• 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13

    • Часть третья

    «Лев-узник»

    1

    На заболоченном лугу у речки Беретьо стоял конный ратник в синем плаще и красной шапке. Это был солдат королевских войск. Он помахал шапкой и, крикнув через кусты вербы: «Ого-го-го! Вода!» — съехал по нагретому солнцем топкому берегу к воде, заросшей пышно желтеющей калужницей.

    Конь зашел по колено в траву, под которой воды было почти не видно, и вытянул шею, чтобы напиться.

    Но пить не стал.

    Поднял морду, и вода полилась обратно через рот и через ноздри. Конь фыркнул и замотал головой.

    — Да что с тобой? — проворчал солдат. — Ты что, чертушка, не пьешь?

    Конь снова опустил морду. И опять выпустил воду ртом и носом.

    Через луг рысью подъехали еще восемнадцать всадников в венгерской одежде различного покроя. Среди них был худощавый высокий человек с орлиным пером на шапке. На плечах у него вместо плаща накинут был суконный ментик вишневого цвета.

    — Господин лейтенант, — обернулся к нему солдат, заехавший в речку на коне, — верно, вода грязная, конь не хочет пить.

    Всадник с орлиным пером на шапке погнал коня в реку и посмотрел на воду.

    — В воде кровь! — сказал он с удивлением.

    Берег зарос ивняком, желтевшим барашками. Земля голубела от фиалок. Над весенними цветами жужжали пчелы.

    Лейтенант хлестнул коня и проехал несколько шагов вверх по течению. Среди кустов вербы он увидел молодого человека в одной рубахе, который стоял по колено в воде и мыл окровавленную голову. Голова у него была большая, бугристая, точно у быка. Глаза черные, взгляд решительный, усики торчали, как колючки. Возле него на траве валялись желтые сапоги, доломан, вишневого цвета бархатная шапка и сабля в черных кожаных ножнах.

    Так вот отчего в реке кровь!

    — Кто ты такой, братец? — спросил изумленный лейтенант.

    Юноша ответил небрежно:

    — Иштван Мекчеи.

    — А я Иштван Добо. Что с тобой?

    — Турок меня поранил, черт бы его побрал! — И Мекчеи прижал руку к голове.

    Добо оглянулся. В поле он увидел только вербы, осины и какие-то кусты.

    — Турок? Ах, басурманская душа!.. Да ведь он не мог еще далеко отъехать. Сколько их?.. Эй, ребята!

    И Добо выехал на берег.

    — Не трудитесь понапрасну, — сказал Мекчеи, мотнув головой, — я уже уложил его. Вот он валяется позади.

    — Где?

    — Да где-то здесь неподалеку.

    Добо приказал своему слуге спешиться.

    — Давай сюда корпию, полотно.

    — И там, повыше, тоже есть, — молвил Мекчеи, снова прижав ладонь к голове.

    — Турки?

    — Нет! Старик-дворянин с женой.

    У раненого с макушки головы сочилась кровь и алой струйкой стекала по лбу к носу. Он снова склонился к воде.

    — Там, в ивняке, — доложил один солдат.

    Добо поскакал на своем жеребце вверх по течению и вскоре увидел старика и женщину. Старик сидел в одной рубахе у самой воды, наклонив голову, а женщина — дородная старушка — смывала с нее что-то красное.

    — Ой, горе! Пришлось тебе на старости лет попасть в такую беду. Да еще такому калеке! — причитала она.

    — Не вой! — рявкнул старик.

    — Бог в помощь! — крикнул Добо. — Рана-то велика?

    Вскинув голову, старик отмахнулся.

    — Турецкий удар…

    Только тогда заметил Добо, что старик однорукий.

    — Что-то знаком больно, — пробормотал он, слезая с коня, и, соскочив, представился: — Иштван Добо!

    Старик взглянул на него.

    — Добо? Ба! Да это ты, братец Пишта? Как же тебе не знать меня? Ведь ты бывал у меня, заезжал к старику Цецеи.

    — Цецеи?..

    — Ну да, да, Цецеи! Не помнишь разве? Когда ты за Морэ гнался!

    — Теперь припоминаю. Так что же здесь, отец, случилось? Как вы попали сюда из Мечекской долины?

    — Да все эти собаки басурмане… — И старик подставил голову жене, снова принявшейся смывать кровь. — Эти псы басурмане напали на нас в дороге. Счастье наше, что как раз в это время нас нагнал тот юноша. Ох и парень! Крошил их, словно тыкву. Но и я не давал спуску, бил по ним прямо из повозки. Возница тоже показал себя молодцом…

    — Сколько же их было?

    — Десяток, пес их дери! Провались они в преисподнюю! Счастье, что не сладили с нами. Я ведь везу с собой штук четыреста золотых, если не больше. — И он хлопнул рукой по болтавшейся на боку суме.

    Женщина выжала из платка красную от крови воду.

    — А юноша этот не помер? — спросила она, подняв голову.

    — Ничуть не бывало, — ответил Добо. — Он тоже умывается в реке — вон там, немного пониже.

    Добо взглянул на лежавший поблизости окровавленный труп турка.

    — Поеду посмотрю, с каким народом пришлось вам биться, — сказал он и пустился по берегу в объезд к дороге.

    В ивняке Добо нашел еще семь трупов: двух венгров и пять турок, а на дороге увидел свалившуюся в канаву повозку, запряженную тройкой лошадей. Молодой возница собирал и складывал выпавшие из повозки сундуки.

    — Не мучайся, дружок. Сейчас придет подмога… — сказал ему Добо и поехал обратно к Мекчеи. — Здесь, братец, не один турок, а целых пять. Рубился ты превосходно! Удары делают тебе честь.

    — Где-то должен быть еще один, — ответил Мекчей. — Тот, наверно, в реке. А моих солдат вы нашли, батенька?

    — Нашел, Одному, бедняге, голову раскроили пополам.

    — Нас было трое.

    — А турок?

    — Их, собак, было десять!

    — Стало быть, четверо сбежали?

    — Сбежали. Чего доброго, вздумают вернуться!

    — Пусть возвращаются! Теперь и я помогу!

    Добо слез с коня и стал осматривать рану юноши.

    — Порез большой, но не глубокий, — сказал он и, сжав края раны, сам положил на нее корпию и туго перевязал длинными кусками полотна. — Ты куда ехал, братец?

    — В Дебрецен.

    — Уж не к Терекам ли?

    — Да, к ним.

    — Послушай, братец, есть у меня там дружок: Гергей Борнемисса. Он еще, наверно, мальчик. Знаешь его?

    — За ним я как раз и еду. Гергей прислал письмо, что хочет служить в моих войсках.

    — Он так уже вырос?

    — Восемнадцать лет ему исполнилось.

    — А с земель Балинта Терека народ разбежался, конечно?

    — Да, с тех пор как хозяин попал в неволю, всех словно ветром разметало.

    — И Тиноди ушел?

    — Тоже бродит где-то. Впрочем, сейчас, может быть, и он ютится в Дебрецене.

    — Что ж, передай привет и поцелуй ему и обоим сыновьям Терека.

    Пока они беседовали, Добо взял тряпку и, засучив рукав, вымыл окровавленное лицо Мекчеи. А один из солдат отчищал мокрой тряпкой кровавые пятна с его одежды.

    — Старик еще там? — спросил Мекчеи, указав в ту сторону, где был Цецеи.

    — Там. Беды большой с ним не случилось. Он тоже в голову ранен. А ты не голоден, братец?

    — Нет, только пить хочу.

    Добо велел солдату принести флягу, остальных же отрядил помочь вознице.

    Потом они направились к Цецеи. Старики супруги сидели уже на траве возле экипажа. Цецеи держал в руке индюшечью ножку и с волчьим аппетитом обгладывал ее.

    — Милости просим к нашему столу! — весело крикнул он. — Хорошо, братец, что с тобой ничего не стряслось.

    Мекчеи махнул рукой.

    — Ничего!

    Солдаты собрали добычу: пять турецких коней, столько же плащей и различное оружие.

    Мекчеи разглядывал коней, потом стал осматривать валявшееся на земле оружие.

    — Выбирайте, отец, — предложил он Цецеи, — добыча общая.

    — Очень мне нужно! — отмахнулся старик. — У меня и коней, и своего оружия хватит.

    — Что ж, тогда разрешите вам, Добо, предложить какую-нибудь саблю.

    — Благодарю, — улыбаясь, ответил Добо и замотал головой. — Зачем же я-то возьму? Я ведь не бился с турками.

    — Ничего, выбирайте.

    Добо покачал головой.

    — Добыча вся твоя, до последней пуговицы. С какой стати приму я у тебя подарок!

    — Я даром и не собираюсь отдавать.

    — Вот это другой разговор. — Добо с интересом взглянул на турецкую саблю превосходной работы. — Какая же ей цена?

    — А вот какая: когда вы, ваша милость, будете комендантом какой-нибудь крепости и вам придется туго, вы призовете меня на помощь.

    Добо, улыбнувшись, замотал головой.

    — За такую неверную плату мы не покупаем.

    — Что ж, я назначу другую: поедемте со мной в Дебрецен.

    — Сейчас это тоже невозможно. Я королевский комиссар, собираю десятину в брошенных имениях. Разве что попозже выберусь в Дебрецен.

    — Тогда подарите мне взамен сабли вашу дружбу.

    — Она и без подарков твоя. Но в знак дружбы я, так и быть, возьму саблю на память. На вас напали не простые турки, вижу по оружию. Один из них был, наверно, беем. Знать бы только, откуда они.

    — Думаю, что из Фейервара.

    Добо поднял с земли саблю в бархатных ножнах, украшенных бирюзой, с рукояткой в виде позолоченной змеиной головы. Глаза у змеи были алмазные.

    — Ну, братец, это твоя. Такой сабли я не возьму. Она ведь стоит целое состояние.

    Тут же валялись еще две сабли из турецкой стали. Обе были попроще. Добо поднял одну и согнул кольцом.

    — Хороша сталь! — заметил он весело. — Подаришь мне эту саблю — спасибо скажу.

    — С удовольствием! — ответил Мекчеи.

    — Но если ты подарил ее мне, сделай еще одно одолжение: возьми эту саблю с собой в Дебрецен, и ежели Тиноди обретается там, попроси его написать на клинке какое-нибудь изречение. Какое он сам захочет. В Дебрецене есть золотых дел мастер, он вырежет эти слова на клинке.

    — С удовольствием! — ответил Мекчеи. — Я тоже попрошу его написать что-нибудь и на этой вот змеиной сабле.

    Взмахнув кривой саблей, он привязал ее к поясу рядом с другой.

    — Не нашлось ли денег у турецкого офицера? — спросил Добо своих солдат.

    — Еще не обыскали его.

    — Так обыщите.

    Солдат вскоре приволок убитого турка, прямо за ноги протащив его по траве, и тут же обыскал.

    Карманов в красных бархатных шароварах не оказалось. Но в поясе нашли мешочек с золотом и серебряные монеты.

    — Как раз на расходы пригодятся! — обрадованно воскликнул Мекчеи. — Солдат всегда найдет, на что потратить.

    Обнаружили также рубиновое украшение на тюрбане и золотую цепочку на груди. На цепочке висел талисман — накрученный на кокосовую щепку листик пергамента.

    Мекчеи положил драгоценности на ладонь и протянул Цецеи.

    — Ну, из этого, отец, вы уж непременно должны что-нибудь выбрать себе.

    — Спрячь, братец, — отмахнулся старик. — Куда старику цветок на шляпу, с него и репейника хватит!

    Но у его жены заблестели глаза.

    — Цепочку-то возьми для дочки, — сказала она. — У нас есть дочка. Красивая барышня. Она живет при дворе королевы.

    — Приезжайте, братцы, на свадьбу! — весело заорал Цецеи. — Хочу перед смертью душу потешить, потанцевать вволю.

    Мекчеи опустил цепочку на ладонь его жены.

    — За кого ж ваша дочка выходит замуж?

    — За лейтенанта королевы Адама Фюрьеша. Вы, может, знакомы с ним?

    Мекчеи, помрачнев, замотал головой.

    — Славный малый, — хвасталась супруга Цецеи. — Дочку мою сама королева выдает замуж.

    — Дай бог им счастья! — буркнул Добо.

    Одежду турок и все оружие без украшений Мекчеи подарил солдатам Добо.

    Начали собираться в путь.

    Мекчеи поднял с земли свою шапку и, раздосадованный, повертел ее в руке. Шапка была разорвана почти пополам.

    — А ты не досадуй! — утешал его Цецеи. — Не будь она надорвана, сейчас не полезла бы тебе на перевязанную голову. К тому же за убыток ты получил сполна.

    Одежда на Мекчеи была еще мокрая. Ну, да не беда: солнце и ветер высушат ее до вечера.

    — Бери двух солдат, — сказал Добо, — и они проводят тебя. Дядюшке Цецеи я тоже дам двоих.

    — А может, мы вместе поедем? — сказал Мекчеи и, обернувшись к супругам Цецеи, спросил: — Поедемте вместе?

    — Куда? — спросил старик.

    — В Дебрецен.

    — Поедем.

    — Тогда нам хватит и троих солдат.

    — Бери, сколько твоей душе угодно, — любезно ответил Добо.

    Пока старики супруги собирались, Добо и Мекчеи обошли мертвецов. Среди них, раскинув руки и ноги в синих суконных шароварах, лежал на спине огромный турок лет тридцати. Удар ему пришелся как раз в глаз.

    — Я будто припоминаю его, — сказал Добо. — Не иначе как дрался с ним когда-то.

    — Он выл, как шакал, — улыбнулся Мекчеи. — Ну что, шакал, молчишь небось?

    Убитые венгерские воины были сильно покалечены; голову одного они прикрыли платком.

    Мертвым туркам солдаты прокололи живот и кинули их в Беретьо. А венграм выкопали в мягкой прибрежной земле могилу под старой вербой и положили их туда прямо в одежде. Укрыли плащами и засыпали землей. В могильный холм крест-накрест воткнули сабли.

    2

    На южной окраине Константинополя возвышается старинный замок-твердыня. Он был выстроен еще греками. В этом месте стояли когда-то Южные ворота знаменитой византийской крепостной стены, чудесные беломраморные Золотые ворота, воздвигнутые в честь императора Феодосия[32] и украшенные мастерами по резьбе и росписи. Белые камни ворот сохранились и поныне. Высока ограда замка, а внутри нее, точно семь ветряных мельниц, семь приземистых башен.

    С востока замок омывает Мраморное море, а с других сторон его окружают деревянные дома.

    Это знаменитый Еди-кула, иначе говоря — Семибашенный замок.

    Все семь башен битком набиты сокровищами султана, которые уже не помещаются во дворце.

    В двух средних башнях — драгоценности: золото и жемчуг. В башнях, выходящих на море, — осадные машины, ручное оружие и серебро. В остальных двух — старинное оружие, древние грамоты и книги.

    Здесь содержатся и высокопоставленные узники — все по-разному. Иные закованы в цепи, сидят в темницах. Другие живут свободно и в такой неге, будто они дома; они могут гулять в саду крепости, в огороде, на балконах башен и мыться в бане, могут держать слугу — и даже трех слуг, писать письма, принимать посетителей, развлекаться музыкой, есть, пить. Только выходить за ограду замка они не вольны.



    Два седовласых человека сидели на скамье в саду Семибашенного замка, греясь на весеннем солнышке. У обоих на ногах были легкие стальные цепи, служившие больше для того, чтобы узники не забывали о своем положении.

    Один оперся локтями о колени, другой откинулся на спинку скамейки и, положив руку на локотник, глядел на облака.

    Человек, смотревший на облака, был старше своего соседа. На голове у него была белая грива волос, борода свисала по самую грудь.

    Оба были в венгерской одежде. Много одежды поизносили венгерские узники в Семибашенном замке!

    Старики сидели молча.

    Лучи весеннего солнца маревом окутали сад. Среди кедров, туй и лавров цвели тюльпаны и пионы. Огромные листья старой смоковницы впивали в себя солнечные лучи.

    Узник, следивший за полетом облаков, скрестил на груди сильные руки и, посмотрев на товарища, спросил:

    — О чем ты задумался, друг Майлад?

    — Вспомнилось ореховое дерево в моем саду, — ответил Майлад. — В Фогараше у меня под окном стоит старое ореховое дерево…

    Оба замолчали, и снова заговорил Майлад:

    — Одна ветка, та, что подальше от окна, замерзла. Пустило ли дерево новый росток? Вот о чем я думаю.

    — Наверно, пустило. Когда дерево замерзает, от корня отходят новые ростки. И виноградная лоза пускает ростки. А вот человек, тот нет…

    Снова наступило молчание. И опять разговор завел Майлад:

    — А ты о чем думаешь, Балинт?

    — О том, что капы-ага[33] — такая же дрянь, как и все остальные.

    — Это верно.

    — «Я такой хитрый, эдакий хитрый»… Вот моя жена и прислала ему тридцать тысяч золотых, чтобы он «хитростью» своей снял с меня эти цепи. Уже три месяца прошло с тех пор…

    Опять помолчали. Майлад потянулся за желтевшим в траве цветком. Сорвал его. Растеребил в руке и рассыпал лепестки по земле.

    — Ночью, Балинт, я думал о том, что ведь так до сих пор и не знаю, за что ты здесь сидишь. Ты рассказывал не раз, как тебя везли по Дунаю, как ты хлопнул о борт корабля одного стражника, как тебя сюда привели. Но начало, настоящую причину…

    — Я же сказал тебе, что сам не знаю.

    — Жил ты в своем гнезде. Не могли же заподозрить, что ты мечтаешь стать королем или властителем! И с турками ты дружил. Сам призвал их на помощь против Фердинанда.

    — Не только я…

    — Но из них ты здесь один. Знаю, что не для этого ты позвал турок…

    — Я и сам часто ломал голову над этим. Самому хотелось бы узнать, за что я попал сюда.

    По двору под барабанный бой прошел отряд капыджи, и узники снова остались одни.

    Балинт передернул плечами.

    — И все-таки я думаю, что причина в той ночной беседе. Султан спросил меня, зачем я сообщил немцам о его приходе. Спросил с досадой. «Немцам? — с удивлением задал я вопрос. — Я сообщил не немцам, а Перени»[34]. — «Это все едино, один черт! — ответил султан. — Перени ведь стоял за немцев. — И султан с бешенством выпучил на меня глаза. — Если б ты не сообщил им, — сказал он, — мы застигли бы здесь немецкие войска врасплох. Схватили бы всех вельмож и сломили бы силу Фердинанда! Вена тоже была бы моей!» Когда этот мерзкий турок рявкнул на меня, во мне кровь вскипела. Я ведь, знаешь, всю жизнь был сам себе хозяином и думы свои не привык таить.

    — И ты встал на дыбы?

    — Я не был груб. Только признался, что сообщил немцам о прибытии султана, желая спасти тех венгров, которые были в немецком стане.

    — О-о! Напрасно ты так сказал, это большая ошибка!

    — Да ведь я тогда еще был на воле.

    — А что он ответил?

    — Ничего. Ходил взад и вперед — думал. Вдруг повернулся к своему паше и приказал отвести мне хороший шатер, чтобы я переночевал в нем, а утром-де мы продолжим разговор.

    — О чем же вы беседовали на следующий день?

    — Ни о чем. С тех пор я не видел его. Меня поместили в большущем шатре, но больше не выпустили из него. Каждый раз, как я пытался выйти, мне приставляли к груди десять пик.

    — Когда же на тебя надели оковы?

    — Когда султан отправился домой.

    — А мне надели на ноги кандалы сразу же, как схватили. Я плакал от ярости, как дитя.

    — А я не могу плакать, у меня нет слез. Я не плакал даже, когда родной отец умер.

    — И о детях своих не плачешь?

    Балинт Терек побледнел.

    — Нет. Но всякий раз, как вспомню о них, будто ножами меня режут. — И, вздохнув, он склонил голову на руку. — Мне частенько вспоминается один раб, — продолжал Терек, покачивая головой, — худой, злющий турок, которого я захватил на берегу Дуная. Продержал я его у себя в крепости много лет. И однажды он прямо в глаза проклял меня.

    Вдали заиграли трубы. Узники прислушались, потом снова погрузились в свои мысли.

    Когда солнце зарумянило облака, по саду прошел комендант крепости и, подойдя к ним, небрежно бросил:

    — Господа, ворота закрываются!

    Ворота запирались обычно за полчаса до заката солнца, и к этому времени узникам полагалось быть у себя в комнатах.

    — Капыджи-эфенди, — спросил Балинт Терек, — по какому случаю сегодня музыка играет?

    — Сегодня праздник тюльпанов, — свысока ответил комендант. — Нынче ночью в серале не спят.

    И он прошел дальше.

    Узникам было уже известно, что это значит. И прошлой весной был такой же праздник. Все жены султана резвились в саду сераля.

    В этот день султан устанавливает между цветниками ларьки и палатки «со всякими товарами. Роль продавщиц исполняют затворницы гарема низшего ранга и продают разные безделушки — бусы, шелковые ткани, перчатки, чулки, туфли, вуали и прочую мелочь.

    Женам султана — а их несколько сотен — никогда не разрешается ходить на базар, так пусть они хоть раз в году насладятся тратой денег.

    В саду в этот день стоит веселый гомон. На деревьях и кустарниках развешаны клетки с попугаями, скворцами, соловьями, канарейками. Их приносят из дворца. И птицы поют, состязаясь с музыкой.

    Вечером в Босфоре на одном из кораблей зажигаются ароматические факелы, пестрые бумажные фонарики, и весь гарем под музыку совершает прогулку на этом корабле до самого Мраморного моря.

    У подножия Кровавой башни узники пожали друг другу руки.

    — Приятных снов, Иштван!

    — Приятных снов, Балинт!



    Ведь тут, кроме сновидений, другой радости и нет. Во сне узник всегда дома. Он занимается своими делами, словно это и есть день, а неволя — только сон.

    Но Балинту Тереку вовсе не хотелось спать. Против обыкновения, он прилег после обеда и задремал, так что вечером его не клонило ко сну. Он распахнул окно. Сел к нему и смотрел на звездное небо.

    По Мраморному морю мимо замка Еди-кулы проплывал корабль. Небо было звездное и безлунное. Сверкающая россыпь звезд отражалась в зеркальной глади моря — казалось, и море стало небом. Корабль, освещенный фонариками, плыл между звездами, трепетавшими в небе и в море.

    Каменная стена заслоняла от узника плывущий корабль, но музыка доносилась к нему. Звенела турецкая цимбала, и щелкала чинча. В тоске заточения Балинт Терек слушал бы их охотно, но мысли его унеслись далеко.

    К полуночи шумная музыка утихла. Запели женщины. Сменялись их голоса — сменялся и аккомпанемент.

    Балинт Терек слушал рассеянно. Он смотрел, как небо медленно заволакивают рваные облака-скитальцы. Сквозь темные их лохмотья кое-где проглядывали звезды.

    «И небо здесь совсем иное, — подумал узник, — турецкое небо, турецкие облака…»

    На корабле наступило долгое молчание, и мысли Балинта сплетались одна с другой.

    «И тишина здесь иная: турецкая тишина…»

    Он уже решил было лечь, но все не мог преодолеть оцепенения и сдвинуться с места.

    И вдруг в ночной тиши снова зазвучала арфа, и сквозь ветви деревьев во мраке турецкой ночи понеслась мелодия венгерской песни.

    Какая-то сладостная боль пронизала все существо Балинта Терека.

    Арфа умолкла на мгновение. Потом трепещущие аккорды снова вспорхнули и тихим рыданием поднялись во тьме ночной.

    Балинт Терек поднял голову. Так вскидывает голову запертый в клетку лев, когда до него доносится дуновение южного ветра. Тоскливо смотрит он вдаль сквозь прутья решетки.

    Струны арфы пели все тише, мягче, и звуки растаяли в ночной тишине, точно вздохи. Потом снова ударили по струнам, и высокий скорбный женский голос запел по-венгерски:

    Кто испил воды из Тисы,
    Хочет к Тисе возвратиться…
    Эх, и я пила, девица!..

    У Балинта Терека перехватило дыхание. Он поднял голову и устремил пристальный взгляд во тьму, откуда доносилась песня. Седая грива волос разметалась. Лицо стало белым, словно мрамор.

    Старый лев, не шелохнувшись, слушал родную песню. Из глаз его жемчужинками скатились крупные слезы и потекли по щекам и бороде.

    3

    Ночью, часов в двенадцать, слуга постучался в дверь комнаты сыновей Терека.

    — Барич Гергей!

    — Что случилось? Войди!

    Он еще не спал. Читал при свече Горация.

    Проснулись и сыновья Терека.

    — Меня прислал караульный, — доложил слуга. — Какой-то господин стоит у ворот.

    — А как его зовут?

    — Не разобрал: Печка, что ли.

    — Печка? Кого еще черт принес? Кто такой Печка?

    — Он приехал из Дера и хочет остановиться у нас.

    При слове «Дер» Гергей вдруг вскочил с постели.

    Янчи Терек с недоумением взглянул на него.

    — Кто это, Гергей?

    — Мекчеи! — крикнул весело Гергей. — Немедленно впустите господина витязя.

    Слуга умчался.

    Гергей надел башмаки и накинул на плечи плащ. Оба мальчика тоже выбрались из кроватей. Янчи было шестнадцать лет, Фери исполнилось четырнадцать. Обоим любопытно было взглянуть на гостя, которого они знали только по имени.

    — Прикажите подать еды, вина! — бросил Гергей, обернувшись в дверях, и убежал.

    Когда он спустился вниз, Мекчеи уже был во дворе. Возле него стояли караульный с фонарем в руке и комендант крепости.

    Сверху тоже показался зажженный фонарь. Некоторое время луч света колыхался над двором, потом остановился над приезжим, который как раз прощался с солдатами Добо, сунув каждому по талеру в руку.

    — Слава богу, наконец-то доехал! — проговорил Мекчеи, обнимая Гергея. — Я чуть в седле не заснул, до того устал.

    — Но, Пишта, старина, что у тебя на голове?

    — Тюрбан, черт бы его побрал! Не видишь разве, что я турком заделался!

    — Да ты, старина, не шути! Платок-то весь в крови.

    — Ничего, братец, отведи мне только комнату, дай тазик, воды для мытья, а потом я расскажу, какова дорога от Дера до Дебрецена.

