• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

К Багешу Началась первая мировая война. Все оставшиеся мои гайдуки, вооружившись, пошли в добровольческие отряды.

Главнокомандующим Первым добровольческим полком был Андраник, Четвертым полком командовал Дядя. Андраник назначил меня своим помощником при коннице. Он дал мне коня, а конюхом стал мой старый гайдук Барсег.

Барсег по-прежнему был преданным, услужливым работником. Когда, задумавшись, забыв про все, уходил я вперед, он, держа лошадь под уздцы, медленно шел за мной и, изредка сворачивая цигарку, протягивал ее мне – кури, мол, пусть на душе полегчает. И Аладин Мисак тоже был в моей коннице, и он в свой черед старался развеять мою печаль своими задушевными песнями.

В нашем полку были добровольцы из Америки, двое из них старые фидаи – Цронац Мушег и Бамбку Мело, которые после нового законодательства продали свое оружие и уехали в Новый Свет.

Нам надо было двигаться на Багеш. До этого Андраник отличился в битве при Дилмане и был награжден тремя Георгиевскими крестами. И я участвовал в этом сражении и получил высокий военный чин.

В битве при Дилмане отличился также старый гайдук Аджи Гево, он всегда был рядом с Андраником – в серой шинели, с кривым кинжалом и маузером на боку, два Георгиевских креста на груди, в руках зажженная трубка.

А Андреас? В овечьей папахе, с закрученными усами – этот устрашающего вида старый гайдук после битв при Дилмане и Ахлате сделался самым верным телохранителем Андраника и выполнял все особо важные поручения полководца. Всегда стоял он с оружием в руках за спиной Шапинанда в ожидании его приказа.

Еще три хнусских героя были среди нас – главарь гайдуков Филос, командир роты Шапух и его помощник Маленький Абро.

На военном поприще появилось совершенно новое поколение. Самым отважным среди молодых был сотник конницы Смбул Аршак. Он получил первое боевое крещение в ущелье Дилмана. Мы трое, Шапинанд, я и Аджи Гево, искренне полюбили его за храбрость и верность. Из рядового солдата Смбул Аршак очень быстро сделался сотником. Высокий светловолосый юноша, уроженец села Арагил, что в Мушской долине.

К востоку от Датвана лежала равнина Рахве-Дуран, с трех сторон окруженная горами. Летом здесь ходила под ветром обильная высокая трава, а зимой бушевала яростная вьюга. Горе тому, кто отправлялся в Рахве-Дуран в зимнюю пору.

Удивительная птица жила в этой равнине. В темные ночи, когда ни звезды не видать, ни луны, путники находили дорогу по голосу этой птицы. По ее голосу поднимался в путь караван. Но сколько путников затерялось и погибло среди метелей и вьюг Рахве-Дурана, не спас их и голос птицы.

Про птицу эту сложили песенку:

Птичка-невеличка,

Щебетунья-птичка.

Дом свой погубила

И мой не спасла.

В последние годы в Рахве-Дуране построили постоялый двор для путников. Назывался он «Аламек хан».

Бабшен был в наших руках, а враг занял постоялый двор Рахве-Дурана и шоссейную дорогу, ведущую из Муша в Багеш. С нами был казачий полк, а главнокомандующим всего войска был царский генерал Абасцев. Солдаты звали его Абасов.

Сурова зима в Бабшене. В тот год снегу навалило в Рахве-Дуране в несколько аршинов высотой. Мы начали наступление со стороны Бабшена. С первого же удара первые ряды Али-паши были сметены. Но вскоре казачий полковник доложил Андранику, что генерал Абасов остановил войско южнее Датвана и не отдает приказа стрелять из пушек.

Оседлал Андраник своего коня и погнал его по Рахве-Дурану к «Аламек хану». Видит, стоит в дверях постоялого двора командир артиллерии, а в доме генерал Абасов беседует с турецким военачальником, из близких людей Али-паши. Шапинанд приказал вытянуть вперед пушки. Командир-артиллерист возразил:

– Паша, нет у нас приказа, не приказывал генерал Абасов двигать пушки.

– Пушки вперед!! – приказал Андраник и выругался по-турецки. Когда Андраник сердился, он приказы отдавал по-русски, а ругался по-турецки.

Командир приказал выкатить вперед пушки. Андраник встал рядом с ним и стал показывать, куда стрелять. И посоветовал:

– Как покажется дым из вражеской пушки, считай, пока не услышишь звук. Если пушка выстрелит на десяти, значит, враг в тысяче шагов от нас.

Вскоре были поколеблены вторые ряды турок. Али-паша двинул вперед последние свои силы. Но солдаты, увидев участь предшественников, в ужасе бежали.

Донские казаки хотели было броситься врукопашную, но Шанинанд приказал их командиру не снимать казаков с позиций, потому что поднимается страшная метель и скоро с гор подуют ураганные ветры. Донские казаки, увидев отвагу добровольцев-армян, несколько раз прокричали-прогремели со своих позиций: «Да здравствует паша Андраник, да здравствуют армяне-добровольцы!»

Андраник, впрочем, был невесел, потому что город еще не был взят, а наша конница и донские казаки понесли большие потери в Рахве-Дуране. А виновником этого был генерал Абасов. Сам же генерал Абасов обвинил во всем Андраника и приказал его арестовать. Но Андраник, вскочив с места, отвесил звонкую оплеуху продажному генералу.

Казачий полковник в тот же день телеграммой сообщил кавказскому наместнику об измене Абасова. Наместник приходился русскому царю дядей и руководил кавказским фронтом. К вечеру пришел ответ наместника, в котором Андраник назначался главнокомандующим всеми войсками, ему же поручалось взятие Багеша.

Мы разожгли на снегу костер и грелись, обступив его когда пришла телеграмма.

– Пусть Абасов идет и занимает Багеш! – восклинул Андраник, швырнув приказ на снег.

– Что ты делаешь, паша, наместник ведь тебе приказал? Город надо взять, – сказал я.

– Нет, пусть этот предатель берет город, тот, что в «Аламек хане» тайные сделки заключает с Али-пашой. – Андраник не мог успокоиться.

– Смотри, царь накажет тебя, да и нас вместе с тобой! Приказ царя надо выполнять. – Молния Андреас подобрал со снега телеграмму наместника и торжественно спрятал ее в папаху.

В полночь паша приказал войску надеть белые балахоны.

На рассвете Андраник, выхватив саблю из ножен, отдал приказ о наступлении: «Мушцы и сасунцы, родина зовет вас идти на Битлис. Вперед! За мной!»

Конь его заржал, подставив гриву снежному ветру, несколько раз покружился на месте и, вытянув морду, стрелою помчался по белой равнине. Солнце еще не взошло, снег отливал синевой. Но вот он вспыхнул, потом пожелтел немного, разом посветлел и так же внезапно нестерпимо засверкал. И полетел Аслан, не разбирая дороги, взметая снежную пыль. И потекло войско следом за белым всадником. Справа двигался я со своей конницей, слева – донские казаки и войско русского царя Николая, мы его звали – Никол.

Промчались по Рахве-Дурану Цронац Мушег, Смбул Аршак, Аджи Гево, Маленький Абро, Шапух и Филос. Подобно буре устремились к Багешу Молния Андреас, Бамбку Мело, Аладин Мисак и конюх Барсег.

Под пушечный гром, через пылающие ворота вошло в город наше войско. Еще день не занялся, а Багеш был в наших руках. Мы вошли в Багеш со стороны оврага Тахи, оставив на его красных снегах нашего товарища Бамбку Мело. Много наших ребят потеряли мы в этот день, но первым среди жертв был Бамбку Мело. Оборвалась жизнь старого фидаи из отряда Геворга Чауша, храброго солдата, добравшегося сюда из Америки – воевать за освобождение Армении.

Красавица замка

Багеш!

Это город, через который после Ксенофонта прошел Александр Македонский. А еще это тот город, в котором стал вероотступником Мехмед-эфенди.

А вот и монастырь Кармрак, здесь под старой шелковицей провел я ночь в беспамятстве, оплакивая Родника Сероба.

Первым делом мы напали на городскую тюрьму. Но где же Расим-эфенди, что мучил меня в мрачном подземелье?

Рядом со старой средневековой крепостью показался «замок» Хачманукянов с резным балконом. И снова прочел я на фасадах: «Дом Рыжего Мелика», «Дом Армена Сарояна». Первый находился в ущелье, второй на возвышенности в квартале Авели-мейдан.

Взгляд мой, однако, был прикован к резному балкончику. По крутым ступенькам поднялся я наверх. Первым, до меня, поднялся Смбул Аршак, за ним – мой конюх Барсег и Аладин Мисак, а уж после я.

Это был дом работника русского консульства мушца Хачманукяна. Жандармский начальник-турок, перебив всю семью Хачманукянов, завладел его домом. На улице была стужа а начальник жандармов, не зная о том, что творится в городе, валялся пьяный в теплой постели, обнимая красавицу-хозяйку.

Служанка, приняв нас за голодающих аскяров, доложила: пришли солдаты, дескать, просят хлеба. Жандармский начальник громко выругался и говорит: «Все войско во главе с Али-пашой пошло против гяура Андраника и донских казаков, а эти чего болтаются в городе, да еще и побираются с утра…».

Не успел он договорить, мы ворвались в комнату. Хозяйка полулежа в постели, растерянно глядела на нас. Я прошел всю Мушскую долину и весь Сасун, но такой красавицы в жизни не видел.

– Гони в шею эту сволочь, да закрой покрепче дверь! – приказал жандармский начальник служанке, накидывая на красавицу одеяло. – Пусть идут в Рахве-Дуран и выполняют свой воинский долг… Я сказал, гони в шею этих вшивых!

Служанка стояла в нерешительности, а красавица смотрела на нас как зачарованная.

– Имя? – спросил Смбул Аршак, подойдя к женщине.

– Шушан.

Это была она, та молоденькая невестка, на которую я смотрел из своего узенького тюремного окна, самая красивая на свете девушка. Она поняла, что мы армяне.

– Это не аскяры, это солдаты Андраника. Получай, чудовище! – радостно вскрикнула Шушан и, отбросив одеяло, вдруг с неоожиданной силой ударила жандармского начальника по лицу. Тот вскочил, спросонья ничего не понимая, и потянулся было к оружию у изголовья, но женщина его опередила.

– Пустите, я убью того, кто мой дом разрушил! Всего нашего города палача! – крикнула Шушан и, сдернув со стены кинжал, заколола жандармского начальника.

Так я нашел Расима-эфенди, того самого тюремщика, который убил тысячи армян. За все содеянные злодеяния власти возвели этого палача с крысиным лицом в главные жандармы города.

Смбул Аршак и конюх Барсег завернули труп тюремщика в одеяло и выбросили из окна в ущелье.

Вошел Шапинанд с Молнией Андреасом и Аджи Гево. Шушан, в чем мать родила, стояла посреди комнаты с окровавленным кинжалом в руках.

– Что это за женщина? – удивленно вскричал полководец, нахмурившись.

– Армянка. Владелица этого дома, – ответил Смбул Аршак.

– Мыслимое ли дело, чтобы армянка нагишом стояла перед мужчинами?!

– Она убила того, кто обесчестил ее и разорил дом, – сказал я и приказал Шушан одеться.

Шушан надела платье и вдруг громко, в голос, зарыдала. От стыда ли, или оттого, что человека убила, а может, от радости, что видит своих, – не знаю. Когда она успокоилась, вытащила из шкафа огромный сундук, полный золота и драгоценностей, потом еще один тяжелый красивый ларец вытащила из-под тахты, покрытой ковром.

– Махлуто, эта красавица только тебя достойна, и приданое, видишь, есть, – пошутил Шапинанд, кивнув на золото. – Шушан мы отправим в Ереван, а когда кончится война, сыграем вашу свадьбу. Я буду посаженым отцом.

На следующий день мы погрузили все это богатство на верблюдов, сверху посадили Шушан и отправили ее с Молнией Андреасом в Ереван, а дом Шушан сделали своим командным пунктом.

Только мы обосновались на новом месте, вдруг узнаем, что генерал Абасов отправил докладную главнокомандующему кавказским фронтом: дескать, армянские добровольцы убили начальника полиции Багеша, а труп бросили в пропасть, надо-де приказать Первому Армянскому полку покинуть Багеш.

Андраник сказал, что не оставит город, что надо любой ценой задержать отход Первого добровольческого полка.

Почти одновременно со взятием Багеша русские войска при содействии Второго и Третьего добровольческих армянских полков заняли Карин и Муш. Наместник русского царя приказал во всех занятых городах устроить по этому поводу военные парады. Всюду царили радость и ликование. Мрачен был один только генерал Абасов. Его вызывали в Тифлис. Смбул Аршак и казачий полковник проводили его до Хлата и вернулись. Уходил ли какой предатель из наших рук? Не ушел и этот изменник.

По делу Абасова наместник вызвал в Тифлис Андраника: собирался, видно, судить его. Полководец сдал мне командование армянскими добровольческими полками и готовился отбыть в Тифлис.

С уздечкой в руках, мрачный, стоял он посреди снегов.

Идти или не идти? Он пребывал в размышлении, когда ступая по скрипучему снегу, к нему подошел один из наших ротных. То был Гайк Бжишкян, тавризец. Все звали его Рабочий Гайк. В первые же дни войны, возглавив группу рабочих-нефтяников, он отправился из Аштархана в Басенское поле, в самое пекло кавказского фронта, трижды был ранен и трижды возвращался в строй.

Голова у него была перебинтована, и рука на перевязи.

– В чем дело, Гайк?

– Простите, Большой гайдук, я взволнован немного, ваш добровольческий отряд так славно взял Багеш.

– Да, а теперь нам предлагают оставить город.

– Я думаю, наместник зовет вас, чтобы судить.

– Вызывают меня, верно.

– Мы обмануты, Большой гайдук, самым безжалостным образом. Вся нация, весь народ наш обманут, – сказал молодой ротный.

Сказал так, отдал честь и медленно отошел.

На следующее утро донские казаки с саблями наголо с шумом ворвались в бывшие покои Хачманукянов.

– Где паша? Андраник где?

– Царь отдал его под суд.

– Какой такой царь?

– Наместник его на Кавказе. Николай Николаевич.

– По какому делу?

– По делу Абасова.

– Абасов был предателем, его поделом прикончили! – закричали казаки наперебой. – Где наш Андраник? Мы требуем его обратно! Ни один царь не вправе его судить! Андраник – герой!

И, покинув покои Шушан, они пошли и отстучали наместнику телеграмму: «Если полководец Андраник не вернется через несколько дней в Багеш, мы оставим фронт и возвратимся. А уж если мы вернемся, то не сдобровать и самому царю».

Когда Андраник входил к наместнику, тому принесли телеграмму казаков. Суд был отменен, и вскоре Шапинанд на своем скакуне вернулся в Багеш. По дороге к нему присоединился Молния Андреас, который проводил красавицу Шушан до Араратской долины и теперь возвращался в Багеш. Все русское войско, армянские добровольческие полки и казачий полк радостно приветствовали возвращение полководца.

На следующий день я, взяв сотника Смбула Аршака, Аладина Мисака и конюха Барсега, отправился в родной город свой Муш.

«Памятная книга» Бдэ Весть о занятии Багеша и славной победе Андраника подняла всех на ноги. Жители Муша поспешили в Мокунк – встречать победителей. Мокунк то село, куда я перетаскивал тяжелый ящик после принятия клятвы фидаи.

Пятого февраля Третий армянский добровольческий полк вошел в Муш. Одновременно пришла в Муш русская армия. Командующий армией явился ко мне с визитом. Но где был тот прежний Муш?! И неужели это я, после двадцатипятилетней отлучки, вернулся в свой город?

В тот же самый день печальная похоронная процессия прошла по кварталу Сурб Маринэ. В Муше умер один брнашенский пастух, и пастухи с Черной горы пришли проводить товарища в последний путь. Я знал и пастуха, и того, кто говорил прощальное слово над гробом – главу пастухов Ходедана.

Смбул Аршак, который участвовал в похоронах, по возвращении вручил мне «Памятную книгу», которую нашел мой конюх Барсег среди развалин какого-то дома в Дзоратахе, когда вел на водопой моего коня. То была «Памятная книга» моего дядюшки Бдэ, вернее – последняя глава ее, которую он написал, выйдя из тюрьмы.

Из первой главы сохранился только один абзац: «Я благословил его, и он ушел, забыв на скамье свой ранец, оставив на кладбище девушку Мави, на берегу родимой речки оставив товарищей своих – Шахка Аро, Маленького Арама и Чиро…» Остальные главы были сожжены. Но уцелели также первые страницы последней главы.

Вот что смог прочесть я:

«…Когда нас вывели из тюрьмы, какой-то сасунец с закатанными штанинами и лопатой в руках, сам не свой от радости, расчищал площадь. Все в городе радовались, что Сасун станет Эрменистаном. Армяне-фидаи вышли из своих укрытий. Многие из них сдали оружие властям и занялись земледелием. Кое-кто женился, как, например, Борода Каро.

Но случилось нечто удивительное. В Муше открылся клуб молодых турок, и почти все бывшие чиновники нашего города стали членами «Иттихада» и постоянными посетителями клуба. Туда также тайно захаживали курдские старейшины Гасимбек, Аджи Феро и Сло Онбаши.

Однажды распространился слух, что объявляется мобилизация. Всех мужчин нашего города собрали, увели отбывать воинскую повинность. Мой брат Вагаршак только что вернулся из Америки и жил в Хасгюхе. 20 июня 1915 года, в субботу, я отправил к Вагаршаку своего сына Гаспара, тринадцати лет от роду.

Через несколько дней Гаспар вернулся в Муш и вот что рассказал:

«Двадцать пятого июня, в четверг, как раз накануне Вардавара, курдских старейшин вызвали на совет в деревню Мапупнек, возле Хута. На этом собрании, говорят, присутствовали Аджи Феро и женщина по имени Чуро. На следующий день Феро пришел в Хасгюх и предупредил армян: «Знайте, вас будут резать…»

В субботу человек двадцать видных людей, в том числе отец Тер-Кероб, пришли в Колосик к Аджи Феро просить защиты. В субботу же тысяча пятьсот вооруженных курдов ворвались в Хасгюх.

Мы с моим дядей Вагаршаком пошли в Колосик, Аджи Феро сказал Вагаршаку: «Иди домой и ни о чём не думай». В полночь Сло Онбаши послал за нами курда по имени Шаки, нашего огородника. Онбаши приказал ему отвести меня с Вагаршаком к себе домой и спрятать нас. На следующий день пришел к Шаки один из жандармов Кордона по имени Махмед. Он сказал Шаки: «Слеман Онбаши зовет Вагаршака». Дядя один пошел, меня не взял. Увидел я, что он запаздывает, и тоже пошел к Кордону. И вдруг вижу: выводят из дома моего дядю Вагаршака – на шее веревка, руки связаны за спиной.

Совсем немного времени прошло – жандарм Партка Чахо вернулся в Кордон с одеждой моего дяди Вагаршака в руках; на следующий день он выстирал эту одежду, смыл с нее кровь, надел дядин пиджак – дядя из Америки привез – и говорит:

– Хорошо сидит на мне, правда? На спине дырка есть, ну да ничего, залатаем. – Это он товарищу своему говорил.

Наутро в селе объявили: всем армянкам взять на два дня еды, в Битлис, мол, дочь немецкого короля прибыла, хочет армянок видеть. На меня и еще нескольких мальчиков надели женское платье и пустили вместе с женщинами, отправляющимися в Битлис. По дороге у нас отняли наши пожитки, разбили на небольшие группы и загнали в хлева и сараи возле села Эриштер. Нас заперли на ключ, поставили возле дверей вооруженную охрану, плеснули в ердик керосину и подпалили. Я стоял в яслях, прижавшись лицом к стене. От дыма и огня было невозможно дышать, жара с каждой минутой становилась нестерпимей. И вдруг одна из стен рухнула, и я выбежал, переступив через горящие балки.

На следующее утро Сло Онбаши велел мне и слуге своему, немому Хасо, пойти собрать всех армян, кто жив остался, привести в село. Дошли мы до самого Мкрагома. Хасо пошел к полю, а я спустился в ров. Я увидел трупы, сваленные друг на друга, и узнал Тер-Кероба; одна рука у него была отрезана, и на груди несколько ран, ножом, видно, ударили или кинжалом.

И еще я узнал старосту Муко и священника из Тарзy. Возле сарая лежало еще несколько трупов. Немой Хасо стал камнем разбивать головы мертвым, я занялся поисками своего дяди. И нашел его под камнями нагого. Я побежал немедля к Кордону, отыскал в каком-то пустом разоренном доме старый палас, вернулся, завернул тело дяди в этот палас и засыпал мертвого землей. Когда я вернулся в село, Партка Чахо сказал мне:

– Я должен спрятать тебя, отныне тебя зовут Хасан, запомни. – Потом сказал, что отправляет меня со своим братом в Партик.

Телега двинулась в путь. Когда мы проезжали мимо того места, где я засыпал своего дядю Вагаршака землей, я увидел, что палас с него сдернули и унесли, а тело лежит под палящим солнцем, открытое.

Чахо был в пиджаке моего дядюшки Вагаршака, а брюки и нижнее белье Вагаршака, выстиранные, сушились на телеге. Увидев тело, он спросил:

– Это твоего, что ли, дядю я убил?

– Да, – сказал я, – он недавно только вернулся из Америки.

Брат Чахо сошел с телеги, зашел в брошенный армянский дом, вытащил из амбара пять-шесть мешков пшеницы, погрузил все это на телегу, потом корову с теленком пригнал.

У Партка Чахо было две жены, одна – курдянка, другая – турчанка. Турчанка, на мое счастье, оказалась добрая. Но курдянка подучила своего сына, моего ровесника, убить меня. И на следующий день, когда я пошел пасти их скотину, этот мальчишка с тремя дружками погнался за мною – убить меня хотел. Я побежал, не разбирая дороги, и вскоре был в Хасгюхе.

Куда деваться? Я пошел к Кордону. Гамид Онбаши допросил меня и решил на следующий день отвести в Муш. Я взял две кирки и две лопаты и вместе со слугой-армянином Кордона пошел туда, где вчера лежало на солнцепеке тело моего дяди Вагаршака. Где-то близ дороги в Мкрагом, возле сараев, мы вырыли яму и положили туда тело.

И потому, что к этому времени совсем уже стемнело, мы не смогли похоронить Тер-Кероба. Слуга-армянин вытер слезы рукавом и прошептал: «Кинжал фидаи склонился перед твоим крестом, чтобы Аджи Феро спасся, но кинжал Аджи Феро ни тебя не пощадил, ни твой крест…»

По дороге нам встретились два армянина из местных крестьян, они косили для коней Кордона траву.

– Ах, вы еще живы, еще и траву косите?! – Несколько жандармов, направлявшихся в Мкрагом понося веру армян, налетели и убили обоих крестьян. На траве рядом с убитыми остались лежать их косы.

По прибытии в Муш я узнал, что русские совсем близко. Ужасный переполох начался среди турецкой части населения. За короткое время они сделались хозяевами движимого и недвижимого имущества армян. Это, что ни говори, было немалое богатство. Как же теперь переправить все в безопасное место?

