• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Второй Рим, всех столиц мира матерь, сияющие врата Востока, хотя и сам по себе могуч и многолюден, он во всем старается напоминать тот первый, классический Рим. Так же он расположен на семи холмах — возвышенностях, на которых красуются форумы и дворцы. Теснятся жилые кварталы, стрелой пролетают улицы и проспекты, разноязыкая толпа плескается на торжищах, а на окраинах царят тьма и разгул.

Правда, нет у этого Рима такой речки, как серебряный Тибр, зато со всех сторон его окружает море — знаменитый Босфор, Золотой Рог, Пропонтида — под необъятным куполом южного неба. И город императоров вздымается, как остров Буян из пучины морской.

Дом вдовы Манефы Ангелиссы воплотил в себе все достоинства вечного города. Расположен он в самом сердце столицы и чуть не выходит на Золотую Площадку возле дворцов, где юные представители аристократической знати демонстрируют друг другу свои наряды и принципиальное безделье, а в дни народных треволнений обезумевший охлос пытается громить особняки.

Но нет — дом всепочтеннейшей Манефы не старается выделиться среди фасадов и дворцовых колоннад. Наоборот, он таится на третьестепенной улочке, которая взбирается на пригорок под сень раскидистых осокорей. Вы бы и не сказали, что это жилой дом, особняк, почти дворец. В его фасадной стене нет ни оконца, ни прорези, она глуха и безглаза, как некий арсенал или крепость. Только на самом верху несколько архитектурных ухищрений, похожих на зарешеченные ящики. Это балконы, выходящие из самых интимных внутренних покоев, они увиты плющом и диким виноградом и обеспечивают не только тайну семейной жизни, но и удовлетворяют самую изысканную страсть к любопытству — а что там, у подъезда, на улице, в вечно недоступной для женщин общественной жизни?

Зато старый Манефин сад сбегал по склонам холма к морю, к легендарному Золотому Рогу, и там циклопическая ограда из неотесанных камней надежно отгораживала владения благочестивой вдовы от портовых таверн, ночных притонов и веселых домов.

День неутомимой Манефы начинается до рассвета в ее многолюдном царстве, отчего она любит приговаривать: я себе сама и есть самая раба!

Проснувшись, она некоторое время просто лежит, вспоминает прошлое, которое было у нее пестрым, как перевязь на шее осла, без устали вращающего поливальное колесо в цветнике. Усмехнувшись параллели с ослом, покорно тянущим свою лямку, трудолюбивая Манефа без охов и стенаний встает и спешит обновить лампады у святых икон, что тоже она исполняет только сама, заявляя и тут в стиле афоризма: своему Господу я есть главная слуга!

Затем на свежую голову начинается суд Соломона. Главным обвинителем выступает раб Иконом, домоправитель, внешне респектабельный до того, что на улице почитают его за прогуливающегося сенатора. Иконом хозяйке докладывает упущения минувшего дня и заботы новые. Хозяйка творит суд и расправу.

Оказывается, заболел пресловутый осел, предмет философских размышлений госпожи. Обкормили, конечно, мерзавцы, безрукие! Впопыхах назначила пять розог скотнику, пять погонщику, хотя этот конкретно за питание осла не отвечает. Раб Иконом занес приговор острой палочкой на восковую табличку.

А вот перессорились девчонки в ткацкой, перецарапались, наверное, из-за какого-нибудь занюханного матроса. Ткацкая мастерская — это предмет особой гордости Манефы. Весь феодальный мир от самого могучего из монархов до полунищего барона стремится быть одет в византийские златотканые ризы. Грозный флот империи на семи морях Средиземноморья ничто по сравнению с товарной силой византийских тканей на рынках Запада и Востока.

Ткачих поставили на колени, и они всхлипывают, моля госпожу о прощении. А ей их жалко — ведь что такое мастерица? Ее надо отобрать еще с детства — купить, вскормить, обучить, уберечь от соблазнов… Но не монастырь же у нее! И непреклонно приговаривает каждую к трем горячим — власть есть власть.

Двигаясь в дальнейший обход, все не могла выкинуть из головы этих девчонок. По-человечески надо бы им замуж. Но что такое замуж выдать рабыню? Либо выделить ей хозяйство, либо купить в хозяйство мужа… А где взять для этого средства? Пришли крутые времена. Венеция, Генуя все рынки заполонили. А Европа начинает предпочитать византийскому тканью немецкие набойки… И получается, что златое ремесло таким, как Манефа, выгоды не приносит, только и держатся как за традицию предков.

И полон дом незамужних девок, бесятся, конечно. Но и без честного бракосочетания Манефа этого не допустит!

С мыслей по политэкономии и этике Манефа перескакивает на родную племянницу Теотоки — вот еще забот полон рот!

Лет сто тому назад пришел в столицу дед Манефы Па-лимон, по прозвищу Хирург. Сын какого-то грузчика или разносчика, он выдвинулся на поставках в армию, когда при блаженной памяти царе Алексее Первом римские орлы возобновили свой победный полет. Он и купил этот участок, конфискованный у какого-то царского супостата. Он и поставил этот дом, сравнительно небольшой, зато крепкий и объемистый, — два этажа с мезонином, два флигеля, два хозяйственных двора…

Манефа замечталась, вспомнив свою молодость. Как беззаботно жилось у деловитого и доброго того деда Хирурга! Кстати, чудак этот, Ласкарь, который на днях явился из Пафлагонии искать якобы какую-то девицу, он был сыном дедова оруженосца и товарищем детских игр маленькой Манефы. И отцы ихние, Манефы и Ласкаря, погибли рядом при защите столицы от нашествия неверных…

Вообще все они, Палимоны (это ведь девичья фамилия Манефы), были от природы энергичны, исполнительны и при всем при том честны, богобоязненны — сейчас бы поискать таких! Вернемся на минуту к Акоминатам — один из них, кандидат Никита, ходит сейчас в дом к Манефе. А его старший брат, Михаил, до своего рукоположения в архиепископы Афинские подрабатывал по бедности составлением родословных таблиц. По просьбе Манефы он пытался составить родословную Палимонов. Но ничего не получилось, темны, темны истоки их рода! Накопали только, что прадед Манефы, отец Хирурга, был повешен как контрабандист. Вот те на! Правда, это никого и не поразило, в Византии нередко приговоры выносились отнюдь не за само преступление…

Но сын-то того контрабандиста, Манефин дед, строитель этого самого дома, получивший прозвище Хирург, что значит — ловкач, рук одел, сам неграмотный, а составил библиотеку, денег на каллиграфов не жалел. На таких и зиждилась блистательная Византия!

А выдали замуж ее за Ангела — какая честь! В приданое ей дали этот самый дом. А то б и жить молодым негде — муж был женат на ней третьим браком, так что пришлось у патриарха специальное разрешение испрашивать. Два предыдущих приданых успел дочиста промотать… И все-то они знаменитые, эти ангелы, архангелы, — прости, Господи! — бездельники, скоморохи, запивохи, совратители, только что родство с династией.

Даже оба собственных ее сына, оба Ангелы, оба по военной части у нее пошли — один на Кипре, другой в Италии, — оба в генеральских уже чинах. Но ничего от того молодца-контрабандиста или прославленного рукодела им не досталось.

Зато Теотоки, эта глазастая Теотоки!

Закончив обход и судилище, Манефа уселась сооружать прическу. Дом Хирурга был все-таки невелик, в нем не предусматривалось специального помещения для парикмахерских таинств, как в иных чертогах власти. Потому прически делались здесь в атриуме под журчанье фонтана.

Прислужницы Хриса и Бьянка не спеша подкручивали крашеные локоны Манефе, вставляя между ними искусственные куафюры, конструируя таким образом нечто напоминающее Сциллу и Харибду.

Раб же преданный Иконом, успевший к завтраку переодеться во все свежее — он был записной франт, — продолжал с хозяйкой обсуждать проблемы домоводства.

— Кучер плохо стал сечь! — гневалась матрона. — Слабо, нерадиво! Поставь-ка кого-нибудь помоложе. А лучше всего на большом рынке есть артель, откуда нанимают сечь рабов. Ты пойми, на одной дисциплине сколько я теряю… Люди перестали бояться!

Манефа наклонила голову вслед за ловкими пальцами девушек, подбирающих ее локоны.

— А осел, осел как?

— Плох осел… — осторожно доложил Иконом. — Не встает осел…

— Да что ж это такое… — расстроилась Манефа. — Ни в чем порядка нет!

— Мы уж и бабку-угадку звали… Тарантула, говорит, он проглотил, не иначе.

Манефу всю трясло от возмущения.

— А господин Ласкарь, тот, из Пафлагонии, он еще не приходил?

Иконом специально вызвал привратника, чтобы одному не нести ответственности за бесчисленные беспорядки. Тот развел руками — вторую ночь не приходит.

— Не дергай за волосы! — сердилась на девушек Манефа. — Что это за манера все рвать и дергать? Кстати, что это от тебя, матушка, попахивает винцом? Ты что, то же, что ли, дома не ночуешь?

Хриса дерзко отнекивалась. Девица эта тоже была предметом забот у бедной вдовы. Родителей ее пришлось продать в бескормицу, а малютку их никто не хотел брать. Манефа сама ее ради христианского милосердия выкормила, как щенка, из соски…

Теперь выросла статная, волосы золотые почти до оранжевого оттенка, глаза с поволокой, бесстыжие. Прищуривает, когда говорит хоть с бульварным гулякой, хоть с собственной хозяйкой.

Бьянка совсем другое дело. Тихонькая, чистенькая, как белый кролик, невинненькая на первый взгляд, хотя тоже — о-го-го! Ну эта хоть под присмотром родителей, поминутно к ним бегает в Итальянский квартал. Папаша ее генуэзец, оружейных дел мастер, разорился на каких-то сомнительный сделках и дочь отдал в кабалу.

Вот какая компания — Хриса золотая, Бьянка белая, и обе прекрасно спелись с проказницей Теотоки.

— Молодая госпожа уже встала? — спросила Манефа. Слуги молчали. Прислужницы перестали крутить локоны, Иконом опустил руку с восковой табличкой, привратник переступал с ноги на ногу.

— Ее что, нету дома? — возвысила голос Манефа. Почтенная матрона вскочила, как богиня ярости. Шпильки и заколки посыпались дождем. Велела всем выйти, кроме Иконома.

— Говори, она не ночевала?

Смотрела с ненавистью на его холеные щеки. Был ведь чиновный человек, попался на воровстве, был приговорен к продаже в рабство… Члены фамилии Ангелов просили Манефу за него, чтобы не попал он на чужбину. Пришлось выкупить, теперь он служил у нее правою рукою. Копил какие-то деньги, посылал в Пантикапей, где в ссылке жила его семья.

— Ну же, Иконом! Говори честно.

— Нет, — еле слышно ответил управляющий, повесив голову.

И Манефа сразу успокоилась, села, унимая дрожание губ. Велела попозже вызвать евнуха Фиалку. Возвратились прислужницы, и ритуал прически продолжался.

Когда солнце взобралось высоко и стало светить в потолочное отверстие атриума, госпожа Манефа нашла, что процедура с ее туалетом окончена.

— Кто у тебя там еще?

Выяснилось, что предстоит еще прием неисправных должников, срок уплаты которых истек. Дело самое безнадежное, потому что деньги самой нужны позарез. Генеральствующие сыновья то и дело присылают к мамочке — сотню бы золотых или литру бы серебра… И должников жалко — все это люди в беспросветной нужде.

Вышла, а вестибюль полон людей, стоящих на коленях, от ветхих старцев до младенцев. Все нечесаные, дурно одетые. Раб Иконом среди них хлопочет, чтобы никто ничего не трогал, никто ничего не клал в карман.

Первым проявился мужчина с чувственными губами, пыхтевший, словно сосуд для кипяченья воды.

— Благодетельница! Не узнаешь меня? Я — Телхин, конечно, ты не узнаешь! А я сорок лет как верный клиент вашей фамилии, это надо учитывать.

— Как же, как же! — возразила матрона, усаживаясь в плетеное кресло. — Ты был профессиональный клеветник в ведомстве моего покойного мужа.

— О! — сложил Телхин руки. — Какая память! И все множество разнокалиберных детей в вестибюле благоговейно сложили ручки и вскричали: «О!»

Иконом, развернув свиток, принялся докладывать. Должок за этим профессиональным клеветником изрядный. Да еще застарелый, да к тому же если учесть проценты…

— Матушка, — сказал Телхин проникновенно, — теперь какая история случилась. Государь наш император, да продлит его дни Пресвятая Богородица, заботясь о благе подданных, он издал хрисовул — указ, значит. Чтобы профессиональным клеветникам в учреждениях уже не быть, а быть просто осведомителям.

— Что шакал, что гиена, — засмеялась Манефа.

— Не говори, матушка. В каждом благоустроенном государстве кто-то должен же заботиться и об единомыслии. Иначе неурядица пойдет и сущий разброд. Но не будем заниматься высшей политикой, это не дело нашего ума. Короче говоря, после кончины твоего достославнейшего супруга, царство ему небесное, вечный покой, остался я без работы…

И он вынул шелковый платок, единственную роскошную вещь, уцелевшую у него, вероятно, от блистательных времен службы профессиональным клеветником, и громко высморкался в него, что должно было означать трагический плач.

И все дети вокруг засморкались, захныкали, а некоторые заревели совершенно артистически.

— Вот это моя старшая дочка Фемиста, — указал на черноволосую и полуодетую женщину, похожую на цыганку, Телхин. — А на руках у нее внучок мой, Пипирик. Тю-тю-тю! — подразнил он его, потому что единственный из всех детей трехлетний оптимист Пипирик не плакал, а смеялся.

— Мы купили ей в систиме нищих хорошее место на паперти Святых Апостолов, так подают ой-ой-ой. Но систима увеличила арендную плату вдвое, под предлогом всеобщего кризиса. Теперь мы голодаем, голодаем, матушка!

— А ты сам не служишь, вероятно? — спросила Мане-фа. — Потому что ты прирожденный римлянин?

— Истинно, истинно, — восхитился Телхин. — Какая проницательность! В моей родословной, которую я выправил еще при помощи твоего покойного супруга, упокой его Христе Боже, со праведниками твоими иде же несть ни воздыхания, ни печали, но жизнь бесконечная…

И он сам и его дети усиленно крестились, кроме малютки Пипирика на коленях у цыганки Фемисто.

— В родословной этой, — продолжал Телхин, — указывается, что мы происходим от самого кесаря Тита Аврелия…

— Кончай врать-то, — не выдержал Иконом, которого уже трясло от болтовни Телхина. — Либо Тит, либо Марк Аврелий…

— Иконом, Иконом, — мягко остановила его вдова. Беседа с неисправными должниками есть акция милосердия, ее нельзя миновать ради спасения души.

— Так за наше происхождение от римлян мы получаем то деньгами небольшую толику, то продовольственные заказы, а то билеты бесплатные в цирк.

