• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Мысль человека за горами, а смерть его за плечами.

(Народная мудрость)

— Так вот они какие, татары, — высокий грек с длинной каштановой бородой во все глаза смотрел на проезжающих мимо всадников.

Почти все они ехали на мерно ступающих двугорбых верблюдах, и только двое галопировали на резвых, арабской породы конях, то обгоняя неторопливо шагающих кораблей пустыни, то снова возвращаясь к ним.

— Смотри, Пердика, — подтолкнул грек своего черноволосого шустроглазого помощника, — они все в цветных полосатых халатах. Интересно, все татары так одеваются?.. — И грек вопросительно посмотрел на другого своего попутчика — тучного, лысеющего армянина Ашота. — И вон чалмы на всех… Я слышал, что теперь уже все татары сделались магометанами.

Купец Ашот был человеком богатым и знающим. Раз в год он водил караван из Солдайи в Киев и обратно. Греческого монаха Киприана и его помощника Пердику он взял в попутчики просто как средство от скуки в дороге. Даже не стал брать с них денег за охрану, хотя охранники стоили его каравану немало. Но брать деньги со своих братьев-христиан, а тем более с монахов, купцу было как-то совестно. Тем более что этот Киприан оказался интересным собеседником. Однако Ашот счел, что немедленно отвечать на вопрос византийца будет ниже его достоинства. Сперва армянин тщательно прожевал финик и выплюнул косточку.

— Какие же это татары?.. Это согдийцы, — изрек он наконец, проводив глазами удаляющийся в восточном направлении караван верблюдов. — А полосатые халаты на них, потому что эти купцы из Хорезма. Домой, наверное, возвращаются…

На следующий день, после долгого перехода по выжженной степи они увидели оазис. Несколько зеленых деревьев, а над ними макушку минарета и четыре башенки, увенчанные полумесяцами. Вокруг мечети во все стороны, куда хватало глаз, на земле стояли многочисленные юрты и походные кибитки.

В окрестностях оазиса, вытаптывая пожухлую степную траву, паслись многочисленные стада овец и низкорослых большеголовых лошадок. Тут и там мелькали по степи, верхом на таких же лошадках, пастухи. На головах у них чернели высокие войлочные шапки.

— Вот они, татары! — снова всплеснул руками Киприан. — Смотрите! Низкорослые лошади, одежда из войлока…

— Какие же это татары? — рассмеялся Ашот, выглянув из-за кожаного полога. — Это кыпчаки. Такие же, как вон эти мои охранники, — он кивнул на радостно ухмыляющегося загорелого верзилу, соломенноволосого Кундуза, едущего рядом с повозкой. — А этот город — Солхат. Кони и другие кыпчакские товары тут стоят дешевле всего. Сейчас большая ярмарка. Задержимся здесь на день. Тут есть караван-сарай и несколько глинобитных домов. А остальное… — армянин пренебрежительно махнул рукой, в сторону юрт и кибиток. — Когда овцы и лошади сожрут всю эту траву, они откочуют в другое место…

Ашот торговал в Солхате недолго. Он продал два маленьких венецианских зеркальца и, купив на вырученные деньги еще дюжину невзрачных кыпчацких лошадок, тут же запряг их в повозки. Теперь все длинные повозки Ашота шли вперед немного быстрее, запряженные не тремя, а четырьмя парами лошадей.

Через несколько дней, миновав Перекоп и засушливую, почти безлюдную степь, в которой только пару раз попадались кочевья кыпчаков, караван подошел к первой на пути полноводной реке. Накатанная колея вела их прямо к воде, мимо нескольких приютившихся у берега мазанок с соломенными крышами.

Заметив приближающийся караван, из мазанок выскочили смуглые от загара, одетые в белые холщовые рубахи люди. Они радостно обступили первую телегу и, размахивая руками, принялись торговаться с Ашотом о цене перевоза. Говорили они по-славянски, но с каким-то странным акцентом.

Когда последняя из шести телег благополучно переправилась через реку на массивном, скатанном из бревен пароме, Ашот принялся неторопливо отсчитывать перевозчикам маленькие серебряные монетки — аспры. Впрочем, получив серебро, перевозчики почти все тут же потратили, купив у Ашота кое-что из товаров.

Лишь только повозка, в которой ехали Ашот и Киприан, снова двинулась в путь, монах, пригладив тонкими сухими пальцами свою холеную бороду, нерешительно задал караванщику-армянину все тот же вопрос:

— Может, вот эти и были татары? Караванщик удивленно посмотрел на монаха и, насмешливо улыбаясь, покачал головой.

— Они такие же татары, как и мы с тобой, грек… Это бродники.

Дальнейшее путешествие проходило так же уныло-спокойно. Все больше попадалось у них на пути рощ и перелесков. Еще несколько раз повозки Ашота переплывали на паромах или вброд переезжали встречающиеся по пути реки, пока наконец не начали появляться в степи распаханные поля.

— Ну вот, — радостно сообщил как-то Ашот заскучавшему греку. — Скоро начнутся русские земли. А потом, когда я приеду в Киев…

Но договорить ему не дал встревоженный крик охранника — кыпчака Кундуза.

Киприан и его товарищ высунулись из-за полога. Вокруг повозок и испуганно озирающихся кыпчаков — охранников гарцевало два десятка воинов. Говорили они не по-славянски и одеты были в кожаные доспехи и островерхие мохнатые шапки. Лишь один из них, видимо, самый главный, сверкал начищенным до блеска коническим шлемом и переливающейся на солнце, словно змеиная чешуя, кольчугой.

Ашот, торопливо запихнув любопытных греков внутрь повозки, сам вылез наружу и вступил в переговоры с незнакомцами, обращаясь к ним на славянском языке. Через некоторое время он снова забрался внутрь, недовольный, красный, как рак. Высунувшись, заорал на возниц и торопливо махнул рукой:

— Трогай! — а потом, обернувшись к монаху, пояснил ему: — Снова таможенную пошлину подняли, лихоимцы… Война у них, видишь ли! А я виноват, что ли, в ихней войне?!

— Татары? — понимающе закивал головой Киприан.

— Да какие это татары… Литовцы… Воюют снова с каким-то русским князем или между собой.

Они не успели еще далеко отъехать, как позади послышался звук трубы и тревожные крики. Киприан снова высунулся из-за полога. Страна, в которой ему предстояло выполнить важную, порученную самим патриархом, миссию, казалась ему сейчас каким-то непостижимо сложным клубком, смотанным из множества разноцветных, перепутавшихся между собой ниток.

Вечерело. На фоне закатного неба по самой гриве близлежащего холма промчались верховые в высоких шапках, во главе с одним, одетым в кольчугу. Те самые, что взяли с караванщика деньги.

Вскоре рядом с греком высунул свою голову и Ашот.

— Что, удрали?

— Ага, — кивнул монах. И тут на самой вершине холма показался еще один всадник.

Замерев на секунду, он махнул торопливо рукой и, пришпорив коня, канул во тьму. А следом за ним на вершине холма замелькали еще какие-то конные силуэты. Закатное солнце багрово-красным алело на их конических шлемах и на остриях поднятых кверху пик. А через миг всадники скрылись из виду, словно их и не было вовсе.

— Кто это был? Тот русский князь, с которым воюют, или снова литовцы? — шепотом поинтересовался монах.

— А черт их разберет, этих татар, — раздраженно махнул рукой армянин. — Лишь бы не пограбили да второй раз с меня пошлин не взяли.

Будущий митрополит всея Руси Киприан родился в 1336 году в Болгарии, в боярской семье Цамвлаков. О первых годах его жизни мало что известно. Есть только сведения о том, что в 1350-х годах он эмигрировал в Византию. С этого момента и началась карьера будущего митрополита всея Руси.

По своим убеждениям Киприан принадлежал к популярному тогда в Византии религиозному течению исихастов, — православных гуманистов своего времени. Это были аскеты-созерцатели, убежденные, что человек способен вступать в непосредственное общение с божеством и что богословие должно основываться не на философских измышлениях и допусках, а на опыте общения с богом, церковном и личном. Их звали «исихастами», что в переводе с греческого значит «покоиться», «безмолвствовать», «молчать». Вместо того чтобы вести бесконечные богословские споры, они в своей душе разговаривали с богом, пытаясь понять замысел творца, а затем улучшить этот мир.

По мнению историка Г. М. Прохорова, исихасты, начинавшие как отшельники, постепенно вовлекались в политическую жизнь, а к середине XIV века они встали во главе православной церкви — мощной международной организации, в то время более общественно эффективной, чем окончательно подорвавшее свои силы византийское государство. Во время гражданской войны в Византии в 1341–1347 годах исихасты подвергались репрессиям. Но придя к власти, они не уподобились своим противникам. Казней не было. Для Средних веков, надо заметить, это удивительное явление.

Заслуживает внимания отношение исихастов к миру. Когда митрополит Филофей, утомленный борьбой с людьми, «находящими удовольствие в неслыханных притеснениях и ограблениях бедных», решил удалиться в монастырь на тихий Афон, этому решительно воспротивился апологет исихастов-созерцателей Григорий Палама: «Да не возжелает этого занимающийся общественными делами!»

Таким образом, зародившись на Балканах, распространяется по всей Восточной Европе своеобразный тип культурного и общественного деятеля — исихасты шли «в мир». Это были монахи, прошедшие суровую выучку у опытных «старцев», знающие цену культуре, неплохо образованные. Они сочиняли богословско-полемические трактаты, гимны и молитвы, писали иконы, переводили с греческого на славянский священные книги. Исихасты становились во главе монашеских общежитий, церковных общин городов.

Киприан разделял мировоззрение исихастов и активно участвовал в общественно-политической деятельности, претворяя идеи учения в жизнь. Интересны социально-этические взгляды исихастов. Они никогда не стремились к власти ради самой власти. Власть для них была лишь средством самозащиты. Так, Филофей стал патриархом, чтобы остановить репрессии против исихастов. Он стремился воссоединить православные государства вокруг своей кафедры, чтобы защитить православие от нарастающего натиска католицизма и мусульманства. Исихасты не посягали на чужое — не вели миссионерской деятельности, не насаждали силой своего понимания мира. Насилие, как средство идеологической борьбы, было для них неприемлемо. Они делали ставку на пропаганду, на убедительность своих доводов в ходе открытой полемики. Видимо, именно эту систему ценностей и воспринял Киприан, который вскоре после прибытия в Константинополь был замечен патриархом и вскоре стал его доверенным помощником. Идея Филофея об объединении православных государств стала для Киприана руководством к действию. Эту мечту он будет воплощать всю свою жизнь.

В конце 1372 года Киприан по поручению патриарха Филофея прибыл в Великое княжество Литовское, где сблизился с Литовским князем и с членами великокняжеского совета — «рады». С ними Киприан вступил в «тесный союз». Видимо, наслушавшись, как литовские князья характеризуют митрополита Алексия, Киприан не решился поехать к нему в Москву. Вместо этого он поехал в Тверь к князю Михаилу Александровичу и находился там до весны 1374 года.

Тверь в это время находилась в тесном союзе с Литвой и не прекращала военных действий против московского князя. Так, под 1373 годом Московская летопись сообщает, что «князь Михайло Тверской подвел рать Литовскую в тайне, князя Кейстута с сыном Витовтом, князя Андрея Полоцкого, князя Дмитрия Друцкого и иных князей литовских, а с ними Литва, Ляхи, Жемоть. И пришли изгоном, без вести… к граду Переяславлю-Залесскому, и посад около города и церкви и села пожгли, города же не взяли, а бояр и людей множество полонили, а иных побили, а имения пограбили и отошли с великой корыстью».

Однако уже к осени 1373 года между враждующими сторонами устанавливается мир. Возможно, тогда же московский и литовский князья договорились о совместных действиях против Мамая.

Видимо, полученное до того Алексием неофициальное послание патриарха содержало не только увещевания, но и угрозы, которые вынудили митрополита предпринять ряд мер. Алексий снял с князя Михаила Тверского наложенное ранее отлучение от церкви, и тверской князь, как и литовские, с Алексием примирился. В конце зимы 1374 года, в Великий пост, Алексий поставил «епископом Суздалю и Новгороду Нижнему и Городцу» (владения князя Дмитрия Константиновича Нижегородского) «архимандрита Печерского монастыря именем Дионисия». Только после этого митрополит выехал из Москвы в Тверь, где его уже ждал Киприан. 9 марта в Твери Алексий тоже поставил нового епископа — Евфимия.

