ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

К явлению современной культуры, именуемому Бродским, я отношусь безусловно отрицательно. Я считаю, что поэт Бродский почти полностью погребен под этим явлением, почти полностью заслонен им — прежде всего, от самого себя.

Наум Коржавин

Несмотря на огромное количество публикаций, посвященных жизни и творчеству Иосифа Бродского, судьбу его поэтического наследия трудно назвать счастливой. В России лирика лауреата Нобелевской премии и одного из самых талантливых поэтов ХХ века с самого начала вынужденного переселения в США вызывала больше вопросов, чем понимания, а уж тем более восхищения. Даже если откинуть вызывающе злобные эпитеты[1], надо признаться, что попытки разобраться в поэзии Бродского, найти стержень, понять суть и проблематику его творчества часто заходят в тупик даже при самом заинтересованном и благожелательном подходе со стороны читателей и критиков.

Работы литературоведов полны скептическими замечаниями и пессимистическими оценками: "Иосиф Бродский — явление, думается, скорее историческое, чем поэтическое" (М.Тартаковский)[2]; его поэзия "это как бы платонизм наизнанку, его мир состоит из минусидей, отрицательных сущностей" (М.Эпштейн)[3], "Мировоззрение Иосифа Бродского величественно и мрачно, как и его поэзия. Во взгляде великого поэта на мир присутствуют оттенки снобизма, мизантропии, меланхолии, равнодушия стоицизма и безнадежности истинного пессимизма. Ирония в этом коктейле успешно заменяет жизнерадостность" (К.Фрумкин)[4]; "Иосиф Бродский упорно стремился оценивать любую ситуацию с точки зрения камня, стула, будильника, наконец, трупа — в этом смысле в самой смерти его нет ничего драматического" (Д.Ольшанский)[5].

Даже у Александра Солженицына, который в силу схожести судьбы вынужденного эмигранта с судьбой Бродского должен бы был, как никто другой, понимать трагические истоки лирики поэта, она вызывает скорее раздражение, чем сочувствие. В статье-отклике[6] на сборник стихотворений И.Бродского "Часть речи: Избранные стихи, 1962.1989" (М.: Худож. лит., 1990) Солженицын обвиняет поэта в "скептико-ироническом и эпатирующем тоне", пишет о том, что "из-за стержневой, всепроникающей холодности стихи Бродского в массе своей не берут за сердце", сетует на их усложненность и отстраненность от читателя: "чего не встретишь нигде в сборнике это человеческой простоты и душевной доступности". Выводы, которые делает в статье Солженицын, крайне неутешительные: "От поэзии его (Бродского — О.Г.) стихи переходят в интеллектуально-риторическую гимнастику" и "этот эффект усиливается от столь же устойчивого, сквозного мировосприятия автора: он смотрит на мир мало сказать со снисходительностью — с брезгливостью к бытию, с какой-то гримасой неприязни, нелюбви к существующему, а иногда и отвращения к нему"[7].

Трудно сказать, что послужило причиной столь гневной отповеди, однако сам факт негативного прочтения стихотворений Бродского настораживает: если этот не самый сложный, с поэтической точки зрения, сборник вызвал непонимание, то что же говорить о других произведениях поэта, более нетрадиционных по форме и содержанию.

В цикле "Часть речи" говорится о трагедии человека, который никак не может справиться с одиночеством, постоянно возвращается в прошлое и ведет диалог с оставшейся там женщиной: "Я любил тебя больше, чем ангелов и самого, / и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих" (самого — Бога (О.Г.))[8]. Чувства лирического героя не имеют ничего общего ни с холодностью забвения, ни с неприязнью, ни с брезгливостью или снисходительностью, о которых писал Солженицын. Каждый человек хотя бы раз в жизни при расставании испытал (или должен был испытать) и одиночество, и тоску о любимом человеке — ничего искусственного в этом состоянии нет, напротив, оно вполне естественно и более чем распространено.

Не находя выхода в реальном мире, боль от потери проникает в стихотворные строки, превращая читателя в соучастника драмы: поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, извиваясь ночью на простыне как не сказано ниже по крайней мере я взбиваю подушку мычащим "ты" за морями, которым конца и края, в темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало повторяя.

Надо отметить, что "Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря", как никакое другое стихотворение Бродского, находит отклик у русских читателей. Может быть, потому что ассоциативные образы и лексические новообразования, которые использует поэт, нам знакомы: "Из России с любовью" — детективный роман и один из фильмов о Джеймсе Бонде, или "Мартобря 86 числа", "Февуарий тридцатый" из "Записок сумасшедшего" Гоголя. Да и образ зеркала как символа отражения традиционно присутствует и в прозе, и в поэзии, например у Владимира Соловьева: "Милый друг, иль ты не видишь, Что все видимое нами Только отблеск, только тени От незримого очами?"

Лирический герой Бродского остро чувствует свое одиночество, свое бессилие изменить что-либо в своей жизни. Все, что у него осталось, — это возможность превратиться в тень, в зеркальное отражение любимого им человека, в безотчетном порыве пытающееся воссоздать, повторить невидимые очертания, чтобы хотя бы на миг приблизиться к нему, ощутить себя частью его жизни.

