• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Древнее традиционное общество изначально строилось на разных формах родового коллективизма, основанного на строгом горизонтальном разделении социума на родственные кланы, фратрии, отдельные подгруппы. По социальной вертикали коллективы дробились на возрастные классы и страты, в зависимости от опыта его членов, уровня личного влияния и степени вовлеченности в престижную экономику. Сама по себе родовая система отличалась редкой устойчивостью и способностью к регенерации после природных и военных катаклизмов. Даже после запуска механизмов политогенеза — процесса складывания государства, классового общества и конституирования систем господства — родовые структуры сохранялись в качестве низовой ячейки самоорганизации людей и лишь отчасти трансформировались в общинные формы коллективизма.

Наиболее адекватным определением понятия «род» является его расширительная трактовка, предложенная выдающимся советским этнографом С. А. Токаревым: «Род — группа людей, соединенных кровным родством и ведущих свое происхождение от общих предков». Род создавался на основе единства родственных («кровных») уз и определенной территории («почвы»), которые оформлялись символически с помощью мифов о предках (могучих зверях и великих героях), инициаций, обрядов перехода из одного возраста в другой. Повседневность родовой жизни была жестко регламентирована и подчинена единым циклическим ритмам, согласованным с природной средой.

Между тем внутри родового общества всегда существовал фактор дестабилизации, периодически возникали катаклизмы, ведущие к разрывам традиционных связей, провоцирующие отмену действующих норм и порядков. Практически с самых первобытных времен война (нападение на соседей, защита своей территории, опасные массовые охоты) и странствие (миграция племени, отселение молодых людей при перенаселении территории, поиск новых угодий) становились причиной смены форм власти и основными двигателями социальной мобильности. «Зов дальних странствий» и «дух воинственности» были ментальными разрушителями циклов жизни рода и вносили стохастический момент в социальные системы. Эта диалектика «рода» и «воюющего отряда», комитата, наверное, одна из древнейших социокультурных оппозиций, восходящих к глубокой древности, и коренящихся в еще этологической разнице людских характеров и психотипов¹¹. В германской мифологии такое противопоставление ярко проявляется в первоначальной конкуренции хтонических и лунарных божеств ванов (покровителей культа предков, аграрных циклов и семейной солидарности) и солярных героических асов, отличающихся отвагой и сексуальной распущенностью¹². Похожая дихотомия наблюдается в экзистенциальном выборе, предложенном великому герою греков Ахиллу, который мог прожить долгую жизнь «статусного» мужа и царя или выбрать краткий век, полный славы и приключений.

Военные объединения мужчин и юношей вокруг самых опытных воинов и вождей вначале создавались только ситуативно, а военный поход был одним из элементов инициации, проверки готовности юношей выполнять мужские обязанности и защищаться от нападений чужаков. В принципе многие вполне уважаемые члены племени могли участвовать лишь в нескольких первых набегах и после вступления во взрослую жизнь не проявляли интереса к воинской славе.

Однако постепенно выкристаллизовывались сообщества индивидов, постоянно занимающихся военным промыслом (как правило, своеобразным «коллекционированием подвигов» и грабежом). Вопреки распространенному стереотипу их общественный статус в мирное время оставался не таким уж и высоким. Постоянный риск и высокая смертность делали военную стезю малопривлекательной с точки зрения общественной пользы, особенно когда речь шла о военном искусстве ради военного искусства. Принципиально ситуация менялась в периоды военной опасности и массовых вынужденных миграций. Именно в такие переломные исторические моменты воинские объединения становились постоянным институтом, устойчивой профессиональной группой, востребованной и почетной.

В качестве наиболее известных примеров можно привести рост престижа постоянных военных отрядов у индейских племен после столкновения с белыми колонизаторами (классическими примерами являются племена Северо-Востока и Великих Равнин Северной Америки). Не менее ярким историческим примером может служить история дружин древних германцев. Коренные изменения в военном деле у них произошли только после столкновения с Римской империей, что ярко отразилось в римских источниках. Сравнивая тексты Цезаря и Тацита, можно заметить, что на рубеже эр, т. е. в период между походами Цезаря и описанием германцев Тацитом (примерно 150 лет), у германцев оформился институт постоянной дружины¹³. Практически ясно, что появление дружинной организации у германских племен на рубеже эр не было результатом эволюции общества, а было ответом на внешний «вызов» Рима. В кочевом мире Евразии таким постоянным вызовом было соседство с другой великой империей — Китайской, именно на ней оттачивалось военное искусство гуннов (хунну), тюрков, монголов. Сходную эволюцию позже прошли славяне, начавшие с мирной колонизации Восточной Европы, обезлюдевшей в хаосе Великого переселения народов, а закончившие созданием ярких дружинных культур антов и склавинов, попавших на «балканский перекресток»¹⁴, Великой Моравии¹⁵, полабских протогосударств¹⁶. Сам процесс освоения славянами навыков войны тонко подмечен византийским писателем Иоанном Эфесским (VI в.): «И они {славяне} обогатились и приобрели золото, и серебро, и табуны лошадей, и много оружия. И они выучились воевать лучше, чем ромеи, {они}, люди простые, которые не осмеливались показываться из лесов и защищенных деревьями {мест} и не знали, что такое оружие, кроме двух или трех лонхидиев, а именно это — метательные копья». Аналогичная эволюция оценки военных способностей антов и склавинов видна из сравнения наблюдений византийских авторов VI в. Прокопия Кесарийского и Маврикия. Первый считал самыми опасными противниками Византийской империи вандалов, готов и гепидов; второй (примерно через 50 лет или более) — славян¹⁷.

Вторым путем военизации архаичного общества было создание постоянных воинских формирований при развитии политического строя, формировании репрессивного аппарата для государственной эксплуатации и подавления подданных, что вело к появлению вооруженной свиты вокруг первых лидеров¹⁸.

Возвращаясь к Великому переселению народов, можно сказать, что для этносов Евразии, особенно европейских, этот период стал переломным, именно «война всех против всех» этого времени стала «повивальной бабкой» феодализма, истоком средневекового рыцарства и его культуры. На периферии классических феодальных государств, возникших на обломках Римской державы, вместо господства рыцарства утвердился более примитивный, но не менее эффективный дружинный строй. Рассматривая государства Евразии как одну «большую феодальную формацию»¹⁹, можно говорить о разных типах феодального строя: «рыцарском феодализме» (или вассально-ленном) стран Западной Европы, «дружинном феодализме» европейской северной и восточной периферии и «кочевом феодализме» Степи. Отметим в этой связи, что нами «феодальность» понимается не в качестве формационного определения или способа производства, а как универсальный тип властных отношений, политического режима, основанного на личных связях управляющих и управляемых, патерналистских и служебных отношениях внутри элиты и между стратами, наконец, феодальными являются определенные типы военной знати — рыцарство, дружина, орды «богатуров»²⁰.

Главное же, что объединяло «богатуров» и «нойонов» степей, дружинников скандинавского мира и Руси и рыцарей Западной Европы — пристрастие к войне. Война была своеобразным интегралом «благородного образа жизни»²¹, отличительной чертой элиты и почти главным смыслом жизни тех, кто считал себя «сословием» «сражающихся»²².

Итак, разбирая генезис военных социумов, истоки военных отдельных, специальных формирований, видимо, надо искать в «мужских союзах» родоплеменного строя, частично сохранившихся и в более позднее время первых сложных вождеств и ранних государств²³. Мужские союзы зафиксированы этнографически в большинстве регионов мира²⁴. В исторических источниках прослеживаются данные о воинских мужских союзах греков²⁵, скифов²⁶, персов²⁷, кельтов, более спорные материалы дает поздний славянских фольклор — былины и исторические песни²⁸.

Эти союзы существовали в качестве специфических мужских групп, кооптирующих всех достойных членов рода, проводящих инициации мальчиков, становящихся мужчинами, и вместе сражающихся. «Тайные союзы» были «тотальными институтами», в рамках которых происходила мужская социализация (инициация), формировалась культура маскулинности, идеология войны, установка на воинственность и ценностные ориентиры вооруженности²⁹. Именно эта магма биологической агрессии, моделей брутального поведения, полуавтоматизированных стандартных реакций и типичных оценок, эмоций, переходящих уже в сферу бессознательного, ментального, сформировала субкультуру и этос «человека военного». Стоит подчеркнуть, что если с точки зрения структуры и принципов организации «протоармии» доисторической древности, конечно же, серьезно менялись с течением времени, то с точки зрения субъективно-деятельностных характеристик, функциональных моментов, связанных с осуществлением систематического насилия против «себе подобных», военные отряды всего мира во все времена демонстрируют яркие черты сходства. Точнее, типы военных организаций могут быть сведены к небольшому числу основных социологически и технически обусловленных вариантов, крайними полюсами которых были «массовая армия» и «элитная гвардия».

Дружина, как и рыцарство, была наследницей таких мужских «братств». Изначально, как уже было сказано, время войны было очень ограничено, особенно, сезонно, вступление на «тропу войны» было моментом выпадения группы людей из повседневной жизни, экстремальным опытом. Затем часть индивидов задерживалась в состоянии войны на более долгое время, чем то было необходимо для подтверждения их мужественности. Характерно сообщение римского историка Корнелия Тацита о германском племени хаттов, юноши которых в период инициации отращивают волосы до момента убийства врага, а некоторые принимают обет носить железные обручи (еще, видимо, знак рабов и вообще низкостатусных личностей) до того, как совершат подвиг. Тацит уточняет, что многие хатты носят железный обруч воина до седин. Именно таких носителей этого знака можно считать уже профессиональными воителями, протодружинниками. Аналогичным образом индейцы Северной Америки носили различные амулеты (пояса, головные уборы), обладание которыми требовало отказа от бегства в бою или поведения «наоборот», которое предполагало наступление тогда, когда остальные воины отступают. Трансформированным мужским союзом может считаться греческая эфебея, в которой юноши готовились стать членами полиса и гоплитами. Единым союзом воинов были спартиаты, державшие в страхе периодических охот на людей (криптий) порабощенных илотов³⁰. Недаром Арнольд Тойнби сравнивал отряды спартиатов со сторожевыми псами, а илотов и периэков с пасомым стадом³¹. Такую же форму союза юношей имело конное подразделение целеров в Древнем Риме — их название происходило от слова celeres, т. е. «быстрые».

В скифо-сарматском и, шире, индоиранском мире союзы воинов-юношей и бойцов-мужчин, чьими тотемами были собаки и волки, играли едва ли не ведущую роль в воинской организации и в системе власти³².

Устойчивость дружинной организации и рост влияния военных вождей происходят в случаях, когда существуют источники богатой добычи (развитые, но слабые соседи или пути транзитной торговли, т. е. возможности для систематического и в перспективе «институализированного» рэкета³³). В условиях высокой ликвидности военного дела и грабежа³⁴ все процессы политогенеза резко ускоряются. Итак, дружина (лат. comitatus) появляется по мере накопления в социуме индивидов с девиантным «супермужским» поведением. Появление нового социального слоя, касты спутников военного вождя, претендующих на власть и почести, требует новых форм идеологической консолидации и легитимизации — это добровольное объединение под началом вождя, взаимная верность, кооптация пассионарной молодежи, ритуал принесения клятвы, повышенная мобильность, особые внешние аксессуары, культ оружия и силы.

Специфическим типом «боевого комитата» стало рыцарство Западной Европы. Виртуозное обобщение возможных истоков и протоформ средневекового рыцарства продемонстрировал Франко Кардини, отметивший, что класс феодалов в варварских королевствах Западной Европы сложился как специфическая социетарная группа конных тяжеловооруженных воинов³⁵. Техническими условиями появления рыцаря были появление особой породы коней, технологий сбруи (узда, стремя), специфических доспехов (кольчуга, пластинчатый доспех) и оружия (тяжелый меч, длинное копье). Одновременно был сделан социальный и даже социально-психологический выбор между всеобщей вооруженностью населения и «войны народных масс» (характерных и для Рима, и для варваров) в пользу войны элиты. Тяжеловооруженный человек на коне после обретения определенного мастерства становился на редкость эффективной боевой единицей. Вместе с тем одновременно ему требовались повышенные ресурсы для обеспечения своего участия в походах — несколько лошадей (боевых и тягловых), слуги, обслуживающие его, оруженосцы, страхующие его и восполняющие его слабые стороны. Необходимо было также оплачивать работу высококвалифицированных мастеров, без которых невозможно было получить подобающую экипировку. Однако опыт постримской истории показал, что такой супервоин часто превосходил по своим боевым качествам вооруженную группу людей, гораздо большуая по численности, чем вся его обслуга. Но такой воин должен был быть постоянно в боевой готовности, единственным его занятием становились тренировки — турниры, охота, войны, распри с соседями (файды). Существовала единственная возможность дать ему необходимые ресурсы: выделить основной источник богатства того времени земельные угодья. «А кому нужна земля без крепостных?», как заметил дон Румата Эсторский, герой романа братьев Стругацких. Этот знаменательный выбор был сделан в империи франков в VIII веке, скорее всего при Пипине Коротком, когда традиционные методы ведения войны германских племен оказались бессильны перед арабо-берберской агрессией. Один из самых самобытных процессов социальной стратификации был запущен. «Праздный класс» всегда сражающихся индивидов с повышенным уровнем экипировки и вооруженности оказался весьма эффективен и распространился в соседних королевствах на века. До появления пороха монополия рыцарей на насилие и власть была обеспечена.

Преимущество рыцарства над традиционными дружинами варварской военной демократии наиболее наглядно доказано битвой при Гастингсе в 1066 году. В предшествовавшей битве с викингами под предводительством знаменитого Харальда Сурового при Стэмфордбридже войска англосаксонского короля Харальда одержали победу — здесь сражались две типологически близких пеших дружины, а вот конное рыцарство нормандского герцога Вильгельма Завоевателя сумело вскоре после этого вырвать победу у англосаксов. Похожий переход от тактики «морской пехоты» варягов к конным дружинам произошел в течение XI в. на Руси, когда оформление профессионального конного войска позволило русским князьям совершать походы в Степь и за XII век полностью подавить агрессию степняков-половцев. При Владимире Мономахе оборонительная тактика укрепленных линий, перехвата обозов степняков при их отступлении, стояние армиями на южных границах Руси дополняются и отчасти сменяются рейдами вглубь степи, ударами по кочевьям и «вежам» врагов. Поэтому тогда же окончательно оформляется технологически и заявляется символически всадническая субкультура³⁶ Древней Руси, распространяются культ воина-всадника св. Михаила, расширяется система мобилизации коней и людей, увеличиваются княжеские табуны³⁷.

Таким образом, с исторической точки зрения дружина — предшествующая, периферийная, отчасти тупиковая ветвь развития военной элиты. Если рыцарство получало свое преимущество в большей мере технологически, то дружинники добивались преимущества психологического, культурного, морального. Готовность к смерти, суицидальное поведение и реальный суицид, повышенная солидарность, гипертрофированное возвеличивание определенных ценностей и доблестей отличали военную элиту варварского общества от прочей массы населения. Дружина как группа отборных воинов была зависима от определенных мифологик, без которых ее эффективность резко падала.

Исторически в дружинных государствах Северной и Восточной Европы постепенно обособились разные виды дружины³⁸:

а) дружина вождя (конунга, князя) — ведущий тип;

б) отдельная дружина княгини или других представителей правящего рода (некая разновидность первого типа, тесно с ним связанная);

в) свободная дружина «воинов профессионалов», чаще всего временная, на период конкретного похода или этапа жизни своих членов, нередко совмещающих независимые военные действия с наемничеством и с торговлей (felag); ярким примером могут служить флотилии «морских конунгов» Скандинавии³⁹;

г) братство профессиональных воинов (вариант третьего типа, отличающийся, как правило, более длительным, а то и пожизненным обетом воительства, самоценностью магико-боевых аспектов дружинной культуры); именно о таком объединении и повествует «Сага о йомсвикингах».

Ближайшей аналогией последнего типа могут служить автономные группы греческих наемников, самостоятельно выбиравших стратегов и решавших свои дела, которых французский историк Ипполит Тэн метко назвал «странствующими республиками». Если дружинники, составляющие окружение властителей и фактически формирующие аппарат ранних государств, в большей мере были ориентированы на вертикальные связи со своим королем или князем, то в свободных дружинах преобладали горизонтальные узы братства.

Во всех типах дружин культивировался боевой дух, но «независимые» и полунезависимые дружины, не имеющие поддержки государственного аппарата, в большей мере тяготели к идеологии «смертников», «живых мертвецов», обреченных изначально⁴⁰, в то время как в «государственных» гвардиях скорее ценилась верность вождю, сюзерену, прочность служебно-клиентельных отношений. Хотя, в реальности, разумеется, часто случалось наоборот — наемники проявляли завидную осторожность (о чем ехидно повествует «Сага о йомсвикингах»), а дружинники правителей сражались до конца.

В эпосе северных народов поровну воспевается и верность конунгам, и бесстрашие, следование «северной этике мужества», предполагавшей опрометчивые и явно несуразные, но удалые поступки. Так, гимном верности может считаться датская поэма «Речи Бьярки», где центральный сюжет составляет гибель в бою двух дружинников Бьярки и Хьялти у тела их убитого вождя Хрольфа. Мотив ответственности дружины перед вождем ярко звучит в финальных сценах поэмы «Беовульф», после того как стареющий конунг Беовульф был брошен своими воинами перед битвой с драконом.

Общим образцом для воинских отрядов Северной Европы и Руси (где дружина изначально формировалась на «скандинавской основе») было войско верховного аса Одина — эйнхерии, т. е. «люди одного войска». Считалось, что все павшие в битвах герои попадали в небесный чертог Одина — Вальхаллу, где они тренировались в воинском искусстве и пировали, готовясь выступить в час Конца Света против чудовищ хаоса. В позднем фольклоре эти представления трансформировались в рассказы о «дикой охоте» хариев — спутников Одина, несущих громы и ветер. В принципе мотив «вечно сражающихся» был достаточно популярен в эпосе скандинавов — согласно легендам были обречены на «вечный бой» отряды конунгов Хедина и Хегни (ночью после битвы валькирия Хильд — дочь Хегни и жена Хедина — воскрешает павших, и бой продолжается). Можно отметить вечную вражду Хундингов и Ильвингов (Ульвингов), которая, судя по этимологии названий этих династий, видимо, восходит к легендам об архетипическом противостоянии родов «собак» и «волков»⁴¹.

Один верховное божество языческого пантеона древних скандинавов, покровитель дружинников, «смотрящий» за битвами, пристрастный судья победы и поражения, хозяин «казарменного рая» Вальхаллы, куда попадают погибшие в бою воины⁴². Один — странник, поэт, колдун, некромант, воин, искатель мудрости, развлечений и приключений⁴³. Кроме эйнхериев, его окружают берсерки (безумные воины, обладавшие сверхчеловеческой силой) и валькирии — воинственные девы, дарующие в бою победу. Он стоит вне морали; его мораль — власть и сила. Религиозный культ Вотана (Одина), который, по меткому замечанию средневекового хрониста Саксона Грамматика, воплощал бешенство, боевой «фурор», предполагал вечную готовность к битве или поединку, чем создавал необходимую атмосферу в воинских коллективах. С культом Одина связаны ритуалы человеческих жертвоприношений, жестоких казней, суицида и пыток (через которые прошел сам Один, провисевший девять дней на Мировом Древе с пробитым копьем боком). В «Саге о гутах» есть упоминание о культовом «одиническом» союзе, товариществе «Кипятящих» жертвенное человеческое мясо⁴⁴. Один всегда стремится узурпировать роли и функции других божеств, оттесняет их от власти, по сути, присваивает власть над асами и ванами. Так Один постепенно превращается из маргинального персонажа, «Отца ратей», «Отца Мертвых», «Повелителя Повешенных» в «Отца Асов» и «Повелителя Девяти Миров». Die Wilde Jagd, «Дикая охота Одина», сама по себе представляет союз отверженных воителей — вечно странствующее призрачное войско изгоев, преступников и самоубийц⁴⁵.

Одиническая идеология играла роль психологического допинга профессиональных воинов. Крайний случай девиантного «одинического» поведения демонстрировали отряды берсерков. Хотя, конечно, рассказы о них приобретали откровенно фантастические, мифоэпические черты, полностью отрицать их «историчность» вряд ли возможно⁴⁶. Берсерком считался особо свирепый воин, способный на время впадать в боевой экстаз, неконтролируемую звериную ярость (сходную с ликантропией или амоком малайцев). Берсерки воевали без доспехов, раздевшись или облачившись в звериные шкуры, считалось, что они не чувствительны к боли, им не опасно железное оружие и огонь. Однако их можно убить камнями или деревянными дубинами, а после приступа ярости они становятся слабыми и заторможенными. Их специфические боевые способности вызывались психическими отклонениями или опьяняющими наркотическими напитками. Согласно этиологическому мифу, Берсерком звали внука легендарного полухтонического героя Старкада, дравшегося без доспехов. Подтверждением исторической достоверности сообщений о берсерках являются известия древнерусских летописей о том, что новгородские воины в критических ситуациях сражались спешившись, разувшись и сбросив одежду⁴⁷. Отряды берсерков сопровождали многих конунгов: легендарного шведского конунга Адильса, полулегендарного датского конунга Хрольва Жердинку и вполне исторического норвежского правителя Харальда Прекрасноволосого. Берсерков часто считают специфическим скандинавским феноменом, однако это явное недоразумение, греческие герои эпоса и раннелитературной традиции не менее подвержены боевому бешенству, экстатическим припадкам безумия (люсса, лютта). В безумие впадают Лик (Волк) — антагонист Геракла, сам Геракл, Орест, Ахилл, Аякс Теламонид⁴⁸.

Однако героическое сознание, героическая культура и идеалы воина строились на не столь экзотических образцах — центральной фигурой эпоса всегда являлся Герой, готовый с увлечением и удалью воевать в «здравом уме».

Эпическим персонажам, совершавшим подвиги, посвящено огромное число исследований, даже перечень сравнительно-исторических работ о структуре и чертах героической личности достаточно велик⁴⁹. Мы же сосредоточимся на чертах личности воителей, связанных не с мифологической архаикой (чудесное рождение, героическое детство, ускоренное взросление, низкий изначальный статус или долгое бездействие и т. д.) и не на идеализированных аспектах их характеров, а на реалистических моментах, отражающих специфику социальной психологии дружинников.

Начать беглый анализ героического «габитуса» лучше всего с меткого афоризма филолога Томаса А. Шиппи, который констатировал, что мы, современные люди, сгодились бы в древнем обществе «разве что в рабы». Именно «бесстрашие», воля к победе, готовность к смерти отличала воинов древности, давала им пропуск в мир власти и силы. «Среда войны» не просто отпечатывалась на личности, откликалась синдромами и неврозами, она давала строительный материал для нее. Недаром, Г. В. Ф. Гегель вывел простую, но исключительно верную формулу архаичной власти — человек, способный поставить на кон игры свою жизнь, становится Господином, боящийся рискнуть жизнью — Рабом. Именно согласно такой диалектике и строятся модели поведения воинов.

Важнейшей чертой личности героя и «призом», за который герои готовы бороться, выходить на поединки, совершать поступки на грани суицида, идти в изгнание, является «честь и слава», определяющие его статус. Чаще всего эти абстрактные понятия материализуются во вполне земных вещах — дарах, долях сокровищ, месте за пиршественном столом, причастности к полюдью и прочим кормлениям, обладании красивыми женщинами, конями, другими престижными аксессуарами. Учитывая специфику социальных отношений, дружины изначально формировались из людей пониженного и приниженного положения младших сыновей, сирот, изгоев, бродяг, пришельцев, прочих «отщепенцев». Таким образом, в борьбе за статусы включались механизмы психологической компенсации, восполнения ущербности. «Младшие» воины, таким образом, в эпосе маркируются чертами алчности, агрессивности, необузданности, злобности, они выходцы из маргинальных (пограничных) территорий и слоев общества. Так, Ахиллу были приятны только «вражда, раздоры да битвы», а Одиссей, хоть и стремился домой, все-таки любил странствовать. Грань между героем и преступником часто размыта, герои похожи обликом и нравом на монстров и чудовищ, с которыми они борются. Они выпадают из стандартных брачных и кровно-родственных уз, их удел — бесплодный секс, чаще всего они образуют временные пары с такими же отверженными девушками или товарищами по оружию. Геракла связывал роман с царицей амазонок Ипполитой, Тезей имел связь с амазонкой Антиопой, Сигурд (Зигфрид) любил валькирию Брюнхильду (вар. Сигрдриву); связи с богатыршами-поляницами былинная традиция приписывала Илье Муромцу (от нее у него родился сын Сокольник) и богатырю Дунаю.

Исключительно точно подметил отсутствие идеализации в эпосе М. И. Стеблин-Каменский⁵⁰, он обратил внимание, что самый знаменитый северный герой Сигурд обладал скорее не «силой духа», а «психической импотенцией», безразличием к себе и окружающим. Его судьба запрограммирована, и он слепо следует ей. Убивая врагов, он действует из засады, пытает противников-хундингов (вырезая «кровавого орла»), его мотивация — жажда славы и золота. Знаменитая ссора двух королев Гудрун и Брюнхильд, приведшая Сигурда к смерти, была спровоцирована его собственным хвастовством. Согласно С. М. Боуре, Сигурд действует, соотносясь с «инстинктивным стремлением быть великим воином», суть его героической натуры — отсутствие сомнений и колебаний, готовность испытать свою силу, найти свой предел возможного⁵¹.

Вообще же, героические деяния достойны памяти и рассказов благодаря своему выдающемуся характеру, экстраординарности, а отнюдь не из-за высоких индивидуальных моральных качеств героев. Исключительные способности и навыки древних воинов ценятся и восхваляются сами по себе, а не в связи с какими-то абстрактными идеями и категориями. Поведение героев являет собой примеры чистого действия, механического бихевиоризма, не отягощенного эмоциональной подкладкой, рефлексией.

Второй маркер героя — Судьба, тесно переплетенная с целым клубком «удач» («фарта»), предсказаний, проклятий, обреченностей, амулетов и волшебных артефактов. Отчасти такая концентрация мистики вокруг героев объясняется общей тягой всех людей, чьи занятия связаны с риском, к различным формам суеверий. Кроме того, подобное программирование жизненного пути отчасти задает тон поведению воина, отчасти оправдывает его поступки и деяния, лежащие вне норм и морали. Здесь же стоит упомянуть различные практики боевой магии, оборотничества, ликантропии, на которые обречен герой. Часто герои оказываются заложниками внешних сил — богов, колдунов, волшебного оружия⁵². Среди счастливых воинских примет в эпосе и ранних летописях называются, в частности: увидеть ворона, услышать волчий вой, встретить вооруженных воинов, но увидеть их раньше. Напротив, спотыкание человека или коня рассматривалось как знак неудачи.

Третий момент — Воля, способность идти наперекор Судьбе, сильным мира сего, сверхъестественным силам, готовность жить в состоянии обреченности, выживать в нечеловеческих условиях и оправляться от страшных ран. Проекцией такой «волюнтарной установки» является представление о неуязвимости героев. Неуязвимыми считались Ахилл, Аякс Старший, Сигурд сын Сигмунда («Роговой Зигфрид»), отчасти неуязвимостью обладал Кухулин, а Илье Муромцу была «смерть в бою не писана». Несколько раз выживал после страшных ран великий рыцарь Тристан.

Особое внимание герои уделяли также своему внешнему облику, атрибуты, аксессуары, украшения, амулеты составляли необходимый набор, маркирующий великих воинов. В неменьшей степени героя отличала боевая ярость. Вся культура рыцарства и дружины была принципиально имажинарна — значимые действия и деяния сопровождались выразительными жестами, формульными восклицаниями, плачами, песнями. Непременной составляющей героического поведения было хвастовство, вызов, оскорбления противников и возвеличивание своих доблестей.

Большинство героев отличает праздность, активное «ничегонеделанье», в свободное от войн и походов время герои забавляются охотой, играми, соревнованиями. «Институт праздного класса» формируется именно на поздней стадии существования варварской культуры, в дружинной и рыцарской среде, когда своей кульминации достигает последовательно «хищнический уклад жизни»⁵³. Такой взгляд на мир был явно обусловлен самим образом жизни профессиональных воинов, которые не желают участвовать в производстве каких-либо благ, но готовы их присваивать и потреблять. Любая работа была для них наказанием и проклятием. Недаром дружинники сравнивали себя с волками и псами, а полюдье и кормление воспринималось ими как право на долю продуктов «стада».

Замечательным мотивом саги о йомсвикингах является описание мощно укрепленного дружинного лагеря, куда не допускались женщины, чтобы не внести раздор в идеальный порядок общины воинов. Многие архитектурные детали этого описания, безусловно, являются литературным отражением и обобщением тех элементов, которые считались необходимыми для совершенного во всех отношениях военного порта того времени. Между тем топографически и археологически в Дании зафиксированы остатки такого рода военных поселений, которые могли быть прообразами Йомсборга. Самыми крупными были лагеря Треллеборг⁵⁴, Аггерсборг, Фюркарт, Ноннебаккен⁵⁵.

Согласно распространенной версии, датские лагеря связаны с системой циклопических оборонительных валов («Датский вал») и магистральной дорогой Дании — «Ратным путем». Важным элементом «Датского вала» была крепость Тюраборг, названная либо в честь бога войны Тюра, либо в честь супруги Горма Старого. По другой гипотезе, в них шла подготовка к походам в Англию, впрочем, оба варианта не являются взаимоисключающими. В любом случае эти лагеря объединяет несколько общих черт — все они представляют собой группы построек, обнесенные концентрическими валами, все они находятся вблизи от удобных гаваней или трактов. Все лагеря отличает строгий геометрически-выверенный план, ориентированный по сторонам света, и наличие нескольких симметрично расположенных ворот. В плане круглые лагеря очень точно разделены вымощенными дорожками на секторы, что свидетельствует о высоком уровне мастерства их «архитекторов» и дисциплине войска⁵⁶. Постройки внутри лагерей представляют собой «длинные дома», т. е., по сути, казармы для войска. Учитывая, что могильник, например Фюркарта, в котором, по оценкам археологов, проживало порядка 400 человек, содержит всего 30 погребений, скорее всего, лагеря наполнялись войском только периодически, а воины в основном гибли в походах, что подчеркивает казарменно-военный характер поселения. В Треллеборге при этом зафиксирован исключительно низкий процент погребений стариков, женщин и детей, что вполне перекликается с данными саги о йомсвикингах о мужском составе воинской группы.

Лагеря функционировали на рубеже X–XI вв., т. е. в правление Свейна Вилобородого и его сына Кнута Могучего, возможно, эти войска стали опорой этих конунгов при завоевании Англии и создании мощнейшей империи Кнута. Но в принципе кольцевые укрепления были известны и в германском, и в кельтском, и в славянском мире. Традиция таких лагерей могла восходить еще к римским временам и архитектуре военных поселений римских легионов⁵⁷, в основу геометрических расчетов при планировке лагерей использован «римский фут». Многодверным (540 дверей) амфитеатром представлялся викингам и их последний приют, рай-казарма — Вальхалла⁵⁸. Возможно, кроме функциональных задач, лагеря еще мыслились их создателями как земные копии чертога Одина.

Дружинные лагеря, не в такой явной и яркой форме, известны и на Руси⁵⁹. Например, лагерь варягов-наемников киевского князя в Шестовицах под Черниговым, уничтоженный Мстиславом Владимировичем Лютым в ходе войны со своим братом Ярославом Мудрым, кульминацией которой стала битва 1024 года при Листвене (по версии В. П. Коваленко). Это был финальный эпизод борьбы за наследство Владимира Святославича, очередное столкновение новгородского Севера, близкого Скандинавии, и «орбиты» Хазарии (кочевого мира). Дружина тьмутараканского князя Мстислава была сформирована из касогов, хазар и традиционных данников последних — северян. Именно столицу северян — Чернигов он с их же согласия занимает после отказа киевлян принять его власть. Ярослав же вышел на битву с войском, основу которого составили варяги под предводительством ярла (?) Якуна. Северные воины, уже не раз решавшие для Ярослава его политические проблемы, на сей раз были разбиты. Ярослав бежал обратно в Новгород.

На Руси, по наблюдениям Е. А. Шинакова, дружинные лагеря входили в комплексы разных урбоагломераций, объединявших населенные пункты различных функций — таковыми можно считать памятники Гнездово, Седнев, Лепляву, Левенку, Белгород. В качестве военных лагерей могли использоваться пограничные крепости и погосты, изначально ориентированные на сбор дани. Крупным дружинным центром и, возможно, дружинным лагерем можно считать град Плесненск (археологический памятник Подгорцы), отличающийся большой площадью укреплений и богатыми воинскими погребениями.

В этом отношении важно выделить памятники, включающие элементы «дружинной культуры» (раннегородские центры или торгово-ремесленные поселения), и пункты, на которые можно распространить функции, характерные для «дружинных лагерей». Для некоторых из древнерусских памятников такие функции прослеживаются достаточно уверенно (в том числе и археологически), для некоторых — лишь предположительно. По всей видимости, относительно древнерусского материала никогда нельзя будет говорить о «дружинных лагерях» как определенном «чистом», монофункциональном типе памятников⁶⁰. Можно лишь выделять типологическую близость к «дружинным лагерям» тех или иных центров, сочетающих в себе целый ряд других сопутствующих функций. «Дружинные лагеря» в Древней Руси могли входить в состав крупных торгово-ремесленных, контрольно-административных центров и пограничных крепостей, о чем может свидетельствовать присутствие воинских погребений в некрополях этих памятников.

Любые ранние «военные государства» («military state»), тем более созданные на их основе империи, построенные на принципе постоянной экспансии, требовали создания мест концентрации профессиональных войск, их размещения и подготовки. Б связи с этим и краали зулусов, и римские «марсовы поля», и «весенние поля» франков, и ставки ханов Степи (например, ставка аварского кагана «Ринг», т. е. «кольцо», уничтоженная Карлом Великим) демонстрируют черты сходства, обусловленные их функциональной близостью. Особо отметим индоевропейскую традицию возведения круглых укреплений, размеченных по геометрически строгой радиально-круговой планировке, самый известный памятник этого круга — городище Аркаим на Южном Урале. Археологические данные о планиграфии Аркаима и соседних 20 городищ полностью совпадают с описаниями города Вара, содержащимися в священной древнеиранской книге «Авесте». Архитектурный канон Вары, созданной, по легенде, царем Йимой, воплощался во многих памятниках (культовых, погребальных, фортификационных) индоевропейских народов, самый известный пример такого рода — столица древней Мидии Экбатана⁶¹.

Дружинные лагеря, предполагающие сбор огромных войск, всегда либо отличала временность, либо для целей подготовки войска использовались какие-либо «готовые» населенные пункты. Специализированные же места для войск чаще всего создавалась в условиях постоянной внешней опасности и систематической военной экспансии. В Дании дружинные лагеря стали инструментом глобальной политики Кнута Могучего. Он железной рукой объединил Данию, Англию, Шлезвиг, Норвегию. Судя по всему, этот правитель собирался полностью подчинить своей власти и территории южного побережья Балтики. На Руси золотой век дружины пришелся на время Святослава Игоревича и его сына Владимира. Святослав откровенно заявил программу империи с центром в Переяславце на Дунае и погиб, воплощая эту мечту, но оставил в наследство своим сыновьям мощнейший «инструмент» — «большую дружину»⁶².

Однако после отказа от планов покорения доступной ойкумены у князей и конунгов нужда в таких огромных количествах воинов исчезала, вместе с ними и опустели или были «перепрофилированы» дружинные лагеря. С XII века ни на Руси, ни в Северной Европе они не известны. Это отчасти объясняется тем, что массы дружинников в это время были заменены рыцарской конницей, наступило новое время феодализма.

Дружинная среда изначально строилась на принципах военного интернационализма и социальной открытости (меритократических принципах отбора), однако дружины имели свою внутреннюю иерархию, связанную с возрастом, личными качествами, заслугами, опытом, отчасти происхождением ее членов. Северогерманские дружины подразделялись на две категории — «старших» и «младших». На материале англосаксонской поэмы «Беовульф» такая дихотомия просматривается особенно отчетливо⁶³. Конунг Хродгар, которому суждено было стать великим правителем дворца Хеорот, в молодости возглавлял отряд «молодых воинов», которые потом выросли и стали его дружинниками. То есть наследник престола превратился в конунга, а окружавшие его юноши выросли во взрослый элитный отряд. Сыновей Хродгара также окружают отряды «детей мужей», сидящие на пиру за отдельной скамьей. В «Младшей Эдде» подчеркивается, что среди дружинников, «домашней стражи», выделяются «старшие», «внутренняя дружина». Кроме того, противопоставляются «ярлы и херсиры», обладающие своими владениями, и дружинники, окружающие конунга.

На Руси такое же противопоставление видится в противопоставлении «мужей» и «отроков». Наиболее ярко такой дуализм дружины проявился в эпизоде «Повести временных лет», когда «мужи» князя Игоря стали завидовать «отрокам» воеводы Свенельда. Отроками назывались и спутники другого воеводы, Яна Вышатича. Возможно, отрядом юношей командовал и сын Свенельда Лют (Мстислав Лютый?), убитый на охоте молодым князем Олегом Владимировичем. Аналогичным образом противопоставлялись заимствованные полиэтничной средой «руси» термины «боярин»/«гридь», наслоившиеся на традиционное славянское обозначение юношей и мужчин⁶⁴. Позже древнерусская дружина стала трехчастной, т. е. стала подразделяться на бояр, мужей и отроков-гридей.

Бинарное же разделение на «старших» и «младших» восходит еще к древнейшему разделению мужчин, прошедших инициации, и юношей еще неопределенного статуса (см. выше). Можно привести как гораздо более древние, так и более поздние примеры выделения отдельных дружинных отрядов «юных» бойцов. Таким отрядом в «Ригведе» были спутники юного царя Индры Маруты⁶⁵. Дружина внестатусных воинов, навсегда оставшихся «юношами», описана Гомером. Это мирмидоны, возглавляемые Ахиллом⁶⁶. Мирмидоны, чья биография известна, — изгнанники и изгои. Эвдор и Менесфей — незаконнорожденные, Эпигей, преступник, убивший родича. Феникс, соблазнитель наложницы отца и вечный беглец. Неоднократно отмечается в былинах молодость русских богатырей (кстати, соперничающие с боярами, окружающими киевского князя)⁶⁷. Стоит также упомянуть германский воинский союз «эрулов» (герулов) — пожизненных наемников, профессиональных воинов, при этом знатоков рун и песен. Вовлеченное в круговорот Великого переселения народов племя герулов постепенно трансформировалось в касту «универсальных солдат», которых отличала физическая сила («тяжесть»), боевая раскраска, способность к быстрому бегу. Их тотемом, от которого произошло само их название, был орел. В эпосе и истории эрулы стали нарицательным обозначением германской военной элиты, именно они задавали тон дружинной моде германцев⁶⁸. Такими же культово-боевыми союзами «волков» и «псов» были согласно мифопоэтической традиции скандинавов Хундинги и Ильвиги-Вельсунги (Ульвинги), которые вечно враждовали и выслеживали друг друга⁶⁹. Вождями этих кланов-союзов были Сигмунд и Хундинг. Хундинг владел «страной собак», и у него было много сыновей. У Сигмунда было четверо сыновей — от его сестры Сигни Синфьетли, а от валькирии (?) Боргхильд — Хельги и Хамунд. Последним сыном Сигмунда от третьей жены Хьердис был знаменитый Сигурд. Представители Ильвингов-Вельсунгов Сигмунд и его сын Синфьетли обладали ликантропической способностью обращаться в волков. Характерно, что четвертый сын Сигмунда, Сигурд, иносказательно называл себя «зверь благородный». А Хельги в конце концов убил Хундинга, хотя сам позже погиб от рук Дага сына Хегни, которому помогал сам Один, распря продолжалась.

Отметим, что для героического эпоса в принципе характерна двугеройность⁷⁰, при каждом старшем воителе присутствует младший помощник, который, впрочем, часто и является истинным героем, хотя и не реже он оказывается явным аутсайдером. Здесь в паре персонажей воплощались два названных социально-возрастных типа. Этот мотив «второго героя» стал общим местом героических сказаний и явно отражает дуальность реальных дружин. Кроме того, у всех великих, ключевых героев просматриваются черты младших, не обретших статуса мужчин. Таковы — Энкиду, Геракл, Персей, Ахилл, Кухулин, Сигурд, Беовульф, Роланд, Добрыня.

На фоне этих мифоэпических и исторических аналогий известия о йомсвикингах, независимых от конунгов, не прошедших в социальный класс «старшей дружины», объединенных в одно нестратифицированное братство со своим «уставом», выглядят не как книжная фантазия, а как отражение, обобщение опыта реальных воинских союзов раннего Средневековья, воспетых в эпосе.

Географическая и политическая ситуация, в которой возникла и существовала идея эпического Йомсборга, — общины-дружины бесстрашных и удачливых воинов-скандинавов в стране прибалтийских славян-вендов — явно сходна с положением некоторых других полиэтничных, военно-ремесленно-торговых поселений, а в особенности именно дружинных лагерей на территориях славян восточных. Приводимые ниже материалы «Саги о йомсвикингах» находят предположительные аналогии в древнерусском летописании.

Так, в одном из эпизодов саги вождь дружины викингов Пальнатоки получает от конунга территорию для постоянного базирования, а взамен обязуется защищать ее своими вооруженными силами. Похожая ситуация просматривается в эпизоде ПВЛ за 968 г., когда воевода Претим берег прежде всего левую сторону Днепра⁷¹, размышляя, стоит ли вмешиваться в осаду печенегами Киева на правом берегу.

В следующих эпизодах выбор «лучших» по каким-то критериям воинов среди претендентов на место среди йомсвикингов напоминает отбор киевским князем Владимиром Святославичем храбрых мужей среди варягов из нанятой им скандинавской дружины, которым он раздает в управление города⁷². В Англосаксонской хронике под 1018 г. сообщается, что Кнут Могучий после завоевания Англии распустил свою армию, оставив 40 кораблей лучших воинов. Похожим образом конунг в этой саге договаривается с предводителем йомсвикингов о выделении им места для поселения. Таким образом, речь идет о постоянной практике создателей первых государств в Северной и Восточной Европе, дистанцировавших полунезависимые отряды от своих столиц и торговых поселений. Отдельные дружинные лагеря являлись компромиссом, который позволял и удовлетворять потребность молодых государств в военной силе, и избегать издержек скопления малоуправляемых воинов. Что случалось, когда это правило нарушалось, прекрасно иллюстрирует эпизод в Новгороде, произошедший в 1016 г.: «В Новегороде же тогда Ярославъ кормяше варягъ много, бояся рати, и начаша Варязи насилие деяти на мужатых женахъ. Ръкоша новгродцы: „сего мы насилья не можемъ смотрити“; и собрашася в нощь, исекоша Варягы на Поромоне дворе»⁷³. В ответ князь Ярослав, державший варягов для войны с киевским князем (сначала своим отцом Владимиром, которому он отказался платить установленную дань, потом братом Святополком), обманом уничтожил «тысячу славных воев» из числа новгородцев. Потом ему пришлось раскаяться в своем поступке и мириться с новгородцами и собирать воинов для похода на Святополка, начавшего уничтожение братьев-князей. Характерна ремарка Ярослава, что замену убитым нельзя купить даже за золото.

Рассматриваемая сага как раз отражает специфику социально-психологических установок таких полунезависимых дружин воинов-наемников по сравнению с более явственно обозначенной летописью дружиной князя или воинских контингентов, формируемых местным населением.

Итак, некие разновидности феномена йомсвикингов просматриваются в летописных «отроках Свенельда», которым завидует дружина князя Игоря⁷⁴; в отряде варягов, с помощью которых Владимир Святославич завоевал Киев и едва справился с их намерением ограбить покоренную столицу; а также в перебитых новгородцами в ходе бытового конфликта, а затем погибших в битве при Листвене северных наемниках Ярослава.

При этом остается не совсем ясным, почему в данном летописном сообщении со Свенельдом речь идет лишь об его «отроках», т. е. исключительно младших дружинниках, согласно летописной лексике. Видимо, именно представители подростково-юношеского класса древнерусского общества составляли и младший слой, особую группу дружины. Такие же ограничения по возрасту и отсутствие брачных связей характеризовали и йомсвикингов. Как видно отсюда, и состав дружины Свенельда не копировал иерархизированный (бояре, мужи и отроки) состав дружины великокняжеской, а состоял исключительно из «отроков» на йомсвикингский манер.

В целом «Сага о йомсвикингах» проливает дополнительный свет на сам институт раннесредневековой дружины. Этот последний традиционно рассматривается в качестве элемента организации княжеской власти. При этом известия древнерусской летописи на сей счет логично дополняются и комментируются синхро-стадиальными и сравнительно-историческими данными, отражающими те особенности феномена дружинности, что не прошли ментально-архетипического «ценза» у летописцев-христиан.

На Руси IX–XI вв. имели место и сосуществовали дружины, полунезависимые от княжеской власти и в принципе неподконтрольные князьям из рода Рюриковичей и других династий. В рассматриваемой нами саге нагляден параллелизм дружины конунга вендов и дружины йомсвикингов. Похожая ситуация наблюдается с дружиной киевского князя Рюриковича, первоначально именуемой «русью», дружинами периодически приглашаемых на Русь наемников-варягов, приносящих клятву своему нанимателю и дружинами Киева, Новгорода, северян, древлян. В связи с этим вряд ли стоит столь однозначно, как это обычно делается в археологической литературе, трактовать дружинные курганы в качестве материальных следов «окняжения» земель Рюриковичами (и возможными альтернативными династами). Кладбища, оставленные великокняжеской дружиной, логично усмотреть в непосредственной близости от княжеских же центров уровня Ладоги, Киева, Чернигова. Что касается находящихся на периферии могильников дружинного типа, то их принадлежность к княжескому войску нуждается в каждом конкретном случае в дополнительном обосновании.

Воинская субкультура Древней Руси IX–X вв. принадлежала по преимуществу отдельной социальной страте под названием «русь», полиэтничной (но первоначально преимущественно скандинавской в своей основе⁷⁵). Это название происходит от скандинавского обозначения участников похода на гребных судах, команды гребцов, отряда, прокладывающего путь по рекам. Именно эта военизированная среда стала основным двигателем процесса строительства государства и распространения княжеской власти. Поэтому именно эта субкультура новой пассионарной этносоциальной группы «русь», которой принадлежит подавляющее число раннегородских центров и торговых поселений на речных путях, и является главным маркером расширения границ новых государственных структур.

Основным источником по изучению «дружинной культуры» Древней Руси являются погребальные памятники, которые можно относить к воинским или «дружинным». Термин «дружинные курганы» весьма распространен и прочно укоренился в отечественной науке. Однако, что же собственно такое «дружинные курганы» как тип погребальных памятников, на сегодняшний день определить довольно сложно. Круг «дружинных курганов» достаточно аморфен, и критерии для их выделения часто произвольны и не всегда имеют строгое обоснование.

Общепринятые критерии присутствие в погребальном инвентаре оружия и предметов, относимых к «дружинной культуре», — не всегда методологически удовлетворяют и часто оставляют массу вопросов. Любые ли предметы вооружения маркируют дружинное погребение, и можно ли выделить устойчивый «дружинный набор» оружия в погребальном инвентаре? Можно ли причислять к дружинным погребения, содержащие в инвентаре из предметов вооружения только стрелы (без предметов «дружинной культуры»)? Как атрибутировать безынвентарные погребения с оружием? Б какой степени относятся к кругу дружинных древностей погребения, не содержащие предметов вооружения и включающие в то же время те или иные предметы «дружинной культуры»? Можно ли в качестве критериев дружинных курганов (помимо оружия) выделить какие-либо особенности погребального обряда в целом (размер и структура насыпи, фиксируемые по материальным следам ритуальные действия и др.)? Насколько иноэтничные вещи (в первую очередь скандинавские), которые считаются самыми яркими и очевидными маркерами «дружинной культуры», в действительности привязаны только к этой узкой социальной группе — дружинной организации, и являются ли они индикаторами только этой социальной группы?

Не вызывает сомнений сам факт того, что оформившаяся на восточно-славянских территориях около конца IX — начала X в. новая социальная структура (дружинная организация) сформировала и собственные этнокультурные феномены, значительно повлиявшие на сложение раннегородской культуры Древней Руси. Одним из таких феноменов стали и «дружинные курганы», как особый тип погребальных памятников. В связи с этим, анализируя социальную информативность погребений, Г. С. Лебедев пришел к выводу, что «группы погребений, совершенных по определенному типу ритуала, соответствуют общественным группам древних людей, сознававших общность своего положения, и выразивших это сознание в формах погребального обряда»⁷⁶.

Работа с материалами погребений и анализ содержащейся в них информации являются, вероятно, наиболее сложными в археологии, поскольку в этом случае мы имеем дело с результатом сознательных действий людей Средневековья, со своего рода «артефактным текстом», подчиненным определенной имманентной логике. Характер такой знаково-символической системы определялся социальным статусом покойника и ритуалами погребений, принятыми в данном обществе. В современной науке разработано несколько подходов к работе с подобными феноменами заупокойных практик, в том числе и направленных на реконструкцию социальных иерархий и маркеров разных страт.

Говоря о социоинформативности погребального памятника и обряда, необходимо отметить, что погребальная обрядность отражает не столько объективную реальность, существующую в обществе, сколько представление общества об этой реальности⁷⁷.

Среди дифференцирующих признаков, характеризующих погребальные комплексы, выделяются два различных уровня, несущих различную историческую информацию. «Признаки явного уровня» трактовались самим обществом в качестве социальных индикаторов и регламентированные обрядом. Эти признаки как раз и призваны отразить существующие в обществе социальные концепции. «Признаки неявного уровня» содержат информацию о градациях общества, не осознававшихся самими его членами⁷⁸.

Предметы вооружения в погребении, безусловно, являются «признаками явного уровня». Они показывают то место, которое занимал погребенный в социальной концепции общества, члены которого сочли необходимым сопроводить погребение оружием. Оружие здесь выступает как некий «символ», социальный маркер дружинного погребения.

Поэтому не род занятий, а именно место, занимаемое в социальной концепции общества, определяют присутствие оружия в дружинном погребении. Здесь достаточно вспомнить, например, детские погребения с оружием и предметами «дружинной культуры» (как, например, камерное детское погребение № 110 (раскопки 1909 г.) в районе Десятинной церкви в Киеве). Погребенные дети, естественно, не могли являться действующими дружинниками, но, поскольку они принадлежали к дружинной среде, с ними в погребение клали при захоронении оружие. Также можно вспомнить случаи нахождения в «дружинных курганах» предметов ремесленного производства, культовых предметов, которые, естественно, не демонстрировали род занятий, а являлись определенным символом. Оружие, вероятно, также являлось символом, демонстрирующим место погребенного в имажинарно-мифологической социальной системе (которая может и отличаться от реальной социальной структуры) общества. Поэтому, вероятно, не всегда можно относить небогатые и малоинвентарные погребения с оружием к различным группам «рядовых вооруженных общинников», «ополченцев» (как это зачастую делалось в советской историографии) или др. То есть погребения с оружием можно интерпретировать как принадлежащие профессиональным воинам, поскольку только их социальный статус находил отражение в специфическом погребальном обряде (наличие оружия в инвентаре); другие социальные группы таких маркеров в погребальном обряде не имели. Именно поэтому только предметам вооружения при определении дружинного погребения можно отводить ключевую роль.

Обращает на себя внимание устойчивость процента погребений с оружием для крупных торгово-ремесленных поселений на Днепровском и Волжском путях. Как правило, воинские погребения составляют от 10 до 13 % по отношению к общему числу раскопанных курганов. Устойчивость этого процента для нескольких памятников говорит об однотипном характере присутствия здесь воинских контингентов.

В Гнездове погребения с оружием составляют по разным подсчетам от 10 до 13 %. Здесь в нескольких курганных группах, изначально насчитывающих около 3000–4500 тыс. курганов, исследовано около 1000 насыпей. В 115 курганах встречены предметы вооружения в погребальном инвентаре⁷⁹. До 50 погребений Гнездова содержат из оружия в инвентаре только стрелы (как правило, от 2 до 5 штук), и при этом включают также предметы «дружинной культуры», на основании чего включены в круг воинских погребений⁸⁰.

В Тимереве процент погребений с оружием составляет 12 %, в Михайловском — 11,5 %, в Петровском — 12 %. Всего в могильниках Ярославского Поволжья выявлено 85 курганов с предметами вооружения из 714 раскопанных насыпей. Среди них 34 кургана содержат в инвентаре одиночные стрелы, не сочетающиеся с другим вооружением⁸¹ (что в процентном отношении от общего числа курганов с предметами вооружения сопоставимо с Гнездовым).

Учитывая, что в Гнездове численность постоянного населения колебалась от 400 до 600 человек⁸², можно предположить, что численность воинского отряда здесь должна была составлять около 50–60 человек (исходя из процентного соотношения погребений с оружием). Подобные размеры дружины реконструируются и для более раннего (IX — начало X в.) Супрутского контрольно-административного центра на Донском пути. По реконструкции А. В. Григорьева при общей численности населения Супрут около 300 человек здесь находился постоянный дружинный отряд численностью около 40 воинов (что также составляет 13 % супрутского населения)⁸³. Определение постоянного дружинного отряда для Тимерево, Михайловского и Петровского более осложнено. Если рассматривать эти пункты в Ярославском Поволжье как общий центр контроля торгового пути в этом регионе, то, возможно, речь идет о каком-то общем воинском отряде, отраженном в материале этих трех могильников (здесь уместно вспомнить общее мнение об «аристократичности» Михайловского могильника). В таком случае здесь можно также предположить общую численность профессионального воинского отряда до 40 человек.

Аналогичные по численности характеристики имел в X в. и постоянный воинский отряд Бирки. Типологически близкие торгово-ремесленные поселения Гнездово, Бирка и центр в Ярославском Поволжье, выполняя одинаковые функции на общеевропейских торговых путях, демонстрируют в этом отношении сходство и в социальной организации. В Бирке выделяется отдельный участок поселения, так называемый «Гарнизон» (Garrison), перекрывающий единственный открытый путь от берега к укрепленному городищу (Borg). Археологический материал позволяет интерпретировать «Гарнизон» как местоположение постоянного профессионального воинского отряда — дружины Бирки. В материалах этого участка зафиксированы практически все виды вооружения: наконечники стрел, копий и дротиков, топоры, два навершия мечей, клинок скрамасакса и оковки ножен от него, фрагменты кольчужного полотна, пластины ламмелярного доспеха и, возможно, детали шлема. Здесь, помимо укреплений, находилась кузница, основной задачей которой был ремонт оружия и доспеха. Центральной постройкой на территории «Гарнизона» были так нызываемые воинские палаты (Warrior's hall). Это длинный дом «треллеборгского типа» с ладьевидными стенами, размеры постройки 9x19 м. Это сооружение и было местом постоянного пребывания воинов Бирки. Примечательна судьба этого участка поселения: в период гибели Бирки, в конце X в., на «Гарнизон» была направлена основная волна штурма длинный дом гибнет в пожаре⁸⁴, что позволило исследовать его в «законсервированном» состоянии как единовременно погибшую постройку. Материалы «Гарнизона» позволили шведским исследователям реконструировать численность дружинного отряда Бирки. Опорным материалом здесь стало обнаружение вдоль стен «воинских палат» ряда сундуков, в которых воины хранили свое личное имущество (сохранились замки и оковки сундуков) и количество костяных гребней и футляров от них и их фрагментов (гребень в костяном футляре в данном контексте считается элементом воинской культуры). Численность постоянного воинского отряда Бирки, таким образом, была определена ориентировочно в 40 человек. При этом материалы «воинских палат» отчасти позволяют реконструировать и внутреннюю структуру, «ранжированность» внутри этой дружины, поскольку пространство этого «длинного дома» разделено на несколько зон в зависимости от статуса проживающих там воинов⁸⁵. Реконструированная численность дружины Бирки совпадает с размерами гарнизонов ряда английских замков XII в., согласно исследованиям Майкла Прествича⁸⁶ и на основании информации из «Больших списков Королевской казны», которые велись с XII в. («Exchequer Pip Rolls») — отряды эти насчитывали от 20 до 60 воинов.

Материалы Бирки не только отражают наиболее близкую к Гнездову ситуацию, но и в значительной степени подтверждают нашу методику выделения и анализа дружинных погребений для древнерусских памятников. Могильник Бирки по размерам в целом сопоставим с могильником Гнездова. Из 1100 раскопанных в Бирке курганов предметы вооружения содержатся в 102⁸⁷; это дает нам около 10 % воинских погребений на этом памятнике, на что одним из первых указал еще Г. С. Лебедев⁸⁸. Учитывая реконструированную А.-С. Грэслунд численность постоянного населения Бирки в 500–600 человек⁸⁹, можно, таким образом, говорить о пребывании здесь постоянного дружинного отряда в 50 человек. Эти статистические подсчеты практически полностью совпадают с результатами анализа материалов «Гарнизона» Бирки (т. е. поселенческого слоя), описанными выше, которые дают цифру 40 человек.

Таким образом, мы можем реконструировать размеры постоянных дружинных отрядов, необходимых для защиты и обеспечения функционирования торгово-ремесленных поселений Древней Руси. Как видим, размер такого отряда прямо пропорционален численности постоянного населения поселка. Причем в этих подсчетах речь идет лишь о коллективе профессиональных воинов-дружинников, поскольку только их социальный статус находил отражение в специфическом погребальном обряде (наличие оружия в инвентаре); различного рода «ополченцы» и «вой» из рядового населения, которые собирались только для каких-либо крупных военных предприятий, никаких социально значимых маркеров в погребальном обряде не имели.

Значительно большее число воинских погребений зафиксировано в Шестовице. Д. И. Блифельд относит здесь к числу «дружинных» 30 курганов из 147 раскопанных, что составляет около 20 %⁹⁰. Такой высокий процент воинских погребений, по всей видимости, объясняется социально-политической спецификой этого дружинного лагеря. С известной долей осторожности можно попытаться подсчитать процент погребений, относящихся к дружинной среде в Киеве. По материалам раскопок М. К. Каргера подобные погребения составляют здесь около 18 %.

Подсчеты численности военных отрядов на основе процента погребений с оружием на тех или иных некрополях осуществлялись также чешскими исследователями для памятников Великой Моравии. В захоронениях, расположенных на территории великоморавских градов, до трети мужчин имеют военные атрибуты; в раннефеодальных усадьбах этого же времени удельный вес захоронений воинов чуть больше — около 20–40 % (что сопоставимо с шестовицким дружинным лагерем в непосредственной близости от Чернигова)⁹¹.

О постоянной численности великокняжеской дружины Киева можно судить и по отрывку из сочинения Ибн-Фадлана, посланника багдадского халифа в Волжскую Булгарию в 920-е гг. Арабский путешественник пишет, что вместе с царем русов «постоянно находятся 400 мужей из числа богатырей, его сподвижников». По данным Константина Багрянородного, гарнизон Саркела, одной из крупнейших хазарских крепостей, состоял из 300 воинов. В этой связи можно предположить, что пункты, подконтрольные раннегосударственной власти (подобно Шестовице или Саркелу), содержали значительно большие постоянные воинские контингенты, чем «самостоятельные» торгово-административные центры (Гнездово, Тимерево). В этом отношении показательны так называемые «королевские лагеря» Дании (Треллеборг, Фюркат, Аггерсборг), включавшие сотни воинов.

Дружины северных предводителей по численности, судя по сообщениям саг «Круга Земного», были вполне сопоставимы с описанными воинскими отрядами Гнездова, Бирки или торгово-ремесленного центра Ярославского Поволжья. «Сага о Харальде Прекрасноволосом», описывая нововведения Харальда на захваченных землях, отмечает, что каждый ярл (управляющий достаточно большой областью-фюльком) в случае необходимости должен был предоставлять конунгу отряд из 60 воинов. Личная дружина самого Харальда состояла также из 50–70 человек: в саге говорится, что вся его дружина смогла составить команду одного «большого и роскошного корабля с драконьей головой» — команда боевого корабля составляла обычно около полусотни воинов. Информацию о составе дружин дает описание распространенного в средневековой Скандинавии приема политической борьбы — сжигание противника в доме со всей его дружиной во время пира⁹². Сознавая общую условность приведенных в «Круге Земном» численностей воинских отрядов, отметим все же, что в таких эпизодах (сожжение предводителя с дружиной) фигурируют обычно коллективы до 90 человек⁹³.

Причем отряды такой численности были вполне боеспособны для выполнения различных военных акций и политических задач. В этом отношении довольно примечательный сюжет связан с борьбой за Оркнейские острова. По распоряжению ярла Мера Регнвальда, Торф-Эйнар на одном боевом корабле (т. е. также около полусотни воинов) захватил Оркнеи, выбив отряды хозяйничавших там викингов, и остался со своими воинами править островами.

Обращает на себя внимание тот факт, что как при подсчетах постоянных воинских контингентов торгово-ремесленных поселений Восточной и Северной Европы (Гнездово, Бирка), так и в упоминаниях подобных отрядов в письменных источниках (саги) речь идет в большинстве случаев о воинском объединении, соотносимом по численности с командой боевого корабля. При этом, если для Скандинавии такая связь может быть прямой, то в случае с Восточной Европой это практически невозможно — по восточноевропейским рекам не ходили корабли, способные вместить до 70 человек, как это могло быть на Балтике. В связи с этим чрезвычайно показателен в сагах ряд сюжетов с описанием вейцлы. В «Саге об Олаве Святом» говорится, что «обычно, когда конунги объезжали Уппленд, с ними было шестьдесят или семьдесят человек» (в противопоставление Олаву, который однажды взял с собой более трехсот)⁹⁴. Эпизод из «Саги об Олаве Тихом» позволяет трактовать такую численность отряда (60–70 человек) как определенную правовую традицию. Олав Тихий объезжал бондов с дружиной в 120 человек⁹⁵ (не считая других сопровождающих лиц). Бонды, вероятно недовольные таким количеством «гостей», спрашивали Олава, «почему у него больше людей, чем полагается по закону (выделено нами. — Авт.) и чем было у конунгов до него»⁹⁶. Можно предположить, что численность личных дружин скандинавских предводителей имела в основе своей традицию («закон»), восходящую к численности корабельной команды — воинам, находящимся с конунгом в бою на одном корабле (своего рода фелаги).

Неоднократно отмечалась типологическая близость институтов вейцлы и полюдья кормления князя с дружиной на подчиненных территориях в зимний период. В связи с этим описания такого кормления в сагах (включая численность «кормящихся» и ее традиционно-правовую подоплеку), возможно, могут быть отчасти спроецированы и на Древнюю Русь. В письменных источниках древнерусское полюдье упоминается только в сочинении Константина Багрянородного. В его описании в связи с интересующей нас темой в первую очередь обращают на себя внимание слова, что в ноябре архонты «выходят со всеми (выделено нами. — Авт.) росами из Киава и отправляются в полюдия»⁹⁷.

Напомним, что в данной работе речь идет только о воинских коллективах, либо составляющих личные дружины, либо необходимых для контроля торгово-административных центров. Для масштабных военных акций люди набирались специально и только на время похода. Так, в «Саге о Хаконе Добром» при описании подготовки похода Эйрика Кровавой Секиры на побережье Англии говорится, что Эйрик объехал несколько регионов, собирая войска: помимо собственных отрядов, он собрал воинов с Оркнейских островов, «Южных островов» и из Ирландии. Подобным же образом, по всей видимости, комплектовались войска и для походов русов на Каспий в 912–913 гг. и 943–944 гг., и для походов Олега и Игоря на Константинополь.

Очевидно, что дружина составляла только костяк, основу войска, выполняя иногда функции офицерского корпуса и гарнизонов опорных пунктов власти. Для больших походов предводители обычно набирали ополченцев, добровольцев и наемников, которые и формировали основную массу армий.

В плане выражения дружинную культуру Восточной и Северной Европы отличают следующие артефакты:

• Предметы вооружения, которые в большинстве случаев не имеют этнической окраски. Большинство типов оружия являются общераспространенными для средневекового мира Восточной, Северной и отчасти Западной Европы. Этническую привязку имеют лишь некоторые категории вооружения, но и они в большинстве случаев свидетельствуют не столько о происхождении их владельцев, сколько о направлении культурных связей. Так, например, ланцетовидные наконечники копий и стрел считаются скандинавскими; распространение топориков-чеканов (с молоточковидным обухом) связывается с аланским (или шире — салтовским) населением степи и лесостепи. Формы большинства предметов вооружения в принципе определяются не этнической спецификой, а универсальной функциональностью.

• Иноэтничные вещи, скандинавские в первую очередь, а также салтовские, балтские, венгерские и др. (детали поясной гарнитуры, некоторые элементы конского снаряжения, мужские и женские украшения). Предметы импорта и следы военной добычи — прежде всего добытого в походах на Византию и в Малую Азию.

• Находки торгового инвентаря — весовые гирьки, детали весов, предметы, связанные с международными и внутренними коммуникационными путями.

• «Дружинные курганы» — языческие погребения представителей княжеских домов, предводителей и членов дружин IX — первой половины XI в. Их зачастую отличает богатый погребальный инвентарь, оружие, наличие погребальных сооружений, масштабы погребальной насыпи.

Комплекс древнерусского оружия отразил все основные социоэтнические и культурно-политические тенденции эпохи раннего Средневековья, характерные для Руси. Большинство предметов вооружения связаны с крупными центрами международной торговли (торгово-ремесленными поселениями), опорными пунктами власти первых князей Рюриковичей и других династий (погосты), в меньшей степени территориальными «племенными» центрами славян. Именно полиэтничная дружинная среда воинов, гребцов, мореходов, торговцев «руси» аккумулировала основные достижения военного дела разных народов и определяла моду на типы оружия и общий стиль одежды и аксессуаров воинов. При этом часть оружия была универсальна, а часть была специфическим признаком «профессионалов». Дружинная культура Восточной Европы формировалась под влиянием скандинавской, степной, моравской и европейской военных традиций. При этом «русы» явно не умели вести регулярный конный бой, хотя, конечно, и использовали лошадей, зато кочевники были непревзойденными специалистами в кавалерийской тактике. «Пешие» дружины Северной Европы принесли на территорию Древней Руси следующие категории и типы вооружения: «каролингский меч», скрамасакс, круглый щит, ряд типов копий и топоров, наконечники стрел ланцетовидной формы, а также элементы декоративно-прикладного характера ледоходные шипы и шумящие плети. Из мира кочевников пришли на Русь сфероконический шлем, сабля, кистени, сложный лук, возможно, булавы и основные элементы снаряжения и костюма (кафтан, островерхие шапки, наборные пояса, сумки-ташки) всадника и его коня. Однако на территории Древней Руси формируются и оригинальные варианты оружия и доспехов (отдельные типы шлемов, мечей, топоров, наконечников стрел)⁹⁸. Значительно позже из Европы был заимствован «каплевидный» так называемый нормандский щит для тяжеловооруженного конника.

Скандинавская составляющая (которую часто называют «скандинавской вуалью») «дружинной культуры», пожалуй, наиболее значительна по сравнению с другими иноэтничными влияниями. Достаточно ярко этот пласт прослеживается по погребальным памятникам, связанным с торговыми путями.

Масштабы скандинавского присутствия на «дружинных» памятниках всегда были предметом пристального внимания исследователей, поскольку эти масштабы в конечном итоге определяли и социополитические реконструкции. В этом отношении в исторической науке представлен полный диапазон мнений: от идеи «скандинавской колонизации» по крайней мере Северной Руси (Т. Arne, A. Stender-Petersen) до идеи о практически полном отсутствии если уж не скандинавских древностей, то хотя бы их «носителей» (Б. А. Рыбаков и др.).

Определение доли скандинавов на древнерусских памятниках возможно пока только по материалам могильников. При этом важен принцип отбора критериев для определения этнической принадлежности погребенных. Так, Арне исходил из положения, что практически все погребения, где есть скандинавские вещи, являются скандинавскими. Д. А. Авдусин, напротив, долгое время считал скандинавскими только те погребения, в составе инвентаря которых скандинавские вещи не сочетаются ни с одной славянской⁹⁹.

Со временем сложились общие (хотя и на сегодняшний день неустойчивые) признаки скандинавских погребений Древней Руси, к которым относятся: наличие каменной кладки в основании насыпи, кострище подтреугольной формы, набор женских скандинавских фибул (для женских погребений), шейные гривны, обряд порчи оружия¹⁰⁰, скандинавские амулеты, ряд предметов вооружения (ланцетовидные наконечники копий, умбоны щитов), «плоская» форма насыпи кургана¹⁰¹, некоторые типы погребальных обрядов (захоронение в ладье или с деталями лодки¹⁰², камерные погребения) и др.

При рассмотрении этих признаков, безусловно, остается ряд сложностей и вопросов: какие варианты сочетаний этих признаков достоверно могут свидетельствовать о скандинавском происхождении погребенного и каков характер связи этих признаков с конкретными половозрастными группами погребенных¹⁰³? Насколько могла сохраняться «этническая чистота» погребального инвентаря, например для второго поколения выходцев из Скандинавии¹⁰⁴, насколько и в какой форме возможны взаимопроникновения иноэтничных элементов в те или иные этнические и социальные группы и т. д.?

Так же противоречивы и критерии для определения процентного соотношения различных этнических групп (и выделения процента скандинавских погребений) для того или иного могильника. Так, например, И. П. Шаскольский в 1960-х гг. предлагал определять долю скандинавских погребальных комплексов относительно общего числа раскопанных курганов. В результате он получил следующие цифры: в Гнездово скандинавские погребения составляют 4 %; в Тимерево — 4 % (38 % — финны, 15 % — славяне). На основании этих цифр делался вывод о незначительности скандинавского присутствия¹⁰⁵. Подобным же принципом руководствовался и Д. А. Авдусин в 1980-х гг. при определении скандинавских погребений в Гнездово, выделив около 60 скандинавских комплексов из 1000 раскопанных курганов¹⁰⁶. В случае, если нет достоверных этнических признаков, Д. А. Авдусин предлагает считать погребение славянским, поскольку оно расположено на славянской территории¹⁰⁷.

Более последовательно и обоснованно определить удельный вес скандинавского компонента попытались в совместной работе Л. C. Клейн, Г. С. Лебедев и В. А. Назаренко. Вопрос о появлении скандинавских древностей на территории Руси они делят на три аспекта: появление скандинавских вещей, появление скандинавских погребений и появление признаков обитания скандинавов на поселениях¹⁰⁸.

Что особенно важно, Л. С. Клейн и его соавторы предлагают определять процент скандинавских погребений не от общего числа раскопанных, а от общего числа этнически определимых курганов, и сравнивать этот процент с числом достоверно славянских комплексов. Этнически определимыми в Гнездово авторы считают не более 31 % раскопанных курганов, из которых количество славянских погребений составляет 27 %, количество скандинавских — не менее 13 %. Для Тимерево (при 43 % этнически неопределимых погребений) было получено следующее соотношение: в X в. финны — 75 %, славяне — 12 %, скандинавы — 13 %; в начале XI в. финны — 72,5 %, славяне — 24 %, скандинавы — 3,5 %¹⁰⁹.

Исходя из полученных данных, Клейн и его соавторы приходят к выводу, что «на тех участках Волжского и Днепровского торговых путей, где в IX в. мы находим отдельные норманнские погребения, в X в. варяги составляли не менее 13 % населения отдельных местностей; при этом в Ярославском Поволжье численность варягов была равна, если не превышала, численности славян, в других же районах сравнение со славянами провести не удалось»¹¹⁰.

При этом авторы отмечают, что нельзя, естественно, все скандинавские погребения связывать только с дружинной средой. Подобные погребения могут принадлежать и рядовому «недружинному» населению выходцев из Скандинавии. И в Гнездове, и в Ярославском Поволжье можно выделить серии погребений, аналогичных массовому материалу Бирки (т. е. серии погребений, принадлежащих рядовому населению выходцев из Скандинавии)¹¹¹.

Больший процент скандинавских комплексов в Гнездово реконструировал Ю. Э. Жарнов, рассматривая женские скандинавские погребения. По его мнению, скандинавы составляли не менее четверти гнездовского населения¹¹².

Необходимо также отметить и активные связи древнерусской дружины с кочевым миром. О проникновении тюркских элементов в «дружинную культуру» свидетельствует целый ряд признаков: распространение наборных поясов, некоторых видов (и форм) вооружения, характерные изменения камерного обряда погребения с конем, когда конь помещается уже не в ногах погребенного (как принято в Скандинавии), а сбоку (как было принято у кочевников и зафиксировано в ряде комплексов Киева, Черниговщины и Гнездова)¹¹³.

В этом отношении особенно интересна предложенная B. Я. Петрухиным интерпретация изображений на ритонах из Черной Могилы как отражение хазарского сюжета борьбы за власть «священного царя» — кагана¹¹⁴. Также необходимо отметить сходство некоторых особенностей погребального обряда Черной Могилы, Гульбища и кургана княжны «Черны» с аналогичными ритуалами в салтовских древностях и более ранних памятниках (погребальный комплекс у с. Вознесенка). В. Я. Петрухин в связи с этим приходит к выводу, что причина здесь не просто в полиэтничности «дружинной культуры», а в непосредственном участии в данных обрядах самих носителей салтовских традиций: «Выходцы из Хазарии и — шире — кочевого мира степей (в IX–X вв. это венгры и печенеги), очевидно, наряду с норманнами входили в русскую дружину и принимали участие в формировании ее культуры»¹¹⁵.

Со скандинавским влиянием связывают несколько наиболее ярких типов воинских погребений Древней Руси. В современной археологической науке выделяются так называемые большие курганы, характеризующиеся общими чертами погребального обряда, сходным инвентарем и конструктивными характеристиками. Из наиболее известных больших курганов на территории Древней Руси середины — второй половины X в. можно назвать шесть подобных насыпей в Гнездове и ряд курганов Чернигова (Черная Могила, Гульбище, Безымянный курган, курган № 2 «кладбища в Березках»). Эти насыпи являются частью общей погребальной традиции, распространенной по всей Северной Европе (включая Англию и Нормандию) во второй половине I тыс. н. э. (Саттон-Ху, Осеберг, Гокстад, Туне, Йеллинг, Маммен и др.)¹¹⁶. Большинство из них являются захоронениями военных вождей, чье погребение требовало включения в инвентарь богатого вооружения, пиршественной посуды (ритуальные котлы) и погребальных ладей. Этот погребальный обряд с участием ладьи/лодки или их деталей на территории Древней Руси представлен на нескольких памятниках конца IX–X вв. в Чернигове, Гнездове, Тимереве, Плакуне, могильниках Юго-Восточного Приладожья (Карлуха, Усть-Рыбежна, Ильинский Погост)¹¹⁷.

В северо-германском эпосе сжигают на кладе или погребают в ладьях самых выдающихся правителей и героев — ладьи ждали после смерти потомка Одина Скъельда (Скильда) и Синфьетли, сына Сигмунда, на берегу моря захоронили тела великих героев Беовульфа и Аякса Старшего.

Значимым по престижности и элитарности был обряд погребения в деревянной камере, появившийся в Древней Руси около середины X в. (за исключением Старой Ладоги, где камерные погребения относятся к концу IX в.)¹¹⁸. Камерные захоронения (в яме больших размеров, с использованием деревянной конструкции-камеры) расположены преимущественно на раннегородских могильниках или некрополях, связанных с крупными торгово-ремесленными и административно-контрольными центрами — Старой Ладогой, Тимеревом, Псковом, Гнездовом, Киевом, Черниговом, Шестовицами. Камерные погребения центров Древнерусского государства X в. скорее всего связаны с североевропейской традицией захоронений нового социального слоя королевских дружинников.

В Северную Европу этот обряд был, видимо, привнесен с континентальной Европы, из Каролингской империи¹¹⁹. Камерные погребения характерны для культуры Великой Моравии, где они также появляются под влиянием соседней империи Каролингов. Этот обряд дольше всего сохранялся в Древней Руси, вплоть до XI в. Именно камерные погребения являются одним из важных индикаторов «окняжения» славянских территорий, в X в. они концентрируются вдоль пути «из варяг в греки», в XI в. появляются на периферии Древнерусского государства, четко маркируя процесс феодализации дружины, ее «оседание на землю»¹²⁰. Археологически известны захоронения представителей элиты с использованием деревянных конструкций на племенных восточнославянских территориях, не связанные непосредственно с торговыми путями: «срубы» Волыни на Правобережье Днепра, конструкции, углубленные в землю и на уровне горизонта, на территориях радимичей, вятичей и донских славян. Камерные погребения широко известны в кочевом мире. Везде создание деревянных сооружений в погребениях — признак высокого статуса покойника.

Развитие погребальной дружинной традиции условно можно разделить на два этапа. 1-й — конец IX — вторая половина X в. (период становления и институциализации древнерусской дружины) характеризуется большой вариативностью форм обряда (включая существование «богатых» и «рядовых» дружинных погребений), значительным разнообразием в наборе предметов вооружения; 2-й — примерно с конца X в. (период унификации дружинной погребальной культуры) все эти признаки нивелируются, погребальный инвентарь в большинстве случаев исчезает из погребений (что связано в том числе с влиянием христианства), набор предметов вооружения становится достаточно однотипным (что связано, вероятно, с изменением статуса самой дружины и ее внутренней стратификации). В течение XI в. облик «дружинной культуры» Древней Руси значительно изменяется. С конца X — начала XI в. о Древней Руси уже можно говорить как о государственном институте. В период Владимира Святославича — Ярослава Владимировича происходит окончательное оформление государственной территории, что отчасти привело к изменению прежних механизмов управления. Дружинная организация, бывшая в X в. практически единственной опорой великокняжеской власти, теряет часть своих функций; развивается городская структура, подчиненная власти Киева; появляется фиксированное право. Можно предположить, что в этот период происходит определенная унификация «дружинной культуры» и нивелировка наиболее ярких ее признаков. Этот процесс был вполне закономерен: во многих европейских средневековых обществах яркая и эклектичная дружинная культура периода формирования этого социального института постепенно унифицировалась с оформлением нового феодального общества¹²¹. Христианизация, затронувшая в первую очередь социальные верхи древнерусского общества, значительно способствовала этой нивелировке. Кроме того, произошел постепенный переход от тактики и сопутствующей воинской экипировки (и, шире, субкультуры) «морской пехоты» «руси» и варягов (удачно названных в византийских источниках «росами-дромитами»¹²²) к всаднической, многое позаимствовавшей из мира Степи культуре русской дружины второй половины XI в.

Возвращаясь к проблематике ранних дружинных древностей начального периода русской истории, нужно указать несколько принципиальных моментов, практически не учтенных в историографии, но важных с точки зрения интерпретации феномена дружины в Древней Руси.

Во второй половине IX — середине X в. Киев еще не был единственным политическим центром Древней Руси. Киев и Новгород были столицами рода Рюриковичей, контролировавших самый значительный торговый путь «из варяг в греки». Альтернативными центрами власти являлись Чернигов, Смоленск (Гнездово), Полоцк, Туров; независимость от Киева сохраняли вождества славянских племен (восточных северян, вятичей, радимичей, стремились к автономии древляне). В «Повести временных лет» упоминаются также самостоятельные скандинавские династы, независимые от Рюриковичей, — Тур в Турове и Рогволд в Полоцке. Можно также реконструировать имя независимого князя Чернигова Черна¹²³ и предположить имя легендарного славянского основателя Галича, чье имя было ономатопоэтически связано с названием птицы «галица»¹²⁴.

На обширных территориях Восточной Европы могли действовать и самостоятельные воинские коллективы, иногда довольно многочисленные. Через Восточную Европу проходили крупнейшие торговые пути, связывавшие арабский Восток и Северную Европу. Именно торговля и захват военной добычи интересовали на территории Древней Руси предводителей «вольных дружин»¹²⁵, значительную часть которых составляли скандинавы.

Таким образом, в X в., помимо дружин князей Киева, на территории Древней Руси действовали и независимые дружины, следы которых должны фиксироваться археологией. Возможным памятником такого рода является поселение Сарское-2, расположенное в 200 м от Сарского городища, племенного центра мери. Это поселение существовало не более одного летнего сезона. Здесь, на небольшой площадке (около 300 кв. м), прослежены следы одной-двух легких построек и открытого очага. Мощность культурного слоя очень незначительна, нет обычных для поселения остатков хозяйственной деятельности, мало керамики, но при этом найдено достаточно большое количество предметов вооружения: стрелы, пластины от доспеха, кольчужные кольца, копье-рогатина и др. Этот сезонный лагерь, просуществовавший очень недолгое время в начале X в., принадлежал, по всей видимости, дружинникам, проходящим по торговым путям через Сарское городище¹²⁶.

Уникальным памятником, на котором археологически зафиксировано присутствие дружины в IX в., является городище Супруты, расположенное на одном из притоков Оки — р. Упе. Супруты находились на одном из важных участков Донского торгового пути, соединявшего Каспий с районами Подесенья и Верхнего Поднепровья. Около начала — первой половины IX в. на Супрутах был организован дружинный отряд, причем произошло это, вероятно, при участии или по инициативе Хазарского каганата. Хазария контролировала значительную часть восточной торговли, выступая посредником между арабскими странами и Европой; Донской путь и значительная часть Волжского торгового пути находились под контролем каганата. При этих условиях вполне объяснима заинтересованность хазар в опорных пунктах на ключевых участках водных путей (учитывая, что под хазарским влиянием находилась значительная часть восточнославянских земель Левобережья Днепра). На Супрутах в большом количестве встречены предметы салтовского, скандинавского и финно-угорского происхождения, что свидетельствует о межэтнических и торговых контактах. О присутствии здесь дружины (возможно, конной) говорит необычайно большое количество находок деталей конской сбруи (как салтовского, так и скандинавского характера), предметов вооружения, фрагментов поясных наборов¹²⁷.

Земледелие не играло на Супрутах важной роли — здесь был центр ремесленного производства большого региона, производились (или перепродавались) орудия труда, было активно развито ювелирное дело. Супрутская дружина обеспечивала деятельность торгового пути, собирала пошлины с торговых караванов и, возможно, выступала посредником при сборе дани с местного населения в пользу Хазарского каганата.

Супрутский контрольный центр гибнет в результате разрушительного штурма около 910-х гг., после чего Донской путь угасает и основное движение серебра осуществляется только через Волгу. Вероятно, инициаторами похода на Супруты были дружины русов, контролировавшие Волжский торговый путь в Верхнем Поволжье (Тимерево, Михайловское, Петровское)¹²⁸. Именно они были заинтересованы в главенстве Волжского пути. В качестве гипотезы можно предположить, что этот рейд для уничтожения инфраструктуры Донского пути был предпринят из Ярославского Поволжья как реакция на агрессивные действия каганата в отношении «верхневолжской руси». Как известно из арабских источников (ал-Масуди, Ибн Исфендийар), около 909–912 гг. русы предприняли масштабный набег на Каспий, куда были по договоренности пропущены через территорию Хазарии. На обратном пути их дружины были перебиты мусульманской гвардией каганата. Отсутствие упоминаний об этом походе в «Повести временных лет» (которая освещала в первую очередь действия князей Киева) и относящееся к этому же времени уничтожение Супрут и Донского пути (который также снабжал каганат зерном с территорий северян) позволяют предположить, что поход на Каспий, а затем на Супруты был осуществлен дружинами, обосновавшимися в Верхнем Поволжье. Эти памятники (Тимерево, Михайловское, Петровское), являясь одним из ярчайших очагов «дружинной культуры» Древней Руси X — начала XI в., по всей видимости, на протяжении X в. не зависели от набирающего силу великокняжеского Киева. В этот период они даже находятся за пределами внимания летописи. Ряд курганов наиболее полно изученного Тимеревского могильника имеет отчетливые связи с Аландскими островами. В 17 погребениях Тимерева встречены кольцевые или полукруглые каменные кладки, характерные для погребений на Аландах (могильник Кварнбакен); также в курганах Ярославского Поволжья встречены культовые слепленные из глины кольца и «бобровые лапы», которые также встречаются на Аландских островах. Тимерево, Михайловское и Петровское находились на одном из важных участков торгового пути, ведущего через Волгу на Балтику и проходящего через богатые пушниной районы Юго-Восточного Приладожья, где следы пребывания скандинавов (торговцев и воинов) известны с последней четверти IX в. Волжский путь сформировался гораздо раньше Днепровского и долгое время был ведущей магистралью движения арабского серебра. По нему проходили многочисленные торгово-военные отряды, один из которых, по всей видимости, описал Ибн-Фадлан в своих записках в 920-х гг.

Деятельность «полунезависимой дружины» в первой половине — середине X в. могла быть связана также с крупнейшим торгово-ремесленным поселением Восточной Европы — Гнездовом. Предметы вооружения здесь встречены в 115 погребениях из примерно тысячи раскопанных курганов. Около 30 курганов содержат захоронения в камерах. По подсчетам, основанным на количестве женских скандинавских украшений в погребениях, скандинавы составляли не менее четверти населения Гнездова¹²⁹. Около середины X в. Киев уже начинает заявлять о себе как о политическом центре, однако характер контактов Гнездова со Средним Поднепровьем в этот период не совсем ясен. Можно предположить, что до середины X в. Гнездово было относительно независимым от великокняжеской власти Киева и подчиняется власти Рюриковичей только около 950-960-х гг.¹³⁰.

Однако наиболее яркие памятники «дружинной культуры» соотносятся с центрами «руси» Среднего Поднепровья. В начале X в. (или на рубеже IX–X вв.) здесь появляется целый ряд памятников, с которыми связано большое количество воинских погребений. Помимо раннегородских центров Киева и Чернигова, это могильники и поселения, расположенные в основном в междуречье Днепра и Десны (Шестовицы, Гущин, Седнев, Пересаж, Табаевка, Клонов, Звеничев). По материалам этих памятников прослеживается формирование и этапы развития эклектичной «дружинной культуры».

В политическом отношении Среднее Поднепровье и междуречье Десны и Днепра явились тем ядром, которое стало основой дальнейшей экспансии «руси» на протяжении X–XI вв. В рамках этой первоначальной территории сформировался и великокняжеский домен, получивший название «Русская Земля»¹³¹. Погребальные памятники дружины маркировали центры и границы этого домена и позволяют проследить этапы становления Киева как политического центра Древней Руси, победившего в конкуренции с альтернативными династиями и вооруженными группами.

Формирование раннегосударственной территории, безусловно, требовало создания опорных пунктов, содержащих воинские контингенты. В последние десятилетия X в. — первой половине XI в. домениальная территория киевских великих князей — «Русская Земля» — значительно расширяется, что можно зафиксировать и по данным археологии. По ее границам на подчиненных власти Киева землях Южной Руси распространяются дружинные памятники, расположение которых совпадает с границами, реконструированными по летописным источникам XII–XIII вв.