Телхин приободрился явным сочувствием Манефы и продолжал представлять свою паству.

— Это Тати, он христовым именем живет в монастыре Святого Пинны. А это Торник, младшенький, если не считать племянников и внуков. Его соседский козел боднул во младенчестве… — Телхин вновь обратился к шелковому платку, захныкали дети. — Он теперь и заикается, бедный.

Телхин оглядел свое малолетнее воинство, попыхтел и уж не зная что сказать, добавил:

— Еще не всех привел к ножкам благодетельницы нашей… Франго в очереди за бесплатными обедами, а Григорий — в цирк, говорят, там танцовщица выступает, зовут Блистающая Звезда… Ой-ой! — спохватился он. — И как же я забыл доложить? Меня же в числе неимущих, двенадцати самых первых нищих, чуть было к царю на обед не пригласили на Рождество Богородицы… Только дворцовые интриги помешали!

— Ты бы репертуар переменил, — опять вмешался Иконом, у которого разболелась голова. — В прошлом году ты докладывал слово в слово!

— Вот, вот! — оживился Телхин, даже пальцем указал на Иконома. — Истинно говорит сей раб. Служба нищенствующих более не приносит дохода. Все равно стали нищи. Изобрел я вот что: хочу освоить службу новостей. Соберу мальчишек разных, которые бегают по стогнам и новости рассказывают по лепте за информацию — сущая мелочь. Откуда какой корабль прибыл, да сколько за денарий дают менялы… Если бы это в систиму преобразовать, по образу систимы нищих, например.

— Знаешь, — сказала Манефа, видя, что водяные часы-клепсидра опорожнились и пора их переворачивать, что означает полдень, — знаешь, Телхин? Скостить тебе я ничего не могу, сама скоро на паперть выйду… Ишь какая у тебя команда — неужели заработка не найдете? Но ты, Иконом, не упрямься, не упрямься, уплату долга отсрочь им на будущий год.

Семейство Телхинов, как многоглавый змей, поползло к выходу через триклиний, где уже был сервирован господский завтрак.

— Торник! — вознегодовал бывший клеветник, ударяя своего любимца по рукам. — Ты зачем господскую грушу стянул с тарелки? А ну-ка, отдай ее тотчас маленькому Пипирику!

Манефа села на углу приготовленного стола, опустила голову на руки. Все шло кругом: не ночующая дома племянница, пропавший невесть где Ласкарь, долги, пьяные прислужницы, клеветник, груша, болезнь осла, черт побери…

Спохватившись, матрона перекрестилась и мысленно прочитала молитву — не любила она нечистого поминать. И обнаружила, что перед ней стоит розовый, благоухающий ароматами и вообще всяким довольством комнатный евнух племянницы.

— Она что, дома не ночует? — задала Манефа прямой вопрос.

Гном Фиалка принялся губастым лицом изображать мировую скорбь, а руками разводить — что, мол, поделаешь?

Это взорвало бедную Манефу свыше всякого предела.

Схватила оставленные Икономом восковые таблички и стилет у них на золотой цепочке, где аристократический домоправитель вел свои хозяйственные записи.

— Пиши, ублюдок безъязычный, где она проводит ночь?

Евнух, трагически скосив глаза, стал было легонечко отталкивать предлагаемые хозяйкой таблички и тем только усугубил положение. Манефа вскочила и, поискав глазами по столу, обнаружила блюдо с креветками, в которых была воткнута золотая двурогая вилка. Вдова эту вилку вонзила ему в упругую мякоть руки выше локтя.

Гном заверещал, как раздавленная кошка. Домочадцы, попрятавшись за колонны, вазы и знамена, молча крестились. Один Иконом бесстрашно выступил прямо под карающую десницу хозяйки и объявил со вздохом:

— Всещедрейшая, не знаю как и докладывать. Осел твой все-таки умер. Какие будут распоряжения?

Манефа в ярости отбросила вилку, полетевшую со звоном, и оттолкнула прочь евнуха.

— Душа моя, душа моя! — сказал, подходя к ней, Ласкарь. Жив, здоров, слава Богу, только вроде бы несколько помят. — Милуй людей своих, как чаешь, чтобы Господь твой миловал тебя.

Манефа, взяв его за руку, повела с собой в домовую часовню. Там, в озаренной множеством свечей палате (предметом гордости матроны было то, что ежедневно она тратила пять унций самого свежего фракийского свечного воска!), домашний диакон поспешил снять нагар, где это было необходимо, и деликатно выйти.

Вдова поставила Ласкаря рядом на колени, и они тихо помолились, каждый себе. Манефа сбоку видела его поникшие острые усики и жалкую бородку и вспоминала, как в детстве они с ним играли в салки.

— Нашел свою деву?

— Нашел и не нашел.

— Как же это?

— Я случайно встретил ее во дворце.

— Ну и вел бы ее сюда.

— Она не свободна, она порабощена.

— Скажи кем, будем бороться, будем искать…

— Матушка! — жалобно сказал Ласкарь, простирая руки к святым иконам. — Я уже пережил это. Только когда падет ваша нечестивая империя, которой вы служите, как Маммоне, только тогда восторжествует справедливость!

Они замолчали, погруженные в глубокие думы или молитвы. За фасадной стеной слышалось на далеком рынке, как истошно кричит какой-то осел, вероятно, в знак скорби по своему соплеменнику.

В Манефе же все-таки победило исконно женское любопытство, поэтому она начала разговор снова.

— Что же ты так спокоен, так умиротворен? Где же она, о которой ты тут так кричал? Что будет с ней?

— Не удивляйся, я встретил случайно того пророка или не пророка, словом, того, который исцелил царя…

— Мануила?

— Да, да, Мануила, в тот день, когда я приехал к тебе. В большой порфировой зале, помнишь?

— Помню, ну и что же?

— Какая-то странная это была встреча. Люди, которые вели Фоти, это та девушка, понимаешь?

— Понимаю, понимаю.

— Люди эти оказались из челядинцев самого императора, его интимные слуги…

— Из гинекея, что ли?

— Да, да, из гарема, как говорят неверные. Я попробовал с ними поспорить, вот синяки и рубец на лбу и под виском, видишь? Там же и мальчишка крутился из нашей деревни, из Филарицы. Я его плохо помню, родители его были похищены сарацинами. Он как-то тоже заинтересован в освобождении моей Фоти…

— Послушай! Я совершенно перестаю что-либо понимать. Если это был тот пророк из Львиной ямы, что ему стоило воздеть руки и силой каких-нибудь заклинаний освободить девушку, как он воскресил царя? Если она действительно попала в царский гинекей, что ему стоит попросить самодержца и тот, без сомнения, подарит ее ему, ведь он же подарил царю жизнь!

— Ах, Манефа…

— Видишь, я сама уже начинаю переживать за твою девицу. А может быть, это не тот человек или он совсем не праведник?

— Нет, но исцелил же он боголюбивого?

— Тогда в чем же у вас вопрос?

— Видишь, — Ласкарь раскрыл коробочку, в которой обычно на Востоке носят притирания, лекарства или лакомства, и достал комочек жевательной смолы. Прищурился на огоньки иконостаса. — Во-первых, этот пророк не один, за ним явно могущественные люди. Во-вторых, как бы тебе сказать, чтобы ты меня правильно поняла с твоим реалистическим разумом… Как бы тебе сказать? Я всю ночь провел у него во дворце, в отведенной ему кувикуле. Не знаю, откуда он явился, кто он такой, но у него такой дар воодушевить человека!

— Во-первых, во-вторых, — проворчала Манефа. — Таковы вы, римляне, византийцы… Только бы вам действие оттянуть, отложить! От этого вас наши девки и не любят.

Но тут она спохватилась, что находится перед святыми образами, припала к подножию чудотворной Божией Матери Влахернской, собрав в себе все эмоции веры, на какие только была способна. А рядом с ней припадал теряющий веру Ласкарь.

В часовне были собраны иконы, обозначающие все этапы жизни Манефы и ее семьи. Вот ее детская иконка — Георгий Победоносец, когда она была девочкой, ее тревожило: а вдруг однажды Змий одолеет Святого Всадника и его Чудесного Коня? Она даже плакала по ночам, и много труда нянькам стоило успокоить ребенка.

Вот Христос Пантократор, вседержитель мира. Суровый, непреклонный лик, напоминающий, что в мире нашем не все добро, что и добро должно быть с кулаками. Совсем девчонку, плачущую, мятущуюся, больную от страха, ее выдали, почти что выбросили, за старика по сравнению с ней, Ангела, у которого уже перебывало пять десятков женщин, и каких женщин! А Пантократором ее благословили родители на брак.

Божия Матерь Утоли мои печали, сама нежность, само терпение и ласка, какие пальчики смуглые и мягкие, как обнимает она Младенца. Когда родился у нее первенец, Манефа, хотя это и великий грех, старалась подражать этому Образу — мягкостью, и нежностью, и терпением, и любовью безмерной.

Но самая чтимая здесь — Богородица Влахернская, которая, как рассказывают, найдена, обретена в этом городе лет двести тому назад. И явилась она простой бедной девочке в час испытаний, когда враги, разбив городскую стену у местечка Влахерны, готовы были ворваться кровожадным потоком, громя и убивая. Но Бог судил избавление, икона чудотворная воссияла, враг бежал, столица городов вновь была спасена.

Конечно, в доме Манефы не сам чудотворный лик, а его повторение. Дед Манефы, тот самый, который был Хирург, ради зиждительства дома сего заказал хорошему копиисту, затем приглашал окладчиков, они на чистом золоте и с жемчугом речным сделали ей ризу — оклад.

В тихом мерцании лампад Богоматерь Влахернская сама чем-то напоминала римлянку — слегка продолговатым, что ли, овалом лица, смуглотою щек. Выразительные брови сошлись на переносице, совсем как у ее Теотоки. Ах, эта Теотоки!

С улицы послышался шорох колес, тпру возничего, приветственный возглас слуги, звонкое и беспечальное «хайре» Теотоки.

Манефа поднялась с колен, с трудом сдерживая нарастающий гнев. Благорастворения души, которое пришло в ходе молитв, как не бывало.

Тяжелым шагом вступила она в триклиний, где уже собирались к завтраку. Теотоки объясняла почтительно склонившемуся перед ней историку Никите устройство колесных шин, которых не делали в Византии, а Манефин сын прислал один такой экипаж из Италии. Взглянув на тетушку, готовую метать молнии, Теотоки опередила ее:

— Господа, господа! Что же это я не сообщаю? Глашатаи по городу объявили — протосеваст Алексей удален от двора. Он получил хрисовул — императорский указ — жить в своем имении до особого распоряжения.

— Это государственный переворот! — воскликнул светлый старец Феодорит, который чуть ли не питался у гостеприимной Манефы.

Манефа, понимая, что всякая брань в адрес строптивой племянницы при гостях неуместна, не нашлась, что сказать, кроме:

— А царица, царица Ксения-Мария, что она?

Утро свежее, яркое, сочное, непривычное нам, людям севера, началось с того, что кто-то тоненько плакал за дверью. Утихал и всхлипывал и плакал снова.

Денис разлепил глаза, повернулся на жестком дворцовом ложе. Солнце висело высоко над морем, и он понял, что надо вставать.

Ему снился сон. Будто детство, будто мама купила ему новый комбинезончик. Но у его сверстника лучше — с Микки-Маусом на груди. И Денис плачет от ревности и обиды, а мама справедливо укоряет — как не стыдно! Денис проснулся, весь в ощущениях детства, а здесь все та же византийская реальность — топот бесчисленных слуг по коридору.

От прошлой жизни, видать, остались только сны. Денис и там, в прежнем своем мире, видел какие-то странные сновидения. Не этот ли мир, суматошный и цветной, словно экран телевизора, виделся ему в тех снах?

А кто-то продолжал жалобно стенать и плакать. Денис встал и распахнул дверь.

В его кувикулу тотчас ввалился сидевший за дверью на корточках юноша в обтягивающем зеленом трико, похожий на лягушку или змейку. Денис уже знал, что это была униформа дворцовых скороходов.

— Прости, — заизвинялся он. — О, прости! И объяснил, что протовестиарий, начальник дворцовых служителей, велел ему отправляться на новую должность. Именно сюда, именно к достопочтенному Дионисию из благороднейших Археологов, да будет над ними надо всеми, всегда и везде Господня щедрость!

— Чего же ты плачешь? — удивился Денис. — Значит, тебя ко мне на работу послали? Но разве у меня камни надо ворочать или я кусаюсь?

Молодой человек в лягушачьей форме объяснил, что служба в кувикулах у них, во дворце, считается невыгодной, это равносильно понижению в должности. О, он знает, чьи это интриги! Скороход дворцовый, если вовремя весть принесет или, подай Боже, монаршее благоволение, он обол получит, а то и целый серебряный денарий. Едва ли уж теперь ему добиться такого, увы!

— Я для них, выходит, нищий, — усмехнулся Денис и подумал: «Так вскоре и штатом обрастешь!» Поразительно, он поймал себя на том, что рассуждал точно так же, как на том далеком раскопе: «Их же поить-кормить надо, зарплату изыскивать». — А здесь феодализм развитой, глядь-поглядь — и пожалуют поместьем.

Вчера в этой самой дворцовой кувикуле, отведенной Денису благодаря стараниям маленького Фармацевта, его коллеги, он всю ночь просидел за разговорами с чудаком Ласкарем, который за ним увязался. Старый воин, донкихотствующий и жалкий. С трудом добыл ему кружку вина — во дворце, где все, от истопника до эпарха, только и делают, что пьют и гуляют за казенный счет. Утром старик покинул его, сказав, что должен появиться в доме, где квартирует.

Теперь вот этот бывший скороход в красиво обтянутых ляжках. Нашел где-то половую тряпку, метелку, но за уборку так и не принялся. «Э! — подумал Денис. — Да ты, братец, с ленцой!» Таких он и на раскопе своем не жаловал.

— Подай воды, — приказал он. За эти византийские дни и ночи Денис уже научился изъявлять свою волю безо всяких «прошу» или «пожалуйста», волшебных всяких слов.

Лягушка воды подал, но за уборку так и не принимался. Все стенал и жаловался вслух, и Денис, поднаторевший в эллинской речи настолько, что мог уловить у собеседника чужеземный акцент, спросил:

— Ты что, не грек?

— Ты хочешь сказать, не римлянин, мой господин?

— Да, не римлянин, пусть будет так.

— Я из Генуи, это на Западе. Здесь же мой отец имел мастерскую в порту.

— А теперь уже не имеет?

— О, он разорился!

— Наверное, по проискам или каким-нибудь интригам?

— Как ты проницателен, мой господин, именно так!

— У вас у всех здесь происки да интриги. И ты, значит, добываешь семье на пропитание?

— О, синьор!

— Ну, ладно. А за какие же интриги все-таки ты так понижен в должности?

