• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Одним из первородных начал в космогонии карело-финских народов является пиво. Наряду с огнем, железом, кантеле и медведем пиво составляет основу жизни, и в «Калевале» в «Книге первородных начал» отдельная глава посвящена его появлению Глава эта так и называется – «Рождение пива» В ней подробно описывается процесс варки, концовка же у главы следующая:

Так вот уродилось пиво,
Калевы хмельной напиток,
там и имя получило,
добрую с почетом славу,
чтоб оно хорошим было,
вкусным, крепким и душистым,
всех бы женщин потешало
и мужчин вело к веселью,
радовало добродушных,
а глупцов кидало б в драку

Собрал и записал «Калевалу» Элиас Лённрот в 20-40-е годы XIX века. Окончательный текст памятника был издан в 1849 году и составил в общей сложности 50 рун

«Родиной этих поэм, – писал Лённрот в предисловии к книге, – является Карелия по обе стороны государственной границы Финляндии и России». Таким образом, район Калевалы – это карельское Беломорье, Олонец и прилегающие к ним карельские и финские территории

Поэтому странно видеть новый, прозаический пересказ «Калевалы», выполненный Павлом Крусановым, с вынесенным на обложку подзаголовком «Финский народный эпос» вместо «Карело-финский». Вины Крусанова в этом нет, у него как раз все было правильно. Но, видно, кто-то из «астрельских» издателей то ли карелофоб, то ли просто повелся на поводу обычной книгопродавческой глупости. Финляндия, мол, как-никак заграница, а нынешний книжный рынок сориентирован на литературу запада. Карелы на нем не катят, как не катят мордва и вепсы, татары, нганасаны и чукчи

По мнению академика О. Куусинена, «Калевала» – единственный из северных эпосов, рожденных в народной гуще Все остальные эпосы, будь то «Песнь о Нибелунгах» или скандинавская «Эдда», «составлены певцами-профессионалами, воспевавшими легендарных героев на пиршествах князьков»

И пили эти «князьки» не пиво, подлинно народный напиток, пили они вино, классический напиток аристократии.

История с филоновской «Калевалой» – очень характерный пример отношения государства в лице отдельных его представителей к художнику Филонову и филоновской школе в частности и к изобразительному искусству вообще.

Процитирую записи из «Дневника» Павла Николаевича Филонова

30 ноября 1931 г.: «Тт Бабкин и Ковязин из изд-ва “Академия” пришли ко мне в 5 ч и предложили иллюстрировать “Калевалу”. Я отказался, но мы договорились, что эту работу сделают Мастера аналитического искусства – мои ученики под моею редакцией…»

1 декабря 1931 г.: «Вечером в 6 ч. собрались товарищи: Борцова, Вахрамеев, Глебова, Закликовская, Иванова, Капитанова, Порет, Цыбасов, чтобы обсудить предложение издательства “Академия” За работу возьмутся все и, кроме них, Зальцман и Макаров. Порет, Миша и Вахрамеев завтра сходят в изд-во и договорятся с тт Ковязиным и Бабкиным»

3 декабря 1931 г.: «Вахрамеев и Миша вечером пришли сказать о ходе переговоров в изд-ве “Академия”: товарищи будут делать 11 иллюстраций и 52 заставки: срок работы 1 месяц…»

Работа над «Калевалой» была начата 7 декабря 1931 года и в июне следующего года сдана заказчику В вышедшей книге на обороте титула перечислены имена мастера и его учеников: «Работа по оформлению книги коллектива Мастеров аналитического искусства (школа Филонова) Борцовой, Вахрамеева, Глебовой, Закликовской, Зальцман, Ивановой, Лесова, Макарова, Мешкова, Порет, Соболевой, Тагриной, Цыбасова под редакцией П Н Филонова»

В комментариях Г. Марушиной к «Дневнику» о степени редакторского участия Филонова в работе его учеников говорится следующее: «Вопрос о редакции Филонова, иными словами – об участии его в работах учеников, до сих пор остается открытым. Известно, что Филонов очень активно, не щадя времени и сил, помогал своим ученикам, многое, вероятно, делал сам Существуют различные свидетельства на этот счет».

Итак, работа над «Калевалой» была закончена в июне 1932 года Прошло полгода Читаем в дневнике запись от 13 января 1933 г.: «Получил из “Академии” 1000 р. за редакцию “Калевалы” Наконец издательство решило со мной расплатиться, когда рубль упал, а продукты поднялись в цене. Кило сахару в кооперативе по коммерческой цене сейчас стоит 15 р., а молоко на рынке 6 р и 6 р 50 к. Т. к выплата из Академии производится исключительно через сберкассу, а номер и адрес кассы при переводе денег издательство перепутало, моей дочке пришлось долго похлопотать, разыскивая и получая их Перевела их “Академия” 29 декабря, и за это время на них наросло 2 р. 22 к процентов Из них я полностью заплатил дочке долг 638 р 27 к.».

