• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Уильям Мейкпис Теккерей Романы прославленных сочинителей, или романисты-лауреаты...

Уильям Мейкпис Теккерей

Романы прославленных сочинителей, или романисты-лауреаты премий "Панча"

Предисловие

Романисты-лауреаты премий "Панча" - рубрика нашего журнала, получившая это название в связи с тем, что для счастливого соискателя назначена премия в двадцать тысяч гиней, - включит в себя работы ряда выдающихся авторов, являющихся гордостью нашего отечества. Их произведения будут почти неукоснительно из номера в номер публиковаться в нашем отделе "Разное". На эту публикацию уйдет, вероятно, около тридцати пяти лет, или больше, или меньше - в зависимости от приема, который окажет романам наш просвещенный ценитель - многотерпеливый британский народ.

Воспроизвести каждый роман целиком не представляется возможным, на это едва хватило бы и столетия - так многочисленны наши авторы и так могуч поток их произведений, хлынувший к нам, как скоро известие (конфиденциальное) о наших намерениях достигло литературного мира. Но читатели смогут познакомиться с отдельными яркими образчиками, снабженными, как всегда у нас, неописуемо роскошными иллюстрациями.

Первая предлагаемая премия - двадцать тысяч гиней, точнее говоря, лотерейный билет, гарантирующий его держателю названную сумму или же палаццо в городе Вене. Вторая премия - подшивка номеров "Панча" за текущее полугодие. Третья - членство в "Британском и Международном Обществе Любителей"... и т. д. и т. п.

Итак, с удовлетворением и гордостью, которых мы не в силах скрыть, мы сразу же предлагаем вниманию публики роман "Джордж де Барнуэл", принадлежащий перу сэра Э. Л. и Б-Л, ББ-ЛЛ БББ-ЛЛЛ.

Мы не вправе открыть имя этого высокоодаренного автора, но почитатели его таланта, без сомнения, сами узнают, - по величавым составным словам, по частым упоминаниям об Идеале и Красоте, по блистательному набору заглавных букв, по всеобъемлющей и всюду проницающей классической учености и, прежде всего, по торжественному заверению, что этот роман - последний, - руку того, кто услаждает нас вот уж много лет.

"Джордж де Барнуэл"

Роман сэра Э. Л. В. Л., баронета

том I

Когда-то на Заре Жизни Разум и Красота страстно влеклись друг к другу, и от их союза произошла Любовь. Любовь, подобно породившим Ее божествам, бессмертна. Чарующая улыбка Матери досталась ей и пристальный взор Отца. Каждое утро восстает Она ото сна, свежая и сияющая, как этот пламенный Бог Солнце. Имя Ее - Эрос Вечноюный. Мрачен, мрачен был бы сей мир, когда бы его покинули два Бога, - мрачен и без светозарного отпрыска Латоны-Колесничего, и мрачнее еще во сто крат без таинственной улыбки Второго Божества. Ты меня понимаешь, о читатель?

Он стар, Вечноюный Эрос. Он и Время вместе были детьми когда-то. Будет некогда день, и Хронос тоже умрет, - но Любовь останется жить вечно. О светлейшее из Божеств, где только не слагали в честь тебя хвалебных песен? Исчезают другие религии; песок пустынь и прах забвенья засыпает идолов, во славу коих возводились пирамиды; нет более Олимпийцев, их кумирни уж не возвышаются над оливковыми рощами Илиса и не венчают изумрудные острова в аметистовом лоне Эгейского моря. Их нет, но Ты по-прежнему существуешь. Есть еще розовые гирлянды для Твоих храмов, есть жирные тельцы для Твоего алтаря. Тельцы? Бессчетные кровавые гекатомбы! Все новая кровь проливается на Твои жертвенные камни, и Жрецы-Поэты, творящие требу во имя Твое, о, Неумолимое Божество, читают свои пророчества по кровоточащим сердцам людей.

А раз бесконечна Любовь, возможно ли, чтобы иссякли песнопения Барда? В век царей и героев о царях и героях были его песни. Но и в наши времена Поэт имеет голос наравне с Монархом. Народ, вот кто царь сегодня, и мы повествуем о его терзаниях, как певцы древности повествовали о жертвоприношении царственной Ифигении или о злом роке венценосного Агамемнона.

Разве Одиссей в отрепьях менее величав, чем в пурпуре? Разве Рок, Страсть, Тайна, Страдалец и Мститель, Ненависть, что разит без пощады, Фурии, что гонят и терзают, Любовь, что истекает кровью, - разве все Они и сегодня не с нами? Разве и ныне Они не служат орудием Искусства? Красками на Его палитре? Струнами для Его лиры? Внемли же! Я поведаю тебе не о Царях, но о Людях, не о Тронах, но о Любви, о Горе и Преступлении. Внемли же мне снова. В последний раз (очень может быть) коснутся персты мои этих струн.

Э. Л. Б. Л.

Полдень на Чипсайд

Был полдень на стогнах Чипсайд - время прилива в могучей реке! Людской поток, рябя мириадами волн, едва не заливал ее берегов! Огромные фуры, до верху груженные товарами с тысячи рыночных площадей; золоченые кареты обладателей несметных богатств; более скромные, по и более вместительные экипажи, прибывающие из зеленых столичных пригородов (этих Висячих Садов нашего Вавилона), обыкновенные кебы, в которых всякий за умеренную плату может получить место и расположиться по-республикански; наемные коляски со своими грузами, о которых не обязательно знать посторонним; юркие двуколки курьеров, облаченных в царский пурпур, - все это и еще многое другое тащилось, застревало, напирало и с грохотом катилось по узкой протоке Чипсайд. Проклятия колесничих были ужасны. С парчовых козел вельможного выезда и с облучка простого кеба возницы поливали друг друга потоками сатирического сквернословия. Вот трепетная вдовица (поспешающая в банк, дабы получить там свой скудный пенсион) появилась в оконце экипажа и прямо визжит и вся трясется; а раздражительный богач, катящий к себе в контору (чтобы добавить еще одну тысячу к своим несметным сокровищам), просунул голову меж фигурными столбиками кареты с гербами и являет чудеса поносного красноречия, в котором даже его собственные слуги не могут с ним сравниться; отважные уличные мальчишки, весело скачущие по Лабиринту Жизни, наслаждаются стычками и бранью, распаляя и без того разъяренные стороны язвительной детской насмешкой. И лишь Философ, созерцая эту скачку, в коей приз победителю Золотой Куш, вздохнув, подумал о Разуме и Красоте в пошел своей дорогой, грустный и спокойный.

Был полдень на стогнах Чипсайд. В лавках теснился народ, нарядные витрины торговцев уловляли несметные толпы покупателей: сияющие окна, за которыми Бирмингем разложил свое поддельное серебро, останавливали деревенского ротозея, а голодного горожанина, хоть был еще только полдень, соблазняли ароматы кухмистерских, маня его пышками Бата или же пахучим варевом, которое подделывается вкусом под черепаховый суп - черепаховый суп! О, dapibus supremi grata testudo lovis {О лира, украшение пиров верховного Юпитера! (лат.).}. Подумаю о тебе, и то уж я кум королю! Итак, был полдень на стогнах Чипсайд.

Но все ли там битвы велись корысти ради? В числе лавок, струящих из окон свет на мостовые Чипсайд, была сто лет тому назад (к каковому времени и относится наш рассказ) одна, где торговали колониальными товарами. На пороге ее красовалась грубо вытесанная фигура негра с султаном и передником из дивных пестрых перьев. А на витрину пошли обильные дары Востока и Запада.

Вон ту потемневшую пирамиду сахара, помеченную эпитафией: "Только 6 1/2 пенсов", - создал, отдавая свой труд, быть может, самую жизнь, бедный раб. Эта коробочка с надписью: "Крепкий Черный Семейный Чай, только 3 ш. 9 п.", прибыла из страны Конфуция. Вон та темная груда с табличкой: "Покупайте наш натуральный товар", - это кокосовые орехи, млечный сок которых подкрепляет обессилевших путешественников приводит в недоумение натурфилософов. Словом, заведение, о коем идет речь, было - Колониальная лавка.

Посреди лавки и всего великолепия сидел некто, о ком, судя по его наружности (задача нелегкая, ибо он повернут к нам спиной), можно было сказать, что он недавно достиг того благословенного возраста, когда Мальчик расцветает в Мужчину. О Юность, Юность! Счастливая и прекрасная! О свежая, благоухающая заря жизни, когда роса сверкает на цветах, еще не успевших сникнуть и увять под пламенным солнцем Страстей! Погруженный в мысли или учение, безразличный к шумной суете, сидел этот юноша поистине беспечным стражем доверенных ему богатств. Толпы теснились на улице - он их не замечал. Солнце изливало на город лучи - ему только надо было, чтобы они освещали страницу. Какой-нибудь проходимец легко мог бы стянуть его сокровища - он не видел и не слышал проходимца. Покупатель мог бы войти - но он был занят только своей книгой.

А покупатель и в самом деле вошел; нежная ручка в нетерпении постукивала по прилавку; лукавые глазки смотрели на юношу, быть может, любуясь его мужественным сложением, которого не могла скрыть бедная ж слишком тесная одежда.

- Гм! Сэр! Послушайте, молодой человек! - воскликнула покупательница.

- "Ton d'apameibomenos prosephe", - продолжал тот усердное чтение, и голос его задрожал от избытка чувств. - О, что за язык! Какое богатство и благородство, какая звучность! "...prosephe podas"! {[Ему отвечая], промолвил быстроногий [Ахилл] (греч.).}

Тут покупательница разразилась смехом, таким звонким и мелодичным, что усердный чтец не мог не обернуться и залился краской, только сейчас ее заметив.

- Хорош приказчик, нечего сказать! - смеялась она. - Со всей этой вашей тарабарщиной и разными французскими словечками! Что же, мне вечно дожидаться, что ли?

- Прошу извинения, очаровательная дева, - отвечал он с изысканной вежливостью, - но я читал не по-французски. То был божественный язык слепого барда. Чем могу вам служить, сударыня? - И спрыгнуть с высокого табурета, расправить фартук и стать перед нею послушным приказчиком, уж более не поэтом, было для него делом одного мгновенья,

- Я могла бы свиснуть эту коробку винных ягод, - любезно проговорила девица. - А вы бы и не подумали обернуться.

- Они прибыли из страны Гектора, - промолвил юноша. - Угодно изюма? Он некогда зрел на островах среди Эгейской синевы. Очень мелкий сорт, и цена умеренная: четыре с половиной пенса за фунт. Быть может, вы пожелаете отведать наши сорта чая? Мы не тыкаем всем в нос свою рекламу, как некоторые, но продаем не дороже прочих.

- Ведь вот какой молоденький, и сколько у вас всяких чудесных вещей! воскликнула девица, кто знает, не нарочно ли продлевая разговор. - Служи я на вашем месте и стой за прилавком, я бы целый божий день ела винные ягоды.

- Было время, - ответил юноша, - и не столь давно, когда и я так думал. Думал, я в жизни не наемся винными ягодами досыта. Но мой старый дядюшка позволил мне есть их сколько влезет, и, видит бог, я ими пресытился.

- Ясное дело, вы, мужчины, всегда так, - сказала прелестница.

- О нет, не говори так, прекрасная незнакомка! - воскликнул юноша, и лицо его зарделось, а орлиные очи запылали огнем. - Винные ягоды приедаются, но Красота - никогда! Винные ягоды портятся, но Разум - вечен. Мне на роду написано, сударыня, единоборство с Возвышенным, с Идеальным. Душа моя жаждет Фантастических Видений. Я стою за прилавком, это правда, но я денно и нощно размышляю о подвигах героев, раздумываю над мыслями мудрецов. Что бакалея для того, кто исполнен высшими стремлениями? Много ли сладости в мускате для того, кто вкусил от Поэзии? Идеалы, сударыня, мне кажется, это и есть Действительность, а грубая Существенность - не более как иллюзия и галлюцинация. Но прошу простить меня, чем я могу вам служить?

- Да я зашла взять чайной крошки на шесть пенсов, - отвечала девушка нетвердым голосом, - но - ах! - я готова бы слушать вас вот так всю жизнь!

Только чайной крошки на шесть пенсов? Дева, ты унесешь с собою еще нечто. Тебе понравился его голос? Сирена! А в твоем голосе что за волшебство? Он ловко свернул пакетик и положил его на девическую ладонь. Девушка заплатила за покупку и, подарив его прощальным взглядом своих сверкающих очей, пошла прочь. Она медленно переступила через порог и в следующий миг уже затерялась в толпе. Был полдень на стогнах Чипсайд.

Джордж де Барнуэл остался один.

том II

Мы избрали следующую эпизодическую главу, отдав ей здесь предпочтение перед всеми остальными, в которых излагаются самые события жизни Джорджа Барнуэла, поскольку оные большинству читателей хорошо известны.

До этой сцены (которая относится к началу второго тома) история, вкратце, такова:

Злодейка Милвуд приходит в колониальную лавку каждый божий день - то за сахаром, то за винными ягодами, то за мускатным орехом.

Она и Джордж Барнуэл обмениваются клятвами любви и верности на всю жизнь.

Страсть оказывает на Джорджа бурное действие. Грудь его распирают благородные стремления. Гений лезет у него изо всех пор. Он, и к месту и не к месту, без конца рассуждает о Добре, о Красоте, Идеале и т. п. и вообще настолько добродетелен и красноречив, что это просто уму непостижимо, в каковом отношении с ним могут сравниться разве только Девере, или П. Клиффорд, или Ю. Арам, эсквайры.

Вдохновленный злодейкой Милвуд и Любовью, Джордж грабит кассу и уходит в широкий мир, украшением коего ему суждено служить. Он далеко опережает всех щеголей, всех острословов, всех ученых и всех сластолюбцев своего века - неопределенного периода времени между правлениями королевы Анны и Георга Второго. Обедает у Керла возле Сент-Джонс-гейт, на дуэли за Монтегью-хаусом протыкает грудь полковнику Чартерсу. Оказывается замешан в интриги шевалье де Сен-Жоржа, которого однажды принимает в своем роскошном Хэмстедском особняке, а в другой раз, прикинувшись приказчиком, - в Чипсайдской колониальной лавке.

Его дядюшка, владелец лавки, грубый скупердяй, совершенно не имеющий вкуса к таким вещам, как Разум и Красота, удаляется от дел в патриархальную деревеньку в Кембриджшире, откуда происходит благородная фамилия Барнуэлов. Кузина Аннабель, разумеется, питает к Джорджу тайную страсть.

В приводимом ниже превосходном отрывке могут встретиться кое-какие малосущественные неувязки, но следует помнить, что автор ставил себе целью живописать одним махом целый век и что диалог здесь столь же превосходен и достоверен, как, скажем, в "Последнем бароне", "Юджине Араме" или любом другом из произведений нашего автора, в которых соединяются История и Чувство, иначе говоря, Разум и Красота.

Глава XXIV

Кофейня Ваттона на Пэл-Мэл

Завсегдатаи нынешних громадных и мрачных Дворцов Молчания, которые общество возвело во славу Скуки на Пэл-Мэл, этом средоточии градского круга, и которые, видимо, потому что в них клубится зеленая тоска, называются клубами; кто зевает у окна на Сент-Джеймс-стрит, разглядывая других таких же тоскующих щеголей в окне напротив; кто черпает новости из унылых вечерних газет и питает свое чувство юмора шутками многострадального "Панча", - одним словом, современные модники едва ли имеют представление о том, каким был Лондон тому лет сто пятьдесят. Ты, раздутый старый щеголь Сент-Джеймс-стрит, с твоими лаковыми сапогами, крашеными бакенбардами и удушающими жилетами, разве можно сравнить тебя и твоих блестящих предшественников в этих же самых местах? Карета, из которой ты вылезаешь у подъезда "Карлтон-клуба" или "Клуба путешественников", точно такая же, как у всех; твой черный сюртук пышностью ни на йоту - ни единой складкой, ни липшей пуговицей - не отличается от сюртука соседа; твоя шляпа - с той же болванки, что и шляпа на голове у лорда Безмоззгла, только что перед тобою взошедшего по ступеням клуба. Ты и он вместе зеваете каждый вечер в театре, сидя в ложе у самой сцены; вы воображаете себя любителями удовольствий, поклонниками моды, обладателями изысканного вкуса; в действительности же газета - вот законодатель ваших фантазий, вкусов, мнений и взглядов; из газет происходят ваши остроты и ваши суждения, ваши сведения и ваша мудрость, бедные вы пэл-мэлские олухи! Тупые рабы повременной печати, место, ныне занимаемое вами, принадлежало людям воистину большого и острого ума, знатокам моды и магистрам наслаждений - тому каких-нибудь полтора столетия назад.

Мы у Баттона - иначе говоря, под вывеской "Головы Турка", в знаменитой кофейне на Пэл-Мэл. Парики, парики за окнами, громко бранящиеся у крыльца носильщики портшезов (чьи украшенные гербами и коронками ноши сами говорят о знатности владельцев), толпа парчовых кавалеров, поднимающихся и спускающихся по ступеням крыльца, вокруг которых самый воздух насыщен благоуханием пудры и ароматических шариков, - все, все здесь выдает лондонский прославленный храм Ума и Моды. Место - угол Риджент-стрит. Еще не снесен Карлтон-хаус.

Величавый мужчина в алом бархате с золотом, попивая шоколад за одним из столиков, толкует с другом, чей кафтан тоже шит золотом, но являет следы времени, а может быть, вина или беспрерывной носки. У камина сидит маленький горбун в сером и читает "Морнинг кроникл", а по соседству некое духовное лицо в сутане и широкополой шляпе громким голосом и с сильным ирландским выговором беседует с господином, чьи звезда и лента через плечо, а также безупречный греческий профиль выдают его принадлежность к. британской аристократии.

А за окном стоят двое юношей в лохмотьях, один длинный, нескладный, золотушный, другой видом дик, беспечен и прекрасен - неоспоримое свидетельство Породы. Взоры их устремлены не на посетителей прославленного клуба, но на лакея Тимоти, который уносит горячие пончики - восхитительное блюдо, бывшее тогда внове, - со стола одного из пирующих.

- Желал бы я, Сэм, - сказал второй юноша, - иметь сейчас хоть часть Мэклсфилдского золота моей матери, чтобы и мы могли вкусить подобных яств и посидеть вон с теми добрыми молодцами и блестящими кавалерами.

- С такими начнешь, пожалуй, толковать о стоической философии и только вызовешь улыбку недоверия на лице баловня судьбы, - ответил названный Сэмом, - но есть минуты в жизни, когда История укренляет стойкость: вчерашнее учение облегчает нам сегодняшние невзгоды. Если наши финансовые возможности, Дик, ограничены, пусть твердость наша восполнит упущения Фортуны. Пончик, алкаемый нами ныне, завтра нам будет без надобности. Да, мы бедны и голодны, но разве мы менее счастливы, Дик, чем вон тот унылый сластолюбец, безрадостно вкушающий яства, коих алчешь ты?

И приятели повернулись и пошли прочь вдоль по Ватерлоо-плейс, мимо клуба "Парфенон", и вскоре скрылись из виду, зайдя в ближнюю кухмистерскую, чтобы пообедать там студнем из говяжьих ножек. Имена их были Сэмюел Джонсон и Ричард Сэведж.

Меж тем в кофейне лилась беседа, стремительная и блестящая.

- Что я вижу, клянусь чертовой дюжиной и всеми дьяволами в придачу! проговорил обладатель духовного сана. - - Вы, кажется, в синем с золотом, сэр Ричард, тогда как вам надлежало бы носить глубокий траур.

- А кто умер, святой отец? - спросил его собеседник.

- Вот тебе раз, господин мой лорд Болинброк! Не будь я Джонатан Свифт, - хотя я и в этом не так уж убежден, ибо кто может с уверенностью назвать своего отца? - в нашей среде свершено жесточайшее убийство. Детище Дика Стиля зарезано варварской рукой, колесовано и четвертовано, и сделал все это не кто другой, как вот он, Джо Аддисон. Резал бы ты собственных детей, Джо, вор и убийца.

- Я? - удивился достопочтенный Джозеф Аддисон. - Чтобы я да убил Диково детище? Да я ему крестный отец.

- Да, и обещался подарить серебряный стаканчик, только не сдержал слова, - подхватил Дик.

Джозеф нахмурился.

- Детище, о коем я веду речь, это - Роджер де Коверли, баронет. За что ты убил его, кровопийца? Весь город в слезах по благородном герое; нынче утром у меня в соборе все женщины были в трауре; все книгопродавцы в отчаянии, а Линтот говорит, что "Зритель" не расходится и на треть против прежнего после смерти доблестного джентльмена.

И настоятель собора святого Патрика извлек на свет номер "Зрителя", содержащий знаменитый рассказ о смерти сэра Роджера.

- Вот. Купил только что на углу Веллингтон-стрит. Там по всему Стрэнду стоит вой - рыдают мальчишки-газетчики.

