• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Вовсе не живопись, а музыка была, как многие утверждают, первой профессией Себастьяно, и в самом деле, не говоря уже о пении, он получал большое удовольствие от игры на инструментах самого различного вида, в особенности же на лютне, так как на ней могут быть сыграны все голоса без всякого другого сопровождения. Благодаря этому занятию он одно время пользовался величайшим благоволением венецианской знати, с которой он в качестве виртуоза в этом искусстве всегда стоял на самой короткой ноге. Когда же ему, все еще юноше, вздумалось посвятить себя живописи, он научился первым ее началам у Джованни Беллини, который в это время был уже стариком. Но после того как Джорджоне из Кастельфранко приобщил Венецию к приемам современной манеры, приемам более обобщенным и отличавшимся особым горением цвета, Себастьяно ушел от Джованни и устроился у Джорджоне, с которым он провел столько времени, что в значительной степени усвоил себе его манеру. Это видно по нескольким очень похожим портретам, написанным им с натуры в Венеции, каков, например, портрет превосходнейшего музыканта Верделотто Францезе, который в то время управлял капеллой в Сан Марко, и на той же картине портрет его товарища Уберто. Картину эту Верделотто увез с собой во Флоренцию, когда он возглавил капеллу в Сан Джованни, ныне же ею владеет скульптор Франческо Сангалло, в доме которого она находится. В те же годы он написал в Венеции в церкви Сан Джованни Кризостомо образ на дереве с фигурами, настолько близкими к манере Джорджоне, что люди, мало понимающие в искусстве, часто принимали их за произведения самого Джорджоне. Картина эта очень хороша и написана в колорите, сообщающем ей большую объемность. Недаром лишь только разнеслась молва о достижениях Себастьяно, как тотчас же Агостино Киджи, богатейший сиенский купец, имевший в Венеции крупные дела и слыхавший о нем в Риме самые похвальные отзывы, стал переманивать его к себе в Рим, тем более что, помимо его живописи, ему нравилось, что Себастьяно так хорошо играет на лютне и что он так ласков и приятен в обращении. Да и не так уже трудно было переманить его в Рим, куда он и перебрался более чем охотно, отлично зная, что эта общая для всех родина во все времена служила опорой для больших дарований.

И вот, как только Себастьяно приехал в Рим, Агостино тотчас же пустил его в работу, и первое, что он ему поручил, были люнеты в верхней части лоджии, выходящей в сад, там, где Бальдассаре, сиенец, расписал весь свод в затибрском дворце Агостино. В этих люнетах Себастьяно написал разные поэзии в манере, привезенной им с собой из Венеции и сильно отличавшейся от той, которой в то время пользовались в Риме опытные живописцы. После этого и так как Рафаэль в этом же месте написал историю Галатеи, Себастьяно тут же рядом написал по желанию Агостино фреской и Полифема, в котором он, удалось ему это или нет, но изо всех сил пытался выдвинуться, подстрекаемый соперничеством сначала с Бальдассаре, а затем и с Рафаэлем. Написал он также несколько вещей маслом, которыми он заслужил себе в Риме величайшее признание, поскольку он у Джорджоне научился очень мягкому колориту.

В то самое время, когда он в Риме работал над этими вещами, авторитет Рафаэля Урбинского как живописца настолько возрос, что друзья Рафаэля и его последователи стали утверждать, будто его живописные произведения, в порядке самой живописи, выше живописных произведений Микеланджело, прелестны по колориту, великолепны по замыслу, более привлекательны по своей выразительности и обладают соответствующим рисунком, живописные же произведения Микеланджело, кроме рисунка, всего этого якобы лишены; и на основании всех этих доводов люди эти полагали, что Рафаэль в живописи если и не превосходит Микеланджело, то по крайней мере ему равен, в отношении же колорита они ставили его безусловно выше. Такого рода настроения, распространявшиеся многими художниками, которые скорее прельщались обаянием Рафаэля, чем глубиной Микеланджело, и отвечавшие самым различным интересам, поддерживали суждения, высказавшиеся скорее в пользу Рафаэля, чем в пользу Микеланджело. Однако Себастьяно отнюдь не был их последователем, так как, обладая изысканным вкусом, он в точности знал цену как одному, так и другому.

