• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

И мглою бед неотразимых

Грядущий день заволокло.

(Вл. Соловьев)

Наступает 1380 год. Олег Иванович узнает о готовящемся походе Мамая на Русь и, стремясь обезопасить свое княжество, ведет двойную игру: «ссылается» с Мамаем и Ягайло (посылает к ним своего представителя Епифана Кореева), но одновременно предупреждает Дмитрия Ивановича. Такова официальная (московская) версия событий. Интересно, что в Троицкой летописи, в целом недружелюбно отзывающейся о великом князе рязанском, нет указаний, что Олег изначально был сообщником Мамая и Ягайлы. Никоновская же летопись прямо указывает на Олега, как на инициатора этого «тройственного» союза. Якобы как только Мамай подошел к устью реки Воронежа и расположил свои войска в рязанских пределах, Олег послал к нему и к Ягайло послов с уведомлением о признании власти ордынского правителя и с предложением действовать совместно. Ягайло откликнулся и отправил посольство к Мамаю. При этом Олег Иванович и Ягайло рассчитывали якобы, что Дмитрий Иванович, узнав об их соглашении, убежит, а они уговорят Мамая вернуться в Орду, а сами разделят с его ведома Московское княжение. Судя по «Сказанию о Мамаевом побоище», Олег уступал Ягайле Москву, а себе предназначал Коломну, Муром и Владимир (cм. Приложение 6 — Повести Куликовского цикла).

Мамай ответил, что ему нужна не военная помощь, ему важно, чтобы Литва и Рязань признали владычество Орды. Он потребовал, чтобы ему была оказана честь и оба князя выслали ему навстречу войска.

Нестыковки в летописи видны невооруженным глазом. Там же, в «Сказании о Мамаевом побоище», сказано, что ордынскому эмиру было уже мало возобновленной выплаты дани «по старине». Мамай хотел не только принудить Русь к еще большей дани, но и изгнать князей, поселиться в лучших русских городах и жить там. Это была программа оккупации и колонизации русских земель. Для ее воплощения Мамай собрал огромную наемную армию. Нелепо думать, что он бы позволил себя уговорить уйти с завоеванной Руси и добровольно отдал бы ее Ягайло с Олегом. Столь же маловероятно, что Мамаю не нужна была военная помощь, иначе зачем он терял столько времени на ожидание подхода войск Ягайло и Олега Рязанского?

А вот требование признать над собой владычество Орды вполне обоснованно. Литовские князья со времени начала «великой замятни» не платили дани со своих русских владений в Орду и, кроме того, захватили еще множество новых земель, отторгнув их, таким образом, от ордынских владений. Именно поэтому Мамай, как и любой другой ордынский властитель, стремился хотя бы номинально восстановить свою власть над утраченной ранее территорией. И уж не оттого ли так не торопился к назначенному месту встречи Ягайло, что не хотел эту власть признавать?

Стоит добавить, что «Сказание о Мамаевом побоище» было написано около 1430 года, а в 1427 году великий князь рязанский Иван Федорович заключил «докончание» с великим князем литовским Витовтом, в котором присягал ему на верность, тем самым отказываясь от крестного целования московскому князю. Резкая характеристика Олега Ивановича в «Сказании» («отступник», «поборник бесерменский») — это скорее реакция на поступок его внука, а все «Сказание» приобретает характер политического памфлета, написанного по заказу московского князя.

Но был ли изменником сам Олег Рязанский? Разберемся, что же подразумевалось под словом «измена» в средневековой Руси.

Понятие «измена» в Древней Руси первоначально трактовалось как нарушение присяги на верность, данной вассалом сюзерену, или клятвы, скреплявшей политические договоры. При поступлении на службу князю и бояре и служебные князья давали присягу и целовали крест на верность своему новому господину. Нарушение крестного целования считалось изменой. Формулы присяги языческого времени сохранились в договоре Руси с Византией 944 года. Согласно им клятвопреступники «не имут помощи от Бога, ни от Перуна, да не защитятся щитами своими, и да посечены будут мечами своими и от стрел, и от иного оружья своего, и да будут рабы в этот век и в будущий».

В Киевской Руси нарушения присяги на верность князю встречались редко. По выражению историка В. А. Рогова, был незыблем догмат о безоговорочной преданности князю. Существенные изменения происходят в период феодальной раздробленности. При постоянных междоусобицах князья клялись и нарушали свои обязательства столь часто, что, по выражению летописца, «уста не успевали обсыхать от крестного целования». Выявить первоначального «преступника» зачастую не было никакой возможности: присягу нарушали все стороны, участвующие в многочисленных конфликтах. В XIII веке «ротник», «клеветник», «поклепник», «лжи послух» были приравнены к «разбойникам» и «грабителям». В церквах от них не надлежало принимать приношения без предварительного покаяния.

Однако данная мера помогала мало. Летописец горестно пишет о кровавых трагедиях, сопровождавших клятвопреступления и вскоре понятие «измена» перестало сводиться только к нарушениям княжьего слова. Измену начинают понимать как сотрудничество с иноземцами в ущерб своей вере и земле.

В сознании людей XIV века, живущих ожиданием близкого конца света и Страшного суда, особое значение приобретает чувство ответственности за свое поведение, его соответствие христианскому идеалу. Несоблюдение этого идеала означало неготовность ко Второму Пришествию Христа, погубление своей души и тем самым — вольный или невольный союз с антихристом, дьявольскими силами, что и считалось изменой. Таким образом, термин имел и церковное происхождение.

Бесславная сдача врагу и сотрудничество с врагами стали рассматриваться как предательство с XIII века. Так, в 1293 году тверичи в ожидании неприятеля «целовали между собой крест и сели в осаду, укрепившись на том, чтобы биться с татарами, а не предатися».

В ХIII — ХV веках развитие трактовки изменничества идет двумя путями. В источниках фигурируют два термина, которыми обозначалось данное понятие. Первым — «переветники», «рубежники», «беглецы» — чаще всего назывались лица, вступившие в преступное сотрудничество с иноземными врагами. Сам по себе термин «перевет», видимо, древнее и первоначально использовался для обозначения предателей в ходе междоусобных столкновений.

Второй термин — «измена» — употреблялся реже и был связан с несохранением верности православию, вассалу или освященному крестным целованием соглашению. Например, изменниками называли двинских воевод, в 1397 году преступивших присягу, данную Великому Новгороду, и перешедших под покровительство Москвы. Но если такое предательство сочеталось с контактами с иноземцами, его могли назвать и «переветом».

Впрочем, по средневековым законам вассал мог официально сложить с себя клятву верности и оставить службу у сеньора, заранее предупредив его об этом. Такому отречению на Руси точно соответствовали термин «отказ» или выражение: «отложить (сложить) крестное целование». Изменником считался только тот вассал, который оставлял своего сеньора, не заявив ему открыто о своем отречении от договора, о своем отказе. Вольность вассала, как и дружинника, состояла именно в этом праве открыто взять назад свою клятву верности.

Такое право отъезда подрывало политические силы княжеств и земель. Не было никаких гарантий, что в самый ответственный момент бояре и служилые люди не покинут своего господина и на совершенно законных основаниях не присоединятся к его врагам. Поэтому довольно рано начинаются попытки ограничения самовольства «отказников». Одно из первых свидетельств этого — установление в 1368 году Новгородом Великим правила конфискации земель отъехавших бояр. Осуждению отъездчики подвергались и со стороны церкви.

Таким образом, с позиций XV века, когда Рязань была зависима от Москвы, переход князя Ивановича Федоровича в 1430 году под власть Литвы действительно мог быть расценен как измена, хотя и тут этот термин представляется сомнительным — ведь Иван Федорович перед этим сложил с себя крестное целование московскому князю и перешел в подданство Литвы открыто, уже не связанный никакими клятвами с Москвой. А Олег Иванович Рязанский был и вовсе суверенным государем своей земли, и изменить московскому князю, и уж тем более не существовавшему еще тогда русскому государству, просто не мог.

Вернемся в конец лета 1380 года. «В то время Мамай стал за Доном, възбуявся и гордяся и гневаяся, со всем своим царством, и стоял 3 недели (не на то ли он гневался, что никак не подойдут его «союзники»? — Прим. авт.). Опять пришла князю Дмитрию другая весть. Поведали ему, что Мамай за Доном собрался, в поле стоит, ожидая к себе на помощь Ягайлу с литвою, да когда соберутся вкупе, и хотят победу сотворить вместе. И начал Мамай слать к князю Дмитрию выхода просить, как был при Джанибеке царе, а не по своему докончанию (возможно, имеется в виду докончание Дмитрия Ивановича с Мамаем 1371 года, а возможно и более позднее, сведения о котором до нас не дошли. — Прим. авт.). Христолюбивый же князь, не хотя кровопролития, хотел ему выход дать по христианской силе и по своему докончанию, как с ним докончал. Он же не захотел, но высокомысляше, ожидал своего нечестивого союзника литовского».

Сохранились сведения о том, что Сергий Радонежский и другие церковные деятели советовали в этот момент Дмитрию Ивановичу заплатить татарам столько, сколько те требуют, чтобы избежать кровопролития. Но, видимо, дело было не только в деньгах. Мамай стремился изменить не только размер дани, но и порядок ее взимания. На то, чтобы выпустить из своих рук право сбора ордынской дани, князья пойти не могли.

Попытка урегулировать отношения миром провалилась. И московский князь собирает на бой с Мамаем свою армию. Заметим, что русские войска шли сражаться вовсе не с Золотой Ордой, не с законным царем. В «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского» про Мамая сказано, что он «исполнил сердце свое злого беззакония». Мамай, право которого на власть в Орде само по себе было сомнительно, попытался, к тому же, нарушить законный, сложившийся порядок — он шел на Русь войной, чтобы отдать ее во власть иноверцев — откупщиков-католиков.

