• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

В «Саге о Греттире» есть одно удивительное по выразительности место, которое я очень люблю Вот оно:

Так идет осень, и остаются три недели до начала зимы Тогда старуха попросила отвезти ее к морю… Сделали, как она просила. И, выйдя к морю, она заковыляла вдоль берега, как будто ей кто показывал дорогу На пути у нее лежала большая коряга… Она взглянула на нее и попросила перевернуть Снизу коряга была как бы обуглена и обтерта. Она велела отколоть щепочку с гладкого места. Потом взяла нож, вырезала на корне руны, окрасила их своей кровью и сказала над ними заклинанья Она обошла корягу, пятясь задом, и нашептала над ней много колдовских слов. После этого она велела столкнуть корягу в море и заговорила ее, чтобы плыла она к Скале Острову, Греттиру на погибель… Ветер дул с моря, но старухина коряга поплыла против ветра и быстрее, чем можно было ждать

Читаешь этот отрывок и ясно представляешь себе сцену на берегу И дальше ясно видишь это плывущее по черной воде зло, облеченное в прогнившее дерево, направляющееся «к Скале Острову, Греттиру на погибель».

Старые исландские саги много проще и одновременно ярче, насыщеннее, правдивее и пронзительнее бесконечных фэнтезийных писаний, переполнивших современный литературный рынок Собственно говоря, жанр фэнтези и отпочковался от них, от этих старых северных саг. Расцвел и потихонечку увядает, плодя безвкусные искусственные гибриды. Сами же саги вечны Они не только литературные памятники Они живут своей мудрой жизнью и делятся этой мудростью с нами. Этим они и ценны

Знаете ли вы, как справляется Санта-Клаус с возложенной на него задачей – развезти в Новый год подарки и тихонечко их спрятать под елкой в новогоднюю волшебную ночь? Ведь подумайте только: на нашей родной планете более шести миллиардов человек населения, одних детей около миллиарда, и каждый в новогоднюю ночь ждет подарка. Невозможно, не управляя скоростью движения времени, охватить такую прорву народа. Ну так вот: для того чтобы повсюду успеть, Санта-Клаус использует так называемые обезьяньи часы-клепсидры. Они ему помогают задержать течение времени и даже повернуть его вспять, когда это особо необходимо

Почему эти часы обезьяньи? Сейчас объясню Способ измерения времени был придуман в Древнем Египте. Помогли в этом важном деле священные храмовые обезьяны гамадрилы, которые в древние времена считались человеку роднёй Читаем у П Флоренского («Философия культа», М.: Мысль, 2004, стр 90), который в свою очередь цитирует Горапполона по греческому переводу Филиппа:

Египтяне у этого животного наблюдали поразительную правильность в мочеиспускании: гамадрил, по мнению египтян, мочится каждый час, и так равномерно, что египтяне были наведены этим явлением на изобретение клепсидров (водяных часов) и на разделение дня и ночи на двенадцать равных частей. Трисмегист, когда был в Египте, своими глазами убедился в том, что гамадрил в течение дня мочится двенадцать раз в правильные промежутки времени, и это ему дало мысль устроить прибор, который искусственно выпускает воду совершенно равномерно, и потому и явилось разделение дня на двенадцать часов

Тот же Гермес Трисмегист усовершенствовал свое изобретение, добавив в него механизм управления течением времени, т. е. создал первую в мире машину времени Она-то и перешла в наследство доброму Санта-Клаусу на радость людям и – особенно – нашим детям.

Что мне больше всего нравится в этом поэте, так это его фамилия. Мне вообще нравятся поэтические фамилии, сделанные из цветовой гаммы. Андрей Белый, Василиск Гнедов, Борис Рыжий, Серафим Голубой. Это я, конечно, шучу Саша Черный поэт хороший не только своей фамилией. Сатирик, лирик, автор замечательных «Солдатских сказок» и «Фокса Микки», – за что бы Саша Черный ни взялся, всё у него ладилось и выходило на славу. Я, когда работал такелажником в Эрмитаже, часто, наблюдая за публикой в залах, повторял строчки из его стихотворения «Стилисты»:

«Эти вазы, милый Филя,
Ионического стиля!»
– «Брось, Петруша! Стиль дорийский
Слишком явно в них сквозит…»

Я взглянул: лицо у Фили
Было пробкового стиля,
А из галстука Петруши
Бил в глаза армейский стиль

А еще мне очень нравится:

Утро. В парке – песнь кукушкина
Заперт сельтерский киоск
Рядом – памятничек Пушкина,
У подножья – пьяный в лоск…

А еще… Впрочем этого поэта цитировать можно долго. Он всегда был актуален и современен и остается таковым по сей день Это свойство хорошей литературы – быть востребованной во все времена, независимо от года создания. А может быть, это свойство общества, которое, что вчера, что сегодня, – не меняется, хоть ты лопни

Вот список многочисленных интересов знаменитого шведа Эммануила Сведенборга, кроме, разумеется, основного – практического постижения Бога:

В Лондоне еще юношей он выучился на переплетчика, столяра, часовщика, наладил изготовление линз и научного инструментария Еще он рисовал карты для глобусов. Кроме того, он занимался разными естественными науками, алгеброй и новой астрономией Ньютона, с которым хотел пообщаться, но знакомство не состоялось Он был практик-изобретатель Он предвосхитил небулярную гипотезу Канта – Лапласа, спроектировал летательный, а также подводный аппарат, предназначенный для военных нужд. Ему мы обязаны способом измерения долгот и трактатом о диаметре Луны. Около 1716 года он затеял издавать в Упсале научный журнал, который красиво назвал «Гиперборейский Дедал» и издавал его двадцать лет. В 1717 году отвращение к занятиям сугубо умозрительного свойства вынудило его отказаться от предложенной королем кафедры астрономии. Во время дерзких, ставших легендарными, войн Карла XII он служил военным инженером. Он разработал и создал приспособление для перемещения кораблей волоком на расстояние более четырнадцати миль В 1734 году в Саксонии вышли три его тома «Философских и минералогических сочинений» Он писал добротные латинские гекзаметры, и английская литература привлекала его силой воображения. Если бы он не посвятил себя мистике, он стал бы знаменитым ученым Как Декарт, он хотел найти то место, в котором душа соединяется с телом…