И вот, как только в душе Микеланджело что-то пробудилось в пользу Себастьяно, так как многое ему нравилось и в его колорите, и в прирожденной ему легкости, он взял его под свое покровительство, полагая, что, если он поможет Себастьяно в рисунке, ему таким способом удастся, самому не участвуя в работе, опровергнуть тех, кто придерживался приведенного выше мнения, и что сам он, оставаясь в тени в качестве третьего лица, сумеет рассудить, кто же из них обоих лучше, Рафаэль или Себастьяно. Так обстояло дело, а между тем некоторые вещи Себастьяно из-за похвал, которые им расточал Микеланджело, стали усиленно, мало того – безмерно превозноситься и расхваливаться, не говоря о том, что они и сами по себе были достаточно хороши и похвальны. И вот, я уже не знаю, кто именно, но какой-то мессер из Витербо, пользовавшийся большим весом у папы, заказал Себастьяно для капеллы, которую он себе построил в церкви Сан Франческо в Витербо, усопшего Христа с оплакивающей его Богоматерью. И хотя Себастьяно весьма искусно завершил эту вещь, поместив в ней мрачный пейзаж, который очень хвалили, тем не менее всякий, кто видел ее, именно потому считал ее действительно прекраснейшим произведением, что замысел ее и картон принадлежали Микеланджело. Этот успех создал Себастьяно величайший авторитет и подтвердил мнение тех, кто его поддерживал. Недаром, когда флорентийский купец Пьер Франческо Боргерини приобрел капеллу, что по правую руку от входа в церковь Сан Пьетро ин Монторио, роспись ее была, при поддержке Микеланджело, заказана Себастьяно, ибо Боргерини рассчитывал, и в этом он не ошибался, что Микеланджело наверняка сделает для него рисунки всей росписи.

И вот, взявшись за эту работу, Себастьяно выполнил ее столь искусно и столь тщательно, что она не только считалась, но и является великолепнейшей живописью. А так как он с маленького наброска Микеланджело сделал несколько других, больших по размеру, то один из них, и притом очень красивый, есть в нашей Книге. Себастьяно же, думая, что он нашел способ писания маслом по стене, покрыл штукатурку этой капеллы таким составом, который казался ему наиболее для этой цели подходящим. Та часть этой росписи, где изображено Бичевание Христа, целиком выполнена масляной краской по стене. Не умолчу я и о том, что, как думают многие, Микеланджело сделал не только маленький эскиз этого произведения, но и контуры фигуры только что упомянутого бичуемого Христа, ибо между этой фигурой и остальными огромнейшая по качеству разница. Если бы Себастьяно ничего больше не написал, кроме этого произведения, он за одно это заслужил бы вечную хвалу, ибо помимо обычно написанных голов, в этой работе великолепнейшее написаны руки и ноги, и если бы не жестковатость его манеры, объясняемая тем трудом, с каким ему давалось всякое изображение, он тем не менее может быть причислен к хорошим и удачным художникам. Над этой историей он написал фреской двух пророков, а в своде – Преображение. Двое же святых, а именно св. Петр и св. Франциск, по обе стороны нижней истории, – очень живые и выразительные фигуры, и хотя он целых шесть лет трудился над этой маленькой вещью, однако если произведение совершенно, тогда уже неважно, быстро или медленно его создавали. Правда, больше хвалят того, кто быстро и хорошо доводит свои вещи до совершенства, зато тот, кто оправдывает неудовлетворительность своей работы ничем не вынужденной быстротой ее исполнения, себя не оправдывает, а только обвиняет.

Когда была открыта для обозрения эта роспись Себастьяно, отличная, несмотря на то, что с таким трудом она была выполнена, злые языки замолчали, и язвителей нашлось немного. Когда же после этого Рафаэль для посылки во Францию написал алтарный образ с изображением Преображения Господня, который после его смерти был установлен над главным алтарем церкви Сан Пьетро ин Монторио, Себастьяно, как бы соревнуясь с Рафаэлем, написал в то же самое время другой образ, точно такой же величины, с изображением четырехдневного мертвого Лазаря и его воскрешения.