После победы на Куликовом поле «на ту же осень князь великий отпустил в Орду своих киличеев послов. — Прим. авт.) Толбугу да Мокшея с дары и поминки». Новый, законный хан Золотой Орды Тохтамыш после своей окончательной победы над Мамаем «послы своя отпусти… ко князю великому Дмитрию Ивановичу и ко всем князем русским, поведав им., как супротивника своего и их врага Мамая победил… Князи же русские послов его отпустили с честью и с дарами, а сами на зиму ту и на ту весну за ними отправили… своих киличеев со многими дарами к царю Тохтамышу».

Итак, русские князья вовсе не ставили перед собой цели выйти из состава Золотой Орды. Битва шла конкретно с Мамаем. Но не только ради денег, ведь Дмитрий Иванович готов был заплатить Мамаю дань «по старине». Неправильно было бы сводить смысл Куликовской битвы к спору о количестве дани. Если бы дело обстояло именно так, то это была бы битва между Мамаем и московским князем. На деле же с Дмитрием Ивановичем на бой вышли многие русские князья и городское ополчение их городов. Борьба с Мамаем была для них борьбой с незаконным царем, пытающимся установить на Руси незаконные и невыгодные им порядки.

Даже сто лет спустя после Куликовской битвы Иван III в 1480 году выступил с мощной военной силой не против Золотой Орды она уже не существовала, распавшись на несколько самостоятельных ханств), а против хана Большой Орды Ахмата. Очень показательна позиция Церкви в вопросе противостояния Ивана III с ханом Ахматом. В своем послании архиепископ Ростовский Вассиан резко осуждает великого князя, который собирался «смириться и о мире молить». При этом Вассиан явно предвидит возражения Ивана III: «Под клятвою есмы от прародителей, — скажет, мол, в ответ тот, — еже не поднимать руки против царя Золотой Орды, то как я могу клятву разорити и супротив царя стати?» И Вассиан отвечает: «…не как на царя, но как на разбойника, и хищника…» И нечего «сему богостудному и скверному самозваному царю повиноватися тебе, великому русских стран христианскому царю!»

Так что и в 1480 году Иван III не боролся с законной властью, а сопротивлялся незаконным притязаниям самозванца.

Абсолютно естественным для людей того времени представлялось право отдельных родов на верховную власть. Так, ханами — то есть верховными правителями на территории Золотой Орды, да и других государств, образовавшихся после распада империи Чнгисхана, могли быть только его потомки — чингизиды. Мамай чингизидом не был, а законного царя — чингизида использовал, как марионетку, управляя Ордой от его имени. Именно поэтому власть Мамая представлялась сомнительной всем его подданным. Она оказалась непрочной и рухнула, как только в Золотой Орде появился Тохтамыш — достаточно сильный и самостоятельно управляющий государством хан-чингизид.

Князьями же на Руси и в Великом княжестве Литовском могли быть только Рюриковичи и Гедиминовичи — потомки легендарных князей — Рюрика и Гедимина. В XIV веке нет ни одного упоминания о том, чтобы князем в русских землях назывался выходец из какого-либо другого рода.

Таким образом, мы можем констатировать, что в советской историографии, посвященной эпохе Куликовской битвы, сложилось превратное мнение о русских князьях, как об изменниках. Дмитрий Иванович Московский представляется эдаким лидером русского сепаратистского движения, направленного против центральной ордынской власти. Он якобы восстал против законной власти Золотой Орды, то есть изменил своему сюзерену — ордынскому хану.

А Олег Рязанский предстает изменником «земли Русской», предавшим своих «родных» русских сепаратистов, в лице Дмитрия Ивановича Московского.

На самом деле никаких измен не было. Оба князя в 1380 году действовали в рамках законности того времени.

Мамай шел на Русь не спеша, словно давая противнику время для подготовки. Скорее всего, Мамай был уверен, что Олег и Ягайло вовремя подойдут к назначенному месту встречи, а кроме того, не сомневался, что их планы неизвестны в Москве. То есть он был заведомо дезинформирован Олегом Рязанским. А вот это уже напоминает сговор московского и рязанского князей против Мамая.

Посланные в поле отряды разведчиков Дмитрия Ивановича сообщили, что выступившее ордынское войско не спешит, «ждет осени», чтобы 1 сентября соединиться с литовцами и рязанцами на Оке. Подошедшая к южным границам Рязанского княжества Мамаева армия остановилась в районе устья реки Воронежа. На бесполезное выжидание ушли три недели. Время для внезапного нашествия было упущено. Русские же рати успели собраться.

Заметим, что разведчики Дмитрия Ивановича должны были пройти через рязанские земли. И если бы Олег Иванович действительно был союзником Мамая, то он бы не допустил утечки информации, а попросту поставил бы кордоны и отловил московских лазутчиков.

Частично собранное в Москве войско «в борзе» двинулось в Коломну, которая была избрана главным местом сбора всех союзных Москве сил. Выдвижение русских войск в Коломну и далее к устью реки Лопасни за неделю до назначенного Мамаем срока объединения его сил смешало планы наступающих. Ордынцы, узнав о движении русских к Дону и так и не дождавшись войск Олега и Ягайлы, решились, наконец, выступить навстречу Дмитрию.

Русское войско выступило из Коломны 20 августа. Вскоре оно достигло устья реки Лопасни, т. е. вышло к месту предполагаемого соединения Мамая, литовцев и рязанцев и перерезало главный Муравский шлях, которым татары обычно ходили на Москву. Затем последовала переправа войска через Оку и его движение в глубь Рязанской земли.

Спрашивается, как рязанский князь, предположительно союзник Мамая, мог спокойно терпеть вторжение в свои земли врага, каковыми были ему москвичи? И все же Олег Рязанский ничего не предпринял, а литовский князь Ягайло, уже подошедший к Одоеву, направил свою армию к Дону, но явно не торопился. Литовскому князю равно не нужна была ни победа Мамая, ни победа Дмитрия. Ягайло ждал. Возможно, сговорившись предварительно с Олегом Ивановичем добить победителя.

А тем временем Дмитрий Иванович переправился через Оку и получил весть о том, что Мамай все еще «в поле стояща и ждуща к себе Ягайла на помощь рати литовские». Русское командование тогда, вероятно, приняло решение идти навстречу Мамаю к верховьям Дона. Во время кратковременной остановки у устья реки Лопасни к русскому войску присоединились «остаточные вои». После выступления армии на этом месте был оставлен Тимофей Васильевич Вельяминов, «чтобы когда пешие рати или конные пойдут за ним (князем Дмитрием. — Прим. авт.), да проводит их безблазно».

По словам Никоновской летописи, великий князь в то время печалился, «яко мало пешей рати». Эта рать, видимо, не поспевала за конницей и догнала основные силы уже у Дона. Снова заметим, что при активном противодействии Олега, Дмитрий остался бы вообще без пехоты, догонявшей основное войско разрозненными отрядами.

Войско, вступившее 25 августа в пределы Рязанской земли, вероятно, сошло с Муравского шляха и уклонилось в юго-восточном направлении. Очередная остановка была сделана у города Березуя, находившегося в 23 поприщах (около 30 км) от истока Дона. В Березуе к основным силам присоединились князья Ольгердовичи: Андрей и Дмитрий. Приведенная ими «кованая рать» (тяжеловооруженные воины) усилила армию. Некоторые исследователи считают, что братья Ольгердовичи привели свои дружины из своих литовских отчин — Полоцка и Трубчевска. Но это представляется нам сомнительным. Ведь и Полоцк и Трубчевск были в это время захвачены Ягайло. Скорее всего, братья Ольгердовичи пришли со своими личными дружинами. Андрей из Пскова, где он в то время княжил, а Дмитрий — из Переяславля-Залесского. На это указывает и сообщение летописца о «кованой рати». Других, вспомогательных, сил в войсках Ольгердовичей, видимо, не было.

В Березуе армия Дмитрия Донского пробыла несколько дней, поджидая отставших и «перенимая вестей». Разведчики сообщили о том, что Мамай, не знавший о местонахождении русского войска, двинулся к верховьям Дона, говоря — «доколе приспеет нам Ягайло». Стало быть, Олег Иванович, который, разумеется, был в курсе передвижений русской рати, не счел нужным сообщить эти сведения Мамаю.

6 сентября московская рать подошла к Дону в месте впадения в него реки Непрядвы. И на этой заключительной стадии похода соединения литовцев и татар так и не произошло. Зато на берегу Дона к русской армии присоединилась пехота. «И тут пришло много пешего воинства, и житейских много людей, и купцы со всех земель и градов». То есть это были обозы и ополчение городов, которые шли, вновь подчеркнем это, по рязанской земле. Но никакого противодействия со стороны рязанского князя не последовало. И еще: присутствие ополчения в русской армии доказывает важность битвы для русских князей — собрали все силы, какие только могли.

Итак, за 20 дней похода русская рать прошла 300 км. С учетом остановок в Коломне, у устья реки Лопасни, в Березуе путь к Дону занял 12–13 дней. Численность воинов, составлявших армию Дмитрия Донского, вряд ли превышала 50–60 тысяч человек. Если из этого количества исключить обозных и фуражиров, то численность тактических единиц, непосредственно участвовавших в битве, предположительно 40–45 тысяч человек.

О войске Мамая различные летописи повествуют одинаково: «Прииде ордынский князь Мамай с единомысленики своими и со всеми прочими князьями ордынскими и со всею силою татарскою и половецкою, и еще к тому рати понаимовав: бессермены, и армены, и фрязи, черкасы, и ясы, и буртасы». То есть кроме тяжелой элитной конницы («единомысленники и князья ордынские») и легкой половецкой кавалерии, набранной из своих подданных, Мамай нанял конницу в Поволжье (буртасы), Прикубанье и на Северном Кавказе (черкасы и ясы). Пехотная сила его армии состояла из крымских армян и фрязей и была, видимо, вооружена по западноевропейскому образцу — ростовые щиты-павезы, длинные копья и доспех, закрывающий практически все тело у копейщиков первых рядов. Наверняка крымская пехота была снабжена и знаменитыми генуэзскими арбалетами. Такие воины представляли довольно грозную силу. Вряд ли среди пехотинцев было много собственно итальянцев. Наверное, их количество не превышало пары сотен. Но также наверняка, это были наиболее закаленные воины, занимавшие в пехоте посты десятников и офицеров.

