• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

– Ахун что такое?

– Когда султан, как я, посеет ячмень на Хтане, а потом потащит урожай на своем горбу на мельницу Миро, тогда-то вы все и узнаете, что такое ахун, – говорит так Фадэ и, повернувшись, уходит снова на свой Хтан, решив не спускаться в Талворик до той поры, пока не разрушится «каземат» на его поле с репой.

Здоровым, сильным человеком был Фадэ. Всегда со своей высокочтимой лопатой, в волосяной абе, с закатанными до колен брючинами, он то поднимался вверх по течению ручья, то спускался, расчищая русло.

Главной заботой Фадэ был большой ручей, который с шумом сходил с гор и, разделившись на несколько ручейков, извиваясь, катился в пропасть. Стоя на возвышении, Фадэ наблюдал, как шумные эти ручейки, подобно белым козам, вспрыгивали друг другу на закорки и бросались в ущелье. Вот он заметил – один из ручейков размыло ливнем. Пошел, подправил, встал и смотрит – что еще надо сделать.

На солнечном склоне Хтана поблескивает синяя гладь. Это ячменное поле Фадэ. Маленький тоненький ручеек, отделившись от большого ручья, пришел, уперся в заграду. Нагнулся Фадэ и рассек лопатой заграду, новый путь воде наметил, пустил ее в глубь поля.

Редко стал видеть людей Фадэ. Прохожие обычно были знакомые горцы. Он знал, кто куда идет, знал даже, кто что в мешке своем несет. Заблудившимся в пути он указывал путь, а бывало, стоит на своем Хтане и вопит что есть мочи.

Когда его спрашивали: «Когда ж ты спустишься со своей горы?» – он отвечал: «Когда султанский каземат разрушится».

Круглый год Фадэ жил под открытым небом. Он заходил в укрытие тогда только, когда снег заваливал его постель. А какова была его постель – кусок войлока вместо матраца и палас-карпет вместо одеяла.

В декабрьские холода он черенком лопаты разбивал тоненький лед на ручье, купался в ледяной воде и, подхватив постель, с лопатой под мышкой шел укрыться на ближайшую мельницу. Его излюбленным местечком была мельница хутца Миро на противоположном склоне Хтана или же знаменитая мельница Тамо на горе Цовасар. Весной, взяв в охапку постель, с неизменной лопатой он возвращался в свои владения.

Шум мельничных жерновов в ущелье да крик низвергающихся сасунских вод – вот сущий мир талворикского Фадэ. Но чего только он не видел, стоя на своей возвышенности! Он даже знал, что происходит с парящим в поднебесье орлом, когда он падает на землю ниц.

Во время нашей беседы Фадэ вдруг вскочил на ноги:

– Кто это перекрыл воду в моем ручье?

Плюнул на ладони и, схватив лопату, метнулся вверх по уклону. Через несколько минут вернулся с огромным коршуном в руках. Орел с коршуном сцепились в воздухе, и коршун, потерпев поражение, упал, в ручей, сбив течение.

– А случалось, чтобы орел сверху падал?

– Было однажды, – сказал Фадэ. – После сильной бури на ту вон скалу упал горный орел. Я пошел посмотреть. До чего же страшная вещь, когда падает орел! Крылья разбиты, а ястребы уже выклевали ему глаза. Потом зайцы решили поживиться, уволокли его к себе в скалы. После зайцев полевым мышам достался. А когда я в последний раз пошел посмотреть – тьма мошек и муравьев там копошилась.

Из-за скалы показались несколько горцев.

– Эгей, алианцы, вы куда это направились? – крикнул им Фадэ, подняв в воздух лопату.

– Идем, чтобы Шапинанда разоружить! – крикнули в ответ алианцы.

– Бедный Шапинанд, что он такого сделал? Что вы хотите от больного, немощного человека, у которого нет иного желания, кроме как посидеть у горячего тоныра* или же приложить к спине несколько горстей нагревшегося на солнце песка…

* Тоныр, тондыр – вырытая в земле печь для выпечки хлеба.

Один из алианцев все так же – в крик – стал объяснять, что между Шапинандом и сасунскими старейшинами возник спор. Из Муша прибыл человек, чтобы примирить несогласные стороны, но Шапинанд не желает уступать, сидит в Талворике в полутемном хлеву, мастерит оружие для своих солдат.

– Подите сюда, что-то скажу вам.

Алианцы подошли ближе.

– Mоя лопата посильней будет или же Шапинандово оружие?

– Твоя лопата, – ответили те.

– Ну так вам меня надо разоружать, а не Шапинанда. Увидели, чушь говорит, пошли прочь.

– Стойте, еще что-то скажу.

Остановились, ждут.

– Один год на этой горе столько снега выпало, что, ежели б воробей лег на спину к задрал лапки, до самого бога бы дастал. Ну мне: и взбрело в голову однажды взять лопату да и сесть-водрузиться на эти снега. Надел я свою абу, лопату в руки взял, поднялся, сел в ногах у господа бога. Достал кисет, чтобы цигарку раскурить. И вдруг слышу – голое мой из Талворикското ущелья, идет. Вот те раз, я и не заметил, как скатился в пропасть. А лопату свою в небе, значит, забыл. Весною снег на Хтане растаял и моя лопата – бамб! – упала вниз. Так-то в мире дела обстоят. Один день ты на вершине горы, а на, другой, глядишь, голос твой из пропасти доносится. А недавно коршун в воздухе сцепился с орлом. Орел посильней оказался, долбанул хорошенько коршуна, коршун свалился вниз, запрудил мой ручей. Я черенком лопаты спихнул его в сторону, вода снова потекла своим путем. Что ж вы теперь хотите, перекрыть воду в матери-ручье?

– Мы? – удивились алианцы.

– Потому что вы еще глупее, чем этот коршун. Вы собрались идти войной на орла. В такое-то время! Когда Мосе Имо еще не вернулся из страны франков и англичан. Когда Геворг Чауш, покинув отряд Сероба, оплакивает свое горе в лесах Шушнамерка – и в такое-то время вы идете отбирать у Андраника оружие?

– Не одни мы – и шеникцы с нами.

– Ну и эти – не меньшие дураки. Вы хотите перекачать воду в самом истоке нашей нации, но берегитесь – как бы вам самим не полететь кувырком. Всех вас черенком этой лопаты спихну в сторому, и вода потечет своим путем, понятно?!

– Этот поливальщик чокнутый, не иначе, – сказали алианцы и удалились.

– Сами вы чокнутые, да еще тот султан падучий, который на моем поле каземат построил, – заорал талворикец и швырнул им вслед мертвого коршуна.

Смеркалось уже. Оставив Фадэ на его ячменном поле возле ручья, я взял свой мешок и поспешил в дом Тер-Каджа, к Роднику Серобу.

Клич Сосе Впрочем, судьба мне на этот раз не улыбнулась.

Вскоре пришло известие, что алианцы, объединившись с шеникцами, ворвались в Талворик и, обезоружив Андраника, отвезли его в Семал. И сидит теперь там Шапинанд под замком.

В Муше власть была в руках жандармского начальника Хюсны-эфенди, а в Сасуне правил курд Бшаре Халил-ага. К тому моменту, когда Андраник был обезоружен, от султана пришел приказ – доставить ему живым или мертвым Родника Сероба.

В сасунском селе Гехашене жил князь по имени Аве. Аве был старостой в своем селе. Увидав, что немрутского героя силой не взять, Хюсны-эфенди и Бшаре Халил решили отравить Сероба с помощью Аве; за это Хюсны обещал старосте Аве кувшин золота.

