• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

В те времена, когда Раффаэлло из Колле дель Борго Сан Сеполькро, ученик Джулио Романо, помогавший ему расписывать фресками в Риме зал Константина в папском дворце и в Мантуе покои палаццо дель Те, писал по возвращении в Борго образ в капелле св. Джилия и Аркания, где, подражая названному Джулио, а также Рафаэлю Урбинскому, он изобразил Воскресение Христово, заслужившее большое одобрение, и еще один образ с Успением для братьев-цокколантов не в самом Борго, и еще кое-какие вещи для братьев-сервитов в Читта ди Кастелло, в те времена, говорю я, когда Рафаэлло выполнял в Борго у себя на родине эти и другие работы, наживая себе богатство и славу, некий шестнадцатилетний юноша по имени Кристофано и по прозвищу Дочено, сын Гвидо Герарди, родом из почтенного семейства того же города, следуя с большой пользой природной склонности к живописи, рисовал и писал красками так превосходно и с такой грацией, что просто чудо. Так как упомянутому Раффаэлло довелось увидеть всяких прекрасно исполненных им животных, как, например, собак, волков, зайцев, а также всякого рода птиц и рыб, и так как он увидал в нем весьма занимательного собеседника, настолько веселого и забавного, что казался человеком не от мира сего и живущим вроде как по-философски, он очень рад был с ним подружиться и взять его в свою мастерскую на обучение.

Так Кристофано рисовал некоторое время под руководством Раффаэлло; когда же в Борго приехал Россо, он подружился и с ним и, получив его рисунки, начал тщательно их изучать, ибо они казались ему (поскольку он никаких других рисунков, помимо рисунков Раффаэлло, не видел) самыми что ни на есть прекрасными, какими они, впрочем, были и в самом деле. Однако занятия эти были им самим прерваны; в самом деле, когда Джованни де'Туррини из Борго, который был тогда флорентийским капитаном, отправился с отрядом солдат из Борго и из Читта ди Кастелло на защиту Флоренции, осажденной войсками императора и папы Климента, то в числе этих солдат был отправлен туда и Кристофано, которого подбили на это многочисленные его друзья. Правду надо сказать, что отправился он туда не столько как вояка, сколько с желанием по возможности изучить на досуге флорентийские произведения искусства; однако ему не повезло, так как его начальник Джованни получил для охраны не городской участок, а бастионы на горе за городом.

Вскоре после окончания военных действий начальником гарнизона города Флоренции был назначен синьор Алессандро Вителли из Читта ди Кастелло, и Кристофано, подчиняясь уговорам друзей и желанию увидеть живопись и скульптуру этого города, поступил солдатом в названный гарнизон. Когда он там служил, синьор Алессандро узнал от Баттисты делла Билиа, солдата и живописца из Читта ди Кастелло, что Кристофано занимается живописью, и, получив прекрасную картину, им написанную, он решил поручить ему вместе с названным Баттистой делла Билиа и еще одним Баттистой, также родом из Читта ди Кастелло, отделать живописью и сграффито сад и лоджию, начатые им в Читта ди Кастелло. Но во время строительства тот умер, а его место занял другой Баттиста, и работы по той или иной причине временно приостановились.

В это время из Рима во Флоренцию вернулся Джорджо Вазари, остановился в монастыре сервитов и, состоя при герцоге Алессандро в ожидании возвращения из Венгрии своего господина кардинала Ипполито, должен был приступить к нескольким фрескам с подвигами Цезаря в угловых покоях палаццо Медичи, свод которых расписал и отделал стуком Джованни да Удине. Кристофано, познакомившись с Джорджо Вазари еще в 1328 году, когда тот приезжал в Борго повидаться с Россо и весьма его обласкал, решил теперь воспользоваться случаем и заняться искусством серьезно, чтобы наверстать упущенное в прошлом. Он проработал с Джорджо в течение года, подавая надежды стать человеком дельным, а так как в беседах он обнаружил приятность и тонкость, Джорджо, которому он пришелся по вкусу, очень его полюбил. И вот когда вскоре после этого Вазари должен был по приказу герцога Алессандро отправиться в Читта ди Кастелло вместе с Антонио да Сангалло и Пьер Франческо из Витербо, которые, побывав во Флоренции для постройки замка, или, говоря точнее, цитадели, должны были на обратном пути заехать в Читта ди Кастелло для выполнения ремонтных работ в упоминавшемся саду Вителли, постройки которого угрожали падением, он взял с собой и Кристофано. А так как Вазари уже заготовил рисунки и разбивку фризов, предназначавшихся для отдельных помещений, а также истории для росписи одной из ванн и другие наброски для стен лоджий, то Кристофано и упоминавшийся выше Баттиста и должны были все это выполнить в совершенстве. Они сделали это хорошо и изящно, в особенности Кристофано, который не уступил бы и самому опытному и понаторевшему в искусстве мастеру, и еще важнее то, что, поупражнявшись в этой работе, он приобрел огромный опыт и умение как в рисунке, так и в живописи.

Позднее, в 1536 году, в Италию прибыл император Карл V, и во Флоренции, о чем уже неоднократно упоминалось, ему был устроен весьма пышный прием. Вазари же по приказу герцога Алессандро было поручено украсить Порта Сан Пьеро Гаттолини, торцовый фасад церкви Сан Феличе ин Пьяцца, выходящий на Виа Маджо, и фронтон, воздвигнутый над дверями Санта Мариа дель Фьоре, а помимо этого сделать из материи штандарт над замком высотой в пятнадцать и длиной в сорок локтей, на отделку золотом которого пошло пятьдесят тысяч золотых кусков. И вот флорентийские и другие живописцы, принимавшие участие в этом убранстве, сочли, что милости герцога Алессандро к этому самому Вазари чрезмерны, и решили осрамить его при выполнении порученной ему части этого убранства, а поручено ему было действительно дело большое и трудное. И они добились того, что ни один мастер отделочных работ, ни молодой, ни какой-либо другой из имеющихся в городе, ему ни в чем не помогали. Убедившись в этом, Вазари послал за Кристофано, за Раффаэлло из Колле и за Стефано Вельтрони из Монте Сансовино, своим родственником, и с их помощью и с помощью других живописцев из Ареццо и других местностей выполнил вышеназванные работы, в которых Кристофано показал себя так, что всех изумил, прославив и себя и Вазари, получившего за названные работы большое одобрение. Покончив с ними, Кристофано много дней еще оставался во Флоренции, где помогал тому же Вазари в убранстве по случаю бракосочетания герцога Алессандро во дворце мессера Оттавиано деи Медичи, где Кристофано между прочим изобразил герб герцогини Маргариты Австрийской с шарами в когтях очень красивого орла и с несколькими прекрасно выполненными путтами.