Этот перечень принадлежит аргентинцу Борхесу, а взят он из предисловия к самой знаменитой книге Сведенборга «О небесах, о мире духов и об аде», несколько лет назад переизданной издательством «Амфора»

Что же вдруг такое произошло, отчего блистательный практический ум Сведенборга переклинило на занятия мистикой? Вот что пишет об этом Борхес:

Главное событие его жизни случилось в Лондоне, апрельской ночью 1745 года Сам Сведенборг назвал его откровением Ему предшествовали сны, молитвы, периоды неуверенности и воздержания, и, что наиболее характерно, кропотливый научный и философский труд. Какой-то незнакомец молчаливо шел за ним по лондонской улице, как он выглядел, нам неизвестно, потом вдруг зашел к нему в комнату и сказал, что он Бог. Он прямо возложил на него миссию открыть впавшим в грех, неверие, заблуждения людям утраченную Иисусову веру Он объявил ему, что дух его побывает в Раю и Аду и сможет поговорить с демонами, ангелами и мертвыми

Результатом этих посещений адских бездн и райских высот и бесед с их обитателями и явились сочинения шведского мистика

Сфера семиотики включает в себя столько всевозможных явлений жизни, что порой непонятно: данный, конкретный факт – проекция ли он прошлого в настоящее или это нечто, рождающееся всякий раз заново?

Вот, к примеру, кофе в постель Причуда ли это моды, т. е вещь, которая переходит из века в век, или же такая привычка организуется у человека естественно? Лично я в таком явлении, как «кофе в постель», вижу скорее проявление «комплекса раба» в человеке, чем его действительное желание Помните, как в «Сатириконе» Петрония вчерашний раб Трималхион, желая показать, что он тоже не лыком шит, закатывает роскошный пир. Или – правда, в ином контексте, – фолкнеровское описание особняка Сноупсов, где внешне все выглядит очень богато, а на деле золото – лишь выкрашенная в золотой цвет дешевка Примерно такого же порядка и «кофе в постель»: когда расправившееся с аристократией революционное государство постепенно обуржуазилась и в карикатурном виде стало перенимать манеры своих вчерашних хозяев

Теперь рассмотрим с точки зрения семиотики такое распространеннейшее явление, как выезд на шашлыки Я, к примеру, терпеть не могу жареное мясо на вертеле, но никогда от подобных поездок за город не отказывался. И всякий раз, впихивая в себя полусырое, подгорелое мясо, удивлялся: ну что в этом привлекательного? А потом понял: не в мясе дело Просто выезжающий на природу человек бессознательно воспроизводит в себе настоящем того неандертальца (или питекантропа? Я не специалист, не знаю), которым когда-то был

Короче: да здраствует семиотика, наука помогающая нам заглянуть в себя и ужаснуться, увидев в зеркале жуткую клыкастую рожу

Иван Мятлев был человеком нрава шутливого Он даже деловые записки умудрялся писать стихами. Вот, например, его записочка князю Вяземскому: «По общем совещании, при общем желании вас в Знаменском видеть и никого лишением этого удовольствия не обидеть, мы сделали выбор, почтеннейший князь, для сего воскресного дня-с…» и так далее Мятлев, несмотря на свое высокое положение в обществе (действительный статский советник, камергер, обладатель огромного состояния, владелец нескольких крупных поместий и проч.), имел репутацию шута горохового, юрода, обижаться на которого грех Он мог на балу в присутствии наследника престола взять у заезжей маркизы букет цветов, искрошить их у себя на тарелке и приподнести в качестве салата адъютанту наследника

Обыденность он превращал в праздники Люди умные это понимали и ценили. Лермонтов, например:

На наших дам морозных
С досадой я смотрю,
Угрюмых и серьезных
Фигур их не терплю
Вот дама Курдюкова,
Ее рассказ так мил,
Я от слова до слова
Его бы затвердил…

Поэма о мадам Курдюковой – самое объемное и значительное поэтическое произведение, оставленное нам в наследство Иваном Мятлевым Оно было популярно в свое время не менее, чем, скажем, не так давно поэма Леонида Филатова о Федоте-стрельце. «Сенсации и замечания мадам Курдюковой» и по сей день вызывают если не смех, то уж улыбку во всяком случае

Вот, послушайте:

Кушать мясо с черносливом,
Запивать все это пивом, –
Тотчас будет ля колик.
Немец к этому привык,
Но я русская, не немка!
Все равно, давай поем-ка…

Или это:

Кавалеры а шеваль…
В длинных чекменях казацких,
В киверах полусолдатских,
Маршируют с ла музик,
А напереди – мужик…

Или такое:

А мужчины – немцы тип:
Есть у всякого ла пип…

Догадайтесь, кстати, с трех раз, что такое ла пип и где этот самый (это самое? эта самая?) ла пип у немцев находится?

Можно смело сказать, что Мятлев был прямым предтечей обэриутов Вот начало его стихотворения «Фантастическая высказка»:

Таракан
Как в стакан
Попадет –
Пропадет,
На стекло
Тяжело
Не всползет…

Николай Олейников взял свой образ таракана именно отсюда, из 1833 года, когда мятлевское стихотворение было написано.