— Когда к нам был назначен новый протовестиарий, я не принес ему положенный подарок.

— Ах, вот как! Значит, взятки и у вас процветают. Тут я тебе могу помочь только одним — просить протовестиария, чтобы он перевел тебя на другую службу.

— О нет, милостивый синьор! Я остаюсь у тебя, буду тебе верно служить, хорошо работать. Может быть, заслужу у тебя когда-нибудь звание оруженосца.

— Почему оруженосца?

— Но ты же, всещедрейший, ты магистр, чин имеешь таксиарха схол, по нашим западным понятиям, ты — рыцарь, по-византийски — кавалларий.

— Ишь ты! Я об этом как-то не подумал. Служа во дворце, ты, наверное, хорошо изучил все местные порядки?

— О, синьор! — заскромничал лягушка.

— Ну, хорошо. А почему же ты все-таки решил оставаться у меня?

— Ты очень хорошо разговариваешь. По-человечески разговариваешь с людьми. Мы разорились уже пять лет, знаешь, скольких хозяев я навидался?

— Представляю себе. Ну, раз так, давай знакомиться. Как же тебя зовут?

— Ферруччи, мой господин.

— И все?

— Нет, есть еще родовое имя.

— Какое же?

— Очень громкое. Даже стыдно, что мы у этих восточных римлян…

— Ну, говори, говори.

— Де Колон.

— Колон? Значит, Колумб?

— Да, синьор, Колумбус — это по-латыни. «Чудеса! — подивился Денис. — Любой историк-медиевист знает, что настоящее имя Христофора Колумба, генуэзца, открывшего в 1492 году Америку для испанской короны, было Де Колон. Но чтобы в Византии ив 1180 году… Впрочем, где эти первооткрыватели, питомцы морей, в ту эпоху не шлялись! — Денис усмехнулся. — Если верны мои предположения и подсчеты, я нахожусь лет за триста до открытия Америки великим Христофором. Если так, Колумб, открыватель материков, может прийтись праправнуком этому юному удавчику. Чудеса в решете!»

— Что, синьор? Прости, я не расслышал…

— Да нет, я так… А ты, представитель высокого рода, берись-таки за половую тряпку и метелку, иначе, скажу тебе по-дружески прямо, придется отослать тебя к протовестиарию.

Вчера в вестибюле Большого Дворца Денис видел на стенах огромные медные диски. Там были изображены знаки зодиака, вычисления орбит, календарь неисходимый, то есть вечный, даже группировки предсказаний. Денис не был астрономом, но космические верования, астрологические памятники — это же был его конек.

Он отыскал и пересчитал все наклонения и орбиты, все поправки календаря. Двадцать второго сентября должно было наступить осеннее равноденствие. И оно наступило в свой срок, как наступает по ту и по ею сторону сознания… Да, но тогда Мануил император умрет! Он умрет уже послезавтра — двадцать четвертого сентября 1180 года, уж эту дату-то Денис хорошо усвоил на византийских их семинарах.

А что ж тогда они его воскрешали и лечили? И он теперь свеженький и даже на молоденькой собирается жениться?

Вот как раз случай проверить непреложность законов истории!

Шутите — а как же быть теперь ему, Денису? Только что он обустроился как-то в этом фантастическом мире, а теперь надо все заново? Все эти Фармацевты, Костаки, Ферруччи, Ласкари, у всех есть здесь семьи, какие-то дети, разорившиеся папаши, краденые невесты, черт побери, он же, Денис, одинок, одинок!

Накануне, вчера, когда они столкнулись с этими парадно одетыми челядинцами, которые волокли куда-то девушку, Денис потребовал, чтобы они остановились. То ли властный его тон, то ли блеск офицерской цепи, но они остановились. Упала пелена, и Денис увидел их практикантку, студентку четвертого курса.

Но в то же мгновенье он понял, что это не она. Похожа поразительно, но все-таки не она! Потом, настоящая Светка Русина не могла его тут же не признать, а эта только щурилась от света, но смотрела на него равнодушно, как и на прочих своих мучителей.

А рядом изнемогал от отчаяния чудной старик с острыми усами и мюнхгаузенской бородкой. Ему челядинцы разбили в кровь лицо. Тут и шустрый Костаки внезапно сломался и, позабыв про стремление непременно идти к какой-то таинственной особе, стал указывать на девушку и кричать о справедливости и свободе. Невозможно было что-нибудь понять.

— Мы торопимся, господин, — предупредил Дениса главный челядинец. — Нас ждут.

И они многозначительно лязгнули рукоятками своих мечей.

— Как тебя зовут? — наклонился к девушке Денис, просто не зная, как ему поступить.

— Фоти… — еле слышно ответила она, отворачиваясь от слепящего солнца.

— Как? — не разобрал сразу Денис.

— Фотиния, Фотиния, — в страшном волнении подсказал темпераментный Костаки. — Помнишь, о господин, на пиратском корабле?.. То была она! Помоги же, помоги чем-нибудь, ты же можешь все!

А Денис все глядел в прелестное лицо девушки, не мог оторваться, и теперь он чувствовал, что это все-таки она…

Челядинцы вновь предупредительно лязгнули железом своих клинков.

И тут на сцену выдвинулась новая активнейшая личность. Как говорится, откуда ни возьмись появился Денисов коллега Фармацевт в мухоморовом хитончике и шляпочке шестигранником, которая в Византии зовется тимпан.

— Мой господин, — сказал он категорически Денису. — Советую не связываться с этими вооруженными людьми. Это очень могущественные люди, я хорошо их знаю. Ничего не поделаешь, пусть идут, куда шли, ведут, куда вели.

Челядинцы уже не слушали никого, набросили на свою пленницу белый плат и зашагали своим путем.

Фармацевт напустился на Дениса:

— Я тебе говорил, чтобы ты никуда не выходил, ждал меня? Что это за люди? — он обвел рукою Костаки и странного старика. — Куда ты их ведешь или куда они тебя тащат?

Костаки он просто прогнал, заявив: господину сейчас не до тебя, приходи в другой раз. Старикан с усами отстал сам.

Фармацевт вытащил из-за пазухи целый пук пергаментных клочков и расписок, которые оказались, говоря современным языком, ордерами на довольствие вновь произведенного придворного и офицера. «Вот на кувикулу, то есть на жилье, — перелистывал их Фармацевт не без некоторой доли хвастовства — вот мы, мол, какие! — Вот предписание послать тебе слугу, вот на экипаж, то есть пару лошадей, тележку, возничего…» Бюрократическая машина работает в Священном Дворце!

Денис помнил из вузовской их хрестоматии высказывание латинского историка Виллегардуэна, который подробно описал империю Второго Рима и ее столицу. «Император римский один властелин всех этих богатств! — восклицает простодушный франк. — Один владыка бесчисленных своих дворцов и помещений…» Да нет, это могло только казаться человеку с Запада, потрясенному увиденным могуществом. К тому же византийцы втирали ему очки, как могли.

Священный Дворец, вернее, конгломерат роскошных дворцов, был, скорее, похож на колхоз или на какую-то утопическую коммуну. Владыка, император, василевс, царь — при всем множестве своих титулов — играл, скорее, роль символическую, организующую, но не распорядительную ничуть. Все множество обитателей дворца, каждый сообразно своему рангу и сословию, друг другу услужало, друг другу ревностно подчинялось. Во множестве ведомственных столовых они ели, во множестве ведомственных бань они омывались — и все это за государственный счет — наполняли собой великое множество помещений, и весь этот отлаженный механизм крутился от зари и до зари.

Так оказался Денис в кувикуле, которая помещалась в корпусе обслуги дворца Вуколеон и была похожей на нашу современную однокомнатную квартиру. Фармацевт завершил свои заботы тем, что привел слугу с едой для Дениса, выслушал его рассказ о том, кто была встреченная ими девушка под конвоем челядинцев, похмыкал, поковырял в зубах и обещал чем-нибудь помочь. Затем он ввел в кувикулу старика, назвавшегося Ласкарем. Оскорбленный, помятый, униженный, он всюду таскался за Фармацевтом и Денисом, а когда они вошли в отведенную им кувикулу, Ласкарь опустился без сил на мозаичный пол в коридоре.

Фармацевт ушел вечером, вновь призывая никуда без него не выходить, носа не высовывать. Ласкарь, весьма приободрившийся разговорами с Денисом, ушел под утро. Денис остался один, на жестком каком-то, вокзального типа кожаном диване расставлять по порядку события бурного прошедшего дня. Светка Русина — или Фоти? — вытеснила из его раскаленной головы все волнения другие, но, по правде сказать, не хотелось бы ему, чтобы это была она. Достаточно с того проклятого колдуна одной жертвы — его, Дениса.

Но что же предпринять? Бежать, скрываться, бороться как-то? Никто не гарантирует, что в один прекрасный день за ним не явятся такие вот непреклонные челядинцы и не поволокут его невесть куда. Но бежать для него сейчас это все равно что прыжок в ночь с неизвестной высоты…

Славный Фармацевт в шапочке тимпанчиком появился только к концу дня.

— Поднимайся, господин! Поскорее, о избранник судьбы! Великие не любят, когда их заставляют ждать!

Они вошли с задней стороны Большого Цирка, где за сумрачными громадами Ипподрома, между какими-то еще более древними стенами, был вход для жокеев-возничих. Везде стояла охрана — секироносцы с топориками, немногословные, как и те, которые вчера увели загадочную Фоти.

— Это люди кесариссы, — пояснил Фармацевт. Здесь он был в числе хозяев, даже обменивался салютом по-римски — ладонью вверх. При таковых его возможностях и золотой цепи Дениса никто их не остановил, ни о чем не спросил.

— Сюда, — наконец констатировал он. Наклонившись под притолоку, они вошли в низкую и темную галерею с толстыми столбами посередине. Видно было, что это помещение под рядами амфитеатра, которые образовывали как бы ступенчатый потолок.

Фармацевт раскланялся на все стороны и исчез, а Денис огляделся. Он находился, очевидно, в манеже прасинов — цирковой партии синих. Колонны были декорированы синими полотнищами, служители конюшен — иппархи — в синих длинных скарамангиях вводили по очереди лошадей, предназначенных к сегодняшним ристаниям. Спины их были покрыты синими попонами с золотым шитьем, к ним подходили старейшины прасинов, смотрели зубы, проверяли дыхание, щупали копыта. Какие-то знатоки вели шумный спор.

А в глубине манежа стояла толпа каких-то очень богатых и знатных людей. Все они были в одинаковых синих шелковых скарамангиях — кафтанах, щедро расшитых золотом, и все, как на иконе, почтительно оборотились к одному человеку, стоящему посреди них.

Денис сначала принял этого человека небольшого роста за жокея, наездника, известно, что наездники пользуются особой любовью тех, кто делает ставки на его лошадь и надеется выиграть.

Но это был не наездник, это была женщина. Со знанием дела она осматривала у лошади зубы, даже лазила пальцами в рот, исследовать-десны. На ней была жокейская кожаная куртка с подкатанными рукавами и кавалерийские брюки, так обтягивавшие ее, что Денис машинально отметил — спортивные ножки! И понял, что это и есть кесарисса Мария, Маруха, дочь императора Мануила, по крайней мере, их так показывают в фильмах из монархической жизни.

Кесарисса все время смотрела на вход, видимо, кого-то ждала. Увидев Дениса, она прервала разговор с раззолоченной свитой и размашистым кавалерийским шагом направилась навстречу ему. Сердце Дениса сжималось — все-таки это царевна!

— Остановись, — протянула она руку. — Та, к которой ты приглашен, — это я.

Совершенно не решив, что и как говорить с ней, Денис, как в каком-нибудь «Багдадском воре» или «Старике Хоттабыче», положил ладонь на сердце и как можно почтительнее склонил голову. Знал, что по византийским обрядам требуется пасть ниц.

— Не тревожься, светлый юноша, — успокоила его кесарисса. — Мы знаем, откуда ты к нам попал и как тебе с нами непривычно, нелегко. Все придет само собой.

Следом за кесариссой подошел одетый в белый скарамангий с орлами молодой мужчина с лицом арийским, у которого зубы не давали закрыться широкому рту. «Райнер», — подумал Денис. И отметил точность придворного прозвища — Крокодил.

— Вот и кесарь пришел на встречу с тобою, — сказала Маруха. — Мы озабочены твоей судьбой.

Денис вновь не счел ничего лучшего, как поклониться, подобно герою восточных сказок.

— Как тебя зовут? — спросила кесарисса, похлопывая хлыстиком по голенищам сапог с двуглавыми орлами — единственной детали царского облачения, которая была сегодня на ней. Денис молчал, разглядывая ее некрасивое лицо, словно выточенное каким-то неумелым резчиком. И нос бесформенный, и рот без губ, и глазки свиные — надо же быть такому соединению некрасивостей!

— Говори! — приказал Райнер, как зубами лязгнул.

— Это что, допрос? — хрипло произнес Денис, чувствуя, как холодный пот разливается по спине, и отчетливо понимая, что иначе поступить не может.

Кесарисса умиротворяюще положила ладонь на шелковый рукав мужа.

— Не надо, не отвечай, если ты почему-либо не в себе. Мы все равно все о тебе знаем, ведь мы же цари. Мы знаем, что ты привезен с Кавказа и прямо в Львиный ров…

Дениса подхватывал задор риска.

— А вот и не с Кавказа, ваше высочество. Я из города, который еще не основан. И путь оттуда неблизкий — восемьсот лет!

И добавил, чтобы смягчить остроту положения:

— Готов служить вашим высочествам (тен ипсилотис), не жалея моих сил…

Райнер сказал, растягивая слова, с грубым германским акцентом:

— Это все результаты вашего, госпожа, любимца Сикидита и его чернокнижных забав. Говорили же ему мудрые люди, не якшайся с дьяволами, рано или поздно что-нибудь дьявольское получишь!

«Негодяй! — подумал Денис. — У своего папаши, захудалого маркиза, ты в лаптях дома ходил, а здесь на руководство всемирной империей претендуешь!» И не страшно уже было совсем, наоборот, так и хотелось уколоть, задеть побольнее.

— Госпожа! — продолжал Райнер, искоса поглядывая на Дениса, видимо испытывая по отношению к нему ту же враждебность. — Столько дел! Мы еще не знаем о реакции столичного охлоса на смещение протосеваста… А почему вы полагаете, что народ ликует? А тут вы теряете время на беседы с каким-то мурином. Отдадим его палачу, тот разберется, после доложит… А то и — фють!

Кесарь ладонью ребром сделал знак, будто сносит голову Денису.

«Ах, какой негодяй! — ненависть Дениса возрастала. И это было для него совершенно новым чувством, потому что там, в тусклой советской действительности, он не знал, что такое ненависть. — Ну, заяц, погоди! По сравнению с тобой у меня есть, по крайней мере, одно явное преимущество: я точно знаю, когда ты умрешь, достаточно как следует вспомнить итоги семинара…»

— Будь милостив к пришельцу из другого мира, — сказала мужу примирительно кесарисса. — За время пути он, вероятно, столько пережил!