    На лестнице появилась служанка и вопросительно взглянула на приезжего. Гергей замотал головой — служанка исчезла.

    Юноша повернулся к Мекчеи и объяснил:

    — Госпожа наша не спит. И по ночам все мужа ждет или писем от него.

    Три дня пролежал Мекчеи в замке. От раны у него поднялся жар. У постели его сидели все время сыновья Терека и Гергей. Они поили витязя красным вином и с интересом слушали его рассказы.

    Навещала его и сама госпожа. Мекчеи, еще лежа в постели, сказал без обиняков, что приехал за Гергеем и увезет его с собой в королевскую рать.

    Мальчики смотрели на Гергея, ошеломленные; лицо их матери выразило упрек и скорбь.

    — И ты решишься нас покинуть? Разве я не заменила тебе мать? Разве мои сыновья не были тебе братьями?

    Гергей отвечал, опустив голову:

    — Мне уже восемнадцать лет. Неужто я здесь буду бездельничать и зря проводить время, когда родине нужны солдаты!

    Он выглядел не по годам возмужалым, строгими стали девически тонкие черты смуглого лица, уже пробивалась и бородка. Лучистые черные глаза были серьезны и полны мысли.

    — Только тебя там не хватало! — покачала головой госпожа Терек. — Разве ты не можешь подождать, пока подрастет мой сын? Ведь все отворачиваются от нас! — И она скорбно покачала головой, утирая хлынувшие из глаз слезы. — От кого господь отвернулся — отвернутся и люди.

    Гергей опустился перед нею на колени и поцеловал ей руку.

    — Милая матушка, если вы так понимаете мой уход, я остаюсь!

    При разговоре присутствовал и Тиноди. Как раз в тот день он прибыл из Эршекуйвара — приехал узнать что-нибудь о своем господине. Но, увидев, что на замке нет флага, а хозяйка в трауре, не спросил ничего.

    Он сидел у окна на сундуке, покрытом медвежьей шкурой, и что-то писал на клинке сабли.

    Услышав слова Гергея, он прекратил работу.

    — Милостивая госпожа, разрешите и мне вмешаться в вашу беседу.

    — Что ж, Шебек, вмешивайтесь.

    — Куда бы птица ни улетала, она всегда возвращается к своему гнезду. Гергею тоже хочется выпорхнуть на волю. И я скажу: хорошо бы ему полетать по белу свету. Потому что, изволите ли знать, скоро-скоро наш сударик Янош подрастет, и для него будет лучше иметь при себе обученного воина.

    Улыбаться было нечему, однако все улыбнулись. Привыкли, что Шебек Тиноди вечно шутит, когда не поет. И если даже говорил он серьезно, всем казалось, будто в словах его кроется какая-то шутка.

    Госпожа Терек бросила взгляд на работу Тиноди.

    — Готово стихотворение?

    — Конечно, готово. Не знаю только, понравится ли оно вашей милости.

    Тиноди поднял саблю со змеиной рукояткой и прочел:

    Кто бесстрашен — тот силач,
    Кто силач — в бою горяч,
    А такой и победит,
    От него и смерть сбежит.

    — И на моей сабле напишите то же самое! — сказал восхищенный Янчи Терек.

    — Нет, нет, — ответил Тиноди, замотав головой, — тебе я сочиню другой стих.

    С постели послышался голос Мекчеи:

    — Дядюшка Шебек, на сабле Добо напишите так, чтобы там стояло и имя короля. Ну, знаете, как это говорится: за бога, за отчизну, за короля.

    — Устарело! — отмахнулся Тиноди. — А с тех пор как немец носит венгерскую корону, совсем выходит из моды. Если Добо это хотел начертать на своей сабле, так взял бы ее с собой, да и велел бы кому-нибудь написать.

    — Мне вспомнились слова, которые я слышал, когда был еще ребенком, — сказал Гергей, приложив палец ко лбу. — Вот их бы и написать.

    — Какие же слова?

    — «Главное — никогда не бояться».

    Тиноди замотал головой.

    — Мысль хорошая, да выражена нескладно. Стойте-ка…

    Подперев рукой подбородок, он устремил взгляд куда-то в пространство. Все замолчали. Вдруг глаза его сверкнули.

    — «Куда ты годишься, коли боишься!»

    — Вот это хорошо! — воскликнул Гергей.

    Тиноди обмакнул гусиное перо в деревянную чернильницу и написал на сабле девиз.

    Ненадписанной оставалась только одна сабля — такая же, как и сабля Добо. Мекчеи подарил ее Гергею.

    — А что ж мы на этой напишем? — спросил Тиноди. — Ладно ли будет так: «Гергей Борнемисса, скачи — не утомишься»?

    Все засмеялись. Гергей замотал головой.

    — Нет, мне нужны не стихи, а только два слова. В двух этих словах заключены все стихи и мысли. Напишите мне, дядюшка Шебек: «За родину».



    На пятый день нагрянул Добо. Встретили его радостно. С тех пор как хозяин дома попал в рабство, впервые за много лет поставили на стол золотую и серебряную утварь. Дом наполнился непривычным весельем.

    Однако хозяйка вышла к столу в обычном траурном платье, без драгоценностей и села на свое обычное место, откуда видна была дверь. Против нее был тоже поставлен прибор и придвинуто кресло к столу. Добо подумал сперва, что ждут запоздавшего священника, но потом догадался, что это место Балинта Терека. Для хозяина дома каждый день — и утром, и в обед, и вечером — ставили на столе прибор.

    Госпожа Терек с интересом слушала вести, которые привез Добо из Вены, а также рассказы о господах, проживавших в Венгрии.

    В те времена газет не было, и только по письмам да от заезжих гостей можно было узнать, что творится на свете — обломилась ли какая-нибудь ветвь на родословном древе знатного семейства или пустила новые ростки.

    Только одно имя долго не возникало в беседе: имя хозяина дома. Гергей предупредил Добо, чтобы он не упоминал о Балинте Тереке, не расспрашивал о нем.

    Но когда слуги убрались из столовой, разговор завела сама хозяйка:

    — А о моем возлюбленном супруге вы, ваша милость, ничего не слышали?

    И вдруг она залилась слезами.

    Добо покачал головой.

    — Покуда этот султан не помрет…

    Голова хозяйки поникла.

    Добо стукнул кулаком по столу.

    — Доколе же султан жить собрался? Лиходеи-тираны никогда не умирают в честной старости. Так учит история. Впрочем… Я думаю, что если бы нам попался в плен какой-нибудь паша с большим бунчуком, на него обменяли бы нашего господина.

    Госпожа Терек печально покачала головой.

    — Не верю, Добо. Моего мужа держат в плену не как заложника, а как льва: боятся его. Чего только не обещала я за Балинта! — продолжала она скорбно. — Я сказала: возьмите все наше добро, все золото, серебро. Но деньги, какие я посылаю, паши кладут себе в карман и говорят, что ничего не могут добиться у султана.

    — А может быть, паши не смеют и подступиться к нему?

    Мекчеи облокотился на столик, стоявший у постели.

    — А нельзя было бы как-нибудь его оттуда…

    Добо вздернул плечами и сказал:

    — Из Семибашенного замка? Ты, братец, никогда не слышал о Семибашенном замке?

    — Слышал. Но я слышал и то, что нет ничего невозможного, если люди чего-нибудь крепко хотят.

    — Милый дружок Мекчеи, — ответила с горестной улыбкой жена Балинта Терека, — как же вы могли подумать, что моего супруга и нас, осиротелых, не томит одно и то же великое желание! Не ходила я разве к королеве, к монаху, к будайскому паше? Не поползла ли я на коленях к королю Фердинанду? Об этом я не посмела даже написать моему возлюбленному супругу…

    Бедная женщина захлебывалась от слез, и все умолкли, скорбно глядя на нее.

    Хозяйка утерла глаза и обратилась к Тиноди.

    — Шебек, — сказала она, силясь улыбнуться; лицо ее было влажно от слез, — неужто мы грустью будем угощать друзей нашего дома? Возьмите-ка лютню и спойте те песни, которые любил слушать мой супруг. Только его любимые песни пойте, Шебек… А мы закроем глаза и вообразим, будто он сидит среди нас.

    Три года не звучала в доме лютня Тиноди. Мальчики радовались заранее.

    Шебек вышел в свою комнату и принес оттуда инструмент, похожий на гитару.

    Тихо, точно повествуя о чем-то, рассказывал он историю Юдифи, выводя мелодию на струнах лютни.

    Это была утешительная песня. Под Олоферном все подразумевали султана. Но где же та Юдифь, которая отсечет ему голову?

    Когда Тиноди дошел до середины песни, пальцы его заиграли вдруг иную мелодию, и он запел глубоким, мягким голосом другую песню:

    Сегодня Венгрия, стеная, вопиет.
    Веселья больше нет, венгерец не поет.
    Ее сокровища врагам пошли в доход,
    И стали пленниками множество господ.

    Трепет мучительного волнения прошел среди сидевших. Даже у Добо на глазах выступили слезы.

    — Могу я продолжать? — робко спросил Тиноди.

    Хозяйка кивнула головой.

    Тиноди спел о том, как турки заманили в свои сети господина Балинта и увели его в кандалах сперва в Нандорфехервар, а затем в Константинополь.

    К концу песни Тиноди уже не пел, а только горестно шептал:

    А здесь твоя жена и двое сыновей,
    И молятся сейчас и плачут, глядя вдаль.
    Сиротство горькое царит в семье твоей.
    О, доля тяжкая, великая печаль!
    И нету радости у верных слуг твоих,
    И просят за тебя они в мольбах своих.
    Одни скитаются, в помине нет других,
    Но только появись — и снова встретишь их!

    Тут уж и сам лютник залился слезами. Ведь и он был теперь несчастным скитальцем и больше всех оплакивал своего господина.

    Дети, рыдая, прильнули к матери. Она прижала их к себе. Тиноди бросил лютню и припал головой к столу.

    Так прошло несколько минут в скорбном молчании, потом заговорил Добо. Голос его звучал глухо и горестно:

    — Зачем я не вольный человек! Я бы целого года не пожалел, а уж поехал бы в тот город и поглядел, на самом ли деле так крепка эта тюрьма.

    Мекчеи вскочил и крикнул:

    — Я вольный человек! И клянусь всевышним, я поеду туда! Поеду непременно! И если удастся, то хоть ценой жизни, а освобожу Балинта Терека!

    Вскочил и Гергей.

    — Я поеду с тобой! Ради своего отца и господина я пробьюсь через все преграды!

    — Матушка, — сказал потрясенный Янош Терек, — разве могу я остаться дома, если нашелся человек, который хочет освободить моего отца?

    — Безумие! — пролепетала мать.

    — Безумие или нет, — воскликнул, горячась, Мекчеи, — но я сделаю то, что сказал!

    Тиноди встал и промолвил:

    — Я тоже пойду с тобой. Пусть рука моя немощна, но, быть может, голова моя будет вам в помощь.

    Хозяйка замка встряхнула головой.

    — Что вы затеяли? Да где ж вам сделать то, чего не могли сделать два короля и поистине королевский выкуп!

    — Вы правы, сударыня, — согласился Добо, к которому возвратилось его обычное спокойствие, — ни деньгами, ни уловками тут не помочь Только доброе желание султана может расторгнуть узы рабства.

    — Но у султана такое доброе желание может и не возникнуть никогда! — ответил Мекчеи, вспыхнув.

    На другое утро Добо тронулся в путь. Удерживать гостя не стали, зная, что у него каждый час на счету. Мекчеи остался в замке.

    Он позвал Гергея к себе в комнату.

    — После вчерашнего разговора я решил так: выспимся, а там посмотрим. Утро вечера мудренее. Решил я так не из-за себя. Я-то, сколько бы ни спал, все равно не изменю решения — проберусь на турецкую землю, пес ее побери!

    — И я с тобой! — ответил Гергей.

    — Ведь если уж на то пошло, мы сейчас здесь, дома, не воюем. А там, кто его знает, может, и найдем какую-нибудь лазейку.

    — А потерпим поражение — тоже стыда не будет. Главное — попытаться. Кто пытается — тому и удается. А кто не пытается…

    — Надо попытать и невозможное. Чем черт не шутит! Но скажи: Тиноди тоже возьмем с собой?

    — Как хочешь.

    — А Янчи?

    — Наша госпожа все равно его не отпустит.

    — Что ж, тогда поедем вдвоем. Тиноди пусть останется дома.

    — Как хочешь.

    — Мы ведь свои головы ставим на карту. Жаль было бы старика. Он сейчас один из самых нужных людей в нашей стране. Ему сам бог велел скитаться и разжигать в сердцах угасающий огонь. Он изливает в песнях всю скорбь нашего народа.

    Янчи Терек приоткрыл дверь. На голове у него была широкополая дебреценская войлочная шляпа. Он был в желтых замшевых шароварах и желтых башмаках. В руке он держал хлыст для верховой езды.

    Мекчеи только кинул взгляд на Янчи, потом, словно продолжая какой-то рассказ, улыбнулся и махнул рукой.

    — Рыжий заяц! А еще жениться вздумал! — И, обернувшись к Янчи, пояснил: — Ты не знаешь его. Впрочем, Гергей, может быть, и рассказывал о нем.

    — О ком? — равнодушно спросил Янчи.

    — Об Адаме Фюрьеше.

    — И на ком же он женится? — спросил Гергей с улыбкой.

    — На дочери одного старика с деревянной рукой.

    Вся кровь отхлынула от лица Гергея.

    — На Эве Цецеи?

    — Да-да. Ты что, знаком с нею?

    Гергей с каменным лицом уставился на Мекчеи.

    — Перестаньте ломать комедию! — сердито сказал Янош и хлопнул себя хлыстом по сапогу. — Вы не об этом сейчас разговаривали. Вы что думаете: я дитя? Нет, я больше не дитя. Нынче ночью я не спал и все думал. А есть такие плоды, которые созревают за одну ночь. За эту ночь я стал взрослым.

    Мекчеи с довольным видом посмотрел на него.

    — А матушка тебя отпустит?

    — Я ничего ей не сказал и не скажу. В Хунядской крепости надо кое-что привести в порядок. Я попрошу, чтобы она поручила это мне.

    Мекчеи спросил:

    — Стало быть, едем?

    — Хоть сегодня. Я потому и оделся так.

    — Стойте, — запинаясь, проговорил Гергей, все еще бледный как полотно. — Ты, Пишта, сказал что-то давеча. Это правда или ты нарочно выдумал?

    — То, что я сказал о Фюрьеше?

    — Да.

    — Правда. Старуха Цецеи сама хвасталась, что выдает дочь за лейтенанта королевы…

    — Что с тобой? — Янчи пристально взглянул на Гергея. — Ты знаешь ее?

    Гергей даже в лице переменился и вскочил с места.

    — Как же не знать, когда это моя Эва!

    — И твою Эву выдают замуж?

    — Да, если это правда. Но я не верю. — И, топая в ярости ногами, Гергей закричал: — Я убью мерзавца Фюрьеша!

    Мекчеи пожал плечами.

    — Убьешь? А если девушка любит его?

    — Не любит!

    — Думаешь, ее насильно выдают?

    — Наверняка! Уверен в этом.

    — Она дала тебе обещание?

    — Мы обручены с нею с самого детства!

    — В таком случае… — Мекчеи оперся на локоть. — Но если мы даже предпримем что-нибудь, ты все равно не можешь на ней жениться. А что, если они все-таки подружились?

    — Ну как ты мог подумать!

    Мекчеи пожал плечами.

    — Она далеко.

    — Она всегда близко. Она в сердце у меня.

    — Вы переписываетесь?

    — Как же нам переписываться? У меня ведь нет слуги. Будь у меня слуга, так он только и делал бы, что скакал с письмами: от меня к ней и от нее ко мне.

    Мекчеи снова передернул плечами.

    На крыльце послышались быстрые шаги.

    Янчи Терек подскочил к двери и тихо повернул ключ.

    В следующий миг кто-то подергал дверную ручку.

    Янчи прижал палец к губам.

    Стучался младший братишка, а Янчи не хотелось, чтобы он узнал об их замысле.

    4

    Королева Изабелла провела зиму в Дялу, и даже весна застала ее там.

    Оба юноши — Гергей и Мекчеи — через три дня уже были в Дялу. Янчи Терек должен был выехать позднее, чтобы мать не догадалась о заговоре.

    Госпоже Терек было известно только, что Гергей уехал вместе с Мекчеи в войска короля Фердинанда и проведет лето среди солдат. А к Деметерову дню он вернется домой.

    Юноши к этому времени обсудили уже, что и как им предпринять. Гергей должен прежде всего узнать, любит ли девушка Фюрьеша. Если любит, Гергею не остается ничего иного, как проститься со своими мечтами. А если Эва не любит жениха, Гергея сразу след простынет, Мекчеи же подстроит Фюрьешу такую штуку, что ни одна девушка в Эрдее не захочет выйти за него.

    Когда же они закончат в Дялу свои дела, то все трое встретятся в Хуняде и отправятся в Константинополь.

    До границы поедут верхом. Янчи оставит при себе деньги, предназначенные для починки крепости, и, кроме того, раздобудет еще сколько удастся. Ведь деньги могут пригодиться для освобождения Балинта Терека. На границе они переоденутся либо дервишами, либо купцами, либо нищими и дальше будут путешествовать пешком, чтобы не привлечь к себе внимания грабителей и бродячих турецких отрядов. Удастся ли, нет ли освободить господина Балинта, но они обернутся за два месяца, а может, даже и раньше, и госпоже Терек не придется беспокоиться за сына.



    В Дялу юноши прибыли вечером. Их сопровождал только слуга, которого Мекчеи нанял в Дебрецене. Парня звали Матяшем. Раньше он был табунщиком в Хортобади. Слуга ехал на серой турецкой лошадке, которую оставил себе Мекчеи из пяти захваченных коней.

    Подъехав к первому же дому, они окликнули хозяина-румына и попросились к нему переночевать.

    Румын понимал по-венгерски, однако прикинулся удивленным и затряс головой. Затряслась на голове и высокая черная шапка.

    — Уж не на свадьбу ли вы приехали?

    — Понятно, на свадьбу.

    — А ежели на свадьбу, то почему же не остановились во дворце?

    Юноши переглянулись.

    — Я не могу там остановиться, — сказал Гергей, — заболел в дороге.

    Он и на самом деле был бледен, точно больной.

    — Там остановится только мой приятель, — продолжал он. — А если у тебя комната свободна, я заплачу.

    При слове «заплачу» — удивления как не бывало, румын услужливо распахнул перед всадниками калитку.

    — А мы еще не опоздали на свадьбу? — продолжал допытываться Мекчеи.

    — Как же так «опоздали», баричи! Разве вы не знаете, что свадьба состоится только послезавтра?

    — Ты, дружок, притвори дверь, а то в комнате чем-то непотребным пахнет. И оставь нас одних.

    Голова Гергея поникла.

    — Опоздали!

    Мекчеи задумался, потом вздернул плечом.

    — Гергей, нам лучше всего уехать отсюда. Одной мечтой меньше, одним испытанием больше.

    Гергей встал, встряхнул головой и сказал:

    — Нет! С такой легкостью я не отступлюсь от своего счастья. Один день — большой срок. Надо сделать так: я останусь здесь, а ты пойдешь во дворец и смешаешься с толпой гостей.

    — А если меня спросят о чем-нибудь?

    — Разве Цецеи не пригласил тебя? Главное, чтобы ты встретился с ней и узнал, по сердцу ли ей Фюрьеш. Но этого не может быть! Не может быть! Нет, нет!

    — Хорошо, я поеду во дворец и остановлюсь там с Мати, если, конечно, меня примут.

    — Скажешь, что тебя пригласил Цецеи. Ведь ты как-никак спас жизнь старику.

    — Спас-то, конечно, спас. Впрочем, какую бы мину он ни скорчил, увидев меня, я все-таки остановлюсь во дворце и переговорю с его дочкой. Удастся — так еще нынче поговорю, а нет — поговорю завтра. А не мог бы и ты поехать со мной? Под видом слуги, что ли?

    — Нет. Если Эва скажет, что ее выдают насильно, лучше, чтобы меня там не видели… А потом…

    — Потом-то уж я надаю оплеух Фюрьешу!

    — Ничего не предпринимай, пока не переговоришь с Эвой. А тогда немедленно скачи обратно, и мы посмотрим…

    Румынка постелила Гергею мягкую постель, предложила целебное снадобье и мокрый платок на голову. Но больной не лег, не выпил цветочного отвара, не обмотал себе голову мокрым платком. Потрясая кулаками, шагал он взад и вперед по душной комнатке.

    Мекчеи возвратился к утру. Гергей сидел за столом. Перед ним горел ночник. Юноша дремал, склонив голову на руки.

    — Почему ты не лег?

    — Я думал, мне не заснуть.

    — С девушкой я поговорил. Ты верно угадал — не по любви выходит она за Фюрьеша.

    Гергей вздрогнул, будто его с ног до головы окатили водой. В глазах его вновь вспыхнуло пламя жизни.

    — Ты сказал, что я здесь?

    — Сказал. Она тут же хотела примчаться к тебе, но я удержал ее.

    — Почему ты ее удержал? — вспыхнув, воскликнул Гергей.

    — Ну, ну, ну! Ты еще вместо благодарности бросишься на меня!

    — Не сердись. Я точно на иголках сижу.

    — А я не пустил ее к тебе потому, что вслед за ней нагрянет весь двор. О ней пошла бы дурная слава, а мы нажили бы себе беду.

    — Что ж ты сказал ей?

    — Что я осрамлю Фюрьеша, а она пусть вернет ему кольцо.

    Гергей слушал, глаза его горели.

    — А она что ответила?

    — Что королева принудила ее стать невестой Фюрьеша. И родители тоже заставляли. Все ясно: королева на старости лет решила в скучные зимние дни развлекаться свадьбами. А Фюрьеш тут как тут. Девушка же, как видно, готова даже сердце свое положить на тарелку и преподнести королеве, лишь бы ей угодить.

    — Но зачем ей преподносить? Ах, она все-таки забыла, забыла меня!

    — Да нет же, не забыла! Это я в шутку болтаю. Откуда мне знать, как все было на самом деле!

    — А что она сказала? Сказала прямо, что не любит Фюрьеша?

    — Сказала.

    — И что хочет поговорить со мной?

    — Обязательно. Я ответил ей, что вечером приведу тебя.

    Гергей кружился по комнате, точно пьяный. Потом снова поник и как подкошенный рухнул на шаткий соломенный стул.

    — А какой толк, если мы выбьем Фюрьеша из седла? Все равно ее не отдадут за меня. Кто я такой? Никто. Нет у меня ни матери, ни отца, ни кола ни двора. Правда, Тереки воспитывали меня, как сына. Но все же я не их сын. Разве я посмею обратиться к ним с такой просьбой? А тем более сейчас, когда их гнездо разорено.

    Скрестив руки, Мекчеи стал спиной к окну.

    — Не пойму, что именно ты хочешь сказать, но вижу: ты рехнулся малость. Ведь в конце концов для женитьбы нужен не отец, не мать, а какое-нибудь пристанище. Да будет тебе известно, что у меня есть домишко в Земплене. Он стоит пустой. Можешь жить в нем хоть десять лет.

    — Но ведь не единым словом сыт человек!

    — А ты разве не ученый? Да ты ученей любого попа! Ведь, по нынешним временам, хороших дьяков днем с огнем ищут.

    Гергей оживился.

    — Спасибо, Пишта!

    — Сейчас самое главное, чтобы Эва не вышла замуж за Фюрьеша. Ты поедешь со мной в лагерь, и, глядишь, года не пройдет, как тебе положат такое жалованье, что ты прокормишь жену. А до тех пор Эва будет жить у моей тетки.

    Гергей торопливо накинул плащ, нахлобучил шапку, привязал саблю.

    — Пишта, благослови тебя небо! Ты мой ангел-хранитель! Я сейчас же пойду к ее отцу и матери. Скажу им, что они поступают не по-божески. Скажу им, что…

    Мекчеи с такой силой усадил его на плетеный стул, что стул затрещал.

    — К чертям в пекло ты пойдешь! Да они тебя в курятник запрут на все время свадьбы. Чтобы ты и нос не показывал, слышишь?

    Мимо окон промчались три всадника — это прибывали гости из Коложвара.



    Когда на долину спустилась вечерняя мгла, Гергей вместе с Мекчеи ехал верхом во дворец.

    Никто даже не спросил, кто они такие. Дворец кишел гостями. Окна были освещены. Во дворе горели факелы, а в коридорах — восковые свечи. Господа, дамы, слуги, служанки — все торопились, бегали, суетились, важничали. У Гергея защемило сердце: такая тьма людей, удастся ли ему поговорить со своей нареченной! Ведь ее ни на миг не оставляют одну. А он тут незваный гость. Никто его не знает, кроме жениха.

    — Пойдем на задний двор, — предложил Мекчеи.

    Они очутились позади дворца. Там было еще светлей: кухонные слуги в кожаных фартуках вращали на саженных железных вертелах воловьи туши. А на кухне хлопотали повара в белых фартуках.

    — Подожди здесь, — сказал Мекчеи. — Я как-нибудь проберусь в покои придворных. Узнаю у Эвы, где вам можно встретиться.

    Гергей смешался с толпой зрителей, смотревших, как зажаривают на вертеле целого вола. Это были большей частью кучера; впрочем, среди них затесалось и несколько пажей.

    Всех зевак привело сюда любопытство. Ведь столько сказок рассказывали в народе о королевской кухне; да и сами провинциальные дворяне не прочь были узнать, как и что готовит лучшая в стране поварня.

    В Дялу кухня помещалась между дворцом и садом. Исполняя приказания седого кухаря, в ней хлопотало одиннадцать поваров в белых колпаках и фартуках и еще двадцать поварят. Женщин не было ни одной.

    Во дворе над костром медленно крутилась на вертеле огромная туша откормленного вола, и по всему двору разливался соблазнительный запах жаркого.

    Главный повар безмолвно, только движениями палки, указывал, как регулировать пламя, чтобы жар был равномерный.

    Где-то за этим адским пеклом звенели ступки, стучали ножи, гремели булавы, которыми колотили мясо для отбивных котлет, и тут же пыхтела каша, шипело жаркое, и надо всем носились клубы пара, дым и запахи вкусной снеди.

