• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Внешняя закрытость «Хазарского словаря», подчеркнутая уже названием, на самом деле закрытость кажущаяся. Игра в отпугивание массового читателя входит в планы хитроумного автора. Книга рассчитана в равной мере на читателя массового и читателя элитарного Каждый возьмет из нее свое: элита возможность очередной раз задрать вверх подбородок и воспарить над человеческим муравейником, массовый же читатель – сборник емких остросюжетных историй в духе псевдонародного хоррора

Автор благосклонно предупреждает, что каждый волен читать эту книгу с любого места и в любом месте оборвать чтение. Но сам же при этом намекает на песочные часы, вставленные в переплет книги, которые дают знать, когда нужно остановить чтение и продолжить его в обратном порядке. Тогда-то, мол, и откроется тайный смысл «Хазарского словаря» А через страницу лукаво замечает, что современному читателю «не нужны песочные часы в книге, которые обращают его внимание на то, чтобы переменить способ чтения, ведь современный читатель способ чтения не меняет никогда». Это очередная провокация автора, рассчитанная исключительно на упрямство читателя, который хотя бы из чувства противоречия сделает так, как задумал создатель книги

Если брать литературные аналогии, я бы в параллель «Хазарскому словарю» поставил сочинения Умберто Эко, например его «Имя Розы». Между прочим, эти романы пересекаются даже в некоторых частных деталях Я имею в виду образ книги-убийцы, доминантный и там, и там. Мифологизированная история, или историзированная мифология, – называйте это явление как хотите – стала общим культурным местом в так называемой литературе постмодернизма И все же эти два автора (Эко и Павич), формально причисляемые к «ядовитому жупелу» современной культуры, на самом деле столь же обособлены от него, как, например, Борхес от сочинений Пригова или же «Остров мертвых» Бёклина от «Сестрицы Алёнушки» Васнецова.

Самая, пожалуй, постмодернистская статья «Словаря» – это та, в которой рассказывается история д-ра Сука, археолога и арабиста, проснувшегося апрельским утром 1982 года (за два года до выхода «Хазарского словаря» в свет) с волосами под подушкой и болью во рту Здесь явная игра-угадайка, в результате которой выигравший получает в подарок книгу Франца Кафки «Процесс» и «Ослепление» Элиаса Канетти в придачу.

Что же это такое – роман Павича «Хазарский словарь»? Чем же он так мил сердцу мирового читателя? Или все дело в профессорской глубине (Милорад Павич – профессор), с которой автор подошел к теме? Как в случае с профессором Толкином, написавшим «Властелина колец», одну из самых народных книг за всю историю XX века. Но гадай не гадай, а факт остается фактом: книга Павича стала знаменитой везде – и в Европе, и в Америке, и в Японии, и на островах Зеленого Мыса А теперь и у нас, в России.

Мои друзья по цеху фантастов непременно причислят Павича к своему профессиональному кругу. И будут правы. Смешение истории и фантастики, постоянное смещение реального действия в область потустороннего и таинственного, древняя хазарская секта «ловцов снов», живущая в чужих снах как в собственном доме и путешествующая из прошлого в настоящее Эти и еще много других примет дают право поставить книгу на одну полку с шедеврами мировой фантастики.

Друг мистики им ответит: отойдите, это моё! И докажет как дважды два, что всё, что в этой книге написано, – правда и только правда. Тем мистика отличается от фантастики, что мистический опыт – живой и его участником воспринимается совершенно серьезно, я бы сказал, опасно серьезно, а фантастика, с точки зрения людей серьезных, – это всего лишь красивый (или уродливый, как хотите) литературный кокон

Действительно, через книгу протянулись цепочки символов – мистических, алхимических, каббалистических и тому подобных. Они, как старинные верстовые столбы, задают чтению определенный ритм. Соль, зеркало, буква имени, волос, искусственный человек – голем… Можно выписать десятки примеров, где эти символы обыгрываются в романе Больше всего, пожалуй, рассыпано по роману знаков, связанных с каббалой, магией буквы, слова

Сидя в клетке, он писал – выгрызал зубами буквы на панцире раков или черепах, но прочитать написанное не умел…

Скила вставал перед зеркалом и в те места, на которые приходились зеленые точки, втыкал себе в лицо китайские иглы После этого боль проходила, а раны заживали, оставляя на коже лишь какой-нибудь китайский иероглиф

Монах понял, что архангел говорит, пропуская существительные Потому что имена – для Бога, а глаголы для человека.

