• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Все мое! — сказало злато,
Все мое! — сказал булат.
Все куплю! — сказало злато,
Все возьму! — сказал булат.

(А. С. Пушкин)

Рассвет позолотил купола церквей Москвы, залил алым светом бревенчатую городскую стену. Зарумянились наличники княжьего терема, веселые блики разлетелись от вывешенных намедни для просушки на тын горшков.

Хлопнула тяжелая дубовая дверь терема. На крыльцо, на ходу завязывая плетеный пояс, вышел отрок в ладных сапожках и расшитой красными узорами белой рубахе. Зевнул во весь рот, поежился от утреннего холодка. Хотел было вернуться за свиткой, но передумал: «Чай не зима, не замерзну. А то еще попадусь на глаза ключнику, мигом осерчает. Дескать, чего без дела лытаешь? У-у, змей подколодный! Нет на него управы… Даром что князь меня жалует. Эх, был бы я боярином, небось не посмел бы мне ключник ухи драть!»

Мишка Бренок, княжий отрок, даже зажмурился от удовольствия, представив себе страшную кару злому ключнику. Вздохнул — боярином Мишка был только в мечтах. Отрок мотнул головой, отгоняя напрасные мысли, воровато огляделся и одним махом вскочил на высокие перила крыльца. Опасно балансируя, огляделся. На востоке во всей своей утренней красе поднималось солнце. Осеннее, не жаркое, оно только щекотно гладило лицо тонкими золотистыми лучами.

Мишка тихонько засмеялся от непонятной радости и широко раскинул руки, приветствуя Солнышко. Одними губами торопливо зашептал с раннего детства вытверженную молитву Дажьбогу — Солнцу. Боги — они все слышат, а лихим людишкам дворовым вовсе лишнее слышать не надобно. Не ровён час донесут ключнику, что княжий отрок поганым богам молится — несдобровать тогда! И князь от розг не спасет.

Еще раз оглядевшись, Мишка украдкой осенил себя косым солнечным крестом. Виновато глянул на солнышко и спрыгнул с перил. Подумал и перекрестился еще раз по православному обычаю — на всякий случай, чай крещеный все-таки.

На заднем дворе послышался шум — заскрипели засовы, сонные голоса о чем-то вяло переругивались. Мишка тут же вспомнил, что сегодня наконец-то будет долгожданная радость — соколиная охота. В предвкушении потехи крутнулся на каблуке, юркнул в дверь и сломя голову помчался в княжескую спальню — будить Дмитрия. А то всю охоту проспит…

Через час они уже мчались по широкому полю на резвых, холеных конях. Справа от Дмитрия скакал Бренок. Сзади ехали младшие сокольники и десяток дружинников, приставленных к князю для охраны. А впереди скакали, возглавляя колонну всадников, дядька Плещей и Федор Жила, старший сокольничий — худой, как оглобля, старичок с большим крючковатым носом, вызывающе торчащим над куцей седой бородой и жиденькими усами. На левой руке Жилы сидел белый сокол — царский подарок.

Сокола подарил юному князю сам царь Навруз. Подарил этим летом, когда батюшка Алексий возил Дмитрия в Орду, как он сказал, знакомить с царем. Но с тех пор все как-то не было случая опробовать этот ханский подарок в деле. Сокол — Ак-Темир, белое железо по-татарски, или, как его уже любовно окрестил Жила — Артемий, видно, чуял уже, несмотря на закрывающий глаза колпачок, что везут его на охоту. Артемий нервно пощелкивал клювом и вертел во все стороны головой, а иногда даже перебирал нетерпеливо лапами.

Рядом с князем ерзал в седле, смешно повторяя повадки Артемия, неугомонный Бренок — клацал зубами и нервно вертел в разные стороны головой.

Дмитрий, глядя на выкрутасы Мишки, хотел было рассмеяться, но отчего-то застеснялся. Оглянувшись назад, он окинул взглядом полтора десятка едущих следом всадников и важно нахмурил брови. Нет. Он смеяться не будет. Бренку можно, он просто отрок, хоть и старше Дмитрия на год. А вот ему, князю, так себя вести неподобно. Однако сердце Дмитрия все же сладко замирало в предчувствии грядущего праздника. Раньше он только однажды видел из окна, как собираются на соколиную охоту. Охотится тогда ездил его отец князь Иван Иванович Красный, а Дмитрия по малолетству решили не брать. А много ли разглядишь из окна? И вот теперь все это — для него! Он целых две недели уговаривал Плещея, а потом Жила обещал ему, что научит, как запускать соколов, и даст ему пару раз пустить красавца Артемия со своей руки.

— Все. То самое место! — Жила осадил коня и оглянулся назад.

— Стоять! Всем стоять! Приехали! — замахал руками Плещей.

Впрочем, вся небольшая кавалькада и без того уже остановилась. Дружинники привычно разъехались в стороны, оцепив место, где остановился князь, широким полукругом, и принялись со скучающим видом осматривать расстилающееся перед ними поросшее камышом болотце. Руки их, однако, привычно лежали на положенных поперек седла луках, со стрелой наготове.

— Видишь, княже, — Федор Жила оглянулся к Дмитрию, хитро, по-стариковски прищурившись, — вот в таких болотцах самая птица и есть. Сей час мы пугнем ее из лука, а как птички-то взмоют, так и запустим соколиков, — и он посмотрел выжидающе в лицо князя.

Дмитрий хотел было сказать что-нибудь солидное в ответ, но во рту у него пересохло от волнения, и князь лишь утвердительно кивнул.

— Ну, с Богом, — Жила, распустив узелок, отвязал лапку Артемия от своей левой руки. Его примеру последовали и другие сокольники, освобождая от пут своих соколов. Потом Федор Жила решительно махнул правой рукой.

Один из сокольников натянул лук и пустил над болотом пронзительно свиристящую татарскую стрелу со свистком. В камышах тут же шумно забили крыльями, и через секунду над зарослями взлетела целая стая серых селезней.

— Ага! — Жила растянул губы в азартной улыбке и снова махнул рукой: — Пускай по одному!

Одна за другой в небо взлетали быстрые, как молния, хищные птицы. Набрав высоту, они кидались из поднебесья вниз, на беспорядочно мечущихся над болотом селезней. Некоторые утки, сбитые соколами, падали прямо в болото, но большей частью, соколам удавалось удержать добычу в своих когтях, и тогда эти хищные красавцы, стремительно пикируя каждый к своему хозяину, бросали у ног его коня окровавленных уток и селезней, а затем садились на подставленную руку.

У Дмитрия перехватило от восторга дыхание.

— Это что, — бубнил где-то сбоку Жила. — Вот сейчас Хроменький по ним вдарит… Хотя и Хроменький тоже… А вот Черкес! Смотри, как Черкес пошел!..

— А когда же Артемия запускать будешь, дяденька?! — полюбопытствовал неуемный Бренок.

— Сейчас, сейчас… Пусть он сперва запах крови почует. Как летает он, ух! Пуще любого прочего… Ну, кажись, самая пора ему развернуться. — И Федор, сняв с головы Артемия колпачок, замахнулся и бросил его в небо.

— Да-а… — только и смог выговорить Дмитрий.

А Бренок, так тот просто открыл от удивления рот. Артемий падал на испуганно мечущихся над болотом.

Свистящие стрелы использовались для устрашения противника, для подачи сигналов и для спугивания дичи птиц, как стрела, цепко подхватывал их и бросал одну за другой всадникам под ноги. А Федор запускал его снова и снова. Десятилетний князь смотрел на Артемия и, кажется, сам летал вместе с ним, снова и снова с яростью обрушиваясь на бестолковых селезней.

А потом Жила дал ему самому запустить Артемия. Один раз. Больше не разрешил. Сказал, что почему-то нельзя сразу…

Они уже ехали обратно, когда в голову Дмитрию пришла правильная, как он сам сразу оценил ее — княжеская — мысль.

— Какой хороший подарок сделал мне царь… Навруз. Я и не знал, что сокол — это так… Так лепо. Надо мне в ответ тоже какой-нибудь подарок царю сделать.

Услышавший это Плещей как-то странно, нехорошо хмыкнул. А Бренок посмотрел на Дмитрия удивленно.

— Ты что же, не ведаешь еще?..

— Чего не ведаю?

— Ну, про царя Навруза…

— А что я про него должен знать? — пожал плечами Дмитрий. — Хороший такой дядька. Только что татарин. Ну, так у них там, в столице, все татаре…

— Помер он, твой Навруз. Некого благодарить… Ты че, и вправду не слыхал еще?

— Нет, — Дмитрий удивленно уставился на Бренка. — А ты-то откуда?

— Да мне Митяй говорил давеча. Я думал, он и тебе… Там у них снова война была. Из Синей степи пришел какой-то другой татарин, ну и Навруза нашего… — Бренок сделал выразительный жест большим пальцем по горлу. — А потом и всю семью его, и всех деток. И бабку его, Тайдулу, тоже прирезал, и еще всякого народа тьму… Так что у нас теперь другой царь. Только я имени его не запомнил. Надо будет снова Митяя спросить…

Десятилетний князь прекрасно помнил лицо царя Навруза. Толстые, криво усмехающиеся губы, грустные усталые глаза и холеную руку с пухлыми пальцами, унизанными разноцветными перстнями. Царь, беседуя о чем-то татарской скороговоркой с отцом Алексием, все гладил Дмитрия по голове и приговаривал время от времени:

— Якши, якши бола… — хороший мальчик.

А Дмитрию почему-то было страшно стоять рядом с этим, пахнущим одновременно конским потом и какими-то восточными благовониями, человеком. И еще Дмитрий вспомнил густую цепь царских отроков — нукеров. Они все время ездили следом за царем и стояли вокруг с обманчиво скучающими лицами. Князь глянул на едущих следом за ним дружинников. У царя Навруза таких вот было намного больше. И во всех церквях молились за царское здравие люди…

— Да верно ли Митяй сказал? — с надеждой в голосе переспросил Дмитрий.

— Вернее некуда, — беззаботно кивнул Бренок. У едущего впереди Федора Жилы к седлу была приторочена целая связка убитых Артемием птиц. И из этой связки сочилась, капала под ноги княжьему коню кровь.

Золотая Орда расползалась, как истрепавшееся лоскутное одеяло. Читая скупые летописные сведения о захлестнувших Сарай убийствах и изменах, приходишь в ужас. Почти каждый из дорвавшихся до власти ханов устраивал массовое избиение своих ближайших родственников, даже единоутробных братьев, видя в них своих потенциальных конкурентов. Но и это не спасало новых ханов от скорой смерти. Чингизидов было много. Обычай иметь множество жен и наложниц и всех детей от них считать законными привел к тому, что за несколько поколений потомки Чингисхана сильно размножились. И вот уже брат убивает брата, а сын — отца в борьбе за вожделенный ханский трон.