    Какой-то стройный паж в заломленной красной суконной шапке крикливо объяснял любопытным:

    — Я торчу тут с самого начала. Знаете, здесь даже говядину жарят не так, как всюду.

    Разносившееся по двору горячее дыхание огня разрумянило все лица. Раскраснелся вскоре и Гергей. Он стоял в толпе, рассеянно слушая рассказ пажа.

    — Они, знаете, целого теленка зашили в вола, — сообщил мальчик, передохнув. — А в теленка засунули откормленного индюка, а в индюка — куропатку.

    — А в куропатку? — поинтересовался глуповатый с виду паж с красными ушами; глаза его сверкали.

    — А в куропатку, братец, — пренебрежительно ответил паж в заломленной шапке, — положили яйцо гусака. И отдадут его самому любопытному пажу.

    Все расхохотались. Засмеялся и паж с красными ушами. Но, залившись от смущения румянцем, тут же ушел.

    Полчаса спустя повар вытащил крючки и вынул из вола полузажаренного индюка.

    Приятный запах майорана смешался с запахом жареного мяса, возбуждая аппетит даже у тех, кто не был голоден.

    Индюк еще не зажарился. Снова прикрепили серебряные крючки, подгребли поближе жар и завертели воловью тушу.

    Из кухни доносился адский шум: звон ступок, лязг и дробный стук ножей, которыми рубили и колотили мясо. Пажу в красной шапке пришлось прекратить объяснения. Но Гергея все это не занимало. У Балинта Терека и кухонь было больше — целых шесть, и в замках его чаще жарили волов, чем во дворце эрдейской королевы.

    Гайдук притащил из кухни два свежеиспеченных хлеба. Пажи выхватили у него горячие караваи и тут же разломили их на куски. Многоречивый стройный паж в красной шапке протянул и Гергею кусок. Гергей взял — он был голоден.

    Видя, как уплетают хлеб пажи, повар остановил вертел, провел ножом по стальным кольцам, болтавшимся у него на поясе, и отрезал оба уха вола. В ответ раздались веселые, благодарные крики.

    Гергей ел с аппетитом — хозяева-румыны дали ему в обед только черного хлеба и простокваши. Пажи раздобыли и кубок вина. Гергей тоже выпил. Потом вытер усики и протянул руку пажу, который хоть и не был с ним знаком, однако ж счел своим долгом угостить его.

    — Гергей Борнемисса, — представился он.

    Паж тоже назвал себя, и оба не расслышали друг друга. В это время кубок, который пустили вкруговую, вернулся к ним. Гергея все еще томила жажда, и он отхлебнул большой глоток.

    Отняв кубок ото рта, он увидел Мекчеи. Тот знаком позвал его.

    Они спустились в сад. Вечерняя мгла подернула кусты и деревья. Сюда почти не доносился шум со двора.

    Мекчеи остановился под раскидистой сливой.

    — Так вот, я поговорил с Эвой. Глаза у нее заплаканы. Она умоляла мать и отца не выдавать ее замуж за Фюрьеша, а подождать и выдать потом за тебя. Но родители ее совсем ослеплены блеском двора, добротой королевы и щедростью монаха Дердя — они утешали дочку тем, что в свое время тоже поженились не по любви, а все же привыкли друг к другу.

    Гергей слушал, затаив дыхание, и каждое слово как будто впивал даже глазами.

    — Потому Эва и плакала, — продолжал Мекчеи. — Она любит только тебя, это ясно.

    — И обвенчается с Фюрьешем?..

    — Вряд ли. Она говорит, что непременно хочет повидаться с тобой и переговорит с королевой.

    — А почему она раньше не сказала ей?

    — Ее не спрашивали. Королевы привыкли поступать как им заблагорассудится, зная, что никто не посмеет им перечить. К тому же и ты не подавал никаких признаков жизни. Девушка не знала даже, жив ты или умер.

    — А если королева сочтет только Фюрьеша достойным женихом?

    — Тогда завтра перед алтарем Эва скажет: «Нет!»

    — Не может этого быть!

    — Она на все решила отвечать «нет». Ох, и каша заварится! Королева, конечно, рассердится, и Эва вернется домой, в Буду. А со временем ты женишься на ней.

    — Но ведь тогда ее уж ни за что не отдадут за меня.

    — Отдадут. Да и к чему толковать о том, что и как будет через четыре года! Эва велела передать, что если не удастся прийти раньше, она прибежит сюда в полночь. Здесь есть какая-то теплица. Эва просила тебя ждать ее там. Сказала, что не ляжет, пока не поговорит с тобой.

    Теплицу они нашли без труда. В ней горел факел, и три садовника, согнувшись, собирали салат и зеленый лук. Садовники поглядывали на пришельцев, но не сказали им ни слова, решив, что это обыкновенные зеваки.

    Мекчеи огляделся.

    — Вот что, Гергей: я сейчас уйду, а ты прикинься больным или пьяным. Ложись где-нибудь в уголке и жди невесту. Быть может, и я приду вместе с нею.

    И Мекчеи ушел.

    Гергею и в самом деле казалось, будто он пьян. То ли вино ударило ему в голову, то ли волнение. У него горела голова, горело яростью сердце, и он судорожно сжимал кулаки.

    Он прошелся по дорожкам теплицы, среди лимонных, фиговых деревьев и кактусов. Все громче топая, беспокойно шагал взад и вперед. А потом вдруг выскочил из теплицы, надвинул шапку на глаза и, схватившись за эфес сабли, помчался во дворец.

    — Где здесь комната родителей невесты? — расспрашивал он в коридорах.

    Слуга, пробегавший у стенки с зеленым кувшином в руках — видно, по поручению какого-то высокопоставленного лица, — ответил ему:

    — Да вон она, изволите ли видеть.

    И он указал на белую дверь. Там, как и на всех дверях, висела черная дощечка, и на ней мелом было выведено имя занимавшего комнату гостя.

    Старик Цецеи сидел за столом в одной рубашке. Перед ним и за его спиной горели по две восковые свечи. Половина лица у него была намылена. Жена брила его. Деревянная рука лежала около него на столе.

    Войдя, Гергей поклонился обоим старикам, но не поцеловал им руку. Юноше пришлось выдержать их ледяные взгляды.

    — Батюшка… — начал Гергей и, почувствовав, как не подходит сейчас это обращение, поправился: — Ваша милость! Не сердитесь, что я здесь. Я не на свадьбу приехал, меня здесь никто не увидит. И не для того я приехал, чтобы напомнить про то обещание, которое вы дали, когда я вызволил малышку Эву из лап турок…

    — Что тебе надо? — накинулся на него Цецеи.

    — Я хочу только почтительно спросить: знаете ли вы, что Вица не любит этого…

    — Какое тебе дело! — вскипел старик. — Что ты здесь раскричался? Убирайся отсюда!

    И глаза его горели, как раскаленные угли.

    Гергей сложил руки.

    — Вы родную дочь свою загубите!

    — Как ты смеешь спрашивать с нас отчета! Негодяй! Крепостной холоп! — завопил старик. От ярости у него выступила пена на губах. — Вон отсюда!

    Старик схватил со стола деревянную руку и хотел уж запустить ею в Гергея, но жена удержала его и обернулась к юноше.

    — Иди отсюда, сынок! Не губи счастье нашей дочери. Вы еще дети и воображаете, что любите друг друга, но, посуди сам, этот молодой человек уже имеет чин лейтенанта…

    — Я тоже буду лейтенантом!

    — Когда-то ты еще будешь, а он уже лейтенант. Этот брак по душе королеве. Уйди отсюда, Христом-богом тебя прошу, не нарушай праздник!

    — Убирайся! — заорал Цецеи.

    Гергей с мольбой взглянул на его жену.

    — Но ведь Фюрьеш — трусливый лизоблюд! Вица любит меня. Вица может быть счастлива только со мной! Вы разобьете ее сердце… Подождите немного, пока вам можно будет выдать ее за меня. Клянусь, что я буду достойным человеком!

    На глазах его блестели слезы. Он упал на колени.

    Старик вскочил со стула.

    — Убирайся прочь, а не то я пинками выгоню тебя!

    Гергей встал, встряхнул головой, точно его оса ужалила в нос.

    — Господин Цецеи, — сказал он твердо и сурово, — с этой минуты я с вашей милостью незнаком. Я буду помнить только о том, что золотые монеты, на которых запеклась кровь моей матери, находятся на сохранении у вашей милости.

    — Триста пятнадцать монет! — закричал старик. — Мать, отдай ему эти деньги. Отдай сейчас же, даже если у нас ничего не останется!

    Сказав это, он сдернул с себя кожаный пояс и высыпал из него золото.

    Жена его отсчитывала на столе деньги — наследство Гергея, вернее его военную добычу — и делала это с таким выражением лица, будто крысиные уши считала. Гергей рассовал монеты по карманам.

    Несколько мгновений он еще помедлил, весь бледный смотрел на стариков и думал, не обязан ли он поблагодарить их за что-нибудь — ну хоть за то, что сберегли ему деньги. Но ведь не для него, а для своей дочери они берегли! Он молча поклонился и вышел.



    Как лунатик побрел он по коридору. На повороте столкнулся с каким-то пузатым человеком.

    — Прошу прощенья!

    Он прижался к стене, уступая дорогу другому господину, который шел с кем-то, важно закинув голову.

    И как раз в эту минуту Гергей прочел на противоположных дверях фамилию Мекчеи.

    Он вошел в комнату. Там не было никого. На столе горела свеча.

    Гергей бросился на постель, и слезы хлынули у него из глаз, будто он хрену понюхал. Почему он плакал? Он и сам не знал. В кармане полно денег. С этого часа он вольный человек и сам себе господин. И все же юноша чувствовал себя покинутым сиротой.

    Сколько оскорблений, сколько презрения пришлось ему вынести!

    «Окаянный старик! Да что ж, у тебя и сердце деревянное?»

    Веселые звуки рога огласили дворец — гостей приглашали к ужину.

    В коридорах отворялись и захлопывались двери, по мраморным плитам застучали дамские, каблучки, зазвенели шпоры. Послышались слова приветствий.

    — Ба, и ты здесь?

    — Здравствуй, рад видеть тебя!

    Деревянный, как у попугая, пронзительный женский голос крикнул: «Амалия!»

    Потом наступила тишина, и дверь в комнату отворилась.

    — Мекчеи… — тихо прозвучал нежный голосок.

    Гергей вскочил.

    Перед ним стояла Эва в розовом шелковом платье.

    Изумление, тихий вскрик, и юноша с девушкой упали друг другу в объятия.

    — Эва! Эвица моя!

    — Гергей!

    — Ты пойдешь со мной, Эва?

    — Хоть на край света, Гергей!



    За пышным столом, накрытым для ужина, под люстрой величиной с колесо телеги, при свете ста свечей сидело семьдесят человек; половина из них — придворные, остальные — родственники жениха.

    Королева с сыном восседала во главе стола. Оба были в зеленых бархатных одеждах. На стене за их спиной висели венки, сплетенные в виде короны. По левую руку от королевы сидел монах Дердь, а рядом с маленьким королем — невеста и ее мать, напротив невесты — жених.

    В начале ужина стояла тишина. Гости переговаривались шепотом. После третьего блюда монах Дердь поднялся и произнес тост в честь обрученных. В своей речи он назвал королеву счастливой звездой нареченных, невесту — белоснежной лилией, жениха — избранником счастья. И каждому из гостей он кинул словесный цветок — даже враги слушали его с удовольствием.

    Беседа завязалась лишь тогда, когда на стол поставили лучшие вина. Разговаривали, конечно, тихо — каждый со своим соседом.

    — Почему этот вечер называют «плачем»? — улыбаясь, спросила молодая особа с лукавыми глазками.

    — Потому что невеста оплакивает свою девичью жизнь.

    — Да ведь она же не плачет. Смотрите, какая веселая, словно радуется тому, что кончается девичья пора.

    — Удивляюсь, как ее королева отпускает.

    — Она и не отпускает. До сих пор Эва была придворной девицей — теперь будет придворной дамой.

    Сперва решили было обойтись в этот вечер без музыки, но так как для свадьбы раздобыли где-то итальянского певца, королева согласилась, чтобы он и сегодня блеснул своим искусством.

    Вошел итальянец — неуклюжий смуглый человек с короткой шеей, в сине-желтом итальянском костюме и с гитарой в руке.

    Голос у него был хороший, только пел он слишком громко:

    Годо орфанелла е жендо и фиори.[35]

    Во время пения невеста тихо и мечтательно сказала матери:

    — Матушка, а что, если бы я сегодня умерла?

    Ошеломленная мать испуганно взглянула на нее. Девушка улыбалась, а мать ответила ей с укоризной:

    — Доченька, да что же это ты мелешь?

    — А все-таки…

    — Полно, полно тебе!

    — А вы плакали бы обо мне?

    — Мы с отцом померли бы вслед за тобой.

    — А если б я воскресла через месяц, через два и пришла бы в ваш будайский домик?

    Мать с удивлением уставилась на дочку.

    Эва продолжала, улыбаясь:

    — Тогда вы в могилке пожалели бы, что поторопились умереть.

    Она поднялась. Стала за креслом королевы. Наклонилась и шепнула ей что-то на ухо. Королева улыбнулась и кивнула головой. Девушка поспешно вышла из комнаты.

    Гости слушали певца. Его красивый баритон звучал все чище и на верхнем регистре даже звенел. Пение всем понравилось. Гости захлопали.

    — Еще, еще, — сказала королева.

    Певец чуть не час развлекал гостей.

    Исчезновение Эвы заметила только ее мать, с беспокойством размышлявшая над словами дочери.

    Когда итальянец кончил наконец свои песни, придверник крикнул:

    — Новый певец! Безымянный!

    Все обернулись к дверям и увидели тоненького юношу лет пятнадцати.

    Он был в атласном костюме цвета черешни. Короткий кунтуш перехвачен был поясом, на котором висела маленькая сабля с позолоченной рукоятью.

    Мальчик вошел, опустив голову. Длинные волосы закрывали ему лицо.

    Он преклонил колена перед королевой, потом поднялся и откинул кудри с лица.

    Гости так и ахнули от удивления: певцом оказалась сама невеста.

    Один из пажей королевы нес за нею позолоченную арфу и передал ее Эве посреди зала. Девушка привычными пальцами пробежала по струнам и запела.

    В честь королевы она начала с польской песни, которой та сама ее выучила. Зазвенел чудесный, серебристый голос. Слушатели затаили дыхание.

    Потом она пела вперемежку венгерские, грустные румынские, итальянские, французские, хорватские и сербские песни.

    После каждой песни гости восторженно рукоплескали. Аплодировал и итальянец.

    — Ну и бесенок! — промолвил сосед Мекчеи — седоусый вельможа-придворный. — Вот поглядишь, братец, она еще и станцует нам.

    — Она всегда такая веселая? — спросил Мекчеи.

    — Всегда. Королева давно померла бы с тоски, если б при ней не было Эвы Цецеи.

    — Повезло же этому… Фюрьешу.

    Мекчеи хотел сказать: «этому рыжему».

    Собеседник пожал плечами.

    — Да, он неженка, маменькин сынок. Вот увидишь, Эва даже на войну пойдет вместо него. Она ведь и с оружием умеет обращаться.

    — Не может быть!

    — Летом итальянских фехтовальщиков побеждала. А как стреляет, как скачет верхом! Семерых мужчин за пояс заткнет!

    Невеста, которую так расхваливал старик, запела венгерскую песню с таким припевом:

    Понукай, дружок, коня,
    Ждут тебя, зовут тебя:
    Скорей, скорей!

    Гости знали эту песню, но знакомый припев в устах Эвы прозвучал иначе:

    Понукай, дружок, коня,
    Ждут тебя! Зовут тебя,
    Гергей, Гергей!

    И взгляд певицы, скользнув по рядам гостей, остановился на Мекчеи.

    Гости засмеялись — всякий думал, что Эва просто шутит.

    Но Мекчеи вздрогнул. Когда же девушка еще раз взглянула на него в конце второго куплета, он залпом осушил чашу и выскользнул за дверь. Сбежал вниз по лестнице и крикнул в конюшню:

    — Мати! Мати Балог!

    Ответа не было. Пришлось искать пропавшего Мати на заднем дворе среди слуг. Там при свете двух больших смоляных факелов пили из деревянных жбанов, глиняных кувшинов, сапог, колпаков и рогов.

    Мекчеи с трудом нашел в толпе своего Мати. Но, боже, что с ним сталось! Покуда Мати сидел за столом, он еще кое-как держался; когда же поднялся на ноги, его вконец разобрал хмель.

    Десять пьянчуг валялись под столом и возле стены. Лежавших под столом не трогали, а тех, кто свалился за скамейку, сбрасывали в кучу у стены.

    Узнав хозяина, Мати встал, вернее — попытался встать, но тут же рухнул на скамью, боясь, что вот-вот свалится и упадет к стене.

    — Мати! — заорал на него Мекчеи. — Чтоб тебя черти драли! Где мой конь?

    Мати снова попытался встать, но тщетно — он только оперся руками о стол.

    — Конь на месте, ваша милость… на своем месте…

    — Да где же он?

    — Среди коней. — И, с трудом приподнимая отяжелевшие веки, Мати заключил: — Коню место среди коней.

    Мекчеи схватил его за ворот.

    — Говори толком, не то я душу вытряхну из тебя!.

    А хоть бы и вытряхнул: душа его тоже была пьяна!

    Мекчеи толкнул Мати к остальным гулякам и торопливо пошел в конюшню разыскивать коня.

    Конюший был тоже пьян. При желании Мекчеи мог бы увести всех коней.

    Он прошел по темной конюшне и громко крикнул:

    — Муста!

    Из одного стойла послышалось ржанье. Там уплетал овес гнедой конь Мекчеи, а рядом с ним — серая лошадка Мати. С помощью какого-то полупьяного слуги Мекчеи оседлал обеих лошадей и уехал. Никто даже не спросил его, почему он уезжает так рано, задолго до конца ужина.

    Гергей уже ждал во дворе. Его оседланный конь стоял возле забора и рыл копытами землю.

    Ночь была прохладная и тихая. Облака, казалось, застыли в небе. Луна, точно осколок серебряной тарелки, медленно плыла от тучи к туче, заливая землю бледным сиянием.

    — Это ты, Гергей? Я приехал. Правильно я понял невесту?

    — Правильно! — весело ответил Гергей. — Ночью мы бежим.

    Не прошло и получаса, как перед домом скользнула проворная тень, быстро распахнула дверь и вошла.

    Это была Вица.

    Она сбежала в том самом мужском атласном костюме, в котором пела во дворце.

    5

    Адрианопольская дорога такая же пыльная, избитая, изрытая колеями, как и дендешская и дебреценская. Но если бы слезы, упавшие на эту дорогу, превратились в жемчужинки, сколько таких жемчугов было бы в мире! И называли бы их, наверно, венгерским жемчугом.

    Постоялые дворы, стоящие на окраинах турецких городов, — сущие маленькие вавилоны. Приезжие разговаривают в них на всех языках мира. Понимают ли их хозяева — это уж другой вопрос. Они становятся особенно непонятливыми, когда какой-нибудь привычный к барской жизни путник требует себе комнату, постель и прочие диковинные вещи.

    Постоялые дворы, или, как их называют, караван-сараи, одинаковы во всех селениях Востока. Это большие неуклюжие строения со свинцовыми крышами. Просторный двор обнесен со всех сторон каменной стеной в человеческий рост. Но стена двойная; внутренняя ограда ниже и толще. Ее можно было бы назвать лежанкой, но все же это не лежанка, а просто стена с широкой плоской верхушкой. Назвать же ее стеной опять-таки неправильно. Скорее уж это лежанка, ибо ночью путники ложатся на нее, чтобы по ним не прыгали лягушки.

    Но турку такое ложе и нужно. На нем он варит ужин, к нему привязывает коня, тут же и спит; если же вместе с ним путешествуют жены и дети, а тем паче если дождь идет, он бросает на высокую наружную стену рогожу или циновку, снизу привязывает ее к кольям, вбитым в землю, — и крыша готова. Главное, что он может не разлучаться с конем. Случись ночью коню удариться башкой о голову хозяина, тот дает ему тумака, но одновременно успокаивается: конь его цел. Поворачивается на другой бок и снова засыпает. Это и есть караван-сарай. Запах сена, навоза, лука, гнилых плодов — приятный аромат для утомленного путника.

    Как-то майским вечером в адрианопольский караван-сарай заехали два молодых всадника — оба турка. Одежда их, правда, напоминала венгерскую: узкие синие штаны, синие аттилы[36], подпоясанные желтыми платками, за пояс заткнуты кончары, на плечах широкие, ржавого цвета плащи из верблюжьей шерсти, капюшоны надвинуты на самые глаза. С первого взгляда можно было сказать, что это дэли[37], которые служат под стягом правой веры только во время войны, а вообще живут грабежом. Одежда их только нам показалась бы венгерской. А турок счел бы ее турецкой. И венгры и турки — восточный народ. Но дэли все были турками.

    В караван-сарае на этих проезжих никто не обратил внимания. Да и на что смотреть-то! Разве только на повозку, в которой сидели два красивых молодых невольника. И еще на двух добрых пристяжных коней, привязанных к повозке.

    Кучер тоже невольник и тоже молодой. Невольники были либо венграми, либо хорватами, но двое из них, несомненно, знатного рода — это видно и по холеным рукам, и по их лицам. Где бы дэли ни захватили этих юношей, они наживутся на них хорошо!

    Во дворе караван-сарая толклось много разного люда. Турки, болгары, сербы, албанцы, греки и румыны; женщины, дети, купцы и солдаты — шумный водоворот. Адрианопольская дорога точно Дунай: все вливается в нее. Потому и не удивительно, что каждое утро в караван-сарае вавилонское столпотворение и смешение языков.

    Солнце уже клонилось к закату. Люди поили скот — кто коня, кто верблюда. Каждый спешил захватить место на каменной стене — расстилал там циновку или ковер. А у кого не было ни ковра, ни циновки, тащил охапками сено и солому, чтобы камень не резал бока.

    Когда оба дэли устроились во дворе, один из них — восемнадцатилетний парень со смелым взглядом — крикнул хозяина постоялого двора:

    — Мейханеджи![38]

    Из-под крыльца вылез приземистый человек в красной шапке и спросил лениво:

    — Что надо?

    — Мейханеджи, комната у тебя есть? Я заплачу.

    — Час назад заняли.

    — Кто занял? Пусть мне уступит, я заплачу.

    — Ему ты вряд ли заплатишь. В комнате остановился прославленный Алтин-ага.

    И он почтительно указал в сторону каменного крыльца, где на разостланном коврике, поджав под себя по-турецки ноги, сидел черный турок с лицом ворона. Одежда его и два белых страусовых пера на тюрбане говорили о том, что он особа весьма знатная. Рядом стоял слуга с опахалом. Другой слуга приготовлял какой-то напиток. Во дворе суетилось еще человек двадцать солдат в красно-синих одеждах. Это были сипахи — конные ратники правоверных, вооруженные широкими саблями, луками и колчанами. Сипахи хлопотали и варили ему. Один из них стирал у колодца белье аги, другой стаскивал навьюченный на верблюда ковер для постели — дорогой, мягкий шерстяной ковер.

    Да, у такого не попросишь уступить комнату.

    Оба дэли, расстроенные, поплелись обратно к повозке. Кучер быстро распряг лошадей, напоил их и снял оковы с невольников. Потом он тоже разжег костер на каменной стене и поставил котелок, чтобы сварить ужин.

    У молодых невольников не заметно было грусти. Правда, оба турка относились к ним почтительно: ели с ними из одного котла и пили из одной посуды. Невольники были, очевидно, отпрысками благородных семейств.

    Ага тоже принялся за ужин. Повар принес и поставил перед ним на ковер серебряное блюдо с пловом из баранины. Ага ел руками, ибо пользоваться вилкой и ножом ни к чему и даже неприлично. Только нечестивые, неверные гяуры едят, сидя за столом, и употребляют столовые приборы.

    Справа от дали ужинала греческая семья — двое мужчин, старуха и двое детей. Они, должно быть, торговали шафраном, ибо у мужчин были ярко-желтые пальцы. На другом конце стены примостился кривой, босоногий дервиш. На нем не было ничего, кроме доходившей до щиколоток бурой власяницы, перехваченной в поясе веревкой, на которой болтались четки. Дервиш был без колпака; длинные, кудлатые волосы, завязанные узлом, вполне заменяли ему шапку. В руке дервиш держал длинный посох, украшенный медным полумесяцем. Власяница стала серой от дорожной пыли.

    Дервиш присел. Принялся есть жирную говядину, вытаскивая куски из грубой чашки, сделанной из кокосового ореха. Мясо он выклянчил, наверно, у каких-нибудь путников. Чашка была привязана веревкой к поясу.

    Так он сидел, ел, следя при этом исподтишка за соседями.

    — А вы не приверженцы пророка? — спросил он угрюмо.

    Дэли взглянули на него с досадой.

    — Приверженцы, и не тебе чета, — ответил один из них — смуглый, черноглазый юноша с лучистым взглядом. — Знаем мы и таких бродячих дервишей, которые больше своему брюху угождают, чем пророку.

    Дервиш пожал плечами.

    — Я потому спрашиваю, что вы едите вместе с неверными.

    — А они уже правоверные, янычар! — небрежно ответил дэли.

    Дервиш с удивлением воззрился на юношу. Опустил чашку, вытер жирные пальцы о свою жиденькую бородку.

    — А ты откуда знаешь меня?

    Дэли улыбнулся.

    — Как тебя не знать! Еще с той поры знаю, когда ты был ратником, носил оружие падишаха.

    — Ты уже так давно в войсках?

    — Пять лет.

    — Что-то я тебя не припомню.

    — Почему же ты покинул славный стяг?

    Прежде чем дервиш успел ответить, со стороны крыльца раздались такие дикие вопли, что кони шарахнулись в испуге.

    Вопли издавал ага. Юноши, опешив, смотрели на него. Что с ним? Уж не убивают ли его? Но они увидели только одно: ага весь покраснел от натуги и что-то пьет из фляжки.

    — Что с ним?

    Дервиш пренебрежительно махнул рукой.

    — Не видишь разве? Вино пьет!

    — Откуда же мне видеть! Ведь он из фляги пьет.

    — Ты не прирожденный мусульманин?

    — Нет, друг, я родился далматинцем. Только пять лет назад познал правую веру.