И Евфимий и Дионисий — сторонники той политической линии, проводником которой был Киприан. Таким образом, Алексий продемонстрировал свое подчинение указаниям патриарха о примирении. А затем Алексий с Киприаном вместе поехали из Твери в Переяславль-Залесский — город московского великого князя Дмитрия Ивановича. В Переяславле Киприан познакомился с игуменами Сергием Радонежским и его племянником Феодором Симоновским, и, судя по всему, они оказались единомышленниками. В дальнейшем между Сергием Радонежским, Феодором Симоновским и Киприаном завязывается дружеская переписка.

В 1373 году «князю великому Дмитрию Московскому было розмирие с татарами и с Мамаем». Дмитрий прекратил выплату Мамаю ордынской дани.

В «розмирие» с татарами вступила не только Москва, но и Литва. Осенью 1373 года Литва предприняла поход на татар: «ходили Литва на татар, на Темеря, и был между ними бой».

В ноябре 1374 года собирался общекняжеский съезд в Переяславле-Залесском. «Был съезд велик в Переяславле, отовсюду съехались князья и бояре и была радость великая во граде Переяславле». Поводом для созыва князей послужило рождение 26 ноября 1374 года второго сына московского князя, Юрия. Мало сведений сообщается в летописи о представительстве съезда. Известно, что приехал князь Дмитрий Нижегородский «с своею братией и со княгинею и с детьми, и с бояре, и с слугами», а также митрополит Алексий и игумен Сергий Радонежский. Отсутствовал на съезде тверской князь.

Неизвестно, где в это время находился сам Киприан. Возможно, в это время он был в Литве. Примечательно, что крестил новорожденного княжеского сына Юрия Сергий Радонежский, впоследствии проявивший себя как единомышленник Киприана.

Во время съезда «новгородцы Нижнего Новгорода побили послов Мамаевых, а с ними татар с тысячу, а старейшину их именем Сарайку руками яша и приведоша их в Новгород Нижний и с его дружиною». Таким образом, созданный усилиями патриарха и Киприана антиордынский союз православных князей начал действовать.

В 1373 году резко обострились отношения рязанского князя с Мамаем: «Пришли татары ратью из Орды от Мамая на Рязань, на великого князя Олега Ивановича, и грады его пожгли и людей многое множество избили и пленили, и со многим полоном отошли восвояси».

Интересно, что узнав о набеге Мамая на Рязань, московский князь Дмитрий Иванович со своим двоюродным братом Владимиром Андреевичем двинули рати к Оке, но не на помощь рязанцам, а для защиты собственных земель. Похоже, Дмитрию Ивановичу было чего опасаться. Ведь к 1373 году московский князь прекратил платить дань Мамаю. Олег Иванович тоже не заплатил татарам. Может быть, какие-то известия об очередной смене власти, пришедшие из Сарая, подтолкнули рязанского князя на этот опрометчивый шаг. По свидетельствам летописей в 1372–1373 годах «в Орде замятня была, и многие князья Ордынские между собою избиены были, а татар бесчисленно паде».

Но если Олег Рязанский и договаривался с Дмитрием Московским совместно не платить дань, то помощи от московского князя во время набега татар не дождался. Отношения Москва — Рязань оставались напряженными. Так или иначе, но после 1374 года в конфликт с Мамаем вступили почти все русские великие князья.

В марте 1375 года состоялся новый съезд князей уже в несколько ином составе. Князя Михаила Тверского на нем снова не было. Пока князья совещались в Переяславле, 5 марта из Москвы в Тверь бежали Некомат Сурожанин и Иван Васильевич Вельяминов. Они о чем-то беседовали с князем Михаилом Александровичем и поехали из Твери в Мамаеву Орду. Сам тверской князь после этого срочно уехал в Литву, к своему родственнику великому князю литовскому Ольгерду.

31 марта князь Василий Дмитриевич Кирдяпа, старший сын Дмитрия Константиновича Нижегородского, послал в Нижний Новгород «воинов своих и повелел Сарайку и его дружину розно развести». В более поздней летописи о том же сказано откровеннее: князь послал воинов «убить Сарайку и дружину его». Понятно, что Василий Дмитриевич выполнял общее решение князей, принятое на съезде.

Рассмотрим подробнее ситуацию с Сарайкой. На Русь едет посольство из Орды. Только недавно, в 1371 году, великий князь Московский и Владимирский Дмитрий Иванович считал Мамаева ставленника в Орде законным государем и ездил к нему, за огромные деньги перекупая ярлык на великокняжеский стол. Значит, это не что иное, как нападение на представителей законной власти. Далее, дружину посла берут в плен. Видимо, на почетных условиях, с сохранением оружия (даже не отняли луки!). Татар не развели врозь, и жили они в черте города, под небольшой охраной. Только этим попустительством можно объяснить, почему пленные татары оказали столь активное сопротивление: Сарайка «взбежал на владычен двор со своею дружиною, и зажег двор и начал стрелять в людей, и многих уязвил людей стрелами, а иных смерти предал, и захотел еще и владыку застрелить и пустил на него стрелу. И прошла стрела, коснувшись оперением только края подола мантии епископа. Это захотел окаянный и поганый того ради, дабы не одному ему умирать; но Бог заступился за епископа… Сами же татары тут все были убиты, и ни один из них не уцелел».

С точки зрения татар, убийство послов — это непрощаемое преступление. Связать князей круговой кровавой порукой — возможно, это была идея митрополита Алексия. Ведь тогда все участвовавшие в съезде князья будут бояться мести Мамая и уже поэтому совместно выступят против него.

Однако в 1375 году мести из Орды за убийство послов не последовало. Дело в том, что в Сарае было не до того. В этот год новгородцы на семидесяти ушкуях двинулись вниз по Волге. Они нанесли «визит» в города Булгар и Сарай. Причем правители Булгара, наученные горьким опытом предыдущих набегов, откупились большой данью, зато ханская столица Сарай была взята штурмом и разграблена.

Этот поход не был следствием какой-то целенаправленной политики русских князей. Просто поволжские города с самого начала «великой замятни» стали легкой добычей для новгородских речных пиратов. Деятельность ушкуйников приносила убытки не только ордынским ханам, но и московскому и нижегородскому князьям, однако никто из них так и не смог эту деятельность пресечь. Богатая добыча с каждым годом привлекала все больше и больше ушкуйников на Волгу. Поход 1375 года был, видимо, самым крупным по численности ушкуйников.

Отсутствие серьезного сопротивления и сказочная добыча вскружили ушкуйникам головы, и, разграбив Сарай, они двинулись еще дальше к Каспию. Когда ушкуйники подошли к устью Волги, их встретил хан Салгей, правивший Хазтороканью (Астраханью), и немедленно заплатил затребованную дань. Мало того, в честь ушкуйников хан устроил грандиозный пир. Захмелевшие воины совсем потеряли бдительность, и в разгар пира на них бросились вооруженные татары. Все ушкуйники были перебиты. Только эта расправа сумела несколько умерить пыл речной вольницы. Но ушкуйные походы на Волгу продолжались и потом, правда, уже без такого размаха.

Тем временем 13 июля 1375 года из Мамаевой Орды в Тверь вернулся Некомат Сурожанин (Вельяминов остался в Орде) с послом Мамая, «ко князю к великому, к Михаилу, с ярлыком на великое княжение и на великую погибель христианскую граду Твери», — как пишет тверской летописец. Князь Михаил чуть раньше Некомата возвратился в Тверь из Литвы. Далее события развивались очень быстро. Михаил Тверской, «имея веру лести бесерменской… нимало не пождав, того дня (13 июля. — Прим. авт.) послал на Москву ко князю к великому Дмитрию Ивановичу, целование крестное сложил, и наместников своих послал в Торжок и на Углич Поле ратию».

А уже 29 июля князь Дмитрий Иванович Московский, «собрав всю силу русских городов и со всеми князьями русскими соединившись», миновал Волок Ламский, направляясь к Твери. Под его знаменами шли нижегородско-суздальские, ростовские, ярославские, серпуховской, смоленский, белозерский, кашинский, можайский, стародубский, брянский, новосильский, оболенский, тарусский князья «и все князья Русские, каждый со своими ратями». С севера к Твери поспешила новгородская рать — с Михаилом Тверским у Новгорода были свои счеты.

Обратим внимание на сроки. От объявления войны Михаилом Александровичем до наступления на Тверь объединенной армии прошло всего две недели. Возможно ли собрать такую «представительную» армию со всех концов Руси в столь короткие сроки? Уж не была ли эта армия собрана заранее? На съезд князья пришли со своими дружинами (время-то опасное). А после съезда никто не разъехался. Прямо с этими дружинами все князья тут же выступили в поход, возможно, подтягивая по пути дополнительные силы.

И еще непонятно — в чем причина такой спешки Михаила Тверского? Михаил не первый год княжит. Он уже получал от Мамая обещания помощи и ярлык на Владимирский престол. Однако помощи тогда не дождался, а значит, не имел никаких оснований надеяться на это теперь. Даже с помощью Ольгерда ему не удалось одержать над Дмитрием Ивановичем решительной победы. Почему же он теперь так спешит?

Возможно, ответ следует искать в том, что сказали князю Михаилу Иван Вельяминов и Некомат. Обещали они нечто такое, что позволило Тверскому князю уверовать в свою победу. Это могло быть только одно: якобы готовящийся бунт против Дмитрия Ивановича в Москве. Сигналом к началу этого бунта должны были послужить слова тверского князя о сложении крестного целования. Тогда с ханским ярлыком и поддержкой Ольгерда Михаил занял бы великокняжеский престол. Однако никакого бунта не произошло. Заявление Михаила Александровича поставило его против всей антиордынской коалиции и послужило сигналом для выступления уже подготовленной к войне армии. Все это дает основания думать, что бунт был выдуман не самим Вельяминовым. За спиной Вельяминова и Некомата стоял скорее всего тот же митрополит Алексий. Таким образом, все произошедшее с Тверским княжеством было хорошо продуманной и блестяще проведенной провокацией.

За это Ивану Вельяминову, очевидно, князь пообещал должность московского тысяцкого. А Некомат, как купец-сурожанин, имел некий коммерческий интерес. Как и всегда, провокаторы получили совсем не то, что им обещали. В летописи сообщается под 1379 годом: «Того же лета пришел из Орды Иван Васильевич тысяцкий, и обольстивше его и перехитрив, поймали его в Серпухове и привели его на Москву», где 30 августа он был казнен. Казнь Вельяминова была, насколько известно, первой публичной смертной казнью в истории Москвы. Некомат Сурожанин будет казнен через четыре года «за некую крамолу бывшую и измену».

Вышло так, что даже Ольгерд не смог помочь своему родственнику — тверскому князю, ведь это означало бы для него выступить против всех русских князей. Не получив поддержки, после месячной осады Твери Михаил Александрович капитулировал. Он признал верховенство московского князя, отказался от претензий на Владимирское княжение и подписал союзный договор с Москвой. Послом о мире выступал тверской епископ Евфимий. 3 сентября 1375 года войска русских князей оставили Тверь.

Докончальная грамота 1375 года третейским судьей по спорным делам между Дмитрием Ивановичем Московским и Михаилом Александровичем Тверским называет великого князя рязанского Олега Ивановича. Выбор на первый взгляд странный, но для тех времен закономерный. Олег был единственным великим князем, не стоящим ни на стороне Твери, ни на стороне Москвы. Более подходящую кандидатуру для исполнения этих обязанностей найти было затруднительно.

Стремление митрополита Алексия к примирению оказалось лицемерным. Константинопольского патриарха и его посла Киприана, их идеи и их стремление к объединению всех православных князей Алексий использовал как орудие для решения своих политических задач.

Более того, митрополит Алексий попытался очернить Ольгерда в глазах православных людей. Всплыла темная история 1347 года, когда трое придворных Ольгерда — Кумец, Нежило и Круглец — были осуждены князем на смерть якобы за нежелание исполнять языческие обряды. Казненные были канонизированы под православными именами — Антония, Иоанна и Евстафия и стали известны как Виленские святые. Поздние источники прямо говорят о причастности к этой канонизации митрополита Алексия и константинопольского патриарха Филофея.

Но гонений православных людей в Литве при великом князе Ольгерде не было. Более того, сам Ольгерд был крещен по православному обряду и женат на русской православной княжне. Следовательно, митрополит Алексий сознательно исказил историю.

Киприан знал очень многое о митрополите Алексии и о его «стиле работы». Но именно неэтичность митрополита, столь ярко проявившаяся во время Тверской войны, стала последней каплей, после которой Киприан счел возможным требовать от патриарха Филофея раздела митрополии. От имени литовских князей он написал и доставил в Константинополь грамоту «с просьбою поставить его в митрополиты и с угрозою, что если он не будет поставлен, то они возьмут другого от латинской церкви».

Киприан стал митрополитом Литвы 2 декабря 1375 года. Но патриарх Филофей не отказался от своей мечты объединить Русь: «Чтобы древнее устройство Руси сохранилось и на будущее время, то есть чтобы она опять состояла под властью одного митрополита, соборным деянием законополагает, дабы после смерти кир Алексия кир Киприан получил всю Русь и был одним митрополитом всея Руси».

