• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Капитан крепости Сарвашке с утра до вечера стоял на вышке башни и слушал, как грохочут в Эгере пушки.

В Сарвашке ласково светило осеннее солнце. Лес только еще начал желтеть, но так как ежедневно выпадали дожди, а по ночам небо прояснялось, то трава под деревьями и прибрежные лужайки снова зазеленели. Казалось, не осень наступила, а весна.

Сарвашке находилась на таком же расстоянии от Эгера, как Ишасег от Геделе или Фюред от Шиофока, если ехать не кружной дорогой, а прямо через озеро. Правда, Сарвашке стоит в горах. Скалистыми уступами идут они от самого Фелнемета, и чем дальше, тем больше тянутся вверх, точно какая-то огромная ручища нагромоздила их друг на друга. Вышиной они с гору Геллерт в Буде. В Сарвашке ведет только извилистая, узкая дорога через ущелье.

Когда по утрам раздавался пушечный гром, небо темнело, собирались тучи, и не проходило часа, как уже лил дождь, иногда даже мутный. Ветер приносил сюда целые тучи порохового дыма и копоти, они смешивались с дождем: будто небесные трубочисты, умываясь, лили на землю воду, пачкали мутные струи дождя крепостные стены Сарвашке, двор, скалы и астры в цветнике коменданта крепости.

Сарвашке такая же крепость-невеличка, какой была Дрегей. Выстроили ее на высокой сланцевой скале, и тому, кто видел Сарвашке впервые, казалось, будто эту крепость вырезали из верхушки скалы, поставленной на другие скалы. Совсем крошечной была крепость — в ней помещалось всего три постройки, а внутренний дворик был такой, что в нем и двум телегам не повернуться. Сарвашке следовало назвать, пожалуй, охотничьим замком, а укреплением он мог считаться только в давние времена, когда пушек еще и в помине не было. В те годы, о которых мы рассказываем, крепостью этой пользовались лишь для привала отрядов, направлявшихся в Эгер; да еще могла она служить почтовой станцией на тот случай, если Эгер будет взят неприятелем.

Если Эгер падет, комендант Сарвашке, Балаж Салкаи, сядет вместе со своими сорока девятью солдатами на коней и поедет к родичам в северные комитаты, конечно, если не захочет поступить подобно неистовому Сонди или коменданту Солнока Леринцу Няри, который четвертого числа сего месяца один встретил в воротах своей крепости стотысячное войско турок и крикнул:

— А ну, подходите! Я здесь, я не сбежал!

Так вот и стоял по целым дням добрый Балаж Салкаи на вышке своей башни, одетый в длинный, до пят, осенний плащ с воротником такого цвета, как гриб-боровик, и в высокой лисьей шапке. Тревожно взирал он влажными голубыми глазами на высокую гору, закрывавшую от него Эгер. Не видно Эгера — так хоть на гору поглядеть. Куда ни посмотри, кругом только горы да горы, и стоят они так близко, что из доброго ружья можно застрелить косулю, которая пасется на каком-нибудь склоне.

У подножия крепости ютилось несколько домиков и протекала речка Эгер. Вдоль речки проходила мощеная дорога.

Стоял господин Салкаи на вышке, смотрел и ничего не видел.

Кругом царила глубокая тишина. Не удивительно, что он чуть не повалился ничком, когда за его спиной вдруг затрубил караульный.

— Едут! — сказал караульный в свое оправдание, заметив, что господин комендант вздрогнул от неожиданной тревоги и уже замахнулся, собираясь влепить ему пощечину.

— Буйвол! — заорал господин Балаж. — Ты что в ухо мне трубишь? Я же около тебя стою! У-у, телячьи мозги!

Он бросил взгляд на вьющуюся по скалам тропинку и заметил на ней двух всадников. С виду это были господа; один из них, ростом поменьше, — вероятно, оруженосец. Ехали они, должно быть, издалека — сзади к седлу были привязаны вьюки. За плечами у каждого висело короткоствольное ружье. На обоих всадниках были длинные плащи орехового цвета.

— Не из Эгера едут, — размышлял вслух Салкаи.

— Может быть, это Миклош Ваш? — высказал предположение караульный.

Он во всем готов был поддакивать коменданту, лишь бы загладить свою вину. Но нынче ему не везло: господина коменданта вновь взяла досада.

— Да как же это может быть Миклош Ваш! Эх, башка баранья, буйвол недогадливый! Думаешь, до Вены рукой подать, как до Аптфальвы? Ах ты, чубук турецкий, мул несчастный!

С тех пор как турки повели осаду Эгера, добряк Салкаи вечно был раздражен. А теперь, когда ему совестно стало перед подчиненным, что испугался звука трубы, он и вовсе готов был съесть своего караульного.

Караульный покраснел от смущения и даже потом покрылся. Больше он и слова не промолвил. А господин Салкаи, придерживая рукой саблю, спустился по винтовой лестнице посмотреть, кого еще там нелегкая принесла. Ведь вот уж третий день, как все только уезжают отсюда, а приехать никто не смеет.

Во дворе крепости стоял молодой бледный юноша со смелым взглядом. Ни усов, ни бороды у него не было. Позади мальчик, похожий на оруженосца, держал коней. Увидев хозяина крепости, юноша пошел ему навстречу, порывисто снял шапку и поклонился.

— Я младший брат лейтенанта Эгерской крепости Гергея Борнемиссы. Зовут меня Янош. А этот мальчик — Миклош Рез. Его старший брат тоже в Эгере.

Салкаи протянул руку Яношу Борнемиссе, а спутнику его руки не подал, приметив опытным взглядом, что мальчик не барской породы.

— Добро пожаловать, — равнодушно сказал он Борнемиссе. — С братом твоим я не знаком, но коли встречусь — расцелую. Милости просим, дорогим гостем будешь.

Он кинул удивленный взгляд на руки приезжего: «Почему он в перчатках? Экий неженка, будто женщина!» Затем дружелюбно пригласил войти в дом.

— Спасибо, — поклонился юноша. — Я не в гости приехал. Хочу только спросить кое о чем, узнать, что слышно из Эгера.

Салкаи, пожав плечами, кивнул в сторону Эгера.

— Сам слышишь.

— Слышу, что палят из пушек.

— Вот уже девятнадцатый день.

— А крепость сильная?

Салкаи снова пожал плечами.

— Турок тоже силен.

— Солдат в крепости достаточно?

— Десятого августа было тысяча девятьсот тридцать пять человек. С тех пор бьют по ним не переставая.

— Король не прислал подкрепления?

— Пока не прислал.

— А архиепископ?

— Тоже не присылал.

— А они ждут подмоги?

— Ждут-то ждут, да не стоит, братец, говорить об этом, попусту слова тратить. Заходи, отдохни с дороги. Вижу по коню, что ты выехал чуть свет.

Господину Балажу не по душе было отвечать во дворе крепости на град вопросов приезжего. Ему давно уже хотелось сесть за стол, и только гул осады удерживал его на башне. Время близилось к полудню, а он еще не завтракал.

— Сударь, — просительно сказал в дверях приезжий, — тот юноша, что приехал со мной, — школяр-богослов.

— Школяр? Ну ладно… Эй, школяр! — небрежно крикнул комендант.

Он предоставил гостям комнату и душистую воду для мытья (Варшани привез из турецкого лагеря немного розового масла — Салкаи хотел им похвастаться).

Когда гости вошли в столовую, стол уже был накрыт и на нем дымилось заячье жаркое.

— Опять зайчатина? — накинулся господин Балаж на повариху.

А юношам сказал, оправдываясь:

— Мы сейчас все время зайчатиной пробавляемся. Эгерские зайцы от грохота сюда сбежали.

Борнемисса, скинув с себя плащ, пришел в столовую в облегающем шелковом костюме вишневого цвета. Школяр был в простой полотняной одежде. Оба были подпоясаны одинаковыми ремнями, и у обоих на ремнях висели кривые венгерские сабли.

Кроме ложек, приборов на столе не было. В те времена каждый резал мясо и хлеб своим ножом, а вилками пользовались только на кухне.

Гости сняли складные ножи, висевшие у пояса. У юноши был позолоченный нож с перламутровым черенком, у школяра — обычный фейерварский складной нож с деревянной ручкой.

— Я люблю зайчатину, — сказал с улыбкой Янош Борнемисса. — А это жаркое приготовлено отменно. У нас, правда, зайчатину стряпают по-иному… Господин капитан, вам не довелось слышать что-нибудь о моем брате?

— По-иному стряпают? — с интересом спросил Салкаи. — По-иному?

— По-иному, — ответил Янош Борнемисса. — У нас зайца мочат в вине, потом в жаровню наливают немного воды и ставят на огонь. Зайца начиняют хлебом и тушат. Только надо следить за тем, чтобы подливка не выкипала. Когда она закипает, то жаркое снимают с огня, мясо вытаскивают и подливку процеживают. Затем кладут в нее гвоздику, перец, шафран и имбирь… Но скажите, удастся нам нынче узнать, что творится в крепости? Не погиб ли бедный мой брат? — Глаза юноши подернулись слезами.

— А уксуса в подливку не прибавляете? — удивленно спросил Салкаи и еще раз взглянул на руки Яноша.

— Как же, подливаем и уксуса, — охотно ответил Янош Борнемисса, — но только, когда уже приправим подливку пряностями, опять кладем в нее зайца… Нам надо еще нынче попасть в Эгер.

Салкаи старательно обглодал заячью ножку, потом чокнулся с гостями. Но те только пригубили вино.

— Гм… — произнес Салкаи.

Комендант вытер салфеткой усы, взглянул на гостей и снова крякнул:

— Гм…

Помолчал немного, потом, опершись локтем о стол, спросил:

— В Эгерскую крепость?

— Да, да! — взволнованно ответил Янош Борнемисса, побледнев. — Еще нынче вечером.

— Гм… А любопытно узнать, каким путем? Как птицы, что ли? Или как привидения, через замочную скважину?

— Нет, как кроты, дядюшка.

— Как кроты?

— Ведь к крепости ведут подземные ходы.

— Подземные ходы? — Салкаи покачал головой.

Янош Борнемисса сунул руку за пазуху и, вытащив оттуда листок пергамента, положил его перед Салкаи.

— Вот видите эти красные линии?

— Знаю, — сказал Салкаи, бросив взгляд на чертеж. — На рисунке они есть, а под землей их нет. Еще во времена Перени все ходы завалили. Стреляли по ним из пушек.

— Завалили?

— Ну да. Когда Перени разобрал половину церкви короля Иштвана Святого, нашли эти подземные ходы и стали стрелять по ним из пушек. Все они завалились. Эти ходы проложили не венгры. Венгр, строя крепость, не станет думать о бегстве.

— Это верно?

— Так же верно, как то, что мы вот здесь за столом сидим.

— Совершенно верно? А откуда известно вашей милости, что это так уж верно?

— Ко мне ходят гонцы от Добо. Они пробираются сюда и обратно в крепость через турецкий стан — конечно, в турецкой одежде. Намедни одного из них закололи. Если б сохранился хоть один потайной ход, неужто они не воспользовались бы им?

Юный Борнемисса задумался, помолчал, потом вскинул голову.

— А когда приходят и уходят гонцы?

— Вот и сейчас двое посланы из крепости. Один — Миклош Ваш, другой — Имре Сабо. Добо отрядил их в Вену, к королю.

— Когда же они вернутся? Когда отправятся обратно в крепость?

— Миклош Ваш прибудет сюда через недельку. А Сабо, должно быть, недели через две. Отсюда каждую неделю уходят гонцы.

Глаза юноши затуманились. Бледный, со слезами на глазах уставился он в одну точку.

Салкаи осушил стакан. Снова сказал «Гм…», потом, откинувшись на спинку кресла, искоса посмотрел на гостя и сказал вполголоса:

— Послушай-ка, Янош Борнемисса! Ты такой же Янош, как я Авраам. И ты такой же брат Борнемиссы, как я племянник эгерскому архиепископу. Ты сестреночка, а не братишка. Надень ты на себя хоть какой доломан, меня не проведешь.

Гостья встала.

— Простите меня, господин Салкаи! Я не потому скрывалась перед вашей милостью, что хотела обмануть вас. Я верю вам, как отцу родному. Но я боялась, как бы вы не помешали мне продолжать путь. Я жена Гергея Борнемиссы.

Салкаи встал и поклонился.

— К вашим услугам, сударыня!

— Благодарю вас! Теперь я расскажу, что привело меня сюда. У моего дорогого мужа есть турецкий талисман. Тот, кому этот талисман принадлежал, похитил нашего сына и привез сюда, в Эгер. Он думал, что талисман у моего мужа. Смотрите, вот он.

Эва Борнемисса сунула руку за ворот и вытащила висевшее на шнурке чудесное турецкое кольцо.

Салкаи уставился на него.

Гостья продолжала:

— Наши шопронские солдаты разыскивали этого турка, но не нашли. Тогда я решила поехать сама. Турок суеверен, талисман для него — все. Представься малейшая возможность — владелец талисмана убьет моего мужа. А не представится — убьет нашего сына. Будь кольцо у мужа, они могли бы еще сговориться. Гергей отдал бы кольцо — турок вернул бы сына…

Салкаи замотал головой.

— Сударыня, эгерчане поклялись не вступать ни в какие переговоры с турками, не принимать от них никаких посланий. Кто скажет хоть слово турку или принесет весть от него — будь это офицер или простой солдат, — предается смерти. — И он продолжал, почесав в затылке: — Эх, сударыня, вот если бы вы вчера приехали! Но кто знает, проникли ли они?

Капитан имел в виду отряд Лукача Надя.

— А я должна попасть в крепость еще сегодня, — ответила Эва. — Я ведь не давала клятвы не вступать в разговоры с турками.

— Но как вы думаете попасть в крепость? Не можете же вы вдвоем пробраться через турецкий стан!

— Мы пойдем в турецкой одежде.

— Тогда вас застрелят из крепости.

— А мы крикнем им.

— Тогда возле крепости попадетесь в лапы к туркам. Ворота все заложены. Может быть, уже и камнями замурованы.

— А как же проникает туда гонец Иштвана Добо?

— Рискуя жизнью. Гонец наверняка знает, у каких ворот будут его ждать. У него есть дудка и пароль. Он говорит по-турецки. Если вы непременно хотите ринуться навстречу опасности, то хоть подождите его.

— А если я пойду с белым платком и скажу, что ищу офицера по имени Юмурджак?

— Вы, ваша милость, молоды и хороши собой. Если вас даже за юношу примут, от этого тоже не легче. Первый попавшийся солдат уведет вашу милость к себе в шатер.

— А если я сошлюсь на известного у них в войсках офицера?

— Там двести тысяч человек. Офицеров по имени знают не все. В лагере ведь даже говорят не на одном языке. Там уйма разного народа — персы, арабы, египтяне, курды, татары, сербы, албанцы, хорваты, греки, армяне. Каждый знает только своего офицера. Да и то не по имени, а по прозвищу. Скажем, у офицера длинный нос — так пусть зовут этого офицера Ахметом или Хасаном, меж собой солдаты называют его Носатым или Хоботом. Если он рыжий — прозовут Лисой или Меднорожим. А худого и длинноногого — Аистом. И все в таком духе. У каждого есть кличка, чтобы его легче было узнать. Одного из офицеров зовут Рыгач, потому что он во время разговора то и дело отрыгивает.

Эва опустила голову.

— Так посоветуйте мне что-нибудь, дядюшка Салкаи.

— Мой совет подождать гонца. Будь это Миклош Ваш или другой, вы, ваша милость, отдайте ему кольцо, и он отнесет вашему мужу. А уж господин Борнемисса сообразит, как ему договориться с турком.

Это был в самом деле мудрый совет. Но, увы, мятущееся материнское сердце не знает слова «ждите». Оно видит только клинок, занесенный над любимыми, и стремится как можно скорее щитом отвести удар.

Эва положила на стол чертеж и долго разглядывала его.

— Если крепость построена еще до прихода венгров, — заговорила она наконец, подняв голову, — то нынешние ее обитатели понятия не имеют, что под нею вырыто. Вот церковь. Отсюда идут три подземных хода. Их могли, конечно, разрушить ядрами. Но вот четвертый ход. Он ведет к теперешнему дворцу и проложен в стороне от остальных. Его не могли обнаружить в те времена, когда строили Шандоровскую башню. То ли знали о нем, то ли нет. Где вход в него, Миклош? — Она придвинула чертеж к Миклошу.

— Вход около печей, где обжигают кирпичи, — ответил юноша, рассматривая чертеж.

— А там есть такие печи? — спросила Эва у капитана.

— Есть, — ответил Салкаи. — К северо-востоку от крепости.

Юноша разбирал крохотные буковки:

— «К северо-востоку — печи для обжига кирпичей. Плоский круглый камень в десяти шагах от орехового дерева, к югу. Там вход».

— А есть там ореховое дерево? — спросила снова гостья.

— Право, не помню, — ответил Салкаи. — Я ездил туда только раз в жизни, еще во времена Перени.

— А печь для обжига кирпичей далеко от крепости?

— Недалеко, минут пятнадцать ходу, а может, и того не будет.

— Стало быть, и там стоят турки?

— Там, должно быть, стоит турецкий обоз, пастухи и всякий прочий люд.

— А вы, ваша милость, можете дать нам какую-нибудь турецкую одежду?

— Могу.

— Нет ли у вас плаща, какие носят дэли?

— Есть, но только один. Да и то разорван сверху донизу.

— Я зашью, — ответила Эва. — Однажды я уже путешествовала, переодевшись дэли. Вот уж не думала, не гадала, что мне это когда-нибудь пригодится! — Она задумалась, склонив голову на руку. — А ведь как знать, будет ли здесь лазутчик через неделю! Может быть, он запоздает. Может, его убьют…

— Да, лазутчикам всегда грозит смерть.

Эва вскочила.

— Нет, нет, мне некогда даже плащ зашить, мне нельзя дольше ждать! Так будет лучше. Благодарю вас за гостеприимство! — И она протянула руку капитану.

— Да что вы…

— Мы отправляемся немедленно.

Капитан встал и загородил дверь.

— Этого я не могу допустить! Этак, очертя голову, только мошки летят на огонь… Я бы век корил себя!

Эва, тяжело вздохнув, опять опустилась в кресло.

— Вы правы. Мы должны поступить иначе, что-нибудь придумать, чтобы нас не схватили.

Господин Балаж тоже присел.

— В том-то и дело, — подтвердил он. — Если представится хоть малейшая возможность, я отпущу вашу милость.

К северо-востоку от Эгерской крепости высится гора Эгед. Полагалось бы именовать ее горой святой Эгиды или святой Эдеды, но название это венграм пришлось не по вкусу, и гору поныне зовут Эгед. Стоит она на таком же расстоянии от Эгера, как гора Геллерт от Кебаньи, только Эгед и выше и величавей.

Выпусти какой-нибудь силач из Эгерской крепости в сторону горы Эгед стрелу, оперенную гусиным пером, перелетела бы та стрела через холм, где рычат турецкие пушки, и упала бы в долину, где кишит разношерстный лагерный сброд. Там расположились купцы, барышники, цирюльники, дервиши, знахари, точильщики, продавцы шербета и халвы, канатные плясуны, торговцы невольниками, старьевщики, цыгане и прочий люд. Днем они ходят в лагерь торговать, менять, подбирать всякий ненужный хлам, увеселять народ, гадать, воровать, обманывать — словом, промышлять.

Второго октября, через трое суток после приступа, который состоялся в Михайлов день, со стороны Тарканьского леса прибыл верхом молодой дэли. Он был в аттиле, узких штанах, желтых башмаках и плаще из верблюжьей шерсти. Вместо чалмы, как это принято у дэли, голову его покрывал капюшон плаща. За поясом заткнуто было множество кончаров, через плечо висели лук и колчан. Дэли гнал впереди себя закованного в цепи венгерского юношу. А юноша погонял вола. Видно было, что и юноша и вол — добыча дэли.

В этих краях повсюду были разбросаны виноградники, но в ту осень венгры не собирали виноград. Зато повсюду хозяйничали турки. Куда ни глянь, везде в виноградниках мелькают тюрбаны и меховые колпаки.

Некоторые кричали молодому дэли:

— Хороша у тебя добыча! Где ты разжился?

Но дэли был занят, подгоняя своего невольника, а тот яростно погонял вола, и оба не отвечали на вопросы.

Дэли не кто иной, как Эва. Невольник — Миклош.

Караульных нет нигде. А если и есть, то все они пасутся в виноградниках. Да и к чему сейчас караульные! Противник заперт в крепости.

Эва Борнемисса безо всяких помех въехала в долину, где обжигали когда-то кирпич, а сейчас стояло скопище пестрых и грязных шатров. Сразу ее окружили галдящие цыганята и тявкающие псы. Вскоре сквозь толпу пробились купцы.

— Продай мальчика. Сколько возьмешь?

— Даю пятьдесят пиастров.

— Даю шестьдесят курушей.

— Семьдесят.

— Дам за вола двадцать пиастров.

— Дам тридцать.

— Сорок…

Но дэли и бровью не повел. Пикой защищал то вола, то юношу. В руке невольника была длинная ветка.

Они спустились со склона, засаженного виноградниками, в долину, к печам. Тут еще живописнее картина. Цыгане наспех сложили себе жилище из кирпичей, крыши соорудили из парусины и веток. Несколько цыганских семейств приютились даже в печах для обжига кирпичей. Жарят, варят, греются под лучами осеннего солнца.

Старое ореховое дерево цело и невредимо. Под ним расположился какой-то барышник. Эва отсчитала десять шагов к югу от дерева и посмотрела туда. Там как раз устроили загон для лошадей. А около загона четырехугольный шатер барышника, на котором турецкими буквами было написано изречение из Корана: «Факри — фахри»[87].

Турецкие купцы никогда не указывают свое имя на дверях лавки — они пишут несколько слов из Корана.

Эва наконец приметила камень. Некогда это был мельничный жернов. Давно он, видно, лежит здесь — так глубоко врос в землю, что только половина его высовывается наружу. Из отверстия посередине жернова тянется вверх высокая трава, а вокруг он пророс мхом.

Эва поставила своего невольника и вола у конского загона, пику вонзила в дыру жернова.

К ней, кланяясь, подошел купец.

— Почем продаешь невольника? — спросил он, поглаживая бороду.

Эва прикинулась немой: указала на губы и сделала отрицательный жест.

Немой солдат не редкость. Увидев безусого и безбородого немого ратника, турок сразу понимает, что перед ним человек, который не в военное время живет подаянием.

Грек заговорил:

— Тридцать пиастров.

Эва кивком головы дала понять, что продается только вол.

Грек оглядел вола со всех сторон, потрогал грудь, похлопал по крупу и предложил другую цену:

— Двадцать пиастров.

Эва покачала головой.

Купец предложил тридцать, потом тридцать пять пиастров.

Эва присела на камень и с горделивым видом ощупывала свою ногу. К ноге был привязан кусок сырого мяса, сок его темным пятном расплывался на синем сукне.

Когда грек посулил за вола тридцать пять пиастров, Эва, показывая руками и пикой, дала понять, что ей нужен шатер, причем поставить его надо на этом месте.

Грек видел, что дэли ранен, бледен и смертельно устал. Он понял, что дэли хочет передохнуть, пока у него не заживет рана. Очевидно, для того и нужен ему шатер. Купец велел своему слуге принести полотнища трех-четырех изодранных шатров.

— Изволь, выбирай!

Эва выбрала самый большой, хотя он был весь в заплатах, и указала на вола: можешь, купец, взять свою покупку. Купец был недоволен ценой. Эва отдала в придачу и коня, но при условии, что купец сперва разобьет над камнем шатер. Грек согласился. Вместе с двумя слугами-сарацинами он поставил палатку на указанном месте.

Что ж, пока все шло гладко.

— Господь хранит нас! — прошептала Эва, когда она осталась в шатре вдвоем с Миклошем.

Теперь весь вопрос был в жернове — когда и как приподнять камень.

Надо где-то раздобыть шест, чтобы засунуть его в дыру и сдвинуть жернов.

Достать шест не так уж трудно — взять и вытащить жердь из загородки конского загона. Ночью они с этим делом справятся.

За холмом непрерывно грохотала пушка, а в перерывах между выстрелами слышались частые выхлопы крепостных пищалей. Иногда до Эвы и Миклоша доносился зловонный запах порохового дыма. Сквозь ветви деревьев видна даже одна из башен замка. Она похожа на большую свечу, изгрызенную мышами. Но наши путники смотрят на нее с восторгом. Башня эта — приметная веха, указывающая, куда они должны проникнуть сегодня ночью.

Кругом снует разношерстный люд. Иногда появляются и солдаты. Чаще всего они покупают коней или разыскивают какого-нибудь целителя, знахаря. Велик спрос и на цыганские талисманы. В них, правда, не очень верят, но все же покупают. На волосатой груди одного асаба венком нанизаны на шнурок маленькие талисманы.

Эва растянулась на плаще.

— Миклош, не отправиться ли мне на розыски сына? Если я сюда дошла, могу и дальше пробраться.

— Ваша милость, вы опять о том же думаете?

— В этой одежде меня никто не задержит. Я могу найти его среди войска. Разыщу Юмурджака, встану перед ним и скажу: «Вот тебе кольцо, верни мне сына!»

— Кольцо он возьмет, а мальчика не отдаст.

— О, жестокий, дикий зверь!

— Да ведь если бы он был другим… Но допустим даже, что он честный человек. А что, если кто-либо из офицеров отдаст вашей милости какой-нибудь военный приказ? И потом, ведь могут быть и такие отряды, куда дэли не пускают. Около пушек наверняка посторонним нет прохода. Вот сразу и распознают, что вы, ваша милость, чужая и зачем-то затесались к ним в лагерь.

— И схватят…

— Ну, положим, даже не схватят. Но Юмурджак все равно не выпустит вас из своих рук.

Эва вздохнула. Она развязала суму, достала хлеб и холодную курицу, выложила все на жернов.

— Поедим, Миклош.

Наконец смерклось. Смолк пушечный грохот. В темноте все постепенно улеглись спать.

Эва вытащила из сумы пачку свечей, высекла огонь, зажгла свечу горящим трутом.

В полночь Миклош крадучись вылез из шатра и несколько минут спустя вернулся обратно с жердью толщиной в руку.

Жердь засунули в дыру жернова и сдвинули его с места.

Под камнем не оказалось ничего, кроме сырой темной глины и нескольких черных жуков.

Эва с силой топнула ногой в том месте, где лежал жернов.

Это был вопрос, обращенный к земле: «А может быть, тут пустота?»

Земля глухо отозвалась: пустота.

Эва вынула из сумы лопату без рукоятки, прикрепила ее к древку пики и принялась копать. Миклош разрывал землю руками.

На глубине двух пядей лопата стукнулась обо что-то твердое. Это была дубовая доска, очень толстая, но уже сгнившая.

Ее откопали и вынули. Под доской зияла темная яма, в которую мог пролезть человек.

Сначала пришлось спуститься на десять ступенек, а там уже яма расширялась. Она оказалась выложенной камнем, точно погреб. Идти можно было не сгибаясь.

Воздух был спертый. Темнота. Кое-где на стенах белел налет селитры. Веяло сыростью и холодом.

Впереди шел Миклош со свечой. Местами пробирались по щиколотку в воде, спотыкаясь иногда о камни, упавшие со свода подземелья. Тогда Миклош оборачивался и предостерегал:

— Осторожнее, тут камень!

Кое-где шаги их гулко отдавались под сводом. Значит, тут наверняка есть и другой потайной ход. Что за народ их проложил? Когда строился замок Эгер, историю еще не писали. Кто знает, какие племена жили до нас в этих краях!

— Осторожнее, нагнитесь!

Ход некоторое время спускался под уклон, потом пошел в гору, а свод стал нависать все ниже и ниже. Миклош пробирался уже на четвереньках. Эва остановилась.

— Миклош, пройдите вперед, — сказала она. — Если этот ход заложен, нам надо вернуться за лопатой.

Миклош пополз дальше со свечой. Луч света все сужался и наконец исчез. Эва осталась одна в темноте.

Она опустилась на колени и начала молиться:

— Господи, помилуй меня, бедную скиталицу!.. Видишь ли ты меня в этой тьме кромешной?.. От моего Гергея отделяют меня всего лишь несколько шагов… Неужто ты соединил нас для того, чтобы страдали мы сейчас в горькой разлуке? Услышь меня, отец милосердный, тебе открываю я свое трепещущее сердце… Господи, здесь, под пятой врага, в черной глуби земной, молю тебя: дай мне проникнуть к Гергею!

Вдали заалел огонек, потом показался Миклош. Он полз на животе, затем поднялся, сгорбившись, и выступил из тьмы.

— На расстоянии двадцати шагов проход все сужается, потом на расстоянии десяти шагов подземелье становится просторным и там разветвляется на две стороны. Но оба хода завалены.

— Миклош, ступайте обратно за лопатой. Будем копать до утра. Но вы, Миклош, должны каждый час показываться перед шатром, чтобы нам не возбудить подозрений.

Юноша молча повиновался.

— Если я, Миклош, увижу своего супруга, — сказала Эва, — мы отблагодарим вас за вашу доброту. Добо любит его, как родного брата. И Гергей устроит вас писцом к Добо.

— Нет, я не соглашусь, — ответил Миклош. — Ребенок пропал по моей вине, и я должен помочь найти его. А как только он найдется, я возьму в руки страннический посох и пойду в школу.

Бедный, добрый Миклош! Никогда больше не придется тебе ходить в школу!

В Михайлов день штурм бушевал до самого полудня. После обеда обе стороны ждали, пока остынут пушки. В крепости раздавался горестный псалом. Внизу, у стен крепости, лагерные дервиши и священнослужители складывали на телеги мертвецов и тяжело раненных, которые не могли встать на ноги.

Стены крепости обагрены были кровью и снаружи и внутри. На башнях в тех четырех местах, куда враг бросался на приступ, женщины засыпали золой и каменной пылью черные лужи крови. С вышки угловой башни крепостной палач сбрасывал к подножию крепости свалившихся внутрь янычар. Захваченные турецкие знамена внесли в рыцарский зал. Оружие отдали солдатам. Каждый волен был брать, что ему пришлось по душе.

Витязи расхватали все, но больше всего им понравились кирки.

Сотни ратников толпились возле кузницы.

— Мне тоже кирку!.. Кирку давай!..

Мекчеи тут же распорядился, чтобы крепостные кузнецы ковали кирки. Кузнецы рубили железные балки на брусочки и брусочки эти бросали в огонь. Раскаленный брусочек клали на наковальню, один конец отковывали острым, второй — плоским, а посередине пробивали дыру. Солдату, который подкреплял свою просьбу одним или двумя динарами, даже отделывали кирку — выпиливали на ней у острия желобки; тогда их называли кровосточными желобками. А рукоять вытесывал сам солдат.

— Ну, гололобые, теперь пожалуйте, милости просим!

Солдат, которым пришлось биться меньше других, Добо тут же после обеда отрядил закладывать проломы. Туда потащили прежде всего камни с разрушенной вышки. До самого вечера выволакивали из-под развалин трупы задавленных турок. Увы, среди них были и венгры.

Работать! Работать! Даже детям нашлось дело.

— Ребята, собирайте пушечные ядра! Ядра валяются повсюду. Большие тащите к большим пушкам, маленькие к маленьким и складывайте у подножия башен.

В ту ночь лейтенант Хегедюш вместе с Гергеем ночевали на Шандоровской башне.