    — Тогда понятно, — закивал головой дервиш. — Так вот знай: ага орет для того, чтобы душа ушла у него из головы в пятки на то время, пока он пьет вино. Душа ведь живет у нас в голове и, когда мы помираем, улетает на тот свет. А там, как тебе известно, правоверных карают за выпивку.

    — А если душа не виновата?

    — Вот и он так же рассуждает: прогоню-ка на минуту душу, и грех ее не коснется. А я думаю, что такие уловки к добру не ведут. Штагфир аллах![39] — И дервиш вздохнул. — Ты вот спросил меня давеча, почему я покинул священный стяг…

    — Да. Ты был отважным воином, к тому же и молод еще: тебе, наверно, лет тридцать пять.

    Дервиш с признательностью взглянул на юношу. Но потом лицо его омрачилось, и, махнув рукой, он сказал:

    — Что стоит отвага без счастья!.. Я был храбрецом, пока был у меня амулет. Он достался мне на поле боя от одного умирающего старого бея. Этот амулет благословил какой-то герой, воевавший еще вместе с пророком. Душа витязя и сейчас помогает в битве тому, кто носит его кольцо. Потом я попал в рабство, и один священник отнял у меня амулет. Покуда я носил его на груди, не брала меня ни пуля, ни сабля, а как только не стало его, раны да беды посыпались на меня одна за другой. Офицеры мои возненавидели меня. Отец мой — знаменитый будайский паша Яхья Оглу Мохамед — прогнал меня. Брат — прославленный Арслан-бей — стал моим врагом. Товарищи ограбили. Несколько раз попадал я в рабство. Счастье покинуло меня…

    Голова дервиша поникла.

    Дэли взглянул на левую руку дервиша. Вдоль всего указательного пальца алел у него длинный шрам, точно палец когда-то разрезали до самого запястья, а потом зашивали рану.

    — У тебя и на руке шрам.

    — Иншаллах[40]. Год она у меня совсем не двигалась. Наконец один святой дервиш посоветовал мне трижды побывать в Мекке. И, вот видишь, после первого же раза палец зажил.

    — Стало быть, ты останешься дервишем?

    — Иншаллах. Надеюсь, счастье все же вернется ко мне. Если я еще дважды совершу паломничество в священные места, то снова смогу вступить в войска. Но горе мне, если я не найду свой амулет. До тех пор все в моей жизни будет шатким.

    — А ты надеешься найти амулет?

    — Когда пройдет тысяча и один день, может, и найду.

    — Тысячу и один день должен ты соблюдать покаяние?

    — Тысячу и один.

    — И обойти все мечети?

    — Нет, я иду только от Печа до Мекки. Каждый день молюсь, перебирая четки, и тысяча один раз произношу священное имя аллаха.

    — Удивительно, такой умный человек, как ты, а…

    — Перед аллахом нет умников, все мы черви.

    Дервиш взял в руки длинные четки из девяноста девяти бус и начал молиться.

    Возница убрал ужин и вытащил дорожные ковры. Два он расстелил на стене-лежанке, третьим покрыл верх повозки. Самый юный невольник занял место в возке. Дышло подняли к стене, и один дэли лег рядом с ним, подложив себе под голову седло вместо подушки. Пока все спят, он будет сторожить.

    Луна залила караван-сарай ярким сиянием. Видно было, как приезжие размещаются на стене и приготовляются к ночному отдыху.

    Все затихло, только густой запах конского пота да лука разливался в воздухе и кружилась над двором летучая мышь, обуянная бесом охоты.

    Через двор пробежал слуга в куртке с красными отворотами и остановился перед дэли, который уже приготовился ко сну.

    — Акшамыныз хайр, олсун дэли[41]. Вас просит ага.

    Второй дэли вскочил в тревоге, но, видя, что товарищ его молча повиновался приглашению аги, только проводил его взглядом и привязал к поясу лежавшую рядом саблю.

    Ага все еще сидел на крыльце, но уже не вопил. Обратив красную физиономию к небу, он смотрел на луну.

    Дэли поклонился.

    — Эс-салям алейкум, ага эфендим![42]

    — Ваалейкум эс-салям ва рахмет аллах ва барак ату![43] Откуда ты, сын мой?

    — Из Буды, господин. Паше мы, по нынешним временам, не нужны.

    — Каких ты прекрасных коней привел! Продажные они?

    — Нет, господин.

    Ага посмотрел на него так, словно лимон надкусил.

    — Ты видел моих коней?

    — Нет, не видел, господин.

    — Так погляди завтра. Если какой понравится, может быть, обменяемся?

    — Возможно, господин. Еще что-нибудь прикажешь?

    — Можешь идти.

    И ага посмотрел вслед дэли, насупив брови.



    Все заснули. Ага вошел к себе в комнату и лег у окна, завешенного кисеей. Слышно было, как во дворе храпят люди да, топая ногами, с хрустом едят овес лошади. Но спящих это не тревожило. Усталым путникам спалось не хуже, чем иным на шелковой постели в опочивальне.

    Месяц, похожий на осколок золотой тарелки, медленно поднимался по небу. Иногда его пересекала летучая мышь.

    Старший дэли приподнялся, посмотрел вокруг, юный невольник тоже пошевелился, и все трое сдвинули головы.

    — Что понадобилось аге? — спросил по-венгерски старший дэли.

    — Наши кони ему понравились.

    — А что ты ответил?

    — Сказал, что они не продажные.

    — Неужто так и сказал? Ведь турок никогда не посмеет сказать знатному господину «нет»!

    — А я сказал. Мне-то что!

    — И на чем же вы расстались?

    — На том, что завтра будем меняться. Обменяем какого-нибудь коня.

    Отодвинулся один ковер, и из повозки высунулось белое личико самого юного невольника.

    — Гергей…

    — Тес! — пригрозил рукой дэли. — Что тебе, Вицушка? Все в порядке, спи.

    — А что хотел ага?

    — Он спрашивал о наших конях. Спи, милая.

    Лица их сблизились, и губы слились в тихом поцелуе.

    Потом трое юношей обменялись еще несколькими словами.

    — Нам нечего бояться, — сказал Гергей уверенно. — Уедем на заре, и прощай ага со всеми своими конями!

    — Слушай, завтра я не буду невольником, не хочу, — сказал Янчи Терек. — Пусть завтра Мекчеи будет невольником. Очень уж надоели эти кандалы. Да и золото тяжело таскать при себе. Умнее было бы спрятать его в повозке.

    — Ладно, ладно, — улыбнулся Гергей, — завтра я с удовольствием буду невольником. Но когда же мы обменяемся платьем? Ночью нельзя, потому что ага может проснуться раньше времени.

    — Тогда завтра в дороге. Черт послал этого агу!

    Мекчеи, покачав головой, заметил:

    — Мне он тоже не по душе. Столь важная особа вряд ли стерпит отказ от какого-то ничтожного дэли.

    Гергей приложил палец к губам.

    — Тише, дервиш понимает по-венгерски.

    Дервиш лежал рядом с ними, свернувшись клубком, точно еж.



    На рассвете, когда солнце метнуло в небо первые золотые стрелы, ага вышел из дверей и, зевая во весь рот, стряхнул с себя оцепенение сна.

    — Бандшал, — обратился он к слуге, отбивавшему перед ним поклоны, — где эти два дэли? Позови их сюда.

    Дервиш сидел на корточках у дверей. Услышав слова аги, он встал с места.

    — Они уехали, господин.

    — Уехали? — вскипел ага. — Как так уехали?

    — Уехали.

    — Да как они посмели?

    — Потому-то и жду я тебя. Эти дэли приехали сюда неспроста.

    — Откуда ты знаешь?

    — Я подслушал их ночью.

    — О чем же они говорили?

    — Обо всем понемножку. А больше всего о том, что им опасно встречаться с такими людьми, как ты.

    Ага вытаращил глаза.

    — Тогда мы отнимем у них коней!.. Рабов! Повозку! Все отнимем!

    Голос аги с каждым словом повышался, и последнее восклицание разнеслось злобным визгом.

    — У них и деньги есть, — продолжал дервиш. — Один из невольников сказал, что не в силах дальше таскать при себе золото. Я думаю, они вовсе и не правоверные.

    — Золото?.. Эй, сипахи! По коням! Догнать обоих дэли! Доставить их сюда живыми или мертвыми! А самое главное — повозку!

    Мгновение спустя двадцать два сипахи вынеслись из ворот караван-сарая.

    Ага посмотрел им вслед, потом обернулся к дервишу.

    — О чем они еще толковали?

    — Я не все разобрал. Они говорили тихо. Одно знаю: говорили они по-венгерски и один из невольников — женщина.

    — Женщина? Я не видел женщины.

    — А ее переодели в мужское платье.

    — Красивая?

    — Красивая, молодая. Они направились к Стамбулу.

    Глаза у аги расширились вдвое против прежнего.

    — Часть добычи — твоя! — бросил он и пошел в дом.

    — Ага-эфенди! — крикнул ему вслед дервиш. — Я был янычаром. Не позволишь ли мне сесть на коня?

    — Позволяю. Я и сам поеду верхом. Вели седлать.

    На двух горячих конях они через пятнадцать минут догнали сипахи. Ага еще издали подавал им знаки: вперед!

    Проезжая дорога клубилась белой пылью под подковами лошадей.

    Не прошло и двух часов, как сипахи возвестили ликующими криками, что они уже видят повозку.

    Сипахи проскакали по вершине холма, а дальше дорога шла вниз по склону, и ага потерял их из виду.

    Ему и самому не терпелось въехать на гребень холма.

    Он дал шпоры коню и в предчувствии богатой добычи понесся галопом. Пригнувшись к шее коня, следом за ним мчался дервиш, словно косматый черт. Дервиш хлестал жеребца и бил его пятками по бокам, но не потому, что скакун был плох, а потому, что он привык к шпорам, а у босого наездника их, конечно, не было. Так бы на крыльях и полетел дервиш! Ведь если эта подозрительная шайка попадется ему в лапы, значит, счастье снова вернулось к нему.

    — Я ху! Дах-дах! — кричал дервиш, подгоняя своего коня.

    Волосы его разметались, и голова стала похожей на большой растрепанный пук соломы. Саблю, которую ага дал ему в последнюю минуту, дервиш не успел даже привязать. Держал ее в руке и то спереди, то сзади подстегивал ею коня.

    — Дах-дах!

    С холма ага увидел беглецов. Они были еще далеко, но, несомненно, уже почуяли опасность.

    Невольники вскочили на коней и мгновенно вытащили из повозки оружие. Возница выхватил какие-то тюки, подал всадникам, а те, прижав поклажу к луке седла, помчались дальше. Потом возница залез под тележку, и вдруг оттуда поднялся какой-то белый дым. Возница тоже вскочил на коня и понесся вслед за четырьмя своими спутниками.

    Ага был поражен.

    — Что ж это за невольники? — крикнул он, повернувшись к дервишу. — Почему они не хотят освободиться?

    — Сказал же я, что это собаки! — завопил дервиш.

    Пламя уже охватило повозку. Сипахи в нерешительности остановились.

    «Главное — повозка!» — сказал им ага. И вот они стояли, вернее — топтались на испуганных конях вокруг пылавшей повозки.

    — Гасите! — завопил ага. — Разбейте повозку! — И, дополняя приказание, крикнул: — Троим остаться тут, остальные скачите вслед за собаками!

    Но кому остаться? И отчего горит повозка? Неслыханное, небывалое происшествие.

    — Вы все еще здесь торчите! — накинулся на них ага. — Ленивые псы!

    Но в тот же миг взвилось ослепительное пламя и раздался взрыв, потрясший землю и небо. На глазах вельможного турка земля разверзлась от огня.

    Ни людей, ни повозки. Только косматый дервиш, оглушенный взрывом, торчит на коне, точно кот колдуньи на дымовой трубе.



    — Что ж это было? — взревел ага, лежа на пыльной дороге, куда его сбросил конь.

    Дервиш хотел кинуться ему на помощь, но конь его тоже взбесился, заплясал на месте, попятился назад, потом взвился на дыбы и, выпучив глаза, рванулся как безумный и помчался в поле. Подкидывая дервиша в воздух, роняя изо рта пену, одичав от ужаса, скакал он через рытвины и кусты. Но скинуть дервиша ему не удалось.

    Ага с трудом встал на ноги, выплюнул пыль, набившуюся в рот, и злобно выругался.

    Потом он оглянулся. Дорога напоминала поле сражения: кони бились в предсмертных судорогах, земля была усеяна ранеными и мертвыми солдатами. На месте повозки — пустота. В воздухе расплывалось широкое коричневое облако дыма — вот во что превратилась повозка.

    Конь вельможного турка убежал, и горбоносый ага растерялся, не зная, что ему делать. Наконец он, прихрамывая, поплелся к своим солдатам.

    Сипахи разметало взрывом, и они, как мешки, валялись в пыли. Из ушей, изо рта и носа у них текла кровь.

    Увидев, что ни один солдат не шелохнется, ага сел у канавы и тупо уставился в одну точку, прислушиваясь к раздававшемуся кругом колокольному звону. Никаких колоколов тут не было и в помине — просто у него звенело в ушах.

    Таким глухим тетерей и застал его дервиш, когда вернулся полчаса спустя на взмыленном, одичавшем коне.

    Он привязал дрожащего коня к придорожному буку и поспешно подошел к аге.

    — Что с тобой, господин?

    Ага замотал головой.

    — Ничего.

    — Ты, может быть, ушибся? Что у тебя болит?

    — Зад.

    — Благословен аллах, спасший тебя от опасности!

    — Благословен аллах! — машинально повторял ага.

    Дервиш обошел по очереди всех коней, валявшихся на дороге и возле дороги. Некоторых попытался поставить на ноги, но куда там! Даже тех, что были еще живы, вконец покалечило, и они годились только в пищу воронью.

    Он вернулся к аге.

    — Господин, ты можешь встать? Дай я помогу тебе.

    Ага, охая, потирал ноги, колени.

    — Я отомщу! Жестоко отомщу! Да, но откуда же мне взять коней и солдат? — спросил он, тупо уставившись на дервиша.

    — Должно быть, эти проклятые поскакали в Стамбул. Там мы их найдем, — рассудил дервиш.

    Ага поднялся с трудом. Застонал. Ощупал свой зад.

    — Иди сюда. Помоги мне сесть в седло и веди коня на постоялый двор. Поступай ко мне в слуги — ты лихой наездник.

    Дервиш, опешив, взглянул на него.

    — В слуги? — Но потом, покорно склонив голову, сказал: — Как прикажешь.

    — А как тебя зовут?

    — Юмурджак.

    6

    Пятеро всадников-венгров умчались далеко вперед по константинопольской дороге.

    Кони остервенели от взрыва и летели как вихрь. В бешеной скачке один опережал другого, и прохожие сторонились уже издали, не понимая, что происходит: спасаются всадники от погони или просто скачут наперегонки.

    Но как очутилась здесь Эва Цецеи?

    Когда она накануне своей свадьбы встретилась с Гергеем, в ней окрепло прежнее чувство неразрывной близости с ним. Она всегда глубоко любила его, но со всех сторон на нее оказывали давление, и она не могла больше сопротивляться. У Гергея ни дома, ни земли, он гол как сокол, живет у своего опекуна. Они не могли даже переписываться, и Эва уже начала было покоряться своей судьбе.

    Но появление Гергея сокрушило все доводы родителей и королевы.

    — Глас сердца — глас божий! — сказала Эва Гергею. — Если ты найдешь хоть какую-нибудь лачужку, где нам можно было бы укрыться от дождя, мне во сто раз лучше будет там с тобой, чем в золоченых палатах с немилым.

    Они бежали через покрытые снегом дялуйские горы, и лучи утреннего солнца озарили их уже возле Араньоша[44].

    Лес оделся бледной зеленью весенней листвы. Повсюду цвели фиалки, а в долине желтели гусиные лапки, одуванчики и лютики. Воздух был пропитан целительным запахом сосен.

    — Только теперь я понял, почему эту речку называют Араньош, — сказал Гергей. — Смотри, Эва, берега точно золотом усыпаны… Да что с тобой, ангел мой? Что ты задумалась? О чем печалишься?

    Эва грустно улыбнулась.

    — Да все тревожно мне. Девушка, а поступила не по закону!

    Гергей взглянул на нее.

    — Полно тебе…

    — Нынче ты радуешься, что я послушалась веления сердца, но вот пройдут годы, мы состаримся, и ты припомнишь, что увел меня не из церкви, а просто из комнаты, где мы ужинали…

    Мекчеи скакал впереди с румынским крестьянином, который вел их по горной дороге. Гергей с Эвой ехали на конях рядышком.

    — Ты очень молод, — продолжала Эва, — и ни один священник на свете не согласится обвенчать нас.

    Гергей, став серьезным, покачал головой.

    — Эва, разве ты не считала меня всегда своим братом? Разве не то же самое чувствуешь ты и сейчас? Печалишься, что не было священника? Неужто ты не веришь мне? Так знай: пока мы не обвенчаемся, я буду беречь тебя пуще твоего белокрылого ангела-хранителя. Хочешь, я даже за руку тебя не возьму, не коснусь поцелуем твоего личика, пока священник нас не благословит?

    Эва улыбнулась.

    — Возьми меня за руку — она твоя. Поцелуй мое лицо — оно твое. — И она протянула ему руку, приблизила к его губам свое лицо.

    — Как ты напугала меня! — с облегчением вздохнул Гергей. — Это в тебе катехизис заговорил. Я тоже папист, но мой наставник учил меня познавать бога не по катехизису, а по звездам небесным.

    — Кто? Отец Габор?

    — Да. Сам он был лютеранином, но никогда никого не желал обращать в лютеранство. Он говорил мне: истинный бог не тот, о котором говорят письмена и картины, истинный бог — не дряхлый раввин с бородой из пеньки, не истеричный старый еврей, грозящий людям из туч. О подлинной сущности бога мы не смеем даже помыслить. Мы можем постичь только его милосердие и любовь. Истинный бог с нами, Эва. Он ни на кого не гневается. Мудрость не знает гнева. Если ты обратишь глаза к небу и скажешь: «Отец мой небесный, я избрала себе Гергея спутником жизни!» — и если я скажу богу то же самое о тебе, тогда, Эва, родимая, мы супруги.

    Эва, счастливая, смотрела на Гергея, слушала, как он говорит, тихо покачивая головой. «Видно, на сиротском хлебе душа созревает рано, и юноша быстро становится взрослым», — думала она.

    Гергей продолжал:

    — Поповские церемонии, Эва, нужны только для людей. Это вопрос приличия. Надо засвидетельствовать, что мы соединились по велению сердца и души, а не случайно, не на время, как животные. Браком, душа моя, мы сочетались с тобой еще в раннем детстве.

    Мекчеи въехал на холм, поросший травой, и, остановив коня, обернулся, поджидая их.

    — Не мешало бы отдохнуть немного, — сказал он.

    — Ладно, — ответил Гергей, — сделаем привал. Вижу — вон там, внизу, речка. Пусть румын напоит коней.

    Он соскочил с коня, помог сойти Эве, расстелил плащ на траве, и все прилегли.

    Мекчеи развязал котомку, вытащил хлеб и соль. Гергей встал на колени, разрезал хлеб и первой протянул кусок Эве. Но, опустив руку, он положил ломоть и взглянул на девушку.

    — Вица, дорогая, прежде чем мы с тобою будем делить хлеб, заключим пред лицом господа нерушимый союз.

    Эва тоже опустилась на колени. Она не знала, чего хочет Гергей, но, слыша, как вздрагивает его голос, чувствовала что-то священное и торжественное в его словах и подала юноше руку.

    — Мне, что ли, сочетать вас браком? — удивленно спросил Мекчеи.

    — Нет, Пишта, нас сочетает тот, кто сотворил наши души. — Гергей снял шапку и взглянул на небо. — Господь, отец наш! Мы в твоем храме. Не в соборе с куполами, созданными руками человека, а под сводом небесной тверди, под роскошными колоннами деревьев, созданных тобой. Твое дыхание доносится к нам из лесу. Твои очи взирают на нас с высоты. Эта девушка с детства — моя нареченная, она милее мне всех девушек на свете. Только ее одну я люблю и буду любить вечно — до гроба и за гробом тоже. Воля людей помешала нам сочетаться браком с благословения людей, так дозволь же, чтобы она стала моей женой с твоего благословения! Девушка, перед лицом господа объявляю тебя своей женой!

    Эва прошептала со слезами на глазах:

    — А я объявляю тебя мужем своим! — И склонила голову на плечо Гергея.

    Гергей поднял руку.

    — Клянусь, что никогда тебя не покину! Ни в какой беде, ни в какой нужде. До самой смерти твоей, до самой смерти моей. Да поможет мне бог!

    — Аминь! — торжественно возгласил Мекчеи.

    Эва тоже подняла руку.

    — Клянусь в том же, в чем ты поклялся. До самой моей смерти. До самой твоей смерти. Да поможет мне бог!

    — Аминь! — снова проговорил Мекчеи.

    И юная чета обнялась. Они поцеловали друг друга с таким благоговением, словно ощущали над собой благословляющую десницу божию.

    Мекчеи примостился опять возле хлеба и покачал головой.

    — На многих свадьбах я бывал, но такого венчания еще не видел. Пусть меня заживо склюют вороны, если я неправду сказал: по-моему, союз этот более свят и крепок, чем тот, который вы, сударыня, заключили бы перед девятью попами в городе Дялу.

    Они улыбнулись и, сев на траву, принялись за трапезу.

    К вечеру прибыли в Хунядскую крепость. Янчи ждал их с ужином (он каждый день поджидал их то с обедом, то с ужином).

    За столом сидел и священник крепости — болезненный старик с обвислыми усами, мирно старевший в тиши замка вместе с липами. Молча, с улыбкой слушал он рассказ о побеге юной четы.

    — Я пригласил его преподобие для того, чтобы обвенчать вас, — сказал Янчи Терек.

    — Мы уже обвенчались! — весело воскликнул Гергей, махнув рукой.

    — Как так?

    — Мы совершили таинство брака пред лицом господним.

    — Когда? Где?

    — Сегодня в лесу.

    — В лесу?

    — Да. Так же, как Адам и Ева. Разве они не сочетались законным браком?

    Священник глядел на них с ужасом.

    — Per amorem!

    — Что такое? — возмутился Мекчеи. — Если господь желает благословить брак, он может обойтись и без попа.

    Священник покачал головой.

    — Может. Да только свидетельства о браке вам не выдаст.

    Гергей передернул плечами.

    — А мы и без свидетельства будем знать, что женаты.

    — Правильно, — кивнул священник. — Но вот внуки ваши этого не будут знать.

    Эва покраснела.

    Гергей почесал себе за ухом.

    Священник рассмеялся.

    — А все же неплохо, что поп под рукой оказался.

    — Ваше преподобие, а вы обвенчаете нас?

    — Конечно.

    — Без разрешения родителей?

    — Придется. В Священном писании не сказано, что для бракосочетания нужно разрешение родителей… А вы не родственники?

    — Только душою сроднились. Правда, Вица?.. Так что ж, дорогая, обвенчаемся ради свидетельства, ладно?

    — Но только сейчас же, — торопил Янчи. — Каплун еще не зажарился, так что все равно придется подождать немного.

    — Можно и сейчас, — согласился священник.

    Они перешли в часовню, и в несколько минут старик священник обвенчал их и занес имена новобрачных в церковную книгу. Свидетелями подписались Янчи Терек и Мекчеи.

    — Метрическую выпись о браке я пошлю родителям, — сказал священник, когда они вновь сели за стол. — Помиритесь с ними.

    — Постараемся помириться как можно скорее, — ответила Эва, — но сразу никак нельзя. Нужно переждать месяц-другой. Мой супруг и повелитель, где мы проведем эти два месяца?

    — Ты, милая моя жена, побудешь здесь, в Хуняде, а я…

    — Мы можем ей все сказать, — вмешался Янчи Терек. — Ведь вы теперь едины и впредь не будете иметь тайн друг от друга. Пусть и наш священник узнает. По крайней мере, если с нами беда случится, он через два месяца известит мою матушку.

    — Так узнай же, ненаглядная юная моя супруга, — сказал Гергей, — что мы решили направиться в Константинополь и остановила нас только весть о том, что тебя выдают замуж. Мы втроем дали нерушимую священную клятву освободить нашего отца, милостивого господина Балинта.

    — Если удастся, — добавил Янчи Терек.

    Новобрачная серьезно и внимательно слушала мужа. Потом, склонив головку набок, сказала:

    — Не повезло вам со мной, дорогой мой супруг. (С тех пор как они повенчались, Эва все время обращалась к Гергею то на «ты», то на «вы».) Я охотно ждала бы вас два месяца в этом дивном замке, но разве я не поклялась сегодня, и даже дважды, никогда не покидать тебя?

    — Да неужто…

    — Я, кажется, езжу верхом не хуже любого из вас!

    — Но, ангел мой, это ведь не прогулка верхом, но опасный путь.

    — Я и фехтовать умею, — меня учил итальянский мастер. А стрелой я попадаю в зайца. Из ружья тоже не первый день стреляю.

    — Золото, а не женщина! — воскликнул Мекчеи и с воодушевлением поднял чашу. — Завидую тебе, Гергей!

    — Ладно, ладно, — нахмурился Гергей. — Но ведь женское-то племя привыкло спать в кружевной постели.

    — А в дороге я не буду женщиной, — ответила Эва. — Сюда я приехала в мужском платье и туда поеду в мужской одежде. Очень уж быстро вы пожалели, ваша милость, что женились на мне! Ваше преподобие, сию же минуту разведите нас — этот человек глумится надо мной: в первый же день хочет покинуть меня!

    Но священник трудился над каплуном, старательно отделяя мясо от косточек.

    — Церковь не расторгает узы брака! — сказал он.

    — Эва, но ведь ты и по-турецки не говоришь, — беспокоился Гергей.

    — Дорогой выучусь.

    — Мы тоже будем ее учить, — сказал Янчи. — Это не так уж трудно, как кажется. Например, по-турецки яблоко — эльма, по-венгерски — алма; по-турецки мое — беним, по-венгерски — энем; баба (отец) — по-нашему папа; пабуч (туфли) — папуч; дюдюк (дудка) — дуда; по-турецки чапа (кирка) — по-венгерски…

    — …чакань! — быстро подхватила Эва. — А я и не знала, что говорю и по-турецки.

