• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

В келье отца Хесу было тепло. В печке потрескивали дубовые полешки. Со стен и с потолка свисали связки засушенного медвежьего шиповника, лесной груши и диких яблок. В углу стоял кувшин с горчицей, на столе – печеные грибы и хлеб из проса.

Сам обходясь малым, отец Хесу был чрезвычайно щедр, когда речь шла о спасении его народа. «Желтое золото посильнее всех пушек, – любил повторять он. – Дайте мне золото полной мерой, и я без всякого кровопролития посажу на трон армянского царя». Именно так, пустив в ход золото, отец Хесу в свое время подкупил множество влиятельных султанских чиновников и курдских беков. «Пусть амбары у армян опустеют на время, это лучше, чем умереть, ухватившись за полные мешки, – говаривал Хесу. – А того, кто не склонится перед золотом, следует уничтожить», – проповедовал отец Хесу; он и в самом деле сумел расправиться с несколькими влиятельными богачами, которые стояли у него на пути.

Таков был этот удивительный святой отец, родом из Сасуна. Простой народ, будь то армянин или курд, боготворил его и считал вторым Геворгом Чаушем в монашеской рясе.

Отец Степанос подбросил в огонь хвороста и поставил на стол полную миску дымящейся похлебки.

Но я пришел сюда ради Геворга Чауша, а его что-то не видать.

– Где он? – спросил я.

Молодой Степанос увидел, что я ищу глазами Геворга, и закрыл было своей ладонью мне рот, чтоб я молчал, но, поймав взгляд святого отца, быстро отвел руку.

– О ком это ты? – спросил Хесу.

– Да я о Сааке, пастухе, – ответил я, сообразив, что тут кроется какая-то тайна и святой отец не во все посвящен.

– Небось, дрыхнет твой Саак сейчас, – усмехнулся Хесу. – Значит, так… Хоть над нами стража поставлена, смотрят в оба, но ты поживешь у меня… ну и к Сааку будешь наведываться, разумеется.

– Об этом-то я и мечтал, когда шел сюда, – очутиться в теплом хлеву Саака, – сказал я.

И вдруг Степанос как бухнется на колени перед отцом Хесу:

– Прости, святейший, меня, грешного! Я должен тебе открыть тайну. Вот уже целый месяц Геворг Чауш прячется в моей келье.

– Что ж ты не говорил мне об этом?

– Чтобы ты спокойно спал по ночам, не хотел тревожить тебя, святейший. Я знаю, что ты любишь Геворга Чауша. Если б ты знал, что он здесь, у тебя не было бы минуты покоя. Ведь ты сам только что сказал, что за монастырем следят. Я спрятал его, чтобы ты понапрасну не терзал себя.

– Как он сюда попал?

– Войско султана рыскало по селам, все вверх тормашками перевернуло в поисках Геворга. А нашим в это время туго приходилось. У спаханского Гале отморозило нос и уши, Фетара Манук чуть ног не лишился. Геворг через пастуха нашего Саака дал мне знать, что болен и находится возле горы Глак. Я послал ему теплую одежду и передал, чтобы он осторожно пробрался к монастырю. В условленный час он точно так же, как Махлуто, ударил снежком в окно, и мы с пастухом подняли его на веревке в мою келью. Ровно месяц как Геворг Чауш в монастыре, и уже совсем здоров.

– Иди и приведи Геворга сюда, – сказал старый священник.

Степанос тут же вышел и вскоре вернулся с Геворгом Чаушем.

Мы обнялись. Святой отец в честь такой необыкновенной встречи достал из шкафа тыкву, полную вина. и предложил выпить за нас с Геворгом.

– Прощаю тебя, Степанос, – сказал святой отец. – Молодость всегда смелее и сильнее. Будущее на челе у молодого и за спиною старика. Чего доброго, из-за этих фидаи мы со всем нашим монастырем погорим в один прекрасный день, но, с другой стороны, зачем церковь, если святой гибнет… Давайте выпьем за Геворга Чауша и его верного гайдука. – Придерживая бороду рукой, он осушил чашу.

Выпив вино, Геворг, как ребенок, радостно воскликнул:

– Отменное вино!

– И впрямь, – подтвердил я.

Мы с Геворгом, пользуясь гостеприимством святого отца, прожили в монастыре два месяца. Геворг жил в келье Степаноса, а я – у отца Хесу. Нас то и дело прятали в шкафу, каждую минуту ожидая разоблачения.

Когда началась оттепель и горы вокруг церкви св. Карапета зазеленели, мы решили покинуть наше пристанище. Первым должен был уйти Геворг Чауш.

В тот день в монастырь наведались солдаты – сборщики налога. Хесу пошел распорядиться, чтобы их накормили.

Геворг мне в это время и говорит: «Когда святой отец вернется, похвали монастырское вино, и я от себя добавлю. Посмотрим, может, раздобрится – даст нам на дорожку тыкву с вином?»

Пришел отец Хесу.

– Убрались, – сказал он. – Накормил и спровадил.

– Да, святой отец, – сказал я, – а теперь Геворга надо проводить. Вчерашнее вино отменное было.

– Да, почтенное было вино, – подхватил Геворг. Святой отец с усмешкой покосился на Геворга, помолчал и сказал:

– Хоть до ночи расхваливайте – вина больше нет. Все высосали безбожники, до последней капли.

Геворг ушел, а через неделю покинул монастырь и я. По той же самой веревке, которая подняла меня два месяца назад наверх, я с осторожностью спустился вниз. Когда Хесу подбирал веревку, его синеватая тиара упала на землю. Султанский стражник мог потом заметить ее, поэтому я быстро сунул тиару за пазуху. Потом взглянул вверх: отец Хесу улыбался и рукою делал знак: все, мол, хорошо, с богом.

Я уже отошел на порядочное расстояние. Оглянулся и увидел, как пастух Саак выгнал телят из хлева, чтобы они затоптали мои следы на снегу.

Маленькие отряды гайдуков, покинув свои зимние тайники, двинулись к зеленым склонам Тавроса. Снова засверкали клинки и заржали кони. Из Сасуна пришел Спаханац Макар со своими смельчаками.

Из Ласточкина Оврага поднялись лачканский Артин и курд Хасано. По склонам Смбатаберда поспешили к пещерам Бердака марникский Похэ, Бамбку Мело и ализрнанский Муко. Из темных хлевов вышли на солнце айсор Абдело, мушец Тигран и Аджи Гево.

Аладин Мисак и Град Тодэ тоже пришли – каждый из своего укрытия.

И Бриндар пришел. Пришли Ахчна Ваан, конюх Барсег и Франк-Мосо.

И Джндо двинулся к Черному Камню. Алваринчский Сейдо, обняв ружье, оседлал Свекольный Нос. Конь Молнии Андреаса взвился на вершине горы, увидев отражение своего хозяина в родниковой воде.

Подарок Геворга Чауша В одно весеннее утро меня подозвал к себе Геворг Чауш и, протянув ружье, сказал:

– Отнесешь это в Хут, преподнесешь от моего имени Нор Мелику.

Нор Мелик был старейшиной горских курдов, настоящее курдское имя его было Гасимбек. Он был прямым потомком старейшины Мирзабека, чей дом носил название Дома Семи Седел. Мирзабек правил в Тароне.

Гасимбек с 1905 года стараниями Геворга Чауша и отца Хесу был тайным сподвижником фидаи-армян и получил кличку Нор Мелик. Он очень способствовал налаживанию армяно-курдских отношений. Геворг и Гасимбек даже обменялись слугами. Одного верного своего слугу Гасимбек отправил к Геворгу Чаушу, а Геворг в ответ послал одного из своих воинов-телохранителей. Гасимбек прислал Геворгу курда Хасана, посланца Геворга звали Черный Гукас. У Гасимбека были друзья в армянских селах так же, как и у Геворга Чауша были друзья-курды. Они наносили друг другу визиты, и всякий раз впереди шествовал слуга-курд, чтобы предотвратить неожиданное нападение соплеменников.

У Гасимбека были враги среди других курдских аширетов; самым непримиримым его врагом был хаснанский аширет. И Гасимбек, помогая армянам-фидаи, преследовал еще и свою особую цель – держать в страхе своих противников, хаснанских курдов.

Геворг Чауш частенько гостил у этого бека и сейчас, отправляя ему в подарок ружье, хотел еще более укрепить связь между гайдуками и этим влиятельным курдом. И хотя я относился с некоторым недоверием к Нор Мелику – не очень-то я верил в его искренность, – тем не менее я с готовностью вызвался выполнить это поручение, так как и сам был сторонником армяно-курдской дружбы, – что и говорить, против султана надо было действовать сообща. Кроме того, я видел в этом поручении знак особого ко мне расположения со стороны Чауша. Из конюха я был переведен в гонцы, был грузчиком и стал самым доверенным лицом Геворга Чауша.

Ничто так не дорого гайдуку, ничто так не желанно, как оружие. Только смельчак знает, что значит нести оружие храброго в подарок другому храброму.

Понятно, что я должен был идти не один, а в сопровождении свиты. Со мной в этом качестве должны были отправиться шеникец Манук и Чоло.

И я тронулся в путь на коне Геворга Чауша. В руках у меня ружье для Нор Мелика, и ствол его был обернут в белую холстину. Впереди ехал слуга Геворга – Хасано, а по правую и левую руку от меня ехали Манук и Чоло.

Хасано хорошо знал все здешние дороги, с ним мы были в безопасности. Его присутствие означало, что хутский старейшина – наш друг. Мы пробирались сквозь густые леса, взбирались на вершины гор, огибали громадные утесы.

Этой дорогой увозил Муса похищенную Гюлизар. Мы перевалили через гору Зангахбюр и выехали на красивую лесную опушку. Хасано сказал, что на этой опушке Нор Мелик каждую весну разбивает красный шелковый шатер для своей жены.

Наконец мы увидели маленькое селение Хвнер с белым гасимбековским домом. Крученая тропинка, сбегая с плоскогорья, вела прямо в покои бека.

Послышался лай собак. Хасано прикрикнул на них, и мы торжественно приблизились к белым чертогам Нор Мелика.

Хутский бек был на охоте, и я со своей свитой вынужден был ждать его возвращения.

О жене Гасимбека, Джемиле, ходили легенды: и красивая, дескать, и умная. И вот вместо мужа нас встретила эта самая Джемиле. Хасано, который был долгое время слугою в этих покоях, издали смиренно поклонился своей бывшей хозяйке.

Положение мое было не из легких. После того как я стал фидаи, мне второй раз приходилось разговаривать с женщиной. Но, думал я, на этот раз меня не накажут, так как я здесь с особым поручением и вынужден вести себя согласно правилам приличия.

Джемиле вышла к нам в окружении слуг в желтом платье, перехваченном серебряным поясом, шею украшали жемчужные нити. Она с удивлением посмотрела на меня, на то, как независимо восседал я на лошади.

– Здравствуй, госпожа, – сказал я. – Я посланец Геворга Чауша, а эти люди сопровождают меня. Наш верный Хасано благополучно доставил нас сюда. – И добавил: – Не смотри на нас так удивленно, вид наш, быть может, ужасен, и мы здесь нежданные гости. Но желанные, надеюсь.

– Кто говорит эти слова?

– Обыкновенный разбойник, бездомная птица, обитающая среди скал. И стоило ли тебе так наряжаться для встречи столь незначительного лица, каковым являюсь я…

– Кто б ни был ты, добро пожаловать в наш дом, – сказала Джемиле и обняла мою лошадь за голову. – Мы любим небесных птиц, и наша судьба в руках фидаи.

Она помолчала, отступила на шаг и продолжала:

– Почему ты зовешь себя разбойником или бездомной птицей? Я хорошо знаю, что мир – это большое колесо, и все мы – спицы в нем. То мы наверху, и тогда мы беки, а то, глядишь, внизу оказались… и тогда мы разбойники-качахи. Но ведь главное-то ось, на которой все и вертится.

– Ханум, – сказал я, восхищенный ее ответами, – это правда, что мы похожи на птиц в небе, и все же я – несчастная птица, поверженная.

– Ты храбрый фидаи, и мне известна твоя история. В этом доме я неделями лечила рану спаханцу Гале и выхаживала многих раненых фидаи. А Геворг Чауш – наш постоянный гость и бесценный друг.

– Вот потому-то я и здесь, ханум, – ввернул я. В ответ на это Джемиле подошла ко мне и подарила нарядный жилет с серебряными пуговицами.

– Возьми этот подарок от Джемиле, – сказала она, – он сшит ее руками. А теперь сойди с лошади, – и приказала слугам отвести лошадь на конюшню.

– Прости меня, ханум, – сказал я, – приняв от тебя этот дорогой подарок, я не могу тут же войти в ваш шатер, пока не найду и не принесу тебе равного подарка, – только тогда я буду считать себя вправе спокойно сесть рядом с тобой. А теперь возьми это ружье, его прислал Геворг Чауш мужу твоему Нор Мелику в знак дружбы. Я отдаю оружие моего храброго предводителя храброй жене храброго Нор Мелика.

– Войдите, прошу вас, – сказала Джемиле, смиренно показывая на дверь. – Это дом брата Геворга Чауша, а я сестра Геворга. В Хуте и Моткане различия между курдом и армянином нету. Многие курды разговаривают на армянском языке, не на своем. Среди нас кто-то армянин, а кто-то курд, для одного святая книга – библия, а для другого – коран, но все мы одно, и брнашевский монастырь и церковь богородицы в Маруте – места нашего паломничества. Войди же, мой добрый Хасано, проводи наших гостей в диванхану Гасимбека.

Я протянул было ей ружье, но тут в небе мелькнула какая-то птица. Ханум посмотрела на небо.