Ночь стояла прохладная. В звездном небе сиял широкий серп луны. Усталые защитники крепости спали вразброс на рыночной площади. Караульные бродили полусонные. Стоило бедняге остановиться, как он тут же засыпал стоя.

Гергей велел принести под одну арку свода соломенные тюфяки себе и двум другим лейтенантам. Перед аркой горел костер. И когда они лежали там, согреваемые жарким дыханием огня, Хегедюш сказал:

— Ты, Гергей, ученый человек. Я тоже учился, готовился стать священником, только выгнали меня. Я сейчас сорок турок уложил своей рукой. Среди них попадались отчаянные. Стало быть, трусом меня не назовешь…

Гергей был утомлен, ему хотелось спать, но тут он поневоле прислушался — голос Хегедюша дрожал от волнения.

Гергей взглянул на товарища.

Лейтенант сидел на соломенном тюфяке. Пламя освещало его лицо и длинный синий плащ, в который он кутался.

Хегедюш продолжал:

— И все же я часто думаю, что человек — все равно человек, бритая у него башка или нет. А мы вот… убиваем.

— Да, и что же? — сонно отозвался Гергей.

— И они нас убивают.

— Конечно, убивают. Если бы они лезли на стену не с оружием в руках, а с полными флягами вина, мы бы их тоже флягами встречали. И тогда вместо крови лилось бы вино. Так-то, а теперь давай спать.

Хегедюш искоса глядел на огонь, и лицо у него было растерянное — видимо, он хотел что-то сказать и не решался. Наконец он проговорил:

— Что такое отвага?

— Сам же сказал давеча, что ухлопал сорок турок, а еще спрашиваешь, что такое отвага! Ложись, спи! Ты тоже устал.

Хегедюш, пожав плечами, продолжал:

— Будь среди нас такой человек, у которого ума в голове было бы столько, сколько у нас у всех, вместе взятых, или еще больше — сколько у всех людей в мире, я думаю, что он не был бы отважным.

Хегедюш бросил взгляд на Гергея. Пламя светило Гергею прямо в лицо, а у Хегедюша очертило резко выступающие скулы.

Гергей закрыл глаза и устало ответил:

— Наоборот, он был бы самым отважным.

— Да ведь он, Гергей, лучше других знал бы цену жизни. Ну вот живем мы на земле, это ясно. А если турок снесет тебе голову с плеч, то вряд ли ты будешь жить. И едва ли такой умный человек бросил бы легкомысленно то, что у него есть, ради того, чтобы кто-то сказал: «Храбрый был малый!»

Гергей зевнул.

— Я тоже задумывался над этим, — сказал он, — и решил, что глупый человек отважен потому, что смерть ему непонятна, а умный — потому, что понятна.

— Смерть?

Гергей повернулся на бок, закрыл глаза и забормотал:

— Да. Глупый человек живет животной жизнью. Животное ничего не знает о смерти. Вот возьми наседку: как она защищает цыплят! А лишь только цыпленок сдох, без всякой жалости покидает его. Будь ей смерть понятна хотя б настолько, как понятна она самому простому человеку, уж как бы она плакалась, убивалась! Знала бы, что детеныш ее утратил жизнь. Но кто не имеет понятия о смерти, тот и о жизни понятия не имеет. А возьми человека с ясной головой. Он отважен именно потому, что знает: тело его — еще не все. Где были мы перед тем, как жили? Куда уйдем, когда перестанем жить? Этого мы в земной нашей оболочке не знаем. Да и что сталось бы с нами, если бы знали? Ведь тогда мы думали бы не о земной своей жизни, а все гадали бы, что делает на том свете какой-нибудь наш друг или знакомый и как идут у них дела, к которым мы больше непричастны.

— Ладно, ладно! — ответил Хегедюш. — Такие речи я частенько слышал от священников. Но эта земная жизнь имеет свою цену, и не для того же нам дано тело, земная наша оболочка, чтобы любому проходимцу басурману было кого зарубить!

Потрескивали угли, огонь золотил лежавшие возле тюфяка панцири и сабли. Гергею подушкой служил кожаный щит. Он поправил его под головой и сонно ответил:

— Вздор мелешь, милый Хегедюш! Человек-животное иной раз слепо сделает доброе дело, человек разумный всегда творит добро сознательно. Знаешь ли ты, что защищать родину — великое и святое дело, такое же, как сыну защищать родную мать? — И, натянув плащ себе на ухо, добавил: — Где, в каких законах сказано, что человек обязан защищать свою мать, да еще, в случае нужды, ценою жизни? Зверь вот не защищает. А человек, будь самый умный или самый глупый, бросается на того, кто напал на его мать. И пусть ему даже смерть грозит, он все равно считает, что иначе поступить не мог. — И сквозь дремоту Гергей закончил: — Волей человека движет иногда закон божий. Любовь и есть закон божий. Любовь к матери и любовь к родине — одно и то же. Турок не может убить мою душу… Да ну тебя, Хегедюш, будь ты неладен, не мешай спать! Тоже, нашел время такие разговоры заводить! Сейчас вот запущу в тебя этим дырявым щитом.

Хегедюш замолчал. От тоже растянулся на тюфяке.

В крепости слышались только мерные шаги караульных, далекий стук — кто-то, видно, железом бил по железу, — тихий гул пороховой мельницы и конский топот.

На другое утро орудия молчали. Но позади земляных шанцев шумел турецкий стан.

— Турок опять письмо строчит, — сказал Добо.

В руке его был лист белой бумаги. Добо велел трубить сбор. Через две минуты отдыхавшие солдаты уже стояли в боевом порядке. У многих были перевязаны голова, глаз или рука. Но все смотрели весело.

— Витязи! Я собрал вас для того, чтобы похвалить. Первый приступ врага вы отбили так, как то достойно венгерских солдат. Я не видел среди вас ни одного труса. Вы заслуживаете звания героев. После того как турок уберется, я сам пойду к его величеству королю и попрошу для вас награды. Но и до той поры мы отметим тех четырех витязей, которые, не щадя жизни, особо отличились в сражении. Пусть выйдут вперед Иштван Бакочаи, Ласло Терек, Антал Комлоши, Санисло Шонци.

Четыре витязя выступили из рядов и встали перед Добо. У всех четырех головы были перевязаны.

Добо продолжал:

— Неприятель взобрался на стену наружных укреплений и водрузил первый флаг. Солдат Иштван Бакочаи один кинулся на отряд янычар, вырвал флаг из руки турка и бросил его вниз. Прежде чем удастся доложить его величеству королю о подвиге этом, произвожу Бакочаи в сержанты, награждаю пятьюдесятью серебряными динарами и новой одеждой.

Под восторженные крики защитников крепости казначей Шукан отсчитал пятьдесят серебряных монет в подставленную ладонь витязя.

Добо продолжал:

— Флаг крепости вместе с куском стены был сбит пушечным ядром. Он упал вниз, к туркам. Ласло Терек один выскочил в пролом навстречу тысяче смертей и принес флаг обратно. Прежде чем последует королевская награда, он получит из казны крепости один форинт и суконный костюм.

Витязь торжествующе оглядел приветствовавших его людей. Шукан отсчитал ему награду.

Добо продолжал:

— Турок водрузил флаг у Старых ворот. Антал Комлоши ринулся на стену и отрубил правую руку турка вместе с флагом. Прежде чем мне удастся представить Антала Комлоши к награде, он получит два форинта и новую одежду.

Оставался еще четвертый витязь.

— Санисло Шонци! — сказал Добо. — Когда заделанная стена вновь оказалась пробитой и турки уже готовы были ворваться в крепость, ты подскочил к пролому, один против сотен врагов, и бил, крушил, пока не подоспела помощь. Помимо королевской награды, ты получишь сейчас два локтя сукна и один форинт.

И далее Добо сказал следующее:

— Награда определена не по вашему геройству, а по скудной казне крепости. Кроме вас, найдется еще немало витязей, заслуги коих не многим меньше ваших. Я сам видел, что иные уложили по пятидесяти турок. Вот хоть бы Лукач Надь и ратники его отряда. Вы ведь знаете, что они сделали! Так поймите: нынче я хотел похвалить тех, кто особенно отличился, кто ради родины подвергал свою жизнь великой опасности и шел на смерть.

У ворот послышался звук трубы, и вслед за этим в крепость впустили какого-то незнакомого крестьянина. Заранее сняв шапку, он поплелся через рыночную площадь и направился к Добо, неся в руке письмо.

— Ступайте по своим делам, — сказал Добо солдатам.

Он перекинулся еще двумя-тремя словами с Мекчеи и, когда крестьянин подошел, оглядел его с презрением, сел на коня и ускакал.

Крестьянина приняли офицеры.

Однако ему не повезло. Письмо, даже не распечатав, разорвали надвое. Половину бросили в огонь, другую затолкали посланцу в рот.

— Сам принес — сам и ешь, собака!

Потом он попал в темницу и там на досуге мог поразмыслить о том, что никакая служба врагам к добру не приводит.

Крестьянина звали Андрашем Шари. Турки привезли его с собой из Фейервара.

Целый час ждала басурманская рать, выйдет ли их посланец из ворот. Когда же они поняли, что эгерчане перепиской не занимаются, то вокруг стен снова загрохотали орудия. Рвы под крепостью наполнились турецкими солдатами.

Если до той поры из турецкого стана раздавались только крики «Аллах!» и насмешливые возгласы, то теперь со всех сторон орали по-венгерски.

— Сдавайтесь! Плохо вам будет, если не сдадитесь! — кричал один.

А другой подхватывал:

— Вы что думаете, вам каждый раз удастся отражать приступ? Это была только проба! Мы даже младенцев не пощадим!

Третий вопил:

— Уходите от Добо! Добо — сумасшедший! Коли ему хочется помирать, пусть один помирает! Никого не тронем, кто выйдет из крепостных ворот! Позволим унести и деньги и оружие!

— Кто захочет выйти, пусть только привяжет белый платок к пике! — кричал стоявший во рву сипахи в островерхом шлеме.

— А кто впустит нас — тысячу золотых получит! — гаркнул янычарский ага со страусовым пером на колпаке.

Со стены сразу трое выстрелили в него, но ага успел скрыться во рву.

— Добо сошел с ума! — снова послышался крик в другом конце. — Не будьте же и вы сумасшедшими! Первый, кто покинет крепость, получит в награду сто золотых, следующие двадцать — по десять золотых, и все уйдут с миром!

— Остальных на кол посадим! — пронзительным голосом добавил кто-то.

Так кричали из вражеского стана турки, говорившие по-венгерски. Те же угрозы и посулы выкрикивали и по-словацки, и по-немецки, и по-испански, и по-итальянски.

Защитники крепости не отвечали ни на каком языке — ни на венгерском, ни на словацком, ни на немецком, ни на испанском, ни на итальянском.

Крики стихали и опять возобновлялись. Обещания становились все заманчивее, угрозы все страшнее. Наконец Гергей выставил на своем участке стены барабанщиков и трубачей, и как только какой-нибудь турок принимался кричать, тут же начинали бить барабаны, глумливо вопил рог и громко ревела труба.

Осажденные воспряли духом. На других стенах тоже выставили барабанщиков и трубачей. Нашлось дело и троим дударям. А те витязи, у которых были железные щиты, стучали по ним. Адский шум заглушил крики турок.

Лейтенант конного отряда Иов Пакши попросил разрешения у Добо на вылазку, решив ударить по горлопанам.

Славный, голосистый лейтенант был младшим братом коменданта Комаромской крепости. Был он красивым, рослым парнем геркулесовой силы. Когда он по утрам вытягивал усы, они доходили ему до ушей. Во время приступа Пакши бился палашом. Одним ударом рассекал голову турку в шлеме, так что и голова и крепкий шлем раскалывались надвое.

Он просил только сто человек.

— Не мудри, братец! — сказал Добо, покачав головой. — Не ровен час, случится с тобой беда.

Но Иов Пакши ерзал, вертелся, точно съел за завтраком миску раскаленных углей. Он понемногу уступал, спускал цену.

— Ну хоть пятьдесят… Ну хоть двадцать…

Под конец стал уже просить только десять всадников, чтобы сделать хоть один круг.

Добо, вероятно, не согласился бы и на это, но вокруг Пакши собралось много солдат, у которых чесались руки.

Они просили, раскрасневшись:

— Ваша милость господин капитан, позвольте!..

Добо опасался, что дальнейшее сопротивление припишут не его благоразумию и осторожности, а решат, что он считает крепостной гарнизон слабым. И Добо махнул рукой.

— Что ж, если вам не терпится погибнуть, поезжайте!

— А сколько дадите людей? — радостно спросил Пакши.

— Двести, — ответил Добо.

Ворота, выходившие на речку, были еще целы. Пакши отобрал двести солдат и пошел на вылазку.

Произошло это в полдень.

У речки сновали турки, поившие коней и верблюдов. Справа от ворот поили коней акынджи.

Двести всадников лавиной ринулись на них. Акынджи валились, как снопы. Пакши, мчавшийся впереди, прорубил среди них дорожку. Его панцирь и конь с правой стороны были забрызганы кровью. Остальные следовали его примеру, и акынджи с воплями ужаса, давя друг друга, пустились наутек. Но тут с двух сторон выскочили тысячи янычар.

Добо приказал трубить отбой.

Но витязи не услышали. Разъяренные схваткой, они кололи, рубили янычар.

Пакши размахнулся, но в тот миг, когда он нанес противнику страшный удар, когда зазвенела его сабля о кольчугу сипахи, конь его, испугавшись верблюда, прянул в сторону. Сабля вонзилась в грудь коня — скакун рухнул. Пакши очутился на земле.

Воины Пакши сгрудились вокруг своего лейтенанта и отчаянно рубились, чтобы дать ему подняться.

Но Пакши не встал. Быть может, он вывихнул или сломал себе ногу. Но и так, сидя на земле, он вращал саблей — колол, рубил янычар. Шлем его слетел, и янычар рассек витязю голову.

На стенах крепости трубили в трубы: назад, назад! Солдаты повернули обратно и пробились сквозь толпу турок. Только десяток парней остался около Пакши. Их сразу окружил целый лес пик.

— Сдавайтесь! — завопили турки.

Парни один за другим опустили сабли.

— Трусы! — гневно кричали со стен крепости.

Мекчеи хотел выскочить за ворота. Едва удалось его удержать.

Час спустя на Кирайсекеском холме сколотили высокий круглый помост и водрузили на него орудие пытки — железное колесо. И на глазах защитников крепости турецкий палач колесовал раненых эгерских солдат — всех, кроме Пакши.

До той поры эгерчане только ненавидели турок — теперь они еще и презирали их. Женщины плакали. Солдаты готовы были без разрешения совершить вылазку. Но Добо приказал запереть ворота.

После этой позорной и жестокой казни Али-паша велел крикнуть в крепость:

— Знайте, что мы разбили присланные вам в подмогу королевские войска! Теперь пощады не ждите! Если не сдадитесь — всех вас постигнет такая же участь!

Народ, бледнея, слушал эти слова. От злодейства турок оцепенели даже барабанщики, позабыв свою обязанность заглушать угрозы неприятеля.

— Врут, негодяи! — презрительно бросил Гергей столпившимся вокруг него солдатам. — Так же врут они каждую ночь, когда кричат, что схвачены наши жены, невесты и дети. Королевская рать в пути. Мы ждем ее с часу на час.

— А что, если не врут? — раздался за его спиной грубый голос.

Гергей и без того был бледен, а тут побледнел как полотно, и от этого усы его казались угольно-черными.

Слова эти произнес лейтенант Хегедюш. Гергей устремил на него пронзительный взгляд и, сжав эфес сабли, ответил:

— Эх, господин лейтенант! Не мешало бы вам знать воинский обычай: неприятель всегда захватывает знамена разбитых полков. Будь королевское войско и вправду разбито, неужто турки не показали бы нам трофейных знамен?

И он смерил Хегедюша взглядом с головы до ног.

Происходило это на Церковной башне. Чуть подальше от Гергея стоял Добо; рядом с ним, опершись на палку, — Цецеи, Золтаи, Фюгеди и отец Мартон. Священник был в белой рубахе и епитрахили (он только что похоронил солдата, умершего от тяжелого ранения).

Слова Гергея привлекли внимание Добо, и он недоуменно взглянул на Хегедюша.

Обернулся и Цецеи.

— Дурацкие речи! — заорал старик. — Ты что, Хегедюш, народ хочешь запугать?

Хегедюш кинул в ответ яростный взгляд на Гергея.

— Я постарше тебя, молокосос! Как ты смеешь читать мне наставления? Как смеешь так дерзко смотреть на меня?

И вдруг он выхватил саблю из ножен.

Гергей тоже обнажил саблю.

Добо встал между ними.

— Этим займетесь после осады. Покуда замок осажден, вы не имеете права обнажать сабли друг против друга.

Возмущенные противники вложили сабли в ножны. Добо холодно распорядился, чтобы Хегедюш нес службу у Старых ворот в войсках Мекчеи, а Гергей не смел без особой надобности покидать наружные укрепления.

— После осады! — сказал еще раз Хегедюш, с угрозой взглянув на Гергея.

— Не бойся, не спрячусь, — ответил Гергей с презрением.

Эта ссора огорчила Добо.

Когда Гергей и Хегедюш разошлись в разные стороны, он обернулся к Цецеи.

— Что же станется с нами, — сказал он, — если даже офицеры враждебно смотрят друг на друга? Как же они вместе воевать будут? Их необходимо помирить.

— Черт бы побрал этих кашшайцев! — сердито ответил Цецеи. — Мой зять все правильно сказал.

Провожая Добо, старик прошел с ним через всю рыночную площадь. Из корчмы слышалось пение, и когда они подошли к ней, из дверей, шатаясь, вышли трое солдат. Обхватив друг друга за шею, они, распевая, направились к казармам.

Посередине шагал Бакочаи. Окончив песню, он задорно крикнул:

— Никогда не умрем!

Увидев Добо, гуляки отпустили друг друга и, остановившись, стали, как три пизанские башни. Все трое хлопали глазами и молчали.

Добо прошел мимо них и остановился перед дверями корчмы.

В корчме тоже пели. Терек размахивал косынкой, на которой была подвязана его рука. Комлоши колотил по столу жестяным кубком. Тут же трое рядовых помогали пропивать им награду за храбрость.

Добо обернулся к оруженосцу.

— Позови сюда обоих корчмарей.

Через минуту перед ним стоял Дюри Дебрей с засученными рукавами рубахи и Лаци Надь в синем фартуке с высоким нагрудником. Оба смущенно предстали пред гневные очи Добо.

— Корчмари! — рявкнул Добо. — Если я еще раз увижу в крепости пьяного солдата, велю повесить того корчмаря, у которого он напился!

И, повернувшись, комендант пошел дальше.

Ночью снова закладывали, чинили порушенные за день стены. Добо спал только час или два в сутки. Днем и ночью его видели то тут, то там; повсюду раздавался его спокойный, твердый голос, отдававший распоряжения.

На третью ночь после приступа с восточного холма снова послышался громкий крик:

— Иштван Добо, слышишь? Тебя приветствует твой старый противник Арслан-бей. Моя честь чиста, как моя сабля. Имени моего не коснулась дурная слава…

И после короткой паузы снова послышался голос:

— Смерть доброго Иштвана Лошонци не должна вас пугать. Он сам в ней повинен. Если же вы не верите нам, я предлагаю себя в заложники. Выкинь белый флаг, и я не побоюсь войти к тебе в крепость. Держите меня в плену, пока сами не покинете крепость, убейте меня на месте, если у кого-нибудь из отступающих хоть один волос упадет с головы. Это говорю я, Арслан-бей, сын знаменитого Яхья-паши Оглу Мохамеда.

Наступила тишина, точно кричавший ждал ответа.

Но Добо после первых же слов сел на коня и поскакал к другой башне. Этим хотел он показать, что не желает внимать словам турка.

Продолжение речи слышали только солдаты:

— Знаю, что для тебя я — достаточная порука. Но если твой народ не удовольствуется этим, мы готовы отвести свои войска на три мили. Ни один турок не покажется, пока вы не уйдете за три мили в противоположном направлении. Отвечай мне, храбрый Иштван Добо!

Крепость молчала.

В полночь Добо заметил у дверей порохового погреба парня, который нес на голове стопку больших тазов, штук десять.

— Что это такое?

— Господин лейтенант Гергей приказал принести из кухни тазы.

— Где господин старший лейтенант?

— На башне Бойки.

Добо поскакал туда. Слез с коня и при тусклом свете фонарей поспешно вошел в башню. Гергея он нашел у стены. Бледный, мрачный, неподвижно стоял он, склонившись над большим тазом с водой, держа в руке фонарь.

— Гергей!

Гергей выпрямился.

— Я не знал, господин капитан, что вы еще не спите. А впрочем, я доложил Мекчеи, что установил наблюдение за тазами.

— Ведут подкоп?

— Думается, ведут. Раз мы отбили штурм, они теперь наверняка ведут подкоп.

— Ладно, — ответил Добо. — Пусть и барабанщики поставят на землю барабаны и насыплют на них горох.

— И мелкую дробь.

Добо крикнул с башни оруженосцу Криштофу:

— Обойди караульных и передай им, чтобы при каждом повороте наблюдали за барабанами и тазами! Как только вода в тазу задрожит или горошинки и дробь на барабанах запрыгают, пусть немедленно доложат!

Он взял Гергея под руку и повел его в глубь крепости.

— Милый сын мой, Гергей, — сказал он отеческим тоном, каким обычно разговаривал со своими оруженосцами, — я уже неделю присматриваюсь к тебе… Что случилось? Ты не такой, как всегда.

— Сударь, — ответил Гергей дрогнувшим голосом, — я не хотел обременять вашу милость своими заботами, но раз вы спрашиваете — скажу. С тех пор как обложили крепость, турки каждую ночь кричат, что сын мой у них.

— Враки!

— Я тоже так думал. Сперва даже внимания не обращал, но неделю назад бросили сюда маленькую саблю. А она и вправду принадлежит моему сыну.

Гергей вынул из-под доломана саблю в бархатных ножнах.

— Вот она, господин капитан. Вы ее, наверно, не помните, хотя сами и подарили мне при нашей первой встрече. Прощаясь с сыном, я подарил ему эту саблю. Как же она очутилась в руках турка?

Добо внимательно рассматривал саблю.

Гергей продолжал:

— Я оставил жену и сына в Шопроне. Там никаких турок нет. А пришли бы, так им задали бы жару! Жена моя не тронется из Шопрона, да ей и не к кому ехать.

Добо замотал головой.

— Непонятно. Может быть, саблю украли и она попала к старьевщику, а от него к какому-нибудь солдату?

— Откуда же узнали, что сабелька принадлежит моему сыну? Да вот что змеей жалит мне сердце. У этого Юмурджака, иначе Дервиш-бея, был талисман. Мой наставник, отец Габор, упокой господь его душу, отнял у турка талисман и оставил его мне. С тех пор этот безумный турок все ищет свой талисман. Как Юмурджак узнал, что он у меня, не знаю. Но несомненно узнал, потому что просит вернуть его.

— И ты думаешь, что твой сын действительно у Юмурджака? Так черт с ним, с этим кольцом, брось ему!

— В том-то и вся штука, что кольца у меня нет! — ответил Гергей, сняв шлем. — Дома осталось.

— Гм… Ума не приложу… Если представить себе даже, что турки бродят в Шопроне… гм… ведь тогда бей похитил бы кольцо, а не ребенка.

— Вот потому-то я и места себе не нахожу, — ответил Гергей.

— Так ты думаешь, что сын и в самом деле здесь?

— Если сабля каким-то образом попала из Шопрона сюда, то можно думать, что и сын мой тут.

Они дошли до дворца. Добо сел под фонарем на мраморную скамейку.

— Садись и ты, — пригласил он Гергея.

Опершись локтями о колени, Добо смотрел в одну точку. Оба молчали. Наконец Добо стукнул себя по колену и сказал:

— Мы еще ночью узнаем, правду говорит турок или врет.

Он кликнул шагавшего возле дворца караульного:

— Мишка! Сходи в темницу, выведи курда, которого поймали у речки.

В окно высунулась госпожа Балог.

— Господин Добо, наденьте свой длинный плащ.

Добо был в одном сером замшевом доломане, а ночной холод пробирал до костей.

— Спасибо, не надо, — ответил Добо. — Я сейчас лягу. Как чувствует себя Пете?

— Бредит и стонет.

— Кто же сидит возле него?

— Я вызвала жену Гашпара Кочиша. Но пока он не успокоится, я и сама не лягу.

— Можете спокойно лечь, — ответил Добо. — Я видел его рану. Она заживет. Отдохните, ваша милость.

Караульный привел курда.

— Сними с него цепи, — приказал Добо.

Скрестив руки на груди и низко поклонившись, курд ждал.

— Послушай, басурман, — заговорил Добо (Гергей переводил фразу за фразой), — ты знаком с Дервиш-беем?

— Знаком.

— Какой он из себя?

— Одноглазый. Ходит в одежде дервиша, но под нею носит панцирь.

— Да, это он. А ты из каких краев?

— Из Битлиса, господин.

— Мать твоя жива?

— Жива, господин.

— Семья есть?

— Двое детей у меня.

На глаза курда навернулись слезы.

Добо продолжал:

— Я выпущу тебя из крепости, но ты должен точно выполнить одно поручение.

— Господин, я раб твой до самой смерти.

— Ты пойдешь к Дервиш-бею. У него есть маленький мальчик-невольник. Скажи бею, пусть завтра утром приведет мальчика к тем воротам, которые выходят на речку — туда, где ты попал в плен, — и там он получит за мальчика то, что требует. Приходите с белым платком. Понял?

— Понял, господин.

— Один из наших выйдет за ворота. Он захватит с собой талисман Дервиш-бея. А ты возьмешь мальчика у бея и передашь его нашему человеку. Только смотрите, чтобы никто не тронул нашего посланца.

— Жизнью своей отвечаю за него.

— Этого мало. Поклянись сердцем своей матери, счастьем своих детей, что честно выполнишь условия.

— Клянусь, господин! — ответил курд.

Криштоф стоял тут же. Добо обернулся к нему.

— Криштоф, ступай в рыцарский зал. В углу валяется куча турецкого скарба. Там ты найдешь маленькую турецкую книжку. Принеси ее.

Это был Коран. Грамотные турецкие воины повсюду носили при себе Коран. Книга была в кожаном переплете, со стальным колечком в углу. В колечко продевалась тесемка, и на ней носили Коран на груди. Курд положил палец на Коран и поклялся. Потом упал к ногам Добо, поцеловал землю и, радостный, быстро удалился.

— Но, сударь, — произнес Гергей дрожащим голосом, — а если турок увидит, что мы обманываем его?

Добо спокойно ответил:

— Будь мальчик там, он уже показал бы его. Все турки — лгуны. Я только тебя хочу успокоить.

Гергей поспешно пошел к башне, чтобы до рассвета немного отдохнуть. Сердце его колотилось.

Когда он проходил мимо пороховой мельницы, кто-то в тени произнес: «Тсс!»

Гергей взглянул туда и увидел цыгана. Приподнявшись с соломенной подстилки, Шаркези махал рукой, подзывая его.

— Ну что тебе? — нехотя спросил Гергей.

Цыган встал на ноги и зашептал:

— Ваша милость господин Гергей, к нам паршивая овца затесалась!

— Ну!

— Вечером я был у Старых ворот, чинил подбородник шлема одному солдату из Кашши и слышал, как господин лейтенант Хегедюш говорил своим людям, что во время осады полагается платить вдвое больше. Солдаты ворчат на капитана Добо. Вот, говорит, турки сулят нам всякие милости, а он ничего хорошего не обещает.

У Гергея дыхание перехватило.

— И это они при тебе говорили?

— При всех солдатах. Я бы не стал передавать, да что мне их лейтенант! Я не его боюсь, а турок.

— Пойдем со мной, — сказал Гергей.

Он разыскал Мекчеи. Тот как раз распоряжался устройством насыпи.

— Пишта, — сказал Гергей, — послушай, что говорит Шаркези. — И он оставил их вдвоем.

Поутру, когда Добо вышел из дворца, Хегедюш поджидал его в дверях.

— Сударь, — сказал он, приложив руку к шапке и отдавая честь, — мне надо вам кое-что доложить.

— Важное?

— Не очень.

— Пойдем со мной. Расскажешь там, наверху, у ворот.

Над воротами стояли уже Гергей, Мекчеи и Фюгеди. От турок, сновавших на речке, они были укрыты плетеным тыном.

Добо поглядел вниз через тын и, обернувшись к Гергею, спросил:

— Еще нет никого?

— Никого, — ответил Гергей, бросив взгляд на Хегедюша.

Хегедюш поднес палец к шапке. Гергей тоже. Но взглянули они друг на друга холодно.

Добо молча смотрел на Хегедюша, ждал его донесения.

— Сударь, — заговорил Хегедюш, — я должен доложить, что среди солдат наблюдается некоторое недовольство.

Глаза Добо широко раскрылись.

— Увы! — Хегедюш пожал плечами и, моргая, отвел взгляд. — Среди них есть старые солдаты, которым известно, что во время осады гарнизону крепости всегда и всюду платят дополнительное жалованье… Вчера все ждали, что получат эти деньги. К вечеру уже дулись. Я решил, что если выругаешь их, то еще больше разозлишь, и поэтому позволил им высказаться и даже обещал доложить вам, господин капитан, об их просьбе.

Лицо Добо стало строгим.

— Прежде всего, господин лейтенант, — сказал он, — вам не следовало забывать, что в крепости не место перешептываниям. А что касается денег, которые выплачивают во время осады, пусть тот, кто сражается ради них, а не за родину, явится сюда, и он получит деньги.

Добо отошел от лейтенанта и перегнулся через тын.

— Идут! — воскликнул Гергей. Казалось, от волнения сердце вырвется у него из груди.

От кучки турок отделился курд. Он уже был при оружии и вел двух венгерских ребятишек — двух босоногих крестьянских мальчиков в поддевках и портах. Курд шел, широко шагая, и ребятам приходилось бежать рядом с ним.

Позади, шагов за сто от них, был виден кривой дервиш. Он следовал верхом за курдом, но остановился на расстоянии выстрела и, поднявшись в стременах, посмотрел в сторону крепости.

— Оба не мои! — обрадовался Гергей.

И правда, мальчики оказались старше его Янчи. Одному из них было, вероятно, десять, другому — двенадцать.

Курд встал перед воротами и крикнул:

— Бей посылает вместо одного мальчика двоих! Отдайте кольцо, тогда он пришлет и третьего.

Добо сказал караульному на башне:

— Выгляните из бойницы. Махните рукой курду, пусть уходит.

В этот день турки так же ломали, рушили стены, как и раньше. Широкогорлые зарбзены действовали медленно, но с ужасающей силой. Ядра с грохотом ударялись в стены, и каждый раз слышался треск, а иногда и гул обвала.

И все же в этот день наступила перемена, о которой караульные доложили еще рано утром.

Конные солдаты отступили от крепости. Куда-то исчезли и акынджи в красных колпаках, сипахи в сверкающих панцирях, дэли в плащах с капюшонами, генюллю на низкорослых конях, гуребы, мюсселлемы и силяхтары. Недоставало и девятисот лагерных верблюдов.

Что же случилось?

В крепости у людей лица прояснились. Даже цыган явился к крестьянам-точильщикам и велел до блеска наточить его длинную ржавую саблю. У пекарни запели женщины. На заросшем травой бугре неподалеку от пекарни резвились дети. Мальчики играли в солдатики, девочки вели хоровод:

У Катоки Уйвари
Нарядная юбочка,
Пышная опушечка,
Овес — коню, супруге — жемчуг,
Дочери — жемчужный венчик.