Денис поразился — он в свое время читал, что порфирородным детям давали блестящее для своего времени образование. Был и писатель-философ — Константин VII Порфирородный. Но как этой дочери своего времени удалось понять, что он перенесся из одной плоскости мироздания в другую плоскость? Интересно, сумели ли это понять там, наверху (он так и подумал — наверху!), его современники?

А Маруха сочувствовала:

— У тебя на том свете и родители остались, верно? Большое ли у вас там имение? Женат ты или нет?

Райнер молчал, презрительно отвернув крокодилью голову. А Денис что-то бормотал, потому что от удивления забыл все греческие логограммы.

Тут кесарисса усмехнулась, и улыбка ее уже была нехорошей, недоброжелательной.

— Мне мой врач Фармацевт докладывал, что ты просишь о той девке… Что ж, если ты с ней встречался в потусторонних мирах! Ох уж этот волшебник Сикидит, вечно он перестарается… Но нам, как ты понимаешь, безразлично, с кем ты там встречался.

Она приосанилась, приняла высокомерную позу и искоса смотрела на Дениса, какое производит на него впечатление.

«Не без кокетства девушка!» — отметил про себя Денис. Ему уже ничуть не было страшно, наоборот — он понял, что они смертельно боятся его, Дениса, ждут, а вдруг он что-нибудь такое выкинет?

У входа в манеж замерцал свет факелов, толпа раззолоченных придворных из свиты кесариссы оживилась. Сверху слышался дробный топот множества ног, осыпалась пыль, толпа там усаживалась в скамьи амфитеатра. Кесарисса послала дисциплинированного мужа узнать, в чем там дело. А сама, выпростав коленку, обтянутую великолепной штаниной, сняла с нее пушинку и весело блеснула глазенками Нуф-Нуфа:

— В конце концов, мы твои должники. Ты не обязан прилетать в иные миры, чтобы исцелять царей. Порфирородной, конечно, по силам подарить благодетелю любую девушку в государстве, но, пойми, самодержец обнадежен, что для него приготовляется девушка, что дело только за разводом его с царицей, чего не дозволяет патриарх, может быть, только этим и живет его угасающий организм…

Она обернулась, разглядывая медленно приближающийся к ней строй раззолоченной свиты во главе с Райнером, и закончила с угрозой в голосе, будто хлыстиком прихлопнула:

— Но смотри, потусторонний сморчок, не воображай, что мы тебя боимся… Если что, у Марухи рука длинная!

И ввиду уже приблизившихся придворных любезно добавила:

— Мы отдали распоряжения, тебя обеспечат всем. В ближайшие дни решится вопрос о выделении тебе имения в одной из провинций.

Кесарисса навстречу вновь подошедшим подняла руку, словно Афина Паллада, разрешая этим не соблюдать этикета, не падать ниц.

Райнер выдвинул старика в ярко-красном облачении и горлатной шапке. Надо ли здесь добавлять, что у всех присутствующих мужчин имелись бороды? Когда представляешь себе картину византийского общества, заранее имей в виду, что все они бородаты. «Дед Мороз», — отметил про себя Денис, тем более что старик имел в руке посох с хрустальным шаром, в котором виднелась лошадиная голова.

Это был гиппоиппарх, верховный распорядитель конских ристаний, то есть парада лошадей и скачек. Он всепокорнейше доложил, что случайно узнал о неофициальном прибытии высочайшей четы — кесаря и кесариссы в цирк, не был, увы, оповещен заранее… Толпа же в амфитеатре узнала это каким-то образом и теперь бушует, требует появления любимой царевны в императорской ложе.

— Мы не облачены… — сказал Райнер, вопросительно глядя на жену.

Маруха была страшно недовольна. В конце концов ее личное дело ездить, куда она хочет. А превращать заурядные скачки в государственное мероприятие с ведением протокола ей нет никакого резона. Но видать, кому-то это надобно, вот они и мутят народ.

Гиппоиппарх в высокой шапке продолжал излагать программу выступлений. Между заездами будут показаны человек-паук, дрессированные крокодилы (все невольно покосились на кесаря), выйдет на канат блистательнейшая плясунья, питомица самой Фамари, матери циркачей. Но главное, главное, что превращает мероприятие из заурядных в празднество, — это Антиппа, сам великий Антиппа, гонщик из партии синих!

Делать нечего. Гиппоиппарх торжествующе стукнул посохом, чины цирка пришли в движение, стали перестраиваться, готовясь к парадной церемонии — шествию кесаря и кесариссы в Кафисму — дворец ипподрома, в которой у каждого члена императорской фамилии были свои апартаменты и свой запасной гардероб.

Уходя, зоркая кесарисса усмотрела в рядах свиты своего врача Фармацевта, она поманила его пальцем и, толкнув к Денису, повелела никуда не уходить, держаться все время рядом, быть может, они еще пригодятся.

А ипподромная суета усиливалась. Полоскались разноцветные стяги цирковых партий. Шли зрители — неспешные попы и их осанистые попадьи, пригородные крестьяне приехали целыми семействами, распрягли лошадей в ближайших харчевнях — фускариях, несли с собой и закуску в узелочках, и лакомства. Не стесняясь присутствия плебса, двигались высокомерные аристократы, даже бритоголовые рабы, если у них были деньги на билет, деловитым шагом входили профессионалы — гонщики, конюхи, мойщики лошадей. Ипподром ведь это целая вселенная!

Бег колесниц еще не начался, а цирковая чаша гудит от нетерпения. «Си-ни-е!» — хором кричит одна часть трибун. «Зеленые!» — скандирует другая. И все бьют в ладоши. Торговцы свистульками во всю мочь рекламируют свой разноголосый товар, какие-то оркестрики настраивают свои нехитрые инструменты. Толпа темпераментна и нетерпелива, какой может быть только причерноморская толпа. «Зев-гма! Зев-гма!» — это уже пригород столицы приободряет свою команду: «Зевгма, не подкачай!»

Тут появился Фармацевт, так же внезапно, как и исчез. Пристроился с Денисом в конец шествия за Марухой, говорил ему, зябко засунув рукав в рукав:

— А ты не скорби о той твоей девушке… Я поговорил тут кое с кем и узнал: некая Фотиния от имени кесариссы содержится в монастыре Пантепоптон, это неподалеку отсюда. По-видимому, кому-нибудь в подарок приберегается, а то и самой обители, все Комнины очень богобоязненны… Так вот мне посулили выдать на эту Фотинию дарственный хрисовул!

Денис, уже понимающий, что получить на какую-то рабыню императорский хрисовул невозможно, да и не нужно, выразительно усмехнулся. Фармацевт не обиделся и сам засмеялся:

— Ну, считай, это я соврал. Но что Фотиния содержится в монастыре — это точно, и ты скоро в этом убедишься.

Кесарисса излагала дело несколько иным образом, и Денис хотел сказать и об этом. Но шествие пришло в движение и стало быстро продвигаться к лестнице.

И вдруг над Большим Цирком раздался резкий крик медных фанфар.

— Император? — встрепенулся Фармацевт. Шествие остановилось, словно споткнулось. Все подняли бороды к предвечернему небу, будто искали там разгадку непредвиденного зова фанфар.

— Что-то произойдете — предположил Фармацевт. — Воздух насыщен бурей.

Гигантский амфитеатр настороженно смолк при звуке фанфар и вдруг взорвался бурей восторга. Несмотря на постоянный голод, казни и конфискации, даже на военные поражения, народ по-своему любил Мануила и очень жалел, когда он болел. Восторг, возникавший стихийно в разных концах ипподрома, слился в единый энтузиазм, и вот уже гремит старинный гимн, нечто среднее между «Аллилуйя» и «Триумфатор романорум», а слова можно передать как «Широка страна моя родная…».

Да тут еще синие догадались выпустить вокруг арены прославленного Антиппу на квадриге белых лошадей с огромным императорским знаменем в руке.

— Высокочтимый наш отец, боголюбивый самодержец! — обратилась к Мануилу кесарисса, как только ее шествие достигло верхнего этажа Кафисмы. — Вы же обещали нам спокойно лечиться в вашем приморском имении, зачем вы сюда?

Мануил ответил в характерном для него насмешливом тоне:

— Мы слышали, у вас тут новая плясунья объявилась. Мало того, что ваши юридические крючки не позволяют нам жениться на юной девице, что крайне необходимо для нашего здоровья, вы что же? Совсем желаете отучить нас от женского общества?

Начался первый заезд, который болельщики и игроки встретили оглушительным свистом. Первый заезд всегда уходит на то, чтобы публике усесться, успокоиться, купить сластей, поздороваться с соседями.

— Послушай, послушай! — эмоциональный Фармацевт дергал за рукав Дениса. Прижатые к стенке широкими спинами царских секироносцев, они стояли в нижнем этаже Кафисмы. — Тебе не кажется, что в цирке что-то происходит?

Действительно, на ипподроме начиналось что-то политическое. Партия венетов — зеленых, расположившаяся на трибунах как раз напротив Кафисмы, где была царская ложа, требовала позволения вступить в публичный спор с правительством. Такие споры в цирке известны из истории, например, спор Юстиниана и Феодоры с враждебными партиями в ходе восстания «Ника». Обращение через головы чиновничьего аппарата прямо к императору, используя глашатая цирковой партии, было испытанным политическим приемом. К нему прибегали вожаки плебса или претенденты на престол, когда им казалось, что все остальные меры уже исчерпаны.

Но и цари делали все, чтобы избежать такой публичной перебранки. В последний раз диалог в цирке через глашатаев случился лет семьдесят тому назад, при первых Комнинах, которые широко похвалялись, что восстановили будто бы порядок и закон. Мануил таких вольностей не терпел.

— Слушайте, слушайте! — Фармацевт буквально сжался в комок от переживаний, и его трепет передавался Денису. Толпа утихала, стараясь расслышать, что там происходит в высоких сферах. Даже безучастные ко всему секироносцы, которые набирались из варваров, плохо знавших греческий язык, становились на носки, чтобы что-нибудь различить за высокими шляпами придворных.

— Всемилостивейший, высочайший! — гремел в переговорную трубу отлично натренированный бас венетов. — Защити правду!

В цирке стало слышно, как капает вода где-то из испортившегося крана. За дальним поворотом беговой дорожки визжали оси колес и хлопали бичи гонщиков. Из-за старых кирпичных стен ипподрома не утихал шум Вечного Города.

В Кафисме в первое время царило некое замешательство. Видимо, для властей все это было неожиданным. Да и властью теперь был не привычный для всех протосеваст, а слывший как палач и беззаконник Антихристофорит. Как он себя поведет?

Спешно искали глашатая для прасинов, тот куда-то как назло задевался. Нашелся голосистый протодиакон от Сергия и Вакха, он долго прокашливался. Фармацевт и Денис успели протолкаться наверх, в галерею, откуда слышно было, как кесарисса хорошо поставленным зычным голосом — ей бы самой в цирке вещать! — наставляет протодиакона.

— Кто вы? — наконец трагично вопросил синий.

— Мы обижены вами без воли и казнимы вами без вины, — по Еврипиду ответил глашатай венетов.

В публике усиленно зашептались. Назывались имена протосеваста, официально было ведь объявлено о его отставке, царицы Ксении-Марии, о которой ничего не было объявлено, но ходили упорные слухи о ее предстоящем пострижении в монастыре. А как же юный царевич Алексей, наследник? Ни его, ни его августейшей мамаши в данный момент не было в цирке.

— Молчите, негодяи, изменники, я заткну вам рты каленым железом! — мирный протодиакон от Сергия и Вакха трепетал душой и страдал телом, когда произносил эти жестокие слова через подсказку кесариссы Марухи.

Цирк буквально окаменел, а в Кафисме стали слышны споры, видимо, среди правительственных лиц не всем понравился такой поворот.

— О! — застонал венет. — Вы несправедливы, вы жестоки, но вы нас же и поносите! Кай, ты сердишься, следовательно, Кай, ты неправ!

— Хорошо, я вам объясню вашу вину, хотя вам она известна. Вы радовались нашей болезни, когда мы были близки к вечности. А наш презренный слуга и племянник, которого вы приласкали, уже примерял нашу корону!

— Ксения-Мария! Ксения-Мария! — говорили в публике.

— Вы лжете! — отвечал невидимый во тьме венет. — Вас обманывают ваши бесчестные родичи!

— Маруха! Маруха! — понимали на трибунах. — Это о Марухе!

— Вы заслуживаете вечного проклятия! — гремел во весь наладившийся голос протодиакон прасинов. — Вы будете отторжены от брачного алтаря!

— И правда ведь! — ахали обыватели. — Ползут упорные слухи о разводе…

— Патриарх, эта бровастая вошь, ему не позволит, — возражали пылкие сторонники Мануила.

Римский народ никогда не стеснялся по поводу своих владык.

И тут стали замечать при последних лучах готовящегося заходить солнца, что на площадки ипподрома и в проходы трибун выдвигаются гвардейские лучники, за ними виднеются фигурные шлемы секироносцев, железные шапки латников. Все схолы иноземных наемников, которые всегда отличались жестокостью при подавлении бунтов, — саксы, варяги, норманны, русские — оказывается, были созваны в цирк.

Цирк заволновался — как бы Мануил не учинил какой-нибудь резни, как случалось с его дедом. Одни спешно стали собирать корзинки с едой и коврики, которые они приносили, чтобы класть на холодный камень сидений. Другие — их было большинство — им просто нечего терять. Найдись вождь — и они готовы взорваться, громить, поджигать, изобличать…

И тут из верхних галерей Кафисмы, где располагается императорская ложа, разнеслось:

— Врача, врача! Где тут врачи? Боголюбивому плохо!

Первым был схвачен Фармацевт, узнанный, вероятно, по странному своему мухоморному хитончику и тимпану на голове. Затем мимо обескураженного Дениса (что же ему лично предпринять в данной ситуации?) секироносцы проволокли единственного найденного и выкупленного к тому времени врача — ужасно черноглазого и в спиралевидной митре.

Народ примолк, ожидая событий.

Мануила отнесли в глубь ложи, а его место занял зять Райнер, у которого и риза была заткана точно такими же пальметтами, как у царя, чтобы подменять его во время народных зрелищ.

Василеве уже пришел в себя, острил и смеялся, жуя мятные лепешки, которые дал ему Фармацевт. Дочь его, кесарисса, была вне себя, видя дурное состояние отца.

— Кто позволил государя вести в цирк?

— Кто может боголюбивому позволить или не позволить? — бесстрашно ответил маленький Фармацевт. — Врачи же не отысканы до сих пор…

Народ в каменных лабиринтах Большого Цирка урчал, как некий зверь в утробе Левиафана, и Маруха возле царя прислушивалась к его урчанью.