Предводитель татар наблюдал сражение с холма в окружении больших князей и оттуда руководил боем. Его войско, по монгольскому обычаю, было построено в несколько линий в глубину и, несомненно, имело резервные части.

Войска, стоявшие до этого на месте (русские 3 дня, татары — около трех недель), двинулись навстречу друг другу практически одновременно. «И рече Мамай: «Двигайтесь силы мои темные и власти и князи. И пойдем и станем у Дона против князя Дмитрия доколе приспеет к нам союзник наш Ягайло со своею силою». То есть у Мамая был план — не дать русским перейти Дон и напасть на него. Литовцы не подошли на помощь Мамаю ни 1 сентября, как было у них договорено, ни позже.

«Князь же слыша хвалу Мамаеву, и сказал… «Настало, братие время брани нашей…». И повелел мосты мостить на Дону и броды искать в эту ночь…» То есть Дмитрий практически моментально узнает все, что происходит в ставке Мамая (ну кто, кроме «изменника» Олега, мог его этой информацией обеспечить?). Сомнения терзали русских воевод — переходить Дон или нет. Однако, в конце концов что-то вынуждает Дмитрия принять решение реку перейти.

То, что русские победили в Куликовской битве, не делает этот шаг менее рискованным. Вся история войн показывает, что гораздо легче обороняться, мешая противнику форсировать реку, чем встречать его в открытом поле. Да и опыт самого Дмитрия Ивановича и его воевод говорит о том же. Упомянем битву на реке Воже. Вспомним и противостояние Москвы и Литвы вдоль крутого оврага в 1372 году, когда ни одна из сторон так и не решилась напасть, и все кончилось миром. Ведь Дмитрий был готов замириться с Мамаем и платить ему большую дань. Ведь он вез купцов-сурожан для переговоров с генуэзцами, то есть до последнего надеялся на мирный исход.

Что же толкнуло две армии навстречу друг другу, в лобовой бой? Почему Мамай, увидев русские войска перешедшими Дон, атакует их? Ведь ему это не выгодно! У него были другие, более успешные варианты действий. Например, имея преимущество в легкой кавалерии, постоянно тревожить русские полки. Расстреливать их издали, используя более дальнобойные луки и более метких лучников, но не бросать в бой основные силы до подхода Ягайло. Почему бы Мамаю, например, не перебросить часть своей маневренной конницы на другой берег Дона и не взять, таким образом, русских в кольцо? Дон в этих местах неширок, и с одного берега легко простреливается другой. Русским пришлось бы даже по воду ходить под обстрелом противника.

Но вместо этого Мамай бросает свои полки на пики стоящего в обороне многочисленного городского ополчения. Мамай крайне неэффективно разбазаривает имеющиеся у него людские ресурсы, пытаясь сломить ощетинившуюся копьями пехоту атаками в лоб. Только крымская пехота, пожалуй, могла успешно бороться с русской. Но, видимо, ее у Мамая было немного. Когда Боброк-Волынский выводит в бой отборные части — конных дружинников, татары уже ничего не могут им противопоставить.

Весь ход Куликовской битвы наводит на мысль, что внезапное движение войск Мамая и Дмитрия, и их столкновение были спровоцированы. Заставить Дмитрия перейти через Дон могло лишь известие о том, что Ягайло очень близко и идет на помощь татарам. Тогда маневр Дмитрия понятен — разбить Мамая до подхода литовцев, а Доном и Непрядвой прикрыть свои тылы от внезапного нападения Ягайло.

Заставить же Мамая атаковать русскую пехоту в лоб, на нешироком поле, могла лишь весть о том, что литовцы приближаются, но идут на помощь русским (!) войскам. Только это известие могло заставить его торопиться и бросать свою лучшую конницу в смертельные атаки снова и снова, чтобы сбросить в Дон и уничтожить войска Дмитрия до прихода Ягайло.

Такую дезинформацию мог доставить Дмитрию и Мамаю только Олег Рязанский. Он был сильнейшим образом заинтересован в том, чтобы решающее сражение произошло как можно скорее. Ведь и московские и татарские войска разоряли его землю, принося ей неисчислимые убытки уже самим фактом своего присутствия. Да он просто не мог упустить такого шанса — столкнуть лбами своих самых сильных и опасных соседей.

Ягайло тоже торопился. Пока он бездействовал у Дона, в Литве против него действовал его дядя Кейстут. Поэтому шурин Олега, Ягайло, был заинтересован в том, чтобы содействовать своему родственнику в дезинформировании Дмитрия Ивановича и Мамая.

Некоторые историки высказывали мнение о том, что Олег Рязанский помешал Ягайло прийти на помощь Мамаю. Однако нам представляется весьма сомнительным, чтобы Олег и Ягайло в 1380 году были по разные стороны баррикад. Между Ягайло и Олегом ни до, ни после Куликовской битвы не было ни одного военного конфликта. К тому же Олег был женат на сестре литовского князя. Скорее всего, они и здесь действовали заодно. Просто Ягайло не хотел приходить на помощь к Мамаю. А остаться совершенно в стороне от конфликта он не мог.

Почти перед самым боем, в дороге, русскую армию догнал посланец Сергия Радонежского. Вот какое благословение передал он Дмитрию Ивановичу: «Чтобы еси господине таки пошел, а поможет ти Бог и святая Богородица».

Накануне сражения, перед тем как форсировать Дон, московские воеводы выстроили армию в боевом порядке. Князь Дмитрий Иванович произвел смотр войск. «Сказание о Мамаевом побоище» приписывает ему слова: «Здесь пребудете, братие, на местах своих немятущеся. Каждый из вас ныне учредитесь, утром уже неудобно будет мощно так учредиться».

Таким образом, русская армия была подготовлена к тому, чтобы перед атакой противника без лишней суеты развернуть свои боевые порядки в уже «учрежденном» виде.

«Полки же шли, так, как кому повелено было по поучению», — пишет другой летописец, рассказывая о том, как русская армия разворачивалась на самом Куликовом поле. Согласно росписи полков, на берегу Дона их было построено шесть: Сторожевой полк, Передовой полк, Большой полк, полки Правой и Левой руки и Засадный полк.

Во главе каждого полка роспись называет от трех до пяти командиров. Обращает внимание определенное «уставное» распределение начальников. Их число с несомненностью указывает на наличие внутри полков нескольких самостоятельных отрядов. В Сторожевом, Передовом, Большом полках их было по четыре, на крыльях — по три, в Засадном — сразу пять. В общей сложности в войске насчитывались двадцать три отряда. Речь несомненно идет об отдельных формированиях — «стягах».

Так, в Передовом полку оказались псковичи, брянцы, белозерцы и коломенцы. Состав других был, очевидно, более пестрым. В Большом и Засадном полках находились москвичи, включая двор великого князя, но они не были там единственными.

Мелкие тактические единицы, состоящие из господина и его слуг, в документах эпохи Куликовской битвы не упомянуты. Однако такие единицы, судя по списку убитых в битве «бояр» (то есть мелких и средних командиров), существовали и входили в состав отрядов, образуя их первичные ячейки.

Над каждым из входивших в полк подразделений развевался собственный «стяг». Посреди Большого полка было поднято и общевойсковое, великокняжеское знамя. Оно было красным с изображением Нерукотворного Спаса. Это знамя обозначало место, рядом с которым должен был находиться московский князь Дмитрий Иванович — глава армии.

Впрочем, сохранилось предание, согласно которому Дмитрий Иванович поменялся доспехами, оружием и конем со своим верным слугой — Михаилом Бренком. Бренок, одетый в княжеский доспех, находился в центре Большого полка, под главным знаменем армии. А сам Дмитрий Иванович решил участвовать в конном сражении, встав со своей ближайшей свитой в ряды Передового полка.

Засадный полк русской армии был скрыт в дубраве. Окрестности Куликова поля позволили осуществить эту воинскую хитрость, решающим образом повлиявшую на исход. Несомненно, что место сражения, предоставлявшее русскому командованию определенные преимущества, было намечено заранее и учтено при построении войск и планировании их будущих действий.

Поле для битвы было выбрано, несомненно, русскими воеводами. Стесненное с востока и запада лесистыми речными долинами, оно представляло из себя своеобразный замкнутый с трех сторон и открытый только с юго-востока тупик. Пригодное для битвы пространство на Куликовом поле было в ширину не более 2,5–3 км при длине (между удобными для наблюдения за ходом боя возвышенностями) около 4 км. Таким образом, фронт боя Куликовской битвы не превышал трех километров, при четырех километрах в глубину. На нешироком, зажатом с двух сторон лесами и оврагами, поле татарская конница лишалась обычных наступательных достоинств, ей нельзя было развернуть свои силы, в том числе лучников, для охвата и окружения. Татары были вынуждены, утратив часть маневренности, принимать фронтальный бой. А в таком бою русские, как правило, были увереннее и упорнее своих восточных противников.

— Держи, — Дмитрий вручил Михаилу Бренку свой островерхий, позолоченный княжеский шлем. — Стой крепко, не посрами меня. Оттуда, — он обвел рукой строящиеся на поле рати, — они будут видеть не Михаила Бренка, а одетого в злаченый доспех московского князя… Ты все хотел боярином стать, Мишка… Будешь боярином, если сегодня чести моей не уронишь… Так? — князь обернулся на стоящих за спиной воевод и бояр.

— Так, — кивнул старший воевода, Боброк, нахмурившись. — Только ты, княже, лучше ко мне в полк вставай. Оно все надежнее будет. Да не бойся, битва не уйдет от нас. Чую, всем крови придется хлебнуть.

— А, — нетерпеливо махнул рукой Дмитрий. — Пока до вас дело дойдет, татары уж кончатся!

И он, оглядев в порядке выстраивающиеся ряды русской рати, радостно рассмеялся. Никогда еще не было под его началом такой силищи. Разве что под Тверью…

Дружинники, окружавшие Дмитрия, подхватили его смех. Воеводы и князья тоже заулыбались. Многие, проследив взгляд великого князя, тоже гордо приподняли голову, расправили плечи. Армия, перегородившая неширокое поле из конца в конец, казалась немыслимо огромной. А новые отряды все подходили и подходили, становясь под стяги, на тех местах, что были им указаны вчера, на смотре.