В начале 1376 года из Константинополя к митрополиту Алексию прибыли два посла — протодьяконы Георгий Пердика и Иоанн Докиан. Они сообщили о решении патриарха Филофея. Судя по дошедшим до нас сведениям, Алексий отнесся к подобному повороту событий спокойно. Конечно, он прекрасно понимал, что Константинополь не будет терпеть вечно его самоуправства в делах митрополии. Кроме того, Алексий был уже стар. Пришла пора думать о преемнике.

Алексий знал, что князь Дмитрий Иванович прочит в митрополиты своего духовника и по совместительству печатника Митяя.

Митяй начинал свою карьеру коломенским священником, был замечен князем Дмитрием Ивановичем и сумел втереться ему в доверие. Сохранился словесный портрет Митяя: «Возрастом не мал, телом высок, плечист, рожаист, браду имея плоску и велику и свершену, словесы речист, глас имея доброгласен износящь, грамоте горазд, петь горазд, чести горазд, книгами говорити горазд, всеми делы поповьскими изящен и по всему нарочит был».

Однако главное достоинство Митяя в глазах великого князя состояло, видимо, в том, что он не был связан ни с какой группировкой при московском дворе. Во всех вопросах для него главным было лишь мнение великого князя, «и того ради избран был изволением великого князя во отчьство и в печатники, и был Митяй отец духовный князю великому и всем боярам старейшим, но и печатник, так как носил с собой печать князя великого».

Но несмотря на многочисленные достоинства, этот человек, видимо, был для престарелого Алексия еще менее симпатичен, чем Киприан.

Судя по Никаноровской летописи, Киприан в 1376 году сам приехал в Москву. Там князь Дмитрий Иванович ему сказал: «Есть у нас митрополит Алексий. А ты почто встаешь на место живого митрополита?» Он же пошел с Москвы на Киев и там живяше». Но так ли это известие достоверно?

Патриарх Филофей поставил Киприана митрополитом только над литовскими землями, а митрополию всея Руси Киприан должен был унаследовать лишь по смерти Алексия. Представляется странным, что придя на должность, Киприан сразу стал нарушать данные в Константинополе инструкции. Тем более что само его поставление было именно результатом нарушения Алексием соборных правил и установлений патриарха. Скорее, в летописи эта фраза просто отражает точку зрения Дмитрия Ивановича на поставление митрополитом Киприана. Московский князь, готовя почву для Митяя, заостряет внимание на том, что Киприан был «рукоположен впрок», при живом митрополите Алексии. Это, по мнению князя, является достаточным поводом, чтобы сместить Киприана и поставить на его место своего человека.

8 то же время до нас дошло известие о том, что в 1376 году послы литовского митрополита приходят в Новгород и предлагают новгородцам признать над собой власть митрополита Киприана. Им отвечают: «Шли князю великому. Если примет тебя князь великий митрополитом всей Русской земли, и нам будешь митрополит». И слышав ответ новгородский митрополит Киприан, и не слал на Москву к князю великому».

Налицо попытка перетянуть в свою митрополию тех, кто, видимо, высказывал ранее недовольство политикой Алексия. Но новгородцы отказались. Других свидетельств о том, что Киприан предлагал епископиям великой Руси перейти под его юрисдикцию, нет. Видимо, других попыток и не было. Ведь перетянув часть княжеств в свою митрополию, он создал бы опасный прецедент на будущее.

9 июня 1376 года Киприан прибывает в Киев и возглавляет временно отделенную Литовскую митрополию. А в это время в Москве князь Дмитрий Иванович упорно продвигает своего печатника в митрополиты. В начале весны 1376 году Митяй был пострижен в монахи, а затем назначен архимандритом московского Спасского монастыря. Понятно, что Дмитрию Ивановичу удобно работалось по схеме «князь + премьер министр-митрополит». В паре с Алексием он действовал всю предыдущую жизнь, весьма успешно приращивая московские владения.

Алексий по-своему тоже желал объединения православных земель (вспомним, в начале своей карьеры он пытался наладить отношения с Литвой и ездил для этого в Киев). Но он быстро понял, что просто не сможет угодить всем. Ведь каждый из феодалов раздробленной Руси действовал только в своих интересах и ни в чем не хотел поступаться своими выгодами даже для общерусских целей. Большинству феодалов такие цели были попросту непонятны. Да и сам Алексий, в силу своего происхождения из московских бояр, тоже был не в состоянии полностью воспринять идею объединения всех русских земель. Он был патриот, но патриот Московского княжества, а не всей Руси.

Но никто не вечен. Хранитель княжеской печати, видимо, тоже умелый организатор и администратор, Митяй, по мысли Дмитрия, должен был стать достойной заменой Алексию. Однако Алексий в Митяе своего преемника не увидел. Несмотря на то что Дмитрий «нудил» его, «порой бояр старших посылая, порой сам приходя», чтобы тот благословил Митяя в свои преемники, митрополит отказался, мотивируя это тем, что Митяй «новоук» (новичок) в монашестве. Однако митрополиту не было безразлично, кто займет его место. Он предложил компромиссное решение: сделать митрополитом опытного в духовной жизни и весьма уважаемого игумена Сергия Радонежского.

Призвав к себе Сергия и не сказав ему, в чем дело, митрополит надел на него, «яко некое обручение», драгоценный крест с мощехранительницей. После этого Алексий объяснил ему, что хочет найти достойного продолжателя своего дела и Сергий кажется ему подходящим человеком. Он точно знает, что с его кандидатурой согласятся все — от первых «и до последних». Для начала Сергию надлежит принять епископский сан.

Крест Сергий отклонил, объяснив, что от юности не был «златоносцем», а на предложение «зело оскорбился». И хотя митрополит «много изрек старцу словес от божественных писаний, сим хотя его к своей воли привести», тот «никак не преклонился» и попросил не продолжать, пригрозив иначе уйти из этих пределов. Алексий, ничего не добившись, отпустил его в монастырь.

Наверное, Алексий был очень убедителен в своих цитатах. Но Сергий никогда не был властолюбцем, хотя был приближен к князьям и митрополиту, а порой выполнял их поручения. Он не умел властвовать и не хотел уметь. Сергий был одушевлен идеей любви к ближнему и служил братии «аки раб»: носил воду, рубил дрова, пек для всех хлеб. В отличие от старых монастырей Троицкий не блистал богатством. Сергий с братией вели нищенскую жизнь. Но среди иноков появились и обеспеченные люди. Однажды Сергий из-за отсутствия хлеба голодал четыре дня. На четвертый он пошел наниматься в плотники к одному из состоятельных старцев своей обители. Целый день он трудился в поте лица, после чего старец расплатился с ним «решетом хлебов гнилых». Сергий служил всем, не различая на достойных и недостойных, как солнце светит, не различая — кто ближе, тот и греется в его лучах (см. Приложение 3 — Житие Сергия Радонежского).

Сергий считал, что у человека нет права на власть над другими людьми. И он жил по этому принципу. Самой своей жизнью он показал пример бескорыстного служения идее, общему благу — идеал, до сих пор формирующий менталитет русского человека. Для Сергия принять из рук Алексия власть митрополита — значило отказаться от самого себя.

А Киприан, пока жив был Алексий, пребывал в Киеве. Позже он писал о своей тамошней деятельности: «Пока был я в Литве, много христиан из горького плена освободил; многие язычники познали от меня истинного Бога и к Православной вере святым крещением пришли. Церкви святые ставил, христианство утвердил…». И подчеркивал свою лояльность великому князю Московскому: «Не вышло из моих уст слово на князя на великого на Дмитрия ни до ставления, ни по поставлении…»

Киприан даже приказал во время соборных служб петь «многие лета» сначала московскому князю, «а потом иным».

Для священника поминать князя в церкви первым — значит не признавать над этим князем никакой светской власти. То есть Киприан не признавал над Дмитрием Ивановичем власти ордынского хана. Киприан и позже никогда не молился о мусульманских царях. В сочетании с тем, что Киприан стал первым митрополитом всея Руси без санкции хана Орды, эти действия представляют из себя четкую политическую программу.

Утром 12 февраля 1378 года умер митрополит Алексий. Митяя он так и не благословил, но под давлением князя и бояр «умолен был и принужен» и перестал против него возражать. Однако были распущены слухи, что Алексий, умирая, благословил Митяя. Киприан этому не верил: «А что клевещут на митрополита, брата нашего, что он благословил его на те вся дела, то есть ложь».

Князь Дмитрий Иванович, видимо, еще колебался в выборе — он уговаривал Сергия Радонежского «восприяти архиерейства сан». Но тот опять отказался. И князь решился: «по великого князя слову» Михаил-Митяй «на двор митрополичий взошел» и стал там жить, не имея на то никакого права.

Возможно, митрополит Алексий, сам того не желая, воспитал в князе Дмитрии Ивановиче пренебрежительное отношение к церковным святыням. Для обычного светского человека и даже для князя общение с высшими церковными иерархами было делом нечастым и потому торжественным, вызывающим «дрожь в коленках». Митрополит всея Руси был для них почти небожителем. Князь же Дмитрий с детства чуть ли не ежедневно общался с митрополитом Алексием по государственным светским вопросам. Поэтому для московского князя стало обыденностью то, что для других было окружено ореолом святости.

Самоуправство Дмитрия Ивановича и его ставленника вызвало общественное негодование в Москве против Митяя: «был на нем зазор от всех человек, и многие негодовали о сем». Видимо, и Сергий не скрывал, что не признает самозваного митрополита. В ответ Митяй «начал на святого вооружаться». Князь полностью находился под влиянием своего духовника. Сергию и его обители грозила опала.

С 1375 года Нижегородское княжество стало ежегодно подвергаться набегам татар Мамаевой Орды. Походы эти были местью — за убийство в Нижнем Новгороде послов и за то, что Дмитрий Константинович, вместе с другими князьями, ходил походом на Тверь. Нижегородские войска предпринимали активные ответные действия. Таким образом, с 1375 года в верхнем Поволжье велась почти непрерывная война. В ее рамках зимой 1376–1377 года был совершен поход нижегородских и московских сил на подчинявшийся в это время Мамаю Булгар.

Как пишут летописи, «тoй же зимой князь великий Дмитрий Иванович послал князя Дмитрия Михайловича Волынского ратью на безбожных Болгар, а князь Дмитрий Константинович Суздальский послал сына своего князя Василия и другого сына своего князя Ивана, а с ним бояр и воевод и многих воинов, и пришли они к Болгарам в великое говение, месяца марта в 16 день, в понедельник на вербной неделе. Поганые же бесерменове (так на Руси называли мусульман. — Прим. авт.) вышли из града, против них, стали на бой и начали стрелять, а иные с града гром пущаху, стращая нашу рать, а другие самострельные стрелы пущаху, а иные выехали на верблюдах, кони наши полошающе. Наши же никак же устрашились грозы их, но крепко против стояли в бою и устремились единодушно и поскакали на них; они же, окаянные, побежали в град свой, а наши следом, бьючи, и убили их бесермен числом 70…»

Получается, что город Булгар уже весной 1377 года был вооружен пушками, которые «с града гром пущаху». Это первое упоминание о применении пушек в Восточной Европе. Но оружие это имело лишь психологический эффект. Видимо, русские воины уже были знакомы с действием пушек, и поэтому не испугались их грохота. Похоже, больше пушек помешали русским верблюды. Видимо, от незнакомого им крика и запаха этих животных кони русских дружинников начали беспокоиться. Но, после взаимной перестрелки булгарские воины обратились в бегство, а русские устремились за ними и убили семьдесят мусульман.

Этого оказалось достаточно для того, чтобы сломить волю булгарских правителей. Видимо, булгарские князья сочли, что все равно не смогут удержать город, если русская армия сейчас приступит к осаде. Как сообщает Троицкая летопись: «И выехали из города князья болгарские Асан и Махмат Султан, и били челом князю великому и другому 2000 рублев, а воеводам и ратям 3000 рублев». По сведениям других летописей, князья московский, нижегородский и сама рать получили в равных долях — по 1000 рублей. После чего князья подписали с Булгаром мир на выгодных условиях и возвратились домой. А в Булгаре был посажен русскими князьями даруга — чиновник, собирающий таможенные пошлины.

К 1377 году основными претендентами на власть в Орде были Мамай, контролирующий почти все территории западнее Волги, и Урус-хан, контролирующий восточную часть Золотой Орды — Синюю Орду. Интересно, что в переводе с тюркского Урус-хан — это «русский хан».

Летом же 1377 года «перебежал из Синей орды за Волгу некий царевич, именем Арапша, и восхотел идти ратью к Новгороду к Нижнему».