    Слуга, подававший обед, наклонился к Мекчеи.

    — Какой-то человек просит, чтобы пустили его к вам. Велел передать только, что он здесь. Скажи, говорит, «Матяш здесь».

    — Матяш? Что это еще за Матяш?

    — Фамилии он не назвал.

    — Да кто он? Барин или крестьянин?

    — Похоже, что слуга.

    Мекчеи расхохотался.

    — А ведь это ж Мати, черт бы его побрал! Впусти его, послушаем, что он скажет.

    Мати, обратившийся в Матяша, вошел в комнату красный как рак и, смущенно моргая глазами, взглянул на Мекчеи.

    — Господин лейтенант, прибыл в ваше распоряжение!

    — Вижу. А где ты был вчера вечером?

    — Я и вечером сразу пришел в себя. Но вы, господин лейтенант, так быстро изволили уехать, что я не мог вас догнать.

    — Ты же был мертвецки пьян.

    — Не совсем, прошу прощения.

    — А на чем ты приехал? Ведь я увел твоего коня.

    Мати поднимал то плечи, то брови.

    — Коней там было вдоволь.

    — Так ты, мошенник, украл лошадь?

    — Зачем «украл»! Как только вы, ваша милость, уехали, я велел посадить себя на коня. Меня другие конюхи подсадили — самому бы мне ни за что не взобраться. Так разве я виноват, что меня посадили на чужого коня?

    Все общество развеселилось, и Мати получил полное прощение. Гергею больше всего понравилось то, что конюх, даже пьяный, ухитрился удрать.

    — Ты откуда родом, Мати? — спросил он, улыбаясь.

    — Из Керестеша, — ответил парень.

    — Где же этот Керестеш? — спросил Гергей. — Где-нибудь у черта на куличках?

    И, конечно, не мог ведь конюх дать такой ответ: «Эх, бедный Гергей! Вы, ваша милость, в один злополучный день узнаете, где находится Керестеш. Когда вы будете, ваша милость, красивым бородатым мужчиной и знатным господином, турок заманит вас в Керестеш, как в ловушку, и закует вам руки и ноги в кандалы. И оковы эти снимет с вас только смерть…»



    Через три дня они собрались в путь. Мати ехал в качестве возницы. Четверо остальных менялись ролями и по очереди изображали то дэли, то невольников. Повозка стала одновременно и спальней Эвы.

    7

    Что дымится там внизу, в скалистом ущелье? Лагерь там или деревня? Разбойничье гнездо или селение прокаженных? Похороны там или свадьба?

    Нет, то не лагерь, не деревня, не разбойничье гнездо и не селение прокаженных, а большой цыганский табор.

    Под сенью скал, среди кипарисов и маслин, разбиты драные, закопченные шатры. А на лужайке пищит скрипка, гремит барабан и пляшут девушки.

    Но это не праздник и не свадьба. Просто цыганки привыкли и дома плясать. В девушках они пляшут, а замуж вышли — гадают.

    Вокруг плясуний столпились цыгане. Тут же прыгали и голые ребятишки, подражая девушкам. Даже малыши двух-трех лет, похожие на чумазых ангелочков, кружились и падали на траву. Вместо бубен они били в кокосовые орехи, а вместо вуалей надевали на голову паутину.

    Вдруг ребятишки вспорхнули, как вспугнутые воробушки, и помчались к лесной прогалине.

    Из-за деревьев вышли утомленные люди, ведя под уздцы коней. Стая ребят окружила их с пронзительным визгом и щебетом. Все подставили ладошки за бакшишем.

    — Где старейшина? — спросил Гергей по-турецки. — Все получите бакшиш, но я отдам его только старейшине.

    Однако ребята и не подумали бежать за старейшиной, они по-прежнему толклись и визжали вокруг всадников.

    Эва уже запустила руку в карман, чтобы кинуть им несколько медяков, но Гергей остановил ее движением головы.

    — Айда! — крикнул он и выхватил саблю.

    Цыганята от страха бросились врассыпную. Испугались и взрослые цыгане. Кто бросился в шатер, кто в кусты. Остались одни женщины. Они выжидательно смотрели на незнакомцев.

    — Не бойтесь, — успокоил их Гергей по-турецки, — мы вас не тронем. Я только детей пугнул, чтобы не галдели. Где старейшина?

    Старейшина уже брел им навстречу. На нем был турецкий кафтан, высокая персидская шапка, доломан с большими серебряными пуговицами, на шее висела золотая цепь, в руке он держал толстую палку. Сапоги же он либо забыл надеть, либо считал их ненужными. Так и стоял он босой, тревожно и выжидательно шевеля седыми бровями. Прилипшее к доломану с серебряными пуговицами зернышко фасоли и пятно какого-то желтого соуса доказывали, что старейшина любит плотно позавтракать.

    — На каком языке ты говоришь? — спросил Гергей по-турецки.

    Старейшина вздернул плечами.

    — Да что ж, ваша милость, высокородный барич, на каком языке спрашивают, на том и отвечаю.

    — Почему так испугался твой табор?

    — Здесь промышляют греки-разбойники. Говорят, их человек пятьдесят. На прошлой неделе в лесу купца порешили. Хорошо, что были тому злодейству свидетели, а то бы на нас свалили.

    — Мы не разбойники, а заблудившиеся путники. Едем из Албании. Прослышали об этих разбойниках и потому свернули с дороги. Дай нам проводника, пусть он отведет нас в Стамбул и там пробудет с нами несколько дней. Мы заплатим.

    — Хоть десяток проводников дадим, милостивые господа. Тут ведь недалеко.

    — Нам нужен только один, но толковый — такой, чтобы знал все ходы и выходы в столице и мог, в случае надобности, подковать коня, починить оружие. Пусть он захватит с собой напильник и молоток. Мы за все заплатим.

    Старейшина задумался, потом повернулся к одному закопченному шатру и крикнул:

    — Шаркези!

    Услышав венгерскую фамилию, всадники вздрогнули.

    Из шатра вылез обросший грязью цыган лет сорока пяти. На нем были штаны из коровьей шкуры и синяя рубаха. Штаны на коленях были залатаны красным сукном. Он нес под мышкой доломан и накинул его только на ходу. Когда цыган подошел к старейшине, он уже успел застегнуть доломан, стряхнуть пыль со штанов и даже причесаться при помощи пятерни. Его рябая физиономия вопросительно и тревожно обратилась к старейшине.

    — Ты проводишь господ витязей в город и будешь им служить. Положи в суму молоток, напильник и клещи.

    Гергей вынул серебряный талер.

    — Раздай деньги ребятишкам, старейшина. Спасибо за одолжение.

    Старейшина сунул талер в карман.

    — Я им сейчас такого дам!..

    Детишки живо пустились наутек.

    — Что же мне взять с собой? — подобострастно спросил Шаркези по-турецки.

    — То, что сказал старейшина. А то вдруг конь раскуется или у мушкета кремневый замок ослабнет… Если у тебя найдется и какое-нибудь целебное снадобье для людей и лошадей, тоже захвати с собой.

    — Захвачу, господин. — И цыган побежал к шатру.

    — Не устали ли вы, милостивые господа? — спрашивал услужливый старейшина. — А то зайдите к нам, отдохните. Может быть, покушать желаете?

    И он направился впереди незнакомцев к своему шатру, который стоял под самой высокой скалой, выделяясь среди остальных шатров в таборе красным цветом.

    Жена старейшины расстелила на траве три пестрых коврика. Дочь принялась ей помогать, не сняв даже с головы вуали, в которой плясала.

    — У нас есть творог, яйца, рис, масло, хлеб, — говорила женщина, кланяясь. — Коли вы, витязи-красавцы, подождете, я и курочку зажарю.

    — Подождем, — ответил Гергей. — А то, по правде сказать, мы проголодались, да и не очень торопимся.

    Теперь их окружали одни женщины. Каждая предлагала погадать. Старуха цыганка с обвислой грудью уже присела на корточки и начала встряхивать фасоль в решете.

    Гергей зашарил в кармане.

    — Прошу тебя, раздай им эти деньги, — сказал он старейшине. — У нас нет никакой охоты гадать.

    Старейшина сунул талер в карман.

    — Вот я их отважу, не будут приставать! — И, подняв палку, он крикнул женщинам: — Убирайтесь отсюда!

    Путники мирно расположились на траве и принялись за разнообразные кушанья, которые поставила перед ними жена старейшины.

    — Я вижу, вы весело живете, — ласково сказал Гергей старейшине, отхлебнув большой глоток воды из кувшина. — У вас нынче праздник или девушки всегда так танцуют?

    — Завтра пятница, — ответил старейшина, — и они подработают немного у Сладких вод.

    Гергей старался извлечь пользу из каждого его слова.

    — Мы еще никогда не бывали в Константинополе, — сказал он. — Сейчас едем, чтобы вступить в войско султана. А что такое Сладкие воды?

    — Это у турок место гулянья на берегу залива Золотой Рог. По пятницам все богатые турецкие семьи съезжаются туда на лодках. В такие дни и цыганам перепадает несколько пиастров. Девушки наши танцуют, старухи гадают. У нас хорошие гадалки…

    — За девушек своих не боитесь?

    — А чего бояться?

    — Того самого, чего все боятся.

    Старейшина пожал плечами.

    — Что с ними случится?

    — В рабство попадут.

    — В рабство? Это и для них неплохо, и нам польза. — Он махнул рукой: — Но турку нужна белолицая женщина, а не цыганка. Наши девушки иногда заходят даже во двор гарема. Сейчас вот танцуют вместе, готовятся — может, завтра их пустят в сераль.

    Эва обратилась к Гергею:

    — Как по-турецки «вода»?

    — Су, ангел мой.

    Эва вошла в шатер и сказала дочери старейшины:

    — Су, су, душечка!

    Цыганка отдернула задний полог шатра. За ним в горе темнела просторная прохладная пещера. Из скалы сочилась вода и каплями падала вниз. Капли выдолбили в камне водоем.

    — Хочешь, выкупайся, — предложила движением руки цыганка и вместо мыла протянула Эве кусочек глины.

    Эва посмотрела на девушку. Цыганка глядела в ответ из-под длинных ресниц. Взгляд ее говорил: «Юноша, до чего ты красив!»

    Эва улыбнулась и погладила девушку по нежной горячей щеке. Цыганка схватила руку Эвы, поцеловала и убежала.



    Когда путники углубились в чащу, Гергей окликнул кузнеца-цыгана.

    — Друг Шаркези! Было у тебя когда-нибудь десять золотых?

    Цыган удивился, что к нему обратились по-венгерски.

    — Было даже больше, да только, прошу прощения, во сне.

    — А наяву?

    — Наяву было у меня однажды два золотых. Один я берег два года — хотел знакомому мальчонке отдать, а потом купил на эти деньги коня. Конь издох. Теперь ни коня, ни золота.

    — Если будешь нам служить верой и правдой, за несколько дней заработаешь десять золотых.

    Цыган просиял.

    Гергей продолжал расспрашивать его:

    — Ты зачем в Турцию приехал?

    — Турки привезли. Все уговаривали, мол, такому силачу-молодцу место только в войсках.

    — Да ты же никогда не был силачом.

    — А я не про руки говорю, целую ваши руки-ноги, а про дудку. Я на дудке молодецки играл. Дударем я был и слесарем, целую ваши руки-ноги, потому турки то и дело хватали меня. Привезут, поставят работать, а я убегаю.

    — Жена у тебя есть?

    — То есть, то нет. Сейчас как раз нет.

    — Если хочешь, можешь вернуться с нами домой.

    — Зачем мне домой, прошу прощенья? Своего доброго хозяина я все равно больше не найду. А дома опять турок схватит.

    — А ты разве служил у кого-нибудь?

    — Конечно, служил. У большого господина, у самого знатного венгра. Он каждый день давал мне жареное мясо на обед и обходился со мной хорошо. Господин мой, бывало, скажет приветливо: «Почини-ка ты, черномазый, вот это ружье…»

    — Кто же этот господин?

    — Да кто ж иной, как не его милость господин Балинт!

    — Какой Балинт? — спросил Янчи Терек.

    — Какой Балинт? Да его милость Балинт Терек!

    Гергей поспешил вмешаться и опередить Янчи.

    — А что ты знаешь о нем? — и он знаком напомнил Янчи об осторожности.

    Цыган пожал плечами.

    — Я ведь ни с кем не переписываюсь.

    — Но ты хоть слышал о нем что-нибудь?

    — Да, говорят, он попал в рабство. Жив ли, помер ли — не знаю. Наверно, помер, а то были бы вести о нем.

    — Где ты служил у него?

    — В Сигетваре.

    Юноши переглянулись. Ни один из них не помнил цыгана. Правда, они недолго жили в Сигетваре, в этом комарином гнезде, а слуг и всякой челяди у Балинта Терека была уйма, всех не упомнишь.

    Гергей внимательно всматривался в лицо цыгана и вдруг улыбнулся.

    — Погоди… Вспомнил, вспомнил! Ты был когда-то невольником Юмурджака, и тебя освободил Добо.

    Цыган уставился на Гергея, потом затряс головой.

    — Не Добо меня освободил, а малый ребенок. Хотите — верьте, хотите — нет, но вызволил меня семилетний мальчик. А может, ему и семи лет не было. Вот оно, чудо господне! Гергеем звали того мальчика — я хорошо помню. Пусть Дэвла благословит этого ребенка, где бы он ни был. И конь и телега достались мне благодаря ему. Для него и берег я свой золотой, но потом понял, что это был ангел.

    — А скажи, я не похож на твоего ангела?

    Цыган недоверчиво покосился на Гергея.

    — Никогда я не видал усатых ангелов.

    — А вот посмотри, — сказал, улыбаясь, Гергей. — Я тот самый ангел и есть. Помню даже, что ты в тот день женился и жену твою звали Бешке. Встретились мы в лесу за Печем. И еще тебе из добычи досталось ружье.

    У цыгана от удивления чуть глаза на лоб не полезли.

    — Ой, благослови вас райский Дэвла, ваша милость молодой мой барич! Да размножатся ваши бесценные потомки, точно зернышки проса! Что за счастливый день нынче!

    Он опустился на колени, обхватил ноги Гергея и поцеловал их.

    — Ну, теперь уж я уверен, что мы не напрасно сюда приехали! — весело воскликнул Гергей.

    — Добрая примета! — заметил и Мекчеи.

    — Нам сопутствует какой-то добрый ангел! — обрадованно сказал Янчи Терек.

    Они прилегли на траву. Гергей рассказал цыгану, зачем они приехали, и спросил:

    — Скажи, как нам добраться до господина Балинта?

    Цыган слушал Гергея: глаза его то сверкали, то весь он поникал. Он поцеловал руку Янчи, потом сказал, задумчиво покачав головой:

    — Попасть в Стамбул можно. Пожалуй, и в Семибашенный замок попадем. Да только господина нашего стерегут сабли острые… — И, обхватив руками свою голову, точно баюкая ее, он запричитал, раскачиваясь: — Ой, бедный ты наш господин Балинт! Стерегут тебя в темнице! Кабы знал я, где ты томишься, кликнул бы тебя в оконце, поздоровался бы и сказал, что целую твои руки-ноги. Ты все у меня на уме. Вот и нынче я велю карты раскинуть, погадать, когда же освободится господин мой!..

    Гергей и его друзья подождали, пока присмиреет воображение цыгана, потом попросили его все хорошенько обдумать.

    — В город-то мы проберемся, — сказал цыган, — тем более сегодня. Сегодня в Стамбуле персидская панихида, и богомольцев в город собирается не меньше, чем у нас в Успенье. Да вот беда: в Семибашенный замок даже птица не залетит.

    — Ладно, мы еще поглядим на этот Семибашенный замок! — гневно воскликнул Янчи. — Нам бы только в город попасть, а куда птица не залетит, туда мышка забежит.



    Золотой Рог шириной равен Дунаю. Этот морской залив, изогнутый в виде рога, проходит посреди Константинополя и, оставляя город позади, доходит до самых лесов.

    Выбравшись из лесу, наши путники поплыли по заливу в большой рыбачьей фелюге. На носу сидел Гергей, ибо одежда его больше всех напоминала турецкую; посреди фелюги на скамье устроился Мекчеи, тоже смахивавший на турка в своем красном одеянии; остальные приютились на дне лодки.

    В сиянии заката башни минаретов тянулись ввысь, точно золотые колонны, сверкали золотом купола храмов, и все это отражалось в море.

    — Да ведь тут как в сказке! — восхищалась Эва, сидевшая у ног Гергея.

    — Красота несказанная! — согласился с нею Гергей. — Но это, душа моя, точно царство сказочного колдуна: дивные дворцы, а в них обитают чудовища и заколдованные создания.

    — Волшебный город! — проговорил Мекчеи.

    А Янчи сидел в лодке притихший и грустный. Ему стало почти приятно, когда он увидел среди дивной роскоши дворцов черное пятно.

    — Что это за роща? Вон там, за домами, на склоне горы? — спросил он цыгана. — Одни тополя видно. Но какие здесь черные тополя растут! И какие высокие!

    — Это, милостивый барич, не тополя, а кипарисы. И это не роща, а кладбище. Там хоронят своих покойников жители Перы[45]. Но лучше бы все турки лежали там!

    Янчи закрыл глаза. Быть может, и его отец лежит в могиле под сумрачным кипарисом… Гергей замотал головой.

    — Город расположен так же высоко, как у нас Буда на берегу Дуная. Только здесь две, а то и три горы.

    — Вот не думал, что Стамбул стоит на холмах! — заметил Мекчеи. — Я полагал, что он построен на равнине, как Сегед или Дебрецен.

    — Им легко было выстроить такой красивый город, — молвила Эва. — Разбойничья столица! Стащили в нее награбленное со всех концов света. Любопытно знать, в какой дом попало убранство дворца нашей королевы?

    — Ты хочешь сказать — короля Матяша, душа моя? — поправил Гергей.

    Он не любил королеву Изабеллу и хотел подчеркнуть, что убранство будайского замка привезли не из Польши.

    Когда они подъехали к мосту, солнце уже закатилось. На мосту была толчея, суета.

    — Сегодня на панихиде будет много народу, — сказал лодочник.

    — Мы тоже на панихиду приехали, — ответил Гергей.

    Янчи содрогнулся. Бледный, смотрел он на густую толпу, которая шла через мост в Стамбул.

    Благодаря толчее пробрались и они в город.

    Стражи, стоявшие на мосту, не обращали ни на кого внимания. Людской поток вынес наших путников на улицы Стамбула.

    Они сами не знали, куда идут. Люди стремились куда-то вверх по трем улицам, затем остановились, и образовался затор. Так застревает во время ледохода какая-нибудь крупная льдина на Тисе, и тогда останавливаются, торосятся и другие льдины. Солдаты раздвинули толпу, расчищая путь для персидских паломников.

    Гергей прижал к себе Эву. Остальных толпа оттерла к стене какого-то дома. Только глазами следили они друг за другом.

    Вдруг в конце улицы вспыхнул такой яркий свет, словно сняли с неба солнце и понесли вместо фонаря. Появилась корзина из железных прутьев, величиной с бочку. Она разбрасывала искры. Корзину нес на саженном шесте могучий перс. В ней горели поленья толщиной в руку. Поленья были, очевидно, пропитаны нефтью. В ослепительном сиянии, разбрасываемом этим факелом, величественно шагали десять смуглых людей в траурных одеждах. Коротко подстриженные курчавые бороды и крутые подбородки свидетельствовали о том, что это персы.

    Позади них мальчик вел белого коня в белом чепраке. На чепраке лежало седло, на седле — две сложенные крест-накрест сабли, а к седельной луке привязаны были за лапки два белых живых голубя.

    Лошадь, голуби, сабли, чепрак — все было забрызгано кровью.

    Вслед за конем шли другие люди в траурной одежде и тянули однообразную горестную песню, состоявшую всего из двух слов: «Хусейн! Хасан!»[46] — и короткого восклицания «Ху!»[47], которое сливалось с какими-то странными хлопками.

    Процессия приблизилась, и тогда стало ясно, откуда доносятся эти звуки. Шли двумя вереницами персы в черных хламидах до пят, с обнаженной грудью. Головы у всех были повязаны черными платками, концы которых болтались сзади на шее.

    Шагая по обеим сторонам улицы с кликами: «Хусейн! Хасан!» — они поднимали правую руку и, выкрикивая «Ху!», били себя в грудь кулаком возле сердца.

    Шум и хлопки раздавались именно от этих ударов. Багровые и синие кровоподтеки доказывали, что богомольцы колотят себя в грудь самым нещадным образом. Персов этих было человек триста. Они то и дело останавливались и, только ударив себя в грудь, делали два-три шага вперед.

    Над ними развевались разноцветные треугольные флаги, по большей части зеленые, но попадались также и черные, желтые и красные.

    К древкам флагов и к шапкам персидских детей были прикреплены серебряные изображения руки — в память турецкого мученика Аббаса, которому отрезали руку за то, что он напоил водой Хусейна, когда враги схватили его после Кербелайской битвы.[48]

    И с нарастающей силой звуки песни: «Хасан! Хусейн! Хасан! Ху!»

    Факелы осветили еще одну черную группу людей, которые окружали верблюда, покрытого зеленой попоной. На спине верблюда стоял маленький шалаш из веток, а из него выглядывал мальчик. Видно было только лицо мальчика, да иногда между ветками высовывалась его рука, пригоршнями сыпавшая на людей в траурной одежде нечто вроде опилок.

    Временами позади слышался какой-то странный лязг и грохот.

    Вскоре подошла и другая траурная процессия. Участники ее тоже шагали по обеим сторонам улицы и тоже были одеты в черные хламиды. Но одеяние это было раскрыто на спине. Богомольцы держали в руках плети из цепей толщиной в палец. Плети были такие тяжелые, что их держали обеими руками, и при каждой строчке песни, закончив ее, персы ударяли себя по голой спине — то через левое, то через правое плечо.

    Увидев окровавленные и усеянные волдырями спины этих людей, Эва ухватилась за одежду Гергея.

    — Гергей, мне дурно…

    — А ведь будет еще страшнее, — ответил Гергей. — Мне об этой панихиде говорил один невольник-турок. Я думал, что он сказку рассказывает.

    — Но ребенка того не убьют?

    — Не убьют. И голуби и ребенок — это все символы. В полночь перережут тесемки, которыми привязаны голуби. Голуби — это души Хасана и Хусейна. Их полет в небо будет сопровождаться благоговейными воплями богомольцев.

    — А ребенок?

    — Он изображает осиротевший персидский народ.

    — Кто еще пройдет?

    — Люди, которые будут ударять себя кончарами в голову.

    И в самом деле, последовала новая кровавая процессия. Шли люди в белых полотняных рубахах до пят. Головы у всех были обриты. В правой руке каждый держал кончар. Левой рукой один цеплялся за пояс другого, чтобы не упасть от потери крови или чтобы поддержать товарища, если тот пошатнется.

    Эти богомольцы тоже шагали по обеим сторонам улицы, и некоторые из них шатались. Лица у всех были серые. Среди взрослых шел и мальчик лет пятнадцати. Песня, напоминавшая заупокойный псалом, в устах этих персов превратилась в пронзительный вопль: «Хасан! Хусейн!..»

    В конце каждой строфы песни при свете факелов сверкали кончары, и люди касались ими своей бритой головы.

    Все обливались кровью. У некоторых кровь лилась ручьями по ушам и по носу, обагряя полотняные рубахи. Факелы шипели, пламя металось по ветру, и искры дождем падали на окровавленные головы.

    — Хасан! Хусейн!..

    В воздухе стоял тяжелый запах дымящейся крови.

    Эва закрыла глаза.

    — Страшно!

    — Говорил же я тебе: оставайся дома. Такой путь женщине не по силам. Закрой глазки, козочка моя.

    Эва тряхнула головой и открыла глаза.

    — Вот нарочно буду смотреть!

    И, побледнев, упорно глядела на кровавое богомолье.

    Гергей был спокойней — он с детства привык к крови. «Да ведь это и не страшно, а скорее удивительно, что люди добровольно проливают свою кровь, — думал он. — И против таких людей почти сто лет беспрерывно бьется венгр!»

    Он посмотрел через головы окровавленных людей на противоположную сторону улицы.

    Странно, что мы всегда чувствуем, когда чьи-нибудь глаза пристально смотрят на нас.

    Гергей взглянул прямо туда, откуда были устремлены на него глаза двух людей.

    Один был с виду армянин — тот самый адрианопольский ага, солдаты которого с легкой руки Гергея взлетели на воздух.

    Второй был Юмурджак.

    8

    Случилось это еще прошлым летом. Однажды утром Майлад поджидал Балинта Терека возле дверей.

    — Большая новость! Ночью прибыли новые узники.

    — Венгры? — удивленно спросил Балинт Терек.

    — Не знаю еще. Когда утром отперли ворота, я слышал звон цепей во дворе. Я ведь различаю звон цепей каждого узника. Даже лежа в постели, узнаю, кто проходит мимо моих дверей.

    — Я тоже.

    — Утром я слышал незнакомый звон цепей. Привели не одного человека, а двоих, троих, может быть, и четверых. Они прошли по двору, гремя цепями. Но куда же их повели? Неужели в Таш-Чукуру?

    Таш-Чукуру — это похожая на пещеру темница в Семибашенном замке, камера смертников, устроенная в подземелье, под Кровавой башней. Тот, кто попадает туда, очень скоро знакомится с высочайшими тайнами надзвездного мира.

    Узники побрели в сад, где они обычно проводили время на прогулке. Но в этот день они не разглядывали, насколько подрос кустарник, не следили за облаками, плывущими в Венгрию. С беспокойством ждали они возможности повидать новых узников.

    На ногах у них уже не было цепей. Несметные богатства, которые жена Терека переслала султану и пашам, не отперли двери темницы, но сняли кандалы с ног Балинта.

    Оба узника были уже стары, а замок стерегли двести пятьдесят солдат вместе со своими семьями. Никому никогда еще не удавалось бежать из Семибашенного замка.

    Внутренняя стража сменилась. Во дворе появился пузатый молодой бей и отдал распоряжения уходившим стражам.

    — Трое пусть идут на камнедробилку, — говорил он, тяжело дыша, точно жирная утка. — Да, трое пусть пойдут на камнедробилку и дробят камни.

