• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Сколь велики милость и щедрость, проявляемые небом, когда оно сосредоточивает иной раз в одном лице бесконечные богатства своих сокровищ и все те благодеяния и ценнейшие дары, которые оно обычно в течение долгого времени распределяет между многими людьми, ясно видно на примере Рафаэля Санцио из Урбино, чьи выдающиеся достижения ни в чем не уступали его личному обаянию. Он был от природы одарен той скромностью и той добротой, которые нередко обнаруживаются в тех, у кого некая благородная человечность их натуры, больше чем у других, блистает в прекраснейшей оправе ласковой приветливости, одинаково приятной и отрадной для любого человека и при любых обстоятельствах. Природа именно его и принесла в дар миру в то время, когда, побежденная искусством в лице Микеланджело Буонарроти, она в лице Рафаэля пожелала быть побежденной не только искусством, но и добронравием. И в самом деле, поскольку большая часть художников, живших до него, были наделяемы ею своего рода безумием или неистовством и она создавала из них не только людей одержимых и отрешенных от жизни, но и сплошь да рядом в них больше проявлялись теневые и мрачные черты пороков, чем сияние и блеск тех добродетелей, которые делают людей причастными к бессмертию, постольку, наоборот, справедливость требовала, чтобы по велению той же природы в Рафаэле воссияли во всем своем блеске и в сопровождении столь великого обаяния, усердия, красоты, скромности и высшего добронравия все те наиболее ценные душевные добродетели, которые в полной мере могли бы искупить любой, даже самый безобразный порок и смыть любое, даже самое темное пятно. Вот почему можно с уверенностью утверждать, что все люди, являющиеся обладателями столь же ценных даров, какие обнаружились в Рафаэле из Урбино, – не просто люди, но, если только дозволено так выражаться, – смертные боги, и что все те, кто на этом свете своими творениями вписал свое имя на скрижалях славы, могут в той же мере питать надежду на получение в будущей жизни достойной награды за свои труды и заслуги.

Родился же Рафаэль в именитейшем итальянском городе Урбино в три часа ночи в страстную пятницу 1483 года от некоего Джованни деи Санти, живописца не слишком выдающегося, но человека одаренного и способного направлять детей по верному пути, которому, однако, не повезло, так как смолоду никто ему этого пути не указал. Джованни знал, насколько важно выхаживать детей на молоке собственной матери, а не кормилицы, а потому, когда у него родился Рафаэль, которого он окрестил этим именем ради доброго предзнаменования, и, не имея в то время других детей, как не имел их и впоследствии, он предпочел, чтобы жена его сама выкормила своего сына и чтобы младенец, оставаясь в родном доме, с самого нежного возраста научился отцовским нравам, а не привычкам и предрассудкам, приобретаемым в домах сельских жителей и простонародья, людей не столь благородных и грубых. А когда мальчик подрос, отец стал упражнять его в живописи, обнаружив в нем большую склонность к этому искусству и прекраснейшее дарование. Не прошло и много лет, как Рафаэль, будучи еще совсем юнцом, оказался отличным помощником во многих работах, которые Джованни выполнял для государства Урбинского.

Наконец, когда этот примерный и любящий отец убедился в том, что сын его, оставаясь при нем, мало что мог от него еще получить, он решил поместить его к Пьетро Перуджино, который, как ему говорили, занимал в то время первое место среди живописцев. Поэтому, отправившись в Перуджу, но не застав там Пьетро, он, чтобы зря его не дожидаться, принялся за работу над разными заказами для церкви Сан Франческо. Когда же Пьетро вернулся из Рима, Джованни, будучи человеком воспитанным и обходительным, с ним подружился и, улучив самое, как ему казалось, подходящее для этого время, высказал ему свое пожелание в наиболее вежливых выражениях, на какие он только был способен. И вот Пьетро, который отличался исключительной любознательностью и был к тому же ценителем выдающихся талантов, принял к себе Рафаэля, а Джованни, вне себя от радости, вернулся в Урбино и, взяв с собой мальчика, что не обошлось без обильных слез нежно любившей его матери, привез его в Перуджу, где Пьетро, увидев, как рисует Рафаэль, и убедившись в его отличном поведении и воспитании, составил себе о нем то суждение, истинность которого само время впоследствии в полной мере и доказало.

В высшей степени примечательно, что Рафаэль, изучив манеру Перуджино, подражал ей настолько точно и решительно во всем, что его копии невозможно было отличить от оригиналов его учителя и нельзя было установить никакой разницы между его вещами и вещами Пьетро. Об этом ясно свидетельствуют в той же церкви Сан Франческо в Перудже фигуры, написанные им маслом на дереве для госпожи Магдалины дельи Одди, а именно вознесенная Богоматерь и венчающий ее Иисус Христос, внизу же вокруг гробницы – двенадцать апостолов, созерцающих небесное видение, а в мелкофигурной пределле, находящейся под образом, в разбитой на три сцены – Богоматерь, принимающая благую весть от ангела, волхвы, поклоняющиеся Христу, и он же во храме на руках Симеона. Вещь эта выполнена поистине с предельным умением, и всякий, непривычный к этой манере, был бы твердо уверен в том, что картина написана рукой Пьетро, в то время как она, без сомнения, написана рукой Рафаэля. Закончив это произведение и после того, как Пьетро вернулся по своим делам во Флоренцию, Рафаэль покинул Перуджу и отправился вместе с некоторыми друзьями в Читта ди Кастелло, где он в той же манере написал на дереве образ для церкви Сант Агостино, а также для церкви Сан Доменико образ с изображением Распятия, который, не будь на нем его подписи, всякий принял бы за произведение Перуджино, а не Рафаэля. В церкви Сан Франческо, опять-таки в том же городе, он на небольшой доске изобразил Обручение Богоматери, в котором отчетливо сказалось возросшее мастерство Рафаэля, до тонкости усовершенствовавшего и превзошедшего манеру Перуджино. В этом произведении имеется перспективное изображение храма, построенное с такой любовью, что диву даешься при виде тех трудностей, которые преодолевал автор, добиваясь решения этой задачи.

Между тем, в то время как Рафаэль, следуя этой манере, уже приобрел величайшую известность, папа Пий II заказал роспись библиотеки при Сиенском соборе Пинтуриккио, который, будучи другом Рафаэля и зная его, как превосходного рисовальщика, взял его с собой в Сиену, где Рафаэль и выполнил для него несколько рисунков и картонов для этого заказа. Причина же, почему он этой работы не продолжил, заключалась в том, что, находясь в Сиене, он слышал, как некоторые живописцы с величайшими похвалами отзывались о картоне с великолепнейшей группой коней, нарисованной Леонардо да Винчи во Флоренции в Папской зале и предназначавшейся для дворца Синьории, а также о еще более совершенных обнаженных фигурах, которые, соревнуясь с Леонардо, сделал Микеланджело Буонарроти. Движимый своей неизменной любовью к всему совершенному в искусстве, Рафаэль разгорелся таким желанием, что, отложив всякое попечение о работе, о пользе и о выгоде, оказался во Флоренции.

А так как по прибытии туда город понравился ему не меньше, чем эти самые произведения, показавшиеся ему божественными, он решил некоторое время там пожить. И там подружился он с некоторыми живописцами, в том числе с Ридольфо Гирландайо, Аристотелем Сангалло и другими; он в городе был в большом почете и, в частности, у Таддео Таддеи, который, питая неизменную любовь ко всем людям творческого склада, пожелал видеть его постоянным гостем у себя дома и за своим столом. Рафаэль же, который был воплощением благородства, не уступая ему в любезности, написал для него две картины, в которых отчасти сказывается его первая перуджиновская манера, отчасти же другая, которую Рафаэль выработал и усвоил себе впоследствии и которая значительно лучше, как об этом будет сказано ниже. Обе картины и по сию пору находятся в доме наследников означенного Таддео. Величайшая дружба связывала Рафаэля и с Лоренцо Нази, для которого, только в эти дни поженившегося, он написал картину с изображением младенца Христа, стоящего у колен Богоматери, и молодого св. Иоанна, весело протягивающего ему птичку, к величайшей радости и к величайшему удовольствию и того и другого. Оба они образуют группу, полную какой-то ребячливой простоты и в то же время глубокого чувства, не говоря о том, что они так хорошо выполнены в цвете и так тщательно выписаны, что кажутся состоящими из живой плоти, а не сделанными при помощи красок и рисунка. Это же относится и к Богоматери с ее благостным и поистине божественным выражением лица, да и в целом – и луг, и дубрава, и все прочее в этом произведении в высшей степени прекрасно. Картина эта хранилась Лоренцо Нази при жизни его с величайшим благоговением, как в память Рафаэля, бывшего его ближайшим другом, так и ради достоинства и совершенства самого произведения, которое, однако, чуть не погибло 17 ноября 1548 года, когда от обвала горы Сан Джорджо обрушились вместе с соседними домами и дом самого Лоренцо и роскошнейшие великолепные дома наследников Марко дель Неро. Однако Баттиста, сын означенного Лоренцо и величайший ценитель искусства, обнаружив части картины в мусоре развалин, приказал воссоединить их как можно лучше.

По окончании этих работ Рафаэль был вынужден покинуть Флоренцию и вернуться в Урбино, где, за смертью матери и отца его Джованни, все его имущество оставалось без присмотра. И вот, в бытность свою в Урбино, он написал для Гвидобальдо, военачальника у флорентинцев, две маленькие, но прекраснейшие картины во второй своей манере, которые находятся и поныне у светлейшего и превосходительнейшего Гвидобальдо, герцога Урбинского. Для него же он выполнил небольшую картину с изображением Христа, молящегося в саду, и трех апостолов, уснувших неподалеку от него. Картина эта настолько выписана, что нельзя представить себе миниатюры лучше и иначе написанной. Она долгое время находилась у Франческо Мариа, герцога Урбинского, а затем была подарена его супругой, светлейшей синьорой Леонорой, отцу Паоло Джустиниани и отцу Пьетро Квирини, венецианцам по происхождению и отшельникам святой пустыни камальдульского ордена, которые с той поры и хранили ее как редчайший предмет, словом, как творение руки Рафаэля Урбинского и как память о той светлейшей госпоже в келье настоятеля означенной пустыни, где она и пользуется заслуженным почитанием.

После этих работ Рафаэль, уладив свои дела, вернулся снова в Перуджу, где он написал в церкви братьев-сервитов на доске, находящейся в капелле семейства Ансидеи, св. Иоанна Крестителя и св. Николая, а в Сан Северо, небольшом монастыре камальдульского ордена в том же городе, а именно в капелле Богоматери, он выполнил фреской Христа во славе и Бога Отца в окружении ангелов и шести сидящих святых по три с каждой стороны: св. Бенедикта, св. Ромуальда, св. Лаврентия,

св. Иеронима, св. Мавра и св. Плацидия. Произведение это, почитавшееся в то время прекрасным образцом фресковой живописи, Рафаэль подписал своим именем большими и очень хорошо видными буквами. В том же городе монахини св. Антония Падуанского поручили ему написать на дереве Богоматерь, держащую на коленях, по желанию этих простодушных и почтенных сестер, не обнаженного, а одетого младенца Иисуса Христа и по обе стороны Мадонны – св. Петра, св. Павла, св. Цецилию и св. Екатерину, причем он придал этим двум святым девам самое прекрасное и самое нежное выражение лица и самые замысловатые (что редко встречалось в те времена) прически, какие только можно себе представить.