Служанка госпожи Балог привела к детям и маленького турецкого мальчика. Тот с удивлением смотрел на игры.

— Примите и его тоже, — попросила служанка.

— Не примем, — ответили мальчики.

А девочки приняли.

Турчонок не понимал, что они пели, но кружился вместе с ними с таким благоговением, словно принимал участие в каком-то священнодействии.

Но откуда радость и веселье?

Турецкие конные солдаты исчезли. Ясно, что на подмогу осажденным идут войска. Королевские войска! Ясно, что турецкая конница выступила им навстречу.

И барабанщики барабанили еще задорнее, стараясь заглушить голоса турок, что-то кричавших защитникам крепости. Особенно ожесточенно колотил солдат, приставленный к большому барабану. При этом он то и дело вскакивал на крепостную стену.

В крепость сыпались записки. Турки забрасывали их стрелами. Записок этих никто не читал — их сразу бросали в огонь. А стрелы тащили к Цецеи. От зари до зари он сидел в Казематной башне; стоило турку показаться поблизости, как старик выпускал в него стрелу.

Добо по-прежнему оставался серьезным.

Он поднимался то на одну, то на другую вышку и наблюдал за неприятелем. Иногда подолгу смотрел в сторону горы Эгед. Изредка качал головой.

Вдруг он вызвал к себе во дворец Мекчеи.

— Милый Пишта, — сказал Добо, опустившись на стул, — что-то мне не нравится этот Хегедюш. Последите-ка за ним.

— Уже следим.

— Мне нужно знать каждый час, с кем он говорил, куда смотрел, куда пошел.

— Все будем знать.

— Но смотрите, чтобы Хегедюш ничего не пронюхал, а не то еще преподнесет нам какой-нибудь подарочек.

— Не пронюхает.

— Если в крепости поднимется мятеж, тогда нам конец. Я мог бы посадить его за решетку, но надо выяснить, много ли народу и кто именно идет за ним! Гниль необходимо вырезать, чтобы и следа ее не осталось. А кто за ним следит?

— Цыган.

— Надежный он человек?

— С тех пор как мы отбили приступ, цыган считает безопаснее для своей шкуры оставаться с нами, несмотря на все посулы турок. Вчера он работал среди солдат из Кашши, сегодня опять постарается найти себе там занятие. Я сказал ему: «Сослужи нам добрую службу — получишь хорошего коня с полной сбруей». Цыган прикинется, будто он заодно с недовольными.

— А другого надежного человека у тебя нет?

— Конечно, нашелся бы, да разве кашшайцы доверятся ему! Цыгана они ни во что не ставят и поэтому его не стесняются.

— Он должен узнать только одно: кто вожаки?

— Я так и сказал ему.

— Тогда хорошо. Пойдем.

— Господин капитан! — сказал вдруг изменившимся, теплым голосом Мекчеи. — По всем признакам видно, что к нам идут королевские войска.

Добо пожал плечами.

— Может, и идут, — грустно ответил он, — но только те признаки, которые, по-вашему, говорят об их приближении, по-моему, говорят совсем иное.

Мекчеи остановился как вкопанный.

Добо развел руками.

— Ясаулы на местах. Обоих военачальников я видел верхом в Алмадяре. Ни одной пушки не увезли. Оркестры здесь…

— Так что же все это значит? — спросил пристыженный Мекчеи, заморгав глазами.

Добо снова пожал плечами.

— Должно быть, в лес пошли, братец.

— В лес?

— Да. И на виноградники. Натаскают хвороста и земли, засыплют наши рвы и возведут насыпи у проломов. Но, милый Пишта, об этом я говорю только тебе. Пусть в крепости радуются и думают, что на помощь нам идут королевские войска.

Добо протянул руку своему сотоварищу и с доверием посмотрел ему в глаза. Потом он заглянул в ту комнату, где лежали раненые — Пете и Будахази.

Как только стемнело, вернулись турецкие конные солдаты.

Из крепости выпустили светящиеся ядра, и все увидели, что солдаты ведут под уздцы лошадей, нагруженных хворостом и охапками виноградных лоз.

А длинные вереницы верблюдов везли туго набитые мешки. Один за другим спускались верблюды с горы Баюс.

Добо повернул книзу жерла пищалей и мортир и приказал открыть огонь.

Сгущался сумрак, а конных солдат все не убывало. Пальбу из пушек Добо прекратил и только стрелкам приказал постреливать иногда.

А внизу, у стен крепости, копошились, работали турки. Трещал хворост и охапки сбрасываемых в кучу виноградных лоз. Раздавались начальственные окрики ясаулов.

Добо распорядился поставить в проломы и пробоины стен фонари, пристроив их так, чтобы они бросали свет наружу, но оставались недосягаемы для турецких стрел.

В крепости было темно. Лишь кое-где мерцали фонари. Около Старых ворот тьму разгоняло только пламя печей хлебопекарни. Женщины работали и пели.

— Пусть себе поют, — сказал Добо. — Кто поет, от того счастье не отстает.

В полночь Мекчеи наблюдал с вышки башни Бойки, не шевелятся ли где-нибудь турки, не начнут ли они внезапно штурм.

Большинство офицеров тоже стояли в разных местах на карауле.

Мекчеи, нагнувшись, пристально всматривался в темноту и слушал, приложив ладонь к уху.

Сзади кто-то дернул его за полу доломана. Мекчеи обернулся. Это был цыган, обутый в янычарские башмаки. На голове у него торчал шлем, утыканный кругом петушиными перьями. У пояса с одного боку висела сабля с белой костяной рукояткой.

— Тес! — зашипел он таинственно. — Тес!

— Что тебе?

— Ваша милость отважный господин капитан, я уже чувствую в руке уздечку доброго коня.

— Ты узнал что-нибудь?

— Ой, ой, ой!

— И доказательства есть у тебя?

— Есть, да только их надо поймать.

— Так поймай, шут тебя дери!

— Мне поймать? Извольте пойти вместе со мной и сами увидите. Скорей, скорей идемте!

— Куда?

— К водохранилищу. Хегедюш спустился туда. Ой, ой, ой!

— Один?

— У дверей водохранилища стоят на страже трое солдат.

Мекчеи стал быстро спускаться по ступеням лестницы, то и дело спотыкаясь.

У подножия вышки он подозвал к себе шестерых солдат.

— Пойдете сейчас в наряд. Идите без оружия! Скиньте сапоги, захватите с собой ремни или веревки.

Солдаты молча повиновались.

Когда они спустились с башни, Мекчеи снова остановил их.

— Мы идем к водохранилищу. У входа сидят, стоят или лежат трое солдат. Нападите на них сзади и свяжите. Отведите в темницу, передайте тюремщику — пусть он упрячет их под замок. Только тише — ни крика, ни звука!

Вокруг водохранилища было темно. Одинокий фонарь освещал лишь верхушку сломанной сваи. От этого места солдаты пробирались дальше уже на четвереньках. Цыган часто крестился.

Несколько минут спустя возле водохранилища послышались шум, лязг, звук падения и брань.

Мекчеи оказался тут как тут.

Всех троих солдат подмяли.

Двери люка водохранилища были раскрыты. Мекчеи нагнулся.

Внизу было тихо и темно.

Мекчеи обернулся назад.

— Здесь? — тихо спросил он цыгана.

— Своими глазами видел, как он спускался сюда.

— Лейтенант Хегедюш? Ты не ошибаешься?

— Он, он самый!

— Беги к господину коменданту. Найдешь его на Новой башне. Скажи, что я прошу его прийти. По дороге передай господину старшему лейтенанту Гергею, чтобы немедленно прислал сюда пять солдат.

Цыган помчался.

Обнажив саблю, Мекчеи присел на ступеньке лестницы, которая вела в водохранилище.

Снизу послышались голоса.

Мекчеи встал и откинул створку люка, которая загораживала лестницу.

Приближались пять солдат. Чуть ли не одновременно с ними явились Добо и оруженосец Криштоф.

Криштоф нес фонарь, освещая дорогу Добо.

Мекчеи дал знак, чтобы шли быстрее. Голоса в водохранилище становились все громче.

— Сюда, сюда! — раздался в глубине глухой голос.

Добо скомандовал солдатам взять ружья на изготовку и держать их у края бассейна дулом вниз.

— Криштоф, — сказал он, — приведи от лейтенанта Гергея еще двадцать человек.

Он взял у юноши фонарь и поставил его возле сваи, но так, чтобы свет его не падал в водохранилище.

Из глубины послышалось бряцанье оружия и топот.

— Сюда, сюда! — раздалось еще громче.

Громкий всплеск… Вслед за тем еще всплеск… Крики: «Эй ва! Медед!..» Еще и еще всплески…

Стукнула створка двери, прикрывавшей лестницу. Кто-то вынырнул из люка. Добо схватил фонарь и поднял его.

Фонарь осветил свинцово-серое лицо лейтенанта Хегедюша.

Мекчеи схватил Хегедюша за шиворот.

— Держите его! — крикнул Добо.

Сильные руки вцепились в лейтенанта, вытащили его из водохранилища.

— Отберите оружие!

А внизу все слышались всплески и смятенные крики:

— Хватит, довольно!

Добо посветил фонарем. Внизу, в большом черном водохранилище, барахталось множество вооруженных турок в чалмах. А из боковой расщелины, напирая друг на друга, лезли еще и еще турки.

— Огонь! — крикнул Добо.

Пятеро стрелков выстрелили в люк.

Своды водохранилища ухнули, как будто выстрелили из зарбзена. В ответ раздались истошные крики.

— Оставайтесь здесь, Мекчеи, — сказал Добо. — Здесь подземный ход. Я и не знал о нем. Прикажи его облазить. Обшарь и сам. Пройдите до самого конца. Если он выводит за пределы крепости, мы завалим его и даже замуруем. Пусть один караульный всегда сторожит здесь, внизу у стены.

Он обернулся к солдатам и, указав на Хегедюша и его сообщников, приказал:

— Заковать! Каждого бросить в отдельный каземат.

И Добо вернулся на башню.

Из глубины водохранилища кто-то кричал по-венгерски:

— Люди! Спасите!

Мекчеи опустил в отверстие люка фонарь. Среди утонувших барахтался турок в кожаной шапке и вопил.

— Киньте ему веревку! — приказал Мекчеи. — Может быть, он тоже из крепости.

Неподалеку валялась веревка, на которой обычно вытягивали ведра с водой. Ее спустили вместе с ведром. Тонувший уцепился за ведро. Три солдата вытащили его из люка.

Поднявшись, турок широко разевал рот, точно выброшенный на берег сом.

Мекчеи поднес фонарь к его лицу. Это был длинноусый акынджи. И с усов и с одежды его стекала вода.

— Ты венгр? — спросил Мекчеи.

Акынджи, рухнув на колени, сказал с мольбой:

— Пощади, господин!

Он обратился к Мекчеи на «ты» — уже по одному этому легко было понять, что он турок.

Мекчеи чуть не столкнул его в люк, но передумал Решил, что он пригодится в качестве свидетеля.

— Отберите у него оружие! — приказал он солдатам. — Посадите вместе с крестьянами, приносившими письма.

На другой день, четвертого октября, восходящее солнце озарило поднявшийся за ночь земляной вал у крепостной стены.

Глубокий ров, который опоясывал крепость с севера, был местами засыпан.

Напротив проломов теперь поднялись целые холмы. Снизу был навален хворост, ветви, связанные охапки виноградных лоз, а сверху — земля. Турки наверняка продолжат работу и в некоторых местах насыплют такой высокий холм, что с него и стрелять можно будет через стену, и забраться в крепость без лестниц.

Добо оглядел их работу. Лицо его сохраняло спокойствие. Потом он обернулся к Гутаи, который пришел для «доклада.

Добо поручил ему допросить Хегедюша и его сообщников, так как самому некогда было этим заниматься.

— Мы кончили, господин капитан, — доложил Гутаи. — Парни признались, что хотели впустить турок. А Хегедюша пришлось немного пощипать. Но и тогда он кричал: «Признаюсь, признаюсь, а самому Добо скажу, что вы пытками вынудили меня признаться».

Добо послал за офицерами. Пригласил в рыцарский зал четверых старших лейтенантов, одного лейтенанта, одного старшего сержанта, одного младшего сержанта и рядового. Вызвал и раздатчика хлеба — дьяка Михая.

Стол был покрыт зеленым сукном. На столе стояло распятие, возле него горели две свечи. В углу зала ждал палач в красном суконном одеянии. Подле него на сковороде тлели раскаленные угли. В руке палач держал мехи. Рядом со сковородой лежали куски свинца и клещи.

Добо был в черной суконной одежде и в шлеме с капитанским султаном из орлиных перьев. На столе перед ним лежал лист чистой бумаги.

— Друзья! — мрачно сказал он. — Мы собрались здесь для того, чтобы расследовать дело лейтенанта Хегедюша и его сообщников. Действия этих людей свидетельствуют о том, что они изменники.

Добо подал знак, чтобы ввели заключенных.

Гергей встал.

— Господа, — сказал он, — я не могу быть судьей в этом деле: я недруг обвиняемого. Снимите с меня обязанность судьи.

Вслед за тем поднялся Мекчеи.

— Я могу быть только свидетелем, — сказал он. — Никто не может быть одновременно и судьей и свидетелем.

— Будьте свидетелем, — ответили сидевшие за столом.

Гергей удалился.

Мекчеи вышел в прихожую.

Стражники ввели Хегедюша, его троих сообщников и турка.

Хегедюш был бледен и не смел поднять глаза, обведенные темными кругами.

Добо оставил в зале только его, остальным подсудимым велел выйти.

— Слушаем вас, — сказал он. — Расскажи, как вы привели в крепость турок.

Хегедюш собрался с духом и начал бессвязно оправдываться:

— Я думал заманить турок в водохранилище. Сдать крепость я вовсе не хотел. Водохранилище велико. Мы обнаружили там в стене узкий проход. Я думал отличиться, уничтожив одну тысячу турок.

Добо спокойно выслушал его. Офицеры тоже не задавали никаких вопросов. Когда Хегедюш замолчал, Добо приказал отвести его в сторону и по порядку стал вызывать солдат.

— Мы обязаны были слушаться приказа господина лейтенанта, — сказал первый солдат, человек лет сорока, с бесцветным лицом. Вся его одежда была в грязи. — Мы обязаны подчиняться, ежели нам приказывают.

— А что он приказывал?

— Приказал нам стоять у водохранилища, пока он приведет несколько турок.

— А он сказал, зачем приведет турок?

— Чтобы мы обсудили с ними вопрос о сдаче крепости.

Добо взглянул на лейтенанта. Хегедюш затряс головой.

— Неправда, он лжет!

— Я? — обиженно воскликнул солдат. — Разве вы, господин лейтенант, не сказали, что турок сулит все хорошее, а господин Добо ничего хорошего не обещает и даже денег не выдает, какие полагается платить во время осады?

— Он лжет! — повторил Хегедюш.

Ввели второго солдата. Он тоже казался испуганным. Его длинные черные волосы были облеплены грязью. Солдат остановился, растерянно тараща глаза.

— Зачем вы были у водохранилища?

— Ждал турка, — ответил солдат. — Господин лейтенант Хегедюш сказал, что не сегодня завтра турки возьмут крепость и мы наверняка погибнем, если не сдадим ее сами.

Добо велел ввести и третьего солдата. Это был желторотый птенец в продранных на коленках, выцветших красных штанах.

— Я ничего не знаю, — пролепетал он. — Меня только назначили к колодцу, а зачем — я не знаю.

— Господин Хегедюш не говорил, что было бы хорошо поладить с турками?

— Говорил.

— Когда он сказал это в первый раз?

— Вечером после большого приступа.

— А что он сказал?

— Он сказал, что… что… ну, он сказал, что… нас мало, а их много и что остальные крепости тоже не удалось защитить, хотя турецкие войска тогда еще шли порознь, в двух направлениях.

— Говорил лейтенант Хегедюш что-нибудь о дополнительных деньгах, которые платят во время осады?

— Говорил. Он говорил, что в такое время в других крепостях дают двойное жалованье.

— А что он сказал про сдачу крепости?

— Сказал… сказал, что турок все равно возьмет крепость, так уж лучше от него награду получить, чем всем голову сложить.

— А что ответили солдаты?

— Ничего. Мы просто беседовали у костра, когда турки кричали нам.

— А вы отвечали им?

— Нет. Только господин лейтенант переговаривался с ними ночью.

— А как он говорил с ними?

— Через брешь у Старых ворот. Подходил туда и трижды разговаривал.

— С турком?

— С турком.

— И что он сказал, когда вернулся обратно?

— Сказал, что турок всех отпустит, никого не тронет, никого не зарежет. А тем, кто из Кашши, даст еще вдобавок по десять золотых, и оба паши пришлют письмо с печатью, что не нарушат свое слово.

— Сколько солдат это слышало?

— Человек десять.

— А почему вы мне не доложили? Ведь все принесли присягу не вести разговоров о сдаче крепости!

Парень молчал.

Добо продолжал:

— Разве не ваша обязанность была немедленно доложить мне о речах господина лейтенанта?

— Мы не смели.

— Стало быть, вы сговорились сдать крепость туркам. Кто же согласился с этим?

Парню удалось припомнить еще два имени. Затем он стал оправдываться:

— Мы, ваша милость господин комендант, не сговаривались, мы только подчинялись. Говорил один господин лейтенант, он приказывал нам.

В стену ударилось пушечное ядро — стена дрогнула. Латы, повешенные на шесты, зазвенели. Посыпалась на пол штукатурка.

Добо взглянул на судей.

— Желает кто-нибудь задать вопрос?

Судьи, сидевшие за столом, замерли в молчании. Наконец судья-рядовой спросил:

— А те десять солдат, что слышали лейтенанта, соглашались сдать крепость туркам?

Паренек, бледнея, пожал плечами.

— Раз офицер говорит, как же солдатам против идти?

Больше вопросов не оказалось.

— Теперь осталось только допросить турка, — сказал Добо. — Введите его.

Прежде чем подойти к столу, турок трижды отвесил поклон и остановился, согнувшись и скрестив руки на груди.

— Ты понимаешь во-венгерски?

— Понимаю, господин.

— Как тебя зовут? — спросил Добо.

— Юсуф.

— Юсуф, то есть по-венгерски Йожеф. Стой прямо!

Турок выпрямился. Это был акынджи лет тридцати от роду. Коренастый, крепко сколоченный человек. Перебитый нос и багровый шрам на бритой голове свидетельствовали о том, что он уже не новичок в сражениях. Видно было по глазам, что он всю ночь не спал.

Отвечая на вопросы, турок рассказал, что уже десять лет участвует в походах на Венгрию и что он как раз был у стены, когда Хегедюш крикнул в брешь: «Эй, турки! Кто из вас понимает по-венгерски?»

— Лжет! — пробурчал Хегедюш, весь белый как полотно. — Золтаи тоже всегда переговаривался с турками.

— Я? — возмутился Золтаи.

— Да, ты переговаривался. Когда турки идут на приступ, ты всегда кричишь им что-нибудь.

Бледнея от гнева, Золтаи вскочил с места.

— Я требую, чтобы повели следствие против меня, — сказал он. — Я не могу после этого сидеть в судейском кресле. Во время схватки я, может быть, кричу и бранюсь. Но это не грех! Разве это разговоры с врагом?

Добо успокоил его:

— Все мы знаем твою повадку. Другие тоже бранятся в пылу битвы. Но так как ты разозлился на обвиняемого, мы освободим тебя от обязанностей судьи.

Золтаи поклонился и вышел.

Добо снова устремил взгляд на турка.

Тот рассказал на ломаном венгерском языке, что Хегедюш беседовал у Старых ворот с одним агой, потом с самим Арслан-беем. С бея он потребовал честное слово и вдобавок сто золотых. Сказал, что впустит турецкую рать в крепость, только пусть бей ведет подкоп у ворот — там, где обычно бьют в большой медный барабан. Он (турок указал на Хегедюша) сказал, что как-то ночью лазил в водохранилище и наткнулся на подземный ход, который, правда, у самых ворот завалился. Возле завала он слышал, как наверху бьют в медный барабан и ходят солдаты. Стало быть, много копать не придется. Он сам готов ждать в проходе ровно в полночь, но должен быть уверен, что не тронут кашшайских солдат, которые стоят у Старых ворот. Договорились. В полночь Хегедюш повел их с фонарем. Пришли янычары, асабы и пиады. Три тысячи человек двинулись в подземный ход. И еще бог знает сколько тысяч ждали у крепости того часа, когда для них откроют двое ворот. Но случилось так, что в углу водохранилища фонарь Хегедюша ударился о стенку и погас. Дальше уж лейтенант повел передовой отряд в темноте. Он знал дорогу, но каменные закраины большого водохранилища очень узки. Хегедюш-то и в темноте не растерялся, а солдаты головного отряда так теснились и напирали друг на друга, что многие попадали в воду.

— А не слышал ли ты, — спросил Добо, — что Дервиш-бей похитил сына одного из наших лейтенантов?

— Слыхал, — ответил турок. — Вот уже две недели, как ребенка ищут по всем шатрам. Бей приказал искать его. Ребенка не то украли, не то он сам сбежал на третий день после приезда.

Добо взглянул на Хегедюша.

— Негодяй! — сказал он.

Хегедюш упал на колени.

— Пощадите! Сжальтесь надо мной! — говорил он, плача. — Я ошибся, потерял голову…

— Признаешься, что хотел сдать крепость врагу?

— Признаюсь. Только пощадите. У меня дети, так что понятно…

Голос его прервался.

Суд продолжался не больше часа.

Через час лейтенант Хегедюш болтался на виселице, наспех сколоченной посреди рыночной площади крепости.

А Фюгеди возглашал осажденным:

— Так погибнет каждый клятвопреступник — будь то офицер или простой ратник, — каждый, кто вздумает сдать крепость туркам.

Троим виновным солдатам тут же под виселицей отрезали правое ухо. Остальным семи надели на ноги цепи и послали на работу внутри крепости.

А турка сбросили с высокой западной стены крепости, и он упал со сломанной шеей к своим собратьям.

Народ в крепости увидел, что Добо не шутит.

Материнская любовь, ты сильней всего на свете! Ты воплощенное солнечное сияние, священный огонь, изошедший из сердца господня, могучая нежность, которой и смерть не страшна! Ты оставила надежный кров, мягкое ложе, все свои сокровища, чтобы сквозь тысячу смертей достигнуть своих любимых. Ты спустилась в глубь земли и слабой рукой пытаешься пробить стену, на которую тщетно бросается с воплями сотня тысяч вооруженных диких зверей. Для тебя не существует невозможного: если речь идет о тех, кого ты любишь, ты готова принять все страдания и умереть вместе с любимым. Тебе дивлюсь я, женщина, сердце женщины!

Две ночи и два дня шли они под ветхими сводами, в холоде и сырости, пробиваясь через завалы подземелья. Иногда завал тянулся лишь на несколько шагов, и они преодолевали его за час. Но кое-где им приходилось разбирать камни, и это было дело непривычное для слабой женской руки и для хрупкого пятнадцатилетнего юноши.

Вечером третьего октября, когда лагерь погрузился в сон, они двинулись в путь, взяв с собой все свои припасы.

По их расчетам они были от крепости в каких-нибудь ста шагах и надеялись, что назад больше не придется возвращаться.

Они работали, работали без устали всю ночь напролет.

Под землей они не ведали, когда светало, когда всходило солнце. Слышали только топот коней, везущих землю и хворост, и грохот крепостных пушек и мортир. Там, под землей, они думали: «Ночной приступ!» — и работали еще усерднее, чтобы скорей пробраться в крепость.

А наверху забрезжил рассвет, занялась, разгорелась заря, и наконец из-за боршодских гор взошло солнце. Слуги барышника, увидев, что шатер покинут, заглянули в него. Отодвинутый жернов, зияющая яма привели их в недоумение. Так как конные солдаты заняты были неподалеку сбором валежника, то купец сам поспешил к одному дэли-аге и, дрожа от радости, доложил:

— Господин, я передам крепость в руки турецкого воинства! Ночью я обнаружил подземный ход!

Вся орава акынджи, генюллю и гуребов кинула хворост и лошадей на произвол судьбы. Трубы и дудки заиграли сбор. Солдаты разных отрядов, смешавшись вместе, бренча оружием, шумной толпой теснились у входа в подземелье.

Их повел купец с факелом в руке.

А двое наших путников, промокшие, усталые, разгребая камни, ползком продвигались вперед. В одном месте дорога снова пошла под уклон. Камни там были сухие. Здесь подземелье стало расширяться, и они попали в большой сырой треугольный подземный зал.

— Мы, очевидно, под аркой крепостной стены, — рассудил Миклош.

— Нет, мы уже за стеной, внутри крепости. Тут была, наверно, когда-то конюшня или зернохранилище, — заметила Эва.

По двум углам зала камни осыпались. Так куда же пробираться дальше? Одна осыпь напоминала седло. Здесь в стене оказалась дыра, в которую можно было только просунуть кулак.

Сбоку второй осыпи чернела узкая щель.

— Стало быть, дорога отсюда расходится на две стороны, — сказал Миклош. — Теперь вопрос в том, какой ход разбирать.

Он поднялся на груду обвалившихся камней и приставил свечу к видневшейся щели.

Пламя заколыхалось.

То же самое Миклош сделал у левой щели. Там огонек свечи остался неподвижным.

Миклош прикрепил свечу к своей шапке и уцепился за самый верхний камень. Эва помогала. Камень, грохоча, перекатился через остальные.

— Ну, теперь еще разок! — сказал Миклош.

Они вновь напряглись, но камень не поддавался.

— Надо сперва выбрать с боков маленькие камешки.

Миклош взял лопату и потыкал ею вокруг камня. Потом снова уцепился за него. Камень зашатался. Миклош, глубоко вздохнув, отер лицо.

— Устал.

— Отдохнем, — ответила Эва, запыхавшись.

Они присели на камень.

Миклош прислонился к стене и в тот же миг уснул.

Эва была тоже сонная, смертельно усталая. Платье ее загрязнилось, вымокло до колен, руки были в кровавых ссадинах. Волосы растрепались оттого, что ей все время приходилось нагибаться. Она заткнула их за ворот доломана, но часть их рассыпалась по плечам.

Эва взяла свечу и заглянула в обе дыры. Увидела два хода.

Значит, можно пройти по любому из них. Надо только разобрать лаз.

— Отдохнем чуть-чуть, — сказала она и прилепила свечу к камню. — Спать я не буду, просто отдохну.

Но лишь только она прислонилась к стенке, как с той стороны, откуда они пришли, послышался глухой топот.

Сдвинув брови, Эва прислушалась: где топают? Наверху или здесь, в подземелье?

В глубине подземного хода протянулась красноватая ниточка света.

— Миклош! — пронзительно крикнула Эва, тряся юношу за плечо. — Идут!

Юноша поднял отяжелевшие веки.

— Идут! — с отчаянием повторила Эва и схватилась за саблю.

Но уцелели только ножны. Сабля осталась у какой-то осыпи, где они сдвигали камни. Ятаганы и ножи, которые они взяли с собой, все сломалось во время работы. Больше у них ничего не осталось.

Свет приближался, становился все ярче.

Собрав последние силы, Эва ухватилась за камень. Миклош тоже. Камень шевельнулся, но не поддался.

Замирая от ужаса, увидели они, как вышли из темноты купец с факелом в руке, а вслед за ним усатый дородный ага со сверкающими кончарами за поясом.

В следующий миг к нашим путникам протянулись руки и схватили их.

Ага понимающим взглядом окинул начатую работу и тут же принял решение.

— Щенок, бери факел! — приказал он Миклошу. — Ты знаешь здесь дорогу.

Миклош не понял этих слов и видел только, что ему суют в руки факел.

Солдаты вмиг разобрали тяжелые камни.

Проход оказался свободным. По нему могли идти даже двое в ряд.

Подземелье наполнилось вооруженными людьми.

— Ты поведешь, — сказал Миклошу ага, — а женщина останется здесь. И посмей только повести не по верному пути, я швырну женщину нашим солдатам.

Эва закрыла глаза.

Какой-то янычар переводил слова аги. Ага оглянулся и приказал:

— Пусть ее стережет кто-нибудь из дэли.

И он подтолкнул Миклоша, чтобы тот пошел впереди.

Возле Эвы встал дэли. Остальные устремились дальше. Но так как ага не сказал точно, кому стеречь пленницу, то дэли передал ее другому.

— Стереги ты!

Второй дэли постоял немного, потом ему, видно, пришло в голову, что воины, проникшие в крепость первыми, до самой своей смерти будут большими господами, и он предложил стеречь Эву мюсселлему.

— Не буду я стеречь! — отмахнулся тот и пошел дальше.

— Ладно, ступай, я постерегу, — предложил старый асаб в хорьковой шапке и, обнажив кончар, встал возле пленницы.

Эва полумертвая прислонилась к стене. Мимо нее проходили пропахшие потом и порохом, перемазанные грязью солдаты. В руках у всех были обнаженные сабли; у всех глаза горели от сладостной надежды ворваться в крепость в числе первых.

Иногда проходил факельщик, освещая дорогу целому отряду. Другие брели в темноте ощупью. Бряцало, звенело оружие. Прошел солдат, неся на плече свернутое багровое знамя.

И вдруг раздался глухой грохот, точно гром небесный грянул в глубине земли. Позади завалился весь проход, по которому пробрались турки. Гул длился несколько минут. Камни обвалились и с глухим грохотом падали на землю. С той стороны, где произошел обвал, больше никто уже не мог прийти.

Оттуда доносились только стоны и хрип. С другого конца прохода слышался удаляющийся звук шагов и бряцанье оружия.

Асаб, стерегший Эву, заговорил по-венгерски:

— Не бойтесь! — Он взял ее за руку. — Кто вы такая?

Эва не в силах была вымолвить ни слова.

— Венгерка?

Она кивнула головой.

— Пойдемте, — сказал асаб. — Дорога здесь разветвляется. Если мне удастся разобрать вход во вторую щель, мы свободны. Но если и здесь обвалится…

Эва почувствовала, как снова к ней вернулись силы.

— Кто вы, ваша милость? — спросила она, придя в себя.

— Меня зовут Варшани, и я желаю вам только добра.

Он вынул из-за пояса кремень, кресало и высек огонь.

Трут вскоре загорелся. В спертом воздухе подземелья потянуло пахучим дымком. Варшани поднес тлеющий трут к фитилю восковой свечи и подул. Фитиль вспыхнул пламенем.

— Сестрица, возьмите свечу.

Он подошел к левой осыпи и двумя-тремя рывками разворошил камни.

Варшани был невелик ростом, но очень силен. Большие камни кубической формы один за другим падали то по одну, то по другую сторону щели. Вскоре образовалось отверстие, в которое мог пролезть человек.

Варшани взял у Эвы свечу и полез первым, загораживая ладонью пламя. Он так торопился, что Эва едва поспевала за ним.

Проход тут был чище, но все еще спускался куда-то вниз.

Вдруг Варшани обернулся.

— Вы, может быть, лазутчица? Может, король прислал какую весть?

— Да, — согласилась Эва точно во сне.

— Придут королевские войска?

— Не знаю.

— Ну, не беда! Мне бы знать только, где мы находимся. Однако надо поторапливаться, чтобы опередить турок.

Проход поднимался теперь кверху. По бокам в стенах чернели ниши. На потемневших камнях блестящей росой осела сырость.