Мятлев был человек богатый, имел в Петербурге дом на площади близ Исаакия, дружил с Пушкиным, пытался выторговать у солнца русской поэзии медную статую Екатерины Великой, доставшуюся Пушкину по наследству от гончаровской родни, прославлен Лермонтовым в известном четверостишьи и т д… и т. п. Только такой человек мог позволить себе в серьезном поэтическом деле вольности в духе нынешних Владимира Уфлянда и покойного Олега Григорьева За что ему наши честь и хвала!

Попытку Игоря Сухих прочертить пунктирную творческую биографию Сергея Довлатова можно признать удачной. В книге передан запах времени, вот что главное. Времени счастливцев и неудачников, вольнодумствующих сайгоновских постояльцев, для которых слава в своем кругу была важнее газетно-журнальных почестей (хотя не отказывались и от последних), а бутылка «Агдама», распитая в подворотне с друзьями, была милее тостов в писательском ресторане на Воинова, 19 (хотя, бывало, выпивали и там). То время уже ушло. Оно дало нам Бродского и Довлатова. Уже двух этих имен достаточно, чтобы не считать ушедшее время потерянным и никчемным. По-моему, очень точную характеристику пути поколения Бродского и Довлатова дал в названии своей книги поэт Анатолий Найман – «Славный конец бесславных поколений» Поколение, выразившее себя стихами Бродского и прозой Довлатова, достойно славы и уважения

Известным Довлатов стал еще при жизни, в пьяные 70-е годы, а вот уровня славы достиг лишь после своей трагической смерти в Нью-Йорке Ясная простота его прозы доходила до читателей медленнее, чем взрывная сила сочинений большинства его диссидентствующих собратьев.

Это совсем не упрек в адрес отечественного читателя, это нормальное свойство по-настоящему хорошей литературы – двигаться медленно и спокойно в сторону человеческого сердца.

Сейчас Довлатов издан на родине практически весь Он сделался полноценным классиком новой русской литературы Я подчеркиваю – «сделался», а не его «сделали»! Довлатова стали проходить в школе Он стал писателем заповедным, как Пушкин в повести «Заповедник».

Сам писатель, наверное, улыбнулся бы такому контексту, да, наверное, и улыбается сейчас сквозь усы где-нибудь в райских кущах за бутылкой «Агдама», произведенного на эдемском ликероводочном. Ведь сам он знает прекрасно это свойство русской натуры – носить мертвого писателя на руках и пить не за его упокой, а за его здоровье

Вот и Розенбаум туда же! Заявил в одном из своих интервью, что сказка приучает бездельничать и всячески отлынивать от труда. И сослался на Илью Муромца: мол, «тридцать три года валялся на печи, ни черта не делал, даже в спортзал не сходил ни разу, а бухнул водички какой-то и пошел всем плохим накостылял». Так вот – не прав господин Розенбаум! Недавно пресса подробно освещала соревнования среди подростков по отжиманию на руках, традиционно проводящиеся в День защиты детей на Дворцовой площади в Петербурге Один школьник отжался 1312 (!!!) раз, а когда его спросили, как он сумел добиться такого большого успеха, школьник скромно ответил: «Мне помогли сказки» И рассказал, как, прослушав однажды по радио сказку Пушкина, начал срочно заниматься физкультурой, чтобы взрослеть не по дням, а по часам, и быть полезным любимой родине А другой мальчик, когда прочитал «Незнайку», не захотел быть таким, как главный герой Носова, повысил успеваемость в школе и заседает теперь в Государственной думе. Поэтому вам мой совет – читайте, слушайте, придумывайте и любите сказки, и вы достигнете в жизни многого

Один из лучших романов во всей русской литературе двух последних веков, «Соборяне» писались долго, много раз переделывались, сокращались, меняли структуру, название, издателя (первоначально роман печатался частями в разных журналах), выпадавшие из него куски превращались в отдельные произведения, и в результате мы, читатели, получили того Лескова, который и составил ту особую ветвь литературы, из которой родились Ремизов и Замятин, Цветаева, Андрей Белый и много кто еще из больших и малых литературных имен.

«Нельзя любить Толстого за язык, это ведь не Лесков», – обмолвился как-то в одной из своих эмигрантских заметок о литературе Георгий Адамович В этой его обмолвке и состоит суть явления, имя которому Николай Лесков.

«Соборяне», «Запечатленный ангел», «Очарованный странник» – перечитайте их заново, потому что они написаны удивительным языком. Можно по-разному относиться к идейной проблематике этих произведений. Боль о России – коротко ее можно выразить так И попытки решения этой больной проблемы, а именно – истинное, а не формальное оцерковление русской жизни, кому-то наверняка покажутся рецептами вчерашнего дня. Но сила образа, но веселость и яркость слова, но ирония, но безупречный авторский вкус…

История трех «соборян» – протоиерея Савелия Туберозова, священника Захарии Бенефактова и дьякона Ахиллы Десницына, простых русских людей духовного звания, на которых стоит, стояла и стоять будет земля русская, говоря словами былины, – вот сюжет романа Лескова. Роман откровенно антиреволюционен Образы ненавидимых Лесковом нигилистов и нигилисток до предела карикатурны. Своим оружием борьбы с философией и практикой нигилизма Лесков выбирает смех Политкорректности, как говорят ныне, в романе нет ни на ноготь. И всё это в «Соборянах» уместно, всё это действует, ничуть не раздражая читателя, на какой бы политической кочке он, этот читатель, не сидел