В люнете же над образом написал Рафаэль прекрасно Бога Отца, а на алтарной пределле – три истории с маленькими фигурами: Моление о чаше, Несение креста с великолепными движениями солдат, волочащих крест, и Усопшего Христа на коленях у Матери. Вещь эта поистине поразительная, глубоко почитаемая монахинями этой обители и весьма одобряемая всеми живописцами.

Не умолчу я и о том, что к тому времени стало очевидным, насколько Рафаэль, побывав во Флоренции и повидав многие произведения искусства, в том числе произведения выдающихся мастеров, изменил и украсил свою манеру, которая отныне уже ничего не имела общего с его прежней манерой, словно и та и другая были делом разных рук, в большей или меньшей степени, но все же превосходно владеющих живописью.

Еще до отъезда Рафаэля из Перуджи госпожа Аталанта Бальони попросила его, не согласится ли он написать образ для ее капеллы в церкви Сан Франческо. Не будучи в состоянии оказать ей в то время эту услугу, он обещал ей, однако, что тотчас по возвращении из Флоренции, куда он вынужден был отправиться по своим делам, он не преминет исполнить ее просьбу.

И вот, пробыв во Флоренции, где он с невероятным усердием предался изучению искусства, он сделал картон для означенной капеллы с твердым намерением при первой же возможности вернуться в Перуджу, чтобы на месте использовать его в работе.

Пока Рафаэль был во Флоренции, Аньоло Дони, который был столь же скуп во всех прочих своих расходах, насколько он охотно, хотя и с еще большей осмотрительностью, тратился, будучи большим любителем, на произведения живописи и скульптуры, заказал ему свой портрет и портрет своей жены в той самой манере. Портреты эти можно видеть у его сына Джованни Баттисты в том прекрасном и весьма поместительном доме, который означенный Аньоло построил во Флоренции на Корсо деи Тинтори около Канто дельи Альберти.

Написал он также для Доменико Каниджани картину, изображающую Богоматерь с младенцем Христом, улыбающимся маленькому св. Иоанну Крестителю, которого ему подносит св. Елизавета, с большой живостью и непосредственностью обратившая свои взоры на св. Иосифа. Он же, опершись на жезл обеими руками, склонил голову над старицей, как бы дивясь и восхваляя всемогущего Господа, подарившего уже престарелой женщине столь юного сына. И все словно онемели при виде того, с какой рассудительностью для столь нежного возраста они друг друга приветствуют и с какой почтительностью это делает один из них. Уже не говоря о том, что каждый оттенок цвета в головах, руках и ногах этих фигур кажется скорее мазком, состоящим из живой плоти, чем краской, наложенной мастером, занимающимся этим искусством. Эта знаменитейшая картина находится ныне у наследников означенного Доменико Каниджани, которые ценят ее так, как этого заслуживает творение Рафаэля Урбинского.

Этот превосходнейший живописец изучал в городе Флоренции старинные приемы Мазаччо, а те приемы, которые он увидел в работах Леонардо и Микеланджело, заставили его работать еще упорнее, чтобы извлекать из них невиданную пользу для своего искусства и своей манеры. В бытность свою во Флоренции Рафаэль имел, не говоря о многих других, близкое общение с фра Бартоломео из Сан Марко, который ему очень нравился и колориту которого он всячески старался подражать, сам же он, со своей стороны, обучил доброго инока правилам перспективы, которой раньше монах не занимался.

Однако в самый разгар этих работ Рафаэль был снова вызван в Перуджу, где он в первую очередь закончил в церкви Сан Франческо работу для упомянутой выше госпожи Аталанты Бальони, картон для которой был им, как уже говорилось, заготовлен еще во Флоренции. В этой божественнейшей картине усопший Христос, которого вносят в усыпальницу, выполнен так свежо и с такой любовью, что, глядя на него, кажется, что он только что написан. Создавая это произведение, Рафаэль представлял себе свое горе, испытываемое самыми близкими и любящими родственниками при погребении самого дорогого для них человека, в котором поистине заключены и благо, и честь, и опора всей семьи. Видны на картине и Богоматерь, лишившаяся чувств, и полные грации фигуры и плачущие лица всех остальных, в особенности же лицо св. Иоанна, который, скрестив руки, склоняет голову с видом, способным потрясти даже самого черствого человека и вызвать в нем сострадание. И действительно, всякий, кто примет во внимание все умение, любовь, искусство и грацию, вложенные в это произведение, имеет полное основание считать его чудом, ибо оно поражает любого зрителя выразительностью фигур, красотой их одежд и, вообще говоря, особой добротностью каждой части.

После того как он, закончив эту работу, вернулся во Флоренцию, флорентийские граждане из семейства Деи заказали ему образ для капеллы их алтаря в церкви Санто Спирито. Он принялся за дело и благополучно закончил подмалевок. Но в это время ему пришлось написать картину, которая была отправлена в Сиену и в связи с его отъездом осталась у Ридольфо Гирландайо, который должен был дописать в ней недостававшую синюю одежду.

А случилось это потому, что состоявший на службе у Юлия II Браманте из Урбино, дальний родственник и земляк Рафаэля, написал ему, что он у папы добился для него возможности проявить свое мастерство в росписях, которые этот папа заказывал для некоторых из своих покоев.

Предложение это понравилось Рафаэлю, и он переехал в Рим, бросив свои флорентийские работы и неоконченный им образ для семейства Деи, который, однако, в этом виде был после смерти Рафаэля установлен мессером Бальдассаре из Пеши в приходской церкви своего родного города.

По приезде в Рим Рафаэль обнаружил, что большая часть дворцовых покоев была уже расписана или, во всяком случае, еще расписывалась многими мастерами. Так, можно было уже видеть в одной из них законченную историю, написанную Пьеро делла Франческа, на другой стене фреску, благополучно доведенную до конца Лукой из Кортоны, а кое-что было начато аббатом Пьетро делла Гатта, настоятелем церкви Сан Клементе в Ареццо; точно так же и Брамантино из Милана написал там много фигур, большинство которых было выполнено им с натуры и почиталось прекраснейшей работой.

И вот Рафаэль, едва прибывший и уже всячески обласканный папой Юлием, приступил в покое, где подписываются папские указы, к созданию истории с изображением богословов, согласующих богословие с философией и астрологией. На ней представлены мудрецы всего мира, спорящие друг с другом на все лады. В стороне стоят несколько астрологов, начертавших на особых табличках геометрические фигуры и письмена по всем правилам геометрии и астрологии и пересылающих эти таблички через посредство очень красивых ангелов евангелистам, которые заняты истолкованием начертанных на них знаков. Среди них есть и Диоген со своей миской, возлежащий на ступенях, фигура – очень обдуманная в своей отрешенности и достойная похвалы за красоту и за столь подходящую для нее одежду. Есть там также Аристотель и Платон, из которых один держит в руках Тимея, а другой – Этику, а вокруг них собралась целая школа философов. Красота же упомянутых выше астрологов и геометров, вычерчивающих циркулем на табличках всякие фигуры и знаки, поистине невыразима. Среди них имеется портрет находившегося в то время в Риме Федериго II, герцога Мантуанского, в образе безупречно красивого юноши, удивленно разводящего руками и наклонившего голову, а также фигура человека, склонившегося к земле и водящего циркулем по плитам, про которую говорят, что это архитектор Браманте. Похож же он настолько, что кажется живым. А рядом с ним – фигура со спины, держащая в руках небесную сферу, это – портрет Зороастра. И туг же сам Рафаэль, создатель этого произведения, изобразивший самого себя в зеркало. Это – голова юноши в черной шапочке, в обличий которого скромность сочетается с обаянием ласковой доброты. Столь же невыразимо и благообразие в головах и фигурах евангелистов, ликам которых он придал внимательность и сосредоточенность, в высшей степени естественные, особенно для людей пишущих. Так он изобразил св. Матфея, который, читая со скрижалей, которые перед ним держит ангел, начертанные на них фигуры и письмена, заносит их в свою книгу, а за ним старика, разложившего на коленке свиток и переписывающего на нем все то, что было изложено Матфеем в его книге, и кажется, что он, весь поглощенный этим хлопотливым занятием, движет губами и качает головой по мере того, как он задерживает или ускоряет движение своего пера. И помимо тонких наблюдений, которых в этой композиции немало, в построении ее столько порядка и меры, и Рафаэль дал в ней такой образец своего мастерства, что он этим как бы объявил о своем решении занять неоспоримое первенство среди всех, кто бы ни брался за кисть. А кроме того, он украсил это свое произведение и перспективой, и многими фигурами, выписанными им в такой тонкой и мягкой манере, что это послужило поводом для папы Юлия приказать сбить вместе со штукатуркой все истории как старых, так и новых мастеров, и таким образом Рафаэль мог один похвастаться тем, что извлек для себя пользу из всех трудов, которые до него были вложены в эти произведения.

Однако, хотя роспись Джованни Антонио Содомы из Верчелли, находившаяся над историей Рафаэля, и подлежала уничтожению согласно распоряжению папы, тем не менее Рафаэль пожелал использовать ее разбивку и ее гротески. Так, для каждого из существовавших тондо, а их было четыре, он сделал по фигуре, отвечающей по смыслу находящейся под ней истории и обращенной к ней лицом. Над первой историей, где им была написана Философия, а также Астрология, Геометрия и Поэзия, согласующиеся с богословием, изображена женщина, олицетворяющая познание природы и восседающая на троне, с обеих сторон поддерживаемом богиней Кибелой, на которой такое же число сосков, с каким древние изображали Диану многогрудую. Одежда же ее четырехцветная в ознаменование четырех стихий: от головы и ниже – цвета огня, ниже пояса – цвета воздуха, от причинного места до колен – цвета земли, а остальное до самых ступней – цвета воды. При ней – несколько путтов, отличающихся необыкновенной красотой. В другом тондо над окном, смотрящим на Бельведер, представлена Поэзия в обличий Полигимнии, увенчанной лаврами, которая в одной руке держит древний музыкальный инструмент, а в другой – книгу. Скрестив ноги, она взирает на небо с выражением лица, исполненным бессмертной красоты, а при ней – опять-таки два живых и резвых путта, которые по-разному согласованы как с ней, так и с другими тремя женскими фигурами. На этой же стороне и над упомянутым выше окном он впоследствии изобразил гору Парнас. В третьем тондо, написанном над историей, где Святые Отцы Церкви учреждают мессу, изображена фигура, олицетворяющая Богословие, в окружении книг, всяких других предметов и тех же путтов, не менее прекрасных, чем предыдущие. А над другим окном, выходящим во двор, он написал Правосудие с весами, водруженным мечом и такими же прекраснейшими путтами, и это потому, что в нижней истории на той же стене он изобразил издание законов как гражданских, так и церковных, о чем будет сказано в своем месте. Далее на самом своде, а именно в его парусах, он написал четыре истории с фигурами не очень большого размера, но выполненные весьма тщательно как по рисунку, так и по колориту. На одной из них, обращенной в сторону Богословия, он изобразил в чрезвычайно привлекательной манере грехопадение Адама, съедающего яблоко, а там, где Астрология, – ее самое, распределяющую по своим местам неподвижные и странствующие светила, а в третьей истории, связанной с горой Парнасом, – пригвожденного к дереву Марсия, с которого Аполлон сдирает шкуру. Наконец около истории с изданием декреталий представлен суд Соломона, приказывающего разрубить младенца. Эти четыре истории полны смысла и выражения, и исполнение их отмечается добротнейшим рисунком и удачным, чарующим колоритом.