— Быстрей, быстрей! — торопил Варшани. — Скорее всего, мы выйдем к водохранилищу.

Дорогу им преградила груда белой извести. Послышался резкий запах. Варшани почесал в затылке.

— Тьфу, черт бы побрал этот проклятый мир!

— Что такое?

— Ничего! Я полезу вперед. Держите свечку.

Он пополз на животе. Перелез через известковый бугор. Эва подала ему свечу. Варшани, стоя по другую сторону бугра, держал свечу и что-то бормотал. Протянув руку Эве, он помог ей переползти через груду извести и встать на ноги.

Они оказались в просторной и даже во мгле белевшей яме. Сверху слышался похоронный псалом: «In paradisum deducant, te angel»[88] — и просачивался дневной свет.

Яма была наполнена разбросанными в беспорядке белыми гробами. Гробы стояли в известковом растворе; по краям их бахромой свисала высохшая известь. Сбоку, рядом с гробами, из известкового пруда криво торчал усатый мертвец с костлявым лицом. Он был в одной рубахе. Лившийся сверху свет освещал его лицо и затянутую на шее веревку.

Варшани уставился на мертвеца, потом оглянулся.

Эва в беспамятстве лежала позади него на земле.

Тем временем Миклош вел турецкие войска.

Сперва он весь похолодел от страха, а потом решил: только бы выбраться из этого прохода в крепость, и тогда он крикнет так громко, что…

Эта мысль придала ему бодрости, и теперь он, не колеблясь, нес факел то впереди аги, то рядом с ним. Вскоре проход повел кверху. Они шли, поднимаясь все выше и выше. Наконец наткнулись на оштукатуренную стену, сложенную, как и все стены Эгера, из песчаника. Многочисленные трещины свидетельствовали о том, что построили ее давненько.

— Рушьте! — приказал ага.

Под ударами пик и ятаганов штукатурка быстро осыпалась. Трудно было вытащить только первые два-три камня, остальные уже легко поддались силе стальных мышц.

Но все-таки на разборку стены ушло больше часа.

Когда щель раздалась настолько, что в нее мог пролезть человек, ага первым заставил пройти Миклоша.

Они оказались в просторном помещении, видимо служившем винным погребом. Повсюду расставлены были бочки и бочонки. Странно было только то, что само помещение больше походило на зал, чем на погреб. На стене висела оборванная большая картина, а под нею стоял круглый чан. На картине смутно виднелись два лица: одно — скорбное, окаймленное бородой, второе — печальное лицо юноши, припавшего к груди бородатого. Над головой обоих был ореол. Под обрывком картины белела стена.

Наверху раздавались шаги обитателей крепости.

Ага обернулся и сказал вполголоса:

— Оружие на изготовку! Собирайтесь осторожно! Тихо! Тихо! Когда сорвем дверь, не смейте кричать. Если не увидим никого, подождем наших солдат, идущих сзади. Знаменосцы, немедленно взбирайтесь на стену.

Два знаменосца выступили вперед.

Ага продолжал:

— Остальные к воротам, за мной. Пощады не давать! Прежде всего обезоружить стражу и быстро открыть ворота. Поняли?

— Поняли, — глухо прозвучало в ответ.

Ага сделал шаг вперед и замер около железных дверей: он увидел большой чан, наполненный порохом.

Стало быть, они в пороховом погребе и во всех этих бочках не вино, а порох.

Но и Миклош понял, куда они попали.

Стоя возле большого чана, он обернулся. Окинул быстрым взглядом толпившуюся вооруженную ораву. Лицо его стало бледным и вдохновенным. Он поднял горящий факел и швырнул его в порох.

Когда гроб опустили, Варшани крикнул наверх:

— Эй, люди!

В ответ на зов в люке могильной ямы появились головы ошеломленных людей. Один был без шапки, другой в ржавом шлеме, прикрепленном ремнями под подбородком.

Варшани снова крикнул:

— Это я, Варшани! Подтяните меня!

Он взял Эву на руки и, шагая по гробам, подошел к веревкам, связал две петли вместе и сел в них.

Его подняли наверх.

У могильной ямы не было никого, кроме двух священников и двух крестьян, спускавших веревки. Они с удивлением уставились на Эву, которая без чувств лежала на траве, куда ее положил Варшани.

— Принесите воды! — сказал Варшани крестьянам.

Но в тот же миг всех оглушил адский грохот и ослепило пламя: из Церковной башни вырвался огненный смерч, взвился столбом до небес, вихрем закружив в воздухе почерневшие доски, бревна, камни, куски дерева и клочья человеческих тел.

Взрыв потряс крепость с такой силой, что все зашатались и упали, словно их придавила невидимая исполинская рука. На землю дождем падали камни, капли крови, оружие, бочарные клепки и щепы.

После взрыва несколько минут стояла мертвая тишина.

Мертвая тишина царила и в крепости и за стенами крепости, в турецком стане.

Все растерянно озирались, ошеломленные, оглушенные.

Небо ли рухнуло на землю, земля ли разверзлась и превратилась в пекло, извергающее пламя, готовое затопить весь мир огненным ливнем, — никто этого не знал.

«Турки подстроили нам гибель!» — такова была первая и единственная мысль у всех обитателей крепости.

«Крепость погибла!» — одно-единственное чувство охватило все сердца, превратило их в камень.

У подножия Шандоровской башни Гергей связывал кружки, наполненные «адским зельем». Волна взрыва отбросила его к висевшим на стене щитам.

Он поднял голову. В небе алел огненный смерч, а в его воронке кружилось черное мельничное колесо. Над колесом головой вниз кружился человек, рядом с ним — оторванная нога.

У Гергея еле хватило присутствия духа прыгнуть под свод башни. И там он замер, оглушенный происшедшим.

Но мгновение спустя все зашевелились. Люди забегали, засуетились, побросав оружие, мчались солдаты, кричали женщины, носились сорвавшиеся с привязи кони.

В турецком стане уже раздавались ликующие вопли, поднимались осадные лестницы, и к крепости волнами хлынули тысячи вооруженных людей.

— Всему конец! — слышалось повсюду в крепости среди стенаний и криков.

Потерявшие голову женщины, схватив детей в объятия или волоча их за руки, бежали по почерневшим от дыма камням и обгорелым, тлеющим балкам. Все спасались, но никто не знал куда.

Казалось, само небо вмешалось в это столпотворение: пошел черный снег. Черный снег! Он падал, да такой густой пеленой, что за десять шагов ни зги не было видно.

Это был пепел. Он засыпал всю крепость, словно хотел облечь ее траурным покровом.

На камнях и бревнах валялись изуродованные трупы, окровавленные, оторванные руки и ноги.

Добо с непокрытой головой скакал на коне и, дергая жеребца за поводья, гнал его туда, где произошел взрыв. По дороге он подбадривал солдат, приказывая им занять свои места.

— Ничего не случилось! — кричал он налево и направо. — В ризнице было только двадцать четыре лагунки пороха.

Офицеры тоже вскочили на коней и, по примеру Добо, успокаивали народ:

— Все на свои места! Взорвались только двадцать четыре лагунки пороха…

Мекчеи в гневе колотил древком сломанной пики оглушенных и неповинующихся солдат.

— Берись за оружие, песий сын! На стену!

Соскочив с коня, он и сам схватил саженное копье и помчался на вершину стены.

— Ребята, за мной! Храбрецы, за мной!

Турок, взбиравшихся на стену, встретили дружными залпами.

С внутренней площади крепости, не ожидая ничьей команды, солдаты ринулись на стены, и тут уж все пошло в ход: копья, сабли, кирки.

Турки беспорядочной толпой то лезли вперед, к крепостным стенам, то откатывались назад. У подножия крепости царила такая же суматоха, как внутри нее.

Большинство осажденных бросились к месту взрыва.

Гергей видел со своей башни, как сквозь редеющие хлопья пепла двинулась к Церковной башне пестрая турецкая рать.

— Останься здесь! — крикнул он Золтаи, а сам, обнажив саблю, побежал к Церковной башне. — Корчолаш, — крикнул он младшему сержанту, шедшему куда-то в глубь крепости, — пойдем со мной!

Сержант был в пяти шагах от него, но даже не оглянулся.

— Матэ Корчолаш! Будь ты трижды неладен!

Корчолаш, глядя себе под ноги, спокойно плелся дальше.

Гергей подскочил к нему и схватил за плечо.

— Ты что, не слышишь?

Корчолаш взглянул на Борнемиссу, точно пробудившись от сна. И только тогда заметил Гергей, что у него из обоих ушей течет кровь. Оглох, бедняга!

Гергей оставил его и помчался дальше.

По дороге он заметил котлы, в которых варилась похлебка для сменившихся с караула солдат. В восьми огромных котлах, в которых варились мелко нарезанные кусочки мяса, клокотала дымящаяся горячая жижа.

Гергей остановился, взял шест для переноски котлов, продел его в ушки котла и крикнул крестьянину, раздатчику супа:

— Друг, берись-ка! Остальные котлы тоже тащите на башню!

И когда они взобрались с котлом на вышку, Гергей вылил кипящий суп на головы теснившихся на лестнице турок.

Когда Варшани очнулся, он увидел около себя только лежавшую на земле женщину. Оба священника, даже не сняв епитрахили, взбежали по лестнице и схватились за оружие, а оба могильщика кинулись в разные стороны — надо полагать, к пушкам.

Варшани поднял Эву, взвалил ее на плечо, точно мешок, и понес во дворец. Он решил, что если она лазутчица короля, то как раз там ей и место — она, должно быть, принесла письмо.

И Варшани передал Эву на попечение госпожи Балог, чтобы та привела ее в чувство.

Лишь после того, как отразили приступ, защитники крепости увидели, какой урон нанес взрыв.

Вся правая половина Церковной башни вместе с ризницей взлетела на воздух, там зиял огромный провал. В этом месте крепостная стена, где только накануне ночью заделали пролом, обвалилась. От двух пороховых мельниц остались одни обломки. В боковой пристройке к ризнице стояло тридцать волов, предназначенных на убой. Теперь они плавали в собственной крови.

Восемь солдат, стоявших в карауле у Церковной башни, были разорваны на куски. Погиб и лейтенант Пал Надь, которого вместе с тридцатью солдатами прислал из Эрдедской крепости Дердь Батори.

Многие солдаты, находившиеся поблизости, были ранены. Солдату Гергею Хорвату во время взрыва камнем оторвало руку у самого плеча. Он умер в тот же день, и его опустили в могилу.

Осажденные опомнились окончательно только тогда, когда увидели, что туркам не удалось ворваться в крепость.

— Бог защищает Эгер! — крикнул Добо, пригладив волосы и устремив глаза к небу. — Витязи, уповайте на бога!

Штурм отбили, по сути дела, кипящей похлебкой. Турки уже привыкли, что их встречают огнем, саблями, копьями, но им пришлось не по вкусу, что на голову льют горячую похлебку; они предпочитали хлебать ее ложками. И когда горячая наперченная жижа вылилась на первую лестницу, людей оттуда точно ветром сдуло. Солдаты, теснившиеся у лестниц, тоже кинулись врассыпную. Кто, корчась от боли, схватился за руку, кто за шею, кто за лицо. Прикрывая голову щитами, турки с бранью убегали из-под стен.

Осажденные вздохнули свободнее.

Добо вызвал мельников и плотников.

— Соберите побыстрее части пороховой мельницы. Из двух мельниц сделайте одну. Чего недостает, пусть тут же вытешут плотники. А где казначей?

Из ниши монастырской стены вылезла черная, закопченная фигура. Сдувая копоть с усов, стряхивая ее с бороды, человек этот предстал перед Добо.

Это был старик Шукан.

— Дядя Шукан, — сказал Добо, — выдайте селитру из погреба, серу и уголь. Как только мельница будет в исправности, начнем молоть порох.

Только после этого Добо пришло в голову, что надо бы помыться. Он тоже был похож на трубочиста.

В дверях дворца сидел почерневший от копоти человек, одетый почти на турецкий лад. На коленях он держал большую печеную тыкву и ел, загребая ложкой ее мякоть.

Увидев Добо, он встал.

— Это ты, Варшани?

— Я, сударь.

— Какие вести принес?

— Посланца короля принес в крепость. Женщину.

Добо поспешно, большими шагами направился к госпоже Балог.

— Где гонец?

Вдова сидела у постели Пете, пришивая красную шелковую подкладку к шлему своего сына.

— Гонец? — спросила она с удивлением, глядя на Добо. — Сюда принесли только женщину.

— А где эта женщина?

Госпожа Балог приотворила дверь в соседнюю комнату, затем снова закрыла ее.

— Спит, — сказал она. — Не будем ее тревожить, бедняжка так измучена.

Добо вошел.

Эва лежала на белой, чистой постели. Видна была только ее голова, глубоко ушедшая в подушки, и рассыпавшиеся темные волосы.

Добо, изумленный, смотрел на лицо, мертвенно бледное и страдальческое даже во сне. Лицо это было ему незнакомо.

Вернувшись к госпоже Балог, он спросил:

— Она не привезла какого-нибудь письма?

— Нет.

— Прошу вас дать мне одежду этой женщины. Кто она такая?

Госпожа Балог пожала плечами, потом просительно взглянула на Добо.

— Она сказала, чтобы мы не допытывались о ее имени. Боится, что вы, ваша милость, будете недовольны ее появлением у нас.

— Дайте-ка мне ее одежду.

Госпожа Балог принесла из прихожей грязный, вымазанный известкой костюм турецкого солдата и маленькие желтые сафьяновые сапожки со шпорами. В поясе было пятьдесят с чем-то венгерских золотых монет. Оружия не оказалось, у пояса висели только ножны сабли.

— Ощупайте карманы.

В одном из карманов зашуршала бумага.

— Вот оно! — Добо выхватил бумагу и черными от копоти руками развернул сложенный листик пергамента.

Это был чертеж крепости.

Кроме чертежа, в карманах нашелся только носовой платок и пара скомканных перчаток. Ощупали все швы одежды, даже вспороли их. Распороли и сапоги.

Ничего.

— Нет ли чего в постели?

— Нет, — ответила госпожа Балог. — Я даже сорочку свою дала бедняжке. Как она измучена… Давно, должно быть, не спала. Она пришла подземным ходом, дорогой мертвецов.

Добо вызвал Варшани.

— Ты сказал: посланец.

— Так я понял ее.

— А она сама ясно не сказала?

— Да мы, сударь, не беседовали. Ведь чуть не бегом бежали по подземному ходу.

— По какому подземному ходу?

— А через погребальную яму.

— Так что ж, и там есть подземный ход?

— Теперь уже нет, сударь.

— Скажи, а у турок достаточно припасов?

— Иногда пригонят по десять — двадцать возов муки да по отаре овец. Бог их ведает, где раздобывают! А рис у них давно вышел.

— Но они, стало быть, еще не голодают?

— Пока нет.

— А что ты еще знаешь о них?

— Только то, что они ведут подкоп со стороны Кирайсеке.

— В крепость?

— Да, наверно. Лагумджи работают.

— А почему ты раньше не пришел? Ты должен был бы донести о подвозке хвороста.

— Не мог пробраться. Перед воротами поставили самых сильных янычар, а у меня не было янычарской одежды. Попытайся я пройти через них, сразу бы схватили.

— Что ж, теперь оставайся в крепости. Ступай к господину Гергею Борнемиссе и доложи ему, с какой стороны ведут подкоп. Потом возвращайся. Жди меня возле дверей.

Чертеж все еще был в руке Добо. Он вызвал Мекчеи.

— Возьми этот чертеж, — сказал он ему. — На нем обозначены подземные ходы. А я и не подозревал даже, что существует на свете такой чертеж. Немедленно вызови каменщиков и вели заложить все проходы, что еще остались незаложенными. Прежде всего прикажи заделать подземный ход у погребальной ямы.

Он дал еще несколько поручений обоим оруженосцам, потом попросил налить в чан два ведра воды, вымылся и, переодевшись, прикрепив даже поножи, лег на лавку, покрытую медвежьей шкурой.

Он обладал способностью забыться сном в любой час дня или ночи там, где его сразит усталость. Солдаты в крепости утверждали, что капитан не спит никогда.

Только к вечеру удалось Добо поговорить с Эвой.

К этому времени она встала и надела легкое домашнее платье. Раскопала его она, видно, среди той одежды, которую в виде военной добычи привез ее муж еще во время первой вылазки из крепости.

С торгов эти платья продать не удалось, их повесили на гвоздь в одной из пустующих комнат дворца — пригодятся беднякам после осады.

Добо вызвал Эву в час ужина.

— Кто вы такая, ваша милость? — были первые его слова, обращенные к ней.

Он сразу заметил, что перед ним не простая женщина.

За спиной Добо стоял оруженосец Балаж. Госпожа Балог уже хлопотала в комнате, подала на стол красное вино к жаркому из баранины и вдобавок к двум восковым свечам зажгла еще третью.

— А может быть, нам лучше поговорить с глазу на глаз? — ответила Эва устало. — Не из-за госпожи Балог, а только я не знаю, угодно ли вам будет, господин комендант, чтобы стало известно мое имя.

Оруженосец вышел по знаку Добо. Удалилась и госпожа Балог.

— Я жена Гергея Борнемиссы, — сказала Эва, и по лицу ее полились слезы.

Добо выронил нож из рук.

Глаза Эвы были полны тревоги, но она продолжала:

— Я знаю, что в таком месте и в такие дни присутствие жен нежелательно. Но поверьте, ваша милость, я никому не буду в тягость, я пришла не для того, чтобы стенаниями отвлечь мужа от ратных дел…

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Добо. — Извините, что я принимаю вас за трапезой. Не угодно ли откушать со мной?

Но это были только учтивые слова.

— Благодарю вас, мне не хочется есть, — тихо ответила Эва и присела на стул.

Наступило долгое молчание. Наконец Добо спросил:

— Гергей знает, что вы здесь?

— Нет. И хорошо, что не знает.

— Что ж, сударыня, — сказал Добо уже более приветливо, глядя на нее, — вы, ваша милость, поступили правильно, утаив свое имя. Гергей не должен знать, что вы здесь. В этом вопросе я неумолим. Осада долго не затянется, на помощь нам прибудет королевское войско. А зачем вы пришли, ваша милость?

Глаза Эвы наполнились слезами.

— Моего ребенка…

— Так его и в самом деле похитили?

— Да.

— А кольцо?

— Кольцо здесь, — ответила Эва и вытащила висевший на шее шнурок.

Добо мельком взглянул на кольцо, отхлебнул глоток вина и поднялся.

— А где же порука, ваша милость, что вы не увидитесь с Гергеем?

— Господин комендант, я подчинюсь всем вашим приказаниям. Я знаю, что…

— А вы понимаете, ваша милость, почему вам нельзя видеться с Гергеем?

— Догадываюсь.

— Гергей — разум крепости. Мысли его ни на один миг нельзя отвлекать от обороны… С кем вы еще знакомы, ваша милость?

— С Мекчеи, с Фюгеди, с Золтаи. Да ведь и отец мой здесь, и наш приходский священник — отец Балинт.

— Вы, ваша милость, нигде не должны показываться, вам придется скрываться в комнате госпожи Балог. Честью обещайте мне это.

— Обещаю!

— Поклянитесь.

— Клянусь!

— А я обещаю сделать все, чтобы вернуть вам сына. Дайте мне, пожалуйста, талисман.

Эва протянула кольцо.

Добо завязал ремешки шлема и, прежде чем надеть перчатки, протянул руку Эве.

— Простите мою резкость, но иначе нельзя. Располагайтесь как дома в комнатах моей жены и считайте своими все ее оставшиеся здесь вещи.

— Еще одно слово, господин капитан. Что мне сказать госпоже Балог, кто я такая?

— Говорите что хотите, лишь бы Гергей не узнал.

— Не узнает.

Добо попрощался и, выйдя из дверей, крикнул, чтобы подвели коня.

К вечеру поднялся ветер, сдул всю сажу и пепел. Нечего греха таить, с начала осады, кроме ветра, никто в крепости и не подметал. Повсюду был сор и запах мертвечины. А что творилось за стенами крепости!

Добо созвал каменщиков и крестьян к развалинам, оставшимся после взрыва.

— Видите, сколько камней раскидано? Соберите их и чините стену, но смотрите, чтобы за работой вы были укрыты камнями. — Потом он повернулся к оруженосцу: — Ступай, Балаж, принеси сургуч и свечу.

А сам он поднялся к пушке Бабе, сел на нее и свинцовым карандашом написал на листочке бумаги:

«Дервиш-бей! Как только разыщешь ребенка Борнемиссы, тотчас дай об этом знать. Прикрепи красно-синий флаг на тот тополь, что стоит у речки к северу от крепости. Кольцо твое у меня — я воспользовался им как печаткой. Ребенка может привести любой твой посланец с белым флагом. Взамен ты получишь за него не только кольцо, но и турецкого мальчика, который находится у нас».

Добо кликнул Мекчеи и, закрыв написанные строки ладонью, сказал:

— Пишта, подпишись.

Мекчеи молча подписался.

Балаж держал наготове сургуч и свечу.

Добо накапал сургуч рядом с подписью Мекчеи, а Мекчеи прижал к сургучной печати свой перстень и, не задав ни единого вопроса, торопливо пошел дальше.

Добо сложил письмо и запечатал его снаружи кольцом турка. Полумесяц и звезды оттиснулись очень явственно.

Затем Добо вызвал Варшани.

— Друг мой, Варшани, — сказал Добо с улыбкой, — теперь-то я понимаю, почему ты подолгу не приходишь в крепость. Мы ведь тебе и отдохнуть не даем: только придешь — опять куда-нибудь посылаем. Ты знаешь Дервиш-бея?

— Как голенища своих сапог! — весело ответил Варшави.

— Так вот тебе письмо. Подкинь его в шатер Дервиш-бея, сунь в одежду или в стакан — словом, как придется.

— Понял.

— Потом проберись в Сарвашке и подожди там Миклоша Ваша. Он вот-вот должен прибыть.

— А как нам на этот раз попасть в крепость?

— Скажи караульным у ворот, чтобы они каждую ночь спускали шнурок. Ты нащупай его и дерни. А наверху к шнурку будет привязан колокольчик.

Варшани завернул письмо в платок и спрятал у себя на груди.

…В стены Шандоровской башни с грохотом ударились ядра. Добо видел, что на башне смятение и солдаты в тревоге выскакивают оттуда.

Турки каким-то образом пронюхали, что наружные укрепления связаны с внутренними маленькими воротцами (проход этот напоминал шпенек на пряжке). Как удалось туркам проведать об этом — неизвестно. Но они составили вместе две высокие лестницы, связали вверху и посередке, и вот на Кирайсекеском холме уже высилась гигантская стремянка, похожая на перевернутую римскую цифру V. Взобравшись на стремянку, какой-то турок увидел, что через маленькие воротца проходят солдаты. Тогда на Кирайсеке втащили пушку и принялись рьяно обстреливать ворота.

Не прошло и часа, как у ворот уже набралось много раненых солдат; пятерых ранило так тяжело, что они даже упали.

— Тащите наверх доски! — крикнул Добо. — Выше поднимите тын!

Но тщетно поднимали тын: турецкие пушки были наведены так, что ядра перелетали и через тын и через доски и все равно сыпались на ворота.

— Это обойдется мне в сто фунтов пороха, — проворчал Добо. — Вот уж не вовремя!

Из угловой башни прибежал Гергей.

— Господин капитан! — проговорил он, запыхавшись. — Так нельзя оставлять ворота. Там перестреляют лучших моих солдат!

— Сейчас сделаем что-нибудь, — ответил Добо. И тихо добавил: — Надо подождать. Покуда не начнем молоть порох, нам стрелять нельзя.

Ядра градом сыпались на ворота.

— Позвольте, господин капитан, в другом месте пробить проход или прорыть его под землей.

— Гергей, можешь не испрашивать на каждый шаг особого разрешения, действуй!

Борнемисса велел пробить узкую брешь в стене, и солдаты стали проходить через нее.

А турки по-прежнему рьяно били ядрами по опустевшим воротам. Обитатели крепости сгребали эти ядра в кучу.

…Ночью турки снова таскали землю и валежник при тусклом свете луны. Из крепости иногда постреливали.

— Не стреляйте! — приказал Добо.

Когда осажденные притихли, в турецком лагере усилился шум, гомон, треск и топот.

Под стенами крепости турок становилось все больше.

Добо поставил стрелков к четырем пробоинам в три ряда.

В первом ряду стрелки — лежа, во втором — с колена, в третьем — стоя.

Фонари погасли.

Турок собралось множество, и работали они без всякого прикрытия, светя себе ручными фонариками.

Отряд турецких солдат взбирался все выше и выше и уже оказался перед самым проломом, но тут Добо скомандовал:

— Огонь!

Залп вызвал смятение. Турки скатились вниз с насыпи и с воплями бросились врассыпную — очевидно, венгерские пули не пропали даром. Несколько тюфенкчи выстрелили в ответ, но промахнулись. Теперь турки могли работать только у подножия стены, да и то осторожно, все время укрываясь.

Мельница грохотала день и ночь. Двенадцать дробилок усердно крошили и перетирали селитру и уголь. В колоду сыпался свежий черный порох. К осажденным вновь вернулась уверенность.

Турки возвели новые шанцы, и лишь только рассвело, громыхнули три зарбзена, поставленные в городе у большого протоиерейского дома. Новой мишенью оказалась вышка северо-западной башни. С той стороны, правда, трудновато было начать приступ, и, вероятно, турки хотели таким путем оттянуть сюда силы от других стен крепости.

Вышку обстреливали большими чугунными ядрами.

В этой части крепости стояли ряды домов, где жили пешие солдаты. Тут же тянулась стена, обращенная к городу. На них и обрушивались ядра, бывшие уже на излете.

Начала разрушаться и западная стена комендантского дворца.

Госпожа Балог в ужасе вошла в комнату, где стояла постель Добо.

Капитан сидел возле кровати в кресле, не сняв доспехов, в том же виде, в каком ходил по крепости. Только шлема не было у него на голове. Опершись о локотник кресла, он сладко спал. Перед ним на столике горела свеча. Над головой висела потемневшая от времени картина, на которой был изображен король Иштван Святой, протягивающий корону деве Марии. Картину принес сюда из церкви, превращенной в башню, какой-то набожный католик. Краски на ней так потускнели, что глаза нарисованных людей казались лишь коричневатыми пятнами.

Добо спал обычно в этой комнате.

Он вернулся домой только перед рассветом и, должно быть ожидая внезапного штурма на заре, решил не раздеваться.

Обстреливали как раз ту часть дворца, в которой он спал. Ядра так сотрясали строение, что трещали балки. В одной стене комнаты образовалась трещина в четыре пальца шириной. Сквозь нее виднелся тын.

— Господин капитан! — крикнула госпожа Балог.

В здание ударилось новое ядро, на голову ее посыпалась штукатурка.

Она подскочила к капитану и начала его трясти.

— Что такое? — сонно спросил Добо, открыв глаза.

— Дворец обстреливают! Встаньте, ради Христа!

Добо оглянулся. Увидел трещину, встал.

— Что ж, придется перенести мою кровать в какую-нибудь нижнюю комнату, которая поближе к входной двери, — сказал он. — Сейчас я вернусь.

«Сейчас я вернусь» стало обычным обещанием Добо, которого он никогда не выполнял. И госпожа Балог даже в минуту грозной опасности невольно улыбнулась.

— Подождите, я хоть вскипячу для вас кружку вина.

— Вот это славно! Спасибо! — ответил Добо, стряхивая с головы набившуюся в волосы штукатурку. — Сразу все нутро согреется, хорошо будет. И, пожалуйста, положите в глинтвейн чуточку гвоздики.

— А куда прислать?

— Я сам за ним прискачу.

— Ничего вы не прискочите, господин капитан. Я сына пошлю.

Перед дверьми дворца всегда стоял оседланный конь, и возле него дежурил то один, то другой оруженосец — каждый со своей лошадкой. Добо сел в седло и поехал осматривать крепость.

Из низеньких казарменных помещений, теснясь, выходили солдаты. Оружие и одежду тащили кто на плече, кто под мышкой, иные — за спиной. Все бранились.

— Ступайте в монастырь, — сказал Добо. — Его не обстреливают. Перетащите туда тюфяки. В коридорах найдется место.

Мекчеи с группой солдат торопливо пересекал рыночную площадь. Солдаты несли лопаты, мотыги и кирки. Мекчеи держал в руке большое кремневое ружье. Увидев Добо, он поднял ружье и подал знак капитану. Добо подъехал к нему.

— Со стороны Кирайсеке ведут подкоп, — доложил Мекчеи. — А мы идем им навстречу.

— Правильно, — согласился Добо. — Что ж, веди своих ребят на работу. Пусть копают. Потом немедленно разыщи меня.

Он спешил на башню Бойки. У подножия ее перед конюшнями сидели пять человек в шлемах. Лица их освещали красные отблески костра. Все пятеро плели из соломы маленькие венки. Возле них в котлах кипела смола.

У подножия башни Добо увидел низко склонившегося Гергея. Он внимательно рассматривал горошинки, насыпанные на барабан. Увидев Добо, Гергей поднялся и доложил:

— Турки начали вести подкоп. Нынче мы обнаружили в одном месте их работу. Сам Мекчеи пошел им навстречу.

— Знаю, — ответил Добо.

— Все наши барабаны никуда уже не годятся, размякли. Но дрожание воды выдало турок.

Добо поднялся к тыну и глянул в щель.

Вал, который турки воздвигали у проломов, поднялся на сажень.

Как раз в эту минуту дервиши уносили на двух копьях мертвого акынджи, лежавшего на куче валежника. Он погиб еще во время ночного обстрела.

Напротив стен повсюду виднелись рвы и частоколы. Турки тоже решили укрыться.

— Опять что-то замышляют, — покачав головой, заметил Добо. — Ясаулов и янычар нигде не видно.

Поднялся на башню и Мекчеи.

— Ведут подкоп, — коротко сообщил он.

По лицу его было видно, что он провел бессонную ночь. Глаза были красны и тусклы, волосы всклокочены, доломан на плечах испачкан грязью и известкой. Видно, Мекчеи помогал каменщикам поднимать балки.

— Капитан, — строго сказал ему Добо, — немедленно ступай спать!

В это время по лестнице поднимался оруженосец Балаж. В руке он нес серебряный поднос, а на подносе — серебряный кубок. В утреннем холодке из кубка шел белый пар.

Мекчеи попрощался и направился к лестнице.

Добо окликнул его более мягко:

— Пишта!

Мекчеи обернулся.

— Возьми, братец, у Балажа кубок и выпей.

Только на следующую ночь узнали осажденные, чем были заняты в тот день янычары.

Они соорудили приспособления, похожие на балдахины, под которыми носят во время крестного хода святые дары. Но эти балдахины сделаны были из крепких досок, а вместо четырех разных шестов их поддерживали четыре копья.

Теперь валежник и землю турки стали носить под такими передвижными крышами, или, как их называли, навесами.

Днем старшие офицеры хорошенько выспались. Они спали большей частью после обеда, так как для штурма турки выбирали обычно утренние часы и намерения их всегда выяснялись к обеду. К ночи офицеры были снова на ногах, а на покой уходила половина рядовых. Добо с Мекчеи договорились не устанавливать для себя определенного времени для сна: решили, что как только один их них отдохнет немного, сразу же пойдет отдыхать другой.

Вот так они и не спали оба. Лишь изредка прикорнут в каком-нибудь уголке башни или на насыпи, да и то сидя. После обеда, правда, удавалось иногда соснуть часа два. От бессонницы глаза Добо были обведены красной каемкой.