Некоторое время спустя, после того как был убит герцог Алессандро, в Борго распространилось воззвание, призывавшее разрешить въезд в город Пьеро Строцци, когда он оказался в Сестино, и несколько ссыльных солдат из Борго написали Кристофано письмо с просьбой помочь им в этом деле. Хотя Кристофано, получив это письмо, и отказал им в этой просьбе, однако, чтобы не вводить их в беду, он разорвал письмо, а не предъявил его, как того требовали законы и приказы Герардо Герарди, который был тогда комиссаром синьора герцога Козимо в Борго. Когда слухи рассеялись и дело было выяснено, многие граждане Борго, и в их числе Дочено, были объявлены мятежниками, а синьор Алессандро Вителли, которому было известно, как обстояло дело, и который мог бы заступиться, этого не сделал, чтобы вынудить Кристофано почти что насильно работать у него на строительстве в Читта ди Кастелло в саду, о котором речь шла выше. На службе этой он потратил много времени без выгоды и без пользы и в конце концов, отчаявшись, бежал с другими ссыльными на виллу Сан Джустино в полутора милях от Борго, которая входила во владения Церкви и была расположена совсем близко от флорентийской границы. И несмотря на то что он подвергался опасности, он для аббата Буфолини из Читта ди Кастелло, проживавшего там в собственном прекрасном и удобном доме, расписал в башне одну из комнат, украсив ее всякими путтами и фигурами с отличнейшими перспективными сокращениями снизу вверх, а также самыми красивыми и причудливыми, какие только можно вообразить, гротесками, гирляндами и масками. Закончив эту комнату, очень понравившуюся аббату, он отделал ему и другую: ему хотелось украсить ее орнаментом из стука, а так как у него не было мрамора, чтобы истолочь его для смеси, он отлично использовал для этой цели речные камешки с белыми прожилками; изготовленный из порошка состав схватывал крепко и прочно. Таким лепным орнаментом он обрамил несколько историй с подвигами римлян, написанных фреской так отменно, что просто чудо.

В это время Джорджо работал в трансепте камальдульского аббатства, который вверху расписывался им фресками и для которого внизу он писал на дереве два образа, желая обрамить их также фресками со множеством всяких историй. Ему желательно было иметь при себе и Кристофано столько же для своей пользы, сколько и для того, чтобы возвратить ему милость герцога. Однако вернуть его оказалось невозможным, несмотря на то, что мессер Оттавиано деи Медичи много хлопотал перед герцогом, настолько дурные сведения были им получены о поведении Кристофано. Итак, это дело Вазари не удалось, но, поскольку он любил Кристофано, он начал стараться вызволить его хотя бы из Сан Джустино, где он, как и другие ссыльные, подвергался величайшей опасности.

В 1539 году он получил заказ от монахов Монте Оливето написать в монастыре Сан Микеле ин Боско, что за Болоньей, на торцовой стене большой трапезной три образа на дереве маслом с тремя историями длиной в четыре локтя каждая, кругом же фреской – фриз высотой в три локтя с двадцатью мелкофигурными историями из Апокалипсиса и со всеми монастырями названной конгрегации, написанными с натуры, с отделкой гротесками, а вокруг каждого окна – четырнадцать локтей гирлянд с плодами, изображенными с натуры. И он тотчас же написал Кристофано, чтобы тот отправился из Сан Джустино в Болонью вместе со своим земляком Баттистой Кунджи из Борго, который также семь лет работал у Вазари. Оба приехали в Болонью раньше Джорджо, который все еще был в Камальдоли, где, закончив трансепт, рисовал на картоне Снятие со креста, которое было им написано позднее и там же и поставлено на главном алтаре. Они же начали накладывать грунт и замешивать краски для названных трех образов еще до приезда Джорджо, который дал поручение еврею Даттеро, имевшему банк в Болонье и состоявшему в дружественных отношениях с мессером Оттавиано деи Медичи, снабжать Кристофано и Баттисту по их потребностям. А так как Даттеро этот был человеком весьма обходительным и любезным, он оказывал им тысячи услуг и любезностей, и так как они часто прогуливались с ним совсем запросто по Болонье, а у Кристофано было большое бельмо на одном глазу, у Баттисты же вылупленные глаза, их обоих также принимали за евреев, каким в действительности был только Даттеро. И вот как-то утром сапожник понес Кристофано по поручению названного еврея пару новой обуви. Дойдя до монастыря, он обратился к Кристофано, который стоял у ворот и смотрел, как подают милостыню: «Мессер, не скажете ли вы, где живут два художника-еврея, которые здесь работают?» «Какие евреи и почему евреи? – спросил Кристофано. – Чего тебе от них нужно?» «Я должен передать, – ответил тот, – эту обувь тому из них, которого зовут Кристофано». «Я человек добропорядочный и христианин не хуже, чем ты». «Будьте кем хотите, – возразил сапожник, – я говорю так потому, что все вас принимают и считают за евреев, а меня в этом убеждают и ваши нездешние повадки». «Замолчи, – сказал Кристофано, – ты сам увидишь, какие христианские наши работы».

Возвратившись, однако, к самой работе, Вазари приехал в Болонью, и не прошло и месяца, как он, рисуя, а Кристофано и Баттиста набрасывая красками, закончили наброски всех трех образов, к сугубой славе Кристофано, проявившего себя в этом с наилучшей стороны. Покончив с набросками образов, они принялись за фриз, который хоть и был целиком поручен одному Кристофано, но выполнен был им вместе с приехавшим из Камальдоли в Болонью двоюродным братом Вазари Стефано Вельтрони, набросавшим красками образ со Снятием со креста. И вдвоем они выполнили работу эту так отменно, что вышла она у них чудесно.

