• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Еще в конце минувшего года явились послы из Тарента просить мира и разрешения вновь жить свободно, по собственным законам. Сенат ответил им, что их просьба будет рассмотрена позже, в присутствии Квинта Фабия Максима, покорителя Тарента. Вернувшись в Рим, Фабий выступил самым горячим защитником тех самых недавних врагов, которых вернул к покорности силою оружия. Но многие сенаторы были настроены непреклонно и говорили, что вина тарентинцев нисколько не меньше, чем жителей Капуи, а значит, и наказания они заслуживают одинакового. Решение было принято такое: поставить в Таренте караульный отряд, из города никого не выпускать и все дело рассмотреть еще раз – впоследствии, когда в Италии будет более спокойно.

Одновременно обсуждался образ действий Марка Ливия, начальника тарентской крепости. Одни настаивали на том, что Тарент был предан пунийцам из-за его беспечности и малодушия, другие – на том, что лишь благодаря Ливию удалось римлянам вернуть Тарент, ибо пять лет он без устали оборонял крепость. Однако большинство сенаторов считало, что подобными вопросами заниматься должны цензоры, а не сенат. Присоединяясь к их мнению, Фабий Максим язвительно заметил:

– Впрочем, друзья Ливия правы: Тарент действительно возвращен его заслугами и трудами. Потому что, не потеряй Ливии Тарента, этот город вообще не пришлось бы возвращать.

Консул Тит Квинтий Криспин уехал к войску в Луканию, а оттуда перешел в Бруттий и осадил город Локры. Марцел вернулся к своим воинам в Венусию и письмом просил тоже с ним соединиться. Криспин прервал осаду, направился в Апулию и расположился не более чем в пяти километрах от Марцелла. Неподалеку разбил лагерь и Ганнибал. Почти ежедневно консулы выводили войска в поле и выстраивали боевой порядок с очевидной надеждою вызвать пунийца на решительное сражение и разом закончить войну. Но Ганнибал не спешил с битвою, хорошо зная по опыту, какой опасный и неутомимый перед ним противник; к тому же бой с обоими консулами вместе был бы заведомо неравным. И он упорно выжидал случая для засады, а тем временем не столько тревожил, сколько развлекал неприятеля, мелкими стычками, и лето проходило впустую.

Между пунийским и римским лагерями возвышался поросший лесом холм, никем из противников поначалу не занятый, потому что римляне не успели разведать тот его склон, которым он глядел в сторону неприятеля, а Ганнибал умышленно приберегал это место для засады: он заслал туда ночью три турмы нумидийцев, которые и спрятались в самой гуще леса. Днем они не выходили и даже шевелиться старались поменьше, чтобы не выдать себя блеском оружия. У римлян часто бывали разговоры, что холм надо захватить, И поставить на нем караул: иначе это сделает Ганнибал, и тогда враг сядет им прямо на шею! В конце концов Марцелл забеспокоился и сказал Криспину:

– Поедем-ка сами, посмотрим и всё решим. Криспин согласился, и с двумя сотнями всадников они выехали на разведку.

Некоторые историки сообщают, что в тот день Марцелл приносил жертвы богам. Закололи первое животное – и нашли печень без головки, закололи второе – головка оказалась больше обычных размеров. Жрец был обеспокоен и объявил, что боги сулят беду.

Дорога за лагерем шла по ровному месту недолго и очень скоро начинала подниматься на холм, но была еще открыта и хорошо видна издали. Наблюдатель, посаженный на опушке леса – конечно, совсем не на такой важный случай, а просто чтобы знать заранее об одиночных солдатах врага и легче их перехватывать, – подал знак своим. Две группы всадников, впереди римлян и за спиною у них, появились в один и тот же миг. Консулы были окружены, и все-таки бой оказался бы долгим, если бы не трусость конвоя: из двух сотен всадников полторы сразу обратились в бегство. Остальные, однако же, сопротивлялись упорно и храбро – до тех пор, пока сами консулы поддерживали в них мужество ободрениями и, главное, собственным примером. Но вот уже Криспин весь в крови, а Марцелл, раненный смертельно, соскальзывает с коня. Тут все, кто еще мог усидеть на лошади, в их числе консул Криспин и сын Марцелла, тоже раненный, бежали.