Золотоордынское государство создавалось как мощная система принуждения и управления. Чтобы обеспечить власть немногих монголов над многочисленными чужими для них народами, был создан разветвленный государственно-бюрократический аппарат. Малочисленность принуждала монголов держаться друг за друга и ценить сородичей даже сильнее, чем ранее — у себя на родине. А еще их сплачивали монгольские патриархальные обычаи. Но за годы, проведенные в окружении разнообразных иноплеменных слуг, монголы ассимилировались, не столько в расовом, сколько в культурном смысле. Патриархальный обычай — во всем опираться на своих родичей сменился привычкой доверять специально нанятым для управления государства чиновникам — эмирам. И созданная чингизидами государственная машина обернулась против них самих.

Ханы перестали видеть в родственниках свою опору. Они увидели в них своих конкурентов на трон. Ведь для обладания ханской властью уже не требовалось каких-то особых умственных или душевных качеств. Ханом мог стать, как показали несколько первых переворотов, даже безумец — лишь бы чингизид. Все равно за хана будут править мудрые эмиры. А хану достанутся почет, роскошная жизнь, пышные атрибуты власти… и, в скором времени, нож в спину от следующего, такого же «выдающегося» чингизида.

Бесконечная чехарда ханов у власти показала, что развращенные роскошью и оторвавшиеся от своих национальных корней, проживающие большую часть времени в столице многочисленные царевичи оказались неспособны не только управлять государством, но и просто удерживать власть в руках. И вскоре, когда столичные принцы кончились, перерезав друг друга, в Сарае стали появляться чингизиды из многочисленных провинций Золотой Орды.

Фактически за спиной претендентов на ханский престол за власть дрались между собой столичные эмиры. Об этом говорит тот факт, что сначала во время переворотов убивали лишь предыдущего хана. Потом победивший хан стал уничтожать всех своих вероятных конкурентов — тоже чингизидов. И — пик борьбы за власть — вместе со свергнутым ханом начали убивать и особо рьяно поддерживавших его, выдвинувшихся при нем на первые роли министров — эмиров.

Показательна судьба эмира Мамая. Он и до смуты занимал видные должности в Орде. До прихода к власти хана Бердибека Мамай был крымским темником — то есть командовал расположенным в Крыму и прилегающей к нему степи золотоордынским войском. Хан Бердибек выдал за Мамая свою дочь. По обычаю монголов, женитьба на дочери хана делала его гургеном, то есть ханским зятем, членом царского рода, и давала большие права, за исключением права на трон. Бердибек предоставил ему высший государственный пост беглербека. И Мамай, естественно, переехал в столицу Орды. Несомненно, он участвовал в той или иной степени во всех политических перипетиях Сарая.

Убийство Бердибека, очевидно, прервало карьеру Мамая. Но в условиях «замятни», пользуясь своим исключительным положением в качестве гургена, Мамай пытался сам претендовать на трон ханов и даже выбил в Азаке (современный Азов, он же — Тана в западных источниках) в 1361 году монету с титулом «Мамай правосудный». Однако в своих домогательствах Мамай потерпел неудачу и после 1361 года уже больше никогда не чеканил монет со своим именем. Ведь не принадлежа к роду Чингизидов, Мамай не мог претендовать на официальную верховную власть в Золотой Орде. Вместо этого он в том же 1361 году выдвинул своего «кандидата» в ханы Золотой Орды — потомка Чингисхана Авдулу (в русских летописях — Авдуля), который в 1362 году на несколько месяцев стал ханом, будучи в действительности марионеткой Мамая.

В конце 1362 года Авдула (то есть фактически Мамай) был свергнут другим потомком Чингисхана и, вместе с Мамаем, вынужден был удалиться в Крым. Крымом и прилегающими к нему с севера землями Мамай правил, естественно, самовластно, не оглядываясь на постоянно меняющихся сарайских правителей. Официально он считал легитимным только своего ставленника — Авдулу. Но хан Авдула жил в Мамаевом уделе, «в полной воле» Мамая.

По примеру Мамая поступили и князья некоторых других улусов Золотой Орды.

К 1361 году относится отпадение от Золотой Орды Казани, в которой начали чеканить собственную монету. На монете значилось: «Султан покойный Джанибек хан, да продлится царствие его. Булат Темур, сын Нугана». То есть казанский эмир Булат-Темур первым демонстративно отстранился от Золотой Орды. Чеканя такую монету, он декларировал, что последним законным ханом Орды был покойный Джанибек, и самовластно правил в Казани от имени давно погибшего хана.

На мордовских землях, в районе реки Пьяны, в том же 1361 году обосновался еще один ордынский эмир — Серкиз-бей. По словам летописи он «за Пьяна все пограбил», а потом «обрывся рвом и ту седе». Но в том же 1361 году Серкиз-бея выбил из его владений и захватил их бежавший из Орды хан Тагай. Он правил мордовским улусом до 1365 года.

Чтобы более не утомлять читателя перечислением многочисленных «самостийных» эмиров и ханов, подведем итог: через несколько лет Сараю не подчинялся уже ни один улус Золотой Орды. Начинается борьба между засевшими в отдельных улусах претендентами на Ордынский трон за столицу и контроль над соседними территориями. Фактически империя распалась на несколько воюющих между собой княжеств.

Здесь мы подробнее остановимся на том, каким, собственно, образом велась война в исследуемую нами эпоху. Для того чтобы наиболее полно осветить этот вопрос, рассмотрим последовательно военное дело западных, потом восточных соседей Руси, а уже затем отличия и особенности военного дела на Руси в эпоху Куликовской битвы.

В Западной Европе XIV века господствовало рыцарство, как основной род войск. Сила армии измерялась не количеством солдат, а числом рыцарей, то есть «копьями». В «копье» был один рыцарь, который, собственно, и считался полноценным воином, и весьма произвольное количество его слуг: сержанты, оруженосцы, коноводы, копейщики и стрелки. Таких слуг могло быть от двух до десяти, в зависимости от достатка рыцаря и от его потребностей. Собственно, слуги являлись при рыцаре вспомогательной силой и редко сражались самостоятельно. Главной их задачей было поддержание боеспособности рыцаря, вооружение его перед боем и посильная военная поддержка в бою. Вооружать и содержать слуг своего «копья» должен был сам рыцарь.

В рыцарской армии не было строгого разделения на рода войск. Каждое рыцарское «копье» представляло из себя особую боевую единицу и большей частью вело боевые действия самостоятельно. Большие сражения между такими армиями были делом нечастым. По большей части война заключалась в грабительских набегах на территорию противника и в осаде укрепленных пунктов. Но даже и во время больших сражений рыцари зачастую сражались не плотным конным строем, а отдельными «копьями». Внутри «копья» была довольно высока слаженность действий — воины были личными слугами рыцаря — прекрасно вышколенными, понимающими своего сеньора с полуслова. А вот взаимодействие рыцарей между собой было проблемой. Дело в том, что рыцарь и его небольшая личная дружина могли довольно много времени уделять совместным военным тренировкам. Но собранное вместе феодальное ополчение, состоящее из сотен рыцарских «копий», было организмом весьма рыхлым, недисциплинированным и непостоянным. Бесплатная служба рыцаря своему сеньору в Европе составляла 40 дней в году, а иногда и меньше. Для того чтобы держать своих рыцарей в строю дольше, призвавшему их на войну властителю обычно приходилось платить им немалое жалованье. Как правило, королям и князьям средневековой Европы не хватало денег даже на то, чтобы вести, собственно, войны. А уж о том, чтобы постоянно собирать рыцарские ополчения ради строевых учений, не могло быть и речи.

Впрочем, иногда рыцари и их наиболее хорошо вооруженные и обученные конные слуги — сержанты выделялись в отдельный конный строй. В таком случае все остальные, пешие воины «копий» либо оставались в укрепленном лагере, либо ставились отдел ьным от рыцарей строем.

Сами рыцари были вооружены наилучшим, для западноевропейской кавалерии, образом. Корпус закрывался цельной кирасой, бригантиной или кольчугой. Железные доспехи рук и ног крепились к корпусу при помощи кожаных ремней, петель или пряжек. Рыцари XIV века предпочитали носить «бацинеты» — конические шлемы с опускающимся забралом, которые защищали голову и от копейного удара, и от удара мечом. Главным оружием рыцаря было копье. В бою он стремился им убить или вышибить из седла вражеского рыцаря. Если копье ломалось, рыцарь брался за меч. Если возникала необходимость пробить особо прочные доспехи противника, то он мог использовать булаву, шестопер или клевец.

В одном средневековом романе так описывается бой рыцарей:

Нет, копья не для красоты!
Удар — и треснули щиты,
Разваливаются кольчуги,
Едва не лопнули подпруги.
Переломились копья вдруг,
Обломки падают из рук.
Но глазом оба не моргнули,
Мечи, как молнии, сверкнули.
Обороняться все трудней.
Щиты остались без ремней,
Почти что вдребезги разбиты.
Телам в сраженье нет защиты.
Нет, не вслепую рубит меч,
А чтобы вражий шлем рассечь.

Рыцарская лошадь также была защищена доспехом, зачастую не только стеганым, но и металлическим. Но вообще-то во время рыцарского поединка наносить удары по лошади противника, а не по самому противнику, считалось делом бесчестным. Тем более что обученные рыцарские кони, способные долгое время носить тяжеловооруженного рыцаря, были очень дороги. Такого коня каждый рыцарь стремился взять живым в качестве трофея.

При мастерстве необходимом
Конь остается невредимым.
Противнику пробейброню,
Неповредив его коню.
Незря закон гласит исконный:
В бою всегда красивей конный.
Бей всадника — коня не тронь!
И невредимым каждый конь
В кровавом этом поединке
Остался, будто на картинке.

На западе войны делились на «благородные» и «смертельные». «Благородная» война была своего рода поединком как между отдельными рыцарями, так и между целыми королевствами. В такой войне обе стороны обычно придерживались ряда условностей, точное выполнение которых превращало войну просто в одно из развлечений знати, лишь немногим более опасное, чем турнир или охота. Рыцарей противника старались, по возможности, не убивать, а брать в плен. По окончании боевых действий, а иногда и ранее, такого пленного рыцаря отпускали домой, взяв у него в качестве трофея боевого коня и все его военное снаряжение. Зачастую за самого пленного рыцаря брался выкуп. Таким образом, рыцарь-победитель наживался, а проигравший оставался жив, хотя и нес серьезные убытки.