Вызнал Аве, что Сероб расставил своих ребят по кварталам, а сам с Сосе живет в горах в хлеву Тер-Каджа. Стал Аве навещать Сероба, с другими князьями приходил, знакомыми Сероба, и каждый раз приводил с собой мула, груженного разной снедью, так что в конце концов полностью завладел доверием Родника Сероба и Тер-Каджа.

И вот Аве получает из Муша приказ – прикончить Сероба. Снова отправился Аве к Серобу, но на этот раз с отравленной едой. Яд Хюсны обладал таким свойством, что действовал не сразу – три-четыре дня человек находился в бессознательном состоянии, парализованным.

Сероб, ничего не подозревая, съел принесенный старостой сыр и выкурил папиросу. Аве в тот же день оповестил Халила о том, что Сероб яд принял. После этого Аве отправился в Муш и получил обещанный кувшин золота. Халил сообщил о случившемся в Багеш. В ту же ночь войско султана двинулось от Багеша к Брнашену будто бы для того, чтобы расправиться с непокорными сасунскими курдами.

Руководил войском бек Али.

Одновременно под руководством Халила пошли на Гели вооруженные курды из Хулба и Хианка. Войско султана насчитывало пятьсот аскяров, а курдский аширет – тысячу с лишним человек.

Гели был осажден в октябре 1899 года, когда все село спало. В горнам хлеву спал Родник Сероб, положив голову на приклад. Утром Сосе, взяв бинокль, вышла во двор. И видит: возле церкви Тух Манука войско движется.

– Паша, – окликает мужа Сосе, – аскяры возле церкви!

Сероб вышел из хлева, взял бинокль, но с глазами что-то неладное творилось, не разглядел ничего. Вернулся, чтобы взять ружье, ноги подкосились, упал. Поднес руку к голове – волосы в руке остались.

– Горе мне! Гехашенский староста Аве яду в мой хлеб подсыпал! – закричал Сероб, ударил себя по голове и пожалел, ох как пожалел, что ночь его в Сасуне неделей сделалась, а неделя – месяцем.

На его крик сбежалось все село. Проснулся и Тер-Кадж.

Черное войско текло мимо церкви Тух Манука к горному хлеву, прятавшему Сероба.

Сосе схватила Сероба за руку, чтобы помочь ему подняться, но под его тяжестью упала сама. Тер-Кадж и его сын Адам кинулись на подмогу, но просвистела пуля-злодейка и Тер-Кадж замертво упал рядом с героем Согорда.

И вдруг как ураган объявились четверо солдат Сероба и вместе с Сосе подняли предводителя на руки, умчали к Андоку. На Андоке вершина есть под названием Амбарн и- принесли его туда. Сосе вложила ружье в руку Сероба, но рука Немрутского Льва отказалась принять оружие. Предводитель гайдуков с трудом выстрелил раза два и упал без сил.

И пали в героической схватке на Амбарни братья Родника Сероба Мхе и Захар и сын Акоп. Погибли и те четверо из семи солдат, что пришли с ним из Хлата в Сасун. Ну, Тер-Кадж, сказано, лежал мертвый возле своего жилья.

После Тер-Каджа остался один сын – Тер-Кадж Адам, после Сероба – вдова его Сосе и несколько верных солдат. И крикнула Сосе из Андока так, чтобы голос ее дошел до Талворика. Поднялась на скалу и крикнула: «Андраник, Серобу худо, с Геворгом, с Макаром идите на помощь!»

Последний раз выстрелил Сероб и отбросил в сердцах оружие.

Сосе взяла ружье героя, зашла за скалу, стала стрелять в ярости. От бессилия, от беспомощности рычал Сероб, глаза его метали молнии. На горе Амбарни умирал в одиночестве Немрутский Лев.

И во второй раз крикнула Сосе. Поливальщик Фадэ услышал ее клич и прогремел-прокричал в сторону Талворика, стоя на Хтанском отроге: «Серобу худо, эй, спешите на помощь, торопитесь!»

Но не было Геворга, и не слышал криков о помощи Андраник. Первый, удалившись в леса Шушнамерка, оплакивал свое горе, а второй, безоружный, сидел в хлевах Семала запертый.

Сосе поднялась на Хтан, дошла до поливальщика Фадэ, и они, стоя на вершине горы, прокричали в один голос: «На помощь!»

Андраник в Семале, услышав этот клич, поднялся на кровлю и заметался сам не свой от гнева. Тут откуда ни возьмись его ребята, надели на него патронташ, дали в руки оружие и двинулись с ним вместе Серобу на помощь.

В это самое время вражеская пуля насмерть поразила Родника Сероба. Прискакал сасунский правитель Халил-ага, отрубил голову мертвому герою и, взяв в плен раненую Сосе, дал приказ бить отбой. Вскоре войско султана и всякий прочий сброд покинули горы.

Впереди войска ехал всадник, вез голову Родника Сероба, воткнутую на палку. Сзади на лошади ехала раненая Сосе, два жандарма поддерживали ее с обеих сторон за руки, а лошадь за уздцы вел староста Аве. За Сосе двигался Али-бек со своим войском.

Голову Родника Сероба привезли сначала в Муш, потом в Багеш повезли. Два дня отрубленная голова была выставлена на городской площади. На третий день ее передали армянской церкви Багеша.

Епископ армянский и служка церкви похоронили голову немрутского героя в восточном крыле под старой шелковицей. Похоронили и, благословив, удалились.

Голова в Багеше, тело в Андоке,

Равный тебе в смелости найдется ли снова?

Спи в святой земле города Багеша,

Под старой шелковицей Кармракского храма.

Я покинул Сасун и отправился в Багеш. Там я разыскал церковь Кармрак и всю ночь лил слезы над несчастной могилой, где покоилась голова, немрутского героя, храбрая его головушка.

Так в слезах и заснул я на этой могиле. Разбудил меня утром турецкий жандарм. Он отвел меня в тюрьму.

В тюрьме Багеша Багешская тюрьма находилась чуть повыше церкви Кармрак, на высоком утесе.

Многие томились в этой тюрьме, и вот, как видно, дошел черед и до меня. Жандарм, дав мне подзатыльник, втолкнул в тюремный коридор, какой-то тучный мужчина записал мое имя в особый журнал и, вверив меня все тому же жандарму, отправил в подвал.

Здесь я увидел палача из палачей – знаменитого Расима-эфенди.

Мхе Чауш и Расим-эфенди… Не было в городе Муше и в городе Багеше никого, кто бы не знал имена этих чудовищ. Первый был палачом мушской тюрьмы, второй бесчинствовал в тюрьме Багеша. Расставив повсюду хитроумные сети, они вылавливали недовольных армян, курдов и айсоров и заполняли ими тюрьмы.

С волосатыми руками, с лицом как у крысы, мерзкий толстенький человек был Расим-эфенди. Я слышал, что он, случается, без всякого суда-судилища дает заключенному лопату и кирку и заставляет рыть собственную могилу, а потом выстрелом в спину бросает того в яму.

Табакерка Арабо была при мне, и я боялся, что если меня обыщут, то не миновать и мне такой ямы.

Расим сунул руку мне за пазуху, извлек табакерку и, злорадно усмехнувшись, уставился на меня.

– Деда моего, – объяснил я.

