• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Об органичности и судьбоносности русского западничества

Стоит ли еще и еще раз возвращаться к русскому западничеству? Стоит ли говорить о нем как о значительном явлении русской интеллектуальной истории? В конце концов, исторический эпизод с его участием и с участием его достойного противника — славянофильства — длился совсем недолго, а вскоре оба течения подверглись дезинтеграции и растворились в других тенденциях отечественной мысли. И даже если признать справедливым тот факт, что западничество не только осталось в благодарной памяти потомков, но и реально повлияло на различные аспекты русской пореформенной действительности, то не потерпело ли оно, превратившееся к тому времени в многочисленные разновидности либерализма и левого демократизма, окончательное поражение в 1917 году, когда наша страна была ввергнута в хаос и дикий разгул азиатской “народной стихии”? Не оказались ли в конечном итоге правы славянофилы или, скажем, Н.Я.Данилевский, с полной уверенностью утверждавшие: “Россия — это не Европа”?

История не дает однозначных ответов на поставленные вопросы. Но тем не менее, я глубоко убежден в том, что русское западничество не было ни случайным, ни вторичным по отношению к Западной Европе, ни эпизодическим явлением. Оно было столь же органично для России, как Пушкин, Чаадаев, славянофилы, Достоевский, Тургенев, Чехов, Николай Бердяев или Семен Франк, Александр Солженицын или Андрей Сахаров. И не менее судьбоносно, чем все другие ранние проявления нашего национального самосознания. Доказательству этих двух тезисов посвящена настоящая статья.

И европейское, и самобытно русское

Существует достаточно широко распространенное мнение, согласно которому проeвропейскую ориентацию в России стоит принимать во внимание лишь как побочное, второстепенное и как бы “вторичное” явление на фоне всемогущего и всепоглощающего стремления подчеркнуть свою самобытность, несводимость всего русского к “тесным” западным стандартам[1] Согласно этому мнению, русские либералы, подобные К.Д.Кавелину, Б.Н.Чичерину или П.Н.Милюкову, а также радикальные демократы типа В.Г.Белинского, Н.Г.Чернышевского или Д.И.Писарева, по сути дела, повторяли зады западноевропейской мысли, в лучшем случае перетолковывая ее на русский лад, а в худшем — искажая до неузнаваемости. В классических трудах Н.О.Лосского и В.В.Зеньковского по истории русской философии[2] ориентированным на Запад либералам и радикалам, по сути дела, отводится роль талантливых, но лишенных метафизической глубины дилетантов, чья миссия на русской почве была заранее обречена на неудачу. По мнению этих авторов, по-настоящему самобытная, но в то же время претендующая на мировое значение русская мысль появляется не ранее Владимира Соловьева и достигает расцвета в трудах представителей религиозного возрождения Серебряного века, действительно мощного умственного движения, с которым были непосредственно связаны также вышеупомянутые Лосский и Зеньковский. И в самом деле, если речь идет о философской мысли sensu stricto, идеалисты начала ХХ века были во многом правы. Однако мнение о неоригинальности, “нерусскости” или ущербности (несостоятельности) прозападной ориентации в России, попав благодаря стараниям русской эмиграции первой волны в западную интеллектуальную среду, а затем вернувшись в Россию в качестве если не непреложного, то в высшей степени авторитетного суждения во второй половине 1980-х годов, со временем стало расхожим публицистическим аргументом для всех тех, кто сомневается в возможности полноправного вхождения новой России в семью европейских народов или же по каким-либо причинам считает полную интеграцию России с Западом нежелательной, вредной и даже опасной для самого Запада. Многочисленные голоса подобного рода раздаются как на Западе, в том числе в странах Центральной и Восточной Европы, так и в нашем отечестве. Мнения спасителей обоих родов: России от “коварного” Запада и Запада от “коварной” России — сходятся в одном: чтобы понять глубины пресловутой “русской души”[3], следует читать Хомякова и братьев Аксаковых, Аполлона Григорьева и Достоевского, Владимира Соловьева и Константина Леонтьева, Н.А.Бердяева и П.А.Флоренского, но ни в коем случае не Белинского, не Писарева и тем более не либералов, подобных Кавелину и Чичерину, “слишком европейских” и потому якобы мало интересных. Следуя этой логике, желая познать русскую ментальность, не стоит тратить времени на сочинения просвещенного европейца Тургенева, который был близким приятелем Флобера и кумиром Генри Джеймса, а лучше сразу очертя голову броситься в кромешную бездну карамазовщины или посмаковать ужасы ГУЛАГа в сочетании с проповедью соборного всеединства и христианского смирения в его православно-фаталистической версии.

Я весьма далек от недооценки славянофильства и других консервативных мирoвоззренческих комплексов, подвергающих зачастую вполне обоснованной критике либеральный универсализм и поверхностный прогрессизм. Каждый, кто хотя бы немного знаком с историей русской мысли в самых разных ее аспектах — от богословия до экономики и политической тактики, — ни в коем случае не должен игнорировать или приуменьшать значение консервативного органицизма славянофилов и других просвещенных “гонителей Запада” или хотя бы его умеренных критиков для всего последующего развития русского национального самосознания. И тем не менее, сведение всего этого самосознания лишь только к одному его аспекту — можно назвать его почвенническим, русофильским, изоляционистским или националистическим[4] — или хотя бы его предпочтение за счет меньшего внимания к европеизму, который явно преобладал в настроениях всего русского образованного общества Нового времени, было бы серьезной, непростительной ошибкой.

В мировом информационном пространстве пущенными в научный оборот оказываются самые неопределенные и запутанные представления о западничестве. Так, например, в большом энциклопедическом словаре “Ларусс”[5], вышедшем в свет в 1963 году, можно прочитать, что западничество берет свое начало в “Философических письмах” П.Я.Чаадаева, который развивал идеи Гегеля применительно к России и проповедовал секуляризацию общественной жизни[6] Анонимный автор статьи сообщает далее, что накануне революции 1848 года западничество было разгромлено полицией, а “друзья Чаадаева”, среди которых находился также Достоевский, арестованы[7] Трудно представить себе большее смешение самых разнородных фактов и понятий.

Если классическое славянофильство на сегодняшний день изучено достаточно подробно[8], то западничество столь же оживленного интереса у исследователей не вызывает. Даже Анджей Валицкий, блестящий историк идей, издал свой фундаментальный труд, в котором, по сути дела, проанализированы все направления русской общественной мысли в период с 1820 по 1861 год, с подзаголовком “Структура и историческая трансформация русского славянофильства”[9] И действительно, славянофильству отведено в нем центральное место. Видимо, сказывается ошибочная тенденция, укоренившаяся и на Западе, и в самой России еще со времен Бердяева и Шестова, произведения которых получили огромную и во многом заслуженную популярность, но не были свободны от излишней мифологизации. В частности, общим местом многих работ по истории русской мысли стало утверждение, согласно которому в России в петербургский период ее истории противостоят друг другу “чисто русские”, якобы совершенно нетипичные для Запада начала, и элементы общеевропейские, более “нормальные” и привычные для жителя Лондона, Парижа или Берлина.

Такое утверждение не противоречит исторической истине до тех пор, пока мы, исходя из него, не примемся доказывать, будто понять истинную Россию можно, только изучая ее “чисто русские” начала, которые — в следующей мысли как раз и заключается суть весьма распространенного предрассудка — находятся с общеевропейскими началами в непримиримом противоречии. В первую очередь объявляется несовместимым с основами основ западноевропейской цивилизации православное вероисповедание, которое совершенно необоснованно противопоставляется “всему христианству”, органической частью которого является. Далее из этого следует, что истинно русскими можно считать лишь те явления русской мысли, литературы и — шире — культуры, которые более или менее сознательно апеллируют к православию по принципу “кто не православный, тот не русский” или по крайней мере “не совсем русский”. Дальше — больше. Если, скажем, Пушкин говорил преимущественно по-французски, восхищался Вольтером, написал кощунственную поэму “Гавриилиада”, а затем, заинтересовавшись христианской тематикой, положил в основу стихотворения “Странник” книгу английского поэта Джона Беньяна “The Piligrim’s Progress”, то он далек от подлинной России. Можно и иначе: Пушкина воспитывала простая русская крестьянка Арина Родионовна Яковлева, он любил народные песни и сказки, временами даже постился, причащался и исповедовался по православному обряду, венчался в церкви, писал жене письма по-русски, в “Борисе Годунове” создал незабываемый образ православного монаха Пимена, а под конец жизни написал стихотворение “Отцы пустынники и жены непорочны…”, в основу которого положил молитву Исаака Сирина. Все это означает, что он не только национальный русский, но и подлинно православный поэт.