При описании подобных, «благородных» войн, хронисты порой, даже приуменьшали потери проигравшего противника, так как считалось, что убийство благородных рыцарей, пусть даже и вражеских, не делает чести победителям.

«Смертельные» войны велись на Западе против восставших простолюдинов, а также против любых иноверцев, к которым рыцари относили еретиков, язычников, мусульман, православных — короче, всех, кто не подчинялся римско-католической церкви и не принадлежал к избранному кругу европейской знати.

В «смертельных» войнах все средства были хороши, а убийство противника, пусть даже и доблестного, равно как и бесчеловечное обращение с пленниками грехом и позором не считались.

Кроме собственно рыцарского войска, составляющего основную силу, в западных армиях применялось и ополчение: городское или земельное. Оно состояло из пеших вооруженных простолюдинов. Если рыцари и отчасти их слуги, входящие в «копье» имели некоторый боевой опыт и время для военных упражнений, то ополченцы были людьми сугубо гражданскими и почти никакого военного опыта не имели. Боеспособность ополченцев, да и вообще любой пехоты, традиционно считалась в средневековой Западной Европе низкой. Обычно ополченцев, да и рыцарскую прислугу, если она строилась отдельно от своих рыцарей, сгоняли в некое подобие фаланги — в ощетинившийся копьями прямоугольник или каре. Единственной боевой задачей этого строя было — не разбежаться. Приведенные в расстройство отряды рыцарей могли укрыться за подобным построением, а затем, немного отдохнув и придя в себя, снова атаковать противника.

При разгроме рыцарской кавалерии одной из армий, ее построенная таким образом пехота, как правило, обращалась в бегство, а если и оставалась стоять на месте, то не могла оказать длительного сопротивления атакующим ее конным или пешим рыцарям. Иногда, для того чтобы повысить устойчивость пешего строя против вражеских атак, в него вставали, спешившись, сами рыцари. Именно такой прием обеспечил победу англичанам при Пуатье и Азенкуре. Уверенные, что, когда дело дойдет до рукопашной схватки, рыцари будут сражаться вместе с ними, английские пешие лучники не обратились в бегство при виде атакующей их французской кавалерии и вели стрельбу до последней возможности, с максимально близкого и опасного для противника расстояния.

Но битвы при Пуатье и Азенкуре являются скорее исключением. Да и английские лучники — это профессионалы, наемники, а не ополченцы. Зная о низких качествах мобилизованной ополченческой пехоты, западноевропейские военачальники не стремились без крайней необходимости выводить ее в поле. Зачастую пехота оставлялась рыцарями для защиты укрепленного лагеря. Вообще, ополчение, если его и призывали, старались использовать при земляных работах или в обозе. Основной задачей городского ополчения была защита от врага городских стен.

Городское ополчение было более дисциплинированным и организованным, чем сельское. Горожане, сами производящие оружие и располагающие значительными денежными средствами, были вооружены лучше, чем сельские ополченцы. Вооружение богатых горожан порой было не менее дорогим и хорошим, чем у самых знатных рыцарей. Мобилизовать и организовать городское ополчение тоже было намного проще, чем сельское. Горожане уже были организованы по улицам или цехам и имели привычку слушаться своих начальников. Сбор городского ополчения занимал не несколько дней, а несколько часов или даже минут. Ведь города были самой лакомой добычей для противника и часто подвергались нападениям.

По определенному сигналу — как правило, тревожному набату, горожане собирались на площади, а порой и сразу вставали на городские стены, чтобы защитить от врага свое имущество и жизнь. Но вдалеке от своего родного города ценность такого ополчения была значительно ниже. Ведь главной силой ополченцев была их численность. Защищая свой город, горожане питались из собственных запасов. Но в походе это было невозможно. Снабжение многочисленного войска — дело весьма хлопотное и трудноосуществимое в условиях средневекового натурального хозяйства.

Таким образом, сельским ополчением в Западной Европе пользовались крайне редко, и почти всегда безуспешно. А городское ополчение применялось в основном для защиты родного города и иногда для военных операций в его ближайших окрестностях.

Еще одним видом западноевропейского войска XIV века были наемники. Как правило, это были отряды профессиональных воинов — выходцев из одной страны. Швейцарцы, фламандцы, бретонцы, гасконцы, шотландцы, албанцы, хорваты, арабы, англичане — вот далеко не полный список тех народов, которые поставляли своих воинов соседним странам.

Наемники были специалистами: стрелками, копейщиками, легкими кавалеристами. Военные подразделения наемников были, несомненно, гораздо более боеспособны, чем ополченцы, но все же не могли самостоятельно противостоять главной силе европейского средневековья — рыцарям. Наиболее известные среди этих наемников — английские, а точнее — валлийские из Уэльса) стрелки. Они приобрели свою славу благодаря победам английской армии при Креси, Пуатье и Азенкуре. Но без деятельной поддержки английской рыцарской армии ни одна из этих побед не была бы реализована. Рыцарская армия в Западной Европе XIV века составляла главную военную силу.

Швейцарская пехота, умеющая организованно, не ломая собственный строй, атаковать противника, вышла на поля сражений Западной Европы лишь во второй половине XV века. Но в XIV веке основной действующей силой Западной Европы, несомненно, являлась рыцарская конница, а пехота была способна лишь на вспомогательные и оборонительные действия. Даже ставшие к этому времени самостоятельной политической силой германские и итальянские города предпочитали нанимать для ведения сухопутной войны соседних рыцарей и вооружать по рыцарскому образцу часть своих граждан.

С XIV века начинает развиваться в Европе огнестрельное оружие, главным образом — артиллерия. Но в рассматриваемую эпоху артиллерия все еще — вспомогательное оружие, очень несовершенное и громоздкое, дающее пока, скорее, психологический, чем практический эффект. Основной артиллерией XIV века являются разнообразные метательные машины. Главным образом требушеты и аркбаллисты в русских летописях именуемые — пороки).

На Ближнем Востоке и в Великой степи, простирающейся от Балкан до Тихого океана, военное дело строилось на совершенно иных, чем в Западной Европе, принципах. Если в Европе XIV века основным оружием боя были меч и копье, то в Азии и Восточной Европе основным видом оружия можно по праву назвать лук.

Дело в том, что западноевропейские луки в эту эпоху гораздо менее совершенны, чем азиатские и восточноевропейские. Знаменитый, воспетый западноевропейской беллетристикой, английский тисовый лук имел длину от полутора до двух метров и был конструкцией довольно тяжелой и неудобной. Азиатский же сложно-составной лук не превышал длины 107 см и был, соответственно, заметно легче и удобнее. Из длинного цельнодеревянного лука стрелять с коня невозможно. Пехотинец, чтобы стрелять из такого лука, должен упереть его нижнюю часть в землю. А из составного азиатского лука можно стрелять не только с места, но и на бегу, а также двигаясь верхом на коне. Дальность стрельбы из азиатских луков также значительно превышает дальность стрельбы из европейских цельнодеревянных. Если учесть все эти факторы, то получится, что по своим боевым качествам европейский лук примерно вдвое уступает восточному составному композитному) луку.

Вынимает он, Потык,
Из налуча свой тугой лук,
Из колчана — калену стрелу,
И берет он тугой лук в руку левую,
Калену стрелу в правую,
Накладывает на тетивочку шелковую,
Потянул он тугой лук за ухо…
Заскрипели полосы булатные
И завыли рога у туга лука.

Так описывается русский композитный — составной лук в русской былине о Михайло Потыке. На Руси и в Великой степи применение лука во время боя было делом повсеместным. А в Западной Европе применение лука считалось делом простолюдинов — наемников и ополченцев. Рыцари считали применение лука в бою делом постыдным (хотя во время охоты пользовались луками и арбалетами).

В Западной Европе предпочтение отдавалось решению боя путем рукопашной схватки, а лук рассматривался как не очень-то эффективное вспомогательное средство. Рыцари из европейского эпоса луками не пользуются. А вот русские богатыри и степные батыры, судя по былинам и эпическим преданиям, часто пользуются луком.

Вот как описывается поединок легендарных иранских витязей Рустама и Сухраба в эпической иранской поэме «Шах-Наме»:

Мужи на вызов чести поднялись,
За луки медные они взялись.

Пошли стрелять. От их пернатых стрел
Степной онагр укрыться б не успел.

Летели стрелы гуще листопада.
Скажи: «Стрелять друг в друга им отрада!»

Несомненным преимуществом восточных армий было наличие большого количества конных лучников, и вообще большого количества легковооруженной мобильной кавалерии. Конные лучники могли обеспечивать разведку и охранение основных сил своей армии, а также постоянно тревожить противника, осыпая его строй стрелами издали, с дистанции, на которой прицельный выстрел по движущейся мишени невозможен. К тому же, учитывая, что дальность выстрела из азиатского композитного лука больше, чем из европейского, встретившись с европейцами, азиатские воины могли обстреливать даже лучников противника ничем не рискуя.

Единственным спасением от такого утомительного стрелкового боя было — приблизиться к конным лучникам противника и вступить с ними в рукопашный бой. Но монгольские, да и другие азиатские конные лучники были обучены организованно и быстро отступать от превосходящего противника, заманивая его в засаду или в неудобное для боя место, а затем, в нужный момент, снова атаковать. Тяжеловооруженные европейские рыцари на своих крупных, но неповоротливых конях, не могли догнать отступающих легких конников и навязать им привычный рукопашный бой.

Именно поэтому немногочисленная армия Батыя в 1240–1241 годах с легкостью расправилась с рыцарскими армиями Польши, Германии и Венгрии. В отличие от европейцев, монголы вступали в рукопашную схватку лишь максимально использовав преимущество своего стрелкового оружия.

Противостоять легковооруженным конным лучникам кочевников могла лишь столь же мобильная легкая конница оседлых народов. Оседлые народы, имеющие непосредственную границу с кочевниками, вынуждены были такой конницей обзавестись. Так, еще в домонгольский период у русских князей были соответствующие отряды легковооруженных всадников на быстрых конях, как из собственных дружинников, так и из наемников — половцев, черных клобуков и т. п. Отряды конных лучников также имелись в китайской, иранской, византийской армиях. А западноевропейские государства, не граничащие непосредственно с кочевниками, подобного рода войск не имели.

Обучение и содержание профессиональных конных стрелков в постоянной боеготовности для народов оседлых было делом довольно затратным. Их необходимо было кормить и довольно высоко оплачивать.

Кочевники же, благодаря своему образу жизни и способу ведения хозяйства, были уже готовыми кавалеристами — лучниками. Земледелец, работающий всю жизнь на пашне, не имел никаких боевых навыков. Кочевник же, принужденный самой жизнью охотиться и охранять при помощи лука от волков свои стада, был уже вполне обученным воином.