Через несколько лет после этой книги с ее борьбой за «истинную церковность» Лесков напишет в частном письме: «Прочитай я все, что теперь по этому предмету (Русская церковь, ее современное состояние. – А Е.) прочитал, и выслушал то, что услышал, – я не написал бы “Соборян” так, как они написаны, а это было бы мне неприятно Зато меня подергивает теперь написать русского еретика – умного, начитанного и свободомысленного духовного христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой и нашедшего ее только в одной душе своей»

И в этом еще одно ценное свойство писательской натуры Лескова – в литературе он не стоял на месте

Собирание чего бы то ни было уже выделяет человека из средней человеческой массы Оно привносит в его жизнь момент одержимости, уникальности, особенно когда предмет собирательства уникален сам по себе Впрочем, даже миллионноликая компания собирателей книжных редкостей, причем неважно каких – хоть редких изданий советских детективов 40-50-х годов, хоть «эльзевиров» или народных лубочных книжек позапрошлого века, – привлекает к себе внимание людей далеких от собирательских интересов.

Кстати, в советские времена к собирателям относились чуть ли не как к врагам народа. У коллекционеров картин конфисковывали их собрания живописи, причем более умные нарочно дарили живописные раритеты музеям, чтобы предстать в глазах государства этакими бескорыстными меценатами А в 70-е годы прошлого века в прессе упорно муссировалась идея о том, чтобы сильной государственной волей изъять у владельцев личных библиотек их книги и передать библиотекам общественным Между прочим, это было вполне реально. Любая власть в состоянии предсмертной агонии готова пойти на любую гадость, лишь бы показать свою состоятельность и тотальность.

В этом смысле собирать бабочек и жуков было безопаснее, чем книги или картины. Хотя, если вспомнить, в литературе существует один довольно жуткий пример, когда якобы безобидное собирание бабочек закончилось настоящей драмой. Я имею в виду роман «Коллекционер» Джона Фаулза. Помните, главный герой романа в маниакальном стремлении коллекционировать красоту начинает с бабочек, а кончает живым человеком, девушкой, которую и доводит до гибели? Владимир Набоков вроде бы патологией не страдал и не кончил свою жизнь на электрическом стуле, хотя тоже коллекционировал бабочек, о чем пишет во множестве своих сочинений, особенно, по-моему, в «Даре».

Из окружающих меня литераторов я знаю одного достойного человека, собирающего жуков Это Павел Крусанов, написавший «Укус ангела» и «Американскую дырку». У него дома на Коломенской улице стены завешаны застекленными рамками с этими жесткокрылыми бедолагами. Каюсь, я тоже поучаствовал в прибавлении его коллекции, когда летом 2006 года привез Паше из-под Анапы парочку представителей жесткокрылых.

Я думаю, что из всех болезней, собирательство самая безопасная. Если не брать в расчет редкие случаи патологии – например, описанный Фаулзом

Мало того, не было бы на свете коллекционеров – не сохранилось бы большинство из того, что мы видим в современных музеях. Поэтому – да здравствует собирательство!

«Я обещаю вам сады…» – пообещал однажды Константин Бальмонт российским читателям

«Вы обещали нам сады…» – укорял его позже Николай Клюев, перечисляя, что же получили читатели взамен обещанных поэтом садов:

На зов пришли: Чума, Увечье,
Убийство, Голод и Разврат…
За ними следом Страх тлетворный,
С дырявой бедностью пошли, –
И облетел ваш сад узорный,
Ручьи отравой потекли…

Вот такую апокалиптическую картинку нарисовал народник Николай Клюев, а шел в то время по русской земле год 1911-й Затем были год 17-й и последующие, и новый поэт, пришедший на смену старым, сказал как ножом отрезал: «Я знаю: саду цвесть!». И сад, как всем известно, зацвел Таким образом, правда Бальмонта восторжествовала. Сам Бальмонт, впрочем, предпочитал этим большевистским садам французские буржуазные виноградники

Вообще же Бальмонту в поэзии повезло. Во-первых – эпоха. В начале века (двадцатого, разумеется) спрос на поэзию резко возрос, стихотворная продукция стала массовой, и самым популярным среди тогдашних поэтических имен значилось имя Бальмонта. Он был первым из русских поэтов удостоившимся собственного собрания сочинений Он был первым, чью книгу («Звенья») издали массовым тиражом ценой в рубль, то есть книга была доступна практически любому читателю

Но везение, как говорится, не бывает на пустом месте Средненькому поэту может повезти один раз, а далее, сколько бы он ни пыжился, сколько бы ни издал книжек, памяти о нем в народе не сохранится А вот Бальмонта знают все. И читают, и читать будут Секрет этого – всего лишь талант Талант и ничего более.

Я очень хорошо помню школьный двор начала 60-х годов, большую гору бумажных трофеев, которые мы, пионеры 260-й школы Октябрьского района города Ленинграда, добыли у населения близлежащих домов в ходе очередной макулатурной компании И синие, красные, коричневые и не помню уже какого цвета томики, тома и томищи, увенчивающие этот макулатурный развал Население освобождалось от груза: съезд партии дал отмашку, и люди с завидной смелостью выбрасывали на метафизическую помойку труды отца всех народов. Представляю сейчас их состояние – это все равно как десятилетием позже манкировать всенародные выборы Или на собрании трудового коллектива завода сидя слушать государственный гимн

Сегодня, когда от салатов и винегретов всевозможных политических направлений у любимых моих сограждан испорчены все органы чувств – от вкуса до обоняния включительно, – многие из этих сограждан заискивающе поглядывают назад, на великое наше прошлое, когда люди под сталинскими знаменами маршировали от победы к победе, в то время как мозг страны за дверью своего кремлевского кабинета прокладывал им победный маршрут и думал в одиночку за каждого.