— Нет уж, Волынец. Вперед я поеду… Хватит. Попил Мамайка нашей кровушки. И я хочу теперь его крови испить. На Воже я не стоял позади. И ничего. Жив… А воевод тут и без меня хватит. О том и на совете все оговорено.

И князь вскочил на подведенного ему коня. Одел на голову простой железный шишак и, пришпорив коня, помчался вперед — туда, где над клубившимся по земле туманом возвышалось знамя Передового полка и хоругви литовских князей — Дмитрия и Андрея Ольгердовичей.

За переодетым князем немедленно устремилась дюжина хорошо одоспешенных отроков — его личная охрана.

Седовласый воевода Боброк-Волынский переглянулся с князем Владимиром Андреевичем Серпуховским — двоюродным братом Дмитрия Ивановича.

— А ты-то что молчал? Сказал бы ему! Что он, в самом деле?.. Тоже мне, храбрец нашелся. А ну как мы без князя останемся?

— Не останетесь, — уверенно кивнул Владимир Андреевич и, развернув коня, направил его в сторону дубравы, прикрывающей левый фланг русской рати.

— Да, верно. Что это я? — буркнул себе под нос Боброк. — Князей у нас еще несчитано… — И он, развернув коня следом за Владимиром, прошептал совсем уже тихо, чтобы никто, не дай бог, не услышал: — Да вот только шибко умные все. Кто в засадный полк со всей ратью своей встал, — он смерил взглядом едущего впереди Владимира Андреевича, — а кто и вовсе в своей отчине спрятался… — И Боброку вспомнился недобрый взгляд и лукавая усмешка Дмитрия Константиновича Нижегородского.

— Ладно. На все воля Божия! — воевода, оглядев уже почти построившиеся полки, широко перекрестился.

Туман медленно рассеивался, и перед глазами великого князя московского Дмитрия Ивановича все шире открывалась бескрайняя ковыльная степь. Союзная армия, казавшаяся такой могучей вблизи, теперь выглядела темной полоской с трепещущими стягами и чуть поблескивающей в лучах восходящего солнца щетиной копий. Впереди, вытянувшись в тонкую линию, ждали сигнала к атаке застрельщики из Сторожевого полка. Перед ними уже мелькали первые разъезды татар. И сердце щемило в ожидании боя тревожно и сладко, словно в предвкушении соколиной охоты или псовой травли.

— Сигнал! — крикнул кто-то слева от князя.

Один из стягов Сторожевого полка наклонился вперед, и стройные ряды стоявших перед ними всадников рванулись в атаку, с радостным гиканьем рассыпаясь по полю.

Началось…

Выдвинувшиеся было вперед отряды Сторожевого полка опять отступали. Видно, Мамай бросил в бой еще пару тысяч бойцов.

«Удалось, — облегченно вздохнул Дмитрий Иванович. — Волынец верно говорил — главное, их в бой втянуть. А теперь уж завертим, завертим, да на главные-то силы и выведем».

Князь нетерпеливо повел плечами.

— Ну все, Иван, — раздалось справа от него. Это глава первого стяга Передового полка, князь Федор Романович Белозерский обращался к своему юному сыну. — Наша очередь настает. Сейчас я велю, знаменосец качнет стяг вперед, и мы двинемся в бой. Помни, о чем я говорил, сынок. Не подставляйся. И держись все время со мной рядом…

Отступающие под натиском татар всадники Сторожевого полка были все ближе. Федор Романович привстал на стременах, напрягшись всем телом и внимательно всматриваясь в приближающуюся к нему конную лаву. Поднял вверх руку и резко опустил ее. Стоявший рядом знаменосец тут же наклонил вперед стяг.

— Хур-ра! — на татарский манер рявкнули воины и, пришпорив коней, рванулись вперед.

Дмитрий, пролетев мимо отступающих конников Сторожевого полка, увидел мчащихся за ними следом татар. Один несся прямо на него. Князь поудобнее перехватил копье, направив его на приближающегося противника. Тот даже не успел сообразить, что произошло. Получив копьем в живот, он кувыркнулся куда-то вбок, и князь тут же потерял его из виду. Копье вырвалось из рук. Князь потянул из ножен меч. Другой татарин, верхом на рыжей, большеголовой лошадке, столкнулся с могучей княжеской лошадью и попытался, вытянувшись в седле, уязвить Дмитрия саблей. Но не достал. Татарская кляча отлетела от княжеского коня, как камень от скалы. Дмитрий вынул, наконец, меч и попытался найти взглядом того татарина, что замахивался на него, но тщетно — того уже изрубили верные отроки, мчавшиеся по обе стороны, чуть поодаль от князя.

Плотная на вид линия всадников, преследовавших русский отряд, оказалась на деле рыхлой и редкой. Те немногие татары, которых не опрокинули встречным ударом бойцы белозерского князя, торопливо разворачивали коней.

— Руби! — по-звериному зарычал князь и направил своего коня на ближайшего противника.

Жаркой схватки не вышло. Татары, как один, старались поскорее уйти из-под удара. Они уже бежали! А русские всадники преследовали их, кое-где настигая самых медлительных.

— Назад! — донесся вдруг до Дмитрия знакомый голос. Это кричал князь Федор Романович.

Стяг торопливо замотался из стороны в сторону, и воины стали натягивать поводья.

Вовремя! — Только что нестройной толпой убегавшая татарская конница развернулась и снова кинулась в бой. Среди татарских зипунов и дубленок замелькали кольчуги и пластинчатые латы тяжелых всадников.

Лавина татарской конницы настигла тех русских воинов, которые не успели развернуться. Лязг мечей, ржание коней, вопли раненых…

«Ну ничего! Сейчас снова повернем! — подумал Дмитрий и зло оглянулся на несущихся следом за ними татар. — Вот тогда-то я повеселюсь!»

И он принялся выбирать среди преследующих его врагов противника, одетого побогаче.

И они повернули. Потом еще раз отступили. И еще раз повернули.

— Иван! Иван, где ты?! — взывал где-то справа зычный голос Федора Романовича.

Но Ивана, наверное, уже не было в живых. Дмитрий видел, как высокий татарин на буланом коне обрушил на голову юному княжичу свою длинную тяжелую саблю. А через пару мгновений этот татарин сам рухнул с коня, заколотый каким-то литвином из стяга Дмитрия Ольгердовича.

Дмитрий Иванович и сам уже дважды врубался в лихую свалку и, раздавая своим мечом налево и направо тяжкие удары, выходил из конной круговерти живым и невредимым.

— Назад! — заорал где-то далеко слева Дмитрий Ольгердович.

— Иван! Иван!!! — это справа не переставал звать, то и дело яростно матерясь, Федор Романович.

Впрочем, все крики тонули в общем шуме битвы и ржании испуганно мечущихся лошадей. Какой-то всадник без шлема, с располосованной в кровь шеей и круглыми от ужаса глазами промчался мимо, истошно вопя.

— Назад! — беспорядочно мотались из стороны в сторону стяги. А спереди грохотала копытами новая волна конников готовых влиться в общую свалку татар.

Вот они выскочили — свеженькие, не помятые и не запыленные, не забрызганные вражеской кровью. Дмитрий, наскочив на одного из врагов, самого ближнего, с оттяжкой рубанул его по шлему. И шлем раскололся, как упавший на землю перезревший арбуз. А вместе со шлемом раскололся и верный княжеский меч.

Дмитрий принялся разворачивать коня, пытаясь увернуться от посыпавшихся со всех сторон ударов. Пришпорил лошадь и вырвался из кольца врагов. Помчался вслед отступающим уже русским всадникам. Ближе и ближе к спасительному строю ощетинившейся копьями пехоты. Только после того, как навстречу им выскочила и обрушилась на преследователей хоругвь Андрея Ольгердовича, Дмитрий перевел дух. Развернув коня, огляделся. В сотне шагов от него стоял, нетерпеливо ожидая встречи с татарами, пеший строй. Он тянулся необозримо далеко в обе стороны.

Где-то там, за спинами этих пехотинцев, во главе конного отряда, обступившего алый флаг со Спасом, стоял, сверкая золоченым доспехом, Бренок. А еще дальше, за дубравой, ждал своего часа брат Владимир и воевода Боброк-Волынский.

«Они еще не нюхали крови сегодня», — усмехнулся Дмитрий и облизнул запекшиеся губы.

— Вперед! В атаку! Хур-ра! — прохрипел слева надтреснутый голос Дмитрия Ольгердовича. Развернув своих чуть передохнувших бойцов и всех, кто кроме них остался еще живым от передовых полков, Дмитрий Ольгердович повел конников на помощь старшему брату. Судя по лязгу и грохоту начавшегося боя, тот, выскочив татарам навстречу, уже сцепился с ними в яростной сх ватк е.

— Вперед! — взвыл Дмитрий Иванович, срывая с пояса шестиперую булаву — единственное оставшееся при нем оружие, кроме разве что засапожного ножа. Конь уже нес его в битву, когда князь заметил, что вокруг него не осталось ни одного из дюжины телохранителей.

«Неужто все полегли? — с ужасом подумалось Дмитрию Ивановичу. И ком тошноты подкатил к горлу. — Да и белозерского князя, Федора Романовича, что-то давно не слышно… И стяг его пр оп ал…».

Но конь уже вынес князя навстречу врагам. Какой-то степняк, натянув лук, целился прямо в него. Не успел. Подлетев на полном скаку, Дмитрий обрушил на врага свой шестопер. Потом еще на одного.

— Ты бы поберег себя, князь! — услышал он вдруг почти над ухом. — Умрешь, кто с Ягайлой поможет мне драться?

Оглянувшись, Дмитрий увидел рядом с собой знакомые доспехи союзника — бывшего полоцкого, а ныне псковского князя Андрея Ольгердовича. Стальной чешуйчатый панцирь его был уже густо окроплен кровью.