Идемте далее. Перед нами два современника — Достоевский и Тургенев. То, что первый из них воплощает глубины русского духа, благодаря Мережковскому, Шестову и Бердяеву стало общим местом и публицистическим клише. А второй? Постепеновец, либерал-западник, трезво оценивший ситуацию и скептически относившийся к любого рода историческим миссиям — так ли он типичен для России? Да, конечно, замечательный стилист, и в прозе его звучит великолепная русская речь, но русский ли дух? Да, в своем творчестве он отразил множество замечательных явлений русской общественной жизни, но глубоко ли проник не просто в человеческую, а именно в русскую душу? Человек нерелигиозный, агностик, далекий от православия, воспитанный на классической немецкой философии, поклонник Шопенгауэра и Ренана — полноте, да неужели, чтобы понять Россию, нужно читать “Рудина” или “Отцов и детей”?

Список подобного рода ложных противопоставлений “русского” и “не совсем русского” можно продолжать и продолжать: вполне русский Николай Федоров и не вполне русский Владимир Соловьев (кто-то не может простить ему христианского экуменизма), вполне русский Бердяев и “не вполне” М.О.Гершензон, “вполне” Цветаева и “не вполне” Мандельштам. Или ближе к нашим дням: вполне русский православный и консервативный Солженицын и не вполне русский агностик и либерал Сахаров. Даже люди широких взглядов, далекие от предрассудков и остерегающиеся стереотипного мышления, предпочитают изучать Россию по Хомякову, Достоевскому и Солженицыну, а не по Чаадаеву, Тургеневу и Сахарову. В этом смысле мое кредо звучит предельно ясно: изучать Россию нужно и по тем, и по другим.

Русский европеизм, западничество и либерализм[10] столь же необходимы для понимания специфически русского стиля мышления, как и православное богословие, славянофильство или религиозная философия начала ХХ века. Полезно порою рассмотреть вообще все русское национальное самосознание трех последних столетий как бы растянутым между двумя полюсами — “русофильским” и “западническим”[11], однако чрезмерное увлечение первым из них и малейшее пренебрежение вторым нередко порождает новые стереотипы в духе пресловутой развесистой клюквы.

Я отдаю себе отчет в том, что моя мысль о бесспорности русского европеизма может вызвать весьма обоснованные сомнения у многих хорошо осведомленных читателей. К тому же события последних лет не благоприятствовали надеждам на скорое осуществление давнишней мечты русских европейцев о действительном и обоюдном уничтожении всех видимых и невидимых границ, отделяющих Россию от остальной Европы. Но политическая “суета сует” не должна заслонять от нас широкой перспективы всего исторического развития. Речь идет в первую очередь об истории трех последних столетий, в течение которых Россия превратилась из глухой европейской окраины, упомянутой в литературе высшего ранга всего один раз, в трагедии Кальдерона “Жизнь есть сон”, в могущественную мировую державу, которая внесла в общечеловеческую сокровищницу науки и культуры немало подлинных шедевров материи и духа. Никакие разумные доводы об эфемерности русского могущества, никакие рациональные и справедливые указания на то, что избранный Россией путь европеизации был с самого начала не лишен пороков и привел страну к трагедии 1917 года со всеми ее последствиями, не могут отменить того простого факта, что без сознательной ориентации образованных кругов на западные ценности нельзя себе представить ни русского национального поэта Пушкина[12], ни успехов земства, ни открытия Д.И.Менделеевым периодической таблицы элементов, ни столыпинской аграрной реформы, ни полета Гагарина в космос. Нельзя вообразить себе даже возникновение славянофильства, немыслимого без философской выучки в школе Гердера, Шеллинга и Баадера[13]

Все сказанное касается не только русского европеизма, широкие границы которого вмещают как просвещенный абсолютизм Александра I, так и, к примеру, аристократический эстетизм явного врага и тайного приятеля Европы Константина Леонтьева[14] Это касается и собственно западничества как конкретного идейного течения середины XIX века.

Специалисты-историки, с которыми я не раз обсуждал волнующую меня проблему значения западничества, не раз подчеркивали его исключительное значение для бурного развития русского общества и русского государства во второй половине XIX и в начале XX столетия в самом благоприятном, как показала история, направлении. Позволю себе привести мнения двух выдающихся историков — ныне покойного профессора Московского университета Петра Андреевича Зайончковского и профессора Гарвардского университета Ричарда Пайпса. Первый в частной беседе не раз с упорством подчеркивал: все, что в пореформенной России удалось и чего русским нечего было стыдиться перед Европой, то есть правовая система, гласные суды присяжных, структура военной службы, местное самоуправление (земство), система образования, научные учреждения, гражданское общество с хорошо функционировавшим кодексом чести и общественным мнением, — все это дело западников и их последователей, а не славянофилов, идеи которых были хороши для метафизических словопрений[15], но мало пригодились на практике[16] Второй в частном письме от 30 августа 1988 года писал мне:

I fully share your enthusiasm for Russian Westerners (then and now) and I believe that the course they indicated was (and is) the only true one for Russia to take. You are right in stressing the early roots of Westernism. At the same time, I would allow more general support for Slavophil’s ideas than you seem to give. The Orthodox religion, by isolating Russians for so long from the main body of Christianity, had created a sense of uniqueness and defensiveness that takes, in modern times, the form of exclusive nationalism. On my recent trip to Russia (June 1988) I ran into more Slavophils than Westerners[17]

Оба высказанных мнения позволяют мне сделать два вывода. Во-первых, о колоссальном значении славянофильского представления о совершенно особой, ни с чем не сравнимой русской судьбы, на которую всегда можно сослаться, когда осознание отодвинутости соплеменников Толстого и Достоевского на самый дальний край европейского культурного пространства (дальше прибалтов, дальше украинцев, а может быть, и белорусов!) становится невмоготу. И во-вторых, об огромной привлекательности главного идеала западников — мечты об уважении к достоинству отдельно взятой человеческой личности, которое и составляет главную цель исторического прогресса. Прогресса, который хотя бы частично удалось осуществить в России в период ее наивысшего расцвета и который был бы немыслим без неустанной созидательной деятельности русских западников и — шире — русских европейцев.

Что удалось западникам

В начале шестидесятых годов XIX века, в эпоху Великих реформ, многим даже самым пристальным наблюдателям русской общественной жизни казалось, что непримиримый спор западников и славянофилов давно утратил свою актуальность и что оба предлагавшихся ранее решения русских “проклятых вопросов”, западническое и славянофильское, в равной степени устарели. “К их домашним раздорам наше время совершенно равнодушно”[18], — писал Достоевский о славянофилах и западниках в объявлении о подписке на журнал “Время” на 1861 год. A спустя год он иронизировал:

Конечно, западничеству не растолкуешь его исключительности ни за что; только обругают за это, и больше ничего. С славянофилами тоже в этом смысле спорить нельзя, всё одно что воду толочь. Не за смысл, собственно, этих старинных теорий мы теперь и упрекаем их. Мы верим, что эти две наивнейшие и невиннейшие теперь в мире теории умрут наконец сами собою, как две дряхлые ворчливые бабушки в виду молодого племени, в виду свежей национальной силы, которой они до сих пор не верят и с которой до сих пор, по привычке всех бабушек, обходятся как с несовершеннолетней малюткой[19]

Однако история показала, что великий писатель был не прав. “Наивнейшие и невиннейшие” теории оказали огромное влияние и на самого Достоевского (впрочем, сам он этого нисколько не отрицал), и на состояние русских умов на протяжении полутора столетий. Более того: внутренняя и внешняя политика России, государственные и правовые институты, наука и культура развивались в идеологическом горизонте, возникшем в результате “старинной” полемики западников и славянофилов. О воздействии последних на судьбы страны во второй половине XIX и в ХХ веке было написано немало. О роли западников и западничества в определении исторических судеб России в последние предреволюционные десятилетия известно гораздо меньше.