- Да, что за чудо - Гений, Гений божественный и прекрасный, - промолвил джентльмен, облокотившийся о тот же камин, перед которым сидел горбатый кавалер в сером, бывший, к слову сказать, не кем иным, как мистером Александром Попом. - Что за царственный дар, что за восхитительный секрет у Искусства! Оно может Идею сделать достовернее Действительности; сковать наши сердца, поработить наши надежды, сожаления, слезы - и все ради игры ума, чистой эманации мозга! Оно может Бестелесному придать вещественность, облачно-воздушное, словно по волшебству, вызвать к земной жизни, - таковы возвышенные права Поэта, если я правильно понимаю Поэзию, - а мне столько же знакомы звуки Гомеровой лиры, как и аккорды струн, прославивших похищение нежных локонов Белинды (здесь мистер Поп покраснел и раскланялся, очень довольный), - таковы, сэр, говорю я, царственные права Поэта-Творца: он переворачивает мир, не требуя рычага; если он не в силах вдохнуть жизнь в самое смерть, как якобы сделал Орфей, зато он может создать Красоту из Ничего и преодолеть Смерть, сделав Мысль бессмертной. Эй! Джемми, еще бутылочку нантского.

И юноша - ибо тот, кто обращался с этой речью к собранию блистательнейших умов Европы, был совсем еще юн, - вылил содержимое бутылки в серебряную кружку и залпом осушил ее превесело за здоровье всех собравшихся. То была уже третья бутылка за вечер. Вскоре затем он с изящным поклоном покинул кофейню - потом видели, как он на великолепном арабском скакуне прогалопировал мимо Национальной галереи.

- Кто этот юный щеголь в синем с серебром? Он побивает самого Джо Аддисона по части выпивки, а благочестивый Джо у нас первый выпивоха па все три королевства, - добродушно сказал Дик Стиль.

- Его статья в "Зрителе" намного превосходит лучшие твои писания, Дик, лежебока ты эдакий, - отозвался достопочтенный мистер Аддисон. - Ведь это он - автор Девятьсот девяносто шестого номера, за который вы так хвалили меня.

- Негодник обставил меня, когда мы с ним состязались в чтении стихов на память, и выиграл у меня десятипенсовик, чума его возьми, - сказал декан Свифт.

- Он предложил поправку к одному месту из моего "Гомера", - воскликнул мистер Поп, - и тем выказал себя тонким знатоком и ученым!

- Он так близко знаком с французским королем, как ни один смертный; надо не спускать с него глаз, - заметил лорд Болинброк, в ту пору государственный секретарь по иностранным делам, и, подозвав некоего подозрительного субъекта, который пил в сторонке за отдельным столиком, шепнул ему что-то на ухо.

Меж тем кто же он? И где он, этот юноша, восхитивший всех умников Лондона? Его огненный скакун возвращен в Сити; его роскошное придворное одеяние сброшено, взамен надет долгополый суконный кафтан торговца и скромный приказчичий фартук.

Джордж де Барнуэл на стогнах Чипсайд - на стогнах Чипсайд, у ног Марты Милвуд.

том III

В камере осужденного

- Quid me mollibus implicas lacertis {Зачем ты обнимаешь меня нежными руками? (лат.).}, моя Элинор? Да нет, - добавил Джордж, и слабая улыбка осветила его изможденное, но благородное лицо,зачем говорю я с тобой словами римского поэта, тебе непонятными? Но в Жизни, о моя чаровница, в Природе, а также в Неразгаданном Лабиринте - этом сердце, к коему ты припала, есть многое, чего ты не в силах понять. Да, да, моя красавица, ведь Непонятное есть не что иное, как Идеальное. А что есть Идеальное, как не Прекрасное? А что есть Прекрасное, как не Вечное? И человеческий ум, посягнувший постичь все это, подобен Тому, кто блуждает по берегу и, видя перед собою tina poluphloisboio thalasses {Многошумное море (греч.).}, замирает в священном трепете пред Лазурной Загадкой.

Очи Эмилии наполнились вновь хлынувшим потоком влаги.

- О, говори! Говори еще, мой Джордж! - воскликнула она, и цепи Барнуэла забренчали, когда девушка в порыве чувств прильнула к нему еще теснее.

Даже тюремщик, приставленный надзирать за Узником, был потрясен его благородной и как нельзя более уместной речью и заплакал горькими слезами.

- Ты плачешь, мой Сноггинс, - промолвил юноша, - но почему? Разве Жизнь была так сладостна для меня, чтобы я желал ее сохранить? Разве Удовольствие не приносит за собой усталости и пресыщения? Или Честь - Обмана? Богатство Забот, а Слава - Насмешек? Ха, ха! Мне опротивел Успех, мне надоели Наслаждения. Я пресытился Вином, Весельем и - не удивляйся, моя Аделаида, Женщинами. Все это я отбрасываю как детские игрушки. Жизнь - детство души. Я стал взрослым и жажду Бесконечного! Поймите! Вы думаете, завтрашний день внушает мне страх? Но разве Сократ колебался перед чашей с ядом? Разве Сенека медлил в своей ванне? Разве Брут уклонился от меча, когда была проиграна его великая ставка? И даже слабодушная Клеопатра, разве она уклонилась от смертельного укуса змеи? Чего же ждете вы от меня? Моя великая игра сыграна, и теперь я расплачиваюсь. Погрузись же в мое сердце, о блистающий клинок! Приди на грудь мою, верная змея! Приветствую тебя, миротворный образ Вечности! Чаша с цикутой? Наполни же ее до краев, мальчик, ибо душа моя жаждет Безмерности! Приготовьте ванну, о други, нарядите меня на завтрашний пир - умастите члены мои благовониями, а кудри мои - елеем.

- Знамо дело, - перебил его Сноггинс, - в нашем отделении ванны не положены; а вот масла для волос, это можно, Эмми в два счета сбегает.

Узник рассмеялся громко и весело.

- Хранитель мой меня не понимает, а ты, моя красавица? Что скажешь ты? Но с этих губок, думается мне, слетает plura sunt oscula quam sententiae {Больше поцелуев, чем речей (лат.).}. Я поцелуями осушаю твои слезы, голубка моя. Когда меня не станет, они потекут тише, потом иссякнут, а там уж эти глазки станут сиять другому, как прежде сияли бедному Джорджу де Барнуэлу. Но до конца ты его не забудешь, прелестница. Ведь он был честный малый, и сердце у него было доброе, и все это знают...

- Конечно, конечно, доброе! - воскликнули тюремщик и девушка прерывающимися от волнения голосами. И ты, читающий эти страницы, ты, непойманный вор и убийца, никого, на свое счастье, пока не убивший, ты, Преступник in posse {Потенциальный (лат.).}, если не in esse {Фактический (лат.).}, - отнесись сочувственно к тому, кто воспользовался Случаем, не выпавшим тебе, и верь, что Разум и Красота пышным цветом расцветают порой на скамье подсудимых, под грубыми покровами арестантского платья.

* * *

В деле, по которому он был осужден, Джордж де Барнуэл ни под каким видом не признавал себя виновным.

- Я допускаю, что мог ошибиться, - говорил он его преподобию тюремному капеллану. - Но преступления не совершил. Будь это Преступление, я испытывал бы Раскаяние. А где нет раскаяния, не могло быть и преступления. Я не сожалею о содеянном, следовательно, я невиновен. Разве такая теорема неверна?

Доктор богословия признал ее неоспоримой.

- А что мне за причина раскаиваться, сэр, - продолжал Юноша, - если я избавил мир от подлого червя {Неприкрытый плагиат. Эти же мысли гораздо красноречивее высказаны в бесподобном романе "Юджин Арам": "Пламенные желания, мною испытанные, ослепительные видения, посещавшие меня, возвышенные стремления, столь часто возносившие меня над миром праха и здравомыслия, - все говорит мне, что, хочу я того или нет, - но я причастен к Божеству и сподоблен Бессмертия... Я уничтожил человека зловредного! Обладателя богатств, коими он душил общество! Мною облагодетельствованы столь многие!"}, от человека с презренной душой - от существа, неспособного понимать Истинное и Прекрасное? Когда я стоял перед моим дядей в саду наследственного замка де Барнуэлов, залитом лунным светом, я ощутил, что сама Немезида явилась, дабы повергнуть его. "Пес, - сказал я дрожащему рабу, - отвечай: где твое Золото? Ведь ты не способен им воспользоваться. Я употреблю его на воспомоществование Бедности, которую ты бездушно попираешь; на развитие Наук, которых ты не понимаешь; на возвышение Искусства, к которому ты слеп. Отдай Золото, и ты свободен". Но он безмолствовал, и я его зарезал.

- Не следует только трактовать эту мысль упрощенно и распространительно, - сказал достойный капеллан, - ибо всеобщее ее приложение могло бы причинить зло. Ты, сын мой, Возвышенный и Утонченный, Возлюбленный и Любящий, Поэт и Мудрец, побуждаемый соображениями, которые я не могу не оплакивать как горестные заблуждения, выступил Мстителем. Вообрази же, что сталось бы с миром, вздумай люди, вовсе чуждые Идеалам, переустраивать Общество, перераспределять Собственность, чинить возмездие Злу.

- Сброд пигмеев, штурмующих Небо, - ответствовал благородный, хотя и заблудший Юноша. - Прометей был титан, и тот пал.

- Вот" именно, мой доблестный друг! - воскликнул доктор Букли, пожимая его белоснежную железноскованную руку. - И Трагедия завтрашнего дня научит человечество тому, что убийство непозволительно даже для изысканнейшего из гениев и что поклоннику Идеала и Красоты, каким являешься ты, сын мой, надлежит также отдавать дань уважения Действительности.

- Ба! Вот и ужин! - воскликнул весело Барнуэл. - Вот вам Действительность, доктор; отдадим же ей дань уважения и приступим к еде.

И он принялся за трапезу с таким аппетитом, словно на одной из своих юношеских пирушек, но достойный капеллан от слез не мог проглотить ни куска.

"Котиксби"

Роман Д. Шрусберри, эскв.

"Весь мир скован одной цепью. Во всяком большом городе на земном шаре есть квартал, который бывалые путешественники узнают по его сходству с другими такими же кварталами повсюду, где скучены воедино жилища человека. В Тегеране или Пекине, в Стамбуле или Нью-Йорке, в Тимбукту или в Лондоне есть особый район, где некоторые люди не чувствуют себя чужими. Там, где курится фимиам перед идолами на берегах стремительной Чинь-Вань-фу; где сверкающие минареты возносятся выше кипарисов и роняют свои колеблющиеся отражения в светлые воды Золотого Рога; где желтый Тибр катит волны под разрушенными мостами погибших империй; где на берегу Нигера ютятся хижины в тени пальм; где раскинулся Северный Вавилон с его складами и мостами, с его изящными фабричными трубами и уродливыми грубыми молельнями, скрытый дымами и туманами над зловоннейшей из рек мира, - во всех местах - человеческого поселения есть один Приют, в котором чувствуют себя дома члены одной семьи людей. Рассеянное по всему миру, распространилось огромное братство, страждущее, безмолствующее, сочувствующее, ждущее, - неисчислимое и тайное, как масонское общество. Некогда оно было всего лишь арабским племенем маленьким народом, одиноким и затерянным среди могучих монархий древнего мира, - этих мегатериев истории. Паруса кораблей его сынов нет-нет да и мелькали в египетских водах; верблюды их караванов иной раз ступали по пескам Баальбека или брели извилистыми тропами через финиковые рощи Дамаска; во многих войнах победно вздымался их флаг, торжествуя над многажды могущественнейшим врагом, - но все-таки это был малый народ, и вот однажды темной ночью лев Иудеи пал перед орлом Веспасиана, и в пламени, в крови и в муках погиб Иерусалим... Да, столица евреев была утрачена; но разве не приобрели они взамен весь мир?"

Так думал Годфри де Бульон, маркиз Котиксби, вырываясь из теснины Уич-стрит на простор Стрэнда. Он ходил купить для Армиды ложу в театре мадам Вестрнс, Малютка Армида была просто без ума от этого театра. Ее изящную коляску, а также ее прелестную фигурку, ее огромные глаза и еще более огромный театральный бинокль, и ее сказочный букет, который стоил лорду Котиксби двадцать гиней у Натана на ковент-гарденском рынке (ибо дети садовников Шарона все еще не имеют себе равных там, где дело касается до цветов), по три раза на неделе - по меньшей мере - можно было видеть в этом тесном, очаровательном, уютном театре. Годфри достал ложу. Он брел, не спеша, на восток; и у поворота на Холивелл-стрит в голову молодому аристократу пришли вышеприведенные мысли.

Обитатели Лондонского гетто сидели у своих домов и грелись в лучах вечернего солнца. Дети играли на ступенях. Отцы покуривали на пороге. Смеющиеся лица выглядывали из-за пестрых непроницаемых штор, которыми были завешены окна лавок. Локон лоснящийся, крутой, смоляной; очи черные, как ночь, как летняя ночь, когда уже светает; нос гордый, крючковатый, словно орлиный клюв, трепещущие, нервные ноздри; губы, изогнутые, как лук Купидона, - каждый мужчина, каждая девушка, любой младенец и любая матрона в этой английской еврейской общине несли на лице своем хоть одну из отличительных черт несравненной арабской расы.

"Как они красивы" думал Котиксби, разглядывая этих мирных людей, вкушающих отдых на закате.

- Или вы не хочете взглянуть на хорошенькое пальтецо? - произнес за спиной у него голос, заставивший его вздрогнуть. И кто-то ухватил его сзади за фалды шедевра штульцевского портняжного искусства с такой фамильярностью, что барон задрожал...

- Рафаэль Мендоса! - воскликнул сэр Годфри.

- Он самый, лорд Котиксби, - отозвался тот, кто был им так назван. - Не говорил ли я вам, что мы еще встретимся там, где вы менее всего склонны будете меня ожидать? Не соблаговолите ли зайти? Нынче пятница, мы закрываем на закате. Рад приветствовать вас в своем доме. - Говоря так, Рафаэль приложил ладонь к груди и поклонился на старинный восточный манер. Всякие следы акцента, с каким он поначалу обратился к лорду Котиксби, исчезли: это была личина; иудей полжизни вынужден носить личину, он спокон века защищается хитроумием от преследований грубого англосакса.

Нырнув под завесу из подержанного платья, пестрого старья, потускневших блесток, мятых масок, они прошли в лавку столь же темную и мерзкую, сколь вход в нее был безобразно пестр.

- И это - твой дом, Рафаэль? - спросил лорд Котиксби.

- А почему бы нет? - ответил Рафаэль. - Шлосс Шинкенштейн мне надоел, Рейн очень скоро приедается. Во Флоренции слишком жарко, к тому же там еще не кончили строить картинную галерею, и весь дворец пропах штукатуркой. Не хотите же вы, mon cher, чтобы человек похоронил себя в Нормандии, когда до охотничьего сезона еще так далеко? Палаццо Рутантино действует мне на нервы. Знаете, этот Тициан так мрачен, я думаю завесить его моими Гоббемами и Тенирсами из моего гаагского дома.

- Сколько же у тебя дворцов, замков, шато, лавок и складов, Рафаэль? со смехом спросил лорд Котиксби.

- Вот один из них, - ответил Рафаэль. - Входите.

II

Шум в старом городе был оглушителен; сквозь общий грохот мрачно бубнил Большой Том, тревожно трезвонила Святая Мария, яростно бил в набат Святой Джайлс; вопли, ругань, летящие обломки кирпича, со звоном разлетающиеся стекла в окнах, стоны раненых, крики испуганных женщин, воинственные кличи нападающих на всем протяжении от Карфакса до Трампингтон-стрит, - все свидетельствовало о том, что бой был в самом разгаре.

В Берлине сказали бы, что происходит революция, и на беснующуюся толпу напустили бы кирасир с саблями наголо. Во Франции выкатили бы артиллерию и поиграли бы на ней тяжелыми зарядами. В Кембридже не обращали внимания на беспорядки: то была обыкновенная драка - студенты шли на горожан.

Началось все во время лодочных гонок. Лодка горожан с восемью портовыми силачами на веслах и с самим грозным Веслоу в загребных с разгону врезалась в корму легкой университетской гички колледжа "Медный нос", раньше всегда выигрывавшей состязания. Событие это привело к обмену запальчивыми речами. После заплыва из Гранчестера, когда лодки причалили на лугу у Христовой церкви, несогласие между горожанами и университетскими юношами, их всегдашними противниками, приняло более громкие формы с применением силы и, наконец, вылилось в открытое сражение. Кулачные схватки и стычки происходили на мирных лугах, что тянутся от университетских ворот к широким ясным водам реки Кем, а также у стен колледжей Баллиоля и Сидней-Сассекса. Герцог Белламонт, в те дни блестящий стипендиат Эксетерского колледжа, провел несколько раундов с Билли Дубом, передним гребцом в лодке горожан. Лорд Вавасур из колледжа "Медный нос" схватился с огромным мясником, первым бойцом города. Но в это время университетские колокола зазвонили к обеду, между сражающимися было провозглашено перемирие, и студенты разошлись по своим колледжам, чтобы подкрепиться.

Еще во время гонок всеобщее немалое внимание привлек джентльмен, который сидел в байдарке-одиночке и курил кальян. Он плыл ярдов на сто впереди гонщиков, так что мог вблизи и без помех наблюдать за этим любопытным состязанием. Стоило восьмивесельной лодке подойти к нему слишком близко, как он с двух-трех ударов сверкающих весел посылал свою одиночку далеко вперед и снова останавливался, наблюдая за гребцами и выпуская в воздух клубы ароматного дыма из своего мирного кальяна.

"Кто это?" - спрашивали в толпе бегущих вдоль берега и подбадривающих, по кембрийскому обычаю, гребцов на реке. "Кто это?" - на бегу гадали и городские и университетские, кто он, с легкостью столь необыкновенной, в челне столь невиданном, с непринужденностью просто оскорбительной, но с искусством величайшим оставляющий позади наших лучших гонщиков? Ответа не было; удалось узнать лишь, что накануне в гостиницу "Бочка", что против колледжа "Медный нос", прибыл какой-то джентльмен в темной колеснице дальнего следования, предшествуемой шестью фургонами и курьером, и что оный джентльмен и человек в байдарке-одиночке, очевидно, одно лицо.

И не удивительно, если его легкий челнок, всех так восхитивший, превосходил лучшие творенья Кемского лодочных дел мастера или плотника из Патни. Ведь этот челн - узкий, лоснящийся и скользящий в воде, подобно щуке в погоне за мелкой рыбешкой, - был не что иное, как турецкий каик из Аква-Тофаны; ему случалось в водах Босфора обгонять гребцов султана и лучших гонщиков Капитан-паши. То было создание самого Торгул-бека, собственного каик-баши его султанского величества. За это маленькое чудо каик-баши не взял у графа Бутенева, русского посла, пятидесяти тысяч туманов. Когда же ему отрубили голову, Отец Правоверных подарил его лодочку Рафаэлю Мендосе.

Потому что этот Рафаэль Мендоса спас турецкую монархию после битвы при Нециве. Сераскиру были отосланы три миллиона пиастров; был подкуплен капитан де Сент-Корнишон, французский агент в стане победителя Ибрагима, - и вот продвижение египетских армий остановлено, пошатнувшаяся Оттоманская империя спасена, маркиза Шурумбурум, супруга нашего посла, появилась на приеме в брильянтах, затмивших даже драгоценности Романовых, а Рафаэль Мендоса получил маленький каик. С тех пор он никуда не ездил без него - челнок весил едва ли больше обыкновенного кресла. В то утро курьер Барони снес его к реке, и Рафаэль наблюдал с воды необыкновенное состязание, нами выше описанное.

Вот кончился обед, и молодые люди, разрумянившиеся, сытые и жаждущие боя, высыпали из своих колледжей. Но если университетские распалились, то и городские не дремали. Со всех сторон, из пригородов и с окраин, с фабрик и из мастерских, из лавок, с пакгаузов и верфей валил городской народ на битву с врагом, и скоро сражение стало всеобщим. От Аденбрукской больницы до Бленгеймской заставы весь Кембридж бурлил и кипел - ворота колледжей заложили, лавки оградили баррикадами, мальчишки из лавок поразбежались на подмогу братьям и согражданам, бой бушевал - и студентов теснили.

В гостинице для Рафаэля Мендосы был сервирован завтрак из множества блюд, но он только улыбнулся жалким поползновениям университетских поваров завтрак его составили горсть фиников и стакан воды. Напрасно огорченный хозяин упрашивал его не пренебрегать приготовленным пиршеством.

- Завтрак! Подумаешь! - отвечал он. - Милый человек, у меня девятнадцать поваров на годовом жалованье от четырехсот и выше. И я могу обедать в любое время дня и ночи. Но драка горожан со студентами (тут в окно влетел кирпич и разбил графин с водой у Мендосы к руке), драка горожан со студентами - это мне в новинку. Город берет верх, это ясно, однако студенты-то в меньшинстве, Ха, отличный удар! Как этот долговязый горожанин полетел наземь под ударом вон того худенького юноши в алой шапочке!

- Это лорд Котиксби, - пояснил хозяин.

- Славный боец, хотя и в легком весе, - заметил Менг доса. - Отличный выпад левой, лорд Котиксби, прекрасно парировано, лорд Котиксби; а вот и красный кларет, клянусь Юпитером!

- Наш кларет хоть куда, - ввернул хозяин. - Желает ваша светлость шато-марго или лафит?