У монголов, превзошедших в своем искусстве ведения войны не только оседлые, но и кочевые народы, существовал обычай загонной охоты. Вот как ее описывает известный исследователь Харольд Лем:

«Монгольская облавная охота была той же регулярной компанией, но только не против людей, а против животных. Участвовала в ней вся армия, и правила ее были установлены самим ханом, который признавал их нерушимыми. Воинам (загонщикам) запрещалось применять против животных оружие, а дать животному проскользнуть через цепь загонщиков считалось позором. Особенно тяжко приходилось по ночам. Месяц спустя после начала охоты огромное количество животных оказывалось согнанным внутри круга загонщиков, группируясь около их цепи. Приходилось нести настоящую сторожевую службу: зажигать костры, выставлять часовых. Давался даже обычный «пропуск». Нелегко было поддерживать ночью целостность линии аванпостов при наличии перед ней возбужденной массы представителей четвероногого царства… Понятно, насколько такая обстановка была благоприятна для проявления воинами молодечества и удали; например, когда одинокий кабан, а подавно, когда целое стадо таких разъяренных животных в исступлении бросалось на загонщиков».

По окончании загона, хан первым открывал охоту. Убив лично нескольких животных, он выходил из круга и, сидя под балдахином, наблюдал за дальнейшим ходом охоты. Следом в круг входили царевичи и темники, затем младшие начальники и простые воины. Охота, таким образом, иногда продолжалась в течение целого дня, пока, наконец, согласно обычаю, внуки хана и малолетние княжата не являлись к нему просить пощады для оставшихся в живых животных. После этого кольцо размыкалось, и охотники приступали к сбору туш.

Такая охота была своего рода военными учениями — прекрасной школой взаимодействия в обстановке, максимально приближенной к военным действиям. Проводилась подобная охота ежегодно, а порой и по несколько раз в год.

Вообще, в странах Востока дисциплина и взаимодействие во время боя были гораздо более развиты, чем в Западной Европе. Русские князья, византийские императоры, арабские владыки и монгольские ханы содержали за государственный счет довольно крупные дружины, которые, собственно, и составляли костяк их армии. Европейские государи таких крупных дружин не имели. Их армия большей частью состояла из феодального рыцарского ополчения, в целом весьма не дисциплинированного и не умеющего слаженно действовать во время боя. Именно этим объясняется различная боевая тактика восточных и западных армий.

Западные стратеги, собрав в единый кулак конную рыцарскую массу, предпочитали, обнаружив противника, немедленно бросить на него все свои силы. Почти всегда ставка делалась на первый массированный удар, и именно он решал исход дела. Дело в том, что рыцарское ополчение из-за своей недисциплинированности было неспособно долго находиться в виду противника, не бросаясь на него в атаку. Рыцари, которых военачальник попытался бы надолго удержать в резерве, просто не подчинились бы ему. Ведь находясь в резерве, они могут остаться без добычи и без славы. В то же время обращенная в бегство рыцарская конница остановиться уже не могла, так как ни один из рыцарей не мог во время бегства рассчитывать на помощь других. Мало того, даже притворное отступление рыцарской конницы, из-за общей ее недисциплинированности, легко могло обратиться в паническое бегство, и потому военачальники Запада почти никогда не решались применять в бою подобный прием.

Монгольское войско с тактической точки зрения было полной противоположностью рыцарскому. Монголы были приучены атаковать и отступать по приказу военачальника. Притворное бегство с целью заманить врага в засаду было их обычным приемом. Таким же было и применение резерва. Собственно, этих резервов, как правило, было несколько — монголы, постепенно вводя в бой все новые силы, атаковали противника волнами, каждая из которых была сильнее предыдущей. Если атака оказывалась неудачной, они организованно отступали, но, получив подкрепление, тут же разворачивали коней и вновь бросались в атаку на уже празднующего победу неприятеля.

Вначале XIII века монгольская армия продемонстрировала всему миру свое превосходство, покорив большую часть Евразийского континента, после чего многие столкнувшиеся с ней народы поспешили перенять боевые приемы монголов. В середине XIII века папский легат Плано Карпини, воочию убедившийся в преимуществах монгольской системы ведения войны, уделил существенную часть своей книги ее описанию. В своей «Истории Монголов» он советовал всем европейским монархам и военачальникам изучить и перенять военное искусство монголов, именно в этом видя залог спасения Европы от монгольского владычества.

Но монгольское завоевание Европы, которого так боялся побывавший в Каракоруме папский легат, не состоялось. Империя Чингисхана распалась, и монголам стало не до Европы. А монгольскую систему боя в Западной Европе перенять так и не смогли.

В то же время на Руси, вошедшей в состав Золотой Орды, основные принципы монгольской тактики ведения войны были приняты на вооружение. Впрочем, для Руси это было всего лишь модернизацией уже существующей системы. Ив домонгольский период княжеские конные дружины довольно успешно могли противостоять половецкой легкой кавалерии. Против гораздо более хорошо организованных монголов они, правда, оказались бессильны. Но спустя несколько десятилетий дружинники русских князей были вооружены и обучены ничем не хуже своих степных коллег — ханских нукеров.

В этот период русскими активно применяется конная разведка. Перед каждым военным подразделением движется авангард из подвижных конных стрелков. Рукопашным схваткам, как правило, предшествует интенсивный стрелковый бой, да и сама рукопашная схватка становится более длительной, состоящей из нескольких сходов — суимов, с последовательным введением в дело все новых, находившихся в резерве, сил. При штурме городов начинают массированно применяться самострелы и метательные машины. Кони дружинников, по монгольскому образцу, защищаются доспешными попонами. Все предпосылки для подобного развития военного дела были на Руси и в домонгольский период, но монгольское нашествие, видимо, дало развитию военного дела на Руси мощный толчок. Сперва сражаясь против монголов, а затем и участвуя в их военных операциях, в составе золотоордынской армии, русские воины быстро переняли все прогрессивные элементы монгольской системы ведения войны.

Основой войска на Руси XIV — начала XV века была дружина. Каждый князь имел собственную дружину. Дружинники — это и телохранители, и непосредственные исполнители княжеских приказов. Князь их кормил, одевал, платил им жалование из своей казны. Наиболее отличившиеся могли стать боярами изначальный смысл слова боярин — ярый в бою). Собственно, сам институт боярства возник, когда князья стали давать своим старшим, наиболее верным дружинникам дополнительные поручения, особо за это их вознаграждая. Так княжий дружинник да не простой, а ярый в бою — боярин), замещавший князя в городе в его отсутствие, стал княжьим наместником. Другой боярин ставился князем на должность воеводы — предводителя отдельного военного отряда. Третий — на должность кравчего — распорядителя княжьих пиров. И каждый из бояр за исполнение этих, особых, обязанностей получал вознаграждение. Например — деревню в кормление или обширный участок незаселенной земли в собственность. Такой боярин продолжал служить князю и выступал по княжескому приказу в поход, но зачастую уже со своей собственной небольшой дружиной. Можно провести аналогию между дружиной боярина и рыцарским копьем Западной Европы.

Существенная разница заключается в том, что рыцари через 40 дней службы отпускались по домам, а дружина служила князю постоянно. Бояре со своими слугами, конечно, могли быть отпущены в случае необходимости. Но и после этого существенная часть дружины все равно оставалась при князе. Да и бояре были привязаны к князю более крепкими узами подчинения, чем западноевропейский вассал к своему сеньору. Рыцарь служил сеньору 40 дней, а затем располагал своим временем по собственному усмотрению. А боярин постоянно находился у князя на службе. Так что бояре, по княжьему приказу, наверняка участвовали не только в боевых действиях, но и в учениях дружины. По крайней мере, такие факты известны из позднейших источников — конца XV–XVI веков.

Таким образом, князь мог обучить свою дружину организованным действиям во время боя. Уровень дисциплины и слаженности действий княжеских дружин был близок к уровню регулярных армий более позднего времени, а порой и превосходил их, так как почти каждый год князь водил свою дружину в военный поход.

Чем более богатым и значительным был князь, тем более крупной была его дружина. Великокняжеская армия, таким образом, состояла из княжеской дружины и дружин подчиненных ему удельных и служебных князей и бояр. Это были дисциплинированные, профессиональные конные воины, умеющие, однако, сражаться и в пешем строю.

На Руси гораздо более активно, чем на Западе и на Востоке, применялась в полевых сражениях пехота. Эта особенность была свойственна и Руси домонгольского периода. Пешие рати русских князей были довольно многочисленными и боеспособными, и, в отличие от Западной Европы, на Руси им отводилась в бою не второстепенная, а порой решающая роль. Видимо, эта пехота комплектовалась не только и не столько из сельских или городских ополченцев, сколько из профессиональных воинов, так называемых «охотников» или «воев», идущих на войну ради добычи.

В Европе поставщиками наемников были горные или лесистые территории Уэльс, Шотландия, Бретань, Гасконь, Швейцария), жители которых в силу своих основных занятий уже имели военные навыки. Пастуху, охотнику или зверолову проще научиться военному ремеслу, чем мирному землепашцу. Именно поэтому европейским государям было дешевле нанять иноземных солдат, которые уже что-то умеют, чем с нуля тренировать своих подданных.

На Руси же, с ее бескрайними лесами, охотников, прекрасно стреляющих из лука, не раз ходивших с рогатиной, а то и с одним ножом на медведя, всегда было достаточно. Поэтому на Руси всегда находилось много желающих и умеющих воевать. Промысловые артели рыболовов и звероловов в случае войны могли легко превратиться в пеших ратников. Ведь эти воины не только умели стрелять из лука, орудовать рогатиной, топором и ножом. Такие охотники умели строить речные лодки — насады и ушкуи, ходить в них по рекам и, в случае необходимости, собственными силами переволакивать эти большие лодки через пороги или даже по волокам в соседние водоемы.

Русские пешие части всегда составляли существенную часть войска. Кроме того, в условиях изрезанной многочисленными реками лесной и лесостепной зоны такой полупрофессиональный «десант» был большим подспорьем для конных княжеских дружин. Да и без княжеской поддержки русское речное пехотное войско было грозной силой, что вскоре показали походы ушкуйников на Волге.

Во время «великой замятни» русские княжества не выставляли своих претендентов на ханский престол. Но тем не менее они активно участвовали в политических перипетиях Золотой Орды, поддерживая того или иного претендующего на трон чингизида. Руководствовались князья при этом сугубо своими собственными интересами, действуя, как мы увидим, не только политическими, но и военными методами. Русские князья вступали в союзы как между собой, так и с властителями нерусских ордынских улусов. Боевые действия русские князья вели также и друг против друга, и против соседних ордынских властителей. И в ходе этой, полной драматизма, борьбы все большее значение и силу среди русских княжеств приобретала Москва.