Как бы ни пытались доказать, что западничество (как и славянофильство) было лишь доморощенной, “салонной” теорией, факты свидетельствуют об ином. Едва возникнув, еще в сороковые годы, оно пусть в строго ограниченных рамках, но все же начало воздействовать на русскую общественную жизнь. Дело в том, что идеи, выдвигавшиеся западниками и распространявшиеся ими не только в ходе дебатов в московских и петербургских гостиных, но и в печати, отвечали насущным духовным потребностям образованной публики, оказывались созвучными с наиболее чувствительными пунктами ее “горизонта ожиданий”. Особую популярность сыскали статьи Белинского, которые вызывали у читателей литературных журналов неслыханный энтузиазм[20] Важно подчеркнуть тот факт, что именно западничество, а не славянофильство отвечало чаяниям широких кругов образованного общества в середине XIX века, — и лишь спустя десятилетия симпатии стали разделяться поровну, а иногда, как, например, в начале XX столетия или позднее, в брежневские времена, даже склоняться в сторону славянофильства. И вновь стоит обратиться к Достоевскому шестидесятых годов, к Достоевскому-почвеннику, который — на этот раз в высшей степени метко и проницательно — определил причины, по которым современное ему русское общество решительно предпочло славянофилам западников[21]:

Будто в западниках не было такого же чутья русского духа и народности, как в славянофилах? Было, но западники хотели по-факирски заткнуть глаз и ушей перед некоторыми непонятными для них явлениями; они не хотели оставить их без разрешения и в о ч т о б ы т о н и с т а л о отнестись к ним враждебно, как делали славянофилы; не закрывали глаз для света и хотели дойти до правды умом, анализом, понятием. Западничество перешло бы свою черту и совестливо отказалось бы от своих ошибок. Оно и перешло ее наконец и обратилось к р е а л и з м у, тогда как славянофильство до сих пор еще стоит на смутном и неопределенном идеале своем, состоящем, в с у щ н о с т и, из некоторых удачных изучений старинного нашего быта, из страстной, но несколько книжной и отвлеченной любви к отечеству, из святой веры в народ и в его правду, а вместе с тем (зачем утаивать? отчего не высказать?) — из панорамы Москвы с Воробьевых гор, из мечтательного представления московских бар половины семнадцатого столетия, из осады Казани и Лавры и прочих панорам, представленных во французском вкусе Карамзиным, из впечатления его же “Марфы Посадницы”, прочитанной когда-то в детстве, и наконец, из мечтательной картины полного будущего торжества над немцами, несколько даже физического, — над немцами непрощенными и даже, уже после торжества над ними, попрекаемыми. Мы вовсе не хотим смеяться, говоря это, да и смеяться-то не над чем; но мы хотели только заявить о несколько мечтательном элементе славянофильства, который иногда доводит его до совершенного неузнания своих и до полного разлада с действительностью. Так что во всяком случае западничество все-таки реальнее славянофильства, и, несмотря на все свои ошибки, оно все-таки дальше ушло, все-таки движение осталось на его стороне, тогда как славянофильство постоянно не двигалось с места и даже вменяло это себе в большую честь. Западничество смело задало себе последний вопрос, с болью разрешило его и, через самосознание, воротилось-таки на народную почву и признало соединение с народным началом и спасение в почве. Мы, со своей стороны, заявляем как факт и твердо верим в непреложность его, что в теперешнем, чуть не всеобщем (кроме некоторых крайних и смешных исключений) повороте к почве, сознательном и бессознательном, влияние славянофилов слишком мало участвовало, а даже, может быть, и совсем не участвовало. Партия движения шла собственным путем и осмыслила свой путь собственным анализом. Но и признав необходимость почвы, она прежнею жизнью, прежним развитием убедилась, что дело не в проклятии, а в примирении и в соединении, что реформа, отжившая век свой, все-таки внесла к нам великий элемент общечеловечности, заставила нас осмыслить его и поставила его в нашем будущем как главное назначение наше, как закон природы нашей, как главнейшую цель всех стремлений русской силы и русского духа. И заметьте себе: западникам сочувствовала всегда у нас масса общества. Не презирайте ее, эту зарождающуюся массу! не говорите о ней, как уж и слышится с некоторых сторон, что масса нашего общества слишком ничтожна, слишком невежественна, слишком изуродована на европейский лад и уже подгнила, прежде чем хоть во что-нибудь успела сложиться. Не утешайте себя этим, не пренебрегайте инстинктами общества, каковы бы они ни были. Вспомним, что общество страстно сочувствовало западникам и разделяло все их ошибки и увлечения, тогда как постоянно принимало славянофильство за маскарад. А где тайна этого сочувствия массы? Тайна в том, что жизнь, хоть какая-нибудь, что действительность, что обновление, что залоги будущего, что даже самый возврат на родную почву и первый шаг к тому — все-таки в руках реалистов, потому что европеизм, западничество, реализм — все-таки это возрожденная жизнь, начало сознания, начало воли, начало новых форм жизни. Западничество шло путем беспощадного анализа, и за ним шло все, что могло идти в нашем обществе. Реалисты не боятся результатов своего анализа[22]

Прошу прощения за еще одну столь обширную выписку, но с Достоевским иначе нельзя. Только в широком контексте можно понять всю логику, все нюансы и все неожиданные повороты мысли оригинального мыслителя и гениального художника слова. И тогда мы видим, как сквозь утопический почвеннический дискурс (“воротилось-таки на родную почву”, “примирение с народным началом”) пробивается изначальная, привитая еще западниками, еще Белинским вера в сознание, волю, анализ, в поиски “новых форм жизни”.

Вернемся, однако, в сороковые годы и попытаемся определить те функции, которые выполняло западничество в общественном движении того времени и в процессе культурного и цивилизационного развития русской нации. Прагматический аспект функционирования западничества был неразрывно связан с самой сущностью его, казалось бы, чисто теоретических, умозрительных постулатов. Но в условиях почти что полного отсутствия в стране неофициальной политической жизни и гражданского общества — его первые ростки появились в период правления Александра I, но оказались парализованными после восстания декабристов и воцарения Николая I — любая общественно-историческая концепция и даже просто мировоззренческая позиция рассматривались не сами по себе, а применительно к задачам практического характера. Несколько упрощая, можно сказать, что именно в эпоху Николая I появилось стремление претворять абстрактные идеи в жизнь[23], что впоследствии привело к целому ряду катастроф и чудовищных аберраций, размер которых трудно переоценить.

С того момента, когда идеи западников зазвучали со страниц “Отечественных записок” и с кафедры Московского университета, западничество стало выполнять такие функции, как информационная, просветительско-воспитательная, социально-генеративная, культурно- и, в частности, литературно-генеративная и программно-теоретическая. Позволю себе кратко остановиться на каждой из них.

Произведения западников информировали русскую публику, знакомили ее с широким кругом вопросов, касающихся цивилизационных процессов во всем мире. Репортажи и аналитические обзоры, в которых рассказывалось о достижениях наиболее развитых стран и о причинах отсталости остального мира, появлялись практически в каждом номере журналов, в редактировании которых участвовали западники. Они прививали читателю мысль о необходимости индустриализации и технической модернизации экономики, рационального землепользования, современной организации торговли, информировали его о том, какие политические системы существуют в передовых странах Европы, как функционирует конституционный порядок, как работают парламенты. Основы европейского правопорядка, достижения западной науки, бытовой и речевой этикет, моды — все это являлось предметом самого горячего обсуждения. Эти многочисленные рассказы о жизни людей на Западе вырабатывали у читателей журналов и альманахов — а были ими помещики, чиновники, ученые, адвокаты, учителя, студенты, технические работники, медики, гимназисты, одним словом, интеллигенция — навыки рационального и гуманного мышления, терпимости, уважения к чужой и собственной индивидуальности. Западники пробуждали в русских людях то, чего им так недоставало, — чувство личного достоинства, но, развивая его, стремились направить высвободившийся индивидуализм в русло рационального, цивилизованного поведения. Тем самым наносился ощутимый удар по патриархальности, которую так умиленно и, можно сказать, талантливо идеализировали славянофилы и которая с каждым годом все больше препятствовала поступательному развитию нации. Все большее число людей в России переживало трудные, но необходимые и в конечном итоге благотворные процессы индивидуализации и рационализации личного сознания как в чисто интимном аспекте “внутреннего человека”, так и в плане общественном. Все больше становилось тех, которые переходили от наивной веры в различного рода “заветы” и “устои” к разумному, критическому осмыслению мира, иными словами, к просвещенности, а в историко-диахроническом аспекте — к Просвещению, тому самому, что, по гениальному определению Канта, представляет собою “исход человека из состояния несовершеннолетия”, необходимого для того, чтобы “уметь пользоваться собственным разумом” без постороннего руководства[24] Просветительская и воспитательная деятельность западников (в первую очередь Белинского) вызывала горячее сочувствие в самых отдаленных уголках России и даже в таких социальных группах, которые традиционно считались оплотом патриархальности[25]