- Но ведь он не может выйти против вон того грузчика! - воскликнул Рафаэль, видя, как огромный лодочник - не кто иной, как сам Веслоу, знаменитый на весь Кембридж кулачный боец, под чьими кулачищами студенты валились, как подкошенные, - расчистил себе в толпе дерущихся дорогу к тому месту, где с восхитительным мужеством и упорством лорд Котиксби со товарищи бился против толпы горожан.

Юный аристократ со всей доблестью своей породы не дрогнул перед могучим лодочником, но, не будучи ему ровней по росту, по весу и по жилистой мощи, круг за кругом оказывался повергнутым наземь. Грубый грузчик не давал ому пощады. И его варварская жестокость рассердила Мендосу, следившего из окна гостиницы за ходом этой неравной борьбы.

- Эй, попридержи кулак! - крикнул он местному Голиафу. - Разве не видишь, он еще ребенок?

- Ага, опять кувырком! - торжествовал лодочник, не слушая увещеваний. Опять кувырком! До чего ж мне любо колотить лорда!

- Трус! - воскликнул Меддоса; и распахнуть окно навстречу граду кирпичей, перескочить через балкон, соскользнуть по столбу на землю было для него делом одной минуты.

В следующую минуту он уже стоял перед грозным верзилой Веслоу.

* * *

Во время дознания по делу о смерти лодочника Веслоу Мендоса дал по десяти тысяч фунтов каждому из его десяти сирот. Так произошло их первое знакомство с лордом Котиксби.

Но мы замешкались у порога дома на Холивелл-стрит. Войдем же.

III

Годфри де Бульон и Рафаэль вошли с улицы в наружное помещение лавки, расположенной в старом особняке на Холивелл-стрит. По виду это была настоящая костюмерная. Черноглазая девица помянутой национальности стояла за черным, засаленным прилавком, а на нем были грудой навалены старые перья, старые порыжелые сапоги, старые королевские мантии из театрального гардероба и раскрашенные маски, слепые, но в то же время глядящие на вас пустыми глазницами с выражением скорбной проницательной смерти.

Какой-то студент-медик примерял оранжевый с серебром камзол на грязно-голубой подкладке, тускло просвечивающей в разрезах. Он собирался вечером на маскарад. Он верил, что в таком костюме понравится красотке Топси Топни - Топси Топни, прекраснейшей из всех служанок, околоточной Венере, страстно почитаемой половиной медицинского колледжа.

- Вы в нем настоящий принц, мистер Бинт, - сказала прелестная Рахиль, одаряя его блеском черных очей.

- Костюм в самый раз, дражайшая роза Шарона, - отозвался мистер Бинт, да вот цена жмет. А-а, Рафаэль, это ты, мой славный рыцарь сургучной печати? Замолви за меня словечко перед этой дикой газелью. Она не хочет мне отдать его дешевле, чем за пятнадцать шиллингов - на один вечер! Да ведь дорого, помереть мне, если не дорого, - разве что ты согласишься принять у меня векселек сроком на два месяца.

- Мы имеем чудный костюмчик разбойника, он станет вам вдвое дешевле, ответил Рафаэль. - Есть клоун - не клоун, конфетка! - восемь шиллингов. Но за этот испанский наряд, мистер Бинт, свидетель Моисей, мы бы со всякого, кроме вас, запросили гинею. Да вот господинчик пришел как раз на него посмотреть. Вы только поглядите, мистер Браун, ну видели ли вы когда-нибудь еще такую вещь?

Говоря так, Рафаэль повернулся к лорду Котиксби с выражением совершенной серьезности на лице и поднял перед ним одеяние, за которое торговался юный медикус.

- Просто даром за такие деньги, - сказал Котиксби. - Если вы не решились, сэр, я, пожалуй, сам его возьму.

Но мысль о том, чтобы другой щеголял перед Топси Топни в этом наряде, была для мистера Бинта непереносима; он согласился уплатить пятнадцать шиллингов. И Рафаэль, как ни в чем не бывало пряча деньги в карман, сказал:

- Сюда пожалуйста, мистер Браун: уж будьте уверены, там для вас кое-что найдется.

Лорд Котиксби недоуменно последовал за ним.

- Вас удивляет наша система? - спросил Рафаэль, видя смущение своего друга. - Признайтесь, вам кажется низостью, что я торговался по мелочи с тем молокососом? Я называю это простодушием. Зачем бросаться шиллингами без нужды? Наш народ никогда этого не делал. Один шиллинг - это хлеб для четверых; неужели я побрезгаю испачкать руки и тем лишу воспомоществования четырех в нужде? Это вы - низкие люди, вы, англосаксы, а не мы, древняя раса. У вас вульгарные мерки для большого и для малого. Тысячу фунтов вы уважаете, а грош презираете. Напрасно, мой Котиксби! Где одно, там и другое. Я ворочаю миллионами и пенсами. И не почитаю себя выше того или ниже этого.

Они проходили через второе помещение, где стоял сильный запах кедра, здесь до потолка были навалены груды карандашей, какими имеют обыкновения торговать на улицах города юные иудеи.

- Сколько я этих карандашей продал! Горы! - сказал Рафаэль. - А мой младший брат сейчас стоит с апельсинами на Пикадилли. Я готовлю из него главу нашей фирмы в Амстердаме. Мы все занимаемся делами. Вот я сегодня утром должен был повидаться на Итон-Плейс с Ротшильдом по делу об ирландском займе, из которого три миллиона моих, и, так как я хотел пройтись пешком, я прихватил с собой мешок. Надо было вам видеть, какое лицо было у Лоды Латимер, дочери архиепископа Кройдонского, когда, проходя мимо святого Бенедикта, что в Найтсбридже, она, как ей почудилось, узнала во встречном старьевщике джентльмена, с которым говорила накануне вечером на приеме у графа де Сент-Олэра.

Нечто похожее на румянец затронуло бледные черты Мендосы, когда он произнес имя леди Лоды.

- Идемте, - сказал он.

Они миновали еще несколько помещений: хранилище апельсинов, склад сургуча, отделение перочинных ножей с шестью лезвиями, - и, наконец, остановились перед старой, обитой зеленым сукном дверью. Рафаэль отпер ее каким-то секретным способом, и они очутились в черном коридоре с занавесом в дальнем конце.

Мендоса хлопнул в ладони, занавес раздвинулся и потоки золотого света хлынули на иудея и его гостя.

Глава XXIV

Они вошли в гостиную самых что ни на есть средних размеров Холивелл-стрит вообще тянется, не больше, чем на сто ярдов, а эта комната занимала в длину не больше половины улицы и была обставлена в соответствии с простыми вкусами ее хозяина.

Ковер был белого бархата (настланный поверх нескольких слоев обюссонских, исфаганских и эксминстерских, так что нога ваша, ступая по этому мягкому морю, производила не больше шума, чем тень, следующая за вами) - белого бархата, расписанного цветами, арабскими и классическими фигурами кисти сэра Уильяма Росса, Дж. М.-У. Тэрнера - члена Королевской академии, миссис Ми и Поля Делароша. По кромке он был унизан мелким жемчугом и обшит валансьенскими кружевами и золотыми бляхами. Стены были обиты парчовым штофом с золотыми фигурами на серебряном фоне и расшитыми поверх узорными розами, кувшинками и горицветами из рубинов, аметистов и смарагдов. Капли росы, которыми художник окропил эти цветы, были бриллиантовыми. Штоф был увешан картинами, еще более драгоценными. Роскошный Джорджоне, золотой Тициан, Рубенс, румяный и мясистый (этот Пан среди живописцев), несколько канонизированных пастушек Мурильо, улыбающихся из темноты, подобно звездам; десятка четыре первоклассных рисунков Леонардо и с полсотни шедевров царственного гения из Урбино, пользовавшегося покровительством Юлия и Льва, покрывали стены этой комнатки. Вокруг по стенам стояли резные янтарные диваны, обтянутые горностаем, а в центре небольшой фонтан, журча, играл струей трижды дистиллированного розового масла.

- Трубки, Голиаф! - весело приказал Рафаэль негритенку в серебряном ошейнике (он говорил с ним на его родном языке - на языке далекой Донголы). - Итак, милости просим в нашу берлогу, мой Котиксби, Здесь нам будет покойнее, чем в передних комнатах, и, кроме того, я хотел показать вам одну картину. Я горжусь моими картинами. Этот Леонардо попал сюда из Генуи, его подарил нашему отцу мой кузен маршал Манассия; а вон того Мурильо заложила у моего дядюшки Мария-Антуанетта перед побегом в Варенн, - бедняжка, как вы знаете, не смогла его выкупить, вот картина и осталась у нас. А что до Рафаэля, то он, ведь вы понимаете, был нашего племени. Что это вы так внимательно разглядываете? О! Моя сестра... я совсем забыл. Мириам, это лорд Котиксби. Она сидела на перламутровом табурете перед роялем слоновой кости и разбирала сонату Герца. Она поднялась, когда к ней обратились, Мириам де Мендоса поднялась и поклонилась гостю.

В Талмуде повествуется, что у Адама было две жены: Цилла, темнокудрая красавица, и Ева, светлая и прекрасная. Локоны Циллы были черны, кудри Евы золотисты. Глаза Циллы были ночь, глаза Евы - утро. Котиксби был белокур, из белокурого саксонского племени Хенгиста и Хорзы, в школе ему дали прозвище мисс Котиксби. Но насколько белее его была еврейка Мириам!

Ее волосы были того глубокого пламенеющего оттенка, который исстари пленял живописцев и уже поэтому презираем грубой толпой. Они были огненно-рыжие. Блуждая по прекраснейшим в мире плечам двадцатью тысячами крохотных колец, они ниспадали ей до пояса и еще ниже. Голубая бархотка, сколотая брильянтовым эгретом (оцененным в двести тысяч туманов и приобретенным у поручика Виковича, которому он достался от хана Дост-Мохаммеда) в виде простой райской птицы, составляла ее головной убор. Шемизетка-безрукавка цвета морской волны, обнажавшая ее безукоризненной формы руки, была схвачена изумрудным кушаком, из-под которого ниспадала желтая атласная юбка. Нежно-розовые кисейные шальвары с серебряными блестками и туфельки того же цвета, что и бархотка в волосах (но так густо унизанные жемчугом, что первоначального оттенка нельзя было различить), довершали ее туалет. На ней было три ожерелья, из которых каждое могло бы служить богатым приданым любой принцессе, ее пальцы до самых розовых кончиков были унизаны сверкающими перстнями, и бесценные браслеты, цепочки и поручи охватывали обнаженную руку, что была белее крышки рояля, на которую облокачивалась красавица.

Мириам де Мендоса поклонилась пришельцу, в приветствии оборотив на него свои царственные очи, и Котиксби едва не лишился чувств от сияния ее красоты. Хорошо, что она заговорила, - сладостный звук ее голоса вернул ему сознание. Пробормотав в ответ несколько неразборчивых слов, он без сил упал на скамью сандалового дерева, но в это мгновенье маленький невольник Голиаф внес ароматный кофе в опаловых чашках, алебастровые плевательницы и трубки с пахучим табаком "Гибелли".

- Трубка господина погасла, - с улыбкой молвила Мириам, видя смятение гостя (который, правду сказать, и думать забыл о курении), и, взяв тысячефунтовую банкноту из пачки на рояле, запалила ее от свечи и стала разжигать чубук лорда Котиксби.

IV

Когда Мириам, возвратившись на свой перламутровый табурет, по знаку брата коснулась серебряных и эмалевых клавиш благородно-белого рояля и запела, - лорду Котиксби показалось, будто он находится у врат рая или слушает знаменитую Женни Линд.

- Линд, как вы знаете, еврейское имя; и Мендельсон - тоже: сын миндаля; и Розенталь: долина роз; и Леве, или Леви, или Льюис, или Лион, он же - лев. Все, кто прекрасен и храбр, причастны древнему народу. Вы же, саксы, зовете себя Браунами, Смитами или Роджерсами, - пояснил своему гостю Рафаэль. И принялся изумительно аккомпанировать сестре на маленькой золотой, усыпанной алмазами губной гармошке - своем национальном инструменте, - которую вытащил из внутреннего кармана.

Все пиесы, исполненные прелестной иудейкой, принадлежали композиторам ее племени, - мадригал Россини, полька Брамса, восхитительный романс Сломана или мелодия Вебера, - и музыка, лиясь со струн инструмента, заставляла сладко трепетать струны сердца; но она пела только песни своего народа.

"Божественная! Пой еще, пой всегда, - мысленно молил Котиксби, - чтобы я мог сидеть у ног твоих, словно в тени зеленой пальмы, и воображать, что слушаю райских птиц в ее ветвях".

Рафаэль прочел его мысли.

- В наших жилах течет также и саксонская кровь, - сказал он. - Вы улыбаетесь! А между тем это так. Дочь одного нашего отдаленного предка совершила ужасный мезальянс во времена вашего короля Иоанна. Ее звали Ревекка, а ее отца - Исаак из Йорка. Она вышла замуж в Испании, куда сбежала ко двору короля Боабдиля, за сэра Уилфрида Айвенго, в те дни оставшегося вдовцом после кончины его первой супруги леди Ровены. У нас считали этот брак прямым бесчестием; но Уилфрид принял нашу веру и сделался почтенным раввином в Кордовской синагоге. Это - единственное пятно на гербе Мендосы.

Так они сидели, предаваясь беседе, но потом пение кончилось, прекрасная Мириам удалилась (хотя ее пение и ее красота остались в душе гостя), и тогда, по знаку Мендосы, в зал стали входить для деловых переговоров посланцы со всех концов света.

Первым вошел мистер Аминадав - он принес бумаги на подпись. Он поцеловал Мендосе туфлю.

- Ну, как вам живется в доме на Гровнер-сквер, Аминадав? И как сын? Ему еще не прискучила его яхта? - спросил Мендоса, - Это младший помощник помощника третьего заместителя моего младшего счетовода, - пояснил Рафаэль лорду Котиксби, когда раболепный слуга ушел. - Он любит пофорсить, а мои служащие не знают ограничений в деньгах.

Следующим был лорд Голь - по делу о закладе земель. Он вошел, чванно выступая, но не выдержал и попятился при виде окружившей его роскоши.

- Малютка Мордохей, - сказал Рафаэль юному продавцу апельсинов, который протиснулся в дверь вслед за лордом, - выведи отсюда этого джентльмена и выдай ему десять тысяч фунтов. Больше я ничего не могу для вас сделать, милорд. Прощайте, я занят. - И Рафаэль, сделав пэру знак удалиться, с наслаждением затянулся своим наргиле.

После лорда вошел человек с квадратным лицом, кошачьими глазками и желтыми усами. У него была талия, как у песочных часов, и семенящая из-за высоких каблуков походка.

- Передайте вашему господину, что он получит еще два миллиона, и ни шиллингом больше, - сказал ему Рафаэль. - Эти россказни о двадцати пяти миллионах наличными в Кронштадте никого не обманут. В Европе им не верят. Вы меня понимаете, граф Грогомовский?

- Но его императорское величество приказали четыре миллиона, и я буду бит кнутом, если...

- Обратитесь к мистеру Седраху, комната девяносто четыре - Z, в четвертом дворе, - сказал Мендоса миролюбиво. - И оставьте меня в покое, граф. Разве вы не видите, сегодня пятница, и солнце с минуты на минуту сядет?

Посол-калмык, трепеща, ретировался, оставив после себя запах мускуса и свечного сала.

Торговец апельсинами, агент Лолы Монтес, продавец певчих снегирей и переодетый кардинал, прибывший для переговоров о займе для Римского папы, по очереди получали аудиенцию, и каждого, после краткой беседы па его родном языке, Рафаэль отпускал мановением руки.

- Королева должна возвратиться из Аранхуеса, или придется убрать короля, - задумчиво заметил Рафаэль после ухода желтолицего посла из Испании, генерала герцога Олла-Потрида. - Как ваше мнение, мой Котиксби?

Котиксби, смеясь, собирался ответить, ибо ему весьма забавно показалось, что все мировые дела решались здесь и Холивелл-стрит оказалась центром Европы, как вдруг раздались три особенных удара в дверь, и Мендоса, вскочив, воскликнул:

- А-а! Только четыре человека во всем мире знают этот сигнал.

И с почтительностью, разительно отличавшейся от его прежней непринужденной манеры, двинулся навстречу входившему.

То был довольно старый человек, безусловно, тоже еврейской национальности; бездонные его глаза горели и на губах играла загадочная усмешка.

В руках у него был парусиновый зонт, на ногах - старые брюки и стоптанные сапоги, и на голове старый парик, взбитый на макушке наподобие перезрелой гнилой груши.

Он тяжело, словно обессилев, опустился в первое попавшееся кресло, между тем как Рафаэль отвесил ему нижайший поклон.

- Я устал, - промолвил он. - Доехал за пятнадцать часов. Я лежу больной в Нейи, - добавил он со смехом. - Велите принести мне немного eau sucree {Подслащенной воды (франц.).} и расскажите, какие новости, князь де Мендоса. Эти хлебные беспорядки, эта непопулярность Гизо, этот гнусный испанский заговор против нашего возлюбленного герцога Монпансье и его дочери, эта жестокость Пальмерстона по отношению к Колетти - право, от всего этого я просто болен. Скажите мне ваше мнение, дорогой герцог. Но кто это здесь?

Царственная особа говорила все это, обращаясь к Мендосе, на языке иудейском, и лорд Котиксби мог бы сказаться непонимающим древнее наречие. Но он учился в Кембридже, где молодежь овладевает им в совершенстве.

- Сир, - ответил он, - не стану скрывать от вас, что мне понятен язык старины, на котором вы говорите. Существуют, я думаю, кое-какие тайны между Мендосой и вашим вели...

- Тесс! - прервал Рафаэль, уводя его из залы. - Оревуар, милый Котиксби. Его величество из наших, - шепнул он ему в дверях. - И Римский папа тоже... И.. - - Шепот скрыл остальное.

- Боже мой! Неужели? - задумчиво произнес Котиксби. Он вышел на Холивелл-стрит. Солнце садилось.

- Да, - сказал он себе, - пора ехать за Армидой и торопиться в театр "Олимпик".

"Лорды и Ливреи"

Произведение известной писательницы, автора романов "Графы и Графини",

"Аманты и Диаманты", "Маркизы и Капризы", и т. д., и т. п.

I

- Corbleu! {Черт возьми! (франц.).} Что за очаровательное создание было сегодня в ложе у Фиц-Томмагавков! - воскликнул один из молодых денди, которые после оперы сидели веселой компанией в "Ковентри-клубе" и, облокотясь на бархатные перила галереи, курили первосортные гаванские сигары от Хадсона.

Все изумленно переглянулись при этом восторженном восклицании в устах юного графа де Кюрдюка, от которого не слышали иных похвал, кроме как шедеврам кулинарии, вроде гузки молочного индюшонка a la St Menehould или свиных крылышек в радикулитном соусе a la Piffarde, какие умеет приготовить и подать только Шампольон, главный повар в "Клубе путешественников"; да еще букету доброго вина "медок" из отборных запасов Карбонелла или выдержанного "мараскина" из погребов "Бригса и Хобсона".

Алюрд де Пентонвиль, восемнадцатый граф Кюрдюк, виконт Павлин де Излингтон, барон Панкрас и баронет, был, подобно столь многим нашим светским молодым людям, решительно blase {Пресыщенный (франц.).}, хотя и не достиг еще полных двадцати четырех лет от роду. По счастью, бог наградил его матерью - женщиной возвышенных правил, которая напитала его юную душу моральными принципами, намного превосходящими пустые претензии нынешнего света. Но звание пэра, которым юный граф и ныне столь мало дорожил, принадлежало ему не от рождения. Его отец, капитан британского флота, павший в заливе Фанди рядом с доблестным Коллингвудом, кроме палаша своего и незапятнанного имени, почти ничего не оставил молодой, прелестной и безутешной вдове, которая все первые годы своего траура посвятила воспитанию дитяти в изящном, хотя и маленьком домике в одной из романтических приморских деревушек живописного Девоншира. Ее дитя! Какое утешение наполняло ее сердце, когда к нему прижимала она сына! Как ревностно насаждала она в его юной груди принципы, некогда служившие путеводной звездой его доблестному отцу!

В этом уединении вдову и сына отыскало громкое имя и богатство почти безграничное. Семнадцатый граф - блестящий, пылкий, в расцвете молодости выехал однажды из Вечного города на скачки в Кампанье. Обратно в гостиницу на Пьяцца-ди-Спанья было доставлено изувеченное мертвое тело. Увы! Смерть не питает почтения к Знатности. Обезображенный труп - вот все, что осталось от вспыльчивого, надменного, бешеного, но великодушного Альтамонта де Пентонвиля! Вот он, рок!

Достойная Эмили де Пентонвиль со всем материнским трепетом восприняла честь и блага, выпавшие вдруг на долю ее сыну. Она пригласила ученого клирика - священника англиканского вероисповедания быть ему наставником в учении, сопровождать его в заграничном путешествии, когда подойдет время, и ограждать его от всех опасностей, какие рассеянный образ жизни рассыпает на пути у благородных, праздных и богатых. Но преподобный Сирил Делаваль умер в Неаполе от кори, и юный граф Кюрдюк остался без попечителя.