Эх, и злость же брала стрелков, что турки догадались соорудить навесы! Для этих приспособлений были собраны все доски, уцелевшие в потолках городских домов, в заборах и свинарниках, ибо турки поняли, что надо укрыться, иначе толку не будет.

У Шандоровской башни земляную насыпь подняли так высоко, что она уже доходила до нижнего края пролома крепостной стены.

Турецкие солдаты были защищены навесами, а те, кто поддерживал навесы копьями, прикрывали свою голову вязанками валежника. В крепости же у пролома осаждающих всегда поджидали двадцать стрелков и заряженная мортира. У бойниц на стене тоже караулили наведенные ружья. Но все предосторожности были тщетны, даже густой мрак защищал турок в часы ночной работы.

Гергей бодрствовал у самого большого пролома и вдруг увидел, как, укрывшись вязанками виноградных лоз, по насыпи крадется человек двадцать турок. В ночной мгле они казались черными тенями.

Гергей крикнул со стены:

— Гашпарич!

— Слушаю! — ответил мужской голос.

— Руки у вас не чешутся?

— Еще как чешутся-то, шут их дери! Господин лейтенант, дозвольте саблей поработать!

— Валяйте, черт бы побрал басурманское отродье! Но смотрите: порубили — и тут же обратно!

— Понял, господин лейтенант.

У пролома работали каменщики, но брешь была еще так велика, что в нее свободно могла бы въехать телега.

С разрешения Гергея, Гашпарич выскочил, пронзил пикой переднего турка, вооруженного дюжиной ятаганов, и тут же вскочил обратно в крепость.

Турок упал. Остальные продолжали подтаскивать хворост.

По примеру смельчака Гашпарича в брешь выскочили еще трое. Пиками уложили они троих турок и вновь нырнули в пролом.

Послышалась брань. Турки пришли в смятение, но снизу, тесня их, лезли другие.

И тут уж выскакивают десять венгров — кто с саблей, кто с пикой. Колют, рубят подносчиков хвороста, потом поворачивают и один за другим прыгают обратно в пролом.

Турки побросали хворост, и человек тридцать накинулись на троих венгров, не успевших возвратиться в крепость.

Гергей приказал стрелять со стен. Турки кувырком попадали друг через друга, но все же младший сержант Кальман вернулся с кровавой раной в груди. Ему пронзили грудь пикой.

— Стреляйте и вы! — крикнул вниз Гергей.

Из нижней пробоины на турок дождем посыпались пули.

Во время вспышек видно было, что перед проломом лежит около сорока окровавленных турок. Остальные, вооружившись пиками и саблями, целым отрядом кинулись к бреши.

— Огонь! — крикнул Гергей ратникам, стоявшим на стене.

В это время прибыл и Добо.

Перед проломом в луже крови лежал, запрокинувшись, Кальман. Какой-то янычар ударил пикой в пролом — не попал ни в кого — и с гиканьем вскочил в крепость.

Добо, стоявший как раз возле пробоины, дал ему в нос кулаком, да так, что кровь брызнула во все стороны, и в тот же миг Гашпарич метнул в турка копье.

Остальные басурманы, не решившись последовать за своим товарищем, повернули обратно и бросились по насыпи наутек.

— Выкиньте собаку! — сказал Добо каменщикам и поднялся на стену.

— Турки прекратили рыть подкоп, — сообщил Добо Гергею.

— Так я и думал, — ответил Гергей.

— Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

— Взгляните, пожалуйста, на наши кружки.

У висячего фонаря под нижним сводом башни работало пятеро солдат, в том числе и цыган.

Там лежала целая гора — несколько сот глиняных кружек и обрезки ружейных стволов. И те и другие снаряжали порохом.

Один насыпал в кружку горсть пороха, второй забивал туда тряпки и камни, третий опять сыпал горсть пороха. Четвертый сидел возле обрезков ржавых ружейных стволов, нарезанных кусками, насыпал в них порох и затыкал с обоих концов деревянными пробками. Пятый привязывал деревянные пробки проволокой. Цыган обмазывал готовые гранаты глиной.

— У нас уже готово триста кружек, — доложил Гергей.

— Кладите в них и серу, — сказал Добо, — притом большими кусками.

— Что же, это хорошо, — ответил Гергей.

Оруженосец Балаж побежал за серой.

Добо некоторое время с удовольствием наблюдал за работающими, потом оглянулся.

— Гашпарич здесь?

— Здесь, — ответил кто-то снизу.

— Иди сюда.

Парень прибежал наверх и, остановившись перед Добо, щелкнул каблуками.

— Ты первый выскочил из бреши?

— Да, господин капитан.

— С нынешнего дня ты — младший сержант!

Только утром осажденные увидели, какой верной защитой оказались для турок навесы в первую ночь. От дома протоиерея Хецеи до юго-западной стены крепости, то есть до того места, где и поныне стоят ворота, тянулся высокий вал.

Вскоре из рвов стали подкатывать к стенам бочки. Тысячи и тысячи рук тащили и складывали пустые бочки.

Турки взломали городские погреба, выпустили вино из бочек, а бочки эти, да и чаны, в которых виноделы давили виноград, принялись подносить к крепости.

Видно было, как воздвигается большая стена из бочек. Бочки передавали из рук в руки и ставили их, как должно, на днище.

В тот же день сложили гору из бочек; опорой ей служила сама крепостная стена. А с наружной стороны горы турки соорудили лестницу из мешков с песком.

Из крепости палили с утра до ночи, но бочки служили хорошими укрытием, и турецкие солдаты делали свое дело.

Даже ночью слышно было, как громыхают и бренчат чаны и бочки.

Большую часть стрелков венгры поставили на эту сторону крепостной стены. Тут же установили и мортиры, а с боков навели на бочечную гору несколько пищалей.

— Турки — дураки! — сказал Фюгеди.

Однако оказалось, что они не такие уж дураки. У подножия бочечной горы еще засветло задвигалось несколько широких навесов. Каждый навес поддерживали восемь копий, и помещались под этими кровлями двадцать — тридцать турок.

— Огня и кипятку! — распорядился Добо. — Несите солому, якори, крюки и кирки, да побольше!

Добо заметил не только продвижение навесов, но и то, что внизу, во рву, турки зажгли факелы.

Накануне они обстреливали башню Бебека. Там тоже мешки с землей служили им лестницей.

Добо поехал к этой башне.

Гергей уже приготовил якори, висевшие на цепях, и кирки. На башне горел огонь, и на нем в котле растопляли говяжье сало, а по соседству стопками лежали черные, просмоленные венки из соломы. Турки и здесь устремились к крепости, прикрывшись большими навесами.

У Старых ворот заделкой пробоин руководил Мекчеи. Знали, что неприятель и в этом месте пойдет на приступ.

И все же самая большая опасность грозила юго-западному углу крепости, где была сложена гора из бочек. Там защитой руководил Фюгеди.

Добо надвинул поплотнее стальной шлем и поскакал туда в сопровождении оруженосца Балажа.

На стене высоким пламенем горел тын. Неприятелю удалось поджечь его.

Турки теперь не вопили. Ловко укрывшись под навесами, они стреляли по защитникам крепости.

Обстреливать турок сверху было уже невозможно. Стали палить в них ниже горящих тынов. Чтобы попасть под навесы, пробивали дыры между камнями и стреляли через них.

— Бросай солому! — крикнул Добо.

На горящий тын полилась вода, а на турецкие навесы полетели пылающие соломенные венки, пропитанные маслом и говяжьим салом.

Навесы, достигшие стены, переворачивали или отталкивали кирками, а те, которые загорелись, предоставляли своей судьбе. Турки швыряли вниз горящие навесы и с воем спасались от огненного ливня. Бочки шатались под ними. Одежда на спине турка в красном доломане загорелась, и он бросился бежать, неся на себе пылающий костер. Осажденные смеялись.

— Солому, только солому! — командовал Добо.

Промасленные соломенные венки, пылая, летели на деревянные навесы. Отбросив копья, поддерживавшие навесы, турки опрометью убегали от бушующего огня.

— Счастливого пути! — кричали им вдогонку осажденные.

Но это была только краткая передышка. Едва успели отбить первую волну атаки, как турецкие пушки начали бить по тынам.

Чтобы уберечься от ядер, Добо приказал всем залечь. Турецким пушкарям удалось подбить два столба, подпиравшие тын. Тын пошатнулся и на протяжении сорока саженей с треском и скрежетом выгнулся наружу.

Еще один удар по столбам, и весь тын рухнет.

— Хватайте кирки! — крикнул Фюгеди. — Берите цепи, канаты!

Пятьдесят человек зацепили кирками падающий тын, пустили в ход цепи, веревки, новые столбы и колья. Вскоре тын выпрямился и встал на свое место.

В это время Добо был уже у башни Бойки, где осаждающих встречал Гергей. Там стоял смрадный запах смолы, пригоревшего говяжьего сала и порохового дыма.

Турки возлагали большие надежды на поврежденную посередине вышку угловой башни. Завладеть Темешваром им помогла разрушенная вышка, и теперь они считали залогом удачи захват крепостных вышек: ведь во время первого приступа им не удалось в них утвердиться.

К стене вышки турки натаскали землю, а земляную насыпь не подожжешь.

— Идут! Идут! — послышались взволнованные голоса осажденных.

Турки, тесня друг друга, взбирались вверх под широкими навесами.

Сколько ни сыпали на них горящие просмоленные и промасленные венки, им удалось влезть на вышку башни.

— Аллах акбар!

— Бей! Руби!

С кирайсекеской стороны карабкались на стену тысячи вооруженных турок.

На верхушке башни из бойниц и щелей высовывались кирки и копья: венгры отталкивали, рубили и подцепляли навесы.

Но и турки не дремали. Из-под навесов палили ружья. Снизу в защитников крепости летели копья, гранаты и стрелы.

Закованный в панцирь сипахи, пренебрегая смертью, прыгнул на стену и, хватая руками в железных перчатках копья и кирки, ломал и раскидывал их. За первым сипахи вскочили второй, третий…

Покуда с ними расправлялись кирками и кистенями, через их голову взобрались другие.

— Аллах! Аферин!

Через минуту навес, обтянутый коровьей шкурой, был поднят на площадку башни, и тридцать — сорок янычар лежа и с колена расстреливали из-под него венгров, которые бились на башне.

— Аллах! Аллах! — вопили во всю глотку рассвирепевшие турки.

— Победа близка! — орали ясаулы.

С головы Добо свалился шлем, и он с непокрытой головой помчался к пушкам.

Венгерские солдаты, которые стояли в башне, ничего не могли сделать с теснившимися над ними янычарами — вышка отделялась от башни дощатым настилом, а доски столкнуть не удалось бы, так как на них топтались янычары.

— Выходите! — крикнул Гергей своим солдатам, увидев, что Добо поворачивает пушки.

Не обращая внимания на янычарские ружья, сам он тоже взялся за кирку. Зацепил ею одно копье, поддерживавшее навес, и дернул к себе.

Ошеломленные защитники башни заметили, что вышка занята турками, и осыпали огненным градом карабкавшихся по стене янычар.

Добо заметил, что связь между янычарами оборвалась.

— Поворачивай пушку книзу! Огонь!

Пушку повернули на янычар, поднимавшихся по насыпи. Вырвалось пламя, раздался грохот.

Янычары не очень-то боялись пушек. Много ли вреда причинят ядра двух пушек! А к грохоту они уже привыкли. Однако пушки у Добо были не простые, а заряженные картечью, и сразу валили по десять — двадцать турок.

Янычары в ужасе стали отступать.

— Огонь! Огонь! — послышался сверху голос Гергея.

На янычар, застрявших на кровле вышки, полетели просмоленные венки. Турки заметались во все стороны, но ружья у них были уже разряжены, а вновь зарядить их не было времени.

Огонь и пламя бушевали. Янычары с воплями бросались с вышки башни. И хорошо еще тем, кто упал за крепостную стену, — те хоть сразу сломали себе шею. Впрочем, и те, кто соскочили внутрь крепости, тоже недолго пожили на свете: с ними живо расправлялись на месте.

Вечером и ночью турки штурмовали Земляную башню.

Земляная башня была построена на каменной башне, стоявшей в северо-западном углу города.

Турки изрыли кругом этой башни всю землю, пытаясь проложить под ней проход. Но не тут-то было! Крепостная стена здесь была построена на каменном основании, которое уходит на двадцать саженей вглубь. Можно было подумать, что в какие-то далекие, незапамятные времена крепость начали строить не на холме, а в долине, позднее же другой народ завалил старую крепость землей и выстроил над ней свою. Потом явился наконец народ, у которого королем был Иштван Святой, и воздвиг над этой двойной крепостью нынешнюю твердыню.

Добо очень скоро сообразил, что турки устроили ночью шум только для того, чтобы отвлечь внимание от возводимого ими деревянного сооружения.

Он вызвал на Земляную башню лейтенанта с двумястами солдат, а остальных оставил нести в обычном порядке стражу.

Турецкие конные солдаты не показывались ни у бочечной горы, ни во время штурма вышки. Можно было предвидеть заранее, что ночью они будут продолжать подвозить бревна.

Теперь турки решили таскать вместо хвороста толстые бревна. Сколько было в лагере верблюдов, волов, буйволов и мулов — все они вернулись вечером к стенам крепости, нагруженные бревнами и жердями. Скрипящие арбы и мажары нескончаемой вереницей везли лес со стороны Алмадяра и Эгеда.

Укрывшись за земляными шанцами, возведенными напротив крепостных стен, турки сперва наугад перекатывали бревна. Когда же груда их возросла настолько, что могла служить прикрытием, они приступали к укладке бревен.

Тысячи рук перекатывали и бросали друг на друга бревна и жерди. Тишина предыдущих ночей сменилась звуками падения бревен и стуком, раздававшимся во всех концах турецкого стана.

Турки скрепляли бревна железными скобами и цепями. Это огромное бревенчатое сооружение было воздвигнуто перед башней, где командовал Гергей, и вершина его торчала в каких-нибудь трех саженях от нее.

Турки работали с толком: укладывая бревна, они все время оставались под прикрытием, а толстые бревна перекидывали в пустое пространство через прикрытие саженной вышины.

Промежуток между прикрытием и крепостью заполнялся на глазах, и рядом с каменной крепостной стеной вырастала деревянная гора, все ближе и ближе придвигаясь к стене. Было ясно, что если гору поднимут еще выше, она от собственной тяжести привалится к стене.

Гергей наблюдал за работой неприятеля, выглядывая то в одну, то в другую бойницу. Наконец он поднялся к тыну.

Там он застал Добо и дьяка Балажа. На капитане был обычный ментик до колен, а на голове — легкий стальной шлем. Он рассеянно слушал какую-то жалобу дьяка.

— Сударь, — сказал Гергей, — прошу отдать мне дранки, которые мы сорвали с крыш и сложили грудами.

— Можешь взять.

— Кроме того, прошу дать мне еще говяжьего жира, смолы и постного масла.

— Закажи, сколько тебе нужно. Балаж, сколько у нас говяжьего жира?

— Тысяча фунтов.

— Прошу отдать мне все, — сказал Гергей. — Жаль, что больше нет. Но, может быть, мы сала добавим. Прикажите выдать мне сала, да побольше.

— Сала?

— Да, сколько можно.

Добо обернулся к Криштофу.

— Ступай, разбуди Шукана. Пусть он выдаст из провиантского склада говяжий жир и двадцать свиных туш. Немедленно тащите их сюда!

Только тут спросил он Гергея, зачем все это ему нужно.

А Гергей, оказалось, придумал вот что. Пока турки сбрасывают в кучу жерди и хворост, он будет кидать между ними кусочки сала, говяжьего жира и дранку. Турки и внимания не обратят на это. Из крепости всегда что-нибудь да бросают на них: камни, кости, битые горшки, дохлых кошек. А кусочков сала толщиной в два-три пальца они даже не заметят. Если же кто и доглядит, то либо не поймет, что это такое, либо отвернется с отвращением.

Гергей велел нарезать сало кусочками и бросать между бревнами. Кидали также дранки, выкрашенные масляной краской, говяжий жир и солому. По временам Гергей велел сбрасывать и завернутые в солому глиняные кружки.

Кружки эти были обмазаны глиной и оплетены проволокой.

Внутри них — порох, начиненные порохом обрезки труб и кусочки серы.

Добо поглядел вниз.

— К утру их башня будет готова! — сказал он. — Криштоф, погляди, не встал ли Мекчеи. Если встал, передай ему, что я пойду лягу. А если он еще не проснулся, пусть спит. Потом обойди всех караульных и скажи им: как только заметят какое-нибудь движение в турецком стане или доглядят, что турки готовятся к штурму, пусть сразу придут доложить в угловую башню. А ты, Гергей, не ляжешь?

Гергей замотал головой.

— Я подожду до утра.

— А Золтаи?

— Я отправил его спать, чтобы утром на башне он был в полной силе.

— Как только у турок деревянная башня будет готова, разбуди меня!

Добо поднялся в вышку угловой башни и прилег на солдатскую койку. Оруженосец Криштоф встал перед дверью с саблей наголо.

Это входило в его обязанности. Оруженосец охранял спящего льва.

К рассвету бревенчатая башня турок почти уже достигла высоты крепостной стены — недоставало полутора саженей.

Гергей велел начинить порохом два обрезка пушечных стволов и крепко забил их деревяшками.

— Да, эта пушка-старушка не думала, что когда-нибудь еще выстрелит! — сказал цыган.

— Из старой вышло две новых, — отозвался один солдат.

— А раз новые, то надо им дать какое-нибудь имя, — предложил цыган. — Пусть одна будет зваться Пострел, другая — Голубь!

В те времена каждой пушке давали какое-нибудь имя.

Гергей вытащил из кармана свинцовый шарик и написал на том обрезке ствола, что был поменьше:

«Янош».

А на большем написал:

«Эва».

Один обрезок взял под левую руку, другой — под правую и поднялся на башню.

Заря быстро разливала по небу свое сияние. Турецкий лагерь зашевелился. Со всех сторон все ближе и ближе слышался лязг оружия.

К Гергею подбежал солдат.

— Господин лейтенант, идут!

— Вижу, дружок. Беги в угловую башню, скажи оруженосцу, чтобы разбудил капитана.

Солдаты Гергея стояли уже на стене, вооружившись копьями и кирками. На каменном ее гребне, побелевшем от инея, встали у бойниц стрелки с заряженными ружьями. Три башенные пушки стояли наведенные книзу, две пушки у Темных ворот навели на крепостные стены.

— Зажигайте просмоленные венки и крестовины, — приказал Гергей, — и швыряйте вниз!

Народ тут же взялся за дело.

К тому времени, как пришел на башню Добо, турки, точно муравьи, облепили холмы, окружавшие крепость. Они все еще укладывали и скрепляли бревна. Повсюду слышался стук. Сооружение достигло высоты крепостной башни. Иногда турки выталкивали бревна, чтобы заполнить промежуток между своим деревянным сооружением и стеной крепости. Древесных стволов привезли уйму — целый лес. А деревянный помост сделан был крепко. На нем раскачивались навесы, заботливо прикрытые мокрыми коровьими шкурами. Намоченным коровьим шкурам горящие соломенные венки не повредят. А те венки, которые упадут в другое место, турок просто-напросто отшвырнет ногой.

Раздался пронзительный визг дудки, и тотчас из тысячи глоток вырвался крик: «Биссмиллах»! Воздух задрожал. Загремела турецкая музыка, и огромное деревянное сооружение затрещало под ногами множества устремившихся на него людей.

— Аллах! Аллах!

— Иисус! Мария!

Турки быстро вытащили из-под навесов короткие штурмовые лестницы и попытались перекинуть их со своей деревянной башни на каменную.

Но недаром защитники крепости стояли на стенах. В турок разом полетели сотни пылающих венков, на осадные лестницы посыпались горящие снопы соломы, горящая сера и горящие просмоленные дранки.

Первый отряд турок, пытавшийся пробиться через завесу огня, был встречен кирками и остриями копий. Остальных встретили саблями, кирками, горящими крестовинами и кистенями.

В трех саженях от Гергея на деревянной башне появился толстомордый турок в зеленом тюрбане и с огромным бунчуком в руке. Вся его физиономия как будто превратилась в зияющую пасть, так он орал «Аллах!». Гергей схватил обрезок пушечного ствола, который был поменьше, и швырнул его в голову турка, а большой обрезок бросил в полыхавший внизу огонь.

— Аллах! Аллах! Биссмиллах! Илери![89]

На огромном деревянном сооружении турки закишели, точно встревоженные муравьи. Они, наверно, пробились бы через пылающий огонь, если бы вдруг не произошло что-то странное: снизу тоже загремели ружейные и пушечные выстрелы.

Это начали взрываться глиняные кружки, разбрасывая во все стороны горящую серу. Под ногами турок будто разверзся кратер вулкана.

— Я керим! Я рахим! Медед! Эй ва! Етишир! — орали турки, кидаясь в разные стороны.

Но ясаулы не пускали их.

— Мы победим! Настал час торжества! — кричали они и приказывали тем, кто оставался внизу: — Воды! Воды! Ведрами!

Воду, оружие, одежду — все пустили в ход турки, чтобы потушить пожар и спасти гигантское деревянное сооружение, над которым они трудились столько дней и ночей.

Но к этому времени растопилось набросанное между бревнами свиное сало и говяжий жир. Все больше взрывалось кружек, разбрасывая серу и поджигая большие бревна.

— Я керим! Я рахим! В крепость, через огонь!

Туркам не верилось, что огромные бревна могут загореться со всех сторон сразу.

Они усердно таскали воду в кожаных ведрах, кадках и ушатах. Они кидались всюду, где выбивался язык пламени, похожий на развевающийся конский хвост. Прыгая в страхе и ярости, они гасили огонь.

— Бре-ре! Я-ху![90] — слышались все время крики, обращенные к водоносам.

Но помост уже превратился в исполинский костер. И тогда начали взрываться начиненные порохом обрезки ружейных стволов. Кипящий жир, шипя и вспыхивая синим пламенем, брызгал туркам в глаза. С оглушительным грохотом взорвались два обреза пушечного ствола, разметав и бревна и людей. Ужас, ярость, крики! Ад!

Дорогу к отступлению преградил грохочущий, ревущий огонь. Янычарам осталось только одно: пробиться в крепость. И турки лезли по ступеням осадных лестниц, между островками пламени, сквозь пелену дыма. Отчаянным прыжком иной вскакивал на каменную стену — и в тот же миг летел вниз с пробитой головой. Другие в бешенстве танцевали на вершине костра и оружием колотили загоревшиеся концы бревен. Тщетный труд!

У стены крепости бушевал огненный вихрь, взрывы грохотали, точно удары грома. Турки метались, будто адские тени. Одежда их была охвачена огнем, пылали их бороды, горели тюрбаны. Видно, в Мохамедов рай им полагалось попасть дорогой адских мучений, стенаний и воплей.

И на крепостной стене жара была нестерпимая, пришлось откатывать пушки, поливать помосты водой, чтобы пожар не начался и внутри крепости.

В огненном пекле выли раненые турки, потеряв надежду на спасение. За стеной пламени слышались злобные окрики ясаулов, взлетали ввысь облака пара — турки прибегали к последним и тщетным усилиям погасить пожар.

Осаждающие и осажденные были разделены морем дыма и пламени, взвивавшимся до небес.

Не вышло с деревянным помостом — выйдет с земляной насыпью, решили турки и начали обстреливать наружные укрепления, представлявшие угрозу для тех, кто подтаскивал землю. Днем бухали пушки, стреляли ружья; ночью люди подвозили землю, валежник и поливали их водой.

Гергей с тревогой наблюдал, как изо дня в день растет новая дорога к башне. А уж эту дорогу не подожжешь. По ней пройдут сотни, тысячи, вся рать.

Размышляя, бродил он взад и вперед по крепости.

Оглядывал конюшни, погреба, рассматривал развалины, груды камней. Качал головой, почесывал в затылке.

Побывал Гергей и в развалинах ризницы. Наконец остановился в том уголке, где работали слесари. Там около сваленного в огромную кучу венгерского и турецкого оружия чернело большое деревянное колесо. Гергей признал его: это было колесо одной из разрушенных пороховых мельниц.

На колесе сидел цыган и с аппетитом обедал, выбирая ложкой кусочки вареного мяса из большой глиняной миски. Шаркези был обут в красные янычарские башмаки и вооружен до зубов; за поясом — блестящие ятаганы, на голове — дырявый медный шлем, вероятно тоже принадлежавший турку.

Цыган, считавший себя солдатом, встал и, сунув миску под левую руку, правой отдал честь. Потом сел и снова налег на еду.

— А ну-ка встань, куманек, — сказал Гергей. — Дай-ка я взгляну на это колесо.

Цыган поднялся, отошел.

Колесо было кое-где повреждено. Гергей встал на него, надавил по порядку на все спицы — затрещала и вывалилась только одна.

— Гм… — проговорил он, прижав палец к подбородку.

Цыган спросил:

— Может, турок будем молоть, ваша милость господин старший лейтенант?

— Вот именно, — ответил Гергей. — А ну, живей приколотите гвоздями там, где ослабло!

Слесари оставили свои миски и взялись за молотки.

Гергей спросил, не видели ли они Добо.

— Да он уже раз десять был здесь, — ответил один из слесарей, — только с полчаса как ушел.

Гергей отправился на розыски, разглядывая по дороге валявшуюся повсюду рухлядь.

Направился к Земляной башне. Идя в раздумье, он вдруг увидел в одном из раскрытых окон дворца женские глаза. Они смотрели на него из полумрака комнаты.

Гергей был ошеломлен.

Остановился.

Заморгал глазами, чтобы получше разглядеть нежданное виденье.

Но женские глаза исчезли.

Гергей стоял, точно окаменев, вперив взгляд в окно.

Какое-то необычайное тепло разлилось по всему его телу. С минуту он не мог пошевелиться.

— Эх, глупости! — пробормотал он, встряхнув головой. — Что это мне в голову пришло!

Но все-таки он еще раз взглянул наверх и тогда увидел в окне турецкого мальчонку.

Со стороны Земляной башни шел Добо. Гергей поспешил ему навстречу и, поднеся руку к шлему, сказал:

— Господин капитан, прошу отдать мне мельничное колесо.

— Возьми, — коротко ответил Добо и пошел во дворец.

Гергей быстрым шагом направился к кухне, около которой длинными рядами сидели на земле солдаты. Кругом стоял запах уксуса. Солдаты ели чечевицу. Мяса было тоже вдоволь. Но вино, по приказу Добо, давали пополам с водой.

Гергей отозвал десять солдат и приказал подкатить колесо к своей башне.

Ржавых и сломанных ружейных стволов в крепости было хоть отбавляй. Гергей велел зарядить их порохом, потом, прикрепив проволокой, вставить в колесо так, чтобы концы стволов торчали наружу. Промежутки между стволами он велел забить щепками, кусками серы, говяжьего сала, полить все это смолой и с обеих сторон заколотить колесо планками. И наконец, приделать по всей окружности обода широкие доски, чтобы колесо стало устойчивым.

Со всей крепости ходил народ поглядеть на адскую машину.

Сам Добо осмотрел ее несколько раз и даже дал мортиру, чтобы засунуть ее в середину.

— Ты, Гергей, установи ее так, чтобы она стреляла напоследок.

— Так и будет, господин капитан.

— Что тебе еще нужно, сынок?

— «Если можно, отдайте нам пустые бочки.

— Из погреба?

— Да.

— Да их там пропасть, бери.

Турки все выше и выше поднимали земляной вал. А в крепости подтаскивали к стенам бочки, наполненные щепками, серой, говяжьим жиром и смолой. Бочки зарядили так же искусно, как мельничное колесо. Снизу, сверху и с боков наложили камней, крепко заколотили бочки и, сделав в них отверстия, пропустили фитили.

Пищалей у Добо было много — штук триста. Пищали эти заряжались ядрами величиной с грецкий орех. В Венгрии их называли «бородатыми пушками» — оттого, что у них от дула свисала вниз железная палка. Железная «борода» нужна была для того, чтобы удерживать пищаль при отдаче во время выстрела.

Добо дал много этих старых, ржавых пищалей. Их тоже положили в большие бочки. Бочек зарядили штук пятьдесят, хорошенько скрепили их обручами, обвязали проволокой — ведь в те времена железные обручи были еще неизвестны, поэтому и пришлось прибегнуть к проволоке и гвоздям. Радовались этим снарядам, как мать своим детям.

А турки рьяно строили по ночам, возводя насыпь — превосходную дорогу к стенам крепости.

Однажды в поздний утренний час, когда Гергей спал среди своих солдат, кто-то доложил Золтаи, что в углу самой нижней конюшни трепещет в тазах вода и дрожат на барабанах горошины.

Стало быть, коварный враг не только насыпает земляной вал, но и ведет подкоп.

Золтаи не позволил будить Гергея. Послал за Мекчеи.

Мекчеи тотчас явился.

Они до тех пор переставляли с места на место таз с водой и барабан с горошинами, пока наконец Мекчеи не установил, где надо вести встречный подкоп.

Десять солдат взялись за лопаты. Время от времени они прерывали работу, устанавливали таз и наблюдали.

В полдень Гергей проснулся и сразу же помчался туда, где копали.

В конюшне стоял густой запах навоза. Солдаты работали уже на глубине трех саженей. Глухой стук возвещал о том, что приближаются лагумджи.

— Ого, господин капитан! — сказал Гергей. — Это моя башня, ты здесь не командуй!

— А разве я неверно распорядился?

— Копать мы больше не будем.

— Хочешь, чтобы они взорвали стену?

— Нет, не хочу, чтобы они услышали, как мы работаем.

Мекчеи понял его намерение.

— Ладно, распоряжайся сам! — сказал он.

Гергей приказал принести большую пищаль. Он сам вставил в нее кремень, сам засыпал порох. Вызвал десятерых стрелков, велел задуть фонари.

Ждали в темноте.

Гул все нарастал. Иногда слышался даже голос турецкого офицера, отдававшего команду.

Гергей прижимал ладонь к стене, чтобы ощутить, где больше всего дрожит земля.

— Тес! — тихо сказал он солдатам. — Сейчас они пробьются… — Глаза его сверкнули.

В тот же миг пробилась одна кирка, и комки земли, осыпаясь, упали к ногам Гергея.

Образовалось отверстие, в которое мог уже пролезть человек.

Лагумджи остановился, настороженно заглядывая в отверстие.

В темноте он не увидел ничего. Обернулся. За спиной его засветились два фонаря; между ними стоял пузатый ага в богатой одежде, украшенной золотым позументом, и в белой чалме.

Лагумджи крикнул, что он пробил скважину.

Ага шагнул вперед.

Гергей прицелился. Порох вспыхнул, грохнула пищаль.

Ага схватился за живот и упал.

Гергей отскочил:

— Огонь!

Все десять солдат направили в отверстие свои ружья. Раздались гулкие выстрелы, и лагумджи, давя друг друга, кинулись бежать.

Солдаты вышли из подземелья, притащив с собой тридцать кирок и труп аги. Только один остался, держа ружье на изготовку и выдвинув вперед фонарь, освещавший подкоп.

Агу положили на крепостном рынке. Обошлись с ним не очень почтительно — швырнули на булыжники, так что чалма свалилась с головы.

Но теперь уже ему все было безразлично.