– Пальни, – сказал шеникский Манук, – покажи свою удаль.

Пока шеникец говорил, Чоло быстренько подал мне пулю, и я метким выстрелом сбил летящую птицу. Она упала прямо к ногам Джемиле. Чоло подбежал, поднял птицу и подал мне.

– Это и будет мой подарок тебе, ханум, – сказал я и протянул хозяйке ружье и птицу. В это время коротко протрубил рог: то хутский бек, сойдя с горы, спешил к своему шатру. Впереди ехал его слуга – наш Черный Гукас, тот самый, которого фидаи обменяли на Хасано; за ним шел сам Гасимбек, а за ним – с десяток слуг в белых колозах и с добычей в руках.

Госпожа приблизилась к мужу и церемонно вручила ружье Геворга Чауша беку. Нор Мелик поцеловал ствол и поклонился всем нам.

– Много приветов Геворгу Чаушу передайте. Было время – он воевал со мной. Но это раньше было, а теперь мы с ним друзья, и он мой брат, – сказал бек. – Наш общий враг – султан. Но есть у меня и другие враги – хаснанский аширет, что сидит в Сасунских горах, хайдарские курды – они правят в горах Косуры. Пусть это оружие еще более укрепит наш союз и поможет в борьбе против султана и моих врагов.

Джемиле с убитой птицей в руках молча пошла к дверям.

– С охоты иду, но удачная охота, я вижу, была здесь, – лукаво улыбнулся Нор Мелик, коротко взглянув на меня и переведя взгляд на жену. Потом он воскликнул: – Добро пожаловать в дом друзей.

– Поздно уже, бек, я выполнил поручение Геворга Чауша и должен вернуться. – Я попрощался с Нор Меликом, раздарил его слугам всю, какая у меня была, мелочь и удалился со своей свитой в Хутские горы. Слуга Гасимбека, Черный Гукас, бывший фидаи, проводил нас до границы с Брнашеном и, расцеловавшись с Хасано, вернулся в Хвенер.

И опять впереди нас шел Хасано.

По дороге Чоло спросил:

– Ты кого же сразил – ханум или птицу?

– Обеих, – усмехнулся шеникский Манук.

– Но ведь это твоя пуля такая удачливая оказалась, а раз так, держи этот жилет с серебряными пуговицами, подаренный мне ханум, – отныне он принадлежит тебе. – И я отдал Чоло дорогой подарок Джемиле.

Тайная свадьба Вскоре после этого в Алваринче была большая битва, в ней погиб марникский Похэ. Восемь ран он получил. При нем был мешок Геворга Чауша, и сначала думали, что убит Геворг.

Монастырское вино крепкое было, но еще крепче, еще хмельнее считалось вино Алваринча, и все фидаи были строго-настрого предупреждены держаться от алваринчских карасов подальше.

Геворг Чауш с восемью солдатами спустился с горы в Алваринч. Алваринчский староста чин чином принял и проводил их. Но хмельней вина оказалась красавица Ханик. Геворг с полдороги вернулся в село и ночью пришел к Ханик. Ханик всех восьмерых воинов напоила допьяна, а сама уединилась с Геворгом. На рассвете село было окружено врагами. Марникский Похэ и семь других воинов спящими были убиты, а Геворга чудом спас один хутец, спрятав его в заброшенной башне.

Такая вот случилась беда.

После этого случая Геворг сделался молчаливым и задумчивым. Гале и Фетара Манук, чтобы отвлечь его от печальных мыслей, уговорили поехать в леса возле церкви св. Карапета.

Как и всем фидаи, Геворгу Чаушу закон гайдуков запрещал жениться. А Геворг когда-то был влюблен в девушку-сасунку по имени Ехсо, или Егинэ, которую насильно выдали замуж за юношу по имени Пчук.

И вот в те дни, когда Геворг со своим отрядом находился в лесу возле церкви св. Карапета, Егинэ, убежав из Сасуна, пришла в монастырь св. Ована к дяде своему архимандриту Мкртычу.

Вышло так, что я пришел в этот монастырь, чтобы договориться с пастухами, попросить у них еды для ребят. Главный пастух по имени Саргис был родом из села Гомер. Стоя в дверях хлева, я объяснял Саргису, как доставить нам еду, и вдруг вижу – быстрыми шагами приближается к монастырю женщина.

– Ехсо это, – объяснил Саргис.

Я отвернулся, чтобы не заговорить с ней случайно. Прикинулся паломником.

– Мой дядюшка где? – спросила Егинэ пастуха.

– В монастыре, – сказал Саргис. Я увидел, как молодая женщина окинула меня взглядом и вошла в храм.

– Обет какой дала? – спросил я.

– Обет любви, – сказал пастух, с беспокойством глядя ей вслед.

– Вон отсюда! – послышался вдруг гневный голос отца Мкртыча. И мы увидели, как отец Мкртыч вытолкал племянницу из храма.

– Дядюшка, я пришла в храм просить твоего благословения. Что ж ты меня гонишь? – И Егинэ, рыдая, повалилась ему в ноги.

– Я обрею тебя, негодная.

– Я Геворга люблю, дядюшка.

– А Пчук? Ведь ты его жена.

– Геворг – моя любовь.

– Геворга невеста – его винтовка.

– Ну что будет, если один фидаи вместо ружья меня обнимет?

– Бесстыжая!

– Я не бесстыжая. Любить – разве грех? Где ты спрятал Геворга, дядюшка, приведи его ко мне, я скажу ему словечко и умру со спокойным сердцем.

– Не дождешься. Смотри, брошу тебя на съедение собакам и воронам! Возвращайся скорей к Пчуку.

– Мне к Пчуку возврата нет, дядюшка. Я полюбила Геворга с того самого дня, когда он вернулся из Алеппо. Приведи его сюда, умоляю.

Теперь стало ясно, что вся эта история связана с Геворгом Чаушем, с самым строгим поборником дисциплины среди фидаи, предметом всеобщего нашего восхищения, человеком, который жесточайшим образом наказал своего дядю и убил незнакомую женщину, даже заставил избить меня за то, что я случайно оглянулся на женский голос, окликнувший меня. Неужели такой фидаи мог скрывать от нас свою тайну? Ведь старик Макар привел его в этот лес, чтобы утешить его, чтобы он забылся после страшного алваринчского побоища. Возможно ли, чтобы Геворг, обманув Макара, пришел в эти края, имея в мыслях встречу с Егинэ?

Множество других самых разных догадок вспыхнуло в моем сознании. Может быть, это враг рукою женщины хочет погубить Геворга Чауша? Возможно, то коварная стрела в образе женщины, и она должна поразить Геворга и лишить нас самого смелого гайдука?

Егинэ последний раз взмолилась, обратившись к Мкртычу: «Целую ноги твои, дядюшка, не губи нашу любовь. Пусть этот храм будет покровителем нашей любви, пусть он даст исцеление нашим сердцам».

И так жалобно взывала Егинэ, что святой отец сел и написал записку Геворгу Чаушу: «Ехсо опозорила твое имя. Пришла в храм и говорит о своей любви к тебе. Как мне поступить с этой безумной?»

Письмо отнес пастух Саргис и в тот же день вернулся с ответом Геворга: «Поступайте, как знаете, я обручен со своей винтовкой».

Едва посыльный вручил ответ отцу Мкртычу, вдруг два всадника соскочили у монастырских дверей со взмыленных лошадей.

Один был Гале, другой – Фетара Манук.

– Святой отец, – обратились они к священнику, – только что Геворг в присутствии отца Степаноса сказал нам: «Пусть Ехсо умрет, сраженная рукою своего дядюшки, а меня похороните в церкви св. Карапета».

– Уведите, вам я поручаю несчастную Ехсо, – сказал отец Мкртыч, в полной уверенности, что эти двое явились убить его племянницу.

И упала Егинэ на колени перед Гале и Фетара Мануком:

– Я знаю, вы пришли убить меня, но дайте мне перед смертью увидеть Геворга.

– Я твой брат, и я исполню твое желание, – сказал Фетара Манук и, посадив Егинэ на своего жеребца, поспешил вместе с Гале в сторону церкви св. Карапета.

Они везли Егинэ, чтобы убить ее в лесу как порочную женщину, осмелившуюся набросить тень на святой храм и на честь всех фидаи вместе с их предводителем. Отец Мкртыч поручил пастуху Саргису посмотреть, где убьют дочь его сестры, а после вырыть могилу недалеко от монастыря. Я тоже был того мнения, что этой женщине не уйти живой из рук Гале и Фетара Манука. Честно говоря, я не мог избавиться от мысли, что это дьявол в образе женщины, что она пришла по приказу султана поразить всех фидаи в самое сердце, лишив их Геворга Чауша. Именно поэтому я считал, что она заслужила смерть. Каково же было мое удивление, когда мы вместе с Саргисом, достигнув леска возле церкви св. Карапета, увидели следующую картину: среди ночной тьмы, под неясным лунным светом стояли Геворг Чауш и Егинэ, Егинэ маленького росточка была и встала на пенек. Перед ними стоял с раскрытой книгой в руках отец Степанос. Сзади стояли Гале – он держал крест – и Фетара Манук с саблей в руках.

– Обвенчай их, святой отец, я отвечаю за это перед народом, – послышался голос Гале.

– И я тоже, – прибавил Фетара Манук. – Поспеши, святой отец.

Отец Степанос, ни звука до этого не проронивший, совершил обряд венчания и даже спел впологолоса: «Вот рука Евы, вот рука Адама», после чего по знаку священника Гале убрал крест, а Фетара Манук разнял руки Геворга Чауша и Егинэ и медленно опустил меч на землю, проведя его между невестой и женихом.

Еще один человек был свидетелем этого необычного венчания в лесу. Он стоял за деревом, взволнованно пыхтел трубкой, и дым колечками поднимался к луне.

Человек этот был старик Макар.

Мы с пастухом Саргисом бесшумно подошли и встали рядом.

Опасный гайдук После битвы в монастыре Спаханац Макар изменил свое отношение к Геворгу Чаушу. Макар был недоволен и открыто говорил о том, что Геворг неосторожен, кружит все больше на лошади, тогда как фидаи передвигаются пешком: так безопаснее. Макару не нравилось и то, что Геворг доверяет курдским бекам, заходит ночью в их дома, певцов к ним засылает – улестить чтобы – и даже подарки кой-кому делает. И все это – когда курдские беки на каждом шагу предают армян. «Из змеиного яйца голубка не вылупится», – все чаще повторял Макар.

Весьма дерзкой выходкой, достойной осуждения, считал он появление Геворга на тайной сходке османских офицеров в Фархине.

Гибель восьми гайдуков в Алваринче Макар опятьтаки объяснял беспечностью Геворга. А теперь еще это неожиданное венчание в лесу. Все это окончательно подорвало веру Макара в своего предводителя. В свое время гайдуки осудили Родника Сероба из-за Сосе. А Геворг сам, собственноручно, застрелил своего дядю, тоже гайдука, за то, что тот умыкнул женщину. И вот теперь этот же самый Геворг, нарушив обет фидаи, женился тайком от всех. В такое-то время, когда Армения полонена. И то, что вменялось в вину немрутскому герою, позволительно стало Геворгу Чаушу? Так, что ли? Геворг Чауш проводил свои дни главным образом в лесах близ Гомера, Красного Дерева и церкви св. Ована. Кое-кто из фидаи заметил, как их предводитель тайком наведывается в Алваринч. Да, видно, не давали покоя бывалому гайдуку алваринчские карасы с вином и красавица Ханик.

Еще одно серьезное обвинение выдвигалось. Спаханац Макар, происходя от старинного талворикского рода, считал Сасун сердцем Армении, а Талворик – сердцем Сасуна. Он был из тех фидаи, кто считал, что оружие для фидаи должны изготовлять сасунские кузнецы-армяне и не стоит его привозить из Дамаска или еще откуда-нибудь. Восточную Армению, за исключением Карабаха и Зангезура, Макар презрительно называл «страной красоток».

Положение было серьезное. Ведь это я, пробираясь сквозь снег и вьюгу, принес-доставил отряду оружие из «страны красоток». Это я дошел с мущцем Тиграном до Карса и Александрополя, выполняя приказ Геворга Чауша. Так что упрек Макара отчасти и ко мне был направлен, хотя он и любил меня за то, что я совсем еще юным пареньком пошел в фидаи, искренне желая отдать себя священной борьбе за свободу.

Да что я – весь отряд лихорадило, все потеряли сон и покой.

Но вот однажды, когда все мы были в сборе, пришел к нам на лесную нашу стоянку Утес. И был он на сей раз неузнаваем – ни бурдюка за плечами, ни лохмотьев дервишских.

Он был одет в одежду фидаи строгих тонов, а в руках держал оружие.

Против бывшего воина Арабо, того самого предводителя гайдуков, знаменитого Геворга Чауша затевался бунт, Утес пришел наказать зачинщиков бунта и восстановить единство среди повстанцев.

Кто же был самый главный зачинщик? Спаханский князь Макар. Опустив головы, молчаливые стояли фидаи под дубами. Все здесь были. Один только Чоло отсутствовал… И никак не верилось, что найдется такой, кто осудит Макара и свершит над ним суд.

Но Утес принял решение – обезоружить спаханского князя.

– Если ты тот Макар из Спахана, что свыше двадцати лет носишь оружие, если ты нарушил дисциплину фидаи и попрал честь своего начальника, приказываю тебе сдать оружие. Брось его на землю, – сказал Утес, обращаясь к князю-сасунцу.

Макар стоял сумрачный рядом с Гале – крупная, вся седая уже голова, налитые кровью глаза, губы белые, усы спутались.

Он стоял растерянный, ни слова не говорил.