    Он назвал троих назначенных солдат по именам, затем обратился к двум низкорослым солдатам:

    — Возвращайтесь через час, — займетесь уборкой арсенала. А вы…

    Балинту Тереку не терпелось, чтобы бей закончил свои распоряжения, и он, будто прогуливаясь, подошел поближе.

    — Доброе утро, Вели-бей! Как ты спал?

    — Спасибо. Плохо спал. Нынче подняли меня спозаранку. Из Венгрии прибыли три новых узника.

    — Уж не монаха ли сюда привезли?

    — Нет, какого-то барина. И он ужасно настойчивый! Впрочем, он, может быть, и не барин, а нищий. На нем даже приличной рубахи нет. Сообщают, что он подстерег будайского пашу и ограбил.

    — Будайского пашу?

    — Да. С ним привезли и двоих его сыновей.

    — А как его зовут?

    — Я записал, да не помню. У вас у всех такие чудные имена, разве упомнишь!

    Бей кивнул головой, повернулся и пошел, вероятно, собираясь снова завалиться спать.

    Балинт Терек в полном смятении вернулся в сад и сел на скамейку рядом с Майладом.

    — Напал на будайского пашу? Кто же это может быть?

    — Нищий? — размышлял и Майлад. — Будь он нищим, его не привезли бы сюда.

    — Кто бы он ни был, но первым делом я дам ему одежду.

    Узники размышляли и строили всякие догадки до самого обеда. Перечислили фамилии многих и многих венгерских и эрдейских вельмож, но пришли к заключению, что ни один из носителей этих имен не посмел бы так обойтись с будайским пашой — ведь паша ездит в сопровождении большой свиты.

    — Кто это может быть?

    Наконец, в час обеда, которым их кормили за общим столом, накрывавшимся на теневой стороне внутреннего двора, появился новый узник.

    Оба венгра смотрели во все глаза. Но пришелец был им незнаком. Какой-то низенький и коренастый смуглый человек с проседью и с небольшой лысиной на макушке. Одет он был в изодранный венгерский холщовый костюм. Рядом с ним шли двое юношей, одетых чуть получше. Одному на вид было лет двадцать, другому — двадцать пять. По чертам лица можно было заключить, что меж собой они братья, а старику — сыновья, хотя оба были на голову выше отца.

    На ноги старику уже надели те же легкие стальные кандалы, которые проносил два года Балинт Терек. От долгого употребления они блестели, словно серебро.

    Майлад поспешил навстречу узнику. Он не знал его, но видел, что это венгр. Балинт, глубоко растроганный, стоял у стола и пристально смотрел на старика.

    Майлад, не в силах произнести ни слова, обнял его.

    — Брат мой…

    Но Балинт стоял неподвижно и вдруг крикнул, дрожа от волнения:

    — Кто ты?

    Старик опустил голову и пробормотал еле слышно:

    — Ласло Морэ.

    Балинт отпрянул, словно от удара, отвернулся и сел на место.

    Отшатнулся от нового узника и Майлад.

    Юноши, опечаленные, стояли за спиной отца.

    — Здесь будет ваше место, господа, — распорядился Вели-бей, указав на тот конец стола, против которого сидел обычно Балинт Терек.

    Балинт Терек встал и отчеканил:

    — Если их будут кормить за этим столом, я тут есть не стану! — и, обернувшись к слуге, стоявшему у него за спиной, сказал: — Принеси мне тарелку в комнату.

    Майлад постоял секунду в нерешительности, потом и он приказал своему слуге:

    — Неси и мою тарелку, — и пошел вслед за Балинтом Тереком.

    Вели-бей пожал плечами и, бросив взгляд на Морэ, спросил:

    — Почему они презирают тебя?

    Морэ мрачно смотрел вслед уходившим.

    — Потому что они венгры.

    — А ты разве не венгр?

    Морэ пожал плечами.

    — То-то и оно, что венгр. Два венгра еще могут ужиться, но трое уж непременно поцапаются.

    Две недели Балинт Терек не выходил из своей комнаты, даже не гулял во дворе. Так же поступал и Майлад. Он слушал рассуждения Балинта Терека о новой вере, которую распространили знаменитый Мартин Лютер и Жан Кальвин.

    — Это и есть истинная христианская вера, а не та римско-латинская, которая распространилась по всему свету, — говорил Балинт Терек.

    Наконец и Майлад перешел в новую веру. Написал даже в письме своему сыну Габору, чтобы он дома призадумался над этим учением.

    Но уж очень им надоело сидеть в четырех стенах. Однажды Балинт Терек сказал:

    — Пойдем спустимся в сад.

    — Да ведь там этот разбойник!

    — Может, его и нет в саду.

    — А если он там?

    — Ну и пусть себе! Мы с ним разговаривать не станем. А гулять в саду мы имеем такое же право, как и он.

    Майлад улыбнулся.

    — Право? Стало быть, у нас есть какие-то права?

    Балинт усмехнулся.

    — Есть, конечно, пес их дери. Мы ведь старожилы, а этот Ласло Морэ только две недели назад приехал.

    И они спустились в сад.

    Под платаном сидел персидский принц — тоже давний узник, как и они, да еще какой-то азиатский царек, почти отупевший от горя и скуки. Он играл с персом в шахматы. Вот уже много лет они с утра до вечера играли в шахматы, не перекидываясь при этом ни единым словом.

    Балинту и Майладу оба шахматиста были так же хорошо знакомы, как Мраморные ворота, белевшие между Кровавой и Золотой башнями, или как огромного роста знатный курд, которого за грубые слова в адрес султана недавно заковали в тяжелейшие цепи. Поникнув головой, сидел он с утра до вечера у зарешеченной двери в темнице Кровавой башни либо лежал, изнемогая от тяжести цепей. А взглядом он с завистью следил за узниками, которые прогуливались между кустарниками.

    Балинт и Майлад не обратили бы даже внимания на шахматистов, если бы им не бросилось в глаза, что позади них сидит какое-то новое лицо и наблюдает за игрой.

    Кто этот старый низенький турок в желтом кафтане? И почему он ходит с непокрытой головой? Им никогда еще не приходилось видеть турка без чалмы, разве только когда он умывается или бреется.

    При звуке шагов пленных венгерских вельмож человек в желтом кафтане обернулся.

    Это был Морэ.

    Он встал и отошел от играющих. На лице его уже не было выражения усталости, как в первый день, когда он казался еле живым. Крохотные черные глазки его быстро моргали, походка была твердой, почти молодой.

    Скрестив руки на груди, он подошел к вельможам.

    — За что вы ненавидите меня? — спросил он, и глаза его метали искры. — Чем вы лучше меня? Тем, что богаче? Здесь богатство ни к чему! Или вы гордитесь своей родовитостью? Мой род такой же древний, как и у вас…

    — Ты был разбойником! — рявкнул Балинт Терек.

    — А вы не были разбойниками? Разве ваши лапы не тянулись во все стороны за чужим добром? Разве вы не дрались друг с другом? Не поворачивались, точно флюгеры, то к Яношу, то к Фердинанду? Вы подпевали тому, кто вам больше платил!

    Майлад взял Балинта за руку.

    — Пойдем отсюда, не связывайся.

    — Не пойду! — отдернув руку, сказал Балинт. — Ни перед человеком, ни перед псом я не отступаю.

    Увидев, что от ворот идет Вели-бей, он сел на скамью, пытаясь унять свой гнев. Бей шел вместе с турецким муллой и сыновьями Морэ. Оба сына тоже были в турецкой одежде, только без тюрбанов. Как и их отец, они ходили с непокрытой головой.

    Майлад уселся рядом с Балинтом Тереком.

    Морэ стал перед ними, расставив ноги, и, подбоченившись, продолжал препираться:

    — Я участвовал в сражении, когда сокрушили Дердя Дожу. Я дрался в Мохачской битве, где двадцать четыре тысячи венгров пролили кровь за отчизну…

    — Я тоже был там, — оборвал его Майлад, — но не для того, чтобы хвастаться этим.

    — А если ты участвовал в том кровавом крещении, то должен знать, что все уцелевшие в бою под Мохачем считают друг друга братьями.

    — Нет уж, пусть разбойник с большой дороги не считает меня своим братом! — закричал Майлад, покраснев. — Знаю я, почему снесли твой палотайский замок!

    — Может, и знаешь, зато не знаешь, почему снесли Нану. Не знаешь, что вся Венгрия лежит у ног будайского паши. И только я, Ласло Морэ, не побоялся ему крикнуть: «Ты не нам, а псам указ, гололобый!» Годы дрался я со своей маленькой дружиной против турок. Не Фердинанд дрался и не почтенное венгерское дворянство, а я, Ласло Морэ. В прошлом году я разбил турецкое войско, направлявшееся в Белград, — я, Ласло Морэ, которого вы величаете грабителем и разбойником. — Он передохнул, потом, размахивая руками, продолжал: — Было бы у меня столько денег, сколько у Иштвана Майлада, было бы у меня столько добра, замков и челяди, как у Балинта Терека, было бы у меня столько солдат, как у того, кто носит на голове корону в качестве украшения, — тогда меня, Ласло Морэ, чествовала бы нынче Венгрия как своего освободителя. Но так как у меня мало было солдат, мало денег, то басурманы оттеснили меня в Нану и снесли, проклятые, мой замок до основания…

    Подошел Вели-бей.

    — Не знаю, из-за чего вы тут пререкаетесь, но, несомненно, прав Селим. Он ближе к кладезю истины, чем вы, неверные.

    — Какой Селим? — изумленно спросил Балинт Терек.

    — Селим, которого еще несколько дней назад на языке неверных звали Ласло Морэ, — ответил Вели-бей.

    Балинт Терек откинулся назад и презрительно захохотал.

    — Вот как! Селим!.. И он еще разглагольствует о любви к отчизне! Прочь от меня, басурманин, песий сын!

    Не подскочи к ним Вели-бей, Балинт ударил бы изменника.

    — Неверная свинья! — заорал бей на Балинта. — Сейчас же закую тебя в кандалы!

    Балинт Терек вскинул голову, как горячий конь, которого ударили между глаз. Глаза его горели огнем. Бог знает, что он натворил бы, не оттащи его Майлад.

    Бей презрительно посмотрел им вслед. Но вспомнил, видно, о своем кармане и прекратил грубые речи. Затем обернулся к Морэ и громко, чтобы слышали его противники, сказал:

    — Султан, наш милостивый повелитель, рад был услышать, что ты вступаешь в стан правоверных, и прислал вот этого почтенного священника, дабы он принес тебе свет пророка, имя которого благословенно во веки веков.

    — Пойдем к себе! — задыхаясь, хрипел Балинт Терек. — Пойдем отсюда, мой добрый друг Майлад!



    Несколько дней спустя оба сына Морэ были освобождены. Они получили в Константинополе какие-то должности.

    Старик Морэ остался в стенах Семибашенного замка.

    Терек и Майлад не сказали с ним больше ни слова, но оба не раз слышали, как Морэ настаивал на своем освобождении.

    Однажды Вели-бей ответил ему так:

    — Ходил я опять по твоему делу во дворец. Из Венгрии уже пришло письмо. Ну, знаешь, будайский паша расписал тебя на славу! Между прочим, он сообщил, что во время осады Наны ты, удирая, швырял через плечо деньги туркам, чтобы спасти свою шкуру. — И, покачав головой, он засмеялся: — Ох, старик, старик, и лиса же ты!



    В ту пору уже и Секешфехервар и Эстергом были в руках турок. Султан сам стал во главе своей рати, чтобы сокрушить эти два оплота Задунайщины.

    Вернулся он домой только к зиме.

    Обитатели Семибашенного замка еженедельно получали вести о походе. Узнали они о возвращении султана и ждали новых узников. Да простит господь давним узникам, но они радовались заранее, что в тюрьме у них появятся еще сотоварищи, быть может, даже старые друзья. Сколько новостей доведется тогда услышать! Наверно, и о семьях удастся что-нибудь разузнать.

    Однажды утром, когда Балинт и Майлад беседовали об этом, вдруг отворилась дверь и вошел Вели-бей. Лицо его раскраснелось от быстрой ходьбы. Сложив на груди руки, он низко поклонился Балинту и сказал подобострастно:

    — Его величество падишах просит вас к себе, ваша милость. Соблаговолите немедленно одеться — и поедем.

    Балинт Терек вздрогнул, глаза его остановились.

    — Ты свободен! — пролепетал Майлад.

    Они поспешно начали вытаскивать одежду из шкафа. Вели-бей тоже побежал переодеваться.

    — Не забудь обо мне! — умолял Майлад. — Напомни ему, Балинт, про меня. Ведь ты будешь беседовать с султаном с глазу на глаз. Замолви обо мне словечко, попроси, чтобы он отпустил вместе с тобой и меня. О, боже, боже!.. Не забудь обо мне, Балинт!

    — Не забуду… — пробормотал Терек.

    Дрожащими пальцами застегивал он синий затканный цветами атласный кафтан, в котором его много лет назад схватили турки. Свои красивые зимние одежды он уже износил, а этот кафтан не надевал — все берег: надеялся поехать в нем когда-нибудь домой.

    Только сабли у пояса не было.

    — Ничего, вернешься из дворца — будет на тебе и сабля, — ободрял его Майлад, спускаясь вместе с ним по лестнице. — Так не забудь же!

    Радостно смотрел он, как Балинт и Вели-бей закутались в широкие турецкие шубы и забрались в повозку, как бей заботливо запахивал полы меховой шубы Балинта Терека, чтобы у него не замерзли ноги, и как смиренно садился по левую руку от него.

    — Балинт! Пусть ангелы небесные поедут с тобой за форейторов!

    Повозка тронулась. Позади ехали верхом два стража с пиками.

    «Господи, господи!..» — молился дорогой Балинт Терек.

    Ему казалось, что прошла целая вечность, пока повозка завернула в ворота дворца.

    Во дворец пошли пешком через янычарский двор.

    Множество ступенек — и все из белого мрамора. Множество статных телохранителей и слуг. Величественные мраморные колонны, мягкие ковры, позолота. На каждом шагу дивные образцы восточного филигранного искусства. Но Балинт Терек видел только спину слуги в белом кафтане, который торопливо шел впереди них, да дверь, завешенную плотным шелковым занавесом, и думал, что эта дверь ведет в покои султана.

    Балинта Терека ввели в маленький зал. Все его убранство состояло из ковра и лежавшей на нем подушки. Возле подушки стоял большой медный сосуд, похожий на крестильную купель в будайском храме. Только сосуд этот стоял не на каменной подставке, а на мраморном кубе, и в нем была не вода, а огонь — горящие угли.

    Балинт Терек был уже знаком с этим предметом турецкого обихода и знал, что называется он «мангал». Зимой турецкие дома отапливаются такими переносными печами.

    В комнате не было никого, кроме трех сарацин, которые застыли, как статуи, у дверей, сжимая в руке большие серебряные алебарды. Трепещущий Велибей молча остановился возле дверей.

    Балинт взглянул в окно. Он увидел зеленоватые морские волны, а на другом берегу залива — Скутари. Вот так же смотрел бы он на Пешт из окон своего будайского дворца…

    Стоял он недолго — за это время разве что яйцо можно было бы сварить, — наконец черная рука откинула занавес у дверей, и мгновение спустя появился султан.

    Свиты не было ни впереди, ни позади султана. Вместе с ним вошел только худенький юноша-сарацин лет пятнадцати и остановился возле стража.

    Бей мгновенно пал ниц на ковер. Балинт щелкнул каблуками и поклонился. Когда он поднял голову, султан стоял уже возле мангала, грея над ним свои худые руки. На нем был опушенный горностаем шелковый кафтан орехового цвета, такой длинный, что из-под него виднелись только красные носки чувяк. На голове — легкая белая чалма. Щеки были выбриты. Тонкие седые усы свисали ниже подбородка.

    С минуту царило молчание. Потом султан бросил взгляд на бея.

    — Ступай.

    Бей встал, поклонился и попятился к дверям. У порога снова отвесил поклон и исчез, словно тень.

    — Давно я не видел тебя, — заговорил султан спокойно. — Ты ничуть не изменился, только поседел.

    Балинт подумал: «Да ведь и ты, Сулейман, не помолодел!» С тех пор как Балинт не видел его, султан весь иссох, и густая сеть морщин окружила его большие бараньи глаза. Нос его тоже как будто стал длиннее. Лицо были безобразно нарумянено.

    Балинт не промолвил ни слова, только ждал, ждал с замиранием сердца, что теперь будет.

    Султан скрестил руки на груди и сказал:

    — Ты, должно быть, знаешь, что Венгрии больше нет?

    Бледное лицо Балинта Терека приняло землистый оттенок. Если нет больше Венгрии, что же понадобилось от него султану?

    — Еще уцелело несколько крепостей, — продолжал султан, — да уже недолго стоять этим жалким хлевам. В этом году сдадутся и они. (Балинт Терек глубоко вздохнул.) Так вот: мне нужен хороший паша в Буду. Такой, чтобы он не был чужим ни венграм, ни мне. Ты очень хороший человек. Поместья твои я верну тебе. Все верну.

    Балинт пристально смотрел на него, губы его шевельнулись. Но так как он еще не произнес ни звука, султан продолжал:

    — Ты понял, что я тебе сказал? Ведь ты говоришь по-турецки?

    — Да, — подтвердил Балинт.

    — Так вот: я назначу тебя своим пашой в Буду.

    Плечи Балинта дрогнули, но лицо оставалось серьезным и скорбным. Взгляд скользнул с султана на мангал, сквозь арабески которого, алея, просвечивали раскаленные угли.

    Султан замолк на мгновение. Быть может, ждал, что Балинт, по турецкому обычаю, припадет к его стопам, или же поцелует ему руку на венгерский лад, или пролепечет хоть слово благодарности. Но Балинт молчал, скрестив руки на груди, будто позабыв, что стоит перед султаном.

    Султан помрачнел. Раза два прошелся по комнате. Потом снова остановился и бросил взгляд на Балинта.

    — Может, тебе это не по душе?

    Балинт опомнился.

    В краткие мгновения безмолвия душа его унеслась далеко, облетела все прекрасные замки, родные поля и леса; он обнимал жену, целовал детей, любовался своими табунами, стадами, отарами, смотрел на многочисленных слуг, мчался на своих любимых конях, дышал венгерским воздухом венгерской земли…

    Голос султана как будто пробудил его ото сна.

    — Милостивый повелитель, — произнес он, глубоко растроганный, — если я правильно понял, ты благоволишь назначить меня на место Вербеци?

    Султан замотал головой.

    — Нет. Вербеци умер. Он умер в том же году, когда ты ушел. На его место мы не назначили никого. Я хочу поставить тебя настоящим пашой, дать тебе самый большой пашалык своей державы и предоставить полнейшую свободу действий.

    Ошеломленный Балинт смотрел на султана.

    — Но как же так, ваше величество? — проговорил он наконец. — Мне быть венгерским пашой?

    — Нет, турецким пашой.

    — Турецким пашой?

    — Да, турецким. Я же сказал тебе: Венгрии больше нет. Стало быть, нет больше и венгров. Я думал, ты уже понял.

    — И я должен стать турком?

    — Турецким пашой.

    Балинт Терек понурил голову и вздохнул так, будто у него душа с телом расставалась; на лбу его резко обозначились страдальческие морщины. Он взглянул на султана.

    — А иначе нельзя?

    — Нет.

    Балинт Терек смежил глаза, задышал тяжело и часто.

    — Ваше величество, — промолвил он наконец, — я знаю, что вы не привыкли слышать прямые речи, но мне на старости лет кривить душой зазорно. Я всегда говорю то, что думаю.

    — А что ты думаешь? — ледяным тоном спросил султан.

    Балинт Терек побледнел, но ответил с величавой прямотой:

    — Дума моя одна, милостивый падишах: если даже вся Венгрия принадлежит тебе и все венгры станут турками, я турком не стану. Нет! Нет!

    9

    На обратном пути Вели-бей с ужасом выслушал рассказ Балинта Терека о тайной его беседе с султаном.

    — Безумный человек! — воскликнул он. — Даю голову на отсечение, нынче ночью ты уже будешь спать в Кровавой башне.

    И до самой полуночи Вели-бей торчал во дворе, ожидая распоряжений султана.

    Но ни в ту, ни в следующую ночь, ни в последующие дни и ночи не поступало никаких распоряжений — ни письменных, ни устных.

    Неделю спустя старый шейх-уль-ислам удостоил Еди-кулу своим милостивым посещением. Он приехал без всякой торжественности, один, словно рядовой священник. Вели-бей от удивления чуть не рухнул на землю.

    — Здесь есть какой-то знатный гяур, — сказал великий муфтий, — зовут его Балинт Терек.

    — Да, — произнес бей с поклоном.

    — Падишаху, да ниспошлет ему аллах долголетие, полюбилась мысль назначить этого венгра правителем наших венгерских владений. А неверный пес не желает обратиться в нашу веру.

    — Собака!

    — Я попросил падишаха, да ниспошлет ему аллах долголетие, разрешить мне взглянуть на этого узника. Быть может, мне удастся сделать что-нибудь. Ты ведь знаешь, сын мой, что я старый и опытный человек.

    — Ты мудрый из мудрейших, высокочтимый шейх, Соломон нашего времени!

    — Мне думается, каждый узел можно развязать, нужно лишь взяться за дело спокойно и с умом. Быть может, гяур смягчится, если я сам принесу ему свет пророка. Сперва он будет только слушать меня, а потом и сам не заметит, как в сердце его западут первые семена правой веры.

    — Он человек довольно смышленый.

    — Видишь ли, сын мой, если мы обратим этого злого нечестивца в правую веру, то доставим радость падишаху.

    И, кивая головами, они вместе произнесли:

    — Да ниспошлет ему аллах долголетие!



    В восьмом часу дня, а по нашему времени — в два часа пополудни Балинт Терек спал у себя в комнате. Бей приоткрыл дверь и пригласил великого муфтия войти.

    Господин Балинт приподнялся на тахте и, опершись на локоть, стал растерянно протирать глаза.

    Он смотрел на длиннобородую библейскую фигуру, которую еще никогда не видел. Однако по черному кафтану и белой чалме сразу признал в посетителе духовное лицо.

    — Проснись, господин Балинт, — окликнул его бей. — Тебя ожидает большая честь: сам милостивый шейх-уль-ислам пришел просветить тебя. Выслушай его внимательно.

    Он сорвал со стены ковер, висевший над кроватью, и разостлал его посреди комнаты. Потом снял с себя кафтан и хотел было положить его на ковер, но старик этого не допустил. Он сел, поджав под себя ноги. Борода у него свисала до пояса.

    Умными старческими глазами он пытливо оглядел Балинта Терека, потом принялся листать переплетенную в кожу толстую книжечку величиной с ладонь.

    — Что вам нужно? — пробурчал Балинт Терек. — Ведь я же ясно сказал султану, что не перейду в турецкую веру.

    Вели-бей не отвечал. Он взглянул на великого муфтия. А тот вместо ответа поднес книгу к сердцу, к губам и ко лбу, потом заговорил:

    — Во имя аллаха милостивого и милосердного, Абдул Казем Мохамед сына Абдаллаха, сына Абд Эн Моталлеба, сына Хазема, сына Абд Менафа, сына Каси, сына Калеба, сына Морры, сына Ловы, сына Галеби…

    Господин Балинт молча смотрел на старика. Затем надел доломан, сел на стул и стал ждать, чем все это кончится.

    Старик спокойно продолжал:

    — …сына Фера, сына Малека, сына Мадара, сына Кенана, сына Каниза…

    Балинт Терек зевнул.

    А старик продолжал:

    — …сына Модрека, сына Элиаша, сына Модара, сына Назара, сына Моада…

    Он перечислил еще целую уйму имен и возвратился наконец к Мохамеду и его рождению.

    Бея в комнате уже не было — он бесшумно выскользнул, чтобы заняться своими делами. В коридоре ему встретился Майлад, который только что встал после обеденного сна и шел будить Балинта.

    Бей преградил ему путь.

    — Не мешай Тереку, — сказал он, подняв палец. — У него духовная особа. Обращает его в правую веру.

    — В турецкую веру?

    — Да.

    И бей, подпрыгивая, поспешно спустился по лестнице.

    Майлад, пораженный, смотрел ему вслед.

    10

    Еще не успело кончиться персидское погребальное шествие, как Гергей схватил Эву за руку и двинулся вперед. Он протиснулся в толпу, бросив по дороге цыгану и Мекчеи:

    — Идемте! Беда!

    Теперь впереди шел широкоплечий Мекчеи, прокладывая в толпе дорогу себе и своим товарищам. Юмурджак и ага топтались на той стороне улицы. Они не могли пройти сквозь ряды священной процессии. Их не пропустили бы солдаты, наблюдавшие за порядком, да и кончары, которыми в религиозном экстазе размахивали персы, тоже обратились бы против них.

    Сунниты и шииты ненавидят друг друга. Шииты считают, что современные служители Мохамеда — сунниты — незаконно захватили власть. А турки считают персов еретиками.

    Наконец наши путешественники выбрались из толпы и соединились на какой-то узкой и темной улочке.

    Только тогда Гергей мог заговорить:

    — Бежим! Я видел агу и Юмурджака. Они пришли с солдатами!

    И беглецы ринулись во тьму. Впереди всех несся цыган, хотя не знал даже, кого и чего надо опасаться.

    Он наткнулся на спящих собак и, перекувырнувшись, упал. Одна собака взвизгнула, остальные в испуге бросились врассыпную.

    Ведь известно, что Стамбул — собачий рай. Там либо нет дворов, либо дворами служат крыши домов — так что собакам нигде нет пристанища. Рыжие псы, похожие на лисиц, иногда сотнями заполняют улицы. Турки их не трогают. Напротив, если какая-нибудь сука щенится, для нее бросают у дверей дома тряпку или рогожу. Псы чистят и убирают улицы Стамбула. По утрам каждый турок опоражнивает возле двери своего дома четырехугольный мусорный ящик. Собаки съедают отбросы, пожирают все, кроме стекла и железа. И псы в Стамбуле вовсе не безобразные и не дикие. Свистни любому — он весело вильнет хвостом. Погладь его — он обрадуется.

    Когда цыган упал, вся компания остановилась перевести дух. Гергей засмеялся.

    — Черт тебя побери, Шаркези! Что ты мчишься как угорелый!