Каковы же были последствия? А таковы, что в двадцать три года он был полнейший циник и эпикуреец. Он осушал чашу наслаждений, пока она не утратила всякую прелесть в его уставшей руке. Он созерцал пирамиды без священного трепета, и Альпы - без душевного содрогания. Его не взволновали бескрайние пески пустыни и оставили равнодушным безмятежные глубины средиземноморской синевы. Горькие, горькие слезы пролила Эмили де Пентонвиль, когда по возвращении сына с континента своими глазами увидела ужасную перемену, происшедшую с ее красивым, ее голубоглазым, ее развращенным, но по-прежнему любимым мальчиком!

- Corpo di Вассо {Итальянское восклицание вроде "черт побери".}, проговорил он, отшвырнув окурок своей сигары и метко угодив прямо в красный кончик носа кучеру графини Делаводимор, который, высадив ее жирное сиятельство у нумера 236-го на Пикадилли, гнал теперь ее выезд в конюшни, прежде чем расположиться до ночи в кабаке "Военная Удача".

- До чего она хороша! Какие глаза! Какие волосы! Знает ли ее кто-нибудь? Может быть, вы, mon cher Prince? {Мой дорогой князь (франц.).}

- Е bellissima, certamente {Хороша, несомненно (итал.).}, - сказал герцог де Монтепульчано и пригладил свой иссиня-черный ус.

- Ein gar schones Madchen {Весьма очаровательная девушка (нем.).}, согласился наследный великий герцог Ойленшрекенштейнский и закрутил кверху свой ус морковного оттенка.

- Elle n'est pas mal, ma foi {Не дурна, что и говорить (франц.).}, произнес князь де Бородино, нахмурив сумрачное чело. - Mon Dieu, que ces cigares sont mauvais! {Бог мой, как плохи эти сигары! (франц.).} - добавил он, тоже отшвырнув свою гавану.

- Попробуйте моих пиквиков, - насмешливо предложил Франклин Фокс, протягивая молодому французу свой золотой портсигар. - Лучший сорт от Понтэ, князь. Как? Вы все еще в обиде? Полно, будем друзьями, - сказал веселый и беспечный молодой патриций; но француз в ответ только посмотрел на него исподлобья.

- Хотите знать, кто она, Кюрдюк? - продолжал проказник Фокс. - Бородино с нею знаком.

Тут все сгрудились вокруг мсье де Бородино - маркиз Аликомпань, молодой де Бутс из лейб-гвардейского полка, Том Протокол из министерства иностранных дел, веселые юные пэры Фаринтош и Полдуди и все остальные; и среди прочих, на диво всем, - Кюрдюк, так же живо заинтересованный, как и другие.

- Да нет, он ничего про нее не скажет, - продолжал Франклин Фокс. Разве вы не видите, он взбешен? Стало быть, у него есть на то свои резоны. Он ничего вам не скажет, но я скажу. Я ведь, вы знаете, au mieux {В наилучших отношениях (франц.).} со старой герцогиней.

- Говорят, Фрэнк, вы с ней повенчаетесь, когда помрет герцог? воскликнул Полдуди.

- А я всегда думал, что старина Фрэнк - герцогов незаконный правнук, протянул де Бутс.

- Я слышал, он лечит ее собачку и привозил ей парики из Парижа, сказал язвительный Том Протокол, чьи mots {Остроты (франц.).} известны во всех дипломатических салонах от Петербурга до Палермо.

- Да гори огнем ее парики и сдохни ее пудель! - воскликнул де Кюрдюк. Что насчет красавицы, Франклин Фокс?

- Во-первых, у нее есть пять тысяч огороженных акров в Норфолке, графство в Шотландии, замок в Уэльсе, вилла в Ричмонде, угловой дом на Белгрейв-сквер и восемьдесят тысяч в трехпроцентных бумагах.

- Apres? {Затем? (франц.).} - спросил Кюрдюк, не сдержав зевок.

- Во-вторых, Бородино lui fait la cour {За ней ухаживает (франц.).}. Они двоюродные, ее мать была в девичестве Арманьяк, из эмигрантов. Старый маршал, его отец, был женат на второй сестре. Он, кажется, был у них лакеем, до того как Наполеон возвел его в князья.

- Да нет, не лакеем, вторым кучером, - добродушно поправил Том Протокол. - Он же кавалерист, Фрэнк, а не пехотинец.

- Видели б вы сегодня его ярость (я имею в виду Бородино-младшего), когда он застал меня в герцогининой гостиной tete-a-tete {Наедине (франц.).} с наследницей, которая соблаговолила даже принять букет из этих рук. Он стоит мне три гинеи, - добавил бедняга Фрэнк, вздохнув и пожав плечами. - А этот негодяй на ковент-гарденском рынке не дает в кредит. Однако цветы-то она взяла, а, Кюрдюк?

- Да, и кинула их Альбони, - отозвался юный пэр с надменной усмешкой. И бедняжка Франклин Фоке вынужден был признать, что так оно и было.

Тут maitre d'hotel объявил, что ужинать подано. Все заметили, что даже гузка молочного индюшонка не произвела в тот вечер на Кюрдюка ровно никакого впечатления.

II

Появление в свете юной Аметисты Пимлико, впервые заблиставшей на приеме во дворце, а затем и в лучших салонах бомонда, произвело сенсацию, какую редко вызывает восход на светском небосводе новой красавицы. Мужчины сходили с ума от любви, а женщины от ревности. Ее глаза, ее красота, ее ум, ее ton {Манера держаться (франц.).} произвели настоящий фурор восторга и зависти.

Ее вывозила ее светлость герцогиня Фиц-Томмагавк вместе с собственными дочерьми леди Гвендолиной и леди Гвиневерой Амбразур, но царственная красота наследницы совершенно затмила простые прелести ее кузин, ибо сияла так ослепительно, что "малым светочам" оставалось лишь чуть заметно мерцать. Дня не прошло, как весь бомонд, недели не прошло, как уже и весь остальной город гудел от разговоров о ее красоте; светские дамы и денди в Мэйфэре сходили по ней с ума или жаждали ее крови, но и миссис Добс на Блумсбери-сквер (ходившая в "киятр" в своем зеленом тюрбане и мятом ярко-желтом атласном платье) судачила со своим благоверным насчет "наследницы".

Толпы устремлялись к "Сквобу и Линчу", что в Лонг-Эйкре, смотреть, как для нее там мастерят кареты, такие безупречно прекрасные, такие великолепные, такие покойные, такие вызывающе непритязательные и потрясающе простые! Помимо наследственного столового золоченого и чеканного серебра, хранящегося в семидесяти кованых сундуках у Чайлдса, Рамбл и Бригз изготовили для нее золотой сервиз, а Гэрревей из Хеймаркета - сервиз, воспроизводящий чеканку Бенвенуто Челлини и вызывавший восхищение всего Лондона. И вот вам истинный факт: не прошло и месяца, как посрамленные городские галантерейщики выставили на продажу узкие голубые панталоны под названием "Смерть наследницам, самый скромный покрой, по два шиллинга и шесть пенсов", а еще задолго до этого весь высший свет ринулся к мадам Кринолин или же отправил курьеров в Париж к мадам Марабу, желая во что бы то ни стало скопировать ее туалеты. Но, как заметил бард из Мантуи, "Non quivis contigit" {Не каждому подходит (лат.).} - не на всякую ножку годится Золушкина chaussure {Обувь (франц.).}.

При всем этом великолепии, поклонении и красоте, среди всеобщих восторгов, среди толп, склоняющихся к ее ногам, была ли счастлива Аметиста? Ах, нет! Не под драгоценнейшим колье от "Рамбла и Бригза", не в воздушном кабриолете от Линча обретает сердце радость. "Que je me ruinerai, - как говорит Фронсак в письме к Боссюэ, - si je savais ou acheter le bonheur!" {"Как бы я разорился, если бы знал, где купить счастье" (франц.).}

Со всем ее богатством и великолепием Аметиста была несчастлива несчастлива, ибо одинока, несчастлива, ибо ее любящему сердцу не к чему было прилепиться. Ее роскошный особняк был монашеской обителью - ни один мужчина не входил сюда, за исключением Франклина Фокса (который в счет не шел), да родственников герцогини, да старого лорда Сплина и его друга, не менее старого сэра Джона Хандрина, и ее кузена - противного, противного Бородино.

Князь Бородино открыто объявил, что она с ним помолвлена. Ничего удивительного, что будучи crible de dettes {По уши в долгах (франц.).}, он задумал воспользоваться такой возможностью, чтобы refaire sa fortune {Поправить свои дела (франц.).}. Он угрожал, что убьет всякого, кто осмелится бросить взгляд на наследницу. И чудовище выполнило угрозу. Майор Григг из лейб-гвардейского полка уже пал от его руки в Остенде. О'Тул, который познакомился с нею на Рейне, получил в Кобленце пулю в плечо и был не склонен продолжать столь опасное ухаживание. Бородино попадал в туза со стапятидесяти шагов. На шпагах он мог одолеть графа Бертрана или самого Александра Дюма. Это был дракон, сторожащий драгоценное pomme d'or {Золотое яблоко (франц.).}, и мало кто еще отважился бы потягаться силой с врагом si redoutable {Столь грозным (франц.).}.

Сидя за Salmis d'escargot {Рагу из улиток (франц.).} в "Ковентри-клубе", молодые денди, которых мы представили читателю в предыдущем томе, разговаривали о наследнице. Франклин Фокс описывал ее жизнь лорду де Кюрдюку, который - о чудо! - слушал его с интересом. Были обсуждены посягательства Бородино и затворничество прекрасной Аметисты. Дом Фиц-Томмагавков на Белгрейв-сквер расположен, как известно всякому, вплотную к особняку, в котором жила Аметиста. Из дома в дом можно было попадать, не выходя на улицу. Она никуда не выезжала иначе как под охраной герцогини, и прорвать такое ограждение было невозможно.

- Невозможно? Все возможно, - сказал лорд Кюрдюк.

- Пари на что вам будет угодно, вы к ней не проникнете, - сказал молодой маркиз Мартингейл.

- Ставлю тысячу пони {В жаргоне игроков "пони" - билет в 25 фунтов стерлингов.}, что проведу неделю в доме наследницы до окончания сезона, ответил лорд Кюрдюк с легким зевком, и пари было заключено под одобрительные возгласы.

Но, казалось, сама судьба ополчилась против лорда Кюрдюка, ибо на следующий же день, когда он катался верхом в Парке, под ним упала лошадь, и он был принесен домой с раздробленной кистью руки и вывихнутым плечом. Доктора объявили его состояние серьезным.

Мартингейл был женат, и потому мог на прогулках невозбранно сопровождать верхом карету Томмагавков. Две недели спустя после описанных выше событий маркиз скакал рядом с большой семейной каретой ее светлости и беседовал с леди Гвиневерой о своем необыкновенном цари.

- Вы знаете, что такое пони, леди Гвиневера? - спросил он. Ее светлость ответила, что знает, у нее есть пони кремовой масти в замке Эскарп. Но она была потрясена, когда лорд Мартингейл сообщил ей, что в скором времени сделается обладателем тысячи пони, ценою в двадцать пять фунтов каждый, которые сейчас пока находятся у банкира Кутса. Вот тут-то он и рассказал про пари с Кюрдюком. Через десять дней соберется парламент и сезон будет окончен. Кюрдюк лежит больной chez lui {У себя (франц.).}. Стало быть, двадцать пять тысяч фунтов, можно сказать, у него, Мартингейла, в кармане. И он поклялся, что купит яхту у лорда Компасса - с капитаном, командой, пушками и всеми причиндалами.

В тот вечер, возвратившись от леди Кикимоур, Мартингейл нашел на золотом plateau {Подносе (франц.).} у себя в antichambre {Прихожей (франц.).} среди множества billets {Записок (франц.).} следующую краткую записку, приведшую его в изумление:

"Дорогой Мартингейл, не будьте так уж уверены насчет яхты Компасса. До конца сезона еще десять дней; может быть, мои пони еще постоят у Кутса.

Ваш

Кюрдюк.

P. S. Пишу левой рукой, так как правая у меня все еще не срослась после падения".

III

Новый рослый лакей четвертый номер, который поступил на место Джона (уволенного за недостаточную полноту икр, а также из-за того, что его волосы плохо держали пудру), как нельзя более удовлетворял помощника дворецкого, который аттестовал его положительно дворецкому, а тот с похвалой упомянул о нем в докладе самому главному домоправителю. Это был такой обходительный и такой красивый молодой человек, что дамы - приближенные главной экономки не раз удостаивали его своим вниманием. Всеобщее расположение особенно возросло после небольшой стычки, которая у него произошла с мсье Анатолем, могучим валлонцем-посыльным, когда тот был однажды застигнут обнимающим мисс Фестончик - камеристку собственной горничной самой Аметисты. Как только мисс Фестончик увидела, что в лакейскую, где в это время мсье Анатоль как раз "оскорблял ее", входит мистер Джиме, она в тот же миг завизжала - а в следующий миг великан-бельгиец оказался распростертым на ковре, и мистер Джимс стоял над ним с таким грозным лицом, что несчастный chasseur {Лакей (франц.).} и думать не посмел о дальнейшем сражении. Весть об одержанной победе достигла даже слуха главного домоправителя, который, будучи сам несколько неравнодушен к мисс Фестончик, похвалил Джимса за доблесть и распил с ним у себя в комнате по стакану мадеры.

Кто же был этот Джимс? Он пришел с рекомендациями из дома Кюрдюков. У них, по его рассказам, он прожил два года. "Но там, где нет хозяйки, джентльмен на службе только руку испортит", - объяснял он. А у Джимса рука была на редкость нежная, мисс Фестончик ею вострогалась, и, разумеется, он ее не портил грубой работой: к нему приходил молодой человек, который говорил ему "сэр" и делал за него всю тяжелую работу, а Джимс сидел и читал дамам в лакейской газеты, да не по складам, с запинками, как другие джентльмены, а легко и непринужденно, выговаривая длиннейшие слова безо всякого затруднения. Умел он и по-французски, как обнаружила мисс Фестончик, изучавшая этот язык под руководством мадемуазель, grande fille-de-chambre de confiance; {Старшей приближенной камеристки (франц.).} потому что когда она у него спросила: "Полли ву Фрэнси, мусью Джиме?" - он с готовностью ответил: "Вуй, мадемуазель, же пассе боко де тонг а Парри. Комон ву порти ву?" {"Я долго жил в Париже. Как вы поживаете?" (Искаж. французская фраза).} А как восхищалась им мисс Фестончик после того, как он спас в Парке мисс Аметисту, когда ее лошади вдруг понесли!

Бедняжка, бедняжка Фестончик! Джимс и недели не пробыл на службе у Аметисты, а уж нежное сердце маленькой горничной похищено у нее навсегда. Бедняжка, бедняжка Фестончик! Ведь он думает не о тебе.

Случилось это так. Мисс Аметиста приняла приглашение своего кузена князя Бородино покататься с ним в его фаэтоне. Поэтому ее собственный экипаж был отправлен в Парк только с ее компаньонкой, попечению которой был доверен Фидо - прелестнейший в мире малютка спаниель. Фредерик и Джимс застыли на запятках в своих темных модных ливреях; лошади стоили по тысяче гиней каждая, а кучер служил прежде подполковником кавалерии - во всем Парке не было выезда элегантнее.

Князь сам правил лошадьми, и судьба его очаровательной кузины была всецело в его руках. И то ли красные фески в карете турецкого посланника спугнули его караковых, или же виноваты новые желтые ливреи на запятках у миссис Шампиньон, а может, причиной всему - противоестественное безобразие леди Горгоны, проезжавшей в это время в низкой, запряженной шестеркой лохматых лошадок карете, или же, наконец, все дело тут в неумении самого князя; но так или иначе, а только лошади его вдруг чего-то испугались и понесли, расшвыривая экипажи, фаэтоны, коляски и кареты. Аметиста визжала, князь без кровинки в лице сидел, потеряв всякое присутствие духа, а лошади неслись как раз мимо того места, где стоял выезд мисс Аметисты.

- Помереть мне, - сказал товарищу Фредерик, - если это не князь катит с нашей госпожой. Быть им в Серпентайне, а то и вовсе на том свете, коли не остерегутся.

Между тем вспугнутые кони вихрем неслись на них. Но если кони неслись со скоростью вихря, то Джимс действовал еще быстрее. Соскочить с запяток, догнать кренящийся, из стороны в сторону бросаемый фаэтон, вспрыгнуть в него с помощью длинной лакейской булавы, опершись на нее как на шест для прыжков, выхватить вожжи из рук презренного Бородино, жалостно возопившего, когда бесстрашный лакей с разлету угодил ему прямо на мозоли и вытеснил с козел, все это было делом одного мгновенья. Еще несколько минут, и бешеная, слепая скачка взмыленных коней сменилась быстрым, но ровным галопом, лошади бежали медленнее, перешли на рысь, и вот уж они, дымясь и вздрагивая, но совершенно усмиренные, останавливаются, послушные удилам, возле экипажа Аметисты, выехавшего им навстречу.

- Отдавай вожжи, malappris! Tu m'ecrases les cors, manant! {Невежа! Ты отдавил мне мозоли, хам! (франц.).} - воскликнул взбешенный аристократ, извиваясь под каблуком неустрашимого колесничего.

- Tant pis pour toi, nigaud {Тем хуже для тебя, болван (франц.).}, прозвучал ответ. Прелестная Аметиста была, разумеется, в обмороке. Но когда ее переносили в ее карету, она пришла в себя и наградила того, кто спас ей жизнь, небесной улыбкой.

Гнев, ярость, проклятья взбешенного Бородино, когда он увидел, что какой-то лакей изогнулся в изящном, поклоне и поцеловал ручку Аметисты, легче вообразить, нежели описать. Но Джимс словно не слышал его брани. Поместив свою обожаемую госпожу в ее экипаж, он невозмутимо встал на запятки. Страсти и опасности никак не отразились на его бледном мраморном челе.

Бородино возвратился домой вне себя; и ярость его отнюдь не убавилась, когда, явившись в тот же вечер в дом своей кузины на обед - изысканный банкет, сервированный в лучшем стиле "Эклер", он спросил себе еще puree la bisque aux ecrevisses {Суп-пюре с вареными раками (франц.).}, и неловкий лакей, прислуживавший ему за столом, уронил тарелку vermeille eisele {Чеканного позолоченного серебра (франц.).} со всем ее горячим содержимым его сиятельству на подбородок, на кружевное жабо и большую cordon {Ленту (франц.).} Почетного легиона, которую он носил.

- Infame! - взвыл Бородино. - Tu Fas fait expres! {Подлец! Ты сделал это нарочно! (франц.).}

- Qui, je l'ai fait expres {Да, я это сделал нарочно (франц.).}, ответил лакей с безупречным парижским выговором. Это был Джимс.

Подобная дерзость не могла, разумеется, остаться без последствий даже для утрешнего спасителя, Джимс был тут же изгнан. Он прослужил в доме всего одну неделю.

Через месяц в газетах появилась заметка, проливавшая, пожалуй, некоторый свет на вышеописанное загадочное происшествие. Содержание ее таково:

"НЕОБЫКНОВЕННОЕ ПАРИ. Как-то вечером в конце минувшего сезона молодой и эксцентричный граф К-р-юк заключил с разорившимся аристократом-коннозаводчиком маркизом М-рт-нг-лом пари на двадцать пять тысяч фунтов, что проведет неделю в доме знаменитой и прелестной богатой наследницы, которая проживает не далее, чем в сотне миль от Б-лгр-в-сквер. Пари было заключено, и граф, сказавшись больным и получив несколько уроков у собственного лакея (мистера Джеймса Плюша, чье имя он также позаимствовал), посвятившего его в профессиональные секреты, в самом деле сумел проникнуть в особняк мисс П-мл-ко, где и провел ровно неделю, успев за этот срок выиграть пари и спасти жизнь юной леди, которую, как мы слышали, он в ближайшем будущем поведет к венцу. Он обезоружил князя де Бородино на дуэли в песках близ Кале и однажды, как рассказывают, явился в "К-и-клуб" в плюшевой ливрее под плащом, предъявив ее в качестве доказательства того, что пари им действительно выиграно".

Так оно все на самом деле и было. У молодой четы не более девятисот тысяч годового дохода, но они живут, не падая духом, и даже выкраивают кое-что на благотворительные цели. Эмилия де Пентонвиль, которая обожает свою невестку и маленьких внучат, счастлива, что видит, наконец, любимого сына un homme range {Остепенившимся (франц.).}.

"Синебрад"

Роман Г.П.Р. Джимса, эсквайра, и пр.