Своей просветительской деятельностью западники способствовали секуляризации духовной культуры, хотя большинство из них было деистами и антиклерикалами, но не антитеистами. Однако в сопоставлении с пиетизмом славянофилов и казенным православием группы “Москвитянина” все они казались “безбожниками”[26] Некоторые исследователи вообще склонны считать, что главной причиной раздора между славянофилами и западниками были именно вопросы религиозной веры[27] Смею, однако, заметить, что их споры непосредственно касались не религии, а проблем нации и народа, философской формулы русской истории, русской и западной образованности; вызваны же эти споры были гораздо более существенным для каждого человека Нового времени вопросом о соотношении личности и общества. Западники решали все эти вопросы именно в духе секуляризма Нового времени или — еще конкретнее — эпохи Просвещения, славянофилы же — в антипросветительском духе.

Необходимо отдать себе отчет в том, что люди верующие и неверующие несколько по-разному относятся к диспутам, которые вели между собой западники и славянофилы. Для сторонников традиционных, восходящих еще к средневековью форм христианства, как православия, так и католичества, эти споры, если отвлечься от “частных”, по их мнению, вопросов личности и исторического прогресса, касались кардинальной проблемы: жить ли человечеству в мире “без Бога”, то есть без религиозной регламентации всей разнообразной культурной деятельности, включая право, этику и т. п., позволить ли человеку решать проблемы всего мира и свои собственные в духе полной суверенности или же соотносить каждый свой поступок, мысль и слово с “вертикальной”, то есть с трансцендентной, перспективой. Именно так подходил к спорам со своими западническими оппонентами Алексей Хомяков. Как-то раз Герцен спровоцировал его к тому, чтобы тот высказал свою любимую мысль: гегелевская диалектика неуклонно ведет к материализму. В ХХХ главе “Былого и дум” Герцен вспоминает:

— Знаете ли что, — сказал он вдруг, как бы удивляясь сам новой мысли, — не только одним разумом нельзя дойти до разумного духа, развивающегося в природе, но не дойдешь до того, чтобы понять природу иначе, как простое, беспрерывное брожение, не имеющее цели, и которое может и продолжаться и остановиться. А если это так, то вы не докажете и того, что история не оборвется завтра, не погибнет с родом человеческим, с планетой.

— Я вам и не говорил, — ответил я ему, — что я берусь это доказывать, — я очень хорошо знал, что это невозможно.

— Как? — сказал Хомяков, несколько удивленный, — вы можете принимать эти страшные результаты свирепейшей имманенции и в вашей душе ничего не возмущается?

— Могу, потому что выводы разума независимы от того, хочу я их или нет.

— Ну, вы, по крайней мере, последовательны; однако как человеку надобно свихнуть себе душу, чтоб примириться с этими печальными выводами вашей науки и привыкнуть к ним!

— Докажите мне, что не-наука ваша истиннее, и я приму ее так же откровенно и безбоязненно, к чему бы она меня ни привела, хоть к Иверской.

— Для этого надобно веру.

— Но, Алексей Степанович, вы знаете: “На нет и суда нет”[28]

Итак, с одной стороны, “свирепейшая имманенция”, иными словами, материализм и атеизм, а с другой — “не-наука”, то есть ставшее анахроничным религиозное миросозерцание. Верующий считает, что “надобно свихнуть себе душу”, чтобы думать так, как материалисты, а неверующий — что выводам разума следует доверять больше, чем “заветам” и всему субъективно чаемому. И, по всей видимости, не только Хомяков, но и все другие славянофилы видели в западниках в первую очередь не индивидуалистов и либеральных демократов, а более или менее последовательных неверующих или “слабоверующих”, адептов “имманенции”, хотя на самом деле у большинства западников сложилось достаточно сложное отношение к проблемам религии. Подобным образом и ныне рассуждают те исследователи, для которых религия является самым существенным аспектом природного и человеческого бытия[29] На мой взгляд, проблема Бога и вопросы веры — в самом деле важный, но не единственный аспект, который и в XIX, и в ХХ веке стал причиной возникновения глубоких “борозд и меж”, разделявших русских мыслителей. Но для человека Нового времени, который принял секуляризированное сознание Просвещения как вещь вполне естественную по наследству от отцов и дедов — а таких людей большинство и в современной Западной Европе, и в современной России, — “трансцендентное” измерение философских споров важно не более (а в ряде случаев и менее), чем, скажем, права личности или дилемма свободы и равенства. И потому я отодвигаю религиозную проблематику, которая появлялась в спорах западников и славянофилов, на задний план.

И все же тот факт, что русское образованное общество второй половины XIX и ХХ века в своем отношении к религии мало чем отличалось от западноевропейского, тот факт, что в целом ему оказался чужд клерикализм, ставший уделом Ирландии и Польши[30], и что русские юноши второй половины ХХ века не открывали секулярное сознание заново, а воспринимали его как часть национального и общечеловеческого культурного наследия, — огромная заслуга западников.

Распространенное мнение о том, что огромное число русских не верит в Бога, потому что эту веру искоренили в них большевики, совершенно ошибочно. С одной стороны, достаточно прочесть первые страницы “Исповеди” Льва Толстого, чтобы убедиться в том, что уже в 50–60-х годах XIX века в петербургском и московском “свете” неудобно было признаться в том, что веришь в Бога, а религиозный индифферентизм стал обычным, повседневным явлением[31] С другой стороны, нелишним было бы напомнить о том, что первые погромы церквей начались еще в мировую войну, когда в деревне мало кто слышал о большевиках, которые не столько учили крестьян сбивать кресты и жечь иконы, сколько умело использовали ненависть к “барской” культуре (в том числе к официальной, “казенной” церкви) и разрушительные инстинкты, веками дремавшие в простом народе. В знаменитом письме к Гоголю Белинский в полном соответствии с истиной констатировал проявления этого “народного антиклерикализма”, восемь десятилетий спустя принявшего столь ужасающие формы, а И.А.Бунин, В.В.Розанов, а позднее В.Т.Шаламов и А.Д.Синявский повторили эту горькую правду: никакой райком не заставил бы мужика на Пинеге забраться в церкви на поперечную балку под самым куполом, чтобы оставить там свои экскременты[32]

Но и не западники виноваты в разгуле этого “вульгарного антитеизма”. Утверждать, что идеи Белинского, Герцена или Грановского вдохновили нечаевцев и террористов “Народной воли”, не говоря уже о большевиках, — все равно что видеть в учении Христа главную причину крестовых походов и инквизиции. Обвинения Достоевского, прозвучавшие на этот счет в “Бесах” и в ряде мест “Дневника писателя”, совершенно безосновательны и происходили оттого (повторю раз сказанное), что писатель не мог знать всех ныне известных высказываний западников, а те, с которыми непосредственно столкнулся, оценивал предвзято. В то же время в ходе рассуждений Достоевского нельзя не заметить строгую логическую последовательность и глубокое понимание тех психологических и идеологических механизмов, которые делают возможным (но вовсе не неизбежным!) переход от гегелевской диалектики и чистого разума Канта к разгулу разрушительных страстей, тоталитаризма и террора. Следует, однако, помнить, что железная логика Достоевского основана на двух априорных посылках, которые казались ему не подлежащими сомнению. Во-первых, понятие Бога признавалось им тождественным понятию личного бессмертия души, и, во-вторых, он был совершенно убежден в том, что человек, потерявший веру в это свое бессмертие и, наоборот, уверовавший в неотвратимую смерть, непременно будет вести себя безнравственно, согласно карамазовскому принципу — “если Бога нет, то все позволено”. Но жизнь оказалась гораздо сложнее, разнообразнее и — милосерднее, чем неумолимые силлогизмы Достоевского. Сотни и тысячи материалистов, скептиков, агностиков, релятивистов и просто атеистов, сторонников гуманизма без Бога, будучи совершенно уверенными в том, что не только их тело, но и их сознание обречено на неизбежную смерть, жили на земле согласно общепринятым нравственным нормам, не помышляя ни о кражах, ни об убийствах, ни о разгуле диких инстинктов, — и жили так потому, что красть, убивать или предавать просто не полагается. Вместо старой формулы “Господь запретил” или “Господь покарает” они пользовались гуманистическими формулами — “Это некрасиво” или “Так не делают”. Но гениальный автор “Бесов” не смог понять и прочувствовать этот нравственный императив.