    — Да ведь за нами гонятся! — запыхавшись, отвечал цыган, с трудом поднимаясь на ноги.

    — Никто уже не гонится. Погоди, послушаем.

    На улице было тихо. Только издали доносилось благоговейное пение персов. Все навострили уши.

    — Дальше я не побегу, — сказал Мекчеи с досадой. — Если кто нападет, всажу в него клинок.

    Но никто не показывался.

    — Потеряли наш след, — рассудил Гергей. — Друг мой Шаркези, где же мы переночуем?

    Цыган взглянул на небо.

    — Сейчас взойдет луна. У меня тут один знакомый держит корчму. У него можно переночевать. Да только живет он далеконько, за Еди-кулой.

    Янчи оживился.

    — Идти к нему надо мимо Еди-кулы?

    — Да, — ответил цыган. — Корчма оттуда на расстоянии полета стрелы.

    — Ты говоришь, сейчас луна взойдет?

    — Вот-вот взойдет. Вы, барич, не видите разве, как светлеет край неба? Надо поторапливаться. Корчмарь этот — грек. Скупает у нас краденое. За хорошие деньги он и одежду продаст.

    — А мы не могли бы взглянуть поближе на Еди-кулу? — спросил Янчи с дрожью в голосе. — Может быть…

    — Ночью-то?

    — Ночью. Ох, мне так хочется!..

    — Можно, коли уж так не терпится. — Цыган пожал плечами. — Только бы нас не поймали.

    И он пошел впереди, осторожно переступая через развалившихся на дороге собак. Когда же засияла луна, он повел всех по той стороне улицы, где стлалась тень.

    Спящие дома, спящие улицы. Изредка слышится тявканье собак. Нигде ни души.

    Луна осветила маленькие деревянные дома. Все они одинаковые, двухэтажные. На верхнем этаже — два крохотных зарешеченных оконца; решетки тоже деревянные. Это окна гаремов. Иной раз попадается и каменная постройка, а дальше опять бесконечные ряды деревянных лачуг.

    Цыган на минуту остановился у какого-то дома и подал спутникам знак: стойте тихонько. В доме плакал ребенок. Стекол в окнах, конечно, не было, и ясно слышался мужской голос, а затем раздраженный окрик женщины:

    — Замолчи! Хуняди идет![49]

    Ребенок замолчал. Наши путники торопливо прошли мимо.

    Еще не было полуночи, когда за каким-то поворотом перед ними вдруг засверкало звездное море.

    Цыган снова прислушался.

    — Сядем в лодку, — тихо сказал он, — если, конечно, раздобудем ее, и объедем Еди-кулу. Корчма стоит по ту сторону замка.

    — Стало быть, турки и в Стамбуле пьют? — спросил Гергей с улыбкой.

    — В этой корчме пьют и турки, — махнул рукой цыган. — Там есть отдельная комната, где они тайком выпивают.

    Шаркези ходил по песчаному берегу, что-то отыскивая, наконец возле одной сваи нашел лодку. Лодка была до половины вытащена на берег, а может быть, отлив оставил ее на берегу.

    Вдруг из-за угла, словно летучая мышь, выскочила женщина в коричневом платье и побежала по берегу к цыгану.

    Цыган глянул на нее с изумлением.

    — Ты здесь, Черхан?

    Это была дочь старейшины.

    — А где дэли? — тревожно спросила она, переводя дыхание.

    Цыган указал рукой на Гергея и его товарищей, стоявших начеку в тени.

    Девушка обернулась и, схватив Эву за руку, зашептала:

    — Вам грозит опасность. За вами по следу гонятся двадцать сипахи и ага с лицом ворона.

    Эва посмотрела на Гергея. Она не понимала, что говорит цыганка.

    — Как только вы ушли, — продолжала девушка, — к нам нагрянул ага. Его солдаты все раскидали, все перерыли в шатрах. Саблей били моего отца, чтобы он сказал, где вы. Даже в пещере искали вас.

    — И вы навели их на наш след?

    — Что ты! Ведь и Шаркези пошел с вами, уж ради него и то бы так не сделали.

    — От души сказано! — улыбнулся Гергей. — Но мы уже встретились с ними.

    — Да они же гонятся за вами по пятам. Того и гляди, настигнут. Торопитесь! Бегите!

    Шаркези отвязывал лодку.

    — Садитесь живей!

    — Море освещено луной, — тревожно сказала цыганка.

    — Не беда, — ответил Гергей. — Если даже и увидят нас, то не скоро еще лодку достанут. Другой-то лодки нет на берегу. — И он бросился к лодке: — Идите!

    Луна озаряла море и высокие стены крепости. Четыре средние башни высились в лунной ночи черными силуэтами, точно четыре великана в островерхих колпаках.

    Когда друзья подбежали к лодке, со стороны улицы послышались топот и бряцанье оружия.

    — Идут! — всполошилась Черхан.

    Быстрее лягушек прыгнули в лодку двое цыган. Да и наши путники тоже не мешкали.

    — Лодка мала, — с беспокойством заметил Гергей.

    Мекчеи выхватил весла из рук цыгана и сорвал с них ремешки.

    — Садитесь!

    — Отчаливай! — крикнул Гергей.

    Но Мекчеи стоял, расставив ноги, и с поднятыми веслами поджидал турка, который, опередив шагов на сто своих товарищей, мчался прямо на них.

    — Иди, иди, дервиш! — заорал в ярости Мекчеи. — Иди!

    Юмурджак отпрянул. В руке его сверкнул кончар.

    — Ну что ж ты? Иди! — подбодрял его Мекчеи.

    И он не только не оттолкнул от берега лодку, а выскочил из нее и кинулся с веслом на Юмурджака.

    Дервиш повернул назад и бросился наутек.

    — Мекчеи, садись скорей! — воскликнул с нетерпением Янчи Терек. — Ведь они сейчас нападут на нас.

    Мекчеи спокойно направился к лодке и одним рывком оттолкнул ее от берега. Но тут подоспели преследователи, и злобные вопли понеслись вслед лодке, закачавшейся на волнах.

    Груз действительно оказался велик. Борта лодки только чуть-чуть поднимались над водой. Чтобы не зачерпнуть воды, пришлось сидеть неподвижно.

    Сипахи бегали взад и вперед по берегу, стараясь разыскать лодку.

    — Кайикчи![50] Кайикчи! — кричали они. — Эй, кайикчи!

    Мекчеи обернулся к цыгану.

    — Куда плыть?

    Цыган притулился на корме, лязгая зубами от страха. Он едва был в силах ответить.

    — О-о-об-б-бъедем замок, ми-милостивый господин витязь!

    — А что там, за этим замком?

    — Ни-ничего.

    — Лес, поле?

    — С-сады, ку-кустарники…

    Гергей греб сильными, ровными взмахами.

    Цыганка вскрикнула со стоном:

    — Нашли лодку!

    И правда, от берега отчалила лодка. В ней сидело шесть человек, но и у них была только одна пара весел.

    Остальные турки разбежались — должно быть, в поисках другой лодки.

    — Пусти меня на свое место, — сказал Мекчеи Гергею, — я сильней тебя. Сколько нас народу?

    — Ой, ой, ой! — У цыгана зуб на зуб не попадал.

    Беглецы молча плыли на восток.

    Лодка турок следовала за ними.

    — Если остальные турки не пустятся вдогонку, мы сразимся, — рассуждал Мекчеи. — Я встречу их веслом, а вы уж чем бог послал.

    — Здесь едва ли можно сразиться, — сказал Гергей. — Нагонят нас — обе лодки перевернутся. Предлагаю ехать к Скутари.

    — А кто из нас не умеет плавать?

    — Я, ваша милость, не умею, — ответил цыган, дрожа всем телом.

    — Если перевернемся, цепляйся за нос лодки.

    — Нет, Пишта, так дело не пойдет, — возразил Гергей, замотав головой. — Греби к берегу. Надо выехать на такое место, где вода по пояс, чтобы можно было встать на ноги. Меряй веслом глубину.

    — А потом что?

    — У меня с собой два фунта пороха. Я смочу его и зажгу. Как только турки настигнут нас, сразу швырну в них. Тогда ты выскакивай из лодки, за тобой я, потом Янчи и Мати. Турки растеряются, и мы расправимся с ними поодиночке. — Он протянул цыгану трут и кремень: — Шаркези, высекай огонь.

    Мекчеи молча повернул к азиатскому берегу. Но до него было еще далеко: грести пришлось больше часу. Все сидели в лодке безмолвно. Мекчеи греб попеременно с Мати. Иногда он глубоко, по самую рукоятку, погружал весло в воду, но дно не нащупывалось.

    Турки с воплями неслись за ними.

    Гергей намочил руку и, раскатав на спине Шаркези порох, сделал из него черную лепешку толщиной с палец.

    — Ну, а теперь, Эва, подбавь в середину сухого.

    Эва отвернула роговую пробку пороховницы и насыпала на лепешку сухого пороху.

    Гергей сложил лепешку и скатал из нее шар, потом завязал его в платок, отогнув только один уголок, чтобы можно было поджечь порох.

    — Дно! — сказал вдруг Мекчеи, хотя они заехали чуть-чуть дальше середины пролива.

    Мекчеи поработал на славу. Турки почти не приблизились к ним — лодка их шла на таком расстоянии, на какое сильный юноша может кинуть по воде плоский камешек.

    — Шаркези, трут загорелся?

    — Загорелся.

    — Держи его. А ты, Мекчеи, греби потише. Поверни лодку так, чтобы встать к ним бортом. Только смотри, чтобы они не наехали на нас. Если разгонят лодку, пусть уж лучше пронесутся мимо.

    — Не бойся, поверну.

    — Когда будем от них шагах в десяти, цыган пусть соскользнет с носа лодки в воду. Цыганка тоже. И ты, пожалуй, Эва, но только в тот миг, когда я брошу порох. Они не должны знать, что здесь вода только по пояс. Пусть поплавают на здоровье! — Гергей потуже стянул платок, пустив в ход даже зубы. Потом продолжал: — Если огонь выбросит их из лодки, ты, Мекчеи, оставайся здесь с веслом. Мы с Янчи прыгнем в воду и вдвоем будем бить пловцов. Если они очень растеряются, пусть Мати захватит их лодку и рубит того, кто уцепится за нее.

    — А я? — спросил цыган.

    — Вы трое держите нашу лодку, чтобы Мекчеи не перевернулся. — Гергей наклонился к Эве и шепнул на ухо: — Спустись в воду с той стороны и подлезь под лодку, чтобы порох не обжег тебе лицо. Потом хватай второе весло и бей ближайшего турка. Весло все же длиннее сабли.

    Турки заметили, что расстояние между лодками сокращается, и торжествующими воплями выразили свою уверенность в победе.

    Когда между лодками оставалось шагов тридцать, Мекчеи опустил весло в воду.

    — Вода по пояс.

    — Стой! — скомандовал Гергей и поднялся со скамейки. — Шаркези, давай трут. — И он крикнул туркам: — Вам что надо?

    — Сейчас узнаешь! — ответили турки с язвительным смехом.

    Гергей передал трут и порох Эве, а сам снял с лодки доску, служившую сиденьем.

    В руках у турок сабли, в зубах кинжалы. В лодке настала напряженная тишина, только весла с громким плеском рассекали воду.

    Вот турки уже подплывают. Гергей кинул доску в воду навстречу турецкой лодке. Доска шлепнулась. Турка, сидевшего на веслах, обдало брызгами. Он перестал грести и обернулся посмотреть, что там упало в воду.

    Лодка сама подплыла ближе.

    Когда расстояние уменьшилось до пятнадцати шагов, Гергей поднес трут к пороху. Порох зашипел, разгораясь.

    Гергей подождал чуть-чуть и точным движением метнул порох прямо в лодку к туркам.

    Прилетевший огненный змей заставил турок отпрянуть. В следующий миг лодка превратилась в пылающий фонтан. С невероятным треском взвился трехсаженный язык пламени.

    — Эй вах![51]

    Лодка перевернулась.

    Все шестеро турок попадали в воду.

    — Вперед! — крикнул Гергей, стоя по колено в воде. Но от вспыхнувшего пламени и у них замелькали искры перед глазами. Никто ничего не видел. Прошло некоторое время, пока Гергей различил первого турка. Тот как раз ударил по их лодке. От сильного толчка упал в воду Мекчеи.

    Гергей рубанул турка и почувствовал, что сабля его коснулась кости.

    — Бей их! — крикнул он.

    Друзья его, хотя и наполовину ослепленные, тоже яростно сражались.

    Когда к ним вернулось зрение, они увидели, что Мекчеи отчаянно борется в воде с плечистым турком. Гергей размахнулся и изо всех сил ударил турка по голове. Но у турка башка крепкая. Он повернулся и так стукнул Гергея по плечу, что едва не сбил его с ног. Тут Мекчеи вцепился в турка, схватив его за шею, погрузил в воду и держал до тех пор, пока тот не захлебнулся.

    11

    Однажды в майский послеобеденный час перед воротами Семибашенного замка появилось пять итальянцев: трое юношей в желтой бархатной одежде и две девушки в коротких юбках. Один из юношей и девушка держали в руках лютни, вторая девушка несла под мышкой бубен.

    Страж, стоявший в тени под воротами, дремал, приподнимая веки только тогда, когда возле него слышался топот солдатских башмаков. Но чужестранцев он все же заметил и взял пику наперевес.

    — Стой!

    — Мы итальянские певцы. Идем к господину коменданту.

    — Нельзя.

    — А нам нужно.

    — Нельзя.

    — Почему же нельзя?

    — Он переезжает.

    Человек шесть солдат стояли и сидели на корточках у стены. Старуха-цыганка гадала им, встряхивая в решете пестрые зерна фасоли.

    Одна из девушек — та, что была помоложе, — смело подошла к цыганке и окликнула ее:

    — Лалака! Стража не пускает нас. Пошли кого-нибудь к Вели-бею сказать, что мы ему подарок принесли.

    Цыганка дошла как раз до самого интересного места в своем гадании. Она разделила фасоль на пять кучек и залопотала солдату:

    — Вот теперь и показалось твое счастье! Да только я ничего не скажу, пока ты не пойдешь к Вели-бею и не доложишь, что пришли итальянцы, принесли ему подарок.

    Солдат даже раскраснелся от любопытства. Почесав в затылке, он встал и поспешно направился в замок.

    Не прошло и десяти минут, как он вернулся и подал знак итальянцам.

    — Идите за мной.

    Шагая впереди итальянцев, он повел их через сумрачный проход, потом через оранжерею, мимо мельницы с большим колесом и через огород, где на грядках зеленели кустики салата.

    Солдат сорвал вилок салата и тут же принялся уплетать его. Он угостил и девушек.

    — Ешьте. Хороший салат. Латук.

    Цыганка взяла листик и предложила своей подруге.

    — Спасибо, Черхан, не хочется.

    — Да ешь же! Вкусно.

    — Знаю, что вкусно, но только мы не привыкли его так есть.

    — А как же? С солью?

    — С солью и с жареными цыплятами.

    Один из итальянцев служил девушкам переводчиком. Но так как болтушки щебетали без умолку, а толмач иногда отворачивался, то одна из девушек то и дело окликала его:

    — Гергей, что сказала Черхан?

    — Сад был разбит между двумя высокими кирпичными стенами. Крепость была обнесена двойной стеной, а две средние башни были еще особо огорожены.

    — У всех башен тоже двойные стены, — объяснила Гергею цыганка. — Один стражник как-то рассказывал в корчме, что эти башни битком набиты золотом и серебром. Ему пришлось там полы подметать, и он заглянул в замочную скважину.

    — Потому и стережет их столько солдат, — заметил грустный Янчи.

    Юноша был взволнован больше всех: то краснел, то бледнел, беспокойно озирался, ко всему прислушивался.

    Они дошли до жилья Вели-бея. Здесь, возле крепостной стены, стоял лишь один этот дом да поставлены были в пятидесяти шагах друг от друга большие пушки. Возле пушек лежали горки ржавых ядер величиной с арбуз.

    Во дворе бея повсюду были раскиданы кованые сундуки и свернутые полотнища красного шатра. На дорожках, посыпанных гравием, даже на цветочных клумбах — везде разбросано было оружие, походная мебель и ковры. Видно, Вели-бей нисколько не заботился о своем преемнике.

    Десять — пятнадцать солдат укладывали сундуки.

    Бей стоял между ними, уплетая латук, — он ел салат, как коза ест траву, а вовсе не в качестве гарнира к жареным цыплятам.

    Кивнув итальянцам, он сел на колесо пушки, дуло которой смотрело за стену, и, продолжая жевать салат, весело спросил:

    — Ну, что вам нужно?

    Гергей выступил вперед. Держа шляпу в руке, он заговорил по-турецки:

    — Эфенди, мы итальянские певцы. Ночью рыбачили неподалеку от крепости. Видишь ли, господин, мы бедны, и вечерами нам приходится рыбачить. Но этой ночью мы поймали не только рыбу. Когда вытянули сеть, в ней что-то блеснуло. Посмотрели — а там прекрасная золотая тарелка…

    — Что за чертовщина!

    — Соблаговоли взглянуть. Видел ли ты что-нибудь прекраснее такого блюдечка?

    Гергей сунул руку за пазуху и вытащил золотую тарелочку, на донышке которой были вычеканены женские фигуры — резвящиеся наяды.

    — Машаллах![52] — пролепетал бей, вытаращив глаза от удовольствия.

    — Мы и сами такой красоты никогда не видели, — продолжал Гергей. — Вот и подумали: что же нам делать с тарелочкой? Продавать станем — скажут: украли, и тогда беды не оберешься. А не продадим — так к чему золотая тарелка людям, когда им есть нечего!

    Бей повертел тарелку, даже взвесил на руке.

    — Это не золото, а позолоченное серебро.

    — А такие произведения искусства всегда делают из серебра.

    — Но почему вы именно мне ее принесли?

    — Вот про это я и хотел рассказать, господин бей. Когда мы размышляли, что делать с тарелкой, нам пришло в голову, что здесь, в Семибашенном замке, заточен наш благодетель, один венгерский вельможа. В детстве мы вместе с младшим братом были у него рабами…

    Бей с улыбкой рассматривал тарелку.

    — И хорошо он с вами обходился?

    — Учил нас и любил, словно родных детей. Вот мы и подумали: попросим-ка у тебя разрешения спеть ему песню.

    — И ради этого принесли мне тарелку?

    — Да.

    Бей снова улыбнулся, глядя на тарелку, потом спрятал ее за пазуху.

    — А вы хорошо поете? Дайте-ка я послушаю вас.

    Пятеро итальянцев тут же встали в кружок, двое ударили по струнам лютни, и все вместе начали:

    Mamma, mamma,
    Ora muoio, ora muoio!
    Desio tal cosa,
    Che all orto ci sta.[53]

    У девушек голоса звучали точно скрипки, у Гергея и Янчи — как флейты, у Мекчеи — словно виолончель.

    Бей перестал жевать салат и весь обратился в слух.

    — Ангелы вы или джинны? — спросил он.

    Певцы вместо ответа завели веселую плясовую. Цыганка выскочила на середину и, потрясая бубном, завертелась, закружилась перед беем.

    Бей встал.

    — Смотрел бы я на вас три дня и три ночи, но завтра утром я должен отправиться в Венгрию. Поедемте со мной. Хотите — прямо отсюда поедем вместе, хотите — присоединяйтесь по дороге. Пока не покинете меня, всегда будете сыты, одеты и обуты. Денег вам дам. И при мне не будете знать никаких забот.

    Итальянцы нерешительно переглянулись.

    — Господин, — ответил Гергей, — мы должны друг с другом посоветоваться. А прежде ты разреши то, о чем мы тебя просили.

    — Охотно. Но к кому же вы проситесь?

    — К господину Балинту Тереку.

    Бей развел руками.

    — К Тереку? Это трудно. Он сейчас в стофунтовых.

    — Что это такое — стофунтовые?

    Бей досадливо махнул рукой.

    — Он грубо обошелся с главным муфтием…



    И все-таки бей выполнил просьбу итальянцев: поручил их одному солдату.

    — Вынесите господина Балинта во двор. Итальянцы споют ему. Захочет он послушать или нет, вы все-таки вынесите.

    Открылись ворота внутреннего двора крепости. Двор этот был чуть побольше Эржебетской площади в Пеште. По-прежнему сидели под платаном шахматисты, тут же Морэ скучал позади игроков да позевывали несколько хорватских и албанских господ. Они даже на шахматы не смотрели, но так как человек, подобно муравьям, гусям или овцам, не любит жить в одиночестве, они тоже сидели вместе со всеми.

    Майлад устроился на походном стуле у решетчатой двери темницы — чтобы откликнуться, если господин Балинт скажет что-нибудь. Но за долгие годы заточения они уже обо всем переговорили, и больше им говорить было не о чем. Только иногда тот или другой спрашивал:

    — О чем ты думаешь?

    Итальянцев не пропустили в ворота, пока не доставили во двор господина Балинта. Его вывели из-за железной решетки. Чтобы он мог идти, двое солдат несли его кандалы. Выставили на середину двора топорный деревянный стул и подвели к нему Терека. Здесь старику дозволили присесть. Да он все равно не мог бы сдвинуться с места — кандалы были толщиной в руку.

    Так он и сидел, не зная, зачем его посадили тут. Он был в летней холщовой одежде. Шапки на голове у него не было, густая грива седых волос отросла до плеч. Кандалы, по пятьдесят фунтов весом, оттягивали руки, и они бессильно повисли вдоль стула. Старческие, ослабевшие руки уже не могли поднять такой тяжести. Лицо у Терека стало землистым, как у человека, которого сняли с виселицы.

    — Можете войти! — солдат подал знак певцам.

    Они вошли в ворота. Встали в ряд шагах в пяти от Балинта Терека. Узник взирал на них равнодушно и устало: «Как попали сюда эти незнакомцы?»

    Шахматисты прекратили игру. Что это? Какое великолепное развлечение: итальянские певцы в Семибашенном замке! Все встали за спиной Балинта Терека и ждали песен, а больше всего плясок девушек.

    — Та, что помоложе, не итальянка, — высказал предположение персидский принц.

    — Цыганку признаешь из сотни девушек, — ответил Майлад.

    — А остальные — итальянцы.

    Случайно все они были смугловаты. Мекчеи был самым плечистым, Гергей — самый стройным, Янчи — самым черноглазым. Эву выкрасили ореховым маслом. На голове у нее, как и у остальных, был красный фригийский колпак.

    Итальянцы остановились как вкопанные.

    — Да пойте же! — подбодрил их солдат.

    Но певцы стояли бледные и растерянные. По лицу самого молодого покатились слезы. За ним заплакал и другой.

    — Пойте, чертовы скоморохи! — понукал их нетерпеливый турок.

    Но самый молодой из певцов покачнулся и рухнул к ногам закованного узника, обнял его ноги.

    — Отец! Родимый мой!..

    12

    На расстоянии полета стрелы от Еди-кулы, позади армянской больницы, одиноко стоит захудалая корчма.

    В давние времена, когда Константинополь еще назывался Византией, это был, вероятно, загородный дом, красивая мраморная вилла. Но, увы, время и землетрясения сокрушают даже мраморные плиты, обламывают алебастровые балюстрады террас и каменные цветы на наличниках окон, разрушают лестницы, а ветер заносит в трещины колонн семена сорных трав.

    Вилла превратилась в кабачок. Навещали этот кабачок самые разношерстные посетители. Хозяин — звали его Мильциад — пополнял свои доходы скупкой краденого. Мильциад и снабдил наших путников итальянской одеждой, предоставил им кров и продал за хорошие деньги позолоченную тарелку.

    Так как представление в Еди-куле окончилось неудачей, артисты чуть не попали в беду. Солдат тут же доложил бею, что итальянцы, очевидно, родственники узника, так как плачут возле него. Но бею было уже не до Еди-кулы. Все его мысли были заняты венгерским округом (по-турецки — вилайетом), куда его посылали. В Еди-куле он и сам, в сущности, был узником: жил в крепостных стенах и только раз в год имел право выйти на молебен в храм Айя-София.

    — Осел! — выругал он солдата. — Итальянцы были рабами того господина, а сейчас они мои рабы!

    Бей как раз укладывал в сундук свою красивую порфировую чернильницу. Он вынул из нее тростниковое перо, обмакнул его в губку с чернилами и, написав на листочке пергамента величиной с ладонь несколько строк, протянул его обомлевшему солдату.

    — На! Передай итальянцам и выведи их за ворота. Смотри, чтобы их никто не тронул.

    Гергей тут же прочел бумажку, как только ему сунули ее в руки. В ней значилось:

    «Предъявители сего, пять итальянских певцов, состоят в моей дружине. Настоящий темесюк[54] выдан мною для того, чтобы их никто не трогал, когда они не находятся при мне.

    Вели-бей».

    Гергей с радостью спрятал листок. Потом взглянул на солдата. Где он видел эту физиономию и эти круглые, как у сыча, глаза? Где?

    Наконец вспомнил, что накануне вечером солдат пил у грека вместе с разными поденщиками и корабельщиками. По багровому носу турка сразу было видно, что на судилище Мохамеда он неизбежно попадет в число грешников.

    — Ты тоже поедешь с беем? — спросил Гергей, когда они выходили из ворот, и сунул солдату в руку серебряный талер.

    — Нет, — ответил солдат, сразу повеселев. — Велибей берет с собой только подкопщиков и дэли. У нас начальником с завтрашнего дня будет Измаил-бей.

    — Он еще не переехал сюда?

    — Нет. Пока еще живет вон в том доме, увитом диким виноградом.

    И солдат указал на домик, притулившийся у старинной византийской крепостной стены. Очевидно, он и выстроен был из ее камней.

    Вечером сыч уже пропивал у грека свой серебряный талер.

    Наши юноши в это время ужинали в опрятной комнате, облицованной мрамором. Они ели плов с бараниной и совещались, вернуться ли им на родину вместе с беем или одним.

    Грозная опасность ходила за ними по пятам — это было несомненно. Еще более несомненно было, что освободить Балинта Терека им не удастся.

    — Надо вернуться вместе с беем, — сказал Гергей. — Так будет разумнее всего.

    — Я петь этому турку не стану, — проворчал Мекчеи. — Пусть ему гром гремучий поет!

    — Что ж, притворись, будто ты охрип, — сказал Гергей, передернув плечами. — А почему бы нам не петь для него? Пословица и то гласит: «На чьей телеге едешь — того и песню поешь».

