (действовать медленно и слабо) в исполнении предпринятых решений». Не вдаваясь в оценку этого идеала Вундта, можно заметить, что подобное совмещение темпераментов (смешиваемых Вундтом отчасти с характерами) редко в состоянии являться у одной особи, но оно, несомненно, характеризует человечество в его целом. В различные моменты культурного развития и в различных его отраслях выступают и действуют различные темпераменты, дополняя и поправляя друг друга, и все в совокупности многообразно отражая в себе различные впечатления и многообразно в них реагируя. Что по одному скользит, то на другом оставляет прочный след, что один подготовляет, то другой приводит в исполнение, и в общем из этой толчеи чувств, мыслей, поступков слагается прогресс человечества и развитие его цивилизации.

Не меньшая смелость может быть констатирована у г. Дриля и в толковании генезиса различных психологических типов. Происхождение нервности, истерии, эпилепсии, оскудения, г. Дриль склонен приписывать неблагоприятно действующим условиям нашей общественной жизни. Цитируя мнения по этому вопросу различных писателей, автор охотно отдает предпочтение более близким и ярким, хотя и сомнительной научности, в роде, например, что «наш век в полном смысле нервный век»; «наши отцы имели слишком много крови; все их болезни требовали ланцета; мы же имеем слишком много (?) нервов, и наша обеднелая кровь не в состоянии их успокаивать»; «тихая, правильная и уравновешенная жизнь, которую вели в прежние времена, сменилась неровным, возбужденным и лихорадочным существованием». Любопытно знать, когда были эти «прежние времена» с «правильной жизнью» — в эпоху ли наполеоновских войн, великой революции, религиозной борьбы, господства инквизиции, средневекового варварства или в какую-либо иную? Бесспорно, что современная общественная жизнь представляет и темные стороны, и что в борьбе за существование гибнет, вянет и глохнет не мало людей, но для более точного определения этого вредного влияния современных обществ необходим опять-таки более широкий кругозор и применение сравнительного метода. Нервные, истеричные, эпилептики и слабоумные встречались и в прежние времена, и притом не только в Европе, но и в других частях света, как на благодатном юге, так и на суровом севере. У первобытных народов, правда, уроды и калеки встречаются вообще реже, чем в культурных обществах; но это объясняется в значительной мере тем, что уродливых и слабых детей там нередко убивают, или они гибнут скоро сами, неспособные выносить трудности первобытной охотничьей жизни. Но истерия и эпилепсия, развивающиеся лишь с возрастом, нередки и у первобытных народов, у которых эти болезни внушают к себе даже особое уважение и боязнь, так как в них видят обыкновенно проявление таинственных духов, способных влиять на судьбу людей. Из истеричных и эпилептиков там вербуются шаманы — посредники в сношениях людей с духами, — существующие не у одних сибирских инородцев, но, под различными наименованиями, также у эскимосов, американских индейцев, негров и кафров, меланезийцев и других. Г-н Дриль приводит примеры из криминалистики, как алкоголики и эпилептики иногда в бессознательном состоянии совершают убийства и акты грубого насилия; но такие же насилия в подобном состоянии совершаются и у неевропейских народов. У малайцев, например, не особенно редки случаи так называемого amok, когда туземец впадает в исступление и в бессознательном состоянии пускается бежать с крисом (кинжалом) в руке, поражая всех, кто попадается ему на пути. По Ливингстону, у негров также нередки случаи внезапного припадка бешенства. Паллас в прошлом столетии в Сибири у качинцев, и Бастиан лет двадцать тому назад у перуанских индейцев, были свидетелями местных истерических эпидемий. О нервности и истерии у северных наших инородцев, лопарей, остяков, самоедов, тунгузов, камчадалов, сообщали многие путешественники; был предложен даже термин: hysteria septentrionalis. С другой стороны, следует принять во внимание, что как физическое, так и психическое вырождение может иногда обусловливаться влиянием климата, почвы, воды. Известны, например, местности, где от неизвестных в точности причин развивается эндемический зоб и соединенный с ним кретинизм. Такие местности есть в Альпах, Андах, у нас на Кавказе, в Туркестане, в пермской губернии и в Восточной Сибири, по р. Ангаре. В Баварии есть округа, где настоящий зоб и кретинизм не особенно часты, но где население представляет много полукретинов или кретиноидов, с ненормальным строением головы, тугих на ухо, невнятно говорящих или заикающихся и с ограниченными умственными способностями. Все эти данные и факторы необходимо принимать во внимание при суждении о вредных влияниях условий современной общественной жизни. Впрочем, и по отношению к влиянию естественных условий стран (по сравнительному богатству или бедности) надо быть очень осторожным. Г-н Дриль приводит, например, результаты исследований Виллерме, по которому во Франции «освобождение от военной службы по причине малорослости настолько многочисленнее, насколько страна беднее и жители ее хуже питаются». Но этот вывод Виллерме давно опровергнут основанными на гораздо большем материале исследованиями Будена, Брока, Бертилльона и Топинара, которые доказали, что главным фактором, определяющим различия роста французского населения по областям и департаментам, является влияние породы, расы, — преобладанием иберо-лигуро-кельтического элемента на юго-западе и галло-германского элемента на северо-востоке в населении.