А ведь именно в петербургских и московских гостиных, в аллеях парка в Спасском-Лутовинове и на даче в Соколове принципы безрелигиозной или религиозно нейтральной этики стали обычной жизненной практикой, постепенно вошли в плоть и кровь людей, которые в детстве были глубоко религиозными людьми, как, например, Кавелин или Наталья Герцен. Западники, конечно, не раз грешили и вели себя в нравственном отношении предосудительно — но ни один из них не совершил ни одного злодеяния и никогда не учил других делать зло. Их потомки — студенты Грановского и Кавелина, их ученики и ученики учеников, читатели статей Белинского, читатели “Колокола” и “Полярной звезды” учились делать добро, потому что так поступают просвещенные, цивилизованные люди, а не потому, что боялись вечных мук после смерти. В этом состояло непреходящее историческое значение западничества. Тот факт, что после потрясений конца прошлого, двадцатого столетия русское образованное общество не впало в маразм анахроничной религиозности, а избрало толерантный принцип свободы совести, согласно которому религиозная вера или неверие не только неотъемлемое право каждого человека, но и его чисто личное дело, — несомненная заслуга западников. Каждый конкретный человек самостоятельно решает, верить ему в Бога или нет. Именно так сформулирован этот принцип и в действующей Конституции Российской Федерации.

Социально-генеративная функция западничества состояла в том, что, пробуждая в представителях широких демократических кругов критическое мышление и способствуя эмансипации индивидуумов, западники ускоряли объективные общественные процессы формирования интеллигенции и демократизации общественных структур. Это хорошо понимал Белинский, который в статье “Мысли и заметки о русской литературе” (1846) утверждал, что литература “образовала род общественного мнения и произвела нечто вроде особенного класса в обществе, которое от обыкновенного среднего сословия отличается тем, что состоит не из купечества и мещанства только, но из людей всех сословий, сблизившихся между собою через образование, которое у нас исключительно сосредоточивается на любви к литературе”[33] По всей вероятности, это первая в истории русской мысли констатация того факта, что в России появилась интеллигенция как новая социальная структура. Сословие просветителей — так можно было бы вслед за Белинским определить сущность этой общественной группы. Один из соратников великого критика, Николай Некрасов, именно к ней вскоре обратится с трогательным и могучим призывом:

Сейте разумное, доброе, вечное,

Сейте! Спасибо вам скажет сердечное

Русский народ…[34]

Западники мечтали о том, чтобы рухнули наконец вековые устои общественных иерархий и чтобы отношения между выходцами из разных сословий складывались так, как это было в кружке Станкевича, где и “барин” Станкевич, и купец Боткин, и мещанин Кольцов видели друг в друге “только людей”[35] На литературу возлагались особенно большие надежды. Белинский считал, что именно литература и просвещение наряду с развитием промышленности, торговли, строительством железных дорог и прочими успехами в развитии материальной культуры “переплетут интересы людей всех сословий и классов и заставят их вступить между собою в <…> живые и тесные отношения”[36] Конечно, в этой вере в силу печатного слова, любовь к которому способна была, по словам критика, создать в России сословие интеллектуалов-просветителей, было много наивного идеализма — но разве могло его не быть у мечтателей сороковых годов? Они, как и их французские и немецкие учителя и предшественники — Вольтер, энциклопедисты, Лессинг, Шиллер и Гёте — преувеличивали возможности непосредственного воздействия идей и художественных образов на социальные и исторические процессы, рассуждая в духе формулы “мнение правит миром”. Но все-таки они не ошиблись в своих предсказаниях. Новое поколение русских интеллигентов, воспитанное на идеях Белинского и Герцена и проникнутое гуманистическим пафосом Грановского, было гораздо многочисленнее поколения “лишних людей” и многообразнее их по составу. Мысль Белинского о ценности каждого “человека из толпы” нашла свое осуществление в плеяде разночинцев, из которых далеко не все превращались в разрушителей-нигилистов — многие из них стали учеными с мировым именем, блестящими адвокатами, писателями, мыслителями и общественно-политическими деятелями.

Культурно-генеративная функция западничества, речь о которой шла в предыдущем разделе, тесно связана с особенностями его бытования и формами выражения. Социальные, экономические, философские и политические проблемы обсуждались в связи с разбором литературных новинок, вплетались в рассуждения эстетического и историко-литературного характера, звучали в подтексте художественных произведений. Литература была для западников реальным общественно-историческим деянием. Идеалисты сороковых верили, что умные книги превратят их отечество в цивилизованное европейское государство, где не будет патрициев и плебеев, а будут люди, равные друг другу в своих правах. Поэтому они стремились перенести салонные споры со славянофилами на страницы печати, превращая живой диалог, в процессе которого складывалась и корректировалась их мысль, в монолог — проповедь, обращенную к читателям. Образовавшиеся в начале сороковых годов “котерии” были своеобразным прообразом и субститутом политических партий.

Все эти обстоятельства, а также участие некоторых писателей в общественно-литературной деятельности западников (непосредственное — И.С.Тургенева, И.А.Гончарова, П.Н.Кудрявцева, А.Д.Галахова; опосредованное — Д.С.Григоровича и А.В.Дружинина) явились причиной того, что их идеология стала одним из факторов, определивших развитие главного русла литературного движения сороковых годов — натуральной школы — и повлиявших на судьбы русской литературы в последующих десятилетиях.

Не только западничество, но и славянофильство создавало образцы миросозерцания, мышления и поведения, которые унаследовала русская культура и которые в значительной степени повлияли на ее характер. Допустим, псевдорусский или ложновизантийский стили в архитектуре, которые были своеобразными разновидностями общеевропейского эклектического стиля, имели место только в России, а создатели соответствующих архитектурных построек находились под влиянием позднейших модификаций славянофильства. Даже национальный павильон России на Всемирной выставке в Париже в 1878 году, построенный по проекту Ивана Ропета (настоящее его имя Иван Николаевич Петров), представлял из себя, по словам знаменитого критика В.В.Стасова, “бревенчатый цветной дом с высокою кровлею, увенчанной резным князьком, с заостренным громадным кокошником вверху, с маленькой открытой галереей над широким входом, завешенным русскими полотняными завесами, в русских узорах”[37] Страшно себе представить, как выглядела бы к концу XIX столетия не только русская архитектура, но и литература, музыка, живопись, опера, балет, религиозная жизнь, как выглядели бы, наконец, повседневные формы бытового поведения, если бы монополию на формирование русского общественного мнения имели одни славянофилы и их последователи. К счастью, западническое влияние в культурной области было преобладающим, и увлечение сугубо национальными формами не перешло разумные границы. Уже в первых десятилетиях XX века Западная Европа воспринимала русскую культуру — Толстого, Достоевского, Чехова, Бунина, Бердяева, Мусоргского, Чайковского, Стравинского, Дягилева, Рахманинова — как самобытную разновидность общечеловеческого культурного наследия, близкую сердцу любого европейца. А ведь если бы не было в России могучего западнического “противовеса” романтическим мечтам славянофилов, то, быть может, и впрямь победили бы пресловутые кокошники, приправленные квасом и грибками с кислой капустой…

Программно-теоретическая функция западничества заключалась в выработке теоретических основ будущего либерализма, с одной стороны, и радикального демократизма — с другой, а также разного рода программ: экономической, социальной, политической, этической, эстетической и т. п. Программы эти в силу политических условий, в которых они создавались, обладали разной степенью зрелости и конкретности. Наиболее разработанной оказалась эстетическая, и в частности литературно-критическая, программа — но как же могло быть иначе, если Белинский, наиболее плодовитый западнический автор, просто-напросто вынужден был писать “о литературе, да еще о русской литературе”[38], хотелось ему этого или нет, а другие, более опасные с точки зрения властей темы оставались под запретом. Но и “легальные” программы западников в значительной мере оказали помощь будущим политическим и государственным деятелям, которые в шестидесятые годы представляли и реформистские круги (Кавелин, Чичерин, Дмитрий и Николай Милютины), и леворадикальную оппозицию самых разных оттенков (Чернышевский, Добролюбов, Писарев и весь круг редакции “Русского слова”, Салтыков-Щедрин и так называемая “тверская оппозиция” — А.М.Унковский, А.И.Европеус и А.А.Головачев).