Арапша — это ордынский хан Арабшах. 1375 годом датируются монеты Арабшаха, отчеканенные в Сарае. В 1377 году Арабшах был изгнан из Сарая Урус-ханом и перекочевал в Наровчат. Таким образом, восточный претендент на ханский престол, Урус-хан, на которого, возможно, сделали ставку князья Дмитрий Константинович и Дмитрий Иванович, в этом же году захватил столицу Золотой Орды.

Вероятно, эти действия русских князей и «Русского хана» были как-то согласованы. Дмитрий Константинович Нижегородский неоднократно бывал в Сарае. Наверняка он имел там немало осведомителей и доброхотов.

Так или иначе, но Нижегородский и Московский князья начинают совместные действия и против прежнего врага Урус-хана — Арапши.

Князь Дмитрий Константинович, узнав о появлении Арапши в мордовских землях, послал весть своему зятю — великому князю московскому. «Князь же великий Дмитрий (Иванович) собрал воинов многих и пришел ратью к Новгороду к Нижнему в силе тяжкой, и не было вести про царевича Арапшу и возвратился на Москву, а послал на них воевод своих, а с ними рать Владимирскую, Переяславскую, Юрьевскую, Муромскую, Ярославскую; а князь Дмитрий Суздальский послал сына своего князя Ивана, да князя Семена Михайловича, а с ними воевод и воинов многих… И пришли они за реку Пьяну, и пришла к ним весть, что царевич Арапша на Волчьей воде».

Получив известие, что враг далеко, русские войска «расслабились». Не выставив охранения, принялись охотиться и пьянствовать, и оказались совершенно не готовы к неожиданной атаке татар. Это общеизвестная история. На Пьяне русские войска потерпели сокрушительное поражение от внезапно напавших татар Мамаевой Орды, которых привели мордовские князья. В битве погиб и князь Иван, сын Дмитрия Константиновича см. Приложение 9 — Битва на Пьяне).

Можно предположить, что с помощью Мамаевых татар мордовские князья попытались избавить свои земли от новоявленного хана Арапши. Но тот бежал и от многочисленной русской армии, и от Мамаевых татар. А пришедшие в мордовский край изгонять Араб-шаха мамаевы татары внезапно напали на армию нижегородцев и москвичей, а затем еще и обрушились на ставший после разгрома русской армии беззащитным Нижний Новгород.

Мамаю необходимо было наказать инициаторов антиордынского союза — московского и нижегородского князей. Кроме того, не забылось еще убийство Мамаевых послов. Возможно, что разорение Нижнего Новгорода было еще и местью за зимний поход на Булгар и за поддержку заволжского Урус-хана.

Разгромив русскую армию на реке Пьяне, Мамаевы татары «сами пришли к Новгороду к Нижнему изгоном без вести. У князя же Дмитрия Константиновича не было силы встать против них на бой, и он побежал в Суздаль, а люди горожане новогородские бежали в судах по Волге к Городцу. Татарове же приидоша к Новгороду к Нижнему месяца августа в 5 день» и перебив тех жителей, что еще оставались в городе, весь город сожгли.

Такова была месть за убитых Мамаевых послов. «Изгорело церквей в граде 32» — констатирует летописец.

Арабшах же, переждав грозу, осенью того же года «приходил на Рязань изгоном и много зла сотворил и возвратился восвояси». Новгородско-Софийские летописи сообщают еще, что татары Араб-шаха взяли столицу рязанской земли Переяславль-Рязанский и чуть не пленили князя Олега, но тот «из рук их убежал изстрелян». Однако удержаться в сурских землях Арабшах, видимо, не сумел. Никаких более поздних упоминаний о нем мы не встречаем. Видимо, он был разгромлен войсками Мамая, так как все его земли попадают под контроль Мамаевой Орды. Олег Рязанский, таким образом, в 1377 году в войне против Мамая не участвовал, и даже пострадал от его противника — Арабшаха, а потом, возможно, способствовал устранению этого Мамаева врага.

А бедствия нижегородцев с уходом Мамаевой рати не кончились. Осенью 1377 года «нечестивая поганая (т. е. языческая. — Прим. авт.) мордва собралась без вести, и ударили они изгоном на уезд и множество людей посекли, а иных полонили, и останочныя (видимо, оставшиеся целыми после татарского погрома. — Прим. авт.) села пожгли и отидоша».

Но с мордовскими-то грабителями, решившими под шумок тоже безнаказанно пограбить, нижегородские князья немедленно расправились. Борис Константинович настиг их, уходящих с добычей, у реки Пьяны и там часть мародеров уничтожил. А затем последовала зимняя карательная экспедиция в мордовскую землю: «В ту же зиму снова послал князь Дмитрий Константинович брата своего князя Бориса и сына своего князя Семена ратью воевать поганую Мордву, а князь великий Дмитрий Иванович послал же свою рать с ними, воеводу Феодора Андреевича Свибла и с ним рать; они же придя взяли землю Мордовскую и повоевали всю, и села и погосты их, и зимницы пограбили, а самих посекли, а жен и детей полонили, и мало осталось тех кто спасся, всю их землю пусту сотворили, и множество живых полонили и привели их в Новгород, и казнили их казнью смертною, и травили их псами на льду на Волге».

Так жестоко Дмитрий Константинович отомстил за смерть сына. Однако злоключения нижегородцев продолжались. 24 июля 1378 года под городом вновь появились войска, посланные Мамаем. Они стремительным набегом овладели городом и ограбили его окрестности.

Война московского князя и его союзников с Мамаем шла своим чередом, а тем временем Киприан, узнав о смерти Алексия, решился на рискованный шаг. Без приглашения московского князя (а, собственно, такое приглашение законному митрополиту, теперь уже всея Руси, и не требовалось) он едет в Москву. 3 июня 1378 года он пишет с дороги игуменам Сергию и Феодору: «…еду к сыну своему ко князю к великому на Москву… Вы же будьте готовы увидеться с нами, где сами погадаете».

Киприан рассчитывал на поддержку московского духовенства, для него главным было попасть в Москву, а там уж авторитет Сергия Радонежского сыграл бы свою роль в утверждении законного митрополита. Но князь начал действовать грубо и решительно. Видимо, он перехватил ответное письмо от Сергия к Киприану и закрыл дороги к Москве — «заставил заставы, рати сбив и воеводы пред ними поставив». Киприана поймали. Некий воевода Никифор ночью у городских ворот или уже в городе захватил митрополичью процессию из сорока пяти всадников. Воевода, явно выполняя княжий приказ, обращался с Киприаном бесцеремонно. «И какое только зло не сотворили надо мной! — писал впоследствии об этом сам Киприан. — Хуленя и надругания и насмехания, граблениа, голод! Меня в ночи заточили нагого и голодного».

Митрополита заперли в одном месте, а его монашескую свиту «на другом месте». Слуг его князь «нагих отослать велел с бесчестными словеси»; у них отобрали коней, их ограбили и раздели, переодели в «обороты лычные» (лыковые пояса на Руси носили только нищие) и, выведя за город, «на клячах хлябивых без седел» отпустили.

Ночь и следующий день Киприан провел под арестом, а вечером за ним пришли в одежде его слуг воевода Никифор и стражники, вывели его из «клети», сели на коней его свиты и куда-то его повезли. Он думал — «на убиение ли, или на потопление?», но его просто выдворили из Москвы. Так Дмитрий Московский продемонстрировал свое отношение к политике патриарха и к его митрополиту.

Впрочем, Дмитрий мог бы, оправдываясь, заявить, что еще более нелюбезно в 1358 году обошлись с митрополитом Алексием в Литве, захватив его и продержав два года в темнице. Однако для Киприана такое отношение к церковному иерарху было неслыханным святотатством.

В Москве, вероятно, подробностей расправы над законным митрополитом не знали, по крайней мере, не сохранилось никаких летописных свидетельств о реакции горожан и духовенства. Секретность поимки и выдворения Киприана наводит на мысль, что Дмитрий Иванович опасался сторонников митрополита.

Но Киприан не сдался. Первым в истории Московской Руси этот «бродячий интеллигент» XIV века начал борьбу с князем не оружием, но пером — словом. Под впечатлением происшедшего, еще больной («и от тоя ночи студеной и нынче стражду»), 23 июня 1378 года Киприан горячо, сбивчиво пишет послание Сергию Радонежскому и Феодору Симоновскому. Однако предназначалось оно не только им, но и всем их единомышленникам — «аще кто единомудрен с вами».

Цель своей деятельности и прежнее отношение к Дмитрию Ивановичу Киприан рисует так: «добра хотел ему и всей отчине его», «ехал благословить его и княгиню его, и детей его, и бояр его, и всю отчину его»; «хотел, чтобы злоба утишилась».

Большое место в Послании занимает доказательство незаконности назначения Митяя. Собственные права для Киприана несомненны: «Аз Божьим изволением и избранием великого и Святого собора и благословением и ставлением Вселенского патриарха поставлен митрополитом на всю Русскую землю, и то вся вселенная ведает». И заключает письмо страшным проклятием: нарушение «священных и божественных правил блаженных отцов наших» подлежит анафеме — «анафема да будет».

Князь, по мнению митрополита, не имел никакого права на совершенные им действия — «не годится князьям казнить святителей: есть у меня патриарх, больший над нами, есть великий собор, и они бы только судили вины мои…».

Киприан не понимает, почему Дмитрий Иванович отказывается стать верховным светским правителем всей православной Руси. «Князь же великий гадает двоити митрополию. Которое величьство прибудет ему от гадкы? Кто же пригадывает ему?».

Относительно Митяя Киприаном выдвинуты следующие обвинения: «…как у вас стоит на митрополичьем месте чернец в мантии святительской и в клобуке, и перемонатка святительская на нем и посох в руках? И где такое бесчинство и злое дело слышалось?.. Никогда прежде до поставления не возлагали ни на кого святительские одежды, их же нельзя никому носить, но только святителям единым? Как же смеет он стоять на месте святительском? Не боится ли казни Божьей? Веруйте, братия, яко лучше бы ему не родиться!»

В своих великорусских сторонниках-монахах, не сумевших прийти ему на помощь, Киприан разочаровался. Он упрекает их в трусости, недостойной монахов. Пусть миряне боятся князя, потому что у них есть семьи и имущество, им, «богатым», страшно это потерять. «Вы же от мира отреклись и живете для единого бога, как же такую злобу видя, умолчали? Если хотели добра душе князя великого и всей отчине его, почто умолчали вы? Растерзали бы одежи свои, говорили бы пред царем не стыдясь! Если бы вас послушали, добро бы. А если бы вас убили, то стали бы вы святыми. Не ведете ли, что как грех людской на князя ложится, и княжеский грех на людей его на падает!».

За то, что с Киприаном сделали на Москве, все, кто как-то причастен его «иманию и запиранию, бесчестию, и хулению», да будут отлучены от церкви и неблагословенны для него, «Киприана, митрополита всея Руси, и прокляты по правилам святых отцов! И кто покусится сию грамоту сжечь или утаить, и тот таков».

Итак, великий князь Дмитрий Иванович, его бояре и Митяй — все отлучены от церкви, преданы анафеме и прокляты.

Киприан искренне, совершенно по-детски изумляется тому, как относится к церковным святыням Митяй. Удивление и ужас в его словах. По складу ума Киприан был мистиком. Именно глубокая, искренняя вера давала ему силы и убежденность в собственной правоте. Киприан был уверен в божественном наказании, которое постигнет всех, участвовавших в святотатстве. Он проклинает их не потому, что испытывает к ним ненависть, а потому, что они посягнули на основы православной веры, и он уже не может их не проклясть.

Самое интересное, что проклятье Киприана, как будет видно из дальнейших событий, сбылось. Таковы факты. И объяснить это можно, не впадая в мистику. И князь, и Митяй, и бояре были верующими людьми. Они были воспитаны и жили в православном обществе. Поглумившись над митрополитом, они в собственном сознании обрекли себя на проклятье. Кроме того, церковь была одним из столпов того общества. Посягнув на авторитет церкви, они упали в глазах народа и в собственных глазах. Это не могло не повлиять на дальнейшие события.

Заканчивал Киприан свое второе послание обещанием ехать в Константинополь, искать правду. А далее следует весьма любопытный пассаж: «И те на куны надеются и на фрязы, я же на Бога и на свою правду». Куны — это деньги, фрязы — генуэзцы. Киприан, следовательно, уже в июне 1378 года знал или подозревал, что генуэзцы готовы «спонсировать» Митяя.