Покончив таким образом со сводом, то есть с потолком этого зала, нам остается рассказать о том, что он сделал на каждой стене под теми вещами, о которых говорилось выше. Так, на стене, обращенной к Бельведеру, там, где Парнас и родник Геликона, он написал на вершине и склонах горы тенистую рощу лавровых деревьев, в зелени которых как бы чувствуется трепетание листьев, колеблемых под нежнейшим дуновением ветерков, в воздухе же – бесконечное множество обнаженных амуров, с прелестнейшим выражением на лицах, срывают лавровые ветви, заплетая их в венки, разбрасываемые ими по всему холму, где все овеяно поистине божественным дыханием – и красота фигур, и благородство самой живописи, глядя на которую всякий, кто внимательнейшим образом ее рассматривает, диву дается, как мог человеческий гений, при всем несовершенстве простой краски, добиться того, чтобы благодаря совершенству рисунка живописное изображение казалось живым, как те в высшей степени живые фигуры поэтов, которые по воле художника разбрелись по всему холму, кто стоя, кто сидя, кто что-то записывая, иные рассуждающие сами с собой или поющие, а иные беседующие друг с другом вчетвером, а то и вшестером. Тут – портреты наиболее прославленных поэтов как древних, так и новых, уже умерших или еще живших во времена Рафаэля, портреты, написанные частью со статуй, частью с медалей, многие со старых картин, а также с натуры при жизни самим художником. Таковы, чтобы откуда-нибудь начать, Овидий, Вергилий, Энний, Тибулл, Катулл, Проперций и слепой Гомер с закинутой головой, распевающий свои стихи, которые записывает человек, расположившийся у его ног. И далее, собравшиеся в одну группу – девять муз во главе с Аполлоном, фигуры такой выразительности и такой божественной красоты, что самое дыхание их дарует нам счастье и жизнь. Тут же и ученая Сафо, и божественный Данте, и любезный Петрарка, и влюбленный Боккаччо, все – как живые, а также и Тибальдео, и многие, многие другие наши современники. История эта выполнена с большой непосредственностью и вместе с тем тщательно выписана.

На другой стене он изобразил разверстые небеса с восседающими на облаках Христом и Богоматерью, Иоанном Крестителем, апостолами, евангелистами и великомучениками, а над всеми Бога Отца, ниспосылающего на них Святого Духа, в особенности же на несметную толпу святых, скрепляющих своей подписью устав мессы и спорящих о Святых Дарах, которые стоят на алтаре. Среди них – четыре Отца Церкви, окруженные толпой святых, в том числе – Доминик, Франциск, Фома Аквинский, Бонавентура, Скотус, Никколо де Лира, Данте, фра Джироламо Савонарола из Феррары и все христианские богословы – словом, бесчисленное множество портретов, а в воздухе – четыре путта, несущие открытое Евангелие. Ни один живописец не мог бы создать из этих фигур нечто более стройное и более совершенное. Достаточно вспомнить тех святых, которые, образуя полукруг, восседают на облаках: они кажутся не только живыми по своему колориту, но и совершенно объемными благодаря тем ракурсам и сокращениям, в которых они изображены, уже не говоря о разнообразии их одеяний, ложащихся в великолепнейших складках, и о выражении их ликов, в которых больше небесного, чем земного. Таков и лик Христа, исполненный того милосердия и той жалости, какие только могут быть явлены смертным в образе божественного, выраженного средствами живописи. Хотя Рафаэль и обладал от природы этим даром и умел придавать своим лицам выражение величайшей нежности и величайшей благостности, как о том свидетельствует Богоматерь, которая, сложив руки на груди и погрузившись в созерцание и лицезрение Сына, словно не в силах отказать в своей благодати, он все же проявил величайшую правдивость, показав в облике патриархов их седую древность, в облике апостолов – их простодушие, а в облике великомучеников – их пламенную веру. Однако значительно больше искусства и таланта Рафаэль обнаружил в изображениях Святых Отцов христианской церкви, которые в этой истории спорят друг с другом вшестером, втроем и вдвоем. Мимика их лиц выражает некую пытливость и напряженность от усилия найти твердую уверенность в том, о чем они спорят, выражаясь движениями как бы спорящих рук и всего тела, внимательно подставляя ухо, морща брови и удивляясь на разные лады, оттенки которых точно и правдиво подмечены художником. Исключение составляют четыре Отца Церкви, просвещенные Святым Духом, распутывающие и разрешающие на основании Священных Писаний все спорные места Евангелия, которое держат перед ними порхающие в воздухе путты, упомянутые выше.

На третьей стене, где находится другое окно, он изобразил на одной стороне Юстиниана, вручающего свод законов ученым-юристам на предмет его исправления, а над этой историей – фигуры Умеренности, Стойкости и Мудрости. А на другой стороне представил папу, передающего канонические декреталии в обличий папы Юлия, написанного им с натуры, в сопровождении кардинала Джованни деи Медичи (будущего папы Льва), а также кардинала Антонио ди Монте и кардинала Алессандро Фарнезе (будущего папы Павла III), не говоря о других портретах.

Работами этими папа остался очень доволен, и чтобы сделать для них панели, столь же драгоценные, как и сама живопись, он вызвал из Монте Оливето, что в Кьюзури около Сиены, фра Джованни из Вероны, великого в то время мастера перспективных изображений в деревянном наборе, который и соорудил не только панели под всеми фресками, но и выполненные в перспективе очень красивые двери и сиденья, заслужившие ему от папы и величайшую благодарность, и величайшие награды, и почести. Не подлежит сомнению, что в этом мастерстве никто никогда еще не обладал таким рисунком и таким умением, как фра Джованни, как об этом по сию пору свидетельствуют прекраснейшая деревянная перспективная облицовка ризницы церкви Санта Мариа ин Органо в его родном городе Вероне, хор церкви в Монте Оливето в Кьюзури, хор церкви Санто Бенедетто в городе Сиене, а также в Неаполе – ризница в обители Монте Оливето и хор в капелле Павла Тулузского, выполненные им же. За это был он высоко ценим в своем ордене и умер в величайшем почете в 1537 году шестидесяти восьми лет от роду. О нем, как о человеке выдающемся и редком, мне хотелось упомянуть потому, что он этого, как мне кажется, и заслужил своим мастерством, которое в свою очередь явилось толчком, о чем я скажу в другом месте, к созданию многих редкостных произведений других мастеров, работавших после его смерти.

Вернемся, однако, к Рафаэлю, мастерство которого за то время настолько возросло, что по поручению папы он продолжал расписывать и вторую комнату около большой залы. В это же время, пользуясь уже величайшей известностью, он написал маслом портрет папы Юлия, настолько живой и похожий, что при одном виде портрета люди трепетали, как при живом папе. Вещь эта находится ныне в Санта Мариа дель Пополо, равно как и другая прекраснейшая картина, написанная им в то же время и изображающая Богоматерь с новорожденным младенцем Иисусом Христом, на которого она накидывает покрывало и который исполнен такой красоты, что, судя по выражению лица и всего тела, это воистину Сын Божий. Но не менее прекрасны голова и лицо самой Мадонны, в которой помимо высшей красоты мы видим ликование и жалость. И тут же Иосиф, который, опершись обеими руками на посох, задумчиво созерцает Царя и Царицу небесных с чувством восхищения, подобающим святейшему старцу. Обе эти картины выставляются напоказ в дни торжественных праздников.

Итак, Рафаэль за эти годы приобрел в Риме большую славу. Однако хотя он владел той благородной манерой, которую все считали особенно красивой, и хотя он в этом городе и видел столько древностей и непрестанно их изучал, тем не менее он, несмотря на все это, еще не сообщал своим фигурам той мощи и того величия, как это делал впоследствии. И вот случилось, что как раз в это время Микеланджело набросился на папу в его капелле с той бранью и с теми угрозами, о которых мы расскажем в его жизнеописании и из-за которых пришлось ему бежать во Флоренцию. А так как после этого ключ от капеллы находился у Браманте, он и показал ее Рафаэлю как своему другу, с тем чтобы Рафаэль имел возможность усвоить себе приемы Микеланджело. Это и послужило причиной тому, что Рафаэль, увидев росписи Микеланджело, тотчас же заново переписал уже законченную им фигуру пророка Исайи, которую мы видим в Риме в церкви Сант Агостино над святой Анной работы Андреа Сансовино. В этом произведении Рафаэль под влиянием увиденных им творений Микеланджело безмерно укрупнил свою манеру, придав ей большее величие. Недаром, когда впоследствии Микеланджело увидел эту работу Рафаэля, он сразу же догадался о том, что случилось на самом деле и что Браманте сделал это ему назло, ради пользы и славы Рафаэля.

Вскоре после этого Агостино Киджи, богатейший сиенский купец и величайший друг всех даровитых людей, заказал Рафаэлю роспись капеллы, так как незадолго до того Рафаэль написал для него в одной из лоджий его дворца за Тибром, ныне именуемого Киджи, в нежнейшей своей манере Галатею в колеснице, влекомой по морю двумя дельфинами и окруженной тритонами и всякими морскими божествами. Так вот, сделав картон для означенной капеллы, находившейся при входе в церковь Санта Мариа делла Паче по правую руку от главного портала, он закончил самую фреску в новой манере, значительно более величественной и крупной, чем прежняя. Еще до публичного открытия капеллы Микеланджело, однако уже увидав ее, Рафаэль изобразил в этой фреске пророков и сивилл. Это по праву считается его лучшим произведением, прекраснейшим в числе стольких прекрасных. Действительно, женщины и дети, там изображенные, отличаются своей исключительной жизненностью и совершенством своего колорита. Эта вещь принесла ему широкое признание как при жизни, так и после смерти, ибо она и в самом деле самое ценное и самое совершенное произведение, когда-либо созданное Рафаэлем за всю его жизнь.

А затем, побуждаемый просьбами одного из камергеров папы Юлия, он написал на дереве образ для главного алтаря церкви Арачели, на котором он изобразил парящую в небе Богоматерь и на фоне прекраснейшего пейзажа св. Иоанна, св. Франциска и св. Иеронима в кардинальском облачении. На этой картине Мадонна исполнена кротости и смирения, поистине достойных Богородицы, и, не говоря уже о младенце, который в красивом повороте играет с мантией своей матери, в фигуре св. Иоанна видно обычное для постника истощение, в лице же его обнаруживается некая духовная прямота и некая горячая убежденность, свойственные тем, кто вдали от мира его презирают, а в общении с людьми ненавидят ложь и говорят правду. А св. Иероним поднял голову и взирает на Богоматерь, погруженный в ее созерцание, и кажется, что взор его говорит нам о всей той учености и премудрости, которые он изложил в писании своих книг. В то же время он обеими руками, подводя камергера, представляет его Богоматери, камергер же в своем портретном сходстве не просто хорошо написан, а совсем живой. Не преминул Рафаэль также поступить и с фигурой св. Франциска, который, стоя на коленях с протянутой рукой, поднял голову и смотрит снизу вверх на Мадонну, сгорая от любви к ближнему, выраженной художником со всей страстью, доступной живописи, которая и показывает при помощи очертаний и цвета, как он словно растворяется в своем чувстве, черпая утешение и жизнь в умиротворяющем созерцании красоты Мадонны и живой резвости и красоты младенца. На самой середине картины внизу, как раз под Мадонной, Рафаэль написал стоящего путта, который, взирая на нее, закинул голову, а в руках держит надпись; по красоте лица, по убедительности всего облика ничего более обаятельного и ничего лучшего создать невозможно. Кроме того, на картине – пейзаж, который само совершенство, при всем своеобразии и исключительной красоте.