Он чесал его (колено. – А. Е) и оставлял на коже написанные буквы, которые потом можно было читать. Так они переписывались

И так далее.

Слово в книге Павича существо материальное, осязаемое – опять же, примеров этому можно найти десятки Читатель, не поленившись, может сам заняться выборкой из текста цитат, я же ограничусь одной:

…Кусочек имени, выплюнутый, лежал у нее на губе и был немного испачкан кровью.

Особенно порадует книга любителей всяческих парадоксов и загадочных словесных конструкций; целый словарь метафор, поражающих своей необычностью, подарил читателю автор

В одной из комнат, где пахнет замочными скважинами…

Рядом молчал еще кто-то, но молчал не на его языке

Он знал язык своих славянских подданных с бородатыми душами, которые зимой для тепла носили под рубашками птиц.

От коней разлеталось по сторонам облако черных мух и было видно, что кони белые.

А сколько ярких, афористичных подробностей почерпнет из «Хазарского словаря» любитель славянских древностей Вот что сказано в статье «Словаря» о святом Кирилле Солунском, основателе письменности славян:

Век его прошел главным образом среди диких племен, где после того, как пожмешь кому-нибудь руку, следует на своей пересчитать пальцы

Или следующее, о нем же:

Сам он держался другого пути и как все моряки был уверен, что в качестве еды умные рыбы вредны для желудка и жестче, чем глупые Так что только глупцы едят и глупых и мудрых, а мудрецы выбирают и ищут глупых

И, наверно, должны схватиться за головы панславянисты, ревнители чистоты расы, прочитав о своих богоносных предках такие неутешительные слова:

Глаза они носили на том месте, где когда-то росли рога, и это еще было заметно, подпоясывались змеями, спали головой на юг, выпавшие зубы забрасывали на другую сторону дома, через крышу… Шепча молитвы, ели то, что выковыривали из носа. Ноги они мыли, не разуваясь, плевали в свою тарелку перед обедом…

Как же все-таки читать эту книгу? Вот как пишет об этом автор: «Чтение, взятое в целом, дело очень подозрительное». Поэтому каждый читатель должен принимать эту книгу в частности и оценивать ее по своим личным меркам, не оглядываясь на мнение других.

Ибо «мы и наши мысли – это море и течения в нем; наше тело – течение в море, а мысли – само море Так тело, прорываясь сквозь мысли, завоевывает себе место в мире Душа же – русло и того и другого…»

У писателя Даниила Хармса есть коротенькое стихотворение, которое написано про меня Вот оно:

Мы знаем то и это,
мы знаем фыр и кыр из пистолета,
мы знаем памяти столбы,
но в книгу спрятаться слабы

Почему про меня? Объясняю по пунктам:

1. Кто лучше меня знает то и это? Никто, я выяснял специально, опрашивая многих людей, как у нас в России, так и в странах дальнего и ближнего зарубежья

2. Фыр и кыр из пистолета мне знакомы не только по компьютерным играм-стрелякам и видео- и телебоевикам. Будучи офицером запаса старой, еще Советской армии, я стрелял в тире в каком-то гулком подвале в Купчино из настоящего пистолета, не помню какой системы

3. Про памяти столбы даже и говорить стесняюсь. Уж кому, как не мне, знакомы наперечет каждый столбик, каждая выбоина и яма на бесконечной дороге памяти

4. Попытки спрятаться в книгу я проделывал в жизни неоднократно. И всякий раз чья-нибудь безжалостная рука вытаскивала меня или за ухо, или за более важные части тела из этого обманчивого убежища.

Потому-то мне и нравится Хармс, что, когда он говорит «мы», я вижу за его «мы» себя. Наверное, я не один такой.