Сергий и Феодор Радонежские ответили Киприану, но текст их ответа не сохранился. В октябре 1378 года Киприан пишет своим корреспондентам короткое послание, в котором уверяет, что доволен ими, что все сомнения на их счет у него исчезли. Наверняка и Сергий, и другие церковные иерархи узнали о том, что Киприан был схвачен и выдворен, слишком поздно и не могли уже ничего изменить. А затем Сергий сделал все для распространения второго послания Киприана, несмотря на гонения, которым подверглись монахи-киновиты за чтение, хранение и переписывание Послания.

В этом же письме Киприан подтверждает свое намерение ехать в Константинополь. Но отправился он в Византию только в середине зимы 1378–1379 года и прибыл туда весной 137 9 года. Он, видимо, был осведомлен о событиях, происходивших тогда на Балканах.

После разгрома на Марице в 1371 году Сербия стала вассалом турок. Вскоре ее примеру принуждена была последовать и Византия. Весной 1373 года император Иоанн V, уже как вассал султана, лично должен был привести византийские вспомогательные войска на службу своему сеньору и принять участие в походе турок в Малую Азию для покорения восставших сельджукских эмиратов. Правитель Фессалоники Мануил Палеолог вслед за своим отцом также выразил покорность туркам.

В это время в Византии с новой силой разгорелась борьба за императорский престол. В мае 1373 года, воспользовавшись тем, что султан Мурад и император Иоанн V были заняты войной в Малой Азии, два мятежных принца, сын византийского императора Андроник и сын турецкого султана Санджи Челеби, совместно подняли восстание против своих отцов. Впрочем, Мурад быстро подавил мятеж и безжалостно ослепил своего сына, предложив сделать то же самое и Иоанну V. Однако вскоре Андроник со своим сыном бежали из темницы и укрылись в Галате. Генуэзцы Галаты, поссорившиеся с Иоанном V, а также сербский король Марко Кралевич помогли Андронику захватить власть в Константинополе и в свою очередь бросить в тюрьму Иоанна V и его любимого сына Мануила, которого после первого мятежа Андроника император сделал своим наследником и соправителем. В 1376 году Андроник IV (правил в 1376–1379 годах) вместе с сыном были коронованы, а отец и брат нового императора три года томились в темнице.

Но по прошествии этого времени пленникам удалось бежать ко двору Мурада. И турецкий султан в 1379 году отрешил Андроника IV от престола. Андроник снова бежал к генуэзцам. Через два года отец простил его и дал ему в удел города на северном побережье Мраморного моря. Таким образом, даже судьбы византийского престола оказались в руках турецкого султана. В результате всей этой чехарды вокруг императорского трона престиж центральной власти в империи окончательно упал.

Зато влияние генуэзцев в Византии и Причерноморье все это время неуклонно росло. Центром всех генуэзских колоний в Крыму стала Кафа современная Феодосия).

Генуэзцы изгнали из черноморской торговли греческих купцов, а своего кафинского консула именовали «главой Кафы и всего Черного моря». К тому времени Кафа стала крупнейшим городом региона и по размерам уступала разве что самому Константинополю. Еще Ибн-Батута, бывший в Кафе в 30-х годах XIV век, писал, что «чудная Кафийская гавань» являлась «одной из известных гаваней мира», где он застал «до 200 судов военных и грузовых, больших и малых».

В XIV веке в причерноморскую торговлю включилась и Москва. Московские купцы все чаще и чаще ездили в Кафу, прельщавшую их своими международными связями, а греческие, армянские и генуэзские купцы из Кафы ездили в Москву, где они обрели новый большой рынок сбыта для своих товаров. Московские «гости» приезжали в Кафу ежегодно большими караванами, привозили крупные партии северных мехов соболей, горностаев, лисиц) и изделия из них, а также холсты, вооружение колчаны, стрелы и пр.), находившие сбыт главным образом среди татар. В Москву из Крыма они вывозили дорогие шелковые ткани и такие редкие для Руси товары, как мыло, сахар, миндаль, пряности.

Вместе с купцами в Кафу приезжали и русские ремесленники — скорняки, ювелиры, изделия которых, по-видимому, особенно ценились в Крыму. Здесь они работали и имели свои лавки. Как и московские «гости», ремесленники жили в Кафе особой колонией.

Кафа состояла из двух укрепленных частей, защищенных массивными стенами с 26 башнями. Первая из этих частей — внутренняя крепость, цитадель генуэзцев — занимала небольшой приморский участок; другая часть, внешняя, в три раза большая, являлась собственно городом; существовали и предместья — открытая часть Кафы.

Внутри город делился на множество небольших тесно застроенных и густо заселенных кварталов с узкими извилистыми улочками, с каменными лачугами городской бедноты, жившей своими особыми районами, с домами купцов, ремесленными мастерскими, с лавками и базарами. Картину дополняли караван-сараи для заезжих купцов с их товарами и типичные для большого города кабаки и публичные дома кстати сказать, официально признанные).

В вечерние часы городская жизнь замирала: генуэзцы требовали под угрозой штрафа), чтобы ворота домов запирались и гасился свет в 8 часов вечера летом и в часов вечера зимой; только караван-сараи освещать разрешалось на час дольше.

Кафа была сравнительно благоустроена. В ней имелась развитая водопроводная сеть, по ней подавалась вода из водосборников, расположенных на окрестных открытых холмах. Но использовали и дождевую воду, которую собирали в запруды; добывали воду и посредством дренажа.

Как и во всяком средневековом городе, в Кафе было множество храмов, в большинстве латинских к середине XV века их насчитывалось 17), и два латинских монастыря со школами при них, а также греческие храмы и два греческих монастыря, армянские, русские храмы, мусульманские мечети и синагоги. Латинские монастыри являлись центрами, руководившими миссионерской деятельностью римско-католической церкви на Востоке — в Средней Азии, Персии, Индии и на Дальнем Востоке. Прибыв в Кафу, молодые миссионеры изучали восточные языки, а затем присоединялись к торговым караванам, отправлявшимся в далекие страны.

В XIV веке Кафу населяли преимущественно греки и армяне. В городе жило и много евреев. Документы упоминают среди жителей валахов румын), поляков, грузин, мингрельцев, черкесов (восточные народности генуэзцы объединяли под названием «сарацины»). Это был большой многоязычный морской торговый и ремесленный город.

В гавани Кафы грузились товары, доставлявшиеся из Поволжья, Средней Азии, из далекой Индии и Руси. Очень большой удельный вес получил вывоз зерна, особенно проса, затем ячменя и, наконец, пшеницы, производившихся в Крыму, на равнинах Приазовья и Прикубанья, и соленой рыбы. Продовольствие направлялось главным образом в Константинополь, который в те времена снабжался преимущественно из Крыма. Перебои в подвозе доводили византийскую столицу чуть ли не до голода; об этом рассказывает византийский хронист Никифор Григора.

Крым снова стал одной из житниц Европы. Добывавшаяся в Крыму соль, торговлю которой генуэзцы монополизировали, шла в рыбацкие поселки северокавказского побережья. Вывозили и строевой лес с южного побережья Черного моря.

Генуэзцы широко вели работорговлю: в Кафе продавали черкесов, абхазцев, грузин, татар и русских. Невольников отправляли египетским султанам для их войска и вывозили на Запад. Работорговля, о которой прямо говорится в Уставе Кафы 1449 года, приносила генуэзцам большие барыши.

Чеканка особой монеты в Кафе началась не позднее конца XIV века и продолжалась возможно, с перерывами) до начала 70-х годов XV века. Основной денежной единицей, имевшей хождение в городе, была мелкая монета — серебряный аспр. На лицевой его стороне помещался герб Генуи и латинская надпись, на обратной — тамга Золотой Орды и арабская надпись.

Итак, Кафа действительно была своеобразной столицей генуэзской торговой империи в Причерноморье. А стражем феодальных владений генуэзцев, сосредоточенных в Крыму, стала крепость Солдайя современный Судак).

Именно генуэзцы Кафы и Солдайи оказывали поддержку эмиру Мамаю в его неоднократных попытках захватить Сарай.

В то время Крым являлся центром Мамаевой Орды, то есть Мамай фактически являлся крымским «князем». Тому есть доказательства — «Памятные записи армянских рукописей XIV века»: «…написана сия рукопись в городе Крым… в 1365 году, 23 августа, во время многочисленных волнений, потому что со всей страны — от Керчи до Сарукермана — здесь собрали людей и скот, и находился Мамай в Карасу с бесчисленными татарами, и город в страхе и ужасе». Более поздняя запись: «завершена сия рукопись в 1371 году во время владычества Мамая в области Крым…» И еще: «…написана сия рукопись в 1377 году в городе Крыме во время владычества Мамая — князя князей…»

В 1370 году Мамай счел своего прежнего марионеточного хана Абдуллу Авдула) негодным претендентом на золотоордынский престол и, убив его, стал продвигать другого чингизида — Мухаммед-Буляка в русских летописях Тюляка, Тюлека). Но надолго захватить контроль над столицей ему не удавалось. Причина неудач была, по-видимому, не в том, что у Мамая недоставало воинских сил. Согласно исследованию А. П. Григорьева неугомонный темник в течении 1360-х — первой половины 1370-х годов, обладая превосходными войсками, захватывал столицу Золотой Орды четыре или даже пять раз. Но все-таки вынужден был вскоре покидать ее. Причину этого помогает уяснить сообщение о том, как позже, в конце 1380 года, Мамай вступил в бой с Тохтамышем, который был «законным ханом»: «Мамаевы же князья, сойдя с коней, изъявили покорность царю Тохтамышу, и поклялись ему по своей вере, и стали на его сторону, а Мамая оставили поруганным».

Вероятно, примерно то же самое происходило и ранее. Мамай неоднократно захватывал власть в Сарае, однако при появлении нового законного хана ему просто переставали подчиняться. Нам могут возразить, что официально власть при Мамае принадлежала Чингизидам Абдулле, а после Мухаммед-Буляку. Однако даже в русской летописи под 1378 годом сказано, что «царь (то есть хан, выдвинутый Мамаем. — Прим. авт.) не владел ничем же, и не смел ничто же сотворить пред Мамаем, но всяко старейшинство держал Мамай и всеми владел». В Золотой Орде, несомненно, еще точнее, чем на Руси, знали, кто фактически управляет империей, и не желали признавать над собой власть марионеточного хана.

Но постоянная война, которую Мамай вел за господство в Орде, требовала все новых и новых ресурсов — людских и, главное, денежных. И Мамай, естественно, обращался за помощью к самым крупным ростовщикам того времени — генуэзцам. Сперва он расплачивался с ними за кредиты плодородными землями на крымском побережье.

Так, Мамай в 1365 году передал под власть генуэзцев город Солдайю, а затем и ее плодородные окрестности. И новые хозяева тут же принялись превращать этот город в неприступную крепость. Солдайя стала военно-стратегическим форпостом генуэзцев в Крыму и оставалась им до турецкого завоевания. Из Солдайской крепости можно было контролировать обширный район, который славился виноградарством, виноделием и садоводством. Земли эти с 18 селениями (протяженностью около 40 км) также были захвачены генуэзцами.

Солдайя имела свою особую администрацию, подчиненную Кафе, во главе с консулом (являвшимся и комендантом крепости и ее казначеем). В обширной каменной крепости находился небольшой гарнизон (20 наемных солдат и 8 конных стражников). Во время военных действий Солдайская администрация, видимо, рассчитывала на поддержку всего населения города. А в случае необходимости крепость могла послужить убежищем не только для самих горожан, но и для тысяч окрестных жителей.

Опираясь на денежную поддержку генуэзцев, Мамай с 1372 года начинает контролировать район Прикубанья. Летом 1373 года он совершает поход на Рязань. Начиная с 1374 года отряды Мамая регулярно совершают набеги на Нижний Новгород. В 1377 году Мамай подчинил себе мордовские земли. К 1379 году он подчинил себе северокавказский регион, а в 1380 году захватил Астрахань.

Таким образом, Мамай постепенно прибирал к рукам разрозненные территории Золотой Орды. Походы на Русь были частью его завоевательной политики. В 1378 году он впервые решил нанести удар по Москве.

«В год 1378 ордынский князь, поганый Мамай, собрав многочисленное войско, послал Бегича ратью на великого князя Дмитрия Ивановича и на всю землю Русскую. Великий же князь Дмитрий Иванович, услышав об этом, собрал много воинов и пошел навстречу врагу с войском большим и грозным. И, переправившись через Оку, вошел в землю Рязанскую и встретился с татарами у реки у Вожи, и остановились обе силы, а между ними была ре ка».

Так начинается Повесть о битве на реке Воже (см. Приложение 4 — Повесть о битве на реке Воже). Как видим, мурза Бегич был послан именно на владения Дмитрия Ивановича, а не на рязанскую землю. Но князь Дмитрий узнал о готовящемся походе и вышел противнику навстречу. Зададим себе вопрос — почему князь не встретил татар на границе своего Московского княжества?