Он внимательно обследовал табакерку и, увидев, что она не представляет особой ценности, вернул мне со словами:

– На, держи. А теперь скажи, сукин сын, ответь мне, что ты делал рано утром на могиле в церкви Кармрак? Ты знаешь, что там похоронена голова нечестивца, который причинил безмерное зло нашему султану? И запомни, щенок, враг султана – мой враг. И это, между прочим, та самая тюрьма, в которой сидел ваш проповедник Мигран-эфенди. Ваш певец, сазандар ваш горемыка Сако и Чибран-ага тоже побывали здесь – их я потом отправил в подарок Мхе Чаушу… – Он еще какие-то имена назвал, но я их не запомнил. И, не дожидаясь моих объяснений, с помощью жандарма он связал мне за спиной руки и, накинув толстую веревку на шею, укрепил ее на железном крюке в потолке. Потом, убрав из-под моих ног кирпич, зажег кальян и сел против меня. Веревка душила. Я попытался встать на цыпочки. Заметив это, он подтянул веревку. Лицо мое обдало жаром, и язык на два аршина высунулся. Ну все, подумал я, конец. Но тут он подошел, расслабил веревку, и я без сознания повалился на землю.

Наутро Расим-эфенди вошел ко мне в сопровождении жандарма и надзирателя и распорядился:

– Отведите к манаскертскому учителю Аветису.

И меня повели наверх.

Все камеры и длинный коридор багешской тюрьмы были забиты заключенными. Узники большей частью были армянские крестьяне с заросшими лицами. Проходя по коридору, я увидел, как два арестованных турка коленопреклоненно молятся, обратив лица к стене.

Меня вели по длинному коридору, и все удивленно глядели мне вслед – куда, дескать, ведут этого молоденького парня? В конце коридора была камера, особая, как я понял. Перед дверью сидел турок-надсмотрщик и смотрел через глазок.

На наши шаги он обернулся. По знаку жандарма надсмотрщик отодвинул железный засов. Я вошел в камеру, и дверь тяжело захлопнулась за мной. Это была узкая камера с одним крошечным окном. Возле стены стояла тахта, на ней лежала раскрытая книга, рядом с тахтой на полу стоял кувшин. Книга оказалась кораном. Какой-то мужчина сидел на тахте, подогнув ноги под себя по-турецки, и что-то писал. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил меня или же не захотел заметить.

Я бесшумно прошел вперед и присел на кончик тахты. Вдруг он окинул меня холодным взглядом. Потом, обмакнув перо в чернила, продолжал писать. «Значит, это и есть манаскертский учитель Аветис», – подумал я про себя. Кому он писал письмо, о чем писал? И неужели в султанской тюрьме заключенные могут писать письма? Ну написать-то напишет, но дойдет ли написанное до адресата?

Тюрьма была переполнена, и, несмотря на это, господину Аветису была предоставлена отдельная камера с маленькой тахтой и письменными принадлежностями. Коран дали. Книги. Значит, ему дозволено читать. Выходит, что я, получив место возле господина Аветиса, попал в самые благоприятные условия.

Из тюремного окошка виднелись горы Хачик и Цаперкар, окружавшие город Багеш, и на юго-западе виднелась долина, которая простиралась до склонов Тавроса и была известна всем под названием Мушской долины.

Церковь Кармрак отсюда не была видна. Из глубокого ущелья поднималась средневековая крепость, обнесенная высокими стенами, о которые с шумом ударялась речка. Дома Багеша построены были на скалистых берегах этой речушки и на холмах, поднимающихся из ущелья.

К западу от крепости я увидел трехэтажное строение, дом с узорчатым балконом и крутыми каменными ступенями. Все дома в Багеше были из темного камня, а этот один был построен из красноватого камня и на фасаде его крупными буквами выведено было «Хачманук».

Еще несколько домов местной знати увидел я, один выглядывал из ущелья, другой стоял на возвышенности, именующейся Авели-мейдан. Я с трудом разобрал надписи на фасадах: «Дом Рыжего Мелика» и «Дом Сароенц Арменака».

На узорчатом балконе хачмануковских апартаментов показалась молодая женщина – невестка этого дома, повидимому. Она перегнулась через перила, посмотрела в сторону ущелья, глянула на крепость, метнула задумчивый взгляд на нашу тюрьму и поспешно ушла в дом.

Я раздумывал о своей участи, и вдруг мне бросилось в глаза, что господин Аветис пишет арабскими буквами, маленькими арабскими буковками. Напишет и долго думает над следующим словом. Его поза, то, как сосредоточенно он писал, и, пожалуй, еще поразительное равнодушие, с которым он отнесся к моему появлению, навели меня на мысль, что человек этот не из простых смертных. И не из обычных узников. Да и письмо это, писанное арабскими буквами, ясно, не простое письмо, а раз так, то обязательно дойдет до места, поскольку пишется с большой мукой и заключает большой замысел.

Дом господина Аветиса был одним из богатых домов села Икна, что в Манаскерте. Этот дом каждый год давал багешскому наместнику и хасанским курдам большой откуп. Господина Аветиса уже несколько раз сажали в тюрьму. И каждый раз господин Аветис пускал в ход большие суммы и выходил на волю, но на этот раз он сидел тут довольно прочно, так как отказался платить требуемый выкуп.

Впрочем, на этот раз он обещал багешскому наместнику и султану Гамиду услугу, куда как более важную и значительную. Окончательно убедившись, что откупам конца не будет и от султанских чиновников нет спасу, господин Аветис решил принять ислам и поступить на службу к ром-сельджукам. Тем самым он не только спасет свое родовое поместие в Манаскерте от разорения, а себя – от постоянной угрозы быть арестованным, но, возможно, еще и пользу принесет многострадальному своему народу. Султан Гамид и наместник Багеша в ту пору придавали большое значение борьбе с повстанцами. Господин Аветис, сменив веру и взяв турецкое имя, желал получить место рядового жандарма у султана.

Когда он кончил писать свое письмо, так и не поинтересовавшись, кто я такой и какие обстоятельства привели меня в тюрьму, заложив ручку за ухо и, держа бумагу перед глазами, прочел вслух: «Господин наместник, причитающуюся с меня сумму я как простой крестьянин не в состоянии уплатить, но как лицо, верное османскому престолу, считаю своим долгом посвятить себя моему отечеству и со всею верностью служить ему до конца дней моих. Прошу вас дать мне должность жандарма и отправить в центр крестьянских волнений – город Муш. Я сумею выявить там всех враждебно настроенных лиц, и вот первое свидетельство моей решимости – я перехожу в исламскую веру».

После этого, опустившись на колени, он трижды поклонился корану.

Почему меня перевели из подземелья в камеру господина Аветиса? Возможно, они хотели, чтобы я последовал примеру этого учителя и тоже стал вероотступником, приняв ислам? Что ж, я был молодым пареньком, и меня привели к опытному, искусному воспитателю.

Господин Аветис с кораном в руках спустился с тахты и постучал надсмотрщику: дескать, письмо готово. Тут же – словно они ждали наготове – в камеру вошли начальник тюрьмы и Расим-эфенди. Они повели учителя в общий зал, куда согнали всех заключенных армян. И меня туда же привели.

Вдоль стен плотной цепью стояли жандармы.

Господина Аветиса водрузили на стол посреди зала, всем на обозрение, и он, стоя на столе, прочел вслух свое послание, адресованное наместнику Багеша. Под конец, подняв коран, он трижды поцеловал его.

– Эфферим! Молодец! – сказал начальник тюрьмы и вместе с палачом Расимом-эфенди и несколькими жандармами повел господина Аветиса к наместнику.