В римском лагере поднялась тревога, но не успели воины броситься на помощь, как схватка уже кончилась, а еще через минуту в воротах появились консул, сын другого консула и жалкие остатки их отряда.

Гибель Марцелла была печальна и нелепа. Особенно грустно то, что он забыл и о своих годах, уже не молодых – ему перевалило за шестьдесят, – и об осмотрительности опытного полководца, поставив под угрозу жизнь обоих консулов, а значит, и благополучие всего государства.

В убеждении, что смерть одного консула и ранение другого привели врагов в ужас, Ганнибал, не теряя времени, перенес лагерь на вершину холма, где пал Марцелл. Пунийцы нашли его тело и предали погребению. А Криспин, действительно испуганный и растерянный, на другую же ночь отступил к горам и выбрал для стоянки место, отовсюду надежно защищенное. Из нового лагеря он отправил по соседним городам гонцов, предупреждая, что вместе с мертвым телом Марцелла врагу досталось и кольцо убитого консула, а потому пусть никто не дает веры письмам, подписанным именем Марцелла и запечатанным его кольцом. Побывал гонец Криспина и в Салапии, и только что он уехал, как явился нарочный с фальшивым посланием Марцелла, которое извещало, чтобы консула ждали в ближайшую ночь и чтобы воины караульного отряда не спали – быть может, понадобятся их услуги и содействие.

Граждане Салапии хорошо понимали, как зол на них Ганнибал за измену и за истребление пятисот нумидийских всадников и как он мечтает с ними расправиться. Нарочного – на самом деле это был римский перебежчик – отпустили с ответом, что все будет исполнено, а на стенах расставили частые посты, удвоив численность стражи и ее бдительность. Лучшие солдаты гарнизона собрались у ворот, которыми рассчитывал вступить враг.

Ганнибал приблизился к Салапии в четвертую стражу. Первыми шли римские перебежчики в обычном римском вооружении. Подойдя к воротам, они вызывают караульных и велят отворять консулу; говорят все, конечно, по-латыни. Караульные, словно разбуженные их криком, бестолково суетятся, как бы спросонья. Опускная решетка была закрыта; одни налегают на рычаг, другие тянут канаты, и решетка уходит вверх, но не до конца, а только на высоту человеческого роста. Едва путь открывается, перебежчики мигом влетают в ворота. Пропустив человек около шестисот, караульные внезапно бросают канаты, и решетка с грохотом падает. Римляне и горожане одни дружно нападают на перебежчиков, которые несли оружие по-дорожному, за плечами и даже не успели взять его наизготовку, другие, со стен и башен, мечут во врага камни, заостренные колья, дротики.

Так Ганнибал попался в сети, которые сам же раскинул. Он покинул Апулию и двинулся в Бруттий. Лишь после этого расстался со стоянкой в горах консул Криспин. Войску Марцелла он приказал возвратиться в Венусию, а со своими легионами направился в Капую, хотя жестоко страдал от ран и даже качание носилок – идти или ехать верхом он не мог – причиняло ему нестерпимые муки. Он написал в Рим о смерти Марцелла и о том, что собственная его жизнь тоже в опасности; прибыть в столицу для руководства консульскими выборами он не в состоянии, а потому необходимо назначить диктатора.

Письмо Криспина вызвало в сенате скорбь о погибшем и страх за того, кто был еще жив. Но консульские выборы должны были состояться во что бы то ни стало, и Криспина просили назначить диктатора.

На исходе года Тит Квинтий Криспин умер, успев назначить диктатором Тита Манлия Торквата. В один год погибли оба консула, и притом по глупой случайности, не совершив ничего достойного памяти, – такой беды не случалось еще никогда, ни в одной из войн. Для осиротевшего государства первой заботою было избрать новых консулов, не менее мужественных, чем прежние, но более надежно защищенных против пунийского коварства.

Всю эту войну, говорили римляне, неразумная торопливость и чрезмерная горячность полководцев – главный источник наших бед. Вот и теперь то же. Но бессмертные боги милостивы к римскому народу: они пощадили ни в чем не повинные войска и лишь сами консулы поплатились за свое безрассудство.