Был один из тех благоуханных ноябрьских вечеров, какие случаются только в долинах Лангедока или в горах Эльзаса, когда в одном из романтических скалистых ущелий, опоясывающих плоскогорье между Марной и Гаронной, можно было невооруженным глазом различить двух движущихся всадников. Розовые лучи склоняющегося светила золотили обрывы и вершины вдоль тропы, по которой они пробирались медленным шагом; и в то время как вечные бастионы, кои Природа воздвигла над ущельем, по которому ехали наши всадники, алели последними отсветами меркнущего дня, долина внизу лежала в сумраке тени, и тяжек, извилист был их суровый путь. Кое-где меж гор, едва видимые для глаза, щипали скудную растительность редкие козы. Букцины пастухов, сзывающих стада на пути домой, в какую-нибудь горную деревушку, будили жалобное эхо, которое стонало среди пустынных каменных круч; звезды зажигались на фиолетовых безоблачных небесах, раскинувшихся над головой; и бледный серп месяца, сначала едва заметно выглядывавший из лазури, с каждой минутой светил все ярче, пока наконец не засиял ослепительно, словно торжествуя над обращенным в бегство солнцем. Да, хороша страна Франция, холмистая, зеленая, живописная земля, родина изящных, а также и военных искусств, рыцарства и поэзии; некогда (хотя с тех пор она изрядно запятнала себя разными современными пороками) она была украшением Европы, рассадником древней славы и разумной доблести.

И во всей живописной Франции, красота которой столь ослепительна и храбрость столь знаменита, нет области более зеленой и холмистой, нежели та, по которой пробирались наши путники и которая лежит между славными городами Вандемьер и Нивоз. Она знакома ныне всякому: и турист-англичанин в колеснице, с его соусом "гарвей" и с его соверенами, и суетливый коммивояжер на крыше громыхающего дилижанса, и грохочущий мальпост, несущийся по шоссе со скоростью двенадцати миль в час, - все они теперь ежедневно и ежечасно пересекают эти места; но пусто и безлюдно было здесь в конце семнадцатого столетия, к каковому времени относится начало нашего рассказа.

Все дальше и дальше по горной извилистой темнеющей тропе скакали бок о бок два благородных кавалера (благородство выдавали их вид и стать). Один, по внешности младший, имел развевающееся перо в берете и горячил андалузскую лошадку, весело скакавшую вперед и делавшую курбеты на поворотах. Камзол из оранжевой парчи и замшевый дублет с каймой свидетельствовали о его знатном рождении, так же как и его блестящий взгляд, безупречная форма носа и шелковистые каштановые локоны.

Поцелуй юности был запечатлен на его челе; влажный взор его темных глаз напоминал весенние фиалки, и весенние розы цвели на его щеках - розы, которые - увы! - отцветают и гибнут, когда проходит весна жизни! То с разгону перескочит через камень, то на ходу собьет хлыстом цветочек у дороги - таков был Филибер де Кукареку рядом со своим сумрачным спутником.

Под товарищем его был destriere {Старинное название боевого коня (франц.).} чистых нормандских кровей, вскормленный зелеными пастбищами Аквитании. Оттуда через Берри, Пикардию и Лимузен, останавливаясь во многих городах и селениях, выступая на турнирах и в поединках у стен многих замков Наварры, Пуату и Нотр-дам де Пари, рыцарь и его скакун достигли наконец пустынной местности, где мы их застаем.

Сам руцарь, восседавший на благородном коне, поистине достоин был могучего скакуна. Оба, и конь и всадник, были в полном доспехе феодальной войны: арбалет и баллиста, демикулеврина и кираса того времени поблескивали на груди ж шее боевого коня, а всадник, вооруженный налобником и катапультой, авангардом и арьергардом, шишаком и шарабаном, алебардой и мастихином и всем прочим, до снаряжения старинного рыцарства относящимся, возвышался над своим закованным в сталь конем, сам - настоящая стальная башня. И могучий скакун нес могучего всадника с той же легкостью, с какой юного молодца несла его андалузская лошадка.

- Ты славно поступил, Филибер, - проговорил рыцарь непробиваемых доспехов, - проехав так далеко навстречу своему кузену и товарищу по оружию.

- Товарищу по игре в волан, ты хочешь сказать, Романэ де Финь-Шампань, - ответил младший. - Я был еще пажом, когда тебя посвятили в рыцари; и ты уехал в крестовый поход раньше, чем у меня начала расти борода.

- Я стоял с Ричардом Английским у ворот Аскалона, я дрался в поединке с блаженным королем Людовиком у шатров под Дамиеттой, - отозвался тот, кому принадлежало имя Романа. - Клянусь душой, с тех пор как выросла твоя борода, мальчик (а она, право же, и ныне еще жидковата), я успел сразиться на копьях с Сулейманом в Родосе и выкурить чубук с Саладином в Акре. Однако довольно об этом. Расскажи мне о доме, о нашей родной долине, о моем семейном очаге, о госпоже моей матери и о нашем добром капеллане... расскажи мне о ней, Филибер, - промолвил рыцарь и проделал демивольт, чтобы скрыть волнение.

Вид Филибера выразил смущение. Казалось, он решил уклониться от прямого ответа.

- Замок все так же стоит на скале, - начал он, - и ласточки по-прежнему вьют гнезда на зубчатых стенах. Добрый капеллан все еще гнусавит по утрам вечерню и бормочет заутреню на закате. Госпожа твоя матушка по-прежнему раздает душеспасительные брошюрки и вяжет толстые набрюшники. Арендаторы платят не лучше, чем прежде, и крючкотворы все так же безжалостно сосут кровь, о мой сородич, - хитро заключил он.

- А Фатима, Фатима, как поживает она? - воскликнул Романа. - С тех пор как конь мой, верный Ламмас, был еще однолетком, я ничего не слыхал о ней; на письма не получал ответа. Почтальон всякий день проезжал через наш лагерь, но ни разу не привез мне весточки. Как моя Фатима, Филибер де Кукареку?

- Фатима? Жива-здорова, - отвечал Филибер. - Но ее сестра Анна из них двоих краше.

- Ее сестра Анна лежала в колыбели, когда я отправился в Египет. Чума на ее сестру Анну! Говори о Фатиме, Филибер, о моей синеглазой Фатиме!

- Что ж, она жива-здорова, - сумрачно молвил его товарищ.

- Может быть, она умерла? Или заболела? Уж не схватила ли корь? Или, быть может, переболела оспой и утратила свою красоту? Говори, говори же, мальчик! - воскликнул в тревоге рыцарь.

- Ее щеки румянее, чем у ее мамаши, хотя старая графиня красится каждый божий день. Ее ножка легка, как у воробышка, а голос сладок, как цимбалы менестреля. Но, по мне, все равно леди Анна краше! - воскликнул юный Филибер. - Славная, несравненная леди Анна! Вот только заслужу рыцарские шпоры, и проеду по всем христианским землям, и провозглашу ее Царицей Красоты. О-го-го! Леди Анна! Леди Анна! - И с этим кличем и с очевидной целью спрятать собственное волнение или же скрыть от товарища неприятное известие, беспечный damoiseau {Молодой дворянин (франц.).} пустился вскачь.

Но как ни скор был бег его лошадки, галоп огромного скакуна под его другом был и того скорее.

- Мальчик, - проговорил старший. - У тебя дурные вести. Я прочел это по твоим глазам. Говори же! Неужели тот, кто в тысяче сражений не боялся самую Смерть схватить за бороду, дрогнет перед лицом правды из уст друга? Говори, заклинаю тебя небесами и святым Ботнболем! Романэ де Финь-Шампань мужественно выслушает твой рассказ!

- Фатима жива и здорова, - еще раз сказал Филибер. - Она не схватила кори и по-прежнему хороша.

- Хороша? Она несравненна! Но что дальше, Филибер? Неужто она неверна? Во имя святого Ботиболя, скажи, что она верна! - простонал старший рыцарь.

- Тому уже месяц, - отвечал Филибер, - как она вышла за барона де Синебрада.

С криком, который так страшен, когда его исторгает мука из уст сильного мужчины, доблестный рыцарь Романэ де Финь-Шампань отпрянул при этих словах и рухнул со своего коня наземь безжизненной грудой стали.

II

Как и многие другие порождения феодальных войн и феодального великолепия, некогда огромный и роскошный Замок Синебрад ныне являет собою поросшую мохом руину. Сегодняшний путешественник, который бродит по берегу сребристой Луары и взбирается на кручу, где когда-то возвышалось это величественное сооружение, едва ли различит в поверженных каменных глыбах, обвитых плющом и разбросанных между скал, даже контуры некогда роскошной и неприступной цитадели баронов де Синебрад.

А в дни, к которым относится наше повествование, ее башни и шпили вздымались столь же надменно и казались человеческой гордыне столь же несокрушимыми, как и вечные скалы у их подножья. Три обращенные золотые звезды на червлени, дважды рассеченной, обремененные возлежащим львиным леопардом, - этот прославленный фамильный герб, вытканный ярчайшими красками па множестве знамен, реял над бастионами. Длинная линия укреплений спускалась по склону горы к самой Луаре, тысячи одетых в сталь воинов несли караул. Под стягом Синебрадов четыреста рыцарей и шестькрат столько же лучников сражались при Бувине, Мальплакэ и Азенкуре. За заслуги во время битвы с англичанами при Фонтенуа доблестный Карл Мартелл назначил четырнадцатого барона великим наследным туфельмейстером королевства Франции; и богатством, блеском, военным искусством и славой Рауль - двадцать восьмой барон - не уступал своим благородным предкам.

За то, что барон Рауль взимал пошлину на водных путях и дань на дорогах сухопутных; что он время от времени нет-нет да и оберет беззащитного бюргера, или ограбит соседа, или вырвет зубы у какого-нибудь еврея; что он как-то сжег замок врага вместе с его женой и детьми, - за все это в стране славили и уважали могучего барона. Возвращаясь из победного похода, он неизменно оделял церковь долей от своей добычи, так что церковное благословение всегда сопутствовало ему в бою. Так жил барон Рауль, гордость страны, в которой он родился, украшение двора, церкви и округи.

Но среди всего своего могущества и великолепия благородный Синебрад глубоко страдал от домашних неурядиц: дело в том, что его красавицы жены умирали одна за другой. Не успеет жениться, и вот он уже вдовец; за восемнадцать лет знатный феодал перенес не менее девяти таких тяжелых утрат. Ибо правду говорят, что удача - приживалка, а беда - республиканка, ведь ей все равно кого навещать: богатого или бедного, великого или ничтожного.

* * *

- Перестань оплакивать своего вероломного бродягу-жениха, - говорила леди Шакабак своей дочери, прекрасной Фатиме, - и подумай, как любит тебя благородный Синебрад! Изо всех девиц на вчерашнем балу он обратил внимание только на тебя и на твою кузину.

- Но моей кузине, право же, не приходится гордиться своей внешностью, взвилась очаровательная Фатима. - Хотя мне совершенно безразлично, обращает ли на меня внимание милорд Синебрад. Мое сердце, любезнейшая матушка, с тем, кто сейчас так далеко!

- Дитя мое, он танцевал с тобою четыре галлиарды, девять экосезов и двадцать три куранты, если не ошибаюсь, - продолжала мать, словно не слыша последнего замечания дочери.

- Двадцать пять, - поправила прелестная Фатима, потупя очи долу. - Но увы! Романа танцевал куда лучше!

- У него совсем не придворные манеры, - с осторожностью заметила мать.

- Я вовсе не отрицаю достоинств лорда де Синебрада как танцора, мама, ответила Фатима. - Для такого пузатого коротышки - он плясун хоть куда, а важностью вида не уступит даже самому его величеству королю.

- Вы с ним были самой красивой парой на балу, дитя мое! - воскликнула достойная леди.

- О, этот гороховый камзол с оранжевыми прорезями, синие, красные и желтые страусовые перья, двуцветные панталоны и розовые туфли ему несказанно к лицу, - признала Фатима. - Не приходится спорить, несмотря на преклонный возраст, он ловок и подвижен, как юноша. Но увы! Маменька, у благородного барона было уже девять жен.

- И твоя кузина отдала бы свои глаза, чтобы только стать десятой, ввернула мать.

- Моя кузина отдала бы глаза? - воскликнула Фатима. - Это не бог весть как много, ведь они у нее безобразно косят.

Так беседовали меж собой дамы, едучи ночью домой с бала в замке барона де Синебрада.

Любезный читатель, подслушавший их разговор, поймет сомнения, терзавшие душу прекрасной Фатимы, а юная читательница, получившая отличное английское воспитание, разделит с нею ее терзанья. Правда, перед тем как Романэ ушел на священную войну, Фатима с ним обручилась; но ведь всем известно, долгий сговор до добра не доводит; и хотя верная, любящая девушка многие месяцы напрасно ждала вестей от жениха, ее достойные родители давно уже выражали крайнее неодобрение этому браку, который должен был повергнуть обе стороны в беспросветную нищету. Они правда, скрепя сердце, допустили помолвку; но, когда благородный барон Синебрад отличил Фатиму на похоронах своей девятой супруги и назад с погребальной церемонии ехал рядом с нею, рассудительные родители сразу поняли, насколько лучше, правильнее и благополучнее будет для их дочери иметь спутником жизни такого мужчину, как барон, чем дожидаться на авось возвращения нищего бродяги, которому в жены она была обещана.

Ах, что за чистое, благородное создание, что за чудо самоотвержения и верности долгу, что за образец послушания родительской воле - этот ангел во плоти, нежно воспитанная дочь благородного семейства! Вместо того чтобы тратить время на нездоровые упорствования и пустые сожаления о далеком возлюбленном, примерная Фатима сразу же уведомила своих почтенных родителей, что готова им подчиниться; и хотя в душе она страдала (по ее собственным словам, страдала непереносимо), свои муки это восхитительное создание так хорошо скрывало, что никто о них даже не догадывался. Она сказала, что постарается забыть о прежних узах сердца, и так глубоко было в ней сознание долга (пусть столь же глубоким будет оно у каждой английской барышни), что она выполнила обещание. "На мои прежние увлечения, - сказала прелестная дева, увязывая в узелок письма Романэ и его подарки, которые, поскольку добрый рыцарь был нищ и гол, представляли не бог весть какую ценность, - на мои прежние увлечения я смотрю как на детские глупости. Мои нежные чувства укоренились там, куда их привили мои любезные родители, - они принадлежат благородному, знатному, любезному Синебраду. Правда, он не особенно хорош собой, но чистая и воспитанная девушка знает цену быстролетному внешнему совершенству. Правда, он стар; но может ли быть лучше занятие для женщины, чем уход за престарелым и больным супругом? Он уже был женат, это тоже не подлежит сомнению, - но - ах, матушка! - кто не понимает, что мужем всех ласковее и добрее будет тот, кто после девяти браков все же не мыслит себе счастья без жены?"

Вот с какими здравыми мыслями объявила прекрасная Фатима о своей готовности послушаться родителей и принять роскошный свадебный дар от своего любезного жениха.

III

Старая графиня де Шакабак раз двадцать пыталась увидеться со своей злосчастной дочерью. Но всякий раз как она появлялась у неприступных ворот замка Си небрад, привратники злобно ухмылялись ей из-за чугунной решетки и гнали ее прочь. "Леди Синебрад не принимает никого, кроме своего духовника, и не выходит из опочивальни", - таков был неизменный ответ упрямых клевретов на мольбу встревоженной матери. Наконец, разъяренный ее беспрестанными появлениями, сам гневливый барон де Синебрад, случившийся в то время у ворот, зарядил самострел и выпустил из него арбалет прямо в круп ее кобыле, так что почтенная дама с визгом в страхе обратилась в бегство. "В следующий раз буду стрелять не в лошадь, - рявкнул ей вдогонку кровожадный барон, - а в седока!" И все, кто знал его злодейский характер и его меткий глаз, не сомневались и в том, что он выполнит угрозу, и в том, что попадет в цель.

С того рокового дня, когда великий герцог Бургундский устроил знаменитый турнир в Нанте и все пэры Франции присутствовали на состязаниях, было замечено, что Синебрад переменился к своей благородной и добродетельной супруге.

Первые три дня грозный барон побеждал всех, кто ни выезжал против него на турнирное поле. Его копье сокрушало все, что ни попадалось ему на пути. Славнейшие рыцари Европы, съехавшиеся на это состязание, были повергнуты им один за другим. Приз и первенство на ристалище уже, казалось, принадлежали ему. Его должны были провозгласить доблестнейшим из доблестных, а его даму прекраснейшей из прекрасных.

Но к исходу третьего дня, - когда солнце уже склонялось за Вогезы и тени, удлиняясь, пересекали равнину, на которой могучий воин стяжал столь блистательную победу, - он поверг наземь двести тринадцать рыцарей из разных стран, и среди прочих пламенного Дюнуа, мужественного Уолтера Мэнни, безупречного Байарда и неустрашимого Дюгеклена, а сам победитель высился неподвижно в седле на горячем своем скакуне, и толпы уже не чаяли, что найдется еще кто-нибудь, готовый помериться с ним силой, - как вдруг трижды протрубил рог, сначала еле слышно, потом все громче и отчетливее, и на турнирное поле выехал рыцарь в розовых доспехах со спущенным забралом и на огромном мышастом скакуне, послушном каждому его движению.

Герольды спросили его имя и титул.

- Зовите меня, - отвечал тот глухим голосом, - Отвергнутый Рыцарь.

О, почему при этих словах затрепетала супруга барона Синебрада?

Имя свое и титул рыцарь назвать отказался; но его товарищ, приехавший с ним вместе, молодой и благородный Филибер де Кукареку, пользовавшийся в округе всеобщей любовью и уважением, поручился за его высокое рождение и добрую славу. И вот Рауль де Синебрад, хрипло рявкнув, чтобы ему подали сто четырнадцатое копье, потрясая этим тяжелым оружием, точно соломиной, приготовился встретить дерзкого пришельца.

По турнирному обычаю, а также дабы защитить от повреждений острие копья, у Отвергнутого Рыцаря на копейный наконечник был надет особый щиток, но он, сняв его, подскакал к шатру Синебрада и ударил заостренной сталью в его висевший там благородный щит. Дрожь восторга пробежала по зрителям, ибо то был вызов на бой a l'outrance {На смерть (франц.).}.

- Исповедался ли ты, сэр рыцарь? - проревел Синебрад. - Становись же и защищайся, ибо, клянусь небом, пришел твой последний час!

- Бедный юноша! Бедный юноша! - со вздохом повторяли зрители. - Он сам навлек на себя погибель.

Но вот прозвучал сигнал, и, как самум через пустыню, как водопад по каменному ложу, как снаряд из гаубицы, ринулись навстречу друг другу два всадника.

* * *

- Неужто ты убьешь столь славного воина? - спросил великий герцог, когда под конец ужасного сражения рыцарь в розовых доспехах встал с мечом в руке над своим поверженным врагом, чей шлем при падении откатился в сторону и чьи налитые кровью глаза с невыразимой злобой и ненавистью глядели на победителя.

- Нет, я не лишу тебя жизни, - промолвил тот, кто назвался Отвергнутым Рыцарем. - Хоть ты лишил меня всего, что мне было дорого на земле!

И поскольку солнце уже село и никто больше не вызывался оспорить у него победу, Отвергнутый Рыцарь был провозглашен победителем, и он подъехал к ложе герцогини, чтобы получить от нее золотую цепь, причитавшуюся в награду за первенство. И когда герцогиня надевала на него цепь, он поднял забрало поднял и бросил один-единственный взгляд на леди Фатиму, сидевшую рядом с нею.

- Романэ де Финь-Шампань! - вскричала та и упала в обморок. Барон де Синебрад услышал ее, пресмыкаясь, раненый, в ныли, и своей поруганной честью, поломанными ребрами и распаленной яростью поклялся отомстить. Так вышло, что леди Фатима, приехавшая на турнир царицей, возвратилась к себе в замок узницей.

(Поскольку на страницах нашего журнала невозможно привести этот замечательный роман целиком, довольно будет, если мы вкратце упомянем здесь, что после полутора томов, в которых с восхитительной красочностью описываются картины природы и муки несчастной супруги барона, содержащейся в темнице на хлебе и воде, барон де Синебрад вознамеривается наконец обречь свою супругу смерти от руки палача.)

* * *

За две минуты до того, как должен был пробить полдень, злодей-барон взошел на эшафот, чтобы проверить, все ли приготовлено к предстоящей ужасной церемонии.

Плаха была готова, мерзкий свершитель мести, весь в черном и с маской на лице, уже держал в руке сверкающую секиру. Барон попробовал лезвие пальцем и спросил ужасного рубильщика, верная ли у него рука. Кивок был ответом кровавого слуги. Рыдающие домочадцы и дружинники отпрянули с дрожью. Не было там ни одного человека, который бы не любил и не оплакивал прекрасную госпожу.

Бледную, бледную как полотно, вывели ее на свет из темницы. На все злобные расспросы супруга она давала один ответ: "Я невиновна". Он угрожал ей смертью - она отвечала: "Вы мой господин. Жизнь и смерть моя в ваших руках". Многие ли жены в наше время обладают столь ангельской кротостью?! Она растрогала все сердца, кроме лишь сердца безжалостного Синебрада. Даже леди Бланш (Фатимина кузина), на которой он пообещал жениться после кончины нынешней неверной супруги, молила о пощаде своей родственнице и о разводе; но Синебрад поклялся, что она умрет.

- Неужто не будет милосердия, сэр? - спросил капеллан, который ее исповедывал.

- ...милосердия! - подхватила рыдающая камеристка.

- Разве я не говорила, что готова умереть за моего господина? промолвила прекрасная дама, склонясь перед плахой.