– Изменник, народ свой и веру предал! Продажная шкура! – кричали арестанты им вслед. Я тоже не выдержал и крикнул:

– Низкий предатель!

Под надзором двух жандармов я был водворен в свою камеру. На следующее утро разнесся слух, что наместник Ферик-паша с любезностью принял господина Аветиса, окрестил его Мехмедом-Халытом и, возведя в жандармы, отправил в Муш для борьбы с армянскими повстанцами.

И, значит, мои опасения не были лишены основания. Меня подселили к манаскертскому учителю, чтобы я последовал его примеру, стал вероотступником и пошел на службу к султану.

Но мне суждено было идти другим путем. В ту же ночь я вытащил из стены штук семь кирпичей и, сделав дыру, достаточную для того, чтобы пролезть в нее, с большими предосторожностями выскользнул на рассвете из багешской тюрьмы.

Погонщик мулов из Хута Из Багеша в долину Муша шел какой-то человек, погоняя перед собой нагруженного мула. На мое счастье, веревки, связывающие поклажу, расслабились, и груз вывалился на землю. Что уж там было, какой такой груз, что вез этот человек, – не знаю. Но я заметил, как он в отчаянии стал озираться по сторонам, словно выискивал кого-нибудь, кто бы ему мог помочь. Я подбежал к нему, мы вместе водрузили поклажу на мула, крепко-накрепко затянули веревки и завязали их на брюхе.

Познакомились. Погонщика мула звали Еранос.

– Возьми меня в попутчики, – попросил я.

– Отчего не взять, пошли вместе, – сказал дядюшка Еранос.

Он, конечно, не подозревал, что я беглый арестант. Он просто обрадовался, что в пути у него будет собеседник. Я был голоден. У него хлеб был, он отломил мне ломоть и дал немножко изюму, купленного, по всей вероятности, на багешском базаре.

Мул шел впереди, мы следом вышагивали.

Это был большак, который вел в сторону Муша. Не знаю, кто-нибудь из вас шел по этой дороге или нет и посчастливится ли кому-нибудь из вас пойти когда-нибудь по ней. Благодаря случаю я прошел по ней до самых Хутских гор, да еще и в сопровождении погонщика мулов, который оказался прекрасным рассказчиком.

Багеш с монастырем Кармрак и с шумной речкой своей, ударяющейся о высокие стены крепости, остался в ущелье. В ущелье же остались каменная тюрьма и богатые покои Хачмануков с резным балконом.

От изюма мне захотелось пить. Погонщик сказал, что еще немножко – и мы придем к холодному роднику. И впрямь, вскоре мы оказались возле ключа с чудесной ледяной водой.

Это был исток реки Меграгет (Медовой речки).

Исток Меграгета похож на маленькое озерцо, вода в нем как слеза прозрачная, начало она берет на горе Немрут. Про эту воду сказано: «Путник, следующий из Муша в Багеш либо из Багеша в Муш, тогда только устанет, если забудет испить воду из истока Медовой речки».

Я не хотел уставать, путь мне предстоял долгим. Нагнувшись, я зачерпнул пригоршню родниковой воды. Всегда вкусна вода, которую пьешь из ключа, из самого истока.

Напился воды и погонщик.

– В старину, сказывают, на этом месте был тоныр, – заговорил дядюшка Еранос, погоняя мула. – Попадья здешняя пекла хлеб. Подходит нищий и просит кусок хлеба ради Христа. Дает ему попадья хлеба. Нищий еще кусочек сыра ради Христа просит. Приносит попадья сыр. А нищий ради Христа поцелуя у нее просит. Попадья подставляет ему свое прекрасное лицо и позволяет нищему поцеловать себя. В эту минуту входит поп и, увидев происходящее, спрашивает жену, что, все это означает. Да вот, говорит попадья, попросил странник хлеба ради Христа, я дала ему, попросил сыра ради Христа, я принесла, под конец поцелуя попросил ради Христа, не могла же я ему отказать. Поп, не помня себя от гнева, кричит: «Ну так бросайся во имя Христа в этот горячий тоныр!» Попадья тут же бросается в тоныр. Тоныр тут же наполняется сладчайшей вкусной водой, попадья превращается в рыбку и уходит в исток, а река с того дня называется Медовой.

Под эту легенду покинули мы исток Медовой речки. Дядюшка Еранос легонько ударил мула по голове, и тот свернул на узенькую тропку. А вообще-то мул сам, можно сказать, выбирал дорогу. Это животное обладает удивительным инстинктом и хорошо запоминает путь. У мула голова покрупнее лошадиной, ушами и хвостом он напоминает осла, а ноги как у лошади. Впрочем, мул дядюшки Ераноса был маленький, ладненький и отчего-то коротконогий. Только хвост и длинные уши выдавали мула.

В разговоре выяснилось, что мой попутчик следует в сторону Маратука. Он продал в Багеше ореховые пни, закупил там шелка и ситца и теперь вез все это сасунцам.

Мы достигли горы Авзут. Начался трудный подъем. Мул шел краем каменистого леса. Из-под копыт его все время вырывались и скатывались вниз куски сероватого щебня. Чем выше поднимались мы, тем уже делалась дорога. Она тянулась сквозь густые тополя, потом незаметно сворачивала, шла вдоль багряных кустарников; и вдруг, подпрыгнув на корнях пораженной молнией орешины, исчезала под низкорослыми деревьями сливы, свисающими над пропастью.

Мул замедлил шаги. Это терпеливое животное было единственно надежным товарищем на трудных, опасных переходах.

Подъем был такой крутой, что мул все время становился на задние ноги. Из-под ног его срывались камни, но он, совершив очередной прыжок, осторожно выискивал надежное место и, упершись передними ногами в оползни, готовился к следующему прыжку. Погонщик Еранос, увидев, что положение серьезное, пробрался вперед – теперь мы шли в следующем порядке: впереди дядюшка Еранос, сзади я, а между нами мул. Просто удивительно, что поклажа Ераносова не развязалась, – видно, крепко мы все-таки затянули веревки.

Тропинка, убежавшая под низкорослые сливы, вновь объявилась и, попетляв немного, пошла краем леса, потом снова запуталась среди грушевых деревьев и в конце концов, задыхаясь, уткнулась в голый утес.

А нам уже пора было расставаться. Еранос направлялся в Сасун, мне же появляться там было еще страшнее, чем идти по краю бездны, – ведь в Багеш я пришел из Сасуна. Объявись я сейчас в Сасуне, меня бы тут же в тюрьму упекли.

Я был поглощен этими невеселыми мыслями, как вдруг Ераноса схватила боль в пояснице. Мышцы на спине окаменели, сильно закололо в животе, и Еранос, опустив веревку, словно переломленный надвое, без сил опустился на камень. Такое часто случается с путниками, проделывающими долгий путь.

Но я не растерялся. Завел мула за скалу. Руки больного сложил крест-накрест на груди и, продев свои ладони ему под мышки, сильно надавил коленом Ераносу на грудь. Послышался хруст. Боль отпустила моего погонщика, и вскоре мы как ни в чем не бывало продолжали путь.

Мы обошли каменную гряду и прямо перед собой увидели гору Цовасар.

– Э-эй, с двумя башками гора Маратук, не скучаешь без тещи? – вдруг воскликнул дядюшка Еранос, глядя на высокую гору, которая выглядывала из-за вершины Цовасара.