В многочисленных исследованиях обычно подчеркивается преемственность между западниками и либеральными реформаторами, что совершенно очевидно хотя бы оттого, что ряд деятелей сороковых годов продолжали активно участвовать в общественной жизни и в шестидесятых, но проводится принципиальное различие между ними и левыми радикалами. Для этого есть достаточно много оснований: вспомним хотя бы серьезный конфликт между “Современником” и Герценом, разгоревшийся в 1860 году из-за презрительного отношения Добролюбова и стоявшего за ним Чернышевского к “лишним людям”, которых левые шестидесятники несправедливо считали идеалистами-белоручками, безвольными рефлектирующими барчуками. Добролюбов даже отождествил “лишних людей” с Обломовым, героем романа Гончарова, — видимо, на том основании, что и Обломов, и, к примеру, Герцен с Огаревым были не наемными работниками и не “умственными пролетариями”, а помещиками, которые жили на средства, вырученные от продажи зерна, а следовательно, в результате эксплуатации крепостных крестьян. Можно вообразить себе, какую бурю негодования могла вызвать эта в высшей степени опрометчивая и немудрая социология у людей, которые сдержали клятву, данную на Воробьевых горах, и всю жизнь, как могли, боролись против самодержавия и крепостного права!

Однако и тут все обстоит не так просто и однозначно. Чернышевский полемизировал с Герценом, но совершенно иначе относился к наследию Белинского, которого, скорее всего, не причислял к разряду идеалистов и “лишних людей” и совершенно обоснованно считал плебеем, дворянином лишь “по бумагам”, но не по сути характера и воззрений. Еще больше могло ему импонировать то, что “неистовый Виссарион” был таким же самым умственным пролетарием, как и он сам. Весьма примечательно также то, что Чернышевский высоко ценил именно западнические, просветительские по духу высказывания Белинского, о чем однозначно свидетельствуют и “Очерки гоголевского периода русской литературы”, и позднейшие тексты. Ведущий публицист “Современника” был настолько проницателен, что разглядел аристократические и романтико-активистские мотивы в мировоззрении Герцена, которые неизбежно сталкивали его на позиции “кающегося дворянина”, “народника” (в самом широком понимании этого слова), а в ряде случаев превращались в суровую критику просветительского оптимизма[39] Эти мотивы были Чернышевскому совершенно чужды. Но чужды они были и классическому западничеству, на фоне которого Герцен всегда стоял несколько особняком. Так что в отношении просветительских тенденций, характерных для западничества, наследниками последнего стали как раз Чернышевский и другие “поздние внуки Просвещения” — Н.А.Добролюбов, М.А.Антонович, М.Е.Салтыков-Щедрин, Д.И.Писарев, В.А.Зайцев или В.А.Слепцов[40] Именно они старались выполнить и обогатить новыми элементами просветительскую программу западников, в то время как меланхолический шопенгауэрианец Тургенев и правый гегельянец Чичерин старались выполнять их либеральную программу.

Демократическую же программу каждое по-своему выполняло и правое, и левое крыло. Принцип равенства всех людей в правах независимо от их пола, возраста, происхождения, способностей или социального положения признавали незыблемым и либералы, и сторонники Чернышевского. Однако левые просветители все-таки понимали демократию более “по-русски”, как “апологию плебеев”[41], то есть наделение широко понятых общественных низов всеми возможными правами и принятие их системы ценностей при полном равнодушии к участи не только аристократов крови, но и в значительной степени аристократов духа — а это звучало совсем иначе, чем несколько наивная, но светлая, лишенная какой бы то ни было ненависти к “белой кости” мечта Белинского о перенесении демократических нравов кружка Станкевича на все русское общество[42] Став выразителями антидворянских чаяний разночинцев, Чернышевский и Добролюбов полностью проигнорировали мудрую и до сих пор не потерявшую своей актуальности мысль Белинского о том, что общечеловеческие ценности, которые составной частью входят в любую национальную культуру, создаются социальной и духовной элитой, освобожденной от тяжелого производительного труда и наделенной разного рода привилегиями, и что в России эту культурообразующую роль сыграло дворянство[43]

Но, со своей стороны, либеральные профессора и адвокаты отвергали популистскую интерпретацию демократии как “права для бедных” и настаивали на том, что равенство прав не может означать фактического (в частности, имущественного) равенства всех членов общества. Кавелин, к примеру, вполне резонно полагал, что коммунистический принцип равного распределения национального богатства между потребителями неосуществим ни при каких условиях, поскольку общественное неравенство составляет объективную закономерность, которая вытекает из биологической и психической природы человека. Люди рождаются неравными друг другу по физическим качествам, умственным способностям и психическим склонностям, и делить все блага поровну только потому, что у всех людей более или менее одинаковые желудки, было бы вопиющей несправедливостью по отношению к сильнейшим, способным, трудолюбивым[44]

И тут мы вплотную подходим к более уязвимым сторонам либерально-демократической программы западников. В бочку меда, которую до сих пор представляло собой мое повествование, приходится добавить пресловутую ложку дегтя.

Выступая против осуществления на практике принципа механического равенства всех членов общества, либералы сводили понятие демократии к наличию формальных свобод и прав, которые, конечно же, абсолютно необходимы, но которые не были в состоянии гарантировать осуществление этих прав и свобод на практике и распространение их на все сословия и социальные группы. Ведь даже самая гуманная конституция и самые свободные выборы не исключают демагогических обещаний, подкупа избирателей и других видов социотехники, направленных на манипулирование общественным мнением и на обеспечение наибольшего числа голосов не самым способным, трудолюбивым или культурным, а самым в данный момент популярным кандидатам.

Либералы исходили и по сей день исходят из идеалистического и, по сути дела, утопического представления о том, что демократия в традиционном западном понимании (формальные свободы и равенство в правах без фактического равенства всех субъектов) представляет собой саморегулирующийся механизм, подобный свободному рынку, и что этот механизм лучше чего бы то ни было способен выявить правящую элиту, которая в самом деле будет выражать чаяния большинства членов общества, а не только определенных партий и групп интересов. На самом же деле и в условиях свободного рынка терпят банкротство вполне достойные производители и исчезают хорошие товары, сменяясь весьма посредственной, но зато “конкурентоспособной” продукцией безликих международных концернов, и в условиях либеральной демократии могут от имени “всего народа” быть избранными и осуществлять власть бездарные и безответственные деятели, чьи интересы не имеют ничего общего с интересами нации. Конечно, можно и даже нужно уповать на мудрость и культуру избирателей — но если все пути к культуре и образованию были для этих избирателей на протяжении столетий закрыты сословными перегородками, как это было в России, или финансовой немощью, как зачастую случается и на Западе? Тут-то и кроятся причины пресловутого “восстания масс” (Х.Ортега-и-Гассет), о котором старались не думать либеральные последователи западников и которое оказалось горьким уделом России в ХХ веке. Идеализм, своего рода либеральное благодушие сами по себе не были ничем зазорным или тем более безнравственным, но в обличье ревнивого недовольства полуобразованных масс они-то и составляли и по сей день составляют ахиллесову пяту либерализма. Террористический акт 11 сентября 2001 года еще раз подтвердил эту горькую, трагическую истину.