Так вот, товарищи возвращенцы! Все это советское мыло, которым мылили нам глаза и следили, чтобы никто не заплакал, давно уже ушло в водосток вместе с грязной вчерашней пеной А те томики, тома и томищи, что избежали бумажных мельниц, сделались музейными экспонатами, вроде мумий, динозавров и мамонтов, и кроме чисто созерцательной ценности не имеют больше ценности никакой.

Сам Зощенко, правда позже, в самом начале 30-х, заявлял, что готов «печататься на обертках конфет в миллионном тираже». Я думаю, что если бы такое его пожелание осуществилось, сейчас такая обертка ценилась бы среди собирателей на вес золота. Разве, покупая конфеты, человек заботится о конфетном фантике? Ну прочитает он пару печатных строчек, пока развертывает конфету. А после швырк этот фантик в урну, если он человек культурный Или же швырнет себе под ноги, как делает большинство несознательного населения нашей обширной родины И где он после этого, этот фантик?

Я вот тоже жалею – был в начале 90-х напиток под названием «Наша водка» И в качестве рекламной уловки на этикетке этой водки печатали мелким шрифтом рассказы Зощенко То есть можно было купить этой водки, к примеру, ящик, отделить, подержав над паром, наклейки, переплести их в аккуратную книжечку и иметь таким образом собрание рассказов писателя.

Очень, кстати, хорошим ходом с точки зрения повышения культурного уровня населения, практически поголовно пьющего, такая литературная реклама на этикетках является А то ж от водки только зло и убытки Как в рассказе «Опасная пьеска» из книжки «Социальная грусть», когда артисты одного уральского театра на сцене по ходу спектакля устроили натуральную пьянку и, хорошо, благородными оказались людьми – другие бы на их месте, «наклюкавшись, стали бы в публику декорациями кидаться»

В юности Георгий Леонидзе входил в литературную группу «Голубые роги», блиставшую такими звездными поэтическими именами, как Тициан Табидзе и Паоло Яшвили. Его стихотворение «Автопортрет» перевел Мандельштам, когда летом и осенью 1921 года побывал в Грузии.

…Стигматы расы я читаю, как цветы,
Трибун парижских толп и вольный князь картвелов
Знамена Грузии мне реют с высоты,
И солнце в родовых походах поседело.

Купель поэзии – мне – виноградный чан.
Я душу бросил в яд, как в сусло золотое.
Люблю, близнец Рембо, я сумасбродство злое
Мне в предки Теймураз и Чавчавадзе дан

Воскресная газель, косуля молодая, –
Я черный Nevermore последнего трамвая.

И вот Nevermore и близнец Рембо в благодарность за щедрость души великого кремлевского горца, который даровал ему жизнь и оставил при писательских лаврах (в отличие от расстрелянных Яшвили и Табидзе), пишет эпическую поэму, озаглавленную коротко: «Сталин»

В «Прологе» с высоты ангельского полета ретроспективно дана история и география Грузии, затем круг полета сужается, и перед нами центр вселенского мироздания – крепость и город Гори, «родина великого Сталина», как написано на стр 126 в примечании к стр 12 Время действия – канун рождения героя поэмы.

Богатей забрал умело,
Льстиво княжий нрав хваля,
И помещичьи поместья,
И дворянские поля.

Такова общественно-политическая обстановка в горной стране И люди, и сама природа томятся в ожидании героя, который придет их освободить. И вот он приходит, герой, маленький Сосо Джугашвили, сперва ребенок («Детство»), затем отрок («Отрочество»). Последняя глава книги, написанной «вольным князем картвелов», называется «Разгромим князей!» Книги «Юность», «Зрелость», «Мужественность» и прочие, насколько я знаю, так и не выходили. То ли писатель спекся, не выдержав творческого напора, то ли время переменилось и тема перестала быть актуальной, то ли автору хватило гонорара за «Книгу первую», чтобы медленно дожить до счастливой старости

(И. Сталин. «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников». Доклад и Заключительное слово на Пленуме ЦК ВКП(б) 3-5 марта 1937 года; «Обвинительное заключение по делу контрреволюционной меньшевистской организации Громана, Шера, Суханова и др.»; «Обвинительные материалы по делу контрреволюционной группы зиновьевцев»; «Обвинительное заключение по делу Бухарина Н И., Рыкова А. И., Ягоды Г Г., Крестинского Н. Н. и др.»)

Теперь, я думаю, ясно для всех, что нынешние вредители и диверсанты, каким бы флагом они ни маскировались, троцкистским или бухаринским, давно уже перестали быть политическим течением в рабочем движении, что они превратились в беспринципную и безыдейную банду профессиональных вредителей, диверсантов шпионов, убийц Понятно, что этих господ придется громить и корчевать беспощадно, как врагов рабочего класса, как изменников нашей родине. Это ясно и не требует разъяснений.

Так вождь и отец народов сказал и поставил точку, закрепленную расстрельными списками, бесконечными этапными эшелонами, миллионами километров колючей проволоки и мерзлых зон, безответными письмами жен и родственников несчастных, безотцовщиной и т. д., и т. п.

Книги, предлагаемые вашему вниманию, относятся, во-первых, к области социальной фантастики. Потому как – теперь-то мы это знаем – практически на все сто процентов дела эти высосаны из пальца, умело сфабрикованы Сталиным с одной целью – добиться единоличной власти. Во-вторых, это страшные документы эпохи, которые ни выкинешь, ни забудешь Берем наугад любое место из любого документа и мурашки бегут по коже

В этих преступлениях я руководствовался директивами некоторых участников антисоветской организации правых. В частности, директивами Ягоды Именно от Ягоды я получил указание насильственно устранить Максима Пешкова, а затем и Алексея Максимовича Горького.