Это был седобородый человек с двойным подбородком. Три длинных шрама на бритой голове доказывали, что звание аги он получил по заслугам. Пуля Гергея попала ему в живот. В грудь тоже попала небольшая пуля — должно быть, когда стреляли солдаты.

Казначей Шукан велел размотать чалму, осмотреть пояс и карманы убитого аги, записал, сколько при нем оказалось денег, перстней и оружия. Все это пошло солдатам, принимавшим участие в подкопе.

Потом предоставили любопытным посмотреть на убитого агу.

Сначала его обступили, конечно, женщины.

— И это они в таких красных чувяках ходят?

— Гляди, они тесемкой завязывают внизу шаровары!

— Видно, богатый был турок.

— Наверно, лейтенант или капитан.

— А интересно, была у него жена?

— Поди, не одна, а целый десяток!

— Можно сказать, представительный был мужчина, — заметила сердобольная жена макларского мельника Боди. — Жаль только, что турок…

Подошел и Золтаи взглянуть на агу.

— А все-таки хоть один этот ага да проник в крепость! — сказал он.

Вдруг между женскими юбками пробрался маленький турецкий мальчик и с радостным криком склонился над мертвецом.

— Баба! Бабаджиим! Баба, татли бабаджиим![91]

Мальчик упал мертвецу на грудь, обнимал, целовал его, приник щекой к его лицу, тряс за плечи, смеялся.

— Баба, бабаджиим!

Глаза женщин наполнились слезами. Госпожа Балог взяла ребенка за руку:

— Пойдем, Селим! Баба спит!

Когда на рассвете несметные турецкие полчища снова двинулись из долины на приступ, солдаты смотрели на их продвижение с чувством гнева и злорадства, зная, что в крепости славно подготовились к отпору. От волнения и жажды мести у венгерских воинов напряглись мышцы, точно пружины. Им уже не терпелось кинуться в схватку. Коренастый паренек выскочил через брешь на земляную насыпь и погрозил саблей турецкому воинству, которое с криками хлынуло к крепости.

Солдаты, стоявшие на стене, расхохотались.

— Кто это? — спросил, смеясь, Золтаи.

— Маленький Варга, — ответили ему. — Янош Варга.

Паренек вскочил обратно, но, услышав громкий смех, выскочил вторично и снова пригрозил всей огромной турецкой рати.

Турки принялись палить по нему, и, подгоняемый выстрелами, он прыгнул в брешь проворнее, чем в первый раз. Солдаты еще веселей засмеялись.

Проделку его увидел и Добо и с довольной улыбкой кивнул головой.

Заметив этот знак одобрения, Янош Варга мигом выскочил и в третий раз. Не обращая внимания на пули, он гневно грозил взбиравшимся наверх туркам:

— А ну лезьте, лезьте! Здесь и подохнете, собаки!

Пули, ядра, пики так и сыпались на него, но все мимо. Поддразнивая турок, Варга запрыгал на насыпи и высунул язык. Более того, он проворно повернулся и весьма неприлично, хотя и очень выразительно, шлепнул себя пониже спины. Потом снова вскочил в крепость. И все это перед самым носом турок, перед стотысячной турецкой ордой!

— Молодец, Варга! — крикнул Добо. — Ты достоин награды!

Убедившись, что в этой стороне крепости все в порядке, Добо заторопился к своему коню и поскакал к Старым воротам, так как турки окружали крепость с восточной и южной стороны.

На эти стены и была устремлена все сила штурма.

Гергей в панцире стоял на башне. За его спиной лежали наготове бочки и огромное колесо. Все снаряды и сам он были укрыты тыном.

Гергей был спокоен, как скала над бурным морем.

Турки пошли на приступ. Из всех пушек выпалили разом. Поднялся адский шум.

— Биссмиллах! Биссмиллах!

Воинственные клики заглушили на несколько минут даже грохот чинч лагерного оркестра. Но потом музыканты остановились в Кирайсекеском рву и уже непрерывно гремели во всю мочь.

— Ну, сейчас вы у нас попляшете! — крикнул Золтаи.

Турецкая рать закишела. Зареяли флаги с полумесяцем и с конскими хвостами. Впереди развевался желто-красный стяг янычар, подальше — зеленое полотнище с белыми полосами: знамя улуфеджи. Прикрывшись до колен щитами и звеня стальными доспехами, вышли вперед сипахи.

— Аллах! Аллах!

В руках у них были пики или копья. На ремешках, обхватывавших запястья, болтались обнаженные сабли. У пояса — тоже сабля. Бегом, всей оравой, побежали они из рвов к башне.

— Аллах акбар! Ла иллахи илл аллах! Я фетах!

В ответ со стены низверглась черная бочка. Изрыгая пламя и подскакивая, она покатилась навстречу туркам. Какой-то сипахи, желая преградить ей дорогу, вонзил в землю копье. Его примеру последовал другой, третий.

— Аллах! Аллах!

Четвертый схватил бочку, чтобы скинуть в ров. В тот же миг бочка взорвалась: передовой отряд турок разбросало во все стороны.

— Аллах акбар!

Не успели турки опомниться — прилетела вторая бочка. Она плевалась, стреляла огнем направо, налево, вверх, вниз и взорвалась среди закованных в броню сипахи, раскидав их в разные концы.

— Аллах! Аллах!

Но назад пути им не было. Снизу их теснили тысячи и тысячи карабкавшихся наверх солдат. Видно было только, как передние, отскочив, прижались к стене, как шедшие позади шарахнулись и как огненные струи полетели во все стороны на десять саженей. Устрашенные силой огня, турки, укрытые щитами, опустились на корточки.

— Правоверные, вперед! Вперед, через огонь!

И сипахи двинулись тесными рядами вверх по насыпи.

Но и огненные бочки покатились одна за другой.

— Илери! Илери! Аллах! Аллах!

Лавина турок понеслась навстречу пеклу преисподней.

Но вот на башне раскрылся тын, и навстречу появилось огромное, черное от копоти колесо. Из середины его вился дым, слышалось шипенье. Колесо покачнулось и рухнуло с каменной стены, полетело навстречу турецким полчищам, шедшим тесными рядами.

— Илери! Илери! — слышались отовсюду крики ясаулов.

Но храбрецов, которые шли вперед, ошеломило появление колеса.

Не успело еще колесо подкатиться к ним, как из него вырвалась первая молния, вылетела огненная струя и пронеслась на пятьдесят саженей. Каждая капля этой струи, попадая на живого или мертвого, продолжала гореть.

— Гезюню ач! С акын![92]

Передовые турецкие отряды в ужасе бросились ничком на землю, надеясь, что дьявольское колесо перекатится через них. Но оно стало уже искрящимся огненным колесом: стреляло пламенем, плевалось горящим маслом, осыпало бритые головы и кинтуши пылающими фиолетовыми огненными тюльпанами. Шипя, хлопая и громыхая, колесо перескочило через головы турок, рассыпая змеистые лучи, выбрасывая красные, синие и желтые звезды.

— Медед, аллах!

Даже самые отважные отряды в страхе отступили. Давя друг друга, воины бежали, спасаясь от невиданного исчадия ада.

А колесо, точно наделенное разумом и волей, неслось по следу бегущих, сбивало их с ног, осыпало огнем, дождем кипящего масла, пылающей серой, разряжало ружья, так что турки стреляли друг в друга, забрызгивало огнем глаза, рот, уши, шею, обжигая так страшно, что даже смертельно раненные корчились от боли. И это огненное колесо катилось все дальше. Из него вылетали длинные пылающие молнии, разя ясаулов вместе с их конями. Длинные языки пламени прожигали тело до костей. Дым душил. Грохот оглушал. Пламя охватывало отряды, мимо которых проносилось колесо. Оставались только сотни извивающихся от жара, обугленных трупов и дергающихся, скачущих как безумные, горящих заживо людей.

Колесо, окутанное дымом, катилось дальше и сотнями метало молнии.

— Етишир! Етишир! Аллах! Медед!.. Вай!..

Тщетно бесновались ясаулы, тщетно хлестали солдат по лицу плетью с шипами. Воинов, готовых штурмовать наружные укрепления Эгера, больше не нашлось. А тут еще и венгры выскочили в пролом, как разъяренные львы, и, никому не давая пощады, рубили, били, кололи всех, кого повергло в ужас и оцепенение огненное колесо.

«Назад, назад!» — запела в крепости труба.

Гергею с трудом удалось вернуть своих солдат.

— Бочку на стену! Бочку!

Бочку подкатили и поставили на стену. Последние отряды турецкой рати с гулом рассеялись, бренча оружием. Остались только пушки, в испуге скачущие верблюды и ошеломленные топчу.

Хорошо еще, что Мекчеи ушел из подземелья, где вели подкоп, и вернулся к Старым воротам, где он командовал, иначе турки ворвались бы там из-под земли сразу в трех местах.

Пока на земляной насыпи врагов отражало огненное колесо, у Старых ворот битва шла под землей.

Там стены уже настолько разрушились, что турки просовывали пики в трещины между камнями. То же самое делали и венгры. У Старых ворот Мекчеи повел встречные подкопы и обратил турок в бегство.

Напоследок турки подожгли ворота, намереваясь ворваться через них, но наткнулись на-толстую крепкую стену за башней. Вовремя Мекчеи велел замуровать ворота!

Гергей, увидев, что вблизи его башни солдаты то и дело устраивают вылазки, а турки как безумные бегут от огненного колеса, прикрыл пушки и ящики с порохом мокрыми шкурами, оставил десять человек в карауле, а остальных повел к Старым воротам, на помощь Мекчеи.

Но Мекчеи уже не нуждался в помощи. Ужас передался и той части турецкой рати, которая штурмовала Старые ворота. Из поставленных там отрядов еще держались только тюфенкчи. Они шныряли вокруг ворот, стреляли, вновь заряжали ружья и палили непрерывно.

На стенах, примостившись за тыном, стояли караульные, а у подножия стен и в их нишах солдаты изнутри крепости отбивались от турок, поминутно нагибаясь и просовывая в щели пики.

Гергей взбежал на стену и, укрывшись щитом, посмотрел вниз. У подножия стены копошился вражеский отряд, недоступный выстрелам ни сверху, ни сбоку. Венгры пытались доставать до них пиками сквозь щели, но турки отскакивали и прижимались к стене или же садились на корточки как раз в тех местах, где не было щелей. Одни держали в руках мешки, другие камни. Мешками и камнями они пытались заложить бойницы, чтобы венгры не могли стрелять в них.

Осажденные выталкивали камни и мешки и кололи турок пиками.

Но как только венгерская пика высовывалась наружу, турки хватали ее по двое, по трое и, уцепившись, старались вырвать ее. Издали могло показаться, что они пилят дрова: тянут пику к себе, толкают обратно; в конце концов турки выхватывали ее.

Венгры бранились.

— Эх, да что же вы! — крикнул Гергей вниз солдатам. — Вон костер горит. Суйте в него пики!

И правда, у самой стены пылал костер. Человек двадцать солдат подскочили к нему и, сунув в жар пики, накалили их докрасна.

А турки уже приготовились и, ухмыляясь, ждали новой добычи.

Вдруг из щелей стены высунулось сразу двадцать пик.

— Есть!

Турки схватились, да только ладони себе обожгли. Их злобную брань венгры встретили дружным хохотом.

Двенадцатое октября. Среда.

Турки изрешетили всю крепость. Тридцать два дня обстреливают ее непрерывно то с севера, то с юга, то с одной, то с другой стороны.

Турецких ядер в крепости столько, что осажденные то и дело спотыкаются о них. Чтобы не наткнуться на них во время штурма, крестьяне березовыми метлами отметают мелкие ядра в стороны, а большие ядра подтаскивают к пушкам и на стены.

Между Новой и Земляной башнями в стене зияет пролом, похожий на римскую цифру V. Часть Казематной башни рухнула под откос. Земляная башня вся в дырках, точно осиное гнездо. От башни Бойки уцелели только две стены. Угловая башня сверху донизу напоминает трухлявое дерево. Тына больше нет, лишь кое-где сохранились отдельные куски. На месте внутренних построек стоят покосившиеся стены без крыш. Во дворце жилыми остались только три комнаты, да и в них проникает дождь. Рыночная площадь тоже изменилась. Она перерезана поперек длинными рвами глубиной в сажень. Когда турки ведут обстрел, осажденные ходят по этим рвам; когда же пальба затихает, через рвы перекидывают мостки и доски.

А за стенами крепости воют злые волки.

Стены теперь чинят не только ночами, но и днем. Пробоины, насколько удается, забивают бревнами и досками. Камни служат только подпоркой.

У Старых ворот Мекчеи сам таскает камни, ободряет уставших, говорит, что бог поможет защитникам крепости. Видно заранее, что штурм здесь предстоит неистовый. То Добо, то Гергей, то Мекчеи осматривают стену. Всем троим ясно, что угловая башня больше не защита воротам. Нужны ручные гранаты. Их укладывают на деревянные помосты, к проломам ставят опытных стрелков.

Гергей занят изготовлением просмоленных венков, огненных гранат и крестовин. Он поспешно рассылает их во все концы крепости.

Золтаи заделывает бреши на Шандоровской башне.

Фюгеди следит за тем, как перетягивают цепями проломы в Новой башне.

Добо повсюду носится верхом. Для его коня оставлено место под помостами и вдоль крепостных стен. И все-таки ему частенько приходится скакать под пулями. Капитан крепости наблюдает за тем, чтобы работа шла везде равномерно. За ним следует оруженосец Балаж — он развозит приказы капитана. Балаж скачет на последней уцелевшей турецкой лошадке. Остальные семь коней оруженосцев уже подстрелены.

В этот день и Пете садится на коня. Нога его забинтована до колена. Он бледен, но усы у него торчат все так же лихо. Вместо Пете у Старых ворот командует Мекчеи, а Пете вместо Мекчеи возглавляет резервные войска.

Звучным голосом воодушевляет он солдат:

— Турки усердствуют уже тридцать два дня, да хоть бы все они были здесь, мы бы их всех до последнего отправили в преисподнюю! Королевские войска запаздывают, но они придут! О нашей отваге говорит весь мир. Пройдет сто лет — и все еще вместо слова «храбрец» будут говорить «эгерчанин».

Увидев, что вокруг оратора собралась целая толпа, Добо задерживается на минуту послушать, о чем Пете держит речь.

Заключительные его слова вызывают у Добо улыбку, и он говорит Цецеи, который остановился рядом:

— Через сто лет? Только и дела будет у мира, что вспоминать, какие у нас были усы!

Правда, он говорит это скорее себе, чем Цецеи. И, точно смутившись, что заговорил вслух, пробормотал:

— Не усы главное, а душа, и не награда, а долг перед родиной.

И поскакал дальше, к Шандоровской башне.

Пылкие слова Пете воодушевили витязей. Конечно, эгерчане и так не подвели бы, но хорошее слово точно доброе вино.

Сдвинув шлем набекрень, Пете продолжал:

— Приедет сюда и сам король. Он выстроит в ряд эгерских витязей и каждому пожмет руку. Вы это заслужили. Я слышал даже, что впредь король будет набирать себе офицеров только из солдат, отличившихся в Эгере. Каждый рядовой после осады станет лейтенантом — так я слышал. А потом, может быть, и капитаном. Ведь, в конце концов, и королю нужнее всего солдаты, показавшие себя молодцами.

Пете покосился и увидел цыгана, который козленком отскочил от пули, ударившейся в стену возле него.

— Цыган, сколько ты турок убил?

— Да ворон их заклюй, ваша милость сударь-государь! — ответил цыган. — Ни один турок не смеет подойти туда, где я стою.

В вечерних сумерках к одному из проломов приблизился турок с белым платком в руке.

В нем сразу признали Миклоша Ваша.

Его тут же втащили и повели к Добо. По дороге сотни людей засыпали его вопросами:

— Ну, какие вести?

— Войска идут! — кричал всем Миклош.

Добрая весть разнеслась по всей крепости:

— Идут королевские войска!

А ведь это Добо приказал Миклошу Вашу всем говорить такие слова, когда он вернется в крепость.

Вон оно как! Идут войска! Стало быть, правду сказал господин старший лейтенант Пете!

Миклош Ваш снял тюрбан, размотал его и, вытащив из складок полотна письмо, протянул Добо.

Добо взглянул на печать — пишет архиепископ. Осторожно надорвал листок возле самой печати и спокойно развернул его.

Комендант сидел на коне. Вокруг него сгрудился народ. Пока он читал, все пытались угадать по выражению его лица содержание письма!

Но лицо у коменданта словно каменное. Каким оно было в начале чтения, таким осталось и после того, как он прочел письмо.

Добо сложил листок, сунул в карман, потом оглянулся, точно удивляясь, почему собралось столько народу.

Из старших лейтенантов присутствовал при этом один Пете. Добо сказал ему так, чтобы услышали и другие:

— Господ лейтенантов я соберу вечером. Сообщу им радостное известие.

Но как только Добо вошел к себе в комнату и затворил за собой дверь, его невозмутимое лицо стало скорбным. Он упал в кресло и горестно, безнадежным взглядом уставился в одну точку.

В тот день Добо получил и другое письмо. Послание это принес крестьянин. По письму, белевшему в его руке, сразу видно было, что он послан турками.

Это пришел четвертый посланец Али-паши.

Осажденные знали, что Добо круто расправляется с турецкими почтарями. Они поставили крестьянина на рыночной площади — дескать, пусть он там встретит Добо.

По вечерам было холодно, и отдыхавшие солдаты разводили на площади костры. Иные поджаривали свиное сало и запивали его стаканом вина, разбавленного водой.

— Вам бы лучше сжечь письмо сейчас, пока господин капитан не видит, — посоветовал один добросердечный ратник. — А то, ей-богу, беды не оберетесь!

— Как же так сжечь? — ответил крестьянин. — Письмо-то не мое.

— Да ведь вы принесли его от неприятеля.

— Я принес от того, кто послал.

— Повесят вас.

— Меня?

— Конечно. Господин капитан приказал повесить даже одного нашего лейтенанта. А тот ведь был барин, дворянин — не то, что вы.

Виселицу с площади еще не убрали. Солдат указал на нее.

— Видали? До сих пор виселица стоит.

Крестьянин оторопел, от страха его даже пот прошиб. Он почесал в затылке, запустил руку в суму.

Как раз в это время прискакал Добо.

— Что такое? — спросил он. — Что за человек? Зачем пришел?

Крестьянин спрятал суму под сермягу.

— Я Иштван Ковач, целую ваши руки, — ответил он смущенно, вертя в руке шапку.

— А что вам нужно?

— Мне? Да ничего.

— Зачем же вы тогда пришли?

— Да… да просто так, пришел. Дай-ка, думаю, загляну к ним, что-то они поделывают в такой беде.

— Письмо принесли?

— Я? Нет, никакого письма я не приносил.

Добо смотрел на него пронзительным взглядом, и крестьянин, утирая лоб, забормотал:

— Ей-богу, не приносил!

— Обыщите его!

Побледнев, крестьянин позволил себя обыскать. Из его сумы вытащили письмо с большой печатью.

— В огонь! — рявкнул Добо.

Солдат швырнул письмо в огонь.

Крестьянин задрожал.

— Ума не приложу, как оно попало ко мне! — оправдывался он, почесывая за ухом. — Кто-то подсунул, должно быть…

— В кандалы! — приказал Добо. — Киньте к остальным этого негодяя!

Так как из пушек палили неустанно, в тот день (двенадцатого октября) опять пошел дождь. Тучи рассеялись только к вечеру, когда промчался над землей колючий осенний ветер.

Осажденные видели, что турки собираются в шанцах. Добо позволил отдыхать только тремстам солдатам. Остальных поставил к проломам.

Часам к одиннадцати ночи ветер согнал с неба последнее облако. Полная луна озарила Эгер, и стало светло как днем.

— Люди, к оружию! — послышалось сразу во всех уголках крепости. — Все к оружию! Солдаты и все, кто есть в крепости!

Барабаны забили тревогу, затрубили трубы.

— Ночью начнется приступ. Поднимайся все, кто живы!

Из руин, залитых лунным светом, вылезали фигуры в шлемах и с пиками в руках.

Вооружился и священник Балинт. Он побрел к стоявшему на рыночной площади резерву, держа в руке копье такой величины, что оно сошло бы за дышло. К резерву пристроились и оба корчмаря. Вооружились мельники, плотники, мясники, крестьяне, работавшие в крепости. Все ждали приказа.

Осажденные чувствовали, что наступает последнее испытание.

За стенами крепости слышалась дробь медных турецких барабанов. Турецкие войска потекли во рвы шанцев, как вода после ливня. Над людским потоком реяли хвостатые флаги. Позади шанцев засверкали на конской сбруе драгоценные камни и серебряные кольца. У многих турок чалмы были накручены на блестящие шлемы.

Повсюду скакали ясаулы в высоких тюрбанах, расставляя атакующие отряды.

В полночь вокруг крепости вспыхнули огни пушечных выстрелов и в течение пяти минут с грохотом сыпались ядра. Потом раздались тысячеголосые крики «Биссмиллах!», «Аллах!», и к стенам устремились хвостатые флаги.

Перед Старыми воротами и на стене крепости в тридцати местах горели костры. Шипя, загорались фитили гранат, «куличи», просмоленные венки и, рассыпая искры, сотнями летели на турок.

Но турки шли на приступ как бешеные, карабкались наверх, силились взобраться на стены. Быстро зацепляли штурмовые лестницы. По ним, точно белки, прыгали вверх янычары, асабы и спешившиеся конные солдаты.

Сверху кирками сбивали крючья лестниц, бросали камни.

— Аллах акбар! Я керим! Я феттах!

То и дело падали вниз бунчуки, но их подхватывали все новые и новые люди. Вместо разбитых, сброшенных лестниц приставляли к стенам другие. По извивающимся телам упавших людей к лестницам устремлялись новые отряды.

Осаждающие так густо облепили стену, что ее почти не было видно. Просунув пики сквозь стены, венгры сталкивали с лестниц турок. Но тут же на их месте вырастали другие. И они даже не старались перескочить через опасную ступеньку, просто полагались на счастье: вонзится пика в живот или безболезненно проскользнет под мышкой — теперь уж было все равно.

Ворот в крепости больше не было. Стоя на лестницах, турки быстрыми ударами топоров разбивали заделанные бревнами проломы в стенах. Иногда падавшие сверху увлекали их с собой, и, рухнув в море огня и крови, они гибли, растоптанные ногами солдат, теснившихся у стен.

— Аллах акбар! Я керим! Я рахим!

— Иисус, помоги!

Сыпались огненные венки, стучали кирки, взрывались гранаты, трещали лестницы, бушевал неистовый кровавый ураган.

Вот около пятидесяти турок уже взобрались к самому тыну. Тын, треща, выгнулся наружу. Мекчеи выхватил у одного солдата секиру и рассек канат, который удерживал тын. Вместе с уцепившимися за него турецкими латниками тын рухнул вниз, сметая со стен сотни осаждающих.

— На стены! На стены! — крикнул Мекчеи.

Держа в руке длинное копье, он взбежал на стену.

На турок, кишевших внизу, полетели большие квадратные камни и стофунтовые чугунные ядра, те самые, которыми турки обстреливали крепость из зарбзенов.

Но в ответ снизу летели в осажденных стрелы и камни. По забралу Мекчеи полилась алая кровь.

— Господин капитан! — послышались предостерегающие голоса.

— Огонь! Огонь! — закричал Мекчеи.

И ногой в железном сапоге он столкнул раскаленные угли костра на барахтавшихся внизу турок.

Увы, и венгры тоже падали со стен. Одни внутрь крепости, а другие наружу. Но сейчас некогда было разбираться, кто убит, кто ранен. Место погибшего занимал на стене новый ратник, сбрасывая вниз камни и ядра. Осадные лестницы вновь и вновь заполнялись турками, и разъяренные защитники крепости кирками и копьями встречали взобравшихся на стену врагов.

У Земляной башни шла такая же ожесточенная схватка. Обороной там руководил Добо. Когда турецкое войско пробилось сквозь огненный дождь взрывающихся гранат и пылающих смоляных венков, Добо велел тащить наверх бревна. Их втаскивали на стену и сбрасывали, сметая турок.

Наступило краткое затишье. Воспользовавшись им, Добо вскочил на коня и помчался к Старым воротам — посмотреть, как бьются там. Проезжая мимо Казематной башни, он увидел, что и здесь наступил перерыв в штурме. Тогда он отозвал солдат от Казематной башни и послал к Земляной.

Защитники Казематной башни и без того уже стремились туда: им не терпелось прийти на помощь соратникам. Взобравшись на тын, вскарабкавшись на пушки, смотрели они, как дерутся на соседней башне. И лишь только раздалась команда Добо, они бегом бросились к Земляной башне.

Но турки снова приставили лестницы к Казематной башне. Сначала только две, три, потом десять, пятнадцать.

Стоявший на стене старик Шукан обернулся и увидел вдруг голову запыхавшегося турка в шлеме.

— Тьфу ты, черт! — громко выругался старик и, размахнувшись, ударил турка древком копья.

Турок упал с лестницы, увлекая за собой еще десять человек.

— Сюда, сюда! Эй, люди! — заорал Шукан, сшибая турок с другой лестницы.

Первым подскочил Янош Прибек и швырнул табуретку пушкаря прямо в нос первому взобравшемуся на стену турку.

Солдат, стоявший внизу на карауле, побежал за подмогой. Не прошло и двух минут, как подоспел Пете с отрядом отдохнувших солдат. Они осыпали штурмующих огненными «куличами», крестовинами, камнями и гранатами.

Внимание Добо вновь устремилось к Казематной башне. Он заметил, что древко венгерского флага перебито ядром, и приказал принести флаг из резервных войск. Передал его Иштвану Надю.

В небе уже вставала заря, в алых ее лучах Иштван Надь побежал наверх с флагом. На нем не было ни панциря, ни шлема, и все же он вскочил на выступ башни и начал искать железную трубку, чтобы водрузить флаг.

— Не надо! — крикнул Добо. — Могут сорвать его!

В тот же миг Иштван Надь схватился за грудь, повернулся и мешком упал на стену рядом с пушкой.

Добо подхватил флаг, слетевший к нему птицей, и передал его Бочкаи.

— Держи, сын мой!

При свете разгоравшейся зари штурм начался и у башни Бойки.

На нее наступали с восемью флагами. В первых пурпурных лучах солнца золотые украшения бунчуков горели, как рубиновые шары.

У этой башни туркам уже столько раз не везло, что снова пойти на приступ отважились только янычары — самые испытанные и лютые тигры турецких войск. На голове у них шлемы, лицо и шея закрыты проволочными сетками, грудь и руки защищены доспехами, ноги обуты в легкие сафьяновые сапоги.

Башню Бойки обороняли Гергей и Золтаи. Им пришлось всю ночь бодрствовать в бездействии, прислушиваясь к штурму, бушевавшему у трех других башен.

Хорошо, что уже рассвело.

Перед башней выстроились двести асабов с бурдюками, наполненными водой. Ничего, пусть идут, а взберутся наверх — осыплют их огнем!

В этом месте турки начали не с осадных лестниц. Как только защитники встали на стене, внизу тысячи рук пришли в движение и осыпали их градом камней и стрел.

Попал камень и в голову Золтаи. Но, по счастью, Золтаи был в шлеме с забралом, и камень сломал подбородник.

Золтаи выругался.

— Погодите, собаки! — крикнул он, напрочь отламывая подбородник. — За это я продырявлю сегодня сто ваших голов!

Не прошло и пятнадцати минут, как раздался его голос:

— Вот тебе, басурман, за мой шлем!

А вскоре разнесся новый крик:

— Получай эгерский гостинец!

Из турецкого стана поднялся на диво огромный навес, обтянутый коровьими шкурами. Под ним помещалось двести янычар. Несли его пятьдесят асабов.

Гергей крикнул, чтобы подали огненную бочку, зажег накрученную на железный прут промасленную паклю.

Огромная крыша черепахой приближалась к стене. Если даже удастся кирками сдернуть с нее шкуру, то, пока подожгут навес, турки успеют взобраться на стену.

Да еще вопрос, удастся ли поджечь. Водой намочили не только шкуру, но и доски навеса, так и бегут с него струйки. Турки уже набрались ума-разума.

Солнце выглянуло из-за гор и светило прямо в глаза защитникам Шандоровской башни. Оно тоже помогало туркам.

Как только штурмовой навес подошел к стене башни, Гергей крикнул:

— Ложись!

Солдаты удивились: к чему бы это? Но громкий ружейный залп все объяснил.

Турки пристроили по краям навеса ружейные стволы, которые, словно органные трубы, уставились на осажденных. Это-то и заметил Гергей.

— Встать! — скомандовал он после залпа. — Бочку!

И сам скатил вниз огненную бочку.

Турки уже не падали на землю перед такой бочкой, а либо отскакивали в стороны, либо перепрыгивали и шли дальше.

— Две бочки! — крикнул Гергей.

Третью он поставил сам и сам поднес огонь, чтобы зажечь фитиль. Две огненные бочки снова прорубили дорогу в кишащей толпе турок. Третью поймал какой-то дородный янычар, столкнул в яму и засыпал землей.

Но только начал он затаптывать землю, как бочка взорвалась, и янычар взлетел на воздух вместе с землей. Еще человек двадцать раскидало во все стороны.

Шедшие на приступ отряды отпрянули. Но сзади слышались окрики ясаулов: «Илери!», «Саваул!», шипенье воды, которая лилась из бурдюков, гася рассыпавшиеся искры и превращаясь в белые клубы пара.

— Теперь бросай только камни! — крикнул Гергей.

Он хотел подождать, пока турки снова густо облепят насыпь и стены.

Словно рев сотен тысяч тигров, послышались крики «Аллах!», раздались барабанная дробь и завыванье труб. В этом урагане звуков войска снова ринулись вперед.

К стене приближался целый лес осадных лестниц.

Один янычар забросил на стену веревку с крюком на конце и, зажав ятаган в зубах, с обезьяньей ловкостью полез вверх по веревке.

На голову ему упал камень и сшиб шлем. Изуродованная длинным шрамом бритая голова янычара была похожа на дыню.

Янычар карабкался все выше.

Гергей схватил пику, готовясь заколоть его.

Когда турок был уже совсем близко от Гергея, он поднял голову. Лицо его блестело от пота, дышал он тяжело и часто.

Гергей вздрогнул, будто получил удар в грудь.

Чье это лицо? Да ведь это его старый наставник, отец Габор! Те же серые запавшие глаза, те же тонкие усы, тот же крутой лоб.

— Ты родственник отца Габора? — крикнул он турку.

Тот бессмысленно вытаращил глаза.

— Убейте его! — закричал Гергей, отвернувшись. — Он и по-венгерски-то уже не понимает.

Яростный штурм бушевал, не утихая до самых сумерек. В сумерках турки в изнеможении отступили.

Вокруг крепостных стен тысячами лежали раненые и мертвые. Отовсюду слышались стоны и крики искалеченных, извивавшихся от боли людей: «Эй ва! Етишир! Медед! Аллах!»

Но и в крепости было много жертв. Крепостные стены и помосты покраснели от крови. Люди истекали кровью, исходили потом. Все были перепачканы и ободраны. Глаза бойцов налились кровью. Усталые женщины сносили на площадь раненых и мертвых.

Офицеры пошли помыться. Добо тоже был весь в копоти. Борода и усы его обгорели, и не будь на нем капитанского стального шлема, по лицу его никто бы и не узнал.

Весь черный от копоти, принимал он донесения у пушки Баба.

— У меня шестьдесят пять убитых и семьдесят восемь тяжело раненных. Израсходовали пятьсот фунтов пороха, — доложил Мекчеи.