Особенно хорошо получились у Кристофано гротески, так что лучшего и не увидишь; однако из-за некоторой незаконченности полного совершенства в них не было. Стефано же, наоборот, в некоторой степени не хватало тонкости и грации, а так как одним мазком он не умел расставить вещи по своим местам, то, будучи весьма прилежным, хотя это и стоило ему больших трудов, в конце концов придавал своим гротескам большую законченность и тонкость. Так они работали над этим фризом, соревнуясь друг с другом, и вложили в него столько стараний, что Кристофано научился у Стефано отделке, а Стефано у него научился большой смелости и мастеровитости. После этого они приступили к пышным гирляндам, обрамлявшим связками окна, причем Вазари закончил одну из них собственноручно, списывая с натуры живую зелень, а затем приказал Кристофано и Стефано подобным же образом закончить все остальное, поручив одну сторону окна одному, а другую – другому, обещав тому, кто лучше выполнит работу, пару красных чулок. Так началось их дружественное соревнование ради чести и пользы дела в изображении вещей от самых крупных до самых мелких, вроде зерен пшена или проса, пучков укропа и тому подобного, и гирлянды получились настолько прекрасными, что оба получили по паре красных чулок в награду от Вазари, которому пришлось порядочно потрудиться, чтобы уговорить Кристофано самостоятельно сделать часть рисунков для истории на будущем фризе, но тот на это так и не согласился, поэтому, пока Вазари делал их сам, написал на двух образах постройки с грацией и в хорошей манере и с таким совершенством, что и опытный мастер, даже имея перед глазами картоны, не сделал бы так, как сделал Кристофано; и поистине еще не было на свете живописца, который сам и без подготовительной работы сумел бы сделать то, что удавалось ему.

В то время, когда он закончил постройки на обоих образах, а Вазари заканчивал для названного фриза двадцать историй из Апокалипсиса, Кристофано на истории с изображением св. Георгия (голова которого – портрет папы Климента VII), совершающего трапезу с двенадцатью нищими, весьма естественно и живо написал весь накрытый стол.

После чего Вазари приступил к третьей истории, в то время как Стефано клал золото на обрамление первых двух, и устроили для этого подмостья на двух деревянных козлах. И в то время как Вазари с одного конца работал над тремя ангелами, явившимися в сиянии Аврааму в долине Мамврийской, Кристофано на другом конце писал какие-то постройки. Он всегда громоздил всякие скамейки, подставки, а то и перевернутые горшки и кастрюли, на которые взлезал, а так как был он человеком рассеянным, то и приключилось однажды, когда он хотел отойти, чтобы взглянуть на написанное, что он оступился, опрокинул скамейку, загремел с высоты шести локтей и расшибся так, что пришлось ему отворять кровь и по-настоящему его лечить, а то бы он, пожалуй, и умер. Еще хуже того стало ночью, когда размотались у него на руке, из которой спускали кровь, бинты (уж такой беспечный был он человек). Опасность была такова, что, если бы не заметил этого Стефано, который спал вместе с ним, отправился бы он на тот свет, к тому же в постель натекла целая лужа крови, а Стефано выбился из сил, когда приводил его в чувства. И вот Вазари, заботившийся о нем чрезвычайно, как о родном брате, приложил все старания, дабы поставить его на ноги, в чем, по правде говоря, он и нуждался, а выздоровел он только тогда, когда все работы были закончены.

Поэтому пришлось Кристофано воротиться в Сан Джустино, где он покончил с теми комнатами упоминавшегося аббата, которые еще были незаконченными, после чего он целиком написал образ в Читта ди Кастелло, который ранее был заказан его другу-приятелю Баттисте, а также фреской полутондо с тремя фигурами над боковыми дверями Сан Фьоридо. После этого Джорджо при посредстве мессера Пьетро Аретино был приглашен в Венецию, дабы придумать и устроить для дворян и синьоров сообщества Кальца убранство великолепнейшего и пышнейшего празднества и постановку комедии, сочиненной названным мессером Пьетро Аретино для названных синьоров. А так как одному со всей этой работой ему было не справиться, он вызвал вышеупомянутых Кристофано и Баттисту Кунджи, которые и прибыли в конце концов в Венецию, после того как морская буря занесла их в Скьявонию. Там они обнаружили, что Вазари не только приехал раньше их, но и все уже нарисовал, а им оставалось лишь приступить к живописи. Названные же синьоры сообщества Кальца приобрели на конце Канарейо большой недостроенный дом, в котором были только наружные стены да крыша; и в помещении длиной семьдесят локтей и шириной шестнадцать по указанию Джорджо были устроены два ряда деревянных ступеней, где должны были сидеть дамы, стены же с обеих сторон он разделил на четыре квадрата со сторонами в десять локтей каждый, с нишами между ними шириной в четыре локтя каждая, внутри которых были фигуры; а по обе стороны каждой ниши были две рельефные гермы высотой в десять локтей. Таким образом, с каждой стороны было по пять ниш и по десять герм, а во всем помещении всего десять ниш, двадцать герм и восемь квадратов для историй.

В первом из этих квадратов по правую руку возле сцены, как и все остальное, светотенью была изображена Венеция в виде прекраснейшей Адриатики, сидящей на скале в море с коралловой ветвью в руке, в окружении Нептуна, Фетиды, Протея, Нерея, Главка, Палемона и других морских божеств и нимф, подносящих драгоценности, золото и жемчуг и другие морские богатства; помимо этого, были там и амуры, стреляющие из лука, другие же, летающие по воздуху, сыпали цветами, а в остальном фон картины был весь заполнен красивейшими пальмами.

На второй картине были изображены реки Драва и Сава в виде обнаженных женщин с сосудами в руках. На третьей была изображена река По в виде дородного толстяка с семью сыновьями, изображающими семь рукавов реки, впадающих в море, каждый из которых можно принять за главный. На четвертой была изображена Брента с другими фриульскими реками. На другой стене, насупротив Адриатики, был остров Кандия с Зевсом, которого в окружении многочисленных нимф кормит коза. А рядом, то есть насупротив Дравы, была река Тальяменто и горы Кадоро, а под ними, насупротив По, озеро Бенако и река Минчо, впадающая в По. А возле них и насупротив Бренты были Адидже и Тесино, впадающие в море. Картины на правой стороне чередовались с изображением следующих добродетелей, стоявших в нишах: Щедрость, Согласие, Жалость, Мир и Набожность, а напротив, на другой стене, были Сила, Гражданское благоразумие, Справедливость, Победа над поверженной Войной и, наконец, Любовь.

А выше проходили карниз, архитрав и фриз с отверстиями и стеклянными шарами с кипяченой водой, за которыми стояли светильники, освещавшие все помещение.

Потолок же был разделен на четыре прямоугольника со сторонами в десять и восемь локтей и шириной, равной нишам, то есть в четыре локтя был фриз, обходивший кругом под карнизом, а против ниш, в середине каждого простенка, было по квадрату со стороной в три локтя, и всех этих квадратов было двадцать три, а над сценой был двойной квадрат, двадцать четвертый; в этих квадратах были изображены Оры, а именно: двенадцать ночных и двенадцать дневных часов.