Примечания:

[1]

Подобной точки зрения придерживались, к примеру, авторы словаря “Русская ментальность”, составленного сотрудниками Межотраслевой лаборатории советологических исследований при Лодзинском университете в Польше. В редакционной статье, предваряющей корпус словарных статей, читаем: “Говоря о ”русской ментальности“, мы принимаем во внимание прежде всего ее ”русофильский“ аспект. По вполне понятным причинам нас меньше интересует ”западническая“ ментальность: последняя, на наш взгляд, не вызывает серьезных проблем при ”перекодировке“ на языки иных национальных культур, а самими сторонниками ”русскости“ подлинно русской не является” (MentalnosЂcЂ rosyjska. Slownik / Opracowal i zredagowal A.Lazari. Katowice, 1995. S. 5. Перевод мой. — В.Щ.). К сожалению, авторы этих строк не назвали ни одной из известных им “вполне понятных причин”.

[2]

Лосский Н. История русской философии. New York, 1951; Зеньковский В.В. История русской философии. Т. 1–2. Paris, 1948–1950.

[3]

О неопределенности понятия “русской души” и произвольности его трактовки см.: Щукин В. Русская душа // Идеи в России. Ideas in Russia. Idee w Rosji. Leksykon rosyjsko-polsko-angielski / Pod redakcjaю A. de Lazari. T. 2. LoЂdzЂ, 1999. S. 276–279.

[4]

Термины “национализм”, “националистический” и т. п. везде употребляются мною в духе английской традиции, без отрицательного оттенка, характерного для их “континентального” понимания.

[5]

Grand Larousse encyclopeЂdique en dix volumes. Vol. VII. Paris, 1963. P. 889.

[6]

Каждый, кто хоть раз задал себе труд бегло просмотреть “Философические письма”, знает, что их автор был заклятым врагом гегельянства, а в основу построения общественной жизни предлагал положить принципы христианского провиденциализма.

[7]

На самом деле арестованы были петрашевцы, к которым Чаадаев не имел ни малейшего отношения.

[8]

Назовем наиболее авторитетные работы двух последних десятилетий: Янковский Ю. Патриархально-дворянская утопия. Страницы русской литературно-общественной мысли 1840–1850-х годов. М., 1981; Дудзинская Е. Славянофилы в общественной борьбе. М., 1983; Кошелев В. Эстетические и литературные воззрения русских славянофилов: 1840–1850-е годы. М., 1985; Цимбаев Н.И. Славянофильство. Из истории русской общественно-политической мысли XIX века. М., 1986; Смирнова З.В. К спорам о славянофильстве (некоторые методологические аспекты исследования раннего славянофильства) // Вопросы философии. 1987. № 11. С. 121–136; Messianisme et slavophiles. UniversiteЂ Jagellonne. Cracovie, 2–7 octobre 1985. Cracovie, 1987; Попов В.В. Славянофилы и русские писатели (Н.Гоголь, С.Аксаков, Л.Толстой, А.Островский). TorunЂ, 1988; Культура и цивилизация в учении ранних славянофилов: Сб. статей. М., 1989; Ванчугов В. Очерк истории философии “самобытно-русской”. М., 1994; Славянофильство и современность: Сб. статей. СПб., 1994.

[9]

Walicki A. W kreюgu konserwatywnej utopii. Struktura i przemiany rosyjskiego slowianofilstwa. Warszawa, 1964.

[10]

Явления эти родственны, но не идентичны друг другу. Речь об этом пойдет в дальнейшем изложении.

[11]

Возможны и иные подходы к истории русской мысли с точки зрения “единства и борьбы противоположностей”. Один из них имеет место в содержательном и весьма компетентном труде краковского исследователя Гжегожа Пшебинды “От Чаадаева до Бердяева. Спор о Боге и человеке в русской мысли (1832–1922)” — Przebinda G. Od Czaadajewa do Bierdiajewa. SpoЂr o Boga i czlowieka w mysЂli rosyjskiej (1832–1922). KrakoЂw, 1998. Автор книги утверждает, что главная линия, разделяющая русских мыслителей на два лагеря, связана не с их отношением к Западу, а с их отношением к Богу и человеку. Сторонники имманентной философской формации (к примеру, А.И.Герцен, Н.Г.Чернышевский, П.Л.Лавров, Г.В.Плеханов) рассматривали человека, живущего в имманентном, самодовлеющем, “безбожном” мире, в качестве единственной “меры всех вещей”. Для их противников, относившихся к формации трансцендентной или провиденциалистской (П.Я.Чаадаев, В.С.Соловьев, Н.А.Бердяев и др.), мир представлялся не чем иным, как творением Господа, а человек — “образом и подобием Божиим” (Там же. С. 5). По всей вероятности, возможности бинарного рассмотрения русской мысли этим не исчерпываются, но каждый из подобных анализов заключает в себе определенную долю схематизма.

[12]

Напомним известный факт: первым языком Пушкина был французский; свои первые литературные произведения поэт написал на языке Вольтера и Мирабо. Несмотря на всю универсальность пушкинского гения, значение французского Просвещения для формирования его мировоззрения и литературных навыков трудно переоценить (ср. также: Алексеев М.П. Пушкин и наука его времени // Алексеев М.П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования / Отв. ред. Г.В.Степанов, В.Н.Баскаков. Л., 1984. С. 22–174). Поэтому утверждения об “истинно православном” характере пушкинского творчества, не раз звучавшие из уст моих соотечественников во время недавнего двухсотлетнего юбилея, могут быть отнесены к числу явных курьезов.

[13]

Ср.: Степун Ф. Немецкий романтизм и русское славянофильство // Русская мысль. 1910. Кн. 3. С. 65–91 (второй пагинации).

[14]

Глубокий анализ неоднозначной позиции К.Н.Леонтьева содержится в кн.: Bohun M. Kontrrewolucja i pesymizm. Filozofia spoleczna Konstantina Leontjewa. KrakoЂw, 2000.

[15]

Справедливости ради заметим: метафизические словопрения — вещь также далеко не бесполезная.

[16]

Подобную точку зрения неоднократно высказывал также ученик П.А.Зайончковского Константин Васильевич Душенко.

[17]

“Я вполне разделяю ваш энтузиазм относительно русских западников (старых и нынешних) и верю в то, что ими указанный путь был и есть единственный верный путь, который может избрать для себя Россия. Вы правы, когда подчеркиваете, что корни западничества уходят в далекое прошлое. Но в то же время я хотел бы напомнить, что славянофильские идеи пользуются повсеместной поддержкой в большей степени, чем вы это себе представляете. Православное вероисповедание, которое стало причиной столь долгой отъединенности русских от основной части христианского сообщества, выработало в них чувство уникальности и некий комплекс защиты перед внешним миром, что и привело к появлению известного рода национальной исключительности. Во время моей последней поездки в Россию (в июне 1988 года) я чаще наталкивался на славянофилов, чем на западников” (перевод мой. — В.Щ.).

[18]

Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972–1990. Т. 18. С. 37.

[19]

Достоевский Ф.М. Славянофилы, черногорцы и западники, самая последняя перепалка // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 20. С. 27.

[20]

В своих мемуарах “Замечательное десятилетие” П.В.Анненков отмечает, что статьи Белинского оказали огромное влияние на учителей русского языка и словесности казенных училищ, которые сумели “заразить” идеалами критика “всё благородное русское юношество”. “Под предлогом разбора русских сочинений Белинский занят был единственно исканием основ для трезвого мышления, способного устроить разумным образом личное и общественное существование” (Анненков П.В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 140–141). А.И.Герцен в “Былом и думах” вспоминает: “Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли ”Отечественные записки“: тяжелый номер рвали из рук в руки. ”Есть Белинского статья?“ — ”Есть“, — и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами… и трех-четырех верований, уважений как не бывало” (Герцен А.И. Собр. соч. Т. IX. С. 30. Курсив А.И.Герцена. — В.Щ.). Но ведь трезвое мышление и рационализация личного и общественного существования — программа всех западников; она-то и привлекала учительскую интеллигенцию и учащуюся молодежь. Огромную роль сыграли тут и личные качества Белинского. Задумываясь над причинами небывалого авторитета критика “как среди созидавшегося тогда свежего литературного круга, так и среди интеллигентной читающей публики”, Д.В.Григорович констатирует: “Не столько ум и логика обусловили его силу, сколько совокупность их с нравственными его качествами. Это был палач всего искусственного, деланного, фальшивого, неискреннего, всяких компромиссов и всякой неправды, где бы таковая ни являлась. При этом он обладал громадным талантом, редким эстетическим чувством, страшной энергией, жгучим словом, горячею возвышенною душою, восторженностью и теплейшим, деликатнейшим и отзывчивым сердцем во всем. Словом сказать, его можно назвать: могучий критик-поэт” (Григорович Д.В. Литературные воспоминания. М., 1987. С. 219).