Я поинтересовался, что значат эти его слова. – Ну, раз ты меня вылечил от этой напасти, расскажу тебе на прощанье историю… В Сасуне самое любимое существо Для зятя – его теща, – сказал Еранос, подтягивая веревки на муле. – Ну вот, значит, один зять, только что женившись, с тещей и сватами идет, чтобы принести жертву горе Марута, ты знаешь, мы ее еще Маратук зовем. На обратном пути зять просит тещу со сватами пройти вперед, он-де хочет наедине открыть свое сердце горе. Когда они удаляются на порядочное расстояние, зять оборачивается, долго смотрит на гору и кричит: «Эх, умереть мне за тебя, Маратук-гора, это как же ты сидишь один, да без тещи!»

Погонщик Еранос закончил рассказывать предание, и мы расстались. Он направился в Сасун, к Маратуку, а я по склонам Цовасара двинулся к Брнашену.

Силою веры До церкви св. Ахберика оставалось совсем немного. И вдруг глазам моим открылась неповторимая картина горной страны.

Несколько сасунцев волоком хотели поднять из глубокого ущелья громадный мельничный жернов. У них было приспособление в виде колеса, сколоченного из грубого дерева с колом посередине. Кол был с отверстием. Жернов водрузили на кол, через отверстие в нем продели длинную цепь, а к цепи приладили железные прутья. Мужчины по трое взялись за эти прутья, упираясь в них грудью, чтобы не нарушилось равновесие. Еще запрягли семь волов, те тоже тащили, и на крутых каменистых склонах пропасти все вместе тужились – пытались удержать гигантский жернов, готовый каждую минуту сорваться в бездну и унести с собой людей. Человек восемнадцать – двадцать, считай, было. У всех смуглые, почти коричневые лица, все – в шерстяных головных уборах, на одежде – на спине – козлиная шкура нашита.

Среди них выделялся высокий, могучего вида старик – одежда вся запорошена мукой. Он шел позади всех и следил, чтобы жернов не соскочил с подпорки. Два дня назад горный ливень размыл старую мельницу дядюшки Миро, стронул с места верхний камень жернова и унес в пропасть. Люди говорят, от камня в это время снопы искры летели. Этот случай еще больше укрепил веру хутцев в силу и могущество своей мельницы.

Рассказывают, Григорий Просветитель* на обратном пути из Кесарии на горе Аватамк вступил в бой с язычниками Тарона. Предание гласит, что он с одним только деревянным крестом в руках победил тьму-тьмущую огнепоклонников и, убив главных жрецов Дисане и Демитри, предал сожжению их тела, а пепел сбросил в воду с моста Фре-Батман. Оставшиеся в живых жрецы и жрицы выбежали из-под развалин своих храмов и превратились в куропаток. Просветитель преследовал их до последнего и сбрасывал в пропасть возле горы Аватамк, потом заваливал громадными каменными глыбами.

* Григорий Просветитель – основатель армянской церкви, первый армянский патриарх, крестивший армян в 301 году.

Только одному хромому дьяволу удалось уцелеть, за это он поклялся всю жизнь быть канатоходцем и прислуживать в церквах св. Карапета и св. Ахберика, чистить там очаги, а пепел по ночам сбрасывать с Фре-Батмана.

До сих пор народ Тарона верит, что, когда все спят, хромой дьявол с громадной корзиной за плечами приходит, собирает золу в этих двух церквах и, перепрыгивая с горы Шамирам на Цовасар, спешит через Маратук к мосту мастера Батмана, чтоб высыпать пепел в воду.

Когда-то сасунцы обнаружили в своих ущельях большие глыбы каменной соли. Будто бы это бывшие каменные книги огнепоклонников, которые Григорий Просветитель швырнул вслед убегающим жрецам. И особенно хутцы верят, что их мельничные жернова сделаны из этих скал. Вот почему крестьяне с семью упряжками спустились в пропасть, чтобы поднять со дна ее священный камень.

Вот они остановились передохнуть. И когда раздался голос Миро: «Вста-ли!» – пастухи вскочили на упряжки, кликнули друг друга, волы потянули цепь, и жернов снова пополз в гору. Среди них я узнал талворикского Фадэ – он сидел на первой упряжке, свесив ноги прямо в пропасть. Фадэ со своего Хтана первым заметил, как ливень уносит жернов, и, подхватив лопату, с громкими воплями поспешил на помощь. Я, недолго раздумывая, сбежал в ущелье, быстро приблизился к старику Миро и встал рядом с ним, подставив грудь под железную цепь.

Тропинка в горах, петлявшая среди сливового кустарника, растерянно уткнулась в утес, сбившись с пути. Сбился с пути и мельничный камень, унесенный в пропасть ливнем. И мы плечо к плечу, рука к руке, с верою взявшись за дело, волокли его по скалистому склону вверх – к солнечной вершине.

Волы медленно двигались вперед, плотно прижимая копыта к земле. «Еще немножко, родимые, ну же!» – подгонял их мельник Миро.

Наконец с большими трудностями жернов вытащили на вершину горы, по тряской бугристой дороге докатили до дверей мельницы; слегка наклонив, внесли на руках в помещение и водрузили на место.

Фадэ тут же пошел привел в порядок мать-ручей, и мельница с шумом заработала, зафырчала.

Хозяин мельницы, дядюшка Миро, угостил всех обедом и, узнав про мою историю, оставил меня у себя – спрятал в нижнем помещении мельницы.

Всю ночь перед моими глазами мощное течение с силой ворочало мельничный камень, и я, глядя на это, думал о разрушенной и обновленной мельнице, об этом удивительном мельнике Миро и о тех горцах, чья воля оказалась сильнее стихии. Только могучая воля могла достать со дна пропасти упавший туда жернов. И невольно я сравнивал судьбу нашего народа с мельницей сасунца Миро. Жестокий ливень истории швырнул жернов судьбы нашего народа в пропасть. Кто первым заметит смертельную опасность и криком оповестит-поднимет всех на ноги? Кто достанет поваленный камень из пропасти и снова водрузит на место?

Это должны сделать мы с верой великой в груди – если мы все объединим свои силы и сделаем нашу волю одним гигантским тягачом, невозможно, чтобы камень нашей судьбы остался лежать на дне пропасти.

Аве На рассвете пришел на мельницу один брнашенский житель. Принес просо смолоть. Миро назначил ему очередь и спросил, какие, дескать, новости на свете. Брнашенец поведал нам о том, что Геворг Чауш и Андраник два дня назад пришли в Гехашен и убили предателя Аве.

Он свой рассказ начал издалека. Рассказал, как ему самому рассказали.

«Приходят к светлой памяти Серобу-паше, докладывают: дескать, у одного из дядьев Геворга Чауша детей нет, хочет он новую жену взять. Сероб-паша поручает дело Геворгу Чаушу. Геворг дядю убивает, но потом мается, места себе не находит. Встает, идет к Андранику. «Андраник, – говорит,- Сероб-паша моей рукой дядю моего убил из-за женщины, а сам почему же тогда с Сосе в горах кружит?» Андраник встает, идет к Серобу-паше. «Паша, – говорит, – оставь Сосе в каком-нибудь месте, навещай ее когда хочешь, но с отрядом не води». А Сероб-паша ему отвечает: «Это не твои слова – с чужого голоса поешь. Кто против того, чтобы Сосе в отряде была, пусть складывает оружие и уходит от меня». И Сероб у всех, кто против Сосе, отбирает оружие. И у Андраника. И у Геворга Чауша. Когда он так всех разоружил, гехашенский староста Аве прознал про это и – прямиком в Муш – к мутасарифу. Мутасариф ему говорит: «Ну что, староста, ты сам знаешь, Сероб-паша всех нас обжег, и еще как. С доброй ли вестью ты к нам пришел?» – «Хозяин, у него спереди и сзади стены обвалились…»

Мутасариф на радостях целый кувшин золота дает Аве, чтобы тот помог им поймать героя Согорда. Аве берет золото, берет немного желтой желчи и возвращается домой. Дома кладет желчь в сыр и несет Серобу-паше. А Сероб-паша страсть как любил сыр. Сидят они втроем:

Сероб-паша, Сосе и хутский парень, которого сызмала Сосе под крылом своим держала. Парень с Сосе только чуть-чуть пробуют сыр, а паша наедается до отвала.