На одной из встреч со студентами Уильям Фолкнер на вопрос: «Кого бы вы назвали в числе пяти самых выдающихся писателей современности?» – ответил так: «1 Томас Вулф 2. Дос Пассос 3 Хемингуэй 4 Кэзер 5 Стейнбек». И, конкретизируя, Фолкнер высказался о Хемингуэе: «Он не наделен храбростью, никогда не спускался на тонкий лед и никогда не употреблял слова, которые заставили бы читателя обратиться к словарю, чтобы проверить правильность их употребления». Слова Фолкнера попали в прессу, и Хемингуэй, прочитав такой о себе отзыв, в сильной обиде попросил своего друга, бригадного генерала Лэнхема, передать Фолкнеру, как он, писатель Хемингуэй, вел себя под огнем Лэнхем написал Фолкнеру, что Хемингуэй все время, начиная с высадки во Франции и до зимы 1944 года, в качестве военного корреспондента был в его 22-м пехотном полку, выказав при этом «исключительный героизм». Причем перечисление военных заслуг Хемингуэя заняло целых три страницы письма. Так что смелость писателя была зафиксирована документально

На самом деле Фолкнер имел в виду храбрость не в человеческом смысле этого слова Он имел в виду храбрость литературную, тягу к эксперименту, словесной игре и прочим вещам, которыми часто грешила и продолжает грешить любая литература мира.

Хемингуэй прост намеренно. Его знаменитые пространные диалоги, состоящие из обычных слов, с помощью которых общаются миллионы людей на свете, притягивают читателя именно своей простотой, своим приближением к жизни Это очень важная штука – умение завоевать читателя, приблизить его к себе, показать ему, что книга эта о нем, про него, говориться его словами

А сказать простыми словами о главном, поверьте, – непростое искусство.

28 октября 1954 года писателю была присуждена Нобелевская премия по литературе Вот что пишет Хемингуэй своему другу генералу Дорман-О'Гоуену по этому поводу:

Ты знаешь, я никогда не был мрачным субъектом, но этот шведский гонг не доставил мне ни радости, ни веселья. Деньги неплохие, пригодятся для уплаты налогов, а так это только дает всем сомнительное право бесцеремонно вмешиваться в твою личную жизнь. Вчера разделывал и упаковывал для заморозки мясо черепахи и рыбу, пойманную во время морской прогулки, в которую мы отправились, чтобы избавиться от телефонных звонков, и тут заявились представитель ныне покойного баскского правительства, а с ним португальский генеральный консул и его китайский коллега. Вода и электричество были отключены, так что я с удовольствием протянул им свою пропахшую черепашьим мясом ладонь и пожелал «бог в помощь»…

В этом весь Хемингуэй Все, что ограничивает писательскую свободу, – от лукавого Включая и литературные премии. Дай бог каждому писателю иметь такое же свободное мнение. Или не иметь?

Великие горные вершины открываются взгляду только в редкие, счастливые дни. В Армении, в Аштараке, маленьком городке в Араратской долине, где я работал когда-то в археологической экспедиции, городке, о котором поэт Мандельштам писал: «Какая роскошь в нищенском селеньи волосяная музыка воды…» – так вот, в нищенском городке Аштараке библейская гора Арарат проявлялась в воздухе очень редко, густая атмосфера долины была театральным занавесом, прячущим ее от докучного взгляда зрителей и поднимавшимся только тогда, когда у человека была спокойная совесть

Так и поэзия. Она имеет свои вершины, открывающиеся человеку вдруг, в спокойные и ясные дни. Вершины эти существуют вне человека, вечно. Когда они родились, не важно. Во времена ли Гомера или в наши смутные дни Они в мире и выше мира. Мы знаем, что они есть, но значение их затеняется буднями Вчера мелькнуло что-то высокое, проблеск некоего горнего света, сегодня жизнь обложили тучи и светлая секунда ушла, словно ее и не было Но это обман, питаемый суетой повседневности Если ты однажды увидел и понял высокое существо поэзии, то уже обречен навеки возвращаться в ее владения.