Кто мог, купил телегу и, нагрузив ее до краев, не мешкая пустился в путь. Многие, увидев, что враг наступает на пятки и расплата близка, уходили пешком, прихватив с собой добра, сколько можно было унести; немногие счастливцы ехали на лошади или на осле. Караван из Муша тянулся нескончаемой лентой, хвост его еще в Муше был, а голова уже до Арацани добралась.

Кое-кто из турецких богачей, объединившись, написали прошение на имя управляющего Мушем Сервет-бея: дескать, пусть им позволят остаться в городе, куда, мол, в такую вьюгу да стужу идти. «Уж как-нибудь мы с этими русскими договоримся, – писали они в своем прошении. – Русские, сколько нам известно, куда ни приходили, никого не трогали».

Первым двинулся из города Гамид Онбаши. Его жена Марджан плакала и говорила: «Полный добра дом оставляем, слыханное ли дело, ох-ох!» Но пушечные снаряды ложились уже совсем близко. Онбаши с женой ускорили шаги и вскоре были за пределами Муша. Меня они взяли с собой…»

Всего лишь столько из одиссеи моего сына Гаспара, которой несть конца. Я обрываю ее, чтобы продолжить свои записи и не обойти вниманием некоторые обстоятельства, предшествовавшие этим событиям, а также и то, что воспоследовало за этим, – рассказать о событиях, коих свидетелем был я, последний несчастный летописец страны Таронской.

Был конец ноября, стоял ясный солнечный день. Мы были заняты каждый своим делом, когда в город вошли несколько курдских старейшин, каждый со своим войском. Они все прошли базар и собрались на главной городской площади. Там были Гасимбек и два его брата Мусабек и Нхобек, с конницей и войском в пятьсот душ. Еще был балакец Аджи Феро со своими сыновьями Хасаном и Махмудом, у этих тоже у каждого по пятьсот душ войска было. Впрочем, все, за исключением беков и их непосредственной свиты, были безоружны, курды держали в руках по длинной палке и только.

Курды устроили конные состязания перед магазином хана Аслана-Каплана. Я пригласил к себе домой старшего сына Аджи Феро – Хасана-агу. Во время беседы я спросил у него:

– Каково ваше мнение насчет нынешней войны? Что вы собираетесь делать?

– Мне, старейшине, не подобает говорить чужому о том, что мы собираемся делать. Но тебе я доверяю, как другу, тебе скажу. Мы, курды, всегда держим нос по ветру. Сегодня мы одно делаем, а завтра, если что-нибудь изменится, глядишь, и мы другие стали. Так что эти наши сегодняшние игры – то, что мы сюда пришли и на войну вроде отправляемся, – все это пустое. Мы против русского царя не можем, да и не хотим воевать. Османцы нас не любят, и мы только делаем вид, что участвуем в этой ихней войне. Пыль в глаза пускаем, понял?

– Уверены ли вы в приходе русских?

– Мы больше вашего знаем, и потому я говорю тебе – да. Если сравнивать военные силы турок и русских – это все равно что поставить рядом блоху и верблюда. Сегодня один человек пришел из Хасан-Гялы, так он рассказывал, что русские солдаты, увидев караван из Муша, эту длинную вереницу ослов, груженных всяческим добром, смеялись и говорили друг другу: «Железная дорога турок движется, глядите, как бы нас не задавила».

Через три дня официальная телеграмма принесла весть о разгроме стодвадцатитысячного войска Энвера-паши под Олти и Сарыкамышем. Самому Энверу едва удалось спастись. Войско русского царя вошло в Хасан-Гялу.

И началась новая мобилизация в селах и городах.

Для того чтобы справиться с русскими, турки, отчаявшись, собрали арабское войско. В эти дни на улицах Муша можно было увидеть множество больных арабских солдат, лежащих кто где в ожидании смерти. Глядя на это, собрались мы, несколько мушских армян, и обратились в городскую управу для оказания помощи больным арабским солдатам. Мы выпрашивали у армян-купцов куски белого полотна, заворачивали в них умерших арабов и хоронили на армянских кладбищах.

За то, чтобы не отправлять армян и арабов на передовую, особо ратовал житель села Гомс, знаменитый Корюн (Гомса Исо), землепашец. В начале марта мюдир села Ахчан с двадцатью конными четниками прибыл в Гомс набрать новых солдат для отправки на русский фронт. Корюн мюдира встретил неприветливо. «Все мужчины, – сказал он, – давно уже отбыли на передовую, осталось несколько больных».

Четники обыскали дома, нашли двух-трех больных арабов да двух-трех грузчиков-армян и велели им отправляться на передовую. И Корюна решено было забрать, в город отвести.

В знак протеста против такого насилия Гомса Исо, или иначе Корюн, предал огню свой собственный дом – в доме в это время находились жандармы-четники – сжег свой хлев со скотиной, и, взяв ружье, ушел в Сасунские горы.

В апреле поля освободились от снега. Но в Хнусе и Косуре местами еще снег лежал. Османское войско было отброшено к подножыо горы Бледжан. Мутасариф Сервет-бей решил перебросить в Цронк две пушки, чтобы подготовить оборону со стороны Косурских гор, – русская армия стремительно наступала.

Переброску пушек поручили опытному военному, служащему турецкой армии армянину Кото Акопу. После того как “пушки были водворены, Кото Акоп пригласил видных армян Муша на совет. Совещание это происходило за городом, в помещении давильни. На совещании присутствовали сам Кото Акоп, карненский Согомон, Шахка Аро, тот самый Корюн, бежавший в Сасун, и еще несколько человек из долинных жителей.

Меня тоже пригласили.

Кото разъяснил собравшимся ситуацию. «Следует воспользоваться ею, – сказал Кото, – царская армия совсем близко подошла к Мушской долине, османская армия и местные силы только тем и заняты, что отбивают атаки русских, пытаясь не допустить их продвижения вперед. Надо объединить все наши силы и занять Муш. Надо быстрее прибрать к рукам запасы оружия, дальше все получится само собой». Он предложил напасть на врага с тыла, то есть со стороны Косурских гор, и одновременно напасть в городе на арсенал, раздать населению оружие и завладеть властью.

– Видит бог, настал наш день, – сказал Кото Акоп, – надо воспользоваться этим редким случаем и осуществить нашу освободительную программу. – Кото несколько раз повторил: «Османское войско на линии Булануха очень ослаблено. На передней линии в основном курды стоят, а эти, сами знаете, при малейшей опасности пустятся наутек. Если мы прорвем переднюю линию, мы соединимся с русским войском. Потом мы можем вместе с ним вернуться и полностью завладеть Мушем, а Сасун к тому времени уже будет в наших руках. Народ армянский, считайте, спасен».

Однако против этого предложения нашлись возражения – большинство было за то, чтобы собрать все силы, находящиеся в городе и в долине, и перебросить их в Сасун. Предложение Кото было отвергнуто. Когда Кото увидел, что остался в одиночестве, он воскликнул: «Горе нам, Тарон ушел из рук!»

В самом деле, вскоре благоприятная для нас обстановка изменилась. Царское войско перестало двигаться вперед, и беглые турки и курды, побросав передовую, заполнили город Муш и растеклись по всей долине. Снова появился в Муше Гасимбек со своими братьями, их отозвали из села Лиз, с передовой. Были отозваны также Аджи Феро с сыновьями и их солдатами-четниками. «Наше с вами присутствие в Муше крайне важно», – тайно телеграфировал мутасариф этим старейшинам. Объединившись с хаснанскими и чипранскими аширетами, эти курдские старейшины разгромили армянские села в окрестностях Булануха, и, награбив добра в большом количестве, вошли в Муш. Я увидел из окна своего магазина, как Хасан-ага, старший сын Аджи Феро, со своими четниками прошел на главную площадь города.

Со стороны Диарбекира и Багеша двинулась на Муш трех-четырехтысячная черная лавина – вид этой массы привел в ужас мирное, беззащитное армянское население. Надо сказать, что в эти дни и несколько раньше тысячи армянских семей из Манаскерта, Булануха, Хнуса, Вардова и Багеша, спасаясь, бежали в Муш. Сюда же устремились сасунские женщины с детьми в надежде, что где-где, а уж в Муше армянство свободно от всякой напасти.

Я был избран уполномоченным по размещению и снабжению армян-беженцев, нашедших приют в квартале Дзоратах. Мы освободили множество домов и предоставили их беженцам. Только несколько богачей высшего сословия не приняли под свой кров ни одной семьи. У нас самих было два дома. Один, расположенный в саду, мы предоставили нескольким сасунским семьям, обеспечив их едой, – внутреннее чувство говорило мне, что все богатства и сбережения гроша ломаного сейчас не стоят, ведь под вопросом наше национальное существование. Да, некоторые богачи не раскрыли даже дверь перед нами. С верхнего этажа они швырнули нам несколько сухих корок, заявив, что это все, что у них есть. Но мы бросили этот хлеб им в лицо и удалились. Это были те мушцы, которые в дни великого бедствия попытались пустить в ход свое золото, но, увидев, что и это не спасет их жизни, первыми подожгли свои дома и почти все погибли.

Двадцать седьмого июня архимандрит Хесу был официально вызван к Сервет-бею. Хесу пошел в управу с несколькими нашими видными национальными деятелями. Народ столпился перед церковью и ждал священника – с какой вестью он вернется от Сервет-бея. И вернулись архимандрит Хесу и отцы города и сказали народу: приближенный Талиата Ходжа-ага дал три часа сроку, чтобы все армянское мужское население города собралось – их-де отведут в более надежное место, в Муше сейчас неспокойно.

– Протестовать бесполезно, – сказал Хесу, обращаясь к землякам. – В конце концов, каждый волен поступать как знает. Кто хочет, пусть остается, а остальные пусть идут со мной.

И многие мушцы пошли с архимандритом Хесу. Под видом того, что их ведут в Багеш, беззащитную толпу подвели к ближайшему оврагу и всех до одного перебили. Старого архимандрита завернули в сутану, сунули в мешок, облили керосином и подожгли. Кото Акоп, вопреки призыву Хесу покориться року, решил остаться в городе и организовать вооруженное сопротивление. «Жить или умереть с народом», – сказал он. Почти неделю отряд смельчаков под руководством Кото Акопа оказывал отчаянное сопротивление врагу. Город превратился в руины, большая часть защитников погибла. Среди погибших был также учитель господин Сенекерим. Из тех, кто сражался в эти дни в Муше, остались в живых только Шахка Аро, учитель Мелкон и последний управляющий Муша Акоп Тер-Казарян. И меня судьба пощадила – наверное, для того, чтобы я мог закончить свою летопись.

Ночью мы перешли мушскую речку и очутились возле кладбища в квартале Коху на Сачки-Дуране. Яркие вспышки пожара освещали могильные камни.

– Вставай, Геворг Чауш, твой любимый Муш горит, – сказал Шахка Аро, упав на могилу предводителя гайдуков.

Мы с Шахка Аро и учителем Мелконом прошли село Арах и поднялись к Аваторику, расположенному на высоком холме в горах.

На следующий день с утра со стороны Муша доносился пушечный гром. К вечеру мы увидели двух мушцев, наших соседей, – они шли из города. Мы спросили, не знают ли они, что с Кото Акопом, и они нам ответили: «С великой болью в сердце сообщаем, что Кото Акоп и его товарищи погибли. – Потом добавили: – Возле вашего дома толпились жандармы, мы слышали, они сказали: «Кото мешхур фидаи вурул мыш» (знаменитый фидаи Кото убит). На голове русская меховая шапка была и средний палец отрезан».

Село Аваторик пока уцелело. Жители его были протестантами и полагали, что это их спасет; немцы, думали, за них заступятся. Мы построили в лесу шалаши из веток и спрятались там.

Монастырь Аракелоц находился в получасе ходьбы и был так расположен, что мы постоянно держали его в поле зрения. Аскяров в монастыре была тьма-тьмущая. Они нас не видели, а увидев, вполне могли принять за жителей Аваторика. Мы не знали, собираются ли они напасть на Аваторик, но на всякий случай построили на горе, ближе к вершине, оборнительную линию с пятью-шестью постами – там постоянно стояла на карауле вооруженная молодежь.

На одном из этих постов дежурил Шахка Аро.

И вот однажды видим – Шахка Аро оставил позицию и бежит к нам с криком: «Разбивают!»

А было так. Где-то в середине июля находившиеся в монастыре аскяры стали сносить купол, ограду и кельи древнего храма. Каждый день с раннего утра до позднего вечера сотни аскяров, вооружившись киркой и лопатой, разрушали средневековое святилище, недавнее прибежище наших героев-гайдуков. Я сам своими глазами увидел, как упала на землю звонница. Потом аскяры принялись за памятники на кладбище Переводчиков – могилы Давида Непобедимого и Мовсеса Хоренаци. Настоятель монастыря престарелый отец Ованес к этому времени уже покоился в могиле, вырытой им собственноручно возле монастырских дверей. И эту могилу осквернили святотатцы. 8 июля мы оставили горы Аваторика и перешли на Канасар. Более двадцати пяти тысяч беженцев, спасшихся от резни, укрылись в здешних лесах.

Этой же ночью мы нашли на Канасаре тело знаменитого героя Сулухской битвы ализрнанского Муко. Видно, ему размозжили прикладом голову, когда он спал. Так закончилась жизнь этого героического человека, обманутого хуриатом.

Мы были еще на Канасаре, когда со стороны Сасунских гор послышалась сильная канонада. Она продолжалась три дня. Вскоре мы получили письмо из Сасуна, где сообщалось, что Корюн (Гомса Исо) со всеми своими ребятами убиты и покоятся рядом с Грайром, а отец Степанос, который после провозглашения хуриата стал настоятелем монастыря Чкуйт (Гомац) и возглавил движение сопротивления в провинции Бсанк, тяжело ранен и доживает последние минуты на Андоке.

В последней битве за Сасун героически сражался также Мосе Имо, вставший во главе алианцев и меркерцев. Он отбил нападение курдов на Андок, на местечко, называющееся Стан Святого. В результате чьей-то измены он был арестован и препровожден в Сулух. Здесь Мосе Имо организовал побег тридцати двух гелийцев – ночью они бежали в Сасун.

На Канасаре мы решили, что ребята с Шахка Аро спустятся к Марнику, а мы с учителем Мелконом пойдем в Алваринч. В горы.

Возле Медовых Скал мы нашли пещеру, еле вмещающую одного человека. Но мы оба в нее протиснулись – сначала я, потом учитель Мелкон. Внутри мы обнаружили нишу и поняли, что можно спокойно разместиться вдвоем. Правда, сидя. Встать или лечь было невозможно.

Рядом с собой я нашарил деревянный сундук. Мы с Мелконом раскрыли его и нашли там нитки, шерстяные носки, уздечку и подпругу для осла, несколько аршинов белого холста, одну старую абу и несколько колозов. На стене висело большое старое решето, все побитое. Учитель Мелкон повертел его в руках и говорит: «Тергеванской Рехан решето, пропало во время битвы при Бердаке». Он сказал, что сундук этот принадлежит фидаи Сейдо, и пещера его, не иначе. Отсюда Сейдо отправлялся на свою многолетнюю сторожевую вышку – на Свекольный Нос. До слуха нашего где-то совсем близко донеслись шаги, прозвучала родная армянская речь. Мы выглянули – человек сто спускалось с гор, среди них было несколько мушцев: Маленький Арам и Чиро, эти из солдат были, остальные – крестьяне. Я узнал известного фидаи Арха Зорика – мы вместе в тюрьме сидели. Господи, Маленький Арам! Чиро! Я чуть с ума не сошел от радости. Ведь мы бок о бок дрались, защищая родной город.

Они рассказали, что на Канасар было несколько наступлений – на позиции Рубена и Комса, – и Рубен с Комсом, оставив оборону горы, бежали со своими людьми. Маленький Арам, отделившись от них, сколотил свой отряд и спустился к Алваринчу. Он принял решение идти на соединение с русской армией. Все в отряде Арама были молодые.

Учитель Мелкон тут же присоединился к ним. Маленький Арам сказал, что и меня возьмет в отряд, но при условии: когда я не смогу идти, меня застрелят – ничто не должно мешать их быстрому передвижению.

Командиром отряда, как я уже сказал, был Арам, его помощниками – Чиро и Арха Зорик. Из восьмидесяти тридцать пять человек были вооружены, а сорок шли безоружные. Те, у кого было оружие, разделились на две группы: одна шла впереди отряда, другая замыкала колонну. Ночью наш отряд пересек Мушскую долину и, пройдя ущелье возле села Ацик, взял курс на Бледжан.

Второго августа мы сошли с горы возле села Алваринч и, перейдя Медовую речку, направились к Косура-горе.

Ночь была темная. Ущелье Ацика было довольно длинное, но мы преодолели его и под утро вошли в густой лес. Там мы прождали до вечера.

Вечером с сумерками мы снова двинулись в путь. Наутро, как и рассчитывали, мы были у подножья Бледжана. Это было то место, где, по преданию, Айк убил Бела. Бледжан означает: место, где лежит тело Бела. В полдень начался подъем – мы карабкались по скалистым склонам, поросшим дикой сливой.

Здесь-то и умер учитель Мелкон. Подъем этот доконал его. Мы завернули учителя в его старое пальто и похоронили на склоне Бледжана, под кустом шиповника, положив ему на грудь томик Нарекаци, с которым он при жизни никогда не расставался, и листок, на котором был написан «Зов пахарей», чьим автором он являлся, – ведь это он, варжапет Мелкон, взрастил многих видных людей нашего города Муша.

Преодолев все трудности, мы наконец добрались до вершины Бледжана. На другой день мы были уже по ту сторону горы. Под вечер четвертого дня мы добрались до озера Назук и пошли вдоль его берега. Какой-то отрезок пути нам пришлось бежать. Я стер ноги в кровь и не мог дальше идти. Снял с себя шерстяной пояс, разорвал надвое и обмотал обеими половинами ноги, потом приспособил какую-то палку и, опираясь на нее, заковылял, думая догнать своих. Как назло, я оступился, палка выскользнула из рук, и я упал. Я лежал на земле и не шевелился, пытаясь собраться с силами. Маленький Арам, увидев это, поспешил ко мне.

– Если у тебя с собой есть деньги, отдай кому-нибудь из товарищей, – сказал он.

Но я собрал все силы, поднялся, и мы вместе бегом догнали отряд.

Вскоре мы наткнулись на окопы, рядом на земле валялось множество стершихся подков, – мы догадались, что здесь было войско царя Николая и что от этого места началось отступление. Мы дошли до берегов Арацани и двинулись к Хатавину – самой высокой горе в Манаскерте. Заря только-только вырвала Манаскертскую крепость из пелены тумана. Маленький Арам приказал, чтобы каждый из нас отломил в лесу по ветке.

Так мы и сделали. Отломили по ветке, приложили к плечу для маскировки и начали спуск с Хатавина. Маленький Арам, тихо напевая «Зейтун, ты независимая Армения», шел впереди отряда, а мы с возгласами «Эле, эле!» победно спускались вниз.

Какой-то человек, перепрыгивая со скалы на скалу, шел к нам. По папахе мы поняли, что это русский солдат. Он поздоровался с нами по-армянски и сказал, что Манаскертская крепость – передний край русских. Он же проводил нас к казачьему командиру.

Казачий командир расцеловался с Маленьким Арамом, Чиро и Арха Зориком и подивился тому, что нам удался такой трудный переход.

Мы немного передохнули, и нас повели в Дутах, где стоял армянский добровольческий полк. Полком командовал один из деятелей гнчаков по кличке Странник, родом из деревни Унан, что в Мушской долине. Когда началась война, Странник с группой добровольцев прибыл из Америки на Кавказ и двинулся через Город-крепость к Карину.

Узнав, что мы мушцы, нас тут же отвели в палатку добровольцев-мушцев.

Все мы были в изодранной одежде, у всех были разбиты до крови ноги. По приказу Странника нас осмотрел военный врач. Только один из нас слег, это был Гончоян Пасик из Муша. Его перевезли в полевой госпиталь, а оттуда в больницу в Сарыкамыше, где он и умер.

На следующее утро мы все искупались в Арацани и надели форму добровольца».

На этом записи моего дяди обрываются; правда, в конце я нашел приписку, из которой было видно, что из Дутаха он снова пошел в Муш и как местный житель показывал дорогу войску полковника Самарцяна, направляющегося в Сасун.

«1916 год. 12 февраля мы вышли из Муша и направились к Сасуну, чтобы спасти Бороду Каро и Чоло с их сорока ребятами. 15 февраля мы были наконец в Марнике. Высота следовала за высотой, и наш полк, оснащенный провиантом и запасом боеприпасов, растянувшись цепью, поднимался вверх. На следующий день через ущелье Красного Боярышника мы вышли к горе Маратук. Полковник Самарцян, который был ростовским армянином, увидев впервые белую вершину Маратука, собрал вокруг себя солдат-армян, преклонил колени и вознес молитву.

– Я стою на границе Сасуна, – сказал он. – Я пришел сюда из Ростова-на-Дону по зову тысяч сожженных армянских женщин и детей. Клянусь твоими святыми вершинами, о Марута-гора, что не сегодня-завтра на вершине Сасуна будет развеваться знамя свободы.

Армянин по рождению, полковник Самарцян говорил по-русски. Солдаты просили, чтобы он перешел на армянский. Он им ответил: «Я тогда только достоин буду говорить по-армянски, когда мой полк войдет в Сасун».

Известный старейшина Хута Гасимбек с братом своим Нхобеком и со всем множеством своих аширетов напали на нас, однако получили по заслугам и были вынуждены убраться. Через некоторое время они повторили нападение, и Гасимбек во время столкновения был убит. Если не ошибаюсь, его поразила пуля полковника Самарцяна.

В первые дни войны 1914-го мы были одержимы мечтой стать хозяевами нашего желанного Айастана. Зимой и весной 1916-го, казалось, мы были близки к цели – наше войско вошло в Сасун. Геноцид был чудовищный, около двух миллионов армянских крестьян и ремесленников было истреблено, и все-таки мы чувствовали, что как-то утвердились на своей родине, нам казалось возможным поднять из-под руин новую Армению.

Армяне-землепашцы из Моткана шли в Багеш и в села Хлата. Ванские жители устремились к Вану, манаскертцы двинулись в Манаскерт. Оставшиеся в живых жители Хнуса и Мушской долины спешили к своим разрушенным домам. И хотя еще разрозненно, по одному, – от Басена и до Карина, от Карина до Чмшкацага – повсюду из родных ердыков стал снова подниматься к небу дым.

И я после битвы возле церкви св. Ахперика вернулся горами домой. За Сасуном, в ущелье, начинающемся сразу за Куртык-горой, я увидел свой родной город. По-прежнему катилась через Дзоратах мушская речка. Я подошел к развалинам своего дома, захотел прикоснуться к ним и снова зажечь огонь в своем очаге… и не понял, что со мною после случилось…»

Я дошел до этих последних строчек, когда прибежал мой конюх Барсег и сообщил, что Андраник в Муше.

Я сунул рукопись своего дядюшки Бдэ в хурджин Аладина Мисака, и мы пошли навстречу полководцу.

Один армянин – один золотой

Стоял июль месяц.

Смбатасар был погружен в густые сумерки. Мы разбили на горе палатку и, сидя в ней, беседовали с Андраником.

Аладин Мисак и Аджи Гево стояли, вытянувшись, у нас за спиной.

Печален был полководец.

После взятия Багеша армянские добровольческие полки были распущены и частично влились в русскую армию.