«Я, небось, не лучше выгляжу, — подумал Дмитрий. И новый приступ дурноты подкатил к его горлу. Шестопер выпал из ослабшей вдруг руки и упал бы наземь, если бы не был привешен к кисти на петельке-темляке. Опустив взгляд вниз, вслед за шестопером, Дмитрий обнаружил, что по ноге его стекает, капая на забрызганную траву, струйка крови. — Это я что же, ранен?» — удивился великий князь.

А тем временем над полем боя разнесся вой новых, только что вступивших в битву татарских отрядов. Ужас захлестнул душу Дмитрия. Показалось вдруг, что никогда не будет этим татарским подкреплениям конца. Или нет — еще хуже. Сейчас Мамай бросил в бой все свои силы. Он сомнет теперь не только утомленную долгой борьбой конницу передовых полков, но и пехоту. И тогда все — конец!

По полю во все стороны метались испуганные, оставшиеся без всадников лошади. Русских конников, словно пену, подхваченную неистовой морской волной, несло на пеший строй.

— Назад! Назад уходим! — заорал Андрей Ольгердович. И следом, откуда-то справа, повторил этот приказ его брат — Дмитрий. Закачались из стороны в сторону, подавая сигнал к отступлению, литовские хоругви, и вся конная масса устремилась к неподвижно стоящей, ожидая врага, пешей рати.

Дмитрий Иванович ворвался вместе с другими бегущими всадниками в узкий проход, оставленный между пешими колоннами для отступающей конницы. И страшная мысль пронеслась у него в голове: «Сейчас татары ворвутся за нами следом — и все пропало!»

Князь мчался мимо своей армии. Голова его кружилась и гудела, словно по ней били молотом, как по наковальне, а с ноги его все капала и капала на землю кровь.

— Владимир! Брат!.. Волынец!.. — Дмитрий, верхом взлетев на поросшую лесом возвышенность, поспешил спрыгнуть с коня. Впрочем, он скорее не спрыгнул, а свалился с седла. Князя тут же подхватили чьи-то заботливые руки.

— Ну что, брат? Навоевался? — спросил, то ли проявляя участие, то ли насмехаясь, Владимир. — Нам-то татар хватит? Или всех извел уже?

— Беда! — прохрипел Дмитрий. — Не выдюжат они! Слышишь?! Ступайте в бой. Все! А то не устоять им…

Владимир Андреевич с сомнением посмотрел на князя. Потом на воеводу Боброка Волынского. Тот, окинув поле битвы наметанным взором, покачал головой.

— Не время еще.

— Вперед! Их же всех там сейчас! Нам же тогда не уйти отсюда, братцы! — уже почти шептал князь Дмитрий.

— Перевяжите его, — кивнул на брата Владимир Андреевич. — А то кровь течет. И оглушен небось — вон, бредит уже.

Боброк, скосив на Владимира Андреевича взгляд, чуть заметно одобрительно кивнул. А с московского князья уже снимали доспехи.

Потом его, стонущего, перевязанного, напоят вином и уложат в тени ветвей упавшего дуба. Он уже не увидит, как во время особенно жаркого натиска татар на Большой полк покачнется багряное знамя со Спасом. Кинется выручать его и пропадет в круговерти тел одетый в сияющий золотом княжеский доспех Михайло Бренок. Потом подойдет к Большому полку почти вплотную сверкающая сталью линия крымской пехоты. И Мамай бросит свежие силы на полк Левой руки. Русская армия попятится назад, теснимая опьяненным от близости победы врагом.

А Волынец и князь Владимир Андреевич будут стоять, прикрытые тенью дубравы, напряженно вглядываясь в страшную круговерть битвы и судорожно прикидывая — сколько еще войск у Мамая в резерве? Хватит ли у русской армии сил, чтобы продержаться еще немного, или уже пора?..

И, наконец, переглянувшись, они молча кивнут друг другу. Пора!

И отборная конница московского княжества ударила в тыл и фланг не ожидавшим такого подвоха татарам, чтобы смять любые попытки сопротивления, разбросать уверенным ударом последние резервы Мамая и сделать бегство татар необратимым.

А вернувшись после преследования к основным силам, Владимир Андреевич и Боброк обнаружили, что по армии бродят слухи о смерти князя. Ведь все видели, как его золоченый доспех канул в гуще тел во время самой яростной схватки. Даже доспех этот нашли. Ив нем — до неузнаваемости обезображенное, изрубленное тело. И тогда Боброк бросился искать то место в дубраве, где они оставили Дмитрия Ивановича. Верные бояре нашли князя — израненного, перевязанного и спящего в тени поваленного дуба. Позже Дмитрий Донской вспомнил, что обещал Михайло Бренку боярство, если тот будет доблестно биться. И сыновья Михаила стали боярами, положив начало родам Брянчаниновых и Челищевых.

У тех, кто посмотрит на схему расположения русских полков перед боем, может возникнуть ощущение, что Сторожевой и Передовой полки были просто отправлены на убой, навстречу превосходящим силам противника. Но это не так.

Если бы русская армия просто выстроилась в одну линию, ожидая атаки монгольской конницы, то ее наверняка не последовало бы. Ордынцы, подскочив на выстрел из лука своими передовыми отрядами, принялись бы осыпать плотный строй русских стрелами. Стрелковый бой монголы могли вести часами, и в нем они имели бы преимущество перед русской армией. Такой обстрел наверняка спровоцировал бы атаку основных русских сил, а сойдя со своих оборонительных позиций, они сделались бы гораздо менее устойчивы к ответной атаке монголов. Русской пехоте было более выгодно сражаться не сходя с места. Любое резкое движение вперед или назад грозило ополченцам (которых в русском войске было большинство) разрушением строя.

Другой вариант действий — часами стоять, находясь под обстрелом монгольских лучников и в любой момент ожидать атаки с их стороны, тоже был губителен для русской армии. Такое ожидание могло утомить бойцов и подорвать моральный дух русской армии.

Русские воеводы решили, завязав бой, выманить конницу татар на готовую к бою, выстроенную двухкилометровым фронтом, ощетинившуюся копьями пехоту. Именно ради этого Передовой и Сторожевой полки были выдвинуты вперед. Они состояли исключительно из кавалерии, достаточно маневренной, чтобы противостоять татарской коннице. Если не все, то значительная часть русских всадников из передовых полков были конными лучниками.

«Когда пришел срок, прежде всех начали сходиться сторожевые полки русские и татарские. Сам же великий князь ринулся сначала в сторожевых полках на поганого царя Теляка, дьявола во плоти, прозываемого Мамаем; после этого, немного погодя, вернулся князь в главный полк», — пишет летописец в пространной Повести о Куликовской битве.

«И бились они так с шестого часа до девятого, как дождь из тучи, лилась кровь тех и других — русских сынов и поганых; бесчисленное множество пало убитыми с той и другой стороны: много русских побито татарами, а русскими — татар, падал труп на труп, и падало тело татарское на тело христианское… И было видно, как в одном месте русский за татарином гонится, в другом — татарин русского настигает. Смешалось все и перепуталось, ибо каждый стремился своего противника одолеть».

С редкой документальностью бой в Куликовской битве описал немецкий историк конца XV века А. Кранц. Имея в виду русских и их противников, он сообщал, что «и тот и другой народ не сражается стоя в позиции) крупными отрядами, а, набегая этими отрядами, по обыкновению бросает метательные орудия, поражает копьями и мечами), а затем отступает назад».

Бой, видимо, начался стандартно для столкновения степных армий — с перестрелки авангардных отрядов и отдельных богатырских поединков. Для русской армии это были передовые отряды конного Сторожевого полка. Раз начавшись, битва уже не прекращалась. Одна из сторон скорее всего, не выдержав стрельбы противника или просто истощив свой запас стрел, бросилась в атаку. И с этого момента перестрелка конных лучников стала перемежаться с рукопашным кавалерийским боем.

Целью двух, выдвинутых последовательно вперед русских полков было — завязать бой и вовлечь в него как можно больше татарской кавалерии. Русские всадники под натиском татар неоднократно отступали, затем, получив из глубины расположения очередное подкрепление, снова устремлялись в атаку. Мамай бросал в новые отряды, и после очередной перестрелки и рукопашной схватки татары снова теснили русскую кавалерию. Так продолжалось до тех пор, пока русские кавалеристы не откатились к линии, на которой удара ждали Большой полк и полки Правой и Левой руки.

Три главных полка состояли большей частью из пехоты, построенной крупными колоннами. Между этими колоннами были оставлены достаточно просторные промежутки для движения конницы. Закрытая щитами, вооруженная копьями, пехота была наиболее сильна в обороне. Отступая перед очередным натиском татарской конницы, русские кавалеристы из передовых полков промчались сквозь оставленные для них проходы, а преследующая их широким фронтом татарская кавалерия со всего маху натолкнулась на поджидающую ее пехоту.

Вряд ли собранная из разных городов Руси ополченческая пехота, сумела бы сомкнуться в единую линию перед лицом атакующих ее татар. На такие внезапные перестроения способна не всякая тренированная армия. А для многих из ополченцев это был первый бой. Скорее всего, на протяжении всей битвы русские пехотные отряды так и стояли неподвижно, служа своего рода молом, об который раз за разом разбивались волны татарской кавалерии. И после каждой татарской атаки, не давая кочевникам обойти пеший строй с флангов и с тыла, на них вновь обрушивалась, выскакивая из оставленных между пешими колоннами проходов, русская конница.

Мамай, узнав о том, что его кавалерия вынуждена атаковать вооруженную копьями русскую пехоту, приказал двинуть вперед своих союзников — крымских армян и генуэзцев.

Вряд ли имело место столкновение двух пеших строев в рукопашной схватке. Скорее, крымская пехота подошла к линии русских войск на дистанцию арбалетного выстрела и принялась осыпать противника снарядами, прикрываясь, в свою очередь, щитами от летящих в ответ стрел.

А ордынская конница теперь могла использовать крымскую пехоту, как прикрытие от очередной контратаки русских конников.