Утром рано Сосе выходит на улицу, видит – из-за горы аширет Бшаре Халила движется, а со стороны Муша – аскяров видимо-невидимо. Сосе кличет мужа: «Паша, войско идет!» А паша ей: «Ружье мое неси». Берет ружье, стреляет. Но что-то на себя не похож паша – пуля в другую сторону летит. Сероб без сил валится на землю… Сосе берет ружье героя, а хутский тот паренек, приемыш ее, испугавшись, хочет убежать. Сосе кричит ему вслед: «Эй, парень, ты обет дал, что умрешь с пашой, куда же ты теперь?» Парень возвращается и говорит: «Верно. Пусть кровь моя смешается с кровью Сероба-паши». Говорит так и тоже занимает позицию. Парня аскяры убивают, а Сосе ранят.

Андраник в это время в Семале был, сидел рядом с Геворгом Чаушем. Сосе кричит с горы: «Серобу худо, помогите!» Андраник слышит клич Сосе. «Эй-вах, – говорит, – пропал наш Сероб-паша». Бьет себя по голове, поднимается на кровлю, сам не свой от гнева.

Геворг Чауш ему говорит: «Да ты что, Андраник, паша нас сам разоружил, что тужить об нем?»

Халил-ага отрубает голову мертвому Серобу, несет в Муш, оттуда – в Багеш.

На следующий день Геворг Чауш и Андраник приходят в дом Тер-Каджа, берут каждый по ружью и идут по душу Аве. У Андраника кости ломит, без палки ходить не может. Андраник с Геворгом подходят к дверям Аве и смотрят в замочную скважину. Видят, старосты нет дома. ждут неподалеку. Вечером Аве приходит домой. Они следом за ним в дом идут.

Аве, увидев ребят, поднимается с места. А Андраник ему: «Боже правый, ты что же это встал перед нами? Сядь, староста Аве, сядь». – «Нет, это вы садитесь», – говорит Аве и глазами делает знак жене и дочке, чтобы накрыли стол для Геворга Чауша и Андраника.

Геворг Чауш говорит: «Староста Аве, ни твой хлеб, ни вкусная ариса* нам не нужны. Мы сыты. Ты лучше пойди принеси тот кувшин с золотом, что тебе мутасариф дал».

* Ариса – национальное блюдо, сильно разваренное мясо с пшеницей.

Аве, значит, тут дрожь пробрала. Встал он, пошел в соседнюю комнату, вернулся с несколькими золотыми.

«Нет, – говорит Геворг Чауш, – пойди, как есть, в кувшине принеси».

Аве идет и в страхе забирается в хлев.

Геворг Чауш и Андраник видят, что Аве нет, и заглядывают в хлев. В хлеву темень стоит. Зажигают свечу – Аве спрятался за двухлетку-теленка. Увидев Геворга Чауша и Андраника, Аве бежит, прячется за невестку. Геворг Чауш выволакивает его из-за невесткиной спины, ведет в комнату.

«Староста Аве, – говорит Геворг, – хватит ломать дурочку. Пойди и принеси все золото».

Что делать – Аве приносит золото.

«Аве, – говорит Чауш, – кто тебе дал это золото?»

Деваться некуда, Аве говорит упавшим голосом:

«Хюсны-эфенди».

«За что?»

«За то, что подмешал яду в еду».

Андраник говорит: «Староста Аве, ты армянского героя голову продал за один кувшин золота».

Аве, понурившись, стоит возле стены.

«А не лучше ли было бы, если бы ты не совершал предательства? Пришли бы мы к тебе, а ты нас встречаешь, и совесть у тебя чиста, и не надо тебе прятаться за теленка или невестку…»

«Грех попутал. Своею волей или же как, а случилось. Судите меня. Что народ решит, то и будет», – шепчет Аве и отворачивается к стене.

Андраник делает знак Геворгу Чаушу. Геворг заносит над Аве кинжал. Жена Аве тянется рукой к кувшину с золотом, платок с ее головы соскальзывает на землю. Глядят – староста Аве, значит, половину золота спрятал под платком жены, в чакатноце*. Геворг и старосту убивает, и жену его, и невестку. Хочет весь род Аве истребить, но у Андраника сердце помягче, поднимает свою палку и говорит: «Остальные не виноваты, не трогай».

* Чакатноц – старинный вид украшения из золотых и серебряных монет, надевался на лоб под платком.

А в доме, оказывается, еще и племянник Аве был, брата сын. Мальчишка через дыру в стене выбирается на улицу и с криком бежит к себе домой.

Когда все было кончено, Геворг Чауш сказал: «Пошли, Андраник». Андраник ему – куда, мол, пошли? А Чауш:

«У армян боли много. Этим одним дело не кончилось».

Возле этого села был овражек с мелким лесочком. Андраник с палкой в руках спустился в этот овражек, полежал немножко на теплом песке, потом поднялся, догнал Чауша.

И отправились они в путь вдвоем. Оба фидаи, знают небось, куда им идти. Доброго им пути». …Я слышал из своего тайника, как брнашенец сказал громко:

– Дядюшка Миро, я свой рассказ кончил. Как быть с просом?

– Ради бога, кум Амбарцум, я твое просо без очереди смелю, – сказал Миро.

В это время послышались чьи-то тяжелые шаги – еще кто-то пришел на мельницу.

Это был Геворг Чауш.

Халил Геворг Чауш шагал быстро, я еле поспевал за ним. Я знал, что он всегда на лошади ездит, но почему-то на этот раз он был пеший и очень торопился. По правде говоря, я немного побаивался его. На моих глазах он убил своего дядю, а теперь я сам своими ушами услышал, как он расправился с гехашенским старостой Аве. Безумный сасунец возьмет да и убьет меня в ущелье, думал я, хотя сам был такой же безумец, разве что помоложе.

Больше всего занимало меня то, как он разыскал меня. Случайная это была встреча, или же он за мной сюда пришел? Вдруг он остановился.

– Ты где был столько времени? – спросил он.

– У хутца Миро.

– А до этого?

– Неделю назад ходил поклониться могиле в монастыре Кармрак, а на следующий день – в багешскую тюрьму угодил. Сегодня я здесь, а где буду завтра – неизвестно.

– С сегодняшнего дня ты будешь со мной, – сказал Геворг Чауш и повел меня в сторону Шмлака.

Когда мы были уже на подступах к этому селу, он спросил меня:

– Ты знаешь дорогу к Теснине?

– Знаю, – сказал я, – молитвенник Арабо в этом ущелье пропал.

– Тогда слушай, Халил-ага в Муше. Завтра на рассвете он должен вернуться в Сасун через Хачасар. Это тот самый человек, что отрезал голову Роднику Серобу. Мы должны поймать его в брнашенском лесу. Не сносить ему головы.