— Тридцать убитых и сто десять раненых. Пороху ушло восемьсот фунтов, — доложил Гергей Борнемисса. — Нынче ночью мы должны заделать проломы.

— Триста фунтов пороху, двадцать пять убитых, около пятидесяти раненых, — доложил Фюгеди, прижав руку к щеке.

— Ты тоже ранен? — спросил Добо.

— Нет, — ответил Фюгеди. — Зубная боль замучила. Право, будто во рту у меня поворачивают раскаленную пику.

Среди докладывающих Добо заметил и Варшани.

Лазутчик был в одежде дервиша. Казалось, что на нем красный фартук — так он был забрызган кровью от груди до ног.

— Варшани, — сказал Добо, прервав докладывающих, — поди сюда! Ты что, ранен?

— Нет, — ответил Варшани. — Мне все не удавалось проникнуть в крепость и пришлось таскать трупы у турок.

— А какие новости?

— Господин Салкаи вторично разослал письма комитатам и городам.

— И что же, пока никто не прибыл?

— Кое-откуда прибыли, — произнес Варшани с расстановкой. — Но ждут, пока все соберутся, и тогда пойдут на турок.

Добо понял, что Салкаи ниоткуда не получил ответа.

— А что ты можешь сказать о турках?

— Четыре дня шатаюсь среди них и знаю, что они в полном отчаянии.

— Громче говори! — сказал Добо, сверкнув глазами.

Лазутчик продолжал так громко, чтобы его могли услышать и столпившиеся вокруг офицеры:

— Турки, господин комендант, в полном отчаянии. Им у нас холодно, припасы кончились. Я своими глазами видел, как вчера один инородец привез пять возов муки и ее тут же расхватали, насыпали в миски и колпаки и не стали даже ждать, пока сделают тесто. Хватали горстями муку из мешка и ели. Да много ли это — пять возов для такой прорвы!

— Криштоф! — окликнул Добо оруженосца. — Ступай к мясникам, скажи, чтобы зарезали лучших коров и всем солдатам зажарили мяса.

И он опять обернулся к лазутчику.

— Вчера янычары уже вслух выражали свое недовольство, — сказал Варшани.

— Говори громко.

— Янычары выражали недовольство, — повторил громко Варшани. — Они говорили, что, видно, бог на стороне венгров. И еще сказали, что турки привыкли к разному оружию, но к адскому огню они не привыкли. Таких огненных диковин, которые придумали эгерчане, им еще не доводилось видеть.

Добо задумался на мгновение.

— Через час, — сказал он Варшани, — будь перед дворцом. Опять проводишь Миклоша Ваша в Сарвашке.

Затем он обернулся к Шукану.

У старика и голова и нос были перевязаны. Видны были только очки да усы. Но даже раненый, Шукан доложил обычным своим спокойным скрипучим голосом:

— Нынче израсходовали две тысячи фунтов пороху.

Когда восходящее солнце поднялось над дымкой утреннего тумана, оно увидело разрушенную, обагренную кровью и почерневшую от копоти крепость. Местами еще дымились догорающие балки и разбитые бочки из-под масла и серы. Повсюду, куда ни взглянешь, развалины, грязь, всюду трупный смрад, запах крови и пота.

Защитники крепости то и дело выглядывали в бойницы и проломы. Но видны были только дервиши, которые перетаскивали трупы. Убитых было так много, что дервиши не поспевали их таскать.

Пушки молчали. В это студеное утро даже солнце вставало, дрожа от холода. И город и долину затянуло туманом, только колокольня церкви вздымалась над белой его пеленой.

Туман рассеялся лишь часам к восьми. И солнце, будто желая волшебством своим вернуть на землю весну, пролило с ясного синего неба ласковое сияние.

В крепости тоже убирали мертвецов. Крестьяне и женщины таскали их на носилках, а от Старых ворот везли на телегах. Отец Балинт хоронил покойников. Отец Мартин напутствовал умирающих.

Лагерь неприятеля пришел в движение: турки потянулись к крепости и с дальних холмов опять начали спускаться целыми отрядами.

Было ясно: турки стягивают все свои силы и, как только войска соединятся, со всех сторон нападут на разрушенную крепость.

После долгой, изнурительной схватки витязи спали всю ночь крепким сном. Добо позволил им спать, только велел расположиться на ночлег возле башен. На башнях оставили лишь по одному караульному. Офицеры тоже погрузились в мертвый сон. Борнемисса еще и в восемь часов утра спал под стволом широкогорлой Лягушки, и ни звуки труб, ни топот проходивших мимо солдат не пробудили его ото сна. Он лежал, закутавшись в толстое шерстяное одеяло; видны были только его длинные темные волосы, побелевшие от инея, и почерневшее от копоти лицо.

Мекчеи набросил ему платок на голову и прикрыл его своим плащом.

Добо велел зарядить широкоствольные пушки и мортиры железными гвоздями, в некоторые проломы приказал поставить нагруженные телеги, другие пробоины велел заложить бочками, бревнами, коровьими шкурами и всякой всячиной. В иных местах каменщики стесали карнизы стен, чтобы за них нельзя было зацепить крюки осадных лестниц. На верхушки стен натаскали камней. Из кухонь притащили все котлы и чаны, наполнили их водой. Вынесли на башни всю смолу, какая только была в крепости. Свинцовый водосток двора разломали на кусочки и распределили между пушкарями. Мясникам ведено было к обеду зажарить на вертеле вола. Выпеченный хлеб сложили на рыночной площади, где обычно собирались отдыхающие витязи. Нагромоздили целую гору караваев. Раздатчик хлеба Михай теперь не обращал на распределение никакого внимания: бери сколько хочешь. Михай пришел к пекарям на рынок, одетый в красивый коричневый доломан и желтые сапоги. Он только записал на бумажке: «14 окт. Семьсот караваев».

Турки стекались со всех сторон. С гор и холмов спускался пестрый людской поток.

В десять часов трубач затрубил сбор. Осажденные собрались на рыночной площади. У всех были перевязаны головы, руки. У каждого на правой руке хоть один палец да был перевязан. Но всякий, кто мог стоять на ногах, должен был подняться на крепостную стену.

Посреди площади колыхались шелковые хоругви. На одной из них была изображена дева Мария, на другой — король Иштван Святой, на третьей — святой Янош. Это были обтрепанные, выцветшие хоругви. Их вынесли из церкви. Священники, одетые в фиолетовые ризы, стояли у стола, наскоро превращенного в алтарь. На столе лежала дароносица.

Защитники крепости знали, что будут служить мессу. Ее полагалось бы служить и перед другими приступами, но Добо не позволял поминать мертвых.

— Это еще все пустяки, — говорил он. — А когда начнется настоящий штурм, подойдут королевские войска.

Но тут уже было ясно, что наступил конец.

Все умылись, почистились, нарядились в лучшее платье. У офицеров одежда была всех цветов радуги, на ногах красные сапоги со шпорами, усы закручены, на шлемах колыхались султаны. Стан Мекчеи облегала новая сверкающая кольчуга, у пояса висели две сабли — одна из них со змеиной рукояткой. Эту саблю Мекчеи надевал только по праздникам.

Гергей Борнемисса явился в островерхом стальном шлеме, с козырька которого вздымались три белых журавлиных пера, зажатых в серебряную птичью лапку. На груди блестел панцирь, из-под которого виднелись рукава красного кожаного доломана. Руки были затянуты в шелковые перчатки, прикрытые стальной сеткой. Шею украшал вышитый золотом отложной воротник.

Золтаи не удержался от замечания:

— Ох, какой жениховский на тебе воротник!

— Это жена моя вышила, — ответил без улыбки Гергей. — Не в честь же турок я надел его!

Он, видимо, хотел сказать: «не для смертного часа», но промолчал.

Золтаи был в светло-коричневом кожаном доломане. На боку у него звенели две сабли. Шею защищала проволочная сетка. Шлем был без забрала, только с носовой стрелкой, которая тянулась до кончика носа. Прежде этот шлем принадлежал, должно быть, какому-то офицеру-сипахи. Золтаи купил его с торгов после первой вылазки.

Фюгеди был весь, с головы до ног, закован в доспехи. Глаза у него помутнели от зубной боли, он то и дело жаловался:

— Мне, право, стыдно, но просто терпения нет, муки адские.

— Не беда, тем злее будешь бить турка, — утешал его Золтаи. — В такой час витязю хорошо быть злым…

— Я и без того зол! — пробурчал Фюгеди.

Пете был в шлеме и замшевом доломане. Он сидел на коне, ибо ходить все еще не мог. Он издали саблей приветствовал старших офицеров.

Все оделись в лучшее свое платье, однако нарядились не ради мессы: многие даже и не знали, что она состоится, но все почувствовали, что настал последний день. А смерть, какой бы уродливой ее ни изображали, все-таки важная гостья, и встречать ее надо с почетом. У кого не нашлось ничего, кроме будничного платья, тот хоть закрутил и навощил усы. Но глаза почти у всех были красны от бессонных ночей и дыма, а на бледных лицах и на руках алели свежие раны и рубцы.

Собрались все — недоставало только Добо.

Он пришел в блистающих доспехах и в золоченом шлеме с длинным орлиным пером. На поясе у него висела широкая сабля, украшенная драгоценными камнями. Руки были в перчатках, сделанных из серебряных колец и пластинок. В руке он нес копье с позолоченным наконечником и с рукоятью, обтянутой красным бархатом.

Позади него шли два оруженосца, так же как и он, с ног до головы закованные в броню. У пояса у них висели короткие сабли. Длинные волосы, выбившиеся из-под шлема, рассыпались по плечам.

Добо остановился перед алтарем и снял шлем.

Оба священника не в силах были молвить слово, поэтому к народу обратился Мекчеи.

— Братья! — сказал он. — Мы видим, что после вчерашнего штурма турки стягивают все свои войска. Противник решил сегодня дать нам решающий бой. Но есть в мире бог, и тщетно язычники идут против его воли. Мы знаем, что в этих лежащих перед нами святых дарах живая плоть Христова. Он с нами. Падем же перед ним на колени и помолимся!

Зазвенело оружие: защитники крепости разом упали на колени.

Мекчеи начал читать молитву вместо попа:

— Отче наш…

Люди тихо бормотали фразу за фразой.

И когда было произнесено «аминь», воцарилась долгая, торжественная тишина.

Священник Мартон наклонился к Мекчеи и шепнул ему, о чем надо еще сказать.

Мекчеи поднялся с колен и снова заговорил:

— Эти два верных служителя церкви поднимут сейчас чашу со святыми дарами для того, чтобы всем нам дать отпущение грехов. Время не терпит, каждому по отдельности исповедоваться некогда. В такие часы церковь отпускает грехи и без исповеди. Пусть только каждый покается про себя.

И он снова опустился на колени.

Причетник зазвонил в колокольчик. Отец Балинт поднял чашу со святыми дарами. Люди, потупившись, слушали, как он произносит слова отпущения.

Когда воины подняли головы, дароносица стояла на месте, и священник, простирая руки для благословения, глазами, полными слез, смотрел в вышину ясных небес.

По окончании обряда Добо опять надел шлем, встал на камень и торжественно произнес:

— После бога я обращаюсь к вам. Тридцать четыре дня назад мы поклялись не сдавать крепость. Клятву свою мы сдержали. Твердыня отразила штурм, как скала отражает ураган, сотрясающий небо и землю. Теперь близится последнее испытание. Мы призвали на помощь бога. С безгрешной душой, готовые к смерти, будем мы биться за крепость Эгер и за нашу отчизну. С невиданной отвагой отстаивали вы до сих пор крепость. Неудачи, постигшие здесь турок, беспримерны. Я верю в наше оружие! Верю в силу наших душ! Верю в деву Марию, защитницу Венгрии, верю в короля Иштвана Святого, душа которого всегда сопутствует венграм, а пуще всего я уповаю на бога. Пойдемте же, братья, соберем всю нашу силу, будем отважны до последнего нашего дыхания!

Забил барабан, зазвучала труба.

Витязи с решительностью схватили копья и, разбившись на отряды, разошлись в разные стороны. Добо сел в седло. Оба оруженосца следовали за ним тоже верхом.

Поднявшись на башню, Добо осмотрелся и увидел, что на лугах и дальних холмах турецкие кони пасутся большими табунами, а солдат с ними нет. Кругом Эгера колышется лес копий. Турки, как волны моря, окружили крепость.

На Кирайсекеском холме стоят оба паши. Желтый, с каким-то старушечьим, сморщенным лицом Али-паша в огромном тюрбане, напоминающем дыню. Второй паша — громадный седобородый великан. Оба в синих шелковых кафтанах, но Али в более светлом. Алмазы, которыми были выложены рукоятки ятаганов, заткнутых за пояс, рассыпали искры при каждом движении пашей.

Войско вели бей, сидевшие на великолепных конях. Верхом ехали также аги и ясаулы. Все остальные спешились. Среди турецких военных стягов колыхалось большое черное знамя. Осажденные увидели его впервые. Только офицеры понимали, что оно означало: «Пощады нет! В крепости все будут преданы смерти!»

К полудню загрохотали турецкие пушки и загремели оба турецких оркестра.

Облака дыма окутали крепость, стены сотрясались от криков: «Аллах акбар!»

В крепости везде зажгли костры.

Добо созвал к стенам и котлам крестьян, женщин и весь прочий люд, укрывшийся в крепости. Прибрели даже больные. Каждый, кто в силах был стоять на ногах, покинул свое ложе, чтобы чем-нибудь да помочь сражающимся, хотя бы передавая приказы. Нашлись и такие, у которых обе руки были на перевязи, и все-таки они пришли. Встали к кострам, надеясь хоть пододвинуть ногой полено под котел.

Во внутреннем дворе не осталось в домах никого, кроме детей и двух женщин во дворце.

Госпожа Балог… Бедная госпожа Балог!.. Она отдала сына в школу витязей и теперь боялась попросить Добо уволить его от участия в сражении. Мальчик еще слаб, как он может устоять против оружия диких басурман! Но только по бледности ее лица было видно, как она боится за сына. Железная воля Добо подавила даже ее материнскую тревогу. Глядя на Добо, она и дышать не смела. Так же как солдаты, по первому его слову послушно и безропотно выполняла она все его распоряжения. Воля Добо управляла всеми. Не требовалось даже слов — достаточно было одного кивка, и люди делали все, что он считал нужным.

Что сталось бы с крепостью, если б капитан Добо хоть на миг поддался страху! Добо призывал народ к осторожности, заставил всех облачиться в панцири, латы, шлемы, но когда смерть заглядывала за крепостную стену, Добо вел против нее всех без разбора. Ведь родина дороже всего на свете!

Дни штурма были мучительны для бедной матери. Каждое утро дрожала она, когда сын уходил вместе с Добо. С тревогой ждала она ежечасно, ежеминутно — не настигнет ли Балажа пуля. Как она радовалась, когда оруженосец Криштоф сменял ее сына и Балаж, усталый, запачканный копотью, пропахший пороховым дымом, переступал порог дворца!

Мать встречала его поцелуями и сжимала в объятиях, словно он вернулся домой из далекого, опасного путешествия. Мыла его, расчесывала длинные шелковистые волосы своего мальчика и ставила перед ним все самое вкусное, что только могла найти на кухне.

«Кто погиб, кто ранен из офицеров?» — эти два вопроса задавались всегда госпожой Балог и Эвой в первую очередь.

Балаж не знал, кто такая Эва. Думал, что она знатная эгерская дама, которую мать взяла к себе во дворец для помощи. Поэтому мальчик рассказывал обо всех новостях. Рассказ всякий раз начинался с перечисления погибших и кончался похвалами дяде Гергею. И что только этот дядя Гергей не выдумает! Душа Балажа была полна восторга. Он рассказывал, как сражался дядя Гергей, со сколькими турками бился, с какой отвагой одолевал каждого в отдельности.

Эва слушала мальчика, широко раскрыв глаза, бледная и гордая. Но улыбка показывалась у нее на устах лишь тогда, когда Балаж, заключая свое повествование, возглашал, что турку так и не удалось справиться с этим чудесным дядей Гергеем.

Когда турки шли на приступ, обе женщины стояли у окна, трепеща и плача. Через маленькую щелку им виден был только снующий народ, дым, багровое пламя и цирюльники, которые выплескивали грязную воду из тазов и наливали чистую. Женщины видели, что сперва раненых приносили поодиночке, затем их приносили все чаще и чаще и все больше крови виднелось на них.

Замерев от страха, обе женщины смотрели на раненых. «Ой, снова несут кого-то!.. Не Балаж… Не Гергей… Слава богу!.. Опять несут… А может, их не принесли только потому, что потащили прямо к могильной яме? Быть может, их затоптали сражающиеся?»

Ведь и отец Эвы, искалеченный старик, тоже был в крепости. Она не раз видела, как он ковылял мимо дворца, неся на плече лук величиной с него самого. Колчан бывал то пуст, то набит стрелами. Эве так хотелось крикнуть: «Отец! Родимый! Побереги себя!»

Когда в тот день грянули пушки, обе женщины в слезах кинулись друг другу в объятия.

— Помолимся, доченька!

— Помолимся, тетушка!

Они встали на колени и молились, припав лицом к земле.

Вместе с ними во всех концах Верхней Венгрии ежедневно и еженощно молились тысячи жен и матерей. В далеких селениях молитвенно складывались ручонки малышей: невинные крошки возносили мольбы за своих отцов, которые сражались в Эгере:

«Господи, спаси и сохрани моего папу! Верни нам отца родного!»

Раздавались раскаты адского грохота и грома, неумолчная пушечная пальба, завыванье труб и крики: «Иисус!», «Аллах!» Крепость обволокли тяжелые облака дыма.

Снова понесли раненых. Первого несли на носилках, почерневших от крови. Это был молодой солдат с восковым лицом. Ему оторвало ногу по колено. Цирюльники перевязали его кое-как, наспех. Да и к чему с ним возиться! Чтобы поддержать в нем часа на два надежду? Все равно изойдет кровью.

Пронесли второго, третьего, четвертого. Лицо одного солдата превратилось в кровавый кусок мяса. Глаз нет, видны только зубы. У другого стрела торчит в шее. Ее надо вытащить. Третий прижимает руку к правому боку. Рука вся в крови, точно на ней красные перчатки. Между пальцами густыми струями льется кровь. Солдат садится на землю и молча ждет, когда смерть затуманит ему очи.

Мимо дворца проносится на коне Добо. Вдогонку за ним, но далеко отстав, бежит Криштоф.

«А где второй? — вопрошает страдальческий взгляд матери. — Вот он бежит к Шандоровской башне. Видно, с каким-нибудь поручением. Слава богу! Ой!..»

Раненых уже столько, что все тринадцать цирюльников мечутся как угорелые. Вместе с окровавленными ранеными приносят три турецких знамени. Вопли турок становятся пронзительнее. Пороховой дым все застилает вокруг восточной и северной башен, окутывает пеленой и дворец. Как это бывает зимою в густой туман, за три шага ни зги не видно.

— Боже милостивый! — произносит с мольбой госпожа Балог. — Что же будет с нами, если турки ворвутся?

— Я умру! — отвечает Эва. Она уже бледна как полотно.

Эва идет в оружейный зал, выносит оттуда будничную саблю Добо, в раздумье кладет ее на стол.

В раскрытое окно доносятся стоны и хрипы раненых.

— Ох, глаза, глаза мои! — плачется один. — Больше не видеть мне света божьего!

— Теперь мне по миру идти! — со стоном говорит другой. — Обе руки у меня отрезаны.

Вокруг цирюльников столько раненых, что их не успевают перевязывать. А ведь помогают и женщины. Бледные, они хлопочут вместе с цирюльниками, промывают, прикладывают квасцы и перевязывают раны.

— Господи, помоги нам! — молитвенно говорит молодой паренек. Он сидит в окровавленной рубахе, прижав обе руки к животу. Ему вспороли копьем живот. Госпожа Балог вся трепещет.

— Мы должны выйти, — говорит она. Лицо ее искажено страданием. — Надо помочь цирюльникам.

— Мне тоже выйти? Я пойду! Ни честное слово, ни приказ не могут остановить меня. Я обязана ухаживать за ранеными.

Ветер уносит дым. Госпожа Балог приотворяет дверь и смотрит вдаль, в сторону Казематной башни. Между клубами дыма она видит, как Добо наносит страшный удар по голове турку, который взобрался на стену, и сталкивает мертвеца вниз.

За спиной Добо стоит оруженосец Балаж в стальном шлеме с опущенным забралом. Он держит под мышкой копье, булаву и вторую саблю своего господина.

Солнце то и дело выглядывает из-за туч и дыма. И хотя настала холодная осенняя пора и стужа пробирает насквозь, но сражающимся жарко, как летом. Добо срывает с себя шлем и кидает его Балажу. Потом выхватывает из-за пояса платок и утирает мокрое от пота лицо.

Теперь он бьется с непокрытой головой.

Оруженосец, не зная, куда деть золоченый шлем, надевает его себе на голову.

Все застилает дымом.

Улетай, дым, улетай!

И, словно услышав крик материнского сердца, клубы дыма редеют. Видно, что Балаж стоит на стене и напряженно следит, как сражается Добо.

— Отойди подальше! Опустись пониже! — кричит мать, будто сын может услышать ее в этом адском грохоте.

И когда она поднимает руку, чтобы подать знак сыну, мальчик вдруг роняет оружие Добо. Слабым движением дотрагивается до шеи. Покачнувшись, поворачивается. Золоченый шлем падает у него с головы и катится по камням. Мальчик валится как сноп.

С криком, потрясшим небеса, мать распахивает дверь. Мчится на стену, поднимает сына. Стонет. Крепко прижимает его к груди.

— Балаж!.. Балаж!..

Добо смотрит на них, подбирает укатившийся шлем. Указывает ближайшему солдату на Балажа.

Солдат поднимает оруженосца и уносит во дворец, в комнату матери.

Юноша лежит с окровавленной шеей, бездыханный, точно голубь, пронзенный стрелой.

— О, нет у меня больше сына! — кричит и стонет седовласая вдова.

— А может, он только без памяти! — утешает солдат. — Уж простите, я должен идти.

— Бедный Балаж! — плачет Эва.

Она снимает с оруженосца шлем с забралом, нагрудник и все его доспехи. На шее мальчика зияет большая рана. Пуля насквозь пробила шею.

Лицо матери искажено от боли, глаза налились кровью. Она хватает со стола саблю, которую принесла давеча Эва, и мчится с нею в дым, в людской ураган, наверх, на Казематную башню.

Там уже мечется множество женщин.

Внизу в котлах кипятят воду, смолу, расплавленный свинец. Закипевший вар несут солдатам.

— Тащите и холодной воды, пить хочется! — кричат ратники в перерывах между схватками. — Воды! Воды!

— Женщины, к погребам! — приказывает Добо. — Откройте все бочки! Несите в жбанах вино солдатам!

Услышав его слова, женщины стремглав бегут к погребам. Юбки их развеваются.

У двери погреба ходит взад и вперед вооруженный дьяк Имре. Увидев прибежавших женщин, он сует ключ в замок погреба.

— Офицерам? — спрашивает он тетушку Кочиш.

— Всем, господин дьяк, всем. Капитан велел.

Дьяк Имре распахивает дверь погреба.

— Самое лучшее вино сзади! — кричит он и, опустив забрало, бежит с обнаженной саблей к разрушенным стенам Казематной башни.

Все больше и больше турок наступает на башню. Они уже взобрались на нее, вступают с витязями в смертельный рукопашный бой. Добо хватает за глотку великана, тяжелого, будто отлитого из чугуна. Добо пытается столкнуть его со стены, но турок упирается. Мгновение оба, запыхавшись, смотрят в лицо друг другу. И вдруг Добо, собравшись с силами, рывком втягивает турка в крепость, сбрасывает его с помоста во двор.

Шлем падает с головы турка, сам он валится на камни, затем с трудом поднимается и, озираясь, смотрит, не идут ли его товарищи.

В ту минуту и примчалась туда госпожа Балог. С воплем взмахивает она саблей и наносит турку страшный удар. Голова его скатывается с плеч.

Остальные женщины снуют и хлопочут на башне. Солдаты в пылу схватки не успевают брать у женщин котлы с кипящей смолой, камни и расплавленный свинец. Женщины сами втаскивают их на стены и в дыму, в огне, в облаках пыли обрушивают смерть на карабкающихся вверх турок.

Мертвые падают, но живых все прибавляется. Сброшенный камень, пролитый кипящий свинец и смола расчищают дорожку на облепленной турками стене. Но горы трупов только облегчают дело отдохнувшим отрядам. Живые хватают из рук падающих мертвецов бунчуки. Конские хвосты снова пляшут на лестницах.

— Аллах! Аллах! Побеждаем! Победа за нами!

— Иисус, помоги!

Добо, изумленный, смотрит на госпожу Балог, сражающуюся рядом с ним, но ему некогда окликнуть ее — он бьется с врагами. По его сверкающим латам от самых плеч стекает кровь.

Женщина наносит туркам удар за ударом, но наконец, пронзенная копьем, падает с башни на помост.

Некому оттащить ее в сторону. Схватка идет на гребне стены. Живые топчут ногами мертвых и умирающих. Добо вскакивает на выступ и смотрит вниз.

Уже и аги стоят у подножия стены. Вели-бей, сидя верхом на коне, держит красное бархатное знамя. Увидев его, турецкие солдаты издают радостные вопли:

— Аллах с нами! Час победы наступил!

Это красное бархатное знамя — стяг Али-паши. Летом оно возвестило на башнях тридцати крепостей и замков победу турецкого оружия. Всегда и везде его озаряли лучи славы.

Вели-бей пробирается со знаменем к Земляной башне. Кажется, что оборона там уже ослабела, раз на башне сражаются женщины.

Добо смотрит на широкое победное знамя, расшитое блестящими золотыми буквами. Он посылает за Пете и сам спешит на Земляную башню.

Здесь бьются врукопашную. То и дело на стене появляется какой-нибудь турок с флагом и тут же падает вниз.

Солдаты сражаются, окутанные клубами пыли и дыма. Просмоленные венки и «куличи» огненными кометами прорезают дымную пелену.

— Иисус, помоги! — кричит какая-то женщина.

Добо подбегает как раз в ту минуту, когда влетевший в пролом камень попал в голову Матяшу Серу, второму макларскому мельнику. Мельник пошатнулся, но еще не успел он упасть, как взбежавший наверх широкоплечий турок по самый черенок вонзил ему в грудь свой кривой нож. На турка с визгом бросилась женщина, жена мельника.

Она хватает саблю мужа и кричит:

— Вперед! Вперед! Подмога пришла!

Звуки этого голоса как будто влили в венгерских солдат новую силу. С яростной бранью крушат они взобравшихся на стену турок. И кто поставит им в укор бранные слова!

Вон в углу отбиваются два турка. Добо узнает одного из них — этот латник убил макларского мельника. Добо идет на него, но видит, что турок с ног до головы закован в дербентскую сталь, которую и сабля не берет. Комендант мигом бросается на турка и швыряет его на убитого мельника.

Но турок сильный, плечистый малый. Он извивается в руках Добо, точно огромный сом. В бессильном гневе кусает он его поручи и вдруг кидается ничком на землю. Но тут ему приходит конец. Добо нащупывает его голую шею и беспощадно душит турка.

Не успевает он еще подняться, как сверху ему вонзается в ногу турецкое копье, рассекает ремни поножей и застревает в голени.

Добо рычит, как лев, и, упав на колено, хватается за ногу. На глаза у него навертываются слезы от боли.

— Капитан, — с ужасом говорит оруженосец Криштоф, — вы ранены?

Добо не отвечает. Вырвав копье из раны, швыряет его в сторону. В первую минуту он стоит неподвижно и, сжав кулаки, сквозь зубы с шипеньем втягивает воздух. Потом, дернув ногой, пробует, не сломана ли она. Нет, нога не сломана, а лишь кровоточит. Как только боль стихает, Добо снова берется за саблю и тигром бросается на турок, которые пытаются пролезть сквозь брешь. Горе тому, кто сейчас попадется ему под руку!

В то время как сражающиеся чуть ли не рвут друг друга зубами, у другой бреши, в десяти саженях от первой, турок собирается все больше и больше.

Бревна, которыми заложен пролом, не выдерживают напора сотен людей, и турки с торжествующими криками врываются в крепость, радуясь, что им не пришлось даже лезть на стену.

Они толкают, теснят друг друга. Передние, в правой руке держа оружие, в левой — бунчук, лезут на башню. Задние нападают на укрывшихся под помостом раненых и женщин.

Закованный в латы турок подгребает ногой раскаленные угли и пылающие поленья к самым подпоркам помоста. Длинные языки пламени начинают лизать деревянные столбы.

С ранеными солдатами турки управляются легко. Не так-то просто справиться с женщинами. Яростно вопя, они хватают с огня котлы и чаны и наступают на турок.

Толстая жена Гашпара Кочиша плеснула кипятком на длиннобородого агу. Ага хватается за ошпаренное лицо, и драгоценная холеная борода остается у него в руках.

Другая женщина выдернула из костра горящее полено и так ударила им турка по голове, что искры рассыпались звездами. Остальные женщины идут на басурман с оружием в руках.

— Бейте! Бейте их! — орет фелнеметский кузнец и с молотом бежит на помощь женщинам.

Там, стоя бок о бок, отбиваются три басурмана. Кузнец обрушивает одному свой молот на голову, и у турка мозги брызгают в стороны.

Другой падает на колени от удара. Но в руке его сверкает ятаган, и по самую рукоятку турок вонзает его кузнецу в живот.

— Вместе пойдем на тот свет! — ревет кузнец и еще раз взмахивает стофунтовым молотом. Удар превращает шлем турка в лепешку, и только тут кузнец, прижимая руку к животу, опускается на землю, увидев, что противник мертвым упал рядом с мертвецами.

Женщины хватают валяющееся на земле оружие и с неистовыми воплями бросаются на турок. Платки падают у них с головы. Волосы распускаются, юбки развеваются во время схватки. Забывая о женской своей природе, с воем бьются они с турками. Отражать удары саблями они не умеют, поэтому от турок им достается, но и они не остаются в долгу.

— Да здравствуют женщины! — раздался позади них крик Пете.

Увидев, что пламя лижет подпорки помоста, он хватает ведро воды и выливает на огонь.

Пете привел отдохнувший отряд. Сам он тоже обнажает саблю, бросается на акынджи, кошкой вспрыгивает на стену и укладывает его на месте.

Под ударами солдат ряды турок рассыпаются, как мякина, а венгры, расхрабрившись, выскакивают даже за пролом.

Добо в изнеможении опускается на колени. Грудь его бурно вздымается. Он смотрит вниз остановившимся взглядом. С его бороды и сабли каплет кровь.

А разъяренные эгерчане все чаще выскакивают в брешь и, перепрыгивая через мертвецов, бьют турок у подножия башни.

— Назад! — кричит Добо во всю глотку. — Назад!

Но в урагане схватки даже те, кто бьется рядом, не слышат друг друга.

Солдат Ласло Тот замечает бея с красным бархатным знаменем в руках. Он наскакивает на него, в упор стреляет ему в грудь из пищали, затем хватает знамя и, швырнув разряженную пищаль другому турку в глаза, бежит с захваченным знаменем в крепость. Но с пятью его товарищами, выскочившими вместе с ним, расправляются янычары.