Пришел приказ создать в долинах Алашкерта, Диадина и Баязета пограничное казачество. Старые гайдуки и добровольцы, занимавшие Багеш и Муш, стеклись в Мушскую долину в ожидании военного и государственного переворота.

Неподалеку от нашей палатки стоял Фетара Исро, наш старый гайдук.

Исро снял одежду фидаи и оделся как в далекие мирные времена. Перекинув через плечо хурджин, он обходил города и села и собирал сирот.

Один армянин – один золотой.

Курды, воодушевленные столь прибыльным делом, обшаривали села Хут-Брнашена в поисках армянских сирот. Они доходили до самого Моткана, Хизана, Аливаяа и даже Бшерика – уж очень всем не терпелось заработать золото. Исро уже около ста таких детей переправил в сиротские дома Муша, Хнуса и Басена. Он отдавал за ребенка золотой и, посадив его на телегу, отправлял в приют. Первый спасенный Исро сирота был сын гайдука-добровольца, погибшего в битве за Багеш.

С необычайной энергией взялись за это же дело сасунец Мосе Имо и Орел Пето. Мосе Имо дошел до Хианка и отыскал там сотни обездоленных армянских сирот. Он собрал всех и привел в Муш. А Орел Пето, снарядив караван из двухсот сасунских сирот, отправил детей в Александрополь.

Курды из рода Шеко укрыли в своих домах и спасли от резни сотни армян. Когда добровольческие отряды пришли в Муш, курды из рода Шеко привели спасенных ими армян в город и сдали Андранику, получив от полководца богатые подарки.

Но обычно сирот приводили к Фетара Исро. На этот раз Исро стоял с пустыми карманами и с пустым хурджином и ожесточенно торговался с курдом-горцем. Курд зажал между ног мальчонку двух-трех лет.

– Ну прошу тебя, кончились наши деньги, отдай этого за полцены, – просил Исро.

Но курд не соглашался.

– Не отдам, – упрямо твердил он и перечислял всех знакомых курдов: каждый из них заработал на ребенке по золотому. Чем он хуже других?

И снова Фетара Исро просил-уговаривал курда, и снова курд качал головой и отвечал ему отказом. Наконец у Исро лопнуло терпение. В сердцах откинул он полог нашей палатки и прошел к нам.

– Ну как ты, Исро, что делаешь, каким делом занят?! – спросил полководец.

– Сирот собираю, паша, нам сейчас саженцы для нашего Айастана нужны.

– Где же ты будешь их держать?

– В Хнусе, в приюте барышни Рипсиме.

– Ну ладно. А сердит на что?

– Да курд один разозлил вот. Привел сироту, а у меня деньги все вышли уже, как ни просил черта – не отдает. А нам ведь каждый росточек дорог.

– Зови сюда этого курда.

Исро высунул голову из палатки.

– Паша зовет тебя, эй! – позвал он курда.

Курд, взяв ребенка за руку, вошел в палатку. Для курда внешний вид воина имеет большое значение. И поскольку я был представительнее Андраника, горские курды частенько принимали меня за прославленного полководца. Вот и этот – вошел и, сдернув с головы колоз, склонил передо мной голову, а я рукой ему на полководца показываю.

– Вон он, – говорю, – паша.

Курд, удивленный, повернулся к Шапинанду и, чтобы сгладить неловкость, дважды поклонился полководцу, прижимая колоз к груди.

Андраник по-курдски спросил его:

– Где ты нашел этого ребенка?

– У аскяра отобрал. Тот хотел разорвать его пополам – я не дал. Это сын погонщика мулов, в монастыре он жил.

– Как твоего отца звать, сыночек? – спросил я, заглядывая ребенку в лицо.

– Еранос.

– Где он сейчас?

– Моего папу убили…

– А тебя как звать?

– Зулум.

– Курды из рода Шеко сотни армянских жизней задаром спасли. Что хочешь за этого ребенка? – спросил полководец.

– Я не из рода Шеко, и мальчишку этого я, паша, считай, что у смерти вырвал, – похвалился курд и, повернувшись к Исро, сказал: – Дашь золотой – получишь мальца, не дашь – уведу обратно.

Я пошарил в карманах, ничего не нашел. Паша полез в карман – тоже пустой был. А мальчонка смотрел на нас с мольбой.

Ну конечно же мы могли одним ударом клинка расправиться с этим курдом и забрать ребенка, но мы вынуждены были сдерживать себя, потому что никоим образом не хотели повредить делу Исро. Дело это в последние дни получило широкий размах, в него включилось множество людей. Они по крупицам собирали осколки нашей родины.

– Подойди ко мне, мой мальчик, – обратился Андраник к Аладину Мисаку.

То, что он подозвал певца, означало, что на душе у Шапинанда тяжко. В такие минуты песня была единственным его утешением.

Аладин подошел и сел рядом с полководцем.

– Спой что-нибудь курдское, сынок.

– Жалобную песню хочешь или же любовную?

– «Хайле-хайле» знаешь?

– Знаю, паша.

– Ну так начинай.

Мисак приложил руку к уху.

– Нет, спой лучше «Хулнко», – сказал я.

– Согласен, – сказал паша и надвинул видавшую виды папаху на хмурый лоб свой.

– «Хулнко, издалека ты идешь… Слепи гнездо у бойницы развалившейся крепости», – воодушевленно затянул Мисак эту известную курдскую песню. Закончив ее, он запел по-армянски:

Сердце мое переполнено, а руки связаны, Вместо Муша остались развалины, Рухнули Норшен и Бердак, Куда этот мир идет?

Каждый из нас был князь, А теперь мы все бродяги, Только и знаем болтаем, Сирот за золото покупаем!

Отпрыск, где твой господин,

Где наш храбрый Арабо?

Честь и слава храбрецу,

А нам дайте нашего сиротинушку…

В глазах курда стояли слезы.

– Возьми, – сказал курд, подводя ребенка к Андранику. – Не нужно ничего. Эта песня посильнее золота…

Я поднял на руки малолетнего сыночка погонщика мулов Ераноса и передал Фетара Исро.

И так как этот случай произошел на Смбатасаре в те дни, когда были упразднены армянские добровольческие полки, с легкой руки Андраника мы окрестили сиротку «последним добровольцем».

Вернитесь!

Мне так хочется увидеть Аладина Мисака, услышать его песню. Из гайдуков считай что больше половины уже нет в живых. Последним погиб Джндо вместе с Сейдо Погосом, а старый фидаи лачканец Артин умер в доме, освятил свою гибель выстрелами.

Однако что стало с моим певцом? О, как бы я хотел увидеть его! Я усадил бы его рядом с собой, обхватил бы голову руками, и он сразу бы понял, что со мной. Спой же, Мисак, спой ту песню – ту, что хватала за душу!..

Я устал, Мисак. Крепость Смбатасара рухнула мне на голову, нет больше на свете чудо-коней Взрыв-родника, они ушли под землю. Господи, до чего же я хочу услышать твою песню, ту, что ушла с тобою и не повторится больше. Я искал в горах цветок брабиона, спой мне песню про этот цветок…

Мой конюх Барсег спал возле ясель. Я разбудил его, и мы, взяв лошадь, вышли из конюшни.

Ну вот и все. Куда идешь ты, взявшись за уздечку, понурый такой? Пустой хурджин перекинут через седло, с плеча свисает ружье. О чем задумался ты, что ступаешь так тяжело? Не впервой я вижу тебя озабоченным. Чем помочь тебе? Может, рассказать тебе про твою дорогу?

Ты пересекаешь Мушскую долину. Перед тобою Свекольный Нос. А повыше – знакомая скала. Давай-ка я усажу тебя на эту скалу. Отсюда начал ты свою жизнь фидаи. Может быть, здесь же и кончишь ее?

Что с тобой, ты отворачиваешься, чтобы конюх твой не видел твоего лица. Ты Арабо вспомнил, наверное? По правую руку от тебя – Тергеванк, и по-прежнему раскрыта та дверь, в которую ты метнулся, чтобы схватить со стены теткино решето… Ты помнишь ту легендарную битву?

А рядом – Алваринч. Геворг захмелел тут, но ты не пей, не пей здешнее вино, оно такое пьяное. Если подняться по Алваринчским горам, придешь в ущелье Аваторика. Здесь был убит Аврана Арам, твой бесстрашный фидаи. Две пули поразили его – одна в плечо, другая в грудь. Ты со своими гайдуками опустился перед ним на колено. Он долго глядел на вас воспаленными глазами и прошептал:

«Мое дело конченое… Добей меня своей же рукой»… Но у кого, скажи, у кого бы поднялась рука оборвать эту прекрасную жизнь?.. В это время к вам подошел его зять Ваан, раньше он был солдатом в турецких войсках, и Ваан этот сказал, что может освободить Арама от лишних мук. Секунды не поколебавшись, он подошел к Аврана Араму и сказал: «Подари свою жизнь мне и прости, брат дорогой». И трижды выстрелил из своей винтовки.

В горе прячешь ты свой взгляд, но посмотри на своего конюха. Взявшись за уздечку, он с тоской смотрит на Мушскую долину.

Ну, так встань же, значит, встань! Вместе с утренней звездой ты покинешь долину Тарбана. Подними голову и посмотри – в последний раз взгляни на светлую вершину Цирнкатара. Взгляни на крепость Смбата.

А теперь спускайся. Там наверху осталась пещера Сейдо. А вот и Бердак. Ты стоишь на границе Бердака и Норшена. Франк-Мосо кипятился тут, обозначая границу между этими селами. Здесь ты ел обед с самиром, сваренный женой бердакца. Узнать бы, стоит ли еще дом Франка-Мосо. Я повел бы тебя туда, постучался бы в дверь и сказал: «Сестрица Какав, отведите-ка этому человеку место, и конюху его дайте уголок. Это тот человек, который мальчишкой убежал из Муша и помогал делить границу вашего села».

Но, увы, нет больше дома, разрушен очаг Франка-Мосо.

Разрушены всякая граница и всякая святыня. И нет такой меры, которой можно было бы измерить безмерную эту несправедливость, что с нами случилась.

Это что за следы – вроде бы кони мчались? Ранним утром здесь проехали Борода Каро и Чоло, направляясь к Сасуну.

Каро! Сасун должен был стать Эрменистаном, и Каро еще семь лет назад поспешил жениться, чтоб народить деток на радость всем. Этой-то весной он совсем уже было уверовал, что восстанет из руин долгожданная Армения. В каждом селе зажглось по пять, а то и десять очагов. От Ерзнка до Карина, от Тигранакерта до Багеша и Вана потянулись к небу струйки дыма из родных ердыков.

И Чоло потянуло разжечь огонь в своем очаге. Впрочем, он был одним из тех всадников, которые этим утром спустились в Мушскую долину, направляясь в Сасун.

Остановись! Ты хотел видеть Аладина Мисака. Где-то здесь, возле Хоронка, находится его родное село. А вот и сам он спускается с горы, чтобы в последний раз увидеть развалины села Аладин.

Ты оглядываешься? Кто-то зовет тебя. Чей-то голос говорит тебе – возвращайся. Кто это? Дубовая роща на Бердаке? Крепость на Смбатасаре, а может, это ветер с горы Зангак? Посмотри, как мчится на север мушская речка, снося на своем пути все мосты и мосточки.

Когда же это ты прошел Сулухский мост и дошел до Хнуса?

Ты помнишь снега Бингела? Снег, как и тогда, покрывает гору Дехтап. Но не осталось никого на Бингеле, и не томится никто от жары в Хнусе. Пусто все.

Русскому царю не понравилось, что ваши полки добровольцев так сильны. После освобождения Вана и Багеша вас развеяли по ветру. Взамен образовали армянские артиллерийские полки в царской армии. Так пожелали сам самодержец и кавказский наместник. А теперь царская армия отошла, оставив защиту передовой линии армянским полкам. И враг, воспользовавшись этим, участил атаки и быстро движется к Мушу. Со стороны Куртык-горы и Фетары слышатся пушечные разрывы. И огоньки, которые по одному зажглись в разрушенных армянских селах весной 1916-го, стали гаснуть один за другим, и тысячи армянских беженцев скопились в Горном проходе Зарбхор.

Но что это, что это? Кто это лежит на улице Хнус-Берда? И шеренги солдат переступают через него. Это полковник Самарцян, отчаянный храбрец, офицер из Ростова-на-Дону. Это он весной 1916-го вместе с частью Силикова поднялся на Сасун и коленопреклоненно молился у подножья горы Марута. Когда царская армия стала отступать, он остался с армянским артиллерийским полком защищать родную землю. И вот он лежит посреди улицы, и по нему идут солдаты.

Нет, они не идут даже, они бегут – войско обратилось в бегство… Неужели это те полки, которые шли на Карин? Следуя примеру царских солдат, они оставляют передовую и бегут домой. Патриот-полковник лег на землю и хватает отступающих солдат за ноги, умоляя остановиться, пытаясь своим телом преградить им путь к отступлению.

– Не уходите, не оставляйте передовую! Ну, куда вы? Армянские воины, куда же вы? Я сам ростовский армянин, я русский офицер, но считаю своим долгом защищать землю предков. Не уходите же и вы, возвращайтесь! – И он хватал за ноги солдат, умоляя их остановиться. – Андраник в Городе-крепости сказал: «Не думайте, что, оставив Карин, вы сможете удержать Карс». И это правда! Но если вы оставите крепость Хнуса, наши позиции откатятся к Эчмиадзину. Стойте! Это наша родина, куда вы! – громко кричал ростовский армянин, то приказывая, то умоляя солдат вернуться.

Ты вспомнил его?

Да, это он, полковник Самарцян. Это он лежит весь в грязи на улице Хнус-Берда.

Он стар уже, у него орлиный нос, он командует линией фронта на отрезке Хнус-Берда, это один из тех пяти молодых офицеров, которых я видел в Карсе в мастерской шорника, – они тогда все говорили между собой по-русски. Он вне себя оттого, что Карин сдали. А теперь приходится терять Хнус-Берд.

Но кому какое дело? Армянские воины движутся на Алашкертскую равнину, а оттуда – на Кавказ. И он только этот топот ног и слышит – топот тысяч отступающих ног.

Посмотри на этого отчаянного офицера, и пусть его героический облик навсегда запечатлится в твоей памяти, и в сердцах грядущих поколений.

– Я родился в России, но это моя родина, это ваша родина, слышите?! – последний раз крикнул защитник Хнус-Берда, но войско уходило, все уходило, уходило, устремив взгляд на снежную вершину Хатавина, и только один, раздирающий душу, гаснущий в общем шуме горестный возглас слышался, он, как детский мяч, то взлетал в воздух, то пропадал под ногами:

– Вернитесь!

Через Басен – в Александрополь Андраник из Города-крепости пошел в Карин, захватив с собой западноармякских добровольцев. К ним присоединились армяне, служившие ранее в османской армии. Вот имена некоторых из них: кесариец Чепечи Саргис – сотник конного полка; доктор Бонапарт, секретарь Егише;

Торгом из сотни Чепечи Саргиса, прежде работавший у Себастийца Мурада конюхом; переводчик Рубен и т. д.

Из мушцев с Андраником были Молния Андреас – старый его гонец, бывший гайдук Аджи Гево, хнусец Пилос и басенец Шаварш.

Себастиец Мурад, прорвавшись через линию фронта в Ерзнка, пришел в Карин почти одновременно с Андраником. Немного опередив его, Мурад встретил полководца, восседая на белом коне, в черной бурке, со ста пятьюдесятью своими конниками.

В Карине стояли армянские части, прибывшие из Города-крепости и Александрополя.

Но вот завершение всему, вот итог: «Андранику-паше и старейшинам Карина. По Брест-Литовскому соглашению нам оставлены города Батум, Карс, Ардахан, Олти, Артвин. Предлагаем вам немедленно удалиться от наших границ. В противном случае понесете жестокое наказание. Вехиб-паша».

Но ведь он гайдук был, не стерпел, сел и написал ответ: «Оружие решит – наша это родина или же ваша. Я таких, как ты, много пашей перевидал. Померимся силами и с тобой».

Отправив письмо Вехибу, Андраник обратился к войску: «Я – только один человек, не более. Знайте же, что победа на острие ваших штыков. Не думайте, что, оставив Карин, вы сможете удержать Карс».

И Андраник отдал приказ начать наступление. Он пойдет в центре, а Себастиец Мурад и остальные – по флангам.

Раздались недовольные голоса:

– Это не наша родина, мы уходим домой. Полководец вдруг оглянулся и видит – никого нет, все бежали. В ярости бросил он на землю саблю. Со звоном упала она на заледеневший снег. Торгом побежал, чтобы поднять саблю полководца.

– Сын мой, – с горечью сказал Андраник, – в ней нет уже прежней силы, оставь.

Он позвал Себастийца Мурада и Чепечи Саргиса и объявил отступление – войско отступало к Басену. Полководец последним оставил опустевший Карин. Он шел один, за ним на некотором расстоянии шли переводчик Рубен и несколько телохранителей – ерзнкиец Торгом, гайдуки Аджи Гево и Молния Андреас.

«Что ждет меня, что ждет армянский народ?» – думал он. Когда его хотели назначить главнокомандующим пограничных войск Армении, возник спор. Одни говорили, что это, конечно, самородок, прирожденный полководец, но у него нет достаточных знаний; другие отмечали, что он вспыльчив, самолюбив и не признает никакой власти над собой. В конце концов его кандидатуру отвели под тем предлогом, что он не кадровый военный царской армии, на самом же деле – чтобы не раздражать турок. В тот же день он, взбешенный, вскинул ружье на плечо и пошел доложить русскому главнокомандующему, что отправляется на передовую рядовым, потому что нельзя терять ни минуты.

В каком приподнятом настроении ехал он из Тифлиса в Карин, все время шутил в вагоне. А теперь… И вот он на Басенском поле.

Впервые направляясь из Города-крепости в «страну» – так называли Сасун и Тарон западные армяне, – он пересек это поле, заночевав в доме одного гомадзорца. Через Басенское поле летом 1903 года со своей конницей двинулся с Кавказа к Мушу Себастиец Мурад, спеша на помощь восставшим в Сасуне.

Вот и гора Боцика. Из-под снежного покрова выглянуло несколько каменных завалов. Ветерок повеял с Боцики. Остановился Андраник перед одним из этих холмов.

Здесь покоились лориец Сраб, гюмриец Подвальный Ваго и еще один старый гайдук по кличке Одинокий.

Лет пятнадцать – двадцать назад единственным желанием молодого человека из Восточной или, как ее еще называли, Российской Армении было перейти границу и спасти своих братьев армян от султанского ига, Александрополец Ваго и лориец Сраб в 1904 году с небольшой группой перешли границу, чтобы соединиться с повстанцами Сасуна, но были убиты по приказу русского царя на самой границе. Здесь же, на границе, их похоронили. В окрестностях Города-крепости в одном из оврагов есть похожая на эти могила, там похоронены мученики – товарищи Саргиса Кукуняна. В 1903 году в Басене, в яростной схватке с султанскими солдатами, погибли сулухец Лев Сероб и два его смельчака – Акоп и Аветис. Много отважных армян видело Басенское поле. Почти всех Шапинанд знал лично. Это были фидаи, которые не задумываясь шли на смерть, восстав против насилия, несущего смерть. И все, да, можно сказать, что все они были беспощадно истреблены, кто на полдороге, а кто почти уже у цели. Несчастные, верные своему обету солдаты, вы лежите здесь со своими святыми ранами, и на могилах ваших ни плиты, ни надписи.

Долго смотрел на эти холмы Андраник. Он стоял, опершись на ружье, одетый в форму генерал-майора царской армии, с орденом Владимира на груди и Георгиевским крестом. Генеральские погоны угнетали его. Душа гайдука восставала против всего этого. Он ковырнул носком сапога землю – из-под снега показалась ржавая фляга. Какому гайдуку она принадлежала, кто пил воду из нее? Может, Подвальный Ваго или лориец Сраб? Самой необходимой вещью после оружия была фляга, ее клали под голову убитого вместо подушки.

В грустных думах прошел Шапинанд через Басенское поле и дошел до старой границы с Российской Арменией. Алашкертское поле осталось где-то внизу. Армянским крестьянам запрещалось здесь косить траву. Рабочие батальоны с Дона и Кубани шли в Алашкерт, Диадин и Старый Баязет косить траву для конных казачьих полков. Многие царские чиновники уже выразили желание установить здесь постоянное жительство. Одна русская помещица просила выделить ей участок земли, чтобы построить в Алашкерте усадьбу.

Все это было два года назад. А тедерь Карин занят. Враг быстро приближается к Кахзвану. Народ из Хнуса, Манаскерта и Булануха повалил к Алашкерту. Армянское пограничное войско, отступив шаг за шагом, из последних сил сдерживает натиск наступающей орды, которая хочет перерезать путь народу. Уже известно, что враг заключил тайную сделку с Талинской крепостью, что в Российской Армении. В тылу Александрополя и Еревана создалась угроза.

Не доходя до Города-крепости, возле села Берна, Андраник встретился с Себастийцем Мурадом. Тот по-прежнему был на своем белом коне с черной буркой на плечах. Этому старому гайдукскому предводителю было велено удалиться из Сарыкамыша, и он, возмущенный, оставил со своими солдатами Сарыкамыш…

Вдали прошел молоканин с раздвоенной бородой. Шапинанд велел привести его к себе. Позвали переводчика.

– Спроси этого молоканина, кто в их селе хозяин?

– До бога высоко, до царя далеко, на земле один Шапух, – ответил молоканин.

– Спроси, что он знает, какие связи у противника с Талинской крепостью?

Молоканин рассказал, что губернатор Города-крепости послал красивую наложницу в подарок татарскому хану, хозяину Талинской крепости.

Молоканин из Берна ушел. Как быть? Снова идти в Тифлис и жаловаться? Но кому – Национальному бюро? Грузинским меньшевикам? Может, имеет смысл повидать комиссара Российской республики по Кавказу?

И Андраник отправился искать комиссара. Тот сидел теперь в Баку: Он пообещал, что Советская Россия всячески поможет независимости Западной Армении. И Андраник вернулся в Александрополь.

Карс пал. Противник разделил свои силы на две части и решил блокировать одновременно Александрополь и Кохб, чтобы потом пойти через Сардарапат на Ереван. Оттянутые с передовой пограничные отряды собрались в Ширакской долине. Сюда же пришли из Карса Себастиец Мурад, Чепечи Саргис, ерзнкиец Торгом и доктор Бонапарт. Пройдя Сулухский мост, пришли через Басен хнусцы Пилос и Маленький Абро, басенец Шаварш.

В апреле Андраник наскоро сколотил новое войско, для того чтобы защитить Александрополь и Ереван от турецкого нападения. Это войско, насчитывающее около шестисот конных и пеших солдат, состояло из гарахисарцев, ерзнкийцев и хоторджурских ребят, было там и несколько старых гайдуков и бывших добровольцев.

Командиром конницы Андраник назначил Чепечи Саргиса, а начальником обоза – Аджи Гево. Среди других командиров были мушцы Смбул Аршак и Шахка Apo. Командиром третьего батальона и главным врачом всего войска был Бонапарт, телохранителем и секретарем Андраника – Егише, за переводчика – Рубен. Молния андреас был гонцом.

Эта армия стала называться «Особая армянская ударная часть».