В 1364 году в возрасте около 10 лет умер младший брат Дмитрия Ивановича Московского, Иван Иванович Малый. А на следующий год умерла мать Дмитрия, великая княгиня Александра. Еще через год молодой великий князь женился на Евдокии, дочери суздальского князя Дмитрия Константиновича. Свадьба праздновалась 18 января 1366 года в Коломне. Судя по всему, супруги жили в согласии. Потеряв незадолго перед этим всех своих родных, шестнадцатилетний юноша, видимо, сильно привязался к своей супруге. Она осталась единственным близким для него человеком.

В летописях сохранилось описание внешности Дмитрия Ивановича в ту пору, когда ему было уже около 30 лет. Выглядел он очень сильным и мужественным. Телом был велик и широк, плечист, чреват (т. е. толст), очень тяжел, имел черные волосы и черную бороду. В этом описании бросается в глаза указание на раннюю полноту Дмитрия Ивановича, что объясняет нам его раннюю смерть. В кратких сообщениях можно как будто заметить указание на то, что он умер от болезни сердца. Автор его жития говорит: «Потом же разболелся и тяжко ему велми было, и потом полегчало ему, и возрадовались все люди о сем. И снова в большую болезнь впаде и стенание пришло ко сердцу его, яко и внутренним его торгатися и уже приближался конец жизни его».

Биограф Дмитрия Ивановича отмечает еще одну деталь — недостаточное образование князя:

«…аще бо и книгам не научен он добре». Впрочем, для князя того времени умение читать Псалтырь было не главным. Возможно, многие удельные князья тоже грамотностью не блистали. Однако заметим, что политические противники Дмитрия Ивановича — Ольгерд Гедиминович, Олег Иванович Рязанский и Дмитрий Константинович Суздальско-Нижегородский были людьми не только грамотными, но и высокообразованными.

Но Дмитрию Ивановичу больше повезло с помощниками. Митрополит Алексий — один из грамотнейших и умнейших людей своей эпохи, взвалив на себя тяжкую ношу руководства московской политикой, нес ее до самой своей смерти. Для Дмитрия Ивановича — человека властного и порой упрямого, Алексий всегда был высшим авторитетом. Поэтому, даже повзрослев и взяв все бразды правления Московским княжеством в свои руки, Дмитрий продолжал прислушиваться к советам и пожеланиям митрополита и до самой смерти Алексия находился под его влиянием. Можно сказать, что Дмитрий Иванович управлял княжеством под мудрым руководством митрополита, точно так же, как французский король Людовик XIII управлял страной под мудрым руководством своего духовника и первого министра кардинала Решилье.

Впрочем, политика Московского княжества зависела не только от Дмитрия и Алексия. Все, что Алексий задумал, все, чем Дмитрий Иванович руководил, исполнялось непосредственно московскими боярами.

Известно, что в XIV веке из всей массы княжеских бояр выделяется небольшая группа особо приближенных к князю лиц, которые называются «введенными боярами», т. е. допущенными в княжескую думу, — совет. Боярский совет решал, вместе с князем, все важнейшие дела в государстве. Конечно, бояре имели лишь совещательный голос. Окончательное решение всегда принимал князь. Но он не мог не считаться с мнением тех, кто будет претворять это решение в жизнь.

Даже суд князя не был единоличным — на суде присутствовало большее или меньшее количество бояр, а кроме того так называемые судные мужи.

Судные мужи — чрезвычайно характерный и интересный институт не только русского, но и западноевропейского феодализма. Присутствие их на всех судах, не только княжеских, но и на судах княжеских наместников и волостелей, было исконным обычаем древнего суда вообще и естественно вытекало из самой сущности древнего судопроизводства.

Средневековый суд был в подлинном смысле слова тяжбой, состязанием сторон. Обе стороны назывались первоначально истцами, т. к. каждый искал своего. Роль судьи состояла в том, чтобы наблюдать за состязанием сторон, не допускать не освященных обычаями средств борьбы и взыскивать с виноватого в свою пользу и в княжескую казну установленные пошлины. Судные мужи были представителями общественности, свидетелями тяжбы и в случае надобности давали показания по вопросам обычного права.

Из самой сущности древнего суда вытекало чрезвычайно важное следствие — недопустимость заочного суда и решения.

Таким образом, можно сказать, что княжеский суд был не только публичным, но по существу был выразителем общественного мнения ближайшего окружения князя).

Первое место среди московских бояр в 70-х годах XIV века, без сомнения, занимали Вельяминовы. Старший представитель рода, Василий Васильевич, был тысяцким до своей смерти в 1373 году, его брат Федор Воронец — боярином, а Тимофей — окольничим. Через сына Василия, тысяцкого Микулу, Вельяминовичи были в свойстве с великим князем, так как Микула и великий князь Дмитрий Иванович были женаты на родных сестрах — дочерях князя Дмитрия Константиновича Суздальского.

Московских боярских родов было немного — около двух десятков. И все они были связаны с князьями и между собой узами родства и свойства. Представители этих родов при дворе великого князя Дмитрия все были наперечет, все на виду. В такой среде сложился обычай местнических родовых счетов, который одинаково связывал как великого князя, так и его бояр.

Система местничества предусматривала установившийся порядок старшинства боярских родов. Само название «местничество» возникло от того, что более уважаемые и знатные бояре сидели во время совета и за пиршественным столом ближе к князю — на почетных местах. Сидеть рядом с князем было не только почетно, но и выгодно — ведь это давало возможность подать ему вовремя совет — князь слышит тех, кто ближе.

На каждом княжеском пиру или совете (а порой эти мероприятия совмещались) бояре рассаживались в порядке старшинства.

Но если князь считал, что кто-то достоин сесть ближе к нему, то он при всех выводил этого боярина из-за стола и указывал ему более почетное место. Этот своеобразный ритуал наглядно демонстрировал боярам кого и насколько князь ценит. Для отличившегося боярина, это было наградой, признанием его заслуг. Описание этого обычая сохранилось в былинах:

Приходит он кокнязю ко Владимиру
Тот старый казак да Илья Муромец
Со тем со Добрынюшкой со Никитичем,
Со братом со своим да со крестовыим.
Дают тут ему место не меньшее,
Не меньшее место было — большее,
Садят их во большой угол,
Во большой угол да за большой-то стол.
Да как налили тут чару зелена вина,
Несли эту чару рядом к нему,
К старому казаку, к Илье к Муромцу…

Обычным было постепенное продвижение боярина с дальних мест на ближние. И только за очень выдающиеся заслуги князь мог пересадить боярина с дальнего конца стола на ближайшее к себе место. При этом, естественно, те бояре, перед которыми новый любимец был посажен, оказывались на одно место дальше от князя. Такая система порождала у бояр стремление отличиться на княжеской службе, завоевав себе более высокое место. Ведь если какой-то боярин долгое время никак не проявлял себя перед князем и не удостаивался подобной милости, то он постепенно отодвигался на дальний конец стола.

Судя по свидетельствам былин, известного богатыря (боярина), пировавшего в княжьих палатах, сильнее всего могло обидеть-опечалить, если князь незаслуженно обходил его своим вниманием:

Тут Василий закручинился
И повесил свою буйну голову,
И потупил Василий очи ясные
Во батюшка во кирпищат пол.
Надевал он черну шляпу, вон пошел
Из того из терема высокого.
Выходил он на улицу на широку,
Идет по улице по широкой;
Навстречу ему удалый добрый молодец,
По имени Добрыня Никитич млад.
Пухову шляпу снимал, низко кланялся:
«Здравствуешь, удалый добрый молодец,
По имени Василий, сын Казимерской!
Что ты идешь с пиру невеселый?
Не дошло тебе от князя место доброе?
Не дошла ли тебе чара зелена вина?
Али кто тебя, Василий, избесчествовал?..»

Незаслуженное, по мнению других бояр, возвышение одного из них считалось несправедливым, «не по правде». Для боярина Алексея Хвоста такая стремительная карьера, как мы помним, окончилась трагически.

Новый боярин, только что пришедший к князю на службу, обычно садился за дальний край стола. Для того чтобы заслужить близкое к князю место, были нужны годы верной службы и неоднократные достижения на этом поприще.

Уже к середине XIV века образовалось основное ядро московского боярства. К концу этого века его можно считать вполне сложившимся. Позже оно обрастает новыми наслоениями, но все пришедшие позже роды, за небольшими исключениями, уже не могут занять видного и прочного положения. Случаи отъездов и выездов, конечно, бывали, и некоторые из них отмечены в родословцах, но подавляющая часть бояр и слуг служили наследственно, из поколения в поколение. После смерти боярина, как правило, его старший сын наследовал должность и занимал его место за княжьим столом. Таким образом, почетное место постепенно становилось не только признанием заслуг конкретного боярина, но и констатацией заслуг всего его рода перед княжеской семьей. Эта наследственность в должностях к XVII веку и привела к вырождению боярской думы. Бояре стали больше заботиться о своем месте по роду, чем о государственной пользе.

Но в XIV–XV веках система местничества еще была очень эффективной.

Обособление боярского класса произошло в XIV веке не только в Московском, но и в других больших княжениях — в Тверском, Рязанском, Нижегородском и т. д. Московские бояре не отъезжают, потому что не желают утратить выгодного положения на службе у растущего Московского великого княжения, а боярам и слугам других княжений нет расчета пользоваться своим правом отъезда по той простой причине, что им нет почти никакой возможности занять в сплоченной среде московского боярства видное место.

К тому же местные бояре, оставшиеся верными своим князьям, тесно связывают свои служебные интересы с землевладельческими и редко решаются покидать своих князей и терять вследствие этого свои отчины. Так, тверские и рязанские бояре, судя по родословцам, поступили на службу московских государей только после ликвидации независимости соответствующих княжеств.

Для правильного понимания взаимоотношений в княжеских дворах Руси XIV века следует помнить, что весь аппарат княжеской власти основывался на личных отношениях князя к своим слугам, что идеи отечества, долга перед родиной, идеи гражданства и гражданских обязанностей были еще неизвестны. Зарождение этих идей становится заметным только в XVI веке. Без идеи родовой чести, без представлений и обычаев, сложившихся на почве наследственности службы, княжеская боярская администрация была бы не крепким аппаратом власти, каким она была в действительности, а сбродом случайных людей.

Ордынская «замятня» заставила русских князей самостоятельно заботиться об охране своих уделов, не рассчитывая на царскую помощь. В это время ханы Золотой Орды не в силах были обеспечить безопасность даже на Волжском торговом пути, хотя Волга была основной торговой артерией империи. Торговый путь по Волге был «курицей, несущей золотые яйца», поэтому в прежние времена нападение на купцов там каралось смертной казнью.