Я ни минуты не сомневался, что голова Халила слетит с плеч, так как говоривший был Геворг Чауш.

– Что я должен делать? – спросил я.

– Иди по этому ущелью к Брнашену. Повыше Шмлака в лесу семь камней увидишь: четыре – по правую руку, три – по левую. Предпоследний валун справа дырявый. Сядь на этот камень и жди. На рассвете к тебе подойдут три вооруженных человека, бедно одетые, на деревенский лад. У одного из них в руках будет палка. Имени этого с палкой тебе не назову, двух других звать Макар и Гале. Макар приходится Гале дядей. Как только увидишь их, скажешь: «Дяденьки, сегодня пятница или же суббота?» Ничего больше не говори. Это и будет твоя помощь.

Дойдя до Шмлака, мы расстались. Геворг Чауш пошел к Верхнему Марнику, а я направился к Теснине. Я хорошо знал эти камни, о которых говорил Геворг. Гора в этом месте отвесная, а дорога все время петляет. Глянешь вниз – пропасть, задерешь голову – лес густой.

Дорога, ведущая из Шмлака к Брнашену, в этом месте называется Теснина. Я часто бывал здесь с Арабо. Особенно мне запомнились заросли боярышника в ущелье. Ягоды красные, и до того их много здесь… От самого узкого места Теснины дорога зигзагами поднималась к Хачасару.

Как только я дошел до семи камней, я тут же уселся на дырявый камень справа, как было уговорено.

Только сел – вижу: спаханский Макар идет и еще кто-то с палкой. И Гале с ними. Гале поддерживал под руку человека с палкой. Я тут же узнал его – это был Андраник. Под глазом на правой щеке у него было большое родимое пятно. Увидел я их и закричал: «Дяденьки, сегодня пятница или же суббота?»

Все трое остановились.

– Эфферим, сын мой, – сказал Андраник. – Как название этой горы?

– Хачасар.

Они оставили меня сидеть возле семи камней, а сами отошли в тень и стали о чем-то совещаться.

Спаханского Макара я узнал по спине. Это был тот самый широкоплечий старик, которого я видел в Тахврнике возле хлева Чато – он сидел с трубкой в руке, прислонившись к стене. Ну да, это был тот самый здоровила мужик в большущих трехах, с налитыми кровью глазами.

Халил-ага был крупный аширетский правитель. Влияние его распространялось от Сасуна до Муша. В своей вотчине он был всему и царь, и голова. Любого жалобщика он уничтожал вместе со всем его родом, будь то армянин или курд. Это он так коварно убил Родника Сероба и выставил его голову на площади Багеша всем на обозрение. А за несколько месяцев до этого он вместе с султанским войском разорил и сжег дотла село Спахан, а жителей всех перебил и тоже огню предал.

Вот почему у старика Макара глаза налиты кровью, словно у бешеного буйвола. Он оставил Андраника и Гале, сел на камень рядом со мной, но тут же вскочил и опять подошел к ним. Подошел и говорит:

– Парни, неправильно мы место выбрали. Пошли в Свекольный Нос, наперерез ему.

Андраник не согласился. «Там, – сказал он, – негде спрятаться, к тому же Свекольный Нос возле самого Муша, перестрелка может затянуться до вечера, патронов может не хватить, а Халил за это время тысячу раз убежать сможет».

В это самое время на дороге показался Геворг Чауш.

Андраник сразу же кинулся расспрашивать его:

– Халил в Муше?

– Уже выехал.

– В Марник направился или же в Алваринч?

– Алваринч он прошел, в Верхнем Марнике сейчас.

– Что там делает?

– Собирает подать.

– Когда пойдет по этой дороге?

– На рассвете выйдет из Марника и пойдет сюда.

– Из наших кто есть с ним?

– Все предусмотрено, – сказал Геворг. – Среди его всадников будут марникский Похэ и еще несколько наших армян.

За разгром Спахана и убийство Сероба правительство пригласило Бшаре Халила в Муш, чтобы произвести его в сан паши и наградить султанским орденом.

И еще вот что было. Аширеты Халила-аги и Шеко враждовали между собой. Один из курдов Шеко незадолго до этого убил в стычке сына Халила. И сейчас Халил пришел в Муш, чтобы, получив султанскую награду, потребовать у правительства войско и пойти войной на Шеко. Курды из рода Шеко были не на шутку встревожены, они тайно связались с Андраником и попросили его помощи.

Солнце уже было в зените, когда Геворг свистнул. Подошли еще несколько мстителей. Вместе с Андраником, Геворгом и Макаром они быстро заняли позиции.

Гале, как неопытный воин, устроился за большим валуном возле Андраника.

На дворе был октябрь месяц, а день, сколько помню, пятница. Лес стоял желтый, ягоды шиповника и боярышника алыми гроздьями свисали с кустов.

Вот на дороге объявились слуги Халила, несколько человек. Они погоняли перед собой груженых ослов. Вскоре из-за деревьев показалась голова халиловского скакуна. Халил ехал, слегка подавшись вперед, концы башлыка были обмотаны вокруг шеи. За ним ехали вооруженные всадники, а рядом шел староста села Марник с тремя слугами-армянами.

Лошадь Халила вдруг остановилась и неожиданно испуганно заржала.

– Ага, на твоей дороге помеха, не видишь разве? Возвращайся-ка ты лучше в Марник, – сказал марникский староста.

– Не обращай внимания, лао, горячий жеребец, мало ли что ему ударит в голову. Поехали дальше, – сказал Халил.

Через несколько шагов лошадь снова заржала и запрядала ушами. Староста опять предложил Халилу вернуться. В это время один из слуг, по имени Похэ, легонечко толкнул старосту в бок – молчи, дескать.

– Ну ладно, дальше дорогу показываешь ты, Похэ. Проходи вперед, ты эти дорожки лучше всех знаешь, – сказал староста, придержав свою лошадь.

Похэ поехал впереди Халила. Когда они дошли до самого узкого места Теснины, он сказал: «Ага, ты поезжай тихонечко, у меня постолы развязались, завяжу веревки, мигом тебя догоню». Глядя на него несколько человек из свиты отошли в кусты – якобы помочиться.

Откуда ни возьмись сорока на дереве закричала. В ту же секунду лошадь Халила встала на дыбы.

– Да, видно, не миновать мне сегодня беды, – сказал Халил своим всадникам и быстро повернул коня обратно.

Но они уже увязли в самом узком месте Теснины – не так-то просто было отсюда выскочить.

– Паша, ежели убьем Халила-агу, пожалуешь мне ружье? – спросил шепотом Гале.

– От первого же убитого возьмешь себе, – сказал Андраник.

Спаханский Макар не выдержал, выстрелил раньше времени. Но в Халила не попал, только сбросил с лошади одного из его всадников. Халил в ужасе ударил коня по бокам, лошадь перешла на галоп. Макар, выскочив из укрытия, бросился за ним вдогонку.

– Несчастный, ты от меня не уйдешь! – громовым голосом крикнул Андраник, выйдя из-за дырявого камня. На его голос аширетский правитель остановил было коня, но тут же снова пустился вскачь. Андраник выстрелил – конь упал. Нога Халила запуталась в стремени. Раненая лошадь понесла его волоком. Один из халиловских всадников прицелился в Андраника. Но его опередил другой выстрел, и всадник упал замертво, не успев спустить курок.