Один из рисунков к книге был утерян, нарисован заново и отослан в издательство Вот что пишет по этому поводу художник: «Теперь надо ждать, как его примет тупье и паразиты из “Академии” здесь и в Москве Мы работаем с самодовольными, полными апломба и невежества паразитами Изо и мерзавцами Изо, по горло пресыщенными возможностью издаваться и оставаться недосягаемыми…»

Особая история была с форзацами филоновской «Калевалы», которые запретили за их красный цвет.

22 ноября 1933 г.: «Порет ‹…› сказала, что т. Сокольников, глава Ленотдела “Академии”, пробовал вступиться за форзацы “Калевалы” и говорил об этом с М. Горьким. Горький ответил ему, что форзацы пропустить нельзя. Но Горький при этом просил Сокольникова отпечатать для него один экземпляр “Калевалы” с форзацами Т. к. Сокольников захотел этого же и для себя, и еще кое для кого, то Сокольников решил отпечатать триста экземпляров с форзацами. Но когда он распорядился об этом в лен издательстве “Академия”, оказалось, что кто-то уже распорядился уничтожить клише форзацев».

Когда «Калевала» вышла, пресса отозвалась на ее появление ливнем отрицательных отзывов: «Не заслуживает положительной оценки иллюстративная сторона издания… Иллюстраторы не создали ничего ценного в художественном отношении. По стилю, по манере изображения рисунки дают полный разнобой и не связаны между собой Преобладающий уклон – в сторону архаизации… Крайне неудачно изображение древних героев в карикатурном виде с подчеркнутыми типическими чертами… Чрезмерное злоупотребление со стороны художников ироническим отношением к “Калевале” снижает общее впечатление…» Или другой пример: «Резкой отрицательной оценки заслуживает выпущенное “Академией” издание финского народного эпоса “Калевала”, эта книга по праву может рассматриваться как своеобразная энциклопедия самых отвратительных и отталкивающих черт ленинградской художественной школы Филонова»

А вот мнение о «Калевале» Екатерины Серебряковой, жены Филонова: «Читаю эти дни “Калевалу” – не знаю, от чего я больше в восторге – от содержания или рисунков, – до чего они хороши… Радость у меня, когда я смотрю. Вчера утром более часа только рисунки смотрела».

Более всего человек эпистолярной эпохи отражается в письмах В свое время петербургский журнал «Звезда» (№ 7, 1999, публикация О. Демидовой) опубликовал часть переписки поэта Василия Каменского с режиссером и теоретиком театра Николаем Евреиновым Они достойны того, чтобы частично их процитировать, потому что настолько живо раскрывают Каменского человека, что никакие сторонние мемуары не расскажут нам о поэте лучше.

Напомню, что Н. Евреинов, адресат Каменского, в период их переписки (1925-1935 гг.) жил в Нью-Йорке; сам поэт проживал в России

Москва, 6 октября 1925: «…Рад-радешенек за весь твой успех за границей, приносящий доллары В легкий час! Да будет поток их неиссякаем в сторону твоих надежных карманов, тайных и явных Когда будешь Рокфеллером, не забудь дать мне взаймы рубля три Ты ведь скуп – я знаю – и много не прошу… Что и где и какие вещи ставишь? Как доходы твои? Если приеду, – на что можно расчитывать?… Написал крестьянскую пьесу в 3-х дейст. “Козий загон” Веду с театрами переговоры о постановке Вышел одиннадцатым изданием мой “Степан Разин” и вышел “Емельян Пугачев” А вот стихов не издают Театр куда интереснее и выгоднее. Учусь быть Пиранделлой и хочу знать, насколько он богат…Маяковский (из Нью-Йорка) пишет, что дела средние Но я иду и на средние. Лишь бы побывать, поглазеть, посмекать – в чем там дело американское и почему у нас меньше долларов? Что мы, дураки, что ли? Думаю, что поумнее американцев, а вот долларов нет… А без долларов скучно жить, едри его копалку…»

Зима 1925-26: «Родной мой Количка, друг мой сердешный, обнимаю-целую с Новым годом, с новыми долларами. Желаю влезть в Америку и убежден, что обязательно влезешь Ручаюсь головой Рокфеллера. А раз влезешь – значит, доллары будут, т. к. там они проживают густо Знай черпай. Черпать же ты уважаешь, как, впрочем, и я…»