На первой из больших десятилоктевых картин, той, что над сценой, было изображено Время, отсылающее Оры по их местам, а также бог ветров Эол, Юнона и Ирида. А на второй картине при входе в двери была Аврора на своей колеснице, влекомой несколькими петухами; уйдя из объятий Тифона, она рассыпает розы. На третьей была колесница Солнца, а на четвертой – колесница Ночи, влекомая совами; на голове у Ночи Луна, перед ней порхают нетопыри, а кругом потемки. Почти все в этих картинах написал Кристофано и показал себя столь отменно, что всех привел в восхищение и в особенности колесницей Ночи, где он написал маслом то, что, казалось, изобразить было невозможно. Подобным же образом и на картине с Адриатикой он изобразил морских чудовищ так красиво и разнообразно, что все видевшие были поражены, как это он мог с этим справиться. В общем, во всей этой работе он проявил себя сверх всякого вероятия стоящим и весьма опытным живописцем и в особенности в гротесках и листве.

Покончив с убранством для празднества, Вазари и Кристофано остались в Венеции еще на несколько месяцев, в течение которых они расписали великолепному мессеру Джованни Корнаро потолок, то есть плафон, одного из покоев девятью большими картинами маслом. Микеле Санмикели, веронский архитектор, просил Вазари еще задержаться в Венеции, и тот, быть может, и согласился бы остаться там еще на несколько лет, но Кристофано отговаривал его от этого, твердя беспрерывно, что оставаться в Венеции не стоит, ибо там в рисунке не смыслят и местные живописцы им не пользуются, к тому же по вине живописцев там искусством вообще не умеют как следует заниматься, и что лучше воротиться в Рим, истинную школу благородных искусств, где талант ценится значительно выше, чем в Венеции. А так как, независимо от уговоров Кристофано, Вазари и самому не очень хотелось там оставаться, они уехали оттуда вместе.

Но так как Кристофано в Флорентийском государстве все еще считался мятежником и не мог последовать за Вазари, он вернулся в Сан Джустино, где пробыл недолго, непрерывно что-то делая для упоминавшегося аббата, пока не отправился в Перуджу, когда, впервые после войны с перуджинцами, туда прибыл папа Павел III. Там в убранстве по случаю прибытия его святейшества он проявил себя в разных вещах отменно и в особенности в украшении так называемых ворот брата Риньери, где Кристофано изобразил по желанию монсеньора делла Барба, в то время тамошнего губернатора, двух больших Зевсов, одного гневного, а другого умиротворенного. Фигуры прекраснейшие; с другой же стороны он изобразил Атласа с земным шаром на спине, среди двух женщин: у одной в руке меч, у другой же весы. И работы эти, а также и многие другие, выполненные Кристофано для этих празднеств, были причиной тому, что, когда тот же папа начал строить в Перудже цитадель, мессер Тиберио Криспо, тогдашний губернатор и начальник крепости, пожелал, чтобы в росписях многочисленных помещений, кроме уже там работавшего живописца Латтанцио из Марко, принимал участие и Кристофано. После чего Кристофано не только помогал названному Латтанцио, но почти все лучшее в помещениях крепости расписал собственноручно, а работали там также Раффаэлло из Колле и Адоне Дони из Ассизи, живописец весьма опытный и стоящий, сделавший много и у себя на родине, и в других местностях. Работал там и кортонский живописец Томмазо дель Папачелло. Однако лучшим и заслуживающим наибольших похвал был среди них Кристофано, потому, заслужив себе, благодаря Латтанцио, благорасположение названного Криспо, он после этого постоянно получал от него много заказов.

Между тем, когда названный Криспо построил новую церковку в Перудже, названную Санта Мариа дель Пополо, ту, что не доходя до рынка, и когда Латтанцио начал там писать на дереве маслом образ, Кристофано расписал собственноручно всю верхнюю часть, поистине прекрасную и достойную большой похвалы. Но после того как Латтанцио из живописца стал в Перудже начальником стражи, Кристофано воротился в Сан Джустино и в продолжение многих месяцев продолжал там работать для упоминавшегося синьора аббата Буфолини.

Когда же наступил 1543 год и Джорджо получил заказ от светлейшего кардинала Фарнезе на картину маслом на дереве для Большой канцелярии и еще на одну от Галеотто да Джироне для церкви Сант Агостино, он послал за Кристофано, который приехал весьма охотно, так как ему хотелось посмотреть Рим. Он провел там много месяцев, почти что ничего не делая, а только бродя да глазея. Тем не менее он приобрел там столько, что, возвратясь в Сан Джустино, он по собственной прихоти в одной из зал написал несколько фигур таких прекрасных, словно он работал над ними лет двадцать.

А в 1545 году Вазари пришлось отправиться в Неаполь расписывать трапезную для монахов Монте Оливето, и работа эта была гораздо больше той, что была в Сан Микеле ин Боско в Болонье. Он послал за Кристофано и названными выше Раффаэлло даль Колле и Стефано, своими друзьями и помощниками, и все они явились в назначенный срок в Неаполь, за исключением Кристофано, который не приехал, так как заболел. Вазари, однако, продолжал его торопить, и он по пути в Неаполь доехал до Рима, где его задержал брат его Боргоньоне, тоже ссыльный, который хотел взять его с собой во Францию на службу к полковнику Джованни да Туррино; так Кристофано и потерял ту работу. Но когда Вазари в 1546 году возвратился из Неаполя в Рим, чтобы написать двадцать четыре картины, посланные затем в Неаполь, где они были помещены в ризницу Сан Джованни Карбонаро, на которых он написал с фигурами в локоть и выше истории из Ветхого Завета и из жития св. Иоанна Крестителя, а также и для того, чтобы расписать створки органа этого кафедрального собора высотою в шесть локтей, он воспользовался услугами Кристофано, который оказал ему огромнейшую помощь, выполнив фигуры и пейзаж в этих работах превосходнейшим образом. Джорджо намеревался воспользоваться его помощью и в зале Канцелярии, расписанной по его картонам для кардинала Фарнезе, когда все было закончено в сто дней, но не смог этого сделать, так как Кристофано заболел и, как только начал поправляться, воротился в Сан Джустино. Вазари же закончил залу без него, с помощью Раффаэлло даль Колле, болонца Джан Баттисты Баньякавалло, испанцев Ровиале и Биццерры и многих других друзей своих и учеников.