– Ты, спаханский хозяин, – продолжал Утес, – опасен всем нам сейчас. С тобою несколько талворикских князей только, а с Геворгом Чаушем – весь Тарон и вся Армения. О какой еще «стране красоток» толкуешь ты? Нет такой страны, чушь это. Есть одна Армения, один армянский народ. И я, и Геворг Чауш, и еще некоторые наши фидаи бывали там. И мы никогда не забывали, что гнездо наше – наша земля армянская и что никогда наше яичко не падало в чужое гнездо. Конечно, всюду есть такие негодные курицы – те, что бросают яйцо где попало, – таких кур хозяйка мигом ощипывает и спускает в тоныр. Ты сам из села, знаешь, о чем говорю. Да будет тебе известно – мы не враждуем со своими братьями; напротив, рука об руку должны действовать мы, чтобы освободить страну от султанского ига и занять достойное место рядом с другими свободными народами. А ты этими своими вредными речами наносишь урон нашему делу. Один кузнец Амзе не в состоянии обеспечить оружием всех повстанцев. И поэтому, хотим того или не хотим, мы должны обращаться за оружием в Дамаск или же, как вы говорите, в «страну красоток». Что касается женитьбы Геворга, я согласен, это позорное пятно, но ошибка Геворга не освобождает тебя от ответственности. Повторяю: сложи оружие, если клятва фидаи свята для тебя.

Макар молча отстегнул кобуру, снял с себя кинжал, снял патронташ, что десятки лет с честью носил, и, поглядев с обидою на товарищей, отделился от них, поцеловал оружие и бросил к ногам Геворга Чауша и Утеса.

Быть лишенным оружия – самое тяжкое наказание для фидаи. И мы, cдepживaя жалость, смотрели на своего старшего товарища, подвергшегося этой тяжкой участи. Смотрели на широкоплечего седовласого князя спаханского: склонив голову, он стоял перед нами безоружный.

Утес прикзал обезоружить также дружков Макара – лачканского Артина, Гале и шеникца Манука. Первые двое безропотно подчинились, а шеникец Манук восвротивился приказу, прижал к себе ружье и говорит: «Не дам! Лучше пулю в лоб получить! Ты что, с моей честью играешь?!»

Князь Макар молча поглядел на Манука; тяжело ступая, приблизился к нему, отнял ружье, ударил Манука прикладом по спине и сердито бросил его оружие на землю.

Утес приказал мне и артонскому Джндо пойти ночью в Шеник и разоружить Чоло – он лежал там раненый.

Послышались шаги – великан в громадных трехах прошел рядом с Геворгом Чаушем и двинулся к лесу. Вот он обнял ствол могучего дуба, медленно опустил постаревшую голову на грудь. Это был князь спаханский Макар. Он плакал, как ребенок, отверженный и одинокий. На всех нас подействовали его слезы; угрюмо потупившись, стояли мы опечаленные.

Сердце Геворга Чауша и без того было переполнено. Он подошел к старому Макару, обнял его и опустился перед ним на колени.

– Ударь меня, отведи душу, дядюшка Макар. Грешен я, знаю, и бог не простит меня. Но воинский грех тяжелее всякого другого.

– Ох, сынок мой, родимый! – прорвало Макара, и он обнял Геворга, прижал к груди его голову.

Оба они были сасунцы и теперь плакали как дети, горькие проливали слезы, потрясшие суровых солдат.

Ровно месяц спаханский Макар был лишен права носить оружие. Он был наказан за нарушение фидаистской дисциплины и за неподчинение гайдукскому своему предводителю.

Сулух Возле деревни Сулух есть старый мост. На одиннадцати сводах держится. А течет под ним речка Арацани. Река в этом месте довольно широкая, весной же, когда она разливается, ее невозможно одолеть вплавь. 26 мая 1907 года мы с Геворгом Чаушем отправились в Сулух. Днем раньше прибыли сюда алваринчский Сейдо и остальные фидаи. Утром 27 мая сидели мы все в доме моего знакомого сулухца Месропа. Того самого Месропа, чья мать вылечила меня ивовыми прутьями.

Один из наших ребят видел накануне во сне Геворга Чауша в епископском одеянии, на голове – корона в жемчугах. Вдруг, говорит, Геворг исчез, осталось одно только одеяние.

– Небось, ночью голый спал, вот и приснилось невесть что, – рассмеялся Геворг.

Шеникец Манук и ализрнанский Муко разогрели воду, и мы с мушцем Тиграном отвели видевшего сон в хлев и посадили в корыто. Пришел Геворг Чауш, вылил на него кувшин холодной воды. Фидаи вскочил и, выхватив из моих рук ковш с горячей водой, плеснул Геворгу на голову. Стали мы все водой друг друга обливать. Один только спаханский Гале не принимал участия в нашем веселье, сидел себе в комнате и спокойно попыхивал трубкой. Вдруг вбегает в хлев хозяин дома, бледный как покойник, и говорит: «Со стороны Муша войско движется».

– Большое? Малое? – спрашивает Геворг.

– Все поле в Хопере черное.

Взял Геворг Чауш бинокль, поднялся на кровлю, а я отдал приказ подготовиться к бою. Все забегали. И только Гале продолжал сидеть спокойно. На редкость медлительным был Гале. Рядом могла пушка выстрелить, а он и бровью бы не повел.

– Эй, Гале, вставай, ты что расселся? – говорю.

– А что, куда торопиться-то? – отвечает Гале, разжигая потухшую трубку.

Пришел Геворг Чауш, озабоченный.

– Сам Скопец Бинбаши идет на нас, – объявил он и распорядился немедленно седлать коней и покинуть Сулух, потому как невозможно десятку людей вступать в бой с целой армией.

Но где взять столько лошадей?

И тут алваринчский Сейдо решительно заявил, что не оставит село. К нему присоединились еще несколько фидаи и курд Хасано.

Гале продолжал невозмутимо курить свою трубку.

Геворг увидел, что мы окружены и боя не миновать, сдернул с плеча винтовку и на ходу стал распределять позиции, где кому встать.

Мне он приказал залечь в старых развалинах за селом. Сам занял высоту, с которой обозревалось все поле Хопера. А защиту моста поручил курду Хасано и еще одному парню из Мушской долины.

Нескольких ребят он отправил к недостроенной церкви – откуда хорошо просматривался большак.

Я взял с собой алваринчского Сейдо, ализрнанского Муко, мушца Тиграна и пошел к развалинам. Несколько сулухцев присоединились к нам. А Геворг со спаханцем Гале, сулухцем Месропом и его сыном Хуршудом, прихватив десяток местных смельчаков, залегли на кровле.

За церковью устроился шеникец Манук с несколькими вооруженными крестьянами. Хасано со своими ребятами поспешили к мосту.

Скопец Бинбаши был из кубанских татар, хотя кое-кто утверждал, что он кабардинец. В 1878 году он участвовал в русско-турецкой войне как доброволец. Воевал и под Шипкой. В йеменской и македонской войнах стал сотником. Последние годы жил в Муше и подавлял волнения в Сасуне. Он был самым влиятельным военачальником в Багеше. Вообще-то Скопец не имел ничего против фидаи. Он даже симпатизировал Геворгу Чаушу и любил повторять: «Если б я был армянином, то уж как Геворг Чауш». Каждый раз, когда поступал приказ выступить против гайдуков, Скопец через Мехмеда-эфенди или других доверенных людей предупреждал Геворга, чтобы тот принял меры и скрылся.

И вот этот старый воин, кого природа жестоко наказала, поскупившись хотя бы единым волоском украсить его лицо, двигался сейчас с несметным войском к Сулуху.

Это был первый случай, когда Скопец не предупредил Геворга Чауша.

Кругом была голая равнина, и я со своих развалин видел, как движется по большаку рота за ротой в четыре колонны. В глазах моих почернело. Впереди войска вышагивал Скопец Бинбаши собственной персоной, с ружьем на плече, с саблей наголо. Рядом с ним аскяр – телохранитель, наверное. Войско поравнялось с нами. Слышался тяжелый топот ног – тысячи ног. Пыль столбом стояла. А вот и конница показалась, устремилась к церкви св. Геворга.

Но тут раздались выстрелы с кровли. Следом мы ударили. Неприятельский рожок протрубил тревогу, и султанское войско, наслышанное о «новейшем» оружии гайдуков, в ужасе бросилось врассыпную. Аскяры залегли в ямах. Кое-кто ползком добрался до наших развалин. Кое-кто мертвым прикинулся. А два-три аскяра забрались на стену и нацелились на нас. Один из них даже свесился, хотел схватить за дуло ружье Сейдо.

– Сдавайся! – заорал турок хриплым голосом.

Мой выстрел свалил его. И второго та же участь постигла.

Скопец Бинбаши вдруг повернулся на месте и с ружьем в руках растянулся на земле. Попытался было встать.

Не смог. Перевернулся и скатился в канаву – голова во рву, ноги на большаке.

Увидев падение Бинбаши, султанское войско обратилось в бегство, оставив тело своего тысячника на сулухском поле.

Так бесславно кончил жизнь самый смелый воин султана Гамида.

Трубач-аскяр вскочил на лошадь и хотел было уже бить отбой, но пуля ализрнанского Муко поразила его и, пролетев через трубу, вылетела из затылка. Трубач растянулся рядом с тысячником – голова на большаке, ноги в канаве.

Вдруг мы заметили, что на кровле Геворга Чауша подозрительно тихо. Не видно Гале, а один из сулухцев, встав на колени, склонился над раненым – кто-то из наших ранен, значит.

– Геворга подбили, – прошептал Сейдо.

Я кинулся туда. Гале, ослепший на оба глаза, лежал возле колодца. Геворг Чауш, раненый, сидел рядом. Пуля врага пробила навылет грудь Геворгу, другая застряла в левом колене, когда он перезаряжал ружье.

К вечеру мы были вынуждены оставить Сулух: из Муша на нас двигались новые силы.

Сойдя с кровли, я в последний раз зашел в дом, где лежали Геворг Чауш и Гале. Шеникец Манук скорбно сидел возле них. Сейдо с кремневкой на плече стоял, облокотившись о стену. Он был ранен в руку. Мушец Тигран и ализрнанский Муко сидели тут же.

– Гале кончился, а Геворг еще жив, – доложил шепотом шеникец Манук.

Я приказал срочно покинуть Сулух. Все встали.

– Геворга привязать к спине лошади, а Гале бросить в реку, – приказал я.

Все чувствовали, какое это тяжелое решение, но другого выхода у нас не было. Шеникец Манук взял своего старого товарища за руки, поцеловал его окровавленное лицо; ализрнанский Муко взял Гале за ноги, и они, раскачав, бросили его в Арацани. Только мгновение видели мы, как приняли мутные воды Арацани тело нашего героического товарища. Никогда еще не был Гале таким быстрым – течение подхватило его, умчало. Куда унесло, куда умчало – бог весть.

Сулухец Месроп привел нам лошадь. Мы привязали Геверга к спине этой лошади.

Шеникец Манук пошел впереди, следом двинулся я с несколькими гайдуками. За нами – алваринчский Сейдо, взявшись раненой рукой за уздечку. С одной стороны лошади шел мушец Тигран, с другой – ализрнанский Муко. Шествие замыкали жители Сулуха во главе с Месропом.

Темень стояла непроглядная. Аскяры подумали – мы из их войска, пропустили нас; под конец только сообразили, в чем дело, стрельбу подняли. Попали в лошадь Геворга. Я успел подхватить Геворга и потащил его на себе. Лошадь скатилась в Арацани.

Курд Хасано, который с несколькими ребятами охранял мост, сильным огнем обеспечил наше отступление. И мы, по очереди неся Геворга Чауша на спине, доставили его в село Хашхалтах.

Я подошел к Геворгу Чаушу, последний отрезок пути его нес Сейдо.

– Рана у тебя легкая, Геворг, – обнадежил я товарища, помогая опустить его на тростник.

– Мое дело конченое, и это божья кара, – слабым голосом прошептал гайдукский предводитель. – Из-за одного человека не стоит всех подвергать опасности. Оставьте меня здесь, а сами идите дальше. Ехсо и Вардгеса оставляю вам.

Возле Хашхалтаха Медовая речка, соединяясь с Драцани, образует треугольник. Мы решили оставить Геворга в зарослях тростника, но не одного, а с сулухцем Месропом. Мы оттащили Геворга в глубь зарослей, устроили ему подстилку из тростника, устлали ложе свежей травой. В последнюю минуту Геворг показал глазами на свое оружие и бинокль. Бинокль я взял, а оружие оставил при нем.

Два солдата попробовали глубину реки в этом месте. Вода доходила до подбородка, а местами покрывала с головой. Два пловца перевели шеникца Манука, а потом меня и остальных гайдуков.

На нашей дороге лежало небольшое село Сндзнут. Мы спрятались в часовенке при кладбище. На рассвете в часовенку пришел сельский звонарь. Увидев нас, он страшно удивился и сказал, что в селе войско султана и потому нам не следует выходить из часовни. Звонарь поднял каменную плиту в алтаре, и мы спрятались в подполе, тесно сгрудившись. Шеникец Манук был опытный человек, самый бывалый среди нас; он почувствовал, что звонарь, видать, трусливый и может выдать нас, и потому не дал звонарю уйти, стащил его к нам и медленно опустил каменную плиту.

Звонарь думал, что мы беглые каторжники, и в качестве новости поведал нам, что вчера в сулухском поле была большая битва между султанским войском и фидаи. И что в битве этой погиб сам Скопец Бинбаши.

– От чьей пули? – спросил шеникец Манук.

– Геворг Чауш убил его.

Воодушевленный нашим вниманием, звонарь поведал, что на поле брани осталось много сотников, тысячников, а уж воинов султанских, полегших на поле брани, не счесть.

– Все поле сулухское в трупах, – сказал он, – а конники султана рыщут по селам, Геворга Чауша хотят найти, ранен он, говорят, и жену его с ребенком приказали найти.

Фидаи, усталые, заснули, а звонарь продолжал рассказывать, сидя на коленях у шеникца Манука.

С наступлением сумерек мы покинули часовню. Перед тем как уйти, мы связали звонаря и закрыли его в часовне, чтобы он не знал, в каком направлении мы уходим.

Я отправил своих гайдуков с шеникцем Мануком в Красное Дерево, приказав ждать меня в кленовом леске. Алваринчского Сейдо я поставил замыкающим. Впереди должен был идти Хасано. Я вручил им бинокль Геворга Чауша, свою сумку, одежду и оружие и, одевшись турком – погонщиком быков, пошел обратно в Сулух. Я переплыл вновь реку Арацани и добрался до тростников в ту минуту, когда аскяры выносили оттуда тело Геворга Чауша, чтобы везти в Муш.

Сулухца Месропа среди них не было.

Геворг Чауш умер 28 мая на рассвете, сжав в руке сорванные в агонии травинки.

Аскяры отправили меня за подводой. Я пошел в село и, взяв из первого армянского дома подводу с упряжкой быков, вернулся в заросли тростника. Я обнял мертвое тело своего любимого предводителя, положил в телегу и, медленно погоняя быков, повез Геворга Чауша к Мушу.

Я доехал до местечка Сломанные камни. Это рядом с Мушем. В Муш я не вошел.

Мехмед-эфенди вышел с оркестром встретить тело Геворга Чауша. Он увидел меня на подводе, сердито выругался в адрес фидаи, но, сняв шапку, молча встал рядом с телегой, словно в траурном карауле.

Он по-прежнему был в жандармской своей форме, с белым платком на шее. Накануне в Муше с почестями и музыкой похоронили Скопца Бинбаши. Тот же военный оркестр проводил тело Геворга Чауша на кладбище возле Сачки-Дурана. Здесь хоронили всех фидаи, которые после смерти попадали в руки султанских чиновников. У меня на глазах Геворга опустили в могилу, и солнце Тарона закатилось.

Мехмед-эфенди, облокотившись на облучок, стоял рядом со мной, внимательно следя, чтобы не было беспорядков.

– Ступай, мой сын, – тихо сказал мне Мехмед-эфенди, когда рядом с нами никого не было. – Ты то монах, то погонщик быков. Господь с тобой. Битва в Сулухе потрясла весь Муш. Всю ночь я оплакивал в одиночестве Геворга, но днем я должен изображать жандарма, такова моя участь, что поделаешь. Есть приказ султана найти и уничтожить всех фидаи, велено хоть из-под земли достать жену и ребенка Геворга Чауша. Для этого специально вызван в Муш Мхе-Чауш. Возвращайся к своим, придумайте что-нибудь, чтобы спасти Ехсо и ребенка Геворга. Хотя бы у поливальщика Фадэ спрячьте на первое время. Он живет среди снегов и облаков, туда солдаты не сунутся.

Я погнал пустую телегу в Сулух. Печально возвращался я той же дорогой. На мосту я остановился. Волны Арацани, как черные буйволы, толкаясь, катили вперед. Я оставил быков на мосту и с криком: «Ах, чтоб дом твой рухнул!» – бросился в обезумевшие волны. Я переплыл Арацани и снова добрался до села Сндзнут, пошел к знакомой часовне.

Звонаря давешнего там не было.

Той же ночью я прошел горами в Красное Дерево.

Макар и Манук После смерти Геворга Чауша его отряд остался на мое попечение. Мало было воинов наших, но все закаленные в боях верные парни.

Добравшись до Красного Дерева, до лесочка кленового, я первым делом распорядился спрятать жену и сына Геворга Чауша в монастыре св. Карапета.

Вскоре мы узнали про приказ наместника Багеша и управляющего Муша объявить по всей стране розыск. В приказе было сказано: если кто посмеет спрятать семью преступника, будь то целое село, монастырь или церковь, – все без различия подвергнутся уничтожению.

А еще через два дня пришел к нам архимандрит Хесу. Я глазам своим не поверил – святой отец плакал. Он просил забрать из монастыря семью Геворга Чауша. «Правильно ли из-за одной женщины и ребенка подвергать опасности целый монастырь и село?» – сказал старый священник.

Что делать? Надо было спасать Егинэ и Вардгеса любой ценой. Собрались мы все, стали совещаться.

Артонка Джндо предложил переправить Егинэ и Вардгеса в Хут к курду Гасимбеку и его жене. Хасано и Аладин Мисак проводят их. Хутский бек, можно сказать, названый брат Геворга, он сам себя так называл еще совсем недавно.

Фетара Ахо и Град Тадэ предложили отвезти Егинэ к архимандриту Мкртычу, родному ее дяде. А один из фидаи сказал: «Кто совершил этот позорный обряд, кто обвенчал их, тот пусть и отвечает теперь за их жизнь», – и предложил поручить дело спасения Егинэ Фетара Мануку и отцу Степаносу.

Спаханац Макар, опустив голову, молча перебирал четки. Рядом с ним сидели шеникец Манук, Борода Каро и Чоло.

Я прочел на лице дядюшки Макара: «Верно, что я был против женитьбы Геворга, я взбунтовался против него и понес за это наказание, но жена Геворга моя дочь, свет моих очей Ехсо. Геворг – половина моей души. Теперь, когда Геворга нет, его честь – моя честь, его наследник – мой наследник. И если Макар не поможет Егинэ, значит, нет у Макара совести».

И поднялся с земли спаханский исполин, надел на себя оружие, опустил тяжелую руку на мое плечо и сказал:

– Я пойду спасать Егинэ и малого Вардгеса. Отведу их в Сасун. Живой вернусь – честь нации спас, значит; а умру – не велика потеря. Дед Макар стар уже. Одна у меня только просьба будет: положите меня рядом с Геворгом, если что.

Следом поднялся шеникец Манук.

– Я Макара одного не пущу, и я с ним пойду. Фетара Ахо и гелиец Пето тоже поднялись на ноги. И мушец Тигран присоединился к ним. Ахо поглядел на небо – ничего хорошего небо не предвещало.

Расцеловались, попрощались мы со своими товарищами. Дядюшка Макар так с нами прощался, словно никогда больше не должен был увидеть нас. Фетара Манук тоже был печален. Он затянул свою знаменитую «Беривани».

Макар с ребятами поднимались по горной тропинке, а мы стоя глядели им вслед. Вдруг шеникец Манук бегом вернулся и как закричит:

– Чоло, Чоло, не оставь моих деток сиротами!

Чоло не выдержал, заплакал, как малое дитя.

Через день Ахо и гелиец Пето вернулись. И Пето рассказал:

«Спаханский Макар отправил шеникца Манука в монастырь за женой Геворга Чауша и мальцом, а сам с ребятами прошел Куртык-гору и на рассвете вышел к Фетаре. И вдруг видим – идет шеникец Манук, ведет Егинэ и малого Вардгеса на руках несет. Дядюшка Макар обрадовался и говорит: «День в Фетаре проведем, отдохнем, а ночью отправимся в путь». Только он это сказал, а Ахо нам говорит: «Это что за черная полоска на горе, овцы это или же козы?» Но не овцы это были и не козы. Что же тогда? Послали мы одного крестьянина, чтоб поближе подошел, посмотрел, в чем там дело. Крестьянин вернулся и говорит: «Не овцы и не козы, османское войско это, ищут жену Геворга Чауша и ребенка, а еще тех фидаи, которые увели их из монастыря».

Старик Макар, который думал день в Фетаре провести и передохнуть, надел трехи и встал. Он приказал мне с тремя ребятами залечь возле Торчащего Камня у Амре Гяли, а сам решил продвигаться вперед по склону. Шеникцу Мануку он велел двигаться следом. Надо было без выстрелов пройти сквозь войско.

– А как же быть с Егинэ? – спросил шеникец Манук.

– Сынок, аскяров много, а судьба у меня, видать, черная, – сказал дядюшка Макар. – Мы Егинэ с мальцом с собой взять не можем. Парня отдай первой попавшейся армянке, даст бог, спасется ребенок, а Егинэ не должна живой достаться врагу, нельзя допустить надругательства. Убей ее и догоняй нас.

Мы с Фетара Ахо были уже возле Торчащего Камня и вдруг видим, враг открыл огонь – взял в кольцо Макара с Мануком. Стали мы сверху стрелять, а окруженные ребята – снизу. Расчистился маленький кусок, и дядюшка Макар с Мануком добрались до нас. Враг был внизу, у подножья, а мы все – на вершине Амре.

Но верно сказал князь Макар – судьба у него была черная. От монастыря св. Ована подошло свежее войско и перекрыло все подходы к Амре. Мы вынуждены были отойти по единственной свободной тропе.

Быстро мы шли, а Макар старый, ноги уже не держат. Дошли мы до шалаша одного знакомого курда, взяли у него хлеба и пошли дальше. Макар, видим, совсем выбился из сил. Взяли у того же курда осла, посадили на осла Макара. Надо было одолеть Чанчик-гору – тогда бы мы вышли к Шенику.

Макар ослабел, даже с осла падал, он попросил нас пристрелить его, а самим подумать о своем спасении. Но у кого рука поднимется на дядюшку Макара? Сняли мы с него оружие, сняли патронташ, думали – легче ему станет. Но нет. А враг быстро догонял нас, уже в нескольких шагах был. Первая пуля достала спаханского князя. От раны Макар разгорячился, поднялся с земли и пошел – с нашей помощью, правда… Уж не помню как, но добрались мы до вершины Шеника.

Внизу лежала долина Семи Ложек, а чуть подальше начинались раздольные луга Мркемозана, Хошканский старейшина курдов Рзго-ага должен был быть где-то неподалеку. Рзго был старым знакомым спаханского князя. Макар попросил оставить его в летнем доме Рзго, а самим идти дальше, пока войско нас не настигло.

Шеникец Манук не согласился оставить раненого Макара у курдов. «Я дал слово умереть с тобою, дед», – сказал Манук и остался с Макаром.

А мы пошли дальше. Я издали уже увидел, как пошел Манук к палатке старейшины, чтобы распорядиться насчет Макара. Вдруг один из курдов Халил-аги, находившийся тут же, в ярости опустил топор на шеникца Манука. Манук не растерялся. Выхватил ружье, двух-трех курдов уложил наповал, еще нескольких ранил, а сам, раненный в руку, побежал в сторону Шеника, родного своего села. Макар остался один. Курды Халила набросились на раненого, к тому же безоружного старика, и прикончили его топорами и кинжалами.

Манук бежал вниз, к Шенику, и стрелял, призывая на помощь односельчан, но село было окружено войском, подошедшим из Семала. И шеникцы, поднявшись на свои кровли, беспомощно смотрели на земляка своего Манука. И тогда гайдук в гневе разбил о камни винтовку и, вспрыгнув на скалу, под которой зияла пропасть, выстрелил себе в лоб и упал, как орел, в бездну.

Один турецкий офицер, увидев эту героическую и красивую смерть, воскликнул: «Жаль, джигит, что тебя армянка родила!»

Отстреливаясь, мы дошли до ущелья Ласточек – это возле самого Семала. Мы были спасены. Но не было больше с нами дядюшки Макара и шеникца Манука…» …Когда гелиец Пето закончил свой рассказ, нам всем показалось, что мы слышали сказку о какой-то легендарной битве, случившейся давным-давно с неведомыми богатырями.

– А что стало с Егинэ и младенцем, ведь Макар собирался отвезти их в Сасун? – спросил я.

– Ну да, шеникец Манук привел их из монастыря, чтобы Макар отвел в Сасун. Но я же рассказал, как все получилось. Шеникец Манук отдал ребенка какой-то старухе, а мушец Тигран, переодевшись женщиной, повел Ехсо в Мушскую долину.

В медвежьей берлоге Прятаться в пещерах стало опасно. В глубине леса я нашел замечательное укрытие. То была медвежья берлога. Я уже три месяца не брился. Волосы мои спутались с бородой, всем обликом своим я походил на медведя еще более, чем сам хозяин леса.

Наклонился я, заглянул в берлогу. Большой серый зверь, положив голову на лапы, спокойно дремал в глубине берлоги. Он поднял голову и увидел меня. И был поединок между мною и этим зверем. Я убил медведя, и, вытащив его тушу из берлоги, подвесил на дерево. Потом набрал листьев и травы и, выделав медвежью шкуру, постелил ее в берлоге.

И вот я лежу в своей новой обители на мягкой медвежьей подстилке и все думаю, ломаю голову – что же стало, думаю, с Егинэ и Вардгесом, с женою и сыном Геворга Чауша? После гибели спахакского Макара и шеникца Манука я перед богом отвечаю за их жизнь.

Прошла неделя, другая – мушец Тигран не показывался. Тысяча разных догадок возникла у меня. Может, думаю, их нашли и убили по дороге, может, арестовали и препроводили в Багеш, а может, Тиграм убил Егинэ и теперь не смеет показаться мне на глаза?

И вот однажды, под вечер дело было, перед моим пристанищем возник мужчина в женском платье, на руках младенец, рядом Егинэ, жена Геворга Чауша.

Мужчиной в женском платье оказался Тигран. В женском платке, повязанном на манер мушских женщин, под самым носом, он и в самом деле был похож на женщину, не отличишь. У него был крайне усталый вид.

Я знал, что Тигран способен на самые неожиданные поступки, и все же увиденное мною превосходило все прежние его выходки.

Я развел огонь, и мы вместе поужинали остатками медвежатины. А потом мушец Тигран рассказал:

«По приказу дядюшки Макара шеникец Манук отдал младенца Вардгеса одной фетарской старухе. Но Егинэ села рядом и не уходит, не может расстаться с ребенком. Я тяну Егинэ за руку: пошли, мол. А фетарская старуха ей: не ходи, Егинэ, тебя убьют. Егинэ встала на колени передо мной и говорит: Тигран, или ты умрешь, или спасешь жену Геворга и его ребенка. А убьешь меня, вся нация будет считать убийцей матери». Ужасное было положение. Я знал, что все дороги перекрыты, что надежды на спасение нет. И я подумал: ладно, будь что будет! Оделся женщиной, взял Егинэ и Вардгеса, пошел к Мушу. Потому еще женщиной оделся, чтобы свои же не убили, увидев гайдука рядом с женщиной.

Пошли мы прямо через султанское войско. И смех, и грех. Опустил я голову и иду. Вдруг чувствую – конец уса высунулся из-под платка. Какой-то аскяр хотел схватить меня за руку, а тут откуда ни возьмись – Мехмед-эфенди. Как закричит на аскяра: «Не видишь, что ли, странница с ребенком!» Аскяр убрал руки, и мы благополучно выбрались из окружения». …Только Егинэ с ребенком прилегла на шкуру, перед нашей берлогой послышались шаги. Я схватил ружье и высунул голову из берлоги:

– В чем дело? – спросил я по-турецки.

– Тут женщина не проходила с ребенком?

– Нет, здесь одни медведицы живут, да и тех уж нет. С кем имею честь разговаривать?

– Мехмед-эфенди я, не узнаете, а рядом со мною Мхе-Чауш стоит, – прозвучал ответ. – Наконец мы вас нашли. До того уж вам туго пришлось, что в медвежью берлогу спрятались. Прячьтесь не прячьтесь, мы вас и из-под земли достанем, ни одного фидаи в живых не оставим.

– Ты вероотступник Мехмед-эфенди, я знаю тебя… – Да, это я, а рядом со мной еще более жестокий кровопийца, знаменитый Мхе-Чауш, – прерывая меня, с особым ударением сказал Мехмед-эфенди, словно бы нагоняя на меня страху, а на самом деле давая понять: кончайте-ка вы, мол, этого Мхе-Чауша, я для этого его сюда привел.

Мхе-Чауш был из хианских курдов. Известный палач Мушской долины, встав во главе банды головорезов, он упорно преследовал фидаи и сейчас во что бы то ни стало хотел найти жену и ребенка Геворга Чауша и тем самым выслужиться перед султаном. Жандармский начальник Мехмед-эфенди изловчился и привел его пряма под гайдукскую мстительную пулю. Какой честный человек не порадовался бы смерти этого чудовища! Один выстрел – и нет Мхе-Чауша. Уничтожать таких извергов – долг и обязанность всех поколений во все времена.

На мой выстрел Мехмед-эфенди и трое вооруженных головорезов кинулись было в берлогу.

– Мхе-Чауш, я трижды за тебя отомщу! – крикнул начальник тайной полиции и, приказав бандитам отойти, один ворвался в берлогу.

По всей стране вероотступник Мехмед-эфенди слыл жестоким и не ведающим человеческих чувств убийцей. Рассказывали, что он один идет в тайники фидаи и убивает всех, кто под руку попадется. Один, дескать, делает дело целого отряда.

Головорезы тут же убрались прочь, унося с собой мертвого Мхе-Чауша и ничуть не сомневаясь, что начальник жандармов перебьет всех спрятавшихся в берлоге фидаи.

Мехмед-эфенди несколько раз выстрелил в воздух; после каждого выстрела он стонал и выкрикивал проклятия, изображая предсмертные стоны убитых. Потом, схватив мушца Тиграна, стал делать вид, что бъет его, но при этом тихонько приговаривал по-армянски: «Бессовестный, слыханное ли дело, чтобы фидаи женщиной вырядился, усы платком прикрыл! Оденься немедля мужчиной и уводи отсюда Егинэ. Насчет младенца я распорядился, его переправят в Ван. Оба мы вынуждены притворяться – ты вон надел женское платье, чего не сделал бы ни один армянский мужчина, а я изменил вере, и это самый великий грех на земле. Но мы с тобою герои, и народ наш, думаю, не плюнет нам в лицо».

Мехмед-эфенди снова начал палить в воздух и, выбравшись из берлоги, давай сердито водить клинком по траве, будто бы кровь вытирает, потом решительно двинулся к поджидавшим у скалы головорезам. Те обступили его.

– Эфенди, нельзя же всех подряд убивать, – сказал один из них. – Все только и говорят о том, какой вы жестокий.

– А сами они не жестокие разве? Только что на ваших глазах убили Мхе-Чауша! А где наш Скопец Бинбаши? – театрально заговорил начальник жандармов. – Гяуры, с одной стороны, салоникские турки – с другой, так и норовят свергнуть султана. Бомбы копят, собирают оружие. Против кого? Против меня и тебя. Вали и мутасариф велели отыскать жену и ребенка гяура и мы их отыщем… Но пойдем-ка отсюда, хватит, – и Мехмед-эфенди поправил на шее белый платок.

– А как быть с Мхе-Чаушем, – оставить здесь или же взять с собой? – спросил перепуганный курд.

– Положите в какую-нибудь яму, он погиб в бою. Курды спихнули тело Мхе-Чауша в ближайший ров, засыпали его землей и пошли следом за начальником жандармов.

Артонк Ах, Геворг Чауш, что же это ты сделал с нами? Зачем ты пил алваринчское вино, зачем совершил тяжкий грех? Как быть мне теперь, скажи? Послать Аладина Мисака с мущцем Тиграном, чтобы как-нибудь переправить Егинэ в Ван, или же попробовать спрятать ее в Артонке?

Артонк в получасе ходьбы от Вардениса. Красивое село Артонк, и ты, Геворг, наверное, не раз бывал здесь. Алваринчский Сейдо с Джндо пойдут сегодня туда.

Нет, давай-ка я и Аладина Мисака следом пошлю. Так мы и сделаем, Геворг. В Чхуре находится Артонк, и там живет гордый народ, до того гордый, что когда они абы надевают, то только одну руку продевают; получается, что накидывают абу на себя, и вид у них при этом горделивый такой.

И пустились в путь алваринчский Сейдо и артонкский Джндо, пошли к Чхуру, и аба на Джндо была надета на манер артонкских жителей. А за ними следом поспешил в Артонк певец мой Аладин Мисак.

Была осень 1907 года. С Кавказа в Муш прибыл молодой деятель по имени Завен. Он пришел заключить союз с Нор Меликом – соглашение между армянами и курдами. Местом переговоров назначили Артонк. В один день с алваринчским Сейдо и артонкским Джндо прибыл в Артонк хутский бек со своими слугами, и среди них слуга-армянин, которого прислал ему в свое время Геворг Чауш.

И сели переводчиками алваринчский Сейдо и артонкский Джндо между кавказским Завеном и курдским беком.

Что кавказский Завен ни говорил, Нор Мелик соглашался. И взялся курдский бек с десятью тысячами своих курдов да с помощью армян-повстанцев свергнуть султанскую власть в Муше и поставить там править армян и курдов.

И союз был заключен.

После чего обе стороны, выпив за удачу, обнялись и пожелали благополучного исхода делу.

Когда курд увидел, что Завен и Джндо опьянели, он отпустил их спать.

Радостный, в приподнятом настроении, лег в постель алваринчский Сейдо. А когда они заснули, Нор Мелик позвал своих слуг и велел убить всех троих.

Долго ждал своих товарищей Аладин Мисак. В тревоге ждал, когда товарищи выйдут из дома. В полночь слуга-армянин в слезах выбежал из дому и молча прошел рядом с ним.

И понял Аладин Мисак, что артонский Джндо, алваринчский Сейдо и кавказский Завен убиты. И, прислонившись к стене, песней оплакал смерть товарищей и оплакивал их до самого утра.

«О наивные фидаи, как могли вы довериться хутскому беку? Когда ветер дул вам в спину – вы пришпоривали коней, когда сбоку дул – вы натягивали поводья, когда спереди дул – вы спешивались и поворачивались к ветру спиной, и лошади смиренно следовали за вами. Как же вышло, что вы не поняли, откуда дует ветер. Давно утекла та вода, что под мостом Сулуха бежала. Какая лошадь ступает в свой след? Прошли те дни, когда Нор Мелик был дружен с фидаи и красивая Джемиле лечила в своем доме руку раненого Гале. Тогда хутский бек приходился братом Геворгу Чаушу. А Джемиле называла себя его сестрой. Имя Геворга наводило страх на противников бека, вот и дружил он с гайдуками. Но умер Геворг, и кончилась его власть, как всякая власть кончается, когда нет хозяина.

Хутский бек сказал, что он устроил эту бойню, отомстив за убитого Геворга, но это была ложь, он осквернил память Геворга.

Увы, давно рухнул тот мост, который вы пришли наладить. Один конец моста опирался на коварную грудь мирзабековского рода, а другой – на честное сердце сасунского дома.

Мирзабековский род происходил от прославленного рода Аладина-паши. Коварными были люди этого дома, и Аладин-паша давным-давно проклял своих предателей родичей.

В мирзабековском доме даже родные предавали друг друга. Ведь что рассказывает старая песня о них. Однажды семь братьев пришли в село и хотели поставить своих лошадей в конюшню. Первый брат завел свою лошадь в конюшню, но дверь была низкая и разбила седло, и брат не предупредил остальных. Второй брат потянул лошадь – то же самое случилось с ним, но он тоже не предупредил следом идущих. И с третьим повторилась та же история, и с четвертым… Так все семеро лишились седел. И с тех пор род этот прозвали «Малайхафт» – Коварный Дом Семи Седел, или, по-другому, Род Семи Седел.

О горе, алваринчский Сейдо, и артонкский Джндо, ведь человек из «страны красоток» впервые пришел в Мушскую долину и ничего про здешние дела не знал, но вы-то опытные были, вы-то про все знали, как же вы попали в сети, расставленные Домом Семи Седел?

И особенно ты, алваринчекий Сейдо, ты, который день и ночь с ружьем в руках сторожил на Свекольном Носу, ты, который прошел сквозь все битвы и любил повторять: «Еще дашнаков, еще гнчаков в нашей стране не было, а мы уже революционерами были». Как же ты, светлая голова, землепашец честный, дал провести себя Семи Седлам?

Оплакивайте все артонкское горе, оплакивай Варденис, и Азахпюр, и Арагил.

Оплакивайте смерть алваринчского Сейдо, артонкского Джндо и кавказского Завена!»

С этой песнею двинулся из Артонка к Хвнеру Аладин Мисак. Он дошел до прохладного леска, того самого, где каждое утро хутский бек разбивал красный шатер для своей красавицы Джемиле.

Аладин Мисак пел. И занялась заря, встало солнце над леском и над всем белым светом. Но не вышла из своих чертогов красавица курдянка, и верный слуга-армянин не вышел на порог. Из Артонка вернулся Нор Мелик и тем самым оружием, что прислал ему в подарок Геворг Чауш, убил ночью слугу Змнтлика-Саака и жену свою Джемиле. Ах, горе, Геворг Чауш, зачем ты выпил хмельного вина из карасов Алваринча и совершил грех в горах Сасуна!

Сасун-Эрменистан Мы еще сидели в медвежьей берлоге, когда пришла весть, что салоникское войско вошло в Константинополь и власть сменена. И было обращение ко всем армянам-фидаи оставить горы, сдать оружие и вернуться в свои села, заняться мирным трудом.

По указанию Мехмеда-эфенди я отправил Егинэ с мушцем Тиграном в Ван, а сам, взяв оружие и бинокль, с Аладином Мисаком направился в сторону монастыря Аракелоц.

Я был похож на дикаря. Я весь зарос, и кожа моя задубела от ветра и стужи, Аладин Мисак тоже не лучше меня был. На боку его висел мешок с горсткой сухого листа вместо махорки и куском просяного хлеба.

Повыше нас на тропке показались курды. Остановились, поглядели на нас, – наверное, поняли, что гайдуки, – и вдруг закричали хором: «Идите, идите сюда, свобода!» Один из них подошел к нам вплотную и, не обращая внимания на наше оружие и страшный вид, крикнул: «Фидаи свалили султана Гамида с тахты! Сасун Эрменистаном станет, армяне, курды и турки – братья!»

С ближайших сел и дорог слышались отдельные выстрелы. Чем ближе подходили мы к монастырю, тем сильнее делался радостный шум. Неужели это тот самый край, где шли кровопролитные бои между горсткой гайдуков и султанским войском всего лишь несколько лет назад? Мимо часовенки Богородицы под звуки военной музыки текло черное войско, нацепив на штыки белые ленты. К Мушу двигалось. А со склонов Чанчик-горы и Цирнкатара спускались группы сасунцев.

Они тоже спешили в Муш.

Вскоре монастырь и его окрестности обезлюдели. На кладбище монастырском остался одиноко стоять согбенный старичок с палкой в руках. Встав у хачкара Давида Непобедимого, он молча смотрел в огромную зияющую яму у ног. То был настоятель монастыря отец Ованес. Яму эту он вырыл собственноручно. Возле ямы лежал могильный камень с надписью: «Здесь покоится архимандрит Ованес. Аминь». Была высечена дата рождения, дата смерти отсутствовала…

– Святой отец, – сказал я, – неужели эта радость не нашла отклика в вашем сердце? Забудьте про эту яму, ведь над Арменией взошла заря.

– Моя заря – в этой яме, – не поднимая головы, прошептал настоятель монастыря.

Оставив старика возле ямы, мы с Аладином Мисаком поспешили к фидаи. Мы нашли их в лесу возле монастыря св. Карапета. Все они спустились с гор и сидели теперь вразброс на пнях и камнях, поджидали меня. Не было только лачканского Артина.

Я сообщил им, что Султана Гамида свергли и завтра в Муше большой праздник, а мы приглашены участвовать в торжествах и публично должны сложить оружие.

Я заметил, что товарищи мои выслушали это сообщение потупившись, каждый словно заглядывал в невидимую разверзшуюся перед ним яму.

– Вы все знаете отца Ованеса, – продолжал я. – Это такой добряк, что поломники обращаются к нему, называя «Святой Аракелоц», будто перед ними сам храм, а не человек. Вчера, когда мы с Аладином Мисаком проходили мимо кладбища Переводчиков, мы увидели отца Ованеса возле большущей ямы. А когда я сказал ему, что над Арменией взошла заря, святой отец ответил, что его заря в этой самой яме. Глядя на ваши мрачные лица, я вспомнил отца Ованеса. Что вы повесили головы? Или перед вами тоже яма? Гляньте, у всех нас одичалый вид, а дикари упрямые бывают. Вопрос поставлен просто – нас зовут спуститься с гор, сложить оружие и вернуться к своим делам. Ремесленник вернется к своему ремеслу, землепашец – к своему плугу.

– Я свое оружие не сложу и из гор не уйду, – заговорил первым Фетара Ахо. – Передо мной нет никакой ямы, но моя заря настанет, когда народ наш армянский свободно вздохнет.

– Мы своей цели достигнем, когда на нашей земле власть будет армянская и мы не будем пленниками всяких беков и ага, – ввернул Франк-Мосо.

– Конституцию приняли, чтобы опять на голове у народа сидеть, – недовольно пробурчал Борода Каро.

– Плевать мне на все! – коротко заключил Чоло. – Без Сейдо на кой мне конституция?

– Ты скажи салоникским правителям, что, пока фидаи жив, он с оружием не расстанется. – Говоривший был Аджи Гево.

– Ах, когда же придет тот день, когда я посею чудесное зерно на полях свободной Армении!! – вздохнул Курава Шмо.

– Никогда не придет этот день, ежели мы оставим оружие, – бросил Каро.

– Сегодня фидаи есть, а завтра он падаль, пожива для ястребов и коршунов. Давайте положим конец этой бродячей жизни, сдадим оружие, пойдем по домам, – предложил ализрнанский Муко.

– Сорок лет продержались фидаи! – Перед ализрнанским Муко встал разгоряченный Молния Андреас.- Мы же дали слово умереть с оружием в руках, как же тебе совесть позволяет говорить такое?!

– Я домой не пойду. Снова хозяйство заводи, то-се, не по мне это… Лучше я в горы подамся. В случае чего, всегда можно пойти к себастийцу Мураду или же к Дяде, на худой конец. – Град Тадэ взял свою кремневку и пошел прочь.

Я спросил Фетара Манука, что он намерен делать. Манук ответил:

– Трудно поверить, чтобы турок позволил в Сасуне или Муше Эрменистан образовать. Недаром говорят: бойся врага, который не дает тебе того, что ты у него просишь, и говорит, что любит тебя. – Ударь его топором в ответ на его ложь. Враг, который не дает тебе того, что ты просишь, и скалит зубы, – такого остерегайся. Враг, который дает тебе то, что ты просишь, – этому верь, этот друг, а не враг.

– Значит, ты не веришь, что что-то изменилось? – спросил я.

Манук в ответ только выругался, как Чоло, и натянул на плечи лохматую абу.

– А если я потребую сдать оружие и вернуться домой?

– Я домой не вернусь, я в этой стране больше не останусь. Пойду в Россию, в «страну красоток». Там меня никто не знает, – сказал Манук.

– А ты, Исро?

– И я…

– Чоло, ты?

– Я в горы пойду, пастухом.

Франк-Мосо сказал:

– Я вернусь в Норшен, к своей Какав. Побуду пока в нашем селе писарем или рассыльным, пока на пятки не наступят.

– А я подамся в Америку, – сказал Бамбку Мело. – А как народу станет худо, вернусь, снова ружье в руки возьму. Жизнь, она не кончилась ведь. Фидаи еще понадобятся.

– Америка? А чем хуже наш Хасгюх? Вот послушай, что я тебе расскажу. Один зиланский курд увидел впервые мельницу и спрашивает удивленно: что, мол, это такое? «Это святой», – отвечают курду, в шутку, конечно, говорят, а тому невдомек, поверил, значит. Повалился на колени и давай целовать крутящийся жернов, а потом как закричит: «Этого святого надо почитать издали!» – и кровь с лица вытирает. Смекаешь, к чему рассказываю? Америка твоя – как этот жернов, ее издали лучше любить, – сказал я.

Некоторое время гайдуки молчали. Бамбку Мело смотрел поверх головы Франка-Мосо на верхушку тополя, там сидела сорока. Молния Андреас с острыми, как стрелы, усами, доходящими до самых ушей, мысленно был уже в горах Хлата, а Аджи Гево с потухшей трубкой в руках насвистывал свое «ло-ло». Чоло приводил в порядок походный мешок. Борода Каро и Ахо уговаривали Фетара Исро не сдавать оружие. Фетара Манук сидя рядом с Аладином Мисаком, неотрывно смотрел в одну точку. Айсор Абдело, опершись на кремневку, ждал моих распоряжений. Задумчив был конюх Барсег, в последний раз следивший за тем, чтобы фидаи прикрыли ладонью оговьки папирос. Рядом с ним, насупившись, разбирал ружье Ахчна Ваан.

Все были недовольны, никто не верил в мир.

Но, пожалуй, тяжелее всех было Бриндару. Сколько сухих деревьев ошкурил он, чтобы разжечь бездымный огонь для фидаи, сколько груза перетаскал с места на место, чтобы удостоиться в конце концов права носить оружие и выказать наконец свою храбрость… И что же? Объявили хуриат, и фидаи должны сложить оружие. С каким же лицом Бриндар вернется домой, что скажет землякам, чем похвалится перед ними? Не скажет же он, что все эти годы разжигал огонь в Марникском лесу и ни разу из ружья не выстрелил. И прозвище-то какое – Бриндар, раненый то есть, а на самом деле ни одной раны, ни одного рубца, позор да и только. И он решил податься в Константинополь, поступить куда-нибудь учиться, а уж как сложится после этого жизнь, там видно будет.

Мое положение было самое трудное. Распуская фидаи, я оставался ни с чем.

Мы разбились на три группы.

Ализрнанский Муко, Франк-Мосо и Ахчна Ваан решили сложить оружие и вернуться домой. Бамбку Мело надумал идти в Хасгюх, а оттуда в Америку. Молния Андреас решил податься в Хлат. Аджи Гево ушел в Марникские горы, насвистывая свое «ло-ло».

В нерешительности был Курава Шмо, потом и он ушел в те самые скалы, где нашел редкое зерно, – он решил тайком высевать это зерно и ждать того счастливого дня, когда можно будет засеять им поля освобожденной Армении.

Фетара Ахо, Чоло, Борода Каро и Орел Пето во главе с Фетара Мануком ушли в Сасун, в горы. И Исро с ними ушел.

Каждый пошел искать свою зарю. А я с Аладином Мисаком и остальными гайдуками (с нами были также курд Хасано и айсор Абдело) вместо того чтобы идти в Муш, направился к Татраку.

Саженец репы Возле села, где жила Змо, на дороге, ведущей в Муш, показался мужчина с лопатой на плече. То был Фадэ. Он участвовал в празднике по случаю принятия конституции и в приподнятом настроении возвращался из Муша в Сасун.

– Султана с тахты спихнули, слыхали? – завопил он, увидев нас. – Талворик станет Эрменистаном! Этой же ночью все казематы взорвут к черту! – Фадэ был уверен, что отныне на свете не останется ни одного ружья и он прямо с завтрашнего дня пойдет возделывать дедовское поле.

У Фадэ по-прежнему шапка была сдвинута набекрень, а штаны закатаны до колен.

– Где проходил праздник? – спросил я.

– У мушского хана Аслана-Каплана, перед правительственным домом.

– Кто стоял на помосте?

– Все там были. Салех-паша, Сервет-бей, Мехмед-эфенди, Аджи Феро, Сло Онбаши, Расул-эфенди.

– А кто речь держал?

– Салех-паша.

– Что паша сказал?

– Он сказал, что конституция – для всех и всех согреет в равной степени.

– Если султана действительно сбросили с тахты, а тахту сломали, – заметил я, – все перечисленные тобой люди должны были оказаться под обломками, а не на помосте, где место одним героям. Что еще сказал паша?

– Салех-паша выпил за армян-фидаи и так закончил свою речь: «Яшасын эрмени фидайлар! Яшасын хуриат!»* Тут все закричали «ура», громко так кричали, кто как мог.

* «Да здравствуют армянские фидаи! Да здравствует свобода!» (турецк.).

– А Гасимбек, тот, кто убил Джндо, тоже на помосте был?

– Громче всех он кричал.

– Еще что было?

– А то, что архимандрит Хесу расцеловался с Салехом-пашой.

– Значит, и Хесу там был?

– Он пришел позже и стоял между Мехмедом-эфенди и Гасимбеком. Когда Салех-паша сказал: «Теперь между турком и армянином нет разницы, все мы равны перед законом, все мы братья», – они с Хесу обнялись и расцеловались.

– Фадэ, – сказал я, – ты мудрый человек, скажи, чем все это кончится?

– Да все этой же лопатой моей. Царь, священник, кум, сват, ружье, пушка – все на кончике этой лопаты сидят. Вода шумит, лопата звенит – вот вам и жизнь, – сказал Фадэ.

Он стоял спиной ко мне. Задрав голову, он смотрел на родные горы. Вдали на солнечном склоне Хтанской горы поблескивало озерцо – это было маленькое ячменное поле Фадэ. С шумом сбегали с гор ручейки, как белые козлята, спрыгивающие со скал. Те самые ручейки, которые не раз вводил в берега поливальщик Фадэ. Попадая в тень, они мгновенно чернели и начинали походить на диких черных козлов, а потом, попав снова на свет, алели, освещенные солнечными лучами, и становились похожими на красных сказочных коз.

Взгляд Фадэ скользнул к серому зданию каземата, построенного на его поле.

– Завтра этого здания здесь не будет, – торжествующе сказал Фадэ.

– И ты веришь, что все арсеналы уничтожат?

– Этой же ночью султанское войско должно покинуть Сасун.

– Если снесут каземат, что посеешь на этом поле?

– Репу. Все ручьи сюда пущу, чтобы отшибить дух пороха. А потом все поле засею репой.

– А что, тюрьмы тоже, сказали, снесут?

– Не будет отныне в этой стране ни тюрем, ни войска, ни казематов. Все фидаи, объявленные вне закона, с сегодняшнего дня свободные люди. Арестантов выпускают на волю.

– Ты сам, своими глазами видел это?

– На городской площади, примыкающей к мушской тюрьме, судья-турок прочел имена политических заключенных и через узкую дверь вывел всех на площадь.

– Ты кого-нибудь узнал? Кто первым вышел?

– Первым был Тер-Поторик.

– Дальше?

– Вторым карнинский Согомон шел, седой весь; затем – семалец Кятип Манук.

– Еще?

– Дальше шли авранский Арам, Цронац Мушик, Бдэ Мисак и Мамиконян Зорик из Архи, этот на сто один год был заключен. Зорик из бус красивую феску для сына тюремщика связал, на феске мечеть и минарет, и молла молится, «аллах» говорит. Зорик, когда из тюрьмы выходил, протянул тюремщику и говорит: «От архинского Зорика, на память».

– А ты что делал на этой площади?

– Вах, как это что делал? Да разве же можно такой вопрос задавать тому, кто эту лопату в руках держит? Позвали мусор с площади собрать.

И, поправив лопату на плече, гордо зашагал к Талворику поливальщик Фадэ. Пошел сажать на месте каземата репу…

Выпущенные из тюрьмы заключенные разошлись по домам. Были отпущены также многие крестьяне, обвиненные в содействии гайдукам.

В тот же день орда султанских воинов, рота за ротой, покинула Сасун. Только они скрылись из виду, гелийские крестьяне за одну ночь снесли здание каземата. В груды обломков были превращены казармы в Семале и в Ишхандзоре. Вихрем слетел с горы поливальщик Фадэ и вместе с земляками своими талворикцами давай крушить каземат в Верхнем селе – расчистили поле, все камни до последнего скинули в ущелье и пустили на поле воду. Омыла, очистила затвердевшую землю вода. Лопата перелопатила освобожденную землю; вспахали ее, провели борозды, а через несколько дней из-за пазухи земли показался вечный вестник весны – зеленый росточек.

Я со своими фидаи приближался в это время к селу Татрак.

Смерть лачканского Артина Повыше Татрака в ущелье еще одно село есть. Сидит под зеленой скалой, притаилось, на челе – поле красного проса и поле гороха. Входя в село, мы увидели старика. Он направлялся к нам.

– У нас в доме больной фидаи лежит, – сказал мне старик.

– Кто? – спросил я.

– Не знаю, но только худо ему очень. Просил принести ружье.

Пошли мы со стариком. Аладин Мисак осторожности ради стал в дверях, а я вошел в дом.

Он лежал в хлеву, под головой его была подушка, укрыт он был старым одеялом, из-под которого выглядывала нога в прохудившемся носке. Рядом лежал мешок, на мешке – старые, ссохшиеся трехи.

Я узнал его сразу. Это был лачканский Артин.

Увидев меня, он отвернулся, словно застыдившись, что нарушил обет фидаи.

Фидаи и постель – слыханное ли дело?

Гайдукам полагался саван, но сасунцы никогда не брали его. Сасунец предпочитал умереть на поле брани и почитал за благо быть похороненным в горах без савана и даже без священника. А тут…

Я мог тут же наказать этого гайдука и одной пулей спасти его честь. Но как, как тут выстрелишь?! Ведь это мой товарищ, двадцать лет бок о бок сражались мы.

Артин был из самых старых солдат. Храбрый, отчаянный сасунец, он участвовал в битвах при Кураве, Шеник-Семале, Лачкане, Гомере. Лицом он напоминал тигра и дрался как тигр, особенно с той поры, как шеникец Манук отдал ему свой маузер. Спор между ними длился месяцами, наконец шеникец Манук уступил ему свой «смит-и-вессон», а сам стал обладателем его прекрасной винтовки. Один только месяц лачканский Артин лишен был права носить оружие – когда он восстал против Геворга Чауша вместе со спаханским князем Макаром.

Когда султана объявили вне власти, Артин с товарищами решил водрузить знамя свободы на вершине Андока. Но им не удалось дойти до цели, они добрались только до Чесночного Камня. Я смотрел и не верил глазам: человек, не знавший подушки, всю жизнь проведший в боях, лежал беспомощный в неприглядном сельском домишке, вернее – в хлеву, откуда не было видно ни Мушской долины, ни Сасунских гор.

– Я болен, Махлуто, а ружье мое не при мне. Человека вот за ружьем отправил. Неужели я заслужил такое? Убей меня, Махлуто. Я должен умереть от пули. И, знаешь, несколъ-ко раз выстрели, будто бы бой. – Вдруг он оживился, что-то вспомнив. Даже присел в постели. – Ты помнишь, Махлуто?

– Что?

– Ту песню, которую мы пели?

– Помню, как же, – сказал я, лишь бы успокоить его.

– Ну так спой вместе со мной.

И лачканский Артин тихим голосом затянул старую песню фидаи, отбивая такт рукой: «Вот град пошел…» И снова: «Вот град по-шел… Всех за-щи-тит… хра-брый мсти-тель фи-даи…»

Он устал, видимо, и следующие слова пропел совсем тихо, почти неслышным голосом.

Мы пели вместе, глядя друг на друга. Он схватил меня за руку и хотел было приподняться, еще что-то вспомнил, видно.

– Помнишь, как мы поднимались на гору Пшпуш и встретили курдов? Перестрелка началась, и твое ружье скатилось в овраг. Град Тадэ вместо тебя спустился в ущелье и принес твое ружье, честь гайдука cпac.

Этот случай вовсе не со мной произошел, а с кем-то другим, но он продолжал вспоминать бессвязно и все говорил: «А помнишь?..»

– А помнишь Кятина Манука? Помнишъ, ночью буря была, а гамидовцы все полегли, перестреляли мы их. Помнишь, как мы Медовую речку переплыли, лошади в пене были. Торчащий Камень помнишь? – Вдруг он засмеялся. – А старосту Татара помнишь? Из Верхнего квартала, тот, что змееныша в карман слепому Сло положил, старейшине Хианка… «Сул-тан хо-тел всех нас по-бить… прос-нись, сыно-чек, пора тебе в бой…»

Артин стал свистеть и прищелкивать пальцами. Я понял, что он ждет старика с ружьем.

– Все, никто нас не тронет больше. Кончилось это, – сказал я. – Конституция. Вставай.

Он повеселел. -…я на эту конституцию. Скажи ребятам, пусть не сдают Оружие. Севкарского Сако помнишь?.. Позапрошлой зимой мы с Чоло и Гале были у Гасимбека в Хутских горах. Гале умер. Махлуто, продолжай, ты же с нами был.

– Да что вспоминать, настало время для радости, – подбодрил я его.

– Казармы все еще стоят в Сасуне?

– Нет, – сказал я. – Снесли уже. Фадэ засадил поле репой.

– На Андоке знамя есть?

– Нет, но будет. Вставай.

– Да что же они в эту стужу пустились в дорогу… Бедные ишхандзорцы… Это не Мурад сидит на Чесночном Камне?..

Он уже бредил.

Я вышел из хлева. Через некоторое время послышались выстрелы. Старик, значит, принес ему ружье, и лачканский Артин испустил дух под звуки выстрелов – будто бы на поле боя.

Выстрелили в воздух и мы с Аладином Мисаком, оповестив мир о кончине храброго гайдука.

Так умер старый солдат Геворга Чауша, герой-фидаи, сасунец с лицом тигра.

Ализрнанский Муко После объявления хуриата Франк-Мосо, как сказал, сложил оружие и вернулся домой. Он стал писцом в своем селе и быстро разбогател. В селе его стали звать Мосо-ага. Но через три года он спалил свой дом и, взяв оружие, ушел в горы. Бамбку Мело тоже недолго прожил в Хасгюхе. Он продал свое оружие и отбыл в Америку.

И ализрнанский Муко поначалу вернулся было в село, в родной Ализрнан, но косурские курды, узнав, что Муко вернулся, предложили ему службу при ружье и лошади. Муко принял их предложение и пошел к косурским курдам из хаснанского аширетства вооруженным слугой.

И поскольку была объявлена свобода, по селам и городам свободно пошли гулять песни и устные рассказы о храбрых фидаи, сражавшихся против султана. В рассказе про героическую битву в Сулухе особую роль отводили ализрнанскому Муко.

Вот как рассказывал об этой битве Цахик Амбарцум:

«Для того чтобы рассказывать о храбрецах Муша, нужно на семь дней запастись едой, водой и табаком, сесть в доме, закрыть дверь и ердык. Я буду рассказывать, а вы слушать.

В Сулухской битве светлой памяти Геворг Чауш и ализрнанский Муко бились рядом. Мутасариф сказал Бинбаши:

– Бинбаши, наши сборщики налогов принесли весть, что Геворг Чауш со своими ребятами до Сулуха дошел. Собери-ка свое войско да ступай в Хоперское поле.

Бинбаши ответил:

– Мутасариф, я этой ночью сон видел – лежал я, убитый, на Хоперском поле. Лучше не посылай меня против Геворга Чауша.

– Но у тебя – тысяча, а у Геворга десять-пятнадцать человек всего.

– Все равно, если я пойду, один из нас будет убит.

– Убит будет Геворг. Стягивай свое войско на Хоперское поле.

И стянул Скопец Бинбаши свое войско на Хоперское поле.

А Скопец Бинбаши и Геворг друг другу как братья были, тайный союз между ними был.

Геворг поднимает бинокль к глазам и видит: едет Скопец Бинбаши на скакуне, а все поле до Сулуха черным-черно от султанского войска.

– Нелюдь! – кричит Геворг. – Что же ты вышел против меня, что с тобой сегодня случилось? Ведь ты другом мне был! – И на глаза Геворга слеза набежала.

Прицелился Геворг в Скопца, да промахнулся.

Ализрнанский Муко и говорит:

– Господин Геворг, разреши мне.

– Стреляй, разрешаю.

Муко выстрелил, скопец с лошади и скатился. Помощник Скопца саблю выхватил, забрался на лошадь Бинбаши и кричит своим – вперед, мол.

Султанское войско не слушает его, поворачивает назад и наутек. А трубач ихний хочет дуделку свою ко рту поднести, да тут Муко снова стреляет, и пуля его трубача того насквозь прошибает, трубач падает мертвый, и в это время, в эту минуту, Геворг кричит: «Микаэл, меня убили!» Муко обнимает Геворга, стаскивает его с кровли, сам идет обратно и до вечера один держит бой против турок. А в руках – один маузер и одно ружье. А как стемнело, ализрнанский Муко с ребятами взяли Геворга на Хоперское поле, уложили там на траве, расцеловались с ним, «прощай» сказали и ушли».

– А где теперь ализрнанский Муко?

– Слугой у курдов стал.

– Такой человек пошел в слуги? – удивились люди и пошли разыскивать Муко.

Дошла эта история и до мутасарифа, и он в свой черед послал людей, найти Муко и привести к нему.

Нашли Муко люди мутасарифа – в простой одежде, слугой у косурских курдов был, – привели его в Муш. Мутасариф ему говорит:

– Весь мир о твоей удали песни поет, а ты слугой к курдам нанялся?

– Что делать, эфенди, у каждого своя судьба, – ответил Муко. – Дживаншаху сказали: «Жить тебе долго, но мук твоих много будет». Моя жизнь вроде этого.

– Ты храбрый человек, а храброму достойная служба нужна. Давай сделаю тебя полицейским, живи среди людей, честь честью, – сказал мутасариф. – Оружие тебе нужно – получишь оружие, конь нужен – коня дам.

И оставил ализрнанский Муко службу у курдов, сменил одежду, казенное оружие и лошадь получил, сделался полицейским.

Прошло несколько месяцев, и видит Муко – грязное это дело, недостойное честного фидаи. Пришел к мутасарифу и говорит:

– Не хочу больше у тебя работать.

– Почему это? – удивился мутасариф.

– Не могу, эфенди, кусок в горло не лезет. Лучше я в батраки наймусь, с людьми все же буду.

И сдал Муко коня и оружие мутасарифу, а сам ушел в родное село, стал снова землю пахать.

А в один прекрасный день покинул Муко и родной Хасгюх – вышел на дорогу с прутом в руках, пошел, погоняя впереди себя буйвола. На полдороге повстречался ему крестьянин из Хута, тот в Алваринч шел по делу и тоже в руках прут держал.

– Эй, братец, – говорит ему Муко, – давай-ка мы с тобой прутьями поменяемся. Не отказывай, брат. Кто знает, может случиться, я тебе понадоблюсь.

– Я в Хуте, ты в Муше, небось не увидимся больше.

– Э, неисповедимы пути господни, вдруг да увидимся. Хутец сказал:

– Да об чем речь-то, тебе прут этот нужен – бери.

Поменялись прутьями. Ализрнанский Муко пошел в Хасгюх. Хутец в Алваринч пошел.

Алваринчский староста приходился хутду племянником. Хутец рассказал старосте: дескать, так и так, встретил я чудного человека, давай, сказал, поменяемся прутьями, может, сказал, и я тебе когда понадоблюсь.

Староста говорит: «Ей-богу, дядюшка, ализрнанский Муко тебе повстречался, не иначе».

Узнал про все это мутасариф и велел с ализрнанского Муко подать изыскать.

Сборщик налогов Хачатур-эфенди со своими заптиями приходит в Хасгюх – турки Алнфернан это село зовут..

– Который тут Муко? – спрашивает.

– В чем дело, эфенди, я Муко.

– Ты должен государству три золотых, даю тебе сроку три дня.

– Хоть три года дай, где мне три золотых взять? – говорит Муко.

Хачатур-эфенди приказывает одному из заптиев побить плетьми непослушного крестьянина. Но заптий отказывается поднять плетку на Муко.

Хачатур-эфенди сам берет плетку и бьет Муко. Тут вмешивается староста Гаспар, отбирает у сборщика налогов плетку со словами: «Муко не тот человек, чтобы его били».

Ализрнанского Муко бросают в сарай, и дверь за ним запирают.

А в сарае – один буйвол и еще несколько арестованных крестьян.

– Ребята, вы что сидите грустные, давайте подведите буйвола под ердык, – говорит Муко.

Берут буйвола, ставят под ердык. Ализрнанский Муко прыгает на буйвола, хватается за верхние балки и через ердык выбирается на кровлю. Идет к себе домой, берет свое ружье, возвращается и снова становится на кровле. Видит – сидит Хачатур-эфенди возле стены, перебирает четки. Кричит сверху:

– Это ты, Хачатур-эфенди?

– Я, кто же еще.

– По какому такому праву притесняешь народ?

– По государственному праву.

– Раз так, сейчас я тебя по этому самому праву и порешу. – Сказал и спустил курок. Прямо в сердце попал.

– Ох, загубил мою душу… – прошептал Хачатур-эфенди.

– Для этого я и пришел сюда. – И Муко с ружьем в руках через ердык спрыгнул в комнату и увидел – сбились заптии в кучу и от страха под себя наделали.

– Не бойтесь, не трону вас, – сказал Муко, – идите расскажите про все, что было, мутасарифу. А если спросит, где сейчас ализрнанский Муко, скажите – пошел в Цронк.

Сказал и не мешкая направился в Цронк. Пять дней оставался он в Цронке, в доме старосты гостил. Потом видит, не идут за ним, собрался на пятый день уходить и говорит старосте цронкскому:

– Староста, я в Муш пошел, ежели кто спросит. Сказано – сделано. А навстречу ему – десять полицейских. Их главный говорит:

– Братцы, дадим-ка этому дорогу.

А кто-то из заптиев ему на это:

– Он один, а нас десять. Почему это десять должны одному дорогу уступать?

– Да ведь это ализрнанский Муко, – говорит главный. – Тот, что Хачатура-эфенди убил. Вон у него револьвер сбоку висит и ружье в руках.

Десять человек разом расступаются. А Муко спрашивает у главного:

– Вы почему это мне дорогу уступили?

– А потому, что ты ализрнанский Муко.

– Но ведь закон в ваших руках, что же вы меня испугались?

– Мы не тебя испугались, мы пули твоей испугались, – отвечает полицейский.

Муко добрался до дома мутасарифа, когда тот уже укладывался спать. Постучался.

– Кто там? – спрашивает мутасариф.

– Я, эфенди, Муко.

Мутасариф открыл дверь. Муко вошел.

– Откуда в такой поздний час? – спрашивает мутасариф.

– Из Цронка.

– Хачатура почему убил?

– Моей вины тут нет, эфенди. Мы спустились с гор, чтобы спокойно свой хлеб сеять, но, видишь, из-за трех золотых в тюрьму упекают.

– Что ж, правда твоя. С сегодняшнего дня назначаю тебя сборщиком податей вместо Хачатура-эфенди, – сказал мутасариф. – Пойдешь завтра по селам и всех должников отпустишь по домам. В нашей стране люди должны без страха в душе жить, хуриат ведь.

Обрадовался ализрнанский Муко и согласился быть сборщиком налогов. Взял девять заптиев и приступил к делу. Работал он до осени. Всех бедняков из тюрьмы выпустил, а богатеев, наоборот, на их место затолкал. Как-то раз на лошади направлялся в Хасгюх и видит: шесть вооруженных курдов поймали на дороге хутца-армянина (тот в Крдагом направлялся), хотят раздеть, ограбить. Крикнул Муко издали:

– Не бойся, Погос, я здесь. Вот и свиделись мы: ведь я тот человек, с которым ты прутом поменялся.

Муко освободил хутца, а шестерых курдов обезоружил и привел в Хасгюх, сдал властям.

Да, а мутасариф-то, оказывается, решил тайком убить сулухского героя. Один из заптиев узнал про это и тихонечко на ухо Муко шепнул:

– Этой ночью мутасариф собирается тебя убить.

Ализрнанский Муко вытащил из кармана золотой, подарил заптию и, когда приехали в Муш, пошел прямо к мутасарифу.

– Эфенди, – говорит, – мне отлучиться надо.

– Иди, – отпустил его мутасариф, – но поскорее возвращайся.

У Муко при себе револьвер был и ружье. Он из управления – прямиком в дом к мутасарифу.

– Ханум, – говорит жене мутасарифа, – дай мне оружие мутасарифа, все, какое есть, мы с ним вместе по важному делу уезжаем.

Взял оружие мутасарифа, поднялся на Алваринч, пошел к Канасару. Только его и видели.

Борода и Марта

А что стало с другими гайдуками?

Чоло в пастухи пошел. Град Тадэ убежал с оружием в руках в неизвестном направлении. Говорят, его видели в окрестностях Багеша. Молния Андреас перешел Хлатскую речку и ушел на Немрут, дожидаться лучших дней. Ахо, Манук и Исро тоже сделались беглыми, не согласились сдать оружие. «Не вернемся, – сказали, – пока Сасун не объявят армянской землей».

Беглыми стали также Борода Каро и Орел Пето.

Прилег Каро под могучим дубом и предался размышлениям. Почти пятнадцать лет был он гайдуком. Несколько раз ходил за оружием на Кавказ. Участвовал в многочисленных битвах. Не было в живых старых и новых боевых друзей – Макара, Гале, шеникца Манука, Сейдо, артонского Джндо. Не было самого Геворга Чауша. bот уж год как не было лачканского Артина. Никого почти из старых фидаи не осталось. Да и эти все разбросаны, кто при оружии, а кто, забыв про него, дома сидит; кое-кто, как он, в горах прячется. Неопределенное, непонятное положение, а годы идут. Где искать правду?

И Борода Каро решил жениться. Раз хуриат объявлен, надо действительно сделать Сасун Эрменистаном. Жениться, но на ком?

В Ишхандзоре жила девушка по имени Марта. Двоюродной сестрой Тер-Каджу Адаму приходилась. Давно уже нравилась Бороде, давно уже в мыслях у него было жениться на ней, «Как только сложу оружие, – думал он, – прижму ее к своей груди вместо ружья, заживем славно».

А как же свадьба, как же венчание, как же праздник? Все это, конечно, хорошо, только откуда у гайдука столько времени и средств, чтобы на свадьбе его семь свирелей играло? И прямо из-под дуба направился Борода к Тер-Каджу Адаму в Гели. Вызвал Адама на улицу и говорит:

– У тебя сестра есть, теткина дочь. Красивая девушка.

– Есть, – сказал Адам.

– Где она сейчас?

– В горах, Борода, в Хгере с матерью.

– Ты помоложе меня, Адам, ступай-ка в Хгер да вызнай, где там Марта, в каком доме обретается?

– Так ведь Марта обручена.

– До колыбели дело дошло?

– Нет.

– Что-нибудь еще было?

– Нет.

– Ну, так иди в Хгер и выполни мою просьбу. Адам пошел-пришел и говорит:

– Спит в постели у своей матери.

Тер-Кадж Адам обещал Бороде помочь умыкнуть Марту. Условились, что Адам на следующий день пойдет к своей тетке в гости и останется у них ночевать.

– А как же мне узнать, что ты дома?

– Если увидишь возле двери веник вверх тормашками, значит, я дома, входи смело. А как кашляну – хватай Марту и беги.

На следующий день к вечеру Каро вскочил на коня и помчался в Хгер во всю прыть. Только раз остановился он по дороге. Остановился потому, что увидел великана, да какого! Каро даже дрожь пробрала.

«Видать, нечистая сила поставила его у меня на дороге, чтобы я опоздал», – сказал он про себя.

– Эй, великан, а ну дай мне пройти! – крикнул Каро еще издали и рукой махнул: посторонись, мол. Великан только рассмеялся и говорит:

– Кто ты такой, давай померяемся силами?

– Я – Каро, Борода Каро, слыхал? Товарищи мои погибли за свободу, не узнав женской любви. Ты что же, и меня хочешь лишить ее?

Великан молчал и не двигался с места.

– Ох, умереть мне за тебя, с семью именами святой Карапет – вскричал Каро, сошел с лошади, да как подошел к великану, как согнул, связал в сноп, отнес на обочину, поставил там и сам сверху сел.

Исполин, задыхаясь, кричит из-под Бороды:

– Отпусти, помираю!

Усмехнулся Каро, ослабил одну веревку.

– Прошу тебя, отпусти, – взмолился великан.

Каро еще одну веревку ослабил.

– Ты – бог, – сказал великан.

– Остальные не сниму, – сказал Каро и, оставив великана, опутанного веревками, на обочине, продолжил путь.

Еще утренняя звезда не взошла, а Борода Каро был уже в Хгере, где стояли летние дома ишхандзорцев. Лошадь вся в мыле была. Борода ослабил подпругу, потрепал коня по холке и сделал несколько кругов, чтобы остыл конь.

Потом подошел к дому Марты. И видит – веник стоит, как условлено, и дверь приоткрыта.

Марта лежала в постели матери, одна рука под подушкой, другая с кровати свесилась. Ветерок Сасунских гор и блики луны играли на ее волосах, заплетенных в косы.

Мать услышала шаги, подняла голову:

– Кто это?

– Борода Каро я, матушка, – кланяясь с порога, сказал Каро.

– Что делаешь здесь ночной порой?

– За Мартой пришел.

– Рассвета не мог дождаться?

– Не мог, матушка, одним духом примчался. Лошадь еще горячая, на дворе стоит.

– Моя дочка за сына старосты идет. Напрасно явился, гелиец.

– Пусть все старосты со всеми своими сыновьями соберутся – никто не сможет отнять у меня Марты. Всего-то я и хочу на этом свете – одну девушку.

– А чем жену свою думаешь прокормить?

– Горячим своим дыханием.

– Горячим дыханием сыт не будешь. У старосты – богатство, а у тебя в кармане пусто.

– Я сейчас побогаче всех старост, матушка, потому как султана с его тахты спихнули. Я и Марта наполним Сасун нашей любовью и деток народим всем на радость…

– Ну и день же ты выбрал, чокнутый гелиец! Сегодня у нас в гостях сын моей сестры Адам, вон он лежит в углу, и кинжал под подушкой. Ежели встанет, спасения тебе не будет, так и знай.

Тут Адам кашлянул.

– Это он кашляет, слышишь, уходи скорее. У нас для фидаи девушек нет. Скоро в доме старосты семь свирелей на свадьбе моей Марты будут играть, а я плясать буду.

– Если плясать надумала, пляши сейчас, матушка, я Марту твою увез! – сказал Каро и сгреб в охапку девушку, выхватил из постели, только их и видели. – У меня на свадьбу времени нет и денег, чтоб семь свирелей играло! – крикнул он уже со двора, уносясь на коне прочь.

– Адам, парень, Марту увезли, вставай! Эге-гей, люди, эй, талворикцы, вы что спите, спасайте мою Марту, честь девушки идите спасать! – вскричала ишхандзорская мамаша, выскакивая из постели.

И крик поднялся над летними домами Хгера: дескать, фидаи Каро умыкнул ночью невесту старостиного сына.

– Куда поехал, в какую сторону? – размахивая кинжалом, Тер-Кадж Адам бросился к дверям.

– В ту сторону, к Мркемозану, через Кепин…

– Пеший был или же на коне?

– На коне! Девушку в рубашке прямо на седло кинул и умчал!

И встали ишхандзорцы против гелийцев, пошли на них войной.

Упрямые и отчаянные были ишхандзорцы, не дай бог против их воли пойти. Это о них говорили: «Ежели буря на дворе, значит, ишхандзорец собрался в дорогу».

И началась из-за Марты война в Сасунских горах, покатились с вершин камни-валуны, загремели горы и ущелья.

Испугалась Марта, вздумала убежать домой, но Каро начеку был. Он Марту, чтоб не убежала, привязал себе на спину и один-одинешенек, спрятавшись в скалах, отбивался от ишхандзорцев.

Отец Марты вынужден был обратиться в Константинополь к самому патриарху армянскому. Ему сказали:

«Поймай Бороду и отними свою дочь». Но кто может поймать Бороду? Он то за Чесночной Скалой появляется, то на склонах Андока, то в горах Чанчика, то на Бримо. С ружьем в руках, с Мартой, привязанной за спиной. Вот вам и Борода.

Правительство встало на защиту старосты и чуть не пол-Гели в тюрьму побросало. А толку-то?

Под конец дело поручили мушской церкви.

– Спасите мою дочь, – мать Марты повалилась в ноги архимандриту Хесу.

– Откуда он умыкнул девушку? – спросил святой отец.

– Из постели, со мною в одной постели спала.

– А что же, в доме вашем ни одного мужчины не нашлось?

– Тер-Кадж Адам спал в углу. Пока он встал, пока выхватил нож, фидаи с моей дочкой в горы умчался.

– Я дочь твою вызвал на исповедь. Если скажет:

«Да, я по своей воле убежала с ним», – я бессилен что-либо сделать; если же скажет: «Борода увел меня силою», – я верну под родительский кров девушку. – И отец Хесу отправил ишхандзорскую мамашу домой.

В Талворике село есть, называется Мазра. Боясь, что Марта скажет на исповеди, что ее увели силою, Борода отвел ее к одним знакомым в Мазре. Постучался он к ним и говорит:

– Вот моя невеста, пусть она у вас побудет денька два, а вашу дочку отпустите на один день со мной.

Оставил Каро Марту в этом доме, у знакомых своих, взял хозяйскую дочь за руку и вышел из дому.

Потом вернулся, приоткрыл дверь и говорит:

– Смотрите лучше за Мартой, а не то я вашу дочь уведу вместо нее.

И закрыл за собой дверь.

По дороге он дочку своих знакомых стал учить, чтобы, когда святой отец заговорит с нею, та отвечала бы, будто она Марта и что по своей воле вышла замуж за Каро, что и родители уже согласны, не слушайте, мол, отца с матерью моих, это они так, для виду говорят.

– Все поняла? Вот и хорошо. Пошли, значит, в Муш, – сказал Каро.

– Да ведь поздно, давай где-нибудь заночуем, а утром пойдем, – сказала девушка.

– Нет, ночью же и пойдем.

– Да зачем ночью-то идти, ведь свобода, хуриат.

– Хуриат хуриатом, а я оружия не сложил, и значит – беглый я, вне закона.

И пришли они ночью в Муш, да прямо к архиманд.риту Хесу.

– Я своею волею вышла замуж за Каро, не слушай моих отца с матерью, святой отец, – сказала девушка из Мазры, переступив порог церкви.

– Ахчи, из-за тебя тут целая война поднялась, чуть весь Сасун не спалили! Тебя как звать? – обратился к девушке отец Хесу.

– Марта.

– Каро тебя откуда умыкнул?

– Из постели моей матери.

– Насильно?

– Почему же насильно? А кто же веник в дверях поставил?

– А как же сын старосты?

– Я Каро люблю. Когда на свете есть гайдук, что такое староста?

– Молодец, дочка.

– А как в супружестве жить мирно, знаешь?

– Почему же нет? По широкой дороге рядышком пойдем, узкая попадется тропинка, друг за дружкой пойдем, Каро впереди, а я за ним, толкаться не будем.

– Идите с миром, будь благословен союз ваш! Многие фидаи умерли, не узнав семейного тепла. Пусть хоть этот один будет счастлив.

– Доброй тебе ночи, святой отец, – сказала девушка и вместе с Каро вышла из церкви.

Каро отвел девушку домой, вручил ее родителям, а сам взял свою Марту за руку – и в горы.

Обильная роса рассыпала жемчужины на изумрудную зелень. И пошли Каро с Мартой, ступая по белым лилиям и красной повилике. Перед ними ковром расстилались то синие цветы, то желтые. И пошли они, обнявшись, рука об руку, а когда узкая тропинка попалась, друг за дружкой пошли – впереди Каро, за ним Марта.

Дошли они до высокой скалы, присели отдохнуть. Марта уже смирилась с судьбой своей и не пыталась больше бежать.

Так поженились Каро и Марта. Но с гор они не спустились. Зажгли лучину среди Сасунских гор и прожили там до 1915 года.