После этого, продолжая свою работу в дворцовых покоях, он написал историю чуда, свершившегося со Святыми Дарами не то в Орвието, не то в Больсене. На этой истории изображен священник, который, справляя мессу, густо краснеет от стыда при виде того, как от его неверия кровоточащее причастие растекается по покрову алтаря, и, растерявшись на глазах у верующих, он имеет вид человека, не способного на что-либо решиться; а в движении рук его как бы чувствуются содрогание и ужас, которые каждый испытал бы на его месте. Вокруг него Рафаэль изобразил множество разных фигур: иные прислуживают при мессе, другие, смущенные невиданным зрелищем, преклонили колени на ступеньках лестницы, в прекраснейших позах, состоящих из самых различных телодвижений и выражающих покаянное настроение как у мужчин, так и у женщин. Одна из них сидит на земле у самого нижнего края картины и в удивительном повороте с младенцем на руках обернулась к другой; которая, как видно, рассказывает ей о том, что случилось со священником, а первая к этому прислушивается с чисто женской, очень тонко подмеченной непосредственностью.

По правую сторону алтаря Рафаэль изобразил папу Юлия, слушающего эту мессу, – произведение чудеснейшее! Там же портреты кардинала Сан Джорджо и многих других. А над проемом окна он очень удачно изобразил лестницу, объединяющую всю историю; мало того, кажется, что не будь этого проема, она не была бы так хороша. И действительно, Рафаэль может похвастаться тем, что в выдумке любых историй никогда никто не обладал большей находчивостью, ясностью и убедительностью, чем он.

Об этом же говорит и другая история, написанная им в том же помещении на противоположной стене и изображающая св. Петра, который по приказанию Ирода заключен в тюрьму под охраной вооруженной стражи. Архитектура, выбранная им для этой композиции, и рассудительность в планировке тюрьмы таковы, что рядом с ним другие художники (в выполнении этого сюжета) настолько же бестолковы, насколько он прекрасен. Ведь он стремился изобразить эти события именно в той последовательности, в какой они описаны, и вместе с тем обогатить их привлекательными и значительными подробностями. В ужасной тюрьме мы видим между двумя спящими стражниками старца в железных оковах; мы видим, наконец, ослепительное сияние ангела, которое дает нам возможность различить все малейшие подробности этого помещения. Сияние отражается на воинских доспехах яркими вспышками, переданными настолько живо, что блики, мерцающие на полированной стали, кажутся куда более правдоподобными, чем это доступно передать живописи.

Не менее искусства и таланта проявлено художником в той сцене, где св. Петр, освобожденный от своих цепей, выходит из тюрьмы в сопровождении ангела и где по лицу его видно, что он находится скорее во сне, чем наяву, а также и в той, где показаны страх и смятение других воинов, находящихся за пределами темницы и услыхавших лязг железной двери, и где один из часовых будит остальных, держа факел, которым он им светит и пламя которого отражается на всех доспехах, а там, куда не проникает свет факела, его заменяет луч лунного света. А так как история эта изображена Рафаэлем над окном, вся стена оказывается более темной, поскольку свет ослепляет зрителя, смотрящего на фреску. Естественный же свет, падающий из окна, настолько удачно спорит с изображенными ночными источниками света, что кажется, будто ты в самом деле видишь на фоне ночного мрака и дымящееся пламя факела, и сияние ангела, переданные столь натурально и столь правдиво, что никогда не скажешь, что это просто живопись, – такова убедительность, с какой художник воплотил труднейший замысел. Ведь на доспехах можно различить и собственные, и падающие тени, и отражения, и дымный жар пламени, выделяющиеся на фоне такой глубокой тени, что можно поистине считать Рафаэля учителем всех остальных художников, достигшим в изображении ночи такого сходства, которого живопись дотоле никогда не достигала.

Написал он также на одной из еще незаписанных стен этого зала священный обряд и ковчег завета, и семисвечник евреев, и тут же папу Юлия, изгоняющего алчность из церкви. История эта по красоте и качеству исполнения не уступает только что описанной ночной сцене. На ней можно увидеть портреты некоторых, живших в то время папских конюшенных, которые несут восседающего на кресле папу Юлия, совсем как живого. В то время как на его пути расступаются разного рода люди, в том числе и женщины, видно, как вооруженный всадник, сопровождаемый двумя пешими фигурами, стремительно и со свирепейшим видом сбивает с ног и поражает надменнейшего Элиодора, который по приказанию Антиоха захотел похитить из храма все приношения вдов и сирот. Уже навалена груда вещей и сокровищ, которые люди собирались унести, но которые они рассыпали и опрокинули, упав от ужаса и страха при виде Элиодора, поверженного и жестоко избиваемого тремя упомянутыми выше фигурами, которых, однако, как видение самого Элиодора, никто, кроме него, не видит и не слышит. В стороне от этой группы мы видим святейшего Онию в облачении первосвященника, который с руками и взорами, воздетыми к небесам, погружен в исступленнейшую молитву, сокрушаясь о малых сих, едва не лишившихся своего достояния, и ликуя при виде помощи, нежданно ниспосланной ему свыше. Кроме того, по прихоти художника, которому пришла в голову такая прекрасная выдумка, многие из присутствующих, чтобы лучше видеть, взобрались на пьедесталы колонн и обнимают их стволы, стоя в самых неудобных положениях, и вся оцепеневшая толпа, каждый по-своему и каждый по-разному, выжидает, чем все это кончится. Произведение это оказалось настолько поразительным во всех своих частях, что даже картоны его пользуются величайшим признанием. Недаром мессер Франческо Мазини, дворянин из Чезены, который без помощи всякого учителя, но с детства побуждаемый из ряда вон выходящим природным влечением, сам занялся рисунком и живописью и написал картины, получившие высокую похвалу знатоков, хранит у себя среди многих рисунков и античных мраморных рельефов несколько кусков означенного картона, нарисованного Рафаэлем для истории Элиодора, и ценит их так, как они действительно этого заслуживают. Не умолчу и о том, что сообщивший мне эти сведения мессер Никколо Мазини, будучи человеком всесторонне и в высшей степени одаренным, является в то же время истинным ценителем наших искусств.

Вернемся, однако, к Рафаэлю, который после этого написал на своде того же зала четыре истории: Явление Аврааму Бога Отца, обещающего ему умножение его семени, Жертвоприношение Исаака, Лестницу Иакова и Неопалимую купину Моисея. В этих вещах не меньше искусства, выдумки, рисунка и прелести, чем в других его работах.

В то время, как удачи этого художника казались всем величайшими чудесами, завистливая судьба лишила жизни Юлия И, который вскормил такое дарование, будучи ценителем всего наилучшего. Засим последовало избрание Льва X, пожелавшего продолжения этой работы. Отныне доблесть Рафаэля стала прославляться чуть ли не до небес, заслужив ему бесчисленные доказательства милости этого великого государя, в лице которого Рафаэль обрел человека, унаследовавшего от своей семьи великую склонность к большому искусству. Вот почему, твердо решив продолжать начатое, Рафаэль написал на третьей стене вторжение Аттилы в Рим и его встречу с папой Львом III, обратившим его вспять единым своим благословением. Рафаэль изобразил в этой истории св. Петра и св. Павла, летящих с мечами в руках и спешащих на защиту святой церкви. Правда, в истории Льва III об этом ничего не написано, тем не менее художнику, быть может, просто вздумалось изобразить это именно так. Ведь часто же случается, что живопись или поэзия, стремясь украсить свое произведение, уклоняются в сторону, однако не настолько, чтобы нарушить первоначальный замысел. В этих апостолах чувствуется непреклонный божественный гнев, который по воле Всевышнего нередко запечатлевается на ликах Его служителей, заступников истинной веры. Почувствовал это и Аттила на великолепнейшем вороном коне с белой звездочкой и белыми бабками, который в ужасе поднял голову и готов обратиться в бегство. Изображены там и другие красивейшие кони, в особенности пегий иноходец со всадником, обнаженное туловище которого покрыто как бы рыбьей чешуей, что заимствовано с колонны Траяна, где воины вооружены подобного рода доспехами, сделанными, как полагают, из крокодиловой кожи. А в глубине изображен объятый пламенем холм Монте Марио в знак того, что при отступлении солдаты, как правило, сжигали свои лагеря. Написал он в этой истории также портреты нескольких сопровождающих папу конных жезлоносцев, которые – совсем как живые; а кроме того, и свиту кардиналов и конюшенных, ведущих под уздцы иноходца, на котором в облачении первосвященника восседает Лев X, изображенный не менее живым, чем все остальные, в том числе и многие придворные. Все это, будучи вполне уместным в произведении такого рода, очень красиво на вид и крайне полезно для нашего искусства, в особенности же для тех, которые ничего подобного никогда не видели.

В это же самое время он написал для Неаполя алтарный образ, который был помещен в церкви Сан Доменико в той капелле, где находится Распятие, заговорившее со св. Фомой Аквинским. На этой картине изображены Богоматерь, св. Иероним в кардинальском облачении и архангел Рафаил, сопровождающий Товия.

Другую картину он написал для синьора Лионелло да Карпи, властителя Мельдолы, и поныне здравствующего в возрасте девяноста лет. Вещь эта – величайшее чудо по своему колориту и исключительной красоте – выполнена с такой силой и с такой покоряющей легкостью, что, на мой взгляд, лучшего не сделать. В лике Богоматери столько божественного, а в движениях ее – столько смирения, что превзойти этого нельзя. Молитвенно сложив руки, она поклоняется Младенцу, сидящему у нее на коленях и манящему к себе маленького св. Иоанна, который в свою очередь ему поклоняется вместе со св. Елизаветой и Иосифом. Вещь эта в свое время находилась у досточтимейшего кардинала да Карпи, сына означенного синьора Лионелло и величайшего ценителя наших искусств, у наследников которого она, вероятно, хранится и поныне.