Когда же Джорджо возвратился из Рима во Флоренцию, откуда он собирался направиться в Римини, дабы в церкви монахов Монте Оливето по заказу аббата Джан Маттео Фаэттани расписать фреской одну из капелл и там же написать образ, он заехал в Сан Джустино, чтобы захватить с собой Кристофано. Но аббат Буфолини, которому он расписывал еще одну залу, не захотел его отпустить и пообещал Джорджо, что в скором времени он сам отошлет его в Романью. Однако, несмотря на обещания подобного рода, он задержал его настолько, что, когда Кристофано приехал, он нашел, что Вазари не только выполнил заказ названного аббата, но написал уже и образ для главного алтаря церкви Сан Франческо в Римини по заказу мессера Никколо Маркезелли, а в Равенне, в церкви Класси камальдульских монахов, еще один образ по заказу отца дон Ромуальдо из Вероны, аббата этого монастыря. А незадолго до этого, как раз в 1550 году, Джорджо написал в Ареццо в аббатстве черных монахов Санта Фьоре, а именно в трапезной, историю бракосочетания Эсфири, и во Флоренции, в капелле Мартелли церкви Сан Лоренцо, образ св. Сигизмунда; когда же папой был избран Юлий III, он был вызван в Рим на службу его святейшества. Он был уже уверен в том, что там при посредстве кардинала Фарнезе, который как раз в это время отправлялся во Флоренцию, ему удастся вернуть Кристофано на родину и возвратить ему милость герцога Козимо; однако это оказалось невозможным, и пришлось бедному Кристофано оставаться в прежнем положении до самого 1554 года, когда Вазари был приглашен на службу герцога Козимо и ему представился случай освободить Кристофано.

Епископ Риказоли начал расписывать светотенью три стены своего палаццо, что возле Понте алла Каррайя, ибо знал, что угодит этим его превосходительству, тогда и мессер Сфорца Альмени, кравчий и первый и любимый камергер герцога, решил, соревнуясь с епископом, также расписать светотенью свой дом на Виз де Серви. Но так как во Флоренции он не нашел живописцев себе по вкусу, он написал Джорджо Вазари, который тогда еще не приехал во Флоренцию, чтобы тот подумал о композиции и прислал ему рисунки того, что, по его мнению, следовало изобразить на фасаде его дома. И Джорджо, который был его ближайшим другом, а познакомились они, когда оба были при дворе герцога Алессандро, продумал все в соответствии с размерами фасада и послал ему набросок отменнейшей композиции, где прямо-таки сверху донизу все было покрыто разнообразным орнаментом, связывавшим и украшавшим окна, а простенки между ними были заполнены богатыми историями; коротко говоря, я утверждаю, что в набросок этот была включена вся человеческая жизнь от рождения до смерти. Вазари отослал его мессеру Сфорца, которому он весьма понравился, равно как и герцогу; и чтобы осуществлен он был в совершенстве, они решили не приступать к его выполнению, пока сам Вазари не приедет во Флоренцию. И когда Вазари в конце концов приехал и был принят его светлейшим превосходительством и названным мессером Сфорца весьма благосклонно, он начал размышлять, кто бы мог расписать упомянутый фасад, и, дабы не упустить случая, Джорджо заявил мессеру Сфорца, что никто не выполнит этой работы лучше, чем Кристофано, и что ни здесь, ни в работах, порученных ему во дворце, он без его помощи обойтись не может. Мессер Сфорца доложил об этом герцогу, и когда навели повсюду справки, оказалось, что грехи Кристофано уж не так тяжелы, как их расписывали, и бедняга получил наконец от его превосходительства отпущение. Известие об этом Вазари получил в Ареццо, куда он заехал повидать родных и друзей, и он тотчас же послал нарочного за Кристофано, который ничего об этом не знал и, получив эту новость, чуть не лишился чувств. Полный радости, он заявил, что никто никогда не любил его больше Вазари, и на следующее же утро он отправился из Читта ди Кастелло в Борго; там, представив справку о своем помиловании в комиссариат, он явился в отцовский дом, поразив мать и брата, который был возвращен из ссылки еще раньше. Он провел там два дня и отправился затем в Ареццо, где был встречен Джорджо с большей радостью, чем если бы был его родным братом, и, убедившись в том, как тот его любит, он решил провести с ним остаток жизни.

Из Ареццо оба отправились во Флоренцию, где Кристофано тут же отправился облобызать руку герцога, который принял его благосклонно и был поражен, что вместо страшного разбойника увидел перед собой самого добродушного на всем свете человека. Подобным же образом был он весьма обласкан и мессером Сфорца, которому он очень понравился, после чего Кристофано приступил к упоминавшемуся фасаду. А так как во дворце работать еще было нельзя, Джорджо по его просьбе помогал ему сделать для фасада наброски нескольких историй, иногда же рисовал по известке некоторые из находящихся там фигур. Однако, хотя там ко многому Вазари и прикоснулся, весь фасад тем не менее и большая часть фигур и все украшения, гирлянды и большие овалы выполнены рукой Кристофано, который поистине, как можно там увидеть, так умел обращаться с красками во фресковой живописи, что превзошел самого Вазари, как тот в этом и признается. И если бы Кристофано еще смолоду упорно занимался искусством (а не рисовал только тогда, когда ему приходилось браться за работу) и относился к искусству более горячо, не было бы ему равных; ибо очевидно, что только благодаря опыту, вкусу и памяти он в своих работах без особого труда обгонял тех, у кого, по правде говоря, знаний было больше, чем у него. И поверить нельзя, как ловко и быстро выполнял он свои работы, и когда он садился за работу, то в каком бы он ни был настроении, он ею увлекался так, что оторвать его было уже невозможно, почему всякий и мог ожидать от него самых больших достижений. А помимо этого, он во время работы был таким приятным собеседником и шутником, что Вазари иной раз работал рядом с ним с утра и до вечера, ни разу не испытав от него ни малейшего раздражения. Названный фасад Кристофано закончил всего за несколько месяцев, хотя иногда не работал над ним неделями, уезжая в Борго повидать своих и весело провести время.