Но уже в 1360 году новгородские речные разбойники — ушкуйники с боями прошли по Волге до устья Камы, а потом взяли штурмом большой татарский город Жукотин. Захватив несметные богатства, они возвратились в Кострому, из которой, видимо, и начинали поход, и стали там «пропивать зипуны». Московские и нижегородские власти начали военные действия против ушкуйников, однако достичь успеха им не удалось. Ушкуйники не только отбились от регулярных княжеских войск, но и ограбили в отместку Нижний Новгород и Кострому.

В 1363 году ушкуйники вовсю гуляли по верховьям Оби на стыке границ Золотой Орды и Чагатайского Улуса. В 1366 году новгородские бояре, возглавившие ушкуйный поход, громили караваны между Нижним Новгородом и Казанью, ордынские войска опять оказались бессильными перед ушкуйниками, и хан Золотой Орды обратился за помощью к московскому князю Дмитрию Ивановичу. Дмитрий отправил грозную грамоту в Новгород. Новгородцы ответили, что, дескать, «ходили люди молодые на Волгу без нашего слова, но гостей (купцов) твоих не грабили, били только басурман». По мнению новгородцев, бить басурман было делом житейским.

Походы ушкуйников повторялись в 1369, 1370, 1371 и 1374 годах.

Безвластие в Орде развязало руки всем, кто был жаден до чужого добра. В 1365 году ордынский князь Тагай, укрепившийся в Наручадской земле, совершил набег на Рязанскую землю. Он выжег Переяславль-Залесский и «плени все власти и села». Олег Иванович Рязанский вместе с князьями муромским, пронским и козельским пошел в погоню за татарами, настиг их и «побили князи рязанские татар». В результате «злой сечи» Тагай бежал «в большом страхе и трепете, и недоумении, что ему делать, видя всех татар избиенных, и тако рыдая и плача и лицо одирая от многой скорби, и едва в малой дружине убежал».

Кары со стороны Орды в отношении Рязани не последовало, так как Тагай «сам о себе княжил» «в Наручадской стране» «по разрушении Ордынском».

В 1366 году «князь ордынский, именем Булат Темир, прииде ратью татарскою и пограбил уезд даже и до Волги и до села князя Бориса». Это казанский самовластный князь Булат Темир, правивший самостоятельно, не подчиняясь Сараю, совершил набег на земли великого княжества Суздальско-Нижегородского. И получил такой же согласованный отпор от нижегородцев, какой прежде получили татары Тагая от рязанцев:

«Князь же Дмитрий Константинович с Борисом и с Дмитрием и со своими детьми, собрали воинов многих, и пошли против Булат-Темира на брань. Он же окаянный не стал сражаться, но бежал за реку за Пьяну, и там множество татар останочных было избито, а другие в реке во Пьяне утонули, и по зажитьям такое множество их было побито, что и не счесть. А Булат-Темир оттуда бежал в Орду, гонимый гневом Божьим и там был убит от Азиза царя».

Таким образом, нижегородцы во главе с великим князем Дмитрием Константиновичем не только отбили набег Булат-Темира, но и полностью разгромили его армию, очистив от татар мордовский край за рекой Пьяной. Как мы видим, татарские набеги на русские земли, о которых вовсе не упоминается в летописях в предыдущую эпоху, теперь происходят со стороны соседних независимых ханов и довольно успешно отбиваются армиями великих князей рязанского и нижегородского.

С первой задачей, которая встала перед русскими княжествами, — самостоятельной защитой своих границ в условиях начавшегося беспредела — они справлялись более-менее успешно. Между русскими княжествами в 60-е годы не шло столь ожесточенной борьбы, как между граничащими непосредственно с Сараем ордынскими улусами. Этому способствовало и то, что Русь оказалась на периферии борьбы за контроль над столицей, и то, что никто из русских князей не мог претендовать на ханский титул.

Еще одним, до поры сдерживавшим взаимную агрессию русских князей фактором был авторитет Православной церкви.

Так, в 1367 году, когда в Твери возник конфликт между великим князем Михаилом Александровичем и удельными тверскими князьями, они, прекратив начавшуюся было междоусобную войну, решили обратиться с просьбой разрешить их спор по справедливости к митрополиту Московскому и всея Руси Алексию. Несомненно, что при наличии стабильной власти в Орде они поехали бы с этим вопросом туда. Но теперь авторитет ханской власти упал. И единственным авторитетом, стоящим над княжескими распрями, на какое-то время стал митрополит Киевский и всея Руси.

В этом же 1367 году в Москве спешно стали строить кремль из белого камня вместо прежнего деревянного. Строительству этому придавали в ту пору огромное военное и политическое значение, поэтому все было тщательно подготовлено и проведено в кратчайший срок. «Князь великий Димитрий Иванович, погадав с братом своим с князем с Владимиром Андреевичем и со всеми боярами старейшими, — говорится в летописи, — и сдумали ставить город каменный Москву, да как помыслили, так и сотворили. Toй же зимой повезли камни к городу». А «того же лета на Москве почали ставить город каменный…» Его делали «без престани» и к концу года, видимо, полностью завершили эту работу, обеспечив, таким образом, дополнительную защиту столице.

Каменная крепость, как и раньше деревянная, защищала лишь феодальный центр города. Разросшиеся к этому времени московские посады перешагнули уже и за Яузу, и за реку Неглинную, и за Москву-реку. Их защищали лишь отдельные форты — монастыри. Попытка построить какой-то вал для защиты Великого посада, предпринятая в XIV веке, не завершилась постройкой крепости.

Каменная стена кремля была протяженностью около двух километров и имела восемь или девять башен. Шесть из них были проездными. Трое ворот кремля выходили на наиболее угрожаемую, но и самую важную для сообщения с посадом сторону — к современной Красной площади.

Чтобы выстроить такие укрепления в одну зиму и одно лето, подвозя камень, должны были работать по крайней мере в течение летнего строительного сезона) ежедневно более двух тысяч человек. Среди них были, разумеется, и специалисты-мастера, которые выполняли работы, требовавшие наибольшей квалификации. Но основную массу строителей составляли, по-видимому, простые горожане и крестьяне, для которых «городоставление» (как говорили в ту пору) было одной из феодальных повинностей, существовавших на Руси повсеместно.

Немалую роль в строительстве московского белокаменного кремля в 1367 году играло и московское боярство. Само решение о его постройке было принято советом князей — совладельцев Москвы и «старейших бояр». На Руси, как и в феодальных городах Западной Европы, строительство, содержание в порядке и организация обороны городских укреплений были обязанностью представителей знатных городских фамилий. На эту мысль наводят и некоторые древние названия кремлевских башен. Так Чешкова позднее — Тайницкая) и Тимофеевская позднее — Константино-Еленинская) башни названы по именам московских бояр Даниила Чешка и Тимофея Воронцова-Вельяминова. Можно предположить, что эти бояре были обязаны обеспечить строительство и оборону соответствующих башен, как это делали патриции западноевропейских городов, носившие звание «господ башни». Недаром в XIV–XV веках договоры между русскими князьями, предоставляя боярам свободу служить тому или иному князю, обязывают их участвовать в обороне того города, в котором они живут: «А кто которому князю служит, где бы ни жил, тому с тем князем а и ехати, кому служит речь идет о военном походе. — Прим. авт.). А городская осада, где кто живет, тому тут и сести…»

Итак, огромными усилиями всего московского населения в 1367 году был построен каменный кремль. Несомненно, митрополит Алексий понимал, что мирным путем русские княжества под властью Москвы не объединить. Он готовился к войне. А на войне, как говорится, все средства хороши. Постепенно набирая мощь, московский великий князь, «надеясь на свою великую силу, князей русских начал приводить в свою волю, а которые начали не повиноваться его воле, на тех начал посягать злобою», — писал тверской летописец.

В 1367 году главный соперник Дмитрия Ивановича, тверской князь Михаил Александрович, был приглашен в Москву «любовию», якобы для решения спора со своими удельными князьями. Михаил Александрович приехал, надеясь на беспристрастный суд великого князя и митрополита. Но обещание справедливого суда было только приманкой. Доверившийся митрополиту Михаил был посажен под арест на дворе одного из московских бояр — Гавриила (Гавши) Андреевича. Тверская летопись, повествуя об этом событии, жалуется в первую очередь на митрополита Алексия, как виновника обиды, нанесенной князю. Таким образом, в глазах тверичей авторитет митрополита Алексия серьезно пошатнулся.

Москвичи вскоре выпустили Михаила Александровича, видимо, опасаясь резкой реакции ханского представителя, прибывшего в Москву. Однако тверского князя принудили к подписанию невыгодного ему договора с Москвой.

Что ж, Михаил справедливо счел, что крестное целование, данное им под угрозой расправы, силы не имеет, и уже на следующий год началась война. На стороне своего зятя, Михаила, выступил литовский великий князь Ольгерд.

Ольгерд, предприняв поход на Москву, действовал скрыто и решительно, так что в Москве очень поздно узнали о приближении литовского войска. Тотчас же из Москвы были разосланы грамоты по городам для сбора рати, но войска не подоспели сойтись из отдаленных мест. Поэтому из воинов, бывших в Москве, спешно составили сторожевой полк под воеводством боярина Дмитрия Минина. Тем временем Ольгерд вошел в московские пределы и ознаменовал свое движение пожарами и грабежами, принявшись «…порубежные места жечи, сечи, грабити, пленити». Он дошел до реки Тростны, вытекающей из Тростенского озера к востоку от Волоколамска, и тут разбил московский сторожевой полк (21 ноября 1367 года). Пытая пленников, Ольгерд требовал от них ответа: «…где великий князь, есть ли при нем сила?» Пленники единогласно показывали, что великий князь Дмитрий сидит в Москве, а войска к нему еще не успели собраться. Тогда Ольгерд поспешил к Москве и остановился под городом.

В Кремле засел великий князь Дмитрий с двоюродным братом Владимиром Андреевичем и митрополитом Алексием. Все деревянные строения вокруг города были заблаговременно сожжены, и кремль приготовился к осаде. Построенный по последнему слову тогдашней техники, московский кремль был неприступной крепостью. Ольгерд простоял под Москвой три дня и три ночи, сжег церкви, монастыри и остатки строений вокруг кремля, но саму твердыню не взял. Он разорил окрестные села и со множеством пленных тронулся в обратный путь.

Поход Ольгерда произвел громадное впечатление на москвичей. «Прежде того столь велико зло Москве от Литвы не бывало в Руси, даже и от татар не бывало», — пишет о первой литовщине современник.