Каменка, 5 августа 1925: «Дорогой, любимый Количка… получил два твои письма… а ответить до сих пор не мог Началась страда, в Пермь никто (за 40 верст) не едет и отправить никак было нельзя. Я злился страшно, досадовал, а ни лешего не сделаешь Законы джунглей суровы Идти же пешком 80 верст в жару показалось далековатым предприятием. Вот и ждал оказии Не помогли фантазии. Живем бо в Азии Пошли мне автомобиль. Ты ведь теперь раздолларился, к моему счастью. Шибко же рад я за успехи твои… Так и рвусь к вам, в Нью-Йорк! Но… пока нет денег. Тебе, богачу, меня теперь не понять. А денег все-таки нет Я же убежден, что в Нью-Йорке разживусь. Чую. Верю Уж если я разжился в Очемчирах, то ведь Нью-Йорк, по слухам, больше и богаче. Авось с помощью американских двух дядюшек – тебя и Бурлюка – вылезу на Бродвэй. Помогите, ребята! Не дайте пропасть известному литератору, застрявшему в пермских лесах трущобной жизни…».

СССР. Азербайджан Баку. Улица Саратовца Ефимова, д. 7 Для О П Шильцовой. Декабрь, 1926: «…К вашей нью-йоркской компании прибавился Боря Григорьев – один из тех трех моих братьев-друзей (т. е. ты, Григорьев, Бурлюк), кот. я люблю. Больше этих трех у меня нет никого на свете. И все вы трое в Нью-Йорке. Неужели не стыдно вам, что меня нет среди вас… В сущности дело мое только за деньгами, чтобы выехать, по крайней мере, с 750 дол Жену я оставлю в Париже, а сам в Нью-Йорк ахну до лета… Мне лишь бы доехать, а там – моя голова сделает свое дело: буду стихи и лекции читать, на гармошке играть, фокусы показывать, пьесы ставить, на голове ходить, шпаги глотать Найду что-нибудь подходящее. С Фордом, например, аэропланы буду заворачивать…».

Сухум, Курортная, 11, дом быв. Соколовой. 10 мая 1927: «Черта ли толку в загранице в общем, когда здесь ты – дома, в тропическом гнезде. Кстати, ведь здоровье живет тут… Вспомни. Очнись. Плюнь на заграницу, пока в силах Безумие – жить там долго Все там глупеют, одурманиваются, отстают от мысли, делаются душевно-нездоровыми, бессердечными. Все это относится, конечно, к русским. Я понимаю, что поехать на некотрое время на Запад даже необходимо, но жить там долго – не разумно, не здорово Пусть у нас есть много недостатков, но все же мы – дома и делаем прочно свои великие и малые дела общего строительства…»

Отказываюсь комментировать эти кусочки писем. По-моему, и так понятны мотивы моей цитации. А чтобы поставить точку, дам еще один небольшой отрывок из письма 1935 года, одного из последних писем Каменского к Евреинову

Пермь, Набережная, 7, кв. Пьянковой. 1935: «О куреве. Я ведь не знал, что ты настолько бедный, что для посылки сигаретной тебе оказывается нужна специальная денежная получка сначала. Ну, раз так – никаких мне сигарет не надо. Жил и проживу без них, а для меня тратиться нет смысла и резона. Ведь сигареты – лишь баловство, как и вся моя просьба о посылке Я ведь живу так чудесно в общем, что никакой нужды ни в чем не знаю В торгсинах наших имеются шикарные сигареты, да только нет у меня валюты Ну и наплевать! Разве сухумский табак плох? Ужо буду в Сухуме – запасусь…».

Почти весь XIX век, особенно его середина, прошел в спорах о Николае Карамзине – был ли он реформатором русского литературного языка или же таковым не был. Пик споров пришелся на юбилейный 1866 год, когда отмечался столетний юбилей классика Орест Миллер с профессорской кафедры ругал почем зря писателя, подыгрывая себе на маленькой демократической скрипочке и тем самым доводя российское прогрессивное студенчество до экстаза.

Вот что пишет по этому поводу А Никитенко, известный литературный деятель, критик, цензор, академик литературы:

Что вы говорите о прозе Карамзина, Жуковского, Пушкина? Нам теперь нужна немножко хмельная и очень растрепанная и косматая проза, откуда бы, как из собачьего зева, лился лай на все нравственно благородное, на все прекрасное и на всякую логическую, правдивую мысль

Кто-то называл Карамзина подражателем, считая, что все свои новые литературные формы тот заимствовал у англичан и французов. Другие, как, например, Грот, доказывали с томом карамзинских сочинений в руках, что «Карамзин, движимый желанием, свойственным таланту, излагать мысли свои изящно… не мог довольствоваться тяжелыми оборотами тогдашней нашей литературной речи и принял за образец легкую и живую конструкцию русской разговорной речи».