Впрочем, места для широкого маневра на Куликовом поле было мало. Бой велся со все большим напряжением, и к тому моменту, когда в него с обеих сторон вступила большая часть сил, на месте битвы была уже откровенная давка. Там, где татарам удавалось проломить строй пешей колонны, эта колонна практически полностью уничтожалась. В некоторых местах атаки и контратаки сменились непрерывным встречным боем, потому что из-за многолюдства отступать было уже просто некуда.

В такой обстановке, подкрепляемые новыми и новыми резервами, татары сумели оттеснить русский полк Левой руки назад и практически разгромить его, отрезав, таким образом, русских от переправ и бродов. Момент был критический. Русская армия могла быть опрокинута в Дон и Непрядву и полностью уничтожена.

Но у русских воевод еще был в запасе Засадный полк — целиком конный, состоящий из отборных частей, руководимый знаменитыми воеводами — Боброком Волынским и князем Владимиром Андреевичем. И этот полк, выйдя из-за прикрывавшей его дубравы, нанес удар по врагу в самый неожиданный для того момент.

Началось паническое бегство татар. Мамай, видимо, имел еще кое-какие силы в резерве, но их не хватило, чтобы остановить начавшееся отступление и переломить напор атакующей конницы Засадного полка. Вскоре бегство стало повсеместным. Русские воины из засадного полка преследовали татар на свежих, еще не утомленных битвой конях, и рубили их в огромном количестве. Крымская пехота Мамая, лишившись кавалерийского прикрытия, видимо, была полностью перебита или сдалась в плен.

Обычная статистика сражений говорит о том, что потери во время собственно боя составляют около 10 % от общих потерь. Остальные проигравшие гибнут при бегстве — тонут в реках, погибают от давки или же добиваются преследующими их победителями. А сами победители теряют обычно убитыми не более 10 % от своей численности.

Но, судя по летописным данным, русская армия, несмотря на свою победу, потеряла убитыми до 50 % личного состава. Общая численность сражавшихся и погибших в летописях сильно преувеличена. Но само соотношение величин — то, что погибла едва ли не половина пришедшей на Куликово поле русской армии, не подлежит сомнению. А татарская армия в результате боя и преследования была, видимо, почти полностью истреблена. Такие огромные потери в армии победителей говорят о небывалой ожесточенности боя.

Поистине это была ужасная битва. Еще одним доказательством ее небывалой ожесточенности является дошедший до нас огромный список погибших в битве. В нем перечисляются около 20 князей и около 500 бояр (см. Приложение 7 — Задонщина).

После битвы князь Ягайло, узнав о поражении Мамая, повернул армию и «побежал назад с великою скоростью, никем же не гоним». Чем можно объяснить такую поспешность?

Ягайло и Олег Иванович ждали, кто победит в битве. Им равно не нужна была победа ни Дмитрия Ивановича, ни Мамая. Добить ослабевшее войско победителя — не такова ли была цель литовского и рязанского князей? Но в Литве после смерти Ольгерда шло противостояние Ягайло и его дяди — Кейстута.

Видимо, ожидая, пока схватятся между собой Дмитрий и Мамай, Ягайло уже получал тревожные известия из Литвы. Полный разгром Мамая и огромные потери Москвы — такой результат сражения позволил ему облегченно вздохнуть. Именно Ягайло оказался победителем в Куликовской битве, не потеряв ни одного солдата. Узнав о результатах битвы, он немедленно и спешно двигает свою армию на север — в Литву. Кейстут для него теперь опасней, чем Дмитрий, обескровленный тяжелой победой.

Армия Дмитрия Ивановича занималась похоронами шесть дней — все время, пока войско, находясь на поле битвы, «стояло на костях». Дмитрий Иванович оставил армию и с небольшим количеством приближенных бояр уехал в Москву.

Отягощенная добычей и обозами с ранеными, поредевшая русская армия отправилась домой. Путь этот не был легким. Никоновская летопись повествует о событиях после битвы так: «Поведали же великому князю Дмитрию Ивановичу, что князь Олег Рязанский посылал Мамаю на помощь свою силу, а сам на реках мосты переметал, а кто поехал домой с Донского побоища сквозь его вотчину, Рязанскую землю, бояре или слуги, а тех велел имати и грабить и нагих пущать. Великий же князь Дмитрий Иванович хотел против князя Олега послать свою рать; но тут внезапно приехали к нему бояре рязанские и поведали, что князь Олег оставил свою землю Рязанскую, а сам убежал, и со княгинею, и с детьми, и с боярами, и молили его много о том, чтобы на них рати не послал, а сами ему били челом в ряд, и урядились у него. Великий же князь Дмитрий Иванович послушал их, принял челобитье их, рати на них не послал, а на Рязанском княжении посадил наместников своих».

Далее в той же летописи по этому поводу говорится, что Олег «пришел на рубеж Литовский и тут став и сказал боярам своим: «Я хочу здесь ждать вести, как князь великий пройдет мою землю и придет в свою отчину, и я тогда возвращусь восвояси».

Итак, что же произошло? Почему Олег Иванович, не мешавший до этого войскам Дмитрия и всячески помогавший ему против Мамая, нападает вдруг на московские обозы и отнимает полон у москвичей? Возможно, между Олегом и Дмитрием существовала какая-то договоренность о совместных действиях против Мамая. И выполнив со своей стороны условия договоренности, князь Олег рассчитывал на часть военной добычи. Но Дмитрий Московский делиться не захотел — ведь непосредственно на Куликовом поле Олег не сражался. Отказав Олегу Рязанскому в его требованиях, Дмитрий Иванович спешно уезжает в Москву. Он стремится появиться в городе сразу следом за вестью о великой победе, до того, как Москва узнает об огромных потерях. И поэтому брошены на произвол судьбы идущие с Куликова поля войска и обозы. И брошен, как докучливый проситель, взывающий к справедливости Олег.

А Олегу тоже надо было кормить своих дружинников и восстанавливать в очередной раз разоренное княжество. И он приказал грабить идущие по его земле московские обозы и отнимать у них взятый на Куликовом поле полон — то есть добычу и пленных.

Косвенно факт грабежа московской армии подтверждается и известиями немецких хроник конца XIV — начала XV века, в которых говорится, что после Куликовской битвы литовцы нападали на русских и отнимали у них всю добычу. Учитывая, что для немецких хронистов не существовало четкого разделения Руси и Литвы, под именем «литовцы» они могли иметь в виду как войско Ягайло, так и войско Олега Ивановича Рязанского.

Обращает на себя внимание туманный момент с наместниками. Неизвестно, ни кто они были, ни куда делись после возвращения Олега в свою отчину. Спрашивается, а были ли они вообще? Или московский князь просто пообещал отправить на Рязань наместников, дабы успокоить своих ограбленных людей? Дескать, Рязань уже покаялась и примерно наказана. Ведь реально послать рать на Олега Ивановича Дмитрий Московский в то время не мог. Его войско было сильно ослаблено. Победа, доставшаяся такой страшной ценой, едва ли была в радость. И посылать морально угнетенное войско еще на одну войну Дмитрий не мог. Собственно, мифическими «наместниками» московского князя на Рязани могли быть и сами рязанские бояре, с удовольствием вернувшие престол Олегу Ивановичу.

При Олеге рязанское боярство окрепло и усилилось. Источники говорят о таких боярах, как Епифан Кореев, Станислав, Иван Мирославич мурза Солохмир), Сафоний Алтыкулаевич, окольничий Юрий, стольники Глеб Васильевич и Александр Глебович Лонгвин, ключник Лукьян и др. Некоторые из них владели огромными землями. Возможно, кто-то из этих бояр вел переговоры с Дмитрием Московским, причем в их интересах было решить дело на пользу Олегу Ивановичу.

Существует предание о возникновении Дмитриевского монастыря в Рязанской области: «Дмитрий Иванович прошедши сорок пять верст от поля Куликова, расположил войска на равнине, по правому берегу реки Верды, около Дмитриевской горы, а свой шатер поставил на самой горе. Здесь он праздновал победу и делал некоторые приготовления на случай неприязненных действий со стороны Олега Рязанского. На ту пору явились к нему рязанские бояре с выражением радостных чувств о победе над общим врагом и принесли ему хлеб-соль. Дмитрий Донской очень обрадован был, что устроилось междоусобие с рязанцами, принес благодарность Богу и приказал устроить на этой горе монастырь и церковь во имя своего ангела — Дмитрия Солунского». Подобное предание существует и о возникновении Скопинского Свято-Духова монастыря.

Куликовская битва оставила неизгладимый след в памяти народа. Сохранилось множество песен и преданий о побоище на Дону. Возможно, что и «Задонщина» — это письменная обработка «песней славы и гусельных словес» сказителей XV века. По мнению ряда историков, первоначальную основу «Повести о Мамаевом побоище» также составили предания и «гусельные словеса» народных сказителей.

Герои Куликовской битвы в песнях и преданиях описываются так же, как легендарные былинные богатыри:

Иступишеся полки, крепко бьющеся,
Щепляются щиты богатырские,
Ломаются рогатины булатные,
Льется кровь богатырская
Поседельцам покованым,
Сверкают сабли булатные
Около голов богатырских,
Катятся шеломы злаченые
Добрым коням под копыта,
Валятся головы многих богатырей
С добрых коней о сыру землю.

В Тульской области до сих пор бытует предание, рисующее князя Дмитрия Ивановича как эпического героя. Около деревни Свиридово существует группа родников «Двенадцать ключей». По преданию, русское войско, идя на битву с Мамаем, остановилось у деревни Свиридово, чтобы утолить жажду. Однако здесь из-под огромного камня бил всего один родник, который не мог напоить всех. Легенда гласила, что если кто-либо сможет отвалить камень в сторону, то забьют еще одиннадцать родников. Многие русские воины пытались совершить это деяние, но все было впустую. Тогда великий князь Дмитрий Иванович сошел с коня и легким касанием руки отвалил огромный валун. Сразу же забило еще одиннадцать родников, и русские воины смогли утолить жажду.

Московские князья Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич после битвы получили в народе прозвища. Отныне их величали Дмитрием Донским и Владимиром Хоробрым.