Река Вожа впадает в Оку севернее Переяславля-Рязанского. Перейдя через Оку и встав за Вожей, москвичи утратили то преимущество, которое могла бы им дать более глубоководная Ока. Если целью действий Дмитрия Ивановича и его воевод считать лишь оборону московских земель, то самым разумным для них шагом было бы — встать с войском за Окой и атаковать татар, когда они начнут переправляться через реку. Но Дмитрий Иванович предпочел этот же маневр произвести не на Оке, а на гораздо менее полноводной Воже.

Если предположить, что Дмитрий Иванович вдруг воспылал любовью к Олегу Рязанскому и решил спасти от татарского разорения Рязанское княжество, тогда опять непонятно, почему он избрал рубежом для своих войск именно Вожу. Ведь стоя за этой рекой, московские войска не могли помешать татарам грабить большую часть Рязанского княжества. Столица Олега — Переяславль-Рязанский — находилась южнее Вожи, в 20 километрах к югу.

И где был в то время сам Олег Рязанский? Почему ни одна летопись не упоминает о разорении татарами рязанских земель? Ведь прежде, когда татары били рязанцев, летописи всякий раз об этом исправно сообщали.

В войске, которое участвовало в битве, кроме москвичей был еще и князь Даниил Пронский. Но про других рязанских князей, в том числе и про великого князя Олега Ивановича, летопись не упоминает ни словом.

Скорее всего, татары Бегича прошли по рязанской земле, никого не трогая и не разоряя (иначе бы об этом не преминули сообщить летописцы). В этом был свой резон. Во-первых, за год до этого Олег Рязанский воевал с Арапшой — противником Мамая. А во-вторых, Мамай послал своего мурзу на Дмитрия Московского, а не на Олега Рязанского. В подобных условиях для Бегича было бы разумным не настраивать против себя рязанского князя. Мало того, мы считаем, что Мамай, отправляя Бегича на Москву, рассчитывал не только на нейтралитет, но и на деятельную помощь своего союзника — Олега.

Однако в летописных сообщениях о битве на Воже не упоминается ни о какой помощи Олега татарам. Создается впечатление, что Олега Ивановича, да и всего Рязанского княжества (за исключением Пронска) для летописца вообще не существует.

С другой стороны, Даниил Пронский командовал во время битвы целым крылом русской армии, то есть примерно третью или четвертью всего выставленного против Бегича войска. Вряд ли Дмитрий Иванович доверил бы Даниилу командование большим количеством своих, московских сил. Даниил Пронский не был знаменитым полководцем — до 1378 года мы не встречаем о нем никаких связанных с войной сообщений. Возможно, он просто был самым знатным или самым благонадежным князем среди пришедших на помощь москвичам рязанцев. Видимо, он привел с собой не только личную дружину, но и много других воинов с рязанских земель. А вот этого он бы не смог сделать без ведома и согласия Олега Рязанского.

Сам Олег Иванович, видимо, тихо сидел со своей дружиной в столице — Переяславле-Рязанском, и просто ждал, чем все это закончится. Ему не хотелось ни ссориться с Москвой, ни воевать с Мамаем. Олег Иванович прекрасно понимал, что за открытое сопротивление войску Бегича будет тут же наказан Мамаем. А Дмитрий Иванович Московский снова не станет защищать его от татар, как не стал делать этого в 1373 году.

Итак, Олег занял выжидательную позицию. А Дмитрий Иванович выдвинул свои войска в пределы Рязанского княжества, чтобы соединиться с отрядом князя Пронского, и встал так, чтобы Переяславль-Рязанский оказался прямо за спиной татар. Вероятно, Дмитрий Иванович надеялся, что Олег Иванович, когда начнется сражение, атакует татар с тыла.

Битве предшествовало стояние у реки Вожи: «И стояли они, между собою реку имуще. Через несколько же дней Татарове переехали на нашу сторону…» — пишет московский летописец.

Зададимся вопросом — чего татары ждали несколько дней? Возможно, Бегич ждал подкреплений. Но от кого? Мамай уже выделил ему столько войска, сколько посчитал нужным. Может, Бегич ждал, что к его армии присоединится Олег Иванович? Но Олег не присоединился.

И Бегич решается форсировать реку на виду у русского войска. Это шаг очень рискованный. Ведь если войско будет атаковано в момент переправы, то оно может быть легко разгромлено и сброшено в реку. Вряд ли Мамай послал на войну с опасным противником — Московским княжеством — неопытного полководца. И тем не менее мурза решается на переправу.

Единственным мотивом этого поступка Бегича все предыдущие исследователи называют страх перед Мамаем. Но не стал бы Бегич губить себя и всю армию только из страха перед возможным наказанием, тем более что подвергнув вверенную ему армию неоправданному риску, он тоже неминуемо был бы наказан.

Известный историк и исследователь военного дела средневековой Руси А. Н. Кирпичников предполагал, что правое и левое крылья русской армии перед битвой у Вожи были скрыты от глаз татар в прилегающих оврагах и рощах, и ударили по противнику неожиданно, из засады.

Возможно, Бегич, принимая решение о переправе, не видел всех сил русских и именно поэтому рассчитывал на победу. А возможно, его подтолкнула к решительным действиям и непонятная позиция Олега Рязанского. Быть может, Бегич стал опасаться, что Олег, не пришедший к нему на помощь, начнет действовать против татар.

Конечно, стратегически Бегичу было выгоднее не атаковать русские войска в лоб, а маневрировать — попытаться перейти через Вожу в другом месте и навязать русским бой в более удобной для себя позиции. Или просто ждать удара русских войск и во время переправы опрокинуть их самих в реку. Но за спиной у русской армии стояли все продовольственные ресурсы и дружественно настроенное население московского и северной части Рязанского княжества. А за спиной Бегича была рязанская земля. Для длительного стояния на этой земле татары нуждались в продовольствии, лошадях, фураже, то есть в деятельной поддержке князя Олега Ивановича. Вряд ли Олег стал бы им все это предоставлять. Скорее, против задержавшихся на слишком долгое время татар развернулась бы партизанская война. Добывать пропитание им пришлось бы уже с риском для жизни, все время опасаясь внезапной атаки Олеговой дружины из находящегося всего в двадцати километрах к югу от Вожи Переяславля-Рязанского.

Так или иначе, но Бегич рискнул форсировать реку на виду противника и, переправившись с ходу широким фронтом, атаковал русские силы.

«Через несколько же дней татары переехали на нашу сторону и ударили в кони свои, и искочиша быстро, и нюкнуша гласы своими, и поидоша на грунах и ткнуша на наших.

И ударили на них с одной стороны Тимофей (Вельяминов. — Прим. авт.) окольничий, а с другой стороны князь Даниил Пронский, а князь великий ударил в лице (то есть в лоб. — Прим. авт.). Татарове же в том часе повергли копья свои и побежали за реку за Вожу, а наши после за ними, бьючя их и секучи и колючи…»

Таким образом, русские бросились на атаковавшего их в лоб Бегича одновременно с трех сторон. Произошел встречный кавалерийский бой на копьях. И татары, не выдержав фланговых ударов, побросали копья и бросились наутек.

«Вот имена убитых князей их: Хазибей, Коверга, Карабулук, Костров, Бегичка», — пишет московский летописец. Видимо, эти ордынские князья, для поддержания духа своих воинов, шли в первых рядах атаковавшей татарской конницы. И татары побежали именно после гибели большинства своих вождей. Русским эта победа тоже досталась недешево. В битве на Воже погибли русские воеводы Монастырев и Кусаков, а с ними большое число простых дружинников.

Однако, разгромив противника, русские не решились немедленно преследовать его. Возможно, русские воеводы и князья опасались, что бегство татар было притворным, и, пустившись за ними в погоню, они попадут в засаду.

«А когда приспел вечер, и зашло солнце, и померк свет, и наступила ночь, и сделалось темно, то нельзя было гнаться за ними за реку. А на другой день с утра стоял сильный туман. А татары, как побежали вечером, так и продолжали бежать всю ночь. Князь же великий в этот день только в предобеденное время пошел вслед за ними, преследуя их, а они уже далеко убежали…» — пишет далее летописец.

Таким образом, преследовать татар за рекой русские не стали. Некоторые исследователи предполагают, что бой был затяжным и продлился до вечера или даже до ночи. Но встречный кавалерийский бой просто не может быть затяжным. Это самый скоротечный и самый кровопролитный для обоих сторон вид кавалерийского боя. Скорее можно предположить, что, атаковав войска Бегича с трех сторон, русские справились с ними неожиданно быстро, отчего у них могло создаться впечатление, что они разгромили сейчас не всю татарскую армию, а лишь ее часть. Они заподозрили, что бегство татар было притворным. Именно поэтому князь до обеда следующего дня не решился отдать приказа о преследовании татарского войска.

И лишь убедившись, что это была действительно вся армия Бегича и что она и в самом деле разгромлена, Дмитрий Иванович приказал начать преследование противника. Татар русские войска, конечно, уже не догнали. Но зато нашли в степи брошенный ими обоз. Татары, видимо, ни на секунду не сомневались, что русские войска мчатся за ними следом, и именно поэтому бросили все свое имущество.

Той же осенью Мамай совершил опустошительный набег на рязанские земли и разорил столицу княжества. Князь Олег не стал запираться в Переяславле-Рязанском, а вместо этого, ушел с дружиной в северную часть Рязанского княжества, за Оку.

Мамаевы татары сожгли рязанскую столицу и другие города, и, разорив рязанскую землю, вернулись в степь. По мнению Мамая, атаковать Московское княжество, и даже преследовать Олега Ивановича за Окой, имея у себя за спиной враждебно настроенную рязанскую землю, было делом бесполезным и даже опасным.

«Олег же Рязанский по отшествии татарском увидел землю свою пусту и огнем сожжену, и богатства его все и имение татарове взяли и опечалился зело, и те немногие люди, что полона татарского избежали, начали вселяться и жилища сотворять в земле Рязанской, так как вся земля была пуста и огнем сожжена».

Этот разорительный набег, по мысли Мамая, должен был сделать Олега Ивановича в следующий раз более сговорчивым. Видимо, после набега между Олегом Ивановичем и Мамаем происходила какая-то переписка и обмен послами. По крайней мере, в 1380 году Мамай был убежден, что Олег Рязанский стал его верным союзником.

В 1378 году к новому константинопольскому патриарху Макарию из Москвы пришла грамота «с жалобою на облако печали, покрывшее их очи вследствие поставления митрополита Киприана, с просьбою к божественному собору о сочувствии, сострадании и справедливой помощи против постигшего их незаслуженного оскорбления».

Уж не сам Митяй ли был автором этого цветистого послания?

Известно, что, узнав о смерти митрополита Алексия, патриарх Макарий «тотчас пишет в Великую Русь ни в коем случае не принимать кир Киприана и своими грамотами ту Церковь вручает архимандриту оному Михаилу, о котором знал, что он находится в чести у благороднейшего князя кир Дмитрия, и снабжает его грамотами, чтобы он прибыл сюда (в Константинополь. — Прим. авт.) для поставления в митрополиты Великой Руси…»

По прибытии в Константинополь Киприан «нашел обстоятельства неблагоприятными для достижения своей цели» и вынужден был оставаться в томительном ожидании, «питаясь тщетными надеждами».

Однако ждать пришлось недолго. Весной или летом 1379 года Иоан V с сыновьями бегут из башни Анема к Мураду. Султан в уплату за помощь потребовал с них ежегодной дани и ежегодного двадцатитысячного вспомогательного войска. Иоанн V согласился и 1 июля 1379 года при помощи турок вошел в Константинополь. В столице начались уличные бои. К 4 августа он добился капитуляции своих противников. Андроник бежал в Галату, а патриарх Макарий был низложен на соборе.

Ничего не зная о переменах в Царьграде, летом 1379 года из Северо-Восточной Руси в Византию почти одновременно отправились епископ Дионисий Суздальско-Нижегородский и Митяй со свитой. Перед этим, весной 1379 года, в Москве «по повелению князя собрались епископы». Дело в том, что, согласно церковным правилам, епископа мог поставить не только митрополит — его могли также избрать другие епископы на соборе. И на Руси такой прецедент уже был. Митяй захотел сидеть на митрополичьем месте не «чернецом», а епископом, чтобы спасти свой авторитет. Конечно, княжий печатник не мог доказать церковным иерархам великой Руси, что он более достойный претендент в митрополиты, чем Киприан. Но собрав их княжим велением, приведя их к княжьей воле, Митяй мог доказать епископам, что только такого, как он, они и достойны.