Но отражение не имеет ничего общего с реальностью, и, несмотря на все попытки, в жизни героя ничего не меняется: он не часть жизни любимого человека, а всего лишь часть речи — графическая оболочка, за которой нет ничего реального. "От всего человека вам остается часть / речи. Часть речи вообще. Часть речи".

"Часть речи" — лучший сборник стихов Бродского о любви. Поэт как может (или как считает нужным из-за сложившихся обстоятельств) рассказывает о себе, прибегая к сложному, иногда излишне закодированному выражению чувств, переплетенных с обрывками воспоминаний и усложненными метафорическими образами.

Единственный упрек, который в данном случае можно было бы предъявить автору, — в том, что бросил читателя, не снабдил его путеводными нитями, необходимыми для понимания сложных поэтических текстов. Но, наверное, у Бродского были причины для этого. Наивно полагать, что он намеренно хотел ввести читателя в заблуждение.

Все же надо признать, что даже при существующей аллегорической форме изложения в стихах Бродского отчетливо слышится сдавленный крик, отчаянье, и угадывается трагедия человека, по отношению к которому "Жизнь, которой, / как дареной вещи, не смотрят в пасть, / обнажает зубы при каждой встрече"; для которого процесс творчества становится разговором с самим собой: "Тихотворение мое, мое немое, / однако, тяглое — на страх поводьям, / куда пожалуемся на ярмо и / кому поведаем, как жизнь проводим?", все потеряло смысл, часы остановились, и даже смена времен года ощущается исключительно по внешним признакам: "потому что каблук оставляет следы — зима".

Было бы нелепо, принимая во внимание обстоятельства жизни Бродского, ожидать от него жалоб, проклятий или обвинений. Не это нужно читателям, да Бродский никогда и не стал бы жаловаться. "Он был самым свободным человеком среди нас, — небольшого круга людей, связанных дружески и общественно, — людей далеко не рабской психологии. Ему был труден даже скромный бытовой конформизм", — вспоминал о Бродском Яков Гордин[9].

Быть свободным — действительно свободным — может позволить себе только очень сильный внутренне человек. И это не зависит от степени демократичности государства, в котором он живет: настоящий поэт находится в оппозиции к любому государству — не перед государством отвечает он, а перед Богом.

Поэтому в любом месте и в любое время независимому в своих словах и поступках человеку приходится нелегко.

Наверное, Бродский был прав в том, что не старался ничего объяснить. Кто хочет понять, поймет из его стихов и без объяснений. Остальным объяснять бесполезно, если бы и поняли, то, скорее всего, не поверили бы в искренность намерений автора, а кто-то, возможно, и позлорадствовал бы: "Изменил родине, продался, получил Нобелевскую премию, пусть теперь мучается. Так ему и надо!"

Может быть, поэтому из уст лирического героя в стихотворениях Бродского раздается не запоздалая попытка объясниться или оправдаться, а мычание раненого зверя, немой крик отчаянья, выпущенный в пустоту без какой бы то ни было надежды быть услышанным. Как, например, в стихотворении из цикла "Часть речи" 1975.1976 года: С точки зрения воздуха, край земли всюду. Что, скашивая облака, совпадает — чем бы ни замели следы — с ощущением каблука. Да и глаз, который глядит окрест, скашивает, что твой серп, поля; сумма мелких слагаемых при перемене мест неузнаваемее нуля. И улыбка скользнет, точно тень грача по щербатой изгороди, пышный куст шиповника сдерживая, но крича жимолостью, не разжимая уст.

Если воздух везде одинаковый, если каблуку все равно, по какой земле ступать, если даже глаз не замечает ("скашивает") разницу между пейзажами ("сумма мелких слагаемых при перемене мест / неузнаваемее нуля"), то для человека эти изменения становятся роковыми. И горькая улыбка, "точно тень грача", является ответом на все попытки убедить себя в том, что ничего не изменилось: и изгородь такая же щербатая, как там, на другом краю земли; и шиповник так же растет в тех местах, может быть, не такой пышный, но к этому можно приспособиться, "сдерживая" его глазом. Но вот взгляд падает на жимолость растение, которое в России практически не встречается, — и из груди вырывается немой крик отчаяния.

Образы, вызывающие горечь воспоминаний, у каждого поэта свои: в стихотворении Бродского роковую роль играет жимолость, а у Цветаевой, например, — рябина ("Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И все — равно, и все — едино. Но если по дороге — куст Встает, особенно — рябина…"). У Бродского с жимолостью связано чувство отчуждения, у Цветаевой с рябиной — ностальгия, но смысл остается один: можно загнать свои чувства глубоко внутрь, "что и самый зоркий сыщик Вдоль всей души, всей — поперек! Родимого пятна не сыщет!", можно запретить себе думать о прошлом, но неожиданно знакомый предмет попадает в поле зрения и сводит на "нет" всю тщательно спланированную систему защиты.

В стихотворении 1934 года Марина Цветаева прямо говорит о своих чувствах в эмиграции: "Тоска по родине! Давно / Разоблаченная морока!"; Владимир Набоков в "Других берегах" признается: "Тоска по родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать ее можно только с жизнью… Дайте мне, на любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую губернию, и тогда душа вся перевертывается".