Засим, после того как Лоренцо Пуччи, кардинал четырех святых, был назначен верховным исповедником, Рафаэль получил по его милости заказ для церкви Сан Джованни ин Монте в Болонье на алтарный образ, находящийся ныне в капелле, где покоится прах блаженной Елены Дальольо. В этом произведении Рафаэль показал, на что была способна его нежнейшая рука, управляемая его благодатным дарованием в сочетании с искусством. На картине изображена св. Цецилия, которая, ослепленная сиянием небесного хора поющих ангелов и вся во власти гармонии, прислушивается к божественным звукам. В ее чертах видна та отрешенность, которую можно наблюдать на лицах людей, находящихся в состоянии восторга. У ног ее разбросаны музыкальные инструменты, которые кажутся доподлинно существующими, а не написанными, таковы же ее покрывала и парчовые одеяния, а под ними – поразительно написанная власяница. А в св. Павле, который, облокотившись на обнаженный меч, правой рукой подпирает голову, раздумие ученого выражено с не меньшей силой, чем неукротимый порыв, скованный строгим величием. Одет же он в простой красный плащ, а под ним в зеленую тунику и, как подобает апостолу, изображен босым. И далее – св. Магдалина, держащая в руке каменный сосуд тончайшей работы. Постановка ее фигуры отмечена величайшей непринужденностью, а судя по повороту ее головы, она всем существом своим радуется своему обращению в истинную веру. По правде говоря, я не думаю, чтобы можно было в этом роде создать нечто лучшее. Да и головы св. Августина и св. евангелиста Иоанна – не менее прекрасны. И в самом деле, картины других художников можно назвать картинами, картины же Рафаэля – сама жизнь, ибо в его фигурах мы воочию видим и трепет живой плоти, и проявление духа, и биение жизни в самом мимолетном ощущении, словом – оживленность всего живого. Вот почему это произведение не только принесло ему хвалебные отзывы, но приумножило его славу, и недаром в его честь было сочинено множество латинских и итальянских стихов, из которых я, чтобы еще больше не затягивать и без того уже затянувшееся повествование, приведу лишь нижеследующие:

Pingant sola alii referantque coloribus ora;

Caeciliae os Raphael atque animum explicuit.

(Прочие кистью смогли показать только облик Цецилии.

А Рафаэль нам явил также и душу ее).

Перевод Б. Грифцова.

Написал он еще вскоре после этого небольшую картину с маленькими фигурами, которая ныне тоже находится в Болонье в доме графа Винченцо Эрколани и на которой изображен Христос, парящий в небе подобно Юпитеру и окруженный четырьмя евангелистами, согласно описанию Иезекииля, а именно в виде человека, льва, орла и быка, а внизу – крохотный пейзаж, не менее ценный и прекрасный в своих небольших размерах, чем иные произведения, гораздо большие по величине. А в Верону он послал графам Каносса большую картину не худшего качества, на которой изображено Рождество Христово и восход солнца, заслуживший большие похвалы, равно как и св. Анна. Да и всю картину в целом нельзя лучше похвалить иначе, как сказав о ней, что она написана Рафаэлем из Урбино. Недаром означенные графы высоко ценили ее по заслугам и никогда никому не соглашались ее уступить, даже за те огромнейшие суммы, которые многие сильные мира сего им за нее предлагали.

Для Биндо Альтовити он написал его портрет, на котором он изображен молодым и который считается поразительнейшим портретом, а также картину с изображением Мадонны, которую Рафаэль послал во Флоренцию и которая ныне в качестве алтарного образа находится во дворце герцога Козимо в капелле новых покоев, мною построенных и расписанных. На этой картине изображена св. Анна в облике древнейшей старицы, протягивающей Богоматери ее Младенца, нагое тело и выражение лица которого настолько прекрасны, что одна улыбка его может развеселить всякого, кто на него посмотрит, не говоря о том, что Рафаэль, написав эту Мадонну, показал всю ту красоту, которую можно придать выражению девственности, когда очи говорят о смирении, чело – о чести, нос – о благообразии, а уста – о добродетели, да и одеяние ее таково, что оно свидетельствует о бесконечном простодушии и целомудрии. Честно говоря, я думаю, что лучшего и не увидишь в изображении чего-либо столь же значительного. Там же – обнаженная фигура сидящего св. Иоанна, а также фигура другой святой, столь же прекрасной. В качестве фона изображено помещение, в котором он представил занавешенное окно, освещающее комнату, где находятся фигуры.

В Риме он написал картину значительных размеров, на которой изобразил портреты папы Льва, кардинала Джулио деи Медичи и кардинала деи Росси. Фигуры в этой картине кажутся не изображенными, а выпуклыми и круглыми. Здесь и пушистая ворсистость бархата, и звонкие шелестящие переливы атласа на папе, и нежный трепет шерстинок на меховой опушке, и золото и шелк, изображенные так, что это уже не краски, а доподлинное золото и шелк; здесь же и пергаментная книга с миниатюрами, которая живей самой жизни, и несказанно прекрасный серебряный колокольчик. И в числе всего прочего здесь и полированный золотой шар на спинке папского кресла, в котором как в зеркале (таков его блеск) отражаются и оконные проемы, и плечи самого папы, и окружающее его помещение; и все это выполнено с такой тщательностью, что ни один мастер не сделает, да и не сможет сделать это лучше. Произведение это, за которое папа щедро вознаградил художника, находится также во Флоренции в гардеробной герцога.

Написал он, кроме того, портреты герцога Лоренцо и герцога Джулиано, которые по совершенству их чарующего колорита не могли быть написаны никем другим, кроме него, и которые находятся во Флоренции у наследников Оттавиано деи Медичи.

Между тем все больше и больше разрасталась слава Рафаэля, а равным образом и награды, им получаемые. И вот, чтобы оставить о себе память, он построил себе в Риме, в Борго Нуово, дворец, который был оштукатурен по указаниям архитектора Браманте.

Когда же молва об этих и многих других творениях этого знатнейшего художника проникла вплоть до Франции, а также Фландрии, Альбрехт Дюрер, удивительнейший немецкий живописец и гравер на меди, выпускавший прекраснейшие оттиски, сделался как бы данником Рафаэля, посылая ему свои вещи и в том числе головной автопортрет, выполненный им гуашью на тончайшей ткани так, что его можно было рассматривать одинаково с обеих сторон, причем блики были без белил и прозрачными, а прочие светлые места изображения были нетронутыми с расчетом на просвечивающую ткань, будучи только едва подкрашены и тронуты цветной акварелью. Вещь эта показалась Рафаэлю поразительной, и потому он послал ему много листов с собственными рисунками, которыми Альбрехт особенно дорожил. Голова же эта хранится в Мантуе в числе вещей, которые Джулио Романо унаследовал от Рафаэля. И вот Рафаэль, рассмотрев технику гравюр Альбрехта Дюрера и желая показать, на что он сам способен в этом искусстве, заставил до тонкостей изучить это дело болонца Маркантонио, который достиг в нем настолько выдающихся успехов, что Рафаэль поручил ему оттиски с первых рисунков, нарисованных им для этой цели, а именно листы с Избиением младенцев, Тайной вечерей, Нептуном и св. Цецилией, замученной в кипящем масле. А затем уже Маркантонио сделал множество гравюр, которые Рафаэль впоследствии подарил своему подмастерью Бавьере. В обязанности этого Бавьеры входили заботы об одной женщине, которую Рафаэль любил до самой своей смерти и с которой он написал портрет настолько прекрасный, что она была на нем вся как живая. Портрет этот находится ныне во Флоренции у благороднейшего Маттео Ботти, флорентийского купца, друга и завсегдатая всех мастеров своего дела, главным образом живописцев, который хранит его как святыню ради своей любви к искусству и в особенности к Рафаэлю. Но не меньший ценитель нашего искусства и его мастеров – его брат Симон Ботти, которого не только все мы считаем одним из самых внимательных покровителей людей этой профессии, но в лице которого и я, в особенности, почитаю и ценю лучшего, самого большого и за долгие годы испытанного дорогого друга, не говоря уже о правильности его суждения, обладаемой и проявляемой им во всем, что касается искусства.

Однако вернемся к гравюрам. Покровительство, которое Рафаэль оказывал упомянутому выше Бавьере, послужило причиной тому, что вскоре появились Марко из Равенны и бесчисленное множество других, так что недостаток в гравюрах на меди превратился в их изобилие, наблюдаемое в наше время. Вот почему и Уго да Карпи, с головой, всегда полной всяких выдумок и причуд, изобрел прекрасный способ гравюры на дереве, при котором можно при помощи трех досок с полутенью, светом и тенью передавать светотень любого рисунка, изобретение – поистине прекрасное и остроумное. Этот способ в свою очередь стал применяться в огромном количестве, как об этом будет сказано более подробно в жизнеописании Маркантонио, болонца.

Далее Рафаэль написал для палермской обители монахов Монте Оливето, именуемой Санта Мариа делло Спазимо, образ на дереве с изображением Несения креста. Вещь эта почитается истинным чудом, ибо в ней можно видеть всю жестокость тех, кто с величайшей яростью ведет Христа, чтобы распять его на Голгофе, и страшнейшую предсмертную муку, когда, упав под тяжестью крестового дерева, он обращает лик свой, орошаемый потом и кровью, к безудержно рыдающим Мариям, среди которых мы видим Веронику, протягивающую к нему руки и предлагающую свой плат с любовью величайшей. Кроме того, на картине этой множество вооруженных всадников и пехотинцев, выходящих из ворот Иерусалима со знаменами и изображенных в самых различных и удачнейших положениях.

Картина эта, уже совершенно законченная, но еще не установленная на предназначавшемся ей месте, чуть не погибла, ибо, как говорят, когда ее отправили морским путем в Палермо, страшнейшая буря разбила об утес корабль, на который она была погружена и который пошел ко дну вместе со всеми людьми и товарами, за исключением этой картины, уцелевшей в своем ящике, прибитом морем к генуэзскому побережью, где ее выловили, извлекли на сушу и поместили под охрану, убедившись, что это вещь поистине божественная и что она оставалась невредимой и без единого пятна или изъяна, поскольку даже ярость ветра и морской волны пощадили красоту этого творения. Но не успела разнестись об этом молва, как монахи стали добиваться своей картины и с трудом, пользуясь благоволением папы, получили ее обратно, хорошо заплатив тем, кто ее спас. Итак, снова погрузив ее на корабль, ее привезли обратно в Сицилию и водворили в Палермо, где она пользуется еще большей славой и почетом, чем гора Вулкана.

Пока Рафаэль работал над этими произведениями, которых он не мог не выполнять, вынужденный оказывать услуги знатным и видным особам и не имея к тому же возможности от этого отказываться, ссылаясь на личные обстоятельства, он при всем этом все же не прекращал заказанные им росписи папских покоев и зал, для чего он постоянно держал при себе людей, которые, пользуясь его собственными рисунками, помогали ему продолжать эту работу. Сам же он, проверяя каждую мелочь, способствовал в меру сил своих и как только мог лучше несению тягости столь великой.

Поэтому не прошло и много времени, как он уже открыл залу башни Борджа, в которой им были исполнены по одной истории на каждой стене, две над окнами и две на глухих стенах.