«Ни един же от них не дерзнул говорить супротив Митяя, но только Дионисий, епископ Суздальский». Дионисий, в отличие от других епископов, не явился на поклон к Митяю и не просил у него благословения по приезде в Москву. На собрании епископов Дионисий «много возбрани князю великому, говорил: «Не подобает так делать».

Дмитрий хотел поставить Митяя в епископы законным образом, с соблюдением всех норм. После отказа Дионисия это стало невозможно, так как цена этого епископства была бы такой же, как и цена самозванного митрополитства. Поэтому Дмитрий не стал настаивать.

Но узнав о намерении Дионисия ехать в Константинополь, чтобы обличить Митяя, Дмитрий посадил мятежного епископа под арест. Дионисий прибегнул к хитрости. Он пообещал не ходить в Константинополь без разрешения князя и поручителем в том назвал Сергия Радонежского. Такого поручительства оказалось достаточно, и князь его выпустил. Дионисий же, «не помедлив и недели сбежал по Волге в Константинополь», «подставив» таким образом своего поручителя. Весьма сомнительный с этической точки зрения поступок, который к тому же доставил Митяю удовлетворение: «Митяй же большее оправдание себе и дерзновение стяжал, а на Дионисия поношение и негодование».

Серьезная опасность угрожала Сергиевой обители. Митяй прямо высказывал намерение разорить его монастырь. Но не успел.

Москву Митяй покинул в двадцатых числах июля 1379 года, а уже 26 июля он переправился через Оку. Провожали его торжественно, многочисленной была и его свита: шесть митрополичьих бояр, три архимандрита, два переводчика, один печатник, множество игуменов, попов, дьяконов, монахов, «и люди дворовые, и слуги митрополичьи». Кроме того, с Митяем в Константинополь поехал посол московского князя «болший боярин» Кочевин-Олешинский.

Митяй тщательно подготовился к отъезду: «по всей митрополии с попов дань сбирал и оброки и пошлины митрополичьи». Запасливый печатник увез с собой немалую казну и ризницу митрополичью. Но этого ему показалось недостаточным. Митяй выпросил у князя «хартии» — чистые листы пергамента, снабженные княжеской печатью, намереваясь, видимо, обратиться в случае нужды к ростовщикам, под княжескую гарантию.

Посольство пошло через Орду. Хан Тюляк (ставленник Мамая) дал Митяю ярлык на митрополию (см. Приложение 5 — Ярлык Митяю). Митяй в ответ обязался поминать хана Орды в молитвах перед Дмитрием Ивановичем. Это тем более интересный факт, что покровитель Митяя — князь Дмитрий Иванович находился в это время в состоянии войны с Мамаем и за год до того, летом 1378 года, разгромил посланную Мамаем армию Бегича на реке Воже. Признавая хана Тюляка и управляющего от его имени Мамая законными правителями Руси, Митяй, выходит, вступил в противоречие с политикой московского князя Дмитрия Ивановича.

Побывав в ханской ставке, посольство двинулось дальше, к Черному морю, вероятно, в Кафу. Генуэзцы дали Митяю корабль, на котором он отправился к Константинополю. Но, уже находясь в Босфорском проливе, Митяй внезапно умер. Судно несколько дней оставалось в море, недалеко от Золотого Рога, так как послы не могли решить, к какому берегу им приставать. Дело в том, что в это время Константинополь очередной раз был блокирован с моря «друзьями» очередного претендента на императорский престол — генуэзцами. Наконец тело Митяя погрузили в барку, «привезоша его мертвого в Галату, и тут он погребен был». То есть Митяй был похоронен на принадлежащей католикам-генуэзцам зе мл е.

После смерти Митяя «бысть в них (послах. — Прим. авт.) замятня и недоумение». Скоро, однако, они решили в Москву посла не слать, назад без митрополита Великой Руси не возвращаться, а заменить Митяя другой кандидатурой.

То есть, по мнению верноподданных слуг Дмитрия Ивановича, князю было абсолютно все равно, кто будет митрополитом, только бы не Киприан. Мало того, сама идея, не спросив князя, по подложным документам ставить кого-то случайного в митрополиты всея Руси, отлично характеризует отношение московских послов к своему князю, ко Вселенскому патриарху, к Русской митрополии и Православию в целом. Заметим также, что константинопольская патриархия, таки поставившая на митрополичий престол совершенно случайного человека, полностью оправдала такое к себе отношение.

«И была промеж них распря и разногласие: одни хотели Ивана в митрополиты, а другие Пимена». Архимандрит Иван Петровский «был первый общему житию начальник на Москве», т. е. был главой первой в Москве общежительской монашеской обители — киновии. Он был соратником Сергия Радонежского и Дионисия Суздальского. Присутствие такого человека в свите Митяя можно объяснить только тем, что Иван был «молчальником» не только в монашестве, но и в вопросе о митрополии и митрополите, и поэтому ничем не скомпрометировал себя в глазах князя и Митяя.

За Ивана стояли клирики, за Пимена — бояре (неудивительно, ведь он был архимандритом Переяславля-Залесского — города князя Дмитрия). «И много думали меж собой, и встали бояре за Пимена… а Ивана оставили поругана и отринуша его». Иван оскорбился и пригрозил, что расскажет патриарху о готовящемся обмане. Его не сразу, но все же заковали «в железа» и заперли, а затем «написали грамоту на той хартии (с княжеской печатью. — Прим. авт.), которая говорила: От великого князя Русского к царю и к патриарху. Послал я к вам Пимена. Поставьте мне его в митрополиты. Его одного избрали на Руси, и кроме него иного не нашли».

Новый Вселенский патриарх Нил был избран только в июне 1380 года, то есть русские послы прожили в Константинополе около восьми месяцев. Когда наконец Вселенскую кафедру занял Нил, послы поспешили к нему со своей грамотой. «Явлена же была сия грамота всему собору, ее же прочитав царь и патриарх, отвечали Руси и рекли: С чего вдруг пишет русский князь о Пимене? А есть на Руси готовый митрополит — Киприан, его же прежде давно поставил пресвященный Филофей патриарх. Того и мы отпускаем на Русскую митрополию. Кроме же того иного не требуем поста вить».

Тогда русские послы прибегли к надежному средству решения дел — взяткам: «Рассулили посулы и раздавали и тем и другим, едва утолиша всех».

И патриарх назначил разбирательство.

Киприан тоже явился к патриарху, «прося получить помимо Киева и Великую Русь».

Вот тут-то москвичам пригодились бумаги с княжескою печатью. Они назанимали серебро в долг на имя великого князя у генуэзцев и мусульман под проценты, так как собранной со всей Руси казны на серьезное разбирательство явно не хватало.

Разобравшись, в чем дело, Киприан почти не защищается и не настаивает на своей правоте. Видимо, у него уже не осталось иллюзий относительно хода разбирательства и решения патриарха: «…и через несколько дней, придя в священный собор, он заявил, что пришел не для суда, а для того только, чтобы искать и получить, что назначил ему собор своим письменным деянием, если это окажется правильным; в противном случае он готов довольствоваться тою только частью, в которую поставлен, а от прочего уже отказался. Так он сказал и… тайно убежал, ни с кем не простившись».

Киприан знал, что византийские церковные каноны требуют личного присутствия на суде обвиняемого. То есть это бегство было попыткой сохранить за собой хотя бы литовскую митрополию.

Между тем патриарху поступил донос о том, что Пимен — подставное лицо (возможно, его автором был архимандрит Иван). Видимо, столь вопиющий факт смутил даже подкупленный собор. Возмущенный неожиданным обстоятельством патриарх Нил, призвав послов и поставив их перед собором, пригрозил произнести на них самое тяжкое и страшное отлучение. «Они же, треклятые, не убоялись Бога за содеянные ими обманы и не страшась отлучения, утверждали, что и слова и дела их правдивы, и в доказательство принимали отлучение на свои головы».

«Треклятые» — очень удачное определение для московских послов. Так и видятся их нахально улыбающиеся лица — мокрому дождь не страшен! Они уже преступили все запреты, нарушили все законы, поэтому угрозы купленного ими же патриарха Нила им просто смешны.

Возникла заминка. Греки решили быть особо пунктуальными в следовании протоколу. Собор пригласил Феофана Никейского, одного из советников патриарха Филофея, хорошо посвященного в дело поставления Киприана митрополитом всея Руси. Заранее не предполагалось участие Феофана в соборе, и московских денег он не получал. Поэтому, несмотря на то что патриарх лично дважды объяснял ему, что именно хочет от него услышать, Феофан ответил уклончиво, что поставление Киприана «считал и считаю каноническим. Если же архиереи, которые вместе со мною участвовали в его составлении, признают его незаконным и неканоническим, то я им не противоречу».

Тогда русские послы пустили в ход еще одно средство давления на собор — они пригрозили «латинами», то есть совсем недавно бравшими Константинополь, генуэзцами.

В результате решение собора и патриарха звучало так: «Во-первых: рукоположить Пимена в митрополиты Великой Руси наименовав его и Киевским по древнему обычаю этой митрополии… во-вторых: митрополит Киприан должен быть изгнан не только из Киева, но и вообще из пределов Руси, поелику он получил эту церковь обманом и, как сказано, поставлен неканонически, еще при жизни законного митрополита… Но по снисхождению, имея в виду, что он ушел тайно и не находится налицо, дабы мог быть совершенно осужден по законам, постановляем, чтобы он оставался митрополитом только Малой Руси и Литвы…».

«Если же митрополит Киприан скончается прежде него (Пимена. — Прим. авт.), то он примет в свое управление и Малою Русь с Литвою и, подкрепляемый благодатию всемогущего Бога, будет пасти тамошний христианский народ и один именоваться до конца своей жизни Киевским и всея Руси… А после него на все времена архиереи всея Руси будут поставляемы не иначе как только по просьбе из Великой Руси».

Таким образом, не отбрасывая до конца идею об объединении двух митрополий, патриарх сделал Пимена законным наследником митрополии Малой Руси и Литвы при живом Киприане, хотя по аналогичному обвинению Киприан только что был осужден!

В 1377 году умер великий князь литовский Ольгерд. Судя по тому, как уважительно отзывается о литовском князе Троицкая летопись, которую редактировал Киприан, Ольгерд был опорой митрополита в Литве. Хотя известно, что великий князь Литвы за свою долгую жизнь (он прожил 82 года) не раз менял веру, крестился, легко переходил из католичества в православие и наоборот, а в душе оставался язычником. Недаром в историю этот князь вошел под своим языческим именем — Ольгерд.

Однако перед смертью, возможно под влиянием Киприана, Ольгерд окончательно принял православие под именем Александра. Вообще, Троицкая летопись, написанная под редакцией Киприана, описывает литовского князя очень уважительно. Наверное, именно таким, как Ольгерд, виделся митрополиту идеальный правитель Единой Руси. «Не столько силою, сколько умением воевал… всех же братьев своих Ольгерд превзошел властью и саном, никогда пива и меду не пил, ни вина, ни кваса кислого, и великоумство и воздержание приобрел себе». Это рассуждение о воздержании Ольгерда от вина, пива и меда приобретало особенно острый характер в связи с тем, что рядом с ним под тем же самым 6885 (т. е. 1377-м) годом был помещен рассказ о сокрушительном поражении, понесенном русским войском на реке Пьяне и вызванном легкомыслием и невоздержанностью воевод: «А где нашли в закромах мед или пиво и напивались до пьяна без меры, ездят пьяные, по истине за Пьяною пьяные».

После смерти Ольгерда осталось одиннадцать его сыновей, между которыми началась борьба за литовский престол. Известно, что Киприан был противником одного из претендентов — Ягайло. В этом вопросе он впервые сошелся во мнении с князем Дмитрием Московским — тот не только не поддерживал Ягайло, но и оказывал помощь его соперникам.

Зимой 1377–1378 года князь полоцкий Андрей Ольгердович, старший сын Ольгерда, из-за столкновения с братьями оставил Полоцк и бежал на Русь, во Псков. Псковичи приняли его у себя князем. «Прия его» и великий князь Дмитрий Иванович. Вспомним, что в 1373 году Андрей Полоцкий вместе с другими литовскими князьями разорял посад и окрестности Переяславля-Залесского. Впрочем, на подобные вещи среди князей было не принято обижаться: у князя работа такая — ходить в походы и грабить соседей. В 1378 году Андрей Ольгердович, изгнанный противниками из родного Полоцка, стал служебным князем Пскова и союзником Дмитрия Ивановича Московского.

Зимой 1379–1380 года Андрей Ольгердович вместе с Владимиром Андреевичем Хоробрым и московским воеводой Боброком-Волынским вторглись в Новгород-Северскую землю. Взяли Трубчевск и Стародуб. Дмитрий Ольгердович, князь Трубчевский, выступил на их стороне. Но в целом поход оказался неудачным, и Дмитрию Ольгердовичу со всей семьей и боярами пришлось бежать в Москву. Московский князь принял его на службу и отдал Дмитрию в кормление тот самый Переяславль-Залесский, который шесть лет назад грабил его старший брат Андрей.