У Бродского ничего подобного вы не встретите. Более того, после отъезда в эмиграцию в 1972 году слова "тоска", "родина", "Россия" практически исчезают из его языка. Интересно отметить, что в стихотворениях, написанных до эмиграции, "тоска" встречается 70 раз, после 1972 года — не более десяти раз; соответственно до 1972 года "родина" встречается 34 раза, после отъезда — три раза. Но поэзия не бухгалтерия, и то, что скрыто от глаз, всегда можно почувствовать.

Мужество Бродского состоит в том, что он не остается внутри созданных им поэтических иллюзий, а продолжает трезво смотреть на мир, каким бы нелицеприятным он для него ни был. Отсюда и ирония, и разочарование, и скептицизм. Возможно, способ выражения этих чувств у Бродского далек от привычных, традиционных для русской поэзии форм изложения, но тем интереснее представляется работа читателя. Конечно, мысль приведенного выше стихотворения Бродского можно выразить иначе, например строчкой из популярной песни "Хоть похоже на Россию, только все же не Россия", но, согласитесь, это будет другой жанр, другая поэзия.

Если и есть в стихотворении ирония, то направлена она, прежде всего, на самого себя — на тщетные попытки автора убедить себя в том, что география не имеет для него особого значения. Может быть, и не имеет, но для ума, а не для сердца. Попытки Бродского на протяжении всего американского периода творчества создать (или воссоздать в памяти) свой, пусть иллюзорный, но близкий ему мир воспоминаний, тоже продиктованы не умом, а сердцем.

С помощью поэтических образов Бродский пытается оживить прошлое. Зачем он это делает? Ответ представляется очевидным: видимо, то, чем была наполнена его жизнь в действительности, не удовлетворяло его. Хотя, вполне допускаю, что кто-то не согласится с такой трактовкой, настаивая на том, что поэзия Бродского — это пускание пыли в глаза, попытка с помощью нетрадиционной формы привлечь внимание неискушенного американского читателя и критики, ошеломить, набить себе цену. Бесполезно спорить: время покажет, кто прав.

Но, может быть, такая печальная судьба постигла творчество Иосифа Бродского только в России, а на Западе, в Америке, где он провел больше 20 лет жизни и где гораздо раньше, чем у нас, начали изучать его творчество, дела обстоят лучше. Очень хотелось бы, чтобы все было именно так, но, к сожалению, не выходит.

Читая написанные в Америке воспоминания об Иосифе Бродском, невольно ловишь себя на мысли о том самом "приторном елее", которого опасался Маяковский. Каких только эпитетов ни встретишь в мемуарах и критических работах: и "последний классик", и "великий изгнанник", и "голос поколения", и "будущее солнце", и "пасынок империи".

С одной стороны, ничего плохого в выражении чувств поклонниками Бродского нет, однако при существующем положении дел, излишне восторженные, но не подкрепленные аргументацией отзывы могут лишь усиливать неприятие, лучше всякой цензуры ограждая творчество поэта от читателя. Прямо не отзывы, а "железный занавес". Хотя, конечно, потом понимаешь, что многие из воспоминаний написаны от души и у их авторов ничего плохого и в мыслях не было. Но, как говорится, дорога в ад вымощена благими намерениями.

В 1986 году под редакцией Льва Лосева вышел сборник статей западных и советских исследователей "Поэтика Бродского" (Tenafly, N.J.: Эрмитаж, 1986). В статьях Л.Лосева "Чеховский лиризм у Бродского", К.Проффера "Остановка в сумасшедшем доме: поэма Бродского "Горбунов и Горчаков"", А.Жолковского".Я вас любил…. Бродского", П.Вайля и А.Гениса "От мира — к Риму", В.Сайтанова[10] "Пушкин и Бродский", В.Кривулина "Иосиф Бродский (место)", Г.Васюточкина "Письмо о русской поэзии" проводится серьезный литературоведческий и лингвистический анализ творчества Бродского. Не замалчиваются и трагические стороны его поэзии. Жаль, что в настоящее время "Поэтика Бродского" не доступна массовому читателю, а намеченные в ней тенденции беспристрастного анализа творчества поэта практически сошли на "нет" в более поздних исследованиях.

В 1989 году в Кембридже на английском языке была опубликована монография Валентины Полухиной "Бродский — поэт нашего времени"[11]. Явление, надо прямо сказать, знаменательное. Научное исследование, причем написанное профессионалом — профессором русской литературы Кильского университета (Keele University) в Англии, а не мемуаристами-любителями. Такое ко многому обязывает. И действительно, в монографии есть и любопытные наблюдения, и лингвистический разбор текстов. Однако вне литературоведческого анализа комментарии автора не могут не вызывать удивления.

Приведем примеры:

"Как в провинциальной трагикомедии, которую пишут, ставят, а потом смотрят одни и те же, собратья по оружию и преемники Сталина (после его смерти — О.Г.) начали испытывать то страх перед переменами в Империи, то страх, что им придется отвечать за соучастие в преступлениях"[12];

"Прививая русской поэзии черты европейской и американской культуры, он (Бродский — О.Г.) спас ее от провинциальности"[13];

"Буквы у Бродского и, с его точки зрения, буквы в любом языке стоят в вечной очереди за смыслом, как советские граждане должны стоять в очереди за товарами первой необходимости"[14].