Некоторые из таких «пограничных форпостов» могут быть интерпретированы как «дружинные лагеря». На северо-восточной границе, в районе Среднего Подесенья (к северо-востоку от так называемой Сновской тысячи) расположены Левенка и Кветунь — памятники, связанные с продвижением руси на территорию радимичей, а затем и вятичей. На правом берегу Днепра, севернее устья Сожа, расположена целая группа памятников с дружинными погребениями, вытянутыми по западной границе расселения радимичей (Мохово, Колпень, Сенское, Заужелье, Дубовицы, Козлово-Курганье, Гориводы). По всей видимости, здесь находились «пограничные» пункты Руси, которые должны были стать опорой для подчинения радимичей Киеву в конце X–XI вв.¹³².

На Правобережье Днепра, на границе древлян и Руси в бассейне р. Тетерев, известны два памятника с воинскими погребениями — Коростышев и Быково, где из предметов вооружения преобладают копья типа I¹³³. Учитывая распространенное мнение о скандинавском характере копий этого типа, можно осторожно предположить, что на границе с древлянами Киеву служили какие-то наемные скандинавские контингенты.

Крайним западным рубежом великокняжеского домена, если исходить из летописных данных XII–XIII вв., был Плеснеск (Подгорцы), где известны два богатых камерных погребения рубежа X–XI вв. Оба они парные (похоронены мужчина и женщина), включают представительный для этого этапа развития дружинных древностей набор оружия (меч, топор и кольчуга в одном погребении; меч и топор в другом) и содержат богатый погребальный инвентарь, среди которого золоченый и серебряный браслеты, золотой и серебряные перстни, серебряные височные кольца и нательные крестики¹³⁴. Важное значение этого памятника определялось не только его расположением на западной границе великокняжеского домена, но и прохождением здесь одного из вариантов «баваро-хазарского» пути через водораздел Западного Буга и Припяти. Это направление в целом было одним из приоритетных в политике Киева: в период, когда в Подгорцах появляются камерные погребения (в конце X — начале XI в.), киевские князья ведут на западе борьбу за «Червенские города».

В конце X в. и на протяжении XI в. появляются «дружинные лагеря»-крепости на границах со Степью. На южной границе «Русской земли», южнее устья р. Трубеж, в конце X в. появляется укрепленное городище Леплява, в некрополе которого также присутствуют воинские погребения. Здесь значительно преобладало мужское население (женские захоронения могильника едва достигают 30 %)¹³⁵. В XI в. в Поросье, на южной границе «Русской Земли», появляется достаточно крупный воинский лагерь — Яблоновка. Многие погребения могильника имеют явно кочевнические черты. По мнению авторов раскопок Яблоновки, это был дружинный лагерь, аналогичный по своему назначению более раннему Шестовицкому комплексу и возникший с началом интенсивного использования кочевых контингентов в целях обороны юга Руси¹³⁶.

Также известны памятники, созданные по инициативе центральной власти для контроля волоков и второстепенных речных путей. Одним из наиболее ярких примеров таких памятников является поселение на р. Кема в районе Белого озера. Отсюда начиналась система водно-волоковых путей, открывавшая дорогу в бассейн Онежского озера и Северной Двины. Около 30–40 гг. XI в. здесь, недалеко от устья р. Ковжа, появилось поселение, в котором жило примерно 70—100 человек. Задачей этого коллектива был контроль важного узла речных коммуникаций, сходившихся на Белом озере. Материалы могильника Кеми показывают, что мужская часть населения в два раза превосходила по численности женскую (на обычных поселениях доля мужчин и женщин примерно равна)¹³⁷. Этот коллектив проявлял значительную торговую активность — здесь сконцентрировано большое количество монетного серебра и привозных вещей, не имевших распространения в сельской округе региона. Во многих погребениях могильника найдено оружие, среди которого наиболее часто встречаются топоры. При этом среди погребенных с боевыми топорами мужчин нет ни одного старше 35 лет. Этот контрольный пункт на Кеме прекратил существование около 1070-х гг., когда политическая ситуация изменилась и необходимость в нем отпала¹³⁸. В пунктах, подобных поселению на Кеме, функции «дружинных лагерей» были выражены наиболее полно.

Облик дружинных курганов конца X — первой половины XI в. значительно отличается от воинских погребений X в., что связано с христианизацией и общей унификацией «дружинной культуры» (см. выше). Во всех случаях — это ингумации в могильных ямах; в подавляющем большинстве эти захоронения малоинвентарны или безынвентарны; по сравнению с X в. значительно изменяется набор вооружения — теперь это в основном топоры, реже встречаются копья, практически не встречаются стрелы.

Итак, по итогам нашего обзора можно обозначить основные вехи развития дружинной государственности Древней Руси. В IX–X вв. — территория будущей империи Рюриковичей представляет собой «лоскутное одеяло» славянских вождеств, владений разных скандинавских правителей и ищущих добычи дружин. Основная активность воинских отрядов сосредотачивается вокруг торговых путей — меридиональных — Волжского и Днепровского и широтного из Хазарии и Волжской Булгарии в Германию. Род Рюриковичей, поставивший под свой контроль «путь из варяг в греки», сумел в течение X в. ликвидировать другие, начавшие оформляться, династии (Чернигов, Смоленск-Гнездово, Полоцк, Туров) и в течение XI в. подчинить все восточнославянские племена, создав относительно единое государство. «Датой рождения» его может считаться либо время правления Владимира Святославича (980-е гг.), либо время правления двух братьев Владимировичей, Мстислава и Ярослава (1026 г.).

А «Сага о йомсвикингах» дает редкую возможность увидеть процессы становления ранних государств с точки зрения участников этого процесса — дружинников, которые и не подозревали, что были «пехотой великой войны», движущей силой грандиозного исторического процесса.

Примечания:

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение I. «КРУГ ЗЕМНОЙ» СНОРРИ СТУРЛУСОНА О ЙОМСВИКИНГАХ

(Цитируется по изданию: Снорри Стурлуссон. Круг Земной / Издание подготовили А. Я. Гуревич, Ю. К. Кузьменко, О. А. Смирницкая, М. И. Стеблин-Каменский. М., 1995. С. 119–125; 158–162; 165–166; 170–171; 391–392).

Снорри Стурлусон считается автором свода королевских саг «Круг Земной» и своеобразного «учебника» скальдической поэзии «Младшей Эдды». Снорри был одним из видных политических деятелей Исландии, происходил из знатного рода, родился в 1178 (1179) г., в 1241 г. он был убит. Грандиозная история норвежских конунгов «Круг» была создана в начале XIII в. По предположению М. И. Стеблина-Каменского, «Сага о йомсвикингах» (по крайней мере ее протограф) была тогда уже записана и, возможно, стала источником «Круга».

1. Сага об Олафе, сыне Трюггви

Свейн, сын Харальда конунга, тот, что потом был прозван Вилобородым, потребовал от Харальда конунга, своего отца, чтобы тот поделил с ним власть. Но, как это было и раньше, Харальд конунг не захотел делить пополам датскую державу и уступать ему власть. Тогда Свейн снаряжает себе боевые корабли и говорит, что он хочет отправиться в викингский поход. Когда все его войско собралось и к нему присоединился от йомсвикингов Пальнатоки, Свейн поплыл к Сьяланду и вошел в Исафьорд. А там стоял со своими кораблями Харальд конунг, его отец, и собирался в поход. Свейн вступил с ним в бой. Битва была ожесточенной. К Харальду конунгу стеклось много народу, так что численный перевес оказался на его стороне, и Свейн потерпел поражение и бежал. Но Харальд конунг получил раны, от которых умер.

И вот Свейн был провозглашен конунгом Дании. Тогда ярлом Йомсборга в Стране Вендов был Сигвальди. Он был сыном Струтхаральда конунга, который правил в Сканей. Братьями Сигвальди были Хеминг и Торкель Высокий. Вождями йомсвикингов были тогда также Буи Толстый с Боргундархольма и Сигурд, его брат. Там был также Вагн, сын Аки и Торгунны, племянник Буи и Сигурда. Сигвальди ярл — а он был женат на Астрид, дочери Бурицлава конунга, — захватил Свейна конунга и отвез его в Йомсборг в Стране Вендов. Он заставил его помириться с Бурицлавом, конунгом вендов, и принять его, ярла, решение об условиях примирения. В противном случае, грозил ярл, он выдаст Свейна конунга в руки вендов. Так как конунг знал, что они замучат его до смерти, он согласился на решение ярла: Свейн конунг должен был жениться на Гуннхильд, дочери Бурицлава конунга, а Бурицлав конунг должен был жениться на Тюри, дочери Харальда и сестре Свейна конунга, и оба сохранят власть в своих державах, и между ними будет мир. И вот Свейн конунг вернулся в Данию с Гуннхильд, своей женой. Их сыновьями были Харальд и Кнут Могучий.

В то время датчане очень грозились пойти походом в Норвегию против Хакона ярла.

Свейн конунг дал большой пир и пригласил на него всех вождей своей державы. Он хотел справить тризну по Харальду, своему отцу. Незадолго до этого умерли также Струтхаральд в Сканей и Весети с Боргундар-хольма, отец Буи Толстого и Сигурда. Конунг послал сказать йомсвикингам, чтобы Сигвальди ярл и Буи и братья обоих приехали справить тризну и по своим отцам на пиру, что дает конунг. Йомсвикинги поехали на пир со всеми своими самыми доблестными людьми. У них было сорок кораблей из Страны Вендов и двадцать — из Сканей. На пир собралось очень много народу.

В первый день пира, прежде чем Свейн конунг взошел на престол своего отца, он поднял кубок в его память и дал обет, что до того, как пройдут три года, он пойдет походом на Англию и убьет Адальрада конунга или прогонит его из страны. Этот кубок должны были пить все, кто был на пиру. Вождям йомсвикингов наливали в самые большие рога и напиток — самый крепкий из тех, что там были. Когда этот кубок был выпит, все должны были выпить кубок в память Христа. И снова йомсвикингам наливали дополна и самого крепкого напитка. Третий кубок был в память Михаила, и все должны были его выпить. После этого Сигвальди ярл поднял кубок в память своего отца и дал обет, что до того, как пройдет три года, он пойдет походом в Норвегию и убьет Хакона ярла или прогонит его из страны. Затем Торкель Высокий, его брат, дал обет последовать за Сигвальди в Норвегию и не отступать в битве, пока Сигвальди будет сражаться. Затем Буи Толстый дал обет пойти походом в Норвегию с ними и не отступать в битве против Хакона ярла. Затем Сигурд, его брат, дал обет пойти походом в Норвегию и не отступать, пока большая часть йомсвикингов будет сражаться. Затем Ваги, сын Аки, дал обет пойти с ними в поход в Норвегию и не возвращаться, пока он не убьет Торкеля Глину и не ляжет в постель с Ингибьерг, его дочерью. Многие другие вожди тоже дали различные обеты.

Весь день люди правили тризну. А на следующее утро, когда Йомсвикинги отрезвели, они поняли, что наговорили лишнего, и стали совещаться и обсуждать, как взяться за осуществление похода, и решили снарядиться как можно скорее. И вот они снаряжают свои корабли и войско. А слава об их замысле разнеслась по странам.

Ярл Эйрик, сын Хакона, тоже услышал о том, что произошло. Он был тогда в Раумарики. Он сразу же собрал войско и направился в Уппленд и дальше на север через горы в Трандхейм к Хакону ярлу, своему отцу. Об этом говорит Торд, сын Кольбейна, в драпе об Эйрике:

И окрест летели
Зловещие вести
О походе датском
Полня страхом бондов.
Скоро сведал кормчий
Створы вод: на юге
К Эгирову лугу
Кони вод спустились.

Хакон ярл и Эйрик ярл велят разослать ратную стрелу по всему Трендалегу, дают знать в оба Мера и Раумсдаль, а также на север в Наумудаль и Халогаланд и призывают все ополчение — войско и корабли. В драпе об Эйрике говорится так:

Много быстрых стругов
И ладей по глади
Князь пустил, — так полнись
Хвалой песня скальда
Когда с кругом сечи
Отчий край от вражьих
Ратей он ретиво
Ограждал, друг враний.

Хакон ярл направился сразу в Мер на разведку и для сбора войска, а Эйрик ярл собрал войско и двинулся на юг.

Йомсвикинги направились со своим войском в Лимафьорд, а оттуда они вышли в море и приплыли в Агдир с шестьюдесятью кораблями. Затем они сразу же поплыли со своим войском на север в Рогаланд. Они начали разорять страну, как только оказались во владениях Хакона ярла, и так поплыли на север вдоль побережья, все разоряя.

Одного человека звали Гейрмунд. Он плыл на быстроходной ладье, и с ним было несколько человек. Он добрался до Мера и застал там Хакона ярла. Он пришел к нему, когда тот сидел за столом, и сообщил ему, что на юге страны появилось войско, приплывшее из Дании. Ярл спросил, верное ли это известие. Гейрмунд поднял свою руку, на которой была отрублена кисть, и сказал, что это достаточное доказательство того, что в страну вторглось войско. Тогда ярл стал подробно расспрашивать его об этом войске. Гейрмунд сказал, что это йомсвикинги:

— Они перебили много народа и повсюду грабили, — сказал он. — Но они движутся быстро и поспешно. Я полагаю, что очень скоро они нагрянут сюда.

Тогда ярл поплыл по всем фьордам вдоль одного берега и назад по другому. Он плыл день и ночь и послал своих лазутчиков верхним путем через Эйд, а также на север, где Эйрик плыл с войском. Об этом говорится в драпе об Эйрике:

И, покорны ярлу,
Мчались кони мачты,
Встреги в поле сельди
С Сигвальди искали.
Гнулась снасть, но смерти
Мужи не страшились,
Лесом весел тропы
Ската рассекая.

Эйрик ярл плыл с войском на юг так быстро, как только мог.

Сигвальди ярл плыл со своим войском на север, огибая мыс Стад, и сперва стал у островов Херейяр. Местные жители, которых викинги встречали, никогда не говорили правды о том, что ярлы предпринимают.

Викинги разоряли все на своем пути. Они остановились у острова Хед, сошли на берег и стали грабить. Они отправляли на корабли пленных и скот и убивали всех, способных носить оружие. Когда они возвращались на корабли, к ним подошел один старик, а тут как раз был Буи и его люди. Старик сказал:

— Не так вы ведете себя, как подобает воинам, — гоните к берегу коров и телят. Для вас было бы более удачной охотой взять медведя, который сейчас так близко от медвежьей ямы.

— Что это там сказал старик? — говорят они. — Не можешь ли ты нам сказать что-нибудь о Хаконе ярле?

Старик говорит:

— Он вчера приплыл в Херундарфьорд. У него был один или два корабля, самое большее — три, и он ничего не слышал о вас.

Буи и его люди сразу же побежали к кораблям и бросили всю свою добычу. Буи сказал:

— Воспользуемся тем, что мы только что узнали, и тогда мы первые одержим победу!

Они сели на корабли и вышли в море. Сигвальди окликнул их и спросил, что слышно. Они крикнули, что Хакон ярл во фьорде. Тогда ярл велит сниматься с якоря, и они огибают с севера остров Хед и направляются во фьорд.

Хакон ярл и Эйрик ярл, его сын, стояли в Халлькельсвике. Там собралось все их войско. У них было полторы сотни кораблей, и они уже знали, что йомсвикинги стали у острова Хед. И вот ярлы направились с юга навстречу им, и когда они подошли к заливу, который называется Хьерунгаваг, они столкнулись с йомсвикингами. Обе стороны приготовились к бою. В середине строя кораблей йомсвикингов было знамя Сигвальди ярла. Туда Хакон ярл направил свой натиск. У Сигвальди ярла было двадцать кораблей, у Хакона — шестьдесят. В войске Хакона ярла предводителями были Торир Олень из Халогаланда и Стюркар из Гимсара. На одном крыле йомсвикингов были Буи Толстый и Сигурд, его брат, с двадцатью кораблями. Против них ярл Эйрик, сын Хакона, направил шестьдесят кораблей. Предводителями у него были Гудбранд Белый из Уппленда и Торкель Глина из Вика. На другом крыле йомсвикингов расположился Вагн, сын Аки, с двадцатью кораблями, а против него — Свейн, сын Хакона, и с ним Сгегги из Уппхауга в Ирьяре и Регнвальд из Эрвика на Стаде с шестьюдесятью кораблями. В драпе об Эйрике говорится так:

К ратным встречам резво
Плыли звери спасти
Датские в исходе
Дальнего похода.
От златолюбивых
Их скоро очистил
Ярл, и уносило
Горы трупов море.

Эйвинд Погубитель Скальдов говорит в Перечне Халейгов так:

И навряд
В этой встрече
 Повезло
Против них
Вожди народов,
И табун
Злотворцам Фрейра,
Когда пошли
С кораблями
Буруна двинул
Ас брони
На свирепых.

И вот ряды кораблей сошлись, и разгорелась ожесточеннейшая битва. Много народу гибло с обеих сторон, но гораздо больше гибло в войске Хакона, ибо йомсвикинги сражались храбро, смело и отчаянно и насквозь пробивали щиты оружием. На Хакона ярла натиск был так силен, что его кольчуга вся порвалась, и ему пришлось сбросить ее. Тинд, сын Халлькеля, говорит так:

Нет, не Герд уборов
Нарядная ярлу —
Громче пламень битвы
Пел — постель стелила.
Когда иссеченный
Был средь войска смелый
Плащ. Драконы поприщ
Свейди опустели.
И когда кольчуга
С плеч слетела ярла.
Одинов он скинул
Отличен обличьем.

У йомсвикингов корабли были крупнее и с более высоким бортом, но обе стороны наступали очень рьяно. Вагн, сын Аки, стал так теснить корабль Свейна, сына Хакона, что Свейн велел табанить и чуть не обратился в бегство. Тут Эйрик ярл подплыл туда во главе других своих кораблей и стал теснить Вагна. Вагн велел табанить, и корабли вернулись в прежнее положение. Тогда Эйрик возвратился к другим своим кораблям. Теперь люди Эйрика стали табанить, так как Буи перерубил канаты, связывавшие его корабли, и стал теснить корабли Эйрика. Эйрик поставил тогда свой корабль борт о борт с кораблем Буи, и завязался ожесточенный рукопашный бой. Два или три корабля Эйрика теснили один корабль Буи. Но тут вдруг поднялась непогода, и пошел такой крупный град, что одна градина весила эйрир. Тогда Сигвальди перерубил канаты, связывавшие его корабли, и повернул свой корабль, чтобы бежать. Вагн, сын Аки, окликнул его, призывая вернуться. Но Сигвальди ярл не стал его слушать. Тогда Вагн метнул в него копье и попал в того, кто сидел у руля. Сигвальди ярл уплыл прочь с тридцатью пятью кораблями, и у йомсвикингов осталось только двадцать пять кораблей.

Тут Хакон ярл подвел свой корабль к другому борту корабля Буи, и удары посыпались на людей Буи. Вигфусс, сын Глума Убийцы, схватил с палубы наковальню, на которой кто-то выпрямлял рукоять своего меча. Вигфусс был силач каких мало. Он метнул наковальню двумя руками и попал в голову Аслаку Лысому, так что острый конец наковальни вонзился в мозги. До этого Аслака не брало никакое оружие, и он рубил на обе стороны. Он был приемным сыном Буи и во время боя стоял на носу корабля. Рядом с ним стоял Хавард Рубака. Он был силач и храбрец каких мало. И вот люди Эйрика ворвались на корабль Буи, а потом и на корму, где был Буи. Торстейн Долговязый нанес Буи удар поперек лба и рассек его шлем, так что Буи был сильно ранен. Буи тогда нанес Торстейну удар мечом сбоку, так что тот был разрублен пополам, в пояснице. Тут Буи схватил два ларца, полные золота, и крикнул громко:

— За борт, все люди Буи!

И Буи бросился за борт с ларцами, и многие его люди тоже прыгнули за борт, а другие были сражены на корабле, ибо просить о пощаде было бесполезно. Так весь корабль Буи был очищен от людей от носа до кормы, а потом и другие его корабли один за другим.

Тут Эйрик ярл стал теснить корабль Вагна. Он встретил там ожесточенное сопротивление, но в конце концов их корабль был тоже очищен от людей, а Вагн и с ним тридцать человек взяты в плен и связанными отвезены на берег. Торкель Глина подошел к ним и сказал:

— Ты дал обет, Вагн, убить меня, но похоже на то, что это я убью тебя!

Вагн и его люди сидели все вместе на бревне. У Торкеля была в руках большая секира. Он зарубил того, кто сидел на бревне с краю. Вагн и его люди были связаны так, что одна и та же веревка скручивала их ноги, а руки у них были свободны. Один из них сказал:

— У меня в руке нож, я его воткну в землю, если еще буду понимать что-нибудь, когда у меня будет отрублена голова.

Голова слетела у него с плеч, и нож выпал у него из руки. Среди них был красавец с длинными волосами. Он закинул волосы вперед, подставил шею и сказал:

— Не замарайте мне кровью волосы.

Один человек взял рукой его волосы и стал их крепко держать. Торкель взмахнул секирой. Викинг отдернул голову, и тот, кто держал его волосы, подался вперед. Секира обрушилась на его руки, отсекла их и врезалась в землю. Тут подошел Эйрик ярл и спросил:

— Кто этот красавец?

— Меня зовут Сигурд, — ответил тот, — и я считаюсь сыном Буи.

Эйрик говорит:

Ты, наверно, и в самом деле сын Буи. Хочешь, я подарю тебе жизнь?

— Смотря кто ее мне дарит, — отвечает Сигурд.

— Тот дарит, — говорит ярл, — кто властен: Эйрик ярл.

— Тогда хочу, — отвечает Сигурд. И с него сняли веревку. Тут Торкель Глина сказал:

— Даже если ты, ярл, дашь пощаду всем этим людям, Вагн, сын Аки, не уйдет отсюда живым!

И он подбежал и замахнулся секирой, но викинг Скарди, который стоял со связанными ногами, покачнулся и рухнул под ноги Торкелю, и Торкель свалился ничком на него. Тут Вагн схватил секиру Торкеля, взмахнул ей и зарубил Торкеля насмерть. Тогда ярл сказал:

— Вагн, хочешь, я подарю тебе жизнь?

— Хочу, — отвечает тот, — если мы все ее получим.

— Освободить их, — велел ярл, и это было сделано. Восемнадцать викингов было убито, а двенадцать получили пощаду.

Хакон ярл и многие люди с ним сидели на поваленном дереве. Вдруг зазвенела тетива на корабле Буи, и стрела вонзилась в Гицура из Вальдреса, знатного мужа, который в пышном наряде сидел рядом с ярлом. Люди пошли на этот корабль и нашли там Хаварда Рубаку, который стоял у борта на коленях, так как ступни были у него обрублены. В руке у него был лук. Он спросил у тех, кто пришел на корабль:

— Кто свалился с бревна?

Они сказали, что его звали Гицур.

— Значит, моя удача меньше, чем мне бы хотелось, — говорит он.

— Достаточно велика неудача, — отвечают они, — но теперь тебе ее не увеличить, — и они убили его.

Затем обыскали убитых и снесли всю добычу в одно место, чтобы поделить ее. Тинд говорит так:

Вендов Тунд кольчуги
Метил углем рети,
Кусал кости Фенрир
Солнц дракона зыби.
Прежде чем ствол стали —
Смертоносен ратный
Труд — очистил двадцать
Слишком стругов длинных.

После этого войско разошлось. Хакон ярл отправился в Трандхейм. Он был очень недоволен тем, что Эйрик пощадил Вагна, сына Аки. Люди рассказывают, что Хакон ярл в этой битве, чтобы одержать победу, принес в жертву богам Эрлинга, своего сына, й тогда поднялась непогода, и йомсвикинги стали терпеть большой урон.

Эйрик ярл отправился тогда в Уппленд и дальше на восток в свои владения, и Вагн, сын Аки, сопровождал его. Эйрик поженил Вагна на Ингибьерг, дочери Торкеля Глина, и дал ему добрый боевой корабль со всем снаряжением и дружиной. Они расстались как лучшие друзья. Вагн отправился домой на юг, в Данию. Он стал потом знаменит, и от него произошло много знатных мужей.

Послав гонцов за этим войском, Свейн конунг послал в то же время Сигвальди ярла в Страну Вендов, чтобы разведать о походе конунга Олава, сына Трюггви, и подстроить так, чтобы Свейн конунг и его союзники могли встретиться с Олавом конунгом. Сигвальди ярл поехал своим путем и приехал в Страну Вендов. Он отправился сначала в Йомсборг, а потом встретился с конунгом Олавом, сыном Трюггви. Они очень дружественно беседовали друг с другом, и ярл добился полного доверия и расположения конунга. Астрид, жена ярла, была в большой дружбе с Олавом конунгом, по причине их прежнего свойства, когда Олав конунг был женат на Гейре, ее сестре.

Сигвальди ярл был человек умный и хитрый. Вкравшись в доверие к Олаву конунгу, он всячески старался удержать того от отъезда на запад и придумывал различные причины для этого, а войско Олава конунга было этим крайне недовольно: людям очень хотелось вернуться домой, и они уже давно были готовы к отъезду, и дул попутный ветер. А Сигвальди ярл получил тем временем тайные сведения из Дании: с востока пришло войско конунга шведов, и войско Эйрика ярла тоже наготове, и оба правителя намереваются плыть на восток, в Страну Вендов. Они решили, что будут подстерегать Олава конунга у острова, который называется Свельд. Между тем ярл должен был подстроить так, чтобы они непременно встретили там Олава конунга.

И вот в Страну Вендов дошел слух, что Свейн, конунг датчан, собрался в поход, и вскоре стали поговаривать, что Свейн, конунг датчан, хочет сразиться с Олавом конунгом. Но Сигвальди ярл говорит конунгу:

— Свейн конунг не решится вступить с тобой в битву, имея только войско датчан, ведь у тебя такое большое войско. Но если ты все же опасаешься нападения, то я буду сопровождать тебя с моим войском, — а считалось большой поддержкой, если йомсвикинги присоединялись к правителю, — я дам тебе одиннадцать кораблей с людьми.

И конунг согласился на это предложение. Ветер был слабый, но попутный. Конунг велел сниматься с якоря и трубить поход. Люди стали поднимать паруса, и мелкие суда снялись с места быстрее и выплыли в море. А ярл, который плыл на своем корабле рядом с кораблем конунга, крикнул тому, чтобы тот плыл следом за ним.

— Я хорошо знаю, — говорит он, — где всего глубже в проливах между островами, а это поможет вашим большим кораблям.

Так ярл плыл впереди со своими кораблями. У него было одиннадцать кораблей, а конунг плыл вслед за ним со своими большими кораблями. Их было тоже одиннадцать, а все остальные суда тоже выплывали в море. Но когда Сигвальди ярл приблизился к Свельду, навстречу ему выплыла лодка. Люди в лодке сказали ярлу, что войско конунга датчан стоит там в укрытии и ждет их. Тогда ярл велел убрать паруса, и они на веслах подошли к острову. Халльдор Некрещеный говорит так:

Семь десятков стругов
Конунг трендов двинул,
И один. Князь смело
Раздавал удары.
Ланей моря сконских
Ярл добыл для битвы.
Мир в секирном звоне
Мужи разорвали.

Здесь говорится, что у Олава конунга и Сигвальди ярла был семьдесят один корабль, когда они выплывали с юга в море.

Свейн, конунг датчан, и Олав, конунг шведов, и Эйрик ярл были там теперь со всей их ратью. Погода была хорошая, и светило солнце. Все трое правителей взошли на остров со своими дружинами и смотрели, как великое множество кораблей выплывает в море. И вот они видят, как выплывает большой и великолепный корабль. Тут оба конунга сказали:

— Вот большой и очень красивый корабль. Наверно, это Великий Змей.

Но Эйрик ярл отвечает и говорит:

— Нет, это не Великий Змей.

И было так, как он сказал. Это был корабль Индриди из Гимсара. Немного спустя они увидели, как выплывает другой корабль, много больший, чем предыдущий. Тут Свейн конунг сказал:

— Трусит Олав сын Трюггви: не смеет плыть с драконьей головой на носу корабля!

Но Эйрик ярл говорит:

— Нет, это не корабль конунга. Я знаю этот корабль и парус, потому что парус этот полосатый. Это Эрлинг, сын Скьяльга. Пусть плывет мимо. Но для нас было бы лучше не видеть такого красивого корабля у Олава конунга.

Еще через некоторое время они увидели и узнали корабли Сигвальди ярла, которые повернули к острову. Потом они увидели, как плывут три корабля и один из них — особенно большой. Свейн конунг и сказал, что пора идти к кораблям, так как это плывет Великий Змей. Но Эйрик ярл говорит:

— У них много других больших и великолепных кораблей, кроме Великого Змея. Подождем еще.

Тогда очень многие стали говорить так:

— Эйрик ярл не хочет сражаться и отомстить за своего отца. Это — позор, о котором будут говорить во всех странах: мы стоим здесь с такой большой ратью, в то время как Олав конунг перед нашими глазами уплывает в открытое море.

Некоторое время шли такие разговоры, и тут они увидели, как выплывают четыре корабля, и один из них — очень большой и с позолоченной драконьей головой. Тут встал Свейн конунг и сказал:

— Высоко будет нести меня сегодня вечером Змей! Я буду им править!

И многие стали говорить, что Змей — удивительно большой и красивый корабль, и слава тому, кто велел построить такой корабль. Тогда Эйрик ярл сказал так, что кое-кто услышал:

Даже если бы у Олава конунга не было ни одного корабля, кроме этого, то Свейн конунг никогда бы не захватил его с одним датским войском.

Люди пошли к кораблям и разобрали шатры. Но когда три правителя разговаривали между собой, как было только что рассказано, они увидели, как выплывают еще три очень больших корабля и за ними — четвертый, и это был Великий Змей. А те большие корабли, которые выплыли раньше и которых они приняли за Змея, так первый из них был Журавль, а второй — Малый Змей. И когда они увидели Великого Змея, все узнали его и никто не выразил сомнения в том, что на нем плывет Олав, сын Трюггви. И все пошли к кораблям и приготовились к бою.

Три правителя — Свейн конунг, Олав конунг и Эйрик ярл — заключили между собой соглашение, что каждый из них получит треть Норвегии, если они сразят конунга Олава, сына Трюггви, и тому из них, кто первый взойдет на Змея, достанется вся добыча, которую он там захватит, и каждому из них достанутся те корабли, которые он сам очистит от людей.

У Эйрика ярла был удивительно большой боевой корабль, на котором он обычно ходил в викингские походы. Нос и корма у него были обиты толстыми железными листами, доходящими до воды.

Когда Сигвальди и его корабли подплыли на веслах к острову, то Торкель Дюрдиль на Журавле и другие кораблеводители, которые плыли на своих кораблях с ним, увидели, что ярл со своими кораблями повернул к острову. Они убрали паруса, пошли на веслах за ним и крикнули ему, спрашивая, почему они туда поплыли. Ярл отвечал, что он хочет подождать Олава конунга: Похоже на то, что нам предстоит битва.

Они стояли с убранными парусами, пока не подошел Торкель Невья на Малом Змее и те три корабля, которые шли за ним. Им было сказано то же самое, и они тогда тоже убрали паруса и стали ждать Олава конунга. Но когда конунг подошел к острову, то вся вражеская рать выплыла на веслах в пролив. Увидев это, люди конунга стали просить его плыть дальше своим путем и не вступать в бой с такой огромной ратью. Конунг громко крикнул, стоя высоко на корме корабля:

— Уберите паруса, не должны мои люди думать о бегстве! Я никогда не бежал из битвы. Пусть бог распорядится моей жизнью, но я никогда не обращусь в бегство.

Было сделано, как велел конунг. Халльфред говорит так:

Слово древа сечи
Славное вспомянем,
Что пред громом Грима
Рек герой дружине.
Помыслы о бегстве
Отверг вседержитель.
В памяти пребудут
Те речи всевечно.

Олав конунг велел трубить сбор всем своим кораблям. Корабль конунга стоял в середине. С одной его стороны стоял Малый Змей, с другой — Журавль. Когда стали связывать носы кораблей, то связали и носы Великого Змея и Малого Змея. Увидев это, конунг громко крикнул, приказывая продвинуть вперед его большой корабль, чтобы он не оказался сзади всех других кораблей. Тогда Ульв Рыжий отвечает:

— Если Змей будет настолько дальше выдвинут вперед, насколько он длиннее других кораблей, то здорово будет доставаться тем, кто стоит на его носу!

Конунг говорит:

— Не знал я, что тот, кто стоит на носу моего корабля, не только рыж, но и труслив.

Ульв говорит:

— Попробуй-ка защити так спиной корму, как я буду защищать нос!

Конунг схватил лук, положил на него стрелу и стал целить в Ульва.

Ульв сказал:

— В другую сторону стреляй, конунг, туда, куда нужнее. Ведь для тебя делаю я то, что делаю.

Олав конунг стоял высоко на корме Змея. Он возвышался над всеми. У него был Позолоченный щит и обитый золотом шлем. Его было легко отличить от других людей. Поверх кольчуги у него был короткий красный плащ.

Когда Олав конунг увидел, как стали строиться вражеские корабли и как стали поднимать знамена перед предводителями, он спросил:

— Кто предводитель на кораблях, которые прямо против нас?

Ему отвечают, что там конунг Свейн Вилобородый с войском датчан. Конунг говорит:

— Этих трусов мы не боимся. Нет духа у датчан. А кто предводитель там за теми знаменами дальше направо?

Ему отвечают, что там Олав конунг с войском шведов. Олав, сын Трюггви, говорит:

— Лучше было бы шведам оставаться дома и лизать свои языческие жертвенные чаши, чем идти против Змея и подставлять себя под наше оружие. А чьи это большие корабли, что стоят слева от датчан?

— Там, — отвечают ему, — ярл Эйрик, сын Хакона.

Тогда Олав конунг говорит:

— У него есть причина сражаться с нами. С этим войском битва будет жестокой. Они — норвежцы, как и мы.

И вот конунги велят начинать бой. Свейн конунг поставил свой корабль против Великого Змея. Дальше в сторону моря поставил свои корабли Олав Шведский, и они двинулись на крайний корабль конунга Олава, сына Трюггви. А с другой стороны поставил свои корабли Эйрик ярл. Разгорелась ожесточенная битва. А Сигвальди ярл отошел со своими кораблями назад и не участвовал в битве. Скули, сын Торстейна — он был тогда при Эйрике ярле, — говорит так:

Там, у Свельда, смело
Мы сталью встречали
Гордого в немирье
Дротов полководца
Возле горя фризов
Млад, изведал славу
В битве скальд, но ныне
Видно, старость рядом.

А Халльфред говорит об этих событиях так:

Княжий надежды
В дожде дротов тренды
Обманули. Силы
Вождя поредели.
В одиночку в сече
Князь с двумя князьями
— Чуден нам сей подвиг —
Сталь сшибал, и с ярлом.

Кольбьерн Окольничий поднялся туда, где стоял конунг. У него была такая же одежда и такое же оружие, как у конунга. Кольбьерн был очень статен и красив. Снова завязалась ожесточеннейшая схватка на корме. Но так как на Змей взошло столько людей из войска ярла, сколько вмещал корабль, и корабли ярла со всех сторон окружили Змей, и слишком мало оставалось народу, чтобы защищаться от такой огромной рати, то, как ни могучи и храбры были люди конунга, большинство из них вскоре погибло. И тогда они оба — сам Олав конунг и Кольбьерн — прыгнули в море, один — с одного борта, а другой — с другого. А люди ярла поставили мелкие суда вокруг Змея и с них убивали тех, кто прыгал в море. Когда же сам конунг прыгнул в море, они хотели схватить его и доставить Эйрику ярлу. Но Олав конунг, прыгая, поднял щит над собой и потонул в пучине. А Кольбьерн, прыгая, опустил щит, чтобы защититься от копий, которые летели с более низких судов, и упал в море так, что щит оказался под ним. Поэтому он не потонул так быстро и был схвачен. Его втащили на лодку и думали, что это конунг. Его доставили ярлу, но когда ярл увидел, что это — Кольбьерн, а не Олав конунг, он подарил Кольбьерну жизнь. В это время все люди Олава конунга, которые еще были в живых, стали прыгать за борт со Змея. Халльфред говорит, что Торкель Невья, брат конунга, из всех этих людей прыгнул за борт последним:

Сеятель увидел
Камней персти: пусты
Змей — смело в битву
Он шел — и Журавль.
Тогда лишь, не дрогнув,
В страшной драке лезвий
Бросил Торкель волка
Свай и вплавь пустился.

Как было написано раньше, Сигвальди ярл присоединился в Стране Вендов к Олаву конунгу. У самого ярла было десять кораблей, а на одиннадцатом были люди Астрид, конунговой дочери, жены Сигвальди ярла. Когда Олав конунг прыгнул за борт, то раздался победный клич всего войска, и только тогда ярл и его люди опустили весла в воду и начали грести, направляясь туда, где шел бой. Об этом говорит Халльдор Некрасивый:

Нагрянули венды
Отовсюду. Тогат
Зубы великанши
Крышки Христ на рати.
Волки рвали трупы,
Громко сталь бряцала,
Полководец бился,
А полки бежали.

2. Сага об Олаве Святом

Потом Олав поплыл в Данию и встретился там с Торкелем Высоким, братом ярла Сигвальди. Торкель присоединился к Олаву, так как он как раз собрался в поход. Они поплыли на юг вдоль берега Йотланда к тому месту, которое называется Судрвик, и захватили много викингских кораблей.

Эти викинги, которые с большими дружинами постоянно были в походах, называли себя конунгами, хотя они и не правили землями. Олав напал на викингов, и произошла большая битва. Олав одержал победу. Сигват так говорит об этом:

И четвертый вскоре
Спор мечей затеял
Вождь, — молвой прославлен
Бой его геройский —
Когда там данов
Дружины в ужасном
Судрвике нещадно,
Мир поправ, сражались.

3. Сага о Магнусе Добром

Магнус конунг направился со своим войском на север Норвегии и оставался там всю зиму. С приходом весны Магнус конунг собрал большое войско и двинулся на юг, в Данию. Когда он прибыл туда, из Страны Вендов до него дошло известие, что венды в Йомсборге вышли у него из повиновения. Там у датских конунгов — они-то и основали Помсборг — было большое владение, подчиненное ярлу, и Йомсборг стал сильной крепостью. Когда же Магнус конунг узнал эти новости, он собрал в Дании много боевых кораблей и летом отплыл в Страну Вендов вместе со всем своим войском, и была то огромная рать. Так говорит Арнор Скальд Ярлов:

Слушай песнь о том, наследник
Княжий, как носил ты красный
Щит на вендов. Индевелый
Киль вы на воду спустили.
Дождались тогда несчастий
Венды. Мне другой не ведом
Вождь, чтоб к пажитям их, волны
Бороздя, вел больше стругов.

Когда Магнус конунг прибыл в Страну Вендов, он направился к Йомсборгу и захватил его, перебил множество народа, пожег крепость и все вокруг, подвергая все разграблению. Так говорит Арнор Скальд Ярлов:

Ты огнем прошел по землям.
Князь. Не ждал спасенья жалкий
Люд. За Йомом взвились клубы
Дыма к небу, войнолюбец.
Нехристи тряслись от страха,
Не хранили их и стены
Крепостные. Ты им жару
Задал всем, гроза народов.

Множество народу в Стране Вендов признало власть Магнуса конунга, но намного больше было таких, которые бежали. Тогда Магнус конунг возвратился в Данию и подготовился к зимовке, распустив по домам войско датчан и большое ополчение, которое пришло с ним из Норвегии.

Приложение II. «САГА О ЛЮДЯХ С ПЕСЧАНОГО БЕРЕГА», О ЙОМСВИКИНГАХ

(Цитируется по изданию: Исландские саги. Т. II. / Перевод, общая редакция и комментарии А. В. Циммерлинга. М., 2004. С. 65). Герой саги, будущий йомсвикинг Бьерн, был знаменитым исландцем, истории о его приключениях были очень популярны, он был известен как враг знаменитого Снорри Годи и любовник его сестры, а также как боец, принявший участие в крупнейших сражениях своего времени.

Бьерн же, после того как вышел в море, отправился вначале в Данию, а оттуда в крепость Йомсборг. В то время предводителем йомсвикингов был Пальнатоки. Бьерн вступил в их сообщество и потому стал прозываться Бойцом. Он находился в Йомсборге, когда Стюрбьерн Сильный взял эту крепость. Бьерн также отправился в Швецию в тот раз, когда йомсвикинги поддержали Стюрбьерна. Он принимал участие и в битве на Полях Фюресвеллир, где пал Стюрбьерн, а после нее бежал в лес вместе с прочими йомсвикингами. И покуда Пальнатоки был жив, Бьерн неизменно находился при нем во всех испытаниях и считался отличным воином и мужем редкой отваги.

Приложение III. ИБН-ФАДЛАН О ПОХОРОНАХ РУСА

(Цитируется по изданию: Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу / Перевод и комментарии А. П. Ковалевского. Под редакцией И. Ю. Крачковского. М.-Л., 1939).

Ахмад ибн ал-Аббас Ибн-Фадлан — арабский путешественник второй половины X века, побывавший в 921–922 гг. на берегах Волги и оставивший воспоминания об этом путешествии. Фадлан был секретарем посольства, возглавляемого Сусаном ар-Расси. Посольство было отправлено в Волжскую Булгарию арабским халифом ал-Муктадиром, в ответ на просьбу правителя Булгарии Алмуша о помощи против хазар и о консультациях по вопросам исламской веры и дальнейшему прозелетизму среди булгар. Фадлан в Булгарии видел отряд купцов-русов, он описал их образ жизни, одежды, украшения, внешний вид, верования и погребальный обряд русов.

В связи с описанным Ибн-Фадланом обрядом погребения знатного руса актуален вопрос об археологических свидетельствах пребывания скандинавов на территории Волжской Булгарии. Таковые существуют. В 1870–1890 гг. была исследована курганная группа у села Балымер. Здесь, в 20 км. к югу от Болгара, в небольшой группе из 25 насыпей на берегу Волги, на высокой береговой террасе, были открыты погребения, имевшие прямые аналогии с курганными древностями Средней Швеции эпохи викингов (Бирка) и раннегородскими памятниками Древней Руси (Тимерево, Гнездово, Шестовицы и др.). 15 раскопаных курганов имели куполообразную форму, высоту насыпи до 0,9 м, ширину до 8,5 м. Зафиксированы остатки кремации на месте на уровне горизонта. В двух случаях кремация совершена на невысокой подсыпке. Один из курганов (№ 13) выделяется богатством погребального инвентаря: на удлиненно-овальном кострище (размером около 4 х 1,5–2 м, мощностью до 11 см) здесь найдены согнутый пополам меч типа Е, глиняный сосуд; за пределами кострища — поясная и уздечная бляшки, остатки кожаной поясной сумки с бронзовыми деталями гарнитуры, кресало, кремень и железный футляр для трута. Примечательно, что после сожжения кострище частично было сгребено к центру. И. Измайлов, подробно исследовавший материалы этого погребения, исходя из вытянутой овальной формы кострища достаточно крупных размеров, не исключает присутствия здесь лодки (или ее части) во время сожжения, хотя ладейные заклепки не фиксируются, либо не сохранились в погребальном костре¹³⁹. Это погребение и вся группа курганов достаточно узко датируются первой половиной X в.

Уже А. А. Спицын интерпретировал эти курганы как скандинавские, принадлежащие русам, приходившим в Волжскую Болгарию для торговли¹⁴⁰. В целом облик погребального инвентаря кургана № 13 Балымерского могильника сходен с «дружинными курганами» Древней Руси; обряд порчи оружия традиционно признается скандинавским этническим индикатором и типичным обрядом, характерным для дружинных погребений. Резко выделяясь на фоне местных погребальных традиций Волжской Булгарии, Балымерские курганы, как считают некоторые исследователи, стоят ближе всего к погребениям Ярославского Поволжья (Тимерево, Михайловское, Петровское)¹⁴¹.

«…И (еще прежде) говорили, что они делают со своими главарями при их смерти (такие) дела, из которых самое меньшее (это) сожжение, так что мне очень хотелось присутствовать при этом, пока (наконец) не дошло до меня (известие) о смерти одного выдающегося мужа из их числа. И вот они положили его в его могиле и покрыли ее крышей над ним на десять дней, пока не закончили кройки его одежд и их сшивания. А это бывает так, что для бедного человека из их числа делают маленький корабль, кладут его (мертвого) в него и сжигают его (корабль), а для богатого (поступают так): собирают его деньги и делят их на три трети, — (одна) треть (остается) для его семьи, (одну) треть (употребляют на то), чтобы для него на нее скроить одежды, и (одну) треть, чтобы приготовить на нее набид, который они будут пить в день, когда его девушка убьет сама себя и будет сожжена вместе со своим господином; а они, всецело предаваясь набиду, пьют его ночью и днем, (так что) иногда один из них (кто-либо из них) умирает, держа чашу в своей руке. И если умирает главарь, то говорит его семья его девушкам и его отрокам: „Кто из вас умрет вместе с ним?“. Говорит кто-либо из них: „Я“ И если он сказал это, то это уже обязательно, так что ему уже нельзя обратиться вспять. И если бы он захотел этого, то этого не допустили бы. И большинство из тех, кто поступает (так), (это) девушки. И вот, когда умер этот муж, о котором я упомянул раньше, то сказали его девушкам: „Кто умрет вместе с ним?“ И сказала одна из них: „Я“. Итак, поручили ее двум девушкам, чтобы они оберегали ее и были бы с нею, где бы она ни ходила, до того даже, что они иногда мыли ей ноги своими руками. И принялись они (родственники) за его дело, — кройку одежды для него, за приготовление того, что ему нужно. А девушка каждый день пила и пела, веселясь, радуясь будущему. Когда же пришел день, в который будет сожжен (он) и девушка, я прибыл к реке, на которой (находился) его корабль, — и вот, (вижу, что) он уже вытащен (на берег) и для него поставлены четыре подпорки из дерева (материала) хаданга (белого тополя) и другого (дерева), и поставлено также вокруг него (корабля) нечто вроде больших помостов (амбаров?) из дерева. Потом (корабль) был протащен (дальше), пока не был помещен на эти деревянные сооружения. И они начали уходить и приходить, и говорили речью (которой) я не понимаю. А он (мертвый) был далеко в своей могиле, (так как) они (еще) не вынимали его. Потом они принесли скамью, и поместили ее на корабле и покрыли ее стегаными матрацами, и парчой византийской, и подушками из парчи византийской, и пришла женщина старуха, которую называют ангел смерти, и разостлала на скамье постилки, о которых мы упомянули. И она руководит обшиванием его и приготовлением его, и она убивает девушек. И я увидел, что она ведьма (?) большая (и толстая), мрачная (суровая). Когда же они прибыли к его могиле, они удалили в сторону землю с дерева (с деревянной покрышки) и удалили в сторону (это) дерево и извлекли его (мертвого) в изаре, в котором он умер, и вот, я увидел, что он уже почернел от холода (этой) страны. А они еще прежде поместили с ним в его могиле набид и (некий) плод и тунбур. Итак, они вынули все это, и вот он не завонял и не изменилось у него ничего, кроме его цвета. Итак, они надели на него шаровары и гетры, и сапоги, и куртку, и хафтан парчевый с пуговицами из золота, и надели ему на голову шапку (калансуву) из парчи, соболевую. И они понесли его, пока не внесли его в ту палатку (кабину), которая (имеется) на корабле, и посадили его на матрац, и подперли его подушками и принесли набид, и плод, и благовонное растение и положили его вместе с ним. И.принесли хлеба, и мяса, и луку, и бросили его перед ним, и принесли собаку, и разрезали ее на две части, и бросили в корабле. Потом принесли все его оружие и положили его рядом с ним (букв, к его боку). Потом взяли двух лошадей и гоняли их обеих, пока они обе не вспотели. Потом (они) разрезали их обеих мечом и бросили их мясо в корабле, потом привели двух коров (быков) и разрезали их обеих также и бросили их обеих в нем (корабле). Потом доставили петуха и курицу, и убили их, и бросили их обоих в нем (корабле). А девушка, которая хотела быть убитой, уходя и приходя входит в одну за другой из юрт, причем с ней соединяется хозяин (данной) юрты и говорит ей: „Скажи своему господину: „право же, я сделала это из любви к тебе““. Когда же пришло время после полудня, в пятницу, привели девушку к чему-то, что они (уже раньше) сделали наподобие обвязки (больших) ворот, и она поставила обе свои ноги на руки (ладони) мужей, и она поднялась над этой обвязкой (обозревая окрестность) и говорила (нечто) на своем языке, после чего ее спустили, потом подняли ее во второй (раз), причем она совершила то же (действие), что и в первый раз, потом ее опустили и подняли в третий раз, причем она совершила то же, что сделала (те) два раза. Потом подали ей курицу, она же отрезала ее голову и забросила ее (голову). Они взяли (эту) курицу и бросили ее в корабле. Я же спросил у переводчика о том, что она сделала, а он сказал: „Она сказала в первый раз, когда ее подняли, — вот я вижу моего отца и мою мать, — и сказала во второй (раз), — вот все мои умершие родственники сидящие, — и сказала в третий (раз), — вот я вижу моего господина сидящим в саду, а сад красив, зелен, и с ним мужи и отроки, и вот он зовет меня, так ведите же к нему“. И они прошли с ней в направлении к кораблю. И вот она сняла два браслета, бывших на ней, и дала их оба той женщине, которая называется ангел смерти, а она та, которая убивает ее. И она (девушка) сняла два ножных кольца, бывших на ней, и дала их оба тем двум девушкам, которые обе (перед этим) служили ей, а они обе дочери женщины, известной под именем ангела смерти. Потом ее подняли на корабль, но (еще) не ввели ее в палатку (кабину), и пришли мужи, (неся) с собой щиты и деревяшки, и подали ей кубком набид, и вот она пела над ним и выпила его. Переводчик же сказал мне, что она прощается этим со своими подругами. Потом дан был ей другой кубок, и она взяла его и затянула песню, причем старуха побуждала ее к питью его и чтобы войти в палатку (кабину), в которой (находится) ее господин. И вот я увидел, что она уже заколебалась и хотела войти в палатку (кабину), но всунула свою голову между ней и кораблем, старуха же схватила ее голову и всунула ее (голову) в палатку (кабину) и вошла вместе с ней (девушкой), а мужи начали ударять деревяшками по щитам, чтобы не был слышен звук ее крика, причем взволновались бы другие девушки, и перестали бы искать смерти вместе со своими господами. Потом вошли в палатку шесть мужей и совокупились все с девушкой. Потом положили ее на бок рядом с ее господином и двое схватили обе ее ноги, двое обе ее руки, и наложила старуха, называемая ангелом смерти, ей вокруг шеи веревку, расходящуюся в противоположные стороны, и дала ее двум (мужам), чтобы они оба тянули ее, иона подошла, держа (в руке) кинжал с широким лезвием, и вот, начала втыкать его между ее ребрами и вынимать его, в то время, как оба мужа душили ее веревкой, пока она не умерла. Потом подошел ближайший родственник (этого) мертвеца, взял деревяшку и зажег ее у огня, потом пошел задом, затылком к кораблю, а лицом своим (…), зажженная деревяшка в одной его руке, а другая его рука (лежала) на заднем проходе, (он) будучи голым, пока не зажег сложенного дерева (деревяшек), бывшего под кораблем. Потом подошли люди с деревяшками (кусками дерева для подпалки) и дровами, и с каждым (из них) деревяшка (лучина?), конец которой он перед тем воспламенил, чтобы бросить ее в эти куски дерева (подпал). И принимается огонь за дрова, потом за корабль, потом за палатку, и (за) мужа, и (за) девушку, и (за) все, что в ней (находилось), подул большой, ужасающий ветер, и усилилось пламя огня, и разгорелось неукротимое воспламенение его (огня). И был рядом со мной некий муж из русов, и вот, я услышал, что он разговаривает с переводчиком, бывшим со мною. Я же спросил его, о чем он говорил ему, и он сказал: „Право же он говорит: „Вы, о арабы, глупы“. Это (?); он сказал: „Воистину, выберете самого любимого для вас человека и из вас самого уважаемого вами и бросаете его в прах (землю) и съедают его прах и гнус и черви, а мы сжигаем его во мгновение ока, так что он входит в рай немедленно и тотчас“. Тогда я спросил об этом, а он сказал: „По любви господина его к нему (вот) уже послал он ветер, так что он унесет его за час“. И вот, действительно, не прошло и часа, как превратился корабль, и дрова, и девушка, и господин в золу, потом в (мельчайший) пепел. Потом они построили на месте этого корабля, который они вытащили из реки, нечто подобное круглому холму и водрузили в середине его большую деревяшку хаданга (белого тополя), написали на ней имя (этого) мужа и имя царя русов и удалились“».

Приложение IV

Е. А. Шинаков¹⁴². ЭЛИТНЫЕ ВОИНСКИЕ ФОРМИРОВАНИЯ И ВЛАСТЬ (Древность и Средневековье)

Важным, наглядным индикатором того или иного механизма становления, а в итоге — и вида государственности являются военно-политические инструменты, средства их формирования — элитные воинские подразделения. Имеются в виду не народное ополчение, не созданные на основе воинской повинности армии восточных деспотий, не кочевые племена на их службе, а дворцовая и рабская гвардия, индивидуальные и коллективные наемники, государственная дружина, аристократическая и феодально-рыцарская конница.

Разные виды «элитных подразделений» в принципе являются хотя и вторичными, производными, но достаточно надежными и, главное, материально-археологически определимыми показателями разных форм государственности. Исключения, впрочем, не абсолютные, составляют два крайних полюса на шкале классификации форм государственности — полисы и классические чиновничье-бюрократические государства. Для обоих последних случаев присуще всеобщее вооружение народа либо в качестве гражданской обязанности и права, либо как разновидность трудовой повинности, налога перед государством. И для них, однако, характерны небольшие полицейские или парадно-гвардейские отряды из рабов либо, наоборот, аристократии.

Прямой противоположностью государствам, в структуру которых (не только военную, но и административную) входили особые воинские подразделения, являются военизированные государства («military government») переходного этапа (эпохи «варварства» или «военной демократии»). Таковы, например, державы инков и зулусов с всеобщей военизацией «своих» и унификацией всех слоев общества перед лицом правителя как принципа и цели. Для них характерны особые типы поселений, выделяемых по половозрастному принципу — мужские военные лагеря — краали. Это же можно отнести и к Риму, где преторианцы — относительно позднее, отнюдь не республиканское явление, отчасти к Швеции и Норвегии, где главную роль даже в XII в. играло народное морское ополчение («ледунг»), а не малочисленные королевские дружины. Скорее исключением, чем правилом, были постоянные элитные формирования (фанатики-«смертники» не в счет) на ранних стадиях государств — религиозных общин, где войско комплектовалось по принципу общинной, а то и родовой солидарности и долга перед богами.

Каждый из видов элитных формирований контаминирован с конкретными формами государственности и механизмами, к ним приводимыми. Так, рабская гвардия (или отряды из пленных) характерна для чиновничье-бюрократических государств, иногда с элементами религиозно-общинной и феодально-иерархической государственности (Византия, Турция, Россия). Индивидуальные наемники — также для них либо для феодально-иерархических государств абсолютистской стадии. Военно-корпоративные организации, часто выступающие коллективными наемниками, присущи эпохе «варварства» и входят в механизмы формирования ранних государств и некоторых зрелых (корпоративно-эксплуататорских типа Тевтонского ордена). В последнем случае «элитное» (рыцарское в данном случае) формирование перестает являться таковым, так как становится (наряду с наемниками) единственной вооруженной силой. Являются они и составной частью верхнего уровня власти «двухуровневых» государств. Наемники обоих типов составляли основу войска торговых и сложных городов-государств, но там от выполнения управленческих функций они были устранены. Отметим, что, кроме собственно «дружинных» (переходного и раннего этапа) государств, дружины играют существенную роль и в некоторых «двухуровневых», корпоративно-эксплуататорских и сложносоставных организмах — но только наряду с другими институтами и средствами институционализации власти.

Аристократическая конница, колесничие, тяжелая пехота являлись ударной силой и главным инструментом внутреннего насилия в земледельческих городах-государствах.

Полисы и государства — религиозные общины, в которых существовало всеобщее вооружение народа (граждан), — социально выделенных элитных подразделений, во всяком случае археологически идентифицируемых, не имели. Исключение парадно-представительские отряды или подразделения из рабов с полицейскими функциями. Аналогично складывается ситуация и с корпоративно-эксплуататорскими государствами, где весь правящий слой — воины.

Использование именно этих элементов государственности в качестве индикаторов ее формы и уровня перспективно и обладает наибольшими по сравнению с другими частями политической организации и культуры возможностями формализации и «материализации» данных.

Так, каждый из видов можно описать в общем одинаковым набором признаков, у которых будут различаться не столько значение, сколько удельный вес. Значимо, что и сам набор характеристических элементов почти совпадает с комплексом аспектов описания государственности в целом:

— источники (этнические и социальные) комплектования;

— принцип комплектования и форма содержания;

— участие в экономике, наличие посторонних (частноправовых) источников дохода;

— соотношение военных и управленческих функций, их характер и материальное отражение;

— место и роль в структуре вооруженных сил и административного аппарата;

— отношения с предводителем, правителем; соотношение с понятием «источник власти»;

— социально-значимые цели и морально-психологические мотивы службы;

— степень и характер генеалогической, социально-имущественной, рангово-политической, ритуально-знаковой отграниченности от «общества». Отражение этого в типах жилищ и поселений, эмблематике, погребальном обряде и инвентаре;

— степень и принципы («горизонтальной» и «вертикальной») внутренней дифференциации, ее отражение в материальных проявлениях разных отраслей культуры и быта.

С точки зрения потестарно-политического процесса, «ролевого» (по степени и характеру причастности к власти и управлению) ранжирования и социально-имущественного стратифицирования общества можно выделить семь видов «элитных формирований» и отчасти военной организации государства в целом.

1. Дворцовая гвардия, комплектующаяся по признаку военных заслуг, благородства происхождения, иногда — родства или близости с правящим домом. Главная форма «оплаты» — престиж. Варианты — особые «гвардейские ордена» у ацтеков и в Бенине — «орлы», «леопарды». На Среднем Востоке (Иран) и в Византии, политические системы которых обнаруживают безусловное типологическое сходство и, возможно, генетическое родство, это — отряды знатной молодежи («бессмертные»). Особый случай — женская гвардия — гарем правителя Дагомеи: последняя, однако, имеет типологическое сходство с «рабской гвардией».

2. «Рабская гвардия» — иногда главный инструмент перехода от «сложных вождеств» к ранним и зрелым «восточным деспотиям» — должна подчеркнуто отличаться от остального населения и войск. Доказательства — негры-«гулямы» на мусульманском Востоке, мамлюки в средневековом Египте, янычары в Турции. Вариант — использование военнопленных одной страны против другой (армяне и болгары в Византии, иногда — татары, поляки, «литовцы» и турки в России. Впрочем, в этом случае это, скорее, не элитные подразделения, а «штрафные», т. е. ударные в военном, но дискриминированные в социально-политическом смысле. Цель службы — сохранение жизни, желание избежать тягот рабского труда, а затем и улучшить свой социальный статус (вплоть до захвата власти мамлюками в Египте). Характерна изначальная, зачастую искусственно организуемая разноэтничность, заменяемая и компенсируемая корпоративным единством, также инициируемом властью на базе определенной причастности к последней. Статус «рабской гвардии» в обществе не позволяет представителям последней заниматься экономической деятельностью и иметь отдельный от государственного содержания доход.

3. Наемники, рекрутируемые в индивидуальном порядке в особые, постоянно существующие в столицах, прежде всего, иностранные полки, близки предыдущему виду по характеру комплектования, но принципиально отличны по его источникам и изначальному статусу контингента. Другими были и цели, преследуемые при поступлении в иностранную гвардию: чисто экономические, отчасти карьерно-престижные. Для «работодателей» обеих типов гвардий цели были абсолютно одинаковые: получить независимую от «своего» общества и лично им (или занимаемому ими посту) преданную военную силу для использования ее во внутренних конфликтах с «обществом» или иными фракциями правящего слоя. Полки чаще состоят из одной или группы близкородственных национальностей (скандинавских, например). Занятия хозяйством не противопоказаны, но затруднены на месте службы, прежде всего постоянной занятостью последней и отсутствием связей в местном обществе. В то же время хозяйство на постоянной родине может иметься, и именно в него вкладываются полученные путем жалованья и военной добычи средства (варяги в Византии и на Руси, швейцарцы во Франции, генуэзцы в Англии и Франции и т. д.).

Особый социальный слой составляют постоянно проживающие в стране иностранные наемники, обладающие наследственным статусом («ал-ларисийа» у хазар)¹⁴³, сохранение и улучшение которого, а не собственно денежное жалованье являются главной целью службы. В некоторых случаях подобные наемники получают не только доступ, но и постоянное представительство в органах власти («везир» — мусульманин у хазар). Они имеют внутреннее самоуправление и право, чем отчасти напоминают федератов Рима и «своих поганых» Древней Руси.

4. Независимые корпоративно-профессиональные военные организации могут или находиться как целое на службе у государей и республик, либо образовывать свои государства-общины (казачьи «войска», Сечь, владения «морских конунгов», Йомсборг, пиратские «республики»). Не редки были и случаи захвата власти в сложившихся государствах (кондотьеры в Италии, Спарток на Боспоре, викингские «королевства» и «герцогства»). Путем завоевания образовывались корпоративно-экплуататорские или кастовые государства, иногда перерастающие в феодально-иерархические (владения духовно-рыцарских орденов в Прибалтике, некоторые викингские «королевства», Руанда, Бурунди, отчасти раджпутские княжества в Индии). В последнем случае военно-корпоративные организации имеют не только «допуск» к власти, но и монопольное на нее право, сохраняя при этом внутреннюю «общинность», корпоративность и демократизм, реципрокность взаимоотношений. Вырабатываются особые, наднациональные, профессионально подчеркиваемые черты быта, культуры (в том числе материальной), менталитета, зачастую (но далеко не всегда и не обязательно) — общность религии, ритуалов, атрибутов.

Экономическая деятельность не только не противопоказана членам подобных корпораций, но даже им внутренне присуща, так как последние являются во многом самодостаточными (или эксплуататорскими) организациями. Своеобразной разновидностью подобных цельных, но иногда «невостребованных» организаций являлись дружины князей-изгоев на Руси, для которых овладение каким-либо «столом» (волостью) имело в первую очередь экономическое значение.

5. Классическая дружина — аппарат управления некоторых форм государственности «переходного» и «раннего» этапов — занимает по многим параметрам как бы промежуточное место между первым и четвертым типами «элитных» подразделений, наиболее напоминая некоторые конкретные случаи третьего типа, но при большем участии в управлении и «патриотизме». От «чистых» наемников дружина отличается не только формой оплаты (не столько денежное жалованье, сколько прямое участие в доходах государства путем пиров, получения оружия и одежды из складов и арсеналов, «кормлений» при сборе дани, обслуживание «служебной организацией»), но и целями службы. Они могут быть не только психологическими (престиж, близость к правителю, спесь, резкий отрыв от «низов», к которым многие дружинники первоначально принадлежали), карьерно-политическими (участие во власти), но и экономическими (близость к главному источнику доходов — даням), однако реализуемыми в своем государстве, а не за его рубежами. От дворцовой гвардии дружину отличает свобода, принципиальная возможность отъехать к иному предводителю, не считаясь изменником. Свободны дружинники и в плане предпринимательства, что отразилось и в постепенном вкладывании ими денег в землю — приобретении последней на частном праве (не считая «западный» путь условного землевладения, инициируемый государством). Этот фактор сближает дружинников с представителями четвертого (военно-корпоративного) типа элитных подразделений. Дружина также приближается к некоторым из последних по степени обладания монополией на власть. Отличие — в независимых военных организациях источником власти была она как целое, а не ее вождь, а в дружине — все же государь, принимавший ее членов к себе на службу в индивидуальном порядке. Это не отменяло, впрочем, реальной реципрокности в отношениях князя и дружины, которая по инерции расценивала его как «первого среди равных» и ждала от него щедрых даров. Правитель же со временем любым способом стремился доказать свою «особость» — отсюда возникновение в конце дружинных периодов генеалогических легенд (Чехия, Польша, Русь, Скандинавия), канонизация Церковью (как особой силой) основателей или представителей династий. Внутренняя дифференциация дружины была, имела материальное, иногда и атрибутивное выражение, но была второстепенной по сравнению с гранью, в том числе материально-ритуально выраженной, между дружиной и «обществом». Польская дружина отчасти обладала «аристократизмом» и явилась переходным мостиком между военной аристократией переходного этапа и рыцарством феодально-иерархической зрелой государственности.

6. Военная аристократия, вычленяемая по родовому, имущественному, социальному принципам, характерна для этапов как «вождеств», так и «ранних государств» (формы кастовых и земледельческих городов-государств и мегаобщин), но особенно — для промежуточного между ними переходного этапа. В редких случаях (динаты Византии и Армении) существует и в «зрелых» государствах чиновничье-бюрократической формы. Возникает как составная часть процесса возрастного разделения труда и межродовой специализации. Сопровождается полной или частичной (при геронто- или теократии) монополией на власть, но иногда и искусственной устраненностью от нее (нобили у пруссов), и преимущественным доступом либо к частновладельческим источникам дохода (земля с рабами, зависимыми общинниками («низами» его же рода, либо земледельческими родами), пленными и т. д.), либо к общественным фондам. Имеет четкие внешние и статусно-ранговые отличия (тяжелая конница у йоруба, македонцев, раджпутов и в Византии, колесничие в Шумере, у хеттов, ахейцев и кельтов, возможно, в чжоуском Китае и т. д.). При условии наличия адекватно отражающего в загробном мире жизненные реалии и статус умершего погребального обряда эти различия четко проявляются в материально-ритуальной сфере. Хотя нивелирующие обряд мировые религии затрудняют эту идентификацию.

В некоторых случаях (микенские дворцовые комплексы-крепости) поселения военной аристократии выделяются топографически.

7. Строго военно-специализированным (только тяжелая конница) и юридически сословно-отграниченным элитным подразделением этапа исключительно зрелой государственности является рыцарство феодально-иерархических государств. Отдельные черты, присущие этому сословию (иммунитет, «кодекс чести», геральдика как внешне-сущностное отличие, вассалитет и иерархия, кормление за счет земельных владений (но не вотчин)¹⁴⁴, сословная замкнутость, принцип верности сюзерену) имеются и в некоторых конкретных моделях иных форм зрелой государственности, особенно в переходных от чиновничье-бюрократической, религиозно-общинной и кастовой к феодально-иерархической (Япония, Византия, Сербия, Передняя Азия, Закавказье, Россия, мусульманская Индия, Непал малайско-индонезийский (по А. Тюрину) «тип феодализма Юго-Восточной Азии»). В комплексе же все эти и некоторые иные черты «рыцарства» встречаются только в странах классической феодально-иерархической государственности, жестко отграниченной рамками лишь некоторых стран Западной и Центральной Европы.

Как и в случае с дружиной, в рыцарстве совпадает военная, социально-экономическая и политическая элита, что находит концентрированное материальное выражение в типах поселений — замках, а также гербах и намогильных сооружениях (сам обряд и инвентарь благодаря христианству не имел отличий от захоронений рядовых прихожан).

Наиболее показательным в изобразительных источниках является сочетание военных атрибутов (шлемы, щиты) с эмблемами, показывающими право на власть (ранг), благородство происхождения, земельную собственность, и конкретными властными регалиями разных степеней (короны, скипетры, штандарты, троны).

Самое методически существенное для сравнения феодальных и дружинных государств — определение отличия рыцарства от дружины. «Соединение особого образа жизни и профессионализма с этической миссией и социальной программой»¹⁴⁵ — вот рыцарь «в идеале». Основная социально-психологическая и организационная особенность рыцарства, например, — юридически лимитированная верность конкретному по титулу сюзерену (посту), закрепленная личной присягой и ритуалом определенному человеку, представителю рода, этим постом и титулом наследственно владеющим с санкции вышестоящего сюзерена. Это также взаимные обязательства сюзерена и вассала и экономическая самостоятельность последнего. В военном аспекте даже в эпоху расцвета (XII–XIII вв.) рыцарство также не могло полностью обходиться без пехоты, особенно лучников и арбалетчиков, ибо «шевалье» были слишком высокоспециализированы (в отличие от самураев, русских дружинников и поместной конницы раджепутов, византийских каваллариев). Легкую пехоту при них составляли либо крестьяне-ополченцы (Испания, Англия, Скандинавия), либо иностранные наемники (генуэзские арбалетчики во Франции) и ландскнехты — «слуги» (Германия)¹⁴⁶. В случае необходимости тяжелую пехоту составляли спешенные рыцари, действовавшие при этом достаточно неуклюже.

Сравним некоторые виды «элитных формирований» в организационно-правовом и социально-экономическом аспектах.

Наемники были верны (в рамках контракта) прежде всего посту, а дружинники и рабская («родовая») гвардия — личности, которой «юридически» принадлежали. В этого типа контингентах корпоративный дух был еще более развит, чем у рыцарей. Дружина все же ближе стоит к «рыцарскому корпусу», так как правитель одновременно является и ее членом, хотя и «первым среди равных». Наемники образуют либо готовые отряды, преданные прежде всего предводителю из своих (генуэзские арбалетчики, кондотьеры, греческие гоплиты — у персов, варяжские отряды на Руси), либо, если набираются индивидуально (швейцарцы и шотландцы во Франции, варяжская гвардия в Византии), то, как правило, подчиняются также наемнику, а затем уже правителю. Еще одна специфика наемников — они не имели никакого отношения к функциям управления, за исключением (иногда) полицейских обязанностей. Это отличает их и от рыцарства, и от дружины, являвшихся не только военными, но (и прежде всего) — административными инструментами. Последнее может относиться и к максимально «демократическим», типа рабской гвардии, и к аристократическим, конным прежде всего, контингентам войск. Последние вообще в одном лице совмещали и лучшую военную силу, и господствующий класс, и политическую власть, и часть аппарата управления (особенно раджпуты в Индии). В этом случае правитель выступал как марионетка, заложник реально властвующих аристократических родов, все же нуждавшихся в нем как символе для народа и в силу соперничества отдельных родов. Рабская гвардия — главный военный инструмент перехода от раннего государства некоторых форм (возникших на базе равноправных союзов племен либо земледельческих протогородов-государств) к зрелой чиновничье-бюрократической государственности. Иногда она и непосредственно приходит к власти, устанавливая военно-корпоративную диктатуру (мамлюки). Совмещением «рабского» и «родственного» принципов явилась «гвардия» «короля» Дагомеи, составлявшая часть его фиктивного рода (в него зачислялись рабы-военнопленные) и «расширенный» гарем. Без «элитных» подразделений обошелся Чака, превратив весь «свой» народ («политических зулусов») в размещенное по «полкам» и краалям войско, дрожащее перед «королем», заинтересованное в ограблении иных народов, престиже, славе, упоении победы: каждый «полк» гордился символами этих побед, своей атрибутикой, «формой» (шкура леопарда и т. д.), даже цветом щитов. Другое дело, что ничто не мешало части «полковых командиров» отделиться и образовать свое «государство» (что и происходило при поражениях зулусских правителей). Развитие Зулусского «государства» было искусственно прервано англичанами, но типологически схожий на синхростадиальном этапе политогенез свази привел, при действии аналогичных военных инструментов и механизмов, не к феодально-иерархической, а к чиновничье-бюрократической (правда, ранней фазы) форме государственности. В Свазиленде воины этих «цветных полков» были превращены в государственных крепостных, как и смерды на Руси¹⁴⁷.

Внешне запутанная, склонная к дезинтеграции «рыцарская система» была все же довольно устойчива в силу возможностей воспроизводства и автономного существования некоторое время отдельных ее ячеек, спаянных не только правовыми отношениями, но и кодексом рыцарской чести и долга, далеко не всегда являвшихся пустым звуком. Даже в дружинах, чаще всего являвшихся предшественниками рыцарства, «честь» не котировалась. Ее заменяла выгода, совместная с вождем-правителем заинтересованность в эксплуатации и грабеже, стремление не столько к славе (хотя ценились и «престижные» награды), сколько к обогащению. О том, какое значение имеет концентрация богатств в руках предводителя дружин, князя, конунга, имеется несколько свидетельств. У скандинавов «серебро и золото, спрятанное в земле, навсегда оставались в распоряжении владельца и его рода, воплощая в себе их удачу и счастье, личное и семейное благополучие». «Один повелел, чтобы каждый воин, павший в битве, являлся к нему в Вальхаллу вместе с богатством, которое находилось при нем на погребальном костре или было спрятано в земле»¹⁴⁸. Отсюда — «безумная жажда богатств и подарков и безумное расточительство». Однако дар обязательно предполагает либо отдаривание, либо «автоматически ставит в зависимость». В связи с этим предводители дружин, самостоятельные государи или те, кто претендовал на это положение, «предпочитали захватить или купить, но не получать в дар». Подобная система отношений в дружине восходит к потлачу как одному из типов механизмов первоначальной институционализации власти, а именно плутократических. Более же ранние (племенные) дружины чаще возникали в результате действия возрастных и родовых механизмов становления властвования. Даже там, где «дружинного государства» в чистом виде не было — в Дунайской Болгарии, — на раннем этапе сохранялась подобная «этика» в отношениях государя и его воинов. «Хан Тервель, как сказано в словаре Суды, „положил, перевернув, свой щит…“ и „поставил на него“ свой кнут… и сыпал деньги, пока они не скроют и щит, и кнут. Он поставил свое копье на землю и до верха его и в большом количестве навалили шелковые одежды. Наполнив сундуки золотыми и серебряными монетами, он раздавал их воинам, разбрасывая правой рукой золото, а левой — серебро»¹⁴⁹. Речь шла пока о языческих государях и представлениях. Но вот известная цитата Повести временных лет о взаимоотношениях христианина Владимира Святославовича и его христианской дружины (событие датировано 996 годом). Дружина сказала князю: «Зазорно нам есть деревянными ложками, а не серебряными. И, услышав это, Владимир повелел выковать серебряные ложки, говоря, что серебром и золотом я не добуду себе дружины, а с помощью дружины получу и то, и другое»¹⁵⁰. В этом эпизоде (при всей его возможной «эпичности» или литературности (пиры Соломона)) наглядно отразилось отличие дружинной психологии от наемнической: для первых важно было не богатство само по себе, а как показатель положения, чести, оказываемой князем дружине. Вождь (князь, конунг, даже король) зависел от дружины и должен был доказывать свое реальное превосходство и щедрость, сюзерен же, каков бы он ни был, был дан Богом и королем.

Дружина в Европе — продукт переходного от вождеств к раннему государству периода и инструмент формирования последнего, рыцарство же — феодально-иерархической государственности. Для первого («варварского») периода характерно относительное развитие товарного хозяйства и стремление к обогащению как следствие, для второй — натурализация хозяйства и ее последствия — стремление к социальному престижу, титулам и стоящими за ними земельными владениями.

Другой слой — промежуточный между византийскими пограничными военными поселениями «акритами» и рыцарями — появился и при специфических механизмах другого переходного периода (от ранней государственности к феодально-иерархической). Это — слой военных поселенцев мазовецко-прусского пограничья, занимавшихся крестьянским трудом. Тем не менее эти поселенцы считались «шляхтой» и пользовались рыцарскими правами — иметь герб, не платить налогов, вести войны между собой, участвовать в управлении (как при созывах рыцарского «веча — высшего судебного и земельного органа для своего сословия, так и в составе княжеских органов власти»)¹⁵¹. В этом примере наглядно выступает на первый план не военная и социально-экономическая, а морально-психологическая и политико-правовая природа рыцарства¹⁵². Аристократический «гонор» наиболее явно проступал как раз у весьма «демократических» по реальному положению слоев населения, что в этом сближает их с неимущими самураями-ронинами (правда, для последних нищенство и наемничество были все же почетнее труда земледельцев). Возможно, здесь сыграло свою роль «недемократическое» происхождение польской «большой дружины» — основного источника рыцарства («можновладства») и четкое осознание последним этого факта.

В России же только при зарождении чиновничье-бюрократических тенденций развития практически вернулись к «рыцарскому» опыту Византии: помещики-прониары («воинники» по Пересветову) и переход от стратиотского ополчения к полунаемникам — стрельцы, пушкари, городовые казаки пограничья (типа акритов). Кстати, и «вольное» казачество Запорожья и Дона также представляет собой еще один из образцов военно-политической организации корпоративно-орденского облика, в чем-то в то же время напоминая федератов Рима и Византии. Впрочем, казаки имели предшественников и в отечественной истории. Это были, однако, не традиционно считаемые за главных их «предков» бродники, не имевшие, судя по всему, политической организации и четкой системы отношений с Русью. Более напоминают казачьи «войска» с их стройной системой, регалиями войсковых чинов разного ранга, единым корпоративным духом и территорией, не бродников, а районы расселения «своих поганых». Последние, кстати, в отличие от Рима и Византии, но, как и казаки, использовались не только для обороны границ, но для решения внутренних конфликтов (осада Чернигова в 1138 г. Ярополком Владимировичем, сражения под Карачевом (1147) и Белгородом (1159). Участвовали иногда, впрочем, во внутренних войнах и бродники (Лиственская битва 1216 г.). Даже не касаясь военных поселений античности, европейского и азиатского Средневековья, современного Израиля и т. д., можно отметить мимитас (особо доверенные племена, переселяемые инками на завоеванные территории, где они наделялись землей и пользовались привилегиями)¹⁵³, итоналли — земли, изъятые у местных, чаще пограничных племен, для содержания ацтекских гарнизонов. Характерно выполнение военными поселенцами функций контроля за местным населением: воины-крестьяне являлись представителями центральной власти. По своим поздним военно-полицейским функциям казачество напоминает особые привилегированные группы кочевников на службе восточных государств. Отличие — в источниках существования и экономических льготах (кочевники не только не платили налогов, как и казаки, но и получали часть налогов с земледельческих общин, пропорционально распределяя его внутри племени)¹⁵⁴.

Основной же ударной силой и одним из главных институтов управления Киевской Руси, безусловно, являлась дружина.

Дружины существовали не только в «дружинных государствах». При этом мы имеем в виду не временные племенные дружины, а постоянные отряды воинов-профессионалов при правителях прото- и «ранних» государств, не наемников, но и не рыцарей-землевладельцев на ленном праве. К «комитатам» (как он называет дружину) Ф. Кардини относит «франкских trustis, лангобардских gesinde, англосаксонских theod, русскую „дружину“, так же, как и „готских saiones, antrustio или gasindes“». Однако в зоне романо-германского синтеза всеобщее вооружение народа в условиях завоевания как пути государствообразования и господства германцев над местным населением сохраняется вплоть до падения этих государств¹⁵⁵, либо (у франков) — до замены народного ополчения феодально-рыцарским. Те небольшие дружины, что существовали, содержались не в силу предоставления части дани или налога с определенной территории (градского округа), как в Центральной и Восточной, частично Северной Европе, а путем земельных пожалований. Данный способ обеспечения «военной аристократии» был экономичнее для казны, но делал ее более независимой от короля и практически «лишал» «дружинного» статуса. И, наконец, но не в последнюю очередь: «дружина» в странах синтеза никогда не выполняла исключительно фискально-административные функции, так как для этого мог использоваться римский аппарат управления, сохранившийся на местах, органы родо-племенного самоуправления германцев, опирающиеся на вооруженную силу народа, а несколько позднее, с ослаблением или исчезновением тех и других, — двор короля и его должностных лиц — графов и церковную организацию.

«Главным фактором возникновения „варварских королевств“ (Западной Европы. Е.Ш.) являлось „образование стратифицированного общества путем завоевания“»¹⁵⁶. В этом аспекте данная линия государствообразования более напоминает двухуровневую Болгарию и некоторые корпоративно-эксплуататорские государства, но не более близкие этнотерриториально Чехию, Польшу, Скандинавию и даже Германию.

А. Р. Корсунский считает присущими западноевропейским дружинам эпохи «варварских королевств» следующие специфические черты: 1) наделение дружинников землей; 2) охрана их жизни и достоинства повышенным вергельдом; 3) легальное существование дружин частных лиц.

Один из элементов (третий) более всего восходит к Доминату Рима (вооруженные клиенты, букцеллярии), частично — германской эпохе варварства (дружины хевдингов¹⁵⁷, отряды знатных эделингов). Другой — вырастает из германского обычного права. Третий (но не первый по списку) — явление абсолютно новое.

В классических «дружинных государствах» первый и третий элементы отсутствуют, второй не является обязательным и ведущим¹⁵⁸. Фактически же здесь дружинники, равно как и их предводители, являлись для простых людей лицами вообще неприкосновенными, и их убийство каралось смертью, так как в центральноевропейской модели ранней государственности судебная власть очень рано стала исключительной регалией верховных правителей¹⁵⁹ и назначенных ими лиц из числа дружинников или управителей имений князя. Главный водораздел здесь проходил между дружиной («внутри» которой был князь) и остальным обществом, иногда с промежуточным слоем. В странах же романо-германского синтеза таких водоразделов и вертикальных (социально-политических), и горизонтальных (этнических и даже религиозных) существовало несколько, и они образовывали сложную сетку. Регулировать отношения в таком сложном, разноукладном обществе возможно было только с параллельным применением норм римского и обычного германского права, дополняемым корректирующими их с изменившимися реалиями эдиктами королей.

Но главное принципиальное отличие положения дружины в «дружинных государствах» преимущественно Центральной Европы от ее статуса в «варварских королевствах» зоны романо-германского синтеза все же не в этом. В первой форме государственности дружина практически исчерпывает весь не только экономически господствующий, но и политически правящий слой общества, когда родовая знать уже уничтожена, а земле-владельческая еще не народилась (или не создана искусственно).

Приложение V

А. С. Щавелев¹⁶⁰. ИМЯ ЧЕРНИГОВСКОГО КНЯЗЯ, ПОГРЕБЕННОГО В ЧЕРНОЙ МОГИЛЕ

Уникальное погребение раннего Средневековья Черная Могила совершено около города Чернигова и традиционно датируется 60-ми годами X века (как по датировкам вещей из комплекса, так и по младшей византийской монете, мало бывшей в обращении, половине милисиария Константина VII и Романа II (945–959 гг.). Рекордные по масштабам Восточной Европы размеры погребальной насыпи (высота кургана достигает 11 метров, длина по окружности — 125, диаметр основания — свыше 40, на ее сооружение по общим подсчетам было потрачено 1500 человеко-дней работы), а также редкий по своему богатству, художественный выразительности и научной информативности инвентарь погребения делают данный археологический памятник, пожалуй, одним из ключевых источников для интерпретации исторического процесса раннего Средневековья.

В историографии¹⁶¹ неоднократно высказывались различные догадки об имени черниговского правителя, похороненного в Черной Могиле, предлагались и самые разные интерпретации его социального статуса. Первый исследователь кургана Д. Я. Самоквасов приписывал его славянскому князю «племени» северян, Б. А. Рыбаков — князю «племени» полян («поляно-руссов»). Позже в соответствие с концепцией единого древнерусского государства возобладало мнение о том, что в кургане похоронены бояре киевского князя¹⁶², в частности, погребение приписывалось воеводе Претичу¹⁶³. Но исключительно престижный скандинавский обряд погребения (сожжение в ладье) и богатейший набор оружия и вещей позволяют сделать вывод о княжеском характере захоронения и скандинавском происхождении погребенного. В русле такой интерпретации были предложены отождествления захороненного предводителя с князем «Хлгу», упоминаемым в «Кембриджском документе»¹⁶⁴, независимым черниговским династом скандинавского происхождения¹⁶⁵, с «княгиней» Сфандрой договора «руси» и греков 945 г., со Сфенгом, «братом» Владимира Святославича, упоминаемом в византийских источниках¹⁶⁶, или просто с анонимным представителем рода Рюриковичей¹⁶⁷. Идея же о том, что название могилы отражает имя погребенного князя, рассматривалась в качестве практически исключенной версии, опирающейся на поздние легенды, не имеющие под собой какого-либо исторического основания¹⁶⁸.

Между тем уникальное известие Ипатьевской летописи 6655 (1147) г. сообщает о кургане с названием Черная могила: «и ста Изяславъ идеже есть Черная Могила…»¹⁶⁹ Возле нее киевский князь Изяслав назначил встречу своему брату Ростиславу в ходе войны против Святослава Ольговича и его родственников и союзников. Из контекста данного известия вполне ясно, что в этом и последующих эпизодах речь идет действительно об окрестностях Чернигова¹⁷⁰. Таким образом, традиционное, существующее по сей день название этого кургана вполне аутентично и носит летописный характер. В позднейшей летописной традиции это известие также продолжало фигурировать. Это известие есть практически во всех летописях, отразивших Киевский свод 1198/99 гг. Интересное чтение этого известия дает Ермолинская летопись, в некоторых списках которой стоит множественное число («Черные Могилы»), что перекликается с легендарной традицией, согласно которой погребения «княжны Черны» и «князя Черного» соседствуют¹⁷¹.

Особо заметим, что изначальная форма названия кургана в Ипатьевской летописи была «Черна Могила» — без последующей буквы «я», вписанной позднее в конце строки¹⁷². В такой форме имя кургана может восприниматься в качестве краткой формы прилагательного, позднее переправленной на полную — например, по темному цвету сложенной из черноземной почвы насыпи. Но со схожей степенью вероятности форма «Черна» может считаться формой существительного в родительном падеже единственного числа 2-го склонения как ответ на вопрос: «Кого, чья могила?» То есть как родительный падеж от имени собственного — «Чернъ» (т. е. «могила Черна») или же именительный падеж женского рода единственного числа краткого притяжательного прилагательного — «чернь» («Черня(а) могила» ср.: «всеволожа дочь»). Сознавая сугубую гипотетичность проделанного построения, все же можно предположить в основе названия данной могилы мужское имя «Чернъ» (или «Чернь»), тем более что оно зафиксировано в домонгольскую эпоху — фигурирует в Повести временных лет и в берестяных грамотах, а в «Списке русских городов» конца XIV в. на р. Ирпени упоминается «Чернъгород»¹⁷³.