Люди неблагодарны к поэтам. Частью это происходит от природной человеческой глухоты Частью от подспудной борьбы, ведущейся между духом и телом Дух стремится поднять человеку веки, заставить его разглядеть окружающую красоту Плоть же, наоборот, притягивает человека к земле, чтобы, подобно Вию, а вернее, пародии на него, человек стал ее придатком.

Поэт Мандельштам писал:

О, чудовищная неблагодарность: Кузмину, Маяковскому, Хлебникову, Асееву, Вячеславу Иванову, Сологубу, Ахматовой, Пастернаку, Гумилеву, Ходасевичу, Вагинову… Ведь это все русские поэты не на вчера, не на сегодня, а навсегда.

Велимир Хлебников. Опять цитирую Мандельштама:

Когда прозвучала живая и образная речь «Слова о полку Игореве», началась русская литература А пока Велимир Хлебников погружает нас в самую гущу русского корнесловия, в этимологическую ночь, любезную уму и сердцу умного читателя, жива та же самая русская литература, литература «Слова о полку Игореве»

И далее в той же статье:

Хлебников возился со словами, как крот, – между тем он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие.

Гонимый – кем, почем я знаю?

…

Бегу в леса, ущелья, пропасти
И там живу сквозь птичий гам
Как снежный сноп, сияют лопасти
Крыла, сверкавшего врагам…

Жизнь Хлебникова прошла в скитаньях. Москва, Петербург, Россия: Поволжье, Астрахань, Украина, Баку, Кавказ, революционный поход в Иран Он нигде не задерживался подолгу, переезжая с места на место и кочуя в своих творениях из прошлого в будущее и обратно Поселить прошлое и будущее в сегодня, создать Государство Времени была его творческая и жизненная задача Последнюю остановку он сделал на Новгородчине, в деревне Санталово, 28 июня 1922 года

Когда умирают кони – дышат,
Когда умирают травы – сохнут,
Когда умирают солнца – они гаснут,
Когда умирают люди – поют песню

Сказанное выше – приглашение в поэзию Велимира Хлебникова, и не более Главное – в его творчестве

Скоро путешественники достигли земли, при входе в которую было написано: «Индия»

Примерно такая фраза запомнилась мне из китайской классики – романа «Путешествие на запад». Почему я ее привел? Наверное, по ассоциации: и в романе китайского автора (У Чэньэня), и в рукописном дневнике русского купца Афанасия Никитина конечный пункт путешествия совпадает – таинственная страна Индия.

Ибо «не счесть алмазов в сказочных пещерах» царства Индийского, как нам живо напоминает в опере «Садко» Римский-Корсаков.

В Индию плыл Колумб (а попал в Америку). В Индию отправился Марко Поло (а попал в Китай). Вот и «некто Афанасий Никитин, Тверской житель, около 1470 года был по делам купеческим в Декане и Королевстве Голкондском», – сообщает в «Истории Государства Российского» Н М. Карамзин

По одним предположениям купец Афанасий Никитин посетил Индию («Королевство Голкондское») по торговым, то есть личным делам. Другие исследователи доказывали, что Никитин был чуть ли не секретным агентом, посланным Иоанном III с политической миссией Последнее очень ярко показано в старом советском кинофильме 1958 года «Хождение за три моря», где против русского купца плетет интригу некто Мигуэль, португалец, прообразом которого является Васко да Гама, известный мореплаватель, один из первооткрывателей Индии

«Я расскажу всем, что не ты, а я дошел сюда первым Я! Я!» – истерически кричит Мигуэль

То же самое мог кричать и Стефенсон братьям Черепановым, и Маркони Попову, и многие их признанные путешественники и изобретатели нашим непризнанным, сведи их на экране в 50-е годы какой-нибудь патриотический режиссер

Политика политикой, а литература – литературой Потому что, с точки зрения литературной, «Хожение» Афанасия Никитина представляет собой уникальный образец авторского стиля и по образности и любопытным частностям ничуть не уступает ни «Путешествиям» Давида Ливингстона, ни «Приключениям барона Мюнхгаузена»