Согласитесь, несколько странно звучит фраза о провинциальности русской литературы да еще рядом с именем Бродского. У кого-то может даже создаться впечатление, что именно он (или его творчество) навеяли Валентине Полухиной эти мысли. Не будем спешить с выводами, обратимся к произведениям самого поэта.

В эссе "Сын цивилизации" (1977), посвященном творчеству Мандельштама, Бродский сетует на некачественные английские переводы стихов поэта: "Будь это просто скверные переводы, дело обстояло бы не так плохо. Ибо скверные переводы, именно благодаря своей скверности, подстегивают воображение читателя и вызывают желание продраться сквозь текст или же, наоборот, от него абстрагироваться: они пришпоривают интуицию. Но тут такая возможность исключается: переводы эти несут отпечаток самоуверенного, невыносимого стилистического провинциализма; и единственное оптимистическое замечание, уместное по их адресу, — что столь низкопробное искусство является бесспорным признаком культуры, крайне далекой от декаданса".

Есть тут и ирония, есть и пессимизм, при желании можно найти даже оттенки снобизма, но к русской литературе это не имеет никакого отношения. Далее в статье Бродского читаем: "Русская поэзия вообще и Мандельштам в частности не заслуживают того, чтобы с ними обходились как с бедными родственниками"; "Помимо метафор русская поэзия дала пример нравственной чистоты и моральной стойкости, что выразилось более всего в ее приверженности к так называемым классическим формам без всякого ущерба для содержания. В этом коренится ее отличие от западных сестер".

Выходит, что не русская поэзия, как считает В.Полухина, вызывает опасения у поэта, а "расхищение англоязычной культуры, упадок ее мерил, уклонение от духовного вызова".

Разница во взглядах влечет за собой многочисленные неточности и несоответствия в интерпретации автором монографии поэтических текстов Бродского. Сравнивая буквы со стоящими в очереди советскими гражданами в данном выше отрывке, В.Полухина не приводит цитату из стихотворения. Восполним этот пробел, чтобы показать, что у Бродского нет ни слова ни о гражданах, ни о товарах первой необходимости:

Бейся, свечной язычок, над пустой страницей,
трепещи, пригинаем выдохом углекислым,
следуй — не приближаясь! — за вереницей литер,
стоящих в очередях за смыслом.
Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише
— бульшую площадь, чем покрывает почерк!
("Римские элегии", 1981)

Приписывая Бродскому свои собственные мысли, В.Полухина, вероятно, ориентируется на другое стихотворение поэта. В нем действительно есть описание очередей, но отсутствует какой бы то ни было обличительный пафос:

В маленьких городках узнаешь людей не в лицо, но по спинам длинных очередей; и населенье в субботу выстраивалось гуськом, как караван в пустыне, за сах. песком или сеткой салаки, пробивавшей в бюджете брешь.

В маленьком городе обыкновенно ешь то же, что остальные.
Более того, далее в тексте идут ностальгические строки:
Больше уже ту дверь не отпереть ключом с замысловатой бородкой,
и не включить плечом электричество в кухне к радости огурца.
Эта скворешня пережила скворца, кучевые и перистые стада.

С точки зрения времени, нет "тогда": есть только "там". И "там", напрягая взор, память бродит по комнатам в сумерках, точно вор, шаря в шкафах, роняя на пол роман, запуская руку к себе в карман ("Келломяки", 1982).

При разборе текста, особенно поэтического, нельзя опираться исключительно на интуицию, необходимо постоянное обращение к лингвистическому анализу. Значение безличных инфинитивных конструкций с частицей "не" ("Больше уже ту дверь не отпереть ключом"; "и не включить плечом электричество в кухне") неизбежно включает модальный оттенок сожаления или опасения. Сравните: Мне не привыкнуть к этому климату; Ему не сдать экзамен; Нам не успеть на поезд. Причем в отличие от личных конструкций (Я не могу (не хочу, не буду…)) в инфинитивной конструкции причина невыполнения того или иного действия часто обусловлена не желанием человека, а внешними обстоятельствами. Сравните: Я не могу прочитать этот текст за десять минут, (потому что недостаточно хорошо знаю язык, — а кто-то другой может) — Этот текст не прочитать за десять минут (текст очень большой, поэтому никто не сможет это сделать).

Инфинитивные конструкции с частицей "не" употребляются в том случае, если в качестве причины выступают не физические ограничения человека, а судьба, рок, жизненные обстоятельства — звезды на небе не складываются, поэтому и не получается осуществить то, что хочется. Присутствие рокового вмешательства обусловило широкое применение отрицательных инфинитивных конструкций в поэзии: "Вам не понять моей печали" (романс); "Но дни бегут, бегут года, — Им не сойтися никогда" (М.Лермонтов); "Не бродить, не мять в кустах багряных Лебеды и не искать следа. Со снопом волос твоих овсяных Отоснилась ты мне навсегда" (С.Есенин); "Уж не мечтать о нежности, о славе, Все миновалось, молодость прошла! Твое лицо в его простой оправе Своей рукой убрал я со стола" (А.Блок).