(Из показаний обвиняемого П Крючкова, секретаря Горького.)

Бухарин указывал, что Узбекистан и Туркмения должны быть отторгнуты от СССР и существовать под протекторатом Японии и Германии, но что при этом не удастся обойти и Англию и поэтому надо пойти на завязывание связей с англичанами…

(Из показаний обвиняемого Ф Ходжаева.)

И все это наша история, которая откликается по сегодня. Потому что ложь, на которой строилось «светлое здание коммунизма», в конце концов и сделалась тем бродилом, что разъело и обрушило в результате кроваво-красную вавилонскую башню, бросавшую тень на мир

Петербургская Коломна такое место старого Петербурга, где грань между фантастикой и реальностью настолько не отчетлива и размыта, что порой нелегко понять, человек перед тобой или призрак, дом или летучий корабль.

Фонтанка, вода канала, краны над кромкой города, тесные пространства дворов, в которых звуки, родившиеся однажды, не умирают, а продолжают жить, – вся эта безумная атмосфера, сдобренная балтийскими сквозняками и белыми туманами по утрам, способствует смещению взгляда в сторону нереального, фантастического.

Где, как не в петербургской Коломне, мог бродить по улицам нос, убежавший от своего хозяина? А герой «Медного всадника», бросивший в лицо истукану решительное «Ужо тебе!…», – в Коломне, и только в ней, мог мечтать о своем призрачном счастье

Особенно фантастичны в петербургской Коломне утренние часы

Раньше всех здесь просыпаются портовые краны Жизнь их медленна, работа почетна. Они стражи городских рубежей, они слушают голос моря, предупреждая о разбойных набегах неуемных варяжских волн

Вслед за ними просыпаются птицы, окунаются в воздушное серебро и приветствуют счастливыми криками возрожденную после ночи жизнь

Птицы будят ленивых дворников и украдкой наблюдают с карнизов, как те курят свои ранние сигареты и выкашливают остатки ночи

Кто в Коломне всегда без сна, так это ее сердце, Фонтанка

Она душа этой портовой окраины, ее муза, защитница и хранительница. Протекая ночным дозором вдоль холодных гранитных стен, она всюду должна поспеть – здесь утешить, там обнадежить, дать совет или отвести удар.

Лишь зимой, с декабря по март, она уходит на заслуженный отдых – и то если не помешают оттепели. Но и там, под ледяным одеялом, она тревожно вслушивается сквозь сон в шаги и шепоты, в страхи и разговоры.

А еще – про это знают не все – река добавляет городу, и особенно его коломенской части, тот волшебный, неуловимый дух, наделяющий предметы обыкновенные чудесными, необъяснимыми свойствами. Но об этом рассказ особый.

Основная заслуга писателя Рекса Стаута перед детективной литературой бесспорна: он создал незабываемый двойной образ гениального сыщика Ниро (Нерона) Вульфа Арчи Гудвина, который одновременно пребывает в состоянии меланхолической рассудочной деятельности среди своих орхидей и носится сломя голову (в обличье второй своей составляющей) по столице мира Нью-Йорку. Конечно же, писатель шел по конан-дойлевскому пути: пара Шерлок Холмс – доктор Ватсон его вдохновила Но если Шерлок Холмс был аскет (привычка к опиуму не в счет), то Ниро Вульф, наоборот, сибарит и чревоугодник, и повар Фриц в этом смысле нечто вроде третьей ипостаси этого двуликого божества.

Рексу Стауту, кроме всего прочего, принадлежит следующий афоризм: «Детективные истории не интересуют только одну человеческую категорию – анархистов». В этом он вполне вписывается в модель Честертона, который в качестве преступного материала в основном предпочитал анархистов (см., к примеру, «Человека, который был Четвергом»). То есть эти люди потому не интересуются романами о преступлениях, потому что сами эти преступления совершают.

А еще Рекс Стаут непререкаемо доказал, что доктор Ватсон (Уотсон) у Конан Дойла был женщиной, и даже вычислил ее имя

Вот отрывочек из его рассуждений на тему половой принадлежности неутомимого помощника Холмса:

Всего насчитывается шестьдесят рассказов и повестей о Шерлоке Холмсе. Прежде всего мы расположим их в хронологическом порядке и дадим им номера от 1-го до 60-го Далее, применяя способы расшифровки, которыми так виртуозно владел Холмс и сущность которых раскрыта в повести «Знак четырех», рассказе «Пляшущие человечки» и ряде других вещей, мы отберем те названия, которые стоят под номерами, имеющими определенный кодовый смысл, и получим следующий столбец:

Исчезновение леди Карфэкс

Рейгетские сквайры

Этюд в багровых тонах

Некто с рассеченной губой

Убийство в Эбби-Грэйндж

Обряд дома Месгрейвов

Тайна Боскомской долины

Союз рыжих

Одинокая велосипедистка

Небесно-голубой карбункул

И, прочитав начальные буквы по принципу акростиха, сверху вниз, мы с легкостью откроем эту тщательно скрываемую тайну Ее звали Ирэн Уотсон

Мало того, Стаут доказал, что на самом деле Ирэн Уотсон была женой якобы холостяка Холмса И все рассказы о Холмсе написаны именно ей

То есть писатель Стаут внес не только посильный вклад в литературу, он еще прояснил многие темные места в холмсоведении, за что его не раз благодарили, а бывало и проклинали истые почитатели Конан Дойла.

«Правда, ничего кроме правды» – первый и единственный принцип работы главного в ныне упраздненном Советском Союзе издательства «Правда»

Это я так, для зачина, чтобы плавно перейти к Стейнбеку.