Для нас с вами, современных читателей, эти споры не более чем история Да, Карамзин не очень-то современен, излишне прекраснодушен, сентиментален, может быть – узок в своем стремлении облагородить жизнь и людей Да, литература пошла дальше Карамзина, дала Пушкина, Лермонтова и Гоголя, которые глядели на жизнь уже тревожными, задумчивыми глазами

Но, возможно, нам этого-то сейчас и не хватает – искренней, душевной сентиментальности, которая живет в наивной прозе Карамзина.

Лучший роман Киплинга и, пожалуй, один из лучших в литературе XX века.

Мне этот роман особенно близок Объясню почему. Когда вышла моя книжка «Бегство в Египет», в опубликованной на нее рецензии в «Независимой газете» говорилось так: «Как-то Петр Вайль и Александр Генис рассказали, что их дети отказывались читать традиционные для советского воспитания книги, где “богатые обязательно плохие, а бедные – хорошие” Наверняка и капитан Жуков из повести Етоева больше придется по душе не детям, а государственной программе – “положительный образ стража порядка в современной литературе”»

Примерно так же в свое время говорили и о романе Киплинга. Вот некоторые из характеристик романа: «Идеализация шпиона и “великой игры” тайной разведки – один из главных моментов в творчестве Киплинга. Подлинные, до конца положительные герои Киплинга – организаторы полицейского и политического шпионажа», «Идеализация шпиона, завершившаяся “гениальной” идеей переключить в образе Кима всю юношескую романтику приключений в небывалую романтику шпионажа, – едва ли не самое яркое проявление основной черты раннего Киплинга» и т. д.

Получается, что если ты, скажем, Эдгар Уоллес или какой-нибудь Лев Овалов, создатель «майора Пронина», то никто тебе и слова не скажет в виду твоей явной серости в плане литературном А если ты написал вещь сильную и языком необычным, ярким, то ты уже развратитель душ и достоин клейма предателя.

Лично я терпеть не могу политического подхода к литературе. Анатолий Рыбаков написал «Детей Арбата», а ему стали тыкать в лицо, мол, ты, развративший наших детей «Кортиком» и «Бронзовой птицей», книгами, пропагандирующими доносительство и прославляющими машину государственного террора, пытаешься теперь, сволочь, отмыться…

Вся такая критика от лукавого Ни «Кортик», ни, тем более, «Ким» ни доносительства, ни террора не пропагандируют Они дают нам образцы хорошей и очень хорошей прозы, и каждый волен в ней видеть то, что позволяет ему разглядеть его читательский глаз. А в очках ли этот глаз или нет и какого цвета эти очки, это уж дело сугубо личное.

Берешь из этого сборника практически любое стихотворение и видишь ниточки, тянущиеся от Анненского к поэзии последующих десятилетий.

Здесь, в этом «А у печки-то никто нас не видал» прячется будущий Мандельштам. А в надломленном голосе скрипки из стихотворения «Смычок и струны» слышится звук другой, гумилевской, скрипки – мучительный, завораживающий, которому поддашься, и он уведет тебя в такую опасную глубину, из которой выход один – смерть («Милый мальчик, ты так весел…»)

Листаем дальше «То было на Валлен-Коски» Анна Андреевна, вот вы где, с разбухшей куклой в руках

Анненский был учителем. Учителем не в том смысле, что он учил поэтов, как правильно обращаться с рифмой И не в хлебниковском, экспериментальном плане, когда в поэтической лаборатории гения создаются новые формы, ритмы, слова, приемы и проч., а поэты менее одаренные черпают из этой бездонной чаши, благо не было заявок на эсклюзив. Анненский учил своими стихами, как внутреннюю музыку человека перекладывать на простые слова. У него вы не услышите ни одного фальшивого звука. Он обогатил поэзию новыми ритмами и мотивами После Тютчева он был первым русским поэтом, выведшим поэзию из долины смертной тени на свет

Пример Анненского еще раз напоминает о том, что поэзия рождается в тишине. И вовсе не обязательно сопровождать чтение стихов битьем о головы слушателей графинов. И порою тихое слово звучит в человеке громче, чем усиленный репродуктором голос Евтушенко на многотысячном стадионе в Лужниках

Под конец, не удержусь, процитирую Потому что очень уж хорошо.

Цепляясь за гвоздочки,
Весь из бессвязных фраз,
Напрасно ищет точки
Томительный рассказ,

О чьем-то недоборе
Косноязычный бред…
Докучный лепет горя
Ненаступивших лет,

Где нет ни слез разлуки,
Ни стылости небес,
Где сердце – счетчик муки,
Машинка для чудес…