Что же получается у Бродского? Хотел бы вернуться в прошлое, но нет возможности из-за рокового стечения обстоятельств. Впрочем, за этим не следует ни истерики, ни обвинений, ни сарказма — только печальный итог, сухая констатация собственной "смерти": "Эта скворешня пережила скворца". Но ведь скворец, он же автор этих строк, еще жив! Человек рассматривает себя как "мертвеца", если умерло все лучшее, что было в его жизни, исчезли розовые облака, "кучевые и перистые стада" юности.

"С точки зрения времени, нет "тогда"", — пишет Бродский. Категория времени — философская категория. Она многолика. О каком времени идет речь в этом отрывке? Возможно, о жизни человека, о его внутреннем состоянии. А здесь время теряет свою одностороннюю направленность и может двигаться в обоих направлениях. То, что живо в сердце, и есть настоящее, тем более для человека, который считает себя "умершим". Отсюда стремление, "напрягая взор", вспомнить все, что осталось в прошлом, вспомнить до мельчайших подробностей: и замысловатую бородку ключа, и как обычно, входя в комнату, плечом включал электричество, и радость от предчувствия долгожданной встречи.

Время остановилось, мир раскололся на две части: "здесь" и "там", и только это имеет для поэта значение. И "там" — в той жизни — "память бродит по комнатам в сумерках, точно вор", как будто вспоминать прошлое это преступление. А может быть, не преступление, просто когда-то раз и навсегда он запретил себе думать о том времени: бесполезно ворошить то, что невозможно вернуть, ничего, кроме боли и отчаянья, это не принесет. Но память вновь и вновь возвращается к болезненной теме, "запуская руку себе в карман", по крупинкам собирая то, что прошло, но не утратило своего значения.

Не очереди за "сах. песком" составляли суть жизни Бродского "там", в России, а нечто другое, что дорого, но безвозвратно потеряно. Конечно, можно по-разному комментировать поэтический текст. Кому-то может не понравиться слово "скворешня": мол, слишком уж пренебрежительно Бродский говорит о своем российском доме. Однако, согласитесь, что "скворешня", в отличие, например, от собачьей конуры, обладает в русском языке положительным, даже отчасти романтическим смыслом, к тому же подобные обвинения не имеют ничего общего с серьезным анализом.

Что касается конуры, то она тоже встречается у Бродского, но совсем в другом контексте. Сравните:

"Сущность всех моих путешествий (их, так сказать, побочный эффект, переходящий в их сущность) состоит в возвращении сюда, на Мортон-стрит[15]: во все более детальной разработке этого нового смысла, вкладываемого мною в "домой". Чем чаще возвращаешься, тем конкретней становится эта конура. И тем абстрактней моря и земли, в которых ты странствуешь. Видимо, я никогда уже не вернусь на Пестеля[16], и Мортон-ст. — просто попытка избежать этого ощущения мира как улицы с односторонним движением"

("После путешествия, или посвящается позвоночнику", 1978).

Возможно, кто-то скажет, что пример с очередью — это случайность, которая ни о чем еще не свидетельствует. Давайте рассмотрим другой, к сожалению, в монографии они встречаются в изобилии. Валентина Полухина пишет: "У Бродского был длительный роман с английским языком: "Английский язык — единственная интересная вещь, которая осталась у меня в жизни."[17]. Когда вы сравниваете слова Полухиной с цитатой самого Бродского, у вас не возникает чувства, что вас некоторым образом вводят в заблуждение, что по смыслу эти фразы не соответствуют друг другу? Не о любви к английскому языку говорит Бродский, а о трагедии одиночества.

"Пасынок империи" (A stepson of the Empire) — эпитет, который часто упоминают на Западе рядом с именем Бродского, тоже взят из монографии Валентины Полухиной. Надо отметить, что в стихах самого поэта такого словосочетания вы не встретите. В стихотворении "Пьяцца Маттеи" (1981) есть строчки: Я, пасынок державы дикой с разбитой мордой, другой, не менее великой приемыш гордый.

Не об одной державе говорит Бродский, а о двух: о "державе дикой", пасынком которой он является, и о "другой, не менее великой". Предложение с прилагательным в сравнительной степени не менее предполагает присутствие двух объектов и признака, на основе которого они сравниваются. Возникает вопрос: "не менее великой" в чем? В дикости? Как видим, у Бродского все далеко не так однозначно, как трактуется в монографии. Интересно, как сам поэт оценивал книгу о своем творчестве. В беседе с немецким славистом Биргит Файт (Лондон, 1991) Бродский говорит об этом:

Б.Ф. Я прочла книгу Полухиной…

И.Б. Ну это полный бред. Это не надо трогать, это надо немедленно спустить в уборную.

Б.Ф. Но я все-таки хочу поговорить о том, что меня там немножко смущает.

И.Б. Я ее не читал, я посмотрел первые две страницы… Полный бред[18].