Сэр Рауль де Синебрад ухватил ее длинные локоны цвета воронова крыла.

- А ну, давай! - рявкнул он и топнул ногой. - Руби, тебе говорят!

Палач, который знал свое дело, приблизился и занес убийственное оружие; ослепительное лезвие пропело в воздухе и одним могучим молниеносным ударом отсекло напрочь голову злобному, кровожадному и безжалостному барону де Синебраду!

Так он пал жертвой собственной ревности; и нетрудно вообразить волнение прекрасной Фатимы, когда палач, отбросив маску, упал перед ней на колени, явив ей столь знакомые черты Романэ де Финь-Шампаня.

"Фил Фогарти,

или

Повесть о Доблестном Раздесятом полку"

Роман Гарри Ролвера

I

Флеши были наши. Мы овладели первой амбразурой после двухчасовой драки и расположились теперь со всем комфортом, какой допускали обстоятельства. Джек Дела-мер, Том Деланси, Джерри Блейк, доктор и я сидели под плашкоутом, а наши слуги на скорую руку сервировали нам ужин на дне двуколки. Правда, Камбасерес от меня ушел - надо же было упустить его прямо из рук! - но его добыча досталась мне; в маршальских кобурах была обнаружена холодная курица и болонская чесночная колбаса, а в ранце французского солдата, чей труп валялся на переднем скате бруствера, мы нашли буханку хлеба - трехсуточный рацион бедняги. Взамен соли у нас имелся порох; и, уж конечно, где доктор, там непременно сыщется (у него в санитарном ящике) бутылка доброго коньяку. Мы сели и славно, по-солдатски закусили. Доктор нарвал сочных плодов с росших поблизости лимонных деревьев - на них ходили в свою последнюю отчаянную атаку карабинеры и 24-й, - а пунш мы сварили в каске Джека Деламера.

- Ей-богу, в ней никогда прежде не было так много толку, - сострил доктор, разливая пунш, и мы все покатились со смеху, кроме того гвардейца, который сидел злой, как турок на крестинах.

- Buvez en, - сказал старый костоправ пленному французу, - са vous fera du bien, mon vieux coq! {Пейте. Это пойдет вам на пользу, старина! (франц.).}

И полковник, которому только что кончили перевязывать раны, с жадностью схватил протянутую чашу и осушил ее за здоровье угощающих.

Как непостижимы превратности военной удачи! Всего лишь полчаса назад мы с ним вели смертный поединок, и он, наш теперешний пленник, уже торжествовал надо мной победу. Я как раз занят был с Камбасересом, которого сбил с лошади и готовился скрутить, как вдруг почувствовал укол сзади, к счастью, пришедшийся в кожаную гусарскую ташку; в следующее мгновенье геркулесова длань сдавила мне горло - я очутился на земле - пленник мой бежал - а надо мной, с обнаженной шпагой в вытянутой руке, стоял, сверкая очами, великан в форме полковника Артуазских частей.

- Rends toi, coquin! {Сдавайся, мошенник! (франц.).} - говорит он.

- Allez au Diable {Иди к черту (франц.).}, - говорю я. - Фогарти не сдаются.

Я вспомнил мою бедную матушку и сестер, вспомнил наш старый дом в Киллалу - кончик клинка был уже у меня между зубов - мысленно, на последнем дыхании произнес молитву, закрыл глаза - но в это время удача переменилась, и приклад мушкета, которым орудовал Ланти Кланси, вышиб шпагу и перешиб державшую ее руку.

- Тонамундиаль набоклиш! - выругался француз на чистейшем ирландском языке. Хорошо, что я успел совладать с приступом хохота и вовремя остановить Ланти, иначе честный малый проломил бы моему доблестному противнику череп. А ведь мы с ним после этой драки стали сердечными друзьями, как и полагается людям храбрым и благородным.

Штурм бреши был назначен на час заката, и, как поступают в таких случаях настоящие вояки, мы решили оставшееся время провести в свое удовольствие. Каналья-доктор взял себе печенку и крылышко, второе крылышко мы отдали нашему гостю - пленному; негодники Джек Деламер и Том Деланси захватили ножки - а мне бедному, увы, пришлось довольствоваться остатками спинки и гузкой, которая у нас именуется - "Кардинальский нос".

- Ну-с, как вы находите нос его преосвященства? - спросил Джерри Блейк.

- Он же не мог оставить кардинала с носом! - воскликнул неисправимый остряк-доктор, и мы все прямо-таки взвыли от смеха.

- De mortuis nil nisi bonum {О мертвых - ничего, кроме хорошего (лат.).}, - проговорил Джек, воздев к нему объеденную кость куриной ноги.

- Маловато, но зато, ей-богу, нам не угрожает куриная слепота, - сказал я. - Ладно, ребята, споем-ка добрую песню.

- Идет, - сказал Том Деланси и исполнил нижеследующую балладу собственного сочинения:

Послушайте, ребята, душевно вас прошу,

Вот только кружку пива за Нэнси осушу.

Досталась эта кружка мне, братцы, от дружка,

Поэтому она мне, как память, дорога.

Был малый, каких мало, наш Том Распей-Галлон,

Где пьянка, где гулянка, там всюду первый - он.

Такой он был пьянчуга, любого перепьет,

Ни в чем не подкачает, нигде не подведет.

Однажды, как обычно, он на крыльце сидел

И в кружку с добрым пивом задумчиво глядел.

Вдруг, здрасьте! Смерть с косою грозит ему в лицо:

"Эй, честный Томас, пробил час, кончай свое пивцо!"

Так стал сырой землею, стал глиной друг мой Том,

Из глины вышла кружка, и мы за Нэнси пьем.

- Вздор! - сказал доктор. - Я это уже слышал. А вот вам, ребята, кое-что новенькое.

И старый костоправ запел звучным южно-ирландским тенором:

Наш Ларри О'Тул

Любил разгул,

Немало он скул

Свернул.

Караул!

Наш доблестный Ларри О'Тул.

Он был одноглаз,

Но сиял, как алмаз.

Единственный глаз

И не раз

Красоток сражал

Наповал,

Уж он в этом толк понимал.

Всех больше он пил,

Девицам был мил,

А сколько слупил

Еды!

Пуды.

Но вовсе не пил воды.

Такой уж он был,

Его я любил,

А нынче он в бозе почил,

Навеки уснул,

На небо махнул

Приятель мой Ларри О'Тул. {*}

{* Перевод Э. Линецкой.}

Я заметил, что глаза французского полковника засверкали при звуках наречия его родины; но мы были слишком хорошо воспитаны, чтобы показывать, что видим его волнение.

Солнце опускалось за горы, когда мы допели наши песни, и все стали с волнением дожидаться условного сигнала - ракеты из штаб-квартиры сэра Вивиана Стерви, долженствующей возвестить возобновление военных действий. Она взвилась в небо, как раз когда из-за горизонта выплыла во всем серебряном великолепии полная луна, и, прежде чем обгорелая трубка, шипя, упала к ногам генерала Пиктона и сэра Лоури Кола, стоявших на посту во главе обоих штурмующих отрядов, все девятьсот девяносто девять орудий наших батарей уже открыли огонь, и в ответ грянула могучая канонада из форта.

- Ну-с, чей первый танец? - сказал доктор. - Бал-то начался! Ха! Вон покатилась голова бедняги Джека Деламера! Ядро, надо признать, выбрало себе мишень по образу своему и подобию. Пожалуй сюда, Тим, придется мне починить тебе ногу. Твоей жене, Дулан, мой мальчик, понадобится теперь вязать в два раза меньше чулок. У-ух! Вон как рвануло, перебило меня бестактно на полуслове. Вот черт! Да у меня перо со шляпы сорвало.

Так, среди непрекращающегося воя восьмидесятичетырехфунтовых орудий, бесстрашный докторишка шутил свои шутки и делал свое дело. А что сердце у него чувствительное и нежное, знали все, кто служил с ним вместе, и первый Филип Фогарти, скромно пишущий эти строки.

Наша амбразура была, по счастью, совершенно непробиваема для снарядов, и доблестный Раздесятый полк под моим началом понес весьма незначительные потери.

- Не горячитесь, ребята, - сказал я, - вот погодите, скоро у вас будет работка куда какая горячая.

Бравые ребята ответили мне дружным ирландским "ура". Я заметил, что наш пленник не остался равнодушен к этим звукам.

- Земляк, - сказал я, - я тебя признал. Но никогда еще ирландец не был изменником.

- Taisez-vous, - проговорил он, прикладывая палец к губам, - C'est la fortune de la guerre: {Молчите. Таковы превратности войны (франц.).} если вы когда-нибудь попадете в Париж, спросите там маркиза д'О'Махони, и я встречу вас там гостеприимством, которого из-за ваших тиранических законов не могу оказать в стенах отчего дома у нас на родине.

Слеза затмила мне очи, и я горячо пожал ему руку. Так, значит, это знаменитый полковник прославленной Ирландской бригады, возведенный Наполеоном в сан маркиза на поле Аустерлица!

- Маркиз, - произнес я, - страна, вас изгнавшая, гордится вами. Но чу! Вот, если не ошибаюсь, и сигнал к атаке.

И действительно, капитан Ванделор прискакал к нам сквозь град шрапнели, попросил командира Раздесятого полка, предписал мне находиться в полной боевой готовности и дожидаться только, пока подойдут с флангов Пятидесятый и Шестидесятый полки вместе с отрядом гренадер Германского легиона. Верные вояки вскоре и впрямь объявились; Пятидесятый полк возглавлял Джек Аркепузан (виданное ли дело, чтобы кто-то шел на штурм, а Джек оставался в стороне?), а доблестный Поцтаузенд вел своих ганноверских ветеранов.

Взвилась еще одна ракета.

- Вперед, бойцы доблестного Раздесятого! - воскликнул я громовым голосом. - За мной, ребята из Киллалу, за вашим капитаном!

И с пронзительным криком "ура", перекрывшим пушечный грохот, мы ринулись вверх по склону. Аркепузан со своим храбрым Пятидесятым и доблестный Поцтаузенд от нас не отставали. Мы одолели равелины, мы миновали кульверины, в штыки разделавшись с пушкарями прямо у лафетов; двумя огромными люнетами по обе стороны контрэскарпа мы просочились наверх и изготовились к штурму самой цитадели. Я видел Сульта на стене - он был без кровинки в лице; и подлец Камбасерес, в тот день ускользнувший у меня прямо из рук, заметно дрожал, подбадривая своих солдат.

- Вперед, ребята, вперед! - хрипло гаркнул я.

- Ур-ра! - отозвался мой доблестный Раздесятый.

Но в рядах противника возникло какое-то движение. У стены появился офицер, весь сверкающий орденами, и другой - в сером сюртуке и в треуголке набекрень, и я узнал императора Наполеона и прославленного Иоахима Мюрата.

- Положение наше, как я вижу, весьма плачевно, - сурово сказал Наполеон. - Придется мне тряхнуть стариной и снова заделаться артиллеристом.

Тут Мюрат зарядил последнее стодвадцатичетырехфунтовое орудие, которое еще не заставила замолчать наша артиллерия, и император навел его прямо на нас.

- Ур-ра, ребята из Киллалу! - воскликнул я. В тот же миг я успел почувствовать, как меня охватывает оцепенение смерти, и бездыханным трупом растянулся на крепостном валу.

II

- Тише, - проговорил кто-то, и я узнал голос маркиза д'О'Махони. Хвала небесам, к вам вернулся рассудок. Это первые разумные слова, которые вы произнесли за полтора месяца.

- Ей-богу, так оно и есть, полковник, душа моя, - отозвался другой голос, еще более мне знакомый: то был мой честный и доблестный Ланти Кланси, он рыдал у моего изголовья от счастья, что его хозяин начал поправляться. О! а! Мистер Фил, мистер Фил! Какой же это будет великий день, когда я пошлю счастливое известие (я бы и послал, да вот только писать не умею) госпоже вашей матери и вашим сестрам в замок Фогарти! Его преподобие отец Люкас, когда прочтет письмо, так будет прыгать от радости, что похудеет. Полтора месяца вы метались в постели, что разъяренный лев в клетке, и бредили, будто совсем обезумели, как тот хряк у Мика Малони, что принял Миков парик за капустный кочан, сжевал его и помер от колик.

- Значит, я был без памяти? - слабым голосом спросил я.

- Ну да! Разве вы еще вчера не величали меня своей обожаемой доньей Анной и не тянули меня за бакенбарды, будто это шелковистые локоны прелестной сеньоры?

В это самое мгновенье со стула, стоявшего у моего изножья, густо покраснев, поднялась прелестнейшая из когда-либо виденных мною юных красавиц и павой выплыла вон из комнаты.

- Бредил, о слепец и негодяй?! - воскликнул я. - А кто же тогда эта прекрасная дама, которую ты спугнул своей наглостью? Донья Анна? Где я?

- В надежных руках, Филип, - ответил полковник. - Вы в моем доме на Вандомcкой площади в Париже, коего я являюсь военным губернатором. Вы и Ланти были повержены под Бургосом воздушной струей от пушечного ядра. Вам нечего стыдиться: сам император произвел этот выстрел. - Полковник обнажил голову, произнося дорогое всей Франции имя. - Когда наши солдаты возвращались после вылазки, в которой была отбита ваша доблестная атака, вас нашли распростертым на бруствере, и я позаботился о том, чтобы перенести вас в город. Правда, рассудок вас оставил, когда вы очнулись, но я не пожелал покинуть в беде сына моего старого друга Филипа Фогарти, спасшего мне жизнь в девяносто восьмом году, и в собственной карете привез вас в Париж.

- Да, и вы много раз норовили выпрыгнуть в окошко, мистер Фил, добавил Кланси.

- Привез вас в Париж, - с улыбкой продолжал полковник, - и здесь, стараниями моих ученых друзей Бруссэ, Эскироля и барона Ларэ, здоровье, хвала небу, к вам возвратилось.

- Но кто этот прелестный ангел, выпорхнувший из комнаты? - воскликнул я.

- Этот прелестный ангел - леди Бланш Сарсфилд, опекуном которой я являюсь. Она внучка доблестного Сарсфилда, графа Лукана, и может, если только пожелает, сделаться мадам Камбасерес, супругой маршала и герцогиней Иллирийской.

- О, зачем вы вырвали этого негодяя из моих рук? - вскричал я.

- А зачем Ланей вырвал вас из моих? - возразил полковник. - C'est la fortune de la guerre, mon garcon {Таковы превратности войны, мой мальчик (франц.).}. Но успокойтесь и глотните этого питья, которое приготовила для вас Бланш.

Услышав, чьи ручки его составляли, я жадно испил целебного отвара, и благодатное его действие сказалось незамедлительно: я погрузился в легкую живительную дремоту.

С этого дня здоровье мое стало быстро улучшаться, - таково преимущество счастливой младости, которую ничто не в силах сломить. Бланш восхитительная Бланш - сама ходила за мной, ибо я отказывался принимать лекарства иначе, как из ее лилейной ручки. Следствия? А следствия были таковы, что и месяца не прошло, как уже пациент был по уши влюблен в своего врача; что же до барона Ларэ, Бруссо и Эскироля, то им была дана команда "кругом - арш!", и тут их и след простыл. В скором времени я настолько поправился, что был уже в силах отдать должное прекрасному gigot aux navets {Баранине с репой (франц.).} и boeuf aux cornichons {Говядине с корнишонами (франц.).} и прочим там разным роскошным закускам, что подавались у маркиза к столу, да при том еще с аппетитом, приводившим в изумление французов, хаживавших к нему обедать.

- Дайте только срок, вот он совсем оправится, мисс, - сказал как-то Ланти, всегда прислуживавший за моим стулом. - Да лопни мои глаза, он, когда здоров, умнет корову целиком, не считая копыт и хвоста, и не охнет.

Я запустил бездельнику в голову графином - как еще прикажете отвечать на такую наглость?

Хотя мерзкий Камбасерес из кожи лез, добиваясь, чтобы меня отослали в Верден в лагерь для английских военнопленных, но влияние маркиза на императора взяло верх, и мне было позволено остаться в Париже, где я и пребывал счастливейшим из пленников во дворце полковника на Вандомской площади. Здесь мне представился случай повращаться в избранном французском обществе - случай, коим, смею надеяться, не без успеха сумел воспользоваться юноша, обладающий достоинствами Фила Фогарти, эсквайра. Я встречался с великими, с прекрасными, с доблестными. Частым гостем у маркиза был Талейран. Над его bonmots {Остротами (франц.).} покатывались со смеху все за столом. Нередко закусывал с нами Ней; Мюрат, бывая в городе, непременно заглядывал на чашку чая и на дружеский роббер. Увы! Кто мог знать, что обе эти буйные головы обречены так скоро покатиться с плеч! У моей жены есть пара серег, подаренная Мюратом, который носил их всю жизнь, - однако не будем забегать вперед. Всякому было видно, даже "вполглаза", как говаривал князь Беневентский, как обстояли дела между мною и Бланш; но злодей Камбасерес, которого она ненавидела за жестокость и безобразие, продолжал преследовать ее своими домогательствами.

Помню, был как раз день святого Патрика. Мой нежный друг раздобыла в Мальмезоне из садов императрицы Жозефины (которую все мы любили в тысячу раз больше, чем эту австриячку, белобрысую и, между нами говоря, косую на оба глаза) огромную охапку трилистника (нашего национального цветка), и все ирландцы Парижа были званы на праздник.

Я и князь Талейран с Полиной Бонапарт и мадам де Сталь вчетвером отплясывали матросский танец; и маршал Сульт прошелся круга два с мадам Рекамье; и вдова Робеспьера - славная такая, добрая женщина, ничуть не похожая на своего мужа, - тоже пошла плясать с австрийским посланником. Кроме того, в элегантных покоях маркиза собрались знаменитые художники: барон Гро, Давид и Никола Пуссен, и еще Канова, который тогда жил в Париже и ваял статую императора по заказу папы Льва X, словом - весь цвет Парижа, как выражается моя талантливая соплеменница, эта юная ирландка, одаренная необузданной фантазией.

Но вот прозвучал всеобщий глас: "La Gigue Irlandaise! - Даешь ирландскую джигу!" Этот танец еще раньше произвел фурор в Париже, когда его впервые исполнила здесь прекрасная Бланш Сарсфилд.

Вот она выступила вперед и выбрала меня в кавалеры. И под восторженные крики столпившихся зрителей, среди которых были Ней, Мюрат, Ланн, князь Ваграмский и посланник австрийский, мы с нею, смею думать, показали высшему свету Парижа недурной образчик нашего прославленного национального танца.

Я как раз откалывал коленца похлеще и делал двойной перешарк с пятки на носок, вдруг Бланш подплывает ко мне чечеткой и, улыбаясь, тихо говорит:

- Остерегитесь! Я вижу, Камбасерес разговаривает о нас с герцогом Фуше - а если Фуше на кого-нибудь посмотрит, тому ничего доброго это не предвещает.

- Камбасерес ревнует, - говорю.

- Придумала! - воскликнула она. - Заставлю его протанцевать со мною.

А музыка наяривает вовсю, и вот я, притворившись, будто ослабел после недавнего ранения, сел в сторонку. Прелестная Бланш с улыбкой на устах подходит и приглашает Камбасереса своим вторым кавалером.

Маршал Камбасерес - мужчина дородный, но прилагает немало усилий к тому, чтобы иметь тонкую талию; и результаты не замедлили сказаться: он отдувался и пыхтел, как морж, пот струился по его багровому лицу, - а моя проказница Бланш знай себе отплясывает все быстрей да быстрей, и затанцевала она его, несчастного, чуть не до смерти.

- Кто еще хочет пройтись со мною? - спрашивает прелестница, разойдясь вовсю.

- Кто же, как не я - Ланти Кланси! - воскликнул мой негодник, которому давно уже не терпелось и не стоялось на месте. С гиком и криком вскочил он в круг и пустился в такой быстрый огневой пляс, что все только рты разинули.

Как раз когда они так отплясывали, послышался конский топот кавалькада всадников проскакала через Вандомскую площадь и остановилась у подъезда. На лестнице раздались шумные голоса, высокие двери парадной залы широко распахнулись, и двое пажей возвестили прибытие их величеств императора и императрицы. Но Ланти и Бланш были так увлечены пляской, что ничего не видели и не слышали.

В самом деле, то был император. На возвратном пути из Theatre Francais он заметил у маркиза свет в окнах и предложил императрице завернуть на огонек. Его величество сделал знак музыкантам продолжать - и победитель при Маренго и Фридланде с благосклонным интересом наблюдал, как резвятся двое простодушных веселых ирландцев. Даже императрица и та улыбнулась, и при виде этого все придворные, включая короля Неаполитанского и Талейрана, пришли в восторг.

- Ну, разве это не великий день для Ирландии? - воскликнул маркиз, не смахнув слезы, катящейся по его благородной щеке. - О, Ирландия! О, моя родина! Но ни слова больше об этом. Эй, Фил, чертов сын, ступай предложи ее величеству пуншу, или, может, она предпочтет глинтвейну?