Нельзя не назвать также несколько смелым утверждение, что «постоянно прогрессирующая наследственность закрепляет за каждой новой генерацией свой особый тип последовательно увеличивающегося физиологического обеднения». Выражение «постепенно прогрессирующая наследственность» едва ли может быть допущено: наследственность есть свойство по преимуществу консервативное; не будь этой консервативности, виды и породы расплылись бы в массе всевозможных вариаций. Наследственность заключается в передаче потомству основных форм родичей; благодаря наследственности удерживаются признаки предков, и частные уклонения снова возвращаются в потомстве к первоначальному типу. Вопрос о наследственности, вообще, еще очень мало разработан научно; только в самое последнее время он стал предметом более точных исследований. Но как ни мало разработан этот вопрос, все-таки едва ли может подлежать сомнению, что качества и особенности, приобретенные особью при жизни, лишь в редких случаях могут передаться потомству. Если же мы видим довольно часто такую кажущуюся передачу, то это происходит от того, что мы смешиваем наследственность с влияниями при зачатии и утробном развитии и при последующем росте и развитии в семье и обществе. На практике часто очень трудно анализировать степень влияния каждого из этих отдельных факторов. У алкоголика — сын-алкоголик; спрашивается, насколько это обусловливается наследственностью, условиями развития, влиянием семьи и общества? Как передача чахотки детям может зависеть и от наследственности, и (что более вероятно) от вне-утробного заражения, так передача известных психических свойств и способностей может сводиться только к сходству условий в развитии и росте, к однородности темпераментов и к сходству действовавших на них влияний. Вообще, покуда наследственность представляется еще мало изученным фактором, опасно слагать на нее всё то, что мы не можем или не желаем объяснять другими причинами.

Г-н Дриль однако, по-видимому, не сознает этой опасности. Он не только всюду вводит наследственность, и притом наследственность прогрессирующую, но и показывает нам, что происходит в организме поколений при их прогрессирующем оскудении. «Первым результатом раз начавшегося обеднения прежде роскошно развитой (?) органической жизни, является, по-видимому, более или менее резко выраженный нервный темперамент». «В общей основе нервного типа организации, по-видимому, лежит часто наследственное ослабление и обеднение органической системы кровообращения и проистекающее отсюда ослабление и обеднение кровяного орошения и питания тканей». «Органическое обеднение по различным органам и их системам происходит, по-видимому, неравномерно. Отсюда и порча породы может идти, по-видимому, двумя путями». «Вообще, можно сказать, что, переходя от нервности к истерии, а затем к эпилепсии, мы вместе с тем переходим как бы по ступеням нарощающейся тяжести расстройств и уклонений, а вместе с тем, по-видимому, и нарощающегося органического вырождения». «Механизм принудительных и неодолимых влечений у алкоголиков, нервных, истериков и оскуделых, по-видимому, остается тот же самый», и т. п. Все эти «по-видимому» представляют, очевидно, лишь догадки, основанные на аналогиях; научно-точного в этой области соприкосновения физиологии, психологии, патологии и социологии известно еще очень и очень немного, а потому и возводить стройные системы «оскудения» и «вырождения» едва ли еще не преждевременно. Изучение преступности и преступников при помощи всех возможных научных методов, в целях разъяснения генезиса их различных типов и связи между психической и физической организацией, конечно, весьма желательно и в будущем способно, вероятно, принести значительную пользу социологии; но при этом изучении следует остерегаться от впадения в односторонность, в преждевременные обобщения, в попытки кажущегося, мнимого объяснения — при недостатке к тому точных научных данных. С другой стороны, «антропологическая школа уголовного права» должна была бы, нам думается, пользоваться в большей степени данными антропологии, то есть той науки, с именем которой она связывает свое имя, свои задачи и методы.