«Другая литовщина», как ее называет летописец, произошла почти через два года после первой. Литовское войско под командой Ольгерда выступило поздней осенью 1369 года. С Ольгердом шли его братья и сыновья, тверской князь Михаил Александрович и смоленский князь Святослав «с силою смоленскою». 26 ноября произошел бой под Волоколамском. Ольгерд два дня бился под этим городом и не смог его взять. Защитой Волока руководил князь Василий Иванович Березуйский, погибший от раны, полученной необычным путем. Он стоял на мосту у городских укреплений, когда какой-то литвин пронзил его копьем («сулицею») из-под моста. Раненый князь разболелся и умер. «Тому хоробру такова слава», — восклицает современник об этом мужественном защитнике Волоколамска.

Потеряв под Волоколамском два дня, Ольгерд поспешил к Москве. На зимний Николин день (6 декабря) литовское войско подошло к городу. И на этот раз Ольгерд стоял под Кремлем восемь дней, «города Кремля не взя». В городе сидел великий князь Дмитрий Иванович, тогда как митрополит Алексий был в Нижнем Новгороде, а князь Владимир Андреевич вместе с подошедшей рязанской помощью стоял в Перемышле, заняв фланговую позицию.

Заметим, что Дмитрию Ивановичу в это время было 19 лет, а Владимиру Андреевичу было около 15-ти. Однако, описывая события Литовщины, летописцы пишут о князьях, как об уже вполне взрослых и умелых полководцах. В то бурное время князьям приходилось рано взрослеть. И конечно же, им помогали словом и делом верные слуги и соратники — бояре.

После первого похода Ольгерд сделал вывод, что малой силой изгоном Москву не взять. В этот раз он собрал большое войско. Однако при этом был потерян фактор неожиданности. Москвичи, заблаговременно узнав о наступлении, не только успели собрать все свои войска, но и призвали на помощь союзников.

Теперь Ольгерд рисковал оказаться в клещах. Литовский князь «убоялся и начать мира просити. Князь же великий Дмитрий взял с ним мир до Петрова дня, а Ольгерд восхотел вечного мира, и хотел дать дочь свою за князя Владимира Андреевича. И так помирившись, отошел от Москвы и возвратился в землю свою, и шел с многим опасением, озираясь и боясь за собою погони».

Летом 1371 года мир был укреплен брачным союзом. Князь Владимир Андреевич обручился с Еленой, дочерью Ольгерда, принявшей в крещении имя Евпраксии.

Этот брак устроил митрополит Алексий, причем в отсутствие Дмитрия Ивановича, который был в это время в Орде. Интересно, что после этого брака Ольгерд и Владимир между собой не сражались. Когда в 1372 году «Ольгерд, князь литовский, собрав воинов многих, в силе тяжкой собрался пойти ратью к Москве», Владимир Андреевич встретил литовцев у Любутска. «И стояли рати против друг друга, а промежду ними овраг крут и дебри велики зело, и нельзя полкам снятися на бой, и так стояли несколько дней, и взяли мир промежду собою, и разошлись разно».

Представляется странным, что два выдающихся полководца (Ольгерд и Владимир Андреевич) совершенно случайно привели свои войска к непроходимому оврагу, да так и не смогли его обойти для решительного боя.

В аналогичной ситуации оказались в 1216 году князья Юрий Всеволодович и Мстислав Удатный. Во время междоусобной войны за Владимирское княжество их армии после ряда маневров оказались на двух высоких холмах — на Юровой горе и на Авдовой горе, которые были разделены глубоким оврагом.

Встав друг напротив друга, противники тоже затеяли переговоры. Послы, отправленные Мстиславом к Юрию, предложили:

«Дай мир, а не дашь мира, то отступи далее на ровное место, и мы на вас пойдем, или мы отступим к Липице, а вы перейдете». Но Юрий ответил: «Мира не принимаю и не отступлю. Пришли вы сюда через всю нашу землю долгой дорогой, так разве через дебрь сию, через поток малый перейти не можете!»

И бой состоялся. После однодневного отдыха, на протяжении которого не прекращались мелкие стычки, войска Мстислава Удатного, преодолев труднопроходимый овраг, ударили на армию противника и в кровопролитном рукопашном бою нанесли ему сокрушительное поражение.

Но новоиспеченные родственники Ольгерд и Владимир Андреевич, похоже, не горели желанием победить любой ценой. Они предпочли переговоры.

«Литовщины» причинили большой вред Москве, особенно городским предместьям («посаду») и окрестным селам. Воспоминание о них было настолько прочным, что нашло свое отражение в былинах. Они поют о женитьбе князя Владимира на литовской королеве Апраксии, конечно, давно спутав Владимира Андреевича XIV века с любимым былинным персонажем Владимиром Красное Солнышко. Да и в самой Литве сложился легендарный рассказ об этом событии. В нем говорится, что Ольгерд и Дмитрий поддерживали дружеские отношения. Вдруг Дмитрий Иванович без всякой причины прислал к Ольгерду своего посла с упреками, а с ним огонь т. е. огниво) да саблю, со словами: «Буду в земле твоей по красной весне и по тихому лету». Ольгерд вынул из огнива губку и кремень, запалил губку и отдал ее послу с обещанием: «Яз у него буду на Велик день и поцелую его красным яйцом-щитом, и с сулицею, а божиею помощию к городу Москве копье свою прислоню». На самый Великий день (т. е. на Пасху) князь великий с князьями и с боярами шел из церкви, а Ольгерд показался под Москвою на Поклонной горе. Испугавшись литовской силы, Дмитрий Иванович сам выехал к Ольгерду, поднеся ему большие дары, и помирился. Но Ольгерд этим не удовлетворился. В знак победы он сел на коня и с копьем в руке подъехал к городу, «…и копие свое к городу приклонил».

В этом рассказе чувствуется отголосок какого-то предания, а возможно, народной песни, сложенной в честь Ольгерда, с языческими мотивами о красной весне и тихом лете. Ольгерд в легенде поступает примерно так же, как древний Олег, повесивший щит на вратах Царьграда.

Несмотря на пошатнувшийся авторитет ханской власти, русские князья продолжали ездить в Орду за ярлыками. Вот только теперь порой получалось, что ярлыки на одно и то же великое княжение получали сразу два князя из рук разных, враждующих между собой ханов.

Так в «Перемирной грамоте послов великого князя литовского Ольгерда Гедеминовича с великим князем Дмитрием Ивановичем» (июль 1371 года) в «любви и докончаньи» с князем Дмитрием Ивановичем значатся князья Олег Рязанский и Владимир Пронский, оба названные великими. А ведь в Рязанском Великом княжестве (а Пронск входил в него) мог быть только один великий князь. Причем решение о том, кто будет великим князем, принимали в Орде. Самовольно, не имея на то законных оснований, москвичи не могли в официальном документе именовать Пронского великим князем. Видимо, эта запись отражает конфликт из-за великого Рязанского княжения между Владимиром Пронским и Олегом Рязанским, аналогичный конфликту между Дмитрием Московским и Дмитрием Суздальским и Нижегородским за великое Владимирское княжение. То есть перемирие с Литвой было заключено в тот момент, когда на руках и у Олега Рязанского, и у Владимира Пронского были ярлыки на великое княжение от разных ханов.

Однако между Олегом Рязанским и Владимиром Пронским, несмотря на спор из-за великого Рязанского княжения, в то время не было военного конфликта. Олег даже доверил пронскому князю свою дружину, послав Владимира на помощь Москве против Ольгерда. Возможно, оба князя надеялись решить спор законным путем в Орде.

Так же, опираясь на Орду, задумал получить великое княжение Владимирское князь Михаил Тверской. Отчаявшись захватить Москву с помощью Ольгерда, Михаил едет в Сарай. Там в это время эмир Мамай (в очередной раз захвативший столицу Золотой Орды) посадил нового ставленника — царя Мамат Салтана. Михаил Тверской получил от него ярлык на великое княжество Владимирское. Видимо, реальное усиление Московского княжества послужило веской причиной для подобного шага Мамая. Но Дмитрий Иванович Московский отказался подчиниться Орде и не пустил Михаила Тверского во Владимир.

Дмитрий Иванович даже разослал «на все пути заставы», чтобы схватить тверского князя, но «много гонявше за ним, и не обретоша его…». Михаил возвращался через Литву.

Тогда Дмитрий Иванович с братом своим Владимиром Андреевичем встали с войском в Переяславле-Залесском, перекрыв, таким образом, Михаилу Тверскому дорогу. Михаил, собравшийся было во Владимир, вынужден был отступить. Заметим, что во Владимир крупных военных сил Дмитрий не посылал. Достаточно было уже и того, что там сидели его наместники. Скрытно пробравшись к Владимиру с малой дружиной, князь Михаил Тверской не смог бы принудить их открыть ворота. А провести незаметно крупные военные силы через Переяславль-Залесский — личное владение Дмитрия Ивановича, он не решился, опасаясь военного столкновения со стоящими там силами Московского князя.

Посол ордынского царя, пришедший с князем Михаилом на Русь, «посылал к великому князю Дмитрию Ивановичу», приглашая его миром приехать во Владимир и присягнуть новому великому князю. Дмитрий отказался, заявив, что «в землю на княжение Владимирское Михаила не пущу; а тебе, послу, путь чист».

То есть Дмитрий, не подчинившись решению царя, все же предпочел наладить хорошие отношения с его послом Сарыходжей. Князь даже пригласил посла к себе «с великою любовию». И посол приехал в Москву.

«Посол Сарыхожа на Москве у великого князя Дмитрея Ивановича многу честь и дары взял и вернулся в Орду, хваля и ублажая великого князя Дмитрия Ивановича». Да, на Москве не скупились на посулы и взятки, умело сочетая демонстрацию силы и льстивые уговоры.

Но Михаил Александрович Тверской не сдался. В тот же год он «отпустил сына своего князя Ивана во Орду» за помощью против Москвы. Однако в Орде уже были настроены благожелательно по отношению к московскому князю.

Дмитрий Иванович Московский в это же время сам приехал к царю в Мамаеву Орду с дорогими подарками. Он одарил «добре» и князя Мамая, и царя, и царицу, и приближенных к царю князей, и в результате «пожалован был опять великим княжением Владимирским…».