Добо видит только, что Вели-бей падает с коня, а победный стяг паши захвачен венгром. Он знаком указывает отдохнувшим солдатам, в каком месте им сражаться, и, затянув окровавленные тряпки на левой руке, мчится вниз, к пролому. Туда уже подоспел Пете. Он спешился и поднес горящую головню к мортире, поставленной у пролома.

Янычары, кинувшиеся спасать знамя, отброшены выстрелом.

— Заряжай! — кричит Добо пушкарю Файриху. — Четверо оставайтесь здесь. Тащите камни и бревна.

И огненный вихрь с новой силой бушует на башнях.

Эва осталась с мертвецом одна.

Сперва она в раздумье смотрела на него, потом поднялась с места, надела шлем, нагрудник и поручи.

Погибший юноша был почти одного с нею роста. Она надела его платье. Сабля Балажа показалась ей короткой. Она вошла в комнату Добо и сняла со стены длинную, прямую итальянскую шпагу. Ремень, привязанный к эфесу, надела на запястье, ножны оставила в комнате.

С обнаженной шпагой выбежала Эва из дверей, сама не зная куда. Она помнила только одно: муж ее вместе с Золтаи защищает наружные укрепления. А в какую сторону надо идти от дворца, она не знала.

Солнце уже заходило и сквозь клубящийся дым казалось раскаленным пушечным ядром, повисшим в воздухе.

По чертежу крепости Эва запомнила, что наружные укрепления серпом охватывают «черепаху» с востока.

Солнце закатывалось справа — стало быть, ей надо идти налево.

Навстречу ей, бряцая оружием, бегом бежали десять грязных, измазанных копотью солдат, держа копье на плече. Впереди бежал младший сержант. Они мчались к Казематной башне. Затем, пошатываясь, прошел еще один солдат. По лицу его струилась кровь. Должно быть, он хотел добрести до цирюльников, но, сделав несколько неровных шагов, упал и вытянулся на земле.

Эва подошла, намереваясь поднять его. Но тут же рядом лежали и второй, и третий солдаты. Нельзя было разобрать, мертвы ли они или просто впали в беспамятство. Один из них был старшим сыном эгерского старосты. Эва не раз видела его из окна. В груди юноши торчала стрела.

Со стороны погребов, запыхавшись, бежали женщины, неся на голове деревянные кувшины, а в руках — подойники или ушаты. Они тоже спешили на восточную сторону. Эва направилась вслед за ними.

Пробежав мимо конюшен, женщины исчезли в маленьком, спускавшемся книзу подземелье, где горели два фонаря.

Это были Темные ворота. Они связывали наружные укрепления с внутренней крепостной стеной.

Эва бросилась вдогонку за женщинами.

Пыль и зловонный дым становились все гуще. Все неистовее орали и метались турки и венгры. На валу, на лестницах и помостах — повсюду лежали трупы, по большей части лицом к земле. В одном из мертвецов Эва узнала отца Балинта. Он упал навзничь. Шлема на голове у него не было. Длинная белая борода покраснела от крови. Но рука все еще сжимала саблю.

Эва споткнулась о булаву с длинной рукояткой, схватила ее и ринулась вверх по лестнице. Бой уже переходил в рукопашную схватку. Солдаты, стоя на стенах, сталкивали вниз турок. Какая-то женщина кинула сверху бревно, горящее с одного конца. Другая, размахнувшись, швырнула в турка пылающую крестовину.

С башни выстрелили две пушки подряд.

Эва посмотрела в ту сторону и увидела мужа. Гергей держал в руке дымящийся фитиль и глядел вниз, стараясь установить, куда попало ядро.

На гребне стены осталось пять или шесть турок. Их сшибли оттуда. На мгновение наступило затишье. Солдаты обернулись и крикнули что есть силы:

— Воды! Воды!

Рядом с Эвой громко требовал воды старый воин в шлеме, стоявший на выступе полуразрушенной стены. По лицу его струился кровавый пот, кровь слепила ему глаза.

Эва узнала отца.

Она выхватила кувшин у прибежавшей женщины, протянула ему, помогла держать. Старик жадно припал к кувшину: в нем было старое эгерское вино, а не вода.

Он пил не отрываясь, и вино текло у него по усам. Наконец он отнял кувшин ото рта и глубоко вздохнул.

Эва увидела, что рука у него тлеет и дымится. Да и не удивительно — ведь кисть руки по самое запястье была деревянная. Вероятно, зажглась она от горящей просмоленной соломы, а старик и не заметил этого.

Эва швырнула на землю кубок, булаву и схватила отца за руку. Она знала, где прикреплялась деревяшка. Ловкими пальцами расстегнула она пряжку и бросила деревянную руку на головы туркам.

А старик схватил саблю левой рукой и, высунувшись из башни, стукнул по тростниковому щиту, украшенному медным полумесяцем.

Эва помчалась дальше, к мужу, перескакивая через мертвые тела. То горящий сноп соломы пролетал перед ее глазами, то за спиной ее пули ударялись о стену. А солдаты все пили и пили. Они просили только воды. Даже вода была для них нектаром. Что же говорить о вине! С каждым глотком в них точно вливалась божественная сила.

Среди шума и воплей турок, копошившихся внизу, раздался громкий голос Золтаи:

— Идите, собаки! Идите! В раю Мохамеду привет передавайте!

А в следующий миг он крикнул:

— Спокойной ночи!

Но турок, к которому были обращены эти слова, верно, забыл ответить.

— Илери! Илери! — надрывались ясаулы. — Мы победили! Мы победили!

Новые толпы, новые лестницы, новые вереницы живых взбирались по грудам мертвецов.

— Аллах! Аллах!

Эва нашла наконец Гергея. Он поджег фитиль бочонка, начиненного порохом, и сбросил бочонок с высоты. Затем швырнул наземь шлем, подскочил к какой-то женщине, выхватил у нее кувшин и стал пить так жадно и торопливо, что красное вино стекало по уголкам его губ.

Эва протянула свой жбан какому-то солдату и повернулась, чтобы поднять шлем Гергея. Но только она нагнулась, как вдруг глаза у нее защипало от дыма горящей смолы. Она выпрямилась, протерла глаза, но уже не увидела Гергея.

Оглянулась направо, налево — все солдаты внезапно опустились на корточки.

Снизу, саженях в десяти от стены, раздался залп. Пуля ударила в шлем Эвы, и он треснул.

Эва пошатнулась и не сразу пришла в себя.

Внизу гремела адская музыка, слышался барабанный бой, треск, завыванье труб.

Под стеной какой-то долговязый ясаул пронзительно вопил:

— Я аюха![93]

Внизу стояли смешанные войска. Вместо янычар пригнали асабов в кожаных шапках и акынджи в красных колпаках.

Окруженный десятью пожилыми янычарами с воплями «Илери! Илери!» на стену кинулся дервиш с флагом в руке. Он был в белой власянице. Голову его вместо колпака из верблюжьей шерсти прикрывал шлем.

Венгры обычно не стреляли в дервишей, но так как этот дервиш был в шлеме и с саблей в руке, по нему дали залп. Эва тоже обратила на него внимание.

Ветер на миг развеял дым, и в руке дервиша заколыхался бунчук с тремя хвостами. Когда дервиш обернулся к крепости, Эва увидела, что один глаз у него завязан.

— Юмурджак! — крикнула она с яростью тигрицы и желтой молнией метнула с высоты булаву.

Булава перелетела через голову дервиша и попала в грудь какого-то янычара. Услышав крик, дервиш взглянул наверх. Но в тот же миг с башни выпалила пушка, и облако дыма и пламя скрыли от глаз Эвы дервиша и его сотоварищей. А когда дым во рву рассеялся, дервиша уже не было и в помине, но на стены взбирались другие солдаты.

Они поднимались теперь не только по лестницам. Какой-то янычар в белом колпаке полез без лестницы — прямо по разрушенной стене крепости. Он ступал с камня на камень. Ведь руки всегда найдут за что уцепиться, да и ноги нащупают щель, куда бы поставить ступню. А по бревнам и вовсе легко взбираться.

За первым янычаром полез второй, третий. И наконец стену облепили десять… двадцать… сотня предприимчивых людей, как облепляют по весне божьи коровки солнечную сторону зданий. Турки, запыхавшись, карабкались, лезли по стенам наружных укреплений. Глаза их сверкали. Некоторые тащили с собой веревочную лестницу, зацепляли ее за камень, и турки, стоявшие внизу, немедленно взбирались по ней.

Гергей сбежал с башни и бросился к пролому. Шлема на голове у него не было, лицо почернело от пороха, в руке он держал копье.

— Шукан! — крикнул он старику, который сражался окровавленным копьем. — Смола еще есть в погребе?

Гергей охрип и поэтому говорил почти на ухо старику.

— Нет! — ответил Шукан. — Там есть бочка древесной смолы.

— Прикажите немедленно прикатить ее к пушке Перени.

Рядом со стариком сражался дьяк Имре. Он положил копье и умчался.

— Витязи! — крикнул Гергей. — Соберемся с силами!

С другой стороны, точно эхо, зазвучал голос Золтаи:

— Если мы отгоним их сейчас, они больше не пойдут на приступ.

— Огонь! Огонь! — послышалось с другого конца.

Продев шесты в ушки котлов, женщины таскали на стены расплавленный свинец, кипящее масло и кипяток.

Тетушка Ваш взбежала на стену с большой лопатой раскаленных углей и высыпала их на турок. Но лопата тут же выпала у нее из рук: камень, отбитый ядром, ударил ее по виску. Она привалилась спиной к столбу и упала.

К ней наклонилась другая, дородная и вся измазанная копотью женщина. Она сразу поняла, что тетушка Ваш испустила дух, и приметила камень, который лежал у тела погибшей. Схватила его, кинулась к стене. И тут попала ей в грудь пуля. Женщина упала.

— Мама! — пронзительно крикнула девушка в красной юбке.

Но не припала к материнской груди, а сперва подняла камень, который уронила мать, и швырнула вниз, туда, куда убитая хотела бросить его.

Камень сразил двух турок. Увидев это, девушка подбежала к матери, обняла ее и с плачем потащила вниз по ступенькам помоста.

Внизу в клубах дыма приближался к стене отряд с черепаховыми щитами. Акынджи не были видны под щитами. Они шли, тесно прижавшись друг к Другу.

— Витязи, берегитесь! — предостерегающе крикнул Гергей.

— Воды! Огня! — заорал Золтаи. — Туда, туда! Они и без лестниц карабкаются по стене!

Из шанцев поднялся покрытый железом навес. Четыре пиада побежали с ним к стене. Турки, стоявшие на лестницах, схватили навес и прикрылись им. Затем последовали остальные навесы. Все они были обиты железом, которое защитники крепости не могли сдернуть кирками.

— Кипятку давайте! — крикнул Гергей, обернувшись. — Да побольше!

Эва подскочила и надела ему на голову шлем.

— Спасибо, Балаж! — сказал Гергей. — Тебя Добо прислал?

Эва не ответила. Помчалась вниз с башни за кипятком.

— Кипятку! Женщины, кипятку! — кричал Гергей во все горло.

Покрытые железом навесы выстроились в ряд. Под них прыгнули стенолазы. Иные из них были без шлемов и полуголые; пот так и катился с них градом. Они выбросили все оружие, и только кривая острая сабля, прикрепленная ременной петлей к запястью, висела у каждого на руке.

Выстроившиеся в ряд навесы образовали широкую железную крышу. Некоторые аги спрятались под нее. Перескочил через ров и Дервиш-бей, неся бунчук с полумесяцем.

Когда Эва вернулась, чтобы встать рядом с Гергеем, она ничего не видела сквозь пелену дыма, кроме длинных, извивающихся языков багрового пламени и сверкающих сабель.

— Аллах! Аллах!

«Бум! Бум! Бум!» — грохотали крепостные пушки.

Дым еще больше сгустился, но внезапно взлетел вверх, точно собранный волнами белый полог кровати. И тогда стало ясно видно, как, сверкая, поднимаются кверху клинки турецких сабель и поворачиваются книзу острия венгерских пик.

— Воды! Воды! — кричал Гергей.

Снизу поднималась железная крыша. Со стены падали огромные камни. Железная крыша расступилась, поглотила камни, потом соединилась вновь.

— Кипятку! — заорал Золтаи, подбежав к краю стены.

Увидев Золтаи, Гергей бросился вниз, к пушке.

Древесная смола уже стояла там в открытой бочке.

Гергей повалил бочку и обратился к пушкарям:

— Заложите смолу поверх пороха! Припыживайте заряд полегче! Засовывайте смолы сколько влезет! Заколачивайте посильнее, чтобы куски превратились в порошок!

В тот же миг со стены полилась кипящая вода.

Куда не попали камни, проникла вода. Навесы вдруг закачались и разъединились. Турки с воплями «Эй ва!», «Медед!» выскочили из-под них.

Но на стене их все еще оставалось много. Гергей выстрелил по ним из мортиры. И все-таки турок не убывало. Тогда он понесся на них с шестом.

— Гергей! — послышался крик Пете.

— Я здесь! — хрипло ответил Гергей.

— Пятьдесят человек привел тебе. Хватит этого?

— Веди сколько есть! Внизу вели жечь костры, и пусть тащат наверх кипяток.

Дым от нового залпа турецких ружей смешался с дымом мортир и на мгновение окутал стену. Стенолазы воспользовались этим и вновь облепили лестницы.

Гергей помчался обратно к пушке.

— Заряжена? — спросил он.

— Заряжена, — ответил старший Гашпар Кочиш.

— Огонь!

Пушка выстрелила, выбросив сноп пламени.

Древесная смола низверглась книзу двадцатисаженной огненной струей. Со стены соскочили даже те турки, которых только коснулась взрывная волна.

Раздались гневные крики ясаулов и офицеров.

С башни ясно было видно, как турки бегут от стен. Асабы, пиады, мюсселлемы, дэли, сипахи, гуребы, акынджи — все вперемежку в ужасе бежали к шанцам. Кто тряс рукой, кто ногой. Обагренные кровью, рассвирепевшие, они были не похожи на людей. Ясаулам и агам удалось их задержать только громкими криками. Беглецов гнали обратно уже не плетьми, а саблями.

— Герои, за мной! — завопил Дервиш-бей.

Израненных турок снова охватило воодушевление. Окровавленные, с пеной бешенства на губах, схватили они штурмовые лестницы и помчались прямо на ту стену, где стояли венгерские пушки.

Впереди несся Дервиш-бей. Белая его хламида покраснела от крови. Сжав в зубах драгоценный бунчук, он взбирался наверх без щита.

По соседней лестнице впереди всех поднимался ага — огромный детина, сущий великан. Чалма на нем была величиной с гнездо аиста, а сабля — с широкую секиру палача.

Гергей оглянулся и вновь увидел рядом с собой оруженосца. Напрягая все силы, тот как раз поднимал огромный камень. Поднял его и швырнул вниз.

— Балаж, — топнул Гергей ногой, — уходи отсюда!

Последние два слова прозвучали уже не хрипло, а звонко.

Балаж не ответил. В руке у него была длинная итальянская шпага, которую он взял в комнате Добо. Юноша бросился к лестнице, по которой поднимался Дервиш-бей.

Гергей посмотрел вниз.

— Хайван! — крикнул он гиганту, когда тот появился на стене, тяжело дыша. — Ах ты, скотина! Буйвол! — И продолжал по-турецки: — Думаешь, тебя никакое оружие не возьмет?

Турок удивленно уставился на Гергея; его широкая, огромная физиономия окаменела.

Воспользовавшись этим оцепенением, Гергей вонзил копье ему в грудь.

Великан схватился одной рукой за копье, другой замахнулся, готовясь нанести Гергею страшный удар. Но рука его рассекла только воздух, и огромное тело рухнуло на один из железных навесов.

К этому времени взобрался на стену и Дервиш-бей.

Эва отдернула голову и только этим избежала удара его копья. В следующий миг она нанесла удар шпагой и попала ему в левую руку, которой он держался за стену. Шерстяная ткань рукава разорвалась, но из-под нее сверкнула блестящая кольчуга.

Дервиш-бей одним прыжком очутился на стене. Взяв в руки саблю, висевшую на ремешке, он, злобно пыхтя, понесся на Эву.

Эва отскочила, вытянула шпагу и, широко раскрыв глаза, ждала нападения.

Но турок не был новичком в школе смерти. Он видел, что перед ним не сабля, а шпага, и знал, что на вытянутую длинную шпагу опасно натыкаться. Он сразу остановился и сделал выпад, рассчитывая отвести шпагу в сторону, а следующим ударом отправить молоденького оруженосца на тот свет.

Но и Эве был знаком этот прием. Она чиркнула шпагой снизу вверх и, мгновенно описав круг, увернулась от сабли турка. Когда же Дервиш-бей захотел нанести второй удар, шпага Эвы проскочила ему под мышку.

Турка спасла только кольчуга: стальные кольца зазвенели; дервиш взмахнул саблей и обрушил ее на голову Эвы.

Эве показалось, что голова ее раскололась. В глазах у нее потемнело, а земля ушла из-под ног. Она поднесла руку к глазам и рухнула у лафета пушки.

Когда Эва очнулась, вокруг стояла мертвая тишина. Где она? Не помнит. Открыв глаза, Эва осмотрелась. Постепенно начала приходить в себя… Разбитая бревенчатая постройка… Между бревен видно ясное, залитое лунным сиянием небо и сверкающие звезды. Под поясницей что-то острое, твердое. Голова лежит в чем-то холодном, мокром…

Она просунула под спину одеревеневшую руку, нащупала щебень и холодное чугунное ядро величиной с яблоко.

И тогда в голове у нее прояснилось.

Тишина. Стало быть, сражение окончилось. А кто же владеет крепостью? Турки или венгры? На помосте слышатся ровные шаги караульного. Раз, два, три, четыре…

Эва попробовала встать, но голова у нее была точно свинцом налита. Приподнявшись с трудом, она увидела, что находится около башни. Рядом с ней лежит ничком какая-то женщина, а неподалеку — солдат в синем ментике и без головы.

Господи помилуй! Что, если турок восторжествовал?

В щели между бревнами пробивался красноватый свет фонаря. Все ближе раздавались чьи-то шаги. Послышался хриплый мужской голос:

— Оруженосца возьмем сперва или женщину?

Слава богу! Венгерская речь!

— Обоих, — ответил второй.

— А все же оруженосец…

— Что ж, возьмем первым оруженосца. Господин капитан еще не спит.

И они остановились перед Эвой.

— Ко дворцу понесем или к остальным?

— К остальным. Такой же мертвец, как и другие.

Один взял Эву за ноги, другой — под мышки и положили на носилки.

Эва заговорила:

— Люди!..

— Глянь-ка, барич-то жив! Слава богу, господин Балаж! Тогда понесем вас во дворец.

— Люди! — пролепетала Эва. — Господин мой жив?

— Жив? Как же, жив! Сейчас господину капитану цирюльники ногу перевязывают.

— Да я спрашиваю про лейтенанта Гергея.

— Про Гергея?

И носильщики толкнули друг друга:

— Бредит.

Крестьяне поплевали себе на ладони, взялись с двух концов за носилки и подняли их.

— Люди! — почти крикнула Эва. — Ответьте мне: жив ли господин лейтенант Гергей Борнемисса?

Вопрос был задан так властно, что оба крестьянина ответили разом:

— Понятно, жив!

— А ранен?

— В руку и в ногу.

— Несите меня к нему.

Крестьяне остановились.

— К нему? — переспросил один и крикнул наверх караульному: — Эй, герой! Где господин лейтенант Гергей?

— Что надо? — послышался сверху голос Гергея.

— Ваша милость, здесь оруженосец Балаж. Он хочет вам что-то сказать.

Послышались медленные шаги. Гергей, прихрамывая, спустился по лестнице. В руке у него был фонарь. В фонаре горела свеча.

Он остановился у нижней ступеньки и сказал, обращаясь к кому-то:

— Да разве это мыслимо! Мертвецов столько, что их и за два дня не уберешь!

— Не то что за два, а за четыре не уберешь, — ответил кто-то хриплым голосом.

Фонарь приблизился.

— Снимите с меня шлем, — сказала Эва.

Крестьянин поднес руку к ее подбородку и взялся за пряжку ремешка.

В эту минуту подошел и Гергей.

— Бедный Балажка! — сказал он. — Как я рад, что ты жив!

Крестьянин попытался отстегнуть и снять шлем, но Эву обожгла нестерпимая боль.

— Ой! — крикнула она не своим голосом.

Подкладка шлема прилипла к окровавленным волосам, а крестьянин не знал, что у оруженосца рана на голове.

Гергей поставил фонарь, наклонился.

Эва увидела, что лицо Гергея черно от копоти, усы и ресницы опалены, на правой руке толстая перевязка.

Но ее лицо тоже было неузнаваемо — на нем запеклась кровь, налипла копоть. На этом окровавленном темном лице светлым пятном выделялись белки глаз.

По всему существу Гергея прошла теплая струя. То же самое ощутил он и в тот день, когда, разыскивая мельничное колесо, увидел в окне дворца вот эти самые глаза.

Они не отрывали друг от друга взгляда.

— Гергей! — тихо промолвила женщина.

— Эва! Эва… Как ты попала сюда?

В голове молнией пронеслось все, что он слышал о своем сыне, вспомнилось все, что он заметил сегодня в поведении жены, которую принял за оруженосца. В этот миг дошло до сердца Гергея самое горестное. И по закопченной от пороха щеке его покатились слезы.

Три дня таскали турки мертвецов после этого страшного приступа. Таскали их и дервиши, и невооруженные асабы.

У подножия стен мертвецы лежали грудами. Во рвах стояли лужи крови, кое-где пришлось даже проложить мостки, иначе было не пройти. Около трупов валялись сломанные щиты, бунчуки, сабли, пики, стрелы и ружья. Кругом стоял ужасающий трупный смрад.

День и ночь таскали турки своих мертвецов. Только из-под стен наружных укреплений пришлось вынести восемь тысяч трупов. Последнее тело унесли на третий день, когда уже выстрелами приходилось отпугивать стаи слетевшихся воронов.

Но и венгров погибло много. Наутро после приступа священник Мартон пропел Absolve Dominet[94] сразу над тремястами покойниками.

Триста мертвецов лежали длинными рядами вокруг братской могилы. Посередине вытянулся священник Балинт в белой рубахе и епитрахили. Рядом с ним лежали обезглавленный старик Цецеи, восемь лейтенантов, оруженосец Балаж с матерью, макларский мельник Матэ Сер, фелнеметский кузнец Гергей Гашпарич, жена Ференца Ваша, женщины, девушки и много, много других окровавленных мертвецов. Лежали тут и трупы, которых нельзя было опознать. Вот одна только голова, а рядом — только рука или окровавленные лохмотья, а в них обутая в сапог нога.

На похоронах присутствовали все уцелевшие офицеры. Сам Добо стоял с непокрытой головой, держа в руке стяг крепости.

Когда священник окропил покойников святой водой, заговорил Добо. Скорбно повел он свою речь. Голос его то и дело прерывался.

— Сняв шлем, стою я перед вами, дорогие мои соратники, свершившие геройские подвиги, жизнь свою положившие в крови и огне за священное дело. Души ваши уже там, за звездами, в вековечной отчизне. Да будет благословен ваш прах и в настоящем и в грядущем! Я склоняю перед вами, славные герои, боевое знамя крепости. Вы пали за родину. Вам уготована награда на небесах. Прощайте! Мы встретимся в сиянии вечной жизни, перед лицом короля Иштвана.

И мертвецов по одному опускали в могилу под салют крепостных пушек.

С неба белыми хлопьями падал снег.

Воскресенье, шестнадцатого октября. После обеда Добо прикорнул часок, а лишь только отогнал сон от глаз, сел на коня и поскакал к Шандоровской башне.

Защитники крепости больше не чинили стен, а стояли и сидели возле проломов.

Был сумрачный осенний день.

Турецкие пушки грохотали беспрерывно.

— Криштоф, сын мой, ступай погляди, что там творится на башне Бойки, — сказал Добо оруженосцу. — А я поеду к Старым воротам.

Криштоф — один глаз его был завязан белым платком — поехал верхом.

У Темных ворот он привязал к столбу коня, взбежал на стену и понесся по стене прямо к Борнемиссе.

У одного пролома в него попала пуля. Мальчик свалился на помост, засыпанный осколками камня.

Караульный крикнул Золтаи:

— Господин старший лейтенант! Маленького оруженосца убило!

Потрясенный Золтаи взбежал на стену. На груди мальчика расплывалось кровавое пятно. Рядом с Криштофом на коленях стоял какой-то солдат. Голова мальчика упала, солдат снял с нее шлем.

— Ступай скорее к господину коменданту, — приказал Золтаи солдату, прижав к себе Криштофа, — доложи ему…

Мальчик был еще жив. Лицо его стало белым как полотно. Устало взглянув на Золтаи, он пробормотал:

— Доложите ему, что я умер.

Он вздохнул и умер.

На следующее утро осажденные не услышали орудийного грома. На холмах и склонах гор белели шатры, но турок нигде не было видно.

— Будем начеку! — сказал с тревогой Добо. — Как бы они не подстроили нам какую-нибудь новую каверзу.

И он поставил караульных к подземным ходам и проломам.

На стене трудно было стоять, камни осыпались под ногами. Крепость напоминала изгрызенный мышами миндальный торт.

Все разглядывали турецкие шатры, прислушивались к необычайной тишине, и вдруг кто-то сказал:

— Они ушли…

Слово это пронеслось, как огонь по сухим, палым листьям. Все повторяли:

— Ушли! Ушли!

Потом с нарастающей радостью:

— Ушли! Ушли!

Но офицеры никого не выпускали из крепости.

Через четверть часа после восхода солнца караульные доложили, что какая-то женщина просится в крепость. По черной шелковой парандже, закрывавшей ее лицо, сразу признали турчанку.

Она приехала на муле со стороны Маклара. Перед ней на седле с высокой лукой сидел маленький венгерский мальчик. Мула вел под уздцы подросток-сарацин лет пятнадцати.

Ворота открывать не стали. Да и как их было открыть, если ворот уже не было!

Женщина въехала в пролом рядом с тем местом, где были прежде ворота. По-венгерски она не говорила и только выкрикивала:

— Добо! Добо!

Добо стоял на высокой груде камней, вздымавшейся на месте ворот, и поглядывал в сторону Фюзеш-Абоня. Увидев турчанку, он сразу решил, что это мать маленького Селима, а услышав, что она выкликает его имя, хромая, спустился с развалин.

Турчанка пала к его ногам, потом подняла голову и, стоя на коленях, подтолкнула к нему венгерского мальчика.

— Селим! Селим! — молила она, протягивая руки.

Венгерскому мальчику было лет шесть. Смуглое личико, умные глазенки, в руке — деревянная лошадка.

Добо положил руку на голову ребенка.

— Как тебя зовут, сынок?

— Янчи.

— А фамилия как?

— Борнемисса.

Вздрогнув от радости, Добо повернулся к Шандоровской башне.

— Гергей! Гергей! — закричал он. — Бегите скорее к господину лейтенанту Гергею!

Но Гергей уже сам мчался с башни.

— Янчика! Янчика мой! — все повторял он со слезами на глазах.

Он чуть не задушил ребенка в объятиях.

— Пойдем к маме!

Турчанка вцепилась в мальчика обеими руками. Вцепилась, точно орлица в ягненка.

— Селим! — кричала она, вращая глазами. — Селим!

И видно было, что она готова растерзать ребенка, если не получит своего сына.

Минуту спустя из дворца выбежала Эва в развевающейся нижней юбке. Лоб ее был обмотан белым платком, но лицо разрумянилось от радости. Она тащила за собой маленького турецкого мальчика. Малышка Селим был в своем обычном турецком платье и держал в руках большой ломоть белой булки.

Обе матери кинулись с распростертыми объятиями навстречу своим детям.

Одна кричала:

— Селим!

Другая:

— Янчика!

Женщины упали на колени перед детьми, каждая обнимала своего сына, целовала, не могла на него наглядеться.

И, стоя на коленях, они обменялись взглядом и протянули друг другу руки.

Турки и в самом деле бежали.

Варшани, пришедший в крепость сразу вслед за матерью Селима, рассказал, что паши хотели еще раз пойти на приступ, но когда сообщили об этом янычарам, те побросали оружие перед шатрами пашей и закричали в ярости:

— Не станем сражаться дальше! Хоть всех повесьте, а не станем! Аллах за венгров! Против аллаха не пойдем!

Ахмед-паша, плача, рвал свою бороду на глазах всего войска.

— Коварный негодяй! — кричал он Али-паше. — Ты назвал Эгерскую крепость ветхим хлевом, а защитников ее — овцами. Теперь сам ступай, расскажи султану о нашем позоре!

Если бы не вмешательство беев, паши подрались бы перед всей ратью.

Турецких офицеров пало великое множество. Велибея унесли с поля битвы на носилках. Дервиш-бея ночью нашли у стен крепости полумертвого.

В турецком стане царило такое отчаяние и столько было там раненых, что еще не успели паши дать приказ об отступлении, а войско уже начало отступать. Отряды, стоявшие под Фелнеметом, подожгли деревню и пустились ночью в дорогу, провожаемые заревом пожара. Остальные тоже не стали дожидаться утра: побросали шатры, пожитки и устремились в путь.

Невыразимая радость охватила защитников крепости после рассказа Варшани. Люди плясали, бросали оземь шапки. Турецкие знамена выставили как трофеи. Дали залп из пушек. Священник Мартон, подняв крест к небесам, в радости громко запел: «Te Deum laudamus»[95].

Он упал на колени, целовал крест, плакал.

Из земли выкопали колокол. Перекладину, на котором он висел, положили на два столба и зазвонили.

«Бим-бом, бим-бом…» — весело звонил колокол.

А посреди рыночной площади, подняв крест, пел отец Мартон. Вокруг него на коленях стоял народ. Добо тоже преклонил колена.

Даже раненые вылезли из своих закутков и подземных пристанищ, добрели до площади и тоже встали на колени позади остальных.

Но вдруг Лукач Надь громко воскликнул:

— За ними! Пес подери Мохамедово отродье!

Воины глядели на Добо, сверкая глазами. Добо кивнул в знак согласия.

И сколько осталось в крепости коней, на всех вскочили солдаты, вынеслись из ворот и поскакали вслед за турками в Маклар.

А пешие рассыпались по шатрам. Собрали уйму пороха, пуль и оружия. Шатров же было так много, что и недели спустя их все еще разбирали и перетаскивали.

К вечеру верховые вернулись нагруженные добычей.

Из защитников крепости в братской могиле покоились триста человек. На охапках сена и соломы лежали двести тяжело раненных, за жизнь которых нельзя было поручиться.

Были ранены и все старшие офицеры. Добо и Борнемисса — в руку и ногу. Золтаи лежал пластом. У Мекчеи была целая коллекция ран и рубцов. Волосы, усы, брови, борода были у него опалены, так же как у Борнемиссы, у Добо и у большинства воинов. Голова Фюгеди была обмотана повязками — виднелись только глаза и уши. Недоставало у него и трех зубов — в схватке какой-то турок выбил их булавой. Но Фюгеди весело перенес утрату, ибо вместе со здоровыми вышибли и больной зуб.

Ранены были все обитатели крепости — женщины и мужчины без исключения. Впрочем, нашелся один, не получивший ранений, — цыган Шаркези.

Последнее донесение Шукана звучало так:

— Господин капитан, честь имею доложить, что все большие пушечные ядра, попавшие в крепость, мы собрали и пересчитали.

— Сколько же их оказалось?

— Не считая нескольких сотен, застрявших в стенах, — двенадцать тысяч без пяти.