Событие это было изображено и написано с величайшим искусством и под руководством, а в некоторых частях и по рисунку Микеланджело. Обе картины по их окончании были публично выставлены для сравнения в папской консистории, и обе заслужили бесконечные похвалы. И хотя образы у Рафаэля по избытку обаяния и красоты не имеют себе равных, тем не менее и труды Себастьяно нашли себе всеобщее признание. Одну из этих картин кардинал Джулио деи Медичи послал во Францию в свое епископство в Нарбонне, другая хранилась в папской канцелярии, где она и оставалась, пока ее не перенесли в Сан Пьетро ин Монторио, поместив в раму, которую для нее там изготовил Джован Бариле.

Своей работой Себастьяно оказал большую услугу кардиналу, который, сделавшись папой, удостоил его почетной награды.

Вскоре, когда Рафаэля уже не стало и когда первое место в искусстве живописи было единодушно и повсеместно присуждено Себастьяно, благодаря покровительству, которое ему оказывает Микеланджело, остальные – Джулио Романо, Джованфранческо, флорентинец, Перино дель Вага, Полидоро, Матурино, Бальдассаре, сиенец, и прочие – остались позади. Не мудрено, что и Агостино Киджи, строивший себе по проекту Рафаэля усыпальницу и капеллу в церкви Санта Мариа дель Пополо, договорился с Себастьяно о том, чтобы тот целиком ее расписал. После установки лесов капелла оставалась закрытой, и никто ее так и не увидел вплоть до 1334 года, когда Луиджи, сын Агостино, так как даже отец его не смог увидеть ее законченной, решился на нее взглянуть. Тогда и алтарный образ, и роспись капеллы были заказаны Франческо Сальвиати, который за короткий срок довел ее до того совершенства, какого медлительность и нерешительность Себастьяно никогда не смогли бы достигнуть. Последний же, как мы это видим, выполнил там лишь ничтожную долю работы, хотя и оказалось, что он от щедрот Агостино и его наследников получил гораздо больше того, что ему причиталось бы, если бы он целиком закончил всю капеллу. Не сделал же он этого то ли оттого, что он перетрудил себя ради искусства, то ли оттого, что, наслаждаясь жизнью, слишком глубоко завяз в собственном благополучии. Точно так же поступил он и с камеральным клириком мессером Филиппо из Сиены, для которого он в церкви Санта Мариа делла Паче в Риме, над главным алтарем, начал писать историю маслом на стене и так ее и не закончил, вследствие чего монахи, пришедшие в отчаяние, были вынуждены сломать леса, которые загораживали им проход через церковь, и покрыли работу Себастьяно холстами, терпеливо дожидаясь его смерти, после которой, когда они сняли холсты, обнаружилось, что то, что он успел сделать, было великолепнейшей живописью. И в самом деле, в той части, где он изобразил Посещение Богоматерью св. Елизаветы, – много написанных с натуры женщин, которые очень красивы и выполнены с величайшей непосредственностью. И в то же время видно, насколько этот человек испытывал огромнейшие затруднения во всем том, что он делал и что отнюдь не давалось ему с той легкостью, которую природа и труд нередко даруют тому, кто любит работу и постоянно в ней упражняется. А что это так, видно и из того, что в той же церкви Санта Мариа делла Паче в капелле Агостино Киджи, где Рафаэль написал Сивилл и Пророков, Себастьяно, чтобы превзойти Рафаэля, решил написать что-нибудь на камне в оставшейся внизу еще пустой нише, которую он для этой цели выложил пиперином, спаяв швы раскаленным на огне стуком. Однако он пустился в такие далекие размышления, что ограничился только кладкой, которая так и простояла десять лет, пока он не умер.