Косвенным, но важным аргументом в пользу этой версии может служить тот факт, что все остальные курганы, упомянутые в ранних древнерусских источниках, получили названия только по имени погребенных в них правителей¹⁷⁴. В Повести временных лет упоминаются могилы Аскольда и Дира, князей Олега, Игоря, Олега и Ярополка Святославичей, Святополка Окаянного. В более поздних источниках есть сообщения о курганах легендарного основателя Галича и князя Туры. Во всех случаях в письменных источниках отражены аутентичные детали княжеской погребальной практики и точное знание их локализаций¹⁷⁵.

В летописях отмечены места захоронений захвативших Киев Аскольда и Дира¹⁷⁶, а также их убийцы Олега. Причем разные летописи отмечают три места его последнего пристанища: одно в Ладоге, а два в Киеве¹⁷⁷. Всегда считалось, что тут противоречие, вызванное ошибкой или пристрастной правкой какого-то из источников. Однако в память об основателе русского государства могли быть насыпаны кенотафы, не исключено также, что его тело захоронили по частям. Так поступили с конунгом Хальвданом Черным в Скандинавии — чтобы распространить материализованную в этом человеке удачу на разные земли¹⁷⁸.

Курган над останками следующего князя-Рюриковича, Игоря, был насыпан рядом с местом его гибели в земле древлян. Само летописное описание хода погребения указывает на двухэтапное сооружение насыпи, что в свою очередь характерно для больших княжеских курганов Руси и Северной Европы¹⁷⁹. Последним языческим князем, чья могила сохранилась в поле зрения составителей первых летописей, был Олег Святославич¹⁸⁰. Причем точность «устной традиции» на сей счет позволила в 1044 г. (т. е. более полувека спустя) эксгумировать ради крещения кости братьев Владимира Святого Олега и Ярополка, погибших соответственно в 977 и 980 гг. и захороненных, очевидно, по обряду трупоположения¹⁸¹. Заметим, что могильный холм над местом первоначального упокоения Олега сохранился и после перезахоронения его останков, поскольку, согласно ПВЛ, «и есть могила его и до сего дне у Вручего».

В Галицко-Волынской летописи есть редкое упоминание о «Галичине могиле», с которой была как-то связана легенда «о начале Галича, откуду ся почал»¹⁸². Имя основателя Галича, вероятнее всего, этимологизируется от обозначения птицы — «галица», т. е. «галка»¹⁸³. А с могилой, судя по всему, принадлежавшей древнему правителю с эпонимическим именем, были связаны архаичные ритуалы вокняжения в данном городе. Согласно летописному рассказу княжение в Галиче символически было равно стоянию на этом кургане, что позволило обмануть пришедшего князя и формально «сдержать» данное ему слово со стороны представителей местной элиты о вокняжении.

В уставной грамоте князя Любарта Гедиминовича церкви Иоанна Богослова в Луцке (1321) названа «Турова могила»¹⁸⁴, т. е. курган, приписывавшийся традицией князю Туры, согласно ПВЛ пришедшему «из-за моря» правителю Турова¹⁸⁵. Она находилась на границе земель волынян, дулебов и дреговичей, центром княжения последних был Туров.

В заключение сформулирую сугубо гипотетический «портрет» погребенного в Черной могиле правителя — его имя, если моя этимология названия кургана верна, звучит как Чернъ или Чернь. Поскольку это имя не вошло в ономастикон династии Рюриковичей¹⁸⁶, то, скорее всего, перед нами независимый или полунезависимый черниговский князь. В ПВЛ упомянуты два таких правителя скандинава, не связанных с родом Рюрика — Рогволд в Полоцке и Туры в Турове. Учитывая, что перо наконечника парадного копья из Черной могилы было инкрустировано с обеих сторон знаками креста, этот князь проявлял склонность к христианской религии, хотя его погребение было сугубо языческим¹⁸⁷. Славянское имя князя отнюдь не противоречит скандинавским чертам «сопроводительного» набора вещей и скандинавскому характеру обряда похорон, поскольку именно в период возведения Черной могилы (960–990 гг.) начинается ассимиляция скандинавских династий. Например, появляется первый Рюрикович со славянским именем — Святослав. Возможно, выбор имени Чернъ, созвучного названию города Чернигова, был продиктован какими-то символическими целями, призванными подчеркнуть укорененность династии в нем или легитимность прав на престол¹⁸⁸.

Приложение VI

С. П. Щавелев¹⁸⁹. ЗООМОРФНЫЕ ОСТРОКОНЕЧНИКИ ИЗ СОСТАВА ДРУЖИННЫХ ДРЕВНОСТЕЙ ЕВРОПЫ VIII–XI вв.

Среди археологических находок порой встречаются предметы, чье функциональное назначение с трудом поддается объяснению, а то и вовсе остается загадочным. К их числу относится тот тип изделий художественного ремесла из кости и рога, что обсуждается здесь. Его сужающийся конец более или менее заострен, а утолщенный туп, обычно покрыт орнаментом и с разной степенью стилизации представляет собой голову некоего животного с оскаленной пастью — волка, медведя, пантеры, бобра, а чаще всего рыбы или змеи. Черты такой зооморфной миниатюры варьируются от вполне реалистичной передачи натуры до явно фантастического, сложносоставного образа сказочного чудища, дракона.

Археологи условно называют эти артефакты остроконечниками или же изогнутыми остриями. Они изготовлялись из тех частей скелетов охотничьих животных, что заострены и изогнуты самой природой — сначала кабаньих клыков, а затем рогов некоторых представителей семейства оленьих (оленя, косули, лани); наконец, (в районе северных морей) моржовых бивней. На выбор материала влияла, не исключено, тотемизация основного объекта ритуальной охоты в том или ином регионе.

В качестве вероятного прототипа (или аналога?) рассматриваемых здесь продуктов косторезного ремесла можно указать на оформленные в похожем зверином стиле кабаньи клыки из воинского убора савроматов, их уральско-сибирских предков и непосредственных преемников — ранних сарматов. Эти изделия при раскопках находят обычно в комплекте с конской сбруей, или колчанами, или мечами. Исследователи соответствующих культур оценивают данные изображения волка, медведя и «полиморфных фантастических существ» в качестве амулетов-апотропеев¹⁹⁰.

Как это порой случается при эволюции археологических культур, в принципе тот же тип изделий несколько столетий спустя вновь входит в моду на просторах Евразии. Правда, изменился их материал (не кабаньи клыки, а по преимуществу отростки оленьих рогов), увеличился размер. Ареал распространения подобных находок исключительно широк. В Европе — от Англии и Скандинавии на севере до Причерноморских степей и Подонья на юге; от Подунавья и Поднепровья на западе до Поволжья и Приуралья на востоке. Наибольшую же концентрацию находок этого типа дает несколько так или иначе взаимосвязанных культурно-исторических территорий Восточной Европы последней трети I тыс. н. э. Во-первых, носители салтово-маяцкой культуры и другие кочевники южных степей (болгары, авары); во-вторых, зона экспансии викингов; в-третьих, племенные объединения восточных славян и их соседей, включая раннюю Русь. Самые поздние обнаружения остроконечников датируются концом X — началом XI в.

Хотя отдельные экземпляры найдены в женских, детских погребениях или же в сугубо хозяйственных локусах поселений, явное большинство таких острий относится к могилам воинов и охотников или же приурочено к укрепленным цитаделям городищ, т. е. связано скорее всего с их воинскими гарнизонами. Специальное исследование установило довольно высокую статистически зависимость этого класса находок от прочих элементов «форменного» дружинного наряда IX–X вв. Каково бы ни было на самом деле предназначение этого изделия, вполне ясно, что оно входило в набор портупеи конного воина и охотника той эпохи наряду с ножом, огнивом и т. п. атрибутами снаряжения¹⁹¹. Попавшие в состав погребального инвентаря находки такого рода относятся к могилам разного ранга — и рядовых, и состоятельных, а то и явно богатых для своего времени лиц. Утилитарность использования острий вполне могла сочетаться с их же престижностью, элитарностью (которая в раннем Средневековье не исключала, а предполагала в правящем кругу женщин из знатных семей, как и спорадические занятия их представителей ручным трудом, разными ремеслами, тем более охотой).

Попытки истолковать предназначение данных предметов в археологической литературе крайне разноречивы и при ближайшем рассмотрении в большинстве своем малоубедительны. Перечислю эти версии в примерном порядке их выдвижения в археологической литературе и с кратким комментарием степени правдоподобия каждой.

Первая группа версий связывает такого рода поделки с «гражданским» инструментарием своего времени:

• иглы для плетения рыболовных сетей (Сизов В. И., 1902; Рыбаков Б. А., 1939); схожего назначения когедыки (Шадыро В. И., 1986) — маловероятно, потому что широко известны такие именно инструменты более простых форм; к тому же трудно предположить, чтобы массы воинов сами плели рыболовные сети и т. п. изделия;

• шилья или же проколки, используемые в том числе для расширения отверстий в сыромятных ремнях (задубевающих от влаги и холода) (Атанасов Г., 1987; др.) — опять-таки вряд ли, поскольку имеются более тонкие, из других частей скелета животных инструменты такого рода (так называемые стержневидные острия); в ряде случае они встречены в одном наборе с собственно остроконечниками; недавно в качестве шильев предположен еще один тип загадочных аксессуаров дружинников — так называемые железные иглы с кольцами¹⁹²;

• писала (стили) (Медведев А. Ф., 1960; Медынцева А. А., 1983; Рыбаков Б. А., 1988; др.); и вновь замечу — едва ли, ведь большинство рассматриваемых изделий слишком массивны и тупы для письма на любых материалах (по сравнению с явными писалами, включая костяные); для языческого периода бытования остроконечников применение письменности, даже примитивной, рунической, представляется скорее исключением, нежели правилом даже в дружинной среде. На Руси древнейшие типы писал датируются второй половиной X — первой половиной XI в., тогда как остроконечники появляются на столетие, а то и более ранее.

Правдоподобнее версии, относящие остроконечники исключительно к воинской амуниции; однако и при такой атрибуции остаются разногласия исследователей относительно их предназначения:

• оружие (О. О. Ратич, 1959) (типа «кинжала милосердия» на войне? для добивания зверей на охоте так, чтобы не портить их шкуры?) — возникают примерно те же возражения, что относительно предыдущих версий; при наличии железных ножей, включая явно боевые, непонятно, зачем было прибегать к материалам неолитической давности;

• орудие для натягивания тетивы лука (I. Erdeli, 1966) (как именно?);

• орудие для вытаскивания отравленных стрел (Ж. Въжарова, 1976) — эта и предыдущая версии не находят этнографических аналогий, а потому остаются в области экзотичной фантазии; большая часть острий происходит из таких погребений, где нет ни стрел, ни других атрибутов лучника, да и всадника тоже;

• рукоятки плетей (нагаек) наездника (И. В. Яценко, 1990; мн. др.) — не более вероятно, ибо не просматривается надежный способ крепления ременной части бича к костяному острию; к тому же значительная часть изделий слишком массивна, либо маловата для удобного захвата ладонью с такой целью; в период и в среде бытования острий распространены железные кнутовища (как в кургане № 2 из урочища Плакун) и, надо думать, похожие на них деревянные (костяные навершия нагаек в свою очередь хорошо известны археологам);

• инструменты для развязывания (ослабления узла) лошадиных пут (V. Hrubi', 1957; Т. Димов, 1989; Б. Б. Овчинникова, 1990; др.) — точка зрения, наиболее часто повторяемая в последние годы при публикации таких находок, однако в свою очередь достаточно умозрительная; возражения на это объяснение похожи на аргументы против предложений писать или вязать крупными и туповатыми экземплярами поделок такого рода; наконец, лошадиные путы у мало-мальски зажиточных салтовцев были железными; конных воинов среди варягов поначалу их экспансии на восток было явное меньшинство, равно как и среди их восточнославянских партнеров;

• на мой взгляд, не исключено, что перед нами лощила для выглаживания, полировки каких-то изделий или же скребницы для очистки оружия, костюма или верхового коня;

• или (и), по-моему же, это может быть своеобразная шпора, ручное стрекало, чтобы подгонять скачущую лошадь (обувные шпоры с крупным шипом на территории Восточной Европы широко распространяются только после окончательного становления всаднической субкультуры в середине XI в.; именно массовое применение железных шпор, стремян разных типов и нагаек вместе с целиком конными отрядами могло привести к исчезновению остроконечников из снаряжения восточноевропейских дружинников);

• «просто» амулеты (К. Ф. Смирнов, 1984; А. П. Моця, 1987; Р. Д. Михайлова, 1990; др.) — надо признать, что данная оценка наиболее правдоподобна и магическая функция у этих изделий могла быть если не единственной, то явно необходимой, даже преобладающей в глазах их изготовителей и владельцев. Иначе зачем было так изощренно декорировать их навершия?

Но какой именно мифологический смысл воплощался при этом, авторы названного мнения не поясняют. В пользу символического значения острий свидетельствует их нередкая орнаментация, включая весьма подробную, пиктографического типа; а также этнографические параллели: кабаньи клыки, отростки оленьих рогов в качестве амулетов носились сибирскими охотниками в составе снаряжения еще в XIX в. (Таксами Ч. М., 1970). Сам прием изготовления — скульптурное выявление зрительного образа, заложенного природой в материале (натуральный макет), — восходит к очень ранним стадиям исторического развития и отличается универсальным распространением среди архаичных религиозных культов (Столяр А. Д., 1982).

Однако те факты, что большинство острий обнаружено в комплексе с инструментами, чье предназначение вполне понятно: острый конец некоторых изделий этого рода носит следы срабатывания (стирания), а иные остроконечники находят в поломанном состоянии, не позволяет полностью отрицать их утилитарно-бытового применения.

В сугубо экспериментальном порядке каждую из перечисленных выше задач можно лучше или хуже решать с помощью отдельных подтипов (видов) относимых к остроконечникам изделий. Однако против каждого из предположений существуют, как видно из сказанного, и резонные возражения. Иные варианты схожих по общей форме острий никак не приспособлены для тех или иных из предположенных разными исследователями функций. Не исключено, что перед нами не один класс изделий, а несколько разнонаправленных продуктов косторезного ремесла. А уподобляющая их друг другу декоративная форма отражает лишь сходные мифологемы.

Наконец, нельзя исключить полифункциональности или же изменения предназначения данных предметов от периода к периоду, от одного региона к другому.

По всей видимости, настоящая роль изучаемых вещей вряд ли будет установлена точно. Судя по облику и следам применения на их поверхности, по положению в трупоположениях (у пояса или у ноги, порой в чехле вкупе с прочим обыденным скарбом) и по находкам в жилой зоне поселений (постройки, хозяйственные ямы), перед нами все-таки бытовое орудие. Его могли использовать не только воины в походе, но и более широкие слои населения в своей повседневной жизни. Например, в одном из камерных погребений под курганом Шестовицы (№ 61 по Д. И. Блифельду) у пояса покойного воина находилась сумка, а в ней наряду с обычным набором предметов для самообслуживания (шило, гребень, кресало, точильный брусок) — острие из рога косули с «вырезанной мордой зверя и бронзовым кольцом, которое продето было в ее пасть». Публикатор этой находки честно определяет этот «рожок» как «изделие неизвестного предназначения».

Вместе с тем изобразительный декор остроконечников ясно говорит о том, что всегда и везде с ними одновременно связывались и некие религиозно-идеологические представления. За внешним бионическим подобием явно скрывался некий набор мифоэпических аллюзий. С моей точки зрения, эти последние аспекты семантики остроконечников уводят нас в пласты прежде всего воинской, дружинной мифологии периода становления раннесредневековых этносов и политий Евразии.

Общие для всех остроконечников мотивы звериного стиля заметно варьировались на разных участках их бытования. В самом общем плане бросается в глаза разница трех основных зон:

• северной (скандинаво-русской), где острия наиболее конкретно выглядят «дракончиками» или же реальными зверями;

• южной (степной — салтово-хазарской, болгарской, аварской и т. п. принадлежностей), где они наиболее абстрактны и «породу» их модели угадать затруднительно;

• промежуточной («племена» восточных славян и их соседей лесной и лесостепной зон), чьи изделия в этом стиле представляют собой нечто среднее, переходное от определенного зверя к фантастическому змею-дракону.

Отмеченная разница могла быть обусловлена спецификой мифологического мировоззрения соответствующих народов — германцев-скандинавов; иранцев и тюрков; славян и соседских им народов лесной зоны. Помимо влияния иранской мифологии на славянскую и (опосредованно) на германскую, у всех них имеются общие индоевропейские прототипы, которые и могут объяснять географический и хронологический размах бытования зооморфных острий.

Самый распространенный в декоре остроконечников мотив змея-дракона¹⁹³ обусловлен самой их природной формой, моделирующей изгиб пресмыкающегося. По этой же причине этот вариант их оформления скорее всего первичен по сравнению с мотивами хищников-млекопитающих, появившихся при движении соответствующего архетипа на север, в лесную зону обитания этих последних. Как известно, при воинской инициации ритуальное превращение молодого воина в кровожадного зверя, беспощадного ко всем, кто не его «породы», «стаи», подчеркивалось в старейшей традиции индоевропейцев надеванием шкуры хищника¹⁹⁴. Редукция этого образа дает амулеты в виде звериных клыков, когтей, птичьих перьев и звериного меха в боевом и парадном убранстве первобытных и даже современных солдат и особенно офицеров (с их плюмажами, аксельбантами, стеками и маршальскими жезлами, т. п. аксессуарами). Ватаги молодых убийц вне всяких законов выпускались правителями разных средневековых народов на пограничья своих владений — для их охраны, а при необходимости и анонимной терроризации политических противников. Кульминацией инициационного ритуала выступало убийство сакрального животного, в результате чего воин-спаситель соплеменников возвращает себе человеческое существование, остальные социальные функции. Примерами чего могут служить такие персонажи русского героического фольклора, как Добрыня-змееборец, Илья Муромец — победитель Змея Горыныча и прочих хтонических супостатов, и т. п.¹⁹⁵. С указанным мотивом возврата людской природы могут быть связаны те немногие остроконечники, что увенчаны антропоморфными изображениями-личинами.

Змей (позднее дракон) — наиболее частый противник и нередко одновременно прародитель, покровитель мифоэпических героев-богатырей у самых разных народов, от Гильгамеша или Геракла до Сигурда или св. Георгия. Первоосновой столь бродячего сюжета большинством его исследователей (Ж. Дюмезилем, М. Элиаде и др.) признается космологическая символика такого чудовища, олицетворяющего неосвоенное людьми пространство мироздания, его бесконечную онтологию. «Именно поэтому змеи и драконы почти везде отождествляются с „хозяевами места“, с „автохтонами“, против которых должны сражаться пришельцы, „завоеватели“, те, кто должен „формировать“ (т. е. „создавать“) завоеванные территории»¹⁹⁶. А обладателями костяных моделей змеедраконов как раз и выступали чаще всего представители ударной силы захвата чужих земель, закрепления их в собственную родину; контролеры межплеменных территорий (что полукочевые хазары и их сателлиты, что викинги-варяги, что славяне на «фронтире» леса и степи).

Подчеркнутая моделировка именно головы миниатюрной копии чудовища отражает, по всей вероятности, негомогенность пространства в мифологизированном сознании. Сравним голову Медузы-Горгоны как оружие ее победителя Персея (попавшую на византийско-русские амулеты-змеевики) или же литературный бой пушкинского Руслана с головой богатыря, и т. п. сюжеты, когда за пределами головы сакрального оппонента героя пространство «сворачивается», обесценивается. Так что культовое навершие на мифологизированный взгляд логично сочетается с рабочим острием рассматриваемых изделий косторезного ремесла.

Взаимосвязь змея и богатыря усложняется в генетическом плане: «Рожденный от змея убивает змея» (В. Я. Пропп). Образ змеевича соотносится при этом с оформлением княжеской среды (происходившей из родо-племенной верхушки, либо иноземных династов), а змееборца-богатыря с дружинным коллективом (рекрутировавшимся первоначально — в эпоху вождеств, «военной демократии» из числа свободных мужей-общинников). Отношения князя-находника и обладателей дружинного богатырства отражены позднейшей былиной «Вольга и Микула». Пахарь-богатырь Микула Селянинович помогает князю Вольге (Олегу) покорить новые земли, но при этом сохраняет независимость от князя и его дружины. Микула один сильнее всех остальных богатырей вместе взятых, как вооруженный народ — любой дружины.

В тот же символический ряд встраивается и летописная легенда о напророченной волхвом гибели Вещего князя Олега от укуса змеи, спрятавшейся в скелете его любимого коня (между прочим, материал для некоторых остроконечников явно позаимствован находчиками из попавшихся им на пути скелетов погибших своей смертью животных). В этом фольклорном сюжете из летописи змей убивает героя, пренебрегшего языческой мудростью. Для тех, кто ее признавал, культовое значение змеи как повсеместного в архаичных обществах символа мужского плодородия могло повлиять на фаллический облик некоторых видов костяных остроконечников.

Эпический змей или же его порождение — богатырской силы воитель — способны превращаться (вместе со своей дружиной) в волков или других зверей, птиц; приобретать их выигрышные черты, помогающие совершать подвиги и спасаться от их нежелательных последствий (сравним древнерусское предание о князе-волхве Всеславе Полоцком и его былинные парафразы). Этим, наверное, объясняется вариативность зоологических форм у остроконечников. С точки зрения симпатической логики магического мышления изображения разных хищников в руках наездника должны были взбадривать лошадь да и ее всадника не хуже живых зверей.

Другая мифологически возможная инверсия змеиного мотива отражена в древнегерманских кеннингах мирового змея как пояса, кольца, ожерелья Земли, чьи пределы ограждены его извивами¹⁹⁷. Вот и остроконечник, напомню, носили чаще всего на поясе. Подвешенный там за ремешок, он мог напоминать обитателю Срединного мира Мидгарда о пойманном на удочку Тора мировом змее Ермунганде. Этот первотрофей героя-драконоборца, защитника людей от пугающей дисгармонии внешнего мира Утгарда, и могла тиражировать по крайней мере северноморская и варяго-русская часть остроконечников. Они представляли собой своего рода иллюстрацию предания из «Саги о Вольсунгах» о Сигурде, на доспехах которого дракон был начертан потому, «чтобы всякий, кто его увидит, мог узнать, что это он… убил того великого дракона, которого варяги зовут Фафни».

Острия в «драконьем» стиле на севере и в центре Восточной Европы явно приурочены к местам компактного проживания выходцев из Скандинавии. Это соответствующие погребения Гнездова¹⁹⁸; трупосожжения из курганов Приладожья¹⁹⁹; Тимеревский могильник²⁰⁰; Западная Двина²⁰¹; Галицкая земля²⁰² (где археологически обнаружился целый «заповедник» северных поселенцев, сохранивших там вплоть до XII в. «язык, письмо, именослов и другие культурные традиции своих предков»²⁰³); Березовецкий курганный могильник в районе о. Селигер — перевалочного пункта на выходе из Приильменья в Волгу (образец, похожий на нижеупоминаемые курские, — с изображением чешуи и головы змеи; из кургана второй половины X в.²⁰⁴); Киевский могильник; Чернигов и его округа (курган Гульбище, где автор раскопок принял это изделие за «изображение щукообразной рыбы»²⁰⁵; пять находок в некрополе Шестовицы²⁰⁶ — первого гнезда скандинавов на Днепровском Левобережье); т. п. места оседания скандинавов «в Гардах».

Образцом бытования зооморфных остроконечников у славян может служить Курское Посеймье — географическая сердцевина летописных северян. Шесть экземпляров подобных изделий обнаружено в позднероменских слоях курских городищ — Гочевского (рис. 11), Шуклинского, Горнальского, Переверзевского II (два экземпляра²⁰⁷), Ратского (рис. 12).

Аналогичные изделия встречены на сопредельных территориях роменской культуры — в одном из жилищ Боршевского городища, в Петровском городище на верхней Ворскле, в Плеснеске, других местах Днепровского Левобережья. По своему облику все они представляют собой нечто среднее по реалистичности передачи змее-драконьих, звериных черт — между предельно упрощенными по резному декору остриями подобного рода, встреченными в материалах хазарского Саркела²⁰⁸, и вычурными «дракончиками» скандинавских видов.

Надо заметить, что черты «звериного стиля», причем северо-западного происхождения, прослеживаются не только на примере остроконечников, но и по целому ряду других находок в краю летописных северян²⁰⁹. Среди самых последних по времени обнаружения — те, что представлены здесь. Это металлические подвески явно скандинавского облика. Первая — щитовидная, в декоре которой змеиный мотив совмещен с растительным. Вторая — в стиле Борре, имеющая несколько прямых аналогий на Руси (Гнездово, Старая Ладога и др.) и в Скандинавии, служит образцом изображения змеевидного чудовища с лентовидным туловищем. Прототипы вышеупоминавшихся остроконечников здесь как бы объединены.

Тот же мотив воплощен в следующем ювелирном украшении. Это височное кольцо по форме очень похоже на змеедракона; оно, как и многие костяные острия, с орнаментом и руноподобным знаком. Наличие драконьей символики на синхронных остриям изделиях иного типа свидетельствует о широком распространении соответствующих представлений у разных народов Восточной Европы в эпоху раннего Средневековья.

Сами время и места бытования остроконечников наводят на некие предположения относительно их роли в быту и на параде. Как видно, победа и распространение христианства и других мировых религий разрушили идеологический контекст мифоязыческого понимания и воспроизведения зооморфных острий. В отличие от некоторых других категорий языческих амулетов (лунниц, змеевиков и т. п.), которые сумели на какое-то время синкретизироваться с новыми, православными оберегами, остроконечники не пережили христианизации. Это, возможно, говорит об их повышенной (элитарно направленной?) идейной нагрузке в языческом мире.

Угасание моды на ношение остроконечников совпадает с переходом от так называемой дружинной (ранней) государственности к так или иначе феодализирующимся обществам с четкой вертикалью власти и соответствующих ей рангов социального престижа. Богатырство при этом отходило в область преданий, становилось вдохновляющим прошлым. Символ змея-дракона, иного зверя-патрона богатыря, угасает вместе с подчинением претендентов на богатырство военной дисциплине регулярных армий того или иного князя.

Приложение VII

Е. В. Литовских²¹⁰. ПРАВО И ЕГО НАРУШЕНИЯ В СРЕДНЕВЕКОВОЙ ИСЛАНДИИ

Сведения исландских нарративных источников, и в первую очередь родовых саг, по юридическим вопросам вызывали интерес у исследователей еще в XIX в. А. Хойслер полагал, что информация о юридической практике в Исландии, содержащаяся в них, по своей достоверности равноценна информации судебников, поэтому саги могут использоваться наравне с ними в качестве источников по правовым вопросам, а следовательно, и по использованию в этой области генеалогической информации²¹¹.

Позднее, на волне критического отношения к источникам по скандинавскому праву, К. фон Зее высказал сомнения в достоверности юридических сведений, содержащихся в родовых сагах. Он отмечал, что необходимо учитывать прежде всего нарративный характер этого типа памятников, что допускает наличие в нем неточностей и вымысла²¹².

Дальнейшие исследования юридических казусов в сагах привели к тому, что большинство ученых вслед за К. Готтцманн пришло к выводу, что саги дают достоверные образцы правового поведения средневековых исландцев, чего нельзя сказать о правовых нормах, сведения о которых требуют дополнительной верификации из-за возможного литературного вымысла. Исходя из этого сама возможность анализа правовых функций генеалогии в сагах по-прежнему ставится исследователями под сомнение²¹³.

Однако К. Белерт, проведший подробный сравнительный анализ описаний юридических норм и процедур в родовых сагах и своде исландских законов «Grágás», чьи положения действовали во время записи саг, пришел к выводу, что юридические процедуры в сагах не только в целом совпадают с описанными в своде законов, но и могли быть прямо заимствованы из него²¹⁴.

Достаточное количество информации об исландской правовой практике можно найти и в «Книге о заселении страны» (Landnámabók), историческом произведении, повествующем о первом периоде заселения Исландии, первопоселенцах и тех территориях, которые они заняли. Однако материал «Книги», связанный с правовыми вопросами, изучен недостаточно.

Верховным законодательным и судебным органом в средневековой Исландии был тинг (þing), или регулярное собрание всех свободных домохозяев. Исполнительной власти в Исландии того времени не существовало, за соблюдением законов следили сами исландцы. Высшим правовым авторитетом считался законоговоритель (lögsögumaðr), специально избираемый на четыре года человек, который прилюдно на тинге повторял законы и следил за их соблюдением. Судебные дела откладывались до тинга, а там разбирались судьями, выбираемыми из самых уважаемых людей. Очень часто ими были годи (ðodi), языческие жрецы, они же следили за соблюдением закона на местах.

Правонарушения были достаточно распространенным явлением в средневековой Исландии. Очень часто самой причиной переселения на остров было, как это видно из саг и «Книги о заселении страны», совершение будущим переселенцем убийства на прежнем месте жительства — в Норвегии²¹⁵ — или какое-либо другое совершенное им правонарушение, например присвоение дани, принадлежащей конунгу²¹⁶. Неудивительно, что на новом месте, в Исландии, жизнь выходцев из Норвегии не отличалась спокойствием.

Даже заселение другого крупного острова этого региона — Гренландии — произошло из-за того, что будущий гренландский первопоселенец Эйрик Рыжий был вынужден уехать из Исландии после совершенного им убийства²¹⁷.

В «Книге о заселении страны» неоднократно упоминаются и побеги, и бунты рабов, часто с последующим убийством ими своих хозяев. Но никому из восстававших рабов не удавалось избежать мести хозяев или их родичей²¹⁸. Самым известным в этом ряду было убийство первопоселенца Хьерлейва рабами, сначала обманом выманившими его из дома, а затем сбежавшими со всем его имуществом, но в итоге павшими от руки Ингольва, побратима Хьерлейва, отомстившего за него²¹⁹.

Одним из важных аспектов древнеисландской процессуальной практики были имущественные отношения. Родственные связи, как известно, обуславливали права на владение определенным участком земли и его наследование, что особо подчеркивает А. Я. Гуревич²²⁰.

Права собственности занимали большое место в исландской юридической практике: любое, даже незначительное, посягательство на них служило причиной или поводом к вражде между родами. Одной из причин вражды могло служить спорное имущество супругов²²¹ или соседей²²², другой — принадлежность годорда, а точнее стремление его захватить²²³.

В «Книге о заселении страны» описывается цепь убийств, начавшаяся даже с соблазнения девушки²²⁴ или с подозрения во вредоносном колдовстве, повлекшем за собой вред хозяйству²²⁵ или болезнь людей²²⁶. Случалось, что ссора начиналась из-за того, что кто-то не вернул одолженные резные спинки скамей²²⁷. И уж тем более убийства должны были последовать за осквернением почитаемых мест, как это произошло с местом тинга Священной Горы. Хотя после череды убийств и продолжительной мести враждующие стороны примирились, место тинга все равно пришлось перенести, как утратившее свою чистоту²²⁸.

В качестве поводов возобновления вражды в «Саге о Ньяле», одной из самых больших родовых саг, выступают, например, захват земли, который якобы совершил Гуннар²²⁹, и нарушение границ собственности — проезд Хёскульда через чужой двор²³⁰. Очень часто причиной ссоры, доходившей до убийств, могла стать принадлежность свободно пасшегося скота²³¹ или кита, прибитого на спорную территорию²³².

Однако в ряде случаев родственники (кроме родителей и детей это могли быть братья или дядя с племянником) владели совместным имуществом, и это не вызывало особых противоречий, по крайней мере без другой скрытой причины²³³. Родичи могли также обмениваться личным движимым и недвижимым имуществом, и чем ближе была степень их родства, тем большие «нарушения» прав собственности прощались или улаживались без суда, по взаимной договоренности: дядя мог простить племяннику потраву, брат — отказ вернуть одолженные украшения и т. п.²³⁴.

В суде для подтверждения или опровержения владельческих прав могли также использоваться сведения родословных. Так, в «Саге об Эгиле» есть эпизод, в котором сторона истца апеллирует в суде к праву по древности владения, аргументируя это тем, что «Ани [дед ответчика] получил землю от Грима, моего отца [деда истца]» ²³⁵. Таким образом, подтверждался, с одной стороны, сам факт заключения сделки в прошлом и ее действенности до настоящего времени; с другой, указывалось подчиненное положение ответчика по отношению к истцу (поскольку он не купил землю, а был наделен ею, тем самым оказавшись от него в зависимости), а следовательно, и необходимость соответственной стратегии взаимоотношений; и в третьих, хотя и косвенно, свидетельствовало о длительном владении сторонами собственностью, а следовательно, об их родовитости.

Одним из главных вопросов, связанных с собственностью, было, безусловно, наследование. Свод исландских законов «Grágás» четко ограничивал круг наследников²³⁶. В Исландии, в отличие от Норвегии, наследование велось и по мужской, и по женской линии, и это значительно расширяло круг наследников²³⁷. Первоочередное право наследования имели супруги, родители и дети, за ними следовали братья и сестры²³⁸. Как правило, наследники этих степеней родства точно находились. При отсутствии же родственников этой категории могли наследовать племянники и кузены²³⁹.

Специального подтверждения своих родственных связей при вступлении в наследство не требовалось, поскольку степень родства наследников как близких родственников была известна. Если же возникала подобная необходимость (потенциальный наследник жил далеко и был недостаточно известен душеприказчикам), проводилась соответствующая часть генеалогического перечня, правдивость которой подкреплялась свидетельскими показаниями или какими-либо вещественными доказательствами²⁴⁰.

Иногда важную роль играли и более отдаленные родственные связи. В «Саге о людях из Лососьей Долины» описывается случай фальсификации сведений о последовательности смерти родственников в сложной ситуации с целью получения наследства:

«…Быстро распространилась весть о том, что Торстейн Черный и его люди утонули. Торкель сразу послал за тем человеком, Гудмундом, который выбрался на берег.

И когда он явился к Торкелю, тот заключил с ним тайную сделку, что он расскажет о том, как люди утонули, по подсказке Торкеля. Гудмунд обещал это. Тогда Торкель в присутствии многих людей велел ему рассказать о том, как это случилось. И Гудмунд сказал, что первым утонул Торстейн, затем его свояк [зять] Торарин — тем самым Хильд стала наследницей, поскольку она была дочерью Торарина. Затем, сказал он, утонула девочка, и ближайшей наследницей стала Оск, ее мать, и она погибла последней. Таким образом, все имущество должно перейти к Торкелю Бахроме, так как его жена Гудрид должна унаследовать имущество после своей сестры…»²⁴¹.

Точное знание генеалогических связей (а также умение ими манипулировать) сыграло в этой истории важную роль, поскольку в зависимости от очередности смерти родственников при исландской билинейной системе наследования право на наследство переходило к различным боковым ветвям (родственникам Торарина или Оск), каждая из которых имела свои имущественные притязания. Торкель выстроил наиболее выгодную для него цепочку наследников²⁴², тем самым обратив ситуацию в свою пользу, и выиграл дело о наследстве.

Родственные отношения изначально служили одним из факторов, сдерживающих вражду, поэтому внутриродовые конфликты противоречили всему укладу древнеисландского общества. В обязанности родичей — как показал В. А. Закс по материалам судебников, — наряду с поддержкой в суде, уплатой виры, передачей юридических полномочий и т. п. входило улаживание конфликтов и ответственность за поведение родственников²⁴³.

Исландцы старались поддерживать свой род во всех его начинаниях, поскольку прежде всего род обеспечивал защиту своим членам²⁴⁴. Гицур так говорит Асгриму, попавшему в сложную ситуацию: «Моя сестра Йорунн [мать Асгрима], наверное, рассчитывает, что я не откажусь помочь тебе»²⁴⁵. Про сыновей Эгиля, племянников Старкада, в саге сказано, что «они всегда были заодно с сыновьями Старкада»²⁴⁶. Если у кого-то не хватало денег на уплату виры, родственники восполняли недостачу²⁴⁷. Кроме того, близкие родственники имели право передавать друг другу свои юридические полномочия²⁴⁸.

Тем самым родичи представляли собой значительную военную и финансовую опору в процессе ведения тяжб, кроме того, получаемую наиболее легко, так как на ее привлечение не требовалось дополнительных средств.

Тем не менее безраздельно родственным поручительствам не доверяли²⁴⁹. Достойным же в исландском обществе считалось положение человека, про которого говорили, как про Торгейра Откельссона: «Самые уважаемые люди дружили с ним, а родичи любили его»²⁵⁰.

Кроме обширной родни, ценилось наличие множества друзей, в том числе вне Исландии. Они также обеспечивали поддержку в конфликтных ситуациях. Так, на просьбу Флоси о поддержке в судебном деле его друг Халльбьерн Сильный отвечает: «Я обещаю, что поеду с тобой на тинг и помогу тебе, как помог бы своему брату»²⁵¹. Друзья зачастую упоминались наравне с родственниками: «Чтобы помнил о смерти своего товарища и родича»²⁵². Престижным считалось наличие большого числа друзей, в том числе вне Исландии²⁵³. Так, в характеристике Гуннара, одного из главных героев «Саги о Ньяле», говорится, что «у него много друзей»²⁵⁴.

Распри между родичами считались недопустимыми и резко осуждались²⁵⁵, но если они все-таки возникали (как правило, из-за девиантного поведения одного из родственников²⁵⁶), то оказывались наиболее сложными для разрешения²⁵⁷.

Судебное разбирательство сильно затрудняло то обстоятельство, что, поддерживая одного из родственников, человеку приходилось выступать против других своих родичей. Однако показания родственников могли быть отклонены как необъективные. Более того, многочисленные родственные связи осложняли поиск таких судей и свидетелей, которые бы были признаны правомочными, т. е. не приходились родственниками судящимся и соответственно не поддерживали интересов одной из сторон. Однако необходимость ведения процессов, в которых с обеих сторон участвовали родственники, возникала все чаще и чаще из-за увеличения числа внутриродовых конфликтов.

Знатных исландских родов было относительно немного, поэтому их представители часто контактировали, обычно на тингах и пирах, и возникало большое количество перекрестных браков. В результате таких связей многие знатные исландцы были лично знакомы или находились между собой в родственных отношениях различной степени близости. В то же время саги, и особенно «Сага о Ньяле», свидетельствуют, что уже на рубеже X–XI вв. между представителями наиболее знатных исландских родов начинается борьба за политическую власть и укрепление своего авторитета в обществе, неизбежно приводящая к столкновению и тех людей, которые были связаны родственными узами. Активное влияние распрей на социальные и политические процессы в исландском обществе особо подчеркивалось американским исследователем Дж. Байоком²⁵⁸.

Особое внимание исландцев к распрям в среде знати было вызвано тем, что исход большинства тяжб прямо зависел от знатности и силы втянутых в них родов. Так, Хрут из «Саги о Ньяле» и его сторонники на одном из этапов тяжбы хотели, но не решились помешать Гуннару силой²⁵⁹. Из контекста саги видно, что они отказались от своих намерений из-за родовитости Гуннара и его популярности в обществе.

«Социальный» характер внутриродовых конфликтов, описанных в сагах, был связан, с одной стороны, с особенностями сагового повествования, героями которого были преимущественно знатные люди, поскольку они оказывали большее влияние на жизнь общества, и поэтому рассказы о них вызывали больший интерес у исландской аудитории. С другой стороны, для мелких бондов не были еще столь актуальны процессы, развивавшиеся в среде знати, как, вероятно, и внутриродовые конфликты. Однако мелкие бонды могли быть вовлечены в них как сторонники одного из знатных родов.

Женщины, обычно не принимавшие активного участия в распрях, могли, однако, провоцировать конфликт или поощрять месть за родственников своего мужа²⁶⁰. Так, например, Торхалла, жена Хельги Ньяльсона, втягивает своих родственников в противостояние Флоси и сыновей Ньяля. После сожжения Ньяля с сыновьями она намеревается заставить своих отца и братьев отмстить за убийства, которые здесь совершаются²⁶¹. Поведение женщин, поставленных перед необходимостью выбора между братом (кровным родственником) и мужем, может быть различно. Тордис из «Саги о Гуннаре, убийце Тидранди»²⁶² и Гудрун из «Саги о людях из Лососьей долины»²⁶³ поддержали своих мужей, а Тордис из «Саги о Гисли»²⁶⁴, Торбьёрг²⁶⁵ и Сигню из «Саги о Хёрде и островитянах»²⁶⁶ — братьев. Ауд же из «Саги о Гисли» вообще сначала стояла на стороне своего брата²⁶⁷, а потом выступила за мужа и даже защищала последнего с оружием в руках²⁶⁸. Предпочтение здесь отдавалось не какой-либо линии родства, а зависело от крепости личных отношений с предполагаемыми сторонниками.

Несмотря на всю остроту ситуации, каждая отдельная распря так или иначе должна была завершиться миром, что было вызвано естественным стремлением сохранить существующий общественный порядок. Попытки мирного урегулирования конфликтов осуществлялись на нескольких уровнях: между семьями и родами, на окружных тингах и на альтинге. Первичный, самый простой уровень разрешения конфликта предполагал примирение между представителями враждующих семей без вынесения дела на суд. В тех случаях, когда это не удавалось, его разбирали на тинге, окружном или всеобщем. Так, из-за упорного нежелания Откеля решить дело о краже, совершенной у него рабом Гуннара, путем простой компенсации, минуя судебную процедуру, его пришлось выносить на тинг²⁶⁹.

Уровень, на котором удавалось добиться мира, прямо зависел как от важности правонарушения, повлекшего за собой конфликт, так и от знатности участвующих в нем сторон. Мелкие нарушения (потравы, кражи, убийства рабов) сравнительно легко разрешались на первичном или вторичном уровнях²⁷⁰, тогда как для улаживания значительных правонарушений, самым распространенным из которых было убийство свободных людей, требовалось привлечение большего количества людей в качестве свидетелей или поручителей²⁷¹. Повышенного внимания требовал к себе и конфликт между знатными и влиятельными людьми даже при незначительности совершенного нарушения²⁷². Из-за большого авторитета и власти в обществе любые действия этих людей могли повлечь за собой более серьезные последствия, чем чьи-либо другие, поэтому их поступки вызывали острый интерес окружающих. Эти случаи многократно пересказывались, помещались в устойчивые сказания и оказывались зафиксированными в устной традиции.

Сложная тяжба или масштабный конфликт требовали подкрепления мирного договора дополнительными связями, желательно родственными как наиболее крепкими. Наличие таких гарантий должно было обеспечить надежность и продолжительность мира между родами. Однако на практике они далеко не всегда обеспечивали исчерпанность конфликта.

Основными способами установления родственных связей для подкрепления мирного договора были заключение брака и взятие ребенка на воспитание (др. — исл. fdstra «воспитывать»). Как особо подчеркивает К. Хаструп, брак между представителями ранее враждовавших родов способствовал созданию нового политического союза и был показателем мира²⁷³. В «Саге о Ньяле» Гуннар, родственник Унн, женился на племяннице Хрута²⁷⁴, против которого он вел возобновленную тяжбу о приданом²⁷⁵. Во всех последующих ситуациях Гуннар выступал на стороне рода Хрута в качестве свойственника и к взаимной выгоде обоих родов²⁷⁶. Для окончательного завершения вражды родов Флоси и Ньяля Флоси выдает свою племянницу за зятя Ньяля Кари²⁷⁷, что и служит развязкой сюжета саги. Кандидатура Кари оказалась самой подходящей, поскольку на момент примирения он был единственным неженатым из оставшихся в живых непосредственных участников вражды и приходился Ньялю близким, хотя и не кровным родственником.

Цель закрепления мира преследовало и взятие на воспитание ребенка из прежде враждебного рода, хотя оно не всегда оказывалось препятствием для развития вражды. Показательна судьба Хёскульда Траинссона, взятого Ньялем на воспитание после того, как сын Ньяля Скарпхедин убил отца Хёскульда Траина²⁷⁸. В результате возобновленной вражды Хёскульд Траинссон оказался убит своим названым братом²⁷⁹, что еще более углубило конфликт.

В крупномасштабных конфликтах, происходивших в среде знати, некоторые исландцы оказывались в особенно сложном положении, поскольку они состояли в родстве с обеими враждующими сторонами. Принять нейтральную позицию и не вмешиваться в происходящее они не могли, так как борьба рано или поздно затрагивала их интересы, а зачастую и грозила им гибелью. Так, Хольмстейн и Эцур из «Саги о сыновьях Дроплауг» долгое время пытались остаться в стороне от развивавшегося конфликта, но обстоятельства все-таки вынудили их вмешаться в эту распрю²⁸⁰.

Из сложившейся ситуации люди выходили по-разному. Одни (и таких было большинство) примыкали к какой-либо из враждующих сторон. Другие же выступали в роли посредников и пытались способствовать разрешению возникшего конфликта мирным путем.

Посреднические функции принимал на себя тот из родственников, кто был достаточно уважаем в обществе, чтобы к его мнению прислушивались. В родовых сагах в качестве посредников (в большинстве случаев на начальном этапе вражды) выступали такие знатные исландцы, как Снорри Годи²⁸¹, Олав Павлин²⁸², Альвир²⁸³, Хольмстейн²⁸⁴, Аринбьярн²⁸⁵, Иллуги Рыжий²⁸⁶ и Тидранди²⁸⁷.

Деятельность посредника позволяла роду выйти из тяжбы с наименьшими потерями²⁸⁸, однако была осуществима лишь на начальных этапах вражды при небольшом количестве вовлеченных в нее людей или при ее завершении, когда уже были ликвидированы сами причины конфликта.

В конфликте «Саги о Ньяле» роль посредников выбрали для себя Торгейр, Кетиль из Мёрка и Хёскульд Траинссон. Показательна деятельность Торгейра, представляющая собой пример посредничества на завершающем этапе вражды, способствующем примирению²⁸⁹. Торгейр был одновременно зятем и племянником Ньяля. После смерти сыновей Ньяля он оказался главным наследником и истцом по делу о мести за них. Однако он отказался от возможности мстить Кетилю из Мёрка, обосновывая свое решение родственными связями: «Я не хочу его убивать, мы с ним женаты на сестрах, и он всегда держал себя хорошо в нашей тяжбе»²⁹⁰, т. е. они были близкими свойственниками, хотя и не приходились друг другу кровной родней. Оба они активно участвовали в развивавшемся конфликте, и на фоне сложного переплетения родственных связей втянутых в эту распрю людей такая степень родства оказалась достаточной для прекращения череды убийств, поскольку дальнейшее продолжение вражды стало бессмысленным. Своими действиями Торгейру удалось добиться примирения родов на этой стадии распри.

Второй из героев «Саги о Ньяле», выступивший в роли посредника, Кетиль из Мёрка, был женат на дочери Ньяля, сестре убийцы его брата Траина, поэтому в саге говорится, что «он оказался в трудном положении»²⁹¹. Пытаясь выйти из этого затруднения, Кетиль также предпочел примирение родов, приняв у своего тестя Ньяля виру²⁹², приводя среди прочих в качестве аргумента пословицу Náit er nef augum²⁹³. Его миролюбие скорее всего было вызвано тем, что отношения Кетиля с родом его жены были настолько тесными и Ньяль пользовался настолько большим влиянием в обществе, что Кетиль не мог этим пренебречь и выступить против своих свойственников. Для подкрепления мира Ньяль взял на воспитание Хёскульда Траинссона (сына убитого), который тем самым стал названым братом убийце своего отца²⁹⁴.

Углубление конфликта, осложненное переплетением родственных связей, привело к тому, что все попытки посреднической деятельности проваливались, а жизнь самого посредника оказывалась под угрозой. Кетиль в конце концов был вынужден выступить против рода Ньяля в тяжбе, ведущейся между родами Ньяля и Флоси²⁹⁵, а Хёскульд Траинссон оказался убит своим названым братом Скарпхедином²⁹⁶, хотя в течение всего времени Хёскульд Траинссон выступал в качестве посредника и пытался уладить сохранявшиеся противоречия между двумя родами. Для поддержания мира он даже выплатил виру за сына Ньяля Хёскульда, убитого Лютингом, дядей Хёскульда Траинссона²⁹⁷. Это, хотя и на время, позволило притушить конфликт, но не ликвидировало его причин.

При безрезультатности посреднической деятельности тем людям, которые оказывались родственниками обоим враждующим родам, приходилось примыкать к одной из сторон, как это сделал Эцур из «Саги о сыновьях Дроплауг», принявший сторону своего тестя²⁹⁸. Иллуги Рыжий из «Саги о Хёрде и островитянах», напротив, выступил против своего тестя на стороне дальней, но кровной родни²⁹⁹.

В «Саге о Ньяле» Торстейн Волчья Пасть даже бился на стороне своего тестя Гудмунда Могучего против сторонников своего отца Скафти Тороддсона³⁰⁰. Однако предпочтение, отдаваемое тестю перед кровными родственниками, могло расцениваться как подчинение мужа жене³⁰¹. Последнее было возможно скорее тогда, когда кровная родня была более знатной. Правда, в случае отказа зятя помогать тесть мог пригрозить возвращением дочери в родительский дом³⁰², и эта угроза была вполне реальной при исландской свободе разводов. В целом связями свойств редко пренебрегали, иногда даже их ставили выше кровнородственных, поскольку, в отличие от последних, их выбирали сознательно³⁰³.

Персонажи саги Кари Сёльмундарсон и Ингьяльд решили вступить в конфликт, ведущийся их свояками, и примкнуть к одной из враждующих сторон. И если Кари сделал свой выбор сразу и во всех ситуациях поддерживал своего знатного и очень уважаемого в обществе тестя Ньяля³⁰⁴, то Ингьяльд определил свою позицию после долгих раздумий и выступил на стороне Ньяля против Флоси, главы также достаточно знатного рода своей жены³⁰⁵. С Флоси Ингьяльда соединяли более тесные родственные узы, чем с родом Ньяля, поскольку сестра Ингьяльда Хродню не состояла с Ньялем в официальном браке³⁰⁶. Обоим родам Ингьяльд приходился не кровным родственником, а свояком, но как брат наложницы он имел меньше обязанностей в отношении рода Ньяля. Однако он предпочел поддержать интересы более знатного рода Ньяля: «Я не буду [выступать] против Ньяля, что бы ни было, хотя я знаю, что они [Флоси и его сторонники] мне отплатят за это»³⁰⁷. Ньяль, в свою очередь, был уверен в его лояльности³⁰⁸, основанной на родственных связях, поскольку остальные представители враждующей стороны в тот момент не приходились Ньялю ни кровными родственниками, ни свойственниками, следовательно, у них не было перед ним никаких обязательств.

Из последующих событий саги становится видно, что разрешить мирными способами все эти накопившиеся противоречия даже при активной посреднической деятельности для представителей обоих родов оказалось невозможным. Дальнейшее развитие конфликта привело к сожжению Ньяля с семьей в его собственном доме и к битве на тинге³⁰⁹. Сюжет саги позволил А. Я. Гуревичу в свое время указать на крепость и нерасторжимость внутриродовых уз средневековых исландцев. Он считал, что главной причиной гибели Ньяля было нарушение родственных связей в результате убийства Хёскульда Траинссона: тяжба зашла в тупик, так как убийство совершилось внутри рода и нельзя было четко разделить «истцов» и «ответчиков»³¹⁰. Однако это определение, справедливо указывающее на возникающий слом родовых традиций, не объясняет его внутренних причин.

Скрытой причиной внутриродовых конфликтов в сагах является борьба за власть. Причем этот побудительный мотив вполне осознается составителем саг, что находит свое отражение в словах персонажей. Так, Флоси в процессе ведения тяжбы говорит: «Я не отступлюсь, пока кто-нибудь из нас не склонится перед другим»³¹¹, т. е. он добивается не только возмещения за убитых родичей, но и доминирования в обществе. Теми же мотивами руководствовался Стюр в «Саге о Хёрде и островитянах»: «Стюру кажется, что он подчинил себе всех, кого оставил в живых»³¹².

Борьба за власть как побудительный мотив к распре осознавалась если и не современниками событий, то авторами записанных саг. Едва ли не наиболее четко эта мысль выражена в словах Гуннара из «Саги о Курином Торире»: «Это к лучшему, что вы, хёвдинги, однажды выясните, кто из вас покрепче, ведь вы уже давно точите друг на друга зубы»³¹³. Опасаясь тяжелых последствий, родичи могли даже нарушить свой долг и отказать в поддержке против более знатного человека, как это произошло в «Саге о Храфнкеле Годи Фрейра» с Торбьерном, который попытался было тягаться с Храфнкелем³¹⁴.

Внешне борьба за власть проходила под прикрытием тяжбы из-за собственности, кровной мести и т. п. Именно поэтому судебные процессы оказывались длительными и сложными, а для возобновления распри достаточно было незначительного, казалось бы, повода — ссоры на бое коней³¹⁵, проезда мимо чужой усадьбы³¹⁶ и т. п. Стремление к усилению своего положения в обществе и обостренное понимание собственного достоинства толкали людей на конфликт из-за «достойного», с их точки зрения, места на скамье³¹⁷, сплетен³¹⁸, детских разговоров³¹⁹, мнимой заносчивости³²⁰, падения удоев на одном из хуторов³²¹. Например, Аудгисл, один из персонажей «Саги о людях из Лососьей долины», посчитал оскорблением лишение его звания годи и совершил убийство, открыв тем самым новую распрю³²².

Завидующий чужой славе и влиянию в обществе мог легко посчитать себя оскорбленным даже по незначительному поводу, пренебрегая при этом родственными узами. Так, в «Саге о Ньяле» Лютингу показалось, что сын Ньяля Хёскульд держит себя слишком вызывающе по отношению к нему³²³, а Мёрд в силу своего плохого характера и из зависти к Хёскульду Траинссону, получившему в обход Мёрда годорд, выступил против своей близкой родни³²⁴. Плохой характер одного из родичей способствовал развитию конфликтов также в «Саге о Эгиле»³²⁵ и «Саге о Битве на Пустоши»³²⁶.

Даже если мотивировки действий героев могли быть модернизированы создателями саг, о ведущейся борьбе за власть свидетельствуют такие проявления внутриродовой вражды, безусловно относящиеся к X–XI вв., как факты убийств близких родственников: отчима³²⁷, дяди³²⁸, племянника³²⁹, двоюродного брата³³⁰, побратима³³¹ или зятя³³².

Подобное поведение героев саги позволяет предположить, что уже в эпоху Ньяля, т. е. на рубеже X–XI веков, начинается разложение родовых отношений³³³. При сохранении внешних атрибутов общества, построенного на кровнородственных связях, в реальной жизни эти связи начинают терять свое первостепенное значение, отступая перед стремлением достичь влияния в обществе. Внутри страны разгорается борьба за политическую власть, хотя и осуществляемая в формах мести. К такому же выводу, но на материале других саг («Саги о Храфнкеле Годи Фрейра» и «Пряди о Торстейне Битом») в одной из своих недавних работ пришел и А.Я. Гуревич³³⁴. Политическую окраску внутри- и межродовой вражды в средневековой Исландии отмечают и большинство современных исследователей³³⁵.

Установление точных родственных связей участников юридического процесса (в том числе с привлечением сведений родословных) занимало одно из важных мест и в самой судебной процедуре средневековой Исландии и проводилось в самом ее начале, сразу после оглашения обвинения. Достоверность сведений о родственных отношениях обуславливала признание правомочности конечного результата суда. Для обоснования правомочности тех или иных участников юридического процесса требовалось установить наличие или отсутствие их родственных связей с истцом или ответчиком. Об этом в «Саге о Ньяле» говорится: «Тогда они высчитали родство и подкрепили [расчет] клятвой»³³⁶.

Согласно древнеисландским законам, свидетельские показания родственников до третьего колена не принимались во внимание:

«Четырехъюродные родственники должны быть отведены со словами „Я призываю вас в свидетели того, что я отвожу этих людей из числа соседей“ на том основании, что они родственники и по закону должны быть отведены»³³⁷.

Эта степень родства считалась еще близкой, поэтому подразумевалось, что связанные ею люди в силу своих отношений будут вести себя предвзято по отношению друг к другу и выгораживать своих родичей подобно тому, как это сделал Гуннар, который отказался характеризовать своего родственника: «…Что это за человек, Гуннар?» Гуннар ответил: «Я не скажу этого, потому что он мой родич…»³³⁸.

К этим же выводам на материале свода исландских законов пришли К. Хаструп, У. Миллер и другие исследователи, занимавшиеся данной проблемой³³⁹.

«Сага о Ньяле», дублируя сведения судебника, описывает данную ситуацию таким образом:

«Флоси и его люди подошли к месту, где сидели соседи. Флоси сказал им: „Сыновья Сигфуса должны знать, правомочны ли соседи, вызванные сюда“. Кетиль из Леса ответил: „Один из этих соседей крестил Мерда Вальгардссона, а другой — его четырехъюродный родственник“… Эйольв назвал своих свидетелей повторно и сказал: „Я призываю вас в свидетели того, что я отвожу этих людей из числа соседей, — и он назвал их имена и имена их отцов, — на том основании, что один из них четырехъюродный родственник Мерда, а другой с ним в духовном родстве и поэтому оба они по закону должны быть отведены“»³⁴⁰.

Из этого текста видно также, что крестильные связи воспринимались как аналог кровного родства, и они также препятствовали крестным родителям и детям свидетельствовать в пользу друг друга.

Лишь в исключительных случаях, как это показано в сагах, было возможным отступление от правила, и близким родственникам ответчика позволялось выносить решение по спорному вопросу. Однако это делалось при улаживании проблемы путем взаимной договоренности, без вынесения ее на суд, и, видимо, поэтому подобные сведения отсутствуют в судебнике. Так, в «Саге о Ньяле» Освивр (истец) говорит Хруту (брату ответчика), который собирается рассудить возникшую проблему:

«Несправедливым бывает решение, если его выносит брат ответчика, но ты высказался так благородно, что я доверяю тебе решение нашего дела»³⁴¹.

Этим он очерчивает норму и поясняет причины ее нарушения. Как правило (и как это видно из вышеприведенного примера), подобные отклонения от нормы были обусловлены личными качествами участников тяжбы: мудростью, справедливостью и прочими достоинствами.

Тогда, когда было сложно призвать к суду самого ответчика, за него опять же отвечали его родственники³⁴². Так, тот же самый Хрут впоследствии выплачивает виру за убийство Торвальда (мужа дочери Хрута Халльгерд), совершенное Тьостольвом, дальним родичем Хрута и Халльгерд, хотя он сам никакого, кроме родственного, отношения к этому делу не имеет³⁴³.

Судебный процесс в средневековой Исландии начинался с выдвижения обвинения. Оно предъявлялось в стандартной форме, в которой, как видно из свода законов, должно было присутствовать обозначение ответчика и пострадавшего при помощи личного имени в сочетании с патронимом:

«Я обвиняю такого-то, сына такого-то… в ссоре с таким-то, сыном такого-то»³⁴⁴.

В сагах представлена аналогичная, но более пространная формулировка (которая, как полагают большинство исследователей, также является заимствованием из судебника):

«Я призываю к суду и требую объявления Флоси Тордарсона вне закона, который отвечает перед Хельги Ньяльссоном за то, что Флоси Тордарсон нанес Хельги Ньяльссону рану внутренностей или костей, от которой тот умер на месте»³⁴⁵.

На следующем этапе — свидетельских показаниях — также встречается именование с патронимом. Форма вызова свидетеля для дачи показаний в своде законов следующая:

«Я призываю в свидетели такого-то, сына такого-то, и призываю его истинно и справедливо»³⁴⁶.

Ей соответствует саговая формула:

«Я призываю Торгейра Ториссона в свидетели того, что я обвиняю Флоси Тордарсона в том, что он незаконно первым напал и нанес Хельги Ньяльссону раны всего тела, которые оказались смертельными… Я призываю вас в свидетели того, что я потребовал от этих девятерых соседей места боя, чтобы они поехали на альтинг и засвидетельствовали, нанес ли Флоси Тордарсон Хельги Ньяльссону рану мозга, или внутренностей, или костей, которая оказалась смертельной и от которой Хельги погиб на том месте»³⁴⁷, а также «Я призываю вас в свидетели того, что я вызываю на суд Флоси Тордарсона за то, что он на тинге дал за помощь себе деньги Эйольву Бельверкссону»³⁴⁸.

Общий принцип, по которому строились подобные формулы, нашел отражение в свидетельских показаниях, сохранившихся в описании судебной тяжбы после сожжения Ньяля, и он также содержит отсылку к патрониму:

«„…Мерд призвал в свидетели Тородда и вторым меня, Торбьерна“ затем он назвал своего отца…»³⁴⁹

Заключительная формула, форма оглашения приговора, в древнеисландском суде в саге выглядит следующим образом:

«Я объявляю, что Гуннар Хамундарсон дожен быть судим и объявлен вне закона, поскольку он нанес Торгейру Откельссону глубокую рану, от которой тот умер на месте»³⁵⁰.

В судебнике ее вариациями в зависимости от тяжести приговора были формулы выплаты вергельда:

«Такой-то, сын такого-то, должен заплатить»³⁵¹ и «Все признали, что была вражда между таким-то, сыном такого-то, и таким-то, сыном такого-то, но теперь они друзья и хотят примириться. Такой-то, сын такого-то, должен заплатить такому-то, сыну такого-то, мировую за раны, установленные по закону и признанные, и все его люди также заплатят мировую…»³⁵².

И формула примирения и принесения клятвы верности: «Была вражда между таким-то, сыном такого-то, и таким-то, сыном такого-то, и теперь такой-то, сын такого-то, и такой-то, сын такого-то, примиряются и согласны не враждовать во дворе и дома, на суше и на море, на палубе и верхом…»³⁵³

Это основные ситуации, в которых употребление именования с патронимом было обязательным. Однако в ряде второстепенных случаев в своде древнеисландских законов не прослеживается однозначного употребления формы с патронимом, обе формы (как с патронимом, так и без него) равноупотребительны: наряду с формой «Я скажу тебе, такому-то, сыну такого-то» имеется форма «Я скажу тебе, такому-то»³⁵⁴ и т. п., что свидетельствует о еще неокончательной фиксированности правовых формул.

Тем самым правовая практика в средневековой Исландии отличалась большим разнообразием. Существовало множество типов правонарушений и поводов к ним. Однако поведение человека в рамках возникавшего из-за правонарушений конфликта, равно как и сама судебная процедура, были достаточно четко регламентированы. И значительную роль в этом играли родственные связи, определяющие всю систему взаимоотношений средневековых исландцев. Родственные связи, с одной стороны, ограничивали участие родичей в судебном процессе, а с другой — требовали от родственников активной поддержки и помощи, причем и то и другое зависело от степени родства. Однако в отношениях между родичами (оказание поддержки в распре или в суде, заключение брака и т. п.) превалировали личные связи. Когда исландец оказывался в родстве или свойстве с обеими враждующими (судящимися) сторонами, его выбор той стороны, которую он поддерживает, часто определялся положением и авторитетом представителей этой стороны в обществе, а не степенью близости его родства с ними.

Приложение VIII

Е. В. Литовских. ЭКСТРАОРДИНАРНЫЕ ЖИВОТНЫЕ В «КНИГЕ О ЗАСЕЛЕНИИ СТРАНЫ»

«Книга о заселении страны» (Landnámabók) — источник, повествующий о порядке и характере заселения Исландии. Следовательно, наибольшее внимание ее авторы обращают на заселяющих остров людей (их происхождение и родственные связи) и заселяемую местность (границы владений и топографические особенности). Все прочие сюжеты при ближайшем рассмотрении оказываются напрямую связаны с вышеперечисленными. В том числе в «Книге» встречается ряд сюжетов, где речь идет о животных, реальных или вымышленных.

В целом представители животного мира в древнеисландских прозаических произведениях (среди которых наиболее распространенными и известными являются саги) практически отсутствуют, за исключением лошадей как средства передвижения и редкого упоминания домашнего скота как элемента бытового фона саг. В «Книге о заселении страны», напротив, встречается достаточно большое количество упоминаний животных и птиц.

Реальные окружающие животные в большинстве своем, с точки зрения средневековых исландцев, относились к сфере хозяйственного применения или составляли часть окружающей исландцев среды. Однако в «Книге» они не вводятся в качестве иллюстрации и даже, в отличие от саг, не служат бытовым фоном (вообще чрезвычайно слабым в данном произведении), а введены в «Книгу» с определенным смыслом.

Как уже говорилось выше, главной темой «Книги о заселении страны» была характеристика земельных владений и их первых хозяев, и животные занимали в этой характеристике не последнее место. Сам факт наличия зверей и рыб на определенной территории служил показателем ее богатства и выгодности для заселения³⁵⁵. Отсутствие рыбы оказывалось настолько значимым и трагичным для первопоселенцев, что они сочли необходимым отметить это в топониме Безрыбье (Veiðilausa)³⁵⁶. А пролетающие птицы показывали морякам, что суша близко³⁵⁷.

Точно так же о богатстве земельного надела свидетельствовал хороший прирост домашнего скота³⁵⁸. Кони считались богатым подарком, достойным знатного человека³⁵⁹. Богатство человека могли описать следующим образом: «Как люди говорили, его [Гейрмунда Адская Кожа] свиньи пасутся на Свином Мысу, овцы — на Мысу Отар, а рыбу он ловит на Гарпуне»³⁶⁰.

Кроме того, домашний скот, как часть собственности, часто становился предметом спора между соседями, в дальнейшем иногда приводившем к распре и убийствам, и поэтому о них, по мнению средневековых исландцев, также следовало упомянуть, что и делали авторы «Книги»³⁶¹.

Говоря о роли животных в характеристике первопоселенцев в «Книге о заселении страны», в первую очередь следует упомянуть о прозвищах, данных по представителям животного мира. Чтобы получить такое прозвище, человек должен был вступить в контакт с теми зверями или птицами, в честь которых его потом называли. Однако это могла быть и характеристика людей по внешнему виду или чертам характера, напоминающим то или иное животное, иногда даже экзотическое, о котором средневековые исландцы могли только слышать, как, например, о павлине³⁶². Поскольку в «Книге» скрупулезно перечисляются первопоселенцы, то на материале этого источника мы можем получить достаточно подробную картину именослова средневековых исландцев и соответственно увидеть, какое место среди исландских прозвищ занимают данные по представителям животного мира.

Из более 600 прозвищ, упоминаемых в «Книге о заселении страны», 35 (среди которых встречаются как мужские, так и женские) даны по названиям животных и птиц. При этом десять из них встречаются в форме препозитивного компонента имени, наиболее тесно сращенной с именем формы прозвища, рассматривавшейся как расширение имени. Это такие имена, как Бельверк-Мышь (Músa-Bölverkr)³⁶³, Торир-Тюлень (Sel-Þórir)³⁶⁴, Флоки-Ворон (Hrafna-Flóki)³⁶⁵, Бедвар-Свинья (Svína-Böðvarr)³⁶⁶, Геллир-Конь (Hesta-Gellir)³⁶⁷, Бьерн-Жеребец (Hross-Björn)³⁶⁸, Бьерн-Козел (Hafr-Björn)³⁶⁹, Торир-Бык (Yxna-Þórir)³⁷⁰, Грим-Баран (Vedrar-Grímr)³⁷¹, Стейнар-Собака (Hunda-Steinar)³⁷². Большинство исландских прозвищ, служащих расширением имени, как раз и представляли собой зоонимы, что уже само по себе является показательным.

18 человек в «Книге» носят прозвища в честь домашних животных и птиц (причем пять из них так или иначе связаны со свиньями)³⁷³, 12 — именуются по названиям домашних и диких птиц, в том числе экзотических³⁷⁴, прочие прозвища касаются диких животных, рыб и насекомых³⁷⁵.

Однако все-таки большинство животных, упоминаемых в «Книге о заселении страны», вводятся в текст источника только для пояснения топографических наименований или же вообще встречаются в самих топонимах, характеризуя тем самым местность. В целом топографический материал рассматриваемого нами произведения так же подробен и обширен, как и антропонимический, что дает нам возможность проследить частоту упоминания животных и птиц в топонимах.

Из 1335 топонимов и их производных, встречающихся в «Книге» (1160 из которых исландские), 50 исландских топонимов (исключая производные от них) так или иначе связаны с животным миром. Наибольшее количество из них (13) даны по домашним животным³⁷⁶, но имеются также и топонимы, связанные с дикими животными³⁷⁷, птицами³⁷⁸ и рыбами³⁷⁹.

При этом отдельно следует выделить группу из пяти топонимов, в названии которых встречаются морские промысловые животные — киты, моржи и тюлени³⁸⁰. Китобойный промысел занимал не последнее место в хозяйстве средневековых исландцев, поэтому места, где чаще всего встречались или куда прибивало этих животных, считались значимыми с топографической точки зрения и, следовательно, достойными упоминания.

Если же говорить о тех сюжетах «Книги о заселении страны», которые связаны с животными, поясняющими топонимы, то чаще всего это были рассказы о свиньях, которые, отпущенные или сбежавшие на волю, успешно избегали гибели и приумножали хозяйское стадо. К таким сюжетам можно отнести рассказ о том, как Ингимунд потерял девять своих свиней и кабана Бейгада³⁸¹, а Хельги Тощий специально выпустил своих свиней на волю, где они успешно размножились³⁸².

Еще более обширный рассказ посвящен корове по имени Броня (Brynja), тоже сбежавшей от своего хозяина и поэтому ставшей виновницей территориальной тяжбы и давшей имя долине³⁸³. Другое отступление повествует о кобыле Летящей (Fluga), купленной Ториром Голубиным Клювом, которая с большим отрывом выиграла скачки, обогатив и прославив своего хозяина, и, кроме того, стала матерью не менее выдающегося жеребца Эйдфакси (Eiðfaxi досл. «Жеребец Перешейка»), забившего насмерть семь человек³⁸⁴.

Встреча с дикими животными также могла стать поводом для отражения ее в топониме. Так, после того как Ингимунд нашел белую медведицу и двух медвежат около озера, убил мать, а детенышей отвез в подарок конунгу Харальду Прекрасноволосому (а белый медведь был редким и дорогим подарком, достойным конунга, о чем неоднократно упоминается в сагах), место этой находки стало называться Озером Медведицы³⁸⁵.

Кроме того, топонимы, на первый взгляд совершенно не связанные с фауной, оказываются данными по кличке того или иного животного. Сюда можно отнести уже упоминавшуюся Долину Брони³⁸⁶, а также Реку Долины Брони³⁸⁷, Пригорок Бейгада³⁸⁸ и Долину Сельви³⁸⁹. Однако к этой же группе топонимов будут относиться и Мыс Скальм³⁹⁰, Топь Скальм³⁹¹ и Болото Летящей³⁹². Все они по праву могут считаться именными (а именно такими являются большинство исландских топонимов), следовательно, животные, поспособствовавшие их образованию, рассматривались средневековыми исландцами как полноправные действующие лица.

Как видно из текста источника, животные в «Книге о заселении страны», помимо всего прочего, еще и активно помогали своим хозяевам. Так, на баране Торкель переплыл залив³⁹³, кобыла Скальм (по сбывшемуся предсказанию водяного) показала Ториру лучшие места для поселения, что стало также причиной увековечивания ее имени в топониме³⁹⁴.

При этом в качестве персонажей-помощников можно рассматривать представителей не только реального животного мира. В рассматриваемом произведении подробно рассказывается о встрече рыбаков с водяным, предсказавшим им по их просьбе судьбу³⁹⁵. Предсказывали будущее исландцам в «Книге» и финны-оборотни³⁹⁶.

Другой водяной, обернувшись серым в яблоках конем (такая масть, по мнению средневековых исландцев, уже сама по себе была признаком его «потустороннего» происхождения), помогал Аудуну пахать до самого заката, по наступлении которого скрылся в озере³⁹⁷.

Также в «Книге о заселении страны» описаны случаи договора исландцев с жителями гор, йотунами и троллями, которые показывали дорогу, предупреждали об ураганах или даже помогали в ведении хозяйства. Так, встреченный Торвальдом Гребнем йотун предупредил его об опасности³⁹⁸, а тролль показал дорогу Эйнару³⁹⁹. Бьерну-Козлу приснился житель гор (bergbui), предложивший свою дружбу. Бьерн согласился, а наутро на его хутор пришел козел. После этого события скот Бьерна начал быстро размножаться, и ему во всем сопутствовала удача. Бьерн разбогател и одновременно получил свое прозвище⁴⁰⁰.

Практически полноправными участниками повествования «Книги» оказываются медведи. Видимо, в силу климатических особенностей чаще всего это были белые медведи, превышающие бурых своими размерами и ведущие себя более агрессивно, что повышало опасность встречи с ними. Однако убитый или пойманный медведь становился богатой добычей.

В источнике неоднократно упоминаются нападения этих зверей на хутора, из-за чего убийство медведя в средневековой Исландии считалось достойным деянием, даже подвигом⁴⁰¹, что позволяло человеку не только обогатиться, но и прославиться.

Так, Одд убил белого медведя, «отомстив» ему за убийство отца и брата, и после этого он сам стал злым и буйным, и люди начали считать его оборотнем⁴⁰². То есть он не только обошелся с медведем по-человечески, но и сумел перенять от него ряд звериных качеств. Иногда под действия медведя даже маскировали человеческие преступления, например, убийство рабами своего хозяина⁴⁰³.

Таким образом, животные (реальные или вымышленные) выступают в «Книге о заселении страны» как вспомогательные действующие лица, способствующие характеристике персонажей, поясняющие дальнейшие события или служащие маркерами для характеристики местности, и их роль оказывается более значимой, чем у представителей животного мира, упоминаемых в сагах.

Приложение IX

Щавелев А. С. ТРАДИЦИИ ВИКИНГОВ В ВОИНСКОЙ КУЛЬТУРЕ СРЕДНЕВЕКОВЫХ НОВГОРОДЦЕВ

Летописная «Повесть о битве на реке Липице» всесторонне исследована как с текстологической, так и с исторической точек зрения. Варианты описания битвы отразились почти во всех летописных традициях Руси — краткие известия во владимиро-суздальском летописании, древнейшее развернутое повествование — в новгородском, реконструируются также детали описания битвы, восходящие к достаточно ранним смоленским и ростовским источникам⁴⁰⁴. Можно с большой долей уверенности предполагать, что тексты летописных сообщений опирались на рассказы участников сражения, кроме того, не исключено, что «Повесть» бытовала как отдельное литературно-эпическое произведение (или даже несколько произведений), включенное позже в летописные своды⁴⁰⁵. Нам известны два основных наиболее достоверных варианта повести изначальный новгородский (НПЛ) и более поздний (условно «общерусский»), читающийся в летописях, восходящих к Новгородско-Софийскому своду первой половины XV в. (HIV, CI, HK и др.), ставшему основой общерусского летописания более позднего периода⁴⁰⁶.

В битве 1216 года противостояли две коалиции — новгородцы во главе с Мстиславом Мстиславовичем в союзе с псковским и смоленским князьями, а также ростовским князем Константином Всеволодовичем против альянса, возглавляемого братьями последнего, Ярославом и Юрием Всеволодовичами. Поводом для масштабной войны был конфликт князя Ярослава Всеволодовича с Новгородом, однако в итоге ставкой битвы на Липице стал владимирский великокняжеский стол.

Несмотря на то что политические обстоятельства и ход битвы полностью рассмотрены исследователями, одна характерная деталь повествования о знаменитой битве осталась недооцененной в историографии. Речь идет о специфическом поведении новгородцев перед боем. В Новгородской первой летописи старшего извода в ответ на оскорбительный отказ от мира со стороны враждебной коалиции новгородцы объявили своему князю Мстиславу:

«…И рекоша новгородци: „къняже, не хочемъ измерети на конихъ, нъ яко отчи наши билися на Кулачьскеи пеши“ Князь же Мьстиславъ радъ бысть тому; новъгородци же съседавъше съ конь и порты съметавъше, босии, сапогы съметавъше, поскочиша, а Мьстиславъ поеха за ними на конихъ…»⁴⁰⁷ Битва закончилась победой Мстислава и новгородцев.

В более позднем развернутом варианте повести о Липицкой битве, дополненной по смоленским и ростовским источникам, текст выглядит следующим образом:

«Мстислав с Володимеромъ укрепляти новогородци и смолняны, ркуще: „Братье, се восшли есми в землю силну, а позряче на Богъ, станем крепко, не озираимся назадъ: побегше, не уйти. А забудем, братье, домы, жены и дети, а коли любо умирати, хто хочть пешь, или кто на коне“. Новгородци же ркоша: „Мы не хочем измерети на коних, но отцы наши билися на Колакши пеши“. Мстислав рад бысть томую, новгородци же ссед с коней, и порты и сапоги с себе сметавшее, боси поскочиша. А смолняне же молодые полезшее же с конь, тако же поидоша боси, завиваючи ноги»⁴⁰⁸. Далее идет описание битвы, в которой отряд Ивора Михайловича, атакующего вместе с новгородцами, отстает от новгородцев, поскольку у Ивора споткнулся (упал?) конь. Пешие же новгородцы, вооруженные «киями», атакуют противника.

Этот текст отличается значительным количеством специфических воинских деталей: упоминание «киев» (палиц? боевых молотов? чеканов?) новгородцев, топоров их противников⁴⁰⁹, топора «с поворозою» (т. е. темляком), с которым Мстислав Мстиславич трижды пробивался через полки противника и обратно. В описании битвы введена яркая литературная формула «аки на ниве класы пожинаху», т. е. сравнение боя с жатвой (ср. аналогичные метафоры описания боя, связанные с земледельческим циклом⁴¹⁰). Ростовские источники, на основании которых был расширен новгородский рассказ о Липицкой битве, во многом основывались как раз на дружинной устной традиции. Отметим также, что в ряде летописей есть восходящие именно к ростовской литературной традиции известия об Александре Поповиче и других «храбрах», в том числе и связанные с описаниями Липицкой битвы⁴¹¹. Эти известия с большой долей вероятности могут считаться книжными конструктами, однако отражающими отголоски вполне аутентичного устного эпоса⁴¹². Очень вероятно, что летописный текст повести, отраженный в HIV, CI, НК и Тв. сб., оформился под влиянием дружинного эпоса, связанного с именами Мстислава Удатного и Александра Поповича.

Мотивом, объединяющим раннюю новгородскую версию повести и расширенные фольклоризированные версии XV в., является желание новгородцев сражаться пешими и босыми. При этом новгородцы ссылаются на опыт своих «отцов и дедов», которые в битве на Колок — ше также сражались пешими. Речь идет о битве Мстислава Владимировича с Олегом Святославичем в 1096 г. на реке Колокше (Кулачьце)⁴¹³, в итоге которой Мстислав победил, а Олег бежал. Уточнение о спешивании новгородцев («сседоша с коней новогородци») отсутствует в описаниях битвы Новгородской первой летописи обоих изводов и в большинстве списков ПВЛ. Оно есть только в Радзивилловской летописи⁴¹⁴. Таким образом, литературная вставка этого мотива в описание Липицкой битвы под влиянием описания битвы на Колокше практически исключена.

Конечно, само по себе спешивание не было экстраординарным событием на войне и могло быть следствием каких-либо тактических задач. Например, спешивание новгородцев в Липицкой битве часто объясняется тем, что гора, которую штурмовали новгородцы, была укреплена плетнями и кольями⁴¹⁵. А иногда причиной становились этические принципы: в 1185 г., во время отступления войска Игоря Святославича под натиском половцев, князь «Буй-Тур» Всеволод и многие дружинники предпочли сражаться пешими вместе с простыми ратниками⁴¹⁶.

Но в рассматриваемом случае перед нами целый комплекс взаимосвязанных действий — спешивание, раздевание, разувание и пешая атака в качестве передового отряда. Речь идет именно о снятии одежды и обуви, а не просто о спешивании и снятии доспехов⁴¹⁷, что могло бы (хотя и с натяжкой) быть вызвано какими-то практическими соображениями. При этом новгородцы недвусмысленно ссылаются на свою «историческую память» о битве на Колокше. Можно предположить, что это вспоминание предания было актуализировано сходными обстоятельствами (битва новгородцев с враждебным князем) и совпадением имен правнука Мстислава Мстиславича и его прадеда Мстислава Владимировича⁴¹⁸. То есть новгородцы как бы хотели «воспроизвести» свою победоносную битву более чем вековой давности. Похожий механизм мистического вмешательства в судьбу князей предполагала «молитва и отцов и дедов», неоднократно упоминаемая в летописях⁴¹⁹.

Отдельно отмечу, что Мстислав радуется действиям новгородцев, более того, согласно более позднему расширенному варианту сам исподволь подводит новгородцев к такому решению. То есть он вполне понимает значение этих действий для боевого духа воинов. В «общерусском» варианте повести к новгородцам присоединяются еще и молодые смоляне, которые, впрочем, разувшись, обматывают («перевивают») себе ноги. Они действуют явно «практичней» новгородцев, характерно, что смоляне только спешиваются и разуваются, о снятии одежды речь не идет. Исходя из этих соображений можно предположить, что речь идет не только и не столько о каких-либо тактических ухищрениях, а о воинском обряде, символизирующем готовность новгородцев сражаться «до последнего» и не отступать. Здесь же можно отметить специфику их оружия — «киев», может быть, двуручных, т. е. предполагавших отсутствие щитов. Этот обряд был тесно связан с преданиями о славных сражениях новгородцев и, как кажется, воспроизводился не так часто, может быть только — в особо экстремальных ситуациях. Возможно, здесь мы наблюдаем отголоски архаичного ритуала обнажения, которое использовалось с разными мотивировками в воинских практиках многих народов.

В качестве догадки можно высказать предположение, что новгородский обряд был как-то генетически связан (или типологически близок) с одной из черт поведения, отличавших скандинавских викингов-берсерков⁴²⁰. Этимология этого названия связано как раз с обнажением, снятием доспехов и одежды, восходящая к ритуалам оборотничества⁴²¹. Зачастую эта этимология противопоставляется альтернативной версии о том, что обозначение берсерков связано с обозначением медвежьих и волчих шкур. Однако это противопоставление излишне, поскольку облачение в шкуры хищников, метафорическая ликантропия, требовала снятия человеческой одежды, т. е. раздевания⁴²². Можно сказать, что обе этимологии правомерны и семантически дополняют друг друга. Наконец, берсерки зачастую выступают не только как одиночки-изгои, но и как элитный боевой отряд (спутники Хрольва Жердинки и телохранители Харальда Прекрасноволосого⁴²³), так же, как и новгородцы в летописях (см. ниже).

В качестве косвенного аргумента здесь может служить происхождение значительного числа боярских семей Новгорода и Ладоги от скандинавских знатных родов⁴²⁴. И именно представители новгородской элиты составляли ударную часть новгородского войска. Кроме того, в конце X — начале XI в., времени становления древнерусских дружинных традиций, новгородцы выступают как сильная воинская корпорация, которая, с одной стороны, постоянно взаимодействовала с варягами, а иногда конкурировала и конфликтовала с ними.

В 980 году «словене» и варяги входят в одно войско князя Владимира Святославича⁴²⁵. Затем князь Владимир в 997 г. ходил именно в Новгород «по верховьние вой», поскольку шла постоянная война с печенегами⁴²⁶. Во время княжения Ярослава Владимировича, призвавшего в 1015 г. множество наемников-варягов, творивших «насилье новгородцем и женамъ ихъ», новгородцы «избиша варягы во дворе Поромони», в ответ Ярослав и его варяги иссекли новгородских «нарочитых мужей» (в Новгородской первой летописи — «вой славны тысящу», при этом здесь же есть уточнение, что часть новгородцев смогла вырваться и бежать из западни⁴²⁷). Характерно, что во время урегулирования этого конфликта Ярослав обращается к новгородцам «люба моя дружина»⁴²⁸.

Вполне самостоятельной дружиной выступают новгородцы во главе с посадником Константином Добрыничем, которые «расекоша лодье Ярославле», когда тот пытался бежать «за море» от Святополка и Болеслава. В 1021 г. новгородцы выигрывают с Ярославом битву против полоцкого князя Брячислава⁴²⁹. В 1036 г. против печенегов опять Ярослав использует варягов и словен (которые затем при описании битвы вне городских стен названы новгородцами)⁴³⁰.

Кроме того, «Древнейшая правда», которую князь Ярослав дал новгородцам в качестве «награды» вместе с денежным вознаграждением за участие в войне со Святополком, является «кодексом», регулирующим отношения внутри дружины⁴³¹. Именно такой воинский контингент, следовательно, и составляли новгородские мужи, которые ее получили.

В битве у Любеча в 1016 г. между войсками Ярослава и Святополка новгородцы демонстрируют исключительно «дружинный этос» поведения — они форсируют Днепр, объявив, что сами убьют любого, кто останется, отталкивают ладьи, отрезая путь к отступлению, ведут рукопашную схватку в темноте, повязав себе платки на голову в качестве опознавательных знаков⁴³². Наконец, замечу, что и в 1016, и в 1018, и в 1036 гг. новгородцы сражаются в одном войске с наемниками-варягами.

Таким образом, можно предполагать, что новгородцы обладали специфической воинской культурой, которая, естественно, была наиболее подвержена влиянию северных, скандинавских прежде всего, дружинных образцов и моделей поведения. Фразу ПВЛ о людях новгородцах «от рода варяжска»⁴³³ вполне можно понимать не только в узкогенеалогическом, но и в этнокультурном смысле, связанном в том числе и с преемственностью воинских традиций.

В таком случае новгородцы практически до XIII в. сохранили древний обряд своих предков, стимулом для сохранения этого обряда была «живая» устная традиция, повествующая о победах «пеших» новгородцев. Еще одним консервирующим фактором традиций реального и ритуального «пешего боя» была отдаленность новгородцев от кочевого мира степей, под влиянием и в противостоянии с которым оформилась к началу XII в. всадническая субкультура русских дружин⁴³⁴.

БЛДР — Библиотека литературы Древней Руси ДГ — Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. (До 1994 г. — Древнейшие государства на территории СССР.)

ПВЛ — Повесть временных лет / Подгот. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева, М. Б. Свердлова; отв. ред. В. П. Адрианова-Перетц. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1996

ПСРЛ — Полное собрание русских летописей

ТОДРЛ — Труды отдела древнерусской литературы

НПЛ Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов

HIV — Новгородская четвертая летопись

CI — Софийская первая летопись

НК — Новгородская Карамзинская летопись Те. сб. — Тверской сборник

Приложение X

Фетисов А. А. «ЗНАК РЮРИКОВИЧЕЙ» НА НИЖНЕМ ДУНАЕ

В археологии не часто удается связать какие-либо проявления материальной культуры с историческими событиями, известными по письменным источникам. Чаще всего в материальной культуре оставляют следы какие-либо катастрофические события (войны, осады городов и пр.). В этой связи масштабные походы Святослава оставили на территории Первого Болгарского царства целый ряд археологических свидетельств. В первую очередь к ним относятся находки на Нижнем Дунае предметов вооружения, связываемых с военной активностью русов Святослава (топоры, мечи)⁴³⁵. Однако удается выявить и материальные свидетельства «неоружейного» характера.