На одной из них – пожар в старом Борго, в Риме, который никак не могли потушить, пока святейший Лев IV не вышел в лоджию папского дворца и полностью не укротил пламя своим благословением. В этой истории изображены всякого рода опасности: справа мы видим, как одни женщины разносят в разных сосудах, в руках и на голове воду для тушения огня, в то время как яростный порыв с ужасающей силой закручивает им волосы и одежду, и как другие, ослепленные дымом и не различая друг друга, пытаются заливать пламя, слева же изображены больной старик, который лишился чувств от слабости и от одного вида полыхающего пламени и которого, как Анхиза нес Эней в описании Вергилия, несет юноша, в чьей фигуре видны и смелость, и сила, и напряжение всех членов под тяжестью старика, беспомощно навалившегося ему на плечи. За ним следом идет только что выбежавшая из огня босая и растерзанная старуха, а впереди – обнаженный мальчик. И далее – оголившаяся и вся растрепанная женщина, держа в руках своего сынишку, собирается сбросить его с высоты полуразрушенной стены кому-то из своих на улице, кто уже вырвался из пламени и, стоя на цыпочках, протягивает руки, чтобы принять от нее запеленутого младенца. В женской фигуре чувствуется в равной мере и страстное желание спасти своего младенца, и страх за саму себя под угрозой ярчайшего пламени, ее опаляющего. Не меньшая страстность проявляется в фигуре того, кто принимает младенца, и в ком забота о нем сочетается с ужасом перед смертью. А разве возможно выразить словами все то, что этот иэобретательнейший и удивительный художник вложил в фигуру другой матери, босой, растерзанной, распоясанной и растрепанной, которая, поставив своих ребят перед собой, их шлепает, чтобы они убегали подальше от разрухи и от пожарища? Наконец, есть там и такие женщины, которые, преклонив колени перед папой, умоляют его святейшество остановить пламя пожара.

Другая история посвящена тому же святейшему Льву IV, победоносно завершающему осаду остийской гавани, которая была занята турецким флотом, прибывшим туда с тем, чтобы захватить его в плен. Мы видим, как христианские войска нападают на этот флот и как в гавань уже прибывает бесчисленное множество пленных, которых из лодки за бороды выволакивают солдаты с выразительнейшими лицами и воинственнейшими телодвижениями и которых, одетых в пестрые лохмотья каторжных гребцов, подводят к святейшему Льву, изображенному с чертами Льва X и стоящему в первосвященническом облачении в сопровождении кардинала Санта Мариа ин Портико, в миру Бернардо Довицио да Биббиена, и кардинала Джулио деи Медичи, будущего папы Климента. Невозможно во всех подробностях перечислить все те прекрасные находки, которыми этот изобретательный художник обогатил выражение лиц пленников, изображенных им на этой фреске. Ведь на лицах этих можно без всяких слов прочитать и страдание, и страх, и самую смерть.

На одной из двух остальных историй изображен папа Лев X, который посвящает на царство христианнейшего Франциска I Французского и служит мессу в первосвященническом облачении, благословляя и мирру для его помазания, и королевский венец. Там же кроме положенного числа кардиналов и епископов, справляющих службу в своих облачениях, он написал портреты послов и других особ, а также ряд фигур во французских одеждах, принятых в то время.

На другой же истории он изобразил самую коронацию означенного короля с портретами папы и Франциска, второго из них – в доспехах, а первого – в облачении первосвященника, а также портреты всех кардиналов, епископов, камергеров, щитников и постельничих, сидящих в облачениях по своим местам по порядку, предусмотренному уставом. Здесь и Джанноццо Пандольфини, епископ Троянский, ближайший друг Рафаэля, и многие другие известные в то время люди. А поблизости от короля – коленопреклоненный отрок, держащий королевскую корону, изображенный с портретными чертами Ипполито деи Медичи, впоследствии кардинала и вице-канцлера, высоко ценимого и вернейшего друга не только этого, но и всех прочих искусств, блаженнейшим останкам коего я признаю себя премного обязанным, ибо не кто иной, как он, подвигнул меня на сие, каково бы оно ни было, начинание. Нельзя во всех подробностях описать каждую вещь, созданную этим художником, ибо поистине кажется, что каждая из них, не обладая даром речи, говорит. Оставляя в стороне панели под этими фресками, украшенные различными фигурами заступников и служителей христианской церкви, чередующихся с разными гермами, сами они выполнены так, что любая изображенная на них вещь исполнена смысла, чувства и расчета с той согласованностью и тем единством колорита, превзойти которые невозможно. А так как своды этой залы были расписаны его учителем Пьетро Перуджино, Рафаэль не пожелал их уничтожить ради его памяти и ради той любви, которую он к нему питал, ибо ему он был обязан той степенью мастерства, которой он достиг в этом искусстве.

А был он человек такого размаха, что содержал рисовальщиков по всей Италии, в Поццуоло и даже в Греции, и не находил себе покоя, пока не соберет все то хорошее, что могло бы пойти на пользу этому искусству.

И вот, продолжая свои работы, он расписал одну залу одноцветными фигурами апостолов и других святых, стоящих в табернаклях, а Джованни да Удине, своему ученику, единственному в своем роде по умению изображать животных, он поручил написать в ней всех зверей, которые были у папы Льва, как то: верблюда, хорьков, обезьян, попугаев, львов и слонов и прочие диковины. Не говоря о том, что он отменно украсил этот дворец всякими гротесками и узорчатыми полами, им был составлен проект папской лестницы, а также тех лоджий, которые были отлично начаты архитектором Браманте, но, оставшись незаконченными за смертью последнего, были продолжены по новому проекту и с новой архитектурой Рафаэля, изготовившего для них деревянную модель, значительно более соразмерную и нарядную, чем у Браманте. А так как папа пожелал увековечить в этом деле все величие своего великолепия и своей щедрости, Рафаэль выполнил рисунки всех лепных орнаментов и включенных в них живописных изображений, а равным образом рисунки к картинам на отдельных полях. Что касается лепнины и гротесков, то эти работы возглавил Джованни из Удине, Джулио Романо же ведал фигурами, хотя и работал над ними немного. Участвовали также Джован Франческо, болонец, Перино дель Вага, Пеллегрино из Модены, Винченцио из Сан Джиминьяно и Полидоро из Караваджо, не говоря о многих других, писавших истории и фигуры и все прочее, в чем нуждалось такого рода произведение, законченное Рафаэлем с таким совершенством, что он даже выписал из Флоренции мозаичный пол работы Луки делла Роббиа. И в самом деле, невозможно ни создать, ни даже представить себе ничего более прекрасного как по живописи, так и по лепнине, как по общему расположению, так и по выдумке. Красота этой работы явилась поводом к тому, что Рафаэлю были поручены все живописные и архитектурные работы, производившиеся в этом дворце.

И как говорят, предупредительность Рафаэля доходила до того, что, для удобства его друзей, строители выводили стены не сплошными и непрерывными, а оставляли внизу стены над старыми помещениями отверстия и ниши, куда можно было прятать бочонки, кувшины и дрова. Эти дыры и проемы ослабили основания постройки, и впоследствии их пришлось заполнять, так как она вся стала давать трещины. А для всех деревянных дверей и потолков получил заказ Джан Бериле на множество всякой резьбы, законченной этим мастером с большим изяществом. Рафаэль выполнил также проекты для папской виллы и для многих домов в Борго, в частности для дворца мессера Джованни Баттисты дель Аквила, который получился прекраснейшим произведением. Кроме того, ему принадлежит замысел дворца епископа троянского, осуществленного во Флоренции на Виа Сан Галло.

Для черных монахов св. Сикста в Пьяченце он написал образ главного алтаря, изображающий Богоматерь со св. Сикстом и св. Варварой – вещь поистине из ряда вон выходящая и единственная в своем роде.

Много картин написал он и для Франции, в частности для короля, – св. Михаила, поражающего дьявола, которая считалась удивительным произведением. На этой картине он представил опаленную скалу, изображающую средоточие земли и исходящее из ее трещины огненное и серное пламя; в фигуре же Люцифера, все тело которого, обожженное и пылающее, переливается различными цветами, можно было видеть все оттенки гнева, питаемого отравленной и спесивой гордыней и направленного на того, кто сбивает спесь с лишившегося своего царства, которое могло бы быть мирным, и уверенного в том, что он обречен на вечную муку. Противоположное видим мы в образе св. Михаила, который изображен в небесном облике, но в железных и золотых доспехах и, исполненный отваги и грозной силы, уже сразил Люцифера своим копьем, повергнув его ниц. Словом, вещь эта была такова, что заслужила Рафаэлю от означенного короля почетнейшую награду.

Написал он также портреты Беатриче Феррарской и других женщин, в том числе и своей возлюбленной, о которой говорилось выше. А был Рафаэль человеком очень влюбчивым и падким до женщин и всегда был готов им служить, почему и друзья его (быть может, больше чем следовало) считались с ним и ему потворствовали, когда он предавался плотским утехам. Недаром, когда Агостино Киджи, его дорогой друг, заказал ему роспись передней лоджии в своем дворце, Рафаэль, влюбленный в одну из своих женщин, не был в состоянии работать с должным усердием. И доведенный до отчаяния Агостино через посредство других, собственными усилиями и всякими другими способами с большим трудом добился того, чтобы женщина эта постоянно находилась при Рафаэле, там, где он работал, и только благодаря этому работа была доведена до конца.

Для этого произведения он сделал все картоны и многие фигуры собственноручно написал фреской в цвете. На своде он изобразил совет богов на небесах, где можно видеть разные одежды и очертания, заимствованные из древности и выраженные в соответствующих им формах с величайшей прелестью и прекрасным рисунком. Точно

так же написал он и бракосочетание Психеи с прислужниками Юпитера и грациями, разбрасывающими цветы по брачному столу, а в парусах свода – множество историй, в том числе на одной из них Меркурий с флейтой в руке, паря, спускается с неба, а на другой Юпитер целует Ганимеда с величавостью небожителя, и далее еще на другой внизу – колесница Венеры и Грации, которые вместе с Меркурием увлекают Психею на небо, и много других поэтических историй на других парусах. А в распалубках свода над арками между парусами много путтов в прекраснейших ракурсах, которые, порхая, несут орудия богов: перуны и стрелы Юпитера, шлем, меч и щит Марса, молоты Вулкана, палицу и львиную шкуру Геркулеса, кадуцей Меркурия, свирель Пана, хлебопашеские бороны Вертумна; и при всех – звери, свойственные природе каждого из них, – поистине прекраснейшая живопись и прекраснейшая поэзия. Джованни да Удине он заказал обрамление для этих историй в виде гирлянд, состоящих из цветов, листвы и плодов разного рода, краше которых и быть не может.

Рафаэлю же принадлежит архитектурный замысел конюшен Киджи, а в церкви Санта Мариа дель Пополо – замысел капеллы вышеназванного Агостино, которую Рафаэль не только расписал, но и заказал для нее чудесную гробницу, поручив флорентийскому скульптору Лоренцетто две фигуры, которые и поныне находятся в доме последнего в Риме у Мачелло деи Корби. Однако смерть Рафаэля и вскоре за ней последовавшая смерть Агостино были причиной того, что работа в этой капелле была передана венецианцу Себастьяно.

Между тем искусство Рафаэля достигло таких высот, что Лев X приказал ему начать роспись большой верхней залы, посвященной победам Константина, к чему Рафаэль и приступил. Равным образом папа пожелал иметь богатейшие ковры из золотой и шелковой пряжи, для которых Рафаэль целиком собственными руками выполнил подцвеченные картоны в точных размерах и в натуральную величину. Картоны эти были посланы во Фландрию для тканья, откуда готовые ковры были доставлены в Рим. Эта работа была так чудесно выполнена, что диву даешься не только при виде ее, но и при одной мысли о том, как возможно было до мельчайших ниток расчесать волосы и бороды и передать всю мягкость человеческого тела при помощи тех же ниток. Поистине это – скорее чудо, чем дело рук человеческих. Ведь на этих коврах изображены и вода, и звери, и постройки с таким совершенством, что они кажутся не ткаными, а действительно написанными кистью. Произведение это стоило семьдесят тысяч скудо и до сих пор хранится в папской капелле.

Рафаэль написал на холсте для кардинала Колонна св. Иоанна, который страстно любил эту картину за ее красоту. Но однажды ее попросил у него в подарок мессер Якопо да Карпи, врач, вылечивший его от тяжелой болезни. И вот, так как врачу очень этого хотелось, кардинал, считая себя бесконечно ему обязанным, сам у себя отнял эту вещь. Ныне же она находится во Флоренции во владении Франческо Бенинтенди.

А для Джулио деи Медичи, кардинала и вице-канцлера, он написал на дереве Преображение Христа, которое предназначалось к отправке во Францию и над которым он непрерывно собственноручно работал, доведя его до предельного совершенства. В этой истории он изобразил Христа, преображенного на горе Фавор, у подножия которой его ожидают одиннадцать учеников. Туда привели одержимого отрока с тем, чтобы, сойдя с горы, Христос его освободил. В отроке же, который, судорожно вытянувшись всем телом, кричит и закатывает глаза, мы видим всю муку, глубоко проникшую в его плоть, в его жилы и в его кровь, зараженные нечистой силой, и мертвенную бледность этого тела с его вымученными и испуганными движениями. Фигуру эту поддерживает старик, который не побоялся ее обнять и, широко раскрыв глаза с бликами на их зрачках, высоко поднял брови и сморщил лоб, выражая этим одновременно и силу духа своего, и обуявший его страх, а судя по пристальному взгляду, обращенному им на апостолов, кажется, что он, в надежде на них, сам себя ободряет.

Есть там и одна женщина в числе многих других, которая, будучи главной фигурой на этой картине, стоит на коленях впереди всех остальных и, повернув к ним голову, протягивает руки к бесноватому, как бы указуя на его страдания. Апостолы же, кто стоя, кто сидя, а кто склонив колена, проявляют величайшее сочувствие к его беде.

И действительно, Рафаэль написал в этой вещи фигуры и головы, которые, не говоря об их исключительной красоте, настолько необычны, разнообразны и прекрасны, что, согласно единодушному мнению художников, это – самое прославленное, самое прекрасное и самое божественное произведение из всех, когда-либо им созданных. Так всякий, кто захочет представить себе и изобразить в живописи божественное преображение Христа, пусть посмотрит на это произведение, на котором Рафаэль представил Христа, парящего над вершиной этой горы и растворенного в прозрачном воздухе, а по сторонам его Моисея и Илью, которые, освещенные ослепительным сиянием, оживают в свете, от него исходящем. А на земле под ними распростерты Петр, Иаков и Иоанн, лежащие в различных и прекрасных положениях: кто склонил голову к земле, а кто, затенив очи руками, защищается от лучей и непомерного блеска, окружающего фигуру Христа, который, облаченный в белоснежные одеяния, распростерший руки и воздевший чело, словно являет собою единосущность и божественную природу всех трех лиц Святой Троицы, сосредоточенных в одном лице великим совершенством искусства Рафаэля. И кажется, что художник настолько отождествил себя с собственным своим мастерством, обнаружив в лике Христа все дерзание и всю силу своего искусства, что, закончив его как последнее, что ему было завещано, он потому больше и не прикасался к своим кистям, когда его постигла смерть.

А теперь, перечислив произведения этого превосходнейшего художника и прежде чем перейти к другим подробностям, касающимся его жизни и смерти, я не пожалею труда, если, на пользу нашим художникам, поговорю о различных манерах Рафаэля. Так, после того как в молодости Рафаэлю, подражавшему манере своего учителя Пьетро Перуджино, но значительно усовершенствовавшему ее и по рисунку, и по колориту, и по выдумке, казалось, что этим он уже многого достиг, однако, дожив до более зрелого возраста, он пришел к убеждению, что до истины ему еще очень далеко. Недаром был он так глубоко потрясен и изумлен, увидев творения Леонардо да Винчи, который не имел равных себе в изображении выразительности лица как мужского, так и женского, и превосходил всех других живописцев в умении придавать особую прелесть фигурам и их движениям. Словом, манера Леонардо понравилась ему больше любой другой им когда-либо виденной, и он принялся за ее изучение и в меру своего понимания и своих сил стал ей подражать все больше и больше, хотя и с большим трудом преодолевая манеру Пьетро. Однако сколько он ни старался и ни изучал, но в некоторых трудностях он так и не смог превзойти Леонардо; и хотя многим и кажется, что он его превзошел в нежности и некоей природной легкости, тем не менее он никогда не мог сравняться с ним в отношении особой потрясающей глубины мысли, служившей фундаментом его искусства, во всем его величии. Если же Рафаэль в чем-либо к нему и приблизился больше, чем любой другой живописец, то это преимущественно в прелести своего колорита.

Вернемся, однако, к самому Рафаэлю, для которого манера, заимствованная в молодости от Перуджино, становилась со временем величайшей помехой и обузой, хотя она и была легко им усвоена, будучи мелкой, сухой и не требовавшей строгого рисунка. И вот, не будучи в состоянии от нее отделаться, он лишь с большим трудом научился передавать красоту обнаженного тела и трудные ракурсы, изучив картон, который Микеланджело Буонарроти сделал для залы флорентийской Синьории. Всякий другой на его месте упал бы духом, считая, что он тратил время по-пустому, и никогда, будь он даже величайшим талантом, не сделал бы того, что сделал Рафаэль, который, исцелившись от манеры Пьетро и стряхнув ее с себя, чтобы научиться манере Микеланджело со всеми ее трудностями, из мастера как бы превратился в начинающего ученика и, будучи уже взрослым мужем, в течение немногих месяцев с невероятными усилиями заставил себя сделать то, для чего потребовалось бы много лет даже в том нежном возрасте, когда легче всего научиться чему бы то ни было. В самом деле, тот, кто своевременно не усвоит основные положения, а также ту манеру, которой он намерен придерживаться, и кто мало-помалу на опыте не научится преодолевать трудности искусства, добиваясь познания его законов и умения применять на практике, тот почти никогда не достигнет совершенства, а если все же и достигнет, то с гораздо большей затратой времени и труда.

Когда Рафаэль решил изменить и улучшить свою манеру, он еще не изучал нагого тела с должным знанием дела, а просто срисовывал его с натуры так, как на его глазах это делал его учитель Пьетро, но с той грацией, которой его одарила сама природа. И вот, изучая обнаженное тело, сравнивая мышцы на анатомических рисунках и на бескожных трупах с мышцами живого человека, которые не имеют под кожным покровом столь же резких границ, как при его отсутствии, увидев затем, каким образом эти же мышцы приобретают во взаимодействии своем с соседними свойственную им мясистость и гибкость и как при перемене точки зрения возникают определенные, не лишенные прелести смещения, а также видимое разбухание, сокращение или выпрямление отдельного члена или всего тела, а также, наконец, наблюдая сопряжение костей, жил и сосудов, Рафаэль достиг превосходства во всех тех отраслях знания, овладение которыми требуется от всякого полноценного живописца.

И все же, сознавая, что он в этом отношении не может достигнуть совершенства Микеланджело, он, как человек, обладавший величайшей рассудительностью, понял, что живопись состоит вовсе не только в изображении обнаженного тела, но что у нее более широкое поле деятельности и что к совершенным живописцам могут быть причислены также и те, кто хорошо и с легкостью умеет выразить себя в сочинении историй и в хорошо продуманном замысле, кто свои исторические композиции не загромождает излишествами и не обедняет чрезмерной скупостью, но строит их с хорошей выдумкой и с должной строгостью и кто поэтому и вправе именоваться умелым и разумным художником.

А ко всему этому, как правильно развивал свою мысль Рафаэль, прибавляется обогащение композиций разнообразием и смелостью вводимых в них перспектив, строений и пейзажей, умением красиво одевать фигуры, при случае погружать их в тень, а иной раз выделять их вперед при помощи света; сообщать жизнь и красоту головам женщин, детей, юношей и стариков и по мере надобности придавать им должную подвижность или порывистость.

Подумал он и о том значении, какое в изображении битвы имеют бег коней и ожесточение сражающихся и как важно вообще умение изображать всякие живые существа, а главное – умение добиться в портретах такого сходства, чтобы люди казались живыми и чтобы ясно было, для кого они написаны.

Подумал он и о бесчисленном множестве других вещей, в которых искусство живописи нуждается на каждом шагу, как, например, покрой одежды, обувь, шлемы, доспехи, женские прически, волосы, бороды, сосуды, деревья, гроты, скалы, огни, туманная и ясная погода, облака, молния, ночь, лунный свет и сияние солнца.

Взвесив, говорю я, все эти обстоятельства и не будучи в силах догнать Микеланджело в той области, которой тот владел, Рафаэль и решил сравняться с ним, а может быть, и превзойти его в своей собственной области. И вот чтобы не тратить времени понапрасну, он занялся не подражанием манере Микеланджело, но стал добиваться подлинной разносторонности во всех перечисленных нами областях. И если бы так же поступали многие художники нашего времени, которые ничего не изучали, кроме произведений Микеланджело, не будучи в состоянии достигнуть его совершенства, труды их не пропали бы даром и они не впадали бы в столь жесткую и вымученную манеру, лишенную всякой прелести, всякого колорита и скудную выдумкой, в то время как они могли бы, стремясь к разносторонности и к овладению другими областями живописи, принести пользу и себе, и миру.

И вот, приняв такое решение и убедившись, что фра Бартоломео из Сан Марко владел очень хорошими живописными приемами, основательным рисунком и приятным колоритом, хотя для большей рельефности иногда и злоупотреблял темными цветами, Рафаэль заимствовал у него все то, что считал для себя потребным и что было ему по вкусу, а именно некоторую умеренность исполнения как в рисунке, так и в колорите, и, смешивая эти приемы с некоторыми другими, отобранными им в лучших произведениях других мастеров, он из многих манер создал единую, которая впоследствии всегда считалась его собственной манерой и которую художники всегда бесконечно высоко ценили и будут ценить. Манера эта достигла впоследствии своего совершенства в сивиллах и пророках, написанных им, как уже говорилось, в церкви Санта Мариа делла Паче, причем немалую помощь при создании этого произведения оказало ему то обстоятельство, что он в папской капелле увидел росписи Микеланджело. И если бы Рафаэль остановился на этой манере и не старался ее укрупнять и менять, чтобы показать, что он понимает обнаженное тело не хуже, чем Микеланджело, он не лишился бы некоторой доли той славы, которую он уже приобрел, ибо обнаженные тела, изображенные им в зале башни Борджа на фреске с пожаром в Борго Нуово, хотя и хороши, но далеко не во всем совершенны.

И вовсе неудовлетворительными оказались те, что он написал на своде палаццо Агостино Киджи, что за Тибром, ибо в них отсутствуют та прелесть и та нежность, которые всегда были ему свойственны; правда, это в значительной мере объясняется тем, что он предоставил другим расписывать их в цвете по своим рисункам. Как человек рассудительный, он впоследствии учел эту ошибку, решив написать собственноручно и без чужой помощи алтарный образ Преображения Христова в Сан Пьетро ин Монторио, в котором есть все, что требуется, как говорилось выше, для хорошей живописи. И если бы он в этой вещи, словно по какой-то прихоти, не применил для черного цвета той смеси, которой пользуются печатники и которая, как уже не раз говорилось, со временем темнеет и поглощает другие с ним смешиваемые цвета, я думаю, что это произведение сохранило бы и поныне свою первозданную свежесть, в то время как сейчас оно кажется скорее раскрашенным, чем написанным.

Мне захотелось поместить это рассуждение перед самым концом этого жизнеописания, чтобы показать, какой степенью трудоспособности, упорства и деловитости обладал этот славный художник, в особенности на пользу другим живописцам, чтобы они научились ограждать себя от тех помех, от которых мудрость и мастерство Рафаэля всегда умели его оградить. Добавлю еще только то, что каждый должен был бы довольствоваться исполнением лишь тех задач, к которым он чувствует природное влечение, и не браться ради соревнования за то, чего ему от природы не дано, чтобы не трудиться понапрасну, нередко к собственному позору и себе во вред. Мало того, когда задача выполняется удовлетворительно, нечего добиваться ее перевыполнения, только чтобы перегнать тех, кто творил или творят чудеса в искусстве, благодаря великой помощи, оказываемой им природой или особой милости, ниспосылаемой им свыше. Ведь тот, кто к чему-либо не способен, никогда, сколько бы он ни трудился, не сможет подняться туда, куда с легкостью доходит другой, руководимый природой. Взять хотя бы из числа стариков того же Паоло Учелло, который, стараясь через силу идти вперед, всегда возвращается назад, а в наши дни и совсем недавно то же самое случилось с Якопо да Понтормо, да и со многими другими это бывало, как это видно на опыте и как об этом мы уже говорили и еще будем говорить. А случается это, видимо, потому, что небо распределяет свои милости по собственному усмотрению, с тем чтобы каждый довольствовался своим уделом.

А теперь, поговорив, быть может, более пространно, чем следовало, об искусстве вообще и возвращаясь к жизни и смерти Рафаэля, я скажу, что Бернардо Довицио, кардинал Биббиена, будучи его ближайшим другом, уже много лет как пытался его женить. Рафаэль же прямо не отказывал кардиналу в исполнении его желания, но всячески тянул, говоря, что он хочет еще подождать три или четыре года. По истечении этого срока и неожиданно для Рафаэля кардинал напомнил ему об обещанном. Тому, как человеку воспитанному, волей-неволей пришлось сдержать свое слово, и он согласился жениться на одной из племянниц кардинала. Однако в величайшей досаде тяготясь этими узами, он все норовил оттянуть этот брак, который спустя много месяцев все еще не был заключен. А делал он это не без уважительной причины. Дело в том, что он уже столько лет служил при папском дворе и Лев X был должен ему такую крупную сумму денег, что ему было дано понять, что сейчас же по окончании начатой им залы и в награду за его труды и доблести папа дарует ему красную шляпу, поскольку он уже решил посвятить в этот сан многих других, куда менее заслуженных, чем Рафаэль. В ожидании чего Рафаэль втихомолку продолжал заниматься своими любовными делами, превыше всякой меры предаваясь этим утехам.

И вот однажды после времяпрепровождения еще более распутного, чем обычно, случилось так, что Рафаэль вернулся домой в сильнейшем жару, и врачи решили, что он простудился, а так как он в своем распутстве не признавался, ему по неосторожности отворили кровь, что его ослабило до полной потери сил, в то время как он как раз нуждался в их подкреплении. Тогда он составил завещание и первым делом, как христианин, отпустил из дому свою возлюбленную, обеспечив ей приличное существование, а затем разделил свои вещи между двумя учениками: Джулио Романо, которого он всегда очень любил, и флорентинцем Джованни Франческо, по прозванию Фатторе, а также неким священником из Урбино, своим родственником. Далее он распорядился, чтобы на его средства в церкви Санта Мариа Ротонда был восстановлен древний каменный табернакль и чтобы там был сооружен алтарь со статуей Богоматери, под которой он выбрал место для погребения и упокоения своего праха после смерти. А все свое имущество он завещал Джулио и Джованни Франческо, назначив своим душеприказчиком мессера Бальдассаре из Пеши, в то время папского датария. А засим после исповеди и покаяния он завершил свой жизненный путь в день своего рождения, в страстную пятницу тридцати семи лет от роду. Надо полагать, что душа его украсит собою небесную обитель, подобно тому как он своей доблестью украсил земную.

Когда тело его было выставлено в той зале, где он работал, в головах его был поставлен алтарный образ, на котором только что было им закончено Преображение для кардинала деи Медичи, и при виде живой картины рядом с мертвым телом у каждого из присутствующих душа надрывалась от горя. Картину же эту кардинал после смерти Рафаэля поместил на главном алтаре в церкви Сан Пьетро ин Монторио, и она с тех пор очень высоко ценится за редкостные качества каждого изображенного на ней движения. Прах его был похоронен с теми почестями, которые заслужил столь благородный дух, и не было художника, который не заливался бы горькими слезами и не проводил бы его в последний путь. Смерть его доставила великое огорчение и всему папскому двору, потому что он при жизни занимал должность кубикулария и потому, что и папа любил его так, что оплакивал его смерть горько.

О счастливая и блаженная душа, не о тебе ли каждый человек так охотно заводит беседу, не твои ли подвиги он прославляет и не каждым ли тобою оставленным рисунком он любуется? Ведь и сама живопись могла спокойно умереть после смерти столь благородного художника, ибо, лишь только он закрыл глаза, она тотчас же как бы ослепла. Нам же, оставшимся после него, надлежит следовать его примеру как великому, вернее, величайшему благу, храня о нем благодарнейшую память, как того требуют и заслуги его, и наша обязанность, а также неустанно и наидостойнейшим образом поминая его добрым словом. Поистине, именно благодаря ему мы и обладаем единством искусства, цвета и замысла, доведенным до той вершины и до того совершенства, о которых нельзя было и мечтать, и пусть ни одна человеческая душа и не думает о том, чтобы когда-либо его превзойти. Но помимо той пользы, которую он принес искусству, он, как истинный его друг, не переставал, покуда был жив, на собственном примере показывать нам, как следует обращаться с людьми высокого, среднего или самого низкого положения. И действительно, из всех исключительных способностей, которыми он был одарен, особенно меня поражает одна: небо даровало ему силу, позволявшую ему создавать в нашем искусстве положение, которое явно противоречило нравам, сложившимся у нас, у живописцев. Дело в том, что как только наши художники (и я не только говорю о маленьких, но и о тех, которые почитают себя большими, а ведь искусство плодит таких бесчисленное множество) начинали какую-нибудь работу совместно с Рафаэлем, как тотчас же они совершенно естественно объединялись и пребывали в таком согласии, что при одном виде Рафаэля рассеивалось любое дурное настроение и любая подлая или злобная мысль вылетала из головы.

Такое единение возникало только при нем и уже больше никогда не повторялось. А случалось это потому, что все они в конце концов оказывались побежденными его лаской и его искусством, но больше всего добрым гением его натуры, которая была настолько полна благородства и была настолько любвеобильна, что он видел великую к себе преданность не только в людях, но и в животных. Говорят, что стоило кому-нибудь из знакомых или даже незнакомых ему живописцев попросить его о каком-либо нужном ему рисунке, как он тотчас же бросал свою работу, чтобы помочь товарищу. А держал он при себе в работе всегда множество людей, помогал им и наставлял их с любовью, которую обычно питают не к художникам, а к родным детям. Поэтому можно было видеть, как он, отправляясь ко двору, никогда не выходил из дома иначе, как имея при себе до пятидесяти живописцев отменных и превосходных, как на подбор, сопровождавших его, чтобы оказать ему свое почтение. Вообще говоря, жил он не как живописец, а по-княжески. О, искусство живописи, по праву могло ты в те времена гордиться своим счастьем, имея живописца, который своими доблестями и своими нравами возносил тебя до небес! Поистине блаженным могло ты почитать себя, поскольку питомцы твои, следуя по стопам такого человека, воочию могли убедиться, как должно жить и сколько важно уметь сочетать воедино искусство и доблести. Ведь соединив в себе и то и другое, Рафаэль обладал такой силой, что мог склонить в свою пользу могущество Юлия II и великодушие Льва X, заставив их при всем величии их сана принять его в число своих самых близких друзей и оказывать ему всякого рода щедроты, почему, пользуясь их благорасположением и их поддержкой, Рафаэль и сумел достигнуть величайшего почета как для себя, так и для искусства.

Блаженным же можно назвать всякого, кто, находившись у него на службе, работал под его руководством, ибо я убедился в том, что любой из его последователей достиг в жизни почетного пристанища. Поэтому-то все те, кто будет подражать его трудолюбию в искусстве, удостоятся почестей мирских, а те, кто уподобится ему святостью своих нравов, – награды небесной.

Бембо написал для него следующую эпитафию:

D. O. M.

Raphaeli. Sanctio. loan. F. Urbinat.

Pictori. Eminentiss. Veterumq. Aemulo

Cuius. Spiranteis. Prope. Imagineis

Si. Contemplere

Naturae. Atque. Artis. Foedus

Facile. Inspexeris

Julii II et Leonis X. Pontt. Max.

Picturae. et. Architect. Operibus

Gloriam. Auxit

Vixit. An. XXXVII. Integer. Integros.

Quo. Die. Natus. Elst. Eo. Esse. Desiit.

VIII. Id. April MDXX

Ille hie est Raphael timuit quo sospite vinci

Rerum magna parens et moriente mon.

(Господу Всеблагому Великому.

Рафаэля Санцио сына Джованни Урбинского,

выдающегося живописца, соперника древних,

почти что дышащие образы

созерцая,

союз природы и искусства

постигнешь без затрудненья.

Юлия II и Льва X первосвященников

своими живописными и архитектурными творениями

усугубил он славу,

Прожив XXXVII лет точно-преточно,

ибо в тот день, когда он родился, в тот же и скончался

VIII апреля MDXX.

Здесь лежит Рафаэль, кем опасалась Природа

стать побежденной навек и умереть вместе с ним).

А граф Бальдассаре Кастильоне написал о его смерти так:

Quod lacerum corpus medica sanaverit arte,

Hippolytum Stygiis et revocarit aquis,

Ad Atygias ipse est raptus Epidaurius undas;

Sic precium vitae mors fuit artifici.

Tu quoque dum toto laniatam corpore Romam

Componis miro, Raphael, ingenio.

Atque Urbis lacerum ferro, igni, annisque cadaver

Ad vitam, antiquum jam revocasque decus;

Movisti superum invidiam, indignataque mors est,

Те dudum extinctis reddere posse animam;

Et quod longa dies paullatim aboleverat, hac te

Mortali spreta lege parare iterum.

Sic miser heu! prima cadis intercepte juventa,

Deberi et morti nostraque nosque mones.

(В древности врач Эпидаврский, обмыв Ипполитовы раны

Стикса холодной водой, страждущего исцелил.

Вскоре, однако, сам врач поглощен был водами Стикса

и за спасенную жизнь жизнью своей заплатил.

Ныне ж и ты, Рафаэль, истерзанный Вечный город

гением чудным своим вновь оживить пожелал.

То, что много веков истреблялось огнем и железом -

Рима былую красу – снова задумал вернуть.

Тем возмущенная Смерть, подстрекаема завистью черной,

сил презирая расцвет, жизнь отняла у тебя.

Горе! Ушедший от нас столь рано в цветущие годы

напоминает и нам о неизбежном конце).