Среди молодых людей, с которыми я особенно близко сошелся в Париже, был Евгений Богарнэ, сын злосчастной изгнанницы Жозефины от первого брака с одним благородным французским джентльменом. Имея в жилах немалую толику благородной старинной крови, Евгений, естественно, отличался гораздо более утонченными манерами, чем вся эта новоиспеченная знать при императорском дворе, где мне случалось видеть, - ибо я чуть не каждый божий день обедал в Тюильри, - как мой бедный друг Мюрат то и дело забывал, что вилка - не зубочистка, а храбрый Массена уплетал горошек, орудуя при этом ножом скорее по неведению, чем с изяществом. Мы с Талейраном и Евгением, бывало, посмеивались над такими чудачествами наших доблестных друзей, которые отнюдь не блистали в гостиных, хотя на поле брани бывали просто ослепительны. Император всегда подзывал меня к себе побеседовать и выпить вина и был при этом сама доброта и предупредительность.

- Мне нравится, - говаривал он, по обыкновению, доверительно защемив мне ухо, - когда Эжен водит дружбу с такими ребятами, как ты. У тебя хорошие манеры, у тебя высокие принципы, - моим забулдыгам солдатам неведомо ни то ни другое. И еще, Фил, мой мальчик, - прибавлял он, - мне нравится, что ты так внимателен к моей бедной жене - я имею в виду императрицу Жозефину, понятно.

Мои друзья в доме маркиза радовались тому, что мне оказывалась такая честь, а мои враги при дворе бесились от зависти. Среди последних особенно отличался злобой и яростью коварный Камбасерес.

Однако вскоре вскрылась и причина того внимания, коего я был удостоен в столь щедрой мере, хотя сам я, по глупости и тщеславию, все приписывал своему личному обаянию. Оказалось, что император, составив по разным стычкам и отчаянным вылазкам доброе мнение о моей отваге на войне, непременно желал залучить меня к себе на службу. Большой крест святого Людовика, графский титул, командование знаменитым 14-м полком "Морских гусар" - таковы были раскинутые передо мной приманки. Да еще - нужно ли говорить? - Бланш, прелестная вероломная Бланш, взявшая на себя соблазнить меня на измену.

- Не хотите служить иностранной державе? - воскликнула она, выслушав мои возражения. - Да это вы, Филин, служите иностранной державе! Ирландцы сейчас в изгнании, на земле своих союзников - французов. Здесь нет ирландских изменников - ирландские изменники там, всеми презираемые, под трижды проклятым флагом саксов, которых великий Наполеон давно бы смел с лица земли, когда бы не роковая доблесть ирландских наемников! Соглашайтесь: и мое сердце, моя рука, мое все - ваше! Откажитесь - и мы расстаемся.

- И вы выйдете за гнусного Камбасереса! - воскликнул я, уязвленный. Вы наденете корону герцогини, Бланш? Ха-ха! Да всем этим нынешним французским аристократам, вчерашним лавочникам, пристало носить на голове укроп и латук, а не герцогский трилистник. Я не желаю более жить на поруках. Я требую, чтобы меня отправили в тюрьму, обменяли на кого-нибудь, казнили, наконец, - только бы не быть предателем и послушным орудием в руках предательницы!

И, схватив шляпу, я, кипя гневом, ринулся вон из комнаты; я распахнул двери - и споткнулся о Камбасереса, который подслушивал у замочной скважины и, должно быть, слышал весь разговор до последнего слова.

Мы с ним покатились на пол под звонкий хохот Бланш, потешавшейся над нами из глубины комнаты. Ее смех окончательно взбесил меня; и я, будучи при шпорах, стал, катаясь по ковру, вонзать их в жирные бока Камбасереса. Маршал взвыл от боли и гнева.

- Это оскорбление можно смыть только кровью! - проревел герцог Иллирийский.

- Кровь уже пролилась, - ответил я. - Из-под моих шпор.

- Malheur et malediction! {Проклятье! (франц.).} - рявкнул маршал.

- Наденьте-ка лучший свой парик, - говорю я, протягивая ему этот предмет его туалета на конце трости. - А уж тогда уговоримся о времени и месте.

Никогда мне не забыть, каким ненавидящим взглядом он посмотрел на меня за то, что я так осмеял его перед его дамой сердца.

- Леди Бланш, - продолжал я с горечью. - Раз уж вы имеете виды на корону герцога, то надо вам получше смотреть и за его париком.

И с этими словами, лихо сдвинув шапку набекрень, я вышел вон, насвистывая "Гарри Оуэна".

Я знал, что Камбасерес не замедлит последовать за мною, и остановился, поджидая его на Вандомской площади. Здесь мне, по счастью, встретился Евгений Богарнэ, он стоял на углу и разглядывал витрину антикварной лавки. Я в два счета объяснил ему мое дело. Он немедленно согласился сопровождать меня на поле и отнесся скорее одобрительно, нежели с осуждением, к моему отказу от предложенной мне службы.

- Я так и знал, - сказал он мне дружески. - Я и отцу говорил, что вы не согласитесь. Тот, у кого в жилах течет кровь Фогарти, Фил, мой мальчик, не станет вертеться флюгером, как все эти личности, не помнящие родства.

Словом, когда Камбасерес выскочил, как я и ожидал, на площадь, еще более злой, чем раньше, я тут же препоручил его Евгению, и тот просил его назвать секунданта и назначить срок - как можно более близкий - для нашей встречи.

- До одиннадцати вам будет удобно, Фил? - спросил Богарнэ. - Ровно в одиннадцать император начинает смотр войск в Булонском лесу, а до того времени мы могли бы там отлично управиться.

- Идет! - отвечал я. - Мне как раз желательно посмотреть маневры только что прибывшей саксонской кавалерии.

При этом Камбасерес взглянул на меня таким взглядом, будто хотел сказать: "Ах, тебе желательно любоваться маневрами и прочими зрелищами? Лучше покайся перед смертью и вели снять с себя мерку для гроба, мой мальчик!"

И, назвав Евгению нашего общего друга, маршала Нея, в качестве своего секунданта, он в сердцах удалился.

Незадолго перед тем я купил у Мюрата доброго ирландского скакуна по кличке Бугабу, от Дребезга и Фантазии, - он под Саламанкой примчался прямо в расположение французов вместе со своим мертвым седоком - бедняжкой Джеком Клонакилти из 13-го полка. Этот Бугабу был слишком крупен и норовист для моего приятеля короля Неаполитанского, который хоть и любил покрасоваться в седле, по открытой местности ездить не умел, и чалый достался мне за безделицу. Зверь норовистее и злее никогда еще не ходил под кожаным седлом, и я в жизни моей не ездил на таком бешеном прыгуне. На этом-то коне я и прискакал в Булонский лес в то утро, когда было назначено у меня дело с Камбасересом. Ланти держал его под уздцы, а я пошел навстречу противнику, "готовый победить", как говорят про боксеров.

Камбасерес считался лучшим стрелком во французской армии, однако я, признаться, недурно бью бекаса, и я с одного взгляда определил, что человек - цель покрупнее птицы и мне поэтому при желании не составит труда перебить ему крылышко. Мы сразу оба выпалили по знаку Нея; что-то вжикнуло у моего левого уха, и, поднеся к щеке руку, я обнаружил, что у меня снесло чуть не всю левую бакенбарду. В это же самое время противник мой, выкрикнув ужасное проклятье, зашатался и рухнул на землю.

- Mon Dieu, il est mort! {Боже мой, он мертв! (франц.).} - воскликнул Ней.

- Pas du tout, - возразил Богарнэ. - Ecoute, il jure toujours {Вовсе нет. Слышишь? Он чертыхается (франц.).}.

И действительно, предполагаемый мертвец лежал на земле и бранился самым ужасным образом. Мы подошли. Лицо его было залито кровью, он ничего не видел - моя пуля пробила ему переносицу. Он потом поправился. Но с того времени во французской армии за ним осталось прозвище князь де Гнилоноссо. Врач занялся незадачливым воякой, мы же поскакали туда, где начинался смотр и где Ней и Богарнэ должны были занять места во главе своих армий, - и где, кстати сказать, Камбасерес, как говорится, блистал своим отсутствием.

Предполагалось, что армия Камбасереса, состоявшая из шести батальонов и двадцати девяти эскадронов, проделает так называемый маневр "рикошет", при поддержке артиллерии и имея сообщения по земляным ходам с легкой пехотой, как всегда, образующей центр позиции. Именно этим прославленным маневром при Арколе, Монтенотте, Фридланде, а впоследствии и при Мазагране были разбиты в славных кровопролитиях Суворов, принц Карл и генерал Кастаньос. Однако маневр этот, как поймет без объяснений всякий военный человек, требует величайшей точности исполнения, грозя в противном случае ввергнуть всю армию в полнейший хаос.

- Где герцог Иллирийский? - вопросил Наполеон.

- Во главе своих войск, без сомнения, - ответил Мюрат, а Евгений при этих словах многозначительно посмотрел на меня и потер пальцами переносицу, и от смеха я едва не вывалился из седла. Наполеон сурово посмотрел на меня, но в этот самый миг войска пришли в движение и начался знаменитый маневр, и внимание его величества оказалось отвлечено от моей бестактности. Драгуны Мийо, сверкая на солнце кирасами, под звуки марша "Да здравствует Генрих Четвертый!" - двинулись в самом безупречном порядке с левого фланга против своего же собственного центра, между тем как карабинеры Фуа и гвардейцы-гренадеры под командованием Друэ д'Эрлона на правом фланге проделывали "карамболаду", являя высоты военного искусства, доступные лишь этим славным ветеранам. В то же время стрелки Молодой гвардии, маршируя по двое, а не по трое, стали теснить Баварских улан (весьма скверно дисциплинированных, кстати сказать, и уже изярдно потрепанных), затем, отступя в беспорядке, попали в расположение артиллерии и центра, - и вот уже тридцать тысяч человек повергнуты в величайшую сумятицу и неразбериху.

- Сбились с панталыку, ха-ха-ха! - покатился Ланти Кланси. - Вот бы посмотрели они на наш доблестный Раздесятый, а, капитан, душа моя?

- Молчи, приятель! - воскликнул я.

Никогда я еще не видел, чтобы человеческое лицо так красноречиво выражало игру страстей, как в эту минуту иссиня-бледное, искаженное яростью лицо Наполеона. Он сорвал эполеты с генерала Мийо и швырнул их в лицо генералу Фуа. Обведя всех диким демоническим взором, он хрипло потребовал герцога Иллирийского.

- Сир, он ранен, - ответил генерал Фуа, утерев слезу, навернувшуюся на подбитый императором глаз. - Час назад его ранил на дуэли молодой пленный англичанин мсье де Фогарти.

- Ранен? Маршал Франции ранен на дуэли? Подать сюда этого англичанина! Поставить перед взводом гренадеров и...

- Сир! - ввернул было Евгений.

- ...и пусть его расстреляют!!! - сатанински визжал император, замахнувшись на меня биноклем. Это было уже слишком.

- А ну-тка! - воскликнул я и, дернув поводья, поскакал прямо на императора.

В тот же миг вся французская армия хором вскрикнула от ужаса, и по меньшей мере сорок тысяч дул оказались наведены мне в грудь. Но мушкеты были не заряжены, а в жерла пушек загнаны одни пыжи, и только это обстоятельство, я полагаю, спасло жизнь Фила Фогарти во время грозного залпа.

Зная норов моего коня, я поднял его в карьер, и Бугабу взмыл вверх, точно пушечное ядро. Император в тот день был на белом берберийце, и он успел стать белее своей лошади, пока я перескакивал прямо через его голову, даже не задев кокарды.

- Браво! - воскликнул Мюрат, который не мог не одобрить хороший прыжок.

- Подсечь ему поджилки! - рявкнул Сийес, некогда аббат, но в то время уже свирепый кирасир огромного роста, и замахнулся на меня палашом.

Но плохо он знал, что такое ирландец верхом на ирландском скакуне. Бугабу перенесся через Сийеса, на лету ударом заднего левого копыта выбив это чудовище из седла, и во весь опор помчал меня прочь, а в погоню за мной устремилась целая армия в один миллион семьдесят три тысячи восемьсот человек.

"Звезды и полосы"

Роман, принадлежащий перу автора "Последнего из Муллиганов"

"Следопыта" и пр.

I

Король французский прогуливался по террасе Версальского дворца; нежно повиснув на руке у его величества выступала прекраснейшая не только из королев, но также и из всех женщин; между тем как дети Франции предавались младенческому веселью в аллеях роскошного парка Ле-Нотр (с которого скопирован парк Нибло в нашем собственном стольном городе Нью-Йорке) и резвились, играя в чехарду со своим дядей графом Прованским; под сенью рощ бродили царедворцы в пестрых одеждах, блистая орденами, и нашептывали двусмысленности на ухо высокородным красавицам.

- Мари, любовь моя, - сказал властитель Франции, доставая часы из жилетного кармана, - время американскому послу предстать перед нами.

- Кому и знать время, как не вашему величеству, - лукаво отвечала с австрийским акцентом Мария-Антуанетта. - Разве царственный Людовик - не первый часовщик в своем королевстве?

Король с гордостью посмотрел на свои часы с репетицией и милостиво приложился к ручке той, кто сделала ему этот комплимент.

- Милорд епископ Отэнский, - обратился он к господину де Талейрану Перигору, который в качестве Первого камергера империи сопровождал королевскую чету. - Сделайте божескую милость, сбегайте поищите в саду и передайте его превосходительству доктору Франклину, что король ждет.

Епископ резвее юноши бросился со всех ног разыскивать посла Соединенных Штатов.

- Эти республиканцы, - вполголоса высокомерно заметил король, - сдается мне, все никудышные придворные.

- Нет, ваше величество, - отозвалась прелестная Антуанетта, придворные они, может, и никудышные, сир, зато мир не знал таких безупречных джентльменов. Среди вельмож Версаля не найдется ни одного, кто мог бы поспорить благородством осанки и обращения с американским посланцем и его телохранителем. Им свойственна вся утонченность Старого Света в сочетании с природной непринужденностью Нового. Обладая превосходными манерами, они в то же время отличаются подкупающей скромностью, не то что эти заносчивые английские аристократы, с которыми они находятся в состоянии войны. Рассказывают, что они даже говорят на этом общем их языке с таким изяществом, до которого надменным островитянам, их угнетателям, далеко, как до неба. Они независимы, но никогда не наглы; они изысканны, но всегда почтительны; и храбры, но совсем не хвастливы.

- Как, моя милочка? Такие кровожданые дикари, а? - со смехом воскликнул Людовик, приподнимая пальцем подбородок царственной Марии-Антуанетты. - Но вон идет доктор Франклин и с ним ваш друг касик.

И действительно, как раз когда монарх произносил эти слова, на террасе появился посол Соединенных Штатов, сопровождаемый великаном-воином в облачении жителей его родных лесов.

Сознавая свое достоинство как представителя суверенного государства (уже тогда никому не уступавшего в величии, меж тем как ныне оно всех превосходит и величием, и доблестью, и честью, и силой, и культурой), доктор Франклин кивнул королеве Франции, но не снял шляпы перед французским монархом и не перестал строгать прутик, который держал в руке.

- Я ждал вас, сэр, - недовольно проговорил король, и королева испуганно сдавила монарший локоть.

- Дела республики, сир, важнее, чем даже воля вашего величества, отвечал доктор Франклин. - Когда я был учеником и мальчиком на побегушках у печатника, не было парнишки в округе обязательнее бедного Бена Франклина. Но все обязательства отступают перед служением Соединенным Штатам Северной Америки. Я все сказал. Что вам от меня угодно, сир?

И бесстрашный республиканец направил на монарха спокойный, ровный взор, от которого потомку Людовика Святого сделалось не но себе.

- Я... мне было угодно попрощаться с Татуа перед его отъездом,промолвил Людовик XVI в некотором замешательстве. - Приблизьтесь, Татуа.

Великан-индеец подошел мерным шагом и остановился, не смутившись, лицом к лицу с верховным властителем племени французов; и снова тщедушный монарх дрогнул перед ужасной простотой, светившейся во взгляде жителя первобытных лесов.

Грозный вождь Кольценосых индейцев был в боевой раскраске, на макушке у него из скрученных в узел волос торчало павлинье перо - подарок красавицы принцессы де Ламбаль. Нос его, оттянутый тем самым украшением, каковое дало имя его свирепому племени, был небесно-голубого цвета, вокруг одного глаза было описано оранжевое колесо, вокруг другого - зеленое, а через благородное чело проходили черно-бело-малиновые извивы и, спускаясь на скулы, достигали затем подбородка. Подобным же образом была расписана и татуирована его могучая грудь, а жилистую шею и мускулистые руки обвивали бесчисленные ожерелья и браслеты из человеческих зубов, извлеченных (по одному только от каждого черепа) из челюстей тех, кто пал от удара его убийственного томагавка, висящего сейчас у него на поясе. Мокасины и суконное одеяло, переброшенное через плечо и живописными складками ниспадавшее к ногам, топорщились оторочкой из человеческих волос; там были черные, седые, каштановые пряди, золотые локоны красавиц, рыжие чубы шотландских солдат или нордических воинов, белоснежные космы столетних старцев, льняной пушок новорожденных младенцев - память бесчисленных военных побед грозного вождя. Опершись о гигантское ружье, могучий воин стоял лицом к лицу с королем.

- Стало быть, вы вот из этого карабрша застрелили Вульфа в пятьдесят седьмом? - спросил Людовик, разглядывая индейца и его оружие. "Затворчик-то, глянь-ко, нескладный, сдается мне, я мог бы его поправить", - мысленно добавил монарх.

- Вождь французского племени бледнолицых говорит верно, - отвечал Татуа. - Татуа еще мальчиком вступил на тропу войны рядом с Монкальмом.

- И первым же выстрелом уложил волка Вульфа! - воскликнул король.

- Англичане храбры, хоть лица у них белые, - сказал Татуа. - Татуа подстрелил бешеного волка англичан Вульфа, но другие волки загнали лис в норы.

На устах доктора Франклина, энергично строгавшего палочку, заиграла легкая усмешка.

- Я полагаю, ваше превосходительство, - обратился король к американскому посланнику, - что Татуа сослужил добрую службу не только под Квебеком, но и под Банкер-Хиллом, например, или на Брендивайн, а также на Йорк-Айленде? Но теперь, когда с вами Лафайет и мои храбрые французы, можете не беспокоиться, ваше превосходительство, война кончится очень скоро, да, да, просто в два счета. Они обучат вас военному делу и науке побеждать.

- Король французский Людовик, - ответствовал посланник, надвинув шляпу поглубже на лоб и уставив руки в боки, - и тому и другому мы уже научились от англичан, которых превосходим во всех отношениях, и я желал бы заверить ваше величество, что коли дело пошло на то, чтобы поколотить весь белый свет, то здесь мы не нуждаемся в уроках французов. Ежели ваши служивые пристали к генералу Вашингтону, то, видно, затем, чтобы самим понабраться от него ума и научиться бить англичан, потому что, провалиться мне, вы этого по сю пору не умеете.

- Угм! - произнес Татуа и брякнул оземь прикладом.

Робкий монарх вздрогнул и попятился. Взгляд прекрасной Антуанетты метнул огненные стрелы, но они пролетели над головой американского посла, не причинив вреда, подобно молниям, которые он умел усмирять.

Король порылся в кармане и вытащил крест ордена Бани.

- Ваше превосходительство не носит отличий, - проговорил монарх. - Но Татуа, который не гражданин Соединенных Штатов, а лишь их союзник, быть может, окажется благосклоннее. Благородный Татуа, назначаю тебя рыцарем моего славного ордена Бани. Носи на своей груди этот крест и вспоминай короля Франции, - с таковыми словами Людовик протянул помянутое украшение вождю индейцев.

До сих пор лицо вождя было бесстрастно: ни удовольствие, ни гнев не отражались в его суровых раскрашенных чертах. Но с последними словами Людовика взгляд Татуа исполнился невыразимого презрения. Наклонив голову, он взял побрякушку двумя пальцами.

- Я отдам это какой-нибудь из моих скво, - сказал он. - Детишки в моем вигваме станут играть этим. Пошли, Медицина, Татуа хочет пить огненную воду.

И взвалив на плечо карабин, он безо всяких церемоний повернулся спиной к монарху и его свите и зашагал прочь по аллее парка.

Покончив свои дела с предводителем французов, Франклин нашел индейского вождя по хорошо знакомому звуку выстрела его карабина. Великан беззвучно смеялся, очень довольный: он только что для забавы отстрелил кокарду с треуголки капитана швейцарских гвардейцев.

Три дня спустя, когда красавец фрегат "Устрашитель" выходил из Брестской гавани, на капитанском мостике можно было видеть великана-индейца, поглощенного беседой с капитаном судна коммодором Джеймсом Боуви. Это был Татуа, вождь племени Кольценосых индейцев.

II

Кожаный Носок и Том Штирборт не поехали с Татуа в стольный град Париж, куда он собрался с визитом к отцу французского племени бледнолицых. Ни Носок, ни матрос не были охотники до шума и сутолоки больших городов. Старому морскому волку родным домом были бимсы и брамсы доброй посудины "Устрашителя", а мужественному и простодушному следопыту журчание воды было приятнее звуков французской речи Старого Света.