Комплекс скальных церквей Басараби, расположенный на Нижнем Дунае, в 15 км от г. Констанца, на территории современной Румынии, был открыт еще в 1957 г. Ориентировочно до последней трети X в. здесь располагались разработки камня, шедшего на сооружение каменного вала между Констанцей и Чернавода. Й. Барня считает, что каменоломня в Басараби перестала действовать при Иоанне Цимисхии или Василии II⁴³⁶. После этого в образовавшихся пещерах появляется монастырь. Это комплекс, состоящий из церковных помещений и погребальных камер, расположенных в толще известкового холма на разных уровнях и соединенных между собой галереями и колодцами. Перекрывающие друг друга граффити и надписи на меловых стенах всего комплекса служат дополнительным основанием для периодизации жизни памятника⁴³⁷. Спектр изображений и надписей чрезвычайно широк: это и тюркские руны, и разнообразные рисунки животных, людей, кириллические надписи и христианские символы⁴³⁸. Высказывались предположения о печенежском и даже скандинавском происхождении некоторых надписей и знаков⁴³⁹. Граффити-рисунки, по предположению Д. Овчарова, появляются здесь с середины X в. Среди граффити Басараби присутствует целый блок рунических надписей и отдельных знаков, определенно имеющих тюркское происхождение. В. Бешевлиев указал основное направление связей этого блока граффити, приведя убедительные аналогии с надписями и изображениями Хумаринского и Маяцкого городищ, сосудов для вина из Новочеркасского музея и др.⁴⁴⁰.

В одной из церквей, на продольной стене нефа, имеется процарапанное изображение двузубца (рис. 13), относящееся к периоду после существования каменоломни. Граффити имеет размер 12x12,5 см. Оба зубца заострены в верхней своей части. Нижняя часть граффити («ножка») достаточно широкая и разделена пополам вертикальной линией. В последнее время была предложена интерпретация этого знака как родового знака Святослава⁴⁴¹. Основной задачей нашей работы является рассмотрение этого изображения в контексте подобных ему знаков и попытка его атрибуции.

Подобные двузубцы (и трезубцы) интерпретируются в российской исторической науке как лично-родовые знаки Рюриковичей уже с 1920—1930-х гг.⁴⁴².

Рассмотрение семиотического значения двузубых/трезубых знаков не входит в задачу этой статьи. Однако необходимо кратко обрисовать современное состояние этой проблемы. Происхождение и семантика двузубого (или трезубого как типологически близкого) знака точно неизвестно. Подобные знаки являлись символами власти у многих народов Евразии: от сасанидского Ирана и Хазарин до Золотой Орды и Крымского ханства⁴⁴³.

У иранских народов Средневековья (аланы), составлявших значительную часть населения Хазарского каганата, традиция тамгопользования восходит еще к сарматским временам первых веков нашей эры. В средневековом аланском мире прослеживается довольно большая доля «сарматского наследия»⁴⁴⁴. Многие типы и сама традиция нанесения тамг развиваются в сармато-аланском мире практически непрерывно с первых веков нашей эры до Средневековья и позднее. В сарматский период тамги как знаки родовой принадлежности наносились на оружие, бытовые предметы, украшения и др. Сарматские тамги какого-либо рода (как правило, знатного) помещались в погребение, где был захоронен представитель этого рода⁴⁴⁵. На основе анализа распространения тех или иных типов тамг сармато-аланского мира реконструируется угасание знатных кланов, переселения различных родов, динамика семейных (брачных) связей и прочие процессы истории родов и племен.

Царские знаки Боспора I–IV вв. представляли собой тамги правителей из сарматской и аланской среды. Приходящий к власти представитель знатного рода делал свою клановую или семейную тамгу символом государственной власти. Что примечательно, в один из периодов истории Боспорского царства (II–III вв.) несколько сменяющих друг друга правителей имели тамги с общим нижним элементом и индивидуально изменяемым верхом — сын наследовал тамгу отца и дополнял ее другими элементами⁴⁴⁶. Похожая система существовала впоследствии и среди «знаков Рюриковичей». Порядок наследования княжеских знаков, выявленных на древнерусских монетах и свинцовых печатях, в Древней Руси X–XII вв. от предка к наследнику (от отца к сыну) во многом типологически близок сармато-аланской традиции — наследование знака отца с индивидуальным дополнением каких-либо элементов.

Одним из первых происхождение традиции «знаков Рюриковичей» от сарматских знаков и знаков Боспорского царства предположил B. C. Драчук⁴⁴⁷. Однако исследователей в этом отношении всегда смущала большая временная лакуна между сармато-боспорской и древнерусской эпохами. Продемонстрированная в настоящее время благодаря трудам С. А. Яценко непрерывность тамгопользования от сарматской к аланской традиции и позднее снимает это «хронологическое противоречие»⁴⁴⁸.

Районы восточноевропейских степей и Северного Причерноморья (Хазария и византийские колонии) в VIII–X вв. были зоной активных контактов тюркского (болгары, хазары, печенеги), иранского (аланы) и греческого населения. Поэтому зачастую разделить тюркскую и иранскую традиции тамг не всегда возможно⁴⁴⁹. Тюркские народы заимствовали некоторые типы тамг у ираноязычных народов. У населения византийских колоний также существовала традиция метить различные вещи простыми знаками, очень похожими на степные тамги.

Назначение тамг в иранской и тюркской традициях в целом определено — это родовые клановые знаки и знаки собственности. Так, Например, знаки на камнях и кирпичах крепостных стен Нижнего Дона (Маяцкое, Семикаракорское, Правобережное Цимлянское городища, Саркел) принадлежат строителям этих крепостей из местного населения, относящимся к разным родам или семьям⁴⁵⁰. В качестве владельческих знаков тамги ставились на разнообразные бытовые предметы, ими клеймили скот, использовали в качестве гончарных клейм, обозначающих семейно-клановую принадлежность мастерской.

С. А. Яценко отмечает, что тамгообразные знаки территорий Хазарского каганата в большинстве своем относятся к иранской, а не к тюркской традиции, т. е. в данном случае, связаны больше с аланским, а не с болгарским населением. При этом, рассматривая средневековые тамги Дунайской Болгарии, он отмечает, что наиболее близкие им аналогии на салтовских территориях встречаются лишь в низовьях Дона (Саркел и др.), где болгарское население было наиболее активно в составе каганата⁴⁵¹.

Собственно двузубые и трезубые тамги встречаются на территории Хазарского каганата на самых разных категориях вещей: на деталях поясной гарнитуры (Подгоровский могильник), в виде граффити на каменных блоках и кирпичах крепостей (Саркел, Маяцкое, Семикаракорское, Хумаринское городища), в виде гончарных клейм на сосудах (Дмитриевский могильник). На территории салтовской культуры ряд подобных знаков, продолжающих сармато-аланскую традицию, также связывается с символами верховной власти — тамгами правящих родов⁴⁵².

При этом отмечается, что в Хазарии двузубцы значительно преобладают над трезубцами⁴⁵³. Среди хазарских аналогий встречены и относительно близкие к тамге Басараби по начертанию знаки (рис. 14). Тамгообразные знаки Хазарии, безусловно, внешне не идентичны «знакам Рюриковичей», но схематически многие из них очень близки (и, что немаловажно, синхронны). Затрагивая версию о происхождении «знака Рюриковичей» из хазарской (салтовской) традиции, необходимо также вспомнить и о претензии русских князей на титул «каган», что прослеживается в источниках достаточно долгое время: от сообщения Вертинских анналов о событиях 838–839 гг. до «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона.

Существует также версия о германском происхождении «знака Рюриковичей». По мнению ряда исследователей, широко распространенный в Северной Европе символ хищной птицы послужил прототипом для трезубцев, являющихся стилизованным изображением летящего сокола, выступающего как символ власти. Параллельно со «знаками Рюриковичей» образ хищной птицы, как считается, в древнерусском материале выражен также в оформлении ажурных наконечников ножен мечей. «Североевропейская версия» происхождения «знаков Рюриковичей», восходящая еще к работам П. Паульсена, была достаточно распространена в советской историографии⁴⁵⁴, выражена В работах ряда отечественных и зарубежных современных исследователей⁴⁵⁵. Эта версия, однако, совершенно не объясняет динамику изменений двузубых и трезубых знаков на протяжении X–XII вв.

На сегодняшний день пока невозможно точно установить происхождение «знаков Рюриковичей» от иранской/тюркской или от североевропейской традиции. Однако способ использования двузубцев и трезубцев в Древней Руси (в качестве граффити на различных предметах, как знаки собственности или раннегосударственной власти) и принцип наследования этих знаков при переходе от отца к сыну говорят скорее о «восточном» направлении связей. Механизм заимствования в этом случае неясен.

«Знаки Рюриковичей» в Древней Руси с X в. встречаются на самых разных категориях предметов. Двузубцы и трезубцы в качестве изображений известны в домонгольской Руси X–XII вв. на металлических подвесках, вислых печатях (Новгород и Новгородская обл.), кистенях (Минск, Саркел, Киев), серебряных арабских дирхемах, первых русских монетах сребрениках и златниках, в качестве граффити на стенах храма Софии Киевской, в качестве гончарных клейм и др. Предметом нашего интереса в данном случае являются двузубцы. В выборке представлены только двузубцы, относящиеся к X — началу XI вв.

На территории Древней Руси X в. известны две подвески с изображениями двузубцев. Найдены они в Гнездово (Смоленская обл.) и в Новгороде. Гнездовская подвеска происходит из частной коллекции (рис. 15, 1)⁴⁵⁶. Она была найдена на территории селища. Подвеска изготовлена из низкопробного серебра с содержанием меди в сплаве до 40–50 %. На одной стороне подвески изображен двузубец, на другой — стяг. Исходя из сходства изображений стягов на гнездовской подвеске и на подвеске с городища Каукай, изготовленной, предположительно, до 970-х гг., С. В. Белецкий считает возможным датировать подвеску из Гнездово второй половиной X в.⁴⁵⁷

Костяная подвеска с изображением двузубца происходит из раскопок Новгорода (рис. 15, 2). Она найдена в слое 26-го яруса Троицкого раскопа (датировка яруса — 954–973 гг.). На одной стороне подвески изображен трезубец, на другой — двузубец, позднее переделанный в трезубый знак. Сторона с изображением двузубца являлась лицевой. По мнению B. Л. Янина, изначальное изображение двузубца позднее было дополнено средним зубцом, что было сделано очень легким штрихом. Трезубец в данном случае может быть атрибутирован как знак Владимира. Поскольку именно в это время происходит переход Новгорода от Святослава к Владимиру, изначальный двузубый знак может быть отнесен к Святославу, а затем он был превращен в родовой знак Владимира⁴⁵⁸. Безусловно, такая реконструкция событий является версией. Для нас же принципиально важен тот факт, что датировка подвески и характер изображения двузубца позволяют связать его со Святославом.

Еще одна категория предметов на территории Древней Руси, несущих изображение двузубца, — арабские монеты-дирхемы. Двузубцы процарапаны линейным или контурным изображением достаточно крупно, занимая всю центральную часть монеты, на 13 дирхемах (два из них — предположительно). В ряде случаев двузубцы нанесены на монеты, чеканенные задолго до Святослава. При этом говорить о том, что знаки на них нанесены до княжения Святослава, можно только в тех случаях, когда монета находится в составе клада, имеющего достаточно уверенную датировку (в нашей выборке это всего два случая — № 1 и 2 (см. ниже)). Также несколько двузубцев нанесено на монеты, чеканенные после смерти Святослава (№ 3, 4, 5). В нескольких случаях граффити на дирхемах интерпретируются как двузубцы лишь предположительно (№ 6, 7). В трех случаях датировки кладов позволяют связать граффити-двузубцы на монетах со временем Святослава (№ 8, 9,10). В трех случаях, хотя дата чеканки дирхемов относится ко времени до Святослава, это не исключает возможности того, что граффити-двузубцы появились на монетах в период его княжения (№ 11,12,13).

1. Древнейшая монета с граффити-двузубцем происходит из клада рубежа IX–X вв., найденного на Готланде (младшая монета клада чеканена в 880–885 гг.). Монета несет линейное изображение двузубца (хранится в Стокгольме) (рис. 16, 1).

2. Монета с контурным изображением двузубца (рис. 16, 2) происходит из Погорелыцинского клада начала X в. (Минская обл., Белоруссия). На другой стороне изображен стяг.

3—4. Две монеты, несущие сходные линейные изображения двузубцев (даты чеканки 979/980 гг. и 284 988/989 гг.) происходят из кладов Среднего Поднепровья (рис. 20, 3–4)⁴⁵⁹.

5. Контурное изображение двузубца нанесено на монету из неизвестного клада, чеканенную в 974/975 гг. (рис. 16, 5). Монета дважды пробита и использовалась как подвеска⁴⁶⁰.

6. Предположительно к дирхемам с граффити-двузубцем можно отнести также монету из Васьковского клада (Псковская обл.), зарытого в начале XI в. Это обрезанная половина саманидского дирхема, чеканенного в 954–961 гг. На аверсе сохранилась лишь нижняя часть двузубца (верхняя осталась на обломанной половине) (рис. 16, 6)⁴⁶¹.

7. С некоторой степенью осторожности к изображениям двузубца можно отнести граффити на монете, чеканенной около 894 г. (хранится в Стокгольме)⁴⁶². Характер изображения знака позволяет интерпретировать его и как неаккуратно выполненный трезубец (рис. 16, 7).

8. Следующая монета происходит из клада, зарытого в Среднем Поднепровье в Копиевке (Украина, Винницкая обл.) в середине 950-х гг. На дирхем, чеканенный в 911–912 гг., нанесено контурное изображение двузубца. На обратной стороне — схематическое изображение питьевого рога (рис. 16, 8).

9. Монета с контурным изображением двузубца (подражание Саманидам) происходит из клада с территории современной Эстонии (рис. 16, 9). Клад был зарыт в первой половине XI в. Время чеканки дирхема — X в. Двузубец нанесен неровными линиями, часть из которых не доведена до конца. Дирхем имеет два отверстия для подвешивания, расположенные таким образом, что при подвешивании знак занимал правильное положение.

10. Незаконченное изображение двузубца (отсутствуют правая и нижняя части знака) нанесено на монету из клада середины X в., найденного в Звеничеве, в Среднем Поднепровье. (рис. 16, 10). Монета чеканена в 895–905 гг.

11. Контурное изображение двузубца нанесено на дирхем, чеканенный в 919–920 гг. (хранится в Копенгагене, место находки неизвестно) (рис. 16, 11)⁴⁶³.

12. Монета с контурным изображением двузубца, саманидский дирхем 913/914 гг. Место находки неизвестно. Двузубец нанесен ровными глубокими линиями на реверсе монеты (рис. 16, 12). На аверсе — граффити, которое можно интерпретировать как изображение кормы ладьи с поднятым рулевым веслом.

13. Монета с контурным изображением двузубца (Саманиды, 924/925 гг.) была найдена, по всей видимости, на территории Швеции (хранится в Берлинском музее). Граффити нанесено на лицевую сторону дирхема (рис. 16, 13)⁴⁶⁴.

Назначение двузубцев на дирхемах точно определить невозможно, однако вполне убедительной представляется версия о государственно-владельческом смысле этих граффити. Связь монет, несущих «знаки Рюриковичей», с дружинно-княжеской средой и, более конкретно, с великокняжеской властью Киева подтверждается также тем, что около половины таких монет происходит из Среднего Поднепровья и на ряд дирхемов нанесена «дружинная символика»: изображения стяга, ладьи, питьевого рога⁴⁶⁵. Со времен Владимира на первые русские монеты — сребреники и златники — наносятся трезубцы как знаки легитимности монет (исключение — усложненный крестом двузубец Святополка). Трезубцы, ставшие в это время лично-родовым знаком Рюриковичей, выступают на первых русских монетах как символы государственной власти. По предположению И. Г. Добровольского, И. В. Дубова и Ю. К. Кузьменко, еще до начала чеканки собственной монеты княжеским знаком клеймились некоторые дирхемы, превращавшиеся таким образом в государственную платежную единицу. В период Святослава таким знаком был двузубец, который выступал на дирхемах своего рода государственно-владельческим знаком⁴⁶⁶. Это предположение тем более обосновано, поскольку из 16 известных на дирхемах «знаках Рюриковичей» 13 являются двузубцами и только три — трезубцами. Затем трезубцы ставились уже на русские монеты, и нанесение их на дирхемы просто не имело необходимости.

Два самых ярких, но при этом достаточно спорных в интерпретации предмета, несущих изображения двузубца — свинцовая печать из Киева и округлая костяная пластина из Саркела/Белой Вежи, — известны в российской науке уже достаточно давно, однако исследованы недостаточно подробно.

Актовая вислая свинцовая печать с изображением двузубца была найдена в 1912 г. при раскопках Д. В. Милеева на территории Десятинной церкви (рис. 17, 1). Уже к моменту выхода фундаментального свода актовых печатей B. Л. Янина в 1970 г. этот предмет был окончательно утерян, на сегодняшний день сохранились только опубликованные прорисовки. На обеих сторонах печати помещено изображение двузубца, по краям печати идет круговая малоразборчивая надпись. Хотя изображение этой печати попало в ряд публикаций⁴⁶⁷, первый подробный анализ и атрибуция изображенного на ней двузубца были даны лишь в 1970 г. B. Л. Яниным⁴⁶⁸. Интерпретация знака на печати основывается на реконструированной в российской историографии системе преемственности «знаков Рюриковичей». B. Л. Янин прослеживает определенную закономерность в наследовании знаков: каждый знак сочетает в себе «родовые» признаки — графическую основу, общую для всех «знаков Рюриковичей», — и индивидуальные детали, характерные для конкретного князя. То есть прослеживается система наследования, существовавшая еще в боспорской и аланской традициях и отмеченная для «знаков Рюриковичей» уже А. В. Орешниковым — наследование отцовской тамги с добавлением (или изъятием) той или иной детали⁴⁶⁹.

Именно эта печать стала одним из основных аргументов атрибуции двузубца в системе лично-родовых знаков именно Святославу Игоревичу. Один из фрагментов круговой надписи на печати Н. П. Лихачев прочитал как кириллические буквы «..стла..», которые интерпретировал как часть имени «Святослав». А. П. Моця и А. К. Сыромятников увидели на печати «русскую надпись, выполненную при помощи греческого алфавита и расшифровываемую как „князь Святослав“»⁴⁷⁰. Более обоснованной на сегодняшний день представляется интерпретация надписи А. А. Молчановым, прочитавшим ее как греческое написание имени «Святослав»⁴⁷¹.

Печать Святослава фигурирует и в письменных источниках. При заключении договора с греками 971 г., воспроизведенном в Повести временных лет, упоминается печать (печати), скрепляющие договор. В заключительной формуле со стороны русов говорится: «Не сомневайтесь в правде того, что мы обещали вам ныне, и записали в хартии этой и скрепили своими печатями»⁴⁷².

При раскопках Саркела, крупнейшей хазарской крепости на Нижнем Дону, была найдена круглая костяная пластина с изображением двузубца (рис. 17, 2). После масштабного похода Святослава на Хазарский каганат в 965 г. захваченная хазарская крепость Саркел превращается в древнерусский город Белая Вежа. При первой публикации этой костяной пластины М. И. Артамонов не связывал еще эту находку со Святославом и событиями 965 г.⁴⁷³ Эта связь была озвучена позднее, однако практически не аргументирована⁴⁷⁴. В историографии уже прочно утвердилось мнение о том, что на этой пластине изображен княжеский знак Святослава, хотя автор раскопок М. И. Артамонов не указывает археологического контекста этой находки в слоях Саркела/Белой Вежи и не дает никакой сколько-нибудь точной датировки или стратиграфической привязки.

Также из Саркела происходят два двузубца, процарапанные на амфорах (рис. 17, 3–4)⁴⁷⁵. Хотя они и несут линейное изображение, аналогичное граффити на дирхемах, но, возможно, связаны с «местной» ирано-тюркской традицией тамгопользования. Более уверенно со «знаками Рюриковичей» можно связать целый ряд тамг, процарапанных на кистене X–XII вв. из Саркела. Среди них есть и двузубец (рис. 21, 5), который Белецкий считает возможным датировать X в.⁴⁷⁶.

Чрезвычайно интересен случай обнаружения двузубцев на стенах гробницы Царского кургана под Керчью. Судьба этого памятника во многом похожа на историю пещерного комплекса Басараби. На вершине кургана, сооруженного в IV в. до н. э., расположена гробница одного из боспорских царей. Около IX–X вв. гробница была превращена в христианский храм. На стены 75-метрового коридора-дромоса, ведущего к погребальной камере/ храму, нанесено большое количество разновременных граффити. Среди них присутствуют три двузубца, попавшие сюда около X в. (рис. 17, 6–8). А. О. Амелькин считает эти двузубцы «знаками Рюриковичей» и связывает их появление здесь с восточным походом Святослава, затронувшим земли на восточном берегу Керченского пролива⁴⁷⁷.

Как видим, ряд изображений двузубцев на различных категориях предметов действительно удается связать со Святославом и временем его княжения.

На сегодняшний день генеалогия «знаков Рюриковичей» в целом разработана. Опорными хронологическими моментами здесь явились печать Святослава, знаки на златниках и сребрениках, имеющие четкую атрибуцию, и ряд печатей XI–XII вв., несущих имена князей, что также достаточно уверенно позволяет атрибутировать знаки⁴⁷⁸. Недостающие или не вполне доказуемые элементы схемы развития знаков реконструируются условно. Так, например, присутствие двузубцев в виде граффити на дирхемах в конце IX — первой половине X вв. позволило предположить, что они относятся к предшественникам Святослава — Олегу и Игорю. Поскольку двузубец в таком случае переходил от князя к князю без изменений (до эпохи Святослава), Е. А. Мельникова предположила, что на этом этапе двузубец не являлся лично-родовым знаком, выступая либо как знак правителя, главы рода Рюриковичей, либо как общеродовой знак⁴⁷⁹.

В эпоху Святослава и его сыновей двузубый знак начинает изменяться при переходе к наследникам. При наследовании отцовского знака он изменяется практически во всех случаях на один новый элемент, на что специально обратил внимание С. В. Белецкий⁴⁸⁰. Владимир изменяет знак своего отца Святослава, добавив центральный зубец и превратив знак в трезубец. Его сыновья, Изяслав и Ярослав, наследовали отцовский трезубец, дополнив средний зубец каждый своим новым элементом. Внук Святослава Святополк наследовал двузубец, усложнив его левый зубец крестом (вероятно, этот знак восходит к неизвестному нам знаку его отца Ярополка). Таким образом, после Святослава «знаки Рюриковичей» приобретают характер лично-родовых.

Видимое противоречие в характере наследования знака до Святослава, когда он существовал без изменений, и после, когда с каждым князем он приобретает новые элементы, вероятно, объясняется принципиальными изменениями в характере княжеской власти Древней Руси, произошедшими в последней четверти X в. До Святослава владения Рюриковичей никак не дробились и нам известны только «прямые» наследники (Олег — Игорь — Святослав). В эпоху Святослава происходит первый «раздел» земель между его сыновьями Ярополком, Олегом и Владимиром, приведший после смерти их отца к войне наследников. С этого момента начинаются изменения при наследовании «знаков Рюриковичей». При этом важно отметить, что свой лично-родовой знак, как предполагает С. В. Белецкий, Владимир начал использовать (получил?) еще при жизни своего отца Святослава. Точно так же и Святополк позднее начал пользоваться своим лично-родовым знаком (измененным двузубцем) уже при жизни Владимира Святославича⁴⁸¹.

Таким образом, эпоха Святослава Игоревича и его сыновей становится переломной в истории развития «знаков Рюриковичей». Собственно, именно с этого периода и можно говорить о появлении лично-родовых знаков в Древней Руси, только с последней четверти X в. складывается система наследования этих знаков.

Появление двузубца Святослава на Нижнем Дунае в Басараби можно связать только с его активными действиями в период войны с Болгарией, а затем и с Византией в 967–971 гг. (по хронологии Повести временных лет). Возможно, нанесение «знака Рюриковичей» (в нашем случае — двузубцы в районе Керчи, в Саркеле, в Басараби, если согласиться с древнерусским происхождением этих знаков) в местах, находящихся вблизи границ Руси и связанных с военной активностью руси, имело какое-то особое (геополитическое? ментальное?) содержание. Поскольку в этих местах была распространена местная традиция тамгопользования, можно предположить, что нанесение здесь «знаков Рюриковичей» было рассчитано на понимание этого жеста местным населением.

Следует обратить внимание на характерный элемент знака из Басараби — разделенная надвое вертикальной полосой нижняя ножка. Этого элемента нет на известных древнерусских аналогиях знака Святослава⁴⁸², однако он присутствует на княжеских знаках его ближайших наследников. Подобный элемент прослеживается на нескольких сребрениках внука Святослава Святополка и на сребрениках сына Святослава Владимира — нижняя ножка трезубцев также разделена пополам вертикальной линией (рис. 18). Здесь мы видим соответствие принципу наследования лично-родовых знаков от отца к сыну: сохранение основной формы знака с индивидуальным изменением отдельных элементов. Возможно, эта деталь «знака Рюриковичей» (нижняя, ножка, разделенная пополам вертикальной линией) была унаследована Владимиром и Святополком (через неизвестный нам пока знак Ярополка) от своего отца и деда Святослава. Тамга из Басараби в таком случае является своего рода «недостающим звеном» в типологической цепочке княжеских знаков X — начала XI вв.

Приложение XI

Фетисов А. Л. РИТУАЛЬНОЕ СОДЕРЖАНИЕ КЛЯТВЫ ОРУЖИЕМ В РУССКО-ВИЗАНТИЙСКИХ ДОГОВОРАХ X В

При изучении текстов договоров Руси и Византии X в, хрестоматийным уже стало указание на скандинавский характер имен в составе посольств русов, как на наиболее очевидное свидетельство присутствия в дружине Олега и Игоря выходцев из Северной Европы. В договоре 907/912 г. 13 из 15 «мужей Олега от рода рускаго»: Карлы, Инегелдъ, Фарлоф, Рулавъ, Гуды, Руалд, Карнъ, Фрелавъ, Руаръ, Актеву, Труанъ, Лидул, Фостъ имеют скандинавские имена, исключения в составе этих посольств составляют лишь имена Веремуда и Стемида. В договоре 945 г. в перечислении послов и их отправителей из 76 имен 56 имеют скандинавское происхождение. Какую правовую традицию в дипломатических контактах с Византией представляли эти люди?

В исследовании русско-византийских договоров традиционно существует несколько магистральных направлений. В первую очередь это рассмотрение содержательной части договоров в связи с геополитической ситуацией в Восточной Европе, отношениями Руси и Византии и в связи с восточной политикой Руси. Рассматривались такие вопросы, как хазарское влияние на русско-византийские отношения (В. В. Бартольд⁴⁸³, М. И. Артамонов⁴⁸⁴, А. П. Новосельцев⁴⁸⁵), характер торговых и дипломатических отношений Руси и Византии (В. Т. Пашуто⁴⁸⁶), характер и эволюция «византийской политики» Руси в X в. (В. Т. Пашуто, Г. Г. Литаврин⁴⁸⁷, А. Н. Сахаров⁴⁸⁸).

Пристальное внимание также уделялось формальным частям договоров. Одними из основных вопросов здесь были: характер и состав посольств (наиболее подробно рассмотренные А. Н. Сахаровым), реконструкция текстов договоров и их структуры (А. А. Шахматов⁴⁸⁹, Д. С. Лихачев⁴⁹⁰). В связи с интересующими нас вопросами необходимо выделить отмеченное еще А. В. Лонгиновым наблюдение о двучастной структуре договоров 911 и 944 гг., где вступление и заключение исходят от лица Руси, а сами условия договоров от лица греков⁴⁹¹. Это наблюдение использует также С. М. Каштанов для доказательства существования двух частей договора 944 г.: собственно договор и клятвенно-верительная грамота (наподобие хрисовула)⁴⁹².

При изучении русско-византийских договоров X в, помимо содержательной части, дающей информацию о внешней политике русских князей, представляет не меньший интерес так называемая «формальная» часть, отражающая приемы и формы дипломатической деятельности, составы посольств и правовое сознание русов.

В этом отношении очень перспективным представляется подробное рассмотрение способов закрепления договоров со стороны русов — их языческая клятва оружием, которая в том или ином виде присутствует во всех договорах и отражена в Повести временных лет.

В тексте летописи «клятва оружием» упоминается шесть раз применительно к договорам 907/911, 944 и 971 гг. Эта клятва (называемая иногда «присяга») является единственным со стороны языческой Руси способом признания и подтверждения договора (за исключением договора 971 г., который был подкреплен еще и печатью Святослава). То есть можно утверждать, что эта клятва являлась важным элементом раннегосударственной правовой символики.

«Клятва оружием» в ПВЛ отражена в двух видах: словесное заявление руси в тексте договора и описание самого обряда клятвы как ритуального действия князя и его дружины. Важно отметить, что описание ритуальных действий князя и дружины во время клятвы является, как показал М. А. Васильев, искусственно созданным книжником рассказом, однако при этом не вызывает сомнений то, что русь клялась именно оружием⁴⁹³. Таким образом, необходимо особенно аккуратно использовать эти части летописи и привлекать летописные «обрамления» (по терминологии A. А. Горского⁴⁹⁴) в основном как иллюстративный материал (как, например, летописный текст 907 г. и текст 944 г., описывающий клятву Игоря на холме Перуна).

При рассмотрении всех упоминаний «клятвы на оружии» вполне можно выделить устойчивые ее формулировки, которые могли существовать, но не всегда могли быть полностью отражены в ПВЛ.

907 г. «…а Олга водивше на роту и мужи его по Рускому закону, кляшася оружьем своим, и Перуном, богомъ своим, и Волосом, скотьемъ богомъ, и утвердиша миръ»⁴⁹⁵.

911 г. (текст договора) «…право судихомъ, не точью просто словесемъ, и писанием и клятвою твердою, кленшеся оружьем своим, такую любовь утвердит…»⁴⁹⁶.

944 г. (текст договора) «…и елико ихъ есть не хрещено, да не имут помощи от Бога, ни от Перуна, да не ущитятся щиты своими, и да посъчени будут мечи своими, от стрълъ и от иного оружья своего, и да будуть раби въ весь вък в будущий»⁴⁹⁷.

944 г. (текст договора) «А некрещеная Русь полагають щиты своя и мечъ своъ наги, обручъ свое и прочаа оружья, да кленутся о всемь, яже суть написана на харатьи сей, хранити от Игоря и от всъх боляр и от всъх людий от страны Руския въ прочая лъта и воину. Аще ли же кто от князь или от людий руских, ли хрестеянъ или не хрестеянъ, преступить се, еже есть писано на харатьи сей, будеть достоинъ своимъ оружьемъ умрети, и да будеть клятъ от Бога и от Перуна, яко преступи свою клятву»⁴⁹⁸.

944 г. «Заутра призва Игорь слы, и приде на холмъ, кде стояше Перунъ. и покладоша оружье свое, и щиты, и золото, и ходи Игорь ротъ и люди его, елико поганыхъ Руси»⁴⁹⁹.

971 г. (текст договора) «Аще ли от тъхъ самъхъ прежереченыхъ не съхранимъ, азъ же и со мною и подо мною, да имеъмъ клятву от бога, въ его же въруемъ — в Перуна и в Волоса, скотья бога, и да будемъ золоти, яко золото, и своимъ оружьемь да исъчени будемъ»⁵⁰⁰.

Из того, что различные элементы этой клятвы повторяются в разных договорах, можно заключить, что сама формула «клятвы оружием» была единообразна и использовалась во всех случаях при клятве или присяге князя и его окружения. Летопись же, вероятно, в некоторых местах (например, при описании договора Олега) давала эту клятву в «сокращенном» виде.

«Клятва оружием» как словесное заявление русов представлена в договоре 911, 944 и 971 гг.; «клятва оружием» как ритуальное действие представлена в летописном тексте 907 г. и летописном «обрамлении» договора 944 г. Ритуальное действие клятвы позволяет определить состав оружия и в целом то, на чем клялись русы при заключении договора.

Состав оружия подробно раскрывается в договоре 944 г. В заключении договора указывается, что некрещеные русы кладут свои щиты, обнаженные мечи, «обручи и иное оружие». Во вступлении к договору в качестве кары за его нарушение этот «оружейный ряд» продолжен и дополнен стрелами: да не защитятся они собственными щитами, и да погибнут они от мечей своих, от стрел и от иного своего оружия. Таким образом, можно установить элементы клятвы:

Перун (упоминаемый в клятвах всех договоров) и, вероятно, Велес (упоминаемый в договоре 971 гг.);

определенный набор оружия: щиты, мечи, стрелы («и иное оружье»).

Ключевым элементом клятвы является оружие. Собственно смысл «клятвы на оружии» заключается в наказании: нарушившие клятву и договор русы будут убиты собственным оружием. В договоре 944 г. во вступлении: «да не защитятся они собственными щитами, и да погибнут они от мечей своих, от стрел и от иного своего оружия»; в том же договоре в заключении: «да будет достоин (нарушивший клятву. — А. Ф.) умереть от своего оружия»; в договоре Святослава: «и своим оружием посечены будем» (в случае нарушения клятвы. — А.Ф.). Здесь следует обратить внимание на акценты: нарушение клятвы приводит к смерти от собственного оружия.

Сущность клятвы (смерть от собственного оружия как наказание) приводит к мысли, что клятва эта как элемент раннегосударственной символики происходит из каких-то мифологических и этнокультурных представлений раннесредневекового варварского общества. Для обоснования этого предположения мы можем обратиться к письменным и этнографическим материалам стадиально близких древнерусскому обществ. Характер дружинной культуры Древней Руси дает повод искать аналоги феномену «смерти от собственного оружия» в первую очередь в скандинавских материалах эпохи викингов.

Саги и эддические песни дают нам ряд случаев описания смерти от собственного оружия. По характеру этих сюжетов их можно разделить на несколько групп:

смерть от собственного оружия как самоубийство;

смерть от собственного оружия как божественное наказание, наказание Судьбы;

смерть от собственного оружия как гибель в бою или поединке «отрицательного» персонажа от рук «положительного» (хотя, конечно, термины «отрицательный» и «положительный» условны, поскольку в сагах практически не бывает оценочных характеристик).

Как самоубийство смерть от собственного оружия (упасть на свой меч) хорошо известна. Описание подобного сюжета дается в «Круге Земном» в «Саге о Хальвдане Черном». Здесь присутствует эпизод, в котором конунг Хальвдан забрал у берсерка Хаки девушку, на которой Хаки хотел жениться. Хаки пытался догнать людей конунга и какое-то время преследовал их, «но спустившись на лед озера, — как говорится в саге, — он воткнул рукоятку меча в лед и навалился на острие. Меч пронзил его насквозь, и Хаки тут же умер»⁵⁰¹.

Подобный же эпизод представлен в «Старшей Эдде» в «Речах Гримнира», только там он имеет совершенно иную окраску и является божественным наказанием. Конунг Гейрред приказал схватить пришедшего к нему Гримнира-Одина и посадил на восемь дней между двух костров. Гримнир предсказал смерть, предназначенную для Гейрреда:

Игг получит /мечом пораженного, /конец твой настал; /разгневаны дисы, /увидишь ты Одина, /коль смеешь — приблизься!

Это предсказание немедленно сбывается: «Конунг Гейрред сидел, держа на коленях меч наполовину обнаженный. Услыхав, что Один тут, он встал, чтобы оградить его от огня. Меч выскользнул у него рукоятью вниз. Конунг споткнулся и упал ничком, а меч пронзил его, и он умер»⁵⁰².

Третья группа сюжетов — смерть от собственного оружия в бою — в сагах встречается наиболее часто. От своего оружия в таких случаях гибнут те, кто по сюжетной линии саги нарушает писанные или неписаные правила и традиции, или же те, кто лишен удачи и счастья.

Подобный эпизод мы имеем в «Саге о Ньяле» при описании боя между Атли, сыном ярла Арнвида из Восточного Гаутланда, и Хрутом, бывшим на тот момент дружинником конунга Харальда Серая Шкура. Отец Атли Арнвид — вероятно, тот самый ярл Арнвид, который, как это известно из другого источника — «Саги об Эгиле» — неоднократно вступал в конфликт с конунгом Хаконом Добрым из-за даней⁵⁰³. Сам Атли «был объявлен вне закона как датским, так и шведским конунгами». И вот Атли подкараулил корабли Хрута, направляющиеся в Данию, и вступил с ним в бой. В ходе боя, как говорится в саге, «кто-то камнем попал Атли в руку, и он выронил меч. Хрут подхватил меч, отрубил им Атли ногу, а затем нанес смертельную рану»⁵⁰⁴.

Здесь от собственного оружия погибает Атли, чей отец конфликтовал с конунгом, а сам он за свое разбойное поведение был объявлен вне закона, да еще и вступил в бой с одним из главных героев саги Хрутом, чья доблесть и храбрость неоднократно подчеркиваются.

Подобный сюжет есть в «Саге о Хальвдане Эйстейнссоне» при описании поединка главного героя саги Хальвдана с его противником Ульвкеллем Сниллингом. Ульвкелль по сюжету саги ведет себя недостойно: в нескольких битвах он бежит с поля боя. Столкнувшись в поединке с главным героем саги, Ульвкелль страдает от собственного оружия. «Он (Хальвдан. — А.Ф.) вспрыгнул на Ульвкелля, выхватил у него меч, ударил лезвием по носу [Ульвкеллю] и предложил тому защищаться»⁵⁰⁵, после чего Ульвкелль был убит.

К этому же типу сюжетов смерти от своего оружия можно отнести эпизод с йомсвикингами в «Саге об Олаве, сыне Трюггви». Свейн Вилобородый однажды устроил тризну по своему отцу Харальду, на которую были приглашены йомсвикинги. Йомсвикинги дали во время тризны обет пойти походом на ярла Хакона (правившего на тот момент большей частью Норвегии), и один из вождей йомсвикингов, Вагн, сын Аки, также дал обет пойти походом в Норвегию, «и не возвращаться, пока он не убьет Торкеля Глину (который тогда был в войске ярла Хакона. — А.Ф.) и не ляжет в постель с Ингибъерг, его дочерью»⁵⁰⁶. Далее события развивались следующим образом: Йомсвикинги вступили в бой с ярлом Хаконом и его сыном ярлом Эйриком и потерпели поражение. Вагн, сын Аки, среди прочих был захвачен в плен, и Торкель Глина на правах победителя собирался его убить. «И он подбежал и замахнулся секирой, но викинг Скарди, который стоял со связанными ногами, покачнулся и рухнул под ноги Торкелю, и Торкель свалился ничком на него. Тут Вагн схватил секиру Торкеля, взмахнул ей и зарубил Торкеля насмерть»⁵⁰⁷. После этого ярл Эйрик, сын Хакона, подарил Вагну жизнь и отпустил его на свободу. Более того, Эйрик женил Вагна на дочери Торкеля Глины Ингибъерг. То есть Вагну полностью удалось выполнить свой обет, что придает данному сюжету смерти от собственного оружия некоторый провиденциалистский оттенок, связанный с наличием или отсутствием у персонажа Удачи и Счастья.

Особенно яркий сюжет, описывающий смерть от собственного оружия, мы имеем в «Саге о Греттире». Греттир был объявлен вне закона в Исландии, однако в саге постоянно говорится о том, что это был достойный человек и мужественный воин. За его голову была назначена награда, и он скрывался. Торбъерн Крючок, соблазнившись наградой, при помощи колдовства отыскал Греттира, напал на него и убил. Причем бой был неравным: Греттир был болен и при смерти. В тексте саги это убийство оценивается отрицательно: спутники Крючка «не одобряли его поступка», родичи Греттира «сочли, что Крючок подло поступил, убив умирающего и к тому же с помощью колдовства», и в целом, как говорится в саге, «все порицали Крючка за то, что он сделал»⁵⁰⁸. Вскоре за этот недостойный поступок Торбъерн Крючок был наказан. Брат Греттира Торстейн Дромунд нашел Крючка и встретился с ним. Крючок не знал, что Торстейн — родич Греттира, и стал похваляться перед ним своим мечом, который раньше принадлежал убитому им Греттиру. Торстейн, обманув Крючка, попросил взглянуть на меч: «Дромунд взялся за меч и в тот же миг высоко занес его и ударил Крючка. Удар пришелся по голове и был так силен, что меч раскроил череп по самые зубы, и Торбъерн мертвый упал на землю»⁵⁰⁹.

В этом эпизоде смертью от собственного оружия наказывается человек, совершивший недостойное убийство, а само наказание является кровной местью.

Приведенный сюжет тем более интересен, поскольку имеет совершенно неожиданную и точную аналогию за пределами средневекового Европейского Севера и встречается в средневековом кавказском эпосе (нартском — осетинском). В осетинском эпическом цикле «Хамыц и Батраз» имеется сюжет о том, как герой Батраз отомстил за смерть своего отца Хамыца. Узнав о том, что его отца убил Сайнаг-алдар, Батраз отправился к нему. Сайнаг-алдар не узнал в Батразе сына убитого им человека. Между ними завязался разговор о мечах, и Батраз попросил Сайнаг-алдара показать свой ценный меч:

«Взял юноша (Батраз. — А.Ф.) меч и говорит:

— До чего хорошо меч выкован!

А на нем была зазубрина, и спросил [Батраз]:

— Откуда эта зазубрина на таком славном оружии?

— Чтоб ему ослиные зубы съесть! Это зазубрина от зуба Хамыца».

После этих слов Батраз мгновенно зарубил Сайнаг-алдара его же мечом⁵¹⁰.

Здесь чрезвычайно интересно совпадение сюжетов скандинавской «Саги о Греттире» и осетинского эпоса о Батразе. В обоих случаях смерть от собственного оружия происходит в форме кровной мести: Торстейн Дромунд мстит за смерть брата и убивает Крючка его же собственным мечом; Батраз мстит за смерть отца и так же убивает Сайнаг-алдара его мечом. Так же в обоих случаях убийца не узнает мстителя и добровольно отдает ему свой меч. Причем совпадение сюжетов наблюдается вплоть до деталей: Крючок, завладев мечом Греттира, тот час же ударил его по голове так, что на мече в середине лезвия получилась зазубрина⁵¹¹, точно так же зазубрина получилась и на мече Сайнаг-алдара от удара по зубам Хамыца.

Говоря об аналогиях сюжету смерти от собственного оружия, можно отметить, что есть они не только в скандинавском и осетинском материалах. Подобные сюжеты удалось найти и в другом кавказском эпосе — чечено-ингушском. В эпосе «Муцул и Секи» и в его варианте «Цепа» рассказывается, как народный герой задумал убить жестокого князя. В версии «Муцул и Секи» особенно отмечается, что князя Секи может поразить только его собственная шашка. Для этого герой крадет его шашку и ею убивает Секи⁵¹². Причем в версии «Цепа» герой особенно акцентирует на этом внимание и восклицает: «Голову князя сносит княжеский меч»⁵¹³.

На основании изложенного материала можно сделать некоторые предварительные выводы. Смерть от собственного оружия всегда выступает как наказание за нарушение традиций и законов, т. е. за те проступки, которые сами по себе могут караться смертью. В случае с Торбъерном Крючком и Сайнаг-алдаром это наказание является кровной местью за убийство родича; в случае с конунгом Гейрредом в «Речах Гримнира» это божественное наказание со стороны Одина; в случае с Атли в «Саге о Нъяле» это можно представить как наказание «отрицательного» персонажа, нарушившего законы (он был объявлен вне закона в Швеции и Дании), вступившего в связи с этим в конфликт со шведским и датским конунгами, да еще и посмевшего напасть на одного из главных героев саги.

Согласно «Старшей Эдде» люди, нарушившие клятву или совершившие недостойное убийство (каковыми являются все рассмотренные персонажи), отправляются в Хелль «Там она видела — /шли чрез потоки / поправшие клятвы, /убийцы подлые…»⁵¹⁴ (Прорицание Вельвы).

В случае с Торкелем Глиной герой гибнет от своего оружия потому, что был лишен удачи и так распорядилась судьба: не случайно убившему его человеку, хотя он и был пленником, ярл Эйрик (будучи союзником убитого!) дарует жизнь. Вагн, сын Аки, в этом сюжете безусловно выступает как носитель удачи. Он дал обет убить своего врага Торкеля Глину и жениться на его дочери, и ему это удалось. Следовательно, ему удача сопутствует. А Торкель, которому она не сопутствует по сюжету саги, а следовательно, и по представлениям того времени, был достоин смерти от своего оружия и даже не был отмщен.

Влияние удачи на судьбу (и в первую очередь на смерть) также имеет прямое отношение к нашей теме. Напомним, что в тексте русско-византийских договоров и при описании обряда клятвы в Повести временных лет вместе с оружием фигурируют на первый взгляд неожиданные предметы: обручи («А некрещеная Русъ полагають щиты своя и мечъ своъ наги, обручъ свое и прочаа оружья» в договоре 944 г.) и золото («приде на холмъ, кде стояше Перунъ, и покладоша оружье свое, и щиты, и золото» в договоре 944 г.). Золото также фигурирует в тексте договора 971 г., хотя и в каком-то малопонятном контексте («будемъ золоти, яко золото, и своимъ оружьемь да исъчени будемъ»). По распространенной версии, «обручи» договора 944 г. — это шейные гривны. Вероятно, при исполнении клятвы они выступали символом богатства, как и упомянутое «золото», которое русы складывали вместе с оружием «на холмъ, кде стояше Перунъ». Использование символов богатства в клятве подтверждается и апелляцией в этой же клятве к Волосу — богу богатства (в одной из своих ипостасей). Участвующее в клятве «богатство» напрямую связано с представлением об удаче, что, как будет показано ниже, также имеет аналогии в воинской культуре Северной Европы. Для варварского общества в целом характерна определенная сакрализация «богатства». Согласно представлениям многих варварских обществ в вещах (в «богатстве»), принадлежащих человеку, заключена частица его самого.

В эпоху викингов это особенно ярко проявилось в Скандинавии: постоянное стремление к завоеванию и получению серебра и золота в походах было продиктовано не столько желанием накопить «товарно-денежное богатство», сколько приобрести «сакральное богатство». В нем материализовалось счастье и благополучие человека или связанного с ним коллектива. Именно такой оттенок имеет и традиция дарения в воинской культуре — получая в дар от предводителя украшения или оружие, воины приобретали часть удачи своего вождя, сконцентрированной в передаваемых предметах. Более того, дарение являлось даже своего рода «сакральной обязанностью» предводителя дружины. Получаемая воином в дар серебряная гривна была не просто средством обогащения (в современном понимании), а вместилищем части удачи вождя, распространявшейся на его дружину⁵¹⁵. С этими представлениями связывается и часть кладов (как денежных, так и денежно-вещевых), сокрытых в эпоху викингов: зарывший клад не стремится пустить свое «богатство» в оборот; напротив, он хочет владеть им, пусть и находящимся в земле, как олицетворением удачи и благополучия при жизни и после смерти.

Представления о богатстве как воплощении удачи, вероятно, и привели «золото» и «обручи» на холм Перуна для участия в клятве. Используя их при заключении договора (и апеллируя к Волосу), русы клялись своей воинской удачей и благосклонностью Провидения. Их отсутствие, как уже было показано, часто служило причиной смерти от собственного оружия.

Таким образом, рассматривая древнерусский дружинный ритуал клятвы оружием, можно предположить, что в этой клятве феномен «смерти от собственного оружия» имел вполне определенное содержание и причины: наказание за недостойный, «отрицательный» поступок, наказание за нарушение традиций, клятв и божественных установлений. На материале русско-византийских договоров это наказание имеет отчетливый сакральный оттенок: оружие, призванное покарать клятвопреступников, по сути выступает как атрибут дружинного бога Перуна.

Таким образом, можно выделить две основных причины, приводящих к подобному наказанию:

Нарушение традиции/обычая. В нашем случае — это нарушение русами договора, в приводимых аналогиях — это часто недостойное убийство, подлежащее кровной мести. Причем здесь скандинавские и кавказские аналогии также перекликаются с древнерусскими материалами: в русско-византийских договорах 911 и 944 гг. обязательно оговариваются моменты, связанные с кровной местью. Вероятно, в случае с кровной местью человек, достойный смерти от собственного оружия, попадает под категорию «убийцы подлого», упоминавшегося в Прорицании Вельвы. Это тем более убедительно, поскольку в тексте прорицания «убийцы подлые» помещены рядом с «поправшими клятвы».

Отсутствие удачи как одна из причин смерти от своего оружия, т. е. своеобразное «ритуальное наказание» за отсутствие удачи.

Дополнительные подтверждения тому, что приведенные скандинавские и кавказские (восходящие к аланским) материалы являются смысловыми аналогиями дружинной «клятве оружием», можно найти в некоторых элементах клятвы.

Упоминание в клятве Перуна и Волоса (и то, что русы признают, что не будет им помощи от богов в случае нарушения клятвы) перекликается с сюжетом о вмешательстве Одина в судьбу/смерть Гейрреда. Это определенно придает «клятве оружием» некоторый сакральный оттенок.

В связи с клятвой на оружии можно привести также болгарские (придунайские болгары) и аварские аналогии этому обряду. Еще В. Н. Златарский отметил, что в 67-й статье «Ответов папы Николая I на вопросы болгар» папа отмечает существование у придунайских болгар клятвы оружием: «Вы утверждаете, что у вас был обычай всякий раз, когда вы собирались связать кого-либо клятвой по какому-либо делу, класть перед собой меч, им и клялись…»⁵¹⁶

Для авар Менандр также указывает подобный обряд. Авары строили мост через Саву, и каган, чтобы убедить ромеев в том, что строительство ведется не с целью нападения, приносит клятву: «Он произнес ее следуя закону аваров: обнажив меч, он произнес на себя и на весь народ аварский следующие проклятия: „Да будет он сам и все племя аварское истреблено мечом; небо и бог на небе сущий, да пустят на них сверху огонь; да падут на них окрестные горы и леса; река Сай разлившись, да покроет их, — если он строит мост на Сае с каким-либо дурным намерением против римлян“»⁵¹⁷. Клятва аварского кагана здесь очень похожа на клятву Руси: в обоих случаях присутствуют одинаковые элементы. Трудно сказать, насколько в клятве кагана истребление племени аварского мечом соответствует по смыслу смерти от собственного оружия. Хотя В. Н. Златарский и считает, что в данном случае тот, кто нарушит клятву, станет жертвою того же самого меча, которым он клялся, тем не менее здесь речь может идти о смерти всех аваров в войне, порабощении и уничтожении всего народа в целом и др.

Особенно интересен тот факт, что рассмотренный сюжет «смерти от собственного оружия» имеет достаточно широкие параллели и встречается помимо древнерусского в скандинавском и восточном (тюркском) материалах. Благодаря этим аналогиям можно говорить о единообразии мифологических и этнокультурных форм, на основе которых складывается раннегосударственная политическая (потестарная) культура. Относительно клятвы оружием и ее смысловой нагрузки в русско-византийских договорах можно предположить, что в данном случае эта правовая традиция русов восходит к североевропейским мифологическим представлениям, поскольку именно скандинавская составляющая на протяжении X в. наиболее ощутима в дружинной культуре Древней Руси; основы этой правовой традиции пришли вместе с носителями этих мифологических представлений, ее сформировавших.

Важен факт использования языческой клятвы именно в договоре с Византией. Известно, что в целом реакция христианского мира на языческие обряды была однозначно отрицательной. В этом отношении можно указать также отмеченное В. Н. Златарским известие в упомянутых выше «Ответах папы Николая I на вопросы болгар». Говоря о болгарской клятве оружием, папа Николай I пишет: «Но мы прежде всего считаем недостойным клясться не только мечом, но также и другим чем-либо созданным… Поэтому должно клясться Богом, которого люди должны любить и почитать, на которого следует возлагать всякую надежду и упование и от которого прежде, чем от каких-либо тварей, всегда должно ожидать помощи…»⁵¹⁸ Приведенный пример, однако, является «книжной», христианской реакцией на языческие обряды. В реальной политической жизни дело могло обстоять по-другому. Известен случай, когда при заключении в 817 г. мира между болгарским царем Омортагом и византийским императором Львом V Армянином также использовались языческие обряды. Причем некоторые из этих обрядов совершал сам император Лев V (к огромному возмущению византийских хроник и агиографических сочинений)⁵¹⁹.

Для византийской стороны с ее развитой дипломатической практикой, как оказывается, «клятва оружием» со стороны языческой Руси была вполне достаточной, а главное, приемлемой формой подтверждения договора. Закрепление договора подобной клятвой вполне устраивало Византию. Это позволяет рассматривать «клятву оружием» — языческую традицию, связанную с определенными мифологическими представлениями, как действительный элемент раннегосударственной политической культуры и (что может быть более важно для Руси этого периода) как элемент формирующейся дипломатии.

Приложение XII

В. В. Мурашева⁵²⁰. «КАРМАННЫЙ БОЖОК» ЭПОХИ ВИКИНГОВ

В 2003 году, при раскопках пойменной части гнездовского поселения, была найдена небольшая антропоморфная фигурка, отлитая из чистого свинца⁵²¹. Пойменная часть поселения является органической частью Гнездовского археологического комплекса, однако с источниковедческой точки зрения важной для современных исследований. Ее характеризует ряд специфических черт. Во-первых, культурный слой на этом участке перекрыт мощными аллювиальными наносами, что обусловило его хорошую сохранность и защитило от распашки и грабителей⁵²². Во-вторых, высокая информативность хорошо стратифицированного культурного слоя дополняется тем, что в его составе обнаружены изделия из свинцово-оловянных сплавов, обычно не сохраняющиеся в культурном слое.

Фигурка была найдена в районе развала большого каменного производственного очага, связанного с ювелирным делом. Очаг относится к финальному горизонту культурного слоя исследуемого участка, точную датировку которого предложить пока не представляется возможным. Наиболее важной датирующей находкой из данного горизонта является наконечник ножен меча, подобные наконечники встречены в основном у балтских племен⁵²³. Они относятся к восточно-прусской группе по типологии П. Паульсена и датируются, по мнению С. Ю. Каинова, концом X — началом XI вв.⁵²⁴ Можно отметить также находку дирхема, относящегося к династии Бувейхидов и отчеканенного после 960 года, это первая в Гнездове находка столь поздней арабской монеты. На данном этапе исследований наиболее вероятной датой финального горизонта представляется начало XI в. Невозможно также пока решить вопрос о том, соответствует ли момент прекращения функционирования ювелирной мастерской времени гибели Гнездова как раннегородского центра.

Мастерская, частью которой был очаг, принадлежала, вероятно, выходцу из Скандинавии — об этом говорит находка фрагмента глиняной литейной формы от овальной фибулы, а также такие этноопределяющие вещи, как кресаловидная подвеска и поясная пряжка в стиле Борре⁵²⁵.

Находка представляет собой миниатюрную человеческую фигурку высотой 2,9 см, шириной 0,8 см (рис. 23). Вероятно, первоначально статуэтка изображала стоящего мужчину, однако ноги оказались утрачены. Прекрасно проработаны черты лица: крупный прямой нос, круглые выпуклые глаза. Уши обозначены полукружьями. Хорошо читаются усы и небольшая бородка. Голова увенчана коническим головным убором, состоящим из восьми отчетливо отделяющихся друг от друга и закругляющихся внизу лепестков-лопастей. Головной убор завершается круглым навершием.

Одежда человечка представляет собой перепоясанную рубаху или кафтан, доходящий до колен. Пояс в виде выпуклого валика выделен очень отчетливо. Ниже пояса одежда собрана в складки. Руки согнуты в локтях, левая лежит на поясе, правая — чуть выше, на животе.

Находка объемного человеческого изображения в древнерусских памятниках эпохи образования государства (конец IX — начало XI вв.) — чрезвычайная редкость. Можно указать лишь знаменитого «идола» из Черной Могилы⁵²⁶ и несколько довольно грубых деревянных поделок из Старой Ладоги⁵²⁷. Точных аналогий находке из Гнездова неизвестно, однако ряд деталей заставляет обратиться к древностям североевропейского круга.

Хорошо известна целая серия небольших фигурок из Скандинавии, выполненных из разных материалов: моржового клыка, янтаря, медных сплавов. Эти миниатюрные скульптуры представляют собой фигуры сидящих человечков и большинством ученых рассматриваются как изображения богов скандинавского языческого пантеона. Всего таких фигурок известно шесть: это находки из Феддета (Feddet) (Дания), Эйрарланда (рис. 24, 1), Бальдурсхеймюра (Baldursheimur) (Исландия), Рэллинге (рис. 24, 2) и Лунда (Швеция)⁵²⁸. Частью этого круга предметов является и фигура из Черной могилы — единственная находка за пределами Скандинавии. Большинство фигурок считаются изображением бога-громовика Тора и лишь одна (фаллическая) — изображением бога плодородия Фрейра⁵²⁹. Возможно, эти статуэтки были миниатюрными копиями статуй из языческих храмов⁵³⁰, одним из которых был храм в Упсале, описанный Адамом Бременским в книге четвертой «Описание северных островов» его труда «Деяния архиепископов Гамбургской церкви» (ок. 1075):

«…Теперь скажем несколько слов о верованиях свеонов. У этого племени есть знаменитое святилище, которое называется Убсола и расположено недалеко от города Сиктоны. Храм сей весь украшен золотом, а в нем находятся статуи трех почитаемых народом богов. Самый могущественный из их богов — Тор — восседает на престоле в середине парадного зала, с одной стороны от него — Бодан, с другой — Фриккон. Вот как распределяются их полномочия: „Тор, — говорят свеоны, — царит в эфире, он управляет громами и реками, ветрами и дождями, ясной погодой и урожаями. Водан, что означает „ярость“, — бог войны, он возбуждает мужество в воинах, сражающихся с неприятелем. Третий бог — Фриккон — дарует смертным мир и наслаждения“ Последнего они изображают с огромным фаллосом. Бодана же свеоны представляют вооруженным, как у нас обычно Марса. А Тор напоминает своим скипетром Юпитера. Они также почитают обожествленных людей, даря им бессмертие за славные деяния. В „Житии святого Ансгария“ упоминается, что подобным образом свеоны обожествили короля Эрика…Около святилища растет большое дерево с раскидистыми ветвями, зеленеющее и зимой, и летом, и никто не знает, какова природа этого дерева. Там также находится источник, где язычники совершают жертвоприношения, ввергая в него живого человека: если он не всплывает, то это обозначает, что желание народа осуществится.

…Сей храм окружает золотая цепь, висящая по скатам здания и густо окрашивающая в золотой цвет всех входящих. Это святилище расположено в равнинной местности, которая со всех сторон окружена горами наподобие театра.

…Ко всем их богам приставлены жрецы, ведающие племенными жертвоприношениями. Если грозит голод или мор, они приносят жертву идолу Тора, если война, Водану, если предстоит справлять свадьбы, Фриккону. Свеоны, кроме того, имеют обычай каждые девять лет устраивать в Убсоле торжество, собирающее жителей всех областей страны. От участия в этом торжестве не освобождается никто. Цари и народы, вместе и поодиночке, все отсылают свои дары в Убсолу, и, что ужаснее всего, те, кто уже принял христианство, вынуждены откупаться от участия в подобных церемониях. Вот как происходит жертвоприношение. Из всей живности мужского пола приносится девять голов: считается, что их кровь умилостивит богов. Тела же этих животных развешиваются в близлежащей роще. Эта роща священна для свеонов, потому что, согласно поверью, благодаря смерти и разложению жертв ее деревья становятся божественными. Один христианин рассказывал мне, что видел в этой роще висевшие вперемежку тела собак, лошадей и людей, общим числом 72. А о многочисленных нечестивых магических песнопениях, которые они обычно исполняют, совершая обряд жертвоприношения, лучше будет вообще умолчать.

…Пиры и подобные жертвоприношения происходят девять дней: каждый день вместе с животными приносится один человек, так что за девять дней приносятся 72 живых существа. Это жертвоприношение приурочивается к весеннему равноденствию».

Наиболее акцентированной деталью изображений Тора является борода, что и позволяет связывать большинство изображений именно с этим божеством. Рыжая борода Тора ассоциировалась с молнией — небесным огнем, сотрясение бороды порождало ветры и штормы. Существует целая историографическая традиция подобного отождествления⁵³¹, основанная на единственном отрывке из «Пряди о Регнвальде и Рауде»⁵³², которая существует как самостоятельно, так и входит в текст «Большой Саги об Олафе Трюггвасоне». Сага написана около 1300 г., на русский язык полностью не переведена⁵³³. В тексте саги говорится о Рауде, который владел колдовством и у которого был храм, посвященный Тору. Узнав о нежелательном приближении Олафа Трюггвасона, Рауд обратился к изображению Тора с просьбой подуть в бороду и тем вызвать встречный ветер⁵³⁴.

Однако в вопросе интерпретации фигурок нет единого мнения. Так, например, Л. Мотц считает, что приведенные фигурки изображают не бородатое божество, а музыкантов⁵³⁵. Исследовательница полагает, что то, что кажется бородой, на самом деле — изображение флейты, а иногда — двойной флейты, которую музыкант держит обеими руками. Впрочем, данное мнение, интересное своей оригинальностью, не представляется достаточно обоснованным и может быть приведено скорее как историографический казус.

Предназначение фигурок спорно — некоторые исследователи считают их фишками для игры, другие полагают, что они могли использоваться в качестве амулетов (все варианты трактовок рассмотрены в монографии Р. Перкинса⁵³⁶). Представляется, что очень важным для интерпретации является приведенный Р. Перкинсом отрывок из «Саги о Халльфреде»⁵³⁷. Халльфред Трудный Скальд был вынужден креститься по воле конунга Олафа Трюггвасона. Конунг удерживал скальда при себе, однако расположение конунга обернулось неприятностями для Халльфреда. Во-первых, Олаф был недоволен тем, что в поэзии Халльфреда, несмотря на крещение, все время появлялись языческие сюжеты. Во-вторых, скальд поссорился с двумя братьями, придворными конунга, и убил одного из них. Скальд был осужден на смерть, однако впоследствии прощен конунгом. Второй брат, оставшийся в живых, желая отомстить Халльфреду, донес Олафу, что тот продолжал соблюдать языческие обряды, рассказав, что скальд держит в сумке маленькое изображение Тора, сделанное из моржового клыка. По приказу конунга Халльфред был подвергнут обыску, однако «карманный божок»⁵³⁸ найден не был. Впрочем, Халльфред отомстил обидчику и выбил ему глаз⁵³⁹.

Опираясь на приведенный эпизод, Р. Перкинс полагает, что все вышеперечисленные статуэтки можно считать «карманными божками». Большую часть фигурок исследователь связывает с богом Тором, изображения которого, по его мнению, должны были быть амулетами моряков. Именно моряки особенно нуждались в благоприятном ветре, который можно было вызвать с помощью этих магических предметов⁵⁴⁰ Несмотря на то что источников по древнегерманской мифологии сохранилось немало, о ежедневной культовой практике жителей Скандинавии в эпоху викингов, к сожалению, известно немного, что затрудняет интерпретацию археологических объектов. Одно из немногих описаний языческого святилища принадлежит арабскому путешественнику Ибн-Фадлану (922 г.):

«И как только приезжают их (русов) корабли к этой пристани, каждый из них выходит и [несет] с собою хлеб, мясо, лук, молоко и набид, пока не подойдет к высокой воткнутой деревяшке, у которой [имеется] лицо, похожее на лицо человека, а вокруг нее (куска дерева) маленькие изображения, а позади этих изображений [стоят] высокие деревяшки, воткнутые в землю. Итак, он подходит к большому изображению и поклоняется ему, потом говорит ему: „О, мой господин, я приехал из отдаленной страны и со мною девушек столько-то и столько-то голов и соболей столько-то и столько-то шкур“, пока не сообщит всего, что привез с собою из [числа] своих товаров — „и я пришел к тебе с этим даром'“; — потом оставляет то, что [было] с ним, перед этой деревяшкой, — „и вот, я желаю, чтобы ты пожаловал мне купца с многочисленными динарами и дирхемами, и чтобы [он] купил у меня, как я пожелаю, и не прекословил бы мне в том, что я скажу“ Потом он уходит. И вот, если для него продажа его бывает затруднительна и пребывание его задерживается, то он опять приходит с подарком во второй и третий раз, а если [все же] оказывается трудным сделать то, что он хочет, то он несет к каждому изображению из [числа] этих маленьких изображений по подарку и просит их о ходатайстве и говорит: „Это жены нашего господина, и дочери его, и сыновья его“. И не перестает обращаться к одному изображению за другим, прося их и моля у них о ходатайстве и униженно кланяясь перед ними. Иногда же продажа бывает для него легка, так что он продаст. Тогда он говорит: „Господин мой уже исполнил то, что мне было нужно, и мне следует вознаградить его“. И вот, он берет известное число овец или рогатого скота и убивает их, раздает часть мяса, а оставшееся несет и бросает перед этой большой деревяшкой и маленькими, которые [находятся] вокруг нее, и вешает головы рогатого скота или овец на эти деревяшки, воткнутые в землю. Когда же наступает ночь, приходят собаки и съедают все это. И говорит тот, кто это сделал: „Уже стал доволен господин мой мною и съел мой дар“».

Как уже отмечалось, миниатюрные фигурки интерпретируются большинством ученых как изображения богов скандинавского пантеона, однако все рассмотренные предметы можно отнести к кругу достаточно далеких аналогий гнездовской статуэтке. Наиболее же близкими аналогиями гнездовскому «идолу» являются две небольшие фигурки, изображающие стоящих персонажей, одна из них является случайной находкой из Линдбю (Сконе, Швеция), вторая найдена при раскопках западнославянского городища Шведт на Одере на территории современной Германии. Фигурка из Линдбю⁵⁴¹, изображающая бородатого и усатого мужчину (рис. 24, 3), так же, как и гнездовская, одета в короткую подпоясанную тунику, на голове — конический головной убор, левая рука лежит на поясе, от гнездовской статуэтки она отличается гораздо худшим качеством проработки деталей и размером (высота — 6,9 см). Разный способ изображения глаз (правый изображен прямой линией, а левый — изогнутой) позволил Грэхэм-Кэмпбэллу предполагать, что скульптурка изображает одноглазого бога — Одина, отдавшего один глаз за то, чтобы обрести мудрость⁵⁴².

Обретение Одином мудрости так описано Снорри Стурлусоном в «Младшей Эдде»: «А под тем корнем, что протянулся к инеистым великанам — источник Мимира, в котором сокрыты знание и мудрость. Мимиром зовут владетеля этого источника. Он исполнен мудрости, оттого, что пьет воду этого источника из рога Гьяллархорн. Пришел туда раз Всеотец и попросил дать ему напиться из источника, но не получил ни капли, пока не отдал в залог свой глаз».

Фигурка из Шведта (рис. 24, 4) тоже очень схематична, от статуэтки из Линдбю ее отличает отсутствие пояса и бороды. Едва различимые вертикальные полосы на коническом головном уборе напоминают лопастное членение головного убора «идола» из Гнездова. Инго Габриэль считает, что фигурка имела культовое предназначение, он полагает местное ее изготовление и отмечает, что это единственная находка подобного рода амулета на западнославянских территориях. Исследователь считает, что она изображает божка в восточном княжеском одеянии, состоящем из кафтана и остроконечной шапки. Он отмечает, однако, и скандинавские параллели, например шапку с вертикальным членением, как у бронзового Фрейра из Рэллинге⁵⁴³.

Если ряд фигурок, рассмотренных вначале, еще мог иметь какой-то утилитарный смысл — они могли быть использованы в качестве игральных фишек, — то обе последние скульптурки никак не могли нести бытовой нагрузки ввиду их абсолютной неустойчивости. Таким образом, с большой долей вероятности они могут быть трактованы как «карманные божки». Значительное сходство фигурок с «идолом» из Гнездова позволяет отнести и данную находку к категории «карманных божков».

При попытке интерпретации фигурки существенными представляются все детали изображения. Очевидно важной и хорошо проработанной деталью гнездовского идола является конический головной убор. Головной убор рассматриваемой формы явление загадочное. Грэхэм-Кэмпбэлл отмечает, что изображение конических шлемов встречается на Готландских камнях (например, Смисс, приход Нэр⁵⁴⁴), на руническом камне из Ледберга в Швеции⁵⁴⁵, на Миддлтонском каменном кресте (Йоркшир, Англия)⁵⁴⁶, однако «археологически» подобная форма шлемов ни в Скандинавии, ни на Британских островах не известна.

Среди находок на территории Восточной Европы можно указать два шлема, которые А. Н. Кирпичников выделяет в тип конических⁵⁴⁷. Один из них происходит из Гнездова (кург. 18, раскопки С. И. Сергеева, ГИМ., оп. 1537/63), второй из Немии⁵⁴⁸. Однако точной аналогией головному убору гнездовского идола их считать невозможно. Прежде всего потому, что шлем из Гнездова состоит из двух половин, а шлем из Немии, вероятно, цельнокованный. Таким образом, реально существующие шлемы из Гнездова и Немии оказываются достаточно далекими аналогиями головному убору «идола», состоящему из многих лопастей.

Отсутствие точных археологических параллелей неизбежно порождает различные гипотезы. Так, например, И. Габриэль полагает, что головной убор фигурки из Шведта копирует княжескую шапку «восточного» происхождения⁵⁴⁹. Это утверждение базируется на упоминании «русской шапки», полученной в числе других подарков героем «Саги о Ньяле»⁵⁵⁰. Впрочем, как же выглядела эта шапка, неизвестно. Ф. Б. Успенский, проанализировав все упоминания так называемой русской шапки в древнеисландской прозе, полагает, что письменные источники не дают ровным счетом никаких оснований для реконструкции ее фасона. Более того, исследователь считает, что упоминающиеся в сагах головные уборы можно трактовать скорее как «греческие шапки»⁵⁵¹.

В качестве аналогий И. Габриэль упоминает также конические головные уборы из Бирки, сооруженные из ткани на проволочном каркасе. Остатки сложных головных уборов, украшенных коническими навершиями, были обнаружены в двух богатых мужских камерных погребениях Бирки (погр. 581, 644⁵⁵²). Однако восточные параллели данному типу головного убора гипотетичны, так как подтверждения в археологических материалах Восточной Европы они не имеют. Исключение составляет единственный предмет — небольшой полый конус с округлым завершением, который традиционно трактуется как принадлежность головного убора и относится к древностям венгров эпохи «завоевания родины»⁵⁵³.

Таким образом, оказывается, что наиболее близкие аналогии рассматриваемому головному убору мы находим лишь в сфере изобразительного искусства, и прежде всего среди уже приведенной серии фигурок скандинавских божков. Конический головной убор надет на голову Тора из Эйрарланда, убор Фрейра из Рэллинге не просто имеет коническую форму, он увенчан округлым навершием, что делает его еще ближе гнездовскому. Конические уборы венчают также головы идолов из Линдбю и Шведта (здесь он разделен слабо намеченными вертикальными линиями, намекающими на лопастное членение).

В пользу того, что под рассматриваемым головным убором подразумевался шлем, из круга северных древностей можно указать голову нак называемого «улыбающегося викинга»⁵⁵⁴ — это антропоморфное навершие из Сигтуны датируется XI–XII вв. Очевидно, что воин изображен в шлеме — об этом позволяет точно говорить такая важная деталь, как наносник. Кроме того, радиально расположенный циркульный орнамент может являться указанием на конструкцию шлема, состоявшего из четырех пластин, соединенных накладными полосами, укрепленными рядами небольших заклепок.

В ряд близких аналогий головному убору «идола» можно также поставить островерхий шлем с круглым навершием, венчающий голову Ярослава Мудрого на печати, найденной в Новгороде в слое начала XI в.⁵⁵⁵ Едва намеченные вертикальные линии по бокам шлема могут рассматриваться как указание на конструкцию из многих пластин.

Костюм «гнездовского» идола, казалось бы, изображен с достаточным количеством деталей, и тем не менее их недостаточно, чтобы однозначно определить его характер. Изображения людей в верхней одежде выше колен, собранной у пояса в складки, нередко встречаются в северном изобразительном искусстве. В качестве примеров можно привести рунический камень из Ледберга в Швеции с изображением сцены гибели богов⁵⁵⁶ и камень из Еллинге в Дании⁵⁵⁷. Художник, изобразивший персонажа в такого рода одеждах, мог подразумевать самый разный фасон. Подпоясанная верхняя одежда выше колен может быть определена, например, как кафтан. Именно так исследователи описывают фасон одежды фигурок из Черной могилы, из Линдбю и Шведта⁵⁵⁸. Подобный покрой мужской верхней одежды для Скандинавии традиционно рассматривается как предмет «восточного» заимствования. Такая точка зрения была сформулирована Т. Арне⁵⁵⁹ и получила развитие в работах И. Янссона⁵⁶⁰. Одежда в складку ниже талии хорошо читается и у известных «фигурок викингов» с кольцом в руках, найденных на Даугмальском городище и близ Нового Быхова. В. П. Петренко, рассматривая эти фигурки, полагает, что данный фасон одежды можно считать юбкой⁵⁶¹. Впрочем, трудно отрицать и самый простой вариант — подпоясанную рубаху — именно так реконструируется обычный мужской костюм эпохи викингов⁵⁶².

Все приведенные данные говорят о невозможности предложить однозначную интерпретацию рассматриваемым деталям. Таким образом, приходится с сожалением констатировать тот факт, что ни одну из деталей мы не можем использовать как некий атрибут, позволивший бы нам интерпретировать изображенный персонаж. И тем не менее весь круг аналогий позволяет однозначно говорить о северном, скандинавском, происхождении «гнездовского идола». Кроме того, нельзя не обратить внимание на одну из самых проработанных деталей костюма гнездовской фигурки — прекрасно читаемый пояс. Среди всех рассмотренных изображений поясом, кроме гнездовской, наделены две — «идол» из Черной Могилы и скульптурка из Линдбю в Швеции. В соответствии с «Младшей Эддой» пояс — волшебный атрибут бога Тора: «…бесценным сокровищем владеет Тор — Поясом Силы. Лишь только он им опояшется, вдвое прибудет божественной силы»⁵⁶³. Таким образом, пояс — единственная деталь изображения, которая дает возможность сделать очень осторожное предположение о конкретном божестве, которое имел в виду мастер, отливший фигурку из Гнездова. Впрочем, можно привести еще мнение Р. Перкинса, который вслед за И. Линдквистом считает, что круглые выпуклые глаза тоже являются составной частью традиционной иконографии Тора, отмечаемой не только в прикладном искусстве, но и на рунических камнях⁵⁶⁴.

Большая часть рассматриваемых нами фигурок найдена вне археологического контекста, и их датировка, таким образом, вызывает затруднение. Фигурка из Дании датируется в целом X–XI вв., также широко датируются обе стоящие статуэтки (из Линдбю и из Шведта). Более узкую дату — XI в. — имеют оба «бородатых божка» из Исландии, один из них найден в составе погребального инвентаря. Фрейр из Рэллинге и Тор из Лунда также датируются XI в. Самой ранней из приведенных в качестве аналогий находок является «идол» из Черной Могилы (60–70 гг. X в.). Гнездовская находка, происходящая из слоя поселения, может служить основанием для уточнения и подтверждения датировок. Полагаю, что она позволяет сузить дату для наиболее близких аналогий (стоящих фигурок) до рубежа X–XI — перв. половины XI вв. Косвенным подтверждением предложенной даты может служить и портрет Ярослава Мудрого с новгородской печати, изображенного в головном уборе, совершенно аналогичном гнездовскому. Вероятно, само появление «карманных божков» — миниатюрных объемных фигурок, совершенно не свойственных ранней и средней эпохе викингов, — следует отнести ко времени заката язычества и начала господства христианства. Подобного рода амулеты могли стать актуальными для людей, крестившихся не по своей воле или принявших так называемое «неполное крещение».

Контекст находки, круг аналогий, пусть и не очень близких, позволяют отнести «идола» из Гнездова к кругу скандинавских древностей. Наличие некоторых, предположительно «восточных», аналогий в деталях одежды (возможность трактовать одежду как кафтан, а головной убор как остроконечный колпак, характерный для евразийских кочевников) может быть истолковано в рамках восточного влияния на скандинавскую культуру эпохи викингов в период ее заката. К этому кругу явлений можно отнести и смелое предположение о влиянии позы фигурки Будды (находка из Хельге) на позу бородатых божков с территории Скандинавии⁵⁶⁵. Возможный восточный флер можно рассматривать, как проявление эклектики, характерной для заката многих языческих систем.

Вполне вероятно, что традиция изготовления «карманных божков», изображающих неведомого нам языческого бога, продолжала жить на территории периферийных языческих районов севера Восточной Европы. Свидетельством этого являются фигурки так называемых перунчиков. Многие детали изображения гнездовского идола повторяются в этих фигурках, найденных в Прикамье, Новгороде и в святилищах на острове Вайгач, — это верхняя одежда, подпоясанная и спадающая складками до середины бедер, круглые навыкате глаза, крупный выступающий нос и, самое главное, поза — одна рука «перунчиков» лежит на поясе, вторая — чуть выше, на животе (рис. 24, 5). Возможно, что все эти совпадения не случайны, а отражают непрерывность изобразительной традиции.

П. М. Алешковский⁵⁶⁶, а вслед за ним и Н. Г. Недошивина считают местом производства «перунчиков» территорию Прикамья. Однако Н. Г. Недошивина отмечает, что амулеты, выполненные в местной ремесленной традиции (плоское литье с небрежной отделкой поверхности с одной стороны), имеют облик, не характерный для местных финно-угорских племен. Кольчуга, рог в руке у одного из «перунчиков», возможно, подчеркивают связь амулета с русскоязычной дружинной средой. Н. Г. Недошивина полагает, что фигурки-амулеты могли быть изготовлены мастерами верхнего Прикамья для русской дружинной среды, осевшей в данных регионах⁵⁶⁷.

Гнездовская статуэтка, принадлежащая к исчезнувшему миру свинцово-оловянных предметов, может быть рассмотрена как одно из звеньев совершенно не сохранившейся цепи, соединяющей мир северного язычества эпохи его заката и более поздние проявления языческого мировоззрения на территории Восточной Европы.

Комментарии

¹ См. обзорную энциклопедическую статью: Halldorsson О. Jomsvikinga sage // Medieval Scandinavia. An Encyclopedia / Ed. P. Pulsiano. New York, L., 1993. P. 343–344.

² Гильфердинг А. Ф. История балтийских славян // Гильфердинг А. Ф. Собр. соч. Т. IV. СПб., 1874.

³ Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (с древнейших времен до 1000 г.). Тексты. Перевод. Комментарий. М., 1993. («Древнейшие источники по истории народов Восточной Европы»). С. 15, 226–227, 237.

⁴ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 119–125.

⁵ Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (с древнейших времен до 1000 г.). Тексты. Перевод. Комментарий. М., 1993. С. 236–238.

⁶ Blake N. F. Introduction // The Saga of the Yomsvikings / Ed. by N. F. Blake. London, 1962. P. XV–XXI.

⁷ См. одно из самых удачных популярных изложений древнейшей истории Скандинавии: Джонс Г. Викинги. Потомки Одина и Тора. М., 2005.

⁸ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 158.

⁹ Корьев А. А. Наемная гвардия хускерлов короля Кнута Великого (к вопросу о структуре англосаксонской знати в первой половине XI в.) // Проблемы социальной структуры и идеологии средневекового общества. Вып. 3. Л., 1980. С. 21–26.

¹⁰ Гуревич А. Я. Походы викингов // Гуревич А. Я. Избр. труды. Т. 1. Древние германцы. Викинги. М. — СПб., 1999. С. 116–121; См. последнее издание: Гуревич А. Я. Походы викингов / Под ред. Т. А. Пушкиной. М., 2005. С. 75–86. Он же. Военные лагеря // Словарь средневековой культуры. М., 2001. С. 76–77.

¹¹ Дольник Р. В. Непослушное дитя биосферы. Беседы о поведении человека в компании птиц, зверей и детей. СПб. — М., 2004.

¹² Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987. С. 107.

¹³ Петрушевский Д. М. Очерки из истории средневекового общества и государства. М., 2003. С. 152–169.

¹⁴ Седов В. В. Анты//Этносоциальная и политическая структура раннефеодальных государств и народностей. М., 1987. С. 16–22.

¹⁵ Рутткан А. Войско и вооружение в великоморавский период // Великая Моравия и ее культурно-историческое значение. М., 1985. С. 143–159.

¹⁶ Именно с этим регионом в основном связаны немногочисленные славянские этнонимы, в которых отразились боевые (и охотничьи) характеристики — «лютичи», т. е. «лютые», «свирепые» и «вильцы», т. е. «волки».

¹⁷ Нефедкин А. К. Тактика славян в VI в. (по свидетельствам ранневизантийских источников)//Византийский временник. М., 2003. Т. 62. С. 79–91.

¹⁸ Подробнее об этом см. статью Е. А. Шинакова в настоящем издании.

¹⁹ Block М. Pour une l'histoire comparee des societes europeennes // Bloch M. Melanges historiques. Paris, 1963. Т. I. P. 16–40; Новосельцев А. П., Пашуто B. T., Черепнин Л. B. Пути развития феодализма (Закавказье, Средняя Азия, Русь, Прибалтика). М. 1972; Кобищанов Ю. М. Теория «большой феодальной формации» // Вопросы истории. 1992. № 4–5. С. 5—17.

²⁰ Такое понимание феодализма см. в работах: Баландье Ж. Политическая антропология. М., 2001. С. 96–99; Блок М. Феодальное общество. М., 2003. С. 429–440; Кареев Н. В каком смысле можно говорить о существовании феодализма в России? СПб., 1910. Ср.: Stenton F. M. The First Century of English Feudalism 1066–1166. Oxford, 1961.

²¹ Блок M. Феодальное общество. М., 2003. С. 286–292; Харитонович Д. Э. Война в Средние века // Человек и война (война как явление культуры). М., 2001.

²² Дюби Ж. Трехчастная модель, или Представления средневекового общества о себе самом. М., 2000.

²³ См. подробнее: Михайлин В. Тропа звериных слов. Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции. М., 2005.

²⁴ Элиаде М. Тайные общества. Обряды инициации и посвящения. М. СПб., 1999;

²⁵ Андреев Ю. В. Мужские союзы в дорийских городах-государствах (Спарта и Крит). СПб., 2004.

²⁶ Иванчик А. И. Воины-псы. Мужские союзы и скифские вторжения в Переднюю Азию // Советская этнография. 1988, № 5. С. 38–48.

²⁷ Ксенофонт. Киропедия. М., 1977. С. 290.

²⁸ Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. М. 1969. 97–99; Балушок В. Г. Древнеславянские молодежные союзы и обряды инициации // Этнографическое обозрение. 1996. № 3; Коптев А. В. Fornicator immensus — о «гареме» киевского князя Владимира Святославича // Russian history / Histoire russe. Vol. 31. № 1–2. 2004. P. 1—37.

²⁹ Элиаде M. Тайные общества. Обряды инициации и посвящения. М. СПб., 1999; Карпов Ю. Ю. Джигит и волк: Мужские союзы и социокультурные традиции горцев Кавказа. СПб., 1996.

³⁰ Видаль-Наю П. Черный охотник. Формы мышления и формы общества в греческом мире. М., 2001. С. 115–154.

³¹ Toynbee A. J. A Study of History. III. Oxford, L. — N.Y., 1948. P. 79–80.

³² Гутнов Ф. Х. Ранние скифы. Очерки социальной истории. Владикавказ, 2006. С. 61–75.

³³ Об этом феномене см.: Волков В. Силовое предпринимательство. СПб., 2002. Историк и политолог Чарльз Тилли определяет государственный аппарат в качестве «машины легитимного рэкета».

³⁴ Латынина Ю. Л. Дар, грабеж и торговля: историческая условность границ // Знание — сила. 1995. Сентябрь.

³⁵ Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987.

³⁶ Михайлов К. А. К вопросу о формировании всаднической субкультуры в Древней Руси // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 8. Новгород, 1994. С. 93—103.

³⁷ Романов Б. А. Смердий конь и смерд (в летописи и Русской Правде) // Известия Отделения русского языка и словесности. Т. XXII. СПб., 1908.

³⁸ О первой известной нам попытке классификации типов дружин см. Хлевов А. А. Феномен северной дружины // Проблемы социально-политической истории и культуры Средних веков. СПб., 1998. С. 43–44.

³⁹ Лебедев Г. С. Конунги-викинги (к характеристике типа раннефеодального деятеля в Скандинавии) // Политические деятели Античности, Средневековья и Нового времени. Л., 1983. С. 44–53.

⁴⁰ Похожие психологические черты просматриваются у японских самураев, потерявших сюзерена, — ренинов.

⁴¹ «Одного могущественного конунга звали Хундинг. По его имени страна называясь Хундланд. Он был очень воинственен и имел много сыновей, которые воевали. Вражда и столкновения были между конунгом Хундингом и конунгом Сигмундом. Они убивали друг у друга родичей. Конунг Сигмунд и его род назывались Вельсунги и Ильвиги» (Старшая Эдда // Западноевропейский эпос. СПб., 2002. С. 153). Последнее сообщение об этой вражде связано с Сигурдом, сыном Сигмунда: «У Сигурда была большая битва с Люнгви, сыном Хундинг, и его братьями. В этой битве пал Люнгви и все три брата». Сигурд вырезал кровавого орла на спине Люнгви, т. е. раскроил спину, вывернул ребра в виде крыльев и вытащил легкие. См. подробней: Михайлин В. Тропа звериных слов. Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции. М., 2005. С. 403–404.

⁴² Палссон Херманн. Одиническое в «Саге о Гисли» // Другие средние века. К 75-летию А. Я. Гуревича. СПб., 2000. С. 253–266.

⁴³ Карлейль Т. Теперь и прежде. Герои, почитание героев и героическое в истории. М., 1994. С. 6—37.

⁴⁴ Сага о гутах / Пер. с древнегутского и прим. С. Д. Ковалевского // Средние века. 1975. Вып. 38. С. 307–311.

⁴⁵ Ганина Н. А. Готская языческая лексика. М., 2001. С. 37–44.

⁴⁶ Ср. наивно-скептическую позицию: Либерман А. С. Германисты в атаке на берсерков // Древнейшие государства Восточной Европы. 2003 г. Мнимые реальности в античных и средневековых текстах. М., 2005. С. 119–131.