[21]

Да и сам он, уже вовсю провозглашавший почвенническую программу, сознательно выбирал идеалы западников, хотя и призывал соединять их с “народным началом”, главным свойством которого он считал “общечеловечность” (см., напр.: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 19. С. 62).

[22]

Там же. Т. 19. С. 60–61 (разрядка Ф.М.Достоевского, курсив мой. — В.Щ.).

[23]

Далеким отголоском этой тенденции был один из лозунгов-клише реального социализма: “Идеи партии — в жизнь!” Другим являлось утверждение типа “идеи Ленина живут и побеждают”. Возможность существования просто идеи — идеи ради идеи, чистой рефлексии или размышления, не рассчитанных на практическое осуществление, — или игнорировалась, или программно отрицалась. Источником такого крайне прагматического отношения к теории был, как мне представляется, не столько марксизм с его десятым тезисом Маркса о Фейербахе (“Философы до сих пор лишь по-разному объясняли мир, а речь идет о том, чтобы его изменить”), сколько печальное наследие российского самодержавия, всегда опасавшегося свободной мысли своих граждан и подозревавшего в каждой сколько-нибудь оригинальной чистой идее крамолу, чреватую опасной для властей общественной практикой. Особенно тяжелое в этом отношении наследие оставила николаевская эпоха. В последующие времена претворение утопических концепций в жизнь стало своего рода религией значительной части русской интеллигенции.

[24]

Кант провозглашал: “Умей пользоваться собственным разумом!” Цит. по: Краснобаев Б.И. Русская культура второй половины XVII начала XIX века. М., 1983. С. 173). См. об этом также: Кантор В. “Средь бурь гражданских и тревоги…”. Борьба идей в русской литературе 40–70-х годов XIX века. М., 1988. С. 7–8.

[25]

Это вынужден был признать даже славянофил Иван Аксаков, который в письме к отцу, писателю Сергею Аксакову, рассказывал о необычайной популярности Белинского в провинции и о том, что о славянофилах никто слыхом не слыхивал (И.С.Аксаков в его письмах. Т. III. М., 1892. С. 290–291). Ср. также рассказ некоего купца о чрезвычайном успехе статей Белинского в Сибири в передаче И.И.Панаева (Панаев И.И. Литературные воспоминания. Л., 1950. С. 299) и свидетельство Н.Колюпанова о том, что для московских студентов профессора-западники были “представителями истинной науки и европейской гуманности”, а славянофилы — “апостолами безобразия” (Колюпанов Н. Из прошлого // Русское обозрение. 1895. № 3. С. 20).

[26]

Об атеистической репутации западников см. подборку писем современников в кн.: Барсуков Н. Жизнь и труды М.П.Погодина. СПб., 1894. Кн. 6. С. 84; Кн. 8. С. 21.

[27]

Потенциальные идеологические противники — Василий Кулешов и Ален Безансон — сходятся во мнении о том, что в основе конфликта между западниками и славянофилами лежали религиозные мотивы. См.: Кулешов В.И. Славянофилы и русская литература. М., 1976. С. 74–75; BesanНon A. Les origines intellectuelles du Leninisme. Paris, 1977. P. 87.

[28]

Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954–1966. Т. IX. С. 157–158 (курсив А.И.Герцена. — В.Щ.).

[29]

Кроме вышеупомянутой книги А.Безансона, назову вышеупомянутое исследование Г.Пшебинды: Przebinda G. Od Czaadajewa do Bierdiajewa… S. 13–48.

[30]

Процесс секуляризации в Ирландии и в Польше был крайне затруднен по причине колонизации этих стран и вхождения их в состав империй, в которых преобладали иные вероисповедания, нежели католическое (исключение составляли поляки, жившие в католической Австро-Венгрии). В этих условиях религиозная вера становилась психологическим и культурным субститутом утраченной национальной суверенности.

[31]

Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1978–1985. Т. XVI. С. 106–109.

[32]

Синявский А. Река и песня // Синтаксис. 1984. № 12. С. 129 (“И нигде так не срут, как на памятниках народного зодчества”). Ср. далее: “Не заезжие комиссары, а местные грамотеи складывали кресты, колокола, оклады — в металлолом, на развитие тяжелой промышленности” (Там же. С. 130).

[33]

Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М., 1953–1959. Т. IX. С. 434.

[34]

Некрасов Н.А. Стихотворения. Поэмы. М., 1971. С. 389.

[35]

Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. IX. С. 436.

[36]

Там же. Т. IX. С. 432.

[37]

Стасов В.В. Избр. соч.: В 2 т. Т. 1. М.; Л., 1937. С. 276–277. Подробнее о влиянии славянофильских концепций на архитектурную мысль ХIХ в. см.: Кириченко Е.И. Архитектурные теории XIX века в России. М., 1986. С. 207–278.

[38]

Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. XI. С. 427.

[39]

Как в книге “С того берега”, которую не случайно высоко ценил антипросветитель Достоевский.

[40]

Сказанное не означает, что все упомянутые деятели оттепели шестидесятых годов были единомышленниками. Достаточно вспомнить “раскол в нигилистах” (выражение Достоевского) — бурную полемику просветительских радикалов из “Современника” с позитивистами из “Русского слова”, которая разгорелась в 1863 г. Но ведь единомыслия вообще не существует “в природе”: даже Добролюбов с Чернышевским не во всем друг с другом соглашались.

[41]

В словаре В.И.Даля читаем: “Демократия — ж. греч. народное правление; народодержавие, народовластие, мироуправство; противоп. самодержавие, единодержавие или аристократия, боярщина и пр.” (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I. М., 1978. С. 427). Это означает, что в условиях России демократией признавалось наделение властью и привилегиями не одного простого (“черного”) люда, но тем более не одной образованной и европеизированной верхушки общества (“боярства”), а “мира”, то есть представителей всех сословий, как это было, скажем, в XVII в. в Земском соборе. А это, в свою очередь, означало целую революцию, поскольку вплоть до 1861 г. социальными привилегиями, имущественными и некоторыми избирательными правами обладали только дворяне. Доступ к свободам и культурным благам, открытый для других сословий, означал в России уважение для тех, кто не умел вести себя “в приличном обществе”, то есть говорить без акцента по-французски, фехтовать, танцевать мазурку, играть в вист или в бостон и пользоваться ножом и вилкой — ведь недворяне не имели почти никакой возможности всему этому выучиться. Проявление терпимости или даже благосклонности к “азиатскому”, как считали многие дворяне, невежеству большинства соотечественников стало постепенно ассоциироваться с понятием демократии. И потому уже в словаре С.И.Ожегова можно, наряду с классическим определением демократии, аналогичным тому, что приводит В.И.Даль, прочесть: “Демократичный, — ая, ое; — чен, — чна. Свойственный широким слоям трудового народа, простой” (Ожегов С.И. Словарь русского языка. Около 57 000 слов. Изд. 13-е, испр. / Под ред. проф. Н.Ю.Шведовой. М., 1981. С. 142).

[42]

В конце 1850-х гг. Чернышевский называл демократами левых радикалов, которые “имеют в виду по возможности уничтожить преобладание высших классов над низшими в государственном устройстве, с одной стороны, уменьшить силу и богатство высших сословий, с другой — дать более веса и благосостояния низшим сословиям” (Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 16 т. М., 1939–1953. Т. V. М., 1948. С. 216).

[43]

Ср. аналогичное мнение одного из наиболее компетентных знатоков русской культуры XVIII–XIX вв.: “В массовом сознании долгое время сразу же возникал образ “эксплутатора”, вспоминались рассказы о Салтычихе и то многое, что по этому поводу говорилось. Но при этом забывалось, что та великая русская культура, которая стала национальной культурой и дала Фонвизина и Державина, Радищева и Новикова, Пушкина и декабристов, Лермонтова и Чаадаева и которая составила базу для Гоголя, Герцена, славянофилов, Толстого и Тютчева, была дворянской культурой” (Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (ХVIII — начало XIX века). СПб., 1994. С. 15 (курсив Ю.М.Лотмана. — В.Щ.).

[44]

Ср.: Корсаков Д. К.Д.Кавелин. Очерк жизни и деятельности СПб., 1896. С. 257.