- Я понимаю разговор племени Пауни; могу, ежели обстоятельства принудят, почесать язык с Сиуксами над костром совета; умею на канадско-французском диалекте объясниться с охотниками, которые приходят за пушниной к Начиточам или Тичимучимачам; но от языка французских женщин, у которых белая мука на волосах и военная краска на лице, упаси господь бедного Натти Пумпо!

- Аминь и аминь! - сказал Том Штирборт. - Была у нас одна женщина в бом-брам-трюмселе, когда я ходил в Южные моря на китобойце "Косатка" - и как бог свят, Пумпо, сухопутная ты крыса, хороша она была, будто богиня, наша "Косаточка", - так вот, была у нас там женщина, и мы не успели еще забить первую рыбину и вытопить первую бочку ворвани, как она заварила настоящий бунт на борту. Помню ее, как сейчас, Натти, - глаз у нее такой был пронзительный, ну что твой маяк, и сквозь ньюфаундлендский туман бы пробился; нос кверху, как бушприт на "Косатке", а голос, боже ты мой праведный, до сих пор в ушах у меня свербит. Этим самым голосом она сказала словечко-другое - и капитан задрался с первым помощником (этот помощник потом угодил на виселицу в Бостонской бухте за то, что загарпунил старшего по рангу в Баффиновом заливе), а мы с Бобом Уимпелом так бомбардировали друг друга - невесть как живы остались, а ведь я и Боб, мы с ним вдвоем стоим всех женщин в любой оснастке. Она обошлась мне в трехмесячное жалованье, что я откладывал в сундучок для старухи-матери, я ухлопал бы и куда больше, да, на мое несчастье, она возьми и выйди замуж за нантакетского портняжку! С тех пор я ненавижу и портных и женщин, - и говоря так, просоленный и обветренный мореход смахнул каплю горькой влаги со своей загорелой щеки и снова взялся сплеснивать гакаборт.

Хотя красавец фрегат стоял на рейде Гаврского порта, он не оставался в бездействии. Доблестный Боуви и его неустрашимая команда совершали неоднократные набеги на вражеское приморье. На Бирмингемском побережье и в веселом Лестершире по сей день живут ужасные легенды тех времен; а сыновья английских рыбаков и сегодня не могут без трепета произносить славное имя "Устрашитель". То был первый из грозных военных кораблей Америки, преподавший надменным британцам урок почтения к могуществу Республики.

Романисту, обращающемуся к славным страницам истории побед своей родины, нередко приходится вести повествование в суровом стиле летописца. Всякий знает, что за два месяца стоянки на рейде Гавра "Устрашитель" захватил столько вражеских кораблей, что ничего подобного во французских водах и не видывали. Его сражения с фрегатами "Деттинген" и "Курфюрст" стали достоянием нашей отечественной истории; их сопротивление - смело можно сказать, без ущерба для чьей-либо национальной гордости - было достойно британцев, а равно и их мужественных противников; и надобно признать, когда бы не счастливая звезда нашего народа, исход битвы еще мог бы оказаться в пользу английских судов. Только после того, как в четверть четвертого пополудни взлетел на воздух "Курфюрст" - счастливый снаряд угодил ему в камбуз и от детонации взорвалась крюйт-камера, - только тогда коммодор Джеймс Боуви сумел взять на абордаж "Деттинген". Но даже когда американцы, размахивая резаками, завладели их нактоузом, все могло еще кончиться нашим поражением. Англичан все еще было семеро на одного, и их каронады, заряженные острыми швайками, простреливали пушечную палубу, на которой мы находились, сократив вдесятеро наши и без того небольшие силы. Но тут шальная пуля с мачты "Устрашителя" попала прямо в сердце капитану Мамфорду, пробив гвельфскую орденскую звезду, которую он носил на груди, и тогда капитан американцев с криком ринулся по трапу на шканцы, воспользовавшись замешательством врага. Крючья и топоры довершили кровавую работу. Верзила Рамфорд, первый помощник на "Деттингене", пал, сраженный шпагой самого капитана Боуви в рукопашном поединке; а Тому Штирборту выпала честь сорвать британский флаг, убив предварительно англичанина у штурвала. Да упокоются с миром души смелых! Эта битва покрыла славой и победителей и побежденных никто не осмелится утверждать, будто воин-американец не ценит доблестного противника. Горечь поражения была сама по себе достаточной карой для надменных островитян. Жители Хэрн-Бэя все высыпали на берег и наблюдали за ходом сражения, и жестоки, наверно, были их душевные муки, когда у них на глазах звездно-полосатое знамя взвилось на месте старого британского флага и "Деттинген" прополз мимо них на буксире у республиканского фрегата.

Между тем Джеймс Боуви задумал еще одну военную операцию, быть может, самую отчаянную и дерзкую из всех порождений военно-морского стратегического гения. В европейских анналах она получила ложное освещение, а британцы по сию пору из подлой зависти ее замалчивают.

Портсмутский порт был очень скверно защищен. Наша разведка в городе и арсеналах сообщила точные сведения о расположении воинских частей, укреплений и судов в гавани. И вот было решено нанести удар в самое сердце английской державы.

Допустить, что судно размеров "Устрашителя" может незамеченным войти в гавань и что пушки ее фортов оставят его невредимым, казалось невозможным даже безрассудно храбрым американцам. Однако в памятный день 26 июня 1782 года "Устрашитель" вышел с Гаврского рейда и под покровом густого тумана вошел в бухту Бончерч на острове Уайт и стал там на якорь. Неожиданно ворваться в форт Мартелло и обезоружить его малочисленный гарнизон выпало на долю Тома Штирборта с несколькими матросами синебушлатниками. Захваченный врасплох гарнизон немедленно сложил оружие.

А в полночь шлюпка с "Устрашителя" под командованием лейтенанта Бункера на обмотанных веслах вышла из Бончерча и по прошествии часа достигла Портсмутских песчаных причалов, миновав, несмотря на окрики, фрегаты "Фетиду" и "Амфиона" и бриг "Полиантус".

В тот день в гавани на борту флагмана был шумный праздник и банкет по случаю дня рождения одного из принцев королевского дома Гвельфов - а читатель знает наклонности британца там, где дело касается обильных возлияний. На борту королевского флагмана не было ни одного трезвого - все было догружено в непробудный пьяный сон. Даже вахтенный офицер был пьян, он не заметил шлюпок "Устрашителя", вылетевших из тумана, не успел окликнуть их, как уже американские матросы облепили высокий борт корабля.

В следующее мгновенье Том Штирборт уже стоял у руля "Короля Георга", а надменный бритт, защищавший штурвальное колесо, лежал у его ног хладным трупом. Еще минута, и задраены люки. Фрегат оказался во власти команды "Устрашителя". Американские матросы карабкаются по вантам и брасопят паруса, разворачивая фрегат к выходу из гавани. Но дружный хор матросов у ворота, заслуженно прославленный по морям и океанам, разбудил Кемпенфельта, крепко спавшего в капитанской каюте. Что было дальше, всем известно, вернее, неизвестно никому, ибо кто знает, чьей рукой были открыты порты на нижней палубе красавца корабля и как вышло, что гордые пленники потопили свое судно вместе со всеми захватившими его доблестными матросами, лишь бы только оно не досталось Республике.

Изо всех, кто там был, и победителей и побежденных, в живых остался один Том Штирборт. О том, что с ним произошло, он поведал своему капитану, а также Конгрессу Соединенных Штатов, но Вашингтон запретил предавать дело гласности. Лишь совсем недавно по случаю своего стопятнадцатого дня рождения честный моряк рассказал это мне, своему внуку.

"Рецепт призового романа"

Письмо выдающегося драматурга Брауна выдающемуся романисту Снуксу

Таверна "У Слепцов"

Мой дорогой Снукс!

Я занят здесь поисками материала для оригинальных комедий наподобие тех, что ставятся нынче у нас на театре; и в ходе моих изысканий напал на одну свежую мысль, которая, по-моему, может пригодиться тебе, дорогой Снукс, для новой книги. Ты, как я понимаю, уже подвел к концу этот превосходный роман "Мэйфэрские тайны" (кстати сказать, сцена в главе 200-й между герцогом, его бабушкой и иезуитом-дворецким - самая душераздирающая и занимательная из всего, что я в жизни читал), и естественно, должен будешь теперь направить свой гений в новое русло. Мы все уповаем, что перо твое не останется праздным.

Оригинальная мысль, которую я предлагаю твоему вниманию, заимствована у французов, как и вышепомянутые оригинальные пьесы; собственно, я обнаружил ее в одном судебном отчете, опубликованном в газете "Насьональ", честь же изобретения принадлежит французскому литератору мсье Эмануэлю Гонсалесу. У него вышли разногласия с рекламным агентом по денежному вопросу, дело попало в суд, и так получило огласку. И не вижу причины, почему бы тебе не воспользоваться творческим замыслом Гонсалеса и по-своему его не разработать. Ты человек известный, публика от твоих книг в восхищении, все, что выходит под именем Снукса, толпа раскупает с жадностью. И как бы щедро ни платило тебе издательство "Джонсон, Обдирайл и Кo" с Холливелл-стрит, не сомневаюсь, что ты не отказался бы и от сумм покрупнее.

В наши дни, ты сам знаешь, тот не романист, кто пишет без высшей идеи. Один строчит социалистические романы, другой - консервативные, тот писатель или писательница с тонким искусством вколачивают в тебя католицизм, и ты к третьему тому, сам того не заметив, оказываешься завзятым папистом; а этот пичкает тебя евангелическими снадобьями медленного внутреннего действия, которые ты глотаешь, ничего не подозревая, как дети, когда им дают каломель в мармеладе. Литература отстаивает и проповедует самые разнообразные истины и взгляды - разве божественный бард еврейских кварталов не видит везде и всюду потомков Авраама?

Идея мсье Гонсалеса, которую я рекомендую, любезный Снукс, твоему вниманию, состоит в том, чтобы писать рекламные романы. Просмотри "Таймс", полистай "Коммерческий указатель", пройдись как-нибудь по Риджент-стрит или по Флит-стрит, заметь, какие фирмы больше прочих заботятся о рекламе, и прямо явись к их владельцам. Я не знаю более импозантного джентльмена, чем Боб Снукс, с твоими кольцами, брелоками, запонками и остроконечной бородкой. Так что смелей заходи в магазин, спроси директора и представься ему в следующих выражениях: "Я - великий Снукс, автор "Мэйфэрских тайн", за неделю разошедшихся двухсотвосьмидесятидвухтысячным тиражом, в настоящее время собираюсь создать новое произведение "Пышность Пимлико, или Дыры Двора", изображающее и бичующее пороки аристократии. Эта книга будет продана по меньшей мере в пятистах тридцати тысячах экземпляров; она окажется на каждом столе: и в будуаре изнеженного вельможи, и на чердаке честного ремесленника. Толпы иностранцев, теснящихся в Лондоне и жаждущих побольше узнать о наших национальных обычаях и нравах, раскупят эту книгу и развезут по всему свету. Так что, мистер Портной, мистер Галантерейщий или мистер Ювелир, сколько вы заплатите, если я порекомендую вас в моем новом романе?" Таким путем, милый Снукс, ты можешь обеспечить себе вполне приличный доход.

Представь, например, что тебе нужно угодить драпировщику. Ничего нет проще и приятнее, чем, скажем, такое описание роскошной обстановки:

"Леди Эмили возлежала на одной из тех необыкновенно удобных оттоманок, которые поставляет исключительно фирма "Пух и покой" и на которых только и лежат в наши дни красавицы Белгрейвии, когда в комнату вошел лорд Под-Агрик, неслышно ступая по упругому эксминстерскому ковру от Томкинса.

- Боже правый! Это вы, милорд! - воскликнуло очаровательное создание и упало в обморок. Граф бросился к каминной полке, где стоял флакон одеколона "Отто". И так далее.

Или, наоборот, это дешевый мебельный магазин, - дело также не представит сложности. Пишешь, к примеру, так:

"- Мы бедны, Элиза, - сказал Гарри Груб, с любовью глядя на свою жену,но у нас есть все необходимое, по нашим скромным нуждам, не правда ли, моя дорогая? Богатые и купающиеся в роскоши могут меблировать свои палаты у Диллоу или Гобиггина, а мы пользуемся услугами Тиммонсона, который удобно обставит нашу квартиру всего за двадцать фунтов. - И, надев шляпку, хорошенькая женушка нежно взяла под руку своего кочегара и поплыла в известный магазин, где их с неизменной любезностью встретил у порога сам мистер Тиммонсон".

А то можно вступить в соглашение с виноторговцем или ресторатором.

"- Где вы берете этот превосходный кларет, или этот замечательный паштет из гусиной печенки (или что угодно), - спросил граф Благовский у молодого жуира сэра Хореса Полнелла.

Сэр Хорее ответил: "У такого-то".

Результат очевиден. Так ты наполнишь свой винный погреб и набьешь кладовую. Черт, Снукс! У меня самого слюнки потекли.

Или взять портных, шляпников, сапожников и так далее, как легко ввернуть о них словцо-другое!

"Портной Амрамсон почтительно предложил лорду Паддингтону широкий выбор своих несравненных жилетов".

Или:

"В этом простом, но изысканном костюме, секрет покроя которого известен лишь одному Шнейдеру, Падди Парвеньютон и впрямь глядел настоящим джентльменом - при его толщине и кривобокости, Шнейдер сумел придать ему..." И так далее. Чувствуешь, какие замечательные деловые возможности открывает такой подход?

О сапожнике:

"Леди Поппи просто порхала по бальной зале - только сильфида, или Тальони, или дама, покупающая обувь у Сандальи, что на Бонд-стрит, может двигаться с такой волшебной легкостью".

О парикмахере:

"- Графу Барбароссе уж никак не меньше семидесяти, - сказал баронет, помню, я встречался с ним на Венском конгрессе. Но у него - ни одного седого волоса!!

Сэр Паррик засмеялся.

- Любезный друг мой, лорд Плешиватт, - сказал старый насмешник, - да я много раз видывал, как шевелюра его светлости выходила под мышкой у лакея из парикмахерской Растильяка. Ха-ха-ха!

И двое бонвиванов, посмеиваясь, глядели вслед графу, беседовавшему..." И так далее.

Об оружейном мастере:

"Противники стояли друг против друга; не дрогнув перед великаном врагом, О'Смерти поднял пистолет. Своя пистолеты он заказывал у Трахбаха и знал, что на это оружие, как и на самого оружейника, можно положиться.

- Раз! Два! Три! - воскликнул О'Тул, оба выстрела грянули одновременно, и великан гвардеец с ужасным проклятием..." И так далее.

Ей-богу, друг Снукс, две-три фразы в таком духе из-под твоего прославленного пера наверняка принесут тебе прямо на квартиру ящик с пистолетами и хорошее двуствольное ружье. Конечно, боже тебя избавь когда-либо пустить их в ход, но ведь их можно продать и на вырученные деньги отменно повеселиться.

Если мой совет придется тебе в пору, дружище Снукс, пользуйся им на здоровье; и буде он принесет какие-нибудь плоды, надеюсь, ты не забудешь своего друга и покорного слугу.

КОММЕНТАРИИ

Романы прославленных сочинителей (Novels by Eminent Hands).

Печаталось в журнале "Панч" с апреля по сентябрь 1847 г.

"Джордж де Барнуэл", роман сэра Э. Л. Б. Л., баронета. - Как и в романе "Юджин Арам" Эдварда Джорджа Бульвер-Литтона (1803-1873), - сюжет основан на подлинной истории молодого подмастерья, убившего и ограбившего своего дядю, чтобы иметь деньги на разгульную жизнь. Эта история послужила канвой для трагедии Джона Лилло "Джордж Барнуэл" (1731) и для популярной песни. В романе Бульвер-Литтона подчеркиваются высокие интеллектуальные качества преступника, и усилия автора направлены на то, чтобы вызвать к этому убийце и грабителю симпатии читателя.

Роберт Девере (граф Эссекс; 1567-1601) - фаворит Елизаветы I, казненный по ее приказу.

"Поль Kлиффоpд" - роман Бульвер-Литтона.

Шевалье де Сен-Жорж (1745-1801) - французский авантюрист, метис, уроженец острова Гваделупа, служил во французской армии. Замешанный в контрреволюционном заговоре, был арестован, но после Термидора освобожден.

"Последний барон" - роман Бульвер-Литтона (1843).

Еще не снесен Карлтон-хаус. - Построенный в 1705 г., Карлтон-хаус был дворцом принца Уэльского. Снесен в 1827 г. для расширения площади Ватерлоо.

Сталкивание имен выдающихся писателей и деятелей прошлого - Свифта, Аддисона, Попа, С. Джонсона и других - характерно для многих исторических романов, авторы которых мало заботились о соответствии исторической действительности.

Настоятель собора святого Патрика - Джонатан Свифт.

Роман Д. Шрусберри, эскв. - пародия на роман "Конингсби" Бенджамена Дизраэли, члена парламента от Шрусбери, главы консервативной партии и неоднократного премьер-министра Великобритании.

"Лорды и ливреи" - произведение известной писательницы, автора романов "Графы и Графини", "Аманты и Диаманты", "Маркизы и Капризы" и т. д. и; т. п. - Современники без труда могли угадать, что Теккерей, имел в виду Кэтрин Франсес Гор, поскольку название второго, романа носило одно из ее многочисленных произведений (Hearts and Diamonds), а другие два пародировали ее романы: "Любовник и муж", "Пэры и выскочки", "Матери и дочери". В ее лице Теккерей высмеивал и других представительниц школы "серебряной вилки" - леди Блессингтон, леди Морган, леди Бульвер, миссис Троллоп и других английских дам, прославлявших жизнь высшего общества в романах, где подробнейшее описание реквизита и обилие французских фраз прикрывали внутреннюю пустоту и отсутствие таланта.

Бард из Мантуи - Публий Вергилий Марон (70-19 гг. до н. э), знаменитый древнеримский поэт, автор "Энеиды".

Хотя пародия "Синебрад", роман Г. П. Р. Джимса, как это было ясно каждому читателю того времени, была адресована плодовитому, но бесталанному автору исторических романов Джорджу Пейну Рейнсфорду Джеймсу, однако этим оружием Теккерей наносил удар многочисленным подражателям Вальтера Скотта, заимствовавшим лишь внешнюю сторону его творчества. Банальный сюжет, шаблонные средневековые декорации, на фоне которых развертывается цепь невероятных приключений и леденящих кровь ужасов, и стандартный "счастливый конец" - эти характерные атрибуты многих псевдоисторических романов высмеивает Теккерей.

Две последние пародии: "Фил Фоггарти" и "Звезды и полосы" имеют общую цель: разоблачение шовинизма, будь, то ирландского или американского. Отвращение Теккерея к безудержному прославлению воображаемых достоинств своих соотечественников и принижение других народов усугублялось в данном случае еще милитаристским духом творчества Чарльза Левера и Фенимора Купера. Теккерей ненавидел войну и всякое проявление насилия и жестокости. Овне мог мириться; с тем, что его друг Левер (Гарри Лорреквер), подобно другим; ирландским писателям, углубляется в подробные описания боевых схваток и живописует эдаких ирландских богатырей, способных одержать победу над целым полчищем. Высмеивая этот гипертрофированный шовинизм, Теккерей попутно задевает и другую слабую сторону романов Левера: пренебрежение исторической достоверностью. Весь рассказ ирландского Мюнхгаузена - Фила Фогарти - о победах и подвигах, о пленении и бегстве из плена, о Наполеоне и его окружении - все ото плод неуемного воображения рассказчика. Десятки исторических деятелей, выведенных в этой пародии, умышленно превращены в генералов и маршалов, а подлинным маршалам даны фантастические титулы. Левер был смертельно обижен и порвал всякие отношения с Теккереем. Но впоследствии одумался и в предисловии к новому, переработанному изданию своего романа "Наш Том Бэрк" в 1872 г. признал правоту критики Теккерея.

В пародии "Звезды и полосы", где в подзаголовке упоминается "Последний из Муллиганов", современники Теккерея легко узнали автора "Последнего из Могикан" популярного американского писателя Фенимора Купера. Еще за год до опубликования "Романов прославленных сочинителей", 27 августа 1846 г., Теккерей подверг едкой критике новый роман Купера и попутно его трехтомные "Впечатления о поездке в Европу" ("Англия"), где особенно неприятно поразили Теккерея американский шовинизм автора и его преклонение перед английской аристократией. В "Звездах и полосах" американский посол Франклин ведет себя до грубости высокомерно при встрече с французским королем Людовиком XVI, и ему вторит индеец Татуа. В своей сатире Теккерей уловил типичную черту многих американцев, уверенность в превосходстве всего американского, которую ему самому довелось так часто наблюдать во время пребывания в США в 1852-1853 гг. В одном из поздних очерков, например, Теккерей вспоминает, как некий член Конгресса уверял его, что весьма посредственная статуя генерала Джексона работы скульптора-самоучки - "лучшая конная статуя в мире".

Маршал Камбасерес. - Как и в "Очередной Французской революции", Теккерей превращает видного государственного деятеля Франции, второго консула при Бонапарте (1799-1804) и создателя "кодекса Наполеона" Жан-Жака Камбасереса (1753- 1824) в военного деятеля и дает ему чужой титул (в действительности Наполеон I сделал его герцогом Пармским).