Не сочту за труд рассказать об отдельных частях и фигурах этой работы, ибо жизнь ее может оказаться недолговечной, поскольку открыта она и ветру и непогоде: ведь едва успели ее закончить, как уже сильно ее повредил ужасающий ливень и весьма крупный град, и в нескольких местах стена уже облупилась. Фасад этот делится, стало быть, на три части: если начать снизу, то первая из них внизу, там, где входная дверь с двумя окнами, вторая от этих подоконников до подоконников второго ряда окон и третья от названных двух рядов окон и до карниза крыши; а помимо этого, в каждом этаже там по шесть окон с семью простенками, и в соответствии с этим и была разделена вся работа от карниза крыши до самой земли. Возле же карниза крыши в перспективе изображен большой карниз с консолями, выступающими над фризом с путтами, числом шесть, стоящими по всей ширине фасада на шелыгах всех оконных арок, неся на плечах прекраснейшие гирлянды из плодов, зелени и цветов, протянутые от одного к другому; цветы и плоды эти различны, меняясь постепенно, в соответствии с временами года и возрастами нашей жизни, там изображенными. Подобным же образом и в свисающих частях гирлянд изображены маленькие путты в различных положениях. Покончив с этим, на фризе в семи простенках верхних окон написали семь планет с семью знаками зодиака над ними, венчающими их и украшающими. Под подоконником этих окон на парапете изображены Добродетели, поддерживающие по две семь больших овалов, истории в которых показывают в отдельности семь возрастов человека. При каждом возрасте по две Добродетели, ему соответствующие, всего же под овалами в простенках нижних окон три богословских и три нравственных Добродетели, а еще ниже, на фризе, что над дверью и коленопреклоненными окнами, семь свободных искусств, каждое из которых на одной прямой линии с овалом, где изображены возрасты с подходящими для них Добродетелями; рядом же на той же прямой линии находятся нравственные Добродетели, планеты, знаки зодиака и все к ним относящееся. А между коленопреклоненными окнами Жизнь действенная и Жизнь созерцательная со статуями и историями, изображающими все вплоть до самой смерти, ада и страшного суда. Не упуская же ничего, следует сказать, что Кристофано написал почти самостоятельно весь карниз, гирлянды, путтов, а также и семь знаков зодиака.

Начав, стало быть, с одного края, написал он прежде всего Луну в виде Дианы, сходной с Прозерпиной, с полным подолом цветов, с полумесяцем во лбу и знаком Рака, изображенным выше. Ниже, в овале, относящемся к Детству, при рождении человека присутствуют кормилица, кормящая младенцев, и возлежащие на ложах роженицы, которых Кристофано изобразил с большой грацией. Овал этот поддерживает Воля в виде красивой и изящной полуобнаженной девушки, на которую опирается Любовь, также кормящая младенца, под овалом же на парапете Грамматика обучает детей чтению. Далее, если начать сначала, следует Меркурий с кадуцеем и своим знаком, в овале же у него Отрочество с несколькими детьми, одни из которых идут в школу, другие же играют, и этот овал поддерживает Истина в виде чистой и невинной нагой девушки, с одной стороны которой Ложь со всякими спутниками и с очень красивым лицом, но с глубоко впавшими глазами, а под овалом, около окон, Вера, которая правой рукой крестит младенца в купели с водой, в левой же держит крест; а еще ниже Логика, изображенная на парапете с змеей и под покрывалом. Далее следует Солнце, изображенное в виде Аполлона с лирой в руках и со своим знаком, помещенным выше. В овале же – Юность в виде двух юношей, которые шествуют рядом, причем один с оливковой ветвью поднимается на гору, освещенную солнцем, другой же остановился на полпути полюбоваться красотами обнаженной до пояса фигуры Хитрости, не замечая, что под гладкой и красивой маской лицо отвратительнейшее и что она своей лестью уже завлекла его в пропасть. Поддерживает этот овал Лень в виде сонного голого толстяка, похожего на Силена, и Прилежание в виде сильного неутомимого крестьянина, рядом с которым лежат орудия для обработки земли, и их поддерживает та часть обрамления, что проходит между окнами, где и Надежда с якорем у ног; а внизу на парапете – Музыка среди различных музыкальных инструментов.

Дальше по порядку следует Венера, обнимающая и целующая Амура, над которой также изображен ее знак. В овале под ней Молодость изображена молодым человеком, сидящим с книгами, измерительными приборами и разными вещами, имеющими отношение к рисованию, а кроме того, там карты и земные и звездные глобусы. За ним изображена лоджия, где молодые люди, танцуя, играя и распевая, весело проводят время, другие же молодые люди пируют. С одной стороны этот овал поддерживается Самопознанием, изображенным глядящимся в зеркало в окружении циркулей, квадрантов, армиллярных сфер и книг; с другой же стороны – Хитростью, отвратительнейшей старухой, тощей и беззубой, которая, прикрываясь красивой и гладкой маской, издевается над Самопознанием. Под этим овалом – Умеренность с кожаной уздечкой в руке, еще ниже на парапете в ряд с другими искусствами и Риторика. Далее за ними следует Марс, в доспехах, среди многочисленных трофеев, с знаком Льва над ним. А ниже, в его овале, Зрелость в виде человека средних лет между Памятью и Волей, подносящими ему золотой сосуд с двумя крыльями и указывающими ему на путь спасения, ведущий в гору; овал этот поддерживает Невинность в виде юноши с ягненком и Веселье, которое, радуясь и улыбаясь, показывает свою истинную природу. Под овалом между окнами изображено Благоразумие, которое прихорашивается перед зеркалом, а ниже на парапете Философия. Далее следует Зевс с молнией и со своим орлом, а над ним его знак. В овале – Старость в виде старца, коленопреклоненного, в облачении священника перед алтарем, на который он ставит золотой сосуд с двумя крыльями, и овал этот поддерживают Жалость, прикрывающая раздетых детей, и Благочестие в священническом облачении. Ниже вооруженная Сила, поставившая гордым движением ногу на разбитую колонну и вкладывающая некие шары в львиную пасть, а ниже на парапете у нее Астрология. Последняя из семи планет – Сатурн, изображенный в виде весьма грустного старца, пожирающего собственных детей, и большой змеи, кусающей себе хвост; над Сатурном же знак Козерога. А в овале Дряхлость в виде Зевса, принимающего на небесах дряхлого обнаженного старца, который стоит перед ним на коленях, а Счастье и Бессмертие на него взирают, разбрасывая его одежды на землю. Этот овал поддерживает Блаженство, которое снизу в обрамлении поддерживает сидящая Справедливость со скипетром в руках и аистом на плече, кругом же гербы и зерцало, а ниже на парапете Геометрия.

В последней же нижней части, что на уровне коленопреклоненных окон и двери, в нише изображена в виде Лии деятельная Жизнь, с другой же стороны на соответственном месте – Трудолюбие с рогом изобилия и двумя стрекалами в руках. А на истории возле двери много архитекторов, плотников и каменщиков стоят перед воротами Космополиса, города, выстроенного синьором герцогом Козимо на острове Эльбе, там же изображение гавани Порто Ферраи. Между этой историей и фризом со Свободными искусствами изображено Тразименское озеро, из вод которого выходят нимфы с линями, плотвой, щуками и угрями, рядом с этим озером показана Перуджа в виде обнаженной женщины с собакой на поводке, которую она показывает соответственно изображенной с другой стороны Флоренции, с рекой Арно возле нее, ее обнимающей и приветствующей; а пониже, на другой истории, – Жизнь созерцательная с многочисленными философами и астрономами, наблюдающими небо и составляющими гороскоп герцога, рядом же в нише, соответствующей той, где Лия, – ее сестра Рахиль, дочь Лабана, изображающая Жизнь созерцательную. Последняя история, расположенная также между двумя нишами и завершающая всю композицию, показывает Смерть, преследующую людей всякого рода, верхом на тощей лошади, с косой в руке и в сопровождении Войны, Чумы и Голода. В одной из ниш – бог Плутон, а под ним – адский пес Цербер, в другой же большая фигура, встающая из гроба в день Страшного суда.