— Вводить гвардейцев в цирк? Это прямой приказ к погрому!

Мануил беспечно отмахивался. После сильного сердечного приступа ему, как всегда бывает в таких случаях, стало легко и свободно, и он радовался этому, как ребенок.

Первый министр Агиохристофорит (он же Антихристофорит) обещал гвардейцев увести, но не спешил отдавать приказания. Кесарисса в волнении расхаживала широким шагом перед рядом придворных, бранила Антихристофорита. Она была одета, конечно, не в кавалерийские брюки, а в присвоенную ее сану златотканую ризу, наплечники, свисающий лор с орлами и очень напоминала вставшую на дыбы золотую черепашку.

Врачи должны были осмотреть императора, полулежащего в глубоком кресле. Денис не представлял себе, как они это будут делать: парадные облачения с пациента не сняли, даже не расстегнули как следует. О каких выстукиваниях и выслушиваниях может идти речь, если дозволяется коснуться только левого (от сердца) запястья руки повелителя, предварительно ее поцеловав? Денис усмехнулся: он читал, что выслушивания и выстукивания — аускультацию — вообще ввели только в девятнадцатом веке. А как же до тех пор жили, лечились, болели и умирали целые сонмы человеков?

Но эскулап в спиральной шляпе как главный врач этим удовольствовался. Он очень долго касался двумя пальцами руки монарха. Закрыв глаза, покачивался перед ним, а губы его шептали какие-то ритмические куплеты. Денис понял: его способ диагностики — магический, он доводил себя до состояния души пациента, чтобы понять и оценить его страдания.

Наконец, после многих напеваний и пришепетываний, эскулап, выглядевший в своих одеяниях очень монументально, объявил, что пациент практически здоров.

— Ускорить надо, ускорить! — заявил пациент с кресла.

— Что прикажете ускорить, высочайший? — наклонился к нему Агиохристофорит.

— Развод, развод! — требовал царь, размахивая мятной лепешкой. — Я видел сон, я способен к новому браку!

Кто ему мог внушить такую зловредную мысль? — шипела кесарисса.

«Да ты же сама и внушила», — думал Денис, которому теперь было ясно многое во дворце.

Фармацевт после долгих клянчений добыл у потенциального жениха плевок в хрустальный горшочек и сосредоточенно размешивал высочайшую мокроту стеклянной палочкой.

Тем временем порфирородная Маруха все более распалялась. Удаления войск ей было уже мало. Агиохристофорит лично помчался вызывать для царя закрытые носилки — лектику.

— Мне передавали, — волновалась кесарисса, — что в город прибывает доместик Врана Комнин, командующий западной армией. Зачем он прибывает? Его место в Болгарии, там дела наши весьма далеки от благополучия.

— У Враны личная причина, — отвечали ей. — Он прибывает для обряда обручения с невестой.

— С невестой? — захохотала кесарисса. — С невестой! Вы уморите меня от смеха. Да ему же семьдесят лет!

— Вот, вот! — произнес с кресла венценосный пациент. — Молодец Врана, сразу видно — военный человек!

— Боголюбивейший! — простонала кесарисса, склоняясь к нему.

— Ладно, ладно, — примирительно сказал Мануил. — Ну, согласен, в цирк мне не надо было приходить. Но насчет женитьбы-то, неужели вы не можете простить одну маленькую старческую прихоть? Да и как в сказках говорится: царь я вам или не царь?

Маленький Фармацевт закончил свои анализы и, поклонившись каждому из высокопоставленных лиц, а заодно и Денису, объявил, что мокроты благоприятны.

Теперь наступала очередь Дениса, который один из всех врачей еще не осматривал пациента. Он и не знал, что ему делать. Имеет ли он право и дальше обманывать этих простодушных людей? Если б хоть анализ крови или измерить давление, не говоря уж об ЭКГ. Когда он служил в армии, ему приходилось и с более сложными медицинскими задачами сталкиваться.

Но вот как историк он — специалист, а по исторической науке выходит, что завтра двадцать четвертое сентября одна тысяча сто восьмидесятого года и завтра этот человек умрет. Может быть, в годе он, Денис, ошибся? Да нет, и в годе не ошибся.

Утомленный возрастом человек, взбалмошный склеротический старик смотрит на него с надеждой и усмехается.

— Ну и как, пришелец из другого мира? Проживу я еще четырнадцать лет или нет?

В цирке закончился перерыв и началось новое представление. Это был промежуток между заездами и выступал человек-паук. Но вот глашатай объявляет: танцовщица на канате, Блистающая Звезда! Цирк взрывается громом оваций. Венеты, то есть зеленые, почему-то приписывают эту танцовщицу себе, поэтому безудержно рукоплещут, прасины, напротив, — оглушительно свистят.

А Денис глядит с сочувствием на старика. И истязатель-то он, и народа уморил, говорят, великое множество, и все равно он Денису чем-то симпатичен. Он, Денис, еще слишком молод, чтобы знать, как в одном и том же человеке может совмещаться, сливаться воедино и очень доброе, и очень дурное.

Царские вестиарии перемещают повелителя из кресла в элегантные носилки, тот со вздохом покоряется. Маруха целует отца, будто провожает его в дальний путь. Рослые негры в коротких туниках поднимают лектику и осторожными шагами выносят в вестибюль. Словно поток текут за ними золотые наконечники копий императорской стражи. Расторопный Агиохристофорит спешит отдать распоряжение, чтоб об отбытии императора в цирке не объявлялось.

Да цирку и не до того. Высоко между кирпичными башнями на фоне пламенеющего заката натянут тонкий трос. Словно поблескивающая чешуйками стрекоза, на головокружительной высоте идет артистка, танцует и балансирует зонтиком на длинной ручке. Затем отбрасывает зонтик и делает пируэты, от которых захватывает дух.

Все, у кого свободны руки, хлопают изо всех сил. А у кого они не свободны — отчего они не свободны? Оттого, что зрители высоко запрокинули головы и держатся за шляпы, чтобы те не свалились.

Кесарисса, видя, что и Денис, запрокинув голову, смотрит на стрекозу в пламенеющем небе, спросила, как ударила хлыстом:

— Ну, пришелец из далеких миров, скажи что-нибудь и ты. Из врачей не высказался ты один.

— Я не врач, — хмуро ответил Денис. Несмотря на явно враждебный тон, который стала проявлять кесарисса, он не боялся ее, каким-то чутьем не боялся.

— Кто же ты?

— Я простой человек.

— Нет, ты исцелитель.

— И не исцелитель. Может быть, предсказатель немного.

Сказал это и пожалел, потому что тотчас последовал новый вопрос:

— Тогда предскажи его судьбу. Сколько он будет жить?

Денис медлил, соображая, в какую трясину он попал и как из этой трясины он выберется.

— Говори! — требовала кесарисса. И тогда Денис решился, словно нырнул в ледяную воду:

— Он умрет через день, двадцать четвертого сентября. — Прирожденный византиец сказал бы также: — В день памяти святых Антония, Дидимы, блаженномученицы Аминты. — Но наш Денис святцев не знал, потому он повторил только: — Двадцать четвертого сентября…

Сказал и пожалел. У самого холод прошел по спине, а бедная кесарисса стала как будто ниже ростом и пышные ее ризы готовы были свалиться.

— Через день…

Там, наверху, на пружинящем тросе тонконогая и вся в блестках женщина — диво не диво, звезда не звезда — грациозно выступала в замысловатом танце. А здесь раздавленная несчастьем безобразная царевна ломала и тискала себе пальцы.

— Откуда ты узнаёшь это? — хрипло спросила она.

— В том мире, — не зная, как объяснить популярнее, Денис указал вверх и это пришлось как раз на плясунью, идущую по тросу, — я читал тогда исторические книги… Например, некий Никита Акоминат из города Хоны…

— Знать я не знаю никакого Никиту. Но пусть свершится все так, как судил нам Бог.

Обвела вокруг растерянным взглядом, как бы никого не видя, и взор ее наткнулся на мужа, который самозабвенно следил за небесной стрекозой, даже раскрыл зубастый свой рот.

Райнер! — топнула Маруха. — А ты почему не на императорском месте?

Она даже ударила его перчаткой по губам, после чего кесарь поспешил захлопнуть челюсти. А Маруха, не зная, куда бы истратить внезапный выброс энергии, отобрала у ближайшего гвардейца его лук из красного дерева с тетивой, перевитой серебряной нитью. Гвардеец не посмел отказать царской дочери, а она вдобавок вытащила из его колчана оперенную острую стрелу.

Приложилась, аккуратно целясь в танцующую на тросе и уже достигающую конца девушку.

— Вседостойнейшая! — первый министр Агиохристофорит пал перед ней на колени и других жестом пригласил сделать это. — Если ты, не дай Бог, попадешь в плясунью, народ разнесет нас в клоки!

Подбежал и Райнер, путаясь в полах пышного облачения с пальметтами. Схватил кесариссу за локоть, но она отстранилась.

— Боитесь кровопролития? — саркастически усмехнулась она. — А сами его устраиваете? Не бойтесь, православные, я только попугаю немножко.

«Ну, артистка! — подумал Денис. — Она же здесь и чемпион по стрельбе из лука».

Стрела запела, и натянутый трос со звоном лопнул. Плясунья же успела как раз дойти до башни и исчезла где-то там на площадке. Народ ничего не понял и вновь бушевал в восторге, тем более что мощный бас глашатая объявлял:

— Несравненнейший, превосходящий всех, единственный в своем роде ездок Антиппа!

— Ан-тип-па! — подхватили зрители.

Денис не стал больше испытывать судьбу и поспешил спрятаться за спины гвардейцев и придворных. У выхода он столкнулся с маленьким Фармацевтом.

— Зачем ты это сказал?

— Что сказал?

— Марухе сказал, я же все слышал.

— Про смерть Мануила, что ли?

— Тш, тш! Да!

— А что же я должен был сказать?

— А верно, что же ты должен был сказать?

— Вот именно.

— Так, значит, это правда, что ты сказал?

— Еще хуже, если бы это была неправда.

— Да, да… Ой-ой-ой! — Бедный Фармацевт зажмурил глазки и схватился за сморщенные щеки. — Ой, что же теперь делать?

— А что надо теперь нам делать?

— Ой, да мне-то что, я раб, рабом и останусь… А что теперь делать тебе?

— В каком смысле?

— Очень просто. Как ты не понимаешь? Тебе будет плохо, если он умрет, как ты предвещал, и тебе же будет плохо, если он не умрет, как ты предвещал!

Денис и сам понимал, что ему будет очень непросто. Какой-то благожелатель спешил информировать Фармацевта, который был здесь знаком, наверное, со всеми. Кесарисса приказала за врачами следить.

Они вышли из ворот Большого Цирка, площадь была пуста, драма еще докипала на скамьях амфитеатра, где царил теперь наездник Антиппа.

— Скажи-ка, благодетель, — обратился Денис к маленькому врачу, чья вечная информированность и всемогущество начинали раздражать. — Где этот монастырь Пантепоптон, куда, ты говоришь, заключили эту… Фоти?

— Что ты хочешь делать? — ужаснулся Фармацевт.

— Ничего особенного. Ты же сказал, что кто-то обещал дать хрисовул на ее освобождение. А мы посмотрим, может быть, можно забрать ее там и без хрисовула… Пойду прогуляюсь, поразведую. По карте из энциклопедии я помню, он где-то тут, возле ипподрома.

— Как ты не боишься кары людей! — сложил ручки Фармацевт. — Ты, наверное, сам бессмертный?

Монастырь Пантепоптон, как и предполагал Денис, оказался в самой близости от Большого Цирка. На одной из улочек, сбегавших от центра к пристаням Южного Порта мимо унылых и глухих кирпичных стен ипподром ных конюшен, возвышалось это строение какого-то греко-египетского стиля. На нем очень давно, видимо, еще в эпоху борьбы с язычеством, были сколоты скульптурные лики Изиды, а нового ничего не наваяли. Довершали эту картину запустения молоденькие деревца, привольно росшие прямо на крыше монастыря.

Окон, как водится в Византии, на фасадной стене монастыря не было, одни закрытые балконы. Однако, прохаживаясь мимо, Денис явственно слышал пение молитв, согласный девичий хор, возгласы диакона, даже чувствовал упоительный запах ладана. Но как ни странно, входа в здание Денис так и не обнаружил.

Тут на ипподроме окончился заезд, конечно, победой пресловутого Антиппы. Народ повалил валом, подсчитывая прибыли и убытки. Значки синих и зеленых, брошенные прямо на ходу бывшими их сторонниками, чуть не устилали мостовую. Какие-то юнцы, провозглашая политические лозунги, которых они вдоволь наслушались в цирке, пытались по молодости лет громить встречные киоски и будки, но бдительные сикофанты — охранники улиц и рынка быстро привели их в чувство.

Денис отошел в сторонку и тут же поспешил скрыться за толстым стволом старого осокоря. Посреди улицы, не обращая ни на кого внимания, быстрым шагом в развевающихся одеждах шел пират Маврозум, одноглазый! Да, да, тот самый, который захватил баркулу Сикидита на ее пути в столицу, который посадил Дениса в рыбий ящик, а потом продал Контостефану, тот самый, который похитил девушку, оказавшуюся теперь Светкой Русиной или не Светкой, но неважно — похожей на нее.

За Маврозумом столь же бесцеремонным шагом, словно волки на овец, двигались его приспешники. А близ самого Мавра поспевал веснушчатый и агрессивный старый знакомый — Костаки, тоже таинственным образом связанный с похищением Светки.

— Куда же она, сто чертей, куда же она могла деться? — выговаривал ему одноглазый шеф. — Хорошо ли ты расспросил в артистической уборной? Ты хвастался, что у тебя служанки матери Фамари чуть ли не родственницы. И она в артистическую уборную совсем не приходила? Этого не может быть!

Костаки оправдывался, божился на виднеющиеся купола Сергия и Вакха, а пират сверлящим глазом зорко осматривал все встречающиеся закоулки улицы, бегущей в порт.

Денису не хотелось попадать в поле зрения к ним, и он зашел в первый встречный полуподвал. Это было заведение общественного питания — фускария, в котором владычествовал веселый кавказец Малхаз. При помощи расторопных мальчиков он поил винами, кормил козлятиной, угощал устрицами, лакомил сладкими лепешками, насыщал медовой сытой.

Признаться, в хорошем обществе не принято было хвастаться тем, что бываешь у Малхаза. Но Малхаз и не нуждался в клиентах безупречной репутации, у него праздновали свои победы знаменитые гонщики, делили барыши короли перекрестков, встречались лица со столь зверскими физиономиями, что пропадала всякая охота узнавать, кто они. Может быть, потому у Малхаза бывали, в масках, конечно и с надежной охраной, и столпы придворной репутации, но об этом, конечно, ни-ни…

Прежде чем спуститься в фускарию, Денис снял и спрятал свою офицерскую цепь. Теперь только хламида — плащ с пурпурной каймой свидетельствовал о его магистерском звании. Расставаясь, Фармацевт отдал ему кошелек, который вместе с прочим довольствием получил на него в дворцовом ведомстве. Фармацевт при этом ворчал, что, мол, чиновник — скряга, напихал достойнейшему человеку в кошелек одних медяков!