Обсуждая, кто более других достоин занять консульскую должность, сенаторы почти в один голос называли Гая Клавдия Нерона. Однако же для борьбы с Ганнибалом он казался недостаточно сдержанным и хладнокровным, надо было дать ему в товарищи человека, чья осторожность и здравый смысл служили бы противовесом пылкости Нерона. И вдруг многие вспомнили про Марка Ливия. Много лет назад, за год до начала войны с Ганнибалом, он был консулом и успешно воевал против иллирийцев. Но как только срок его консульства закончился, Ливия обвинили в том, что из добычи, захваченной в Иллирии, он слишком большую долю взял себе[83]. Народное собрание осудило его, и, возмущенный и оскорбленный приговором народа, Ливий уехал в деревню и жил там безвыездно. Лишь восемь лет спустя когда консулами были Марк Марцелл и Марк Валерий, они заставили его вернуться в Рим. Но и тут Ливий продолжал ходить в поношенном, темном платье, не брился, не стриг волос, всею внешностью своей показывая, что не забыл давней обиды. Цензоры приказали епу остричься, одеться как следует и приходить в сенат; однако жив курии он всегда молчал – до тех пор, пока однажды не оказалось поставленным под угрозу доброе имя его родственника, начальника тарентской крепости. Ливий произнес речь, и это вызвало всеобщее внимание. Пошли разговоры, что народ допустил несправедливость, что государство несет тяжелый ущерб, не пользуясь службою и разумом такого человека, как Ливий, да еще в такие трудные времена.

Все сходились на том, что товарищем Гая Нерона по консульству должен быть Марк Ливий, и только один в целом Риме был с этим не согласен – сам Ливий. Он говорил:

– Вы не сжалились надо мною, когда в траурном платье я молил вас о сострадании[84], а теперь, против моей воли, хотите облечь меня в белую тогу консула. Если вы считаете меня человеком достойным и честным, то почему осудили как последнего негодяя? А если нашли виновным, зачем доверяете новое консульство тому, кто и в первый раз не оправдал вашего доверия?

Так он укорял и обличал сенаторов, а они возражали ему, что перед суровостью отечества, даже несправедливою, надо смиряться, как смиряется сын перед суровостью отца, и, уступая общим просьбам и уговорам, Ливий сдался.

Консулами были избраны Гай Клавдий Нерон и Марк Ливий.

Надвигающийся год обещал быть тяжелым, а государство по-прежнему сиротело[85], и сенат просил вновь избранных консулов заранее, не дожидаясь вступления в должность, поделить меж собою провинции, чтобы они заранее знали, кому с каким неприятелем придется иметь дело. Смущала сенаторов и вражда между Ливием и Клавдием. Она была давней и всем хорошо известной, и Ливий, ожесточившийся в несчастье, слышать не хотел о примирении. Мало того, он утверждал, что примиряться и не надо: каждый из консулов будет действовать тем энергичнее и храбрее, что любой его промах принесет радость и прибавит славы другому консулу. Но сенат поставил на своем: противники согласились забыть старый раздор и во всем соблюдать единодушие.

Провинции им достались в противоположных концах Италии: Гай Клавдий получил юг, то есть Бруттий и Лука-нию, где уже который год шла Зорьба с самим Ганнибалом, Марк Ливии – север, то есть галльские земли вдоль реки Пада, где со дня на день должен был появиться Гасдрубал, по слухам уже подступивший к Альпам.

Слухи эти становились все тревожнее. Сперва прибыли послы из Массилии и сообщили, что Гасдрубал перевалил через Пиренеи и что все галлы взбудоражены его приходом:, от племени к племени бежала молва, будто он привез с собою очень много золота и собирается вербовать наемников. Потом в Массилию отправились римские послы, чтобы все разузнать на месте. Они донесли в Рим, что их люди вместе с массильцами ездили к галльским вождям – друзьям и гостеприимцам этих массильцев. Вожди уверяют – и не верить им никаких оснований нет, – что Гасдрубал с огромным войском стоит у подножия Альп и с началом весны двинется дальше. Он бы, верно, не дожидался и весны, но зимою альпийские перевалы закрыты и неприступны, и это единственное, что его удерживает.

В заключение надо заметить, что в том же году цензоры произвели перепись, и в списки граждан было внесено сто тридцать семь тысяч сто восемь человек – намного меньше, чем перед началом войны[86].