Вот, прочтите и оцените хотя бы этот отрывок:

Пробыл я в Бидаре четыре месяца и сговорился с индусами пойти в Парват, где у них бутхана – то их Иерусалим… На праздник съезжается к той бутхане вся страна Индийская. Да у бутханы бреются старые и молодые, женщины и девочки А сбривают на себе все волосы, бреют и бороды, и головы, и хвосты…

Жил-был в Англии человек. Звали этого человека Клайв Стейплз Льюис Был он человек мудрый, а мудрые люди знают, что если хочешь рассказать другим что-то очень важное, расскажи им об этом в сказке

Начать ее можно по-разному. Например, так: «Жили-были на свете четверо ребят, их звали Питер, Сьюзен, Эдмунд и Люси…».

И рассказать дальше про чудесную страну Нарнию, про доброго волшебника льва Аслана, про Белую Колдунью, насылающую на землю холод, и про тысячу приключений и подвигов, совершенных в этой стране детьми – ведь Нарния такая страна, куда попасть могут только дети

Клайв Льюис был человек верующий и, кроме книги о Нарнии, написал еще много книг. Проповеди, богословские трактаты, литературоведческие исследования, фантастические романы. Но сказочный цикл о Нарнии в творчестве этого писателя-проповедника занимает очень важное место.

В книге писатель всегда больше, чем идеолог и проповедник. Проповедник рассчитывает на подготовленный человеческий материал, на людей, которые пришли слушать Бога через уста человека божьего. Но Бог, говорящий через писателя, понимает прекрасно, что слова должны быть веселые и живые, чтобы они не убивали и не отпугивали, а именно воскрешали людей, именно приобщали их к тем мудрым и простым истинам, которые Он подарил миру В этом смысле читатели – те же дети, и писатель для них не грозный бог Саваоф, грозящий и сыплющий на головы молнии Нет, это Санта-Клаус, это русский Дед Мороз, краснощекий и с мешком за плечами, в котором – читатель знает наверняка – не отрубленные головы нечестивых, а подарки, карнавальные маски, мандарины в серебристой фольге, хлопушки и бенгальские свечи.

«Шутки, как и справедливость, рождаются вместе с речью», – читаем мы в одной из повестей цикла.

Эта истина проповедуется писателем постоянно и постоянно подтверждается в текстах Льюис как никто другой понимает, что нельзя говорить о вещах великих слишком серьезно и уж тем более наставительно и напыщенно

Когда Диккенс в своих «Рождественских повестях» говорит о вере и Боге, у него это выходит естественно, как дыхание, и написано богато и живо Но берешь в руки его же «Легенды о Христе» и чувствуешь, как замирают слова, как они осторожничают и бледнеют, боясь неверного шага

Все дело, видимо, в том, что величие самой фигуры Христа заставляет писателя усомниться в достоинстве слов, которыми эта фигура описывается. Писатель бессознательно пишет бледно и с оглядкой на крест, распятие, а не на чудо с вином в Кане Галилейской

Доходчивость христианских проповедей достигается шуткой и простотой. Угрюмым везде не очень-то верят

В этом смысле куда доходчивее те простые русские попики, перемежающие слова проповеди народными присказками и байками. Как в «Соборянах» Николая Лескова

И наверное, ближе к Богу все-таки жонглер Богородицы, а не угрюмый проповедник с крестом. Льюис в «Нарнии» такой же жонглер. Он, не задумываясь, играет словами, перемешивает одной поварешкой христианство и языческий миф, переворачивает вверх ногами людей и в переносном, и в прямом смысле. Вспомните, как в «Племяннике чародея» говорящие звери сажают дядюшку Эндрю в землю и поливают, чтобы он не умер от жажды.

В Оксфорде, где Льюис преподавал, он был дружен со знаменитым профессором Дж. Р. Р. Толкином, автором «Властелина Колец», входил с ним в университетский кружок «Инклингов» и в литературе исповедовал толкиновский принцип «создания вторичных миров»

Но в творчестве Льюис был все-таки ближе к Кэрроллу, к поэтической традиции нонсенса, к Алану Милну и его «Винни-Пуху» Вспомним хотя бы «утешительные» прогнозы квакля-бродякля из «Серебряного кресла»:

…Далеко на север нам не пройти, особенно сейчас, когда близится зима… Тем более, что зима предстоит ранняя. Но не падайте духом Мы встретим столько врагов, столько раз собьемся с пути и голодать будем, и ноги в кровь сотрем – что нам будет не до погоды. И наверняка мы не найдем принца…

Или:

Гибель в этой ловушке имеет и хорошую сторону По крайней мере, родные сэкономят на наших похоронах

Ну чем не рыцарь печального образа ослик Иа-Иа из Винни-Пухова окружения?

Почему в Нарнию путь открыт только детям? Потому что вера есть обличение вещей невидимых, а дети умеют и из песка в песочнице построить сказочную страну, и из простого куска коры – Колумбову каравеллу. Девочка Люси из «Принца Каспиана» видит волшебного льва Аслана, другие его не видят Вот это место из повести:

– А остальные тебя увидят?

– Не сразу, не сразу, – отвечал лев. – Может быть, потом

– Они же мне не поверят!

– Это неважно, – сказал лев. -…Ступай, разбуди своих товарищей и вели им следовать за тобой. Если же они откажутся, тебе придется идти одной.

Нарния – это мир иной. Даже на поверхностный взгляд, здесь все проникнуто библейской символикой Есть здесь и райский сад с древом познания добра и зла, есть и змей искуситель. Есть Ветхий завет и Новый. Венчают книгу суд над грешниками и нарнийский Армагеддон – Нарния погибает. Но поражение Нарнии оборачивается ее победой Верные попадают в рай Рай – это та же Нарния, не замутненная злобою и коварством Конец печальный и светлый. Во внешнем мире герои последней повести погибают, в волшебном царстве Аслана они продолжают жить

Главное в книге Льюиса – это воспитание в человеке веры.

Как известно, чем больше маленький человек тянется вверх, тем меньше предметы внешнего мира, которые его окружают. Другое дело – предметы веры

– Аслан, – сказала Люси, – ты вырос!

– Это потому, что ты стала старше, – отвечал он

– А ты?

– Я такой же, как был. Но с каждым годом ты будешь взрослеть, и я буду казаться тебе все больше.

То, что заложено в человека в детстве, с возрастом преумножается и растет. Вот мысль, которую раскрывает Льюис.

Сила слова уже есть чудо. А слово праведное сильнее стократ Оно, как божественный голос льва, возрождает на Земле жизнь

Аслан вдруг поднял голову, тряхнул гривой и зарычал Звук подымался и креп, покуда от него не задрожали земля и воздух. Он плыл над всей Нарнией, и побледневшие от страха солдаты хватались за оружие А еще ниже, из ледяных вод Великой реки показались головы и плечи нимф, а за ними – огромная бородатая голова речного бога За рекою, в полях и лесах, кролики вылезли из нор и подняли свои чуткие уши, птицы вытащили из-под крыльев свои сонные головы Заухали совы, затявкали лисы, заворчали сурки, заколыхались деревья… А далеко на западе, проснувшись от львиного рыка, выглядывали из темных ворот своих замков горные великаны.

И позвольте закончить этот краткий рассказ о Нарнии словами героя одной из повестей цикла – квакля-бродякля, существа непонятной полулягушачьей породы, но преданного и достойного уважения:

Допустим, мы и впрямь увидели во сне или придумали – деревья, траву, солнце, луну и звезды, и даже самого Аслана В таком случае вынужден заявить, что наши придуманные вещи куда важнее настоящих. Предположим, что эта дыра – ваше королевство – и есть единственный мир В таком случае он поразительно жалкий! И если подумать, выходит очень забавно Мы, может быть, и дети, затеявшие игру, но, выходит, мы, играя, придумали мир, который по всем статьям лучше вашего, настоящего. И потому я – за этот придуманный мир Я на стороне Аслана, даже если настоящего Аслана не существует. Я буду стараться жить, как нарниец, даже если не существует никакой Нарнии