С уважением относясь к народным преданиям и позднейшим летописным свидетельствам, следует, однако, подвергать их критическому анализу. Так, и в «Повести о Мамаевом побоище» и в «Задонщине» можно найти ряд вопиющих несоответствий исторической действительности. Поэтому необходимо постоянно сопоставлять эти источники с летописными и археологическими свидетельствами.

Так, в «Задонщине» говорится, что на поле сражения полегло «семьдесят бояр рязанских». Даже если допустить, что в Рязани конца XIV века было семьдесят бояр, сомнительно, что Олег Рязанский отпустил всех своих сподвижников на битву, в которой сам не собирался участвовать.

Еще более недостоверным представляется утверждение, что на Куликовом поле погибли «тридцать новгородских посадников». Если проанализировать «Список посадников новгородских» из Новгородской I летописи XV века, то мы увидим, что от посадника Михаила Павловича Михайло Павшенича — стал посадником в 1309 году, погиб в 1314 году) до посадника Богдана Обакуновича стал посадником в 1391 году) в Новгороде всего был двадцать один посадник! Кроме того, даже фольклор сохранил песню о том, как новгородцы «не успели» на Куликово поле:

В великом Нове-городе
Стоят мужи новгородские
У святой Софии на площади,
Бьют вече великое,
Говорят мужи таково слово:
«Уже нам не поспеть на пособь
К великому князю Димитрию.
Он Оку-реку перевозится,
Тако нам к нему не ехати,
А ему будет непособь,
Ино будет Новым-градом не отсадиться».
Борзо мужи наряжалися,
Отпущали тринадцать посадников,
С ними силы тринадцать тысячей,
А все люди нарядные,
Панцыри, доспехи давали с города:
«Пойдите с одного на безбожного».
И пришла сила новгородская
К великому князю Димитрию,
Рад был князь Димитрий Иванович:
«И сполать вам, мужи новгородские,
Что меня есте не оставили».

Возможно, именно эти тринадцать посадников, которые не успели на битву, превратились затем в тридцать посадников, которые погибли на Куликовом поле.

Явно преувеличенные списки погибших в «Задонщине» составлялись, видимо, в XV веке или позже, с целью подчеркнуть значимость Куликовской битвы и единство всех русских земель под рукой московского великого князя. Для современников же это сражение было великой трагедией. Песни о Куликовской битве — это плач о погибших и восхваление павших героев.

С политической же точки зрения эта битва ничем не выделялась среди других крупных сражений своей эпохи, так о ней и пишут летописцы того времени. Даже московские летописи подчеркивают кровопролитность битвы, но не пишут о ней, как об освободительной борьбе против татар. Сразу же после победы над «беззаконным» царем русские князья отправляют послов законному царю Орды — Тохтамышу.

Вскоре после Куликовской битвы, приблизительно за четыре дня до праздника Преображения, то есть до 6 августа 1381 года, было подписано докончание великого князя Дмитрия Ивановича с великим князем рязанским Олегом Ивановичем. Текст этой грамоты заслуживает подробного анализа.

«По благословенью отца нашего Киприана, митрополита всея Руси, на сем, брат старший, князь великий Дмитрий Иванович, и брат твой князь Владимир Андреевич, целуйте ко мне крест, к своему брату к молодшему, ко князю к великому к Олегу Ивановичу.

Имети тебе меня себе братом молодшим. А брату твоему имети меня себе, князю Владимиру, братом. А добра вы мне хотети во всем, в Орде и на Руси, от чистого сердца. А что вы услышите обо мне доброго или худого от христианина или от поганина, то вы мне поведайте в правду, без примышленья…»

То есть Олег Иванович в этой грамоте признает Дмитрия Ивановича (великого Московского и Владимирского князя) «старшим братом», а Владимира Андреевича своей ровней. Требуемое Олегом крестоцелование — это клятвенное подтверждение того, что Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич признают его рязанским князем и находятся с ним в добрососедских отношениях. Московские князья подписали это докончание, хотя незадолго до этого Дмитрий Иванович вроде бы посылал на Рязань своих наместников. Значит, наместники эти не удержались, а вести с Рязанью войну Москва сейчас была не в силах.

«А вотчины вам мои блюсти, а не обидети. А мне ваши вотчины блюсти, а не обидети, Москвы, и Коломны, и всех Московских волостей, Коломенских, что сю потягло к Москве и к Коломне, и по реку по Оку, и всего великого княженья под вами мне блюсти, а не обидети.

А между нас раздел земли по реке по Оке, от Коломны вверх по Оке, на Московской стороне, почен Новый городок, Лужа, Верею, Боровеск, и иные места Рязанские, которые ни будут на той стороне, то к Москве, а на низ по Оке, по реку по Цну вверх по Цне, что на Московской стороне Цны, то к Москве, а что на Рязанской стороне, а то к Рязани.

А Владимирское порубежье по тому, как то было при вашем деде, при великом князе при Иване Даниловиче, и при вашем дяде, при великом князе при Семене, и при твоем отце, при великом князе при Иване.

А что на Рязанской стороне за Окою, что доселе потягло к Москве, почен Лопастна, уезд Мьстиславль, Жадене городище, Жадемль, Дубок, Бродеич с местами, как ся отступили князи то-руские Федору Святославичю, те места к Рязани».

Таким образом, в договоре производится территориальное размежевание между Рязанью и Московским княжеством. Причем Рязань сохраняет за собой Лопастну и ряд других спорных городов на северном берегу Оки, между Окой и Цной.

«А что место князя великого Дмитрия Ивановича на Рязанской стороне, Тула, как было при царице при Таидуле, и коли ее баскаки ведали, в то все князю великому Олегу не вступати, и князю великому Дмитрию».

То есть на Тулу (прежде бывшую местом Дмитрия Ивановича) никто из князей, подписавших договор, отныне не претендует и она остается в ведении татарских баскаков!

«А что места Талфица, Выползов, Такасов, те места князю великому Дмитрию, князь великий Олег ступился тех мест князю великому Дмитрию Ивановичу (то есть отступился от тех мест в пользу Дмитрия Ивановича. — Прим. авт.).

А что купля князя великого Мещера, как было при Александре Уковиче, то князю великому Дмитрию, а князю великому Олегу не вступатися по тот разъезд.

А что Татарская места отнимал князь великий Дмитрии Иванович за себя от татар до сего до нашего докончанья, те места князю великому Дмитрию. А что князь великий Олег отоимал Татарское от татар дотоле же, а то князю великому Олегу те места».

Таким образам, в докончании документально подтверждено, что земля южнее московских и рязанских владений не была бесхозным «диким полем», и каждое новое местечко отнималось у татар. Причем здесь виден сговор между князьями: «мы признаем захваченные у татар земли собственностью друг друга и не побежим жаловаться друг на друга в Орду, дабы эти земли у нас не отняли».

«А к Литве князю великому Олегу целованье сложить. А будет князь великий Дмитрии Иванович и брат, князь Владимир, с Литвою в любви, тогда и князь великий Олег с Литвою в любви. А будет князь великий Дмитрии и князь Владимир с Литвою не в любви, и князю великому Олегу быть со князем с великим с Дмитрием и со князем с Владимиром на них с одного».

Итак, Олег Иванович был связан с Ягайло не только родственно, но и крестным целованием, которое он должен, по договору, с себя сложить. Впредь князья обязуются вести согласованную политику с Литвой, точнее Олег обязуется следовать, в отношениях с Литвой, политической линии Москвы.

«А с татарами если будет князю великому Дмитрию мир и его брату, князю Владимиру, или данье, тогда и князю великому Олегу мир или данье заодно с князем с великим с Дмитрием. А будет немир князю великому Дмитрию и брату его, князю Владимиру, с татары, князю великому Олегу быть со князем с великим с Дмитрием и с его братом заодно на татар и биться с ними».

Опять согласованная политика по отношению к татарам, в том числе и по поводу выплаты им дани.

«А с русских князей кто князю великому Дмитрию друг и князю Владимиру, то и князю великому Олегу друг. А кто недруг князю великому Дмитрию и князю Владимиру, а то и князю великому Олегу недруг, идти на него заодно».

Таким образом, это договор о согласованной внешней политике, причем решающий голос принадлежит «старшему брату», но это единственное ущемление суверенитета рязанского князя.

«А что князь великий Дмитрий и брат, князь Владимир, бились на Дону с татарами, от того времени что грабеж или что поиманые у князя у великого люди у Дмитрия и у его брата, князя Владимира, тому между нами суд общий, отдать то по исправе (то есть по решению суда. — Прим. авт.)».

Таким образом, Олег Иванович действительно признает факт ограбления и пленения людей Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича, возвращавшихся домой после Куликовской битвы. Причем в договоре не предусматривается безусловного возвращения полона. Решение этого вопроса откладывается до общего суда. Олег Иванович (именно он составитель текста докончальной грамоты), видимо, готов был поделиться с Дмитрием выкупом, полученным за захваченных пленников и Мамаевой казной. Причем, выяснение того, кому какая доля причитается, должно было состояться после подписания докончания, на общем суде князей.

Интересно, что вопрос о донском полоне поднимался и позже во всех последующих докончальных грамотах Москвы с Рязанью до середины XV века.

Так, в «Грамоте князя великого Василия Дмитриевича со князем с Федором с Олеговичем рязанским» от 1402 года подробно перечислены все серьезные конфликты Москвы с Рязанью (Скорнищево — 1371 год, Куликовская битва — 1380 год, Коломна — 1385 год), и обе стороны требуют возвращения полона.

Те же самые требования сохраняются и в договоре с Иваном Федоровичем Рязанским от 1447 года, то есть спустя 67 лет после Куликовской битвы! Итак, ни московские, ни рязанские князья никакого полона не возвращали, однако упорно требовали этого друг от друга на протяжении десятилетий.

В то же время знатных полоняников — князей, их родственников, наместников, воевод, бояр выкупали из плена при первой возможности за огромные деньги, о чем сохранилось множество упоминаний.