Надо отметить, что этот отрывок был изъят из сборника "Иосиф Бродский. Большая книга интервью", составленного В.Полухиной (М.: Захаров, 2000). Видимо, не настолько большой оказалась книга, не нашлось в ней места для замечания Бродского о творчестве составителя, не таким уж "лапушкой и Осинькой"[19] оказался поэт. Правда, в конце беседы Бродского и Файт есть запись о том, что интервью дается в "литературной обработке Ольги Гольдштейн", а в предисловии к "Большой книге интервью" присутствует фраза: "тексты отредактированы издателем с учетом норм орфографии и пунктуации, принятых в РФ". Однако по-прежнему остается не ясным, на каком основании Ольга Гольдштейн взялась за редактирование поэта и какое отношение к орфографии и пунктуации имеет замечание Бродского о монографии составителя. Как видно, цензура свирепствует не только в тоталитарных государствах, при демократии она тоже возможна. Прав был профессор Преображенский: "Разруха не в клозетах, а в головах".

Еще несколько слов о "Большой книге". Обилие интервью, которые давал Бродский после отъезда из Советского Союза, с одной стороны, можно объяснить его долгим молчанием на родине, а с другой, — желанием как можно точнее обозначить свою позицию. И это характеризует Бродского положительно, даже более чем положительно: не пренебрегал журналистами и читателями, не отнекивался, не уходил от неприятных вопросов, а старательно объяснял, растолковывал, отвечал самым подробным образом. Иногда был непоследователен. И это тоже естественно. У каждого человека в зависимости от настроения взгляды могут меняться. Возможно, какие-то мысли были утеряны при расшифровке записей, что-то искажено при переводе с одного языка на другой. Мария Бродская, жена поэта, в интервью Виктору Куллэ на вопрос, как она может прокомментировать выход книги, составленной Валентиной Полухиной, отвечает:

"Иосиф был против такой книги. И перед смертью он написал письмо профессору Полухиной, в котором просил ее этого не делать. Мы не знаем, почему он был против этого конкретного проекта — тогда он ничего нам об этом не говорил. Но я твердо знаю, что интервью как форма печатного выражения его очень раздражали. Прежде всего потому, что человек, у которого берут интервью, обычно не имеет возможности контролировать перевод и конечный текст, нередко редактируемый журналистами, и в результате часто его слова существенно искажаются"[20].

Видно, не зря опасался поэт: и напечатали, и исказили. Вернее, не допустили искажения, которое так опрометчиво позволил себе сделать в интервью Бродский. Честно говоря, в сложившейся ситуации более последовательным представляется неприятие поэзии Бродского. В патетике обвинений его оппонентов есть что-то искреннее. Желание убедить себя в том, что все, что они говорят, правильно, или услышать опровержение своим словам — в общем, завязать разговор, разобраться, найти объяснение тому, чего не можешь понять. А когда читателю навязывают представление о том, как должно быть на самом деле, используя имя поэта и его творчество в своих целях, — это всегда неприятно. И не важно, где это происходит, в Советском Союзе или на Западе. На Западе, конечно, за использование больше платят, однако не все в этой жизни определяется деньгами, по крайней мере, не у всех.

Справедливости ради надо сказать, что далеко не все на Западе обстоит так мрачно в отношении Бродского. Есть много интересных монографий и статей, посвященных его творчеству[21]. Естественно, что внимание американских и английских литературоведов сосредотачивается на стихотворениях, исторически или поэтически связанных с западной культурой: "Большая элегия Джону Донну", "Двадцать сонетов к Марии Стюарт", "Бабочка", "Осенний крик ястреба" и т. д. Предметом исследования являются также модернистские и постмодернистские тенденции в поэзии Бродского, влияние, которое оказали на него англоязычные поэты: Оден, Фрост, Элиот, Харди и др. Значительная часть работ посвящена анализу структуры поэтического текста: особенностям размера, ритма, рифм и т. д. Однако за пределами внимания западных литературоведов остается огромный пласт поэтического наследия Бродского, уходящий корнями в русские культурные традиции.

Очень часто, особенно в Америке, поднимается вопрос, кем же был Иосиф Бродский, русским или американским поэтом. В энциклопедическом словаре "Microsoft Encarta 97" в статье, посвященной Бродскому, читаем: "Russian-born American poet" (рожденный в России американский поэт). Однако, надо отметить, что даже американцы чувствуют уязвимость такой точки зрения: "Если "американский поэт" звучит слишком самоуверенно в утверждении своей независимости, то "рожденный в России" недостаточно, чтобы признать суть и своеобразие поэта, так глубоко погруженного в культуру его родины и в то же время насильно оторванного от корней"[22].

В некоторых работах принадлежность Бродского к американской культуре вообще ставится под сомнение: "Америка — место ссылки поэта (Бродского — О.Г.) — не была его полностью. Наиболее явно это проявилось в речи, которую Бродский произнес в 1991 году по случаю избрания его первым поэтом-лауреатом, рожденным за пределами Соединенных Штатов. Хотя он говорил "наш джаз и наш кинематограф", данные притяжательные местоимения звучали странно рядом с фразой "необходим посторонний человек, чтобы увидеть некоторые вещи ясно… и я этот посторонний""[23].