Князя, который получал удел во временное пользование, в уплату за службу, называли служебным князем. Это был в полной мере «князь по найму» — он приходил на службу со своей дружиной и выполнял некоторые обязанности военного и управленческого характера, а в награду за это получал доходы со специально отведенных для него территорий. Так, Дмитрий Ольгердович был служебным князем при Дмитрии Ивановиче Московском. Доходы с личного города Дмитрия Ивановича — Переяславля-Залесского — шли Дмитрию Ольгердовичу как зарплата, за то, что литовский князь со всей своей дружиной нес службу в войсках московского князя. Такие вольные города, как Новгород и Псков, тоже нанимали служебных князей с дружинами для собственной защиты, а порой и для ведения конкретной войны.

Летом 1379 года в Троицком монастыре произошло «чудо» — явление Богоматери Сергию Радонежскому. Интересно явное стремление Сергия распространить молву о явлении Богородицы и ее обещании оберегать монастырь. Это нетипичное для Сергия поведение (обычно он стремился либо скрывать происходящие с ним «чудеса», либо ссылаться на их естественные причины) можно объяснить желанием защитить свой монастырь, а также воздействовать на князя, убеждая его, что Божья правда на стороне Сергия и его сподвижников.

С этого чуда начался труднообъяснимый, на первый взгляд, поворот политики московского князя. «Переубеждение» Дмитрия происходило в умело созданной мистической атмосфере, нагнетанию которой способствовала череда неудач, преследовавших князя.

Осенью1379 года у Дмитрия Ивановича умирает сын Семен. В этом же году, в декабре, неудачей кончается поход Владимира Андреевича и Андрея Ольгердовича на Литву. Кроме того, опасаясь усилившегося Мамая, Москва возобновляет выплату дани «по старине», но Мамаю этого уже мало. Он собирает огромную наемную армию для разгрома Московского княжества.

В то же время духовник Дмитрия Ивановича — Митяй — уехал в Царьград. Его место занимает Феодор Симоновский, враг Митяя, сторонник Сергия и Киприана. В отсутствие Митяя князь попадает под влияние своего нового духовника.

Влияние же духовников на своих подопечных в средневековой Руси было очень велико. Своего пастыря следовало «почитать и слушаться… во всем, и каяться перед ним со слезами, грехи свои исповедуя без стыда и без страха, а наставления его исполнять и епитимьи соблюдать по грехам своим. Призывать же его к себе в дом часто, да и к нему приходить на исповедь по всей совести, поученьям его с признательностью внимать, и подчиняться ему во всем, и почитать его, и бить челом ему низко: он учитель наш и наставник… Советуйтесь с ним почаще о житии полезном, чтоб удержаться от всяких грехов. Как мужу наставлять и любить жену свою и детей и слуг, как жене слушаться мужа; обо всем советуйтесь с ним всякий день. Исповедоваться же в грехах своих следует перед отцом духовным и открывать грехи свои все, и покоряться ему во всем: ибо заботятся они о наших душах и ответ дадут за нас в день Страшного суда; и не следует ни бранить их, ни осуждать, ни укорять, а если же станут за кого просить, выслушать это, да наказать виновного, по вине смотря, но прежде все обсудив…»

Таким образом, духовник князя был поверенным во все его тайные дела и замыслы, более того, князь спрашивал у духовника совета, как поступить в сложных случаях.

«Отнесись с доверием и любовью к священникам и монахам, во всем покоряйся и повинуйся им, от них получая спасение души. В трудных делах без стеснения спрашивай их совета и о духовном, и обо всем греховном…

А если что повелят священники, все то исполни, каясь в грехах, ибо они суть слуги и молельщики у Небесного царя, дано им от Господа дерзновение просить о полезном и добром для душ и для тел наших, и о прощении грехов, и о жизни вечной».

Новый духовник князя Федор Симоновский был, очевидно, умным человеком и талантливым психологом. Под его чутким руководством Дмитрия Ивановича начинает преследовать мысль о том, что сбывается проклятье Киприана. Дмитрий начинает «замаливать грехи» — он тратит огромные средства на церковное строительство, словно надеясь тем умилостивить судьбу.

Но до Куликовской битвы Дмитрий Иванович так и не примирился с митрополитом Киприаном. На войну с Мамаем московский князь отправился, будучи проклят митрополитом всея Руси.

Проникнув в черноморский регион ради сверхприбылей от торговли на шелковом пути, генуэзцы постепенно освоили и местные рынки. Политическая раздробленность в Золотой Орде и иранской державе Хулагидов привели к тому, что поток товаров по шелковому пути к концу XIV века сократился, и резко выросло значение местных ресурсов и торговли с ближайшими соседями.

Генуэзцы обращают внимание на богатую Русь. Возможно, именно они были организаторами и «спонсорами» похода Мамая. В своего рода бухгалтерских книгах Кафы, массариях, нашлись сведения об их переговорах с Мамаем. Генуя в это время располагала огромными средствами, в том числе и для ведения войны. Она была одним из крупнейших банковских центров Европы и успешно применяла свои финансы, торговлю и военные силы для получения еще больших прибылей.

В «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского» читаем: «Мамай же, подстрекаемый лукавыми советниками, которые христианской веры держались, а сами творили дела нечестивых, сказал князьям и вельможам своим: «Захвачу землю Русскую, и церкви христианские разорю…» Вместо православных церквей темник Мамай собирался возвести католические храмы: «Где церкви были, тут ропаты поставлю». Таким образом, автор «Слова о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского», написанного в 1418 году, прямо указывает на то, что Мамай, идя на Русь, действовал как орудие католиков.

Итак, советники-генуэзцы направляют Мамая на Русь. Во время Куликовской битвы на папском престоле находился Урбан VI, который издал буллу, предписывающую «магистру Ордена доминиканцев назначить специального инквизитора «для Руси и Валахии». В булле подчеркивалось право и обязанность инквизитора, пользуясь всеми средствами, какими инквизиция располагает, искоренять «заблуждения» на Руси… Тот же папа предложил насильственно обращать в католичество русских на землях, подвластных Литве, Польше и т. п., применяя со всей строгостью принудительные меры вплоть до телесных наказаний. Понятно, что никаких добрых чувств к католикам на православной Руси не испытывали.

По свидетельству летописей, «фрязи» появлялись в Москве и на севере Руси уже в XIII веке. Некоторые из сурожских торговцев, в основном греки и итальянцы, чтобы приблизиться к русскому рынку, перебрались на постоянное место жительства в Москву. Таково происхождение ряда московских купеческих династий XIV–XV веков: Саларевых, Ховриных, Шиховых. Гости-сурожане привозили в Москву дорогие восточные шелковые ткани поэтому и закрепилось за ними название — сурожский товар), пряности, вина, а вывозили оттуда меха, воск, мед, льняные изделия. В конце XIV века в Москве сформировалась корпорация богатых сурожан, получавших крупную прибыль от торговли с Золотой Ордой, Византией, странами Средиземноморья, а также Востока. Но для того, чтобы в полной мере развернуть свою деятельность на Руси «фрязям» было мало торговать на общих с прочими купцами основаниях.

Генуэзцы во всех землях, с которыми они имели дело, старались основать фактории с наемной охраной, выборными должностными лицами, с консулом, назначаемым из Генуи, с внутренним самоуправлением, с развитой торговой и финансовой инфраструктурой. Такие фактории сильно облегчали им торговлю и в перспективе способствовали постепенному вытеснению с рынка конкурентов — так, генуэзцы практически вытеснили греков с Черного моря и сильно потеснили там венецианцев.

Но ни один православный князь не позволил бы основать на территории Руси независимую факторию католиков. Генуэзцы, действительно, сотрудничали с агентами Папы — миссионерами и францисканскими монахами. Для генуэзцев это был выгодный бизнес. Миссионеры и монахи, путешествуя по странам Востока, собирали информацию, в том числе и для купцов. Но в результате в глазах Дмитрия Ивановича и православных священников все итальянцы были папскими шпионами.

Итак, итальянские купцы имели все возможности, чтобы оценить богатство русских земель. Но они также прекрасно сознавали, что для получения этих богатств им гораздо выгоднее применить силу. Такой силой, находящейся практически у них на содержании, был Мамай.

На каких же условиях генуэзцы могли дать Мамаю денег? Ведь к 1380 году он уже отдал им все южное побережье Крыма. Вряд ли итальянцам были нужны еще земли. В то же время ситуация для Мамая к концу 70-х годов складывалась не лучшим образом: он потерял контроль над русским улусом Московское княжество, а возможно, и другие великие княжества не платили ему дань с 1373 года), не владел Сараем и нуждался в крупных денежных суммах для продолжения борьбы за господство в Орде. Генуэзцы имели возможность финансировать крупные военные мероприятия, такие как найм армии для Мамая. С 1377 года Мамай начинает действовать все более активно и успешно, наносит удары по Руси, подчиняет себе Сурский край, Прикубанье и Северный Кавказ и, наконец, набирает огромную армию для завоевательного похода на Русь. Мы считаем, что итальянцы не просто давали Мамаю деньги в долг. Они откупали у Мамая право на сбор дани в завоеванных с их помощью областях. Так же к 1380 году генуэзцы откупили у Мамая право сбора ордынской дани с Руси.

Видимо, до Руси дошли известия о планах Мамая снова отдать откуп ордынской дани иноземцам. И это естественно вызвало бурю негодования не только среди великих князей, терявших существенную часть своего дохода, но и среди простого народа.

И уж не оттого ли не поддержал на Куликовом поле Мамая Олег Рязанский, что он тоже понимал, кто стоит за Мамаем и чем обернется для Руси его победа?

Лишний довод в пользу нашей гипотезы о генуэзских вдохновителях похода на Русь — поведение Мамая после поражения на Куликовом поле: он, как говорится в «Сказании о Мамаевом побоище», «прибежал ко граду Кафе… И собрав остаточную свою силу, и еще хотел изгоном идти на Русскую землю». И когда по дороге на Русь он был в причерноморской степи перехвачен и окончательно разбит Тохтамышем, «Мамай же прибежал опять в Кафу… и тут убиен был фрязями». Скорее всего, не из-за денег, как говорится в «Сказании» (откуда бы взялись большие сокровища у дважды разбитого полководца?), но или из желания угодить Тохтамышу, или из мести за погибших на Куликовом поле родичей. Вероятно, генуэзцы разочаровались в своем ставленнике, он больше не был им нужен, более того, он мог быть опасен, как беглец от законного хана Золотой Орды. Проще всего было его убить.

Известно, что вместе с армией Дмитрия на Куликово поле шли 10 купцов-сурожан: «Князь же великий пойдя, взял с собою мужей нарочитых, московских гостей сурожан десять человек видениа ради, аще что Бог ему случить, и они смогут поведать в дальних землях, яко гости хозяеве, быша: 1. Василия Капицу, 2. Сидора Олферьева, 3. Констянтина Петунова, 4. Козму Коврю, 5. Семена Онтонова, 6. Михаила Саларева, 7. Тимофея Весякова, 8. Димитриа Чернаго, 9. Дементиа Саларева, 10. Ивана Шиха». Среди этих купцов были не только русские по происхождению, но и греки, и итальянцы, поселившиеся в Москве и связавшие с ней свои торговые интересы. Это Козма Коврин, Дементий Соларев, Иван Ших. Знания и опыт этих купцов, ведущих торговлю с Крымским полуостровом, — вот что учитывал московский князь. Следовательно, Дмитрию Ивановичу была известна роль итальянцев Кафы в стане Мамая. Видимо, он понимал, что придется склонять к миру не столько самого Мамая, сколько заплативших ему за поход «фрязей». Он вез с собой людей, которые помогли бы ему вести переговоры. До последнего момента он надеялся склонить Мамая к миру.

Впрочем, возможно, московские купцы, торгующие с Крымом, со своей стороны также выступили в роли «спонсоров» похода Дмитрия Донского. Ведь если бы генуэзцы получили право на сбор дани с Руси, то пострадало бы в первую очередь купечество русских городов. Генуэзцы постарались бы захватить монополию на торговлю Руси с Крымом, чем разорили бы московских купцов-сурожан.

На что могли пойти «спонсорские» деньги? Дело в том, что в армии, которую Дмитрий Иванович повел на Дон, значительную часть составляла пехота — городские ополчения Москвы и других городов. Такой дальний поход многочисленного пешего воинства — редкость для тех времен. Их надо было вооружить, и главное, кормить во время всего похода. Возможно, перечисленные московские купцы-сурожане занимались поставкой провианта для многочисленной рати.

Итак, война была оплачена с двух сторон.