Затем этот любитель поворчать высказал такую сентенцию: благородному человеку кошелек носит за ним его раб! Когда получишь грамоту на звание магистра, покупай себе раба, чтобы везде быть принятым сообразно твоему новому сословию. Час от часу не легче!

Фускария была полна. Народ обсуждал политические и ишюдромные вести. Свободные места водились только возле гулящих девушек, которые поджидали там кавалеров. Отыщется таковой — они с ним платком отгородятся, там уговариваются насчет гулянья.

Денис прошел в самый конец зала, места не находилось. У кирпичной торцовой стены имелся маленький столик на двоих, но за ним сидела женщина, другое место было свободно. Женщина сидела, накрыв голову платком, а Денис еще не знал обычая, что, если женщина пришла в фускарию гулять, ее узнавали по непокрытой голове. Если же на ней был хоть платочек или кусочек кисеи — она не гулящая. Денис поэтому сел на свободный стул.

— А если это место занято? — спросила визави.

— Я освобожу, — кратко ответил Денис. Он устал, да и неплохо бы подкрепиться. Несмотря на всяческие потусторонние приключения, утроба требовала свое.

Женщина хотела спорить и даже обернулась, ища поддержки у хозяина (никакая женщина, не имея знакомств у Малхаза, не рискнула бы к нему прийти одна). Но взглянула на лицо Дениса и заинтересовалась им.

Во всех концах фускарии бурно обсуждался прошедший заезд. Синие, мол, всех возничих подкупили, только чтобы не обгонять их великого Антиппу!

— Сколько бы сейчас могло быть времени? — спросила визави и вздохнула: — А я все без движения!

Денис, которому расторопный малхазянин принес вино и кувшин с родниковой водой для смешивания, постарался не реагировать на переживания визави. Завязывать связи с девицами он не хотел.

А кругом разгорался серьезный политический скандал. Сторонники зеленых обвиняли Маруху и Агиохристофорита в том, что они будто бы хотят отстранить от престола наследника, царевича Алексея. Прасины, наоборот, клеймили царицу Ксению-Марию, что она будто бы при живом муже живет в открытую с его племянником протосевастом Алексеем. Денис напрягал память, представляя себе когда-то читанные исторические книги. Сбивала путаная система византийских имен и фамилий. Впрочем, фамилий в нашем понимании этого слова там не употреблялось. Были династийные, клановые прозвища, а личные имена, особенно в царской семье, зависели от моды. Был великий Алексей Первый, восстановитель могущества, родоначальник династии, теперь подряд все царевичи именовались Алексеи.

Визави — женщина напротив — поддерживая платочек под подбородком, нагнулась под стол, словно бы ощупывая себе ногу… Легкое вино шумело в голове. Денису было хорошо от одиночества. Любопытно, что там (хотелось показать пальцем наверх) он никогда не испытывал чувства одиночества, всегда и везде кругом был какой-то народ. Оказалось, одиночество — это очень лирично и чувствуешь себя как беглец, который всем одинаково чужд…

Стучись! Вот сумрак, непогода,

Сгрудились беды всех мастей…

Где милосердие народа,

Где снисходительность властей?

Самих небес враждебно лоно,

А безобразий — легион.

Когда ты где-то вне закона,

Пусть будет проклят сам закон!

За дверью голос серебристый,

Часов домашний слышен бой.

А ты — пугающ и неистов,

Стучись, и да Господь с тобой!

И хоть безмолвны эти ставни

И лай овчарок позади,

Ты из веков явился давних,

Рви двери с петель и входи!

— Что с вами, милая девушка? — спросил все-таки Денис свою визави. — Не повредили ли вы ножку?

— Вы очень догадливы, господин, — ответила она без кокетства, видимо, ей действительно было больно. — Такое несчастье.

Фускария принялась обсуждать, зачем доместик Врана прибыл в столицу и означает ли это введение войск. Денисова соседка печально усмехнулась и смотрела на него огромными темными глазами.

— Ты врач? — вдруг спросила она.

— Почему ты так думаешь?

— Ты очень профессионально смотрел, когда я ногу растирала.

Денис хотел сказать с усмешкой, что теперь в известной мере врач, но подумал, что и слов таких греческих не подберет, и просто предложил ногу посмотреть.

Незнакомка выпростала босую ножку, худую, но очень пропорционально сложенную, и положила к нему на колени. Денис отметил еще и крупноватую ступню и подумал: типичная нога балерины или циркачки. Большим пальцем он ощупал сухожилия. Девушка ойкала, но мужественно терпела. Закрытых переломов он вроде бы не обнаружил. Их институтский физорг сказал бы: два-три массажика, тренировочка — и Вася!

— Где это тебя? — спросил он, отпуская ногу.

— В небе! — уже весело сказала она, показывая в улыбке черные от сластей зубы. — Среди звезд!

«Ах, так ты и есть танцовщица по канату, — стал догадываться Денис. — Это в тебя, значит, выстрелила коварная Маруха! Сейчас станет пришпиливаться к нему. Хватит ли всего кошелька дворцового ведомства?»

Но она просто спросила, как его зовут.

— Денис.

— Какое звонкое имя! Как звук трубы!

— Спасибо за комплимент. А тебя?

— Астрон.

— Звезда? Тоже красиво. Но это, вероятно, сценический псевдоним. А как твое христианское имя?

Денис смотрел на ее нестандартное лицо с тонким носиком и почти сросшимися черными бровями. Неподвижные глаза состояли из одних зрачков и там возникало и копилось доверие.

— Зови меня Токи, то есть Теотоки. Но это только для тебя, молю, никому не разбалтывай! Это имя никто не должен знать.

— Барышня! — вдруг раздался за их спинами властный бас хозяина заведения. — Если уж ты без платка сидишь, как условлено, плати-ка царский налог!

Они и не заметили, как в пылу врачебного осмотра платок сполз на плечи Теотоки. Денис стал вынимать из-за пазухи всемогущую золоту цепь таксиарха. Малхаз слегка поклонился этой цепи, он сказал жалобно:

— Я бы, господин, к вам и не приставал… Но сборщики налогов, они с меня кожу снимут!

Денис спросил, сколько этого налога платить, и, раскрыв ведомственный кошелек, рассчитался.

— Боже, какой стыд! — Теотоки даже закрыла глаза ладонью.

— А нельзя ли отсюда перебраться в другое место? — поинтересовался Денис.

Гордый Малхаз отошел от них, колыхая жирной спиной и заявляя в пространство, что он ведь и любого офицера может выкинуть отсюда… Споры за столами достигли апогея. Кто-то запустил кружкой в политического противника, его стали усмирять, топот плебейских сапог сотрясал фускарию.

— Где ты живешь? — спросила Теотоки. Где он живет? А вот об этом он до сих пор не задумывался. Где-то живет.

И вдруг он увидел вновь людей, с которыми никак не хотел бы встречаться. Между столиками проходили, заглядывая в лица сидящих, одноглазый пират Маврозум в роскошном тюрбане, с ним его приспешники и неразлучный Костаки, целеустремленный, как лисенок.

— О! — забеспокоилась Теотоки. — От них бы мне подальше!

Короче говоря, они оба хотели бы скрыться отсюда, но было поздно. Маврозум решительно к ним продвигался, даже заглядывал бесцеремонно под платки целующихся парочек.

— Оплошал ты, Костаки! — продолжал он пилить своего адъютанта. — И напрасно твой учитель Сикидит хвалил тебя, как самого расторопного, зря.

Тогда Теотоки кинулась к Денису, почти села к нему на колени и накрылась с ним своим платком.

— И тут парочка! — воскликнул Маврозум. Но приподнимать платок у них не стал, потому что усмотрел на тунике Дениса пурпуровую полосу магистра.

Они ушли, пересекли обратно пространство фускарии. Малхаз почтительно раскланялся с ними. Поднялись наружу по ступенькам — Маврозум, зло блистая острым глазом, за ним хищные приспешники и веснушчатый Костаки.

А Денису и Теотоки не хотелось выбираться из-под платка. Удивительно нежно она обняла его за шею — никто в жизни его так еще не обнимал! — и прижалась к нему лбом. Денис видел ее серьгу — модную, в виде большого кольца из конского волоса, и край глаза, подрагивающий от волнения.

Пахло лавандой, теплым запахом женской кожи, бедный Денис совсем оцепенел. И вдруг, теряя разум, положил руку ей на грудь. Под шелковым платьем ощутил упругость и мягкость одновременно.

— Не надо, — еле слышно сказала Теотоки и прижалась к нему. — Слышишь? Не надо!

Так они сидели под платком неизвестно сколько, и вдруг Теотоки спросила:

— А ты не тот, который пришел из Львиной ямы и исцелил самодержца?

— А откуда ты догадалась об этом?

— Не знаю, ах, не знаю! Но я ждала тебя всю жизнь! Хоть мне и сулила матерь наша в цирке Фамарь, она же гадалка, ты знаешь? Что я не выйду замуж за любимого человека!

Сняла платок, взялась поправлять ресницы из туалетной коробочки, а Денис оглядывался, не было ли какого-нибудь скандала. Но спорщики прасины с венетами выбежали на улицу и в фускарии воцарилась пристойность.

— Такова судьба всех римлянок, — обреченно сказала она.

Выбрались наружу через кухонную дверь, почти ощупью шли по переулку, в котором не светило ничего, кроме небесных звезд, и попали на ярко освещенный проспект.

Теотоки замотала платком голову, как это делают агарянки, только глаза блестели. Положив руку на плечо Дениса, она опиралась на него при ходьбе. Можно было подумать — гуляет себе парочка.

Освещенная масляными лампами улица поднималась к Августеону — центру столицы. По ее торцовой мостовой стучало множество каблуков. Вверх от пристани гурьбою шли матросы в соломенных шляпах, вереницами портовые грузчики в фартуках, толпою расторговавшиеся разносчики с пустыми лотками.

А навстречу валили к морю с песнями и звоном струн гуляющие, главным образом иностранцы. Девушки веселые, со смело распущенными волосами, музыканты, певицы, наемные факелоносцы.

Теотоки уговорилась с Денисом, что он ее переведет через Августеон, где за Святой Софией улочка Сфоракия, а там ее дом. Терзалась, что хромает, причиняет ему неудобство.

— Молчи, молчи, — подбадривал ее Денис.

— И как это все получилось? Я уже была на конечной площадке, вдруг эта стрела… Вообще-то это не иначе чья-то подлость!

— Шагай, шагай!

— Ведь я могла бы заказать экипаж или носилки. А я заставляю тебя.

— Ты не заставляешь, я добровольно.

Они вышли на угол улицы, и перед ними открылась панорама Августеона с могучим, как гора, куполом Святой Софии. Посреди огромной площади высился довольно угрюмый портик, в котором, по преданию, Константин положил камень в основание столицы. В ночной тьме чудились фасады ведомств и колоннады дворцов.

А площадь была залита светом, и это удивило Дениса, ведь Византия, конечно, не знала ни газа, ни электричества. Но каждая лавка и каждый подъезд обязан был вечером выставлять по нескольку огней — масляные плошки, светильники, вроде чайничков, просто свечи, горевшие в фонариках из пергамента. Прототип нашей иллюминации. На благословенном юге какие же ветры? И тысячи огоньков слабо мерцали от движения воздуха, и картина была феерической.

— Ты ведь чужеземец? — спросила Теотоки. — Я сразу догадалась. Признай — какой у нас город… Красота! Денис признал, что красота. Перед ними, по так называемой Золотой Площадке, взад и вперед двигалась расфранченная толпа. «Это у них Бродвей, — подумал Денис. — Или Невский».

В этом сезоне столичная молодежь, которая везде и всегда готова эпатировать публику, пользуясь к тому же и некоторым ослаблением надзора во время болезни Мануила, на Золотую Площадку выносила наряды из Венеции. То ли именно потому, что с Венецией был разрыв отношений у мануиловского правительства, то ли потому, что на фоне балахонообразных скарамангиев, расшитых шелком и парчой, итальянские легкие трико и распашонки выглядели революционно. Многие из торговцев обогатились, ввозя с Запада новые моды.

Отличился прыщавый Мисси Ангелочек, который расхаживал в обтягивающем ляжки трико, плащике до пояса и огромной шляпе с пером. Завидев его, Теотоки отвернулась:

— Этого я тоже не хотела бы видеть… Видишь, как много, оказывается, у меня знакомых.

Денис вывел ее на угол улицы Зевксиппа, где были фешенебельные бани и дорогие гостиницы. Теотоки пожелала отдохнуть. Там стоял каменный куб из черного нефрита в человеческий рост — измерительный знак, миллиарий, отсюда начинались все дороги в Римской империи. Бесцеремонная молодежь забиралась на него со своими подружками, грызла орехи, свистела в четыре пальца. Денис одним махом подсадил туда Теотоки.

— Да ты силач! — восхитилась она.

Денис даже купил у назойливо жужжавшего лоточника сладкие финики и галантно ей преподнес. Сам подумал: будто где-нибудь на танцплощадке в Парке культуры.

— Как ты странно говоришь, — сказала она. — Физорг, прототип, амфитеатр. Слова вроде бы наши и не наши. Теперь у нас много живет славян, франков… Но ты не болгарин, не далмат по выговору. Откуда ты прибыл? Может быть, ты русский, русич? Тавроскиф — как пишут историки?

— Может быть, — смеялся Денис. Толпа притиснула его к миллиарию, он взял в обе ладони ступню Теотоки, чтобы уберечь ее в случае чего, а сама Теотоки весело перебирала его светлые волнистые волосы.

Со стороны главной улицы — Срединной Месы раздался дикий крик сотни глоток. Неугомонные венеты, которые никак не могли смириться с победой Антиппы и отстранением от власти протосеваста Алексея, кого-то там лупили и жучили на перекрестке. Спешили сикофанты с ореховыми палками, грохоча, прокатилась деревянная клетка, чтобы сажать провинившихся.

Элегантную молодежь в парчах и шелках как ветром сдуло. Денис забеспокоился, как они теперь переберутся через Августеон, там стражники уже выстривались цепью.

Тут мимо проезжал какой-то наемный экипаж, запряженный парой мулов, и Денис хотел его подозвать.

— Ты с ума сошел! — остановила его Теотоки. — Завтра об этом будет знать весь город.

— Ах, вот как? — Денис начинал обретать всегдашнее свое равновесие. — Мы, оказывается, так знамениты?

— Нет, — запальчиво ответила она. — Но я же невеста. — И осеклась, положив себе палец на губы, смущенно глядя на Дениса. — Да, я невеста, что ж такого? А у тебя, мой новый приятель, у тебя есть невеста?