Правда, от Себастьяно легко можно было получить портрет, написанный с натуры, так как портреты давались ему гораздо легче и заканчивал он их гораздо быстрее, тогда как с историями и прочими фигурами у него получалось как раз обратное. И, по правде говоря, писать портреты с натуры было ему наиболее свойственно, как это видно по портрету Маркантонио Колонна, так хорошо написанному, что он кажется живым, а также и по великолепнейшим портретам Фердинанда, маркиза Пескара, и синьоры Виттории Колонна. Написал он также Адриана VI по приезде его в Рим и кардинала Нинкофорта, который пожелал, чтобы Себастьяно расписал ему капеллу в церкви Санта Мариа де Анима в Риме, но так как Себастьяно его задерживал, откладывая это со дня на день, кардинал в конце концов заказал ее роспись своему земляку Микеле Фламандцу, который написал в ней фрески с историями из жития св. Варвары, отлично подражая нашей итальянской манере, а на алтарном образе он сделал портрет самого кардинала.

Возвращаясь к Себастьяно, скажу, что он еще написал портрет синьора Федериго да Боццоло, а также портрет неизвестного мне полководца в латах, который находится во Флоренции у Джулио деи Нобили, и, кроме того, женщину в римской одежде, хранящуюся в доме Луки Торриджани. Джованни Баттиста Кавальканти владеет головой его же руки, не совсем законченной. На холсте им написана Мадонна, прикрывающая младенца покрывалом, – вещь исключительная, находящаяся ныне в гардеробной кардинала Фарнезе. Набросал он также, но не довел до конца, очень красивую картину на дереве с изображением св. Михаила, низвергающего большого диавола, которая должна была быть отправлена во Францию королю, уже, впрочем, имевшему одну его картину. Когда же потом кардинал Джулио деи Медичи был избран верховным первосвященником под именем Климента VII, он через епископа вазонского дал понять Себастьяно, что настало время, когда он будет облагодетельствован, и что Себастьяно при случае в этом убедится. В ожидании чего Себастьяно, питаемый этими надеждами и будучи единственным в своем роде портретистом, написал много портретов с натуры, в том числе с папы Климента, который в то время еще не носил бороды. Я хочу сказать, что сделал он с него два портрета: один из них получил епископ вазонский, а другой, гораздо больших размеров, а именно поясной и сидящий, находится в Риме в доме самого Себастьяно. Написал он также флорентинца Антона Франческо дельи Альбицци, который как раз в это время находился по своим делам в Риме. Написал же он его таким, что казался он не написанным, а живей живого, почему Антон и отправил его к себе во Флоренцию как ценнейшее сокровище. Голова и руки в этом портрете были просто чудом, не говоря уже о том, насколько хорошо были сделаны бархат, меха, атлас и все другие части этой картины. А так как Себастьяно по тонкости и качеству действительно превосходил всех остальных, вся Флоренция обомлела при виде этого портрета Антона Франческо.

В то же самое время написал он также и портрет мессера Пьетро Аретино и сделал его таким, что, помимо сходства, это поразительнейшая живопись, так как в ней видны различия пяти или шести оттенков черного цвета в его одежде: бархат, атлас, тафта, парча и сукно и на этих черных – черная как смоль борода, в которой так хорошо показан волос, что большего в живой натуре и не увидишь. На этом портрете Аретино держит в руке лавровую ветвь и листок бумаги, на котором начертано имя Климента VII, а спереди – две маски: красивая маска добродетели и безобразная маска порока. Картину эту мессер Пьетро подарил своему родному городу, граждане которого поместили ее в зале городского совета, почтив этим память своего хитроумного согражданина и получив от него взамен не меньше.

После чего Себастьяно написал портрет Андреа Дориа, вещь столь же удивительную, и голову флорентинца Баччо Валори, которая также была хороша настолько, что трудно этому поверить.

За это время умер преподобный Мариано Фетти, брат-хранитель свинцовой печати (del Piombo), и Себастьяно, вспомнив об обещаниях, полученных им от домоуправителя его святейшества епископа вазонского, возбудил ходатайство о назначении на должность брата-хранителя. И вот, хотя и Джованни да Удине, который долго служил у его святейшества in minoribus и продолжал служить, ходатайствовал о той же должности, тем не менее папа, склонившись на просьбы епископа, а также ради заслуг Себастьяно, распорядился, чтобы Бастиано получил эту должность и из доходов с нее выплачивал Джованни да Удине пенсию в размере трехсот скудо. Так Себастьяно и облекся в монашеские ризы и тотчас же почувствовал от этого полную душевную перемену. И в самом деле, видя, что он имеет возможность удовлетворить свои желания, ни разу не дотронувшись до кисти, он стал предаваться отдохновению и возмещать прежние свои разгульные ночи и трудовые дни, наслаждаясь покоем и достатком.