Помимо всего этого, над фронтонами коленопреклоненных окон Кристофано написал несколько обнаженных фигур, несущих эмблемы его превосходительства, а над дверью изобразил герцогский герб, шесть шаров которого поддерживают голые путты, сплетающиеся и летающие по воздуху. А в заключение тот же Кристофано изобразил под всеми этими историями на цоколе герб Сфорца, а именно несколько обелисков или же трехгранных пирамид, стоящих на трех шарах с окружающим их девизом «immobilis».

Когда работа эта была закончена, она получила величайшее одобрение и его превосходительства, и самого мессера Сфорца, который, будучи человеком весьма обходительным и щедрым, пожелал вознаградить труды и таланты Кристофано каким-либо ценным подарком, но тот отказался от этого, удовлетворившись благодарностью сего синьора, который всегда благоволил ему так, что и выразить трудно. Во время выполнения работы этой Вазари, поступая как и раньше, держал при себе Кристофано в доме синьора Бернардетто деи Медичи, для которого, как для большого любителя живописи, Кристофано написал в углу сада две истории светотенью, изобразив на одной из них Похищение Прозерпины, на другой Вертумна и Помону, богов сельского хозяйства, а помимо этого, Кристофано выполнил там же украшения с гермами и путтами столь разнообразными и прекрасными, что лучше не увидишь.

Между тем, получив распоряжение приступить к росписям в самом дворце, он первым делом принялся за одну из зал в новых помещениях, шириной в двадцать локтей, высотой же не более девяти, как ее построил Тассо; Вазари же поднял ее хитроумно еще на три локтя, доведя высоту до двенадцати локтей, не трогая крыши, которая наполовину была шатровой. А так как до начала росписей там нужно было и в этом помещении, и в других перестроить потолки и произвести другие работы, берущие немало времени, Вазари отправился на два месяца вместе с Кристофано в Ареццо. Однако отдохнуть ему там не удалось, так как ему пришлось тогда же отправиться в Кортону, где для сообщества Иисуса он расписал фреской свод и стены вместе с Кристофано, показавшим себя с лучшей стороны, особенно в двенадцати разных жертвоприношениях из Ветхого Завета в люнетах между распалубками сводов. Точнее же говоря, почти всю работу эту выполнил собственноручно Кристофано, поскольку Вазари сделал лишь несколько набросков, кое-что прорисовал по известке и кое-где по мере надобности прошелся кистью.

Покончив с этой работой, которая и в самом деле была большой, похвальной и отлично выполненной в рассуждении огромного разнообразия вещей, в нее включенных, оба они в январе месяце 1553 года вернулись во Флоренцию, где приступили к росписи залы Стихий. И в то время как Вазари расписывал потолок, Кристофано выполнял герцогские эмблемы, которые по отвесу связывали друг с другом фризы на потолочных балках, а именно головы козерогов и черепах с парусом. Но где он показал себя чудесным, так это в гирляндах с плодами, украшавших балки снизу: они так прекрасны, что ничего написанного лучше и более естественного увидеть невозможно, особенно и потому, что перемежаются они масками, причудливее и разнообразнее которых не увидишь и во рту которых ленты, связывающие друг с другом эти гирлянды; так что можно сказать, что Кристофано превосходил любого другого в работах подобного рода, которые сделались его главной и особой специальностью. Покончив с этим, он отлично написал на той стене, где Рождение Венеры (здесь, однако, по картонам Вазари), несколько крупных фигур, а в пейзаже много мелких фигурок, и подобным же образом на стене, где Амуры в виде маленьких детей готовят стрелы Купидону, он изобразил трех Циклопов, кующих молнии для Зевса. А над шестью дверями он написал фреской шесть больших овалов в обрамлении светотенью, а внутри них истории под бронзу, получившиеся прекрасно, и в той же зале между окон написал таких же прекрасных Меркурия и Плутона.

Работая же в соседней зале богини Опы, он написал на потолке фреской четыре времени года, где помимо фигур изобразил несколько дивных по красоте и разнообразию гирлянд: так, у Весны они были усыпаны тысячами различных цветов, у Лета с многочисленными плодами и злаками, у Осени с виноградными листьями и гроздьями, у Зимы с луковицами, редькой, репой, морковью, пастернаком и сухими листьями, а помимо этого, он написал маслом на средней картине четырех львов, впряженных в колесницу Опы, таких прекрасных, что лучше не сделаешь, и, надо сказать правду, в изображении животных равных ему не было. Далее в зале Цереры, что рядом с предыдущей, он написал по углам несколько гирлянд и путтов поистине прекрасных, а на средней картине, там, где Вазари изобразил Цереру в поисках Прозерпины на колеснице, влекомой двумя змеями, и с горящим факелом в руке, Кристофано многое закончил собственноручно, поскольку Вазари в те поры занемог, оставив эту и другие работы незавершенными.

Когда же дело дошло до террасы, что за залой Зевса и возле залы Опы, то было приказано изобразить в ней все, что касается Юноны. И вот после того, как были закончены все лепные украшения с богатейшей резьбой и разнообразными фигурными композициями по картонам Вазари, Вазари поручил Кристофано выполнение всей работы фреской самостоятельно, высказав свое пожелание, поскольку все это должно было рассматриваться вблизи и фигуры были не больше локтя, чтобы тот изобразил там что-либо прекрасное в той области, в которой понаторел особенно. И Кристофано написал тогда на своде в овале Свадьбу Юноны на небесах, и с одной стороны в обрамлении Гебу, богиню юности, с другой же стороны Ириду, указывающую на радугу на небе. На том же своде он написал еще три картины, две насупротив друг друга и, одну больших размеров прямо под овалом со Свадьбой, где Юнона восседает на колеснице, влекомой павлинами. А на одной из тех двух, между которыми находится эта, изображена богиня Власти, а на другой – Изобилие с рогом изобилия у ног.