А князю Михаилу Александровичу ордынский царь ответил так: «Княжение тебе уже давали великое и давали тебе рать и силу, чтобы посадить тебя на великом княжении, и ты рати и силы нашей не взял, а говорил, что своею силою сядешь на великом княжении, и ты сиди с кем тебе любо, а от нас помощи не ищи»…

Дмитрий Иванович вернулся из Орды победителем. Однако он не надеялся окончательно решить конфликт с Тверью по закону. Поэтому, находясь у Мамая в Орде, он «выкупил» сына Михаила Тверского князя Ивана Михайловича за 10 тысяч серебра, «еже есть тьму рублев». То есть московский князь дал Мамаю взятку в 10 тысяч рублей, и тот, захватив тверского посла — Ивана Михайловича, — выдал его Дмитрию, как простого раба.

Тверской княжич сидел в плену на Москве, у митрополита Алексия на дворе до тех пор, пока Михаил Александрович не выкупил его и не подписал мирный договор с Москвой, отказавшись от великого Владимирского княжения.

Судя по этим свидетельствам летописей, Алексия и Дмитрия Московского можно обвинить в попрании законности, в нарушении писаных и неписанных этических норм и понятий, наконец, в торговле заложниками — даже среди современных бандитов подобные действия характеризуются емким словом «беспредел». Так что Ольгерд и Михаил Тверской имели теперь крупный счет к Дмитрию Ивановичу и митрополиту Алексию. Но если поступки своего политического противника — московского князя — они еще могли расценить как естественное поведение врага, то действий Алексия, который, в силу своего положения, должен был быть нейтральным и объективным, они не могли ни понять, ни простить.

Ради своих целей митрополит Алексий пожертвовал даже своим добрым именем. Находясь во главе боярского правительства при московском князе, он претворяет в жизнь политику, которую советские историографы именовали «централизаторской». Но точнее говоря, это была политика сосредоточения сил и богатств вокруг Московского княжества. Алексий не рассматривал Тверскую, Рязанскую, Новгородскую и другие земли как будущие составные части единого русского государства. Митрополит Алексий и московское боярство видели в них лишь конкурентов в борьбе за очередной жирный кусок, который хорошо бы прилепить к своим владениям. Основной политической линией Алексия было обогащение московского боярства и рост владений и влияния московского князя.

В этот период русские великие князья признавали хана Мамаевой Орды своим законным царем, платили ему дань, ездили к нему за ярлыками и воевали с его врагами.

Так, в 1370 году по указанию Мамая князь Дмитрий Константинович Нижегородский «пошел ратью» на булгарского князя Асана. «Князь же Асан послал против них с молением и с челобитьем и со многими дарами. Они же дары взяли, а на княжении посадили Салтана, Бакова сына». В следующем году нижегородский князь предпринял новый поход против казанских татар и на реке Суре основал город Курмыш.

В это же время в рязанской земле обостряется борьба Владимира Пронского с Олегом Рязанским за великое княжение Рязанское. Московский князь Дмитрий Иванович уже применял силу при решении проблемы двух ярлыков. И у него получилось. Уладив вопрос с Владимирским великим княжением, Дмитрий Иванович решил аналогичным образом поступить и с двумя ярлыками на Рязанское великое княжение. Московский князь поддержал Владимира Пронского, потому что Олег Рязанский был слишком сильным противником и неудобным соседом. «Той же зимой (1371 года. — Прим. авт.) перед Рождеством Христовым было побоище на Скорнищеве с рязанцами. Князь великий Дмитрий Иванович, собрав воинов многих, послал рать на князя Олега Рязанского, а воеводу с ними отпусти Дмитрия Михайловича Волынского. Князь же Олег Рязанский собрал воинов многих, и вышел ратью против них. Рязанцы же, сурови суще, друг к другу рекоша: «не берите с собою доспехов, ни щитов, ни копий, ни какого иного оружия, но только берите с собою каждый по веревке, чтобы вязать Москвичей, потому что они слабы и страшливы и не крепки», — пишет московский летописец. Однако рязанцы напрасно храбрились. В бою на Скорнищеве они были разбиты, а князь Олег «едва убежал… И сел тогда на княжении великом Рязанском князь Владимир Пронский».

Во время его княжения в Рязани произошло некое народное возмущение, связанное со сбором дани. Судя по всему, рязанцы не хотели платить Владимиру Пронскому ордынский выход, ожидая, что скоро вернется к власти Олег Иванович и, естественно, возьмет дань повторно.

И они не просчитались. Княжил Владимир недолго. В этом же году «князь Олег Рязанский, собрав воинов, прииде ратью на Рязань изгоном, на князя Владимира Пронского, и согнал его, а сам сел на княжении на великом». Вернул Олег Иванович свое княжение с помощью мурзы Солохмира из соседнего с рязанским княжеством улуса Мохши. После чего Солохмир и еще несколько эмиров этого улуса перешли на службу к рязанскому князю. Об этом сообщается в родословных грамотах потомков Солохмира — Апраксиных и Хитровых.

Победив, Олег Иванович «схватил зятя своего князя Владимира Дмитриевича Пронского и приведе в свою волю». Из этой «воли» пронский князь уже не выходил до своей кончины, а умер он зимой 1373 года. Сын Владимира Дмитриевича, Иван Владимирович, был тогда малолетним и вынужден был разделить власть в Пронске со своими родственниками. Пронск, таким образом, оказался «под рукой» Олега Рязанского.

«По твоему благословению митрополит и доныне благословляет их на пролитие крови. И при отцах наших не бывало таких митрополитов, каков сей митрополит! — благословляет москвитян на пролитие крови, — и ни к нам не приходит, ни в Киев не наезжает. И кто поцелует крест ко мне и убежит к ним, митрополит снимает с него крестное целование. Бывает ли такое дело на свете, чтобы снимать крестное целование?!» Такое послание получил Константинопольский патриарх в 1371 году от литовского князя Ольгерда. И далее: Ольгерд требует «другого митрополита на Киев, Смоленск, Тверь, Малую Русь, Новосиль, Нижний Новгород».

Константинопольским патриархом в это время снова стал Филофей — сторонник идеи объединения всех православных земель Руси (прежний патриарх Каллист умер от чумы летом 1363 года во время путешествия в Сербию. Почти полтора года в Константинополе не было патриарха. Только в октябре 1364 года император Иоанн V согласился на возвращение Филофея).

В 1362 году умер поставленный Каллистом литовский митрополит Роман. Нового митрополита на Литву не назначали, и литовская митрополия прекратила свое существование, а ее территория перешла под опеку митрополита Киевского и всея Руси, то есть Алексия. Но как митрополит Алексий не устраивал уже никого, кроме Москвы.

Глядя на список городов, нелепо утверждать, будто Ольгерд стремился к воссозданию литовской митрополии. Скорее, здесь отражено недовольство промосковской политикой Алексия. Действиями митрополита были недовольны не только литовцы, но также Тверь, Смоленск и даже находившийся в союзе и родстве с Дмитрием Ивановичем Московским, Нижегородский великий князь Дмитрий Константинович.

Видимо, понимая, что вернувшийся к власти патриарх Филофей не сместит поставленного им же митрополита, Ольгерд требует ограничить власть Алексия пределами тех земель, в интересах которых Алексий действует.

Итак, миссия, которую Филофей возлагал на Алексия — замирение и объединение православных земель, — провалена. Патриарх, поставивший ранее Алексия митрополитом, имеет все основания, чтобы усомниться в правильности своего выбора. Но о разделе митрополии он не желает и слышать. По позициям Православной церкви в Византии в последние годы и так было нанесено уже несколько существенных ударов.

Междоусобные и гражданские войны, потрясавшие Византию в середине XIV века, окончательно обескровили империю. На Западе выжидали, кто станет наследником агонизирующей Византии: кто-либо из ее старых соперников — Венеция, Сербия или Венгрия, — или она падет жертвой новых завоевателей — турок-османов.

Между тем реальная опасность со стороны турок не только для самой Византии, но и для претендентов на ее наследство быстро возрастала. Лишенная союзников империя теряла одну территорию за другой.

Политическая раздробленность, внутренние междоусобицы в балканских государствах, их соперничество между собой, а также с итальянскими республиками и Венгрией облегчили туркам проникновение в глубь Балканского полуострова.

В 1359 году турецкие войска впервые появились у стен византийской столицы. А вскоре султан Мурад правил в 1362–1389 годах), умный правитель и талантливый полководец, деятельно приступил к завоеваниям на Балканах.

В столь тяжелый для Византийской империи момент среди части придворной феодальной знати усилились латинофильские настроения. Латинофилы видели единственное спасение в помощи Запада. Эти иллюзорные надежды питал и сам византийский император Иоанн V Палеолог. Под давлением латинофилов Иоанн V решился на небывалый поступок: впервые в истории Византии базилевс, признанный глава православного мира, решил покинуть свою страну не для совершения какого-либо заморского завоевательного похода, а для того, чтобы униженно просить католический Запад о помощи против турок.

В следующем году после захвата турками Галлиполи византийское правительство возобновило переговоры с папским престолом, находившимся в то время в Авиньоне. Речь шла о союзе против Турецкой державы. Но папство, как и прежде, непременным условием помощи ставило заключение унии между православной и католической церквями. Но эта идея из-за решительного сопротивления большей части греческого духовенства и народных масс империи была заранее обречена на провал.

Летом 1369 года Иоанн V в сопровождении светских сановников отплыл в Италию. Симптоматично, что в свите императора не было духовных лиц. Константинопольская патриархия была категорически против переговоров об унии. Патриарх Филофей призывал к борьбе с ней не только греческое духовенство, но и православных иерархов Сирии, Египта и славянских стран, в том числе и Руси.

Тем не менее в октябре 1369 года в Риме Иоанн V принял с благословения папы Урбана V католичество, но из-за отсутствия представителей восточной церкви этот поступок императора рассматривался лишь как его личное дело, а не как акт объединения церквей. В конечном счете результаты переговоров Иоанна V с папством были ничтожны. У императора даже не оказалось денег на обратную дорогу. А его сын Андроник, оставленный регентом в Константинополе на время отсутствия отца, отказался выслать своему папочке-католику денег на обратную дорогу. Домой злосчастный император вернулся только в октябре 1371 года, после двухлетних мытарств.

В таких тяжелых для православной церкви условиях патриарх Филофей просто не мог допустить раздела русской митрополии. Но и проигнорировать жалобы на Алексия он не мог.

В 1372 году патриарх посылает грамоты митрополиту Алексию, Михаилу Тверскому и Ольгерду, убеждая их примириться. Кроме того, Филофей отправляет на Русь «близкого своего человека» Иоанна Докиана с неофициальным посланием Алексию (текст письма не сохранился).

Вскоре патриарх отправил на Русь второго «своего монаха» — Киприана, «человека, отличающегося добродетелью и благочестием, способного хорошо воспользоваться обстоятельствами и направлять дела в нужное русло». Официальной задачей Киприана было «примирить князей между собою и с митрополитом».