Когда же ему приходилось выполнять какой-нибудь заказ, он брался за работу с таким же чувством, с каким отправляются на смерть. Из всего этого явствует, насколько ошибается наше суждение, и человеческое недомыслие, которое очень часто, вернее, в большинстве случаев, стремится как раз к обратному тому, что идет нам на пользу, и, как гласит тосканская пословица, само себе тычет в глаз, думая, что перекрестилось. Люди обычно полагают, что награды и почести вдохновляют души смертных к тем занятиям, которые, как показывает опыт, получают большее вознаграждение, и что, наоборот, они пренебрегают этими занятиями и их забраковывают, когда видят, что люди, посвящающие им свои труды, не получают заслуженного признания от власть имущих. Недаром как древние, так и современные авторы единодушно порицают тех государей, которые в меру своих знаний и своих возможностей не поддерживают все виды талантов и не присуждают должных наград и почестей тем, кто в трудах проявляет свой талант. И хотя правило это по большей части и подтверждается, все же мы часто видим, как щедроты справедливых и великодушных государей обращаются в свою противоположность, ибо многие приносят миру гораздо больше пользы и выгоды, пребывая на самой низкой или на средней ступени человеческого благополучия, чем пользуясь высоким положением и изобилием мирских благ. Так и в нашем случае, великодушие и щедрость Климента VII, которому служил отличнейший живописец Себастьяно Венецианец и который вознаграждал его превыше всякой меры, были причиной того, что Себастьяно из человека старательного и деятельного превратился в беспечнейшего неряху и что, работая без устали, пока длилось его соперничество с Рафаэлем и пока он жил в нужде, он стал поступать как раз наоборот, как только приобрел достаток.

Однако, как бы то ни было, предоставляя мудрым правителям самим судить о том, как, когда именно, каким способом и руководствуясь какими правилами они должны оказывать щедрость художникам и талантливым людям вообще, я скажу, возвращаясь к Себастьяно, что он, сделавшись братом-хранителем печати, с величайшим трудом выполнил для патриарха Аквилейского полуфигуру несущего свой крест Христа, написанную на камне и получившую высокую похвалу, в особенности же за голову и за руки, ибо Бастиано всегда отличался именно в этой области.

Немного времени спустя, когда в Рим прибыла племянница папы, в то время будущая, а ныне настоящая королева Франции, фра Себастьяно начал писать ее портрет, который не был закончен и остался в гардеробной папы. Вскоре после этого, когда кардинал Ипполито деи Медичи влюбился в синьору Джулию Гонзага, проживавшую в то время в Фонди, кардинал отправил туда Себастьяно в сопровождении четырех легко вооруженных всадников, чтобы он написал ее портрет. Себастьяно это сделал в месячный срок, и из этого портрета, который был обязан своим существованием как небесной красоте этой синьоры, так и ученой кисти мастера, получилось произведение живописи божественное. А когда портрет был перенесен в Рим, труды художника получили высокое признание кардинала, который убедился в том, что этот портрет далеко превзошел все другие портреты, когда-либо до этого написанные Себастьяно, да ведь так оно и было в действительности. Впоследствии портрет этот был послан французскому королю Франциску, который переправил его к себе в Фонтенбло. Когда же, впоследствии, наш живописец начал применять новый способ живописи по камню, людям это очень понравилось, так как казалось, что таким способом картины будут вечными и что ни огонь, ни червоточина не смогут им повредить. Тогда он стал писать на камне уже много картин и вставлять их в рамы, сделанные из других пестрых камней, которые, будучи отполированы, служили красивейшим дополнением самой картины. Правда, по окончании работы и картины, и рамы были настолько тяжелы, что их только с величайшим трудом можно было сдвинуть с места или перенести. И вот многие, привлеченные новизной этого дела и красотой работы, давали ему деньги вперед, только бы он согласился для них работать, он же, который охотнее об этом рассуждал, чем этим занимался, откладывал все в долгий ящик. Тем не менее он все-таки написал на камне усопшего Христа с Богоматерью для Ферранте Гонзага, который послал эту вещь в Испанию вместе с каменной рамой. И то, и другое было признано отличной работой, и Себастьяно получил за нее пятьсот скудо от мессера Никколо из Кортоны, римского представителя мантуанского кардинала.