Мнение американцев о поэзии Бродского определяется в большей степени принадлежностью его к русской литературе, чем достоинствами его стихотворений. Энн Лонсбери отмечает: "Русские стихи Бродского невозможно было внимательно изучать, но ими можно было восхищаться, поскольку их бесконечно высоко оценивали авторитетные представители русской "высокоЙ" культуры. А для многих американцев нет ничего выше русской "высокой" культуры. Один из репортажей о церковной службе памяти Бродского в Нью-Йорке передает взволнованный благодарный тон, который американцы, как кажется, иногда усваивают по отношению к этому Великому Русскому Писателю, к поэзии и к поэтической культуре вообще: "Величие его читателей — среди них Барышников, [Шеймус] Хини и Нобелевские лауреаты Чеслав Милош и Дерек Уолкотт… заставило огромную аудиторию хранить почтительное молчание."[24].

Не оправдались надежды привязать Бродского и к еврейской культуре: "Если нельзя было отнести Бродского к американцам, то попытки сделать из него еврейского поэта оказались еще менее состоятельными. Хотя он был евреем "по рождению, по крови", но "увы, по воспитанию", он им не был. Он был евреем настолько, чтобы на себе почувствовать антисемитизм, но не настолько, чтобы захотеть стать символом советских евреев. Многие эмигранты, включая меня, хотели бы видеть его своим глашатаем и многие из них составляли его аудиторию. Однако Бродский не был удовлетворен только их читательским интересом: "Зачем писать, — спрашивал он, — если твой читатель не более чем повторение тебя самого."[25].

Людмила Штерн пишет: "Бродский не только никогда не переступал порога действующих синагог — он отказывался выступать с литературными вечерами в их зданиях. Многие синагоги в Америке сдают молитвенные залы для светских мероприятий. Эти залы по размеру и акустике не уступают первоклассным концертным залам. Арендовать же их значительно дешевле.

Весной 1995 года, когда я уговорила Бродского поехать в литературное турне по Америке, продюсер Натан Шлезингер в нескольких городах арендовал залы в синагогах. Я показала Иосифу список снятых помещений, и он резко сказал: "Никаких синагог, пожалуйста. В синагогах я выступать не буду""[26].

В одном из интервью на вопрос, кто он на самом деле, Бродский дал исчерпывающий ответ: "Я чувствую себя русским поэтом, англоязычным эссеистом и гражданином Соединенных Штатов Америки"[27]. Исходя из этого определения, наибольший интерес для нас, русских читателей, представляет его поэзия.

Англоязычная проза — это в некотором отношении "товар на вынос", размышления поэта об окружающем мире, о литературе, культуре и философии, о воспитании подрастающего поколения, в то время как стихи — это разговор с самим собой, обращение к прошлому, изложение взглядов на настоящее и будущее.

Глубоко интимный характер поэзии Бродского, особенно в американский период его творчества, подтверждается и тем фактом, что поэт практически не заботился о том, чтобы его стихи издавались: "Напечатают — хорошо, не напечатают тоже неплохо. Прочтет следующее поколение. Мне это совершенно все равно. Почти все равно"[28]. Учитывая то, что одной из главных причин отъезда Бродского из Советского Союза стала невозможность печататься, безразличие поэта к судьбе его стихов на Западе не может не настораживать.

Вероятно, поэтому поэзия Бродского воспринимается с таким трудом, почти как стенограмма, расшифровать которую человеку непосвященному очень трудно. По сути, это работа поэта с языком, который в отсутствии читателей и друзей на долгие годы стал единственным партнером и соучастником его творчества, это дневник, строка за строкой отражающий жизнь в условиях эмиграции. И если мы действительно хотим понять, что произошло с Бродским после его отъезда из России, мы должны отрешиться от сложившихся стереотипов и сосредоточиться на исследовании его творчества, слово за словом, фраза за фразой постигая мысли и чувства поэта.

Читать любой дневник надо вдумчиво, не спеша, обращая внимания на язык и подтекст, расшифровывая пропуски и сокращения, постигая сначала общее настроение и только затем смысл сказанного. Так как ни один дневник не может рассматриваться без сопоставления с реальными событиями, время от времени мы будем обращаться к фактам биографическим.

Примечания:

В качестве примера можно привести высказывания Э.Лимонова: "поэтбухгалтер", "Большая Берта русской литературы". Надо отметить, что Бродский, в свою очередь, написал очень благожелательное предисловие к сборнику стихотворений Лимонова "Мой отрицательный герой" (Нью-Йорк; Париж, 1995).

Тартаковский М. Гений Малевич, лауреат Бродский и профессор Ганнушкин // Москва. 2001. № 1. С. 135.

Эпштейн М. Русская литература на распутье. Секуляризация и переход от двоичной модели к троичной // Звезда. 1999. № 2. С. 164.

Фрумкин К. Пространство — Время — Смерть. Метафизика Иосифа Бродского // Чиж — человек и жизнь: (Философско-культурный альманах). http://okno.km.ru/z-chij/staty/brodsky.html (05.2003).

Ольшанский Д. Бродский начинает и проигрывает // Сегодня. 2000. 6 июля (№ 145).