⁴⁷ Судя по именослову и генеалогическим реконструкциям, многие новгородские боярские роды восходили к знатным скандинавским семьям, а судя по археологическим данным, престижная, особенно воинская, культура Севера Руси формировалась под прямым воздействием викингских образцов.

⁴⁸ Фрейденберг О. М. Миф и литература в древности. М., 1998. С. 388–391,369, 396–400,423; Косарев В. А. Гнев Геракла// Классическая филология на современном этапе. Сб. научных трудов. М., 1996. С. 92—100.

⁴⁹ См. минимальную выборку наиболее доступных изданий: Боура М. С. Героическая поэзия. М., 2002; Жирмунский В. М. Эпическое творчество славянских народов и проблемы сравнительного изучения эпоса // Доклад на IV Международном съезде славистов. М., 1958. Отд. оттиск.; Клейн Л. С. Бесплотные герои: происхождение образов «Илиады». СПб., 1994; Колесов В. В. Древнерусский богатырь // Средневековая и новая Россия. Сб. статей к 60-летию И. Я. Фроянова. СПб., 1996. С. 37–60; Липец Р. С. Образы батыра и его коня в тюрко-монгольском эпосе. М., 1984; Мелетинский Е. М. Герой волшебной сказки. Происхождение образа. М.; СПб., 2005; Пропп В. Я. Русский героический эпос. М. 1999; Халанский М. Южнославянские сказания о кралевиче Марке в связи с произведениями русского былевого эпоса. Варшава, 1894; Хойслер А. Германский героический эпос и сказание о нибелунгах. М., 1960.

⁵⁰ Стеблин-Каменский М. И. Труды по филологии. СПб., 2003. С. 437–441. Ср. несколько романтические возражения А. Я. Гуревича об «архаическом индивидуализме» и «моральности» Сигурда, которые исходят из популярного заблуждения о принципиальном расхождении ценностей и моральных устоев разных эпох и народов (Гуревич А. Я. Индивид и социум на Средневековом Западе. М., 2005. С. 52–59). Конечно же, аксиологический люфт, обусловленный культурно-историческими особенностями, всегда можно найти, однако базовые положения представлений о «добре и зле» вполне универсальны.

⁵¹ Боура М. С. Героическая поэзия. М., 2002 С. 137–138.

⁵² Противореча сам себе, А. Я. Гуревич, с одной стороны, пишет о том, что поведение древних героев гипертрофированно выражает идею индивидуальной свободы и независимости, с другой — справедливо считает само их поведение «интериоризованной судьбой» (Гуревич А. Я. Индивид и социум на Средневековом Западе. М. 2005. С. 52, 54). Между тем герой вполне функционален, выбор его «героического пути» столь же фатален, как и противоположные решения, предполагающие жизнь в другом статусе, — раба, крестьянина, ремесленника и т. д.

⁵³ Веблен Т. Теория праздного класса. М., 1984.

⁵⁴ Примечательна этимология названия этого пункта — «город рабов», что, возможно, отражало низкий статус его населения, где проживали люди, принудительно мобилизованные, т. е. утратившие свою свободу. Так, «отнятие одалей» Харальдом Прекрасноволосым в Норвегии рассматривалось как порабощение всех людей. Аналогией этой ситуации может служить «нарубание мужей лучших» среди северных племен Владимиром Святославичем для заселения крепостей на южных рубежах Руси.

⁵⁵ Несколько лагерей исследованы в Нормандии, они связаны с подготовкой экспедиции Вильгельма Завоевателя в Англию.

⁵⁶ См. подробнее: Гуревич А. Я. Походы викингов. М., 2005. С. 77–80; Джонс Г. Викинги. Потомки Одина и Тора. М., 2005. С. 380–388. В датских лагерях могло разместиться порядка 9000 воинов (Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси. СПб., 2005. С. 186).

⁵⁷ Ср.: Махалюк А. В. Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность. СПб., 2006. С. 174–188.

⁵⁸ Число воинов-эйнхериев, названное в «Старшей» и «Младшей Эдде», 432 000 — явное преувеличение. А вот число выходящих из одной двери бойцов — 800 — вполне реалистично для одной дружины великого властителя.

⁵⁹ Шинаков Е. А. «Дружинные лагеря» // Стародавнiй Iскоростень i слов'янскi гради VIII–X вв. Киiв, 2004. С. 307–311.

⁶⁰ Шинаков Е. А. «Дружинные лагеря» // Стародавнiй Iскоростень i слов'янскi гради VIII–X вв. Киiв, 2004. С. 309.

⁶¹ Аркаим. Исследования. Поиски. Открытия. Челябинск, 1995; Медведев А. П. Авестийский город Йимы (к истокам мифологии древних сакральных центров) // Норция. Вып. 3. Воронеж, 1999. С. 149–159.

⁶² Об империи Святослава и ее политэкономических контурах см.: Шинаков Е. А. Образование Древнерусского государства. Сравнительно-исторический аспект. Брянск, 2002. С. 208–229.

⁶³ Губанов И. Б. Культура и общество скандинавов эпохи викингов. СПб., 2004. С, 36–42.

⁶⁴ Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX–XI вв. М.; Смоленск, 1995. С. 108–115.

⁶⁵ Кулланда С. В. Царь богов Индра: юноша-воин-вождь // Ранние формы политической организации. От первобытности к государственности. М., 1995. С.104–125.

⁶⁶ Брагинская Н. В. Кто такие мирмидонцы? // От мифа к литературе. Сборник в честь 75-летия Е. М. Мелетинского. М., 1993. С. 231–256.

⁶⁷ Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. М., 1969. С. 97–99.

⁶⁸ Ганина Н. А. Герулы как воинская элита: к определению и этимологии термина // Восточная Европа в древности и средневековье. Политические институты и верховная власть. XIX Чтения памяти В. Т. Пашуто. М., 2007. С. 41–45.

⁶⁹ Мелетинский Е. М. «Эдда» и ранние формы эпоса. М., 1968. С. 252.

⁷⁰ Баркова А. Л. Функции «младших героев» в эпическом сюжете. Автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 2003.

⁷¹ Повесть временных лет / Подгот. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева, М. Б. Свердлова; отв. ред. В. П. Адриановой-Перетц. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1996. С. 31–32. Далее: ПВЛ.

⁷² «И избра от нихъ (наемников варягов) мужи добры, смыслены и храбры, и раздая имъ грады; прочии же идоша Царюграду въ Греки. И посла пред ними слы, глаголя сице царю (византийскому императору): „Се идуть к тебе варязи, не мози их держати въ грае, Оли то створять ти зло, яко и еде, но расточи я разно, а семо не пущай ни единого“» (ПВЛ. С. 37). Последний совет князя прекрасно объясняет, почему большинство скандинавов и других наемников по мере становления единого государства на Руси в XI в. оказывались в пограничных крепостях и отдаленных пунктах сбора дани.

⁷³ ПСРЛ. Т. III. Новгородская первая летопись Старшего и Младшего изводов. М., 2000. С. 174.

⁷⁴ «Рекоша дружина Игореви: „отроци Свенелъжи изоделися суть оружьем и порты, а мы нази“» (ПВЛ. С. 26). Отметим, что Свенельд собирал дать с отдаленной территории уличей и с не полностью подчиненной земли древлян. Можно предположить, что другой воевода этого времени, Волчий Хвост, получал дань с земли радимичей, которую он покорял по заданию князя Владимира. Видимо, воеводам отдавались для сбора дани окраинные и немирные земли. Возможно, там находились и их «дружинные лагеря», в которых эта дружина временно обитала.

⁷⁵ См.: Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Название «Русь» в этнокультурной истории Древнерусского государства // Вопросы истории. 1989. № 8. С. 24–38.

⁷⁶ Лебедев Г. С. Погребальный обряд как источник социологической реконструкции (по материалам Скандинавии эпохи викингов) // Краткие сообщения Института археологии. 1977. № 148. С. 25.

⁷⁷ Ольховский B. C. Погребальная обрядность (содержание и структура) // Российская археология. 1993. № 1. С.78–94.

⁷⁸ Петрухин В. Я., Раевский Д. С. Социальная реальность — идеология — погребальный комплекс (к проблеме соотношения) // Конференция «Идеологические представления древних обществ». Тезисы докладов. М., 1980. С. 31–32.

⁷⁹ Расчеты любезно предоставлены С. Ю. Каиновым.

⁸⁰ Фетисов А. А. Функции стрел в погребальном инвентаре «дружинных курганов» // Российская археология. 2004. № 2. С. 89–98.

⁸¹ Расчеты любезно предоставлены С. С. Зозулей.

⁸² Пушкина Т. А. Гнездово: итоги и задачи исследования // Гнездово. 125 лет исследования памятника. М., 2001. С. 9.

⁸³ Григорьев А. В. Славянское население водораздела Оки и Волги. Тула, 2005. С. 158.

⁸⁴ Hedenstierna-Jonson Ch. The Birka Warrior. The material culture of a martial society / Theses and Papers in Scientific Archaeology, no. 8. Stockholm. 2006.

⁸⁵ Там же. С. 61.

⁸⁶ Prestwich М. The Garrisoning of English Medieval Castles//The Normans and their Adversaries at War. Woodbridge, 2001. P. 185–200.

⁸⁷ Thalin-Bergman L. Die Waffengraber von Birka/ Birka II: 2. Sistematische Analisen der Graberfunde / ed. Greta Arwidsson. Stockholm, 1986. S. 5–10.

⁸⁸ Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л., 1985. С. 116.

⁸⁹ Graslund A.-S. The Burial Customs. A Study of the Graves on Bjorko. Birka IV. Stockholm, 1980. P. 82–83.

⁹⁰ Блiфельд Д. I. Давньоруськи пам'ятки Шестовицi. Киiв., 1977. С. 92–99.

⁹¹ Рутткаи А. Войско и вооружение в великоморавский период // Великая Моравия, ее историческое и культурное значение. М., 1985. С. 145.

⁹² Хлевов А. А. Дружина Севера как исторический феномен // Скандинавские чтения 1998 года. СПб., 1999. С. 55–56.

⁹³ Круг Земной. М., 1980. С. 44–58.

⁹⁴ Там же. С. 186.

⁹⁵ Напомним, что в данном случае речь идет о событиях второй половины XI в.

⁹⁶ Круг Земной… С. 465.

⁹⁷ Константин Багрянородный. Об управлении империей // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху Раннего Средневековья. С. 273. Можно предположить, что речь в данном случае идет если не обо всей великокняжеской дружине (что маловероятно), то о большей ее части.

⁹⁸ Авторы благодарят С. Ю. Каинова за консультации по проблемам вооружения раннего Средневековья, описание оружейного комлекса Древней Руси основано на материалах дипломной работы С. Ю. Каинова.

⁹⁹ Авдусин Д. А. Варяжский вопрос по археологическим данным // КСИИМК. 1949. Вып. 30. С. 7–8. С 1970-х гг. Д. А. Авдусин постепенно изменил свою точку зрения на долю скандинавских погребений в Гнездово.

¹⁰⁰ Авдусин Д. А. Об изучении археологических источников по варяжскому вопросу // СС. Вып. XX. Таллин, 1975. С. 150.

¹⁰¹ Жарнов Ю. Э. Женские скандинавские погребения в Гнездове // Смоленск и Гнездово. М., 1991. С. 203.

¹⁰² Стальсберг А. О скандинавских погребениях с лодками эпохи викингов на территории Древней Руси // Историческая археология. М., 1998. С. 277.

¹⁰³ Жарнов Ю. Э. Указ. соч. С. 200, 203.

¹⁰⁴ Булкин В. А., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Археологические памятники… С. 46.

¹⁰⁵ Шаскольский И. П. Норманнская теория в современной буржуазной науке. М.-Л., 1965. С. 125, 158.

¹⁰⁶ Авдусин Д. А., Пушкина Т. А. Гнездово в исследованиях Смоленской экспедиции // Вестник Моск. ун-та. Серия 8. История. 1982. № 1.С. 77.

¹⁰⁷ Авдусин Д. А. Варяжский вопрос… С. 8.

¹⁰⁸ Клейн Л. С., Лебедев Г. С., Назаренко В. А. Норманнские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения // Исторические связи Скандинавии и России. Л., 1970. С. 236.

¹⁰⁹ Там же. С. 246.

¹¹⁰ Там же. С. 248.

¹¹¹ Там же. С. 251.

¹¹² Жарнов Ю. Э. Женские скандинавские погребения Гнездово // Смоленск и Гнездово (к истории древнерусского города). М., 1991. C. 216.

¹¹³ Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 99.

¹¹⁴ Там же. С. 99.

¹¹⁵ Там же. С. 100.

¹¹⁶ Петрухин В. Я. Большие курганы Руси и Северной Европы // Историческая археология: Традиции и перспективы. М., 1998. С. 361–368.

¹¹⁷ Стальсберг А. О скандинавских погребениях с лодками эпохи викингов на территории Древней Руси // Историческая археология: Традиции и перспективы. М., 1998. С. 277–279.

¹¹⁸ Михайлов К. А. Древнерусские элитарные погребения X — начала XI вв. (по материалам захоронений в погребальных камерах). Авт. дис. … канд. ист. наук. СПб., 2005. С. 18–22.

¹¹⁹ Eisenschmidt S. Kammergraber der Wikingerzeit in Altdanemark. Universitatsforschungen prahistorischen zur Archaologie. Bonn, 1994.

¹²⁰ Поздние камерные погребения на Руси не без основания связывают с распространением христианства (Мусин А. Е. Milites Christi Древней Руси. Воинская культура русского Средневековья в контексте религиозного менталитета. СПб., 2005. С. 138–151).

¹²¹ См.: Лебедев Г. С. Этюд о мечах викингов // Клейн Л. С. Археологическая типология. Л., 1991. С. 299; Кулаков В. И. История Пруссии до 1238 г. М., 2003. С. 211; Anne Pedersen. Similar Finds — Different Meanings? // Burial & Society. The Chronological and Social Analysis of Archaeological Burial Data. Aarhus, 1997. P. 180–182.

¹²² Продолжатель Феофана. Жизнеописание византийских царей / Перевод, статьи, комментарии Я. Н. Любарского. СПб., 1992. С. 175. (Кн. VI. 39). «Дромитами» (от греч. «бег») россов называли за способность быстро передвигаться пешком, видимо, за долгие пешие переходы и бег в строю. Этот эпитет также фонетически перекликался с греческим обозначением кораблей.

¹²³ Новик Т. Г., Шевченко Ю. Ю. Княжеская династия Чернигова и киевские Рюриковичи // Деснинские древности. Брянск, 1995; Шевченко Ю. Ю. Княжна-амазонка в парном погребении Черной могилы // Женщина и вещественный мир культуры у народов России и Европы. СПб., 1999 (Сб. МАЭ. Т. LVII). Имя последнего князя Чернигова, похороненного в Черной Могиле, возможно, сохранилось в названии кургана, зафиксированном в Ипатьевской летописи — «Чернъ». См.: Щавелев А. С. Особенности княжеских погребений языческой Руси (летописные известия и археологические данные) // Святилища: археология ритуала и вопросы семантики. Материалы тематической научной конференции. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 2000. С. 106–110; Щавелев А. С., Щавелев С. П. Черная Могила // Вопросы истории. 2001. № 2. С. 134–141; Щавелев А. С. Имя Черниговского князя X века в фольклоре и истории // Уваровские Чтения IV. «Богатырский мир: эпос, миф, история». Муром, 14–16 апреля 1999 г. Муром: Муромский историко-художественный музей. Муромский институт Владимирского государственного университета, 2003. С. 41–42. См. статью А. С. Щавелева настоящего издания.

¹²⁴ Галицко-Волынская летопись. Текст. Комментарий. Исследование / Сост. Котляр Н. Ф., Франчук В. Ю., Плахонин А. Г. СПб., 2005. С. 80, 194. В летописи есть упоминание о «Галичине могиле», с которой была как-то связана легенда «о начале Галича, откуду ся почал».

¹²⁵ На возможность существования независимых, «вольных» дружин указал один из соавторов этого текста А. С. Щавелев, параллельно к близким выводам о существовании дружин, альтернативных княжеским, пришел А. В. Хлевов. Позже эта идея была воспринята Е. А. Шинаковым.

¹²⁶ Леонтьев А. Е. Археология мери. К предыстории СевероВосточной Руси. М., 1996. С. 99—103.

¹²⁷ Григорьев А. В. Славянское население водораздела Оки и Дона. Тула, 2005. С. 159.

¹²⁸ Григорьев А. В. Славянское население водораздела Оки и Дона. Тула, 2005. С. 163–164.

¹²⁹ Жарнов Ю. Э. Женские скандинавские погребения в Гнездове // Смоленск и Гнездово. М., 1991.

¹³⁰ Нефедов B. C. Гнездовский археологический комплекс и Путь из варяг в греки // Гнездово: история и современность. Материалы межвузовской научно-практической конференции. Смоленск, 1998. С. 38–39; Мурашева В. В., Ениосова Н. В., Фетисов А. А. Кузнечно-ювелирная мастерская пойменной части Гнездовского поселения // Гнездово. Результаты комплексных исследований памятника. М., 2007. С. 70.

¹³¹ Насонов А. Н. «Русская Земля» и образование территории Древнерусского государства. М., 1951.

¹³² Фетисов А. А., Щавелев А. С. Русь и радимичи: к истории взаимоотношений // Стародавнiй Iскоростень i слов'янськi гради VIII–X ст. Киiв, 2004. С. 282–289.

¹³³ Антонович В. Б. Древности Юго-Западного края. Раскопки в стране древлян // Материалы по археологии России. 1893. № 11. С. 43–44, 57.

¹³⁴ Населения Прикарпатя i Волинi за дроби розкладу первiснообщинного ладу та в давньоруський час. Киiв, 1976. С. 174.

¹³⁵ Шинаков Е.А. «Дружинные лагеря» // Стародавнiй Iскоростень i слов'янськi гради VIII–X ст. Киiв, 2004. С. 308–309.

¹³⁶ Орлов Р. С., Моця А. П., Покас П. М. Исследования летописного Юрьева на Роси и его окрестностей // Земли Южной Руси в IX–XIV вв. Киев, 1985. С. 55–56.

¹³⁷ Макаров Н. А. Население Русского Севера в XI–XIII вв. М., 1990. С. 119.

¹³⁸ Там же. С. 121–124.

¹³⁹ Измайлов И. Балымерский курганный могильник и его историко-культурное значение // Средневековая Казань: возникновение и развитие. Казань, 2000. С. 191–194.

¹⁴⁰ Спицын А. А. Венгерские вещи X в. в России // Известия Археологической комиссии. 1914. Вып. 53. С. 107.

¹⁴¹ Казаков Е. П. Культура ранней Волжской Булгарии. М., 1992. С. 106; Измайлов И. Балымерский курганный могильник и его историко-культурное значение // Средневековая Казань: возникновение и развитие. Казань, 2000. С. 197.

¹⁴² Докт. ист. наук, проф.

¹⁴³ Минорский В. Ф. История Ширвана и Дербента X–XI веков. М., 1963. С. 194.

¹⁴⁴ Именно это отличие наемных военно-корпоративных организаций во главе с князем от слоя, обладавшего землей и властью, вероятно, понимало новгородское правительство, когда запрещало князьям и их боярам иметь владения на территории Республики на частном праве.

¹⁴⁵ Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987.

¹⁴⁶ А также рабской гвардии (мамлюки), конников-аристократов (типа иранцев, парфян, монголов, Македонии, йоруба или Пскова), поместной конницы, наемников-кондотьеров и т. д., т. е. видов войск, также обладавших разной степенью корпоративного сознания.

¹⁴⁷ Куббель Л. Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988.

¹⁴⁸ Гуревич А. Я. Богатство и дарение у скандинавов в раннем средневековье (некоторые нерешенные проблемы социальной структуры дофеодального общества) // Средние века. 1968. Вып. 31.С.186–192.

¹⁴⁹ Койчева Е. О характере аристократии в раннефеодальных государствах на Балканах // Этносоциальная и политическая структура раннефеодальных славянских государств и народностей. М., 1987. С.151–164.

¹⁵⁰ ПСРЛ. Т. 2. Ипатьевская летопись. М., 1962.

¹⁵¹ Руссоцкий С. Мазовецкая государственность в период феодальной раздробленности XIV в. // Польша и Русь. М., 1974. С. 140–149.

¹⁵² По этим признакам, а также «по любви к внешней „гербовой“» атрибутике «рыцарей» можно найти не только в Японии, но и у ацтеков, например: Гуляев В. И. Древнейшие цивилизации Мезоамерики. М., 1972; Гуляев В. И. Город и общество в Центральной Мексике накануне Конкисты // Археология Старого и Нового Света. М., 1982; Баглай В. Е. Социально-классовая структура древнеацтекского общества // Ранние формы социальной стратификации. М., 1993. С. 171–194; Тюрин В. А. Типы социально-политической структуры средневековых обществ Юго-Восточной Азии // Типы общественных отношений на Востоке в Средние века. М., 1982 («благородного» малайско-полинезийского сословия (замкнутость, «спесь», рыцарский кодекс)).

¹⁵³ Зубрицкий Ю. А. Инки — кечуа. М., 1975. С. 70.

¹⁵⁴ Ашрафян К. З. Проблемы общественно-экономического строя средневековой Индии. Общее и особенное в историческом развитии стран Востока. М., 1966. С. 91.

¹⁵⁵ Исключение, да и то неполное, — королевство вестготов в Испании. Здесь уже в VI в. народное ополчение готов возглавляли не их племенные вожди, а «специальные должностные лица из рабов фиска», возник зародыш регулярной армии — пограничные гарнизоны, привлекаются к походам испано-римляне (Корсунский А. Р. Образование раннефеодального государства в Западной Европе. М., 1963. С. 92–93). С VII в. характер войска меняется полностью. Ими предводительствуют земельные магнаты со своими личными дружинами и зависимыми людьми.

¹⁵⁶ Корсунский А. Р., Гюнтер Р. Упадок и гибель Западной Римской империи и возникновение германских королевств (до сер. Vb.). М., 1984. С. 207.

¹⁵⁷ Гуревич А. Я. Норвежское общество в раннее средневековье. М., 1977. С. 232.

¹⁵⁸ Формально-юридически ни в Чехии, ни в Польше, ни даже в Венгрии и Руси рубежа X–XI вв. жизнь дружинника не оценивалась выше жизни простого свободного (рабы не в счет). В «Правде Ярослава» и та и другая защищалась одинаковой вирой — в 40 гривен. (Материалы по истории СССР. Вып. 2. М., 1987. С. 11.)

¹⁵⁹ В этом аспекте Русь выбивается из ряда классически «дружинных государств». Здесь именно государство в лице Ярослава Мудрого впервые кодифицирует обычное право славян и «закон русский», дополняя их статьями, регулирующими отношения внутри дружины и охраняющими ее имущество — оружие, одежду, коней. «Правда Ярослава» не носила всеобъемлющего характера, что отличает ее от кодифицированных сборников обычного права германских народов, но все же сам факт государственного закрепления его норм сближает Русь с последними, особенно синхростадиальной, даже значительно отстающей в политическом плане Скандинавией и несколько опережающей Англией. В самом развитом англосаксонском королевстве Кент, где впервые в начале VII в. было записано обычное право, даже король — «еще частное лицо, хотя его жизнь и имущество ценятся выше». В наиболее же патриархальной, подвергшейся воздействию датского права Нортумбрии даже в X в. короля можно было убить, заплатив затем (родственникам и народу поровну) вергельд, лишь вдвое превышающий плату за жизнь эделинга. О том, что король и в это время рассматривается как частное лицо и не только субъект, но и объект права, говорит отсутствие характерных уже для раннего феодализма понятий «государственной измены» и «оскорбления величества». Русские князья, изначально обладавшие судебной властью, в некоторых случаях (например, статьи об изгойстве «Церковного устава Всеволода») ставятся на одну доску в глазах закона (становятся изгоями по разным причинам) не только с купцом и «поповым сыном», но даже и выкупленным холопом (Древнерусские княжеские уставы XI–XV вв. 1976. С. 139).

¹⁶⁰ Канд. ист. наук.

¹⁶¹ См. обобщающие работы: Самоквасов Д. Я. Северянские курганы и их значение для истории // Труды III Археологического съезда в России. Т. 1. Киев, 1878. С. 187–190, 210–224; Он же. Могилы Русской земли. М., 1908. С. 190–201; Рыбаков Б. А. Древности Чернигова // МИА. № 11. М.-Л., 1949. С. 24–54; Он же. Язычество Древней Руси. М., 1987. С. 329–347; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX–XI вв. М. — Смоленск, 1995. С. 171–194; Он же. Большие курганы Руси и Северной Европы. К проблеме этнокультурных связей в ранний средневековый период // Историческая археология. Традиции и перспективы. М., 1998. С. 360–369; Шевченко Ю. Ю. Княжна-амазонка в парном погребении Черной могилы // Женщина и вещественный мир культуры у народов России и Европы. СПб., 1999. (Сб. МАЭ. Т. LVII) С. 9—22; Щавелев А. С., Щавелев С. П. Черная могила // Вопросы истории. 2001. № 2. С. 134–141.

¹⁶² Зайцев А. К. Черниговское княжество // Древнерусские княжества X–XII вв. М., 1975. С. 72–74; Рапов О. М. Княжеские владения на Руси в X — первой половине XIII в. М., 1977. С. 94–95; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 171, 193.

¹⁶³ Мачинский Д. А. Черная могила — поховання воеводи Претича? // Друга Чернiгiвська обласна конференцiя з историчного краезнавства. Вип. 2. Чернiгiв; Нежин, 1988. С. 15–17.

¹⁶⁴ Петрухин В. Я. Походы Руси на Царьград: к проблеме достоверности летописи // Восточная Европа в древности и средневековье. IX Чтения памяти В. Т. Пашуто. М., 1997. С. 69. Ср.: Голб Н., Прицак О. Хазаро-еврейские документы X века. Иерусалим; М., 2003. С. 141–142, 147, 151, 163–165, 167.

¹⁶⁵ Новик Т. Г., Шевченко Ю. Ю. Княжеская династия Чернигова и киевские Рюриковичи // Деснинские древности. Брянск, 1995. С. 96—100; Щавелев А. С., Щавелев С. П. Черная могила… С. 139–141.

¹⁶⁶ Уманец А. Н., Шевченко Ю. Ю. Эволюция Чернигова в X веке в контексте киеворусской государственности // Там же. С. 63–66; Шевченко Ю. Ю. Княжна-амазонка… С. 17–20. О Сфенге см.: Артамонов М. И. История хазар. СПб., 2002. С. 437–438.

¹⁶⁷ Петрухин В. Я. Древняя Русь: народ, князья, религия // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. I. Древняя Русь. С. 165, 251.

¹⁶⁸ Ее отстаивал только В. А. Пархоменко (Пархоменко В. А. Князь Чорний (До питания про добу Сiверянськоi колонизацiï Подесенiя) // Юбiлейний сбiрник на пошану академика Д. Й. Багалiя. Киiв, 1927. С. 379–382; см. также Пархоменко В. А. У истоков русской государственности. Л., 1924; Он же. Древляне и поляне // ИОРЯС. Л., 1926. Т. XXXI. С. 267–270). Первоначальные публикации пересказов легенд о князе Черном и княжне Черне см.: Иловайский П. И. Черниговская старина по преданиям и легендам. Чернигов, 1898. Об эволюции позднесредневековых легенд этого «цикла» см.: Шевченко Ю. Ю. Княжна-амазонка… С. 14–17; Мыльников А. С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Представления об этнической номинации и этничности XVI — начала XVIII века. СПб., 1999. С. 320.

¹⁶⁹ ПСРЛ. Т. 2. Ипатьевская летопись. М., 1998. Стб. 357.

¹⁷⁰ ПСРЛ. Т. 2. Стб. 357–358. Виднейший знаток летописной географии А. Н. Насонов косвенно признал тождество археологического памятника и летописного топонима, поместив данные наименования под одним номером географического указателя (Насонов А Н. «Русская земля» и образование территории древнерусского государства. Историко-географическое исследование. Монголы и Русь. История татарской политики на Руси. СПб., 2002. С. 147, 210, 390).

¹⁷¹ «Курган княжны Черны» был снесен до археологических раскопок Д. Я. Самоквасова в Чернигове, но, по свидетельству очевидцев, содержал богатый набор вещей, аналогичных погребальному инвентарю Черной могилы (Ригельман А. А. О срытом кургане в Чернигове // Черниговские губернские ведомости. 1952. № 44. С. 489–490).

¹⁷² ПСРЛ. Т. 2. Стб. 357–358, см. примечание «в».

¹⁷³ Повесть временных лет / Подгот. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева, М. Б. Свердлова; отв. ред. В. П. Адриановой-Перетц. СПб., 1996 (Далее ПВЛ). С. 82 (имя «Чернь»); Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. М., 1995. С. 679; Тихомиров М. Н. «Список русских городов дальних и ближних» // Исторические Записки. М.—Л., 1952. Т. 40. С. 223.

¹⁷⁴ См. подробнее: Щавелев А. С. Особенности княжеских погребений языческой Руси (летописные известия и археологические данные) // Святилища: археология ритуала и вопросы семантики. Материалы тематической научной конференции. СПб., 2000. С. 106–110.

¹⁷⁵ Отдельно отметим уникальное сообщение Ипатьевской летописи о захоронении Андреем Юрьевичем (Боголюбским) в 1149 г. своего коня, спасшего хозяина в битве и удостоенного («жалуа комоньства его») похорон в могиле на высоком берегу реки Стырь. Приведенная формула, видимо, повторяет оборот, сопровождавший награждение дружинников-«мужей» («жалуа мужества его»), а обряд отдельного погребения коней был распространен у скандинавов, кочевников и славян еще в языческую эпоху, но, как видим, сохранился в рудиментной форме и в христианский период (ПСРЛ. Т. II. Стб. 391).

¹⁷⁶ ПВЛ. С. 14.

¹⁷⁷ ПСРЛ. Т. III. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 109; ПВЛ. С. 425–426.

¹⁷⁸ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 42. Впервые это сопоставление предложено А. П. Толочко (Толочко А. П. Князь в Древней Руси. Власть. Собственность. Идеология. Киев, 1992. С. 17–18). Можно найти в источниках и дополнительные аналогии практике «расчлененного погребения» — так было захоронено тело легендарного героя Грим Эгира (Панкратова М. В. Грим Эгир Саги о Хрольве Пешеходе и староладожская мифоэпическая традиция // Ладога и религиозное сознание: Третьи чтения памяти А. Мачинской. СПб., 1997. С. 7—12; Мачинский Д. А., Панкратова М. В. Саги о древних временах, ладожская эпическая традиция и локализация Алаборга // Ладога и Северная Европа: Вторые чтения памяти Д. А. Мачинской. СПб., 1996. С. 47–57; так же был захоронен великий герой кельтов Кухулин (Похищение Быка из Куальнге. М., 1985. С. 341).

¹⁷⁹ ПВЛ. С. 27–28.

¹⁸⁰ ПВЛ. С. 35.

¹⁸¹ ПВЛ. С. 67.

¹⁸² Галицко-Волынская летопись. Текст. Комментарий. Исследование / Составители Н. Ф. Котляр, В. Ю. Франчук, А. Г. Плахонин. СПб., 2005. С. 80, 194; ПСРЛ. Т. II. Стб. 722–723. Ср.: Андрощук Ф. До icтopiï обряду iнтроншзацiï давньоруских князiв («сидшня на курганах») // Дружиннi старожитностi Центрально-Схiдноi Европи VIII–XI ст. Матерiали Мiжнародного польового археологiчного семiнару. Чернiгiв, 2003. С. 5–9.

¹⁸³ Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1999. Т. I. С. 388. Имя Галица вполне вписывается в целую серию ономатопоэтических, орнитоморфных имен, характерных для первых легендарных князей славян — польский Крак, чешский Крок, хорватский Будимир (т. е. петух). См. подробнее: Щавелев А. С. Власть и ее обладатели в древнейших легендах восточных и западных славян // Palaeoslavica. Vol. XIII. 2005. № 1. Camb.-Mas. P. 303–309.

¹⁸⁴ Щапов Я. Н. Древнерусские княжеские уставы. XI–XV вв. М., 1976. С. 175.

¹⁸⁵ ПВЛ. С. 36.

¹⁸⁶ См. последнюю работу на эту тему: Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Выбор имени у русских князей в X–XVI вв. Династическая история сквозь призму антропонимики. М., 2006.

¹⁸⁷ Публикацию прориси наконечника и интерпретацию смысла его инкрустаций см. подробней: Каинов С. Ю., Щавелев А. С. Изображение креста на наконечнике копья из Черной могилы (Технология и семантика) // Древнейшие государства Восточной Европы. 2003. Мнимые реальности в античных и средневековых текстах. М., 2005. С. 83–90.

¹⁸⁸ Об имянаречениях наследников с «политическим подтекстом» см.: Успенский Ф. Б. Имя и власть. Выбор имени как инструмент династической борьбы в средневековой Скандинавии. М., 2001.

¹⁸⁹ Докт. ист. наук., докт. филос. наук.

¹⁹⁰ См.: Яковенко Э. В. Клыки с зооморфными изображениями // Советская археология. 1969. № 4; Степи европейской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1989. С. 165, 168, 370–371.

¹⁹¹ См.: Мурашова В. В. Семиотический статус пояса в средневековой Руси // Труды ГИМ. Вып. 82. Средневековые древности Восточной Европы. М., 1993. С. 9; Флерова В. Е. Резная кость юго-востока Европы IX–XII веков: искусство и ремесло. По материалам Саркела — Белой Вежи из коллекции Государственного Эрмитажа. СПб., 2001. С. 71–73.

¹⁹² См.: Вергун О. Железные иглы с кольцами на территории Восточной Европы (постановка вопроса) // Русь на перехрестi свiтiв (Мiжнароднi впливи на форування давньоруськоi держави) IX–XI ст. Матерiали Мiжнародного польового археологiчного семiнару (Чернiгiв — Шестовиця, 20–23 липня 2006 г.). Чернiгiв: Сiверянська думка, 2006. С. 227–231.

¹⁹³ См.: Михайлова Р. Д. О зооморфных остриях и культе змеи // Тезисы историко-археологического семинара «Чернигов и его округа в IX–XIII вв.» Чернигов, 1990. Хотя у южных, кочевнических наконечников толстый конец обычно не обработан детально под голову чудовища или вообще зверя, однако эта голова иногда грубо намечена и у них. Они же порой несут зооморфные рисунки и другие знаки. К примеру, такое острие происходит из культурного слоя болгарской Плиски VIII–IX вв.: Михайлов С. Археологически материалы от Плиска (1948–1951) // Известия на Археологическия институт. Кн. XX. София, 1954. С. 65–67.

¹⁹⁴ См.: Элиаде М. Священное и мирское. М., 1994. С. 121–122.

¹⁹⁵ См.: Фроянов И. Я. Юдин Ю.И. Русский былинный эпос. Курск, 1995. С. 58–69.

¹⁹⁶ Элиаде М. Космос и история. М., 1987. С. 121–122.

¹⁹⁷ См.: Топорова Т. В. Семантическая структура древнегерманской модели мира. М., 1994. С. 47.

¹⁹⁸ См.: Пушкина Т. А. Изделия косторезного ремесла из Гнездова // Средневековые древности Восточной Европы (Труды ГИМ. Вып. 82). М., 1993.

¹⁹⁹ См.: Бранденбург Н. Е. Курганы южного Приладожья // Материалы по археологии России. № 18. СПб., 1895. С. 57, 86–87.

²⁰⁰ См.: Фехнер М. В., Недошивина Н. Г. Этнокультурная характеристика Тимеревского могильника по материалам погребального инвентаря // Советская археология. 1987. № 2. С. 83–84.

²⁰¹ См.: Шадыро В. И. Раскопки селища Прудники // Археологические открытия 1984 г. М., 1986. С. 352.

²⁰² См.: Ратич О. О. Древньоруськi вироби з костi i рогу, знайденi на территорii Галицькоi i Волиньскоi земель // Материалi i дослiдження з археологii Прикарпаття i Волинi. Вып. 2. Киiв, 1959.

²⁰³ Мельникова Е. А. Культурная ассимиляция скандинавов на Руси по данным языка и письменности // Труды Международного конгресса славянской археологии. Т. IV. Общество, экономика, культура и искусство славян. М., 1997. С. 19.

²⁰⁴ См.: Успенская А. В. Березовецкий курганный могильник X–XI вв. // Труды ГИМ. Вып. 82. Средневековые древности Восточной Европы. М., 1993. С. 109.

²⁰⁵ Самоквасов Д. Я. Могилы Русской земли. М., 1908. С. 197.

²⁰⁶ Блiгфельд Д. I. Давньорусьiк пам'ятки Шестовицi. Киiв, 1977. С. 86–87, 153, 206.

²⁰⁷ Фото одного из них: Пузикова А. И. Раскопки в Курской области // Археологические открытия 1983 г. М., 1985. С. 78; рис. 1. А; Кашкин А. В. Археологическая карта России. Курская область. Ч. 1. М., 1998. С. 58.

²⁰⁸ См.: Плетнева С. А. От кочевий к городам. Салтово-маяцкая культура. М., 1967. С. 148; рис. 40.

²⁰⁹ См.: Щавелев С. П. Сеймский путь (в системе международных коммуникаций Восточной Европы рубежа I и II тысячелетий н. э.) // Археологический сборник. Гнездово. 125 лет исследования памятника. М., 2001 (Труды ГИМ. Вып. 124).

²¹⁰ Канд. ист. наук.

²¹¹ Heusler A. Das Strafrecht der Islandersagas. Leipzig, 1911. S. 13.

²¹² von See K. Altnordische Rechtsworter. Tubingen, 1964. S. 84.

²¹³ См.: Gottzmann C. L. Njáls saga. Rechtsproblematik im Dienste sozio-kultureler Deutung. Bern, 1983. S. 17–26. А также: Byock J. L. Feud in the Icelandic Saga. London, 1982; Miller W. J. Bloodtaking and Peacemaking. Chicago, 1990.

²¹⁴ Belert K. Island og de islandske sagser. Kobenhavn, Tillrup, 1985. S. 71.

²¹⁵ Landnámabók / Jakob Benediktsson // Íslenzk fornrit. Reykjavík, 1968. Bd. 1. K. 3. Bls. 27 (далее — Landn.). См. также Landn. К. 18. Bls. 45; К. 27. Bls. 62; К. 65. Bls. 152; К. 66. Bls. 153; К. 94. Bls. 215.

²¹⁶ Landn. K. 32. Bls. 72.

²¹⁷ Landn. K. 35. Bls. 78. См. также «Сагу о гренландцах» и «Сагу об Эйрике Рыжем».

²¹⁸ Landn. К. 25. Bls. 59; Landn. К. 35. Bls. 78; Landn. К. 45. Bls. 99.

²¹⁹ Landn. К. 6. Bls. 30.

²²⁰ См.: Гуревич А. Я. Человеческое достоинство и социальная структура. Опыт прочтения двух исландских саг // Одиссей. М., 1997. С. 25.

²²¹ В случае с тяжбой по поводу приданого Унн — Brennu-Njáls saga / Finnur Jónsson. Halle, 1908. (Altnordische Saga-Bibliothek; H. 13). K. 8. Bls. 22–23; K. 21. Bls. 49–50 (далее — Nj.). Ср. убийства, совершенные вследствие ссоры между супругами, упоминаемые в Книге о заселении страны — Landn. К. 51. Bls. 113–114.

²²² Landn. К. 17. Bls. 44; Landn. К. 22. Bls. 54; Landn. К. 34. Bls. 76; Landn. К. 41. Bls. 93; Landn. K. 65. Bls. 152; Landn. K. 97. Bls. 222.

²²³ В «Саге о Ньяле» это проявилось в выступлении Мерда против Хескульда — Nj. К. 107. Bls. 249–250. А также Nj. К. 36. Bls. 80; К. 64. Bls. 144; К. 106. Bls. 247.

²²⁴ Landn. К. 58. Bls. 134.

²²⁵ Landn. К. 40. Bls. 89.

²²⁶ Landn. К. 28. Bls. 65–66; Landn. К. 30. Bls. 69.

²²⁷ Landn. К. 35. Bls. 78.

²²⁸ Landn. К. 33. Bls. 74–75.

²²⁹ Nj. K. 68. Bls. 152.

²³⁰ Nj. K. 98. Bls. 225.

²³¹ Landn. K. 14. Bls. 38; Landn. K. 17. Bls. 44; Landn. K. 22. Bls. 53; Landn. K. 54. Bls. 118.

²³² Landn. K. 16. Bls. 41; Landn. K. 28. Bls. 64.

²³³ Þeir áttu skóg saman, Njáll ok Gunnarr, i Rauðaskriðum, þeir höfðu eigi skipt skóginn en hvárr var vanr at höggva sem purfti ok talði hvárgi á annan of þat («У Ньяля и Гуннара был общий лес на Красных Оползнях, они не делили леса, и каждый рубил, сколько ему было нужно, и не попрекал другого за это») — Nj. К. 36. Bls. 79; а также — Nj. К. 28. Bls. 63; Landn. К. 15. Bls. 40; Landn. К. 17. Bls. 44.

²³⁴ Laxdæls saga / Einar Ólafur Sveinsson. Reykjavík, 1934. (Íslenzk fornrit; Bd. 5). K. 18. Bls. 113 (далее — Laxd.); Nj. K. 12. Bls. 33 и др.

²³⁵ Áni þá land að Grimi, föður minum — Egils saga Skallagrimssonar / Sigurður Nordal. Reykjavík, 1933. (Íslenzk fornrit; Bd. 2). K. 85. Bls. 134 (далее — Eg.).

²³⁶ На данную тему написано множество работ. Подробнее о порядке наследования см.: Гуревич А. Я. Норвежское общество в раннее средневековье. Проблемы социального строя и культуры. М., 1977. С. 50; Закс В. А. Проблемы феодализма в Скандинавских странах: формы социальной организации и правовые представления норвежского крестьянства в XI–XIII вв. Калинин, 1986. С. 32–35, 56; Hastrup К. Culture and History in Medieval Iceland. Oxford, 1985. P. 75–76, 83.

²³⁷ См.: Hansen L. I. Slektskap, eiendom og sociale strategier i nordisk middelalder // Collegium medievale. 1994. Vol. 7, № 2. S. 103–154; Turville-Petre J. The Genealogist and History in Ari to Snorri. London, 1998. (Saga-Book of the Viking Society. Vol. 20). P. 124–130.

²³⁸ Grágás: Lagasafn l'slenska sjóðveldisins / Gunnar Karlsson et el. 2 prent. Reykjavík, 1997. la: 218ff, II: 63ff.

²³⁹ Nj. K. 131. Bls. 310.

²⁴⁰ Laxd. K. 21. Bls. 124; Nj. K. 3. Bls. 6.

²⁴¹ …Þessi þíðend spyrjast viða, drukkum Þorsteins Súrts ok þeirra manna er þar höfðu látisí. Þorkell sendir þegar orð þessum manni, Guðmundi, er þar hafði á land komit. Ok er harm kemr á fund Þorkels, þá slcer Þorkell við hann kaupi á laun at hann skyldi svo greina frásögn um liflát manna sem hann segðifyrir. Þvíjátti Guðmundr. Heimti nú Þorkell af honumfrásögu um atburð þenna svo at margir menn váru hjá. Þá segir Guðmundr svo, kvað Þorstein hafafyrst drukknat, þá Þórarin mág hans, þá átti Hildir at taka féð, því at hún var dóttir Þórarins, þá kvað hann meyna drukkana, því at þar næst var Osk hennar arfi, móðir hennar, ok lézt hún þeirra síðast; barþá féð allt undir Þorkell trefill, því at Guðríðr kona hans áttifé at taka eftir systir sína… — Laxd. K. 18. Bls. 39.

²⁴² В саге представлена только эта версия произошедшего, хотя и оговаривается, что родственникам Торарина этот рассказ показался неправдоподобным. — Laxd. К. 18. Bls. 40.

²⁴³ Закс В.А. Правовые обычаи и представления в северо-западной Норвегии XII–XIII вв. // Скандинавский сборник. Таллин, 1975. Вып. 20. С. 37–46. Ср.: Harm kvez eigi ríða mundu ef Hrútifrœnda hans þœtli verr («Он ответил, что не поедет, если это может не понравиться его родичу Хруту») — Nj. К. 7. Bls. 18. Ньяль говорит о своих сыновьях: Eigi munu þeir rjúfa þá sátt er ek geri («Моего слова они не нарушат») — Nj. К. 43. Bls. 97; поэтому, когда они пытаются пойти наперекор ему, он упрекает своего сына Скарпедина: Nú mun sem optar at þér munuð bera mik ráðum synir mínir ok virða mik engis en þá er þér váruð yngri gerðuð þér þat eigi ok fór yðr þá betr («Вы опять не хотите слушаться меня и не считаетесь со мной. Когда вы были моложе, вы так не делали, и вам же было лучше») — Nj. К. 128. Bls. 297. Тот отвечает, подчиняясь решению отца, хотя оно ему и не нравится: En vel má ek gera þat til skaps föður mins at brenna inni með honum («В угоду отцу я охотно сгорю вместе с ним»). — Nj. К. 128. Bls. 297.

²⁴⁴ Ek ann þess eigi Þorkatli frænda mínum («Я бы не хотел, чтобы что-нибудь случилось с Торкелем, моим родичем») — Nj. К. 138. Bls. 334; Berr er hverr at baki nema sér bróður eigi («Тот не защищен с тылу, у кого нет брата»). — Nj. К. 152. Bls. 397.

²⁴⁵ Þat mundi Jórunn, systir mín, cetla at ek mynda eigi undan skeraz þératveita. — Nj. K. 119. Bls. 271.

²⁴⁶ Þeir váru at einu máli ok synir Starkaðar. — Nj. К. 58. Bls. 131.

²⁴⁷ Gáfu frœndr Gunnars fé til at þegar váru bœtt upp öll vígin á þingi («Родичи Гуннара дали ему денег, чтобы за всех убитых было на тинге уплачено»). — Nj. К. 56. Bls. 129.

²⁴⁸ Kolskeggr œtli mál fram at hafa ok ripta fjórðung í Mœiðarhvali, erföðurþínni vargoldit í sonarbætr, hefir hann mál þetta tekit af móður sinni («Кольскегг хочет получить назад четвертую часть земли на Перешейке, которую твой отец получил как виру за сына. Он получил право на этот иск от своей матери»). — Nj. К. 67. Bls. 151.

²⁴⁹ Veit ek at þú ert höfðingi mikill en bróðir þinn er mér ókunningr («Я знаю, что ты — большой хевдинг, но брат твой мне неизвестен»). — Nj. К. 2. Bls. 4.

²⁵⁰ Hann var vinsœll af einitm beztum mönnum ok ástsœll af frændum sinum. — Nj. K. 67. Bls. 150.

²⁵¹ Því mun ek heita þér at ríða til þings með þér ok veita þér at malum sem ek mynda bróður mínum. — Nj. K. 134. Bls. 320.

²⁵² Muna svá látfélaga sins ok frceœnda. — Nj. K. 64. Bls. 143.

²⁵³ Nj. K. 3. Bls. 9.

²⁵⁴ Er hann frœndmargr. — Nj. K. 55. Bls. 124.

²⁵⁵ Þetta samir eigi at þér frœndr leggist hendr á («Не годится, чтобы вы, родичи, поднимали руку друг на друга»). — Laxd. К. 37. Bls. 28. А также: Nj. К. 1. Bls. 2.

²⁵⁶ Skyldr er hann mér þó ek satt frá segja at fleiri hljóta af honum Hit en gott («Он мой родич, но все же люди видят от него больше плохого, чем хорошего»). — Nj. К. 118. Bls. 263; а также — Nj. К. 29. Bls. 65.

²⁵⁷ Скарпхедин, например, так выражает запутанность ситуации, в которой он оказался, когда для того, чтобы завершить месть за оскорбление, нанесенное его брату, он был бы вынужден убить одного из сыновей друга их отца: Eigi nenni ek at hafa þat saman veita Högna en drepa bróður hans («Не хочется мне и помогать Хегни, и убивать его брата»). — Nj. К. 92. Bls. 213.

²⁵⁸ Byock J. L. Feud. P. 188.

²⁵⁹ Höfðu þeir Hrútr œtlat at veita honum atgöngu, en treystuz eigi («Хрут и его люди собирались помешать ему, но не отважились»). — Nj. К. 24. Bls. 56.

²⁶⁰ О способах и степени активности участия исландок в кровной мести см.: Никольский С. Л. О характере участия женщин в кровной мести (Скандинавия и Древняя Русь) // Древнейшие государства на территории Восточной Европы: 1999 г. Восточная и Северная Европа в Средневековье. М, 2001. С. 160–168.

²⁶¹ Nj. K. 129. Bls. 300.

²⁶² Gunnars saga Þiðrandabana / Guðni Jónsson. Reykjavík, 1943. (Íslenzk fornrit; B.6). K.6. Bls. 25.

²⁶³ Laxd. K. 48. Bls. 104.

²⁶⁴ Gísla saga Súrssonar / Guðni Jónsson. Reykjavík, 1943. (Íslenzk fornrit;B.6).K.37.Bls.91 (далее — Gísl.).

²⁶⁵ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja / Jón Jóhannesson. Reykjavík, 1950. (Íslenzk fornrit; B.11). K.38. Bls.87.

²⁶⁶ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. К. 31. Bls.81.

²⁶⁷ Gísl. К. 10. Bls. 34.

²⁶⁸ Gísl. К. 34. Bls. 82.

²⁶⁹ Nj. К. 49. Bls. 110–112.

²⁷⁰ Подобные деяния долго сходили с рук Халльгерд, за которую с потерпевшей стороной расплачивался ее муж Гуннар. — Nj. К. 36. Bls. 81.

²⁷¹ Как это произошло после убийства Глума родственником его жены Тьостольвом. — Nj. К. 17. Bls. 44.

²⁷² Nj. К. 117. Bls. 267.

²⁷³ Hastrup К. Culture. P. 89—101.

²⁷⁴ Nj. К. 33. Bls. 73–74.

²⁷⁵ Nj. K. 24. Bls. 56–59.

²⁷⁶ Nj. K. 51. Bls. 115–116.

²⁷⁷ Nj. К. 159. Bls. 421.

²⁷⁸ Nj. К. 94. Bls. 214.

²⁷⁹ Nj. К. 111. Bls. 255–256.

²⁸⁰ Droplaugarsonar saga / Jón Jóhannesson. Reykjavík, 1950. (Íslenzk fornrit; B. 11). K. 4. Bls. 10; K. 10. Bls. 25 (далее — Dropl.).

²⁸¹ Heiðarvíga saga / Jón Jóhannesson. Reykjavík, 1950. (Íslenzk fornrit; B. 11). K. 33–37. Bls. 84—102.

²⁸² Laxd. K. 37. Bls. 63.

²⁸³ Eg. K. 24. Bls. 49.

²⁸⁴ Dropl. K. 4. Bls.: 12.

²⁸⁵ Eg. K. 59. Bls. 75.

²⁸⁶ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. K. 20. Bls. 59.

²⁸⁷ Gunnars saga Þiðrandabana / Guðni Jónsson. Reykjavík, 1943. (Íslenzk fornrit; B. 6). К. 1. Bls. 2.

²⁸⁸ Nj. K. 12. Bls. 32–34; K. 49. Bls. 110; K. 116. Bls. 266; K. 141. Bls. 346–348.

²⁸⁹ Nj. K. 146. Bls. 379–383.

²⁹⁰ Er ek vil eigi drepa, enþater Ketillór Mörk, þviat vit eigum systr tvcer, en honum hefir farit þó bezt í malum várum áðr. — Nj. K. 146. Bls. 382.

²⁹¹ Þóttiz hann vantviðkominn. — Nj. K. 93. Bls. 213.

²⁹² Nj. K. 93. Bls. 213.

²⁹³ «Близок нос к глазам». — Nj. К. 112. Bls. 257; аналог русской «Своя рубашка ближе к телу».

²⁹⁴ Nj. К. 94. Bls. 214.

²⁹⁵ Nj. К. 117. Bls. 266–267.

²⁹⁶ Nj. К. 111. Bls. 255–256.

²⁹⁷ Nj. К. 99. Bls. 229–230.

²⁹⁸ Dropl. К. 10. Bls.:34.

²⁹⁹ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. K. 31. Bls. 80.

³⁰⁰ Nj. K. 145. Bls. 372.

³⁰¹ Nj. K. 41. Bls. 94; K. 134. Bls. 321.

³⁰² Ek mun láta sœkja Þorkötlu, dóttur mína, ok láta hana fara heim til mín («Я велю Торкатле, моей дочери, уйти от него и вернуться домой»). — Nj. К. 135. Bls. 325.

³⁰³ Er ek vil eigi drepa en pat er Ketill ór Mörk því at vit eigum systir tvœr («Я не хочу его [Кетиля из Леса] убивать, поскольку мы с ним женаты на сестрах»). — Nj. К. 146. Bls. 382.

³⁰⁴ Nj. К. 129. Bls. 302–303.

³⁰⁵ Nj. К. 124. Bls. 291–292.

³⁰⁶ Nj. К. 98. Bls. 226.

³⁰⁷ Ek mun eigi vera í móti Njáli, hvat sem á bak kømr, en þó veit ek, at þeir munu at mér snúa vandrceðum. — Nj. К. 124. Bls. 291.

³⁰⁸ Njáll þakkaði henni ok kvað hana vet hafa gert því at honum myndi helzt misgört í vera at fara at mér allra manna «Ньяль поблагодарил [Хродню] и сказал, что он [Ингьяльд] хорошо поступил, так как от него это был бы для меня [Ньяля] худший проступок, чем от всех остальных»). — Nj. К. 124. Bls. 292.

³⁰⁹ Nj. К. 128. Bls. 296–298; К. 145. Bls. 369–372.

³¹⁰ Гуревич А. Я. «Эдда» и сага. М., 1979. С. 138.

³¹¹ Skiljaz eigi fyrr við þetta mát, enaðrir hvárir hníga fyrir öðrum. — Nj. K. 124. Bls. 288.

³¹² Sturr finnst at hinn náði tökum á öllum hverja lét halda líft — Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. K. 6. Bls. 52.

³¹³ Þetta er til harts besta at pit höfðingar geruðut einnu sinni ykkr grein jyrir hverjum várst þerra þreklágri, vegna þess at hafði horn í síðu hvers á móti öðrum þegar lengi. — Hoensa-Þóris saga / Guðni Jonsson. Reykjavík, 1943. (Íslenzk fornrit; B. 6). K. 11. Bls. 37.

³¹⁴ Hrafnkels saga Freysgoða / Jón Jóhannesson. Reykjavík, 1950. (Íslenzk fornrit; B. 11). K. 8. Bls. 24.

³¹⁵ Nj. K. 59. Bls. 135; Harðar Grímkelssonar ok holmsverja saga. K. 21. Bls. 63.

³¹⁶ Nj. K. 98. Bls. 225.

³¹⁷ Nj. К. 35. Bls. 78–79.

³¹⁸ Nj. К. 44. Bls. 98—101.

³¹⁹ Nj. К. 8. Bls. 23.

³²⁰ Nj. К. 98. Bls. 225.

³²¹ Hœnsa-Þóris saga. K. 17. Bls. 54.

³²² Þorgils Hölluson tók af peim feðgum goðorðit, ok þeim pat hin mesta svírirðing («Торгильс Хеллусон забрал у них [Аудгисла и его отца] годорд, и им показалось это обидой»). — Laxd. К. 67. Bls. 129.

³²³ Он сказал, что Хёскульд oflátinn («заносчив»). — Nj. К. 98. Bls. 225.

³²⁴ Nj. К. 107. Bls. 249–250.

³²⁵ Eg. К. 81. Bls. 179.

³²⁶ Heiðarviga saga. К. 15. Bls. 57.

³²⁷ Dropl. К. 10. Bls. 26.

³²⁸ Gísl. К. 28. Bls. 71.

³²⁹ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. К. 32. Bls. 79.

³³⁰ Dropl. K. 14. Bls. 30; Laxd. K. 54. Bls. 102.

³³¹ Laxd. K. 19. Bls. 58; K. 49. Bls. 87.

³³² Gísl. K. 2. Bls. 6.

³³³ Ср. убийство родственников как способ политической борьбы в средневековой Швеции: Сванидзе А. А. Смерть, убийство и цареубийство// Средние века. М., 1994. Вып. 57. С. 17–23.

³³⁴ Гуревич А. Я. Человеческое достоинство. С. 5—30.

³³⁵ См., например, работы: Sawyer P. The Bloodfeud in Fact and Fiction // Tradition og historieskrivning. Aarhus, 1987. P. 27–38; Gottzmann C. L. Njáls saga. S. 166; Miller W. I. Bloodtaking. P. 183–339; Andersson Th. M. The King of Iceland // Speculum. 1999. Vol. 74. № 4. P. 923–934.

³³⁶ Tölðu þar þá frœnsymi ok sönnuðu með eiði. — Nj. K. 142. Bls.253.

³³⁷ Ef váru vœttir þrímenningar at frœndsemi, þurftu þeir báða ór kviðinum með orðum: «í þat vætti at ek ryð þessa menn báða ór kviðinum» fyrir þeir sök at skyldir váru þeim er kviðu eiga at ryðja at lögum. — Grágás Ia: 193–207,218,225–230,450,II:63, 69–70, 75.

³³⁸ «…Hverr maðrerhann, Gunnar?» Gunnarsvarar: «Eigi vil ek frá segja því at mér er maðrinn skyldr…» — Nj. K. 34. Bls. 77. Ср.: Ligi er þat jafnsœtti, at bróðir hans geri um («Несправедливым бывает решение, если его выносит брат ответчика»). — Nj. К. 12. Bls.33.

³³⁹ Hastrup К. Kinship in Mediaeval Iceland // Folk. København, 1981. Vol. 23.P. 331–344; Закс В. А. Проблемы… С. 56; Vestergaard T. A.The System of Kinship in Early Norwegian Law // Medieval Scandinavia. Odense, 1988. Vol. 12. P. 160–193; Miller W. J. Bloodtaking. P. 145; Hansen L. I. Slektskap. S. 7.

³⁴⁰ Þeir Flosi gengu nú þangat til, sem búarnir sátu. Flosi mælti til þeira: «Þat munu Sigfússynir vita, hversu réttir véttvangsbúar þessir eru, er hér eru kvaddir». Ketiil ór Mörk svarar: «Hér er sá búi, er helt Merði Valgarðssyni undir skirn, annar er þrínenninzr hans at frœndsymi» …Í annat sinn nefndi Eyjólfr sér votta «iþat vœtti», sagði hann, «at ek ryð þessa menn báða ór kviðinum» — ok nefndi þá á nafn og svá föður þeirra — «fyrir þá sök at annar þeirra er þrímenningr Marðar at frændsemi en annar at guðsiffum þeim er kviðu eiga at ryðja at lögum». — Nj. K. 142. Bls. 353.

³⁴¹ Eigi er þat jafnsœtti at bróðirhans geri um; en þó hefir þú svá vel lagit at ek trúi þér vel ummálit. — Nj. K. 12. Bls. 33.

³⁴² Nj. K. 21. Bls. 49.

³⁴³ Nj. K. 12. Bls. 33.

³⁴⁴ Nefni ek í þat vœtti at ek lýsi lögmæti N N-son… sökðuú ámilliþeiraN N-son. — Grágás9:85.

³⁴⁵ Nefni ekí þat vættiat eklýsi lögmœti frumhlaupi á hönd Flosa Þórðarsyni, er harmhljóptil Helga Njálssonar á þeim véttvangi, er Flosi Þórðarson hljóptil Helga Niálssonar ok veiti honum holundarsár едаmergundar þater at bengerðiz,enHelgi fekk bana af. — Nj. K. 141. Bls. 345. Идентичные формулы см.: Nj. К. 73. Bls. 160; К. 142. Bls. 350; К. 144. Bls. 361.

³⁴⁶ Í þat vœtti at ek fœri þér N N-son, fœri ek hann til framfœrslu ok varðveislu. — Grágás 7:81.

³⁴⁷ Í þat vœtti at Þorgeirr Þórisson selr mér vígsök á hendr Flosa Þórðarsyni at sœkja um víg Helga Niálssonar með sóknargögnum þeim öllum, er sókinni eigu atfylgja… Í þat vœtti at ek kvet vettvangsbúa þessa níu alþingisreiðar ok búakviðar að bera um þat hvort Flosi Þórðarson sœrði Helga Njálsson heilundarsári eða mergundar eða holundar, því sári er at ben gerðist en Helgi fékk bana af á þeim vettvangi. — Nj. K. 135. Bls.326.

³⁴⁸ Nefni ek íþatvcetti at ek stefni Flosa Þórðarsyni um þater hann gaf fé til liðs sér hér á þinginu Eyjólfi Bólverkssyni. — Nj. K. 144. Bls. 361.

³⁴⁹ «…At Mörðr nefndi sér Þóroddi í vœtti en annan mik, en ek heiti Þorbjörn» síðan nefndi hann föður sinn… — Nj. K. 142. Bls. 351. Cp. в своде законов: «Я призываю в свидетели, что я готов призвать десять свидетелей, каждый из которых поклянется, называя своего отца, что он правомочен» (Í þat vœtti at ek em búinn at taka við tíund þeirri ok kveða á hvér tíund er ok nefndi föður sinn ok kveða á hve mikil er). — Grágás7:81.

³⁵⁰ Ek lýsi lögmœtu frumhlaupi á hönd Gunnari Hámundarsyni um þat er hann hljóp lögmœtu frumhlaupi til Þorgeirs Otkelssonar og sœrði hann holundarsári því er at ben gerðist en Þorgeir fékk bana af. — Nj.К. 73.Bls. 160.

³⁵¹ NN-son skyldi gjalda. — Grágás 57:44.

³⁵² Allir vitu at burðu um missœtti þeirra N N-son ok N N-son, en nú eru vinir þeirra við komnir ok vilja þá sœtta. Nú selur N N-son N N-syni grid til sáttar stefnu þeirrar er þeir hafa á kveðit ftrir sik ok sinn erfingja ok alia þá menn er hann á grid um fyrir at selja… — Grágás 254:456.

³⁵³ Sakar váru með þeim N N-syni ok N N-syni / hafa gerst á meðal þeirra N N-sonar ok N N-sonar / nú eru þeir N N-son ok N N-son sáttir ok sammála hvorsem þeir hittast á landi eða legi, skipi еда á skíði, í hafiedaáhestbaki… — Grágás 121:281, 125, 126:283, IIb:457.

³⁵⁴ At ek kveð þik, N N-son — Grágás 29:231 и Þat ek kveð þik, N — Grágás 15:305, 43:335. Ср. также: Vendræði gerðust þeirra á meðal N N-sonar ok N N-sonar («Возникла ссора между таким-то, сыном такого-то, и таким-то, сыном такого-то») — Grágás 9:85, 123:282; и At ek spyr þik, N («Я спрошу тебя, такого-то»). — Grágás 27:227, 4:293.

³⁵⁵ Landnámabók / Jakob Benediktsson // Íslenzk fornrit. Reykjavík, 1968. Bd. 1. K. 16. Bls. 41 (далее — Landn.). См. также Landn. К. 56. Bls. 131.

³⁵⁶ Landn. К. 52. Bls. 117.

³⁵⁷ Landn. К. 1. Bls. 24; K. 2. Bls. 26.

³⁵⁸ Landn. К. 86. Bls. 200.

³⁵⁹ Landn. К. 51. Bls. 116.

³⁶⁰ Svá segja menn, at svín hans [Geirmundar heljarskinnar] gengi á Svínanesi, en saudir a Hjarðarnesi, en hann hafði selför i Bitru — Landn. K. 41. Bls. 93.

³⁶¹ Landn. K. 22. Bls. 52.

³⁶² Landn. K. 39. Bls. 86.

³⁶³ Landn. К. 21. Bls. 51.

³⁶⁴ Landn. К. 20. Bls. 49.

³⁶⁵ Landn. К. 4. Bls. 29.

³⁶⁶ Landn.К. 81. Bls. 188.

³⁶⁷ Landn. К. 54. Bls. 119.

³⁶⁸ Landn. K. 56. Bls. 130.

³⁶⁹ Landn. K. 86. Bls. 200.

³⁷⁰ Landn. K. 35. Bls. 78.

³⁷¹ Landn. K. 10. Bls. 33.

³⁷² Landn. K. 55. Bls. 129.

³⁷³ Бедвар-Свинья (Svina-Böðvarr. — Landn. K. 81. Bls. 188), Турид-Свинья (rymgylta. — Landn. K. 47. Bls. 104), Гудмунд-Поросенок (griss. — Landn. K. 48. Bls. 105), Снэбьерн-Боров (galti. — Landn. K. 51. Bls. 112), Сигурд-Свиная Голова (svinhöfði. — Landn. K. 30. Bls. 70), Геллир-Конь (Hesta-Gellir. — Landn. K. 54. Bls. 119), Бьерн-Жеребец (Hross-Björn. — Landn. K. 56. Bls. 130), Халльстейн-Конь (hestr. — Landn. K. 69. Bls. 160), Бьерн-Козел (Hafr-Björn. — Landn. K. 86. Bls. 200), Торир-Бык (Yxna-Þórir. — Landn. К. 35. Bls. 78), Бьерн Бычья Нога (buna. — Landn. К. 10. Bls. 33), Грим-Баран (Veðrar-Grimr. — Landn. К. 10. Bls. 33), Кетиль-Баран (veðr. — Landn. К. 32. Bls. 72), Торд-Ягненок (Iambi. — Landn. К. 13. Bls. 38), Стейнар-Собака (Hunda-Steinar. — Landn. K. 55. Bls. 129), Торд-Кот (kottr. — Landn. K. 32. Bls. 73).

³⁷⁴ Флоки-Ворон (Hrafna-Flóki. — Landn. K. 4. Bls. 29), Эндотг-Ворона (kráka. — Landn. K. 69. Bls. 159), Торлейв-Ворон (krákr. — Landn. K. 89. Bls. 204), Ульв-Ворона(kráka. — Landn. K. 29. Bls. 67), Торгрим-Гагара (gagarr. — Landn. K. 49. Bls. 108), Торстейн-Дрозд (titlingr. — Landn. K. 85. Bls. 198), Торбьерн-Воробей (spörr. — Landn. K. 12. Bls. 36), Хельги-Баклан (skarfr. — Landn. K. 14. Bls. 39), Торхильд-Куропатка (rjúpa. — Landn. K. 64. Bls. 149), Эйвинд-Петух (hani. — Landn. K. 69. Bls. 159), Торкатла-Квочка (klaka. — Landn. K. 80. Bls. 186), Олав-Павлин (pái. — Landn. K. 39. Bls. 86).

³⁷⁵ 7 прозвищ: Бельверк-Мышь (Músa-Bölverkr. — Landn. K. 21. Bls. 51), Торольв-Лис (refr. — Landn. K. 39. Bls. 87), Торир-Тюлень (Sel-Þórir. — Landn. K. 20. Bls. 49), Торгейр-Кит (reyðr. — Landn. K. 25. Bls. 58), Кетиль-Лосось (hœngr. — Landn. K. 91. Bls. 209), Торбьерн-Жабры (tálkni. — Landn. K. 12. Bls. 36), Торстейн-Овод (kleggi. — Landn. K. 79. Bls. 184).

³⁷⁶ Бычий Остров (Öxney. — Landn. К. 35. Bis. 78), Бычий Ручей (Öxnalœkr. — Landn. К. 77. Bis. 181), Воловья Река (Þjórsá.— Landn. К. 94. Bis. 216), Мыс Телки (Kvígandanes. — Landn. К. 46. Bis. 100), Фьорд Телки (Kvígandqfjörðr. — Landn. К. 46. Bis. 100), Козлячья Гора (Kiðjafell. — Landn. К. 13. Bis. 37), Козья Земля (Geitland. — Landn. К. 19. Bis. 46), Бараний Фьорд (Hrútafjörðr. — Landn. К. 19. Bis. 48), Овечья Гора (Sauðafell. — Landn. К. 38. Bis. 85), Мыс Отар (Hjarðarnes. — Landn. К. 41. Bis. 93), Свиное Озеро (Svínavatn. — Landn. К. 31. Bis. 71), Свиной Остров (Svíney. — Landn. К. 35. Bis. 78), Кабанья Скала (Galtathamarr. — Landn. К. 66. Bis. 155).

³⁷⁷ 4 топонима: Озеро Медвежат (Húnavatn. — Landn. К. 57. Bis. 133), Лава Залива Медведицы (Beravikurhraunn. — Landn. К. 29. Bis. 67), Фьорд Медведицы (Berufjörðr. — Landn. К. 43. Bis. 96), Песцовая Долина (Melrakkadalr. — Landn. К. 22. Bis. 53).

³⁷⁸ 7 топонимов: Журавлиная Пустошь (Kraunaheiði. — Landn. К. 73. Bis. 169), Лебединый Мыс (Álftanes. — Landn. К. 14. Bis. 39), Лебединая Река (Álftá.— Landn. К. 25. Bis. 59), Крачечный Мыс (Þernunes. — Landn. К. 80. Bis. 187), Река Утиной Бухты (Andakílsá.— Landn. К. 17. Bis. 44), Склон Чаек (Mávahlíð.— Landn. К. 30. Bis. 69), Ястребиная Долина (Haukadalr. — Landn. К. 35. Bis. 78).

³⁷⁹ 5 топонимов: Рыбная Река (Fiská.— Landn. К. 92. Bis. 213), Безрыбье (Veiðilansa. — Landn. К. 52. Bis. 117), Лососья Река (Laxá.— Landn. К. 14. Bis. 38), Тайменья Река (Aurriðaá— Landn. К. 15. Bis. 40), Тресковый Фьорд (Þorskafjörðr. — Landn. К. 41. Bis. 92).

³⁸⁰ Китовый Фьорд (Hvalfförðr. — Landn. К. 8. Bis. 32), Китовая Коса (Hvalsey. — Landn. К. 35. Bis. 81), Моржовый Мыс (Rosmhvalanes. — Landn. К. 17. Bis. 43), Тюленья Лагуна (Selalóni. — Landn. К. 19. Bis. 46), Тюленьи Поля (Brimilsvellir. — Landn. К. 30. Bis. 69).

³⁸¹ Ingimundi hurfu svin tíu okfundust annat haust í Svínadal, ok var þá hundrað svína. Göltr hét Beigaðr. Harm hljóp á Svínavaln ok svam, þar til er af gengu klaufirnar. Hann sprakk á Beigaðarhváli «Ингимунд потерял десять свиней, они нашлись на следующую осень в Свиной Долине. Кабана звали Бейгад. Он побежал к Свиному Озеру и поплыл, пока не добрался до перевала. Он убежал на Пригорок Бейгада». — Landn. К. 57. Bis. 133.

³⁸² Helgi lendi þá við Galtarhamar. Þar skaut hann á land svínum tveimr, ok hét göltrinn Sölvi. Þaufundust þremr vetrum síðar í Sölvadal, ok váru þá saman sjsu tigir svína «Хельги пристал к Кабаньей Скале. Там он выпустил на волю двух свиней, кабана звали Сельви. Они нашлись три года спустя в Долине Сельви, и было их там уже семьдесят свиней». — Landn. К. 66. Bis. 155.

³⁸³ Landn. К. 14. Bls. 38–39.

³⁸⁴ Landn. К. 62. Bls. 146.

³⁸⁵ Landn. К. 57. Bls. 133.

³⁸⁶ Brynjudalr. — Landn. К. 14. Bls. 38–39.

³⁸⁷ Brynjudalsá. — Landn. К. 8. Bls. 32.

³⁸⁸ Beigaðarhvál. — Landn. K. 57. Bls. 133.

³⁸⁹ Sölvadalr. — Landn. K. 66. Bls. 155.

³⁹⁰ Skálmarnes. — Landn. K. 26. Bls. 61.

³⁹¹ Skálmarkelda. — Landn. K. 26. Bls. 61.

³⁹² Flugumýri. — Landn. K. 62. Bls. 146.

³⁹³ Landn. K. 35. Bls. 81.

³⁹⁴ Landn. K. 26. Bls. 60–61.

³⁹⁵ Landn. К. 26. Bls. 60.

³⁹⁶ Í hamförum (дословно «в зверином обличье») — Landn. К. 56. Bls. 131. Ср. исландские прозвища, встречающиеся в «Книге о заселении страны»: Векель Оборотень (Hamrammr — Landn. К. 61. Bls. 143) и Квельд-Ульв (Kveld-Úlfr, дословнб означающее «Вечерний волк», т. е. тоже оборотень. — Landn. К. 18. Bls. 44).

³⁹⁷ Landn. К. 31. Bls. 71–72.

³⁹⁸ Landn. К. 64. Bls. 149.

³⁹⁹ Landn. К. 28. Bls. 65.

⁴⁰⁰ Landn. К. 86. Bls. 200.

⁴⁰¹ Landn. К. 30. Bls. 70; К. 1. Bls. 133.

⁴⁰² Landn. К. 74. Bls. 174.

⁴⁰³ Landn. К. 6. Bls. 30.

⁴⁰⁴ Лурье Я. С. Повесть о битве на Липице 1216 г. в летописании XIV–XVI вв. // ТОДРЛ. Т. XXXIV. Куликовская битва и подъем национального самосознания. Л., 1979. С. 96—115; Он же. Повесть о битве на Липице // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. I. (XI — первая половина XIV в.) / Под ред. Д. С. Лихачева. Л., 1987. С. 348–349; Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972. С. 161–172; Юрасовский А. В. О соотношении пространной и краткой редакций «Повести о Липицкой битве» в новгородском летописании // ДГ. 1987. М., 1989. С. 58–64. Кучкин В. А. Летописные рассказы о Липицкой битве//Письменные памятники истории Древней Руси. Летописи. Повести. Хождения. Поучения. Жития. Послания. Аннотированный каталог-справочник / Под. ред. Я. Н. Щапова. СПб., 2003. С.70–73.

⁴⁰⁵ Возможно, этот внелетописный источник представлял собой повесть о князе Мстиславе Мстиславиче Удатном (Лурье Я. С. Повесть о битве на Липице 1216 г. в летописании… С. 114). Ср. версию Б. А. Рыбакова, поддержанную А. В. Юрасовским, о существовании изначальной эпической «Повести о Липицкой битве», подвергшейся сокращению, первоначальный вид которой более полно передает «расширенная редакция» HIV и CI (Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971. С. 293; Он же. Русские летописцы… С. 165–172). Б. А. Рыбаков исключительно точно отмечал черты, восходящие к эпической традиции, второго расширенного варианта «Повести…» Но мотивация тотального сокращения протографического текста «Повести…» в Новгородской первой летописи остается в таком случае необъяснимой. Схема развития текста, предложенная Я. С. Лурье, на мой взгляд, логичней и обоснованней.

⁴⁰⁶ Лурье Я. С. Две истории Руси XV века. Ранние и поздние, независимые и официальные летописи об образовании Московского государства. СПб., 1994. С. 108–117.

⁴⁰⁷ ПСРЛ. Т. III. Новгородская первая летопись Старшего и Младшего изводов. М., 2000. С. 56. В Младшем изводе читается почти идентичный текст (Там же. С. 256).

⁴⁰⁸ БЛДР. Т. 5. XIII век. М., 1997. С. 80, 464 (Текст Новгородской Карамзинской летописи).

⁴⁰⁹ В Новгородской IV летописи из текста скорее следует, что сами новгородцы вооружены и киями, и топорами (ПСРЛ. Т. IV. Ч. I. Новгородская четвертая летопись. М., 2000. С. 192). В Тверском сборнике новгородцы вооружены топорами, а их противники отбиваются «киями» (ПСРЛ. Т. XV. Рогожский летописец. Тверской сборник. М., 2000. Стб. 322).

⁴¹⁰ Об этой формуле см.: Гаспаров М. Б. Поэтика «Слова о полку Игореве». М., 2000. С. 39–46.

⁴¹¹ Лурье Я. С. Повесть о битве на Липице 1216 г. в летописании… С. 106–109; ПСРЛ. Т. XV. Стб. 323.

⁴¹² О соотношении книжного и фольклорного в известиях о «храбрах» см.: Лихачев Д. С. Летописные известия об Александре Поповиче // Лихачев Д. С. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 318–352.

⁴¹³ ПВЛ. С. 109, 533. ПСРЛ. Т. III. С. 19, 203.

⁴¹⁴ ПСРЛ. Т. 38. Радзивилловская летопись. Л., 1989. С. 94. ПСРЛ. Т. I. Лаврентьевская летопись. М., 1997. Стб. 240. прим. «И». Видимо, откровенно языческий характер ритуала раздевания и разувания перед боем препятствовал его описанию в летописных известиях, восходящих к XI в., летописцы, кажется, даже избегали упоминания факта спешивания новгородцев.

⁴¹⁵ Кучкин В. А. Летописные рассказы о Липицкой битве… С. 72.

⁴¹⁶ ПСРЛ. Т. II. Ипатьевская летопись. М., 1998. Стб. 641–642.

⁴¹⁷ В польской Хронике Галла Анонима есть похожий сюжет, явно восходящий к дружинному эпосу, о том, что во время войны с князя Болеслава II Щедрого с поморянами значительная часть его воинов во время переправы через глубокую реку утонула из-за тяжелых панцирей. Другая же часть польского войска сбросила кольчуги и успешно форсировала реку и одержала победу. Далее Галл приводит эпически-гиперболизированный вывод о том, что после этого польские воины вообще перестали использовать панцири на войне (Галл Аноним. Хроника и деяния князей или правителей польских / перевод Л. M. Поповой // Славянские хроники. СПб., 1996. С. 350; Gall. I. 25).

⁴¹⁸ Прадед Мстислав Владимирович был своего рода «идеальным прототипом» Мстислава Мстиславича, так же, как и его отца Мстислава Ростиславича. Внук и правнук были в свою очередь «инкарнациями» знаменитого предка. Имя Мстислав входило в число престижных и «счастливых» в роду Рюриковичей, особенно ветви «Мономашичей» (Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Выбор имени у русских князей в X–XVI вв. Династическая история сквозь призму антропонимики. М., 2006. С. 14–30; 296–314).

⁴¹⁹ Комарович В. Л. Культ рода и земли в княжеской среде XI–XIII вв. // ТОДРЛ. XVI. М.—Л., 1960. С. 88–89.

⁴²⁰ Blaney В. Berserkr // Medieval Scandinavia. An encyclopedia / Ed. P. Pulsiano. New York, L., 1993. P. 37–38; Idem. The Berserkr Suitor: The Literary Application of a Stereotype Theme // Scandinavian Studies. 1982. Vol. 54. P. 279–294; Beard D. S. The Berserkr in Icelandic Literature // In Approaches to Oral Literature / Ed. R. Thelwall. Uster, 1978. P.99—114; Ср. менее обоснованную скептическую позицию: Либерман А. С. Германисты в атаке на берсерков // ДГ. 2003 г. Мнимые реальности в античных и средневековых текстах. М., 2005. С. 119–131.

⁴²¹ Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987. С. 111–126.

⁴²² Характерно, что, например, Снорри Стурлусон отнюдь не противопоставляет, а напротив, приводит в сочетании эти две способности берсерков — они могли сражаться без доспехов и при этом ярились как звери (Снорри Стурлусон. Круг Земной / Изд. подгот. А. Я. Гуревич, Ю. К. Кузьменко, О. А. Смириницкая, М. И. Стеблин-Каменский. М., 1995. С. 13).

⁴²³ Blaney В. Berserkr… Р. 37.

⁴²⁴ Глазырина Г. В. Свадебный дар Ярослава Мудрого шведской принцессе Ингигерд (к вопросу о достоверности сообщения Снорри Стурлусона о передаче Альдейгьюборга/Старой Ладоги скандинавам //ДГ. 1991. М., 1994. С. 240–245; МолчановА.А. Скандинавские выходцы среди феодальной элиты Северной Руси (потомки ярла Ренгвальда Ульвссона в Ладоге и Новгороде // XIII конференция по изучению истории, экономики, литературы и языка Скандинавских стран и Финляндии. Тезисы докладов. М. — Петрозаводск, 1997. С. 136–138; Он же. Ярл Ренгвальд Ульвссон и его потомки на Руси о происхождении ладожско-новгородского посадничьего рода Роговичей-Гюрятичей) // Памятники старины. Концепции. Открытия. Версии. Памяти В. Д. Белецкого. Т. II. СПб., — Псков, 1997. С. 80–84; Гиппиус А. А. Скандинавский след в истории новгородского боярства в развитие гипотезы А. А. Молчанова о происхождении посадничьего рода Гюрятиничей-Роговичей) // Slavica Helsingiensia. 27. The Slavicization of the Russian North. Mechanisms and Chronology. Helsinki, 2006; Он же. «Суть людие новгородци от рода варяжска…» (опыт генеалогической реконструкции) // ВЕДС. XIII. Генеалогия как форма исторической памяти. М., 2001. С. 59–65; Мусин А. Е. К истории некоторых боярских родов Великого Новгорода // Новгород и Новгородская земля. Вып. 16. Великий Новгород, 2002. С. 82–92.

⁴²⁵ ПВЛ. С. 36.

⁴²⁶ ПВЛ. С. 56.

⁴²⁷ ПСРЛ. Т. III. С. 174.

⁴²⁸ ПВЛ. С. 62–63.

⁴²⁹ ПВЛ. С. 64.

⁴³⁰ ПВЛ. 66. Можно предположить, что летописец называет «словенами» ополчение всей Новгородской земли, а «новгородцами» — специфический, гораздо более профессиональный воинский контингент самого города.

⁴³¹ Никольский C. Л. «Древнейшая правда» Ярослава: дружинное право в становлении государственного законодательства // Ярослав Мудрый и его эпоха. М., 2008. С. 55–67.

⁴³² ПСРЛ. Т. III. С. 175; ПВЛ. С. 62–63.

⁴³³ ПВЛ. С. 13.

⁴³⁴ Михайлов К. А. К вопросу о формировании всаднической субкультуры в Древней Руси // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 8. Новгород, 1994. С. 93—103.

⁴³⁵ Йотов В. Археологические свидетельства скандинавской и русской материальной культуры на Нижнем Дунае // Россия — Крым — Балканы: диалог культур. Екатеринбург, 2004. С. 169–172.

⁴³⁶ Барня Й. Предварительные сведения о каменных памятниках в Басараби // Dacia. 1962. VI.

⁴³⁷ Овчаров Д. За характера и принадлежността на средновековните рисунки от Басараб (Мурфатлар) // Археология. 1975. кн. 3. София.

⁴³⁸ Гълъбов И. Средновековната българска кирилска епиграфика през последние 30 години // Археология. 1975. Кн. 4. София. С. 16; Овчаров Д. Болгары и румыны на Нижнем Дунае в раннем Средневековье (по археологическим данным) // История на българите: изкривявания и фалшификация. 2002. Ч. 1. София. С. 170–200.

⁴³⁹ Barnea I. Les monuments rupestres des Basarabi en Dobroudja // Cahier archeologiques. 1962. XIII. pp. 207–208.

⁴⁴⁰ Бешевлиев В. Етническата принадлежност на руните надписи при Мурфатлар. Векове. Т. 4.1976. С. 12.

⁴⁴¹ Agrigoraci V. Vikingi sail rusi. Non cercetari asupra complexului de la Basarabi-Murfatlar // Apulum. 2006. XLIII/2. pp. 38–40.

⁴⁴² Орешников А. В. Классификация древнейших русских монет по родовым знакам // Известия АН СССР. 1930. Серия VII. № 2.

⁴⁴³ Полубояринова М. Д. Знаки на золото орды некой керамике // Средневековые древности евразийских степей. М. 1980. С. 173.

⁴⁴⁴ Яценко С. А. Знаки-тамги ираноязычных народов древности и раннего Средневековья. М., 2001. С. 111.

⁴⁴⁵ Там же. С. 44.

⁴⁴⁶ Там же. С. 46.

⁴⁴⁷ Драчук B. C. Системы знаков Северного Причероморья. Тамгообразные знаки северопонтийской периферии античного мира первых веков нашей эры. Киев, 1975. С. 86–96.

⁴⁴⁸ В данном случае мы говорим, безусловно, не о происхождении «знаков Рюриковичей» от каких-либо конкретных тамг ираноязычных народов, а скорее о связи традиций использования тамг и тамгообразных знаков.

⁴⁴⁹ Яценко С. А. Знаки-тамги ираноязычных народов… С. 110.

⁴⁵⁰ Нахапетян В. Е. Знаки строителей на камнях Маяцкого городища // Советская археология. 1988. № 3. С. 105; Яценко С. А. Знаки-тамги ираноязычных народов… С. 116.

⁴⁵¹ Яценко С. А. Знаки-тамги ираноязычных народов… С. 112.

⁴⁵² Плетнева С. А. От кочевий к городам. Салтово-маяцкая культура. М., 1967. С. 128; Флерова В. Е. Образы и сюжеты мифологии Хазарии. М., 2001. С. 53–54.

⁴⁵³ Флерова В. Е. Образы и сюжеты… С. 57.

⁴⁵⁴ Рапов О. М. Знаки Рюриковичей и символ сокола // Советская археология. 1968. № 3. С. 62–69.

⁴⁵⁵ Ambrosiani В. The Birka Falkon // Birka Studies. V. Eastern Connections Part One: The Falkon Motif. Stockholm. 2001. pp. 11–27; Кулаков В. И. Птица-хищник и птица-жертва в символах н эмблемах IX–XI вв. // Советская археология. 1988. № 3. С. 106–117.

⁴⁵⁶ Автор выражает признательность С. Ю. Каинову за предоставленную информацию. Археологическое происхождение подвески доказано металлографическим анализом, проведенным в Государственном научно-исследовательском институте реставрации (Москва) (Шемаханская М. С. К проблеме археологической идентификации древнерусской подвески // Художественное наследие. Хранение, исследование, реставрация. М., 2000. № 18. С. 87).

⁴⁵⁷ Белецкий С. В. Подвески с изображением древнерусских княжеских знаков // Ладога и Глеб Лебедев. Восьмые чтения памяти Анны Мачинской. СПб., 2004. С. 252–253.

⁴⁵⁸ Янин B. Л. Археологический комментарий к Русской правде // Новгородский сборник. 50 лет раскопок Новгорода. М., 1982. С. 149.

⁴⁵⁹ Мельникова Е. А. «Знаки Рюриковичей» на восточных монетах // Восточная Европа в древности и Средневековье. VIII чтения памяти В. Т. Пашуто. М., 1996. С. 46–49.

⁴⁶⁰ Нахапетян В. Е., Фомин А. В. Граффити на куфических монетах, обращавшихся в Европе в IX–X вв. // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. 1991 год. М., 1994. С. 170.