Крепость Был май 1918-го. Отряд конников, стремглав пролетев через Игдирские горы, спустился в Араратскую долину. Это были гайдуки-сасунцы, среди них несколько мушцев – Аладин Мисак и мой конюх Барсег. Выйдя две недели назад из Хнус-Берда, они пересекли Алашкертскую долину и по мосту Маргары подошли совсем близко к озеру Мецамор.

Перед нами была гора Арагац, за спиной нашей возвышались Масисы – Большой и Малый. С Бартохянских высот спускалась в Сурмалу многотысячная толпа армян-беженцев. Спускались на ослах и пешие – кто с куском войлока, кто с паласом, прилаженным на спину, кто с лопатой на плече, кто с пахталкой в руках, кто с косой, кто с зурной, озабоченные и печальные.

Кое-кто из солдат предложил провести беженцев к Аштараку и Апарану через Эчмиадзин или же через Ереван – в Новый Баязет. Наши глаза, впрочем, были прикованы к вершине Арагаца, чьи бархатные склоны искрились на солнце.

На высокой каменной террасе стояла старинная крепость Талин. Полтора века назад несколько татарских и персидских князей, насильно выселив отсюда армянских крестьян из рода Камсараканов, утвердились в крепости и на протяжении всего этого времени держали в страхе и кабале армянское население округи.

Хозяином крепости сейчас был бородатый перс по имени Ибрагим-хан.

Эта крепость не только охраняла все переходы через Арагац, но и представляла большую опасность для столицы Восточной Армении в случае нападения на нее.

– Это наш удел, – сказал Фетара Манук, и его конь раздвинул грудью тростники Мецамора и поднялся на дыбы, готовый помчаться стрелой.

– Возьмем крепость и поселимся здесь, – добавил Борода Каро, опуская руку на плечо Чоло.

Взвился конь и под Орлом Пето. Все всадники, стянув с себя шапки, помахали ими в воздухе.

Никто больше, только наш отряд сасунцев должен был взять эту крепость. Вот почему наши кони, спустившись с Бартохянских высот, встали на берегу озера Мецамор.

Раздувая ноздри, кони в последний раз жадно опустили морды в потемневшие воды Мецамора.

Решающее слово было за Фетара Ахо. Он должен был сказать, какой нас завтра ждет день. Если погода будет неблагоприятная, поражение неминуемо. И Фетара Ахо отделился от нас на своей лошади, отъехал в сторону, чтобы ничто не мешало ему сосредоточиться.

Ахо понимал, почему, к примеру, лошадь прядет ушами, почему квакает лягушка и пищит комар. Если на небе появился ястреб – значит, будет неудача в деле, если сороки на закате летят к лесу – жди дождя, если они прижались друг к другу, сбились в кучу – разразится буря. Лошадь фыркает – к грозе. Не было такого явления в природе, которое бы Фетара Ахо не понял.

Отъехав от товарищей, Ахо повернул коня мордой к югу и, спрыгнув на землю, внимательно стал вглядываться, как поведет себя конь. Потом поглядел на горы – определить хотел, в каком направлении движутся облака. Легкий ветерок прошел над озером. На воде показался бобер, на него тут же вспрыгнула сорока, бестолково хлопая крыльями.

Но тут запел какой-то сверчок в тростниках, лягушка что-то сказала на своем лягушачьем языке, и на природу снизошел удивительный покой.

Фетара Ахо долго прислушивался к этим звукам. Потом еще раз наклонился к воде. Тревога его прошла.

– Прекрасная будет завтра погода, – объявил он гайдукам и взлетел в седло.

Я разделил своих конников на три крыла. Одно крыло отдал Фетара Мануку, другое – Бороде Каро, а третье мы с Ахо взяли.

К юго-западу от Верхнего Талина есть гора, называется Большая Артени. Это вулканическая гора, сухая, медно-красного цвета. Манук должен был напасть на крепость со стороны этой горы, Каро – со стороны станции Кармрашен, а мы – со стороны села Ашнак.

Пятого мая выдался прекрасный день, как сулил накануне Фетара Ахо. Мы оседлали коней еще ночью. До железнодорожной станции Кармрашена мы все шли вместе.

По дороге нам встретился толстенький коротышка в синей форменной шапке, в руках зеленый фонарь и два флажка – красный и желтый. Это был начальник станции. Вид всадников, должно быть, удивил его.

– Вы куда это, люди добрые? – спросил он, останавливаясь.

– Идем брать крепость, – ответил ему Фетара Манук.

– Несчастные люди, – вздохнул начальник станции, почесав затылок. Потом сказал Мануку: – Куда ж ты их ведешь на верную гибель?

И он рассказал, как дважды александропольцы, взяв войско с тыщу шестьсот человек да пушек несколько штук, пытались завладеть этой крепостью, но без толку. «А вас – раз-два и обчелся, перебьют мигом», – пожалел он нас.

– Да я одного нашего всадника на твои тыщу шестьсот не обменяю! – заносчиво сказал Фетара Манук. – Ты не смотри, что мы в лохмотьях, на вид наш не гляди!

– Переждите хотя бы несколько дней, – посоветовал кармрашенец.

– Если сегодня не возьмем крепость, завтра – хоть твой дед придет, хоть мой – ни за что уже не сможем взять. Мы море перешли, так что же теперь – в ручье захлебнемся? – ответил бывший гайдук и погнал коня.

Уже до рассвета Фетара Манук со своими всадниками стоял на вершине Артени. К его отряду по пути примкнули еще несколько беженцев на конях, среди них – семалец Галуст.

Когда солнце коснулось чела Масиса, Фетара Манук, семалец Галуст и другие сасунцы-гайдуки с громогласным «ура!» полетели на конях с горы вниз, к Нижнему Талину. Громче всех кричал семалец Галуст. Одновременно направили наших коней к крепости и мы, я – с юга налетел, Каро – со стороны Ашнака.

Ибрагим-хан поднял на ноги всех жителей и конечно же всю стражу, татарскую и персидскую, – нас встретили сильнейшим пушечным огнем. Но что могло устоять перед натиском горцев, потерявших родину? Борода Каро и Фетара Ахо со своими воинами влетели на горячих своих конях в окопы, и пушки Ибрагима-хана замолчали. Когда я доехал до ворот, всадники Фетара Манука уже вышибли ворота и ворвались в крепость.

Враг бежал через северные ворота. Хозяин крепости замешкался – он тащил эа руку молодую турчанку, а та упиралась, не хотела идти. Это была та красавица, которую когда-то подарил хану губернатор Карса.

– Идем, Ядигам, – взмолился хан и обнял девушку, коснувшись ее обнаженной груди своей редкой, подкрашенной хной бороденкой.

– О храбрый эрмени, спаси меня! – крикнула турчанка одному из наших всадников, тому, что был ближе.

– Стой, Ибрагим-хан, твоя жизнь в моих руках! – И Фетара Ахо, спрыгнув с коня, выхватил маузер из-за пояса и склонился над ханом.

– Девушка мне, крепость тебе, – залопотал испуганно Ибрагим-хан.

– И крепость нам, и девушка! – прогремел Медный Ахо.

Тут подлетел на коне Чоло, посадил пленницу-турчанку на свое седло и так же стремительно выехал из крепости.

Мои всадники выбросили из крепости всю стражу Ибрагима-хана. Двух-трех стражников Орел Пето и Фетара Ахо закололи штыками; некоторые, чтобы спастись, прыгали с крепостных ворот, их на лету сбивали мои всадники.

В полдень крепость Нижнего Талина была наша. Враг понес большие потери, а у нас было всего шесть убитых и тринадцать раненых.

Ибрагим-хан бежал. Последней покинула крепость ханская жена, которая вместе с дочерью спряталась в подполе. Красивой была дочка хана, из-за нее в воротах крепости вспыхнула драка. Двое наших солдат чуть друг друга не убили. Чоло выхватил саблю, кинулся разнимать их:

– Ребята в бою гибнут, а вы тут из-за ханской дочки драку затеяли!

Ахо, с налитыми кровью глазами, бросился на Чоло. Чтобы унять страсти, я приказал Фетара Мануку доставить девушку к ее престарелому отцу.

Прямо в это время пришел гонец от Андраника – андраник призывал меня и всех таронцев идти в Лори. Гонцом был Андреас – наш старый фидаи.

«Османец прет, ребята» – сказал Андреас и попросил нас не мешкать. Еще он сказал, что на александропольской дороге наши перехватили гонца-татарина, который спешил сообщить решение Ереванской городской думы командующему турецкой армии Шехви-паше.

– Все в Лори! – крикнул Андреас и вскочил на коня. Я приказал своему конюху проводить его и решил отправиться к Андранику с отрядом в несколько сотен таронцев и хнусцев. Мы уже готовы были тронуться в путь, и вдруг выяснилось, что моего конюха Барсега нигде нет. Что с ним случилось, почему он не вернулся, проводив Андреаса? И времени уже не было заняться его поисками. Я был уверен, что если он жив, то вскоре сам объявится, но ведь могло быть и так, что он героически пал в какой-нибудь навязанной врагом перестрелке…

К ущелью Вайоц Я со своими всадниками присоединился к вернувшемуся из Джавахка отряду Андраника, и мы вместе через горный перевал Карахача поднялись в Лори.

Первым населенным пунктом на нашем пути была Воронцовка. Это было вытянутое в одну линию село, все жители ее были молокане. Когда мы проходили через это село, в нас несколько раз выстрелили с чердаков. Андраник повернул голову и говорит: «Смотри, долгое село, ежели я сюда еще вернусь, не сдобровать тебе».

Из Воронцовки мы пришли в Джалалоглы. До нашего прихода здесь шли жаркие споры между разными армянскими группировками. Андраник, обратившись к местному армянскому гарнизону и вышедшему нам навстречу народу, сказал: «Я слышал, здесь был большой спор. Группировки группировками, но мы прежде всего должны вместе подумать о том, как нам сохранить свой народ».

В Джалалоглы было много армянских сирот. 23 мая мы всех их посадили к себе на седла и спустили в Колагеран; там мы сдали их начальнику станции, велев ему переправить детей в Тифлис, а сами поднялись в Дсех. От высшего командования Андранику пришел приказ, чтобы он со своим войском оставался в Дсехе и защищал эту ветку железной дороги. Но через несколько дней мы оставили Дсех и взяли курс на Дилижан. Только мы дошли до лесов Марца, начался ливень с градом, который продолжался до самой ночи. Что за гроза была, содрогались вековые дубы, молния, осатанев, металась в листве. 29 мая мы вошли в Дилижан. Беженцы сбились в какую-то беспорядочную груду в Дилижанском ущелье. Пришло известие о том, что на берегах Аракса произошло большое сражение, и хотя армяне одержали в этом бою победу, но Национальный совет 28 мая провозгласил Армению независимой республикой, заключив в Батуми мир с турками и разрешив им идти через Дилижан в Баку.

Противник потребовал распустить отряд Андраника, а самого полководца арестовать и сдать на его суд.

«Тридцать лет воевал, никто до меня пальцем не дотронулся, а теперь – арестовать!» Андраник связался по телефону с председателем Араратской республики Арамом:

«Андраник говорит. Вы разрешили врагу пройти через Дилижансксе ущелье к Гандзаку и Баку. Это измена. По требованию Александропольского комитета вы отозвали меня с границы и отправили в Джавахк и Лори. Но ведь Сардарапат доказал, что наш народ способен творить чудеса. Разрешите мне разбить турецкое войско в Дилижанском ущелье».

Ему было отказано. И тогда Андраник объявил, что не признает заключенного в Батуми мира. «Этот мир толкает нас на вековое рабство», – сказал он и двинулся с четырехтысячным войском к Персии. 5 июня мы вышли из Дилижана. Мы шли берегами Севана, миновали Еленовку, и солнце сушило одежду на наших воинах.

Миновав Лчашен, мы снова попали под грозу. Промокшие до нитки, вступили мы в Новый Баязет.

В «Армении, сотворенной руками турок», всем вооруженным отрядам и старым гайдукам грозила опасность – их в любую минуту могли разоружить и, попросту говоря, убрать с арены. И поэтому героически дравшиеся на Сардарапатском поле и в Баш-Апаране солдаты, недовольные Араратской республикой, небольшими группами приходили и вливались в наше войско.

Первым объявился Фетара Манук. Он привел с собой полк, состоявший из сасунских крестьян, он так и назывался – Сасунский полк. В этом полку были все гайдуки, заиявшие Талинскую крепость. Им было приказано отойти к Новому Баязету и Зангезуру, чтобы не дразнить турецкую солдатню. Из Дилижанского ущелья, Еревана, Канакера и Егвардских высот к Новому Баязету же двинулась двадцатипятитысячная масса западноармянских беженцев.

– Где Андраник, там и мы, – говорили они и следовали за нами по пятам.

Сасунский полк двигался отдельно. Некоторые жены добровольцев-сасунцев, переодевшись в солдатскую форму, всюду следовали за своими мужьями. В солдатской одежде были Марта – жена Бороды Каро, Ядигам – жена Чоло, супруга Ахчна Ваана и многие другие. В толпе беженцев шли жена и дочь Мосе Имо, брат Каро – Оган, талворикец Фадэ с лопатой на плече, за спиной – кусок войлока и сложенный вчетверо палас. Тут же были внуки деда Хонка, брнашенец Цахик Амбарцум и многие другие крестьяне, те самые, что со своими пахталками и косами несколько недель тому назад спустились с Бартохянских гор. И музыканты среди них были, не расстающиеся со своим доолом. Всех их возглавляла матушка Сосе – всегда на коне, в сопровождении молодого воина. В сердце Сосе кроме боли за свой народ жила еще и своя собственная печаль. Ее старший сын пропал без вести. Когда на душе становилось совсем тяжко, Сосе просила молоденького воина: «Спой, сиротка, спой для матушки Сосе».

В Новом Баязете Андраник поднял знамя восстания и возобновил свою войну против турок. Перед тем как выступить, он вышел к войску и сказал:

– Не было еще в мире такой страны, чей народ, покинув родные места, двигался бы вместе с войском. Я встал во главе этой несчастной армии. До сегодняшнего дня я назывался командующим Кавказской армии, с этой минуты я прежний сасунский гайдук. И я буду продолжать войну, пока мне позволяют силы. До тех пор, пока наши союзники не будут побеждены. Или я умру, или, если останусь жив, увижу Армению освобожденной. Я солдат армии угнетенных и порабощенных. Где идет война за свободу, там и мой меч. Сейчас нам никто не помогает. Ежели где найдем кусок хлеба – сыты будем, не найдем – голодными пойдем. Кто хочет быть со мною, пусть остается в моей армии – с условием, что не будет роптать ни на какие тяготы. А кто не хочет, может хоть сейчас уходить. – После этого Андраник обратился к народу: – Знайте, много трудностей будет на нашем пути, что и говорить, с вами нам будет труднее двигаться; предупреждаю, будет много жертв, и может статься – мы все погибнем, но раз уж вы решили идти с нами, что ж, можете идти.

И, погрузив шесть пушек, боеприпасы и провиант на телеги и на верблюдов, наше войско, пройдя по горному переходу возле Селима, начало спуск к ущелью Вайоц.

Ущелье было темное, а скалы в нем – серебристые и багряные. Огибая скалы, спускалась в ущелье толпа беженцев. Каждый тащил иа себе что мог.

Тут-то мы и заметили криворогого буйвола. Чем только он не был нагружен – и куриный насест был тут, и кирка, и мотыга, и икона с изображением богоматери. Кто-то, взглянув на эту заботливо и крепко увязанную утварь, высказал догадку, что хозяин поклажи должен быть из басенских краев или же из Харберда, но он так и не появился, этот предполагаемый басенец или харбердец, так никто и не узнал, чей же был приблудившийся криворогий буйвол. Он был ничей и в то же время общий.

Долина Даралагяза, или иначе – ущелье Вайоц, куда мы спускались, вызывала разные толки. Кто-то из беженцев эту долину сравнивал с Мушской, и это, в свою очередь, послужило поводом пуститься в рассуждения, в скольких часах ходьбы находится город Битлис от монастыря св. Карапета – в четырнадцати или же в восемнадцати. В конце концов все сошлись на том, что ходу туда восемнадцать часов. Еще кто-то вспомнил свое село и вздохнул: дескать, Арчванк так близко к Мушу был, что если в Арчванке закурить и пуститься в путь, то докуришь трубку уже в Муше.

Вот так, переговариваясь, перекидываясь словцом, предаваясь воспоминаниям, спускался народ в долину Даралагяза. Чья-то пахталка с грохотом покатилась по склону. Потом кирка в пропасть сорвалась.

Цахик Амбарцум оглянулся.

– Ничего, – сказал, – с беженцами в дороге чего только не случается.

Мои старые гайдуки Шахка Аро, Аладин Мисак и мушец Чиро старались не отставать от меня. И Смбул Аршак был тут же. На конях спускались с гор хнусец Пилос, Маленький Абро и начальник обоза старый гайдук Аджи Гево. Впереди всех ехал Андраник, за ним – командир конников Чепечи Саргис, командир третьего батальона доктор Бонапарт, с десяток гарахисарцев и байбурдцев, прославившихся своей смелостью.

Я вижу знакомое лицо Торгома из Ерзнка. Вдали показались Сюникские горы, скрытые в облаках. Матушка Сосе на своем коне спускается следом за войском. А вон тот страшный навьюченный буйвол; встал на красной скале и жутко мычит, вытянув шею к виднеющимся вдали белым вершинам Дживаншира, вот-вот скатится, несчастный, в пропасть.

Миновав развалины Моза, мы двинулись к селу Мартирос. Дальше шло село Хачик. В Хачике нам сказали, что жители соседней Погоскилисы вряд ли пропустят нас через свою деревню.

Андраник натянул на свою форму простую солдатскую шинель и, взяв с собой нескольких крестьян, пошел договариваться, чтобы погоскилисцы пропустили нас.

Он вызвал старосту Погоскилисы и говорит:

– Андраник-паша хочет пройти через вашу деревню в Нахичевань. Не мешайте ему.

– А где же он сам? – спросил староста-азербайджанец.

– Да вон он, стоит со своим войском.

– А нас он не тронет?

– Вашим курам даже «кыш» не скажут. Войско спустилось, встало возле садов, пропуская народ. Последним прошествовал криворогий буйвол. Груз его разболтался, куриный насест волочился по земле. Андраник сдернул с буйвола насест и протянул его старосте:

– У вас кур много. Возьми.

– А вам он не нужен?

– У нас разве есть дом, чтобы еще и кур заводить? Просто как память везли.

Следом за народом двинулось войско, как было условлено.

– Покажи, который Андраник-паша? – попросил староста, обращаясь к одному из всадников.

Тут Шапинанд откинул шинель и говорит:

– Я Андраник.

И был взволнован староста-азербайджанец, был поражен скромностью Андраника. Он позвал обратно все наше войско и целый день угощал и кормил нас, а под вечер в путь проводил.

Старый гайдук Аджи Гево рассказывал что-то занятное о «стране красоток», когда мы вошли в Нахичевань.

В Нахичевани Андраник, обратившись к жителям азербайджанского квартала, сказал: «Салам, елдашлар. Мы, армяне, испокон веку любим мирный труд. К трудовому турецкому народу я не питаю зла, я воюю только против султанов, бесчестных беков и всякой несправедливости. Я признаю только одну национальность – это национальность угнетенных».

Мост в Джульфе 20 июня мы пришли в Джульфу. Тут нас настигла весть, что Халил-паша, преследуя беженцев из Васпуракана, армян и айсоров, переправил через Джульфу войско в Персию. Увидев, что Андраник не только не складывает оружие, но решил продолжать войну и тоже дошел до Джульфы, турецкий паша пригрозил занять Ереван. Или, говорит, немедленно арестуйте и выдайте мне полководца.

Халилу-паше армянское правительство ответило, что Андраник как бунтовщик выслан из Армении, что он не признает нынешнюю власть Араратской республики, не признает турецко-армянского договора и они-де не в силах сладить с непокорным бунтовщиком. «Если желаете непременно заполучить полководца, вы сильнее нас, придите и сами возьмите его», – было сказано паше.

В Джульфе Шапинанд первым делом решил перейти мост через Аракс, чтобы поспеть на помощь преследуемым беженцам.

Полководец вошел в армянскую часть Джульфы с сотней нашего офицерского состава часом раньше всего войска. Впереди сотни ехал сам полководец. Отстав от него на несколько шагов, ехал знаменосец с высоко поднятым знаменем, затем ехал я и несколько наших сотников. Следом двигался наш оркестр. Из-за нехватки духовых инструментов мы пустили в ход скрипку и свирель. Была в нашем оркестре и пастушья дудка. Ни одно войско на свете не имело такой удивительной музкоманды.

Андраник издали внимательно обследовал мост, потом оглянулся на своих всадников. Он увидел благородное, исполненное достоинства лицо сотника Чепечи Саргиса; богатая папаха и ладно сидевшая военная форма делали фигуру его внушительной – паша, да и только. Чепечи понял своего полководца и погнал коня вперед, выйдя в авангард.

Часовой-турок, стороживший мост, спросил, кто мы такие и куда направляемся. Шапинанд пришпорил коия и, приблизившись к часовому, смело ответил, что сам он армянин, воин, звать так-то, что заключен мир между армянами и турками, и Верховное командование турецкого Фронта и правительство вновь созданной Араратской республики поручили ему собрать всех беженцев-армян из-под Джульфы и переправить домой, в Турцию. Удивительно, сказал он, почему Вехиб-паша, верховный командующий, нe послал по такому важному поводу телеграмму военному коменданту Джульфы.

– Видите, вон идет паша со своим войском, – сказал он, показывая на Чепечи Саргиса, потом дал приказ сыграть османский военный марш.

Начальник охраны и его аскяры вытянулись в струнку, отдали честь и поспешили достойно встретить пашу и его войско.

По мере того как мы приближались к мосту, мы все больше набирали скорость, и пока враг опомнился, Андраник со своими всадниками был по ту сторону моста. Он разоружил стражу и отправил пленных в русскую часть Джульфы.

Но тут навстречу нам вышло войско. Около пятидесяти аскяров были убиты, остальные бежали. Лошадь одного из аскяров, скинув с себя всадника, понеслась вдруг в нашу сторону. Видно, аскяру велели поймать и вернуть ее. Несчастный бежал под пулями за лошадью. По приказу Андраника мы поймали этого аскяра и привели к паше.

– Сын мой, неужели ты не подумал, что тебя могут убить? Зачем из-за какой-то паршивой клячи идти на верную смерть?

– Да продлит аллах вашу жизнь! – воскликнул аскяр. – Я раб приказа и родины. Но я верю, что такой, как вы, храбрый полководец пощадит жизнь солдата.

Андраник приказал вернуть этому солдату его коня и даже подарил ему маузер.

– Возьми, сынок, – сказал Андраник, – от меня на память». А теперь садись на своего коня и уезжай. Ты заслужил пощаду.

Аскяр торопливо оседлал коня и повернулся, удивленный:

– Бабам*, Андраник-паша вы, значит?

* Бабам – почтительное обращение к старику – «отец» (турецк.)

– Как ты узнал?

– Только Андраник-паша мог обойтись с врагом так великодушно. Я счастлив, что своими глазами увидел вас, я вернусь и расскажу нашим о том, что со мной случилось. Всем вам долгой жизни.

Заняв мост в Джульфе, Андраник отправил телеграмму персидскому шаху: «Я пришел, чтобы пройти. Дашь дорогу – пройду, не дашь – все равно пройду». Рано утром пришел ответ от шаха: «Дорога перед тобой открыта. Хочешь – через Хой иди, хочешь – через Тавриз».