Денис понял, что вдохновительный их контакт кончается, иссякает сердечная нить…

В это время варвары-стражники налетели на миллиарий, сгоняя оттуда кейфующую молодежь. Заработали жезлы из ореховых палок.

Свирепый какой-то печенег в кувшинообразном полицейском шлеме занес палку и над Теотоки. Денис поспешил снять девушку и загородить собой. Стражник ухватил его за полу плаща.

Что оставалось делать? Денис достал из-за пазухи и показал ему царскую золотую цепь. Эффект снова был безошибочным — печенег рассыпался в извинениях, а его коллеги, забыв на минуту о погоне за непослушными венетами, вытянулись перед Денисом во фрунт и отдали честь по-римски, то есть подняв ладонь вперед и вверх. Денис не без усмешки отпустил их величественным кивком головы.

Они потихоньку достигли Святой Софии, ее величественных контрфорсов, обогнули какую-то базилику и стали ковылять по полутемной и кривой улочке Сфоракия, их ждало новое приключение.

— Всеблагороднейшая госпожа! — раздался каркающий голос пирата Маврозума, хриплый вопль не то торжества, не то мольбы. — А мы тебя ждем уже не первый час!

Не желая быть узнанным этими людьми, Денис достал свою форменную белую магистерскую шапочку-лопушок, которую носил в поясе, и нахлобучил себе почти на нос.

Но пират и так бы не обратил на него внимания. Весь в умилении он так и подскакивал вокруг Теотоки:

— Ах, госпожа! Да что же вы одна, без служанок, без свиты! Да пожалуйте же сюда, вот для вас носилочки… А что у вас, ах-ах, с ножкой?

— Но вот же мой дом, уже за поворотом! — смеялась Теотоки.

— О всещедрейшая, вот носилочки, вы садитесь, мы доставим!

Садясь в носилки и пока пират предупредительно поддерживал ее за локоть, Теотоки говорила Денису:

— Так надо. Я найду тебя в ближайшее время, и мы увидимся еще.

— Я привезу врачей! — кудахтал тем временем Маврозум. — Я пошлю в Смирну, в Коринф! Я достану лекарства…

И носилки пирата, подхваченные на могучие плечи гребцов, исчезли во тьме переулка Сфоракия. Последним пробегал лукавый Костаки, который на бегу обернулся и показал Денису длинный нос из пальцев.

«Сладка жизнь повелителя! — восклицала некогда легендарная Феодора, уговаривая струсившего мужа не спасаться бегством, а драться за престол. — Кто отказался бы добровольно от роли божества, каждое мановение которого священно?»

Могущественнейшие самодержцы мира, гордо именующие себя римскими императорами, имели, конечно, не единственный дворец. В тенистых рощах Дафны — красивейшего приморского уголка, на солнечных склонах Магнавры, где статуи античных богов перемежаются с тропическими растениями, на причудливых лестницах Вуколеона высились роскошные чертоги царей.

Каждый новый основатель династии, какой-нибудь бывший конюх или зверолов, воздвигая храмы в честь святых и угодников, которые, как он думал, помогли ему взобраться на престол, не забывал и о себе.

Пусть трещали финансы, голодал народ, кровавыми слезами обливались рабы, пахарь в отчаянии, погоняя тощих быков, ковырял скудную землю, но дворцы росли неуклонно, зодчие изощрялись, выдумывая портики и архитравы, чеканщики украшали стены барельефами из чистого золота, а техники в свинцовых трубах проводили холодную и горячую воду…

Умирали громовержцы, мельчали их потомки, скудело государство. Разъяренный народ свергал одну династию и возводил другую. Ветшали и разваливались чертоги, построить заново было дешевле, чем восстановить дивные фрески и мозаики. Высились пристанища диких кошек и голубей, пугая население пустыми проемами окон и арок.

А ведь для обслуживания царственных жильцов и для поддержания в исправности чудес техники и искусства во дворцах этих проживало, кормилось, обогащалось громадное количество придворных, челяди и слуг. И всех их кормил нищий народ.

Так размышлял наш Денис, поднимаясь по дежурной лестнице Большого Дворца от единственного входа, который был открыт всю ночь. Он предъявлял свою цепь, и его пропускали без задержки. Шла смена караула. Таксиархи и центурионы, в белых хламидах с пурпурной полосой и золотой цепью, как у Дениса, проводили развод караула. Воины в шлемах с перьями маршировали как заведенные, молодцевато ударяя копьями в пол.

«Эта строёвуха здесь поставлена о'кей!» — отметил Денис. Он в свое время «оттянул» офицерскую подготовку после университета, предлагали ему и в армии остаться, хотя, казалось бы, на что им археолог?

Кончалась вторая стража ночи, светильников в коридорах сильно поубавилось, шагающей толпы уже не было. Но то и дело проскакивали озабоченные скороходы или буфетчики с подносами, вбегали и выбегали между вросшими, как столп, часовыми.

Денис чувствовал себя разбитым, еле шел, с иронией удивлялся себе, что, даже протиснувшись в щель мироздания, еще сохранил способность передвигать ноги. Раза два заблудился, пошел было не в том направлении… Спрашивать не у кого, да здесь и не принято было ничего спрашивать.

И вот странно! Очутившись в таком неправдоподобном сне бытия, пройдя через такие физические и нравственные мучения, он чувствовал себя в полном порядке, как будто бы все, что с ним случилось, и должно было случиться.

И по молодости его возраста, и по его силе и здоровью ему, конечно, думалось о девушках.

Были ли у него в прежней жизни девушки? Конечно! Одна даже, когда он в армии служил, была такая безотказная толстушка и поговорка у нее была забавная: «Жить-то как-то надо!» До еды дело дойдет, до выпивки или до любви, она все свое: жить-то как-то надо!

Но он не слишком увлекался. Так, пригласит в кино или на дискотеку, домой проводит… Мать говорила, не знаю, в кого ты такой бесстрастный, это, мол, у нас в крови. Мы все как будто равнодушные, а потом влюбляемся уж вроде катастрофы!

Студентка Русина произвела на него впечатление больше всех остальных, даже непонятно почему, все-таки Денису иной раз такие заковыристые красотки попадались. А эта, белокурая тихоня, вероятно, тем взяла, что уж как-то была по-особому и приветлива, и мягка, и непреклонна одновременно. Будущая хозяйка и мать так и глядела из ее светлых глаз, а Денисова мама как раз и предвещала: ты влюбишься только тогда, когда придет тебе твой черед вить свое гнездо… Но между сэнээсом и практикантом в экспедиции была дистанция, как между каким-нибудь протосевастом и дровяником из порта. Однако симпатия, симпатия — возникла и распускалась, как цветок!

И все оборвалось, как в черный провал. Теперь еще загадка — она это или не она в той девушке, которую украли пираты? Которая теперь, по словам, живет в монастыре Пантепоптон… Светка это или не Светка — он так и не мог решить. Она же ведь его не признала!

Проказник Костаки проговорился, будто чародей Сикидит тоже сейчас находится в столице, но, не желая явиться ко двору с пустыми руками, где-то в глубоком подполье перетаскивает в сей мир новых бедолаг…

Денису снова стало смешно и странно: значит, кроме него сюда перетащили и Светку?

Во всяком случае, это он не просто чувствовал или считал обязанным — он просто знал. Он знал, что обязан разузнать все про Светку Русину, все. И, если это надо, сделать попытку ее освободить.

А эта Теотоки из головы прямо не идет. Против воли, а все время видит ее глаза — затаенно страдальческие, просветленные, как с древних икон. Вот с таких византиек древние богомазы писали свои образа!

Опять он усмехается, а чего усмехаться? Он жив, может ущипнуть себя — не спит. Жив, значит, надо жить. «Жить-то как-то надо!»

Вот наконец его кувикула. Он и забыл совсем, что у него теперь есть и пристанище, и домашняя хозяйка, то есть верный слуга Ферруччи де Колон, большая зеленая лягушка. Вот и он, бывший скороход, не спит, ожидает хозяина. Экономно жжет одну дворцовую свечу. В кувикуле вкусно пахнет жареной печенкой.

— Что это у тебя тут?

— Как что, господин?

— Боже, гробы какие-то, сундуки…

— Никак не гробы, это мебель, синьор.

— Да на что же мне мебель, да еще в таком количестве?

— О, всемилостивый, пока тебя дома не было, я тебе верно служил. Я отправился в дворцовое казначейство, там все скряги такие, вымогатели. Но с Ферруччи им не так легко справиться. Я взял с собой и те бумажки, которые тебе твой коллега принес. Фармацевт. Они уже уверяют, что бумажки эти недействительны, надо хрисовул выправлять отдельный, указ…

— Ну, говори, говори быстрее, я устал.

— Грамота нужна от великого хартуллария! Короче говоря, я даже денег у них выцыганил на твое домашнее обзаведение. Мне тут помог, есть один такой Телхин, профессиональный клеветник…

— Постой, постой! — Денис уже начинал раздражаться. — Не таранти! Профессиональный клеветник, это что за фигура?

— Да, да, правда, он бывший. Служил обличителем в суде, потом был изгнан по подозрению во взятках, но это ложь, так как он честнейший человек! Теперь пенсионер, но дает консультации, этакая многодетная пиявка.

— Час от часу не легче! Клеветник, обличитель…

— О, синьор! В этой Византии чего вы только не найдете!

— Ладно, а сундуки, сундуки-то зачем?

— Как зачем! — Ферруччи всплеснул тоненькими ручками и выпучил глаза, действительно как лягушка. — Сейчас они пустые, потом тебе станут присваивать новые звания, люди начнут нести тебе благодарности и приношения, куда их станем класть?

Денис понял, что спорить здесь бесполезно.

— Короче. Пожрать у тебя есть?

Ферруччи горестно ударил себя в лоб и кинулся готовить, подавать. Принес в тазу воды умыться, вспомнил про полотенце, бросился за ним, наступил в тот же таз, завертелся, роняя вещи на пол.

— Ферруччи! — успокаивал его Денис.

Ферруччи усадил синьора на резное вычурное кресло из числа им благоприобретенных, спинка его изображала не то льва, не то скорпиона. Ужин был царский — жареная печенка, сладкий фиолетовый лук, бобы во вкуснейшем соусе и целое блюдо разнообразных фруктов. На десерт предлагался кувшин, как говорится в романах, доброго вина.

— Живем, Ферруччи? — подмигнул ему Денис.

— Живем, синьор! — воскликнул тот, обрадованный неожиданной лаской.

Пока Денис добросовестно уничтожал все это, Ферруччи пританцовывал вокруг, заглядывал в глаза. Денис догадался, что надо и поощрить промыслового слугу, сказал ему спасибо. Ферруччи расцвел, как неаполитанская роза.

— А теперь я повинюсь — часть денег я истратил на себя.

— Ну и что? — великодушно сказал Денис.

— Нет, ты взгляни, взгляни на меня, неужели ты ничего не заметил?

— А что я должен заметить?

— Ах, Боже ты мой! Да я ведь без лягушачьего наряда, ты не замечаешь?

— И правда, ты не зеленый.

— Вот, вот… Я теперь не ведомству дворцового эпарха, теперь я служу тебе.

— Ну и хорошо. Я тобою доволен.

— Да ведь и одежда мне теперь положена другая!

— Ах, вот оно что!

— А во дворце говорят, что ты будто бы приехал в столицу с разбойником Маврозумом и по рождению скиф.

— Что, что?

— Скиф!

— Почему именно скиф?

— Или тавроскиф, они где-то друг возле друга обитают… Вот, если ты не будешь возражать, я сделал себе на скорую руку скифский костюм.

Тут только Денис заметил, что трудолюбивый предок Колумба сменил свое прежнее трико и шляпочку вестника богов на какие-то бесформенные хламиды, в которых он похож на провинциальную бабушку или кочан капусты.

Усталость брала свое, сытый, он улыбался, Ферруччи хлопотливо подкладывал ему подушки. Задул фитиль чайничка, и в тот же миг сон отлетел прочь, как будто его и не бывало. Прожитый день вновь проворачивался жерновами в утомленном мозгу.

Старый хрыч в глубоком подполье где-то творит свои бесовские шашни, прячась от стражей царского уха и патриаршего глаза. Вдруг мысль неожиданная обожгла: а что, если заставить пресловутого Сикидита все эти запрограммированные оккультной наукой манипуляции произвести в обратном порядке? Попадет ли он, Денис, на тот свет так же, как попал на этот? Или наоборот — на этот свет так же, как на тот?

От этой мысли холодно стало в груди. А вероятность попадания? А не расчлениться бы, не распластаться среди сходящихся плоскостей бытия? Не попасть бы в какой-нибудь другой год, например, в 1937-й!

Мысли путались, а сон не шел. Чудился тонкий запах лаванды, смешанный с чем-то неведомым и волнующим. Денис даже не мог вспомнить, в чем она была одета, кроме того платка в фускарии Малхаза. Платье, то есть стола, совсем простое, с вышивкой какой-то, рукава буфиками до локтя, обнажавшими грациозные руки. На плечи накинут лор — так, что ли, он называется? — узкий шарф с узорами и гербами.

И он уже все-таки засыпал, как услышал чей-то рыдающий крик снаружи. Предок Колумба в прихожей засуетился, вскочил. Тысячи ног бежали по коридору, как табун лошадей.

— Он умер, он умер!

Вбежал врач Фармацевт, держа шапочку-тимпанчик.

— Боже милостивый, он умер!

— Да кто умер, кто умер? — не понял спросонок Денис.

— Ну кто же умер? Мануил умер, его величество, боже правый, он умер!

Врачи, конечно, оказались вновь под стражей, и Фармацевт умолял Дениса не соваться, переждать лихое время. Но тот, повторив, что он не врач, а еле-еле прогнозист, то есть даже не предвещатель, пошел бродить по залам, до отказа наполненным придворными, в надежде где-нибудь встретить кесариссу Маруху. Он ее боялся не больше, чем какую-нибудь андерсеновскую Снежную королеву, а ведь обещала она отпустить Фоти или кто у них теперь под этим именем…

Как ни странно, колокола и звонницы молчали, ничего не извещая о кончине монарха. Духовенство, надев скорбное облачение, толпилось на клиросах, не приступая к заупокойной службе. Медники бросили свои молотки, а шорники свои шила и стояли посередь улиц под мелким дождем, будто ожидая знаменья с неба.

Высший синклит империи собрался вокруг одра, где лежал усопший, уже не в порфировой зале, а просто там, где застигла его разрушительница всех надежд и разрешительница всех противоречий. Патриарх уже не раз вопрошал министров и царскую семью — начинать ли? И высшие чины империи находились в таком разброде, что никто не мог взять на себя смелость просто махнуть рукой…

Зеленые осмелели, стучали посохами, требуя вернуть к власти протосеваста Алексея. Прасины отвечали недружно, да к тому же новость у них открылась сногсшибательная — первый министр Агиохристофорит перешел на сторону зеленых и тоже требовал возвращения протосеваста.