⁴⁶¹ Добровольский И. Г., Дубов И. В., Кузьменко Ю. К. Граффити на восточных монетах. Древняя Русь и сопредельные страны. Л., 1991. С. 68–74.

⁴⁶² Мельникова Е. А. «Знаки Рюриковичей» на восточных монетах… С. 46–48.

⁴⁶³ Мельникова Е. А. «Знаки Рюриковичей» на восточных монетах… С. 46–48.

⁴⁶⁴ Добровольский И. Г., Дубов И. В., Кузьменко Ю. К. Граффити на восточных монетах… С. 68–74.

⁴⁶⁵ Мельникова Е. А. «Знаки Рюриковичей» на восточных монетах… С. 47–49.

⁴⁶⁶ Добровольский И. Г., Дубов И. В., Кузьменко Ю. К. Граффити на восточных монетах… С. 130.

⁴⁶⁷ Орешников А. В. Классификация древнейших русских монет… C. 93–95; Артамонов М. И. История хазар. Л., 1962. С. 430.

⁴⁶⁸ Янин В. Л. Актовые печати Древней Руси. М., 1970. С. 38–41, 166.

⁴⁶⁹ Янин В. Л. Актовые печати Древней Руси. М., 1970. С. 38–41, 166.

⁴⁷⁰ Моця А. П., Сыромятников А. К. Княжеские тамги Святослава Игоревича как источник изучения истории древнерусских городов //Древнерусский город. Киев, 1984. С. 86.

⁴⁷¹ Молчанов А. А. Печать Святослава Игоревича (к вопросу о сфрагистических атрибутах документов внешней политики Древней Руси X в.) // Внешняя политика Древней Руси. М., 1988. С. 50–52.

⁴⁷² Повесть временных лет. М., 1996. С. 171.

⁴⁷³ Артамонов М. И. Саркел — Белая Вежа // Труды ВолгоДонской археологической экспедиции. Т. 1. Материалы и исследования по археологии. № 62. М. — Л., 1958. С. 74–76.

⁴⁷⁴ Артамонов М. И. История хазар. СПб., 2002. С. 431; Янин B. Л. Актовые печати Древней Руси. М., 1970. С. 41.

⁴⁷⁵ Флерова В. Е. Граффити Хазарии. М., 1997. С. 229–230.

⁴⁷⁶ Белецкий С. В. Знаки Рюриковичей. Часть первая: X–XI вв. / Исследования и музеефикация древностей Северо-Запада. СПб., 2000. Вып. 2. С. 103–104.

⁴⁷⁷ Амелькин А. О. «Знаки Рюриковичей» на стенах гробницы Царского кургана под Керчью // Древнейшие государства Восточной Европы: 1999 г. М., 2001. С. 239–254.

⁴⁷⁸ См.: Молчанов А. А. Знаки Рюриковичей: проблемы изучения // Нумизматика на рубеже веков. Труды Государственного Исторического музея. Вып. 125. Нумизматический сборник. Ч. XV. М., 2001. С. 85—107.

⁴⁷⁹ Мельникова Е. А. «Знаки Рюриковичей» на восточных монетах… С. 49.

⁴⁸⁰ Белецкий С. В. Знаки Рюриковичей. Часть первая: X–XI вв… С. 38. В связи с этим вновь можно вспомнить подобный принцип наследования родовых знаков в сармато-аланской традиции.

⁴⁸¹ Белецкий С. В. Знаки Рюриковичей… С. 45–48.

⁴⁸² Подобного элемента нет и на похожих иранских и тюркских тамгах, учитывая, что практически все они изображены линейно, а не контурно. Тот факт, что среди ирано-тюркских тамг практически нет контурных изображений (которые преобладают среди древнерусских «знаков Рюриковичей»), может служить дополнительным основанием для атрибуции тамги из Басараби древнерусской традиции.

⁴⁸³ Бартольд В. В. Арабские известия о руссах // Соч. Т. 2. Ч. 1. М., 1963.

⁴⁸⁴ Артамонов М. И. История хазар. Л. 1962.

⁴⁸⁵ Новосельцев А. П. Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы и Кавказа. М., 1990.

⁴⁸⁶ Пашуто В. Т., Новосельцев А. П. и др. Древнерусское государство и его международное значение. М.—Л., 1968.

⁴⁸⁷ Литаврин Г. Г. Византия и Русь в IX–X вв. // История Византии. Т. 2. М., 1967.

⁴⁸⁸ Сахаров А. Н. Дипломатия Древней Руси: IX — первая половина X в. М., 1980.

⁴⁸⁹ Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908.

⁴⁹⁰ Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.—Л., 1947.

⁴⁹¹ Лонгинов А. В. Договоры русских с греками, заключенные в X в. Одесса, 1904.

⁴⁹² Каштанов С. М. О процедуре заключения договоров между Византией и Русью в X в.// Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972. С. 214–215.

⁴⁹³ Васильев М. А. Степень достоверности известия Повести временных лет о процедуре ратификации русско-византийского договора 944 г. в Киеве // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998 г. М., 2000. С. 65, 71.

⁴⁹⁴ Горский А. А. К вопросу о русско-византийском договоре 907 г. // Восточная Европа в древности и Средневековье. Международная договорная практика Древней Руси. IX чтения памяти B. Т. Пашуто. М., 1997. С. 7.

⁴⁹⁵ Повесть временных лет. СПб., 1996. С. 17.

⁴⁹⁶ Повесть временных лет. СПб., 1996. С. 18.

⁴⁹⁷ Там же.

⁴⁹⁸ Там же.

⁴⁹⁹ Там же.

⁵⁰⁰ Повесть временных лет. СПб., 1996. С. 34–35.

⁵⁰¹ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 40.

⁵⁰² Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. Библиотека всемирной литературы. Т. 9. М. 1975. С. 215.

⁵⁰³ Исландские саги. СПб., 1999. Т. 1. С. 174.

⁵⁰⁴ Там же.

⁵⁰⁵ Глазырина Г. В. Исландские викингские саги о Северной Руси. М., 1996. С. 81.

⁵⁰⁶ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 120.

⁵⁰⁷ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 124.

⁵⁰⁸ Исландские саги. СПб., 1999. Т. 1. С. 751–753.

⁵⁰⁹ Исландские саги. СПб., 1999. Т. 1. С. 758.

⁵¹⁰ Нарты. Осетинский героический эпос. М., 1989. Т. 2. С. 285.

⁵¹¹ Исландские саги. СПб., 1999. Т. 1. С. 751.

⁵¹² Чечено-ингушский фольклор. М., 1940. С. 250.

⁵¹³ Дахкильчов И. А. Предания чеченцев и ингушей о кровной мести // Фольклор и этнография. Л., 1977. С. 182.

⁵¹⁴ Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. Библиотека всемирной литературы. Т. 9. М., 1975. С. 187.

⁵¹⁵ Гуревич А. Я. Богатство и дарение у скандинавов в раннем Средневековье // Средние века. Вып. 31. М., 1968.

⁵¹⁶ Златарски В. Н. Избрани призведения. Т. 1. София, 1972. С. 181.

⁵¹⁷ Златарски В. Н. Избрани призведения. Т. 1. София, 1972. С. 181.

⁵¹⁸ Златарски В. Н. Избрани призведения. Т. 1. София, 1972. С. 181.

⁵¹⁹ Там же. Т. 1. София, 1972. С. 182–186.

⁵²⁰ Канд. ист. наук.

⁵²¹ Рентгено-флюоресцентный анализ выполнен в лаборатории анализа минерального вещества ИГЭМ РАН А. И. Якушевым.

⁵²² Пушкина Т. А., Мурашева В. В., Нефедов B. C. Новое в изучении центрального селища в Гнездове // Гнездово. 125 лет исследования памятника. Археологический сборник. Труды ГИМ. Вып. 124. М., 2001. С. 12–26.

⁵²³ Кулаков В. И. Древности пруссов VI–VIII вв. М., 1990. С. 30–31.

⁵²⁴ Каинов С. Ю. Наконечники ножен мечей из Гнездова // Гнездово. Результаты комплексных исследований памятника. СПб., 2007. С. 204.

⁵²⁵ Мурашева В. В., Фетисов А. А., Ениосова Н. В. Производственный комплекс на территории пойменной части Гнездовского поселения // Ладога и истоки российской государственности и культуры. СПб., 2003. С. 107.

⁵²⁶ Пушкина Т. А. Бронзовый идол из Черной Могилы // Вестник МГУ. Серия 8. История. № 3. 1984. С. 86–87.

⁵²⁷ Старая Ладога — древняя столица Руси. СПб., 2003. С. 108–109.

⁵²⁸ Les Vikings… Les Scandinaves et l'Europe. Uddevalla. 1992. Кат. № 71, 77, 182, 602, pp. 246–247, 276, 387; Ellis Davidson H. R. Pagan Scandinavia. London. 1967. P. 134. Fig. 60.

⁵²⁹ Ellis Davidson H. R. Pagan Scandinavia… P. 123, 134; Graham-Campbell J. Viking Artefacts. London. 1980. P. 154; Пушкина T. A. Бронзовый идол из Черной Могилы… С. 86–87.

⁵³⁰ Ellis Davidson H. R. Pagan Scandinavia… P. 134.

⁵³¹ Gjœrder P. The beard as an iconographical feature in the Viking Period and the early Middle Ages//Acta archaeologica, 35. Copenhagen. 1964. P. 102; Ellis Davidson H. R. Pagan Scandinavia… P. 134; Пушкина Т. А., Петрухин В. Я. История бородатого божка // Живая старина. № 3(7). 1995. С. 49.

⁵³² Perkins R. Thor the wind-raiser and the Eyrarland image. London. 2001. P. 27–29.

⁵³³ Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе. М., 1994. С. 133.

⁵³⁴ Perkins R. The gateway to Trondheim: Two Icelanders at Agdenes // Saga-Book. Vol. XXV. Part 2. London. 1999. P. 184–185.

⁵³⁵ Motz L. New Thoughts on an Archaic Artifact // The Mankind Quarterly. Volume XXXII, Number 3, Spring. 1992. P. 233.

⁵³⁶ Perkins R. Thor the wind-raiser and the Eyrarland image. London. 2001. P. 88.

⁵³⁷ «Сага о Халльфреде» на русский язык не переведена. Герой саги — Халльфред Оттарссон — был скальдом норвежского короля Олава Трюггвасона (994—1000), от которого он получил свое прозвище. Халльфред грозил вернуться к язычеству, в случае если король не выслушет драпу, которую Халльфред сочинил о нем. Тогда король согласился выслушать ее, но назвал Халльфреда «трудным скальдом».

⁵³⁸ Термин «карманный божок» условен, так как известно, что в эпоху викингов одежда карманов не имела. Амулеты, безусловно, должны были храниться в сумочках или кошельках, подвешиваемых к поясу и игравших роль карманов.

⁵³⁹ Perkins R. The gateway to Trondheim… P. 186–187; Perkins R. Thor the wind-raiser… P. 61–62.

⁵⁴⁰ Perkins R. The gateway to Trondheim… P. 184–185. 322

⁵⁴¹ Gabriel I. Christentum und Heidentum // Starigard/Oldenburg. Ein slawischer Herrschersitz des friihen Mittelalters in Ostholstein. Neumunster. 1991. S. 287. Abb. 6:6.

⁵⁴² Graham-Campbell J. Viking Artefacts. London. 1980. P. 154.

⁵⁴³ Gabriel I. Tashengott von Schwedt // Bernward von Hildesheim und das Zeitalter der Ottonen. Katalog der Ausstellung. Hildesheim. 1993. P. 332–333.

⁵⁴⁴ Graham-Campbell J. Viking Artefacts… P. 140.

⁵⁴⁵ Perkins R. Thor the wind-raiser… P. 98–99. Figs. 13–14.

⁵⁴⁶ Graham-Campbell J. Viking Artefacts… P. 159.

⁵⁴⁷ Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 3. Л., 1971. С. 24.

⁵⁴⁸ Там же. Табл. IX.

⁵⁴⁹ Gabriel I. Tashengott von Schwedt // Bernward von Hildesheim und das Zeitalter der Ottonen. Katalog der Ausstellung. Hildesheim. 1993. S. 332–333.

⁵⁵⁰ Gabriel I. Christentum und Heidentum // Starigard/OIdenburg. Ein slawischer Herrschersitz des friihen Mittelalters in Ostholstein. Neumiinster. 1991. S. 291.

⁵⁵¹ Успенский Ф. Б. Скандинавы. Варяги. Русь. Историко-филологические очерки. М., 2002. С. 340–346.

⁵⁵² Arbman Н. Birka. Die Graber. Text. Uppsala. 1943. S. 188–190, 221–226.

⁵⁵³ The Ancient Hungarians. Exhibition Catalogue. Budapest. 1996. P. 132.

⁵⁵⁴ Les Vikings… Les Scandinaves et l'Europe. Uddevalla. 1992. P. 116. Fig. 1.P.247.

⁵⁵⁵ Янин В. Л, Рыбина Е. А., Хорошев А. С., Гайдуков П. Г., Сорокин А. Н. Работы Новгородской археологической экспедиции на Троицком раскопе в 1995 г. / Новгород и Новгородская земля. История и археология. Новгород. 1995. С. 6–7; Янин В. Л., Гайдуков П. Г., Актовые печати Древней Руси X–XV вв. М., 1998. С. 259. Табл. 1:2а.

⁵⁵⁶ Perkins R. Thor the wind-raiser and the Eyrarland image. London. 2001. P. 98–99. Figs. 13–14.

⁵⁵⁷ Славяне и скандинавы. М., 1986. С. 140. Рис. 59.

⁵⁵⁸ Пушкина Т. А. Бронзовый идол из Черной Могилы // Вестник МГУ. Серия 8. История. № 3. 1984. С. 86; Gabriel I. Tashengott von Schwedt // Bernward von Hildesheim und das Zeitalter der Ottonen. Katalog der Ausstellung. Hildesheim. 1993. S. 332.

⁵⁵⁹ Arne T. La Suede et l'Orient. Uppsala. 1914. P. 222.

⁵⁶⁰ Jansson I. Wikingerzeitlicher orientalischer Import in Scandinavien // Oldenburg — Wolin — Staraja Ladoga — Novgorod — Kiev. Mainz am Rhein /Francfurt am Main/. 1988. P. 605–607.

⁵⁶¹ Петренко В. П. О бронзовых фигурках викинга // Исторические связи Скандинавии и России. Л., 1970. С. 257.

⁵⁶² Les Vikings… Les Scandinaves et l'Europe. Uddevalla. 1992. P. 193.

⁵⁶³ Младшая Эдда. Л., 1970. С. 41–42.

⁵⁶⁴ Perkins R. Thor the wind-raiser… P. 63. 330.

⁵⁶⁵ Пушкина Т. А., Петрухин В. Я. История бородатого божка // Живая старина. № 3 (7). 1995. С. 49; Perkins R. Thor the wind-raiser… С. 144–146.

⁵⁶⁶ Алешковский П. М. Языческий амулет-привеска из Новгорода//СА. 1980. № 4. С. 286.

⁵⁶⁷ Недошивина Н. Г. Ритуальные литые фигурки со святилищ острова Вайгач // СА. 1996. № 2. С. 200–201.

Приложение II. «САГА О ЛЮДЯХ С ПЕСЧАНОГО БЕРЕГА», О ЙОМСВИКИНГАХ

(Цитируется по изданию: Исландские саги. Т. II. / Перевод, общая редакция и комментарии А. В. Циммерлинга. М., 2004. С. 65). Герой саги, будущий йомсвикинг Бьерн, был знаменитым исландцем, истории о его приключениях были очень популярны, он был известен как враг знаменитого Снорри Годи и любовник его сестры, а также как боец, принявший участие в крупнейших сражениях своего времени.

Бьерн же, после того как вышел в море, отправился вначале в Данию, а оттуда в крепость Йомсборг. В то время предводителем йомсвикингов был Пальнатоки. Бьерн вступил в их сообщество и потому стал прозываться Бойцом. Он находился в Йомсборге, когда Стюрбьерн Сильный взял эту крепость. Бьерн также отправился в Швецию в тот раз, когда йомсвикинги поддержали Стюрбьерна. Он принимал участие и в битве на Полях Фюресвеллир, где пал Стюрбьерн, а после нее бежал в лес вместе с прочими йомсвикингами. И покуда Пальнатоки был жив, Бьерн неизменно находился при нем во всех испытаниях и считался отличным воином и мужем редкой отваги.

Приложение III. ИБН-ФАДЛАН О ПОХОРОНАХ РУСА

(Цитируется по изданию: Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу / Перевод и комментарии А. П. Ковалевского. Под редакцией И. Ю. Крачковского. М.-Л., 1939).

Ахмад ибн ал-Аббас Ибн-Фадлан — арабский путешественник второй половины X века, побывавший в 921–922 гг. на берегах Волги и оставивший воспоминания об этом путешествии. Фадлан был секретарем посольства, возглавляемого Сусаном ар-Расси. Посольство было отправлено в Волжскую Булгарию арабским халифом ал-Муктадиром, в ответ на просьбу правителя Булгарии Алмуша о помощи против хазар и о консультациях по вопросам исламской веры и дальнейшему прозелетизму среди булгар. Фадлан в Булгарии видел отряд купцов-русов, он описал их образ жизни, одежды, украшения, внешний вид, верования и погребальный обряд русов.

В связи с описанным Ибн-Фадланом обрядом погребения знатного руса актуален вопрос об археологических свидетельствах пребывания скандинавов на территории Волжской Булгарии. Таковые существуют. В 1870–1890 гг. была исследована курганная группа у села Балымер. Здесь, в 20 км. к югу от Болгара, в небольшой группе из 25 насыпей на берегу Волги, на высокой береговой террасе, были открыты погребения, имевшие прямые аналогии с курганными древностями Средней Швеции эпохи викингов (Бирка) и раннегородскими памятниками Древней Руси (Тимерево, Гнездово, Шестовицы и др.). 15 раскопаных курганов имели куполообразную форму, высоту насыпи до 0,9 м, ширину до 8,5 м. Зафиксированы остатки кремации на месте на уровне горизонта. В двух случаях кремация совершена на невысокой подсыпке. Один из курганов (№ 13) выделяется богатством погребального инвентаря: на удлиненно-овальном кострище (размером около 4 х 1,5–2 м, мощностью до 11 см) здесь найдены согнутый пополам меч типа Е, глиняный сосуд; за пределами кострища — поясная и уздечная бляшки, остатки кожаной поясной сумки с бронзовыми деталями гарнитуры, кресало, кремень и железный футляр для трута. Примечательно, что после сожжения кострище частично было сгребено к центру. И. Измайлов, подробно исследовавший материалы этого погребения, исходя из вытянутой овальной формы кострища достаточно крупных размеров, не исключает присутствия здесь лодки (или ее части) во время сожжения, хотя ладейные заклепки не фиксируются, либо не сохранились в погребальном костре¹³⁹. Это погребение и вся группа курганов достаточно узко датируются первой половиной X в.

Уже А. А. Спицын интерпретировал эти курганы как скандинавские, принадлежащие русам, приходившим в Волжскую Болгарию для торговли¹⁴⁰. В целом облик погребального инвентаря кургана № 13 Балымерского могильника сходен с «дружинными курганами» Древней Руси; обряд порчи оружия традиционно признается скандинавским этническим индикатором и типичным обрядом, характерным для дружинных погребений. Резко выделяясь на фоне местных погребальных традиций Волжской Булгарии, Балымерские курганы, как считают некоторые исследователи, стоят ближе всего к погребениям Ярославского Поволжья (Тимерево, Михайловское, Петровское)¹⁴¹.

«…И (еще прежде) говорили, что они делают со своими главарями при их смерти (такие) дела, из которых самое меньшее (это) сожжение, так что мне очень хотелось присутствовать при этом, пока (наконец) не дошло до меня (известие) о смерти одного выдающегося мужа из их числа. И вот они положили его в его могиле и покрыли ее крышей над ним на десять дней, пока не закончили кройки его одежд и их сшивания. А это бывает так, что для бедного человека из их числа делают маленький корабль, кладут его (мертвого) в него и сжигают его (корабль), а для богатого (поступают так): собирают его деньги и делят их на три трети, — (одна) треть (остается) для его семьи, (одну) треть (употребляют на то), чтобы для него на нее скроить одежды, и (одну) треть, чтобы приготовить на нее набид, который они будут пить в день, когда его девушка убьет сама себя и будет сожжена вместе со своим господином; а они, всецело предаваясь набиду, пьют его ночью и днем, (так что) иногда один из них (кто-либо из них) умирает, держа чашу в своей руке. И если умирает главарь, то говорит его семья его девушкам и его отрокам: „Кто из вас умрет вместе с ним?“. Говорит кто-либо из них: „Я“ И если он сказал это, то это уже обязательно, так что ему уже нельзя обратиться вспять. И если бы он захотел этого, то этого не допустили бы. И большинство из тех, кто поступает (так), (это) девушки. И вот, когда умер этот муж, о котором я упомянул раньше, то сказали его девушкам: „Кто умрет вместе с ним?“ И сказала одна из них: „Я“. Итак, поручили ее двум девушкам, чтобы они оберегали ее и были бы с нею, где бы она ни ходила, до того даже, что они иногда мыли ей ноги своими руками. И принялись они (родственники) за его дело, — кройку одежды для него, за приготовление того, что ему нужно. А девушка каждый день пила и пела, веселясь, радуясь будущему. Когда же пришел день, в который будет сожжен (он) и девушка, я прибыл к реке, на которой (находился) его корабль, — и вот, (вижу, что) он уже вытащен (на берег) и для него поставлены четыре подпорки из дерева (материала) хаданга (белого тополя) и другого (дерева), и поставлено также вокруг него (корабля) нечто вроде больших помостов (амбаров?) из дерева. Потом (корабль) был протащен (дальше), пока не был помещен на эти деревянные сооружения. И они начали уходить и приходить, и говорили речью (которой) я не понимаю. А он (мертвый) был далеко в своей могиле, (так как) они (еще) не вынимали его. Потом они принесли скамью, и поместили ее на корабле и покрыли ее стегаными матрацами, и парчой византийской, и подушками из парчи византийской, и пришла женщина старуха, которую называют ангел смерти, и разостлала на скамье постилки, о которых мы упомянули. И она руководит обшиванием его и приготовлением его, и она убивает девушек. И я увидел, что она ведьма (?) большая (и толстая), мрачная (суровая). Когда же они прибыли к его могиле, они удалили в сторону землю с дерева (с деревянной покрышки) и удалили в сторону (это) дерево и извлекли его (мертвого) в изаре, в котором он умер, и вот, я увидел, что он уже почернел от холода (этой) страны. А они еще прежде поместили с ним в его могиле набид и (некий) плод и тунбур. Итак, они вынули все это, и вот он не завонял и не изменилось у него ничего, кроме его цвета. Итак, они надели на него шаровары и гетры, и сапоги, и куртку, и хафтан парчевый с пуговицами из золота, и надели ему на голову шапку (калансуву) из парчи, соболевую. И они понесли его, пока не внесли его в ту палатку (кабину), которая (имеется) на корабле, и посадили его на матрац, и подперли его подушками и принесли набид, и плод, и благовонное растение и положили его вместе с ним. И.принесли хлеба, и мяса, и луку, и бросили его перед ним, и принесли собаку, и разрезали ее на две части, и бросили в корабле. Потом принесли все его оружие и положили его рядом с ним (букв, к его боку). Потом взяли двух лошадей и гоняли их обеих, пока они обе не вспотели. Потом (они) разрезали их обеих мечом и бросили их мясо в корабле, потом привели двух коров (быков) и разрезали их обеих также и бросили их обеих в нем (корабле). Потом доставили петуха и курицу, и убили их, и бросили их обоих в нем (корабле). А девушка, которая хотела быть убитой, уходя и приходя входит в одну за другой из юрт, причем с ней соединяется хозяин (данной) юрты и говорит ей: „Скажи своему господину: „право же, я сделала это из любви к тебе““. Когда же пришло время после полудня, в пятницу, привели девушку к чему-то, что они (уже раньше) сделали наподобие обвязки (больших) ворот, и она поставила обе свои ноги на руки (ладони) мужей, и она поднялась над этой обвязкой (обозревая окрестность) и говорила (нечто) на своем языке, после чего ее спустили, потом подняли ее во второй (раз), причем она совершила то же (действие), что и в первый раз, потом ее опустили и подняли в третий раз, причем она совершила то же, что сделала (те) два раза. Потом подали ей курицу, она же отрезала ее голову и забросила ее (голову). Они взяли (эту) курицу и бросили ее в корабле. Я же спросил у переводчика о том, что она сделала, а он сказал: „Она сказала в первый раз, когда ее подняли, — вот я вижу моего отца и мою мать, — и сказала во второй (раз), — вот все мои умершие родственники сидящие, — и сказала в третий (раз), — вот я вижу моего господина сидящим в саду, а сад красив, зелен, и с ним мужи и отроки, и вот он зовет меня, так ведите же к нему“. И они прошли с ней в направлении к кораблю. И вот она сняла два браслета, бывших на ней, и дала их оба той женщине, которая называется ангел смерти, а она та, которая убивает ее. И она (девушка) сняла два ножных кольца, бывших на ней, и дала их оба тем двум девушкам, которые обе (перед этим) служили ей, а они обе дочери женщины, известной под именем ангела смерти. Потом ее подняли на корабль, но (еще) не ввели ее в палатку (кабину), и пришли мужи, (неся) с собой щиты и деревяшки, и подали ей кубком набид, и вот она пела над ним и выпила его. Переводчик же сказал мне, что она прощается этим со своими подругами. Потом дан был ей другой кубок, и она взяла его и затянула песню, причем старуха побуждала ее к питью его и чтобы войти в палатку (кабину), в которой (находится) ее господин. И вот я увидел, что она уже заколебалась и хотела войти в палатку (кабину), но всунула свою голову между ней и кораблем, старуха же схватила ее голову и всунула ее (голову) в палатку (кабину) и вошла вместе с ней (девушкой), а мужи начали ударять деревяшками по щитам, чтобы не был слышен звук ее крика, причем взволновались бы другие девушки, и перестали бы искать смерти вместе со своими господами. Потом вошли в палатку шесть мужей и совокупились все с девушкой. Потом положили ее на бок рядом с ее господином и двое схватили обе ее ноги, двое обе ее руки, и наложила старуха, называемая ангелом смерти, ей вокруг шеи веревку, расходящуюся в противоположные стороны, и дала ее двум (мужам), чтобы они оба тянули ее, иона подошла, держа (в руке) кинжал с широким лезвием, и вот, начала втыкать его между ее ребрами и вынимать его, в то время, как оба мужа душили ее веревкой, пока она не умерла. Потом подошел ближайший родственник (этого) мертвеца, взял деревяшку и зажег ее у огня, потом пошел задом, затылком к кораблю, а лицом своим (…), зажженная деревяшка в одной его руке, а другая его рука (лежала) на заднем проходе, (он) будучи голым, пока не зажег сложенного дерева (деревяшек), бывшего под кораблем. Потом подошли люди с деревяшками (кусками дерева для подпалки) и дровами, и с каждым (из них) деревяшка (лучина?), конец которой он перед тем воспламенил, чтобы бросить ее в эти куски дерева (подпал). И принимается огонь за дрова, потом за корабль, потом за палатку, и (за) мужа, и (за) девушку, и (за) все, что в ней (находилось), подул большой, ужасающий ветер, и усилилось пламя огня, и разгорелось неукротимое воспламенение его (огня). И был рядом со мной некий муж из русов, и вот, я услышал, что он разговаривает с переводчиком, бывшим со мною. Я же спросил его, о чем он говорил ему, и он сказал: „Право же он говорит: „Вы, о арабы, глупы“. Это (?); он сказал: „Воистину, выберете самого любимого для вас человека и из вас самого уважаемого вами и бросаете его в прах (землю) и съедают его прах и гнус и черви, а мы сжигаем его во мгновение ока, так что он входит в рай немедленно и тотчас“. Тогда я спросил об этом, а он сказал: „По любви господина его к нему (вот) уже послал он ветер, так что он унесет его за час“. И вот, действительно, не прошло и часа, как превратился корабль, и дрова, и девушка, и господин в золу, потом в (мельчайший) пепел. Потом они построили на месте этого корабля, который они вытащили из реки, нечто подобное круглому холму и водрузили в середине его большую деревяшку хаданга (белого тополя), написали на ней имя (этого) мужа и имя царя русов и удалились“».

Приложение IV

Е. А. Шинаков¹⁴². ЭЛИТНЫЕ ВОИНСКИЕ ФОРМИРОВАНИЯ И ВЛАСТЬ (Древность и Средневековье)

Важным, наглядным индикатором того или иного механизма становления, а в итоге — и вида государственности являются военно-политические инструменты, средства их формирования — элитные воинские подразделения. Имеются в виду не народное ополчение, не созданные на основе воинской повинности армии восточных деспотий, не кочевые племена на их службе, а дворцовая и рабская гвардия, индивидуальные и коллективные наемники, государственная дружина, аристократическая и феодально-рыцарская конница.

Разные виды «элитных подразделений» в принципе являются хотя и вторичными, производными, но достаточно надежными и, главное, материально-археологически определимыми показателями разных форм государственности. Исключения, впрочем, не абсолютные, составляют два крайних полюса на шкале классификации форм государственности — полисы и классические чиновничье-бюрократические государства. Для обоих последних случаев присуще всеобщее вооружение народа либо в качестве гражданской обязанности и права, либо как разновидность трудовой повинности, налога перед государством. И для них, однако, характерны небольшие полицейские или парадно-гвардейские отряды из рабов либо, наоборот, аристократии.

Прямой противоположностью государствам, в структуру которых (не только военную, но и административную) входили особые воинские подразделения, являются военизированные государства («military government») переходного этапа (эпохи «варварства» или «военной демократии»). Таковы, например, державы инков и зулусов с всеобщей военизацией «своих» и унификацией всех слоев общества перед лицом правителя как принципа и цели. Для них характерны особые типы поселений, выделяемых по половозрастному принципу — мужские военные лагеря — краали. Это же можно отнести и к Риму, где преторианцы — относительно позднее, отнюдь не республиканское явление, отчасти к Швеции и Норвегии, где главную роль даже в XII в. играло народное морское ополчение («ледунг»), а не малочисленные королевские дружины. Скорее исключением, чем правилом, были постоянные элитные формирования (фанатики-«смертники» не в счет) на ранних стадиях государств — религиозных общин, где войско комплектовалось по принципу общинной, а то и родовой солидарности и долга перед богами.

Каждый из видов элитных формирований контаминирован с конкретными формами государственности и механизмами, к ним приводимыми. Так, рабская гвардия (или отряды из пленных) характерна для чиновничье-бюрократических государств, иногда с элементами религиозно-общинной и феодально-иерархической государственности (Византия, Турция, Россия). Индивидуальные наемники — также для них либо для феодально-иерархических государств абсолютистской стадии. Военно-корпоративные организации, часто выступающие коллективными наемниками, присущи эпохе «варварства» и входят в механизмы формирования ранних государств и некоторых зрелых (корпоративно-эксплуататорских типа Тевтонского ордена). В последнем случае «элитное» (рыцарское в данном случае) формирование перестает являться таковым, так как становится (наряду с наемниками) единственной вооруженной силой. Являются они и составной частью верхнего уровня власти «двухуровневых» государств. Наемники обоих типов составляли основу войска торговых и сложных городов-государств, но там от выполнения управленческих функций они были устранены. Отметим, что, кроме собственно «дружинных» (переходного и раннего этапа) государств, дружины играют существенную роль и в некоторых «двухуровневых», корпоративно-эксплуататорских и сложносоставных организмах — но только наряду с другими институтами и средствами институционализации власти.

Аристократическая конница, колесничие, тяжелая пехота являлись ударной силой и главным инструментом внутреннего насилия в земледельческих городах-государствах.

Полисы и государства — религиозные общины, в которых существовало всеобщее вооружение народа (граждан), — социально выделенных элитных подразделений, во всяком случае археологически идентифицируемых, не имели. Исключение парадно-представительские отряды или подразделения из рабов с полицейскими функциями. Аналогично складывается ситуация и с корпоративно-эксплуататорскими государствами, где весь правящий слой — воины.

Использование именно этих элементов государственности в качестве индикаторов ее формы и уровня перспективно и обладает наибольшими по сравнению с другими частями политической организации и культуры возможностями формализации и «материализации» данных.

Так, каждый из видов можно описать в общем одинаковым набором признаков, у которых будут различаться не столько значение, сколько удельный вес. Значимо, что и сам набор характеристических элементов почти совпадает с комплексом аспектов описания государственности в целом:

— источники (этнические и социальные) комплектования;

— принцип комплектования и форма содержания;

— участие в экономике, наличие посторонних (частноправовых) источников дохода;

— соотношение военных и управленческих функций, их характер и материальное отражение;

— место и роль в структуре вооруженных сил и административного аппарата;

— отношения с предводителем, правителем; соотношение с понятием «источник власти»;

— социально-значимые цели и морально-психологические мотивы службы;

— степень и характер генеалогической, социально-имущественной, рангово-политической, ритуально-знаковой отграниченности от «общества». Отражение этого в типах жилищ и поселений, эмблематике, погребальном обряде и инвентаре;

— степень и принципы («горизонтальной» и «вертикальной») внутренней дифференциации, ее отражение в материальных проявлениях разных отраслей культуры и быта.

С точки зрения потестарно-политического процесса, «ролевого» (по степени и характеру причастности к власти и управлению) ранжирования и социально-имущественного стратифицирования общества можно выделить семь видов «элитных формирований» и отчасти военной организации государства в целом.

1. Дворцовая гвардия, комплектующаяся по признаку военных заслуг, благородства происхождения, иногда — родства или близости с правящим домом. Главная форма «оплаты» — престиж. Варианты — особые «гвардейские ордена» у ацтеков и в Бенине — «орлы», «леопарды». На Среднем Востоке (Иран) и в Византии, политические системы которых обнаруживают безусловное типологическое сходство и, возможно, генетическое родство, это — отряды знатной молодежи («бессмертные»). Особый случай — женская гвардия — гарем правителя Дагомеи: последняя, однако, имеет типологическое сходство с «рабской гвардией».

2. «Рабская гвардия» — иногда главный инструмент перехода от «сложных вождеств» к ранним и зрелым «восточным деспотиям» — должна подчеркнуто отличаться от остального населения и войск. Доказательства — негры-«гулямы» на мусульманском Востоке, мамлюки в средневековом Египте, янычары в Турции. Вариант — использование военнопленных одной страны против другой (армяне и болгары в Византии, иногда — татары, поляки, «литовцы» и турки в России. Впрочем, в этом случае это, скорее, не элитные подразделения, а «штрафные», т. е. ударные в военном, но дискриминированные в социально-политическом смысле. Цель службы — сохранение жизни, желание избежать тягот рабского труда, а затем и улучшить свой социальный статус (вплоть до захвата власти мамлюками в Египте). Характерна изначальная, зачастую искусственно организуемая разноэтничность, заменяемая и компенсируемая корпоративным единством, также инициируемом властью на базе определенной причастности к последней. Статус «рабской гвардии» в обществе не позволяет представителям последней заниматься экономической деятельностью и иметь отдельный от государственного содержания доход.

3. Наемники, рекрутируемые в индивидуальном порядке в особые, постоянно существующие в столицах, прежде всего, иностранные полки, близки предыдущему виду по характеру комплектования, но принципиально отличны по его источникам и изначальному статусу контингента. Другими были и цели, преследуемые при поступлении в иностранную гвардию: чисто экономические, отчасти карьерно-престижные. Для «работодателей» обеих типов гвардий цели были абсолютно одинаковые: получить независимую от «своего» общества и лично им (или занимаемому ими посту) преданную военную силу для использования ее во внутренних конфликтах с «обществом» или иными фракциями правящего слоя. Полки чаще состоят из одной или группы близкородственных национальностей (скандинавских, например). Занятия хозяйством не противопоказаны, но затруднены на месте службы, прежде всего постоянной занятостью последней и отсутствием связей в местном обществе. В то же время хозяйство на постоянной родине может иметься, и именно в него вкладываются полученные путем жалованья и военной добычи средства (варяги в Византии и на Руси, швейцарцы во Франции, генуэзцы в Англии и Франции и т. д.).

Особый социальный слой составляют постоянно проживающие в стране иностранные наемники, обладающие наследственным статусом («ал-ларисийа» у хазар)¹⁴³, сохранение и улучшение которого, а не собственно денежное жалованье являются главной целью службы. В некоторых случаях подобные наемники получают не только доступ, но и постоянное представительство в органах власти («везир» — мусульманин у хазар). Они имеют внутреннее самоуправление и право, чем отчасти напоминают федератов Рима и «своих поганых» Древней Руси.

4. Независимые корпоративно-профессиональные военные организации могут или находиться как целое на службе у государей и республик, либо образовывать свои государства-общины (казачьи «войска», Сечь, владения «морских конунгов», Йомсборг, пиратские «республики»). Не редки были и случаи захвата власти в сложившихся государствах (кондотьеры в Италии, Спарток на Боспоре, викингские «королевства» и «герцогства»). Путем завоевания образовывались корпоративно-экплуататорские или кастовые государства, иногда перерастающие в феодально-иерархические (владения духовно-рыцарских орденов в Прибалтике, некоторые викингские «королевства», Руанда, Бурунди, отчасти раджпутские княжества в Индии). В последнем случае военно-корпоративные организации имеют не только «допуск» к власти, но и монопольное на нее право, сохраняя при этом внутреннюю «общинность», корпоративность и демократизм, реципрокность взаимоотношений. Вырабатываются особые, наднациональные, профессионально подчеркиваемые черты быта, культуры (в том числе материальной), менталитета, зачастую (но далеко не всегда и не обязательно) — общность религии, ритуалов, атрибутов.

Экономическая деятельность не только не противопоказана членам подобных корпораций, но даже им внутренне присуща, так как последние являются во многом самодостаточными (или эксплуататорскими) организациями. Своеобразной разновидностью подобных цельных, но иногда «невостребованных» организаций являлись дружины князей-изгоев на Руси, для которых овладение каким-либо «столом» (волостью) имело в первую очередь экономическое значение.

5. Классическая дружина — аппарат управления некоторых форм государственности «переходного» и «раннего» этапов — занимает по многим параметрам как бы промежуточное место между первым и четвертым типами «элитных» подразделений, наиболее напоминая некоторые конкретные случаи третьего типа, но при большем участии в управлении и «патриотизме». От «чистых» наемников дружина отличается не только формой оплаты (не столько денежное жалованье, сколько прямое участие в доходах государства путем пиров, получения оружия и одежды из складов и арсеналов, «кормлений» при сборе дани, обслуживание «служебной организацией»), но и целями службы. Они могут быть не только психологическими (престиж, близость к правителю, спесь, резкий отрыв от «низов», к которым многие дружинники первоначально принадлежали), карьерно-политическими (участие во власти), но и экономическими (близость к главному источнику доходов — даням), однако реализуемыми в своем государстве, а не за его рубежами. От дворцовой гвардии дружину отличает свобода, принципиальная возможность отъехать к иному предводителю, не считаясь изменником. Свободны дружинники и в плане предпринимательства, что отразилось и в постепенном вкладывании ими денег в землю — приобретении последней на частном праве (не считая «западный» путь условного землевладения, инициируемый государством). Этот фактор сближает дружинников с представителями четвертого (военно-корпоративного) типа элитных подразделений. Дружина также приближается к некоторым из последних по степени обладания монополией на власть. Отличие — в независимых военных организациях источником власти была она как целое, а не ее вождь, а в дружине — все же государь, принимавший ее членов к себе на службу в индивидуальном порядке. Это не отменяло, впрочем, реальной реципрокности в отношениях князя и дружины, которая по инерции расценивала его как «первого среди равных» и ждала от него щедрых даров. Правитель же со временем любым способом стремился доказать свою «особость» — отсюда возникновение в конце дружинных периодов генеалогических легенд (Чехия, Польша, Русь, Скандинавия), канонизация Церковью (как особой силой) основателей или представителей династий. Внутренняя дифференциация дружины была, имела материальное, иногда и атрибутивное выражение, но была второстепенной по сравнению с гранью, в том числе материально-ритуально выраженной, между дружиной и «обществом». Польская дружина отчасти обладала «аристократизмом» и явилась переходным мостиком между военной аристократией переходного этапа и рыцарством феодально-иерархической зрелой государственности.

6. Военная аристократия, вычленяемая по родовому, имущественному, социальному принципам, характерна для этапов как «вождеств», так и «ранних государств» (формы кастовых и земледельческих городов-государств и мегаобщин), но особенно — для промежуточного между ними переходного этапа. В редких случаях (динаты Византии и Армении) существует и в «зрелых» государствах чиновничье-бюрократической формы. Возникает как составная часть процесса возрастного разделения труда и межродовой специализации. Сопровождается полной или частичной (при геронто- или теократии) монополией на власть, но иногда и искусственной устраненностью от нее (нобили у пруссов), и преимущественным доступом либо к частновладельческим источникам дохода (земля с рабами, зависимыми общинниками («низами» его же рода, либо земледельческими родами), пленными и т. д.), либо к общественным фондам. Имеет четкие внешние и статусно-ранговые отличия (тяжелая конница у йоруба, македонцев, раджпутов и в Византии, колесничие в Шумере, у хеттов, ахейцев и кельтов, возможно, в чжоуском Китае и т. д.). При условии наличия адекватно отражающего в загробном мире жизненные реалии и статус умершего погребального обряда эти различия четко проявляются в материально-ритуальной сфере. Хотя нивелирующие обряд мировые религии затрудняют эту идентификацию.

В некоторых случаях (микенские дворцовые комплексы-крепости) поселения военной аристократии выделяются топографически.

7. Строго военно-специализированным (только тяжелая конница) и юридически сословно-отграниченным элитным подразделением этапа исключительно зрелой государственности является рыцарство феодально-иерархических государств. Отдельные черты, присущие этому сословию (иммунитет, «кодекс чести», геральдика как внешне-сущностное отличие, вассалитет и иерархия, кормление за счет земельных владений (но не вотчин)¹⁴⁴, сословная замкнутость, принцип верности сюзерену) имеются и в некоторых конкретных моделях иных форм зрелой государственности, особенно в переходных от чиновничье-бюрократической, религиозно-общинной и кастовой к феодально-иерархической (Япония, Византия, Сербия, Передняя Азия, Закавказье, Россия, мусульманская Индия, Непал малайско-индонезийский (по А. Тюрину) «тип феодализма Юго-Восточной Азии»). В комплексе же все эти и некоторые иные черты «рыцарства» встречаются только в странах классической феодально-иерархической государственности, жестко отграниченной рамками лишь некоторых стран Западной и Центральной Европы.

Как и в случае с дружиной, в рыцарстве совпадает военная, социально-экономическая и политическая элита, что находит концентрированное материальное выражение в типах поселений — замках, а также гербах и намогильных сооружениях (сам обряд и инвентарь благодаря христианству не имел отличий от захоронений рядовых прихожан).

Наиболее показательным в изобразительных источниках является сочетание военных атрибутов (шлемы, щиты) с эмблемами, показывающими право на власть (ранг), благородство происхождения, земельную собственность, и конкретными властными регалиями разных степеней (короны, скипетры, штандарты, троны).

Самое методически существенное для сравнения феодальных и дружинных государств — определение отличия рыцарства от дружины. «Соединение особого образа жизни и профессионализма с этической миссией и социальной программой»¹⁴⁵ — вот рыцарь «в идеале». Основная социально-психологическая и организационная особенность рыцарства, например, — юридически лимитированная верность конкретному по титулу сюзерену (посту), закрепленная личной присягой и ритуалом определенному человеку, представителю рода, этим постом и титулом наследственно владеющим с санкции вышестоящего сюзерена. Это также взаимные обязательства сюзерена и вассала и экономическая самостоятельность последнего. В военном аспекте даже в эпоху расцвета (XII–XIII вв.) рыцарство также не могло полностью обходиться без пехоты, особенно лучников и арбалетчиков, ибо «шевалье» были слишком высокоспециализированы (в отличие от самураев, русских дружинников и поместной конницы раджепутов, византийских каваллариев). Легкую пехоту при них составляли либо крестьяне-ополченцы (Испания, Англия, Скандинавия), либо иностранные наемники (генуэзские арбалетчики во Франции) и ландскнехты — «слуги» (Германия)¹⁴⁶. В случае необходимости тяжелую пехоту составляли спешенные рыцари, действовавшие при этом достаточно неуклюже.

Сравним некоторые виды «элитных формирований» в организационно-правовом и социально-экономическом аспектах.

Наемники были верны (в рамках контракта) прежде всего посту, а дружинники и рабская («родовая») гвардия — личности, которой «юридически» принадлежали. В этого типа контингентах корпоративный дух был еще более развит, чем у рыцарей. Дружина все же ближе стоит к «рыцарскому корпусу», так как правитель одновременно является и ее членом, хотя и «первым среди равных». Наемники образуют либо готовые отряды, преданные прежде всего предводителю из своих (генуэзские арбалетчики, кондотьеры, греческие гоплиты — у персов, варяжские отряды на Руси), либо, если набираются индивидуально (швейцарцы и шотландцы во Франции, варяжская гвардия в Византии), то, как правило, подчиняются также наемнику, а затем уже правителю. Еще одна специфика наемников — они не имели никакого отношения к функциям управления, за исключением (иногда) полицейских обязанностей. Это отличает их и от рыцарства, и от дружины, являвшихся не только военными, но (и прежде всего) — административными инструментами. Последнее может относиться и к максимально «демократическим», типа рабской гвардии, и к аристократическим, конным прежде всего, контингентам войск. Последние вообще в одном лице совмещали и лучшую военную силу, и господствующий класс, и политическую власть, и часть аппарата управления (особенно раджпуты в Индии). В этом случае правитель выступал как марионетка, заложник реально властвующих аристократических родов, все же нуждавшихся в нем как символе для народа и в силу соперничества отдельных родов. Рабская гвардия — главный военный инструмент перехода от раннего государства некоторых форм (возникших на базе равноправных союзов племен либо земледельческих протогородов-государств) к зрелой чиновничье-бюрократической государственности. Иногда она и непосредственно приходит к власти, устанавливая военно-корпоративную диктатуру (мамлюки). Совмещением «рабского» и «родственного» принципов явилась «гвардия» «короля» Дагомеи, составлявшая часть его фиктивного рода (в него зачислялись рабы-военнопленные) и «расширенный» гарем. Без «элитных» подразделений обошелся Чака, превратив весь «свой» народ («политических зулусов») в размещенное по «полкам» и краалям войско, дрожащее перед «королем», заинтересованное в ограблении иных народов, престиже, славе, упоении победы: каждый «полк» гордился символами этих побед, своей атрибутикой, «формой» (шкура леопарда и т. д.), даже цветом щитов. Другое дело, что ничто не мешало части «полковых командиров» отделиться и образовать свое «государство» (что и происходило при поражениях зулусских правителей). Развитие Зулусского «государства» было искусственно прервано англичанами, но типологически схожий на синхростадиальном этапе политогенез свази привел, при действии аналогичных военных инструментов и механизмов, не к феодально-иерархической, а к чиновничье-бюрократической (правда, ранней фазы) форме государственности. В Свазиленде воины этих «цветных полков» были превращены в государственных крепостных, как и смерды на Руси¹⁴⁷.

Внешне запутанная, склонная к дезинтеграции «рыцарская система» была все же довольно устойчива в силу возможностей воспроизводства и автономного существования некоторое время отдельных ее ячеек, спаянных не только правовыми отношениями, но и кодексом рыцарской чести и долга, далеко не всегда являвшихся пустым звуком. Даже в дружинах, чаще всего являвшихся предшественниками рыцарства, «честь» не котировалась. Ее заменяла выгода, совместная с вождем-правителем заинтересованность в эксплуатации и грабеже, стремление не столько к славе (хотя ценились и «престижные» награды), сколько к обогащению. О том, какое значение имеет концентрация богатств в руках предводителя дружин, князя, конунга, имеется несколько свидетельств. У скандинавов «серебро и золото, спрятанное в земле, навсегда оставались в распоряжении владельца и его рода, воплощая в себе их удачу и счастье, личное и семейное благополучие». «Один повелел, чтобы каждый воин, павший в битве, являлся к нему в Вальхаллу вместе с богатством, которое находилось при нем на погребальном костре или было спрятано в земле»¹⁴⁸. Отсюда — «безумная жажда богатств и подарков и безумное расточительство». Однако дар обязательно предполагает либо отдаривание, либо «автоматически ставит в зависимость». В связи с этим предводители дружин, самостоятельные государи или те, кто претендовал на это положение, «предпочитали захватить или купить, но не получать в дар». Подобная система отношений в дружине восходит к потлачу как одному из типов механизмов первоначальной институционализации власти, а именно плутократических. Более же ранние (племенные) дружины чаще возникали в результате действия возрастных и родовых механизмов становления властвования. Даже там, где «дружинного государства» в чистом виде не было — в Дунайской Болгарии, — на раннем этапе сохранялась подобная «этика» в отношениях государя и его воинов. «Хан Тервель, как сказано в словаре Суды, „положил, перевернув, свой щит…“ и „поставил на него“ свой кнут… и сыпал деньги, пока они не скроют и щит, и кнут. Он поставил свое копье на землю и до верха его и в большом количестве навалили шелковые одежды. Наполнив сундуки золотыми и серебряными монетами, он раздавал их воинам, разбрасывая правой рукой золото, а левой — серебро»¹⁴⁹. Речь шла пока о языческих государях и представлениях. Но вот известная цитата Повести временных лет о взаимоотношениях христианина Владимира Святославовича и его христианской дружины (событие датировано 996 годом). Дружина сказала князю: «Зазорно нам есть деревянными ложками, а не серебряными. И, услышав это, Владимир повелел выковать серебряные ложки, говоря, что серебром и золотом я не добуду себе дружины, а с помощью дружины получу и то, и другое»¹⁵⁰. В этом эпизоде (при всей его возможной «эпичности» или литературности (пиры Соломона)) наглядно отразилось отличие дружинной психологии от наемнической: для первых важно было не богатство само по себе, а как показатель положения, чести, оказываемой князем дружине. Вождь (князь, конунг, даже король) зависел от дружины и должен был доказывать свое реальное превосходство и щедрость, сюзерен же, каков бы он ни был, был дан Богом и королем.

Дружина в Европе — продукт переходного от вождеств к раннему государству периода и инструмент формирования последнего, рыцарство же — феодально-иерархической государственности. Для первого («варварского») периода характерно относительное развитие товарного хозяйства и стремление к обогащению как следствие, для второй — натурализация хозяйства и ее последствия — стремление к социальному престижу, титулам и стоящими за ними земельными владениями.

Другой слой — промежуточный между византийскими пограничными военными поселениями «акритами» и рыцарями — появился и при специфических механизмах другого переходного периода (от ранней государственности к феодально-иерархической). Это — слой военных поселенцев мазовецко-прусского пограничья, занимавшихся крестьянским трудом. Тем не менее эти поселенцы считались «шляхтой» и пользовались рыцарскими правами — иметь герб, не платить налогов, вести войны между собой, участвовать в управлении (как при созывах рыцарского «веча — высшего судебного и земельного органа для своего сословия, так и в составе княжеских органов власти»)¹⁵¹. В этом примере наглядно выступает на первый план не военная и социально-экономическая, а морально-психологическая и политико-правовая природа рыцарства¹⁵². Аристократический «гонор» наиболее явно проступал как раз у весьма «демократических» по реальному положению слоев населения, что в этом сближает их с неимущими самураями-ронинами (правда, для последних нищенство и наемничество были все же почетнее труда земледельцев). Возможно, здесь сыграло свою роль «недемократическое» происхождение польской «большой дружины» — основного источника рыцарства («можновладства») и четкое осознание последним этого факта.

В России же только при зарождении чиновничье-бюрократических тенденций развития практически вернулись к «рыцарскому» опыту Византии: помещики-прониары («воинники» по Пересветову) и переход от стратиотского ополчения к полунаемникам — стрельцы, пушкари, городовые казаки пограничья (типа акритов). Кстати, и «вольное» казачество Запорожья и Дона также представляет собой еще один из образцов военно-политической организации корпоративно-орденского облика, в чем-то в то же время напоминая федератов Рима и Византии. Впрочем, казаки имели предшественников и в отечественной истории. Это были, однако, не традиционно считаемые за главных их «предков» бродники, не имевшие, судя по всему, политической организации и четкой системы отношений с Русью. Более напоминают казачьи «войска» с их стройной системой, регалиями войсковых чинов разного ранга, единым корпоративным духом и территорией, не бродников, а районы расселения «своих поганых». Последние, кстати, в отличие от Рима и Византии, но, как и казаки, использовались не только для обороны границ, но для решения внутренних конфликтов (осада Чернигова в 1138 г. Ярополком Владимировичем, сражения под Карачевом (1147) и Белгородом (1159). Участвовали иногда, впрочем, во внутренних войнах и бродники (Лиственская битва 1216 г.). Даже не касаясь военных поселений античности, европейского и азиатского Средневековья, современного Израиля и т. д., можно отметить мимитас (особо доверенные племена, переселяемые инками на завоеванные территории, где они наделялись землей и пользовались привилегиями)¹⁵³, итоналли — земли, изъятые у местных, чаще пограничных племен, для содержания ацтекских гарнизонов. Характерно выполнение военными поселенцами функций контроля за местным населением: воины-крестьяне являлись представителями центральной власти. По своим поздним военно-полицейским функциям казачество напоминает особые привилегированные группы кочевников на службе восточных государств. Отличие — в источниках существования и экономических льготах (кочевники не только не платили налогов, как и казаки, но и получали часть налогов с земледельческих общин, пропорционально распределяя его внутри племени)¹⁵⁴.

Основной же ударной силой и одним из главных институтов управления Киевской Руси, безусловно, являлась дружина.

Дружины существовали не только в «дружинных государствах». При этом мы имеем в виду не временные племенные дружины, а постоянные отряды воинов-профессионалов при правителях прото- и «ранних» государств, не наемников, но и не рыцарей-землевладельцев на ленном праве. К «комитатам» (как он называет дружину) Ф. Кардини относит «франкских trustis, лангобардских gesinde, англосаксонских theod, русскую „дружину“, так же, как и „готских saiones, antrustio или gasindes“». Однако в зоне романо-германского синтеза всеобщее вооружение народа в условиях завоевания как пути государствообразования и господства германцев над местным населением сохраняется вплоть до падения этих государств¹⁵⁵, либо (у франков) — до замены народного ополчения феодально-рыцарским. Те небольшие дружины, что существовали, содержались не в силу предоставления части дани или налога с определенной территории (градского округа), как в Центральной и Восточной, частично Северной Европе, а путем земельных пожалований. Данный способ обеспечения «военной аристократии» был экономичнее для казны, но делал ее более независимой от короля и практически «лишал» «дружинного» статуса. И, наконец, но не в последнюю очередь: «дружина» в странах синтеза никогда не выполняла исключительно фискально-административные функции, так как для этого мог использоваться римский аппарат управления, сохранившийся на местах, органы родо-племенного самоуправления германцев, опирающиеся на вооруженную силу народа, а несколько позднее, с ослаблением или исчезновением тех и других, — двор короля и его должностных лиц — графов и церковную организацию.

«Главным фактором возникновения „варварских королевств“ (Западной Европы. Е.Ш.) являлось „образование стратифицированного общества путем завоевания“»¹⁵⁶. В этом аспекте данная линия государствообразования более напоминает двухуровневую Болгарию и некоторые корпоративно-эксплуататорские государства, но не более близкие этнотерриториально Чехию, Польшу, Скандинавию и даже Германию.

А. Р. Корсунский считает присущими западноевропейским дружинам эпохи «варварских королевств» следующие специфические черты: 1) наделение дружинников землей; 2) охрана их жизни и достоинства повышенным вергельдом; 3) легальное существование дружин частных лиц.

Один из элементов (третий) более всего восходит к Доминату Рима (вооруженные клиенты, букцеллярии), частично — германской эпохе варварства (дружины хевдингов¹⁵⁷, отряды знатных эделингов). Другой — вырастает из германского обычного права. Третий (но не первый по списку) — явление абсолютно новое.

В классических «дружинных государствах» первый и третий элементы отсутствуют, второй не является обязательным и ведущим¹⁵⁸. Фактически же здесь дружинники, равно как и их предводители, являлись для простых людей лицами вообще неприкосновенными, и их убийство каралось смертью, так как в центральноевропейской модели ранней государственности судебная власть очень рано стала исключительной регалией верховных правителей¹⁵⁹ и назначенных ими лиц из числа дружинников или управителей имений князя. Главный водораздел здесь проходил между дружиной («внутри» которой был князь) и остальным обществом, иногда с промежуточным слоем. В странах же романо-германского синтеза таких водоразделов и вертикальных (социально-политических), и горизонтальных (этнических и даже религиозных) существовало несколько, и они образовывали сложную сетку. Регулировать отношения в таком сложном, разноукладном обществе возможно было только с параллельным применением норм римского и обычного германского права, дополняемым корректирующими их с изменившимися реалиями эдиктами королей.

Но главное принципиальное отличие положения дружины в «дружинных государствах» преимущественно Центральной Европы от ее статуса в «варварских королевствах» зоны романо-германского синтеза все же не в этом. В первой форме государственности дружина практически исчерпывает весь не только экономически господствующий, но и политически правящий слой общества, когда родовая знать уже уничтожена, а земле-владельческая еще не народилась (или не создана искусственно).

Приложение V

А. С. Щавелев¹⁶⁰. ИМЯ ЧЕРНИГОВСКОГО КНЯЗЯ, ПОГРЕБЕННОГО В ЧЕРНОЙ МОГИЛЕ

Уникальное погребение раннего Средневековья Черная Могила совершено около города Чернигова и традиционно датируется 60-ми годами X века (как по датировкам вещей из комплекса, так и по младшей византийской монете, мало бывшей в обращении, половине милисиария Константина VII и Романа II (945–959 гг.). Рекордные по масштабам Восточной Европы размеры погребальной насыпи (высота кургана достигает 11 метров, длина по окружности — 125, диаметр основания — свыше 40, на ее сооружение по общим подсчетам было потрачено 1500 человеко-дней работы), а также редкий по своему богатству, художественный выразительности и научной информативности инвентарь погребения делают данный археологический памятник, пожалуй, одним из ключевых источников для интерпретации исторического процесса раннего Средневековья.

В историографии¹⁶¹ неоднократно высказывались различные догадки об имени черниговского правителя, похороненного в Черной Могиле, предлагались и самые разные интерпретации его социального статуса. Первый исследователь кургана Д. Я. Самоквасов приписывал его славянскому князю «племени» северян, Б. А. Рыбаков — князю «племени» полян («поляно-руссов»). Позже в соответствие с концепцией единого древнерусского государства возобладало мнение о том, что в кургане похоронены бояре киевского князя¹⁶², в частности, погребение приписывалось воеводе Претичу¹⁶³. Но исключительно престижный скандинавский обряд погребения (сожжение в ладье) и богатейший набор оружия и вещей позволяют сделать вывод о княжеском характере захоронения и скандинавском происхождении погребенного. В русле такой интерпретации были предложены отождествления захороненного предводителя с князем «Хлгу», упоминаемым в «Кембриджском документе»¹⁶⁴, независимым черниговским династом скандинавского происхождения¹⁶⁵, с «княгиней» Сфандрой договора «руси» и греков 945 г., со Сфенгом, «братом» Владимира Святославича, упоминаемом в византийских источниках¹⁶⁶, или просто с анонимным представителем рода Рюриковичей¹⁶⁷. Идея же о том, что название могилы отражает имя погребенного князя, рассматривалась в качестве практически исключенной версии, опирающейся на поздние легенды, не имеющие под собой какого-либо исторического основания¹⁶⁸.

Между тем уникальное известие Ипатьевской летописи 6655 (1147) г. сообщает о кургане с названием Черная могила: «и ста Изяславъ идеже есть Черная Могила…»¹⁶⁹ Возле нее киевский князь Изяслав назначил встречу своему брату Ростиславу в ходе войны против Святослава Ольговича и его родственников и союзников. Из контекста данного известия вполне ясно, что в этом и последующих эпизодах речь идет действительно об окрестностях Чернигова¹⁷⁰. Таким образом, традиционное, существующее по сей день название этого кургана вполне аутентично и носит летописный характер. В позднейшей летописной традиции это известие также продолжало фигурировать. Это известие есть практически во всех летописях, отразивших Киевский свод 1198/99 гг. Интересное чтение этого известия дает Ермолинская летопись, в некоторых списках которой стоит множественное число («Черные Могилы»), что перекликается с легендарной традицией, согласно которой погребения «княжны Черны» и «князя Черного» соседствуют¹⁷¹.

Особо заметим, что изначальная форма названия кургана в Ипатьевской летописи была «Черна Могила» — без последующей буквы «я», вписанной позднее в конце строки¹⁷². В такой форме имя кургана может восприниматься в качестве краткой формы прилагательного, позднее переправленной на полную — например, по темному цвету сложенной из черноземной почвы насыпи. Но со схожей степенью вероятности форма «Черна» может считаться формой существительного в родительном падеже единственного числа 2-го склонения как ответ на вопрос: «Кого, чья могила?» То есть как родительный падеж от имени собственного — «Чернъ» (т. е. «могила Черна») или же именительный падеж женского рода единственного числа краткого притяжательного прилагательного — «чернь» («Черня(а) могила» ср.: «всеволожа дочь»). Сознавая сугубую гипотетичность проделанного построения, все же можно предположить в основе названия данной могилы мужское имя «Чернъ» (или «Чернь»), тем более что оно зафиксировано в домонгольскую эпоху — фигурирует в Повести временных лет и в берестяных грамотах, а в «Списке русских городов» конца XIV в. на р. Ирпени упоминается «Чернъгород»¹⁷³.

Косвенным, но важным аргументом в пользу этой версии может служить тот факт, что все остальные курганы, упомянутые в ранних древнерусских источниках, получили названия только по имени погребенных в них правителей¹⁷⁴. В Повести временных лет упоминаются могилы Аскольда и Дира, князей Олега, Игоря, Олега и Ярополка Святославичей, Святополка Окаянного. В более поздних источниках есть сообщения о курганах легендарного основателя Галича и князя Туры. Во всех случаях в письменных источниках отражены аутентичные детали княжеской погребальной практики и точное знание их локализаций¹⁷⁵.

В летописях отмечены места захоронений захвативших Киев Аскольда и Дира¹⁷⁶, а также их убийцы Олега. Причем разные летописи отмечают три места его последнего пристанища: одно в Ладоге, а два в Киеве¹⁷⁷. Всегда считалось, что тут противоречие, вызванное ошибкой или пристрастной правкой какого-то из источников. Однако в память об основателе русского государства могли быть насыпаны кенотафы, не исключено также, что его тело захоронили по частям. Так поступили с конунгом Хальвданом Черным в Скандинавии — чтобы распространить материализованную в этом человеке удачу на разные земли¹⁷⁸.

Курган над останками следующего князя-Рюриковича, Игоря, был насыпан рядом с местом его гибели в земле древлян. Само летописное описание хода погребения указывает на двухэтапное сооружение насыпи, что в свою очередь характерно для больших княжеских курганов Руси и Северной Европы¹⁷⁹. Последним языческим князем, чья могила сохранилась в поле зрения составителей первых летописей, был Олег Святославич¹⁸⁰. Причем точность «устной традиции» на сей счет позволила в 1044 г. (т. е. более полувека спустя) эксгумировать ради крещения кости братьев Владимира Святого Олега и Ярополка, погибших соответственно в 977 и 980 гг. и захороненных, очевидно, по обряду трупоположения¹⁸¹. Заметим, что могильный холм над местом первоначального упокоения Олега сохранился и после перезахоронения его останков, поскольку, согласно ПВЛ, «и есть могила его и до сего дне у Вручего».

В Галицко-Волынской летописи есть редкое упоминание о «Галичине могиле», с которой была как-то связана легенда «о начале Галича, откуду ся почал»¹⁸². Имя основателя Галича, вероятнее всего, этимологизируется от обозначения птицы — «галица», т. е. «галка»¹⁸³. А с могилой, судя по всему, принадлежавшей древнему правителю с эпонимическим именем, были связаны архаичные ритуалы вокняжения в данном городе. Согласно летописному рассказу княжение в Галиче символически было равно стоянию на этом кургане, что позволило обмануть пришедшего князя и формально «сдержать» данное ему слово со стороны представителей местной элиты о вокняжении.

В уставной грамоте князя Любарта Гедиминовича церкви Иоанна Богослова в Луцке (1321) названа «Турова могила»¹⁸⁴, т. е. курган, приписывавшийся традицией князю Туры, согласно ПВЛ пришедшему «из-за моря» правителю Турова¹⁸⁵. Она находилась на границе земель волынян, дулебов и дреговичей, центром княжения последних был Туров.

В заключение сформулирую сугубо гипотетический «портрет» погребенного в Черной могиле правителя — его имя, если моя этимология названия кургана верна, звучит как Чернъ или Чернь. Поскольку это имя не вошло в ономастикон династии Рюриковичей¹⁸⁶, то, скорее всего, перед нами независимый или полунезависимый черниговский князь. В ПВЛ упомянуты два таких правителя скандинава, не связанных с родом Рюрика — Рогволд в Полоцке и Туры в Турове. Учитывая, что перо наконечника парадного копья из Черной могилы было инкрустировано с обеих сторон знаками креста, этот князь проявлял склонность к христианской религии, хотя его погребение было сугубо языческим¹⁸⁷. Славянское имя князя отнюдь не противоречит скандинавским чертам «сопроводительного» набора вещей и скандинавскому характеру обряда похорон, поскольку именно в период возведения Черной могилы (960–990 гг.) начинается ассимиляция скандинавских династий. Например, появляется первый Рюрикович со славянским именем — Святослав. Возможно, выбор имени Чернъ, созвучного названию города Чернигова, был продиктован какими-то символическими целями, призванными подчеркнуть укорененность династии в нем или легитимность прав на престол¹⁸⁸.

Приложение VI

С. П. Щавелев¹⁸⁹. ЗООМОРФНЫЕ ОСТРОКОНЕЧНИКИ ИЗ СОСТАВА ДРУЖИННЫХ ДРЕВНОСТЕЙ ЕВРОПЫ VIII–XI вв.

Среди археологических находок порой встречаются предметы, чье функциональное назначение с трудом поддается объяснению, а то и вовсе остается загадочным. К их числу относится тот тип изделий художественного ремесла из кости и рога, что обсуждается здесь. Его сужающийся конец более или менее заострен, а утолщенный туп, обычно покрыт орнаментом и с разной степенью стилизации представляет собой голову некоего животного с оскаленной пастью — волка, медведя, пантеры, бобра, а чаще всего рыбы или змеи. Черты такой зооморфной миниатюры варьируются от вполне реалистичной передачи натуры до явно фантастического, сложносоставного образа сказочного чудища, дракона.

Археологи условно называют эти артефакты остроконечниками или же изогнутыми остриями. Они изготовлялись из тех частей скелетов охотничьих животных, что заострены и изогнуты самой природой — сначала кабаньих клыков, а затем рогов некоторых представителей семейства оленьих (оленя, косули, лани); наконец, (в районе северных морей) моржовых бивней. На выбор материала влияла, не исключено, тотемизация основного объекта ритуальной охоты в том или ином регионе.

В качестве вероятного прототипа (или аналога?) рассматриваемых здесь продуктов косторезного ремесла можно указать на оформленные в похожем зверином стиле кабаньи клыки из воинского убора савроматов, их уральско-сибирских предков и непосредственных преемников — ранних сарматов. Эти изделия при раскопках находят обычно в комплекте с конской сбруей, или колчанами, или мечами. Исследователи соответствующих культур оценивают данные изображения волка, медведя и «полиморфных фантастических существ» в качестве амулетов-апотропеев¹⁹⁰.

Как это порой случается при эволюции археологических культур, в принципе тот же тип изделий несколько столетий спустя вновь входит в моду на просторах Евразии. Правда, изменился их материал (не кабаньи клыки, а по преимуществу отростки оленьих рогов), увеличился размер. Ареал распространения подобных находок исключительно широк. В Европе — от Англии и Скандинавии на севере до Причерноморских степей и Подонья на юге; от Подунавья и Поднепровья на западе до Поволжья и Приуралья на востоке. Наибольшую же концентрацию находок этого типа дает несколько так или иначе взаимосвязанных культурно-исторических территорий Восточной Европы последней трети I тыс. н. э. Во-первых, носители салтово-маяцкой культуры и другие кочевники южных степей (болгары, авары); во-вторых, зона экспансии викингов; в-третьих, племенные объединения восточных славян и их соседей, включая раннюю Русь. Самые поздние обнаружения остроконечников датируются концом X — началом XI в.

Хотя отдельные экземпляры найдены в женских, детских погребениях или же в сугубо хозяйственных локусах поселений, явное большинство таких острий относится к могилам воинов и охотников или же приурочено к укрепленным цитаделям городищ, т. е. связано скорее всего с их воинскими гарнизонами. Специальное исследование установило довольно высокую статистически зависимость этого класса находок от прочих элементов «форменного» дружинного наряда IX–X вв. Каково бы ни было на самом деле предназначение этого изделия, вполне ясно, что оно входило в набор портупеи конного воина и охотника той эпохи наряду с ножом, огнивом и т. п. атрибутами снаряжения¹⁹¹. Попавшие в состав погребального инвентаря находки такого рода относятся к могилам разного ранга — и рядовых, и состоятельных, а то и явно богатых для своего времени лиц. Утилитарность использования острий вполне могла сочетаться с их же престижностью, элитарностью (которая в раннем Средневековье не исключала, а предполагала в правящем кругу женщин из знатных семей, как и спорадические занятия их представителей ручным трудом, разными ремеслами, тем более охотой).

Попытки истолковать предназначение данных предметов в археологической литературе крайне разноречивы и при ближайшем рассмотрении в большинстве своем малоубедительны. Перечислю эти версии в примерном порядке их выдвижения в археологической литературе и с кратким комментарием степени правдоподобия каждой.

Первая группа версий связывает такого рода поделки с «гражданским» инструментарием своего времени:

• иглы для плетения рыболовных сетей (Сизов В. И., 1902; Рыбаков Б. А., 1939); схожего назначения когедыки (Шадыро В. И., 1986) — маловероятно, потому что широко известны такие именно инструменты более простых форм; к тому же трудно предположить, чтобы массы воинов сами плели рыболовные сети и т. п. изделия;

• шилья или же проколки, используемые в том числе для расширения отверстий в сыромятных ремнях (задубевающих от влаги и холода) (Атанасов Г., 1987; др.) — опять-таки вряд ли, поскольку имеются более тонкие, из других частей скелета животных инструменты такого рода (так называемые стержневидные острия); в ряде случае они встречены в одном наборе с собственно остроконечниками; недавно в качестве шильев предположен еще один тип загадочных аксессуаров дружинников — так называемые железные иглы с кольцами¹⁹²;

• писала (стили) (Медведев А. Ф., 1960; Медынцева А. А., 1983; Рыбаков Б. А., 1988; др.); и вновь замечу — едва ли, ведь большинство рассматриваемых изделий слишком массивны и тупы для письма на любых материалах (по сравнению с явными писалами, включая костяные); для языческого периода бытования остроконечников применение письменности, даже примитивной, рунической, представляется скорее исключением, нежели правилом даже в дружинной среде. На Руси древнейшие типы писал датируются второй половиной X — первой половиной XI в., тогда как остроконечники появляются на столетие, а то и более ранее.

Правдоподобнее версии, относящие остроконечники исключительно к воинской амуниции; однако и при такой атрибуции остаются разногласия исследователей относительно их предназначения:

• оружие (О. О. Ратич, 1959) (типа «кинжала милосердия» на войне? для добивания зверей на охоте так, чтобы не портить их шкуры?) — возникают примерно те же возражения, что относительно предыдущих версий; при наличии железных ножей, включая явно боевые, непонятно, зачем было прибегать к материалам неолитической давности;

• орудие для натягивания тетивы лука (I. Erdeli, 1966) (как именно?);

• орудие для вытаскивания отравленных стрел (Ж. Въжарова, 1976) — эта и предыдущая версии не находят этнографических аналогий, а потому остаются в области экзотичной фантазии; большая часть острий происходит из таких погребений, где нет ни стрел, ни других атрибутов лучника, да и всадника тоже;

• рукоятки плетей (нагаек) наездника (И. В. Яценко, 1990; мн. др.) — не более вероятно, ибо не просматривается надежный способ крепления ременной части бича к костяному острию; к тому же значительная часть изделий слишком массивна, либо маловата для удобного захвата ладонью с такой целью; в период и в среде бытования острий распространены железные кнутовища (как в кургане № 2 из урочища Плакун) и, надо думать, похожие на них деревянные (костяные навершия нагаек в свою очередь хорошо известны археологам);

• инструменты для развязывания (ослабления узла) лошадиных пут (V. Hrubi', 1957; Т. Димов, 1989; Б. Б. Овчинникова, 1990; др.) — точка зрения, наиболее часто повторяемая в последние годы при публикации таких находок, однако в свою очередь достаточно умозрительная; возражения на это объяснение похожи на аргументы против предложений писать или вязать крупными и туповатыми экземплярами поделок такого рода; наконец, лошадиные путы у мало-мальски зажиточных салтовцев были железными; конных воинов среди варягов поначалу их экспансии на восток было явное меньшинство, равно как и среди их восточнославянских партнеров;

• на мой взгляд, не исключено, что перед нами лощила для выглаживания, полировки каких-то изделий или же скребницы для очистки оружия, костюма или верхового коня;

• или (и), по-моему же, это может быть своеобразная шпора, ручное стрекало, чтобы подгонять скачущую лошадь (обувные шпоры с крупным шипом на территории Восточной Европы широко распространяются только после окончательного становления всаднической субкультуры в середине XI в.; именно массовое применение железных шпор, стремян разных типов и нагаек вместе с целиком конными отрядами могло привести к исчезновению остроконечников из снаряжения восточноевропейских дружинников);

• «просто» амулеты (К. Ф. Смирнов, 1984; А. П. Моця, 1987; Р. Д. Михайлова, 1990; др.) — надо признать, что данная оценка наиболее правдоподобна и магическая функция у этих изделий могла быть если не единственной, то явно необходимой, даже преобладающей в глазах их изготовителей и владельцев. Иначе зачем было так изощренно декорировать их навершия?

Но какой именно мифологический смысл воплощался при этом, авторы названного мнения не поясняют. В пользу символического значения острий свидетельствует их нередкая орнаментация, включая весьма подробную, пиктографического типа; а также этнографические параллели: кабаньи клыки, отростки оленьих рогов в качестве амулетов носились сибирскими охотниками в составе снаряжения еще в XIX в. (Таксами Ч. М., 1970). Сам прием изготовления — скульптурное выявление зрительного образа, заложенного природой в материале (натуральный макет), — восходит к очень ранним стадиям исторического развития и отличается универсальным распространением среди архаичных религиозных культов (Столяр А. Д., 1982).

Однако те факты, что большинство острий обнаружено в комплексе с инструментами, чье предназначение вполне понятно: острый конец некоторых изделий этого рода носит следы срабатывания (стирания), а иные остроконечники находят в поломанном состоянии, не позволяет полностью отрицать их утилитарно-бытового применения.

В сугубо экспериментальном порядке каждую из перечисленных выше задач можно лучше или хуже решать с помощью отдельных подтипов (видов) относимых к остроконечникам изделий. Однако против каждого из предположений существуют, как видно из сказанного, и резонные возражения. Иные варианты схожих по общей форме острий никак не приспособлены для тех или иных из предположенных разными исследователями функций. Не исключено, что перед нами не один класс изделий, а несколько разнонаправленных продуктов косторезного ремесла. А уподобляющая их друг другу декоративная форма отражает лишь сходные мифологемы.

Наконец, нельзя исключить полифункциональности или же изменения предназначения данных предметов от периода к периоду, от одного региона к другому.

По всей видимости, настоящая роль изучаемых вещей вряд ли будет установлена точно. Судя по облику и следам применения на их поверхности, по положению в трупоположениях (у пояса или у ноги, порой в чехле вкупе с прочим обыденным скарбом) и по находкам в жилой зоне поселений (постройки, хозяйственные ямы), перед нами все-таки бытовое орудие. Его могли использовать не только воины в походе, но и более широкие слои населения в своей повседневной жизни. Например, в одном из камерных погребений под курганом Шестовицы (№ 61 по Д. И. Блифельду) у пояса покойного воина находилась сумка, а в ней наряду с обычным набором предметов для самообслуживания (шило, гребень, кресало, точильный брусок) — острие из рога косули с «вырезанной мордой зверя и бронзовым кольцом, которое продето было в ее пасть». Публикатор этой находки честно определяет этот «рожок» как «изделие неизвестного предназначения».

Вместе с тем изобразительный декор остроконечников ясно говорит о том, что всегда и везде с ними одновременно связывались и некие религиозно-идеологические представления. За внешним бионическим подобием явно скрывался некий набор мифоэпических аллюзий. С моей точки зрения, эти последние аспекты семантики остроконечников уводят нас в пласты прежде всего воинской, дружинной мифологии периода становления раннесредневековых этносов и политий Евразии.

Общие для всех остроконечников мотивы звериного стиля заметно варьировались на разных участках их бытования. В самом общем плане бросается в глаза разница трех основных зон:

• северной (скандинаво-русской), где острия наиболее конкретно выглядят «дракончиками» или же реальными зверями;

• южной (степной — салтово-хазарской, болгарской, аварской и т. п. принадлежностей), где они наиболее абстрактны и «породу» их модели угадать затруднительно;

• промежуточной («племена» восточных славян и их соседей лесной и лесостепной зон), чьи изделия в этом стиле представляют собой нечто среднее, переходное от определенного зверя к фантастическому змею-дракону.

Отмеченная разница могла быть обусловлена спецификой мифологического мировоззрения соответствующих народов — германцев-скандинавов; иранцев и тюрков; славян и соседских им народов лесной зоны. Помимо влияния иранской мифологии на славянскую и (опосредованно) на германскую, у всех них имеются общие индоевропейские прототипы, которые и могут объяснять географический и хронологический размах бытования зооморфных острий.

Самый распространенный в декоре остроконечников мотив змея-дракона¹⁹³ обусловлен самой их природной формой, моделирующей изгиб пресмыкающегося. По этой же причине этот вариант их оформления скорее всего первичен по сравнению с мотивами хищников-млекопитающих, появившихся при движении соответствующего архетипа на север, в лесную зону обитания этих последних. Как известно, при воинской инициации ритуальное превращение молодого воина в кровожадного зверя, беспощадного ко всем, кто не его «породы», «стаи», подчеркивалось в старейшей традиции индоевропейцев надеванием шкуры хищника¹⁹⁴. Редукция этого образа дает амулеты в виде звериных клыков, когтей, птичьих перьев и звериного меха в боевом и парадном убранстве первобытных и даже современных солдат и особенно офицеров (с их плюмажами, аксельбантами, стеками и маршальскими жезлами, т. п. аксессуарами). Ватаги молодых убийц вне всяких законов выпускались правителями разных средневековых народов на пограничья своих владений — для их охраны, а при необходимости и анонимной терроризации политических противников. Кульминацией инициационного ритуала выступало убийство сакрального животного, в результате чего воин-спаситель соплеменников возвращает себе человеческое существование, остальные социальные функции. Примерами чего могут служить такие персонажи русского героического фольклора, как Добрыня-змееборец, Илья Муромец — победитель Змея Горыныча и прочих хтонических супостатов, и т. п.¹⁹⁵. С указанным мотивом возврата людской природы могут быть связаны те немногие остроконечники, что увенчаны антропоморфными изображениями-личинами.

Змей (позднее дракон) — наиболее частый противник и нередко одновременно прародитель, покровитель мифоэпических героев-богатырей у самых разных народов, от Гильгамеша или Геракла до Сигурда или св. Георгия. Первоосновой столь бродячего сюжета большинством его исследователей (Ж. Дюмезилем, М. Элиаде и др.) признается космологическая символика такого чудовища, олицетворяющего неосвоенное людьми пространство мироздания, его бесконечную онтологию. «Именно поэтому змеи и драконы почти везде отождествляются с „хозяевами места“, с „автохтонами“, против которых должны сражаться пришельцы, „завоеватели“, те, кто должен „формировать“ (т. е. „создавать“) завоеванные территории»¹⁹⁶. А обладателями костяных моделей змеедраконов как раз и выступали чаще всего представители ударной силы захвата чужих земель, закрепления их в собственную родину; контролеры межплеменных территорий (что полукочевые хазары и их сателлиты, что викинги-варяги, что славяне на «фронтире» леса и степи).

Подчеркнутая моделировка именно головы миниатюрной копии чудовища отражает, по всей вероятности, негомогенность пространства в мифологизированном сознании. Сравним голову Медузы-Горгоны как оружие ее победителя Персея (попавшую на византийско-русские амулеты-змеевики) или же литературный бой пушкинского Руслана с головой богатыря, и т. п. сюжеты, когда за пределами головы сакрального оппонента героя пространство «сворачивается», обесценивается. Так что культовое навершие на мифологизированный взгляд логично сочетается с рабочим острием рассматриваемых изделий косторезного ремесла.

Взаимосвязь змея и богатыря усложняется в генетическом плане: «Рожденный от змея убивает змея» (В. Я. Пропп). Образ змеевича соотносится при этом с оформлением княжеской среды (происходившей из родо-племенной верхушки, либо иноземных династов), а змееборца-богатыря с дружинным коллективом (рекрутировавшимся первоначально — в эпоху вождеств, «военной демократии» из числа свободных мужей-общинников). Отношения князя-находника и обладателей дружинного богатырства отражены позднейшей былиной «Вольга и Микула». Пахарь-богатырь Микула Селянинович помогает князю Вольге (Олегу) покорить новые земли, но при этом сохраняет независимость от князя и его дружины. Микула один сильнее всех остальных богатырей вместе взятых, как вооруженный народ — любой дружины.

В тот же символический ряд встраивается и летописная легенда о напророченной волхвом гибели Вещего князя Олега от укуса змеи, спрятавшейся в скелете его любимого коня (между прочим, материал для некоторых остроконечников явно позаимствован находчиками из попавшихся им на пути скелетов погибших своей смертью животных). В этом фольклорном сюжете из летописи змей убивает героя, пренебрегшего языческой мудростью. Для тех, кто ее признавал, культовое значение змеи как повсеместного в архаичных обществах символа мужского плодородия могло повлиять на фаллический облик некоторых видов костяных остроконечников.

Эпический змей или же его порождение — богатырской силы воитель — способны превращаться (вместе со своей дружиной) в волков или других зверей, птиц; приобретать их выигрышные черты, помогающие совершать подвиги и спасаться от их нежелательных последствий (сравним древнерусское предание о князе-волхве Всеславе Полоцком и его былинные парафразы). Этим, наверное, объясняется вариативность зоологических форм у остроконечников. С точки зрения симпатической логики магического мышления изображения разных хищников в руках наездника должны были взбадривать лошадь да и ее всадника не хуже живых зверей.

Другая мифологически возможная инверсия змеиного мотива отражена в древнегерманских кеннингах мирового змея как пояса, кольца, ожерелья Земли, чьи пределы ограждены его извивами¹⁹⁷. Вот и остроконечник, напомню, носили чаще всего на поясе. Подвешенный там за ремешок, он мог напоминать обитателю Срединного мира Мидгарда о пойманном на удочку Тора мировом змее Ермунганде. Этот первотрофей героя-драконоборца, защитника людей от пугающей дисгармонии внешнего мира Утгарда, и могла тиражировать по крайней мере северноморская и варяго-русская часть остроконечников. Они представляли собой своего рода иллюстрацию предания из «Саги о Вольсунгах» о Сигурде, на доспехах которого дракон был начертан потому, «чтобы всякий, кто его увидит, мог узнать, что это он… убил того великого дракона, которого варяги зовут Фафни».

Острия в «драконьем» стиле на севере и в центре Восточной Европы явно приурочены к местам компактного проживания выходцев из Скандинавии. Это соответствующие погребения Гнездова¹⁹⁸; трупосожжения из курганов Приладожья¹⁹⁹; Тимеревский могильник²⁰⁰; Западная Двина²⁰¹; Галицкая земля²⁰² (где археологически обнаружился целый «заповедник» северных поселенцев, сохранивших там вплоть до XII в. «язык, письмо, именослов и другие культурные традиции своих предков»²⁰³); Березовецкий курганный могильник в районе о. Селигер — перевалочного пункта на выходе из Приильменья в Волгу (образец, похожий на нижеупоминаемые курские, — с изображением чешуи и головы змеи; из кургана второй половины X в.²⁰⁴); Киевский могильник; Чернигов и его округа (курган Гульбище, где автор раскопок принял это изделие за «изображение щукообразной рыбы»²⁰⁵; пять находок в некрополе Шестовицы²⁰⁶ — первого гнезда скандинавов на Днепровском Левобережье); т. п. места оседания скандинавов «в Гардах».

Образцом бытования зооморфных остроконечников у славян может служить Курское Посеймье — географическая сердцевина летописных северян. Шесть экземпляров подобных изделий обнаружено в позднероменских слоях курских городищ — Гочевского (рис. 11), Шуклинского, Горнальского, Переверзевского II (два экземпляра²⁰⁷), Ратского (рис. 12).

Аналогичные изделия встречены на сопредельных территориях роменской культуры — в одном из жилищ Боршевского городища, в Петровском городище на верхней Ворскле, в Плеснеске, других местах Днепровского Левобережья. По своему облику все они представляют собой нечто среднее по реалистичности передачи змее-драконьих, звериных черт — между предельно упрощенными по резному декору остриями подобного рода, встреченными в материалах хазарского Саркела²⁰⁸, и вычурными «дракончиками» скандинавских видов.

Надо заметить, что черты «звериного стиля», причем северо-западного происхождения, прослеживаются не только на примере остроконечников, но и по целому ряду других находок в краю летописных северян²⁰⁹. Среди самых последних по времени обнаружения — те, что представлены здесь. Это металлические подвески явно скандинавского облика. Первая — щитовидная, в декоре которой змеиный мотив совмещен с растительным. Вторая — в стиле Борре, имеющая несколько прямых аналогий на Руси (Гнездово, Старая Ладога и др.) и в Скандинавии, служит образцом изображения змеевидного чудовища с лентовидным туловищем. Прототипы вышеупоминавшихся остроконечников здесь как бы объединены.