Все просто. Рядовые полоняники продавались в рабство. Но о возврате денег, полученных с продажи полона, в договорах речи не идет, а людей вернуть просто невозможно — или их уже выкупили родственники, или они проданы в рабство, в дальние страны. Следовательно, все требования возвратить полон — не более чем старания князя «сохранить лицо» перед своими людьми — показать, что судьба любого попавшего в плен подданного князю небезразлична. Впрочем, простой народ и не надеялся на княжескую помощь. Мечта народа о счастливом возвращении родственников из полона отразилась в исторической народной песне «Авдотья Рязаночка» (см. приложение).

«А что нами ни деялось дотоле, как мы целовали крест, тому всему погреб до Спасова преображенья дня за четыре дня. (Кто старое помянет, тому глаз вон! Дата. Подпись. — Прим. авт.). А суд общий меж нас от того праздника всему. А о чем судьи наши сопрутся, едут к третейскому судье, кого себе изберут. А судом общим не переводити. А кто станет переводити, правый у того возьмет, а то ему не в измену. Суженого не посужати (приговор общего суда окончательный — обжалованию не подлежит. — Прим. авт.). Суженое, положеное отдать. Холопа, рабу, должника, поручителя, татя, разбойника, душегубца выдать по исправе (по постановлению суда. — Прим. авт.) …А боярам и слугам меж нами вольным воля».

Здесь оговариваются судебные отношения (совершенно равноправные) между двумя княжествами. Далее в договоре князья-соседи устанавливают общие таможенные пошлины (их перечень весьма велик и пропущен, чтобы не утомлять читателя) и обязуются не нарушать границ между своими княжествами.

«На сем на всем, брат старейший, князь великий Дмитрий Иванович, и брат твой, князь Владимир Андреевич, целуйте ко мне крест, к брату своему младшему, ко князю к великому к Олегу Ивановичу, по любви, в правду, без хитрости».

«Любовь и согласие» в отношениях Олега Ивановича и Дмитрия Ивановича просуществовали недолго — до похода хана Тохтамыша на Москву в 1382 году.

С купцами-сурожанами, финансировавшими поход русских войск на Куликово поле, Дмитрий Донской расплатился, даровав им большие привилегии. Известно, что в конце XIV века в Москве сформировалась корпорация богатых сурожан, получавших крупную прибыль от торговли с Золотой Ордой, Византией, странами Средиземноморья, а также Востока. Они пользовались привилегиями и приближались по общественному положению к боярству.

На битву с Мамаем князь шел «хотя оборонить свою отчину, и за святые церкви и за правоверную веру христианскую, и за всю Русскую землю». То есть он выполнял программу патриарха Филофея и митрополита Киприана, которая оказалась единственным спасением от нашествия Мамая на Русь. Подтверждением этому может служить и то, что «после возвращения с Куликова поля Дмитрий Донской «милостыню многу в монастырь Троицкий. — Прим. авт.) дал».

В феврале 1381 года «пришла весть князю великому, что «Митяй твой умер, а Пимен стал в митрополиты». Князь великий не восхотел Пимена принять: «Не посылал Пимена в митрополиты, но послал его как одного из служащих Митяю. Что же ими сотворено было, о них же я слышу такое?!» И прежде даже не пошел Пимен из Царьграда на Русь, но пока еще был в Царьграде в то время и медлил, тогда князь великий захотел принять Киприана митрополита, бывшего в Киеве в те дни, и послал за ним игумена Феодора Симоновского, отца своего духовного в Киев, зовя его к себе на Москву. А отпустил за ним о великом заговении (то есть, 25 февраля 1381 года. — Прим. авт.)».

Киприан не торопился в Москву. Он решил обставить свой приезд как можно более торжественно, совместив свое возвращение с самым великим христианским праздником. Киприан торжественно въехал в Москву на Пасху, 23 мая 1381 года, «в самый праздник Вознесения Господня».

Позиция Киприана в первый год его пребывания на московской митрополии видна из его «Ответов» игумену серпуховского Высотского монастыря Афанасию. В этих ответах ясно видно стремление митрополита к упорядочению церковной жизни. Он добивался строгого разграничения функций белого и черного духовенства, соблюдения церковной иерархии, укрепления монастырской дисциплины: «В монастыре же, в мужеском или женском никак же не годится мирское делать, и вспоминать мирские дела».

Митрополит регламентировал финансовую деятельность монастырей и приходов, пресекая воровство и злоупотребления. Он вел борьбу с мирскими грехами священнослужителей — пьянством, обжорством, стремлением к личному обогащению: «пагуба чернецам селами владеть и там частая происхожениа творити». Киприан допускал церковное землевладение, смиряясь с ним как со свершившимся фактом, но, понимая, что управление имуществом и власть над людьми отвлекают от духовной деятельности и развращают, требовал, чтобы монастыри управляли своими селами только через посредника-мирянина.

Кроме того, Киприан стремился привести в соответствие с каноном взаимоотношения церковнослужителей с мирянами. Для этого он написал подробные инструкции и разъяснения по поводу спорных моментов в исполнении церковных таинств и служб.

В том числе он пытался достичь такого порядка, при котором каждый мирянин имеет постоянного исповедника, а не переходит от одного духовника к другому. Заметим, что последним Киприан стремился закрепить в том числе положение при великом князе духовника Феодора Симоновского, своего сторонника.

В декабре 1381 года из Константинополя возвратился Пимен. По приказу Дмитрия в Коломне его схватили и отправили в ссылку в Чухлому. Все спутники Пимена понесли наказание — от ссылки до смертной казни. Видимо, Дмитрий Иванович подозревал, что Митяя погубили намеренно, к примеру, отравили. Своих бояр князь казнил не только за самоуправство, но и за убийство.

Сергий и его сподвижники стремились сблизить Киприана с московским княжеским домом. Влияние Сергия в Серпухове было очень велико. Князь Владимир Андреевич привечал Сергия Радонежского. Кроме того, во главе личного княжеского «богомолья» — Высотского монастыря — стоял энергичный помощник Сергия, ставший доверенным лицом Киприана, игумен Афанасий. Так что вскоре по прибытии, Киприан вместе с Сергием крестил сына у князя Владимира Андреевича Серпуховского.

Однако у Киприана были слишком широкомасштабные для московского князя планы и стойкое неприятие к методам, которыми привык действовать Дмитрий Иванович. Призвание Киприана было для Дмитрия Донского лишь вынужденной мерой, вызванной политической необходимостью. Одержав победу на Куликовом поле, московский князь больше не видел необходимости сдерживать свои амбиции. Он хотел править самовластно, не считаясь с мнением своих подданных и митрополита. Похоже, что после смерти Алексия в Московском княжестве не осталось человека, способного смирить характер Дмитрия Ивановича.

После смерти Василия Вельяминова великий князь Дмитрий Иванович не назначил никого тысяцким на Москву, видимо, решив совсем уничтожить эту должность.

Усиление княжеской власти вызвало недовольство москвичей. В Москве в 1382 году складывается заговор с целью свержения Дмитрия Донского.

Во внутренние дела Византии в то время активно вмешивались итальянские города-республики. Династические распри из-за престола в Константинополе переплелись с борьбой Венеции и Генуи за господство в Средиземноморье. Борьба между итальянскими торговыми городами шла за остров Тенедос — важный стратегический и торговый пункт, расположенный при входе в пролив Дарданеллы. Император Иоанн V держал сторону Венеции. Андроник IV помогал своим союзникам-генуэзцам.

В 1379 году началась одна из самых кровопролитных войн между Венецией и Генуей. 29 сентября 1379 года, на виду у всего Константинополя состоялось морское сражение между венецианцами и генуэзцами. В период кратковременного правления Андроника IV Тенедос перешел в руки генуэзцев, но укрепившиеся на острове венецианцы оказали им упорное сопротивление. Ареной войны между Венецией и Генуей стали просторы Эгейского моря, а затем и прибрежные воды самой Италии. В этом же 137 9 году генуэзский флот разгромил венецианцев при Пуле, в Адриатическом море. Одержав победу, генуэзский флот двинулся на Венецию.

В 1380 году генуэзцы захватили портовый город Кьоджи, находящийся всего в нескольких километрах от Венеции, и поместили туда крупный гарнизон и флот. Венецианцы уже не могли чувствовать себя в безопасности даже в собственном городе. Они начали осаду Кьоджи, чтобы выжить оттуда генуэзцев. 24 июня 1380 года генуэзский гарнизон Кьоджи капитулировал. Венеции сдались 19 галер и 40 000 генуэзских солдат и матросов.

В то же время не прекращалась война в Эгейском море и на Босфоре. Венецианцы вместе с Иоанном V неоднократно предпринимали атаки Галаты вплоть до весны 1381 года, когда между враждующими итальянскими городами был заключен мир.

Результаты кровопролитной войны между Генуей и Венецией оказались плачевными для обеих республик: они были настолько ослаблены, что должны были склонить головы перед турками и заключить с султаном Мурадом союзные договоры.

После восстановления Иоанна V на византийском престоле империя фактически распалась на мало связанные между собой уделы. В Константинополе правил сам император, ряд городов находились под властью Андроника IV и его сына. Султан Мурад, боясь полного примирения царственных родственников, неожиданно перенес свои милости на Андроника и заставил признать законными наследниками престола его, а не второго сына императора — Мануила. Отношения внутри правящей династии вновь обострились. Мануил должен был вернуться к управлению одной Фессалоникой. Морея же в 1382 году перешла в руки умного и талантливого деспота Феодора, третьего сына императора.

Вражда Андроника IV с отцом не прекращалась, и поднять новое восстание Андронику помешала только его смерть в 1385 году. Мануил стал единственным законным наследником престола.

Ни сократившаяся до ничтожных размеров Византия, ни временно ослабленные войнами итальянские республики не могли организовать сопротивления туркам. Мурад начал новое наступление на Балканском полуострове, действуя одновременно против Сербии и Болгарии. В 1383 году турецкие войска приступом овладели Серрами, в 1385 году — Софией, а в следующем году настала очередь Ниша. Славянские государства тем самым были отрезаны друг от друга, и оба народа изолированы. Однако еще в течение трех лет Сербия и Болгария вели кровопролитные войны с турками, не раз нанося завоевателям чувствительные удары.