Андраник пошел через Хой.

Перед тем как мы покинули Джульфу, из складов таможни вынесли изюм и миндаль и раздали нашим солдатам.

Али Исхан-паша с двенадцатитысячным войском стоял в Салмасте. Узнав о нашем продвижении, он оставил в Салмасте для защиты тылов пятьсот воинов, а сам с остальным войском двинулся к Хою, нам наперерез. Добравшись до Хоя раньше нас, он закрыл городские ворота и укрепился в селе Сейдавар.

Наше измученное войско, объевшись изюма и выпив мутной воды Аракса, двигалось медленно, и наш замысел – заняв Хой, выйти к Урмие, чтобы соединиться с войском союзников, – не удался.

На третий день, на закате, мы встретились у подходов к селу Сейдавар с дозором Али Исхана-паши и ввязались в перестрелку. Нас было шестьсот конников, наше основное войско и орудия еще только подтягивались к Сейдавару.

Позиция врага была выигрышная, и мы вынуждены были отступить и укрыться за холмами. Настроение у всех нас было подавленное.

Вдруг показался Андраник на своем скакуне, со сверкающим мечом в руках, за ним – знаменосцы с развевающимися в воздухе стягами.

– Эй, эй, что вы расселись на земле словно сироты, мы идем побеждать, только побеждать. Напред! – по-болгарски крикнул полководец и под градом неприятельских пуль стремительно понесся на врага.

В минуту все вскочили в седла и понеслись вслед за ним.

Ошеломленный противник бежал. Аскяры бросали оружие и, подняв руки, молили о пощаде:

– Пожалейте!

В этой битве был тяжело ранен ерзнкиец Торгом. рядом с ним лежал молодой аскяр, тоже тяжело раненный, и все время звал в бреду: «Срмали, Срмали…» Наверное, любимую женщину вспоминал. На рассвете он умер. Взяв Сейдавар и разгромив войско Али-паши, Андраник со своими солдатами двинулись к городу.

Хой весь был окружен высокой стеной. Полководец приказал начать осаду. Справа от ворот стоял я со своей конницей, слева – сотник Шахка Аро.

Андраник дважды атаковал городские ворота: На третий раз наши орудия пробили стену с южной стороны.

Полководец первым въехал в образовавшийся пролом. Следом за ним вошла в город конная сотня, а уж потом все войско наше.

Три дня шел бой за город. Возле Хоя был сильно укрепленный мост. Шапинанд сказал: «Махлуто, дай мне своих ребят, несколько человек, возьмем этот мост».

Он взял двадцать моих солдат и ушел. Не успел он с ребятами дойти до середины моста – все двадцать моих солдат были убиты. Видим, остался Андраник на мосту один.

– Еще ребят подбрось! – крикнул он мне.

– Двадцать ребят сгубил, не хватит тебе? – обиженно крикнул я и направил к нему еще пятнадцать своих воинов.

Но и этих всех убили. И снова стоял Андраник один на мосту. В третий раз я отправил ему пятерых ребят.

– Да ведь я Андраник, я в Сасуне с пятьюдесятью ребятами пятьдесят тысяч одолевал! – крикнул полководец и взял мост.

Персы, жители города, прекратили сопротивление, но турки, воины Али-паши, продолжали драться. Андраник занял полгорода, и туркам Али-паши уже ничего другого не оставалось, как сдаться; но в это время за городскими воротами послышался страшный шум, раздались дикие крики.

Конница Али Исхана-паши с саблями наголо налетела со стороны Салмаста на беззащитную толпу беженцев. Наши солдаты побросали позиции и, не помня себя, кинулись на помощь своим семьям.

Андраник был вынужден дать приказ к отступлению и, чтобы спасти беженцев, оттянул бой за городские ворота.

Тхмут К востоку от Хоя есть высокая гора. Лагерь наш растянулся до подножья этой горы.

Один из холмов возле нашего бивака, самый северный, назывался Варданац. На нем стояла старая, совсем простенькая часовенка. Неподалеку текла медленная речка Тхмут, что означает «заводь». Наши конники пересекли поле, сплошь покрытое красными маргаритками, и вышли к часовне. Это было то памятное место, где когда-то мы с мушцем Тиграном зажгли свечки. Как же давно это было!

– Мы стоим на Аварайрском поле, – сказал я, обратившись к солдатам. – Вот могила храброго Вардана, а вот те красные цветы, которые каждой весной расцветают на могилах наших героев-мучеников, окрашенные их алой кровью. Знайте, мои храбрецы, сегодняшняя битва решающая.

Когда я закончил свое слово, Андракик подошел и поцеловал меня в лоб, и этот поцелуй стал передаваться от солдата к солдату среди глубокой тишины.

Потом заговорил сам полководец.

– Мои храбрые львы, – сказал он, – не падайте духом оттого, что их больше, чем нас. Так уж испокон веков повелось, что наших врагов много, а нас – горсть. Мы достигаем цели силой нашего духа, это враг берет количеством. Сегодняшний наш враг безмерно коварен и неслыханно жесток. Он садится на коня не потому, что так велит ему рыцарский долг, нет, просто ему так удобнее. У этого врага короткая память, и поэтому в нем нет благородства. Такого врага не стоит щадить. В этом бою плечом к плечу с вами дерется отважный таронский полководец Махлуто. Многими своими победами я обязан ему. Здесь с нами командир Саргис Чепечи и старый гайдук Аджи Гево. С нами командир батальона Бонапарт и герой Сейдавара Торгом. С нами наши бесстрашные сотники Смбул Аршак, Шахка Аро и их помощник Чиро. С нами бесподобный певец нашей армии Аладин Мисак. С нами хнусец Пилос и Маленький Абро. И, наконец, с нами несгибаемая воля аварайрских героев, лежащих под этими камнями, их бессмертный дух. Знайте, что враг – из той же плоти, что и мы, но в бою победит тот, кто смелее, тот, кто выносливее, у кого железная воля, тот, кто поклялся победить и не допускает мысли о поражении…

Случалось, мы отступали. Но в честном бою враг никогда не видел нас обращенными в бегство. Поклянитесь же мне своей честью, что так будет и на этот раз. Если вы не уверены в своих силах, прошу вас, поднимите меня на свои штыки и отнесите туда, где спят вечным сном герои Аварайрской битвы, похороните меня живого рядом с ними – это лучше, чем если вы побежите с поля боя и оскверните священную память героев.

– Нет, паша, среди нас нет трусов! Мы готовы биться до последнего! Умрем на священном поле! – закричали воины разом.

– Тогда взгляните вон на тот холм, о котором говорил полководец Махлуто, поклянитесь у мощей великого мученика Вардана Мамиконяна, что мы не будем первыми, кто покинет поле боя. И Шапиманд, вынув саблю из ножен, опустился на колено; мы все последовали его примеру.

Натиск наш был таким неожиданным, что враг, теснивший передние ряды столпившихся возле городских ворот беженцев, тут же обратился в бегство. Потом, правда, аскяры опомнились, выхватили сабли и повернули головы в нашу сторону.

И на берегу реки Тхмут, на Аварайрском поле, началась неслыханная битва и развязался страшный сабельный бой. Кони, люди, всадники – все перемешались. Cабли ломались, от них летели искры – что это было!

Неожиданно появившись на поле боя, бросился в схватку Сасунский полк во главе с Фетара Мануком. По призыву Сосе кинулись в бой крестьяне из толпы беженцев – Мосе Имо, талворикец Фадэ, брнашенец Цахик aмбарцум, брат Каро – Оган и множество крестьян с косами и вилами в руках, даже тот хутец, с доолом в руках. И алашкертец, хозяин буйвола, – он таки объявился, – и Марта, и жена Ахчна Ваана Лола, Ядигам, сама матушка Сосе и еще много, много других людей.

Солдаты из моего батальона и ребята из сотни Шаварша перенесли бой к знаменитой часовенке.

– Посмотри налево, Пилос, сотник Аро, осторожно, не оступись, дальше пропасть. Молодец, Чиро! Ах, как дерется парень! Так, так, так, ребята, а ты во второй раз промазал, Каро! Оган, прикрой лицо, обопрись о скалу, Ахо, так рука устанет! Беги, Чоло, беги на помощь Исро! А Пето где? Сильнее, сильнее, сильнее!

Так Шапинанд подбадривал ребят, перелетая со скалы на скалу, рубя направо-налево, то он бежал по ущелью Хоя вверх по течению реки, то на западном холме оказывался, то рядом с Чепечи Саргисом возникал, то спешил к Смбулу Аршаку.

И билось войско, бились воины – Франк-Мосо и Чиро, Аладин Мисак и Ахчна Ваан, Маленький Абро и Шаварш.

И Тер-Кадж Адам дрался. И Аджи Гево. И ерзнкиец Торгом. И Курава Шмо.

Тхмут снова покрылся трупами врагов. У нас, правда, тоже были большие потери. Мы потеряли нашего храброго сотника Шахка Аро, да и не только его.

Этот сабельный бой оставил печальные последствия – многие в этот день сошли с ума. Звон сшибающихся сабель, лошадиное ржанье, нечеловеческие крики – шум стоял до небес; люди не выдержали, вдруг стали рвать на себе одежду, хохотали, хватались за голову, бессмысленно носились по полю.

И вдруг обе стороны обратились в бегство: враг бежал на юг, а армяне устремились к Араксу.

Андраник понял, что враг торопится занять мост Джульфы и перерезать дорогу к Араксу, и, взяв несколько сотен, поскакал, чтобы прийти к мосту первым.

Я остался один с горсткой таронцев. Мой меч устал, мои пули кончились, и конь мой пал. И тут ко мне подлетел один из моих всадников. Увидел, что меня окружают, мигом слетел с седла, подвел ко мне своего коня и говорит:

– Возьми моего коня, спасайся. Если я погибну – одним человеком меньше станет, а если погибнешь ты – пропадет все войско.

Я посмотрел – это был мушец Чиро, мой земляк. Я отказался взять его кони. Чиро направил на меня ружье и говорит:

– Садись и догоняй Андраника, или я тебя убью.

– А ты?

– Не беда, давай догоняй полководца.

Я вскочил на коня Чиро.

Поле быстро опустело. Аварайр был усеян трупами и тяжелоранеными. Отовсюду слышались стоны и лошадиное ржанье. Кое-где еще бились отчаянные одиночки.

Не успел я отъехать на несколько шагов, вдруг вижу – три вооруженных аскяра окружают меня, но не стреляют, живым хотят взять. Совсем близко уже подъехали, один даже руку закинул, чтобы схватить моего коня за уздцы. Раздумывать было некогда. Я бросил ружье на землю, под ноги своему коню. Те трое, как я и предполагал, толкаясь бросились к ружью. И тут я выхватил свой меч…

Но что стало с Чиро? За красным холмом возле часовни залег какой-то парень в черной абе и отстреливался. Я посмотрел в бинокль: это был он, Чиро. Я еще несколько раз оглядывался и видел, как он героически отбивается – один против нескольких. Последнюю пулю он пустил себе в лоб. И упал, остался навсегда возле часовни Вардана.

В великой печали закрыл я глаза и хотел уже повернуть коня назад – вдруг до слуха моего долетела горестная песня. Это пел раненный насмерть Аладин Мисак.

Через несколько минут песня оборвалась. Не стало на свете Аладина Мисака.

В тростниках Тхмута кончилась песня Аладина, того чудесного певца, под чье пенье мужала моя юная гайдукская душа, душа моего поколения.

Отступление и мир Все наше поредевшее войско и толпа беженцев собрались у Джульфы. И снова шли бои. Начался сыпняк. Из Джульфы мы пришли в Азу. В Азе Андраник сказал мне:

– Иди занимай Нахичеваньскую гору. Не отступай, я скоро подоспею.

Я взял свое небольшое войско и пошел к Нахичеваньской горе. Заняв позицию, я ждал полководца. И вдруг вижу – со стороны Шахтахты идут на меня несколько беков с большим османским войском. Андраника все еще не было. Я увидел, что окружен, и отвел своих ребят на противоположную гору. Вскоре после моего отхода Андраник пришел на Нахичеваньскую гору. Узнал, что я отступил, обиделся на меня, вступил в бой, а к вечеру вынужден был оттянуть войско назад.

Пришли мы в Апракунис. Апракунис был окружен большим садом. Андраник разместил своих солдат в этом саду, а командиров повел в здешнюю церковь.

И здесь Шапинанд сказал: «Что это я мотаюсь по горам-долам, куда иду, привязав к хвосту своего коня столько народу? К англичанину, может?»

Этой же ночью Андраник написал письмо в Баку Степану Шаумяну, объявив Нахичеваньскую область частью Советской России и предложив считать его армию на службе у Советской власти.

Из Апракуниса мы пришли в Цхну, чтобы через Парадашт пройти в Бест. По дороге конь Андраника пропал.

Рассердился полководец на Аджи Гево. Долго искал он своего коня. Наконец нашел его, оседлал и поскакал из Парадашта в Бест. Это такое священное место в Иране, где каждый может отстаивать свои права. Здесь он на меня накричал, почему я отступил.

Утром мы встали, видим – нет Шапинанда. Он взял несколько десятков верблюдов и мулов и пошел по Каджаранской дороге. И я поднял свой полк и через перевал Капутджух, через его снега и цветы, спустился в Каджаран*.

* Каджаран – дословно: «страна смелых», кадж – смелый {арм.).

В Каджаране я подошел, поздоровался с Андраником – он не ответил. Обиделся на меня. Так, обиженные друг на друга, мы снова снялись с места и направились из страны смелых в Медный город.

Вообще-то настоящее название этого города Капан. Город лежал в ущелье на берегу реки Вохч. В самом узком месте ущелья была построена крепость Давида Бека. Но ни до чего мне не было сейчас дела – ни до Медного гооода, ни до крепости Давида Бека. Одно только меня заботило – я хотел помириться с Андраником. Думал я, думал, кто может нас помирить, и решил попросить Чепечи Саргиса или Аджи Гево. Я кого угодно готов был просить. Нет, пожалуй, не Аджи Гево надо призвать на помощь и не Чепечи Саргиса. Матушка Сосе – вот кто мне поможет.

Я прошел всю толпу беженцев, но Сосе нигде не было. Задумчивый, подошел я к дому, где разместился сам полководец. За дверью послышался сердитый женский голос: «Знаешь что, Андраник…»

Я удивился: кто эта женщина, которая осмеливается называть полководца по имени, да еще и голос на него повышает? Тихонечко приоткрыл я дверь. В комнате было много народу. Я вошел и незаметно встал возле двери. Полководец лежал на тахте, съежившись, а перед ним стояла высокая крепкая женщина, она бесстрашно отчитывала Андраника за то, что тот ничего не предпринимает, чтобы накормить голодных людей.

Это была Сосе. Ни перед кем Андраник не склонял головы, но когда с мим говорила Родник Сосе, он виновато потуплял взор. Ведь Андраник был солдатом Родника Сероба.

Я понял, что не время сейчас соваться к Андранику со своими горестями. Я вышел и тихонько прикрыл за собой дверь.

Был в Капане один человек по имени Смбат, родом из Карабаха. Все звали его Смбат Бек. Этот богатый карабахец построил себе дом возле самой крепости Давида Бека. Узнав, что полководец Андраник в Медном городе, Смбат Бек пришел, чтобы пригласить его в свой замок. Он и меня хотел пригласить, но Шапинанд сказал: «Или я, или он».

Андраник не любил богатых, но никогда не отказывался от их приглашений и, сидя в их доме принимая их угощение, пытался учить их уму-разуму. Бывало и так что, сидя за праздничным столом, он вспоминал вдруг о несчастных голодных людях на улице и в сердцах опрокидывал стол. Я думал, что и на этот раз так случится. Hо нет, Андраник поселился у Смбата Бека и жил себе там. А про меня даже и не вспоминал.

«Двадцать лет мы прожили как братья, а теперь что же, будем врозь?» – сказал я сам себе и тайком от своего войска и друзей пошел к Смбату Беку.

Смбат Бек называл меня Смбатом-пашой. Ведь мое нaстоящее имя тоже было Смбат. Он свое жилье предоставил Андранику, а сам устроился в небольшом деревянном срубе в лесу.

– Смбат Бек, – сказал я, – мы с Андраником в ссоре. В нахичеваньской битве я вынужден был отступить и сейчас стесняюсь показываться ему на глаза. Вчера в Каджаране он не ответил на мое приветствие. Помири нас бога ради.

На следующее утро Смбат пошел к Андранику. Не один пошел – со старой матерью.

Андраник расхаживал по комнате взад-вперед. Смбат Бек постучался и услышал в ответ: «Войдите!» Смбат Бек с матерью вошли.

– Это ты? – сказал паша. – А сестрицу мою названую зачем с собой привел?

Мать Смбата сказала:

– Паша, я пришла просить, чтобы ты принял Смбата-пашу.

– Приму. Раз ты говоришь, приму, – сказал Андраник.

Мать Смбата Бека вышла. Остались в комнате Смбат Бек и Андраник-паша.

– Ну что, привести его? – спрашивает Смбат Бек.

– Ладно, – говорит Андраник, – веди.

Смбат Бек пришел, чтобы отвести меня к Андранику. Оседлал я коня Чиро и поехал. За двадцать шагов от дома я спешился и, подойдя к паше, поцеловал ему руку, а он меня в лоб поцеловал.

– Ты в Нахичевани почему меня не дождался? Ведь я приказал тебе держаться.

– Паша, – сказал я, – ты железный, а я такой, как все. Не выдержал.

Помирились мы, попрощались с Смбатом Беком и поехали из Медного города к Горису.

Шоссе, соединяющее Капан с Горисом, было закрыто, и мы вынуждены были поехать по неудобной Татэвской дороге. По перевалу мы поднялись на вершину горы, спустились в ущелье, выбрались из него, снова спустились, снова поднялись. Село Верхний Хотан осталось позади. За войском двигались беженцы – все грязные, голодные, лица черные от усталости… Многие лошади пали по дороге, и множество добра пришлось нам оставить по пути.

Под вечер мы добрались наконец до Татэва.

Татэвский монастырь восседал на вершине гигантской скалы. Перед ним было знаменитое ущелье Воротана, за ним – заснеженные горы. В монастырском дворе стояла качающаяся каменная стела с хачкаром наверху. Шапинанд рукой толкнул стелу, та таинственно качнулась.

– Мы похожи на этот каменный столб. От легкого прикосновения приходим в движение и все же, глядите, устояли ведь перед всеми бурями во все века, – сказал Андраник и приказал объявить привал.

Ночь мы провели в Татэве.

На следующий день, 3 августа, мы снова пустились в путь. Перед нами была бездонная пропасть, рядом – большая Татэвская пустыня, а внизу – Чертов мост. По одному спускались мы по отлогому спуску. Вон показалась женщина на коне, направилась, миновав часовню, в пустыню. Это матушка Сосе. За нею телохранитель ее, тот паренек. А на расстоянии – небольшая толпа беженцев. Среди них – брнашенец Цахик Амбарцум, талкворикец Фадэ со своей лопатой, крестьянин с доолом и тот несчастный буйвол, чьего хозяина убило в Тхмутской битве. Груз на буйволе легкий уже. В горном проходе Селима упали светильник и кирка; насест Андраник подарил старосте-азербайджанцу; деревянный половник, дверная ручка и подушка для новобрачных упали при подъеме на Татэв. Талворикец Фадэ был занят своим обычным делом – поправлял Русло ручья. Вдруг что-то тяжелое покатилось мимо и, подпрыгивая, сгинуло в ущелье. Богоматерь с длинными ресницами. Еще что-то полетело следом – серебряная кадильница.

– Ничего, беженцы мы, чего только не случается в дороге, – примирительно сказал Цахик Амбарцум, не замедляя шага.

На дне ущелья через реку Воротан мостом лежит скала. Называется Мост Сатаны. Мы прошли по нему и начали восхождение. Часть нашего войска дошла уже до села Шинуайр, вернее – до горы «Семь Родников», а часть все еще в ущелье была, последний караван беженцев только-только проходил рядом с качающимся камнем во дворе монастыря.

Среди этих беженцев был Мосе Имо. Он стоял на краю пропасти и смотрел вниз, туда, куда поехала матушка Сосе.

Помирились мы с Шапинандом, едем рядом. За нами беженцы, за знаменем – войско, за войском – обоз и замыкающие.

Устало наше войско. Большинство идут босые. Многие в дырявых трехах на босу ногу. Некоторые из офицеров тоже в трехах. А какие Шапки на всех – разные-разные. Истрепалось в битвах и трудных переходах боевое знамя. Из Западной Армении, с далеких Сасунских гор, докатилось войско до ущелья Воротана. По дну ущелья бежит-течет Воротан, а по склонам растеклось наше войско.

По левую руку от себя мы увидели три больших холма. По мере того как мы удалялись, троица холмов уменьшалась. Мы оставили за собой зеленое плато, и вдруг в глубоком ущелье глазам нашим предстал белый город.

Каменные ясли

Горис встретил Андраника ликуя.

Войско разместилось в ближайших селах – Веришене, Техе и Хндзореске, а толпа беженцев – в садах, домах и пещерных поселениях на берегу реки. Но Горис был беден хлебом. А в Сисиане было прохладно, там было много травы и зерна. И мы оставили Горис и двинулись к Ангехакоту.

Мы держали для войска небольшое стадо. Куда бы мы ни двигались, стадо шло следом и тихонечко паслось себе. В это стадо-то и затесался тот самый буйвол.

Только Андраник вошел в Ангехакот, к нему подскочил какой-то крестьянин, сердитый-сердитый.

– Паша, – говорит, – у меня жалоба. Посмотри на мою крышу.

– В этом селе тысяча крыш, на которую прикажешь смотреть? – спросил полководец.

– А вон на ту кровлю посмотри, где стоит солдат и сбрасывает вниз клевер, по какому праву?

Андраник поднес бинокль к глазам и увидел Ахо – тот, действительно, стоял на кровле с вилами в руках и вовсю орудовал. С каждым взмахом руки конец вил ударялся об колокол на часовне – она была рядом, – и раздавался слабый звон.

Холодный пот выступил на лбу полководца. Он никогда не видел, чтобы Ахо нарушал дисциплину. Неужели это он? Андраник снова поднес бинокль к глазам – ну да, Ахо. До сих пор ни один солдат не порочил честь Андраникова войска подобным поступком.

После Сейдаварской битвы Ахо, отделившись от Сасунского полка, шел с обозом в хвосте. Он с беженцами подкашивал стерню на сисианских полях, помогал по пути крестьянам собирать фрукты и вел себя достойнейшим образом. Что же сегодня случилось с этим солдатом?

Андраник пошел к дому ангехакотца. Глаза Ахо встретились со взглядом полководца.

– Для наших лошадей, паша.

– Каких таких лошадей?

– Для Сасунского полка.

Андраник велел ему спуститься.

– Этот человек жалуется на тебя, и жалоба его справедлива, – сказал паша и отвесил звонкую пощечину Ахо. Короткая серая папаха Ахо покатилась на землю.

– Ох, паша, берегись теперь! – крикнул Ахо, выхватывая маузер.

Шапингарахисарцы, земляки Андраника, выхватили клинки. Фетара Манук ахнул: «Как ты мог сказать такое, Ахо?» – и оттолкнул сасунца в сторону.