Тот же мотив воплощен в следующем ювелирном украшении. Это височное кольцо по форме очень похоже на змеедракона; оно, как и многие костяные острия, с орнаментом и руноподобным знаком. Наличие драконьей символики на синхронных остриям изделиях иного типа свидетельствует о широком распространении соответствующих представлений у разных народов Восточной Европы в эпоху раннего Средневековья.

Сами время и места бытования остроконечников наводят на некие предположения относительно их роли в быту и на параде. Как видно, победа и распространение христианства и других мировых религий разрушили идеологический контекст мифоязыческого понимания и воспроизведения зооморфных острий. В отличие от некоторых других категорий языческих амулетов (лунниц, змеевиков и т. п.), которые сумели на какое-то время синкретизироваться с новыми, православными оберегами, остроконечники не пережили христианизации. Это, возможно, говорит об их повышенной (элитарно направленной?) идейной нагрузке в языческом мире.

Угасание моды на ношение остроконечников совпадает с переходом от так называемой дружинной (ранней) государственности к так или иначе феодализирующимся обществам с четкой вертикалью власти и соответствующих ей рангов социального престижа. Богатырство при этом отходило в область преданий, становилось вдохновляющим прошлым. Символ змея-дракона, иного зверя-патрона богатыря, угасает вместе с подчинением претендентов на богатырство военной дисциплине регулярных армий того или иного князя.

Приложение VII

Е. В. Литовских²¹⁰. ПРАВО И ЕГО НАРУШЕНИЯ В СРЕДНЕВЕКОВОЙ ИСЛАНДИИ

Сведения исландских нарративных источников, и в первую очередь родовых саг, по юридическим вопросам вызывали интерес у исследователей еще в XIX в. А. Хойслер полагал, что информация о юридической практике в Исландии, содержащаяся в них, по своей достоверности равноценна информации судебников, поэтому саги могут использоваться наравне с ними в качестве источников по правовым вопросам, а следовательно, и по использованию в этой области генеалогической информации²¹¹.

Позднее, на волне критического отношения к источникам по скандинавскому праву, К. фон Зее высказал сомнения в достоверности юридических сведений, содержащихся в родовых сагах. Он отмечал, что необходимо учитывать прежде всего нарративный характер этого типа памятников, что допускает наличие в нем неточностей и вымысла²¹².

Дальнейшие исследования юридических казусов в сагах привели к тому, что большинство ученых вслед за К. Готтцманн пришло к выводу, что саги дают достоверные образцы правового поведения средневековых исландцев, чего нельзя сказать о правовых нормах, сведения о которых требуют дополнительной верификации из-за возможного литературного вымысла. Исходя из этого сама возможность анализа правовых функций генеалогии в сагах по-прежнему ставится исследователями под сомнение²¹³.

Однако К. Белерт, проведший подробный сравнительный анализ описаний юридических норм и процедур в родовых сагах и своде исландских законов «Grágás», чьи положения действовали во время записи саг, пришел к выводу, что юридические процедуры в сагах не только в целом совпадают с описанными в своде законов, но и могли быть прямо заимствованы из него²¹⁴.

Достаточное количество информации об исландской правовой практике можно найти и в «Книге о заселении страны» (Landnámabók), историческом произведении, повествующем о первом периоде заселения Исландии, первопоселенцах и тех территориях, которые они заняли. Однако материал «Книги», связанный с правовыми вопросами, изучен недостаточно.

Верховным законодательным и судебным органом в средневековой Исландии был тинг (þing), или регулярное собрание всех свободных домохозяев. Исполнительной власти в Исландии того времени не существовало, за соблюдением законов следили сами исландцы. Высшим правовым авторитетом считался законоговоритель (lögsögumaðr), специально избираемый на четыре года человек, который прилюдно на тинге повторял законы и следил за их соблюдением. Судебные дела откладывались до тинга, а там разбирались судьями, выбираемыми из самых уважаемых людей. Очень часто ими были годи (ðodi), языческие жрецы, они же следили за соблюдением закона на местах.

Правонарушения были достаточно распространенным явлением в средневековой Исландии. Очень часто самой причиной переселения на остров было, как это видно из саг и «Книги о заселении страны», совершение будущим переселенцем убийства на прежнем месте жительства — в Норвегии²¹⁵ — или какое-либо другое совершенное им правонарушение, например присвоение дани, принадлежащей конунгу²¹⁶. Неудивительно, что на новом месте, в Исландии, жизнь выходцев из Норвегии не отличалась спокойствием.

Даже заселение другого крупного острова этого региона — Гренландии — произошло из-за того, что будущий гренландский первопоселенец Эйрик Рыжий был вынужден уехать из Исландии после совершенного им убийства²¹⁷.

В «Книге о заселении страны» неоднократно упоминаются и побеги, и бунты рабов, часто с последующим убийством ими своих хозяев. Но никому из восстававших рабов не удавалось избежать мести хозяев или их родичей²¹⁸. Самым известным в этом ряду было убийство первопоселенца Хьерлейва рабами, сначала обманом выманившими его из дома, а затем сбежавшими со всем его имуществом, но в итоге павшими от руки Ингольва, побратима Хьерлейва, отомстившего за него²¹⁹.

Одним из важных аспектов древнеисландской процессуальной практики были имущественные отношения. Родственные связи, как известно, обуславливали права на владение определенным участком земли и его наследование, что особо подчеркивает А. Я. Гуревич²²⁰.

Права собственности занимали большое место в исландской юридической практике: любое, даже незначительное, посягательство на них служило причиной или поводом к вражде между родами. Одной из причин вражды могло служить спорное имущество супругов²²¹ или соседей²²², другой — принадлежность годорда, а точнее стремление его захватить²²³.

В «Книге о заселении страны» описывается цепь убийств, начавшаяся даже с соблазнения девушки²²⁴ или с подозрения во вредоносном колдовстве, повлекшем за собой вред хозяйству²²⁵ или болезнь людей²²⁶. Случалось, что ссора начиналась из-за того, что кто-то не вернул одолженные резные спинки скамей²²⁷. И уж тем более убийства должны были последовать за осквернением почитаемых мест, как это произошло с местом тинга Священной Горы. Хотя после череды убийств и продолжительной мести враждующие стороны примирились, место тинга все равно пришлось перенести, как утратившее свою чистоту²²⁸.

В качестве поводов возобновления вражды в «Саге о Ньяле», одной из самых больших родовых саг, выступают, например, захват земли, который якобы совершил Гуннар²²⁹, и нарушение границ собственности — проезд Хёскульда через чужой двор²³⁰. Очень часто причиной ссоры, доходившей до убийств, могла стать принадлежность свободно пасшегося скота²³¹ или кита, прибитого на спорную территорию²³².

Однако в ряде случаев родственники (кроме родителей и детей это могли быть братья или дядя с племянником) владели совместным имуществом, и это не вызывало особых противоречий, по крайней мере без другой скрытой причины²³³. Родичи могли также обмениваться личным движимым и недвижимым имуществом, и чем ближе была степень их родства, тем большие «нарушения» прав собственности прощались или улаживались без суда, по взаимной договоренности: дядя мог простить племяннику потраву, брат — отказ вернуть одолженные украшения и т. п.²³⁴.

В суде для подтверждения или опровержения владельческих прав могли также использоваться сведения родословных. Так, в «Саге об Эгиле» есть эпизод, в котором сторона истца апеллирует в суде к праву по древности владения, аргументируя это тем, что «Ани [дед ответчика] получил землю от Грима, моего отца [деда истца]» ²³⁵. Таким образом, подтверждался, с одной стороны, сам факт заключения сделки в прошлом и ее действенности до настоящего времени; с другой, указывалось подчиненное положение ответчика по отношению к истцу (поскольку он не купил землю, а был наделен ею, тем самым оказавшись от него в зависимости), а следовательно, и необходимость соответственной стратегии взаимоотношений; и в третьих, хотя и косвенно, свидетельствовало о длительном владении сторонами собственностью, а следовательно, об их родовитости.

Одним из главных вопросов, связанных с собственностью, было, безусловно, наследование. Свод исландских законов «Grágás» четко ограничивал круг наследников²³⁶. В Исландии, в отличие от Норвегии, наследование велось и по мужской, и по женской линии, и это значительно расширяло круг наследников²³⁷. Первоочередное право наследования имели супруги, родители и дети, за ними следовали братья и сестры²³⁸. Как правило, наследники этих степеней родства точно находились. При отсутствии же родственников этой категории могли наследовать племянники и кузены²³⁹.

Специального подтверждения своих родственных связей при вступлении в наследство не требовалось, поскольку степень родства наследников как близких родственников была известна. Если же возникала подобная необходимость (потенциальный наследник жил далеко и был недостаточно известен душеприказчикам), проводилась соответствующая часть генеалогического перечня, правдивость которой подкреплялась свидетельскими показаниями или какими-либо вещественными доказательствами²⁴⁰.

Иногда важную роль играли и более отдаленные родственные связи. В «Саге о людях из Лососьей Долины» описывается случай фальсификации сведений о последовательности смерти родственников в сложной ситуации с целью получения наследства:

«…Быстро распространилась весть о том, что Торстейн Черный и его люди утонули. Торкель сразу послал за тем человеком, Гудмундом, который выбрался на берег.

И когда он явился к Торкелю, тот заключил с ним тайную сделку, что он расскажет о том, как люди утонули, по подсказке Торкеля. Гудмунд обещал это. Тогда Торкель в присутствии многих людей велел ему рассказать о том, как это случилось. И Гудмунд сказал, что первым утонул Торстейн, затем его свояк [зять] Торарин — тем самым Хильд стала наследницей, поскольку она была дочерью Торарина. Затем, сказал он, утонула девочка, и ближайшей наследницей стала Оск, ее мать, и она погибла последней. Таким образом, все имущество должно перейти к Торкелю Бахроме, так как его жена Гудрид должна унаследовать имущество после своей сестры…»²⁴¹.

Точное знание генеалогических связей (а также умение ими манипулировать) сыграло в этой истории важную роль, поскольку в зависимости от очередности смерти родственников при исландской билинейной системе наследования право на наследство переходило к различным боковым ветвям (родственникам Торарина или Оск), каждая из которых имела свои имущественные притязания. Торкель выстроил наиболее выгодную для него цепочку наследников²⁴², тем самым обратив ситуацию в свою пользу, и выиграл дело о наследстве.

Родственные отношения изначально служили одним из факторов, сдерживающих вражду, поэтому внутриродовые конфликты противоречили всему укладу древнеисландского общества. В обязанности родичей — как показал В. А. Закс по материалам судебников, — наряду с поддержкой в суде, уплатой виры, передачей юридических полномочий и т. п. входило улаживание конфликтов и ответственность за поведение родственников²⁴³.

Исландцы старались поддерживать свой род во всех его начинаниях, поскольку прежде всего род обеспечивал защиту своим членам²⁴⁴. Гицур так говорит Асгриму, попавшему в сложную ситуацию: «Моя сестра Йорунн [мать Асгрима], наверное, рассчитывает, что я не откажусь помочь тебе»²⁴⁵. Про сыновей Эгиля, племянников Старкада, в саге сказано, что «они всегда были заодно с сыновьями Старкада»²⁴⁶. Если у кого-то не хватало денег на уплату виры, родственники восполняли недостачу²⁴⁷. Кроме того, близкие родственники имели право передавать друг другу свои юридические полномочия²⁴⁸.

Тем самым родичи представляли собой значительную военную и финансовую опору в процессе ведения тяжб, кроме того, получаемую наиболее легко, так как на ее привлечение не требовалось дополнительных средств.

Тем не менее безраздельно родственным поручительствам не доверяли²⁴⁹. Достойным же в исландском обществе считалось положение человека, про которого говорили, как про Торгейра Откельссона: «Самые уважаемые люди дружили с ним, а родичи любили его»²⁵⁰.

Кроме обширной родни, ценилось наличие множества друзей, в том числе вне Исландии. Они также обеспечивали поддержку в конфликтных ситуациях. Так, на просьбу Флоси о поддержке в судебном деле его друг Халльбьерн Сильный отвечает: «Я обещаю, что поеду с тобой на тинг и помогу тебе, как помог бы своему брату»²⁵¹. Друзья зачастую упоминались наравне с родственниками: «Чтобы помнил о смерти своего товарища и родича»²⁵². Престижным считалось наличие большого числа друзей, в том числе вне Исландии²⁵³. Так, в характеристике Гуннара, одного из главных героев «Саги о Ньяле», говорится, что «у него много друзей»²⁵⁴.

Распри между родичами считались недопустимыми и резко осуждались²⁵⁵, но если они все-таки возникали (как правило, из-за девиантного поведения одного из родственников²⁵⁶), то оказывались наиболее сложными для разрешения²⁵⁷.

Судебное разбирательство сильно затрудняло то обстоятельство, что, поддерживая одного из родственников, человеку приходилось выступать против других своих родичей. Однако показания родственников могли быть отклонены как необъективные. Более того, многочисленные родственные связи осложняли поиск таких судей и свидетелей, которые бы были признаны правомочными, т. е. не приходились родственниками судящимся и соответственно не поддерживали интересов одной из сторон. Однако необходимость ведения процессов, в которых с обеих сторон участвовали родственники, возникала все чаще и чаще из-за увеличения числа внутриродовых конфликтов.

Знатных исландских родов было относительно немного, поэтому их представители часто контактировали, обычно на тингах и пирах, и возникало большое количество перекрестных браков. В результате таких связей многие знатные исландцы были лично знакомы или находились между собой в родственных отношениях различной степени близости. В то же время саги, и особенно «Сага о Ньяле», свидетельствуют, что уже на рубеже X–XI вв. между представителями наиболее знатных исландских родов начинается борьба за политическую власть и укрепление своего авторитета в обществе, неизбежно приводящая к столкновению и тех людей, которые были связаны родственными узами. Активное влияние распрей на социальные и политические процессы в исландском обществе особо подчеркивалось американским исследователем Дж. Байоком²⁵⁸.

Особое внимание исландцев к распрям в среде знати было вызвано тем, что исход большинства тяжб прямо зависел от знатности и силы втянутых в них родов. Так, Хрут из «Саги о Ньяле» и его сторонники на одном из этапов тяжбы хотели, но не решились помешать Гуннару силой²⁵⁹. Из контекста саги видно, что они отказались от своих намерений из-за родовитости Гуннара и его популярности в обществе.

«Социальный» характер внутриродовых конфликтов, описанных в сагах, был связан, с одной стороны, с особенностями сагового повествования, героями которого были преимущественно знатные люди, поскольку они оказывали большее влияние на жизнь общества, и поэтому рассказы о них вызывали больший интерес у исландской аудитории. С другой стороны, для мелких бондов не были еще столь актуальны процессы, развивавшиеся в среде знати, как, вероятно, и внутриродовые конфликты. Однако мелкие бонды могли быть вовлечены в них как сторонники одного из знатных родов.

Женщины, обычно не принимавшие активного участия в распрях, могли, однако, провоцировать конфликт или поощрять месть за родственников своего мужа²⁶⁰. Так, например, Торхалла, жена Хельги Ньяльсона, втягивает своих родственников в противостояние Флоси и сыновей Ньяля. После сожжения Ньяля с сыновьями она намеревается заставить своих отца и братьев отмстить за убийства, которые здесь совершаются²⁶¹. Поведение женщин, поставленных перед необходимостью выбора между братом (кровным родственником) и мужем, может быть различно. Тордис из «Саги о Гуннаре, убийце Тидранди»²⁶² и Гудрун из «Саги о людях из Лососьей долины»²⁶³ поддержали своих мужей, а Тордис из «Саги о Гисли»²⁶⁴, Торбьёрг²⁶⁵ и Сигню из «Саги о Хёрде и островитянах»²⁶⁶ — братьев. Ауд же из «Саги о Гисли» вообще сначала стояла на стороне своего брата²⁶⁷, а потом выступила за мужа и даже защищала последнего с оружием в руках²⁶⁸. Предпочтение здесь отдавалось не какой-либо линии родства, а зависело от крепости личных отношений с предполагаемыми сторонниками.

Несмотря на всю остроту ситуации, каждая отдельная распря так или иначе должна была завершиться миром, что было вызвано естественным стремлением сохранить существующий общественный порядок. Попытки мирного урегулирования конфликтов осуществлялись на нескольких уровнях: между семьями и родами, на окружных тингах и на альтинге. Первичный, самый простой уровень разрешения конфликта предполагал примирение между представителями враждующих семей без вынесения дела на суд. В тех случаях, когда это не удавалось, его разбирали на тинге, окружном или всеобщем. Так, из-за упорного нежелания Откеля решить дело о краже, совершенной у него рабом Гуннара, путем простой компенсации, минуя судебную процедуру, его пришлось выносить на тинг²⁶⁹.

Уровень, на котором удавалось добиться мира, прямо зависел как от важности правонарушения, повлекшего за собой конфликт, так и от знатности участвующих в нем сторон. Мелкие нарушения (потравы, кражи, убийства рабов) сравнительно легко разрешались на первичном или вторичном уровнях²⁷⁰, тогда как для улаживания значительных правонарушений, самым распространенным из которых было убийство свободных людей, требовалось привлечение большего количества людей в качестве свидетелей или поручителей²⁷¹. Повышенного внимания требовал к себе и конфликт между знатными и влиятельными людьми даже при незначительности совершенного нарушения²⁷². Из-за большого авторитета и власти в обществе любые действия этих людей могли повлечь за собой более серьезные последствия, чем чьи-либо другие, поэтому их поступки вызывали острый интерес окружающих. Эти случаи многократно пересказывались, помещались в устойчивые сказания и оказывались зафиксированными в устной традиции.

Сложная тяжба или масштабный конфликт требовали подкрепления мирного договора дополнительными связями, желательно родственными как наиболее крепкими. Наличие таких гарантий должно было обеспечить надежность и продолжительность мира между родами. Однако на практике они далеко не всегда обеспечивали исчерпанность конфликта.

Основными способами установления родственных связей для подкрепления мирного договора были заключение брака и взятие ребенка на воспитание (др. — исл. fdstra «воспитывать»). Как особо подчеркивает К. Хаструп, брак между представителями ранее враждовавших родов способствовал созданию нового политического союза и был показателем мира²⁷³. В «Саге о Ньяле» Гуннар, родственник Унн, женился на племяннице Хрута²⁷⁴, против которого он вел возобновленную тяжбу о приданом²⁷⁵. Во всех последующих ситуациях Гуннар выступал на стороне рода Хрута в качестве свойственника и к взаимной выгоде обоих родов²⁷⁶. Для окончательного завершения вражды родов Флоси и Ньяля Флоси выдает свою племянницу за зятя Ньяля Кари²⁷⁷, что и служит развязкой сюжета саги. Кандидатура Кари оказалась самой подходящей, поскольку на момент примирения он был единственным неженатым из оставшихся в живых непосредственных участников вражды и приходился Ньялю близким, хотя и не кровным родственником.

Цель закрепления мира преследовало и взятие на воспитание ребенка из прежде враждебного рода, хотя оно не всегда оказывалось препятствием для развития вражды. Показательна судьба Хёскульда Траинссона, взятого Ньялем на воспитание после того, как сын Ньяля Скарпхедин убил отца Хёскульда Траина²⁷⁸. В результате возобновленной вражды Хёскульд Траинссон оказался убит своим названым братом²⁷⁹, что еще более углубило конфликт.

В крупномасштабных конфликтах, происходивших в среде знати, некоторые исландцы оказывались в особенно сложном положении, поскольку они состояли в родстве с обеими враждующими сторонами. Принять нейтральную позицию и не вмешиваться в происходящее они не могли, так как борьба рано или поздно затрагивала их интересы, а зачастую и грозила им гибелью. Так, Хольмстейн и Эцур из «Саги о сыновьях Дроплауг» долгое время пытались остаться в стороне от развивавшегося конфликта, но обстоятельства все-таки вынудили их вмешаться в эту распрю²⁸⁰.

Из сложившейся ситуации люди выходили по-разному. Одни (и таких было большинство) примыкали к какой-либо из враждующих сторон. Другие же выступали в роли посредников и пытались способствовать разрешению возникшего конфликта мирным путем.

Посреднические функции принимал на себя тот из родственников, кто был достаточно уважаем в обществе, чтобы к его мнению прислушивались. В родовых сагах в качестве посредников (в большинстве случаев на начальном этапе вражды) выступали такие знатные исландцы, как Снорри Годи²⁸¹, Олав Павлин²⁸², Альвир²⁸³, Хольмстейн²⁸⁴, Аринбьярн²⁸⁵, Иллуги Рыжий²⁸⁶ и Тидранди²⁸⁷.

Деятельность посредника позволяла роду выйти из тяжбы с наименьшими потерями²⁸⁸, однако была осуществима лишь на начальных этапах вражды при небольшом количестве вовлеченных в нее людей или при ее завершении, когда уже были ликвидированы сами причины конфликта.

В конфликте «Саги о Ньяле» роль посредников выбрали для себя Торгейр, Кетиль из Мёрка и Хёскульд Траинссон. Показательна деятельность Торгейра, представляющая собой пример посредничества на завершающем этапе вражды, способствующем примирению²⁸⁹. Торгейр был одновременно зятем и племянником Ньяля. После смерти сыновей Ньяля он оказался главным наследником и истцом по делу о мести за них. Однако он отказался от возможности мстить Кетилю из Мёрка, обосновывая свое решение родственными связями: «Я не хочу его убивать, мы с ним женаты на сестрах, и он всегда держал себя хорошо в нашей тяжбе»²⁹⁰, т. е. они были близкими свойственниками, хотя и не приходились друг другу кровной родней. Оба они активно участвовали в развивавшемся конфликте, и на фоне сложного переплетения родственных связей втянутых в эту распрю людей такая степень родства оказалась достаточной для прекращения череды убийств, поскольку дальнейшее продолжение вражды стало бессмысленным. Своими действиями Торгейру удалось добиться примирения родов на этой стадии распри.

Второй из героев «Саги о Ньяле», выступивший в роли посредника, Кетиль из Мёрка, был женат на дочери Ньяля, сестре убийцы его брата Траина, поэтому в саге говорится, что «он оказался в трудном положении»²⁹¹. Пытаясь выйти из этого затруднения, Кетиль также предпочел примирение родов, приняв у своего тестя Ньяля виру²⁹², приводя среди прочих в качестве аргумента пословицу Náit er nef augum²⁹³. Его миролюбие скорее всего было вызвано тем, что отношения Кетиля с родом его жены были настолько тесными и Ньяль пользовался настолько большим влиянием в обществе, что Кетиль не мог этим пренебречь и выступить против своих свойственников. Для подкрепления мира Ньяль взял на воспитание Хёскульда Траинссона (сына убитого), который тем самым стал названым братом убийце своего отца²⁹⁴.

Углубление конфликта, осложненное переплетением родственных связей, привело к тому, что все попытки посреднической деятельности проваливались, а жизнь самого посредника оказывалась под угрозой. Кетиль в конце концов был вынужден выступить против рода Ньяля в тяжбе, ведущейся между родами Ньяля и Флоси²⁹⁵, а Хёскульд Траинссон оказался убит своим названым братом Скарпхедином²⁹⁶, хотя в течение всего времени Хёскульд Траинссон выступал в качестве посредника и пытался уладить сохранявшиеся противоречия между двумя родами. Для поддержания мира он даже выплатил виру за сына Ньяля Хёскульда, убитого Лютингом, дядей Хёскульда Траинссона²⁹⁷. Это, хотя и на время, позволило притушить конфликт, но не ликвидировало его причин.

При безрезультатности посреднической деятельности тем людям, которые оказывались родственниками обоим враждующим родам, приходилось примыкать к одной из сторон, как это сделал Эцур из «Саги о сыновьях Дроплауг», принявший сторону своего тестя²⁹⁸. Иллуги Рыжий из «Саги о Хёрде и островитянах», напротив, выступил против своего тестя на стороне дальней, но кровной родни²⁹⁹.

В «Саге о Ньяле» Торстейн Волчья Пасть даже бился на стороне своего тестя Гудмунда Могучего против сторонников своего отца Скафти Тороддсона³⁰⁰. Однако предпочтение, отдаваемое тестю перед кровными родственниками, могло расцениваться как подчинение мужа жене³⁰¹. Последнее было возможно скорее тогда, когда кровная родня была более знатной. Правда, в случае отказа зятя помогать тесть мог пригрозить возвращением дочери в родительский дом³⁰², и эта угроза была вполне реальной при исландской свободе разводов. В целом связями свойств редко пренебрегали, иногда даже их ставили выше кровнородственных, поскольку, в отличие от последних, их выбирали сознательно³⁰³.

Персонажи саги Кари Сёльмундарсон и Ингьяльд решили вступить в конфликт, ведущийся их свояками, и примкнуть к одной из враждующих сторон. И если Кари сделал свой выбор сразу и во всех ситуациях поддерживал своего знатного и очень уважаемого в обществе тестя Ньяля³⁰⁴, то Ингьяльд определил свою позицию после долгих раздумий и выступил на стороне Ньяля против Флоси, главы также достаточно знатного рода своей жены³⁰⁵. С Флоси Ингьяльда соединяли более тесные родственные узы, чем с родом Ньяля, поскольку сестра Ингьяльда Хродню не состояла с Ньялем в официальном браке³⁰⁶. Обоим родам Ингьяльд приходился не кровным родственником, а свояком, но как брат наложницы он имел меньше обязанностей в отношении рода Ньяля. Однако он предпочел поддержать интересы более знатного рода Ньяля: «Я не буду [выступать] против Ньяля, что бы ни было, хотя я знаю, что они [Флоси и его сторонники] мне отплатят за это»³⁰⁷. Ньяль, в свою очередь, был уверен в его лояльности³⁰⁸, основанной на родственных связях, поскольку остальные представители враждующей стороны в тот момент не приходились Ньялю ни кровными родственниками, ни свойственниками, следовательно, у них не было перед ним никаких обязательств.

Из последующих событий саги становится видно, что разрешить мирными способами все эти накопившиеся противоречия даже при активной посреднической деятельности для представителей обоих родов оказалось невозможным. Дальнейшее развитие конфликта привело к сожжению Ньяля с семьей в его собственном доме и к битве на тинге³⁰⁹. Сюжет саги позволил А. Я. Гуревичу в свое время указать на крепость и нерасторжимость внутриродовых уз средневековых исландцев. Он считал, что главной причиной гибели Ньяля было нарушение родственных связей в результате убийства Хёскульда Траинссона: тяжба зашла в тупик, так как убийство совершилось внутри рода и нельзя было четко разделить «истцов» и «ответчиков»³¹⁰. Однако это определение, справедливо указывающее на возникающий слом родовых традиций, не объясняет его внутренних причин.

Скрытой причиной внутриродовых конфликтов в сагах является борьба за власть. Причем этот побудительный мотив вполне осознается составителем саг, что находит свое отражение в словах персонажей. Так, Флоси в процессе ведения тяжбы говорит: «Я не отступлюсь, пока кто-нибудь из нас не склонится перед другим»³¹¹, т. е. он добивается не только возмещения за убитых родичей, но и доминирования в обществе. Теми же мотивами руководствовался Стюр в «Саге о Хёрде и островитянах»: «Стюру кажется, что он подчинил себе всех, кого оставил в живых»³¹².

Борьба за власть как побудительный мотив к распре осознавалась если и не современниками событий, то авторами записанных саг. Едва ли не наиболее четко эта мысль выражена в словах Гуннара из «Саги о Курином Торире»: «Это к лучшему, что вы, хёвдинги, однажды выясните, кто из вас покрепче, ведь вы уже давно точите друг на друга зубы»³¹³. Опасаясь тяжелых последствий, родичи могли даже нарушить свой долг и отказать в поддержке против более знатного человека, как это произошло в «Саге о Храфнкеле Годи Фрейра» с Торбьерном, который попытался было тягаться с Храфнкелем³¹⁴.

Внешне борьба за власть проходила под прикрытием тяжбы из-за собственности, кровной мести и т. п. Именно поэтому судебные процессы оказывались длительными и сложными, а для возобновления распри достаточно было незначительного, казалось бы, повода — ссоры на бое коней³¹⁵, проезда мимо чужой усадьбы³¹⁶ и т. п. Стремление к усилению своего положения в обществе и обостренное понимание собственного достоинства толкали людей на конфликт из-за «достойного», с их точки зрения, места на скамье³¹⁷, сплетен³¹⁸, детских разговоров³¹⁹, мнимой заносчивости³²⁰, падения удоев на одном из хуторов³²¹. Например, Аудгисл, один из персонажей «Саги о людях из Лососьей долины», посчитал оскорблением лишение его звания годи и совершил убийство, открыв тем самым новую распрю³²².

Завидующий чужой славе и влиянию в обществе мог легко посчитать себя оскорбленным даже по незначительному поводу, пренебрегая при этом родственными узами. Так, в «Саге о Ньяле» Лютингу показалось, что сын Ньяля Хёскульд держит себя слишком вызывающе по отношению к нему³²³, а Мёрд в силу своего плохого характера и из зависти к Хёскульду Траинссону, получившему в обход Мёрда годорд, выступил против своей близкой родни³²⁴. Плохой характер одного из родичей способствовал развитию конфликтов также в «Саге о Эгиле»³²⁵ и «Саге о Битве на Пустоши»³²⁶.

Даже если мотивировки действий героев могли быть модернизированы создателями саг, о ведущейся борьбе за власть свидетельствуют такие проявления внутриродовой вражды, безусловно относящиеся к X–XI вв., как факты убийств близких родственников: отчима³²⁷, дяди³²⁸, племянника³²⁹, двоюродного брата³³⁰, побратима³³¹ или зятя³³².

Подобное поведение героев саги позволяет предположить, что уже в эпоху Ньяля, т. е. на рубеже X–XI веков, начинается разложение родовых отношений³³³. При сохранении внешних атрибутов общества, построенного на кровнородственных связях, в реальной жизни эти связи начинают терять свое первостепенное значение, отступая перед стремлением достичь влияния в обществе. Внутри страны разгорается борьба за политическую власть, хотя и осуществляемая в формах мести. К такому же выводу, но на материале других саг («Саги о Храфнкеле Годи Фрейра» и «Пряди о Торстейне Битом») в одной из своих недавних работ пришел и А.Я. Гуревич³³⁴. Политическую окраску внутри- и межродовой вражды в средневековой Исландии отмечают и большинство современных исследователей³³⁵.

Установление точных родственных связей участников юридического процесса (в том числе с привлечением сведений родословных) занимало одно из важных мест и в самой судебной процедуре средневековой Исландии и проводилось в самом ее начале, сразу после оглашения обвинения. Достоверность сведений о родственных отношениях обуславливала признание правомочности конечного результата суда. Для обоснования правомочности тех или иных участников юридического процесса требовалось установить наличие или отсутствие их родственных связей с истцом или ответчиком. Об этом в «Саге о Ньяле» говорится: «Тогда они высчитали родство и подкрепили [расчет] клятвой»³³⁶.

Согласно древнеисландским законам, свидетельские показания родственников до третьего колена не принимались во внимание:

«Четырехъюродные родственники должны быть отведены со словами „Я призываю вас в свидетели того, что я отвожу этих людей из числа соседей“ на том основании, что они родственники и по закону должны быть отведены»³³⁷.

Эта степень родства считалась еще близкой, поэтому подразумевалось, что связанные ею люди в силу своих отношений будут вести себя предвзято по отношению друг к другу и выгораживать своих родичей подобно тому, как это сделал Гуннар, который отказался характеризовать своего родственника: «…Что это за человек, Гуннар?» Гуннар ответил: «Я не скажу этого, потому что он мой родич…»³³⁸.

К этим же выводам на материале свода исландских законов пришли К. Хаструп, У. Миллер и другие исследователи, занимавшиеся данной проблемой³³⁹.

«Сага о Ньяле», дублируя сведения судебника, описывает данную ситуацию таким образом:

«Флоси и его люди подошли к месту, где сидели соседи. Флоси сказал им: „Сыновья Сигфуса должны знать, правомочны ли соседи, вызванные сюда“. Кетиль из Леса ответил: „Один из этих соседей крестил Мерда Вальгардссона, а другой — его четырехъюродный родственник“… Эйольв назвал своих свидетелей повторно и сказал: „Я призываю вас в свидетели того, что я отвожу этих людей из числа соседей, — и он назвал их имена и имена их отцов, — на том основании, что один из них четырехъюродный родственник Мерда, а другой с ним в духовном родстве и поэтому оба они по закону должны быть отведены“»³⁴⁰.

Из этого текста видно также, что крестильные связи воспринимались как аналог кровного родства, и они также препятствовали крестным родителям и детям свидетельствовать в пользу друг друга.

Лишь в исключительных случаях, как это показано в сагах, было возможным отступление от правила, и близким родственникам ответчика позволялось выносить решение по спорному вопросу. Однако это делалось при улаживании проблемы путем взаимной договоренности, без вынесения ее на суд, и, видимо, поэтому подобные сведения отсутствуют в судебнике. Так, в «Саге о Ньяле» Освивр (истец) говорит Хруту (брату ответчика), который собирается рассудить возникшую проблему:

«Несправедливым бывает решение, если его выносит брат ответчика, но ты высказался так благородно, что я доверяю тебе решение нашего дела»³⁴¹.

Этим он очерчивает норму и поясняет причины ее нарушения. Как правило (и как это видно из вышеприведенного примера), подобные отклонения от нормы были обусловлены личными качествами участников тяжбы: мудростью, справедливостью и прочими достоинствами.

Тогда, когда было сложно призвать к суду самого ответчика, за него опять же отвечали его родственники³⁴². Так, тот же самый Хрут впоследствии выплачивает виру за убийство Торвальда (мужа дочери Хрута Халльгерд), совершенное Тьостольвом, дальним родичем Хрута и Халльгерд, хотя он сам никакого, кроме родственного, отношения к этому делу не имеет³⁴³.

Судебный процесс в средневековой Исландии начинался с выдвижения обвинения. Оно предъявлялось в стандартной форме, в которой, как видно из свода законов, должно было присутствовать обозначение ответчика и пострадавшего при помощи личного имени в сочетании с патронимом:

«Я обвиняю такого-то, сына такого-то… в ссоре с таким-то, сыном такого-то»³⁴⁴.

В сагах представлена аналогичная, но более пространная формулировка (которая, как полагают большинство исследователей, также является заимствованием из судебника):

«Я призываю к суду и требую объявления Флоси Тордарсона вне закона, который отвечает перед Хельги Ньяльссоном за то, что Флоси Тордарсон нанес Хельги Ньяльссону рану внутренностей или костей, от которой тот умер на месте»³⁴⁵.

На следующем этапе — свидетельских показаниях — также встречается именование с патронимом. Форма вызова свидетеля для дачи показаний в своде законов следующая:

«Я призываю в свидетели такого-то, сына такого-то, и призываю его истинно и справедливо»³⁴⁶.

Ей соответствует саговая формула:

«Я призываю Торгейра Ториссона в свидетели того, что я обвиняю Флоси Тордарсона в том, что он незаконно первым напал и нанес Хельги Ньяльссону раны всего тела, которые оказались смертельными… Я призываю вас в свидетели того, что я потребовал от этих девятерых соседей места боя, чтобы они поехали на альтинг и засвидетельствовали, нанес ли Флоси Тордарсон Хельги Ньяльссону рану мозга, или внутренностей, или костей, которая оказалась смертельной и от которой Хельги погиб на том месте»³⁴⁷, а также «Я призываю вас в свидетели того, что я вызываю на суд Флоси Тордарсона за то, что он на тинге дал за помощь себе деньги Эйольву Бельверкссону»³⁴⁸.

Общий принцип, по которому строились подобные формулы, нашел отражение в свидетельских показаниях, сохранившихся в описании судебной тяжбы после сожжения Ньяля, и он также содержит отсылку к патрониму:

«„…Мерд призвал в свидетели Тородда и вторым меня, Торбьерна“ затем он назвал своего отца…»³⁴⁹

Заключительная формула, форма оглашения приговора, в древнеисландском суде в саге выглядит следующим образом:

«Я объявляю, что Гуннар Хамундарсон дожен быть судим и объявлен вне закона, поскольку он нанес Торгейру Откельссону глубокую рану, от которой тот умер на месте»³⁵⁰.

В судебнике ее вариациями в зависимости от тяжести приговора были формулы выплаты вергельда:

«Такой-то, сын такого-то, должен заплатить»³⁵¹ и «Все признали, что была вражда между таким-то, сыном такого-то, и таким-то, сыном такого-то, но теперь они друзья и хотят примириться. Такой-то, сын такого-то, должен заплатить такому-то, сыну такого-то, мировую за раны, установленные по закону и признанные, и все его люди также заплатят мировую…»³⁵².

И формула примирения и принесения клятвы верности: «Была вражда между таким-то, сыном такого-то, и таким-то, сыном такого-то, и теперь такой-то, сын такого-то, и такой-то, сын такого-то, примиряются и согласны не враждовать во дворе и дома, на суше и на море, на палубе и верхом…»³⁵³

Это основные ситуации, в которых употребление именования с патронимом было обязательным. Однако в ряде второстепенных случаев в своде древнеисландских законов не прослеживается однозначного употребления формы с патронимом, обе формы (как с патронимом, так и без него) равноупотребительны: наряду с формой «Я скажу тебе, такому-то, сыну такого-то» имеется форма «Я скажу тебе, такому-то»³⁵⁴ и т. п., что свидетельствует о еще неокончательной фиксированности правовых формул.

Тем самым правовая практика в средневековой Исландии отличалась большим разнообразием. Существовало множество типов правонарушений и поводов к ним. Однако поведение человека в рамках возникавшего из-за правонарушений конфликта, равно как и сама судебная процедура, были достаточно четко регламентированы. И значительную роль в этом играли родственные связи, определяющие всю систему взаимоотношений средневековых исландцев. Родственные связи, с одной стороны, ограничивали участие родичей в судебном процессе, а с другой — требовали от родственников активной поддержки и помощи, причем и то и другое зависело от степени родства. Однако в отношениях между родичами (оказание поддержки в распре или в суде, заключение брака и т. п.) превалировали личные связи. Когда исландец оказывался в родстве или свойстве с обеими враждующими (судящимися) сторонами, его выбор той стороны, которую он поддерживает, часто определялся положением и авторитетом представителей этой стороны в обществе, а не степенью близости его родства с ними.

Приложение VIII

Е. В. Литовских. ЭКСТРАОРДИНАРНЫЕ ЖИВОТНЫЕ В «КНИГЕ О ЗАСЕЛЕНИИ СТРАНЫ»

«Книга о заселении страны» (Landnámabók) — источник, повествующий о порядке и характере заселения Исландии. Следовательно, наибольшее внимание ее авторы обращают на заселяющих остров людей (их происхождение и родственные связи) и заселяемую местность (границы владений и топографические особенности). Все прочие сюжеты при ближайшем рассмотрении оказываются напрямую связаны с вышеперечисленными. В том числе в «Книге» встречается ряд сюжетов, где речь идет о животных, реальных или вымышленных.

В целом представители животного мира в древнеисландских прозаических произведениях (среди которых наиболее распространенными и известными являются саги) практически отсутствуют, за исключением лошадей как средства передвижения и редкого упоминания домашнего скота как элемента бытового фона саг. В «Книге о заселении страны», напротив, встречается достаточно большое количество упоминаний животных и птиц.

Реальные окружающие животные в большинстве своем, с точки зрения средневековых исландцев, относились к сфере хозяйственного применения или составляли часть окружающей исландцев среды. Однако в «Книге» они не вводятся в качестве иллюстрации и даже, в отличие от саг, не служат бытовым фоном (вообще чрезвычайно слабым в данном произведении), а введены в «Книгу» с определенным смыслом.

Как уже говорилось выше, главной темой «Книги о заселении страны» была характеристика земельных владений и их первых хозяев, и животные занимали в этой характеристике не последнее место. Сам факт наличия зверей и рыб на определенной территории служил показателем ее богатства и выгодности для заселения³⁵⁵. Отсутствие рыбы оказывалось настолько значимым и трагичным для первопоселенцев, что они сочли необходимым отметить это в топониме Безрыбье (Veiðilausa)³⁵⁶. А пролетающие птицы показывали морякам, что суша близко³⁵⁷.

Точно так же о богатстве земельного надела свидетельствовал хороший прирост домашнего скота³⁵⁸. Кони считались богатым подарком, достойным знатного человека³⁵⁹. Богатство человека могли описать следующим образом: «Как люди говорили, его [Гейрмунда Адская Кожа] свиньи пасутся на Свином Мысу, овцы — на Мысу Отар, а рыбу он ловит на Гарпуне»³⁶⁰.

Кроме того, домашний скот, как часть собственности, часто становился предметом спора между соседями, в дальнейшем иногда приводившем к распре и убийствам, и поэтому о них, по мнению средневековых исландцев, также следовало упомянуть, что и делали авторы «Книги»³⁶¹.

Говоря о роли животных в характеристике первопоселенцев в «Книге о заселении страны», в первую очередь следует упомянуть о прозвищах, данных по представителям животного мира. Чтобы получить такое прозвище, человек должен был вступить в контакт с теми зверями или птицами, в честь которых его потом называли. Однако это могла быть и характеристика людей по внешнему виду или чертам характера, напоминающим то или иное животное, иногда даже экзотическое, о котором средневековые исландцы могли только слышать, как, например, о павлине³⁶². Поскольку в «Книге» скрупулезно перечисляются первопоселенцы, то на материале этого источника мы можем получить достаточно подробную картину именослова средневековых исландцев и соответственно увидеть, какое место среди исландских прозвищ занимают данные по представителям животного мира.

Из более 600 прозвищ, упоминаемых в «Книге о заселении страны», 35 (среди которых встречаются как мужские, так и женские) даны по названиям животных и птиц. При этом десять из них встречаются в форме препозитивного компонента имени, наиболее тесно сращенной с именем формы прозвища, рассматривавшейся как расширение имени. Это такие имена, как Бельверк-Мышь (Músa-Bölverkr)³⁶³, Торир-Тюлень (Sel-Þórir)³⁶⁴, Флоки-Ворон (Hrafna-Flóki)³⁶⁵, Бедвар-Свинья (Svína-Böðvarr)³⁶⁶, Геллир-Конь (Hesta-Gellir)³⁶⁷, Бьерн-Жеребец (Hross-Björn)³⁶⁸, Бьерн-Козел (Hafr-Björn)³⁶⁹, Торир-Бык (Yxna-Þórir)³⁷⁰, Грим-Баран (Vedrar-Grímr)³⁷¹, Стейнар-Собака (Hunda-Steinar)³⁷². Большинство исландских прозвищ, служащих расширением имени, как раз и представляли собой зоонимы, что уже само по себе является показательным.

18 человек в «Книге» носят прозвища в честь домашних животных и птиц (причем пять из них так или иначе связаны со свиньями)³⁷³, 12 — именуются по названиям домашних и диких птиц, в том числе экзотических³⁷⁴, прочие прозвища касаются диких животных, рыб и насекомых³⁷⁵.

Однако все-таки большинство животных, упоминаемых в «Книге о заселении страны», вводятся в текст источника только для пояснения топографических наименований или же вообще встречаются в самих топонимах, характеризуя тем самым местность. В целом топографический материал рассматриваемого нами произведения так же подробен и обширен, как и антропонимический, что дает нам возможность проследить частоту упоминания животных и птиц в топонимах.

Из 1335 топонимов и их производных, встречающихся в «Книге» (1160 из которых исландские), 50 исландских топонимов (исключая производные от них) так или иначе связаны с животным миром. Наибольшее количество из них (13) даны по домашним животным³⁷⁶, но имеются также и топонимы, связанные с дикими животными³⁷⁷, птицами³⁷⁸ и рыбами³⁷⁹.

При этом отдельно следует выделить группу из пяти топонимов, в названии которых встречаются морские промысловые животные — киты, моржи и тюлени³⁸⁰. Китобойный промысел занимал не последнее место в хозяйстве средневековых исландцев, поэтому места, где чаще всего встречались или куда прибивало этих животных, считались значимыми с топографической точки зрения и, следовательно, достойными упоминания.

Если же говорить о тех сюжетах «Книги о заселении страны», которые связаны с животными, поясняющими топонимы, то чаще всего это были рассказы о свиньях, которые, отпущенные или сбежавшие на волю, успешно избегали гибели и приумножали хозяйское стадо. К таким сюжетам можно отнести рассказ о том, как Ингимунд потерял девять своих свиней и кабана Бейгада³⁸¹, а Хельги Тощий специально выпустил своих свиней на волю, где они успешно размножились³⁸².

Еще более обширный рассказ посвящен корове по имени Броня (Brynja), тоже сбежавшей от своего хозяина и поэтому ставшей виновницей территориальной тяжбы и давшей имя долине³⁸³. Другое отступление повествует о кобыле Летящей (Fluga), купленной Ториром Голубиным Клювом, которая с большим отрывом выиграла скачки, обогатив и прославив своего хозяина, и, кроме того, стала матерью не менее выдающегося жеребца Эйдфакси (Eiðfaxi досл. «Жеребец Перешейка»), забившего насмерть семь человек³⁸⁴.

Встреча с дикими животными также могла стать поводом для отражения ее в топониме. Так, после того как Ингимунд нашел белую медведицу и двух медвежат около озера, убил мать, а детенышей отвез в подарок конунгу Харальду Прекрасноволосому (а белый медведь был редким и дорогим подарком, достойным конунга, о чем неоднократно упоминается в сагах), место этой находки стало называться Озером Медведицы³⁸⁵.

Кроме того, топонимы, на первый взгляд совершенно не связанные с фауной, оказываются данными по кличке того или иного животного. Сюда можно отнести уже упоминавшуюся Долину Брони³⁸⁶, а также Реку Долины Брони³⁸⁷, Пригорок Бейгада³⁸⁸ и Долину Сельви³⁸⁹. Однако к этой же группе топонимов будут относиться и Мыс Скальм³⁹⁰, Топь Скальм³⁹¹ и Болото Летящей³⁹². Все они по праву могут считаться именными (а именно такими являются большинство исландских топонимов), следовательно, животные, поспособствовавшие их образованию, рассматривались средневековыми исландцами как полноправные действующие лица.

Как видно из текста источника, животные в «Книге о заселении страны», помимо всего прочего, еще и активно помогали своим хозяевам. Так, на баране Торкель переплыл залив³⁹³, кобыла Скальм (по сбывшемуся предсказанию водяного) показала Ториру лучшие места для поселения, что стало также причиной увековечивания ее имени в топониме³⁹⁴.

При этом в качестве персонажей-помощников можно рассматривать представителей не только реального животного мира. В рассматриваемом произведении подробно рассказывается о встрече рыбаков с водяным, предсказавшим им по их просьбе судьбу³⁹⁵. Предсказывали будущее исландцам в «Книге» и финны-оборотни³⁹⁶.

Другой водяной, обернувшись серым в яблоках конем (такая масть, по мнению средневековых исландцев, уже сама по себе была признаком его «потустороннего» происхождения), помогал Аудуну пахать до самого заката, по наступлении которого скрылся в озере³⁹⁷.

Также в «Книге о заселении страны» описаны случаи договора исландцев с жителями гор, йотунами и троллями, которые показывали дорогу, предупреждали об ураганах или даже помогали в ведении хозяйства. Так, встреченный Торвальдом Гребнем йотун предупредил его об опасности³⁹⁸, а тролль показал дорогу Эйнару³⁹⁹. Бьерну-Козлу приснился житель гор (bergbui), предложивший свою дружбу. Бьерн согласился, а наутро на его хутор пришел козел. После этого события скот Бьерна начал быстро размножаться, и ему во всем сопутствовала удача. Бьерн разбогател и одновременно получил свое прозвище⁴⁰⁰.

Практически полноправными участниками повествования «Книги» оказываются медведи. Видимо, в силу климатических особенностей чаще всего это были белые медведи, превышающие бурых своими размерами и ведущие себя более агрессивно, что повышало опасность встречи с ними. Однако убитый или пойманный медведь становился богатой добычей.

В источнике неоднократно упоминаются нападения этих зверей на хутора, из-за чего убийство медведя в средневековой Исландии считалось достойным деянием, даже подвигом⁴⁰¹, что позволяло человеку не только обогатиться, но и прославиться.

Так, Одд убил белого медведя, «отомстив» ему за убийство отца и брата, и после этого он сам стал злым и буйным, и люди начали считать его оборотнем⁴⁰². То есть он не только обошелся с медведем по-человечески, но и сумел перенять от него ряд звериных качеств. Иногда под действия медведя даже маскировали человеческие преступления, например, убийство рабами своего хозяина⁴⁰³.

Таким образом, животные (реальные или вымышленные) выступают в «Книге о заселении страны» как вспомогательные действующие лица, способствующие характеристике персонажей, поясняющие дальнейшие события или служащие маркерами для характеристики местности, и их роль оказывается более значимой, чем у представителей животного мира, упоминаемых в сагах.

Приложение IX

Щавелев А. С. ТРАДИЦИИ ВИКИНГОВ В ВОИНСКОЙ КУЛЬТУРЕ СРЕДНЕВЕКОВЫХ НОВГОРОДЦЕВ

Летописная «Повесть о битве на реке Липице» всесторонне исследована как с текстологической, так и с исторической точек зрения. Варианты описания битвы отразились почти во всех летописных традициях Руси — краткие известия во владимиро-суздальском летописании, древнейшее развернутое повествование — в новгородском, реконструируются также детали описания битвы, восходящие к достаточно ранним смоленским и ростовским источникам⁴⁰⁴. Можно с большой долей уверенности предполагать, что тексты летописных сообщений опирались на рассказы участников сражения, кроме того, не исключено, что «Повесть» бытовала как отдельное литературно-эпическое произведение (или даже несколько произведений), включенное позже в летописные своды⁴⁰⁵. Нам известны два основных наиболее достоверных варианта повести изначальный новгородский (НПЛ) и более поздний (условно «общерусский»), читающийся в летописях, восходящих к Новгородско-Софийскому своду первой половины XV в. (HIV, CI, HK и др.), ставшему основой общерусского летописания более позднего периода⁴⁰⁶.

В битве 1216 года противостояли две коалиции — новгородцы во главе с Мстиславом Мстиславовичем в союзе с псковским и смоленским князьями, а также ростовским князем Константином Всеволодовичем против альянса, возглавляемого братьями последнего, Ярославом и Юрием Всеволодовичами. Поводом для масштабной войны был конфликт князя Ярослава Всеволодовича с Новгородом, однако в итоге ставкой битвы на Липице стал владимирский великокняжеский стол.

Несмотря на то что политические обстоятельства и ход битвы полностью рассмотрены исследователями, одна характерная деталь повествования о знаменитой битве осталась недооцененной в историографии. Речь идет о специфическом поведении новгородцев перед боем. В Новгородской первой летописи старшего извода в ответ на оскорбительный отказ от мира со стороны враждебной коалиции новгородцы объявили своему князю Мстиславу:

«…И рекоша новгородци: „къняже, не хочемъ измерети на конихъ, нъ яко отчи наши билися на Кулачьскеи пеши“ Князь же Мьстиславъ радъ бысть тому; новъгородци же съседавъше съ конь и порты съметавъше, босии, сапогы съметавъше, поскочиша, а Мьстиславъ поеха за ними на конихъ…»⁴⁰⁷ Битва закончилась победой Мстислава и новгородцев.

В более позднем развернутом варианте повести о Липицкой битве, дополненной по смоленским и ростовским источникам, текст выглядит следующим образом:

«Мстислав с Володимеромъ укрепляти новогородци и смолняны, ркуще: „Братье, се восшли есми в землю силну, а позряче на Богъ, станем крепко, не озираимся назадъ: побегше, не уйти. А забудем, братье, домы, жены и дети, а коли любо умирати, хто хочть пешь, или кто на коне“. Новгородци же ркоша: „Мы не хочем измерети на коних, но отцы наши билися на Колакши пеши“. Мстислав рад бысть томую, новгородци же ссед с коней, и порты и сапоги с себе сметавшее, боси поскочиша. А смолняне же молодые полезшее же с конь, тако же поидоша боси, завиваючи ноги»⁴⁰⁸. Далее идет описание битвы, в которой отряд Ивора Михайловича, атакующего вместе с новгородцами, отстает от новгородцев, поскольку у Ивора споткнулся (упал?) конь. Пешие же новгородцы, вооруженные «киями», атакуют противника.

Этот текст отличается значительным количеством специфических воинских деталей: упоминание «киев» (палиц? боевых молотов? чеканов?) новгородцев, топоров их противников⁴⁰⁹, топора «с поворозою» (т. е. темляком), с которым Мстислав Мстиславич трижды пробивался через полки противника и обратно. В описании битвы введена яркая литературная формула «аки на ниве класы пожинаху», т. е. сравнение боя с жатвой (ср. аналогичные метафоры описания боя, связанные с земледельческим циклом⁴¹⁰). Ростовские источники, на основании которых был расширен новгородский рассказ о Липицкой битве, во многом основывались как раз на дружинной устной традиции. Отметим также, что в ряде летописей есть восходящие именно к ростовской литературной традиции известия об Александре Поповиче и других «храбрах», в том числе и связанные с описаниями Липицкой битвы⁴¹¹. Эти известия с большой долей вероятности могут считаться книжными конструктами, однако отражающими отголоски вполне аутентичного устного эпоса⁴¹². Очень вероятно, что летописный текст повести, отраженный в HIV, CI, НК и Тв. сб., оформился под влиянием дружинного эпоса, связанного с именами Мстислава Удатного и Александра Поповича.

Мотивом, объединяющим раннюю новгородскую версию повести и расширенные фольклоризированные версии XV в., является желание новгородцев сражаться пешими и босыми. При этом новгородцы ссылаются на опыт своих «отцов и дедов», которые в битве на Колок — ше также сражались пешими. Речь идет о битве Мстислава Владимировича с Олегом Святославичем в 1096 г. на реке Колокше (Кулачьце)⁴¹³, в итоге которой Мстислав победил, а Олег бежал. Уточнение о спешивании новгородцев («сседоша с коней новогородци») отсутствует в описаниях битвы Новгородской первой летописи обоих изводов и в большинстве списков ПВЛ. Оно есть только в Радзивилловской летописи⁴¹⁴. Таким образом, литературная вставка этого мотива в описание Липицкой битвы под влиянием описания битвы на Колокше практически исключена.

Конечно, само по себе спешивание не было экстраординарным событием на войне и могло быть следствием каких-либо тактических задач. Например, спешивание новгородцев в Липицкой битве часто объясняется тем, что гора, которую штурмовали новгородцы, была укреплена плетнями и кольями⁴¹⁵. А иногда причиной становились этические принципы: в 1185 г., во время отступления войска Игоря Святославича под натиском половцев, князь «Буй-Тур» Всеволод и многие дружинники предпочли сражаться пешими вместе с простыми ратниками⁴¹⁶.

Но в рассматриваемом случае перед нами целый комплекс взаимосвязанных действий — спешивание, раздевание, разувание и пешая атака в качестве передового отряда. Речь идет именно о снятии одежды и обуви, а не просто о спешивании и снятии доспехов⁴¹⁷, что могло бы (хотя и с натяжкой) быть вызвано какими-то практическими соображениями. При этом новгородцы недвусмысленно ссылаются на свою «историческую память» о битве на Колокше. Можно предположить, что это вспоминание предания было актуализировано сходными обстоятельствами (битва новгородцев с враждебным князем) и совпадением имен правнука Мстислава Мстиславича и его прадеда Мстислава Владимировича⁴¹⁸. То есть новгородцы как бы хотели «воспроизвести» свою победоносную битву более чем вековой давности. Похожий механизм мистического вмешательства в судьбу князей предполагала «молитва и отцов и дедов», неоднократно упоминаемая в летописях⁴¹⁹.

Отдельно отмечу, что Мстислав радуется действиям новгородцев, более того, согласно более позднему расширенному варианту сам исподволь подводит новгородцев к такому решению. То есть он вполне понимает значение этих действий для боевого духа воинов. В «общерусском» варианте повести к новгородцам присоединяются еще и молодые смоляне, которые, впрочем, разувшись, обматывают («перевивают») себе ноги. Они действуют явно «практичней» новгородцев, характерно, что смоляне только спешиваются и разуваются, о снятии одежды речь не идет. Исходя из этих соображений можно предположить, что речь идет не только и не столько о каких-либо тактических ухищрениях, а о воинском обряде, символизирующем готовность новгородцев сражаться «до последнего» и не отступать. Здесь же можно отметить специфику их оружия — «киев», может быть, двуручных, т. е. предполагавших отсутствие щитов. Этот обряд был тесно связан с преданиями о славных сражениях новгородцев и, как кажется, воспроизводился не так часто, может быть только — в особо экстремальных ситуациях. Возможно, здесь мы наблюдаем отголоски архаичного ритуала обнажения, которое использовалось с разными мотивировками в воинских практиках многих народов.

В качестве догадки можно высказать предположение, что новгородский обряд был как-то генетически связан (или типологически близок) с одной из черт поведения, отличавших скандинавских викингов-берсерков⁴²⁰. Этимология этого названия связано как раз с обнажением, снятием доспехов и одежды, восходящая к ритуалам оборотничества⁴²¹. Зачастую эта этимология противопоставляется альтернативной версии о том, что обозначение берсерков связано с обозначением медвежьих и волчих шкур. Однако это противопоставление излишне, поскольку облачение в шкуры хищников, метафорическая ликантропия, требовала снятия человеческой одежды, т. е. раздевания⁴²². Можно сказать, что обе этимологии правомерны и семантически дополняют друг друга. Наконец, берсерки зачастую выступают не только как одиночки-изгои, но и как элитный боевой отряд (спутники Хрольва Жердинки и телохранители Харальда Прекрасноволосого⁴²³), так же, как и новгородцы в летописях (см. ниже).

В качестве косвенного аргумента здесь может служить происхождение значительного числа боярских семей Новгорода и Ладоги от скандинавских знатных родов⁴²⁴. И именно представители новгородской элиты составляли ударную часть новгородского войска. Кроме того, в конце X — начале XI в., времени становления древнерусских дружинных традиций, новгородцы выступают как сильная воинская корпорация, которая, с одной стороны, постоянно взаимодействовала с варягами, а иногда конкурировала и конфликтовала с ними.

В 980 году «словене» и варяги входят в одно войско князя Владимира Святославича⁴²⁵. Затем князь Владимир в 997 г. ходил именно в Новгород «по верховьние вой», поскольку шла постоянная война с печенегами⁴²⁶. Во время княжения Ярослава Владимировича, призвавшего в 1015 г. множество наемников-варягов, творивших «насилье новгородцем и женамъ ихъ», новгородцы «избиша варягы во дворе Поромони», в ответ Ярослав и его варяги иссекли новгородских «нарочитых мужей» (в Новгородской первой летописи — «вой славны тысящу», при этом здесь же есть уточнение, что часть новгородцев смогла вырваться и бежать из западни⁴²⁷). Характерно, что во время урегулирования этого конфликта Ярослав обращается к новгородцам «люба моя дружина»⁴²⁸.

Вполне самостоятельной дружиной выступают новгородцы во главе с посадником Константином Добрыничем, которые «расекоша лодье Ярославле», когда тот пытался бежать «за море» от Святополка и Болеслава. В 1021 г. новгородцы выигрывают с Ярославом битву против полоцкого князя Брячислава⁴²⁹. В 1036 г. против печенегов опять Ярослав использует варягов и словен (которые затем при описании битвы вне городских стен названы новгородцами)⁴³⁰.

Кроме того, «Древнейшая правда», которую князь Ярослав дал новгородцам в качестве «награды» вместе с денежным вознаграждением за участие в войне со Святополком, является «кодексом», регулирующим отношения внутри дружины⁴³¹. Именно такой воинский контингент, следовательно, и составляли новгородские мужи, которые ее получили.

В битве у Любеча в 1016 г. между войсками Ярослава и Святополка новгородцы демонстрируют исключительно «дружинный этос» поведения — они форсируют Днепр, объявив, что сами убьют любого, кто останется, отталкивают ладьи, отрезая путь к отступлению, ведут рукопашную схватку в темноте, повязав себе платки на голову в качестве опознавательных знаков⁴³². Наконец, замечу, что и в 1016, и в 1018, и в 1036 гг. новгородцы сражаются в одном войске с наемниками-варягами.

Таким образом, можно предполагать, что новгородцы обладали специфической воинской культурой, которая, естественно, была наиболее подвержена влиянию северных, скандинавских прежде всего, дружинных образцов и моделей поведения. Фразу ПВЛ о людях новгородцах «от рода варяжска»⁴³³ вполне можно понимать не только в узкогенеалогическом, но и в этнокультурном смысле, связанном в том числе и с преемственностью воинских традиций.

В таком случае новгородцы практически до XIII в. сохранили древний обряд своих предков, стимулом для сохранения этого обряда была «живая» устная традиция, повествующая о победах «пеших» новгородцев. Еще одним консервирующим фактором традиций реального и ритуального «пешего боя» была отдаленность новгородцев от кочевого мира степей, под влиянием и в противостоянии с которым оформилась к началу XII в. всадническая субкультура русских дружин⁴³⁴.

БЛДР — Библиотека литературы Древней Руси ДГ — Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. (До 1994 г. — Древнейшие государства на территории СССР.)

ПВЛ — Повесть временных лет / Подгот. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева, М. Б. Свердлова; отв. ред. В. П. Адрианова-Перетц. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1996

ПСРЛ — Полное собрание русских летописей

ТОДРЛ — Труды отдела древнерусской литературы

НПЛ Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов

HIV — Новгородская четвертая летопись

CI — Софийская первая летопись

НК — Новгородская Карамзинская летопись Те. сб. — Тверской сборник

Приложение X

Фетисов А. А. «ЗНАК РЮРИКОВИЧЕЙ» НА НИЖНЕМ ДУНАЕ

В археологии не часто удается связать какие-либо проявления материальной культуры с историческими событиями, известными по письменным источникам. Чаще всего в материальной культуре оставляют следы какие-либо катастрофические события (войны, осады городов и пр.). В этой связи масштабные походы Святослава оставили на территории Первого Болгарского царства целый ряд археологических свидетельств. В первую очередь к ним относятся находки на Нижнем Дунае предметов вооружения, связываемых с военной активностью русов Святослава (топоры, мечи)⁴³⁵. Однако удается выявить и материальные свидетельства «неоружейного» характера.

Комплекс скальных церквей Басараби, расположенный на Нижнем Дунае, в 15 км от г. Констанца, на территории современной Румынии, был открыт еще в 1957 г. Ориентировочно до последней трети X в. здесь располагались разработки камня, шедшего на сооружение каменного вала между Констанцей и Чернавода. Й. Барня считает, что каменоломня в Басараби перестала действовать при Иоанне Цимисхии или Василии II⁴³⁶. После этого в образовавшихся пещерах появляется монастырь. Это комплекс, состоящий из церковных помещений и погребальных камер, расположенных в толще известкового холма на разных уровнях и соединенных между собой галереями и колодцами. Перекрывающие друг друга граффити и надписи на меловых стенах всего комплекса служат дополнительным основанием для периодизации жизни памятника⁴³⁷. Спектр изображений и надписей чрезвычайно широк: это и тюркские руны, и разнообразные рисунки животных, людей, кириллические надписи и христианские символы⁴³⁸. Высказывались предположения о печенежском и даже скандинавском происхождении некоторых надписей и знаков⁴³⁹. Граффити-рисунки, по предположению Д. Овчарова, появляются здесь с середины X в. Среди граффити Басараби присутствует целый блок рунических надписей и отдельных знаков, определенно имеющих тюркское происхождение. В. Бешевлиев указал основное направление связей этого блока граффити, приведя убедительные аналогии с надписями и изображениями Хумаринского и Маяцкого городищ, сосудов для вина из Новочеркасского музея и др.⁴⁴⁰.

В одной из церквей, на продольной стене нефа, имеется процарапанное изображение двузубца (рис. 13), относящееся к периоду после существования каменоломни. Граффити имеет размер 12x12,5 см. Оба зубца заострены в верхней своей части. Нижняя часть граффити («ножка») достаточно широкая и разделена пополам вертикальной линией. В последнее время была предложена интерпретация этого знака как родового знака Святослава⁴⁴¹. Основной задачей нашей работы является рассмотрение этого изображения в контексте подобных ему знаков и попытка его атрибуции.

Подобные двузубцы (и трезубцы) интерпретируются в российской исторической науке как лично-родовые знаки Рюриковичей уже с 1920—1930-х гг.⁴⁴².

Рассмотрение семиотического значения двузубых/трезубых знаков не входит в задачу этой статьи. Однако необходимо кратко обрисовать современное состояние этой проблемы. Происхождение и семантика двузубого (или трезубого как типологически близкого) знака точно неизвестно. Подобные знаки являлись символами власти у многих народов Евразии: от сасанидского Ирана и Хазарин до Золотой Орды и Крымского ханства⁴⁴³.

У иранских народов Средневековья (аланы), составлявших значительную часть населения Хазарского каганата, традиция тамгопользования восходит еще к сарматским временам первых веков нашей эры. В средневековом аланском мире прослеживается довольно большая доля «сарматского наследия»⁴⁴⁴. Многие типы и сама традиция нанесения тамг развиваются в сармато-аланском мире практически непрерывно с первых веков нашей эры до Средневековья и позднее. В сарматский период тамги как знаки родовой принадлежности наносились на оружие, бытовые предметы, украшения и др. Сарматские тамги какого-либо рода (как правило, знатного) помещались в погребение, где был захоронен представитель этого рода⁴⁴⁵. На основе анализа распространения тех или иных типов тамг сармато-аланского мира реконструируется угасание знатных кланов, переселения различных родов, динамика семейных (брачных) связей и прочие процессы истории родов и племен.

Царские знаки Боспора I–IV вв. представляли собой тамги правителей из сарматской и аланской среды. Приходящий к власти представитель знатного рода делал свою клановую или семейную тамгу символом государственной власти. Что примечательно, в один из периодов истории Боспорского царства (II–III вв.) несколько сменяющих друг друга правителей имели тамги с общим нижним элементом и индивидуально изменяемым верхом — сын наследовал тамгу отца и дополнял ее другими элементами⁴⁴⁶. Похожая система существовала впоследствии и среди «знаков Рюриковичей». Порядок наследования княжеских знаков, выявленных на древнерусских монетах и свинцовых печатях, в Древней Руси X–XII вв. от предка к наследнику (от отца к сыну) во многом типологически близок сармато-аланской традиции — наследование знака отца с индивидуальным дополнением каких-либо элементов.

Одним из первых происхождение традиции «знаков Рюриковичей» от сарматских знаков и знаков Боспорского царства предположил B. C. Драчук⁴⁴⁷. Однако исследователей в этом отношении всегда смущала большая временная лакуна между сармато-боспорской и древнерусской эпохами. Продемонстрированная в настоящее время благодаря трудам С. А. Яценко непрерывность тамгопользования от сарматской к аланской традиции и позднее снимает это «хронологическое противоречие»⁴⁴⁸.

Районы восточноевропейских степей и Северного Причерноморья (Хазария и византийские колонии) в VIII–X вв. были зоной активных контактов тюркского (болгары, хазары, печенеги), иранского (аланы) и греческого населения. Поэтому зачастую разделить тюркскую и иранскую традиции тамг не всегда возможно⁴⁴⁹. Тюркские народы заимствовали некоторые типы тамг у ираноязычных народов. У населения византийских колоний также существовала традиция метить различные вещи простыми знаками, очень похожими на степные тамги.

Назначение тамг в иранской и тюркской традициях в целом определено — это родовые клановые знаки и знаки собственности. Так, Например, знаки на камнях и кирпичах крепостных стен Нижнего Дона (Маяцкое, Семикаракорское, Правобережное Цимлянское городища, Саркел) принадлежат строителям этих крепостей из местного населения, относящимся к разным родам или семьям⁴⁵⁰. В качестве владельческих знаков тамги ставились на разнообразные бытовые предметы, ими клеймили скот, использовали в качестве гончарных клейм, обозначающих семейно-клановую принадлежность мастерской.

С. А. Яценко отмечает, что тамгообразные знаки территорий Хазарского каганата в большинстве своем относятся к иранской, а не к тюркской традиции, т. е. в данном случае, связаны больше с аланским, а не с болгарским населением. При этом, рассматривая средневековые тамги Дунайской Болгарии, он отмечает, что наиболее близкие им аналогии на салтовских территориях встречаются лишь в низовьях Дона (Саркел и др.), где болгарское население было наиболее активно в составе каганата⁴⁵¹.

Собственно двузубые и трезубые тамги встречаются на территории Хазарского каганата на самых разных категориях вещей: на деталях поясной гарнитуры (Подгоровский могильник), в виде граффити на каменных блоках и кирпичах крепостей (Саркел, Маяцкое, Семикаракорское, Хумаринское городища), в виде гончарных клейм на сосудах (Дмитриевский могильник). На территории салтовской культуры ряд подобных знаков, продолжающих сармато-аланскую традицию, также связывается с символами верховной власти — тамгами правящих родов⁴⁵².

При этом отмечается, что в Хазарии двузубцы значительно преобладают над трезубцами⁴⁵³. Среди хазарских аналогий встречены и относительно близкие к тамге Басараби по начертанию знаки (рис. 14). Тамгообразные знаки Хазарии, безусловно, внешне не идентичны «знакам Рюриковичей», но схематически многие из них очень близки (и, что немаловажно, синхронны). Затрагивая версию о происхождении «знака Рюриковичей» из хазарской (салтовской) традиции, необходимо также вспомнить и о претензии русских князей на титул «каган», что прослеживается в источниках достаточно долгое время: от сообщения Вертинских анналов о событиях 838–839 гг. до «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона.

Существует также версия о германском происхождении «знака Рюриковичей». По мнению ряда исследователей, широко распространенный в Северной Европе символ хищной птицы послужил прототипом для трезубцев, являющихся стилизованным изображением летящего сокола, выступающего как символ власти. Параллельно со «знаками Рюриковичей» образ хищной птицы, как считается, в древнерусском материале выражен также в оформлении ажурных наконечников ножен мечей. «Североевропейская версия» происхождения «знаков Рюриковичей», восходящая еще к работам П. Паульсена, была достаточно распространена в советской историографии⁴⁵⁴, выражена В работах ряда отечественных и зарубежных современных исследователей⁴⁵⁵. Эта версия, однако, совершенно не объясняет динамику изменений двузубых и трезубых знаков на протяжении X–XII вв.

На сегодняшний день пока невозможно точно установить происхождение «знаков Рюриковичей» от иранской/тюркской или от североевропейской традиции. Однако способ использования двузубцев и трезубцев в Древней Руси (в качестве граффити на различных предметах, как знаки собственности или раннегосударственной власти) и принцип наследования этих знаков при переходе от отца к сыну говорят скорее о «восточном» направлении связей. Механизм заимствования в этом случае неясен.

«Знаки Рюриковичей» в Древней Руси с X в. встречаются на самых разных категориях предметов. Двузубцы и трезубцы в качестве изображений известны в домонгольской Руси X–XII вв. на металлических подвесках, вислых печатях (Новгород и Новгородская обл.), кистенях (Минск, Саркел, Киев), серебряных арабских дирхемах, первых русских монетах сребрениках и златниках, в качестве граффити на стенах храма Софии Киевской, в качестве гончарных клейм и др. Предметом нашего интереса в данном случае являются двузубцы. В выборке представлены только двузубцы, относящиеся к X — началу XI вв.

На территории Древней Руси X в. известны две подвески с изображениями двузубцев. Найдены они в Гнездово (Смоленская обл.) и в Новгороде. Гнездовская подвеска происходит из частной коллекции (рис. 15, 1)⁴⁵⁶. Она была найдена на территории селища. Подвеска изготовлена из низкопробного серебра с содержанием меди в сплаве до 40–50 %. На одной стороне подвески изображен двузубец, на другой — стяг. Исходя из сходства изображений стягов на гнездовской подвеске и на подвеске с городища Каукай, изготовленной, предположительно, до 970-х гг., С. В. Белецкий считает возможным датировать подвеску из Гнездово второй половиной X в.⁴⁵⁷

Костяная подвеска с изображением двузубца происходит из раскопок Новгорода (рис. 15, 2). Она найдена в слое 26-го яруса Троицкого раскопа (датировка яруса — 954–973 гг.). На одной стороне подвески изображен трезубец, на другой — двузубец, позднее переделанный в трезубый знак. Сторона с изображением двузубца являлась лицевой. По мнению B. Л. Янина, изначальное изображение двузубца позднее было дополнено средним зубцом, что было сделано очень легким штрихом. Трезубец в данном случае может быть атрибутирован как знак Владимира. Поскольку именно в это время происходит переход Новгорода от Святослава к Владимиру, изначальный двузубый знак может быть отнесен к Святославу, а затем он был превращен в родовой знак Владимира⁴⁵⁸. Безусловно, такая реконструкция событий является версией. Для нас же принципиально важен тот факт, что датировка подвески и характер изображения двузубца позволяют связать его со Святославом.

Еще одна категория предметов на территории Древней Руси, несущих изображение двузубца, — арабские монеты-дирхемы. Двузубцы процарапаны линейным или контурным изображением достаточно крупно, занимая всю центральную часть монеты, на 13 дирхемах (два из них — предположительно). В ряде случаев двузубцы нанесены на монеты, чеканенные задолго до Святослава. При этом говорить о том, что знаки на них нанесены до княжения Святослава, можно только в тех случаях, когда монета находится в составе клада, имеющего достаточно уверенную датировку (в нашей выборке это всего два случая — № 1 и 2 (см. ниже)). Также несколько двузубцев нанесено на монеты, чеканенные после смерти Святослава (№ 3, 4, 5). В нескольких случаях граффити на дирхемах интерпретируются как двузубцы лишь предположительно (№ 6, 7). В трех случаях датировки кладов позволяют связать граффити-двузубцы на монетах со временем Святослава (№ 8, 9,10). В трех случаях, хотя дата чеканки дирхемов относится ко времени до Святослава, это не исключает возможности того, что граффити-двузубцы появились на монетах в период его княжения (№ 11,12,13).

1. Древнейшая монета с граффити-двузубцем происходит из клада рубежа IX–X вв., найденного на Готланде (младшая монета клада чеканена в 880–885 гг.). Монета несет линейное изображение двузубца (хранится в Стокгольме) (рис. 16, 1).

2. Монета с контурным изображением двузубца (рис. 16, 2) происходит из Погорелыцинского клада начала X в. (Минская обл., Белоруссия). На другой стороне изображен стяг.

3—4. Две монеты, несущие сходные линейные изображения двузубцев (даты чеканки 979/980 гг. и 284 988/989 гг.) происходят из кладов Среднего Поднепровья (рис. 20, 3–4)⁴⁵⁹.

5. Контурное изображение двузубца нанесено на монету из неизвестного клада, чеканенную в 974/975 гг. (рис. 16, 5). Монета дважды пробита и использовалась как подвеска⁴⁶⁰.

6. Предположительно к дирхемам с граффити-двузубцем можно отнести также монету из Васьковского клада (Псковская обл.), зарытого в начале XI в. Это обрезанная половина саманидского дирхема, чеканенного в 954–961 гг. На аверсе сохранилась лишь нижняя часть двузубца (верхняя осталась на обломанной половине) (рис. 16, 6)⁴⁶¹.

7. С некоторой степенью осторожности к изображениям двузубца можно отнести граффити на монете, чеканенной около 894 г. (хранится в Стокгольме)⁴⁶². Характер изображения знака позволяет интерпретировать его и как неаккуратно выполненный трезубец (рис. 16, 7).

8. Следующая монета происходит из клада, зарытого в Среднем Поднепровье в Копиевке (Украина, Винницкая обл.) в середине 950-х гг. На дирхем, чеканенный в 911–912 гг., нанесено контурное изображение двузубца. На обратной стороне — схематическое изображение питьевого рога (рис. 16, 8).

9. Монета с контурным изображением двузубца (подражание Саманидам) происходит из клада с территории современной Эстонии (рис. 16, 9). Клад был зарыт в первой половине XI в. Время чеканки дирхема — X в. Двузубец нанесен неровными линиями, часть из которых не доведена до конца. Дирхем имеет два отверстия для подвешивания, расположенные таким образом, что при подвешивании знак занимал правильное положение.

10. Незаконченное изображение двузубца (отсутствуют правая и нижняя части знака) нанесено на монету из клада середины X в., найденного в Звеничеве, в Среднем Поднепровье. (рис. 16, 10). Монета чеканена в 895–905 гг.

11. Контурное изображение двузубца нанесено на дирхем, чеканенный в 919–920 гг. (хранится в Копенгагене, место находки неизвестно) (рис. 16, 11)⁴⁶³.

12. Монета с контурным изображением двузубца, саманидский дирхем 913/914 гг. Место находки неизвестно. Двузубец нанесен ровными глубокими линиями на реверсе монеты (рис. 16, 12). На аверсе — граффити, которое можно интерпретировать как изображение кормы ладьи с поднятым рулевым веслом.

13. Монета с контурным изображением двузубца (Саманиды, 924/925 гг.) была найдена, по всей видимости, на территории Швеции (хранится в Берлинском музее). Граффити нанесено на лицевую сторону дирхема (рис. 16, 13)⁴⁶⁴.

Назначение двузубцев на дирхемах точно определить невозможно, однако вполне убедительной представляется версия о государственно-владельческом смысле этих граффити. Связь монет, несущих «знаки Рюриковичей», с дружинно-княжеской средой и, более конкретно, с великокняжеской властью Киева подтверждается также тем, что около половины таких монет происходит из Среднего Поднепровья и на ряд дирхемов нанесена «дружинная символика»: изображения стяга, ладьи, питьевого рога⁴⁶⁵. Со времен Владимира на первые русские монеты — сребреники и златники — наносятся трезубцы как знаки легитимности монет (исключение — усложненный крестом двузубец Святополка). Трезубцы, ставшие в это время лично-родовым знаком Рюриковичей, выступают на первых русских монетах как символы государственной власти. По предположению И. Г. Добровольского, И. В. Дубова и Ю. К. Кузьменко, еще до начала чеканки собственной монеты княжеским знаком клеймились некоторые дирхемы, превращавшиеся таким образом в государственную платежную единицу. В период Святослава таким знаком был двузубец, который выступал на дирхемах своего рода государственно-владельческим знаком⁴⁶⁶. Это предположение тем более обосновано, поскольку из 16 известных на дирхемах «знаках Рюриковичей» 13 являются двузубцами и только три — трезубцами. Затем трезубцы ставились уже на русские монеты, и нанесение их на дирхемы просто не имело необходимости.

Два самых ярких, но при этом достаточно спорных в интерпретации предмета, несущих изображения двузубца — свинцовая печать из Киева и округлая костяная пластина из Саркела/Белой Вежи, — известны в российской науке уже достаточно давно, однако исследованы недостаточно подробно.

Актовая вислая свинцовая печать с изображением двузубца была найдена в 1912 г. при раскопках Д. В. Милеева на территории Десятинной церкви (рис. 17, 1). Уже к моменту выхода фундаментального свода актовых печатей B. Л. Янина в 1970 г. этот предмет был окончательно утерян, на сегодняшний день сохранились только опубликованные прорисовки. На обеих сторонах печати помещено изображение двузубца, по краям печати идет круговая малоразборчивая надпись. Хотя изображение этой печати попало в ряд публикаций⁴⁶⁷, первый подробный анализ и атрибуция изображенного на ней двузубца были даны лишь в 1970 г. B. Л. Яниным⁴⁶⁸. Интерпретация знака на печати основывается на реконструированной в российской историографии системе преемственности «знаков Рюриковичей». B. Л. Янин прослеживает определенную закономерность в наследовании знаков: каждый знак сочетает в себе «родовые» признаки — графическую основу, общую для всех «знаков Рюриковичей», — и индивидуальные детали, характерные для конкретного князя. То есть прослеживается система наследования, существовавшая еще в боспорской и аланской традициях и отмеченная для «знаков Рюриковичей» уже А. В. Орешниковым — наследование отцовской тамги с добавлением (или изъятием) той или иной детали⁴⁶⁹.

Именно эта печать стала одним из основных аргументов атрибуции двузубца в системе лично-родовых знаков именно Святославу Игоревичу. Один из фрагментов круговой надписи на печати Н. П. Лихачев прочитал как кириллические буквы «..стла..», которые интерпретировал как часть имени «Святослав». А. П. Моця и А. К. Сыромятников увидели на печати «русскую надпись, выполненную при помощи греческого алфавита и расшифровываемую как „князь Святослав“»⁴⁷⁰. Более обоснованной на сегодняшний день представляется интерпретация надписи А. А. Молчановым, прочитавшим ее как греческое написание имени «Святослав»⁴⁷¹.

Печать Святослава фигурирует и в письменных источниках. При заключении договора с греками 971 г., воспроизведенном в Повести временных лет, упоминается печать (печати), скрепляющие договор. В заключительной формуле со стороны русов говорится: «Не сомневайтесь в правде того, что мы обещали вам ныне, и записали в хартии этой и скрепили своими печатями»⁴⁷².

При раскопках Саркела, крупнейшей хазарской крепости на Нижнем Дону, была найдена круглая костяная пластина с изображением двузубца (рис. 17, 2). После масштабного похода Святослава на Хазарский каганат в 965 г. захваченная хазарская крепость Саркел превращается в древнерусский город Белая Вежа. При первой публикации этой костяной пластины М. И. Артамонов не связывал еще эту находку со Святославом и событиями 965 г.⁴⁷³ Эта связь была озвучена позднее, однако практически не аргументирована⁴⁷⁴. В историографии уже прочно утвердилось мнение о том, что на этой пластине изображен княжеский знак Святослава, хотя автор раскопок М. И. Артамонов не указывает археологического контекста этой находки в слоях Саркела/Белой Вежи и не дает никакой сколько-нибудь точной датировки или стратиграфической привязки.

Также из Саркела происходят два двузубца, процарапанные на амфорах (рис. 17, 3–4)⁴⁷⁵. Хотя они и несут линейное изображение, аналогичное граффити на дирхемах, но, возможно, связаны с «местной» ирано-тюркской традицией тамгопользования. Более уверенно со «знаками Рюриковичей» можно связать целый ряд тамг, процарапанных на кистене X–XII вв. из Саркела. Среди них есть и двузубец (рис. 21, 5), который Белецкий считает возможным датировать X в.⁴⁷⁶.

Чрезвычайно интересен случай обнаружения двузубцев на стенах гробницы Царского кургана под Керчью. Судьба этого памятника во многом похожа на историю пещерного комплекса Басараби. На вершине кургана, сооруженного в IV в. до н. э., расположена гробница одного из боспорских царей. Около IX–X вв. гробница была превращена в христианский храм. На стены 75-метрового коридора-дромоса, ведущего к погребальной камере/ храму, нанесено большое количество разновременных граффити. Среди них присутствуют три двузубца, попавшие сюда около X в. (рис. 17, 6–8). А. О. Амелькин считает эти двузубцы «знаками Рюриковичей» и связывает их появление здесь с восточным походом Святослава, затронувшим земли на восточном берегу Керченского пролива⁴⁷⁷.

Как видим, ряд изображений двузубцев на различных категориях предметов действительно удается связать со Святославом и временем его княжения.

На сегодняшний день генеалогия «знаков Рюриковичей» в целом разработана. Опорными хронологическими моментами здесь явились печать Святослава, знаки на златниках и сребрениках, имеющие четкую атрибуцию, и ряд печатей XI–XII вв., несущих имена князей, что также достаточно уверенно позволяет атрибутировать знаки⁴⁷⁸. Недостающие или не вполне доказуемые элементы схемы развития знаков реконструируются условно. Так, например, присутствие двузубцев в виде граффити на дирхемах в конце IX — первой половине X вв. позволило предположить, что они относятся к предшественникам Святослава — Олегу и Игорю. Поскольку двузубец в таком случае переходил от князя к князю без изменений (до эпохи Святослава), Е. А. Мельникова предположила, что на этом этапе двузубец не являлся лично-родовым знаком, выступая либо как знак правителя, главы рода Рюриковичей, либо как общеродовой знак⁴⁷⁹.

В эпоху Святослава и его сыновей двузубый знак начинает изменяться при переходе к наследникам. При наследовании отцовского знака он изменяется практически во всех случаях на один новый элемент, на что специально обратил внимание С. В. Белецкий⁴⁸⁰. Владимир изменяет знак своего отца Святослава, добавив центральный зубец и превратив знак в трезубец. Его сыновья, Изяслав и Ярослав, наследовали отцовский трезубец, дополнив средний зубец каждый своим новым элементом. Внук Святослава Святополк наследовал двузубец, усложнив его левый зубец крестом (вероятно, этот знак восходит к неизвестному нам знаку его отца Ярополка). Таким образом, после Святослава «знаки Рюриковичей» приобретают характер лично-родовых.

Видимое противоречие в характере наследования знака до Святослава, когда он существовал без изменений, и после, когда с каждым князем он приобретает новые элементы, вероятно, объясняется принципиальными изменениями в характере княжеской власти Древней Руси, произошедшими в последней четверти X в. До Святослава владения Рюриковичей никак не дробились и нам известны только «прямые» наследники (Олег — Игорь — Святослав). В эпоху Святослава происходит первый «раздел» земель между его сыновьями Ярополком, Олегом и Владимиром, приведший после смерти их отца к войне наследников. С этого момента начинаются изменения при наследовании «знаков Рюриковичей». При этом важно отметить, что свой лично-родовой знак, как предполагает С. В. Белецкий, Владимир начал использовать (получил?) еще при жизни своего отца Святослава. Точно так же и Святополк позднее начал пользоваться своим лично-родовым знаком (измененным двузубцем) уже при жизни Владимира Святославича⁴⁸¹.

Таким образом, эпоха Святослава Игоревича и его сыновей становится переломной в истории развития «знаков Рюриковичей». Собственно, именно с этого периода и можно говорить о появлении лично-родовых знаков в Древней Руси, только с последней четверти X в. складывается система наследования этих знаков.

Появление двузубца Святослава на Нижнем Дунае в Басараби можно связать только с его активными действиями в период войны с Болгарией, а затем и с Византией в 967–971 гг. (по хронологии Повести временных лет). Возможно, нанесение «знака Рюриковичей» (в нашем случае — двузубцы в районе Керчи, в Саркеле, в Басараби, если согласиться с древнерусским происхождением этих знаков) в местах, находящихся вблизи границ Руси и связанных с военной активностью руси, имело какое-то особое (геополитическое? ментальное?) содержание. Поскольку в этих местах была распространена местная традиция тамгопользования, можно предположить, что нанесение здесь «знаков Рюриковичей» было рассчитано на понимание этого жеста местным населением.