Однако за это свое изобретение Себастьяно был действительно достоин похвалы, ибо в то время как его соотечественник Доменико, первый писавший маслом по стене, а после него Андреа дель Кастаньо, а также Антонио и Пьеро ди Поллайоло не сумели найти такого способа, чтобы их фигуры, написанные маслом на стене, так скоро не чернели и не ветшали, Себастьяно сумел этого добиться. Поэтому-то и Бичевание Христа, написанное им в Сан Пьетро ин Монторио, и по сию пору не изменилось и имеет ту же живость цвета и тот же колорит, как и в первый день. Дело в том, что он тщательно придерживался нижеследующих приемов: в густой известковый раствор он замешивал мастику и греческую смолу и, расплавив все вместе на огне, он накладывал это на стену, а затем разглаживал поверхность раскаленной докрасна мешалкой для извести, благодаря чему живопись его и не страдала от сырости, и отлично сохраняла цвет, не подвергавшийся никаким изменениям. Той же смесью обрабатывал он такие породы камней, как пеперин, мрамор, мискио, порфир, а также твердейшие плиты, на которых живопись может держаться очень долго, не говоря о том, что он показал, как можно писать по серебру, меди, латуни и другим металлам.

Этот человек так любил размышлять и рассуждать, что занимался этим целыми днями, только бы не работать, а если и брался за работу, видно было, что это ему стоит бесконечных душевных мук. Этим в значительной степени объяснялось его представление, что не было такой цены, которой можно было оплатить его произведения.

Для кардинала Арагонского он написал великолепнейшую обнаженную св. Агату с истерзанными грудями, вещь исключительную. Картина эта ныне находится в гардеробной синьора Гвидобальдо, герцога Урбинского, и нисколько не уступает другим прекраснейшим картинам, там находящимся и написанным рукой Рафаэля Урбинского, Тициана и других.

Написал он также с натуры маслом на камне синьора Пьеро Гонзага – великолепнейший портрет, над которым мучился три года, прежде чем его закончил.

Между тем, когда во времена папы Климента Микеланджело, находясь во Флоренции, работал над новой ризницей в Сан Лоренцо, Джулиано Буджардини захотел написать для Баччо Валори картину с головой папы Климента и самого Баччо, а для мессера Оттавиано деи Медичи другую картину с головой того же папы и архиепископа капуанского.

А так как для этой цели Микеланджело послал Себастьяно запрос, не пришлет ли он ему из Рима написанную им маслом голову папы, Себастьяно написал ее и послал ее Микеланджело, получилась же она как нельзя лучше. После же того как Джулиано был таким образом обслужен и закончил свои картины, Микеланджело подарил эту голову мессеру Оттавиано, который приходился ему кумом. И не подлежит сомнению, что из всех голов, написанных Себастьяно, а их было немало, эта была лучшей и самой похожей, как это можно видеть в доме наследников означенного мессера Оттавиано деи Медичи.

Он же написал папу Фарнезе тотчас же после его избрания верховным первосвященником и начал портрет его сына, герцога Кастро, но не закончил его, так же как не сделал многих других начатых им вещей.

Неподалеку от церкви Санта Мариа дель Пополо фра Себастьяно владел очень хорошим домом, который он сам себе построил и в котором жил припеваючи, нисколько не утруждая себя живописью или какой-либо иной работой и постоянно повторяя, что в высшей степени хлопотливо, когда приходится на склоне лет укрощать в себе те порывы, которым художники обычно бывают подвержены в молодости, ради выгоды, почестей или соперничества, и что не менее разумно жить в покое, чем жить беспокойно в трудах ради того, чтобы сохранить себе имя после смерти, когда и самые труды, и плоды их в любом случае обречены на то, чтобы прекратиться и умереть. И слова эти он, по мере сил своих, и приводил в исполнение, всегда стараясь получить к своему столу самые лучшие вина и самые дорогие яства, какие только можно было достать, и больше считаясь с жизнью, чем с искусством. А так как он был большим другом всех даровитых людей, то часто приглашал к себе на ужин таких, как Мольца или мессер Гандольфо, проводя с ними время в самом наилучшем настроении.