– А так и мог, знайте же меня! – крикнул Ахо, поднимаясь с земли, и снова рванулся к полководцу.

Манук крепко держал его за руку.

– Ну что, не отпустило тебя еще? – сказал Андраник. – Или ты забыл, для чего было столько лет лишений? Ахо молчал.

Потом он собрал с земли клевер, пошел, положил его обратно, а когда спустился с кровли, увидел, что полководец сидит у крыльца и что-то печально насвистывает.

– Ну что, Ахо, все?

– Всё паша.

– Ну, всё так всё.

На краю села какой-то старик обмолачивал хлеб. Андраник попросил старика отойти, сам вскочил на молотильную доску. В это время телохранители Андраника задержали какого-то вооруженного мужчину из беженцев.

Горец, видно, был – с густыми, закрученными, как у всех сасунцев, усами.

– Где Антуан-паша? – твердил он. Андраника так тоже иной раз называли.

– Вон он, на гумне.

– Паша, какой-то мужчина хочет тебя видеть, – долажил Торгом.

– Да это же сасунец Оган! Иди сюда, Оган. Отпустите его.

Паша спрыгнул с доски. Оган подошел к нему. Встал и молчит.

– Ты что грустный, Оган, что случилось?

– Паша, мой брат Каро заболел. Дай барашка, отнесу для Каро.

Андраник три года прожил в Сасуне в доме Огана. Он вспомнил хлеб-соль людей из рода Муро и, подозвав пастуха, приказал отдать Огану одну овцу.

– Сами не отбирайте; на которую этот сасунец укажет, ту и отдайте.

Взял Оган овцу и ушел. Вскоре Борода Каро выздоровел.

А войско двинулось из Ангехакота к Брнакоту. В Брнакоте многим солдатам вместо их обносок дали новое обмундирование. Из Брнакота перешли в Воротнаванк.

До чего же красив водопад Шаки! Андраник прилег на скалу, папаху положил на колено. Мы все смотрели на водопад как завороженные. Что за грозная красота! Какое единое устремление… Шум водопада напомнил мне Гургуру, чей голос доходил из-под Хозмо-горы до самого Сасуна.

Вот если бы и наш народ был такой же единый в своих устремлениях!

На следующий день мы вошли в Воротнагюх, а 10 сентября вернулись в Горис. К этому времени сюда пришел наш Сасунский полк. В Горисе Андраник вызвал к себе представителей местного национального совета и попросил привести в порядок телеги из военного обоза.

– Сколько времени для этого понадобится? – спросил он.

– Неделя, – ответили члены совета.

– Даю вам две недели сроку.

Две недели прошли, а телеги не были готовы.

Рассердился Андраник – понял, что члены национального совета заняли враждебную позицию.

Стояла поздняя осень, подступали холода, Андраник вызвал меня к себе:

– Пожалуй, придется нам эту зиму в Горисе перезимовать. Что скажешь?

– Это же каменные ясли, – говорю я. – Люди даже телеги не хотят нам починить, а ты говоришь – зиму у них провести.

Так мы ни до чего и не договорились, но все же снялись с места и снова двинулись в путь.

В Ангехакоте между нами возникли серьезные разногласия. Чепечи Саргис и командир третьего батальона Бонапарт, взяв свои сотни, самовольно ушли через Медный город в Мегри, чтобы оттуда перейти в Персию. Фетара Манук повел полк сасунцев к Даралагязу. С Фетара Мануком ушли Борода Каро, Тер-Кадж Адам, Чоло, Фетара Исро и Орел Пето (его к этому времени стали звать Звонкий Пето). И Ахо с ними ушел.

Начался раскол и среди беженцев. Часть их разместилась в селах Сисиана, где, кроме хлеба, ничего не было, но зато самого хлеба было вдоволь. Сасунцы же, а их было немало, ушли с Сасунским полком в ущелье Вайоц.

Андраник снова спрашивает меня:

– Ну, что стоишь растерянный? Ты ведь тоже хотел отделиться от меня?

– Почему? Мы с тобой в Медном городе помирились, – говорю.

– И те, кто мирятся, могут снова разойтись. Я знаю, вы все хотите уйти отсюда. Считай, что мы не видели водопада Шаки. Войско распускается. Ах, жаль, до чего же жалъ народ прародителя Айка!

Наше войско ракололось. Мушские и хнусские солдаты, так же как и большинство сотников, пошли со мной. С Андраником осталась только особая ударная часть, примерно 1300 бойцов, главным образом из Шапингарахисара, Карина, Харберда, Хоторджура и Камаха.

Шапинанд с этим своим войском остался в Горисе, а я, взяв конные роты, через ущелье Вайоц и через горный проход Селима поднялся к восточным берегам Севана.

Ах, пропал мой Аслан!

Из старых мушцев-гайдуков в Горисе осталось несколько человек, один из них – начальник обоза Аджи Гево. Единственным офицером, кто осмеливался подходить к полководцу в минуты его гнева, печали и радости, был Аджи. Жизнерадостный, веселый человек был Аджи, и все его любили – и солдаты, и офицеры. Был он уже не молод, и хромал малость, но характером и душою оставался молодым. Поднимался чуть свет, когда все еще спали, и, надев черкеску, с саблей на боку, с длинной трубкой в руках, насвистывая, шел по Горису. У него было обыкновение останавливаться под окном Шапинанда и громко напевать старую гайдукскую песню, в которой через каждые два слова повторялось «ло-ло».

Это была первая ночь, когда Андраник, расставшись с Махлуто и большей частью конницы, спал, усталый, в «каменных яслях».

Утром рано, насвистывая свое «ло-ло», Аджи Гево прошел под окном Андраника. Шапинанд сердито распахнул окно и приказал Аджи подойти.

Аджи приблизился.

– Слушай, ты курд или же армянин?

– Армянин, полководец, манаскертец я.

– Нет, ты, верно, из манаскертских курдов. Ты зачем это каждое утро под моим окном ходишь, высвистываешь, а? Ты был простым солдатом, я тебя офицером сделал, а потом и вовсе начальником обоза назначил, – может, думаешь, для того, чтобы ты сон мой тревожил?

– Я был гайдуком, полководец, и эта песня с тех пор при мне.

– Гайдуком был! А мы что, по-твоему, с неба упали? Приучайся к воинской дисциплине. Черкеску надел, и вдруг – «ло-ло». А теперь слушай мой приказ. Ты знаешь, наши телеги приводят в порядок, предупреди ребят из национального совета, чтобы завтра же все было готово, так и скажи им, что завтра последний день. Дальше. До сих пор наших коней подковывал Чепечи Саргис. Его нет, найди в Горисе или же среди наших беженцев одного-двух кузнецов, пусть всех лошадей проверят, подкуют. Родник Сосе два дня назад жаловалась, что ее лошадь ходит без подков. И Торгом жаловался. Одним словом, кончай свои «ло-ло» и приступай к делу. Я велел раздать продукты оставшимся в городе беженцам. Узнай, выполнен ли приказ. В сумерки придешь и обо всем доложишь.

– Слушаюсь, полководец.

– Ну, иди.

Весь день Аджи Гево крутился, выполняя поручения полководца. Вечером, когда он, насвистывая, возвращался к командному пункту, что-то вдруг привлекло его внимание.

На берегу реки расселись беженцы. Какой-то хутец оживленно рассказывал им байку.

«Себастиец Мурад из Сарыкамыша безоружный шел в город Тифлис. Генерал Назарбеков вызывает его к себе и говорит: «Мурад, мы с османцем в ладу сейчас, война между нами кончена. Ты что же хочешь, чтобы из-за тебя и Акдраника снова каша заварилась? Быстрее бери свою черную бурку, садись на своего белого коня и уезжай отсюда, пока цел». Мурад берет свою черную бурку, седлает своего белого коня, а сам, красивый, храбрый мужчина, едет на Северный Кавказ. А вдогонку телеграмма идет: мол, нет, ступай еще дальше. Мурад доходит до самого Аштархана.

А в этих краях жил красный командир, звали Ворошилов. Погнал Мурад коня прямо к нему. «Здравствуй», – говорит. И в ответ слышит: «Здравствуй». «Вы с Лениным-пашой, – говорит, – взялись за оружие, чтобы драться за свободную жизнь, а мы, землеробы, против кого? Наша война ведь тоже с беками и богачами, – выходит, что мы с вами заодно». Ворошилов смотрит на него. «Раз ты такой храбрый, – говорит, – и за наше дело, нашему товарищу Степаносу Шаумяну очень сейчас туго приходится. Ступай к нему в Баку».

– «Оружие дай».

Ворошилов выдает ему оружие. И Мурад в тот же день – и конь под ним быстрый, и ружье в руках новое – приходит в Баку к Степаносу Шаумяну.

Этого оставим здесь, вернемся к Андранику.

Андраник, когда приходит в Апракунис, садится, пишет письмо Степаносу Шаумяну: дескать, я, сын кузнеца, Шапинанд из Шапиягарахисара, взял под красное знамя уезды Гохтан, Нахичевань и Мегри. Ночью Андраник идет в Кхнут и отправляет свое письмо по беспроволочному телеграфу.

Шаумян Степанос берет телеграмму Андраника и идет к Ленину: мол, так и так, полководец Андраник со своим войском на вашу сторону перешел.

Ленин спрашивает:

– Андраник чей сын?

– Кузнеца сын, – отвечает Шаумян Степанос.

– Привет пошли Андранику-паше, – говорит Ленин и радуется, что сын кузнеца Андраник поднял над Нахичеванью красное знамя.

Шаумян Степанос садится и пишет ответ Андранику-паше: мол, твой товарищ Себастиец Мурад уже в Баку, а ты что расселся в Апракунисе, быстрее иди сюда. Шапинанд читает письмо Степаноса с приветом от Ленина и идет седлать коня, чтобы вести войско в Баку. Смотрит – Аслана его нигде нет.

– Украли! – кричит паша. – Аслана украли!

Сотник Чепечи Саргис и ерзнкиец Торгом с доктором Бонапартом бегут к нему.

– Где мой конь? – спрашивает паша.

– Не знаем, спроси своего конюха.

Ох как рассердился паша! Отвесил пощечину Чепечи Саргису, еще одну – Торгому, а доктор Бонапарт убежал.

Вызывает Андраник Аджи Гево.

– Где мой конь?

Аджи припоминает, что после Сейдаварской битвы полководец отправил своего коня в Агулисский монастырь нa хранение.

– Да ты ж своего коня монахам на хранение дал, – отвечает Аджи.

– Быстро пошли человека за конем. Я на нем в Баку поеду, Степанос Шаумян зовет меня на помощь.

Аджи посылает в монастырь человека, но тот возвращается с пустыми руками.

– Эх-вах! – вздыхает паша. – С монастырями тоже неладно стало. – И – р-раз! – бьет Аджи Гево по лицу. Аджи от боли и обиды даже кричит. На крик его прибегает Смбат-паша.

– Где мой конъ? – набрасывается на него Андраник. До этого дня Андраник на Смбата-пашу голоса ни разу не повышал, так его любил.

Смбат-паша говорит:

– Давай пойдем найдем коня этого чокнутого, а то он нам покоя не даст.

Чепечи Саргис пошел в Верхний Агулис и Цхну, Торгом пошел в Сейдавар, Аджи Гево пустился обшаривать нахичеваньские горы, а сам Смбат-паша с несколькими сасунцами, Бородой Каро, Чоло и Орлом Пето дошел до самой Джулъфы.

Долго искали, но коня паши не нашли. Что делать, вернулись обратно.

– Ах, пропал мой Аслан! – крикнул Андраник и набросился, избил всех. Больше всего досталось Аджи, Гево…».

– Говорили мне, что среди беженцев есть один брнашенец, до тего славно сказки рассказывает, но слышать его не приходилось, – говорит Аджи Гево, приближаясь к рассевшимся на берегу беженцам. – Как тебя звать?

– Мое имя Цахик Амбарцум. Я и есть этот самый брнашенец.

– Сколько лет уже сказки рассказываешь?

– Да все рассказываю. Как услышу где что, от себя еще что-нибудь прибавлю и рассказываю. А от меня другие перенимают, услышат разок и дальше рассказывают. Моей сказке конца нету.

– Славную ты рассказал историю. Но только знай, братец Амбарцум, до сегодняшнего дня Андраник-паша на меня руку не поднимал ни разу.

– А ты кто такой?

– Я Аджи Гево.

– Ну, а в сказке он тебя бьет, тебе про это невдомек. Значит, ты Аджи Гево? Это ты все «ло-ло» насвистываешь? Сказка-то моя как твое «ло-ло», господин Аджи. Ты утро своим «ло-ло» начинаешь, а я день свой сказкой кончаю, – сказал брнашенец, накручивая кончик уса на палец. – Говоришь, паша ни разу не бил тебя? А чем хуже тебя Фетара Ахо, его-то уж он бил, про это все знают. Или же Смбат-паша, уж такой сам прославленный воин, а когда отступил под Нахичеванью, Шапинанд с ним еще как разругался. А все потому, что паше дорога честь Армении, и раз уж мы об этом заговорили, расскажу коротенькую историю, пока лошадь Андраника ищут… Слушай, значит, хутец Селим-ага положил свой колоз посреди дороги, а сам спрятался. Шакир пришел и видит – лежит на дороге колоз его врага Селима. Подумал, что Селим убит, обрадовался, стал целиться в его колоз. «Ты целишься в мой колоз! В меня, значит!» – крикнул Селим-ага и убил Шакиpa… Теперь ответь на вопрос, господин Аджи, честь нашего народа одного колоза не стоит? Андраник-паша наказывает тех, кто честь нации оскорбляет. Прав он? Прав. А теперь вернемся к коню Андраника…

Здравствуй, старший брат!

Цахик Амбарцум скрутил цигарку и продолжал:

«На рассвете Шапинанд отправил Бороду Каро, Чоло и Пето в Сасунский полк, а сам оделся по-простому и вышел на дорогу. Из тысячи голосов Андраник узнал бы ржание своего коня. Из тысячи следов различил бы след своего Аслана.

Шесть дней и шесть ночей искал Asлана Андраник. На седьмой день видит – человек какой-то из лесу вышел, за ним – воз, на возу – валежник.

Подошел Андраник к крестьянину, спрашивает:

– Куда дрова везешь?

– Продать хочу.

– Конь тебе удалой не попадался?

– Ничего не видел, – отвечает крестьянин.

– Ах, мой Аслан! – и паша схватился за голову.

Только он это сказал, видит: спускается с соседней горы – а гора-то вся в ухабах – старик, коня за co6oй ведет, а на коне груза – сорок пудов. Не конь, а тигр, ноги только тонкие и высокие.

Сжалось сердце, узнал он своего Аслана. Зaмaxaл рукой Андраник, побежал, задыхаясь, к старику. Подбежал и говорит:

– Здравствуй, старший брат!

– Здравствуй и ты, братец младший. Что так бежал?

– Да коня мне, коня жалко, что ж ты его так нагрузил?

– А на кого же мне груз, спрашивается, грузить?

– Да ведь это Шапинанда конь!

– А ты кто Шапинанду будешь?

– Я его главный конюх.

– Можно подумать, у Шапинанда конюшня есть, чтоб еще и конюшего держать, – ответил зангезурец. – Его подушка – камень, он уздечку из рук не выпускает. У нашего паши ни дома нет, ни конюшни, понял?

– Что верно, то верно, но этот конь в яблоках – Шапинандов конь, и твой младший брат вот уж неделю по лесам, по долам рыщет, чтоб найти его. Давай-ка мы с тобой спустим этот груз на землю, и я поведу своего огненного домой.

– Как ты сказал? Огненного? Про этого замухрышку? – удивился старик. – Да ты наши села обойди, Агулис, Цхну, Парагу, послушай, какие чудеса люди про пашу рассказывают. Слыхал, как паша Хой брал? Сел паша на коня. Конь заржал, взвился в небо и так ударил копытом, что ворота города пополам развалились. Дым, пыль, кони ржут, пули свистят, а паша спокойно въезжает в город. Вот что значит огненный конь! А ты привязался к этой кляче.

– Старший брат, говорю тебе, это конь Шапинанда. Этого коня подарил Шапинанду старейшина айсоров на Сасунской горе. Не простой это конь – бессмертный.

– Ну вот, еще и бессмертным сделался.

– Бессмертный, потому что его коснулось дыхание огненного коня.

– Твой паша где сейчас?

– Спит в палатке.

– Слушай, младший брат, или ты сумасшедший, или меня за такого принял, – обиделся горец. – Шапинанд сейчас в Хое на царской тахте сидит, одежду свою от пуль отряхивает. А Смбат-паша вызвал царского кузнеца коня его перековать. Это какое же сейчас время, чтобы герой спал в палатке?

– Ну ты горазд на выдумки, отец, – сказал переодетый полководец. – Это правда, что Шапинанд дошел до Хоя и Сейдавара, но у него и в мыслях не было садиться на царскую тахту. Он враг всем царям, он торопится найти своего коня, чтобы поспеть в Баку. Тот, кого ты называешь пашой, очень простой человек. Бывали дни, когда мы с ним вместе у чужих людей в конюшне спали, и хозяин дома обращался со мною ласковее, чем с самим Шапинандом, приняв меня за пашу.

– Все ты врешь! Если бы Андраник был таким же, как ты, обычным слугой, какой же он тогда паша! – расердился зангезурец и хотел уже продолжать дорогу.

– Да ты на следы его посмотри, где ты еще такие соледы видел? – вскричал Шапинанд, припав к земле и показывая на мелкие свежие следы от копыт.

– Теперь еще к копытам привязался. Да кто ж по копытам коня узнает? – рассердился зангезурец и стал божиться, что купил лошадь у одного мегринца, а тот – у торговца конями из Нахичевани.

Пока Шапинанд и старик спорили, вокруг собралась большая толпа; все, кто ехал по этой дороге, останавливались: дай, думали, узнаем, чем кончится спор.

– Ну ладно, раз ты мне не веришь, давай коня испытаем. Сначала ты его окликни по имени, Аслан его зовут, потом я позову, посмотрим, на чей голос откликнется. Кому в ответ заржет, тот, значит, и хозяин, – предложил Андраник.

Зангезурец согласился. Стали по очереди звать коня. «Аслан, Аслан мой», – позвал горец. Конь и ухом не повел.

Потом Шапинанд позвал: «Аслан, Аслан мой». И тут на глазах у всего честного народа конь громко заржал.

– Теперь видишь, что Шапинанда конь? – спросил Андраник.

– Вижу, братец, вижу, – и зангезурец в знак поражения поднял обе руки.

– Но я тебя без коня не оставлю, – сказал Шапинанд. – Придешь к нашему обозу, возьмешь себе любого приглянувшегося скакуна. И денег тебе дам.

– Деньги сейчас дай.

– Сейчас у меня с собой нет. Из Сасуна досюда дошел, а в руках вместо казны эту пустую уздечку держал».

Старик зангезурец снимает с Аслана поклажу и седло. Андраник садится на коня.

– Кто этот человек? – спрашивает раненный в ногу боец и идет вперед, расталкивая толпу.

– Конюх Шапинанда, – отвечают собравшиеся.

– Какой же это конюх, это сам Андраник-паша был! Он только одет по-другому! – восклицает солдат и, сорвав с себя шапку, восхищенно смотрит всаднику вслед. – Я служил в его Особой ударной части и эту свою рану получил в битве под Хоем.

Тут все один за другим срывают с себя шапки и тоже оборачиваются, смотрят на удаляющегося всадника.

А Андраник, слившись с Асланом, мелькает где-то у вершины горы – не различишь уже, где конь, а где всадник.

Дорога отлогая, петляет вдоль ущелья. А у этого ущелья еще одно ущелье внутри, да и у этого там – маленький овражек. Шапинанд гонит коня, выбирается из всех этих ущелий-оврагов. Выезжает на гору – семь дорог перед ним открываются. Не знает Шапинанд, какую выбрать. Конь горячий, бъет копытом – бъет копытом да и скатывается в овраг. Два мужика, в запачканной мукой одежде, бегут через овраг, поднимают Андраника за руки. «Что это с тобой, братец, – говорят, – ты же с седла падаешь…» Отвечает Андракик: «Из тысячи голосов я своего коня ржанье различу, из тысячи следов след своего коня узнаю, но на вашей горе семь дорог передо мной открылось, и мы с моим конем растерялись, не знаем, по какой идти». Эти двое принесли воды из речки, из той, на которой мельница работала, дали всаднику напиться. Потом спрашивают его: а сам ты, мол, кто? «Я, – говорит, – Андраник-паша, спешу в Баку, Шаумян меня на помощь позвал».

Старый мельник, оказывается, был товарищем бакинского Степаноса Шаумяна. Три хлеба на скорую руку испек, положил Андранику в хурджин и говорит: «Три дороги по левую руку оставишь, три дороги по правую, сам пойдешь по средней дороге, она тебя в Баку приведет».

Аnдраник привязывает к седлу хурджиn с тремя горячими хлебами и, вскочив на Аслана, едет в Бест. Возле Беста он узнает, что Шаумян Степанос и его двадцать пять товарищей расстреляны. Что с Шапинандом сделалось! Уронил голову на седло и плачет. Потом пришел в себя и вадит, что стоит над оврагом возле села Парага, вот и лес рядом. «Боже правый, – говорит, – когда это было! Я из Селима в ущелье Вайоц спустился, поля и леса зеленые были, теперь зерно поспело, а я все еще на Каджаранской дороге».

В это время со стороны Парадашта черный ворон прилетает, садится на дерево, под которым конь Андраника сtoит.

– Ах ты, ворон, божья птица, – говорит Андраник, – что за черную весть мне в белом клюве принес?

Сказал он так, и в ту же минуту из клюва птичьего на коня упала бумага, а ворон улетел. И вдруг видит Андраник – то место на спине лошади, куда бумага упала, почернело.

А конь Шапинанда ведь мудрый был – поворачивает голову и говорит: «Эх-вах, Шапинанд, твой товарищ Себастиец Мурад убит, уже и похоронили его на кладбище Эрменикенд, а ты и не ведаешь».

Горе, горе! Шапинанд без чувств падает на коня. Хурджин, сорвавшись с седла, катится в ущелье». …Было уже темно, все огни были погашены, когда Аджи Гево предстал перед Шапинандом.

– Докладывай коротко.

– Телеги готовы. Кони все до одного подкованы. Конница в боевом порядке, можем хоть завтра выступить.

– К народу ходил?

– Был. Сидят на берегу реки, байки про вас рассказывают. Сказки.

– Сказки? Наш народ любит ковер ткать. Сколько яблок упало с неба?

– С неба упало три хлеба. Один – Ленину, другой – Степаносу Шаумяну, а третий – всем нам.

– А тебе ничего не досталось?

– А мне оплеуха досталась, которую ты мне отвесил в сказке.

– Ну, теперь-то ты можешь затянуть свое «ло-ло». Иди отдыхай.

И Аджи Гево и впрямь запел старую гайдукскую песню, где через каждые два слова повторялось «ло-ло».

Полковник Гибон На городской площади Гориса выстроилась конница. Пришли представители духовенства, народ сбежался. Зангезурские женщины вышили красное знамя для войска Андраника. На шелковом стяге с золотыми кистями было вышито: «Особая ударная армянская часть».