В одном из писем своему другу и редактору Паскалю Ковичи автор «Гроздьев гнева», «Зимы тревоги нашей» и еще нескольких романов и повестей, написав которые можно со спокойной совестью являться на очную ставку с Господом Богом, рассказывает историю своей безуспешной попытки снять помещение для работы в родном американском городе Монтерее

– Я хочу снять помещение на пару месяцев, – сообщает писатель владельцу дома, в котором сдается площадь.

– Очень хорошо, – отвечает ему хозяин, – у нас как раз есть несколько свободных контор Как ваша фамилия?

– Стейнбек, – называет себя будущий нобелевский лауреат

– А чем вы занимаетесь? – задается очередной вопрос.

– Я писатель, – скромно говорит Стейнбек.

После долгой паузы следует недоуменная фраза:

– У вас есть официальное разрешение на практику?

– Нет, – отвечает Стейнбек. – В моей профессии этого не требуется.

Снова долгая пауза, после которой владелец помещения заявляет:

– Извините, но таким людям мы не сдаем Мы имеем дело с людьми интеллигентного труда – врачами, дантистами и страховыми агентами

Если в нашей с вами России еще в не очень давние времена интеллигенция – и техническая, и творческая – исповедовала, в основном, литературоцентризм, то есть строила свою жизненную позицию с оглядкой на большую литературу, то в свободной стране Америке, как следует из стейнбековского рассказа, литераторы почетом не пользовались

Впрочем, Стейнбек – человек желчный, себя он причислял к партии старых ворчунов и к свободной стране Америке относился не особо патриотически.

Нынешний печальный парад кандидатур в президенты смешон, если не сказать отвратителен… Кандидаты так стараются, что им впору нашить лычки за высший пилотаж. Возня в Вашингтоне напоминает кошачий сортир в Риме… А демократы! Господи, демократы делят шкуру неубитого медведя – ни выдержки, ни идей, ни плана, ни платформы!.

Это о предвыборной кампании 1960 года

А вот об американцах:

Люди эти как марсиане У них нет ни юмора, ни прошлого, а всё их будущее – это новые модели прицепов Их настоящее точь-в-точь напоминает жизнь кур, откладывающих яйца в инкубаторе. Кажется, я наконец понял. Мы живем в инкубаторе, и всё, что мы производим, не лучше химикалий, которыми нас кормят…

О братьях-писателях Стейнбек также невысокого мнения:

Сегодня получил письмо от Алисы с вырезкой интервью Билла Фолкнера, от которого меня чуть не вывернуло Когда наши авторы пускаются разглагольствовать о Художнике Слова, имея в виду самих себя, то мне хочется сменить профессию… Билл заявил, что читал только Гомера и Сервантеса и никогда не читал своих современников Черт побери! Он лучше Гомера Гомер не умел ни читать, ни писать, да к тому же старый сукин сын был слепым. Сервантес был нищим – Биллу же это не угрожает, во всяком случае пока он может отправиться в Голливуд и состряпать такую вещь, как «Египтянин»

Вряд ли писатель Стейнбек популярен сейчас в Америке с ее тоскливой политкорректностью Но если ты назвался писателем, не пугайся в процессе работы причинить кому-нибудь боль

Стивенсон – это моя любовь, как и вся большая литература Англии: Филдинг, Стерн, Диккенс, Стивенсон, Честертон, Киплинг, Уэллс… Но Стивенсон среди них едва ли не самый первый Однажды, когда будущий писатель был маленький, он нарисовал человечка и сказал матери: «Мама, я нарисовал человека. А душу его рисовать?» В этом весь взрослый Стивенсон – в том, что, нарисовав героя, он не может не нарисовать его душу.

Главное для нас сочинение Стивенсона – это «Остров сокровищ» Его можно перечитывать бесконечно. Это самый красочный, яркий и, наверное, самый авантюрный из всех романов писателя. «Пиастры, пиастры!» – кричит попугай с плеча одноногого капитана Сильвера Юный Джим Хокинс на борту «Испаньолы» сидит в бочке из-под моченых яблок и узнает о пиратском заговоре А карта, а Берег Скелетов, а холм Подзорная Труба, а ночная атака пиратов… Кажется, все знакомо до мелочей, но руки сами тянутся к этой книге, и невозможно погасить в себе эту тягу

Образы романов писателя, стоит их прочитать хоть раз, запоминаются на всю жизнь. Фальшивый прокаженный из «Черной стрелы». Бегство Дэвида Бальфура по вересковым холмам Шотландии Доктор Джекил и мистер Хайд, их меняющиеся, как в голографии, лица Зимние лунные пейзажи во «Владетеле Баллантрэ»…

Собственно говоря, для того писатель и пишет, чтобы продлить свое бытие во времени А книги живут вечно только тогда, когда это хорошие книги И первый тому для меня пример – Роберт Льюис Стивенсон

«Суер-Выер». Последняя книга Юрия Коваля Последняя и посмертная.

С обложки на нас глядит автор – взглядом немного грустным, может быть, оттого, что этот его портрет окантован в черное.

«Суер-Выер» – роман особый, это роман-игра. Собственно, он и романом-то не является; роман – это что-то матерое, что-то очень сюжетное, многоликое, величественное, как Лев Толстой. Пергамент – так определяет жанр своего сочинения автор.

Что такое пергамент? Как известно из археологии, пергамент есть гладко выделанная кожа животных, употреблявшаяся в древности для письма. (А в старых словарях есть добавка: «Ныне же идет преимущественно на барабаны».)