Солженицын А. Иосиф Бродский — избранные стихи. Из "Литературной коллекции" // Новый мир. 1999. № 12. С. 180.193.

Там же. С. 180.181.

Цитаты из И. Бродского приводятся по изданию: Сочинения Иосифа Бродского: Т. I–VII / Пушкинский фонд. СПб., 2001. Произведения из других источников имеют специальные ссылки.

Гордин Я. Дело Бродского // Нева. 1989. № 2. С. 135.

Статьи авторов из СССР были опубликованы в сборнике под псевдонимами: "Д.С." (В.Сайтанов), "А.Каломиров" (В.Кривулин), "***" (Г.Васюточкин)

Polukhina V. Joseph Brodsky: a poet for our time. Cambridge…: Cambridge Univ. Press, 1989.

Там же. С. 4: "As in a provincial tragic-comedy which they themselves had written, staged, and now watched, the brother-in-arms and heirs of Stalin began to oscillate between fear of any changes in the Empire and fear over their part in his crimes". (Здесь и далее при параллельном воспроизведении английского текста — перевод О.Г.).

Там же. С. 14: "By giving Russian poetry European and American inoculations, he has saved it from the disease of provincialism".

Там же. С. 180–181: "Brodsky's letters and, in his view, the letters of any language, stand in eternal expectation of meaning, as Soviet citizens must stand in line for the rudimentary necessities of their existence".

Мортон-стрит — название улицы в Нью-Йорке, на которой находилась квартира Бродского. (Комментарий — О.Г.)

На улице Пестеля в Ленинграде жила семья Бродских. (Комментарий — О.Г.)

Там же. С. 37: "Brodsky has a lasting love affair with the English Language: 'English is the only interesting thing that is left in my life'".

Бродский И. У меня есть только нервы…: Беседа с Биргит Файт // Урал. 2000. № 1. С. 141.

На титульном листе книги "Joseph Brodsky: a poet for our time" В.Полухина написала: "To Lapushka and Osin'ka".

Мы: Мария Бродская и Анн Шелберг о творческом наследии Иосифа Бродского / Беседовал В.Куллэ // Независимая газета — Ex Libris. 2001. 25 янв. (№ 3 (175)). С. 8.

Например: France P. Notes on the Sonnets to Mary Queen of Scots // Brodsky's poetics and aesthetics / Ed. by L. Loseff and V. Polukhina. New York: St.Martin's Press, 1990; Burnett L. The Complicity of the Real: Affinities in the Poetics of Brodsky and Mandelstam // Там же; MacFadyen D. Joseph Brodsky and the Baroque. London: McGill-Queen's Univ. Press, 1998; Rigsbee D. Styles of ruin: Joseph Brodsky and the postmodernist elegy. Westport, Conn.: Greenwood press, 1999; Scherr B.P. "To Urania" // Joseph Brodsky: the art of a poem / Ed. by L. Loseff and V. Polukhina. Basingstoke: MacMillian, 1999; Bethea D. Joseph Brodsky's "To My Daughter" // Там же.

Burnett L. "Galatea Encore" // Joseph Brodsky: the art of a poem / Ed. by L. Loseff and V.Polukhina. Basingstoke: MacMillian, 1999. P. 151: "If 'American poet' is too assertive in its declaration of independence, then 'Russian-born' effaces too much in its failure to acknowledge the gravamia and bafflements of a poet so deeply immersed in the culture, and yet so peremptorily exiled from the soul, of his homeland".

Raiskin J. The Body's Absence // Perspective: (Harvard-Radcliffe's Liberal Monthly). 1996. April. (http://www.digitas.harvard.edu/~perspy/old/ issues.html; 05.2003): "America, which was the poet's residence in exile, was not wholly his either. Brodsky's confused sense of belonging came through most clearly in a lecture he delivered in 1991 as the first foreignborn Poet Laureate of the United States. Though he spoke of "both our jazz and our cinema", these possessives sounded awkward next to: "It takes a stranger to see some things clearly…and I am that stranger"".

Лонсбери Э. Государственная служба: Иосиф Бродский как американский поэт-лауреат // Нов. лит. обозрение. 2002. № 4 (56). С. 211.

Raiskin J. The Body's Absence // Perspective: (Harvard-Radcliffe's Liberal Monthly). 1996. April. (http://www.digitas.harvard.edu/~perspy/old/ issues.html; 05.2003): "If nationality failed to define Brodsky, his Jewishness was even less effective. Though he was a Jew "by birth, by blood", he was not a Jew "alas, perhaps — by upbringing"; Jewish enough to experience anti-Semitism, but not enough to want to be the emblem of Soviet Jewry. Many immigrants, myself included, wanted to possess him as their eloquent voice, and many of them comprised his audience. Brodsky, however, was not content with their readership alone: "What is the use of writing," he inquired, "if your reader is but another version of yourself?"".

Штерн Л. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph. М.: Независимая газ., 2001. С. 153.

Бродский И. Остаться самим собой: (Интервью Арине Гинзбург) // Бродский И. Большая книга интервью. М.: Захаров, 2000. С. 367.

Бродский И. Идеальный собеседник поэту — не человек, а ангел: (Интервью Дж. Буттафава) // Там же. С. 279.

Оглавление