Приняв знамя из рук самой старой мастерицы Гориса Султан-Баджи, Андраник сказал: «Я бы хотел, чтобы это было последнее знамя, которое дает армянская мать своему сыну, напутствуя его перед боем. Пусть это знамя несет с собой удачу и мир. Я принимаю его с глубоким сознанием ответственности прежде всего перед нашей историей, а значит, и перед будущими поколениями Армении, перед вами, жители Сисиана и Гориса. Я уверен, когда на свете станет спокойно, когда все страсти улягутся, наши потомки благословят этот день и это знамя».

После торжественной части конница, пустив вперед знаменосца с красным знаменем, вышла из города. Уже стемнело, когда всадники, пройдя над Хндзореском, добрались до последнего села в Горисе – Теха.

Голой пропастью разверзлось перед ними ущелье Зап. Шанинанд стянул все войско к этому ущелью и, стоя с биноклем в руках возле пушки, готовился начать обстрел вражеских позиций.

Вдруг возле старого моста показался автомобиль с белым флагом. Три всадника поскакали навстречу. Вскоре один из них вернулся и сообщил, что это англичанин, полковник, приехал вести переговоры о мире.

– Имя?

– Гибон.

Командный состав засуетился, приводя в порядок палатку. Палатка Шапинанда была разбита на передней линии, под огромным утесом. Над палаткой развевалось красное знамя – подарок женщин Гориса. Аджи Гево и Торгом быстро расстелили на полу несколько ковров, в углу положили подушки и попросили Андраника принять чужеземца торжественно и с церемониями, стоя у входа в палатку.

– Ладно, ладно, это мы знаем, вы свое дело делайте, – пробурчал Андраник.

Он надел свой генеральский мундир со всеми регалиями, зачесал назад волосы, как обычно, и вышел навстречу английскому полковнику.

Белый флаг промелькнул над мостом и остановился возле самой палатки, где выстроились в почетном карауле две роты пехотинцев и отряд конницы. Полковник вышел из машины. Переводчик Шапинанда встретил его и, проведя перед войском, повел к палатке.

Ущелье Зап, небо над которым всю ночь было красным от солдатских костров, до сих пор мирно курилось. Вдоль всей дороги солдаты что-то калили на огне.

– Что это они делают? – удивленно спросил англичанин.

– Пшеницу жарят, чтобы есть вместо хлеба.

– Значит, одержавшие столько побед армянские воины обречены на голодное существование?

– Да.

– А если бы дать им паек наших солдат, что бы они тогда сделали?

Армянский полководец приветствовал англичанина и пригласил его зайти в палатку, где, конечно, не было ни стола, ни стульев, а только наспех расстеленные ковры и две-три подушки, чтобы сидеть по-турецки.

Английский полковник, явившийся на переговоры, был среднего роста, худой, с невыразительной внешностью. Шапинанд по сравнению с ним был роскошно одет и вид имел куда более представительный. Взгляд нашего полководца выражал строгость, но глаза, если вглядеться, были полны живости и приветливости. Гибон понимал, что перед ним стоит тот самый знаменитый армянин-полководец, который в последнюю минуту объявил Нахичеваньский уезд частью Советской России и вел переговоры с красным комиссаром Кавказа Степаном Шаумяном, решив присоединиться к Красной Армии. Англичанин и армянин посмотрели друг на друга изучающе и сели. Андраник сел, подогнув под себя ноги по-турецки, а англичанин, непривычный к этому, кое-как примостился перед полководцем. Между ними сел переводчик.

Гибон сказал, что приехал из Баку по поручению командующего общими союзными войсками Томсона.

– У меня письмо от него. Кроме того, официально заявляю вам, что союзники одержали победу, немцы и турки потерпели поражение. Объявлено перемирие, и потому я хочу попросить вас, чтобы и вы со своей стороны прекратила огонь и не двигались вперед ни на шаг. Томсон требует от армян остановиться там, где их застанет это письмо. Если же вы нарушите условия перемирия, это будет рассматриваться как враждебные действия по отношению к союзникам, что вызовет ответные действия. Андраник оборвал его:

– А как же наши собственные требования? Как с этим быть?

– Ваши требования должны быть рассмотрены за столом перемирия и разрешены мирным и честным путем, чего вы вполне заслуживаете своими бесконечными жертвами и преданностью делу.

Армянский полководец потянул за рукав своего переводчика:

– Скажи ему, что я не очень разбираюць в дипломатии и не очень во все это верю, но приму перемирие с условием, что каждый из нас сдержит слово.

Через некоторое время обе стороны объявили перемирие. Поверженный неприятель был доволен, победитель-армянин пребывал в печали. Потухли костры в Запохском ущелье, свернули палатку полководца.

В самом деле, что за странное перемирие, и почему его солдаты стоят, безнадежно понурившись? Андраник сжимает в руках письмо командующего союзными войсками, и в глазах его та же тревога, что и у солдат. Союзникам, чьей победе они так способствовали, суждено было еще раз обмануть надежды армянского народа.

Отправившись с полковником Гибоном в Горис, андраник на приеме у англичан поднял бокал за простых английских солдат, за их матерей, но, не сдержавшись, в конце официального тоста вскочил на ноги и, с вздувшимися на лбу жилами, с горящими глазами, бросил презрительно:

– Подите и скажите британцам, а также своим королю и королеве, что с сегодняшнего дня я умываю руки и не имею ничего общего с союзниками. Я продам всех своих коней на ереванском базаре и верну все, что получал от вас в помощь. Вы принесли мне приказ, чтобы я прекратил огонь и дожидался решений мирных переговоров. Но какие гарантии вы мне даете? В этой войне армяне доблестно сражались в Турции, на Кавказе, в Иране и в далекой Сирии, оказав немалую поддержку союзным войскам. Только российские армяне дали триста тысяч солдат. И уж если на то пошло, турецкая Армения была стерта с лица земли потому, что была вашим союзником. И сегодня, когда вы победили, вы разрешаете, чтобы растоптали древний христианский народ, а ведь это ваш малый союзник. Фактически вы продолжаете дело истребления армян, начатое османским правительством. Вы запретили нам драться за нашу страну и за наше существование, приговорив нас к позорной голодной смерти. Вы своими глазами видели, в каком состоянии были мои солдаты в ущелье Зап. С хладнокровием людоедов вы спокойно наблюдали, как безропотно гибнут от голода мои люди у стен Татэвского монастыря и в самом Горисе. До сих пор я терпеливо ждал, когда же наконец обратят взоры в нашу сторону, когда подумают о том, чтобы спасти мой народ. Объявлено перемирие, но почему мои солдаты не принимают участия в победном ликовании? Сердца их переполняет боль. Если даже сам господь сейчас скажет мне, что с моим народом обошлись справедливо, я крикну ему в лицо – нет!

И, поставив полный стакан на стол, Шапинанд, взволнованный, покинул гостиницу Гориса и, перейдя площадь, пошел к берегу реки. Шел он быстро, приговаривая сердито: «Чтоб вашу ложную гуманность, да ваше христианство, да вашу дипломатию…»

Под оголившимися прибрежными деревьями прикорнули семьи беженцев. Шапинанд увидел Мосе Имо с его княгиней-женой и дочкой. Рядом сидел хутец Цахик Амбарцум. С палкой за спиной, с лопатой в руках присел на камень поливальщик Фадэ.

Он посмотрел на них, молча кивнул и прошел мимо. Встал на высоком утесе, облокотился на камень и вспомнил другую свою речь, произнесенную в Пятигорске три года назад: «Чего ждут армяне от будущего? Очень многого. Только в будущем мне видится наша жизнь… Все надежды наши возложены сейчас на Россию. Армянский народ вверяет ей свою судьбу. У нас, армян, никогда не было стремлений, идущих вразрез интересам России. Горе тому армянину, который попытается закрыть перед нами двери России. Россия – наш единственный друг. Мы многого ждем впереди, а сейчас перед нами та же задача, что и перед всеми остальными, – расправиться с преступником, развязавшим нынешнюю войну. Только на останках немецкого империализма можно воздвигнуть устойчивый мир, который, как живая вода, поднимет из руин и Армению».

И вот пожалуйста – кто бы мог подумать: Германия разгромлена, но где Армения? Сасунец Фадэ до самого Гориса из Хтана дошел. Об этом разве мы мечтали?

– «Ло-ло-ло», – послышалось за спиной.

Увидев, что Шапинанд покинул застолье, Аджи Гево вышел за ним и незаметно пошел следом.

Андраник оглянулся, улыбнулся и подозвал его к себе:

– Скажи Родник Сосе, чтобы оставалась с беженцами в Горисе, пока дороги откроются. А войско двинется сейчас. Приведи в порядок обоз и отведи одного коня для полковника Гибона. Завтра выходим.

– Слушаюсь, полководец! – вытянулся Аджи Гево и, насвистывая «ло-ло», поспешил к обозу.

Дайте ему коня В 1919 году, в канун великого поста, Андраник оставил Горис и направился к ущелью Вайоц.

Сплошной снежный покров забил все горные переходы Зангезура. Дул резкий ветер, начинался буран. Караван состоял из семи человек. Все семь – из командного состава.

Впереди ехал сам Андраник, за ним бежал жеребец без всадника, следом – шесть офицеров. Они доехали до трех холмов, дальше дорога сворачивала налево. Большая часть войска уже стояла в Ангехакоте, возле Сисиана.

Когда переваливали самую высокую цепь Зангезура, началась пурга. Кони продвигались вперед вслепую, из-за снега ничего не было видно.

И тут все заметили, как кто-то незнакомый бежит, хочет догнать отряд. Он то отворачивался от ветра, то, закрыв лицо ладонями, пытался противостоять его натиску и с трудом переставлял ноги.

Кто-то из офицеров, ехавших впереди Аджи Гево, спросил:

– Кто этот несчастный?

– Полковник Гибон.

– А почему он не на коне?

– Андраник на него рассердился и забрал коня, вот он и идет на своих двоих.

– Но почему?

– Да все из-за красного знамени, того, что горисские женщины нам подарили. Англичанин не хотел, чтобы мы шли под этим знаменем. Он его еще в Запохском ущелье углядел, над палаткой. Не понравилось оно ему, видишь. Пашу можно понять, он еще со вчерашнего дня не может успокоиться. В гостинице так из себя вышел, я уж думал, сейчас вмажет, ударит союзничка по круглой сытой морде. Но обошлось, слава богу.

– И все же англичанин в летах уже, – возразил офицер, – Вы с пашой старые товарищи, Аджи, вы один из самых прославленных фидаи, вас он послушается. Скажите, чтобы вернул ему лошадь.

Аджи Гево стегнул своего коня и объявился рядом с полководцем.

– Паша!

– А-а! – прогремел ветер, скатываясь в пропасть.

– Паша! – снова позвал Гево, наклоняясь к паше.

– Устал, Гево? Вместо тебя ветер свистит твое «ло-ло». Потерпи малость. Гайдук дружен с бурями. Помнишь тавросскую метель? А ураган в Рахве-Дуране? А Багеш? Это последний перевал, сейчас начнется спуск к Базарчаю.

– Паша, англичанин устал, еле плетется.

– Что ты сказал?

– Говорю, англичанин устал и не может идти, а буря набирает силу.

– Я наказал его. Он и по дороге спорил со мной и лукавил, когда речь шла о нашем народе. И красный цвет нашего знамени ему, видите, не нравится. Ты видел, как он грубо обращается с лошадью? Нечего его жалеть. Пусть пройдется немножко, пусть поймет, какие муки претерпел армянский солдат, воюющий за свободу.

– Жалко человека, паша, задохнуться может в снегу.

– А нас разве не жалко? – прервал его полководец. – А Себастийца Мурада не жалко? Комиссара Шаумяна не жалко? А сотни русских солдат, убитых в Шамхоре, а наш народ, который раскидало по всеми свету, – его разве не жалко? А араба, а индуса не жалко? Нет, Гево, скажу тебе: с того дня, когда наш парламентер Мосе Имо вернулся из Лондона с пустыми руками, я навсегда потерял веру в английских правителей и их офицеров.

– Паша!

– Пусть идет пешком!

– Паша!

– Не испытывай мое терпение. В душе моей та же буря, Аджи, и даже посильнее. Наш народ перебили-перерезали, а ты коня ищешь для англичанина. Да он иголку и ту пополам делит.

– Ло-ло-ло…

– Никакие «ло-ло» не помогут. Ступай. И белый всадник отвернулся. Грубые черты полководца, казалось, еще больше затвердели. Может, он в последний раз проходит по этим горам… Его взгляд в эту минуту был устремлен за пределы Армении. Недоверие к союзникам все более возрастало в нем, с правителями же peспубликанской Армении он был в размолвке. Ереван с неодобрением следил за действиями, его войска. Это н было причиной того, что национальный совет Гориса так затягивал ремонт обоза. За год до этого трое военных в Зангезуре признались, что их прислали убрать Андраника. Распускались упорные слухи, что полководец убит.

В Карине дезертиры обозвали его «безродным». А здесь, в Ангехакоте, его старый гайдук поднял на него оружие. Как он любил Ахо! И раз уж верный сасунец поднимает на тебя руку, о чем тут говорить! Разногласия были и среди командного состава. От него бесповоротно отделился Сасунский полк, ушли командир конной сотни Саргис Чепечи и командир третьего батальона доктор Бонапарт. Большая часть войска и командного состава во главе с полководцем Махлуто, оставив Зангезур, ушла к Еревану. Даже его гонец Андреас не вернулся из Талина. А тут еще эта буря. Сама природа восстала против него. Зачем же здесь в таком случае оставаться? И он решил идти в Эчмиадзин. Сдаст оружие католикосу и покинет Армению.

– Егише! – крикнул он.

– Слушаюсь, полководец!

– Этот англичанин устал и может задохнуться в снегу. Дайте ему коня.

Через некоторое время полковник Гибон, став послушной овечкой, двигался на коне вместе с караваном.

Весеннее палящее солнце нагрело Воротанское ущелье, через которое шла пехота, а их маленький караван двигался по тропинке, расположенной выше.

Вскоре показалось последнее село Сисиана. Перед ними встала белая гора. Это была долина Базарчая. Впереди был трудный и пустынный переход от Базарчая к Гергеру. Снег в этих местах был выше человеческого роста. Он завалил все дороги, заровнял все ухабы и рытвины.

Их было семеро всадников – один английский полковник и шесть офицеров-армян. И опять впереди ехал сам Андраник.

Из ближнего села Андраника вышли встретить с хлебом-солью.

– Что за буран, а! – крикнул Андраник, обламывая сосульки с усов. – Вместо того чтобы хлеб-соль выносить, расчистили бы лучше дорогу.

Он дал базарчайским молоканам денег, и те расчистили довольно большой отрезок дороги. Войско прошло. Пехота по большаку пошла, конница – горами.

В кечутской низине редкие кустарники с шумом стряхивали с себя апрельский нагревшийся снег.

Рассказ моего конюха Я был в Нор-Баязете, когда объявился мой конюх Барсег. Он слегка прихрамывал. Барсег бросил на меня виноватый взгляд, опасаясь моих упреков, но я был больше склонен услышать рассказ о его славных подвигах, так как не сомневался, что он таковые совершил, раз стоит передо мною живой и невредимый.

«Командир, – сказал Барсег, обращаясь ко мне. – Когда пришел гонец от Андраника, чтобы мы шли в Лори, и ты велел мне проводить его, я заметил, что Андреас намерен напасть на Ибрагима-хана. И впрямь, в Давташенском овраге произошел поединок между Андреасом и Ибрагимом-ханом, и Андреасу пришлось худо, его лошадь подбили. Я посадил его к себе в седло, и мы на одном коне добрались до Аштарака.

В Аштараке Андреас сказал мне: «Барсег, я должен как можно скорее попасть в Лори. Дай мне своего коня, а сам возвращайся к Махлуто и вместе с ним иди в Карчахач». Послушался я его, отдал своего коня. Не успел он оседлать его, видим – Фетара Манук с Чоло и Бородой, взяв группу сасунцев, спешат в Баш-Апаран, там, значит, бой идет.

Я посмотрел на Андреаса: дескать, ребятам помочь бы надо, но Андреас как заладил: «Я должен вернуться к Андранику». В общем, сел на моего коня и поехал в сторону Лори. Я остался без коня. Но Фетара Манук дал мне другого коня, и мы целый день дрались с аскярами – те хотели прорваться к Еревану через северо-восточный склон Арагаца, а шли они от Александрополя. Так, в перестрелке, дошли мы до Егварда.

Тут Чоло сказал нам, что неприятель с многотысячным войском стоит у берегов Аракса и грозится пойти через Эчмиадзин к Еревану. Оставил я Баш-Апаран, кинулся в Ереван.

На окраине города я увидел старика, тот читал воззвание, обращенное ко всем воинам и жителям Еревана. Воззвание было прикреплено к скале, я подошел и тоже прочитал:

«Армяне, спешите спасти свою родину… долг каждого армянина отдать все свои силы для решающего удара по врагу. Нужно еще одно последнее усилие, и враг будет изгнан из нашей страны.

Соотечественники, не время медлить, спешите во имя многострадального нашего народа, не допустим его физического истребления! Вставайте все на священную войну!

Беритесь за оружие! Идите на Сардарапат!»

Старик кончил читать, окинул взглядом всех собравшихся и с криком: «Свобода или смерть!» – пошел вниз по улице, увлекая за собой толпу. Толпа росла, вскоре вся улица была запружена людьми. И меня подхватила эта лавина, вместе с народом я очутился в центре города, перед огромной церковью, построенной из черного камня. Я увидел пять луковичных куполов, на них крест, но не такой, как наш, – на этом кресте еще одна перекладина была, косая. Мне сказали, что это русская церковь.

Толпа двинулась к мосту через Зангу, а я привязал своего коня у дверей церкви и поднялся на колокольню. Я посчитал колокола – их было восемьдесят штук. Язык самого большого колокола был с голову моего коня. Потянул я веревку. Город загудел от набата, звон его, говорят, дошел до самого Егварда. Напротив церкви был родник, и вот гляжу я – люди выстроились цепью и передают из рук в руки кувшины с водой, и цепь эта тянется аж до самой железнодорожной станции.

– Это что же значит? – крикнул я, свесившись с колокольни.

Мне ответили снизу, что вода для воинов, сражающихся в Сардарапате. Кувшинами доставляют на станцию, там переливают в бочки и везут нa Сардарапатское поле. Я спустился с колокольни и тоже встал в цепь. Но не мое это было дело – ни воду передавать, ни в колокола бить. Ведь я был воин, мое место было там, где шел бой.

Сел я на коня и поспешил к берегам Аракса. Я заметил, что люди на телегах, на ослах, а то и просто в руках несут боеприпасы для наших воинов. На полдороге я увидел оставленную без присмотра пушку. Я дал своего коня, чтобы пушку эту как можно скорее доставили на поле.

Дальше я пошел пешком.

Аракс разлился. Через поле к Ай-Зейве ехал на коне епископ – на голове тиара, в руках высоко занесенная сабля. Карабахец он был, имя Гарегин. Лицо у святого отца было худое и ничем не примечательное. Возраст – что-нибудь под сорок. Рядом с ним ехали три молодых священника – Езник, Даниэл, Тадевос – с высоко поднятыми крестами, а за ними толпа – кто с оружием, честь честью, кто в исподнем белье и босиком. Епископ остановил коня.

– Дорогой наш народ! – обратился он к людям. – Араратская Армения под ударом. Армянским войскам приказано оставить Сурмалу и отступить в горы Котайка. Поступило предложение срочно перенести главный алтарь в Севан, Но полчаса назад святейший католикос объявил, что отказывается переносить куда бы то ни было святой престол. Если армянское войско окажется бессильным встать на защиту своего святилища, католикос сам возьмет меч в руки и будет биться до последнего, но не оставит святого Эчмиадзина. До сих пор вы целовали мне руку, – сказал епископ, обращаясь к войску и народу, – а теперь я целую вам ноги. Все на врага!

К нашей радости, все войско и весь народ Араратской долины вступили в неравный бой с врагом. Взялся за меч и святой Эчмиадзин. Дерево – оно корнями дерево, дом – своей основой дом. И епископ Гарегин, а за ним и многотысячная толпа крикнули: «Вперед, к новому Аварайру!»

На берегу Аракса я в первый же день оступился, скатился в какую-то яму и увидел лежавшего там лицом к земле раненого. Раненый сжимал в руках уздечку. Наклонился я посмотреть, кто это, и вдруг на затылке своем почувствовал теплое дыхание. Оглянулся, а это мой конь, на котором я брал Талинскую крепость. Раненым – вы, наверное, догадались – был Андреас. Вид жуткий; не знаюший его человек, глянув на лицо Андреаса, мог окочуриться от страха.

– Андреас, – сказал я, – ты здесь? Ты же на моем коне поскакал в Лори, я сам видел.

– Верно, я даже не стал драться в Баш-Апаране, потому что хотел как можно скорее поспеть к Андранику, да по дороге узнал, что в Сардарапате бой, – заговорил Андреас, садясь рядом. – Куда идешь, Андреас, говорю себе, на берегу Аракса наши бьются. А тут еще со стороны Еревана в колокола ударили, ну, думаю, дело серьезное, армянская земля в опасности. Так для какого же еще дня ты, Андреас, сказал я себе, и повернул коня к Сардарапату. Справа от меня двигалась конная рота корнета Вано, а слева – конные полки из Вана, Зейтуна и Дали Казара. Я присоединился к роте алашкертца Айваза. Уж скольких аскяров из войска Шевки-паши перебил я за эти два дня, не счесть. То, что я не добил, твой конь своими копытами задавил. Этого Сардарапата не случилось бы, если бы мы в свое время защитили как следует Эрзерум, Битлис и Карс, – покачал головой Андреас.

Не Андреас, а сущий медведь. Пока мы разговаривали, из кустов выскочили четыре вооруженных аскяра – одного чуть кандрашка не хватила при виде Андреаса, остальных трех Андреас из своей винтовки тут же на месте уложил. Еще нескольких уничтожил я, обстреляв тростники, – они прятались там за трупами убитых.

Целый день с утра до вечера грохотали пушки. Вечером бой кончился, мы одержали победу. Десятки тысяч солдат из войска Шевки-паши лежали убитые.

Последняя битва была на горе Большая Артени. Там был убит командир батальона смертников. Я взял на себя командование батальоном и повел всех в бой. Конный эскадрон мушца Странника ударил с высот Мастары, а мы подошли снизу и такую устроили им бойию, что солдаты Шевки бежали сломя голову до самого Ани. Ванец Джхангир-ага со своими конникамн-езидам тоже был с нами, и Мамиконян Арха Зорик.

Я вернулся на берег Аракса. Издали вижу, что над той ямой, где лежал Андреас, кружатся черные вороны. «Вай, – сказал я, – Андреаса убили!» Подбежал я, гляжу – Андреас сидит в яме, стонет и краешком глаза поглядывает, как воронье раздирает убитых аскяров. Рядом посуда с водой стоит.

– Андреас, – сказал я, – ты ранен, давай отвезу тебя в Ереван.

– Нет, – сказал он, – я гонец Андраника-паши, я должен вернуться к нему. Привяжи меня к седлу, и выведи на дорогу, лошадь сама привезет меня в Лори.

– Андреас, – сказал я, – ты пришел к нам гонцом седьмого мая, а теперь конец мая, Андраник, небось, давно уже из Лори ушел.

– Все равно, привяжи меня к седлу, где бы паша ни был, лошадь привезет меня к нему, – настаивал Андреас.