Ближайшим его другом был также и флорентинец Берни, написавший для него шуточные терцины, на которые фра Себастьяно ответил другими великолепнейшими терцинами, так как, будучи человеком на все руки, он умел приспособиться и к писанию тосканских шуточных стихов.

А когда некоторые пытались уколоть его, говоря, что ему, имея средства к существованию, стыдно больше не работать, он отвечал им следующим образом: «Теперь, когда я имею средства к существованию, я больше ничего не хочу делать, ибо в наше время существуют таланты, которые за два месяца делают то, что я обычно делал за два года, и, если я долго проживу, то, думается мне, что не пройдет много времени, как мы увидим, что все уже написано, а так как эти самые таланты делают так много и очень хорошо, что есть и такой человек, который ничего не делает, ибо таким образом для них остается больше дела».

Подобными и другими шутками отделывался фра Себастьяно, развлекаясь как человек по-настоящему остроумный и веселый, и, по правде говоря, лучшего товарища, чем он, никогда и не бывало.

Как уже было сказано, Микеланджело очень его любил, однако надо признать, что, когда предстояла роспись той стены папской капеллы, где ныне Страшный суд Буонарроти, между ними возникла некоторая размолвка, после того как Себастьяно убедил папу заставить Микеланджело написать ее маслом, тогда как он не хотел писать ее иначе, чем фреской. А так как Микеланджело не говорил ни да, ни нет и стена была подготовлена по способу Себастьяно, Микеланджело так и не приступал к работе в течение нескольких месяцев. Однако после всяких уговоров он, наконец, заявил, что иначе как фреской делать этого не будет и что масляная живопись – искусство для женщин и для богачей и лентяев, подобных фра Себастьяно. И вот, оббив штукатурку, заготовленную по указаниям монаха, и оштукатурив все так, чтобы можно было писать фреской, Микеланджело приступил к работе, не забывая, однако, об обиде, которую, как ему казалось, он потерпел от фра Себастьяно, и возненавидев последнего чуть ли не до самой его смерти.

Когда же, наконец, фра Себастьяно дошел до того, что уже больше не хотел ни работать, ни вообще что-либо делать, кроме исполнения своих монашеских обязанностей, вернее, обязанностей, связанных с его должностью, и кроме прожигания жизни, он в возрасте шестидесяти двух лет схватил жесточайшую горячку, которая, поскольку он был человеком краснолицым и сангвинического склада, настолько воспалила его жизненные соки, что он через несколько дней отдал Богу душу, завещав и распорядившись, чтобы тело его было предано земле без обрядов, священников или монахов и свечных расходов, а чтобы сумма, которая была бы на все это истрачена, была распределена между беднотой Христа ради, и так и было сделано. Похоронили же его в церкви Санта Мариа дель Пополо в июне месяце 1547 года. Смерть его не была большой утратой для искусства, ибо едва только он облачился в ризу брата-хранителя свинцовой печати, как уже можно было причислить его к людям пропащим. Правда и то, что, помня милую его общительность, о нем погоревали многие его друзья, а также и художники.

В разное время при Себастьяно для обучения искусству состояли многие юноши, но получили от этого немного пользы, ибо, следуя его примеру, они мало чему научились, кроме как умению пожить, за исключением, однако, сицилийца Томмазо Лаурати, который, помимо многих других вещей, с блеском написал для Болоньи картину, изображавшую очень красивую Венеру и Амура, который ее обнимает и целует, и находящуюся в доме Франческо Болоньетти. Равным образом написал он портрет синьора Бернардино Савелли, заслуживший высокие похвалы, а также некоторые другие произведения, о которых упоминать не стоит.