— Где ж его найти-то? — спрашивал в толпе придворных верблюд Феодорит, которого еще именовали светлый старец. — Небось Мануил перед кончиной так его куда-нибудь запсил, что его и не найдешь.

Слушая подобные разговоры и споры при дворе и чувствуя, как народ «зеленеет», Денис понимал, что готовится серьезная смена правительства, а про них, врачей, предсказателей и прочих, начинают забывать. Вдвоем с Фармацевтом они пристроились за медной витой колонной вестибюля, ожидали, что будет дальше.

К полудню солнце свежее, словно искупавшаяся богиня, вышло из пелены облаков и дождик прекратился. По анфиладам Священного Дворца прошел человек, при имени которого придворные зашевелились, как саранча в мешке.

— Врана! Разве он не в Болгарии? Все чаще упоминалось имя принца Андроника, двоюродного брата царя, который все еще жил в ссылке.

Врана и другие генералы, приблизясь к смертному одру, отдали воинские почести императору, и тотчас суровый патриарх дал команду начинать службу. Загудели колокола Византии.

— Почтеннейший Дионисий из рода, . Археологов! — пропищал возле Дениса лягушонок, точно такой, каким еще недавно был его Ферруччи. — Извольте, господин, следовать за мной, порфирородная вас призывает.

В служебной комнате без окон, с тускло горящими канделябрами, Маруха в простом сером гиматии, похожем на рясу, решала государственные проблемы в полном одиночестве. Даже кесарь Райнер не решался нарушать ее уединения и обретался в прихожей с бравыми кавалерами из своего окружения.

— Мы сейчас уходим, — сказала она без обиняков, увидев Дениса. — Бог знает, когда свидимся.

У Дениса, по правде сказать, сердце екнуло. Он знал все эти средневековые штучки. Перед уходом возьмут да и зарежут.

— Спасибо за все, — пыталась улыбнуться она. — Хотя уж если ему суждено было умереть, пусть лучше умер бы в тот день, чем сегодня. Но на все воля Божья, а тебе спасибо за прямоту.

Денису и раньше было жаль Мануила, а теперь жаль и его дочь, но помочь-то он не мог никак.

— Я выполняю свое обещание о той девке, о которой ты просил. Которая в монастыре Пантепоптон. Вот грамотка, бери…

Денис несколько удивился ее обороту «о девке…». Ведь она подробно информирована о том, кто эта Светка для него, кто эта византийская Фоти. Но отнес это за счет треволнений дня.

— Теперь скажи, посланец небес, — прищурила она и без того поросячьи глазки. — А в какой день и час умрет мой супруг, кесарь Райнер? Говори, не бойся, дарую тебе жизнь.

— А зрение? — заявил спокойно Денис, хотя момент, надо признать, был рисковый. — А глаза? Вы, римляне, утверждаете, что не имеете права отнять жизнь, дарованную не вами, и сплошь да рядом отнимаете зрение — Божий свет!

И подумал: эк я разговорился!

А Маруха подняла на него голову и посмотрела с пронзительной опять же печалью.

— Дарую тебе и свет, симпатичный предвещатель! Живи, будь счастлив, только говори мне правду, мне только правда нужна.

Проклиная былое студенческое легкомыслие и непосещение семинаров, Денис напряг всю память, мысленно пробежал и Успенского, и Каждана, и даже перевод Акомината.

— Кесарь Райнер умрет в будущем году. Придет узурпатор, и он умрет.

— А… я?

— И ты… Прости, ты умрешь с мужем своим в один день и один час.

Молчали, слышно было только похлопывание хлыстика по бедру Марухи. Из-за двери доносился гул придворной жизни. В памяти всплыло птичье имя… Да, да, странное имя, да — это оно!

— И вас убьет какой-то Птеригионит.

— Кто? — во всю мочь закричала кесарисса, вскакивая. — Не может этого быть! Ты лжешь, чужеземец, это все не так!

На счастье Дениса, дверь распахнулась, там стоял весь взмыленный, буквально с пеной на зубах кесарь Райнер, а за ним торчала растерянная свита.

— Скорее, всесветлейшая! Врана занимает все проходы! Скорее, лошади готовы!

Несмотря на всю суету, Маруха успела повернуться к Денису и одарить его улыбкой. Денис на всякий случай отскочил в сторону, и кесарисса со своими приспешниками унеслась прочь, как стая чертей.

А по залам дворцов, предшествуемая угрюмым Враной и жирным Агиохристофоритом, двигалась похудевшая и бледная, но все такая же белокурая и приветливая царица Мария, которая в девичестве звалась Ксенией. Она вела за руку юношу с невыразительным испитым лицом. Нижняя губа у него бессмысленно отвисала.

Высшие чины империи ликовали безмерно и провозглашали:

— Да здравствует император римлян Алексей Второй, сын Мануила, автократор, самодержец, христолюбивейший во веки веков!

— Я нашел его, господин, вот он!

Костаки указывал на Ласкаря, который независимой походочкой приближался к Денису на перекрестке возле бань Зевксиппа. Бравый пафлагонец в последнее время приободрился, закрученные усики торчат воинственно, хохолок и бородка устроены по-модному.

— Слышите, Ласкарь, — сказал ему Денис. — Вы забыли? Мы идем в монастырь Пантепоптон с грамоткой кесариссы, попробуем вызволить вашу Фоти… Если так, как вы рассказываете, она только вас и должна признать, все остальные в ее представлении — недруги. Без вас никуда.

Отправились к монастырю втроем с Костаки. Возбужденный же Ласкарь никак не мог привести свои чувства в порядок: утром в своих постоянных хождениях он случайно попал в народные беспорядки. У него на глазах толпа громила дома чиновников, убивала людей.

— Только бы дорваться! — сокрушался он.

— А порфирородная Маруха и ее сиятельный Райнер укрылись у алтаря Святой Софии, — сообщил информированный Костаки.

— А нам дай Бог удачи в монастыре, — нацелил их Денис.

Костаки еще накануне было поручено узнать, где находится вход в этот таинственный монастырь. Тот порасспросил и узнал, что является он частью древних катакомб — подземного города под центром столицы, в которых теперь угнездились павликиане.

— Павликиане! — вскричал Ласкарь, воинственно распушая усы. — Мой дедушка был павликианин!

— Ах, дедушка! — обрадовался Костаки. — Вот вы и докладывайте, раз дедушка. А я вообще не люблю всякую там ученость.

Денис с любопытством поглядывал на чудака Ласкаря. Он, правда, хорошо помнил павликиан по своим занятиям, но одно дело семинары и источники, а другое живой внук исторического персонажа.

— При чем тут ученость! — ворчал Ласкарь. — Павликиане очень многие вообще были неграмотные люди, темнота. Однако ратовали за справедливость, за всеобщее равенство…

— Чтобы все у всех отнять и на всех поделить! — захохотал бесцеремонный Костаки. — Вот-вот! Это же чистый грабеж! Так и мой хозяин Маврозум рассуждает, кровавая пиявка. И еще заявляет о себе: лучший, мол, павликианин это я!

Ласкарь был крайне недоволен, что дерзкий мальчишка, раб осмеливается вообще встревать в его, акрита, разговоры, да еще с уважаемым пришельцем из иных миров. Он принялся доказывать правоту своего дедушки, а Костаки подначивал, уверяя, что чистые разбойники они, эти павликиане, жители катакомб, хотя и прикрываются учением апостола Павла.

Этого уж благородный пафлагонец перенести спокойно не мог. Замахал руками, как ветряная мельница, выпучил глаза, стал похож на седого рака. Вокруг стали останавливаться прохожие, тем более запретная тема — павликиане. А Ласкарь живописал подробности по рассказам своей бабушки — деда-то он в живых не застал. У них и цари были свои, и целая армия. В походы ходили!

Денис пробовал его остановить — куда там! И про Фоти его ему напоминал. «Увлекающаяся какая натура», — думал Денис. Тем более под аккомпанемент иронии Костаки.

Пришлось Денису элементарно топнуть на него ногой. С этими взрослыми детьми надо было привыкать быть командиром.

Мимо них в какой-то ничем не примечательный погреб или кирпичный вестибюль спускались и оттуда поднимались самые обыкновенные люди.

— Кажется, пришли! — воскликнул Денис, и, поддаваясь всеобщей иронии, предложил: — Молитесь!

Но эти большие дети со всей серьезностью принялись молиться. Ведь они были из двенадцатого века!

Пройдя по кирпичным, а потом и мраморным полутемным переходам, они попали в какой-то зимний сад, открытую галерею внутри роскошного здания. Цвели кусты и благоухали розы, по выметенным дорожкам прогуливались монахини. Откуда-то из-за колоннады распространялся запах вкусных блюд.

— Санаторий высшего класса! — определил Денис. Тут их перехватил привратник, которому Денис вручил грамотку кесариссы. Тот отнесся к печати порфирородной без особого пиетета и послал за начальством монашенку, подметавшую тропинки.

Явилась суровая игуменья, запеленутая, как черный кокон, в сопровождении еще более чопорных инокинь. С подозрением взглянула на Дениса и его спутников, грамотку приняла словно готовую взорваться бомбу, но печать Марухи облобызала с умилением и даже, удостоверившись в ее подлинности, свершила малое коленопреклонение.

— Фотиния? — переспросила она голосом ностальгическим, как у какой-нибудь дворянки из разоренной усадьбы. — А кто же у нас Фотиния? Ведь у нас нет никакой Фотинии.

Вот те на! Впрочем, Денис и предполагал, что все чем-нибудь подобным закончится.

— Эй, поищите там Фотинию! — крикнула игуменья в пространство.

— Я — Фотиния, — вдруг сказала стоявшая неподалеку монашенка с метлой. Но на нее никто не обратил внимания.

«Действительно, нелепо, — подумал Денис, — в византийском женском монастыре искать женщину только по имени Фотиния так же вероятно, как в нашем институте только по имени Светлана».

Раскрутив грамотку кесариссы, игуменья сосредоточенно ее изучала (хочет уверить, что умеет читать, — раздражался ее медлительностью Денис). Наконец закрутила ее вновь, облобызала и с поклоном передала игуменье. Та в том же порядке раскручивала, изучала, закручивала, лобызала и передавала следующей.

— Ух! — страдал от ярости Денис.

Игуменья же завела неспешный разговор с Ласкарем, которого она безошибочно определила как самого светского в этой компании человека. О погоде, об урожае, о катакомбах, даже о нечестивых павликианах. Обратилась она и к Денису, в котором она также безошибочно узнала командира:

— Не правда ли, хорошая погода для сентября? Денис сдержанно ответил, что на Босфоре круглый год хорошая погода.

— А вы откуда к нам изволили прибыть? Денис высказался в смысле, что пафлагонские…

— Ах, пафлагонские! — вздохнули все монахини сразу.

— Ведут, ведут! — оживились они. Среди кустов замелькала женская фигура, которую, как это любят делать в Византии, вели, накрыв с головой покрывалом. Ласкарь от радости оторопел, а Костаки восторженно потирал руки.

Но Денис отнесся к этому скептически.

— Разверните! — потребовал он. И стало смешно — как в каком-нибудь хозяйственном магазине.

Монахини изобразили священное негодование. Игуменья же не спешила подавать знак, а сторож не сдергивал покрывало с приведенной фигуры. Все это усугублялось тем, что стоявшая поодаль девушка с метлой упрямо повторяла:

— Нет, это я Фотиния! Фотиния — это я. И объясняла кому-то стоявшему рядом:

— Уж больно там мужики пришли хорошие за Фотинией. Я хочу с мужиками этими отсюда уехать.

Денис поймал себя на том, что пытается перевести на греческий язык русскую пословицу про кота в мешке. Выхватил у сторожа шнурок от покрывала, которым венчалась приведенная фигура.

Там стояла, закрывшись обеими ладонями, негритянка, чернокожая девушка в белой тунике.

Дальше произошла сцена совершенно неописуемая. Инокини принялись уверять, что это и есть та самая Фотиния, которая принадлежит кесариссе. А господам не все ли равно — белая, черная? Перед Богом все равны. Та же, которая с метлой, продолжала громко уверять, что Фотиния это именно она и готова тотчас идти, куда прикажут.

Ласкаря стал бить нервный кашель, Костаки, потеряв свой обычный задор, сжимал кулаки, а Денис совершенно спекся в такой византийской ситуации.

Поняв, что ни ту, ни другую Фотинию посетители не хотят брать, игуменья подала малозаметный знак сторожу. Он, при поддержке монахов и монастырских рабов, пошел в атаку на Дениса и его товарищей, и те через малое время увидели себя на прежнем месте, то есть на углу Августеона и бань Зевксиппа.

Они брели по центральной улице Меса. Все лавки и заведения были закрыты, по мостовой словно промчался буран или некий огнедышащий дракон. Валялись обломки, головешки, рванина, тележные колеса и прочий мусор, будто его специально сюда кто-то завозил. Только что фракисийская фема Алексея Враны в пух разогнала шествие недовольных синих. Часовые Враны и сейчас стояли на перекрестках в медно-красных панцирях и с пурпурными перьями на шлемах. А в лавке за закрытыми ставнями кого-то мордовали: «Хочешь свободы? Свободы хочешь?» — и тот кричал натужно.

Денис не мог не размышлять: что же это было со стороны кесариссы, эта чернокожая Фотиния? Ошиблась ли Маруха или очередной ее порфирородный выверт?

— Теперь осталось лишь к павликианам, — сокрушался Ласкарь. — Иначе нам Фоти нашу не найти. Но эти могут все!

И тут они услышали далеко позади голосок, словно зудение комара, кто-то догонял, молил дождаться. Обернулись и увидели бегущую вслед ту самую чернокожую в развевающемся покрывале.

— Не отвергай меня! — кричала негритянка. Догнав и еле отдышавшись, пыталась встать на колени перед Денисом.

— Господин… Я не язычница, я рождена во православии! Меня окрестили Фотинией, это мое имя!

— Чего же ты хочешь, Фотиния? — спросил как можно приветливей Денис.

— Светлые девы выгнали меня из обители. Ступай, говорят, за своим хозяином, у него на тебя грамотка есть. А нам, говорят, чужого добра не надо…

— Но мы тебя отпускаем на свободу. Если нужно, мы напишем какую-нибудь грамотку.

— О нет, нет! Одна я умру с голоду или попаду в публичный дом. Давай я буду твоей рабой!

— Вот заковыка, — почесал в затылке наш Денис. — Что же с ней, братцы, делать?

— Це-це-це! — промысловый Костаки дотронулся до его локтя. — На рынке в Зевгме за такую дадут две литры серебра!

И тут Денис с наслаждением отпустил ему подзатыльник, вполне сознавая, что впервые в жизни ударил живого человека.