Вижу, нет, не переспоришь его, кое-как поднял, усадил в седло, привязал покрепче, чтоб не упал. «Что ж, догоняй давай войско Андраника»,- сказал я и вложил ему в руку поводья. Отъехал он немного, а я стою смотрю вслед. Вдруг Андреас распутал веревки и машет кулаком, кричит вороньей стае: «К Еревану не приближайтесь, от вас смердит! На это поле сошел сам прародитель Ной, он посадил здесь виноградную лозу. Вот так-то мы справимся со всеми, кто пойдет на нас!»

Куда он такой поедет, думаю, отвезу-ка я его лучше в больницу при крепости.

Я в порядке, не задерживай меня, я должен догнать пашу! – Андреас кое-как выпрямился в седле и направил коня в сторону Егварда.

Куда привез его мой конь, я так и не узнал, но, пока я еще мог его видеть, он поднимался в горы все выше и выше.

В тот же день меня ранило в ногу, и я оказался в госпитале в Ереване, это в Ереванской крепости. В этой крепости была еще одна крепость – по имени Шушан. Шушан меня узнала.

– Почему, – спросила она, – полководец Махлуто прислал меня сюда, а сам за мною не приехал?

Шушан была сестрой милосердия. Она ухаживала еще за одним манаскертцем, раненным в Сардарапатском бою.

Вскоре нас с манаскертцем выписали из госпиталя. Мы двинулись через Канакер к Егварду. В Егварде мы узнали, что Фетара Манук со своим войском выступил против правительства Араратской республики. К нему присоединился мушец Странник, он только что вернулся из Сардарапата. Мы спросили Манука, что было причиной этого бунта, и он сказал, что власти Армении заключили мир с Вехибом-пашой, уступив ему большую часть наших земель, а полководца Андраника изгнали за пределы республики.

– Андраника изгнали? Выходит, мы напрасно воевали в Сардарапате и Баш-Апаране, – сказал манаскертец, и мы с ним поехали к Нор-Баязету.

В селе Лчашен манаскертец встретил беженку по имени Вардануш. Сколько на свете живу, двух красавиц только видел в своей жизни – Шушан и Вардануш. Манаскертец был сражен красотой Вардануш и остался в Лчашене.

– Во всем мире сейчас неспокойно, а тревожней всего – в Армении. Время для любви не настало еще, – сказал я.

– Мир любовью успокоится, – ответил манаскертец, и мы расстались.

Он остался в Лчашене с Вардануш, а я поспешил в Нор Баязет».

Конюх мой закончил свой рассказ и закрутил усы.

Я, конечно, простил его, – ведь он участвовал в битве при Сардарапате…

Обиженный предводитель Весной 1919-го Андраник со своим войском, одолев горный переход через Зангезур, направился в Араратскую долину.

Дро, командующий воинским округом Ереванской губернии, получил известие, что конница Андраника подошла к станции Арарат, где стояли индийские и английские части. В особом салон-вагоне Дро поспешил в Давалу встретить Андраника. В честь полководца в Ереване решено было устроить роскошный прием с оказанием всяческих почестей. Когда Дро прибыл в Давалу, выяснилось, что Андраник уже ушел оттуда. Дро поехал в Арташат, но Андраника уже и там не было. Дро почувствовал, что Андраник избегает встречи с ним. Продолжая следовать за Андраником по пятам, Дро настиг его в районе садов Далмы.

Дро относился к Андранику свысока, считая его всего лишь опытным руководителем партизанского движения, не получившим специального военного образования и не участвовавшим, кстати, в последних страшных битвах при Сардарапате, Баш-Апаране и Каракилисе.

Внизу, под старинным мостом, разбушевавшаяся, несла свои воды весенняя речка Раздан. Впереди возвышались обе вершины Масиса, а позади был Ереван.

Встретились сдержанно. Дро пригласил Андраника в Еревам.

– Я в Ереван не войду, я дашнакского правительства не признаю, – решительно отрезал Андраник.

Взмыленные кони ударной части, смешав свою горчичного цвета мочу с мутными волнами Раздана, с ржанием прошли по старинному мосту. Впереди ехал Андраник, за ним двигалось войско, и шла через сады, приближаясь к Эчмиадзину, армия беженцев.

Солдаты были усталые. Усталым было все, даже петляющее шоссе, по которому шли солдаты. Даже пыль, которая поднималась из-под копыт их коней.

Дро давно уже доехал до Эчмиадзина и приказал гapнизону оказать Андранику достойную встречу, уверенный, что в конце концов Андраник завернет в Ереван, чтобы приветствовать рождение Армянской республики. Но, придя в Эчмиадзин, Андраник тут же свернул к патриаршим покоям. Это вызвало переполох среди эчмиадзинского гарнизона и повергло в растерянность самого Дро и все местное население.

– Андраник пошел к матери-церкви. Почему? – растерянно спрашивали друг друга люди.

Католикос армянский вместе с епископами и архимандритами вышел встретить прославленного полководца. Армянское духовенство мужественно сражалось в Сардарапатской битве – это была встреча храбрых.

Ворота открыли, и солдаты вошли в церковный двор. Въехал синий всадник на синем коне. Вошло необычное войско, какого ни Эчмиадзин, ни сама Армения во веки веков не видели. Не бывало еще на белом свете такого войска, не проходили по этой дороге такие солдаты, не топтали землю эчмиадзинскую, священную, такие кони.

Жители Эчмиадзина, и стар и млад, бежали вдоль дороги, и воздух звенел от их криков. «Ура» – кричали они то и дело.

И пали знамена у стен храма на берегу озера. Друг на дружку легли старые, отслужившие свой век знамена, видавшие славные битвы при Дилмане, Багеше, Карине, Хое. Полыхая по ветру, пало ниц пурпурное знамя, подаренное зангезурскими женщинами.

Были брошены на землю оружие и все военное снаряжение.

И обратился к войску, сказал своим верным солдатам Андраник, полководец их:

– Мои славные солдаты, настал час нашего с вами расставания. Завершен наш боевой поход. Наше оружие и знамена мы сдали армянскому католикосу. Но перед тем как расстаться, хочу сказать вам несколько слов. Я не получил большого образования, – продолжал полководец, – я такой же, как вы, выходец из народа, такой же, как вы, солдат. Красивых речей говорить не умею. Мне пятьдесят четыре года уже, и я все еще не женат. Борьба за свободную жизнь, борьба за честь нации – такой была наша с вами жизнь. Я не помню, что такое кров над головой, небо Армении заменяло мне его. Свою воинскую жизнь я начал с гайдуков. Пошел в Сасун, забрался в темный хлев и стал чинить там оружие. Возле села Гелигюзан в Алочаге, Тахврник еще это место называется, меня схватила болезнь суставов, да такая сильная, что я десять раз на дню призывал смерть. Шесть месяцев не знал я ни сна, ни покоя. Я перепробовал известные средства, но без толку. «Боже, пошли архангела Гавриила по мою душу, освободи ты меня от этой муки тяжкой», – вырвалось у меня однажды, когда боль довела меня.

Спаханский князь Макар, ему под восемьдесят было, но крепкий еще был старик, ничего, сидел рядом со мной, когда я так сказал, трубку свою курил. Он мне тогда, помнится, еще сказал: «Андраник, лао, Габо, архангел Гавриил то есть, каждый раз, когда хочет прийти по твою душу, как просунет голову за дверь, так и видит твое ружье на стене, тут же и уходит обратно». Судьба ли моя была такая, но Габо действительно так пока и не зашел, а то оружие, которого Габо испугался, я вот уже тридцать пять лет не выпускаю из рук. Моими пуховыми подушками были Сасунские горы. С ружьем в руках, на коне и пеший, я прошел всю Армению из края в край. Наша с вами жизнь прошла в гайдукских битвах и освободительных войнах. За столько лет я не видел ни одного фидаи, который бы умер своей естественной смертью. Своей отвагой и героическими делами вы высоко пронесли честь нашего народа. Ни единым позорным поступком не обесчестили свой меч, не запятнали свое честное имя фидаи.

С великим терпением несли вы свой крест. Я не слышал ни слова жалобы. Голодными и раздетыми оставались вы по нескольку дней. Зимняя стужа, снег, дождь, град – все было против нас. Но вы не посмотрели ни на что – ни на вражеские пули, ни на вьюгу и метель. Такое ваше поведение воодушевляло меня, и мы вместе одержали немало славных побед. Жить свободными или умереть героями – это был ваш девиз. Бесчисленными, бесконечными были бои, которые мы вели против османского насилия во имя родины. Я прощаюсь с вами, оставив в своем сердце память о вашей отваге и преданности. Неважно, что будут думать о нас друзья или враги. В Сасуне есть гора, называется Андок. Из-под этой горы бьет обильный ключ. Сасунцы верят, что в этом ключе живут огненные кони. Сасунцы верят в этот ключ больше, чем в самого бога. Они утверждают, что из этого ключа вышел Куркик Джалали, конь Давида Сасунского. Я могу сравнить вас только с огненными конями этого родника. Вы не обычные люди – вы огненное поколение, которое вышло из-за легендарной горы Сасунской. Я говорю эти слова как напутствие для всех живущих и как утешение в память о всех погибших.

Больше мне нечего вам сказать.

Теперь я хозяин только над самим собой. Вы свободны. Поступайте, как знаете. Здесь Армения, кругом армяне и земля наша. Можете по-прежнему служить армянскому народу, как служили до сих пор. Те солдаты, которые захотят вернуться домой, пускай возвращаются. Тех, кто захочет остаться со мной, я возьму с собой. Я ухожу, оставив здесь часть сердца, надеясь когда-нибудь снова увидеть вас. Я всех вас любил, но самым любимым и самым храбрым среди вас был полководец Махлуто, его сейчас нет рядом с нами. Это тот юноша, который пришел ко мне в Тахврник, принес починить приклад Родника Сероба… Постарайтесь жить так, чтобы мне не было стыдно за вас. Доброго вам пути, и да будет благословенна память о наших погибших героях! Прощайте, мои любимые солдаты!

Потом Андраник написал записку – в этой записке, обращенной к правительству Армении, он просил всего лишь три пуда овса для своей лошади… за наличный расчет.

Смуглолицый юноша, который стоял возле гостиницы «Казарапат», вдруг отделился от стены, словно что-то толкнуло его, и направился к полководцу. Шапинанд заглянул юноше в глаза и понял, откуда ему грозит опасность. Злоумышленник так же неожиданно бросил на землю оружие и опустился на колени перед Большим гайдуком. Солдаты хотели устроить над ним расправу, но Андраник не позволил и, подняв смуглолицего с земли, сказал ему:

– Ты пойдешь за овсом. Отдашь эту бумагу кому-нибудь в правительстве Дро и принесешь мне три пуда овса за наличные.

Молодой человек взял бумагу и медленно стал уходить, держась за стены, и тут полководец снова окликнул его:

– Подойди ко мне.

Смуглолицый вернулся.

– Ни у одного моего гайдука нет могилы под этой луной. Был у меня старый солдат, талворикец, звали его Киро Осман, он убил Селим-бека в битве при Гели. Недавно я узнал, что его предательски убили в Верхнем Артике и он лежит там в какой-то безымянной яме. Я хочу, чтобы на его могиле стоял камень. Пусть хоть у одного сасунского солдата будет могила. Про это тоже скажешь Дро. Три пуда овса и один могильный камень. Не забудь… Так что, значит, ты должен сделать?

– Три пуда овса и один могильный камень в Артике над погибшим гайдуком, – повторил смуглолицый.

– Молодец, сынок. Давай действуй.

Осажденная столица Не успел Андраник отъехать от Эчмиадзина, темной ночью принесли ему весть о том, что на берегу Раздана семь человек из его солдат убиты и что перестрелка в городе не стихает.

Полководец, прощаясь, сказал своим солдатам, чтобы они без пропуска не входили в Ереван. Но солдаты, забыв про предостережение, кинулись на базар. Была пасха, на базаре народу толклось великое множество. Один из солдат решил продать своего коня, чтобы денег сколько-нибудь заиметь на обратный путь.

Когда он переходил мост через Раздан, его остановил полицейский:

– Пропуск есть?

– Нет.

– А оружие?

– Нет.

И вот полицейский, под видом того, что ищет оружие, отнимает кошелек с деньгами, поворачивается и уходит прочь. А товарищ этого солдата догоняет вора и велит ему вернуть деньги.

Тут подходит к ним один из офицеров нынешнего правителъства и, вместо того чтобы выяснить, в чем дело и вернуть деньги хозяину, принимается выгораживать полицейского. Солдаты Андраника выражают возмущение, а тот офицер, не долго думая, стреляет в них. На выстрелы сбегаются другие солдаты. Начинается потасовка.

Командиру ереванского гарнизона Дро было доложено: мол, солдаты Андраника, придя из Эчмиадзина в Ереван, перевернули вверх дном пасхальный базар, избили на разданском мосту полицейского и офицера, а когда их призвали к порядку, стали поносить правительство Армении и вообще вели себя вызывающе и напрашивались на драку.

Дро приказал отправить для усмирения смутьянов пятьдесят своих солдат, но эти пятьдесят солдат, родом все ванские, ответили: «Мы в наших братьев стрелять не будем». Тогда Дро отправил других солдат, и не пятьдесят уже, а целую сотню. Эти открыли огонь по сасунцам. Сасуицы забросали камнями машину Дро и отняли у полицейских три ружья. Несколько человек из войска Андраника убиты, есть раненые, многие арестованы.

Получив это известие, Андраник тут же снова собрал свое войско, которое было распустил, и разоружил эчмиадзвнский гарнизон. Потом перекрыл все дороги, соединяющие Эчмиадзин с Ереваном, и спешным порядком двинулся на Ереван. Разгневанный гайдукский предводитель осадил столицу дашнаков со стороны старого Разданского моста и Цицернакаберда и направил жерла пушек на здание армянского парламента. Красное знамя, подаренное женщинами Зангезура, вновь развевалось на холмах Далмы, напротив Ереванской крепости. Андраник потребовал, чтобы ему выдали его убитых солдат и чтобы виновные были наказаны. «Даю час времени и требую, чтобы все арестованные были выпущены, – написал он в ультиматуме, – в противном случае снимаю с себя ответственность за кровопролитие, которое неминуемо».

Дашнакские заправилы были напуганы. В городе начался переполох. «Андраник окружил Ереван. На Далме их знамя. Гайдуки хотят напасть на парламент», – слышалось отовсюду.

Дро попытался связаться с Эчмиадзином. Эчмиадзин не отвечал. По полевому телефону связался с Маргарой. Маргара сообщила; «Андраник испортил всю связь и идет на Ереван». Связался с Арташатом: «Андраник идет на Ереван, срочно соберите гарнизон и двигайтесь к Разданскому мосту». То же самое распоряжение Дро сделал, связавшись с Аштараком: «Андраник идет на Ереван. Перебросьте все силы к садам Далмы».

Потом командующий ереванским гарнизоном приказал выстроить на берегу Раздана три сотни – одну кавалерийскую и две из пехоты. После чего сел и написал письмо Андранику:

«Андраник, мы все воспитаны на твоих революционных действиях в Сасуне. Наслышавшись разных слухов, поверив домыслам пьяниц и всякому сброду, ты движешься сейчас на Ереван. Я прошу своего боготворимого гайдукского предводителя отказаться от решения идти на столицу.

Одновременно, как командующий ереванским гарнизоном, считаю своим долгом предупредить тебя, что, если ты не выведешь войско из Цицернакаберда, я буду вынужден прибегнуть к оружию. Смею тебя заверить, что ты не войдешь в Ереван. Все необходимое для этого уже предпринято».

Прочел Андраник письмо Дро и хлестнул плеткой плешивого гонца, потом разорвал бумагу и говорит: «Дурак этот Дро, чего он лезет! Мне до него нет никакого дела. У меня счеты с ереванским правительством».

Но как раз в ту минуту, когда предводитель гайдуков собирался обстрелять здание парламента и двинуть силы на Ереван, прискакали запыхавшиеся епископ Гарегин и архимандрит – посланцы католикоса.

– Что ты делаешь, полководец? – крикнул епископ Гарегин, падая перед Андраником на колени. – Год назад весь наш народ, как один, встал против османских захватчиков, а теперь ты сам идешь на армянскую столицу? Известная вещь, что, обжегшись на молоке, дуют на воду.

Я понимаю, у тебя не уста обожжены, а сердце. Но опомнись, полководец. Что расскажут о тебе эти две вершины грядущим поколениям? Три тысячи лет стоит под их сеныо армянская столица, и теперь ты решил уничтожить ее? Одумайся, полководец, твое светлое чело всегда было обращено к звездам. И пусть так будет и впредь. По повелению армянского католикоса с крестом в руках стою я у ног твоих и прошу отступить от братоубийственной войны.

В это время со стороны Далмы пришли военные представители просить Андраника воздержаться от опасного шага. Они обещали немедленно разыскать и выдать всех убитых, раненых и арестованных солдат. И, словно бы в подтверждение своих слов, они привели раненного в колено сасунца, которого Андраник тут же переправил в Эчмиадзин.

Военные сказали, что зачинщиками драки были подчиненные Дро, и обещали наказать их.

Все это подействовало на полководца, в особенности же слова епископа Гарегина, и Андраник приказал отозвать войско и орудия и вернуться в Эчмиадзии. Дро в тот же день отправил Андранику в Эчмиадзин три пуда овса и, отдав распоряжение поставить на могиле сасунца-гайдука камень, сбежал в Дилижан. 27 апреля утром гайдукский предводитель, взяв с собой двести семьдесят солдат, покинул Армению. Со станции Шаали он дал телеграмму министру внешних дел Грузии: «Преследуемый правительством Араратской республики, прошу убежища на вашей гостеприимной земле. Прошу разрешения войти в Тифлис мне и моим солдатам».

В Грузии он пробыл недолго. Оседлал коня, взял солдат и пошел дальше. До самого Черного моря дошел. Большую часть своих солдат он устроил в городе Батуми на работу, кое-кого отправил в Болгарию и Румынию, а некоторые вернулись с Аджи Гево в Армению. А сам полководец с несколькими преданными ему солдатами погрузился на английское военное судно.

И коня своего Аслана с собой взял. Военное судно доставило их сначала в Европу, а затем в Америку.

Запомни мой адрес Вскоре раненный в колено солдат выписался из госпиталя. Вот что рассказал он об этих событиях и о том, как прощался с ним Андраник:

«В апреле мы прошли Базарчай и лесами Гергеры спустились к Давалу. По дороге мы всюду видели одну и ту же картину: люди, давно уже, видно, голодающие, набросились на первую весеннюю зелень. Изможденная и обескровленная Армения испускала дух на наших глазах.

Андраник, потрясенный всем этим, принялся вслух ругать дашнаков. Полковник Гибон, подойдя к полководцу, выразил ему свое соболезнование – положение действительно было удручающее. Андраник подозвал переводчика:

– Скажите этому негодяю – был бы Лондон в таком положении, а я пришел бы выразить ему соболезнование! Пусть проваливает! О, негодяи, как злостно обманули они своего верного союзника!

На следующий день смотрим – идет поезд.

– Товарищ Андраник, я привез хлеба для твоего войска, – сказал Дро, спрыгнув на землю. Но Андраник не дал ему даже договорить, поднял руку: заткнись, мол, и бросил ему в лицо с презрением:

– Дро, это когда же мы вместе выходили на разбой, что ты меня своим товарищем называешь?

Полководец вызвал Аджи Гево и велел проверить первую теплушку: что, мол, там…

– Хлеб там, паша, – доложил Аджи Гево.

– Принеси мне одну буханку.

Взял, переломил пополам и видит – рис вперемешку с опилками.

– Значит, в Ереване голод, – сказал Андраник. – Отдайте, пусть везет обратно, – и велел запереть дверь теплушки.

Пришел священник из села Давалу: мол, если отказываетесь брать, отдайте нам, какой-никакой, а хлеб, в нашем селе голод.

– Сын мой, – сказал паша солдату, – открой дверь вагона и отдай весь хлеб святому отцу.

Священник привел людей, и они разобрали весь хлеб. А поезд полководец оставил в своем распоряжении.

– Прицепи еще несколько вагонов, – приказал полководец начальнику поезда. – Погрузим войско и боеприпасы. Да знай, не в Ереван везешь, а прямиком на станцию Эчмиадзин.

Вскоре поезд с пехотой и боеприпасами ушел.

Остались мы при конях.

– По коням! – прозвучал приказ, и конница понеслась следом за поездом.

У Дро был свой автомобиль.

– Садись в мою машину, поедем, – сказал Дро Андранику, распахивая дверцу автомобиля.

– Ты что, не знаешь Андраника? Чтобы я оставил свое войско и сел рядом с тобой, слыханное ли это дело?

И полководец сел на своего Аслана.

Прибыли в Арташат, видим – Дро уже там.

– Садись в машину, – снова приглашает Дро.

– Давай, давай, – говорит Андраник, – езжай себе.

Дошли до Норагавита – Дро ждет нас там. Опять подъезжает к Андранику:

– Садись, подвезу.

– Знаешь что, – грозно сказал паша, – не показывайся больше мне на глаза, а не то плохо все это кончится!

– Паша, – попросил Дро, – размести войско в казармах, а сам приезжай в Ереван.

Не доезжая до Ереванской крепости, Андраник отправил двух солдат проверить Разданский мост. Вскоре наша конница перешла мост перед заводом Шустова и пошла через цветущие сады к Эчмиадзину. Впереди ехал Андраник, за ним – все мы. И вдруг слышим, кто-то мчится за нами галопом; обернулись, глядим – два всадника на взмыленных конях, оба без шапок. Один из них был Дро.

– Паша, это что же ты нас обманул? – говорит Дро. – Ведь ты обещал прийти в Ереван.

– Пехота моя давно уже в Эчмиадзине. Я увожу свое войско за границу.

– Оставив настоящую Армению, ты ищешь того, чего нет. Армения там, где вершины Масиса, – сказал Дро и прибавил: – Ты иди, а войско пусть остается.

– Чтоб я тебя больше не видел! – гаркнул Андраник.

Дро вернулся по той же дороге.

Ночь мы провели в селе Паракар.

Утром рано Андраник нам говорит:

– Ребята, сегодня праздник цветения, вы почему лошадей не украшаете?

Украсили мы своих лошадей венками и сели в седла.

Возле-храма Рипсиме видим – встречает нас народ с хлебом-солью, а впереди сам католикос и епископ Гарегин. Андраник спешился, опустился на колени перед католикосом и поцеловал ему руку. Потом принял хлеб-соль, переломил хлеб и, передав поводья своего коня солдату, сел в карету рядом с католикосом.

В Эчмиадзине паша собрал все наше оружие, сложил на складе, запер на замок и ключ отдал католикосу. И знамя передал, вывезенное из Сасуна, пулями в сорока местах пробитое. Потом каждому из нас сказал прощальное слово и велел идти по домам.

Я и еще несколько ребят из Ерзнка пошли в Ереван, чтоб продать наших коней. Коней мы отдали Дро, он нам за них денег дал. Взяли мы деньги, пошли на базар. А на базаре полицейский украл деньги у одного из наших ребят. Во дворе мечети мы поймали вора, Хорен, сын моего дяди, он из моей сотни был, ударил полицейского. У полицейского пошла кровь ртом. Мы его привели к роднику на Гантаре*.