Ниже на стене, над входными дверями, на двух картинах изображены еще две истории, относящиеся к Юноне: превращение Ио, дочери реки Инако, в корову и Калисто – в Медведицу. За время выполнения этой работы его превосходительство очень полюбил Кристофано, видя, как прилежно и старательно он работает: Кристофано являлся ежедневно чуть свет и работал с таким усердием и с таким увлечением, что часто, уходя на работу, одевался кое-как, и порой, вернее, постоянно, случалось так, что в спешке надевал он непарную обувь (а держал он ее под кроватью), разного фасона, и еще чаще накидывал плащ наизнанку, капюшоном вовнутрь.

И вот однажды, когда явился он в свое время на работу, а синьор герцог и синьора герцогиня, отъезжавшие на охоту, были уже там, поджидая дам и свиту, и рассматривали работу Кристофано, они заметили, что он, по обыкновению своему, надел плащ наизнанку, капюшоном вовнутрь. Оба они рассмеялись, и герцог спросил Кристофано: «Что это значит, что ты всегда носишь плащ наизнанку?» «Синьор, – ответил Кристофано, – не знаю, почему так получается, но хочется мне как-нибудь найти такой покрой плаща, чтобы у него не было бы ни лица, ни изнанки, а чтобы он был с обеих сторон одинаков, иначе у меня ничего не получается: ведь я одеваюсь и выхожу из дома по утрам, чаще всегда затемно, а кроме того, у меня поврежден один глаз, так что я ничего им не вижу. Но лучше бы ваше превосходительство смотрело на то, как я пишу, а не на то, как я одеваюсь». Герцог ничего не ответил, но не прошло и многих дней, как он заказал ему плащ из тончайшего сукна, и чтобы его скроили и сшили так, чтобы незаметно было, где лицо и где изнанка: чтобы воротник был обшит позументом изнутри так же, как и снаружи, и чтобы также с обеих сторон была вся отделка. И когда плащ был готов, он послал его Кристофано со стремянным, наказав, чтобы тот передал ему плащ от его лица. Итак, получив в одно прекрасное утро плащ, Кристофано примерил его без дальнейших разговоров и заявил стремянному: «Герцог толк в этом знает, скажи ему, что плащ сидит хорошо».

А так как Кристофано одевался небрежно и терпеть не мог одеваться в новое платье или носить что-нибудь узкое и тесное, Вазари, который знал его привычки, примечал, когда тот нуждался в какой-нибудь одежде, заказывал ее тайком от него и как-нибудь рано утром приказывал положить ее к нему в комнату, а старую оттуда унести. Кристофано начинал одеваться в то, что было под рукой, и что же это была за потеха невероятная стоять и слушать, как он в ярости натягивал новое платье. «Вы только посмотрите, – приговаривал он, – ну разве это не убийцы? Не дают жить как хочется на этом свете. Черт, что ли, советует этим врагам всяческого удобства эдак изощряться?»

И вот в одно утро, когда Кристофано надел пару белых чулок, живописец Доменико Бенчи, также работавший во дворце с Вазари, уговорил его вместе с молодыми людьми пойти к Мадонне дель Импрунета. Там они весь день гуляли, танцевали и веселились и вернулись домой вечером после ужина. Кристофано же, который совсем уморился, отправился домой спать, но когда он начал стаскивать чулки, то, поскольку они были новые, а он вспотевши, ему удалось стянуть только один. Когда же Вазари зашел к нему посмотреть на него, как он себя чувствует, он нашел его спящим, и одна нога была в чулке, а другая голая, и вот один из слуг схватил его за ногу, а другой начал стягивать чулок, и чулок в конце концов они с него стащили, он же проклинал и платья, и Джорджо, и всех, кто выдумал моды, которые заковывают людей, как рабов, в цепи. И мало того: он кричал, чтобы его отпустили ради Господа Бога, что он немедленно уедет в Сан Джустино, где ему давали жить, как ему хочется, и где он в таком рабстве не был, успокоить его было дело нелегкое.

Говорить много он не любил, и ему нравилось, когда и другие выражались кратко; ему хотелось бы, чтобы и собственные имена людей были самыми короткими, как, например, у одного из слуг мессера Сфорца, которого звали М. «Вот это красивое имя, – говорил Кристофано, – не то что Джован Франческо или Джованн'Антонио, – над ними целый час промучаешься, пока не выговоришь!» А так как от природы был он шутником и все это говорил на своем языке, каким говорят в Борго, он мог рассмешить кого угодно, даже плачущего. Он любил в праздничные дни ходить туда, где торговали житиями святых и печатными картинками, проводил там целые дни, одну покупал, другие разглядывал и часто забывал их там, куда случайно облокотился. Верхом он не ездил никогда, разве только в силу необходимости, несмотря на то, что происходил из семейства благородного и весьма богатого. В конце концов, когда умер его брат Боргоньоне и ему нужно было ехать в Борго, Вазари, который скопил за него много заработанных им денег, которые хранил у себя, сказал: «У меня столько ваших денег, хорошо бы вам захватить их с собой и употребить на ваши нужды». На это Кристофано ответил: «Не нужно мне денег, оставьте их у себя, а мне достаточно будет, если позволите, остаться при вас, жить и умереть с вами». «Нет у меня обыкновения, – возразил Вазари, – пользоваться чужими трудами, и если вам деньги не нужны, я отошлю их вашему отцу Гвидо». «Вот этого вы не делайте, – сказал Кристофано, – у него они дуром пойдут, таков уж его обычай».

В конце концов деньги он взял и отправился в Борго нездоровым и в дурном расположении духа. А приехав туда, он, расстроенный смертью брата, которого любил бесконечно, а также от жестокого воспаления почек, по прошествии немногих дней, приобщившись всех таинств церкви, скончался, завещав домашним и беднякам все привезенные деньги и успев заявить перед смертью, что не она его печалит, а то, что он оставляет Вазари в таких больших хлопотах и трудах, какие он на себя взял в герцогском дворце. Вскоре узнал и его превосходительство о его смерти, что, конечно, его огорчило, и по его приказанию была высечена из мрамора голова Кристофано, которую герцог отослал из Флоренции в Борго, где она и была установлена в церкви Сан Франческо с нижеследующей эпитафией:

«D. O. M.

Quod Georgius Vasarius Aretinus

Huius artis facile princeps

In Exomando

Cosmi Floretin, Ducis Palatio

Illius operam quam maxime

probaverit

Pictores hetrusci Posuere

Obiit A. D. MDLVI.

Vixit an LVI. m. III. d. VI».

«Господу Всеблагому Величайшему.

Кристоферу Герардо из Борго,

в искусстве живописи превосходнейшему,

чьи работы Джорджо Вазари,

возглавляющий украшение Дворца герцога Козимо

флорентийского, оценил весьма высоко,

воздвигли этрусские живописцы.

Скончался в 1556 г., прожив 56 лет 3 месяца 6 дней».