– Отдайте его ружье Гале, – приказал Андраник двум солдатам, а сам не свой от ярости, устремился к Халилу.

При виде его Халил в страхе закрыл глаза.

Андраник с Макаром взяли Халила под мышки, подняли, освободили ноги от стремян и привели к дырявому камню. Высокий, широкоплечий мужчина был Халил, на нем было пальто – чоха, талия перетянута шелковым поясом, шея обмотана башлыком.

Геворг Чауш и Андраник поклялись, что право вершить суд над Халилом, если его возьмут живьем, дадут Спаханацу Макару.

Гале, взяв подаренное Андраником ружье, побежал Халиловым слугам наперерез. А Макар, услышав выстрелы, бросил Халила и поспешил Гале на помощь.

Андраник посадил аширетского правителя на дырявый камень, схватил его за длинные волосы; в эту минуту в Теснину спрыгнул – словно с неба спустился – Геворг Чауш и побежал к ним с криком:

– Погоди, я что-то спрошу у него, не бей пока! Андраник по-курдски говорил плохо.

– Геворг, что скажу – переведи ему, – сказал Андраник. – Бшаре Халил ты будешь?

– Да, – ответил Халил.

– Серобу-паше голову ты отрубил? Халил молчал.

– Ты разорил село Спахан? Ты перебил крестьян в этом селе и предал их огню в доме Макара?

Тот по-прежнему не отвечал, молча глядел в землю.

– Ты собирался с войском султана напасть на курдов дома Шеко?

– Хватит, хватит! Пришло мое время, вижу. Прошу только, не осквернять мой труп.

– Ты мертвому Роднику Серобу снес голову, а я тебе живому снесу… Геворг, сними с него башлык! – крикнул Андраник.

Геворг снял с Халила башлык. И так как Макар запаздывал, Андраник сам опустил клинок…

Марникский Похэ побежал чтобы подхватить откатившуюся голову, но я опередил – принес, отдал ее Андранику. Потом я поискал и нашел палку Андраника. Подаю палку ему, а он мне:

– Этот Хачасар вылечил меня, сын мой. Отпустила меня боль, не нужны мне более ни палка, ни горячий песок. Единственное, что мне сейчас нужно, – это мешок.

В это время в кустах что-то зашуршало. Мы тут же направили туда наши ружья.

– Не стреляйте, паши, я свой. – Из кустов вышел крестьянин – лицо перекошено от страха, в руках мешок. Пришел бедняга в лес набрать ягод боярышника и наткнулся на эту сцену.

На Хачасарe, повыше того места, где мы были, стояли палатки кочевников. Весть о случившемся уже дошла до них.

– Вставайте, джан-фидаи Халила-агу прикончили! – Люди бежали с горы на гору и скликали народ.

– Геворг, а паренек-то, видать, смелый, – про меня, значит. – Ежели б не он, голова Халила-аги скатилась бы в ущелье, ищи ее свищи. – Потом повернулся к растерявшемуся крестьянину и говорит: – Неси свои ягоды в чем хочешь. Считай, что я у тебя одолжил мешок.

Из Теснины вышел Гале с седлом Халила в руках – богатое седло, покрыто дорогим ковром. Какая-то лохматая собака шла рядом с ним, обнюхивая землю, и вдруг метнулась в ущелье. Чья была собака, так и не узнали.

– Геворг, а ведь ты у него что-то хотел спросить, – вспомнил Андраник.

– Что ж теперь у мертвого-то спрашивать. Я закинул мешок за спину, и мы пустились в путь, держа направление на Сасун.

Конь айсорского старейшины Быстрым шагом прошли мы горы Аваторика и повернули к селу Коп.

– Вон там живет Дуканэ Зефран, староста Шеника, – сказал Спаханац Макар, показывая рукой на дальние постройки – летние дачи, рассыпанные на склонах горы Куртик. – Там проходила битва «Семи Ложек», – продолжал старик.

В 1892 году между хошканскими вооруженными курдами и армянами произошла стычка. Побоище длилось несколько недель, а разгорелся весь сыр-бор из-за семи украденных ложек. В конце концов шеникцам удалось прогнать из своих гор хошканских курдов и отобрать у них украденные ложки.

Дядюшка Макар сказал, что сам он участвовал в этом сражении, дрался на стороне шеникцев и на спине у него до сих пор еще видны два рубца – память о тех горячих денечках.

– С того дня я не расставался с ружьем, – добавил старик.

Коп был одним из семи сел округа Арджнац и принадлежал Халилу-аге.

Староста этого села вместе со старостой Дхол-Таха, находившимся у него в гостях, сидели возле очага и курили трубки. О случившемся они еще ничего не знали.

После обычных приветствий Андраник обратился к копскому старосте:

– Что нового на свете, отец?

– Мы-то в доме сидим, а вы с улицы, новости с вами должны быть, – сказал староста. – Говорят, из Муша войско идет, чтобы расправиться с домом Шеко.

– Мы тоже слышали, но так ли это?

– Наш хозяин сейчас в Муше. Он получил три тыщи человек войска, да шестьсот всадников, да пушку, чтобы идти против Шеко. А вы зачем сюда пожаловали? Коп ведь Халила село.

– Ваш Халил сам нас пригласил сюда.

– Для чего это?

– На свидание.

– Наш Халил-ага? – вытаращил глаза староста Копа.

– Именно так.

– Наш Халил-ага получил из Полиса приказ снести тебе голову. После смерти Сероба с тобой расправиться не так уж и трудно. О свидании не может быть речи, неправда это. – Староста замолчал, нахмурился, постукивает ногой по ножке стула.

– Желаешь видеть своего хозяина? – спрашивает Андраник.

– Хозяина? Как это?

– Если желаешь, можешь увидеть.

Староста Копа, смущенный невозмутимым выражением лица Андраника, растерянно переводил глаза с одного на другого.

– А что, староста, может, Халил-ага в Копе? – спросил староста Дхол-Таха.

– Да что ты! Ежели бы ага был в Копе, все село бы знало об этом.

– А ведь он здесь, – сказал Геворг Чауш и, взяв у меня мешок, вытряхнул его содержимое на землю. – Вот ваш хозяин!

Староста Дхол-Таха скосил глаза и увидел голову Халила с вывалившимся языком. Староста Копа вытянулся, чтобы еще раз убедиться, что перед ним голова его хозяина. Вдруг он ударил себя трубкой по голове и вскричал!

– Лучше б ты… наелся!

Я подхватил свою ношу, и мы покинули дом старосты. Мы отошли на порядочное расстояние и вдруг видим – какой-то курд бежит с горы, оглашая окрестности криками:

– Радуйтесь, люди! Радуйтесь, армяне и курды Шеко! Фидаи убили Халила-агу. В брнашенской теснине перестрелка была! Дым в небо ударил! Порохом до сих пор пахнет!

– Ты сам своими глазами видел, что убили? – К нему бежал другой курд со стороны Семи Ложек.

– Видел, видел! Сам видел, как собака слизывала с земли кровь Халила! Черное горе опустилось на дом Халила и его жену.

– Ежели жена Халила в горе, пускай выходит замуж за меня! Уж я ее утешу, – отозвался второй курд и по сочной луговой траве Мркемузана побежал к Шенику сообщить дальше радостную весть.

Вскоре сотни курдов из рода Шеко с радостными воплями вышли встречать нас. Все в ярких красочных одеждах, повязавшись цветными платками поверх шерстяных черно-белых колозов*, некоторые вооружены, но больше – без оружия.