Итак – «в древности». То есть мы с вами как бы читатели будущего и держим в своих руках некую музейную редкость, чудом избежавшую труса, голода (раз из кожи), нашествия со- и иноплеменников и так далее Что-то утрачено, что-то не поддается прочтению, где-то вкралась ошибка – может быть, переписчика, может быть, самого писца, отвлекшегося по причине принятия ежевечерней порции корвалолу

А к древности – отношение бережное. Можно комментировать, делать примечания, давать сноску, но нельзя ничего менять – теряется аромат времени, пища для желудка ума, материал по психологии творчества. Если «вдруг» написано через «ю» («вдрюг»), «со лба» – «собла» и древний автор, раскачиваясь на стуле, осознает «гулбину» своего падения – то этого уже не исправишь.

Любая мелочь, на которую в обыкновенной книге (если такие вообще бывают!) порою не обращаешь внимания, здесь, в пергаменте, играет роль важную, как в оркестре, где умри какая-нибудь маленькая сопелка, флейточка ли, английский рожок – и музыка перекосится и рухнет, превратившись в трамвайный шум.

Теперь о самой игре, о ее незамысловатых правилах

Правила очень простые.

Вот корабль, вот море и острова Надо плыть по этому морю и открывать эти самые острова. Заносить открытые острова в кадастр и плыть дальше А в свободное от открывания островов время заниматься обычными судовыми делами: пришивать пуговицы, развязывать морские узлы, косить траву вокруг бизань-мачты, варить моллюсков

Да, чуть не забыли сказать про самое главное: кто в игре победитель и какая ему с этого выгода

С победителем просто. Кто первый доберется до острова Истины, тот и выиграл И в награду ему, естественно, достается Истина

Правда, странное дело – выиграть-то он, конечно, выиграл, но идет себе этот выигравший по острову Истины, кругом ее, естественно, до хрена, идет он себе, значит, идет, разглядывает лица девушек и деревьев, перья птиц и товарные вагоны, хозблоки и профиль Данте – а за ним (!) тихонечко движется океан И сокращается островок, съедается, убивает его идущий своими собственными шагами; обернется, дойдя до края, – а сзади уже вода. И впереди и сзади.

Вот такие интересные игры попадаются иногда на пергаментах

Говоря по правде, игра эта очень древняя. В нее играли еще в те времена, когда мир держался на трех китах, а земля была плоская и загадочная, как вобла

О путешествиях и невиданных островах писали древние греки и Лукиан, Плиний и Марко Поло Они описаны у древних китайцев в «Каталоге гор и морей» и в Синдбадовых путешествиях из «Тысячи и одной ночи», в кельтском эпосе и русских народных сказках.

Острова, на которых живут циклопы и тененоги, псоглавцы и царь Салтан; а еще – ипопеды, то есть люди с копытами вместо ног; а еще – бородатые женщины и люди без рта, пьющие через специальную трубочку; а еще – Робинзон Крузо, капитан Немо и Максим Горький. Все они описаны, зарисованы и выставлены на народное обозрение – в сушеном или заспиртованном виде.

Идешь, смотришь, щупаешь, пьешь, закусываешь, берешь еще.

И вроде бы как даже приелось.

Но вдруг из-за какой-нибудь сухой груши выходят два человека: матрос Юрий Коваль и мэтр Франсуа Рабле Смеются и тебе говорят: ну что, говорят, плывем?

Ты даже не спрашиваешь куда, потому что и так понятно: в руке у мэтра Рабле початая Божественная Бутылка, а матрос Юрий Коваль уже щелкает по ней ногтем и Бутылка отвечает звонким человеческим голосом: «ТРИНК»

В Москве 40-50-х годов XIX века в роли великосветской львицы и учредительницы общественных вкусов выступала Надежда Нарышкина, урожденная Кнорринг Борис Николаевич Чичерин в книге своих воспоминаний («Москва сороковых годов») дает очень яркое описание этой экспрессивной особы:

Лицо у нее было некрасивое, и даже формы не отличались изяществом; она была вертлява и несколько претенциозна; но умна и жива, с блестящим светским разговором По обычаю львиц, она принимала у себя дома, лежа на кушетке и выставляя изящно обутую ножку; на вечера всегда являлась последнею, в в 12 часов ночи. Скоро, однако, ее поприще кончилось трагедиею За ней ухаживал Сухово-Кобылин, у которого в то же время на содержании была француженка, M-me Симон. Однажды труп этой женщины был найден за Петровскою заставою. В Москве рассказывали, что убийство было следствием сцены ревности. Кобылин, подозреваемый в преступлении, был посажен в острог, где пробыл довольно долго Он успел даже написать там «Свадьбу Кречинского» Но кончилось дело тем, что его выпустили, а повинившихся людей сослали в Сибирь…

Проходное упоминание написанной в остроге «Свадьбы Кречинского» («успел даже написать») намекает читателям на случайность, преходящесть этого эпизода в судьбе Сухово-Кобылина На самом деле это не так

После Островского – Сухово-Кобылин, может быть, единственный в русской литературе писатель, чьи произведения составляют золотой фонд нашей драматургии. Им сочинены всего лишь три пьесы: упомянутая «Свадьба Кречинского», «Дело» и «Смерть Тарелкина» Первая откровенно комедийна по содержанию и из всех классических сочинений для русской сцены самая репертуарная и известная. Две последних, по словам автора, рассчитаны «не на то, чтобы зритель рассмеялся, а на то, чтобы он содрогнулся» Если бы во времена Сухово-Кобылина существовал такой термин, как «театр абсурда», и «Дело» и «Смерть Тарелкина» непременно были бы причислены к этому направлению. Они были вне литературной традиции русского реализма По степени гротеска до них не дотягивают ни Гоголь, ни Салтыков-Щедрин.

Только двадцатый век с его экспериментами в жанрах смог по достоинству оценить Сухово-Кобылина, этого предтечу современного авангарда в литературе.