    — А если дома узнают, что мы развлекали турка?

    — Ну и что же? В Туретчине мы ему поем, а в Венгрии он у нас попляшет.

    Янчи не вмешивался в разговор — он безмолвно смотрел вдаль глазами, полными слез.

    Гергей положил ему руку на плечо.

    — Не плачь, Янчика. Не век же отцу носить эти тяжелые кандалы! Когда-нибудь снимут их.

    — Я не мог даже поговорить с отцом. Он успел только спросить про брата. Я сказал, что Ферко остался дома — на тот случай, если я погибну в пути. Чтобы у матери остался хоть один сын.

    Все глядели на юношу с молчаливым участием.

    — Но что я за дурак! — воскликнул Янчи, содрогнувшись. — Прокрался к нему, переодевшись бродячим скоморохом! А ведь я мог бы навестить его обычным путем. Теперь, после всего случившегося, уже не пойдешь. Сразу узнают, что мы не итальянские певцы. И тогда не спасет даже охранная грамота бея. Хоть бы деньги я ему передал!

    Цыганка взяла опустевшее блюдо и вынесла его. В комнату заглянула луна, затмив огонек светильника.

    — Можно сделать еще одну попытку, — сказал Гергей. — Деньги у нас целы. У тебя, Янчи, тысяча золотых, у меня триста. А тех денег, что у Мекчеи, нам хватит на дорогу домой. У Эвы тоже есть деньги.

    Цыганка вернулась.

    — Пойдите взгляните на турецкого сыча, — сказала она. — Так пьян, что даже со стула свалился. Шаркези пьет за его счет, но еще не напился. Они играют с Мати в кости.

    Но, заметив, что друзьям не до смеха, девушка умолкла. Села на циновку вместе с остальными и, подперев рукой подбородок, уставилась на Эву.

    — Новый бей, — продолжал Гергей, — наверняка позарится на деньги. Такой же, поди, взяточник, как и все другие. Может быть, он подсобит нам чем-нибудь? Деньги, говорят, отмычка ко всем замкам.

    — Я отдам все, что у меня есть! — радостно встрепенулся Янчи. — Жизнь свою и то бы отдал!

    — Что ж, отважимся на последнюю попытку.

    — Как же ты ночью попадешь к бею?

    — Он велит тебя схватить, — сказал Мекчеи. — Выслушает тебя, деньги возьмет и тебя заберет в придачу к деньгам.

    Гергей улыбнулся.

    — Не такой я дурак. Не в своем же обличий пойду к нему.

    — А как же?

    — Переоденусь турецким солдатом.

    Янчи схватил Гергея за руку.

    — Ты хочешь это сделать, Гергей? Готов сделать?

    — Сейчас же и сделаю. — Гергей встал и кликнул корчмаря Мильциада. — Хозяин, — сказал он, — мне нужна турецкая солдатская одежда. Такая, какую носят солдаты Семибашенного замка.

    Грек потеребил свою лохматую черную бороду. Он уже привык к тому, что его постояльцы все время меняют одежду, но привык и получать от них каждый день по два, по три золотых. Черт с ними, грабители они или воры, главное — платят хорошо. Он даже предложил им жить в подземном зале.

    — А вот такой одежи у меня как раз и нет, — улыбнулся корчмарь, прищурив глаза. — Но есть тут один пьяный турок, с него можно снять и плащ и тюрбан.

    — Что ж, и это сойдет. Только мне еще и борода нужна.

    — Этого добра у меня вволю.

    — Но мне нужна именно такая борода, как у твоего пьяного солдата.

    — И такая найдется.

    Грек вышел, и не прошло пяти минут, как он принес самые разнообразные фальшивые бороды, черную шерсть и клей.

    — Приклеить?

    — Приклей. Сделай мне такую же физиономию, как у того турка.

    Гергей сел. Мильциад приступил к делу, беседуя за работой со своим постояльцем.

    — Ты знаком с новым беем, который будет служить в Семибашенном замке? — спросил Гергей.

    — Конечно, знаком, — махнув рукой, ответил грек. — Он был топчу.

    — А что ты знаешь о нем?

    — Глуп как пень. Одну воду пьет. Оттого у него и мозги раскисли. Он даже писать не умеет.

    — Другие офицеры тоже не умеют, разве что читают, и то с грехом пополам.

    — Измаил-бей спесив, как султанский конь, хотя и тот, верно, ученее его. Но если бей увидит кого-нибудь повыше себя, так уж кланяется до земли, как тростинка на ветру.

    — Он уже бывал в походах?

    — В прошлом году ходил вместе с султаном. Под Эстергомом ему даже палок всыпали.

    — Стало быть, он трус?

    — Потому и сунули его сюда. Трус и дурак. Да и что хорошего ждать от человека, который пьет только воду!

    Гергей водил головой налево и направо. Клей был очень неприятен ему.

    Борода так изменила его, что Мекчеи смеялся до упаду, увидев своего друга в одежде турка.

    Грек принес тюрбан, кончар и плащ.

    — Аллаха эманет олсун![55] — шутливо кланялся Гергей.

    Всем хотелось проводить его, но он позволил пойти только Янчи и Мекчеи. Янчи передал ему по дороге свое золото. Вдруг Гергею пришло что-то на ум, и он отослал Янчи обратно, оставив с собой одного Мекчеи.

    — Ты тоже следуй за мной, только издали, — сказал он ему. — Чтобы никто и не подумал, будто мы знакомы.

    Не прошло и получаса, как Гергей стоял перед домом Измаил-бея. Он возвестил о себе, ударив в медную тарелку, висевшую у ворот.

    В глазке ворот появилось старческое, пухлое лицо евнуха, похожего на каплуна.

    — Чего тебе?

    — Сейчас же пошли бея в Еди-кулу. Там беда!

    Пухлая физиономия исчезла. Гергей отошел, зная, что старик появится снова. Он смекнул, что, не застав никого у дверей, старику некому будет передать вопросы бея. Повертится, поворчит, но в конце концов вылезет за ворота. Потом вынужден будет вернуться к бею и сказать ему, что солдат уже ушел. Тогда бей сам направится в Семибашенный замок.

    Гергей, будто прогуливаясь, направился в сторону Еди-кулы. У Адрианопольских ворот — так назывались северные ворота замка — он остановился.

    Ворота были заперты. Возле них, примостившись на камне, спал стражник. Над головой его горел фонарь, свисавший с железной балки, выступавшей из стены.

    Кругом тишина и запах пшеницы. Должно быть, возили пшеницу на мельницу и продрался один из мешков.

    Мекчеи следовал за Гергеем в тридцати — сорока шагах, и когда Гергей остановился, он тоже стал. Быть может, Гергей для того и задержался под фонарем, чтобы Мекчеи увидел его.

    Минуты тянулись бесконечно. Гергей клял в душе турецкое время за то, что оно ползет так медленно.

    А так как человек, словно букашка, во тьме всегда обращается к свету, то и Гергей взглянул на фонарь.

    — Ей-богу, я поседею раньше, чем вылезет этот бей! — пробормотал он с нетерпением.

    Бедный, добрый герой, милая, прекрасная звезда венгерской славы, не суждено тебе дожить до седых волос в этой земной юдоли! Как переменился бы ты в лице, если бы небесная рука откинула завесу грядущего и в зеркале его ты увидел бы себя как раз на этом месте — узником, закованным в цепи, да увидел бы, как турецкий палач вяжет веревку петлей и, готовясь повесить тебя, накидывает ее на ржавую перекладину, где висит у ворот фонарь!



    В тишине улицы хлопнули двери. Гергей вздрогнул и поспешно направился в ту сторону, откуда донесся стук.

    По улице шел бей.

    Он шел один, закутавшись в плащ. На голове его белела высокая чалма.

    Гергей остановился на миг, прислушался, не идет ли кто-нибудь с беем.

    Но с беем не было никого.

    Тогда Гергей поспешил навстречу турку.

    — Добрый вечер, господин бей! — сказал он, отдав честь по-турецки. — Тебя вызвал не Вели-бей — я выманил тебя по важному делу.

    Бей отпрянул, схватился за саблю.

    — А ты кто такой?

    Гергей тоже взялся за саблю, вытащил ее из ножен и протянул рукоятью бею.

    — Возьми, если ты боишься меня.

    Бей вложил свою саблю в ножны. То же сделал и Гергей.

    — Я несу тебе больше приятного, чем ты думаешь, — сказал Гергей. Он вытащил из внутреннего кармана плаща мешочек с деньгами и позвенел золотом. — Прими в качестве вступления.

    Бей подержал на ладони тяжелый мешочек, потом вернул его.

    — Сперва я должен знать, кто ты такой и что тебе нужно.

    Бей вошел в полосу тени, падавшей от дома. Там смутно белела каменная скамья. Турок присел на нее и внимательно посмотрел в лицо Гергею.

    Гергей тоже сел на скамью. Скрестив руки на груди и почесывая колючую фальшивую бороду на подбородке, он заговорил тихо и вкрадчиво:

    — Зовут меня Сто Тысяч Золотом. Думаю, имя достаточно благозвучное…

    Бей улыбнулся.

    — Уж не прозвище ли это?

    — Ты можешь это вскоре установить. А тебя зовут Бедняк, хотя ты, бесспорно, удалец. Всем известно, что ты участвовал в победоносном походе на Венгрию…

    — Вижу, что ты знаешь меня.

    — Так вот, для скорости отбросим всякие обиняки. С завтрашнего утра ты будешь комендантом Еди-кулы — иными словами, тоже будешь узником, только узником за плату. Лишь один раз в году разрешат тебе выходить в город. И если аллах ниспошлет тебе долголетие, ты за всю свою жизнь только двадцать или тридцать раз увидишь Константинополь. Будешь сидеть в крепости, растолстеешь, как Вели-бей…

    — Дальше.

    — От тебя зависит избрать себе лучшую и вольную жизнь.

    — Слушаю тебя.

    — В Еди-куле заточен один узник, богатейший венгерский вельможа Балинт Терек…

    — Ты хочешь освободить его?

    — Я этого не говорил. Но, допустим, хочу.

    — Слушаю тебя.

    — Ты приведешь с собой нескольких новых солдат, пусть это будут твои слуги. Что, если б завтра вечером ты вывел господина Балинта из крепости под тем предлогом, будто его зовет султан?

    — После заката солнца даже коменданту не разрешается выходить из крепости.

    — По приказу султана разрешается. Ну, скажем, Балинт выйдет днем вместе с тобой и двумя солдатами. Улицы здесь безлюдны. Солдат ты отошлешь обратно, и дальше вы пойдете вдвоем с Балинтом. Но вместо того чтобы направиться к сералю, ты поведешь названного узника на корабль, который станет в гавани под оранжевым флагом. Не исключено, что это будет фелюга для перевозки пшеницы, барка или даже обыкновенная лодка. Их не так-то много стоит в этих местах. Вот я и говорю: в крайнем случае вы перемените одежду, плащи и оба взойдете на корабль.

    — Вот и все?

    — Нет, не совсем. Как только корабль отчалит, тебе отсчитывают в руки триста золотых, говоря по-турецки — три тысячи курушей, или пиастров. Потом водой или сушей мы поедем в Текирдаг. Там тебя будет поджидать человек с добрыми конями и пятьюстами золотых. Это еще пять тысяч курушей. Мы поедем в Афины, оттуда в Италию, как только вступим на итальянский берег, тебе отсчитают еще пятьсот золотых.

    — Тысяча триста.

    — Пока — да. Это, кажется, твое жалованье за десять лет. Но это, разумеется, не все. Подумай сам: неужели человек, владеющий Дебреценом, Сигетваром и Вайда-Хунядом, управляющий королевским имением и почти всей Задунайщиной, — неужели он не даст тебе с легкостью хотя бы и девяносто девять тысяч золотых, даже если ему пришлось бы расстаться для этого с половиной своего состояния!

    — А если я не увижу и первой тысячи?

    — Хочешь, я сейчас ее отдам тебе?

    Бей задумчиво смотрел в темноту.

    Гергей пожал плечами.

    — Если увидишь, что мы обманываем тебя — хотя, думаю, венгра-обманщика ты никогда еще не встречал, — у тебя всегда хватит времени обвинить Балинта Терека в попытке бежать из крепости и заявить, что ты один погнался за ним и поймал на корабле. Приведешь его обратно с корабля или с суши — тебе все равно поверят, ибо ты его привел.

    Бей задумался.

    — Хорошо, — сказал он наконец. — Пусть завтра, за час до заката, в заливе стоит корабль с оранжевым флагом на расстоянии полета стрелы от Семибашенного замка. Жди меня на берегу. Как я узнаю тебя?

    — Присмотрись ко мне хорошенько при свете луны. Если завтра не признаешь по лицу, то по тюрбану узнаешь. На мне будет желтый, как сера, тюрбан.

    — За час до захода солнца.

    — Ровно в одиннадцать часов, — ответил Гергей.

    По турецкому времени заход солнца бывает в двенадцать часов.



    Было уже за полночь, когда Гергей и Мекчеи вернулись.

    — Сыч еще здесь? — спросил Гергей, входя в корчму.

    — Спит, — ответил Мильциад.

    — Ты можешь сделать так, чтобы он проспал завтра часов до одиннадцати?

    — Могу, — ответил корчмарь.

    Он взял стакан, налил в него воды, насыпал какого-то порошка. Порошок растворился, как соль.

    Потом корчмарь принялся трясти турка.

    — Эй, Байгук! Не пора ли домой?

    Турок поднял голову, посмотрел вокруг мутными глазами и зевнул.

    — На, выпей воды и ступай восвояси.

    Турок даже не взглянул на стакан, только протянул руку.

    Он залпом выпил воду и уставился глазами в одну точку. Попытался подняться, но опять свалился.

    Гергей сунул корчмарю в руку пять золотых.

    — Можешь быть совершенно спокоен, — подмигнул Мильциад. — Этот молодец не сдвинется отсюда хоть до завтрашней ночи.

    13

    Нанять судно было легко. Они выбрали в Золотом Роге четырехвесельную греческую фелюгу, зафрахтовав ее до самого Текирдага, который был в двадцати четырех часах пути от Константинополя. Корабельщику принесли оранжевый флаг и дали в задаток два золотых. Вскоре после обеда лодка уже стояла там, куда ее привел Гергей. Флаг подняли за два часа до заката.

    Гергей побежал в корчму. Турка разбудили и сказали, что бей велел ему пойти и встать на берегу у корабля, поднявшего оранжевый флаг.

    У турка все еще не прошел дурман. Шаркези пришлось проводить его. И бедняга, шатаясь, поплелся в своем желтом тюрбане. Он не мог сообразить, утро ли, вечер ли, и запомнил только одно: бей велел ему подойти к какому-то судну на берегу.

    Гергей и его друзья шли все порознь, на большом расстоянии от него.

    Если бей принял предложение, они сразу вслед за ним вступят на корабль. Если же бей не посмеет или не захочет действовать с ними заодно, пусть сам договаривается с земляком в желтом тюрбане.

    Самым важным вопросом было: приведет ли Измаил-бей на берег Балинта Терека?

    Выяснить это поручили Черхан. От девушки скрыли, что готовится побег, — сказали только, что Балинта Терека ведут к султану, а им хочется еще раз увидеть своего господина. Сговорились так: Черхан будет стоять на углу, и если заметит бея, двух солдат и господина Балинта, то потянется к ветке дикого винограда, будто хочет сорвать листик. Увидев это, Мекчеи, которого поставят примерно за тысячу шагов от нее, подаст знак товарищам. Они же, в свою очередь, будут ходить в тысяче шагов от берега. Гергей оденется дервишем, Эва — цыганкой, Янчи — персидским купцом, Мати — курдом, продавцом бубликов, Мекчеи — торговцем рыбой.

    Эва сидела на корточках рядом с Мати и ела бублик.

    Точно в назначенное время Мекчеи поднял на голову деревянный лоток с рыбой и направился к берегу.

    Это был условный знак.

    Янчи побледнел. Слезы радости навернулись ему на глаза. Гергей разрумянился, вся кровь хлынула ему в лицо.

    Все направились к берегу. Шли в ста — двухстах шагах друг от друга.

    Лодка стояла в гавани. Ветер весело трепал оранжевый флаг. Сидевший у руля хозяин фелюги — молодой грек, торговец луком, — подсчитывал дневную выручку.

    Турок, похожий на сыча, стоял на берегу и тупым взглядом смотрел на фелюгу. На голове у него высился желтый тюрбан. Позади турка сидел на берегу Шаркези и мыл ноги в зеленой морской воде.

    — Идет! — пролепетал Янчи, торопливо проходя мимо Гергея. — Господи, помоги!

    У него дрожали ноги.

    Гергей оглянулся. Он увидел, как медленным шагом приближается бей вместе с седовласым венгром. Позади них идут два солдата в белых тюрбанах, оба вооружены пиками.

    Бей обернулся и что-то сказал солдатам. Те повернули обратно, к Семибашенному замку.

    Янчи быстрым шагом направился к фелюге, но когда он проходил мимо Гергея, тот схватил его за плащ.

    — Не спеши!

    Бей вместе с Балинтом Тереком спокойно спускался вниз по берегу.

    Они прошли мимо курда — продавца бубликов, не обратив внимания ни на него, ни на сидевшую подле него цыганку.

    По лицу Балинта Терека было видно, что он изумлен и не наглядится на вольный мир. Измаил-бей шел веселый, без умолку болтал.

    Они обошли лежавшую на дороге собаку и спустились к морю.

    Солдат в желтом тюрбане стоял навытяжку, отдавая честь.

    Вдруг бей обернулся. Сабля его сверкнула. Он подал какой-то знак, потом сунул саблю в ножны, ястребом налетел на солдата в желтом тюрбане и свалил его на землю. Тотчас из-за кустов и домишек выскочило с полсотни солдат.

    Сперва они связали солдата в желтом тюрбане, потом цыгана. Затем вскочили на фелюгу и сбили с ног молодого грека. Связали всех, кто только был на судне.

    Во время этой шумной облавы прибежала Черхан и с пронзительными воплями стала молить, чтобы отпустили Шаркези. Тогда схватили и девушку и скрутили ей руки.



    Как раз в ту минуту, когда солнце спустилось за христианскую часть города, Гергей остановился у колонны Константина. Товарищи его, задыхаясь, бежали вслед за ним, запыленные, бледные, шатаясь от усталости.

    Гергей отер лоб и, взглянув на Янчи, сказал:

    — Вот видишь, верно говорится: «Тише едешь — дальше будешь».

    И они смешались с уличной толпой.



    …В середине июля Вели-бей со своими силяхтарами и пятьюдесятью подкопщиками прибыл в Мохач.

    Когда бы турецкие войска ни шли в Буду или в Задунайщину, они всегда останавливались на Мохачском поле. Место это полюбилось туркам — они называли его «Счастливое поле». Сам Сулейман тоже делал здесь большой привал и каждый раз приказывал разбить для него шатер на том холме, где он стоял в знаменательный день битвы.

    Утомленное войско пришло на Мохачское поле, и на исходе дня шатер для Вели-бея был уже поставлен.

    Прежде всего бей выкупался в Дунае, затем приказал зарезать на ужин каплуна и, когда солнце закатилось, сел перед своим шатром. С тех пор как он покинул Еди-кулу, толщины у него заметно поубавилось.

    На поле еще белело неисчислимое множество конских костей. За ужином солдаты ели, поставив деревянное блюдо на конский череп. Все были веселы.

    Бея окружили пятнадцать офицеров. Они отдавали ему дневной рапорт. Закончив доклад, каждый ага усаживался перед беем на циновке. В Мохаче обычно весь офицерский состав ужинал вместе, и даже недруги забывали тут свои распри.

    В тот вечер к бею прибыла конная почта. Она везла султану сообщение о том, что Вышеград уже в руках турок. Вышеградом овладели без боя — просто разрушили водопровод крепости и взяли ее измором. Гарнизон ожидал помощи от Фердинанда, но в таких делах этот венгерский король-чужеземец предпочитал полагаться на бога: авось да убережет господь его крепости! И вот Амаде сдал ключи от крепости, поставив только одно условие: чтобы ему позволили вывести из нее войско. Будайский паша поклялся, что не тронет ни одного человека. Но, видно, клятву он дал за себя одного. Как только венгры сложили оружие на крепостном плацу и, безоружные, вышли за ворота, турки бросились на них и всех изрубили.

    — Ну что ж, раз Вышеград взят, мы передохнем здесь денечка два, — заявил обрадованный Вели-бей. — Нынче выспимся, завтра повеселимся, а послезавтра двинемся на крепость Ноград.

    После Вышеграда было намечено взять Ноград.

    Турецкие гонцы продолжали свой путь к Константинополю. Солдаты Вели-бея завалились спать.

    На следующий день в обед бей дал своим офицерам приказ:

    — Вечером вы все ужинаете у меня. Есть вино, и отменное! Итальянцы нам споют.

    Бей был веселый человек. Любил и поесть и выпить. Кстати сказать, стоило любому турку вступить на венгерскую землю — он-всегда забывал, что пророк Мохамед запрещает пить.

    — Какой-то солдат желает сделать тебе тайное донесение. Угодно ли тебе выслушать его? — спросил один ага.

    — Пусть подойдет, — весело ответил бей.

    Вперед выступил низкорослый силяхтар с лисьими глазками. Одежда на нем была, как и на всех, рваная. Тюрбан едва ли больше носового платка. Он усердно кланялся Вели-бею.

    — Дозволь твоему верному слуге донести тебе об итальянцах.

    — Слушаю, — ответил бей.

    — Эти итальянцы уже давно подозрительны мне, праху твоих ног. Первое подозрение возникло у меня, когда я увидел, что один из них бумажками чистит сабли своих товарищей.

    — Осел! — махнул рукой бей. — Ты же знаешь, что они гяуры. Мы подбираем всякую бумажку, думая, что на какой-нибудь из них окажется имя аллаха, но эти свиньи не знают аллаха, они темные люди и глупее зверей.

    Силяхтар не уходил.

    — Второе подозрение возникло у меня возле Софии. Вспомни, милостивый бей, как мы встретили обоз с воинской добычей. Одна телега, опрокинувшись, лежала на обочине дороги.

    — Помню.

    — Клетка с цыплятами разбилась, и цыплята разбежались. Какая-то старуха звала их: «Полати, полати!» Ни куры, ни цыплята не послушались. Старуха была гречанка. Тогда ей захотел помочь один турок и закричал: «Гак, гак, гак!» Куры хоть бы что! Тут один из итальянцев — знаешь, тот, с девичьим лицом, — взял у турка корзинку с пшеницей и стал звать: «Пи-пипи! Пите-пите-пите-питикем!» И все цыплята и куры сбежались к нему. А он подхватил одну курицу и давай ее целовать.

    — Ну и что же тут такого?

    — А то, господин мой, что куры и цыплята понимали по-венгерски. А тот, кто скликал их, тоже, стало быть, понимает.

    — Гм… А может, и по-итальянски так зовут цыплят — «пи-пи-пи»? Ты знаешь итальянский язык?

    — Итальянский? Нет.

    — Тогда молчи, верблюд!

    Силяхтар ответил на это смиренным поклоном и спокойно продолжал:

    — А что было, когда наш силяхтар Кереледже менял жеребца возле Белграда? Он менялся с каким-то крестьянином и доплатил за коня десять асперов[56]. Но жеребец был такой дикий, что никого не подпускал к себе. Тогда самый плечистый из итальянцев, как барс, вскочил на него и гонял до тех пор, пока не объездил. Жеребец чуть с ног не свалился. Откуда же, спрашивается, умеет так ездить верхом бродячий итальянский певец?

    Бей пожал плечами.

    — А может, он в детстве конюхом был?

    — Позволь, господин, сказать еще слово.

    — Говори.

    — Вечером пришел к нам ага. Ох, какой ага! Такого великана я в жизни не видал.

    — Мэндэ-ага?

    — Да. Проходил он мимо итальянцев да вдруг остановился перед самым стройным из них и сказал: «Ба, да это ты, Борнемисса!» Итальянец вздрогнул: «Я не Борнемисса». — «Ей-богу, это ты, — говорит ага, — Гергей Борнемисса. Ты что ж, не узнаешь меня? А то красивое кольцо у тебя еще сохранилось? Совет, который ты мне дал, помог: видишь, я уже ага. Только зовусь теперь не Хайваном, а Мэндой, и пуля меня не берет».

    — И что ж ответил итальянец?

    — Итальянец ответил: «Не понимаю, о чем ты говоришь. Но я знаю, что есть человек, очень похожий на меня. А откуда ты знаешь, как зовут того венгра?» — «Я узнал это в Буде, — ответил ага, — когда схватили Балинта Терека. Гергей Борнемисса был в его свите. Уж больно он похож на тебя. Жаль, что ты не он. Десяток золотых потерял ты на этом».

    — Эх ты, слон! Видишь же, что он не венгр?

    — А все-таки он венгр! — торжествующе ответил силяхтар. — Вечером я убедился в этом. Да и не только он, а все они венгры. Когда стали разводить огонь и варить ужин, один из них вытянул с корнем куст бузины, чтобы приготовить место для костра. Вместе с корнями вывалился из земли череп. Все они стали рассматривать его и гадать, чей он — турка или венгра? А я, твой верный слуга, лежал рядом с ними, притворившись, будто я сплю. Я ведь понимаю по-венгерски.

    Бей фыркнул, точно конь.

    — Так что ж, они по-венгерски говорили? О чем они говорили, собака?

    — Молодой, стройный сказал: «Это был наверняка венгр, турки всех своих похоронили». Тогда второй взял в руки череп и сказал: «Кем бы ты ни был, но ты пал за родину, а потому свят для меня!» И он поцеловал череп. Потом они снова закопали его в землю.

    Бей хлопнул по рукояти сабли.

    — Негодные псы, гяуры! Но почему ты сразу об этом не доложил, бегемот?

    — Ты уже спал, господин.

    — В кандалы коварных лазутчиков! Ведите их сюда!

    Силяхтар умчался, сияя от радости. Бей угрюмо ждал, глядя с холма, как бегают между шатрами силяхтары.

    Прошло два часа. Наконец силяхтар вернулся. Со лба его струился пот.

    — Господин мой, итальянцы…

    — Ну, где они?

    — Сбежали, собаки, сбежали!
     

    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх