• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Все то, что зиждется на таланте, если даже его начало иной раз и кажется ничтожным и низким, постепенно всегда возвышается, никогда не останавливается и не находит себе покоя, пока не достигнет высшей славы, как вы это ясно увидите, если сравните слабое и низкое начало семейства Беллини с той ступенью, на которую в конце концов оно поднялось при помощи живописи.

Так вот, Якопо Беллини, венецианский живописец, ученик Джентиле да Фабриано, соревновался с тем самым Доменико, который научил писать маслом Андреа Кастаньо, но, несмотря на все свои старания достигнуть совершенства в этом искусстве, он добился в нем известности лишь после отъезда Доменико из Венеции. И только тогда, оставшись в этом городе без соперника, который мог бы с ним сравняться, стал он приобретать все больший авторитет и все большую славу, добившись такого превосходства, что почитался в своем деле старшим и самым главным. А для того, чтобы имя, которое он завоевал себе в живописи, не только сохранилось, но и возросло в его доме и в его потомстве, судьба наградила его двумя сыновьями, обладавшими величайшей склонностью к искусству и прекрасным и отменным дарованием. Одного из них звали Джованни, а другого Джентиле, которому он дал это имя, храня дорогую память о Джентиле да Фабриано, который был его учителем и любил его как отец. И вот, когда оба названных сына немного подросли, сам Якопо начал с великим усердием преподавать им начала рисунка. Однако не прошло много времени, как и тот, и другой далеко перегнали отца, который этому искренне радовался и постоянно воодушевлял их, неизменно внушая им свое желание, чтобы и они, подобно тосканцам, гордились друг перед другом тем, что могут поочередно побеждать остальных, шаг за шагом овладевая искусством и чтобы сначала Джованни победил его, а затем Джентиле и того, и другого, – и так далее.

Первыми вещами, прославившими Якопо, были портрет Джорджо Корнаро и Екатерины, королевы Кипрской, и картина на дереве, отосланная им в Верону и изображавшая Страсти Христовы, где среди многочисленных фигур он самого себя написал с натуры, а также история Креста, которая, как говорят, находится в скуоле Сан Джованни Эванджелиста, – все они и многие другие были написаны Якопо с помощью сыновей. Последняя же история была написана на полотне, как это почти всегда принято в этом городе, где обычно редко пишут на деревянных досках, как это делают в других местах, применяя древесину белого тополя, многими именуемого «oppio», а некоторыми «gattice», растущего в большинстве случаев по берегам рек или других вод, очень мягкое и чудесное для живописи, так как оно очень прочно, когда доски его скреплены мастикой. В Венеции же на досках не пишут, а если иной раз и пишут, то применяют лишь ель, изобилующую в этом городе благодаря реке Адидже, по которой ее сплавляют в огромнейшем количестве из немецкой земли, не говоря уже о том, что много получают ее и из Славонии. И потому в Венеции очень распространена живопись на холсте, как потому, что холст не раскалывается и его не точат черви, так и потому, что на нем можно писать картины любой величины, какую только захочешь, а также из-за возможности, как говорилось в другом месте, пересылать холсты куда пожелаешь без больших расходов и затруднений. Но, какой бы ни была тому причина, Якопо и Джентиле писали, как сказано выше, первые свои работы на полотне.

Затем Джентиле добавил уже самостоятельно к последней из названных историй, а именно к истории о Кресте, еще семь или восемь картин, на которых он изобразил чудо креста Христова, кусок древа которого хранится в названной скуоле как реликвия. Чудо же это совершилось так: когда по какой-то случайности названную реликвию Креста уронили с Понте делла Палья в канал, то из благоговения к древу креста Господня многие бросились в воду, дабы достать его, но по воле Божьей никто не оказался достойным прикоснуться к нему, за исключением настоятеля этой скуолы. Воспроизводя эту историю, Джентиле изобразил в перспективе на Канале Гранде много домов, Понте алла Палья, площадь Сан Марко и длинную процессию мужчин и женщин во главе с духовенством, а также многих бросившихся в воду, других же собирающихся броситься, многих наполовину под водой, остальных же в других прекраснейших положениях и позах, и, наконец, он изобразил там и названного настоятеля, достающего реликвию. В работе этой старание и тщательность Джентиле были поистине огромны, особенно если принимать во внимание бесчисленное множество фигур, многие портреты с натуры, уменьшение удаленных фигур и в особенности портреты почти всех людей, принадлежавших тогда к этой скуоле или сообществу, и, наконец, то, что там с исключительной наблюдательностью изображено возвращение названной реликвии на прежнее место. Все эти истории, написанные на вышеупомянутых полотнах, доставили Джентиле величайшую известность.

После того как Якопо окончательно отошел от работы, каждый из сыновей его порознь продолжал заниматься своим искусством. О Якопо же говорить больше не буду, ибо работы его по сравнению с работами сыновей ничего выдающегося собой уже не представляли, а так как вскоре после того, как сыновья отошли от него, он умер, я полагаю, что гораздо лучше будет подробнее сказать об одних только Джованни и Джентиле. Однако не умолчу о том, что, хотя братья эти отделились от него и стали жить каждый самостоятельно, тем не менее они относились друг к другу и каждый из них к отцу с таким уважением, что постоянно прославляли друг друга, принижая собственные заслуги и скромно стремясь таким образом превзойти друг друга своей добротой и учтивостью не меньше, чем своим превосходством в искусстве.

Первыми работами Джованни было несколько портретов с натуры, весьма понравившиеся, в особенности портрет дожа Лоредано, хотя некоторые и говорят, что это Джованни Мочениго, брат того Пьеро, который был дожем задолго до этого Лоредано. После этого Джованни написал на дереве очень большой образ в церкви Сан Джованни для алтаря св. Екатерины Сиенской, на котором он изобразил Богоматерь, сидящую с младенцем на руках, св. Доминика, св. Иеронима, св. Екатерину, св. Урсулу и двух других девственниц, у ног же Богоматери – трех очень красивых мальчиков, которые стоя поют по книге, а над ними он изобразил свод в прекраснейшем здании. Работа эта была самой лучшей из выполненных до того времени в Венеции. В церкви Сан Джоббе для алтаря этого святого он написал на дереве образ с хорошим рисунком и великолепнейшим колоритом, где он изобразил в середине сидящую на небольшом возвышении Богоматерь с младенцем на руках и обнаженных св. Иова и св. Себастьяна, а рядом – св. Доминика, св. Франциска, св. Иоанна и св. Августина, внизу же трех мальчиков, играющих с большой грацией на музыкальных инструментах, и картину эту хвалили как прекраснейшую вещь не только тогда, когда ее увидели впервые, но равным образом всегда и впоследствии. Под впечатлением этих произведений, заслуживших величайшую хвалу, некоторые дворяне начали рассуждать о том, что хорошо было бы при наличии столь редкостных мастеров украсить залу Большого совета такими же историями, на которых было бы изображено все великолепие их чудесного родного города, его торжества, его военные подвиги, походы и тому подобное, достойное быть представленным в живописи на память потомкам, с тем чтобы к пользе и наслаждению, получаемым от этих историй при чтении, добавлялось и удовольствие для глаза, а также в равной степени и для ума от лицезрения портретов стольких знаменитых синьоров, написанных опытнейшей рукой, и изображения доблестных деяний стольких благородных мужей, достойнейших вечной славы и вечной памяти.

И вот правителями было отдано распоряжение заказать работу эту Джованни и Джентиле, успехи которых множились с каждым днем, и предложить им приступить к ней как можно скорее. Однако следует знать, что Антонио Венециано, как говорилось в его жизнеописании, еще задолго до этого начал расписывать эту же залу и уже изобразил в ней историю больших размеров, как вдруг из зависти некоторых злокозненных людей он вынужден был уехать, не продолжая это достойнейшее начинание. Тогда Джентиле, то ли потому, что он владел лучшим способом и обладал большим опытом в живописи на холсте, чем в фреске, то ли по какой-либо другой причине, но с легкостью добился того, чтобы написать эту вещь не фреской, а на холсте. Итак, приступив к ней, он на первой истории изобразил папу, дарующего дожу большую свечу, чтобы ее в будущем носили в торжественных процессиях. На произведении этом Джентиле изобразил весь наружный вид собора Сан Марко и названного папу, стоящего в облачении со свитой из многочисленных прелатов, а также дожа, стоящего в сопровождении многих сенаторов. На второй картине он изобразил сначала как император Барбаросса милостиво принимает венецианских послов, а затем, как он, разгневанный, собирается на войну, на фоне прекраснейших перспектив и бесчисленного множества портретов с натуры, выполненных с отменнейшим изяществом при наличии огромного количества фигур. На следующей картине он написал папу, который воодушевляет дожа и венецианских синьоров к тому, чтобы они снарядили на общий счет тридцать галер и отправили их в бой против Фридриха Барбароссы. Папа этот в своем облачении на первосвященническом кресле, и рядом с ним дож, а ниже многочисленные сенаторы, и в этой картине Джентиле опять-таки изобразил, но по-другому площадь и фасад Сан Марко, а также море с таким множеством людей, что это прямо-таки чудо. Далее еще в одной картине можно видеть того же папу, стоящего в облачении и благословляющего дожа, который в доспехах и в сопровождении многих солдат отправляется, как видно, в поход. За дожем мы видим в длинной процессии бесчисленное множество дворян, и там же Дворец дожей и Сан Марко, изображенные в перспективе, и это одна из хороших работ Джентиле, хотя как будто бы на другой, где он изобразил морскую битву, выдумки больше, так как там сражаются бесчисленные галеры, и людей там невероятное количество, словом, так как он показал, что разбирается в морском бое не хуже, чем в живописи. И в самом деле, Джентиле изобразил в этой вещи большое число вовлеченных в битву галер, сражающихся солдат, суда, правильно уменьшающиеся в перспективе, прекрасный боевой строй, ярость, усилия, оборону, раненых солдат, воду, рассекаемую галерами, бушующие волны и все виды морского вооружения; и в самом деле, говорю я, такое разнообразие вещей могли создать только великий дух Джентиле, его искусность, изобретательность и вкус, ибо каждая вещь выполнена отлично сама по себе, а равным образом и вся композиция в целом. На другой истории он изобразил, как папа ласково встречает дожа, возвращающегося с желанной победой, и передает ему золотое кольцо для обручения с морем, совершавшегося и совершаемого ежегодно и ныне его преемниками в знак подлинной и вечной власти над ним, которой они по заслугам обладают. В этой же картине изображен с натуры Оттон, сын Фридриха Барбароссы, на коленях перед папой и позади дожа много солдат в доспехах, а за папой много кардиналов и придворных. На этой истории видны только кормы галер, а над адмиральской – золотая Победа восседает с короной на голове и со скипетром в руке.

Истории, расположенные по другим сторонам залы, были заказаны Джованни, брату Джентиле, но так как последовательность написанных им там картин зависела от того, что в значительной степени было уже сделано, но не завершено Виварино, следует кое-что сказать и о последнем. Итак, часть залы, которую не расписывал Джентиле, была поручена частично Джованни и частично названному Виварино, чтобы соревнование заставило всех работать как можно лучше. И Виварино, приступив к предназначенной ему части, написал рядом с последней историей Джентиле вышеназванного Отгона, который предлагал папе и венецианцам послать его для заключения мира между ними и Фридрихом – его отцом, и который, получив согласие, уезжает, отпущенный на слово. В этой первой истории помимо других вещей, достойных внимания, Виварино написал с прекрасной перспективой открытый храм с лестницами и многими людьми; и перед папой, который сидит в кресле, окруженный многочисленными сенаторами, стоит на коленях названный Оттон, приносящий клятву верности. Рядом с этой историей он изобразил Отгона, прибывшего к отцу, который радостно его встречает, а также прекраснейшую перспективу зданий; Барбаросса сидит в кресле, а сын его на коленях касается его руки, сопровождаемый многочисленными венецианскими дворянами, написанными с натуры так хорошо, что видно, как отменно подражал он природе. Бедняга Виварино доделал бы к великой для себя чести и то, что оставалось на его долю, но по воле Божьей, из-за переутомления и будучи слабого здоровья, он умер, не продвинувшись дальше. Однако даже и то, что он сделал, он не довел до совершенства, так что Джованни Беллини пришлось в некоторых местах его исправлять.

В то же самое время Джованни уже начал еще четыре истории, которые по порядку следуют за вышеназванными. На первой он написал названного папу в соборе Сан Марко, изобразив названную церковь точно такой, какой она была, разрешающего Фридриху Барбароссе поцеловать его туфлю; правда, по той или иной причине эта первая история Джованни была передана гораздо живее и без сравнения лучше превосходнейшим Тицианом. Между тем, продолжая порученные ему истории, Джованни на второй изобразил папу, служащего мессу в Сан Марко, и то, как он же затем с названным императором и дожем по сторонам представляет полное и вечное отпущение грехов посещающим названную церковь Сан Марко в определенное время и в особенности в день Вознесения Господня. Он изобразил там внутренность названной церкви и названного папу на ступенях, ведущих в хор, в облачении и в окружении многих кардиналов и дворян, образующих в своей совокупности эту сложную, богатую и прекрасную историю. На другой, под этой, мы видим папу в облачении, вручающего дожу зонт, после того как другой он передал императору и два оставил себе. На последней истории, написанной там Джованни, мы видим прибытие папы Александра с императором и дожем в Рим, где у ворот духовенство и римский народ подносят ему восемь разноцветных знамен и восемь серебряных труб, которые он передает дожу как знак отличия для него и его преемников. Здесь Джованни изобразил в перспективе в некотором отдалении Рим с большим количеством лошадей, бесчисленными пехотинцами и со множеством знамен и другими знаками ликования над замком св. Ангела. А так как эти работы Джованни, которые действительно были превосходны, всем бесконечно понравились, было отдано распоряжение поручить ему дописать в этой зале и все остальное, однако как раз в это время он, будучи уже старым, внезапно скончался.

До сих пор говорилось лишь об одной этой зале, дабы не прерывать рассказа о его историях; теперь же, возвращаясь несколько вспять, скажем, что сохранилось много и других работ, выполненных им собственноручно. Таков написанный на дереве алтарный образ, что находится ныне в Пезаро в церкви Сан Доменико, на главном алтаре; а в Венеции в церкви Сан Заккариа в капелле св. Иеронима на доске, расписанной с большой тщательностью, изображены Богоматерь со многими святыми и здание, нарисованное с большим знанием дела, и в том же городе в ризнице церкви братьев-миноритов, именуемой Ка Гранде, есть еще один образ, написанный на дереве и выполненный его же рукой, с прекрасным рисунком и в хорошей манере, и, наконец, еще один в монастыре монахов-камальдульцев Сан Микеле в Мурано, а в старой церкви Сан Франческо делла Винья, обители монахов-цокколантов, была картина с изображением усопшего Христа, столь прекрасная, что владельцы были вынуждены уступить ее, хотя и неохотно, Людовику XI, королю французскому, которому ее очень расхвалили и который настоятельно ее у них выпрашивал. Ее заменили другой, с подписью того же Джованни, однако не столь прекрасной и не так хорошо выполненной, как первая, и некоторые полагают, что эта последняя картина почти целиком написана рукой Джироламо Мочетто, ученика Джованни. Равным образом в братстве Сан Джироламо есть работа того же Беллини с малыми фигурами, весьма хвалеными, а в доме мессера Джорджо Корнаро – столь же прекрасная картина с изображением Христа, Клеофы и Луки. В вышеназванной зале, но уже не в то время он написал также историю, где венецианцы находят в монастыре Карита некоего неизвестного мне папу, бежавшего в Венецию и служившего там долгое время поваром у монахов этого монастыря; в этой истории много фигур, написанных с натуры, и много других очень красивых.

Вскоре после этого неким посланником были привезены в Турцию Великому Турке несколько портретов, которые так поразили и удивили этого императора, что, хотя у них по магометанскому закону живопись и запрещена, он тем не менее принял их весьма благосклонно, восхваляя до бесконечности мастерство исполнения и самого художника и, более того, потребовал, чтобы ему прислали мастера, их написавшего. И вот, принимая во внимание, что Джованни был в таком возрасте, когда неудобства переносить уже трудно, а кроме того, не желая лишиться в своем городе такого человека, который как раз в это время целиком был занят работой в вышеназванной зале Большого совета, сенат решил послать в Турцию Джентиле, его брата, полагая, что он может сделать то же, что и Джованни. И вот, снарядив Джентиле в дорогу, они благополучно отвезли его на своих галерах в Константинополь, где он, будучи представлен послом Синьории Магомету, был принят милостиво и, как некая новинка, весьма обласкан, тем более что он поднес этому государю прелестнейшую картину, от которой тот пришел в восхищение и не мог поверить, что смертный человек таит в себе нечто чуть ли не божественное, позволяющее ему столь живо передавать природу. Джентиле пробыл там недолгое время, как уже изобразил самого императора Магомета с натуры столь отменно, что это признали за чудо. Император этот, насмотревшись на многочисленные опыты в этом искусстве, спросил Джентиле, не лежит ли у него сердце написать самого себя. Джентиле ответил утвердительно, и не прошло много дней, как он написал в зеркало свой собственный портрет настолько похожим, что казался живым; и когда он отнес его государю, то удивил его этим так, что тот вообразил, будто ему помогает некий божественный дух, и если бы у турок, как уже говорилось, такого рода занятия не были запрещены законом, этот император не отпустил бы Джентиле никогда. Однако, то ли опасаясь сплетен, то ли по иной причине, но он вызвал его однажды к себе и прежде всего поблагодарил за оказанную ему любезность, а затем восхищенно начал восхвалять его как человека превосходнейшего и наконец заявил, что он может просить какой угодно милости и что она безусловно будет ему оказана. Джентиле, будучи человеком скромным и честным, не спросил ничего другого, кроме рекомендательного письма к яснейшему сенату и светлейшей Синьории Венеции, его родины; оно и было составлено настолько тепло, насколько только возможно, после чего он был отпущен с почетными подарками и в рыцарском звании. И среди других вещей, подаренных ему при отъезде этим государем, помимо многих привилегий ему была повешена на шею цепь, отделанная по-турецки, весившая столько, сколько весят двести пятьдесят золотых скуди, и находящаяся и поныне у его потомков в Венеции. Покинув Константинополь, Джентиле после благополучнейшего путешествия возвратился в Венецию, где был встречен с ликованием своим братом Джованни и почти всем городом, ибо всякий радовался почестям, оказанным Магометом его таланту. Когда он отправился засвидетельствовать почтение дожу и Синьории, он был принят весьма благосклонно и получил одобрение за то, что он, согласно их желанию, доставил такое удовлетворение названному императору; и, чтобы он убедился в том, насколько они считаются с письмами рекомендовавшего его государя, они назначили ему годовое содержание в двести скуди, которое выплачивалось ему в течение всей его жизни. После своего возвращения Джентиле создал немногое. В конце концов, приближаясь уже к восьмидесятилетнему возрасту и написав перечисленные выше картины и много других, он отошел к жизни иной и был с почестями погребен своим братом в церкви Джованни э Паоло в 1501 году.

Лишившись Джентиле, которого он всегда любил очень нежно, Джованни хотя и состарился, но продолжал работать кое над чем и этим коротал свой досуг. А так как он занялся писанием портретов с натуры, то он ввел в этом городе такой обычай, что всякий, кто имел какое-либо положение, заказывал свой портрет либо ему, либо кому-нибудь другому, и потому во всех домах Венеции много портретов, а во многих из них дворяне могут видеть своих отцов и дедов до четвертого поколения, в некоторых же самых благородных домах – и еще того дальше, – обычай, поистине всегда почитавшийся в высшей степени похвальным, особенно у древних. И кто не чувствует бесконечного удовольствия и удовлетворения, не говоря уже о почете и красоте, которыми они одаряют, при виде изображения своих предков, в особенности же если таковые заслужили себе славу и знаменитость управлением государствами, великими деяниями в военное и мирное время, ученостью или же иными примечательными и прославленными деяниями. И для какой же другой цели, как об этом говорилось в другом месте, выставляли древние изображения великих людей в общественных местах с почетными надписями, как не для того, чтобы к доблести и к славе воспламенить дух грядущих поколений? Так, Джованни написал для мессера Пьетро Бембо перед отъездом того к папе Льву X портрет одной его возлюбленной столь живо, что, подобно тому как Симон-сиенец заслужил себе прославление от первого флорентийского Петрарки, так и Джованни – от второго венецианского Петрарки в его стихах, как, например, в сонете:

О, образ мой небесный и столь чистый,

где в начале второго четырехстишия говорится:

Мне кажется, что создал мой Беллини…

и так далее.

И какой большей награды за свои труды могут пожелать наши художники, чем быть прославленными пером знаменитых поэтов? Подобно этому был прославлен и превосходнейший Тициан ученейшим мессером Джованни делла Каза в сонете, начинающемся так:

Я вижу, Тициан, как в новых формах…

и в другом:

Как белокурые, Амур, красивы косы…

А разве не тот же Беллини был упомянут славнейшим Ариосто в начале XXXIII песни «Неистового Роланда» наряду с лучшими живописцами своего времени?

Однако, возвращаясь к работам Джованни, а именно к главным, ибо я стал бы слишком пространным, если бы захотел упомянуть о всех картинах и портретах, рассеянных по дворянским домам в Венеции и других местностях этого государства, скажу только, что в Римини для синьора Сиджизмондо Малатесты на большой картине он написал Плач над Христом с двумя ангелочками, его поддерживающими, – вещь, находящуюся ныне в церкви Сан Франческо этого города. В числе других портретов он изобразил также Бартоломео да Ливиано, венецианского полководца.

Было у Джованни много учеников, так как всех он обучал с любовью; среди них лет шестьдесят тому назад Якопо из Монтаньяны сильно подражал его манере, насколько можно судить по его работам, которые мы видим в Падуе и в Венеции. Но больше всех подражал ему и делал ему честь Рондинелло из Равенны, который много помогал Джованни во всех его работах. В церкви Сан Доменико в Равенне он написал на дереве алтарный образ, а в соборе – другой, который в этой манере считается очень хорошим. Но все остальные его работы превзошла та, которую он написал для церкви Сан Джованни Баттиста в том же городе, в обители братьев-кармелитов, и на которой помимо Богоматери он изобразил великолепную голову св. Альберта, тамошнего монаха, да и вся фигура заслуживает большого одобрения.

Был у него также в обучении без особой, впрочем, для себя пользы, Бенедетто Кода из Феррары, живший в Римини, где он много писал и оставил после себя Бартоломео, своего сына, занимавшегося тем же. Говорят, что и Джорджоне из Кастельфранко приобщился началам искусства у Джованни, а также и многие другие и из Тревизо, и из Ломбардии, вспоминать о коих не приходится. Наконец, достигнув девяностолетнего возраста, Джованни, отягощенный старостью, ушел из этой жизни, оставив вечную память о своем имени в творениях, созданных им у себя на родине, в Венеции, и за ее пределами, и был с почестями погребен в той же церкви и в том же склепе, где он похоронил Джентиле, своего брата. Не было недостатка в Венеции в тех, кто стремился почтить смерть его сонетами и эпиграммами, подобно тому, как он сам при жизни почтил себя и свое отечество.

В то же время, когда жили эти Беллини, или незадолго до того много вещей написал в Венеции Джакомо Марцоне, выполнивший, между прочим, для капеллы Успения в церкви Санта Лена Богоматерь с пальмой, св. Бенедикта, св. Елену и св. Иоанна, но в старой манере и с фигурами, стоящими на носках, как это было принято у живописцев во времена Бартоломео из Бергамо.