Следует обратить внимание на характерный элемент знака из Басараби — разделенная надвое вертикальной полосой нижняя ножка. Этого элемента нет на известных древнерусских аналогиях знака Святослава⁴⁸², однако он присутствует на княжеских знаках его ближайших наследников. Подобный элемент прослеживается на нескольких сребрениках внука Святослава Святополка и на сребрениках сына Святослава Владимира — нижняя ножка трезубцев также разделена пополам вертикальной линией (рис. 18). Здесь мы видим соответствие принципу наследования лично-родовых знаков от отца к сыну: сохранение основной формы знака с индивидуальным изменением отдельных элементов. Возможно, эта деталь «знака Рюриковичей» (нижняя, ножка, разделенная пополам вертикальной линией) была унаследована Владимиром и Святополком (через неизвестный нам пока знак Ярополка) от своего отца и деда Святослава. Тамга из Басараби в таком случае является своего рода «недостающим звеном» в типологической цепочке княжеских знаков X — начала XI вв.

Приложение XI

Фетисов А. Л. РИТУАЛЬНОЕ СОДЕРЖАНИЕ КЛЯТВЫ ОРУЖИЕМ В РУССКО-ВИЗАНТИЙСКИХ ДОГОВОРАХ X В

При изучении текстов договоров Руси и Византии X в, хрестоматийным уже стало указание на скандинавский характер имен в составе посольств русов, как на наиболее очевидное свидетельство присутствия в дружине Олега и Игоря выходцев из Северной Европы. В договоре 907/912 г. 13 из 15 «мужей Олега от рода рускаго»: Карлы, Инегелдъ, Фарлоф, Рулавъ, Гуды, Руалд, Карнъ, Фрелавъ, Руаръ, Актеву, Труанъ, Лидул, Фостъ имеют скандинавские имена, исключения в составе этих посольств составляют лишь имена Веремуда и Стемида. В договоре 945 г. в перечислении послов и их отправителей из 76 имен 56 имеют скандинавское происхождение. Какую правовую традицию в дипломатических контактах с Византией представляли эти люди?

В исследовании русско-византийских договоров традиционно существует несколько магистральных направлений. В первую очередь это рассмотрение содержательной части договоров в связи с геополитической ситуацией в Восточной Европе, отношениями Руси и Византии и в связи с восточной политикой Руси. Рассматривались такие вопросы, как хазарское влияние на русско-византийские отношения (В. В. Бартольд⁴⁸³, М. И. Артамонов⁴⁸⁴, А. П. Новосельцев⁴⁸⁵), характер торговых и дипломатических отношений Руси и Византии (В. Т. Пашуто⁴⁸⁶), характер и эволюция «византийской политики» Руси в X в. (В. Т. Пашуто, Г. Г. Литаврин⁴⁸⁷, А. Н. Сахаров⁴⁸⁸).

Пристальное внимание также уделялось формальным частям договоров. Одними из основных вопросов здесь были: характер и состав посольств (наиболее подробно рассмотренные А. Н. Сахаровым), реконструкция текстов договоров и их структуры (А. А. Шахматов⁴⁸⁹, Д. С. Лихачев⁴⁹⁰). В связи с интересующими нас вопросами необходимо выделить отмеченное еще А. В. Лонгиновым наблюдение о двучастной структуре договоров 911 и 944 гг., где вступление и заключение исходят от лица Руси, а сами условия договоров от лица греков⁴⁹¹. Это наблюдение использует также С. М. Каштанов для доказательства существования двух частей договора 944 г.: собственно договор и клятвенно-верительная грамота (наподобие хрисовула)⁴⁹².

При изучении русско-византийских договоров X в, помимо содержательной части, дающей информацию о внешней политике русских князей, представляет не меньший интерес так называемая «формальная» часть, отражающая приемы и формы дипломатической деятельности, составы посольств и правовое сознание русов.

В этом отношении очень перспективным представляется подробное рассмотрение способов закрепления договоров со стороны русов — их языческая клятва оружием, которая в том или ином виде присутствует во всех договорах и отражена в Повести временных лет.

В тексте летописи «клятва оружием» упоминается шесть раз применительно к договорам 907/911, 944 и 971 гг. Эта клятва (называемая иногда «присяга») является единственным со стороны языческой Руси способом признания и подтверждения договора (за исключением договора 971 г., который был подкреплен еще и печатью Святослава). То есть можно утверждать, что эта клятва являлась важным элементом раннегосударственной правовой символики.

«Клятва оружием» в ПВЛ отражена в двух видах: словесное заявление руси в тексте договора и описание самого обряда клятвы как ритуального действия князя и его дружины. Важно отметить, что описание ритуальных действий князя и дружины во время клятвы является, как показал М. А. Васильев, искусственно созданным книжником рассказом, однако при этом не вызывает сомнений то, что русь клялась именно оружием⁴⁹³. Таким образом, необходимо особенно аккуратно использовать эти части летописи и привлекать летописные «обрамления» (по терминологии A. А. Горского⁴⁹⁴) в основном как иллюстративный материал (как, например, летописный текст 907 г. и текст 944 г., описывающий клятву Игоря на холме Перуна).

При рассмотрении всех упоминаний «клятвы на оружии» вполне можно выделить устойчивые ее формулировки, которые могли существовать, но не всегда могли быть полностью отражены в ПВЛ.

907 г. «…а Олга водивше на роту и мужи его по Рускому закону, кляшася оружьем своим, и Перуном, богомъ своим, и Волосом, скотьемъ богомъ, и утвердиша миръ»⁴⁹⁵.

911 г. (текст договора) «…право судихомъ, не точью просто словесемъ, и писанием и клятвою твердою, кленшеся оружьем своим, такую любовь утвердит…»⁴⁹⁶.

944 г. (текст договора) «…и елико ихъ есть не хрещено, да не имут помощи от Бога, ни от Перуна, да не ущитятся щиты своими, и да посъчени будут мечи своими, от стрълъ и от иного оружья своего, и да будуть раби въ весь вък в будущий»⁴⁹⁷.

944 г. (текст договора) «А некрещеная Русь полагають щиты своя и мечъ своъ наги, обручъ свое и прочаа оружья, да кленутся о всемь, яже суть написана на харатьи сей, хранити от Игоря и от всъх боляр и от всъх людий от страны Руския въ прочая лъта и воину. Аще ли же кто от князь или от людий руских, ли хрестеянъ или не хрестеянъ, преступить се, еже есть писано на харатьи сей, будеть достоинъ своимъ оружьемъ умрети, и да будеть клятъ от Бога и от Перуна, яко преступи свою клятву»⁴⁹⁸.

944 г. «Заутра призва Игорь слы, и приде на холмъ, кде стояше Перунъ. и покладоша оружье свое, и щиты, и золото, и ходи Игорь ротъ и люди его, елико поганыхъ Руси»⁴⁹⁹.

971 г. (текст договора) «Аще ли от тъхъ самъхъ прежереченыхъ не съхранимъ, азъ же и со мною и подо мною, да имеъмъ клятву от бога, въ его же въруемъ — в Перуна и в Волоса, скотья бога, и да будемъ золоти, яко золото, и своимъ оружьемь да исъчени будемъ»⁵⁰⁰.

Из того, что различные элементы этой клятвы повторяются в разных договорах, можно заключить, что сама формула «клятвы оружием» была единообразна и использовалась во всех случаях при клятве или присяге князя и его окружения. Летопись же, вероятно, в некоторых местах (например, при описании договора Олега) давала эту клятву в «сокращенном» виде.

«Клятва оружием» как словесное заявление русов представлена в договоре 911, 944 и 971 гг.; «клятва оружием» как ритуальное действие представлена в летописном тексте 907 г. и летописном «обрамлении» договора 944 г. Ритуальное действие клятвы позволяет определить состав оружия и в целом то, на чем клялись русы при заключении договора.

Состав оружия подробно раскрывается в договоре 944 г. В заключении договора указывается, что некрещеные русы кладут свои щиты, обнаженные мечи, «обручи и иное оружие». Во вступлении к договору в качестве кары за его нарушение этот «оружейный ряд» продолжен и дополнен стрелами: да не защитятся они собственными щитами, и да погибнут они от мечей своих, от стрел и от иного своего оружия. Таким образом, можно установить элементы клятвы:

Перун (упоминаемый в клятвах всех договоров) и, вероятно, Велес (упоминаемый в договоре 971 гг.);

определенный набор оружия: щиты, мечи, стрелы («и иное оружье»).

Ключевым элементом клятвы является оружие. Собственно смысл «клятвы на оружии» заключается в наказании: нарушившие клятву и договор русы будут убиты собственным оружием. В договоре 944 г. во вступлении: «да не защитятся они собственными щитами, и да погибнут они от мечей своих, от стрел и от иного своего оружия»; в том же договоре в заключении: «да будет достоин (нарушивший клятву. — А. Ф.) умереть от своего оружия»; в договоре Святослава: «и своим оружием посечены будем» (в случае нарушения клятвы. — А.Ф.). Здесь следует обратить внимание на акценты: нарушение клятвы приводит к смерти от собственного оружия.

Сущность клятвы (смерть от собственного оружия как наказание) приводит к мысли, что клятва эта как элемент раннегосударственной символики происходит из каких-то мифологических и этнокультурных представлений раннесредневекового варварского общества. Для обоснования этого предположения мы можем обратиться к письменным и этнографическим материалам стадиально близких древнерусскому обществ. Характер дружинной культуры Древней Руси дает повод искать аналоги феномену «смерти от собственного оружия» в первую очередь в скандинавских материалах эпохи викингов.

Саги и эддические песни дают нам ряд случаев описания смерти от собственного оружия. По характеру этих сюжетов их можно разделить на несколько групп:

смерть от собственного оружия как самоубийство;

смерть от собственного оружия как божественное наказание, наказание Судьбы;

смерть от собственного оружия как гибель в бою или поединке «отрицательного» персонажа от рук «положительного» (хотя, конечно, термины «отрицательный» и «положительный» условны, поскольку в сагах практически не бывает оценочных характеристик).

Как самоубийство смерть от собственного оружия (упасть на свой меч) хорошо известна. Описание подобного сюжета дается в «Круге Земном» в «Саге о Хальвдане Черном». Здесь присутствует эпизод, в котором конунг Хальвдан забрал у берсерка Хаки девушку, на которой Хаки хотел жениться. Хаки пытался догнать людей конунга и какое-то время преследовал их, «но спустившись на лед озера, — как говорится в саге, — он воткнул рукоятку меча в лед и навалился на острие. Меч пронзил его насквозь, и Хаки тут же умер»⁵⁰¹.

Подобный же эпизод представлен в «Старшей Эдде» в «Речах Гримнира», только там он имеет совершенно иную окраску и является божественным наказанием. Конунг Гейрред приказал схватить пришедшего к нему Гримнира-Одина и посадил на восемь дней между двух костров. Гримнир предсказал смерть, предназначенную для Гейрреда:

Игг получит /мечом пораженного, /конец твой настал; /разгневаны дисы, /увидишь ты Одина, /коль смеешь — приблизься!

Это предсказание немедленно сбывается: «Конунг Гейрред сидел, держа на коленях меч наполовину обнаженный. Услыхав, что Один тут, он встал, чтобы оградить его от огня. Меч выскользнул у него рукоятью вниз. Конунг споткнулся и упал ничком, а меч пронзил его, и он умер»⁵⁰².

Третья группа сюжетов — смерть от собственного оружия в бою — в сагах встречается наиболее часто. От своего оружия в таких случаях гибнут те, кто по сюжетной линии саги нарушает писанные или неписаные правила и традиции, или же те, кто лишен удачи и счастья.

Подобный эпизод мы имеем в «Саге о Ньяле» при описании боя между Атли, сыном ярла Арнвида из Восточного Гаутланда, и Хрутом, бывшим на тот момент дружинником конунга Харальда Серая Шкура. Отец Атли Арнвид — вероятно, тот самый ярл Арнвид, который, как это известно из другого источника — «Саги об Эгиле» — неоднократно вступал в конфликт с конунгом Хаконом Добрым из-за даней⁵⁰³. Сам Атли «был объявлен вне закона как датским, так и шведским конунгами». И вот Атли подкараулил корабли Хрута, направляющиеся в Данию, и вступил с ним в бой. В ходе боя, как говорится в саге, «кто-то камнем попал Атли в руку, и он выронил меч. Хрут подхватил меч, отрубил им Атли ногу, а затем нанес смертельную рану»⁵⁰⁴.

Здесь от собственного оружия погибает Атли, чей отец конфликтовал с конунгом, а сам он за свое разбойное поведение был объявлен вне закона, да еще и вступил в бой с одним из главных героев саги Хрутом, чья доблесть и храбрость неоднократно подчеркиваются.

Подобный сюжет есть в «Саге о Хальвдане Эйстейнссоне» при описании поединка главного героя саги Хальвдана с его противником Ульвкеллем Сниллингом. Ульвкелль по сюжету саги ведет себя недостойно: в нескольких битвах он бежит с поля боя. Столкнувшись в поединке с главным героем саги, Ульвкелль страдает от собственного оружия. «Он (Хальвдан. — А.Ф.) вспрыгнул на Ульвкелля, выхватил у него меч, ударил лезвием по носу [Ульвкеллю] и предложил тому защищаться»⁵⁰⁵, после чего Ульвкелль был убит.

К этому же типу сюжетов смерти от своего оружия можно отнести эпизод с йомсвикингами в «Саге об Олаве, сыне Трюггви». Свейн Вилобородый однажды устроил тризну по своему отцу Харальду, на которую были приглашены йомсвикинги. Йомсвикинги дали во время тризны обет пойти походом на ярла Хакона (правившего на тот момент большей частью Норвегии), и один из вождей йомсвикингов, Вагн, сын Аки, также дал обет пойти походом в Норвегию, «и не возвращаться, пока он не убьет Торкеля Глину (который тогда был в войске ярла Хакона. — А.Ф.) и не ляжет в постель с Ингибъерг, его дочерью»⁵⁰⁶. Далее события развивались следующим образом: Йомсвикинги вступили в бой с ярлом Хаконом и его сыном ярлом Эйриком и потерпели поражение. Вагн, сын Аки, среди прочих был захвачен в плен, и Торкель Глина на правах победителя собирался его убить. «И он подбежал и замахнулся секирой, но викинг Скарди, который стоял со связанными ногами, покачнулся и рухнул под ноги Торкелю, и Торкель свалился ничком на него. Тут Вагн схватил секиру Торкеля, взмахнул ей и зарубил Торкеля насмерть»⁵⁰⁷. После этого ярл Эйрик, сын Хакона, подарил Вагну жизнь и отпустил его на свободу. Более того, Эйрик женил Вагна на дочери Торкеля Глины Ингибъерг. То есть Вагну полностью удалось выполнить свой обет, что придает данному сюжету смерти от собственного оружия некоторый провиденциалистский оттенок, связанный с наличием или отсутствием у персонажа Удачи и Счастья.

Особенно яркий сюжет, описывающий смерть от собственного оружия, мы имеем в «Саге о Греттире». Греттир был объявлен вне закона в Исландии, однако в саге постоянно говорится о том, что это был достойный человек и мужественный воин. За его голову была назначена награда, и он скрывался. Торбъерн Крючок, соблазнившись наградой, при помощи колдовства отыскал Греттира, напал на него и убил. Причем бой был неравным: Греттир был болен и при смерти. В тексте саги это убийство оценивается отрицательно: спутники Крючка «не одобряли его поступка», родичи Греттира «сочли, что Крючок подло поступил, убив умирающего и к тому же с помощью колдовства», и в целом, как говорится в саге, «все порицали Крючка за то, что он сделал»⁵⁰⁸. Вскоре за этот недостойный поступок Торбъерн Крючок был наказан. Брат Греттира Торстейн Дромунд нашел Крючка и встретился с ним. Крючок не знал, что Торстейн — родич Греттира, и стал похваляться перед ним своим мечом, который раньше принадлежал убитому им Греттиру. Торстейн, обманув Крючка, попросил взглянуть на меч: «Дромунд взялся за меч и в тот же миг высоко занес его и ударил Крючка. Удар пришелся по голове и был так силен, что меч раскроил череп по самые зубы, и Торбъерн мертвый упал на землю»⁵⁰⁹.

В этом эпизоде смертью от собственного оружия наказывается человек, совершивший недостойное убийство, а само наказание является кровной местью.

Приведенный сюжет тем более интересен, поскольку имеет совершенно неожиданную и точную аналогию за пределами средневекового Европейского Севера и встречается в средневековом кавказском эпосе (нартском — осетинском). В осетинском эпическом цикле «Хамыц и Батраз» имеется сюжет о том, как герой Батраз отомстил за смерть своего отца Хамыца. Узнав о том, что его отца убил Сайнаг-алдар, Батраз отправился к нему. Сайнаг-алдар не узнал в Батразе сына убитого им человека. Между ними завязался разговор о мечах, и Батраз попросил Сайнаг-алдара показать свой ценный меч:

«Взял юноша (Батраз. — А.Ф.) меч и говорит:

— До чего хорошо меч выкован!

А на нем была зазубрина, и спросил [Батраз]:

— Откуда эта зазубрина на таком славном оружии?

— Чтоб ему ослиные зубы съесть! Это зазубрина от зуба Хамыца».

После этих слов Батраз мгновенно зарубил Сайнаг-алдара его же мечом⁵¹⁰.

Здесь чрезвычайно интересно совпадение сюжетов скандинавской «Саги о Греттире» и осетинского эпоса о Батразе. В обоих случаях смерть от собственного оружия происходит в форме кровной мести: Торстейн Дромунд мстит за смерть брата и убивает Крючка его же собственным мечом; Батраз мстит за смерть отца и так же убивает Сайнаг-алдара его мечом. Так же в обоих случаях убийца не узнает мстителя и добровольно отдает ему свой меч. Причем совпадение сюжетов наблюдается вплоть до деталей: Крючок, завладев мечом Греттира, тот час же ударил его по голове так, что на мече в середине лезвия получилась зазубрина⁵¹¹, точно так же зазубрина получилась и на мече Сайнаг-алдара от удара по зубам Хамыца.

Говоря об аналогиях сюжету смерти от собственного оружия, можно отметить, что есть они не только в скандинавском и осетинском материалах. Подобные сюжеты удалось найти и в другом кавказском эпосе — чечено-ингушском. В эпосе «Муцул и Секи» и в его варианте «Цепа» рассказывается, как народный герой задумал убить жестокого князя. В версии «Муцул и Секи» особенно отмечается, что князя Секи может поразить только его собственная шашка. Для этого герой крадет его шашку и ею убивает Секи⁵¹². Причем в версии «Цепа» герой особенно акцентирует на этом внимание и восклицает: «Голову князя сносит княжеский меч»⁵¹³.

На основании изложенного материала можно сделать некоторые предварительные выводы. Смерть от собственного оружия всегда выступает как наказание за нарушение традиций и законов, т. е. за те проступки, которые сами по себе могут караться смертью. В случае с Торбъерном Крючком и Сайнаг-алдаром это наказание является кровной местью за убийство родича; в случае с конунгом Гейрредом в «Речах Гримнира» это божественное наказание со стороны Одина; в случае с Атли в «Саге о Нъяле» это можно представить как наказание «отрицательного» персонажа, нарушившего законы (он был объявлен вне закона в Швеции и Дании), вступившего в связи с этим в конфликт со шведским и датским конунгами, да еще и посмевшего напасть на одного из главных героев саги.

Согласно «Старшей Эдде» люди, нарушившие клятву или совершившие недостойное убийство (каковыми являются все рассмотренные персонажи), отправляются в Хелль «Там она видела — /шли чрез потоки / поправшие клятвы, /убийцы подлые…»⁵¹⁴ (Прорицание Вельвы).

В случае с Торкелем Глиной герой гибнет от своего оружия потому, что был лишен удачи и так распорядилась судьба: не случайно убившему его человеку, хотя он и был пленником, ярл Эйрик (будучи союзником убитого!) дарует жизнь. Вагн, сын Аки, в этом сюжете безусловно выступает как носитель удачи. Он дал обет убить своего врага Торкеля Глину и жениться на его дочери, и ему это удалось. Следовательно, ему удача сопутствует. А Торкель, которому она не сопутствует по сюжету саги, а следовательно, и по представлениям того времени, был достоин смерти от своего оружия и даже не был отмщен.

Влияние удачи на судьбу (и в первую очередь на смерть) также имеет прямое отношение к нашей теме. Напомним, что в тексте русско-византийских договоров и при описании обряда клятвы в Повести временных лет вместе с оружием фигурируют на первый взгляд неожиданные предметы: обручи («А некрещеная Русъ полагають щиты своя и мечъ своъ наги, обручъ свое и прочаа оружья» в договоре 944 г.) и золото («приде на холмъ, кде стояше Перунъ, и покладоша оружье свое, и щиты, и золото» в договоре 944 г.). Золото также фигурирует в тексте договора 971 г., хотя и в каком-то малопонятном контексте («будемъ золоти, яко золото, и своимъ оружьемь да исъчени будемъ»). По распространенной версии, «обручи» договора 944 г. — это шейные гривны. Вероятно, при исполнении клятвы они выступали символом богатства, как и упомянутое «золото», которое русы складывали вместе с оружием «на холмъ, кде стояше Перунъ». Использование символов богатства в клятве подтверждается и апелляцией в этой же клятве к Волосу — богу богатства (в одной из своих ипостасей). Участвующее в клятве «богатство» напрямую связано с представлением об удаче, что, как будет показано ниже, также имеет аналогии в воинской культуре Северной Европы. Для варварского общества в целом характерна определенная сакрализация «богатства». Согласно представлениям многих варварских обществ в вещах (в «богатстве»), принадлежащих человеку, заключена частица его самого.

В эпоху викингов это особенно ярко проявилось в Скандинавии: постоянное стремление к завоеванию и получению серебра и золота в походах было продиктовано не столько желанием накопить «товарно-денежное богатство», сколько приобрести «сакральное богатство». В нем материализовалось счастье и благополучие человека или связанного с ним коллектива. Именно такой оттенок имеет и традиция дарения в воинской культуре — получая в дар от предводителя украшения или оружие, воины приобретали часть удачи своего вождя, сконцентрированной в передаваемых предметах. Более того, дарение являлось даже своего рода «сакральной обязанностью» предводителя дружины. Получаемая воином в дар серебряная гривна была не просто средством обогащения (в современном понимании), а вместилищем части удачи вождя, распространявшейся на его дружину⁵¹⁵. С этими представлениями связывается и часть кладов (как денежных, так и денежно-вещевых), сокрытых в эпоху викингов: зарывший клад не стремится пустить свое «богатство» в оборот; напротив, он хочет владеть им, пусть и находящимся в земле, как олицетворением удачи и благополучия при жизни и после смерти.

Представления о богатстве как воплощении удачи, вероятно, и привели «золото» и «обручи» на холм Перуна для участия в клятве. Используя их при заключении договора (и апеллируя к Волосу), русы клялись своей воинской удачей и благосклонностью Провидения. Их отсутствие, как уже было показано, часто служило причиной смерти от собственного оружия.

Таким образом, рассматривая древнерусский дружинный ритуал клятвы оружием, можно предположить, что в этой клятве феномен «смерти от собственного оружия» имел вполне определенное содержание и причины: наказание за недостойный, «отрицательный» поступок, наказание за нарушение традиций, клятв и божественных установлений. На материале русско-византийских договоров это наказание имеет отчетливый сакральный оттенок: оружие, призванное покарать клятвопреступников, по сути выступает как атрибут дружинного бога Перуна.

Таким образом, можно выделить две основных причины, приводящих к подобному наказанию:

Нарушение традиции/обычая. В нашем случае — это нарушение русами договора, в приводимых аналогиях — это часто недостойное убийство, подлежащее кровной мести. Причем здесь скандинавские и кавказские аналогии также перекликаются с древнерусскими материалами: в русско-византийских договорах 911 и 944 гг. обязательно оговариваются моменты, связанные с кровной местью. Вероятно, в случае с кровной местью человек, достойный смерти от собственного оружия, попадает под категорию «убийцы подлого», упоминавшегося в Прорицании Вельвы. Это тем более убедительно, поскольку в тексте прорицания «убийцы подлые» помещены рядом с «поправшими клятвы».

Отсутствие удачи как одна из причин смерти от своего оружия, т. е. своеобразное «ритуальное наказание» за отсутствие удачи.

Дополнительные подтверждения тому, что приведенные скандинавские и кавказские (восходящие к аланским) материалы являются смысловыми аналогиями дружинной «клятве оружием», можно найти в некоторых элементах клятвы.

Упоминание в клятве Перуна и Волоса (и то, что русы признают, что не будет им помощи от богов в случае нарушения клятвы) перекликается с сюжетом о вмешательстве Одина в судьбу/смерть Гейрреда. Это определенно придает «клятве оружием» некоторый сакральный оттенок.

В связи с клятвой на оружии можно привести также болгарские (придунайские болгары) и аварские аналогии этому обряду. Еще В. Н. Златарский отметил, что в 67-й статье «Ответов папы Николая I на вопросы болгар» папа отмечает существование у придунайских болгар клятвы оружием: «Вы утверждаете, что у вас был обычай всякий раз, когда вы собирались связать кого-либо клятвой по какому-либо делу, класть перед собой меч, им и клялись…»⁵¹⁶

Для авар Менандр также указывает подобный обряд. Авары строили мост через Саву, и каган, чтобы убедить ромеев в том, что строительство ведется не с целью нападения, приносит клятву: «Он произнес ее следуя закону аваров: обнажив меч, он произнес на себя и на весь народ аварский следующие проклятия: „Да будет он сам и все племя аварское истреблено мечом; небо и бог на небе сущий, да пустят на них сверху огонь; да падут на них окрестные горы и леса; река Сай разлившись, да покроет их, — если он строит мост на Сае с каким-либо дурным намерением против римлян“»⁵¹⁷. Клятва аварского кагана здесь очень похожа на клятву Руси: в обоих случаях присутствуют одинаковые элементы. Трудно сказать, насколько в клятве кагана истребление племени аварского мечом соответствует по смыслу смерти от собственного оружия. Хотя В. Н. Златарский и считает, что в данном случае тот, кто нарушит клятву, станет жертвою того же самого меча, которым он клялся, тем не менее здесь речь может идти о смерти всех аваров в войне, порабощении и уничтожении всего народа в целом и др.

Особенно интересен тот факт, что рассмотренный сюжет «смерти от собственного оружия» имеет достаточно широкие параллели и встречается помимо древнерусского в скандинавском и восточном (тюркском) материалах. Благодаря этим аналогиям можно говорить о единообразии мифологических и этнокультурных форм, на основе которых складывается раннегосударственная политическая (потестарная) культура. Относительно клятвы оружием и ее смысловой нагрузки в русско-византийских договорах можно предположить, что в данном случае эта правовая традиция русов восходит к североевропейским мифологическим представлениям, поскольку именно скандинавская составляющая на протяжении X в. наиболее ощутима в дружинной культуре Древней Руси; основы этой правовой традиции пришли вместе с носителями этих мифологических представлений, ее сформировавших.

Важен факт использования языческой клятвы именно в договоре с Византией. Известно, что в целом реакция христианского мира на языческие обряды была однозначно отрицательной. В этом отношении можно указать также отмеченное В. Н. Златарским известие в упомянутых выше «Ответах папы Николая I на вопросы болгар». Говоря о болгарской клятве оружием, папа Николай I пишет: «Но мы прежде всего считаем недостойным клясться не только мечом, но также и другим чем-либо созданным… Поэтому должно клясться Богом, которого люди должны любить и почитать, на которого следует возлагать всякую надежду и упование и от которого прежде, чем от каких-либо тварей, всегда должно ожидать помощи…»⁵¹⁸ Приведенный пример, однако, является «книжной», христианской реакцией на языческие обряды. В реальной политической жизни дело могло обстоять по-другому. Известен случай, когда при заключении в 817 г. мира между болгарским царем Омортагом и византийским императором Львом V Армянином также использовались языческие обряды. Причем некоторые из этих обрядов совершал сам император Лев V (к огромному возмущению византийских хроник и агиографических сочинений)⁵¹⁹.

Для византийской стороны с ее развитой дипломатической практикой, как оказывается, «клятва оружием» со стороны языческой Руси была вполне достаточной, а главное, приемлемой формой подтверждения договора. Закрепление договора подобной клятвой вполне устраивало Византию. Это позволяет рассматривать «клятву оружием» — языческую традицию, связанную с определенными мифологическими представлениями, как действительный элемент раннегосударственной политической культуры и (что может быть более важно для Руси этого периода) как элемент формирующейся дипломатии.

Приложение XII

В. В. Мурашева⁵²⁰. «КАРМАННЫЙ БОЖОК» ЭПОХИ ВИКИНГОВ

В 2003 году, при раскопках пойменной части гнездовского поселения, была найдена небольшая антропоморфная фигурка, отлитая из чистого свинца⁵²¹. Пойменная часть поселения является органической частью Гнездовского археологического комплекса, однако с источниковедческой точки зрения важной для современных исследований. Ее характеризует ряд специфических черт. Во-первых, культурный слой на этом участке перекрыт мощными аллювиальными наносами, что обусловило его хорошую сохранность и защитило от распашки и грабителей⁵²². Во-вторых, высокая информативность хорошо стратифицированного культурного слоя дополняется тем, что в его составе обнаружены изделия из свинцово-оловянных сплавов, обычно не сохраняющиеся в культурном слое.

Фигурка была найдена в районе развала большого каменного производственного очага, связанного с ювелирным делом. Очаг относится к финальному горизонту культурного слоя исследуемого участка, точную датировку которого предложить пока не представляется возможным. Наиболее важной датирующей находкой из данного горизонта является наконечник ножен меча, подобные наконечники встречены в основном у балтских племен⁵²³. Они относятся к восточно-прусской группе по типологии П. Паульсена и датируются, по мнению С. Ю. Каинова, концом X — началом XI вв.⁵²⁴ Можно отметить также находку дирхема, относящегося к династии Бувейхидов и отчеканенного после 960 года, это первая в Гнездове находка столь поздней арабской монеты. На данном этапе исследований наиболее вероятной датой финального горизонта представляется начало XI в. Невозможно также пока решить вопрос о том, соответствует ли момент прекращения функционирования ювелирной мастерской времени гибели Гнездова как раннегородского центра.

Мастерская, частью которой был очаг, принадлежала, вероятно, выходцу из Скандинавии — об этом говорит находка фрагмента глиняной литейной формы от овальной фибулы, а также такие этноопределяющие вещи, как кресаловидная подвеска и поясная пряжка в стиле Борре⁵²⁵.

Находка представляет собой миниатюрную человеческую фигурку высотой 2,9 см, шириной 0,8 см (рис. 23). Вероятно, первоначально статуэтка изображала стоящего мужчину, однако ноги оказались утрачены. Прекрасно проработаны черты лица: крупный прямой нос, круглые выпуклые глаза. Уши обозначены полукружьями. Хорошо читаются усы и небольшая бородка. Голова увенчана коническим головным убором, состоящим из восьми отчетливо отделяющихся друг от друга и закругляющихся внизу лепестков-лопастей. Головной убор завершается круглым навершием.

Одежда человечка представляет собой перепоясанную рубаху или кафтан, доходящий до колен. Пояс в виде выпуклого валика выделен очень отчетливо. Ниже пояса одежда собрана в складки. Руки согнуты в локтях, левая лежит на поясе, правая — чуть выше, на животе.

Находка объемного человеческого изображения в древнерусских памятниках эпохи образования государства (конец IX — начало XI вв.) — чрезвычайная редкость. Можно указать лишь знаменитого «идола» из Черной Могилы⁵²⁶ и несколько довольно грубых деревянных поделок из Старой Ладоги⁵²⁷. Точных аналогий находке из Гнездова неизвестно, однако ряд деталей заставляет обратиться к древностям североевропейского круга.

Хорошо известна целая серия небольших фигурок из Скандинавии, выполненных из разных материалов: моржового клыка, янтаря, медных сплавов. Эти миниатюрные скульптуры представляют собой фигуры сидящих человечков и большинством ученых рассматриваются как изображения богов скандинавского языческого пантеона. Всего таких фигурок известно шесть: это находки из Феддета (Feddet) (Дания), Эйрарланда (рис. 24, 1), Бальдурсхеймюра (Baldursheimur) (Исландия), Рэллинге (рис. 24, 2) и Лунда (Швеция)⁵²⁸. Частью этого круга предметов является и фигура из Черной могилы — единственная находка за пределами Скандинавии. Большинство фигурок считаются изображением бога-громовика Тора и лишь одна (фаллическая) — изображением бога плодородия Фрейра⁵²⁹. Возможно, эти статуэтки были миниатюрными копиями статуй из языческих храмов⁵³⁰, одним из которых был храм в Упсале, описанный Адамом Бременским в книге четвертой «Описание северных островов» его труда «Деяния архиепископов Гамбургской церкви» (ок. 1075):

«…Теперь скажем несколько слов о верованиях свеонов. У этого племени есть знаменитое святилище, которое называется Убсола и расположено недалеко от города Сиктоны. Храм сей весь украшен золотом, а в нем находятся статуи трех почитаемых народом богов. Самый могущественный из их богов — Тор — восседает на престоле в середине парадного зала, с одной стороны от него — Бодан, с другой — Фриккон. Вот как распределяются их полномочия: „Тор, — говорят свеоны, — царит в эфире, он управляет громами и реками, ветрами и дождями, ясной погодой и урожаями. Водан, что означает „ярость“, — бог войны, он возбуждает мужество в воинах, сражающихся с неприятелем. Третий бог — Фриккон — дарует смертным мир и наслаждения“ Последнего они изображают с огромным фаллосом. Бодана же свеоны представляют вооруженным, как у нас обычно Марса. А Тор напоминает своим скипетром Юпитера. Они также почитают обожествленных людей, даря им бессмертие за славные деяния. В „Житии святого Ансгария“ упоминается, что подобным образом свеоны обожествили короля Эрика…Около святилища растет большое дерево с раскидистыми ветвями, зеленеющее и зимой, и летом, и никто не знает, какова природа этого дерева. Там также находится источник, где язычники совершают жертвоприношения, ввергая в него живого человека: если он не всплывает, то это обозначает, что желание народа осуществится.

…Сей храм окружает золотая цепь, висящая по скатам здания и густо окрашивающая в золотой цвет всех входящих. Это святилище расположено в равнинной местности, которая со всех сторон окружена горами наподобие театра.

…Ко всем их богам приставлены жрецы, ведающие племенными жертвоприношениями. Если грозит голод или мор, они приносят жертву идолу Тора, если война, Водану, если предстоит справлять свадьбы, Фриккону. Свеоны, кроме того, имеют обычай каждые девять лет устраивать в Убсоле торжество, собирающее жителей всех областей страны. От участия в этом торжестве не освобождается никто. Цари и народы, вместе и поодиночке, все отсылают свои дары в Убсолу, и, что ужаснее всего, те, кто уже принял христианство, вынуждены откупаться от участия в подобных церемониях. Вот как происходит жертвоприношение. Из всей живности мужского пола приносится девять голов: считается, что их кровь умилостивит богов. Тела же этих животных развешиваются в близлежащей роще. Эта роща священна для свеонов, потому что, согласно поверью, благодаря смерти и разложению жертв ее деревья становятся божественными. Один христианин рассказывал мне, что видел в этой роще висевшие вперемежку тела собак, лошадей и людей, общим числом 72. А о многочисленных нечестивых магических песнопениях, которые они обычно исполняют, совершая обряд жертвоприношения, лучше будет вообще умолчать.

…Пиры и подобные жертвоприношения происходят девять дней: каждый день вместе с животными приносится один человек, так что за девять дней приносятся 72 живых существа. Это жертвоприношение приурочивается к весеннему равноденствию».

Наиболее акцентированной деталью изображений Тора является борода, что и позволяет связывать большинство изображений именно с этим божеством. Рыжая борода Тора ассоциировалась с молнией — небесным огнем, сотрясение бороды порождало ветры и штормы. Существует целая историографическая традиция подобного отождествления⁵³¹, основанная на единственном отрывке из «Пряди о Регнвальде и Рауде»⁵³², которая существует как самостоятельно, так и входит в текст «Большой Саги об Олафе Трюггвасоне». Сага написана около 1300 г., на русский язык полностью не переведена⁵³³. В тексте саги говорится о Рауде, который владел колдовством и у которого был храм, посвященный Тору. Узнав о нежелательном приближении Олафа Трюггвасона, Рауд обратился к изображению Тора с просьбой подуть в бороду и тем вызвать встречный ветер⁵³⁴.

Однако в вопросе интерпретации фигурок нет единого мнения. Так, например, Л. Мотц считает, что приведенные фигурки изображают не бородатое божество, а музыкантов⁵³⁵. Исследовательница полагает, что то, что кажется бородой, на самом деле — изображение флейты, а иногда — двойной флейты, которую музыкант держит обеими руками. Впрочем, данное мнение, интересное своей оригинальностью, не представляется достаточно обоснованным и может быть приведено скорее как историографический казус.

Предназначение фигурок спорно — некоторые исследователи считают их фишками для игры, другие полагают, что они могли использоваться в качестве амулетов (все варианты трактовок рассмотрены в монографии Р. Перкинса⁵³⁶). Представляется, что очень важным для интерпретации является приведенный Р. Перкинсом отрывок из «Саги о Халльфреде»⁵³⁷. Халльфред Трудный Скальд был вынужден креститься по воле конунга Олафа Трюггвасона. Конунг удерживал скальда при себе, однако расположение конунга обернулось неприятностями для Халльфреда. Во-первых, Олаф был недоволен тем, что в поэзии Халльфреда, несмотря на крещение, все время появлялись языческие сюжеты. Во-вторых, скальд поссорился с двумя братьями, придворными конунга, и убил одного из них. Скальд был осужден на смерть, однако впоследствии прощен конунгом. Второй брат, оставшийся в живых, желая отомстить Халльфреду, донес Олафу, что тот продолжал соблюдать языческие обряды, рассказав, что скальд держит в сумке маленькое изображение Тора, сделанное из моржового клыка. По приказу конунга Халльфред был подвергнут обыску, однако «карманный божок»⁵³⁸ найден не был. Впрочем, Халльфред отомстил обидчику и выбил ему глаз⁵³⁹.

Опираясь на приведенный эпизод, Р. Перкинс полагает, что все вышеперечисленные статуэтки можно считать «карманными божками». Большую часть фигурок исследователь связывает с богом Тором, изображения которого, по его мнению, должны были быть амулетами моряков. Именно моряки особенно нуждались в благоприятном ветре, который можно было вызвать с помощью этих магических предметов⁵⁴⁰ Несмотря на то что источников по древнегерманской мифологии сохранилось немало, о ежедневной культовой практике жителей Скандинавии в эпоху викингов, к сожалению, известно немного, что затрудняет интерпретацию археологических объектов. Одно из немногих описаний языческого святилища принадлежит арабскому путешественнику Ибн-Фадлану (922 г.):

«И как только приезжают их (русов) корабли к этой пристани, каждый из них выходит и [несет] с собою хлеб, мясо, лук, молоко и набид, пока не подойдет к высокой воткнутой деревяшке, у которой [имеется] лицо, похожее на лицо человека, а вокруг нее (куска дерева) маленькие изображения, а позади этих изображений [стоят] высокие деревяшки, воткнутые в землю. Итак, он подходит к большому изображению и поклоняется ему, потом говорит ему: „О, мой господин, я приехал из отдаленной страны и со мною девушек столько-то и столько-то голов и соболей столько-то и столько-то шкур“, пока не сообщит всего, что привез с собою из [числа] своих товаров — „и я пришел к тебе с этим даром'“; — потом оставляет то, что [было] с ним, перед этой деревяшкой, — „и вот, я желаю, чтобы ты пожаловал мне купца с многочисленными динарами и дирхемами, и чтобы [он] купил у меня, как я пожелаю, и не прекословил бы мне в том, что я скажу“ Потом он уходит. И вот, если для него продажа его бывает затруднительна и пребывание его задерживается, то он опять приходит с подарком во второй и третий раз, а если [все же] оказывается трудным сделать то, что он хочет, то он несет к каждому изображению из [числа] этих маленьких изображений по подарку и просит их о ходатайстве и говорит: „Это жены нашего господина, и дочери его, и сыновья его“. И не перестает обращаться к одному изображению за другим, прося их и моля у них о ходатайстве и униженно кланяясь перед ними. Иногда же продажа бывает для него легка, так что он продаст. Тогда он говорит: „Господин мой уже исполнил то, что мне было нужно, и мне следует вознаградить его“. И вот, он берет известное число овец или рогатого скота и убивает их, раздает часть мяса, а оставшееся несет и бросает перед этой большой деревяшкой и маленькими, которые [находятся] вокруг нее, и вешает головы рогатого скота или овец на эти деревяшки, воткнутые в землю. Когда же наступает ночь, приходят собаки и съедают все это. И говорит тот, кто это сделал: „Уже стал доволен господин мой мною и съел мой дар“».

Как уже отмечалось, миниатюрные фигурки интерпретируются большинством ученых как изображения богов скандинавского пантеона, однако все рассмотренные предметы можно отнести к кругу достаточно далеких аналогий гнездовской статуэтке. Наиболее же близкими аналогиями гнездовскому «идолу» являются две небольшие фигурки, изображающие стоящих персонажей, одна из них является случайной находкой из Линдбю (Сконе, Швеция), вторая найдена при раскопках западнославянского городища Шведт на Одере на территории современной Германии. Фигурка из Линдбю⁵⁴¹, изображающая бородатого и усатого мужчину (рис. 24, 3), так же, как и гнездовская, одета в короткую подпоясанную тунику, на голове — конический головной убор, левая рука лежит на поясе, от гнездовской статуэтки она отличается гораздо худшим качеством проработки деталей и размером (высота — 6,9 см). Разный способ изображения глаз (правый изображен прямой линией, а левый — изогнутой) позволил Грэхэм-Кэмпбэллу предполагать, что скульптурка изображает одноглазого бога — Одина, отдавшего один глаз за то, чтобы обрести мудрость⁵⁴².

Обретение Одином мудрости так описано Снорри Стурлусоном в «Младшей Эдде»: «А под тем корнем, что протянулся к инеистым великанам — источник Мимира, в котором сокрыты знание и мудрость. Мимиром зовут владетеля этого источника. Он исполнен мудрости, оттого, что пьет воду этого источника из рога Гьяллархорн. Пришел туда раз Всеотец и попросил дать ему напиться из источника, но не получил ни капли, пока не отдал в залог свой глаз».

Фигурка из Шведта (рис. 24, 4) тоже очень схематична, от статуэтки из Линдбю ее отличает отсутствие пояса и бороды. Едва различимые вертикальные полосы на коническом головном уборе напоминают лопастное членение головного убора «идола» из Гнездова. Инго Габриэль считает, что фигурка имела культовое предназначение, он полагает местное ее изготовление и отмечает, что это единственная находка подобного рода амулета на западнославянских территориях. Исследователь считает, что она изображает божка в восточном княжеском одеянии, состоящем из кафтана и остроконечной шапки. Он отмечает, однако, и скандинавские параллели, например шапку с вертикальным членением, как у бронзового Фрейра из Рэллинге⁵⁴³.

Если ряд фигурок, рассмотренных вначале, еще мог иметь какой-то утилитарный смысл — они могли быть использованы в качестве игральных фишек, — то обе последние скульптурки никак не могли нести бытовой нагрузки ввиду их абсолютной неустойчивости. Таким образом, с большой долей вероятности они могут быть трактованы как «карманные божки». Значительное сходство фигурок с «идолом» из Гнездова позволяет отнести и данную находку к категории «карманных божков».

При попытке интерпретации фигурки существенными представляются все детали изображения. Очевидно важной и хорошо проработанной деталью гнездовского идола является конический головной убор. Головной убор рассматриваемой формы явление загадочное. Грэхэм-Кэмпбэлл отмечает, что изображение конических шлемов встречается на Готландских камнях (например, Смисс, приход Нэр⁵⁴⁴), на руническом камне из Ледберга в Швеции⁵⁴⁵, на Миддлтонском каменном кресте (Йоркшир, Англия)⁵⁴⁶, однако «археологически» подобная форма шлемов ни в Скандинавии, ни на Британских островах не известна.

Среди находок на территории Восточной Европы можно указать два шлема, которые А. Н. Кирпичников выделяет в тип конических⁵⁴⁷. Один из них происходит из Гнездова (кург. 18, раскопки С. И. Сергеева, ГИМ., оп. 1537/63), второй из Немии⁵⁴⁸. Однако точной аналогией головному убору гнездовского идола их считать невозможно. Прежде всего потому, что шлем из Гнездова состоит из двух половин, а шлем из Немии, вероятно, цельнокованный. Таким образом, реально существующие шлемы из Гнездова и Немии оказываются достаточно далекими аналогиями головному убору «идола», состоящему из многих лопастей.

Отсутствие точных археологических параллелей неизбежно порождает различные гипотезы. Так, например, И. Габриэль полагает, что головной убор фигурки из Шведта копирует княжескую шапку «восточного» происхождения⁵⁴⁹. Это утверждение базируется на упоминании «русской шапки», полученной в числе других подарков героем «Саги о Ньяле»⁵⁵⁰. Впрочем, как же выглядела эта шапка, неизвестно. Ф. Б. Успенский, проанализировав все упоминания так называемой русской шапки в древнеисландской прозе, полагает, что письменные источники не дают ровным счетом никаких оснований для реконструкции ее фасона. Более того, исследователь считает, что упоминающиеся в сагах головные уборы можно трактовать скорее как «греческие шапки»⁵⁵¹.

В качестве аналогий И. Габриэль упоминает также конические головные уборы из Бирки, сооруженные из ткани на проволочном каркасе. Остатки сложных головных уборов, украшенных коническими навершиями, были обнаружены в двух богатых мужских камерных погребениях Бирки (погр. 581, 644⁵⁵²). Однако восточные параллели данному типу головного убора гипотетичны, так как подтверждения в археологических материалах Восточной Европы они не имеют. Исключение составляет единственный предмет — небольшой полый конус с округлым завершением, который традиционно трактуется как принадлежность головного убора и относится к древностям венгров эпохи «завоевания родины»⁵⁵³.

Таким образом, оказывается, что наиболее близкие аналогии рассматриваемому головному убору мы находим лишь в сфере изобразительного искусства, и прежде всего среди уже приведенной серии фигурок скандинавских божков. Конический головной убор надет на голову Тора из Эйрарланда, убор Фрейра из Рэллинге не просто имеет коническую форму, он увенчан округлым навершием, что делает его еще ближе гнездовскому. Конические уборы венчают также головы идолов из Линдбю и Шведта (здесь он разделен слабо намеченными вертикальными линиями, намекающими на лопастное членение).

В пользу того, что под рассматриваемым головным убором подразумевался шлем, из круга северных древностей можно указать голову нак называемого «улыбающегося викинга»⁵⁵⁴ — это антропоморфное навершие из Сигтуны датируется XI–XII вв. Очевидно, что воин изображен в шлеме — об этом позволяет точно говорить такая важная деталь, как наносник. Кроме того, радиально расположенный циркульный орнамент может являться указанием на конструкцию шлема, состоявшего из четырех пластин, соединенных накладными полосами, укрепленными рядами небольших заклепок.

В ряд близких аналогий головному убору «идола» можно также поставить островерхий шлем с круглым навершием, венчающий голову Ярослава Мудрого на печати, найденной в Новгороде в слое начала XI в.⁵⁵⁵ Едва намеченные вертикальные линии по бокам шлема могут рассматриваться как указание на конструкцию из многих пластин.

Костюм «гнездовского» идола, казалось бы, изображен с достаточным количеством деталей, и тем не менее их недостаточно, чтобы однозначно определить его характер. Изображения людей в верхней одежде выше колен, собранной у пояса в складки, нередко встречаются в северном изобразительном искусстве. В качестве примеров можно привести рунический камень из Ледберга в Швеции с изображением сцены гибели богов⁵⁵⁶ и камень из Еллинге в Дании⁵⁵⁷. Художник, изобразивший персонажа в такого рода одеждах, мог подразумевать самый разный фасон. Подпоясанная верхняя одежда выше колен может быть определена, например, как кафтан. Именно так исследователи описывают фасон одежды фигурок из Черной могилы, из Линдбю и Шведта⁵⁵⁸. Подобный покрой мужской верхней одежды для Скандинавии традиционно рассматривается как предмет «восточного» заимствования. Такая точка зрения была сформулирована Т. Арне⁵⁵⁹ и получила развитие в работах И. Янссона⁵⁶⁰. Одежда в складку ниже талии хорошо читается и у известных «фигурок викингов» с кольцом в руках, найденных на Даугмальском городище и близ Нового Быхова. В. П. Петренко, рассматривая эти фигурки, полагает, что данный фасон одежды можно считать юбкой⁵⁶¹. Впрочем, трудно отрицать и самый простой вариант — подпоясанную рубаху — именно так реконструируется обычный мужской костюм эпохи викингов⁵⁶².

Все приведенные данные говорят о невозможности предложить однозначную интерпретацию рассматриваемым деталям. Таким образом, приходится с сожалением констатировать тот факт, что ни одну из деталей мы не можем использовать как некий атрибут, позволивший бы нам интерпретировать изображенный персонаж. И тем не менее весь круг аналогий позволяет однозначно говорить о северном, скандинавском, происхождении «гнездовского идола». Кроме того, нельзя не обратить внимание на одну из самых проработанных деталей костюма гнездовской фигурки — прекрасно читаемый пояс. Среди всех рассмотренных изображений поясом, кроме гнездовской, наделены две — «идол» из Черной Могилы и скульптурка из Линдбю в Швеции. В соответствии с «Младшей Эддой» пояс — волшебный атрибут бога Тора: «…бесценным сокровищем владеет Тор — Поясом Силы. Лишь только он им опояшется, вдвое прибудет божественной силы»⁵⁶³. Таким образом, пояс — единственная деталь изображения, которая дает возможность сделать очень осторожное предположение о конкретном божестве, которое имел в виду мастер, отливший фигурку из Гнездова. Впрочем, можно привести еще мнение Р. Перкинса, который вслед за И. Линдквистом считает, что круглые выпуклые глаза тоже являются составной частью традиционной иконографии Тора, отмечаемой не только в прикладном искусстве, но и на рунических камнях⁵⁶⁴.

Большая часть рассматриваемых нами фигурок найдена вне археологического контекста, и их датировка, таким образом, вызывает затруднение. Фигурка из Дании датируется в целом X–XI вв., также широко датируются обе стоящие статуэтки (из Линдбю и из Шведта). Более узкую дату — XI в. — имеют оба «бородатых божка» из Исландии, один из них найден в составе погребального инвентаря. Фрейр из Рэллинге и Тор из Лунда также датируются XI в. Самой ранней из приведенных в качестве аналогий находок является «идол» из Черной Могилы (60–70 гг. X в.). Гнездовская находка, происходящая из слоя поселения, может служить основанием для уточнения и подтверждения датировок. Полагаю, что она позволяет сузить дату для наиболее близких аналогий (стоящих фигурок) до рубежа X–XI — перв. половины XI вв. Косвенным подтверждением предложенной даты может служить и портрет Ярослава Мудрого с новгородской печати, изображенного в головном уборе, совершенно аналогичном гнездовскому. Вероятно, само появление «карманных божков» — миниатюрных объемных фигурок, совершенно не свойственных ранней и средней эпохе викингов, — следует отнести ко времени заката язычества и начала господства христианства. Подобного рода амулеты могли стать актуальными для людей, крестившихся не по своей воле или принявших так называемое «неполное крещение».

Контекст находки, круг аналогий, пусть и не очень близких, позволяют отнести «идола» из Гнездова к кругу скандинавских древностей. Наличие некоторых, предположительно «восточных», аналогий в деталях одежды (возможность трактовать одежду как кафтан, а головной убор как остроконечный колпак, характерный для евразийских кочевников) может быть истолковано в рамках восточного влияния на скандинавскую культуру эпохи викингов в период ее заката. К этому кругу явлений можно отнести и смелое предположение о влиянии позы фигурки Будды (находка из Хельге) на позу бородатых божков с территории Скандинавии⁵⁶⁵. Возможный восточный флер можно рассматривать, как проявление эклектики, характерной для заката многих языческих систем.

Вполне вероятно, что традиция изготовления «карманных божков», изображающих неведомого нам языческого бога, продолжала жить на территории периферийных языческих районов севера Восточной Европы. Свидетельством этого являются фигурки так называемых перунчиков. Многие детали изображения гнездовского идола повторяются в этих фигурках, найденных в Прикамье, Новгороде и в святилищах на острове Вайгач, — это верхняя одежда, подпоясанная и спадающая складками до середины бедер, круглые навыкате глаза, крупный выступающий нос и, самое главное, поза — одна рука «перунчиков» лежит на поясе, вторая — чуть выше, на животе (рис. 24, 5). Возможно, что все эти совпадения не случайны, а отражают непрерывность изобразительной традиции.

П. М. Алешковский⁵⁶⁶, а вслед за ним и Н. Г. Недошивина считают местом производства «перунчиков» территорию Прикамья. Однако Н. Г. Недошивина отмечает, что амулеты, выполненные в местной ремесленной традиции (плоское литье с небрежной отделкой поверхности с одной стороны), имеют облик, не характерный для местных финно-угорских племен. Кольчуга, рог в руке у одного из «перунчиков», возможно, подчеркивают связь амулета с русскоязычной дружинной средой. Н. Г. Недошивина полагает, что фигурки-амулеты могли быть изготовлены мастерами верхнего Прикамья для русской дружинной среды, осевшей в данных регионах⁵⁶⁷.

Гнездовская статуэтка, принадлежащая к исчезнувшему миру свинцово-оловянных предметов, может быть рассмотрена как одно из звеньев совершенно не сохранившейся цепи, соединяющей мир северного язычества эпохи его заката и более поздние проявления языческого мировоззрения на территории Восточной Европы.

Комментарии

¹ См. обзорную энциклопедическую статью: Halldorsson О. Jomsvikinga sage // Medieval Scandinavia. An Encyclopedia / Ed. P. Pulsiano. New York, L., 1993. P. 343–344.

² Гильфердинг А. Ф. История балтийских славян // Гильфердинг А. Ф. Собр. соч. Т. IV. СПб., 1874.

³ Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (с древнейших времен до 1000 г.). Тексты. Перевод. Комментарий. М., 1993. («Древнейшие источники по истории народов Восточной Европы»). С. 15, 226–227, 237.

⁴ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 119–125.

⁵ Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (с древнейших времен до 1000 г.). Тексты. Перевод. Комментарий. М., 1993. С. 236–238.

⁶ Blake N. F. Introduction // The Saga of the Yomsvikings / Ed. by N. F. Blake. London, 1962. P. XV–XXI.

⁷ См. одно из самых удачных популярных изложений древнейшей истории Скандинавии: Джонс Г. Викинги. Потомки Одина и Тора. М., 2005.

⁸ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 158.

⁹ Корьев А. А. Наемная гвардия хускерлов короля Кнута Великого (к вопросу о структуре англосаксонской знати в первой половине XI в.) // Проблемы социальной структуры и идеологии средневекового общества. Вып. 3. Л., 1980. С. 21–26.

¹⁰ Гуревич А. Я. Походы викингов // Гуревич А. Я. Избр. труды. Т. 1. Древние германцы. Викинги. М. — СПб., 1999. С. 116–121; См. последнее издание: Гуревич А. Я. Походы викингов / Под ред. Т. А. Пушкиной. М., 2005. С. 75–86. Он же. Военные лагеря // Словарь средневековой культуры. М., 2001. С. 76–77.

¹¹ Дольник Р. В. Непослушное дитя биосферы. Беседы о поведении человека в компании птиц, зверей и детей. СПб. — М., 2004.

¹² Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987. С. 107.

¹³ Петрушевский Д. М. Очерки из истории средневекового общества и государства. М., 2003. С. 152–169.

¹⁴ Седов В. В. Анты//Этносоциальная и политическая структура раннефеодальных государств и народностей. М., 1987. С. 16–22.

¹⁵ Рутткан А. Войско и вооружение в великоморавский период // Великая Моравия и ее культурно-историческое значение. М., 1985. С. 143–159.

¹⁶ Именно с этим регионом в основном связаны немногочисленные славянские этнонимы, в которых отразились боевые (и охотничьи) характеристики — «лютичи», т. е. «лютые», «свирепые» и «вильцы», т. е. «волки».

¹⁷ Нефедкин А. К. Тактика славян в VI в. (по свидетельствам ранневизантийских источников)//Византийский временник. М., 2003. Т. 62. С. 79–91.

¹⁸ Подробнее об этом см. статью Е. А. Шинакова в настоящем издании.

¹⁹ Block М. Pour une l'histoire comparee des societes europeennes // Bloch M. Melanges historiques. Paris, 1963. Т. I. P. 16–40; Новосельцев А. П., Пашуто B. T., Черепнин Л. B. Пути развития феодализма (Закавказье, Средняя Азия, Русь, Прибалтика). М. 1972; Кобищанов Ю. М. Теория «большой феодальной формации» // Вопросы истории. 1992. № 4–5. С. 5—17.

²⁰ Такое понимание феодализма см. в работах: Баландье Ж. Политическая антропология. М., 2001. С. 96–99; Блок М. Феодальное общество. М., 2003. С. 429–440; Кареев Н. В каком смысле можно говорить о существовании феодализма в России? СПб., 1910. Ср.: Stenton F. M. The First Century of English Feudalism 1066–1166. Oxford, 1961.

²¹ Блок M. Феодальное общество. М., 2003. С. 286–292; Харитонович Д. Э. Война в Средние века // Человек и война (война как явление культуры). М., 2001.

²² Дюби Ж. Трехчастная модель, или Представления средневекового общества о себе самом. М., 2000.

²³ См. подробнее: Михайлин В. Тропа звериных слов. Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции. М., 2005.

²⁴ Элиаде М. Тайные общества. Обряды инициации и посвящения. М. СПб., 1999;

²⁵ Андреев Ю. В. Мужские союзы в дорийских городах-государствах (Спарта и Крит). СПб., 2004.

²⁶ Иванчик А. И. Воины-псы. Мужские союзы и скифские вторжения в Переднюю Азию // Советская этнография. 1988, № 5. С. 38–48.

²⁷ Ксенофонт. Киропедия. М., 1977. С. 290.

²⁸ Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. М. 1969. 97–99; Балушок В. Г. Древнеславянские молодежные союзы и обряды инициации // Этнографическое обозрение. 1996. № 3; Коптев А. В. Fornicator immensus — о «гареме» киевского князя Владимира Святославича // Russian history / Histoire russe. Vol. 31. № 1–2. 2004. P. 1—37.

²⁹ Элиаде M. Тайные общества. Обряды инициации и посвящения. М. СПб., 1999; Карпов Ю. Ю. Джигит и волк: Мужские союзы и социокультурные традиции горцев Кавказа. СПб., 1996.

³⁰ Видаль-Наю П. Черный охотник. Формы мышления и формы общества в греческом мире. М., 2001. С. 115–154.

³¹ Toynbee A. J. A Study of History. III. Oxford, L. — N.Y., 1948. P. 79–80.

³² Гутнов Ф. Х. Ранние скифы. Очерки социальной истории. Владикавказ, 2006. С. 61–75.

³³ Об этом феномене см.: Волков В. Силовое предпринимательство. СПб., 2002. Историк и политолог Чарльз Тилли определяет государственный аппарат в качестве «машины легитимного рэкета».

³⁴ Латынина Ю. Л. Дар, грабеж и торговля: историческая условность границ // Знание — сила. 1995. Сентябрь.

³⁵ Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987.

³⁶ Михайлов К. А. К вопросу о формировании всаднической субкультуры в Древней Руси // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 8. Новгород, 1994. С. 93—103.

³⁷ Романов Б. А. Смердий конь и смерд (в летописи и Русской Правде) // Известия Отделения русского языка и словесности. Т. XXII. СПб., 1908.

³⁸ О первой известной нам попытке классификации типов дружин см. Хлевов А. А. Феномен северной дружины // Проблемы социально-политической истории и культуры Средних веков. СПб., 1998. С. 43–44.

³⁹ Лебедев Г. С. Конунги-викинги (к характеристике типа раннефеодального деятеля в Скандинавии) // Политические деятели Античности, Средневековья и Нового времени. Л., 1983. С. 44–53.

⁴⁰ Похожие психологические черты просматриваются у японских самураев, потерявших сюзерена, — ренинов.

⁴¹ «Одного могущественного конунга звали Хундинг. По его имени страна называясь Хундланд. Он был очень воинственен и имел много сыновей, которые воевали. Вражда и столкновения были между конунгом Хундингом и конунгом Сигмундом. Они убивали друг у друга родичей. Конунг Сигмунд и его род назывались Вельсунги и Ильвиги» (Старшая Эдда // Западноевропейский эпос. СПб., 2002. С. 153). Последнее сообщение об этой вражде связано с Сигурдом, сыном Сигмунда: «У Сигурда была большая битва с Люнгви, сыном Хундинг, и его братьями. В этой битве пал Люнгви и все три брата». Сигурд вырезал кровавого орла на спине Люнгви, т. е. раскроил спину, вывернул ребра в виде крыльев и вытащил легкие. См. подробней: Михайлин В. Тропа звериных слов. Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции. М., 2005. С. 403–404.

⁴² Палссон Херманн. Одиническое в «Саге о Гисли» // Другие средние века. К 75-летию А. Я. Гуревича. СПб., 2000. С. 253–266.

⁴³ Карлейль Т. Теперь и прежде. Герои, почитание героев и героическое в истории. М., 1994. С. 6—37.

⁴⁴ Сага о гутах / Пер. с древнегутского и прим. С. Д. Ковалевского // Средние века. 1975. Вып. 38. С. 307–311.

⁴⁵ Ганина Н. А. Готская языческая лексика. М., 2001. С. 37–44.

⁴⁶ Ср. наивно-скептическую позицию: Либерман А. С. Германисты в атаке на берсерков // Древнейшие государства Восточной Европы. 2003 г. Мнимые реальности в античных и средневековых текстах. М., 2005. С. 119–131.

⁴⁷ Судя по именослову и генеалогическим реконструкциям, многие новгородские боярские роды восходили к знатным скандинавским семьям, а судя по археологическим данным, престижная, особенно воинская, культура Севера Руси формировалась под прямым воздействием викингских образцов.

⁴⁸ Фрейденберг О. М. Миф и литература в древности. М., 1998. С. 388–391,369, 396–400,423; Косарев В. А. Гнев Геракла// Классическая филология на современном этапе. Сб. научных трудов. М., 1996. С. 92—100.

⁴⁹ См. минимальную выборку наиболее доступных изданий: Боура М. С. Героическая поэзия. М., 2002; Жирмунский В. М. Эпическое творчество славянских народов и проблемы сравнительного изучения эпоса // Доклад на IV Международном съезде славистов. М., 1958. Отд. оттиск.; Клейн Л. С. Бесплотные герои: происхождение образов «Илиады». СПб., 1994; Колесов В. В. Древнерусский богатырь // Средневековая и новая Россия. Сб. статей к 60-летию И. Я. Фроянова. СПб., 1996. С. 37–60; Липец Р. С. Образы батыра и его коня в тюрко-монгольском эпосе. М., 1984; Мелетинский Е. М. Герой волшебной сказки. Происхождение образа. М.; СПб., 2005; Пропп В. Я. Русский героический эпос. М. 1999; Халанский М. Южнославянские сказания о кралевиче Марке в связи с произведениями русского былевого эпоса. Варшава, 1894; Хойслер А. Германский героический эпос и сказание о нибелунгах. М., 1960.

⁵⁰ Стеблин-Каменский М. И. Труды по филологии. СПб., 2003. С. 437–441. Ср. несколько романтические возражения А. Я. Гуревича об «архаическом индивидуализме» и «моральности» Сигурда, которые исходят из популярного заблуждения о принципиальном расхождении ценностей и моральных устоев разных эпох и народов (Гуревич А. Я. Индивид и социум на Средневековом Западе. М., 2005. С. 52–59). Конечно же, аксиологический люфт, обусловленный культурно-историческими особенностями, всегда можно найти, однако базовые положения представлений о «добре и зле» вполне универсальны.

⁵¹ Боура М. С. Героическая поэзия. М., 2002 С. 137–138.

⁵² Противореча сам себе, А. Я. Гуревич, с одной стороны, пишет о том, что поведение древних героев гипертрофированно выражает идею индивидуальной свободы и независимости, с другой — справедливо считает само их поведение «интериоризованной судьбой» (Гуревич А. Я. Индивид и социум на Средневековом Западе. М. 2005. С. 52, 54). Между тем герой вполне функционален, выбор его «героического пути» столь же фатален, как и противоположные решения, предполагающие жизнь в другом статусе, — раба, крестьянина, ремесленника и т. д.

⁵³ Веблен Т. Теория праздного класса. М., 1984.

⁵⁴ Примечательна этимология названия этого пункта — «город рабов», что, возможно, отражало низкий статус его населения, где проживали люди, принудительно мобилизованные, т. е. утратившие свою свободу. Так, «отнятие одалей» Харальдом Прекрасноволосым в Норвегии рассматривалось как порабощение всех людей. Аналогией этой ситуации может служить «нарубание мужей лучших» среди северных племен Владимиром Святославичем для заселения крепостей на южных рубежах Руси.

⁵⁵ Несколько лагерей исследованы в Нормандии, они связаны с подготовкой экспедиции Вильгельма Завоевателя в Англию.

⁵⁶ См. подробнее: Гуревич А. Я. Походы викингов. М., 2005. С. 77–80; Джонс Г. Викинги. Потомки Одина и Тора. М., 2005. С. 380–388. В датских лагерях могло разместиться порядка 9000 воинов (Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси. СПб., 2005. С. 186).

⁵⁷ Ср.: Махалюк А. В. Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность. СПб., 2006. С. 174–188.

⁵⁸ Число воинов-эйнхериев, названное в «Старшей» и «Младшей Эдде», 432 000 — явное преувеличение. А вот число выходящих из одной двери бойцов — 800 — вполне реалистично для одной дружины великого властителя.

⁵⁹ Шинаков Е. А. «Дружинные лагеря» // Стародавнiй Iскоростень i слов'янскi гради VIII–X вв. Киiв, 2004. С. 307–311.

⁶⁰ Шинаков Е. А. «Дружинные лагеря» // Стародавнiй Iскоростень i слов'янскi гради VIII–X вв. Киiв, 2004. С. 309.

⁶¹ Аркаим. Исследования. Поиски. Открытия. Челябинск, 1995; Медведев А. П. Авестийский город Йимы (к истокам мифологии древних сакральных центров) // Норция. Вып. 3. Воронеж, 1999. С. 149–159.

⁶² Об империи Святослава и ее политэкономических контурах см.: Шинаков Е. А. Образование Древнерусского государства. Сравнительно-исторический аспект. Брянск, 2002. С. 208–229.

⁶³ Губанов И. Б. Культура и общество скандинавов эпохи викингов. СПб., 2004. С, 36–42.

⁶⁴ Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX–XI вв. М.; Смоленск, 1995. С. 108–115.

⁶⁵ Кулланда С. В. Царь богов Индра: юноша-воин-вождь // Ранние формы политической организации. От первобытности к государственности. М., 1995. С.104–125.

⁶⁶ Брагинская Н. В. Кто такие мирмидонцы? // От мифа к литературе. Сборник в честь 75-летия Е. М. Мелетинского. М., 1993. С. 231–256.

⁶⁷ Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. М., 1969. С. 97–99.

⁶⁸ Ганина Н. А. Герулы как воинская элита: к определению и этимологии термина // Восточная Европа в древности и средневековье. Политические институты и верховная власть. XIX Чтения памяти В. Т. Пашуто. М., 2007. С. 41–45.

⁶⁹ Мелетинский Е. М. «Эдда» и ранние формы эпоса. М., 1968. С. 252.

⁷⁰ Баркова А. Л. Функции «младших героев» в эпическом сюжете. Автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 2003.

⁷¹ Повесть временных лет / Подгот. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева, М. Б. Свердлова; отв. ред. В. П. Адриановой-Перетц. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1996. С. 31–32. Далее: ПВЛ.

⁷² «И избра от нихъ (наемников варягов) мужи добры, смыслены и храбры, и раздая имъ грады; прочии же идоша Царюграду въ Греки. И посла пред ними слы, глаголя сице царю (византийскому императору): „Се идуть к тебе варязи, не мози их держати въ грае, Оли то створять ти зло, яко и еде, но расточи я разно, а семо не пущай ни единого“» (ПВЛ. С. 37). Последний совет князя прекрасно объясняет, почему большинство скандинавов и других наемников по мере становления единого государства на Руси в XI в. оказывались в пограничных крепостях и отдаленных пунктах сбора дани.

⁷³ ПСРЛ. Т. III. Новгородская первая летопись Старшего и Младшего изводов. М., 2000. С. 174.

⁷⁴ «Рекоша дружина Игореви: „отроци Свенелъжи изоделися суть оружьем и порты, а мы нази“» (ПВЛ. С. 26). Отметим, что Свенельд собирал дать с отдаленной территории уличей и с не полностью подчиненной земли древлян. Можно предположить, что другой воевода этого времени, Волчий Хвост, получал дань с земли радимичей, которую он покорял по заданию князя Владимира. Видимо, воеводам отдавались для сбора дани окраинные и немирные земли. Возможно, там находились и их «дружинные лагеря», в которых эта дружина временно обитала.

⁷⁵ См.: Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Название «Русь» в этнокультурной истории Древнерусского государства // Вопросы истории. 1989. № 8. С. 24–38.

⁷⁶ Лебедев Г. С. Погребальный обряд как источник социологической реконструкции (по материалам Скандинавии эпохи викингов) // Краткие сообщения Института археологии. 1977. № 148. С. 25.

⁷⁷ Ольховский B. C. Погребальная обрядность (содержание и структура) // Российская археология. 1993. № 1. С.78–94.

⁷⁸ Петрухин В. Я., Раевский Д. С. Социальная реальность — идеология — погребальный комплекс (к проблеме соотношения) // Конференция «Идеологические представления древних обществ». Тезисы докладов. М., 1980. С. 31–32.

⁷⁹ Расчеты любезно предоставлены С. Ю. Каиновым.

⁸⁰ Фетисов А. А. Функции стрел в погребальном инвентаре «дружинных курганов» // Российская археология. 2004. № 2. С. 89–98.

⁸¹ Расчеты любезно предоставлены С. С. Зозулей.

⁸² Пушкина Т. А. Гнездово: итоги и задачи исследования // Гнездово. 125 лет исследования памятника. М., 2001. С. 9.

⁸³ Григорьев А. В. Славянское население водораздела Оки и Волги. Тула, 2005. С. 158.

⁸⁴ Hedenstierna-Jonson Ch. The Birka Warrior. The material culture of a martial society / Theses and Papers in Scientific Archaeology, no. 8. Stockholm. 2006.

⁸⁵ Там же. С. 61.

⁸⁶ Prestwich М. The Garrisoning of English Medieval Castles//The Normans and their Adversaries at War. Woodbridge, 2001. P. 185–200.

⁸⁷ Thalin-Bergman L. Die Waffengraber von Birka/ Birka II: 2. Sistematische Analisen der Graberfunde / ed. Greta Arwidsson. Stockholm, 1986. S. 5–10.

⁸⁸ Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л., 1985. С. 116.

⁸⁹ Graslund A.-S. The Burial Customs. A Study of the Graves on Bjorko. Birka IV. Stockholm, 1980. P. 82–83.

⁹⁰ Блiфельд Д. I. Давньоруськи пам'ятки Шестовицi. Киiв., 1977. С. 92–99.

⁹¹ Рутткаи А. Войско и вооружение в великоморавский период // Великая Моравия, ее историческое и культурное значение. М., 1985. С. 145.

⁹² Хлевов А. А. Дружина Севера как исторический феномен // Скандинавские чтения 1998 года. СПб., 1999. С. 55–56.

⁹³ Круг Земной. М., 1980. С. 44–58.

⁹⁴ Там же. С. 186.

⁹⁵ Напомним, что в данном случае речь идет о событиях второй половины XI в.

⁹⁶ Круг Земной… С. 465.

⁹⁷ Константин Багрянородный. Об управлении империей // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху Раннего Средневековья. С. 273. Можно предположить, что речь в данном случае идет если не обо всей великокняжеской дружине (что маловероятно), то о большей ее части.

⁹⁸ Авторы благодарят С. Ю. Каинова за консультации по проблемам вооружения раннего Средневековья, описание оружейного комлекса Древней Руси основано на материалах дипломной работы С. Ю. Каинова.

⁹⁹ Авдусин Д. А. Варяжский вопрос по археологическим данным // КСИИМК. 1949. Вып. 30. С. 7–8. С 1970-х гг. Д. А. Авдусин постепенно изменил свою точку зрения на долю скандинавских погребений в Гнездово.

¹⁰⁰ Авдусин Д. А. Об изучении археологических источников по варяжскому вопросу // СС. Вып. XX. Таллин, 1975. С. 150.

¹⁰¹ Жарнов Ю. Э. Женские скандинавские погребения в Гнездове // Смоленск и Гнездово. М., 1991. С. 203.

¹⁰² Стальсберг А. О скандинавских погребениях с лодками эпохи викингов на территории Древней Руси // Историческая археология. М., 1998. С. 277.

¹⁰³ Жарнов Ю. Э. Указ. соч. С. 200, 203.

¹⁰⁴ Булкин В. А., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Археологические памятники… С. 46.

¹⁰⁵ Шаскольский И. П. Норманнская теория в современной буржуазной науке. М.-Л., 1965. С. 125, 158.

¹⁰⁶ Авдусин Д. А., Пушкина Т. А. Гнездово в исследованиях Смоленской экспедиции // Вестник Моск. ун-та. Серия 8. История. 1982. № 1.С. 77.

¹⁰⁷ Авдусин Д. А. Варяжский вопрос… С. 8.

¹⁰⁸ Клейн Л. С., Лебедев Г. С., Назаренко В. А. Норманнские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения // Исторические связи Скандинавии и России. Л., 1970. С. 236.

¹⁰⁹ Там же. С. 246.

¹¹⁰ Там же. С. 248.

¹¹¹ Там же. С. 251.

¹¹² Жарнов Ю. Э. Женские скандинавские погребения Гнездово // Смоленск и Гнездово (к истории древнерусского города). М., 1991. C. 216.

¹¹³ Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 99.

¹¹⁴ Там же. С. 99.

¹¹⁵ Там же. С. 100.

¹¹⁶ Петрухин В. Я. Большие курганы Руси и Северной Европы // Историческая археология: Традиции и перспективы. М., 1998. С. 361–368.

¹¹⁷ Стальсберг А. О скандинавских погребениях с лодками эпохи викингов на территории Древней Руси // Историческая археология: Традиции и перспективы. М., 1998. С. 277–279.

¹¹⁸ Михайлов К. А. Древнерусские элитарные погребения X — начала XI вв. (по материалам захоронений в погребальных камерах). Авт. дис. … канд. ист. наук. СПб., 2005. С. 18–22.

¹¹⁹ Eisenschmidt S. Kammergraber der Wikingerzeit in Altdanemark. Universitatsforschungen prahistorischen zur Archaologie. Bonn, 1994.

¹²⁰ Поздние камерные погребения на Руси не без основания связывают с распространением христианства (Мусин А. Е. Milites Christi Древней Руси. Воинская культура русского Средневековья в контексте религиозного менталитета. СПб., 2005. С. 138–151).

¹²¹ См.: Лебедев Г. С. Этюд о мечах викингов // Клейн Л. С. Археологическая типология. Л., 1991. С. 299; Кулаков В. И. История Пруссии до 1238 г. М., 2003. С. 211; Anne Pedersen. Similar Finds — Different Meanings? // Burial & Society. The Chronological and Social Analysis of Archaeological Burial Data. Aarhus, 1997. P. 180–182.

¹²² Продолжатель Феофана. Жизнеописание византийских царей / Перевод, статьи, комментарии Я. Н. Любарского. СПб., 1992. С. 175. (Кн. VI. 39). «Дромитами» (от греч. «бег») россов называли за способность быстро передвигаться пешком, видимо, за долгие пешие переходы и бег в строю. Этот эпитет также фонетически перекликался с греческим обозначением кораблей.

¹²³ Новик Т. Г., Шевченко Ю. Ю. Княжеская династия Чернигова и киевские Рюриковичи // Деснинские древности. Брянск, 1995; Шевченко Ю. Ю. Княжна-амазонка в парном погребении Черной могилы // Женщина и вещественный мир культуры у народов России и Европы. СПб., 1999 (Сб. МАЭ. Т. LVII). Имя последнего князя Чернигова, похороненного в Черной Могиле, возможно, сохранилось в названии кургана, зафиксированном в Ипатьевской летописи — «Чернъ». См.: Щавелев А. С. Особенности княжеских погребений языческой Руси (летописные известия и археологические данные) // Святилища: археология ритуала и вопросы семантики. Материалы тематической научной конференции. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 2000. С. 106–110; Щавелев А. С., Щавелев С. П. Черная Могила // Вопросы истории. 2001. № 2. С. 134–141; Щавелев А. С. Имя Черниговского князя X века в фольклоре и истории // Уваровские Чтения IV. «Богатырский мир: эпос, миф, история». Муром, 14–16 апреля 1999 г. Муром: Муромский историко-художественный музей. Муромский институт Владимирского государственного университета, 2003. С. 41–42. См. статью А. С. Щавелева настоящего издания.

¹²⁴ Галицко-Волынская летопись. Текст. Комментарий. Исследование / Сост. Котляр Н. Ф., Франчук В. Ю., Плахонин А. Г. СПб., 2005. С. 80, 194. В летописи есть упоминание о «Галичине могиле», с которой была как-то связана легенда «о начале Галича, откуду ся почал».

¹²⁵ На возможность существования независимых, «вольных» дружин указал один из соавторов этого текста А. С. Щавелев, параллельно к близким выводам о существовании дружин, альтернативных княжеским, пришел А. В. Хлевов. Позже эта идея была воспринята Е. А. Шинаковым.

¹²⁶ Леонтьев А. Е. Археология мери. К предыстории СевероВосточной Руси. М., 1996. С. 99—103.

¹²⁷ Григорьев А. В. Славянское население водораздела Оки и Дона. Тула, 2005. С. 159.

¹²⁸ Григорьев А. В. Славянское население водораздела Оки и Дона. Тула, 2005. С. 163–164.

¹²⁹ Жарнов Ю. Э. Женские скандинавские погребения в Гнездове // Смоленск и Гнездово. М., 1991.

¹³⁰ Нефедов B. C. Гнездовский археологический комплекс и Путь из варяг в греки // Гнездово: история и современность. Материалы межвузовской научно-практической конференции. Смоленск, 1998. С. 38–39; Мурашева В. В., Ениосова Н. В., Фетисов А. А. Кузнечно-ювелирная мастерская пойменной части Гнездовского поселения // Гнездово. Результаты комплексных исследований памятника. М., 2007. С. 70.

¹³¹ Насонов А. Н. «Русская Земля» и образование территории Древнерусского государства. М., 1951.

¹³² Фетисов А. А., Щавелев А. С. Русь и радимичи: к истории взаимоотношений // Стародавнiй Iскоростень i слов'янськi гради VIII–X ст. Киiв, 2004. С. 282–289.

¹³³ Антонович В. Б. Древности Юго-Западного края. Раскопки в стране древлян // Материалы по археологии России. 1893. № 11. С. 43–44, 57.

¹³⁴ Населения Прикарпатя i Волинi за дроби розкладу первiснообщинного ладу та в давньоруський час. Киiв, 1976. С. 174.

¹³⁵ Шинаков Е.А. «Дружинные лагеря» // Стародавнiй Iскоростень i слов'янськi гради VIII–X ст. Киiв, 2004. С. 308–309.

¹³⁶ Орлов Р. С., Моця А. П., Покас П. М. Исследования летописного Юрьева на Роси и его окрестностей // Земли Южной Руси в IX–XIV вв. Киев, 1985. С. 55–56.

¹³⁷ Макаров Н. А. Население Русского Севера в XI–XIII вв. М., 1990. С. 119.

¹³⁸ Там же. С. 121–124.

¹³⁹ Измайлов И. Балымерский курганный могильник и его историко-культурное значение // Средневековая Казань: возникновение и развитие. Казань, 2000. С. 191–194.

¹⁴⁰ Спицын А. А. Венгерские вещи X в. в России // Известия Археологической комиссии. 1914. Вып. 53. С. 107.

¹⁴¹ Казаков Е. П. Культура ранней Волжской Булгарии. М., 1992. С. 106; Измайлов И. Балымерский курганный могильник и его историко-культурное значение // Средневековая Казань: возникновение и развитие. Казань, 2000. С. 197.

¹⁴² Докт. ист. наук, проф.

¹⁴³ Минорский В. Ф. История Ширвана и Дербента X–XI веков. М., 1963. С. 194.

¹⁴⁴ Именно это отличие наемных военно-корпоративных организаций во главе с князем от слоя, обладавшего землей и властью, вероятно, понимало новгородское правительство, когда запрещало князьям и их боярам иметь владения на территории Республики на частном праве.

¹⁴⁵ Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987.

¹⁴⁶ А также рабской гвардии (мамлюки), конников-аристократов (типа иранцев, парфян, монголов, Македонии, йоруба или Пскова), поместной конницы, наемников-кондотьеров и т. д., т. е. видов войск, также обладавших разной степенью корпоративного сознания.

¹⁴⁷ Куббель Л. Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988.

¹⁴⁸ Гуревич А. Я. Богатство и дарение у скандинавов в раннем средневековье (некоторые нерешенные проблемы социальной структуры дофеодального общества) // Средние века. 1968. Вып. 31.С.186–192.

¹⁴⁹ Койчева Е. О характере аристократии в раннефеодальных государствах на Балканах // Этносоциальная и политическая структура раннефеодальных славянских государств и народностей. М., 1987. С.151–164.

¹⁵⁰ ПСРЛ. Т. 2. Ипатьевская летопись. М., 1962.

¹⁵¹ Руссоцкий С. Мазовецкая государственность в период феодальной раздробленности XIV в. // Польша и Русь. М., 1974. С. 140–149.

¹⁵² По этим признакам, а также «по любви к внешней „гербовой“» атрибутике «рыцарей» можно найти не только в Японии, но и у ацтеков, например: Гуляев В. И. Древнейшие цивилизации Мезоамерики. М., 1972; Гуляев В. И. Город и общество в Центральной Мексике накануне Конкисты // Археология Старого и Нового Света. М., 1982; Баглай В. Е. Социально-классовая структура древнеацтекского общества // Ранние формы социальной стратификации. М., 1993. С. 171–194; Тюрин В. А. Типы социально-политической структуры средневековых обществ Юго-Восточной Азии // Типы общественных отношений на Востоке в Средние века. М., 1982 («благородного» малайско-полинезийского сословия (замкнутость, «спесь», рыцарский кодекс)).

¹⁵³ Зубрицкий Ю. А. Инки — кечуа. М., 1975. С. 70.

¹⁵⁴ Ашрафян К. З. Проблемы общественно-экономического строя средневековой Индии. Общее и особенное в историческом развитии стран Востока. М., 1966. С. 91.

¹⁵⁵ Исключение, да и то неполное, — королевство вестготов в Испании. Здесь уже в VI в. народное ополчение готов возглавляли не их племенные вожди, а «специальные должностные лица из рабов фиска», возник зародыш регулярной армии — пограничные гарнизоны, привлекаются к походам испано-римляне (Корсунский А. Р. Образование раннефеодального государства в Западной Европе. М., 1963. С. 92–93). С VII в. характер войска меняется полностью. Ими предводительствуют земельные магнаты со своими личными дружинами и зависимыми людьми.

¹⁵⁶ Корсунский А. Р., Гюнтер Р. Упадок и гибель Западной Римской империи и возникновение германских королевств (до сер. Vb.). М., 1984. С. 207.

¹⁵⁷ Гуревич А. Я. Норвежское общество в раннее средневековье. М., 1977. С. 232.

¹⁵⁸ Формально-юридически ни в Чехии, ни в Польше, ни даже в Венгрии и Руси рубежа X–XI вв. жизнь дружинника не оценивалась выше жизни простого свободного (рабы не в счет). В «Правде Ярослава» и та и другая защищалась одинаковой вирой — в 40 гривен. (Материалы по истории СССР. Вып. 2. М., 1987. С. 11.)

¹⁵⁹ В этом аспекте Русь выбивается из ряда классически «дружинных государств». Здесь именно государство в лице Ярослава Мудрого впервые кодифицирует обычное право славян и «закон русский», дополняя их статьями, регулирующими отношения внутри дружины и охраняющими ее имущество — оружие, одежду, коней. «Правда Ярослава» не носила всеобъемлющего характера, что отличает ее от кодифицированных сборников обычного права германских народов, но все же сам факт государственного закрепления его норм сближает Русь с последними, особенно синхростадиальной, даже значительно отстающей в политическом плане Скандинавией и несколько опережающей Англией. В самом развитом англосаксонском королевстве Кент, где впервые в начале VII в. было записано обычное право, даже король — «еще частное лицо, хотя его жизнь и имущество ценятся выше». В наиболее же патриархальной, подвергшейся воздействию датского права Нортумбрии даже в X в. короля можно было убить, заплатив затем (родственникам и народу поровну) вергельд, лишь вдвое превышающий плату за жизнь эделинга. О том, что король и в это время рассматривается как частное лицо и не только субъект, но и объект права, говорит отсутствие характерных уже для раннего феодализма понятий «государственной измены» и «оскорбления величества». Русские князья, изначально обладавшие судебной властью, в некоторых случаях (например, статьи об изгойстве «Церковного устава Всеволода») ставятся на одну доску в глазах закона (становятся изгоями по разным причинам) не только с купцом и «поповым сыном», но даже и выкупленным холопом (Древнерусские княжеские уставы XI–XV вв. 1976. С. 139).

¹⁶⁰ Канд. ист. наук.

¹⁶¹ См. обобщающие работы: Самоквасов Д. Я. Северянские курганы и их значение для истории // Труды III Археологического съезда в России. Т. 1. Киев, 1878. С. 187–190, 210–224; Он же. Могилы Русской земли. М., 1908. С. 190–201; Рыбаков Б. А. Древности Чернигова // МИА. № 11. М.-Л., 1949. С. 24–54; Он же. Язычество Древней Руси. М., 1987. С. 329–347; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX–XI вв. М. — Смоленск, 1995. С. 171–194; Он же. Большие курганы Руси и Северной Европы. К проблеме этнокультурных связей в ранний средневековый период // Историческая археология. Традиции и перспективы. М., 1998. С. 360–369; Шевченко Ю. Ю. Княжна-амазонка в парном погребении Черной могилы // Женщина и вещественный мир культуры у народов России и Европы. СПб., 1999. (Сб. МАЭ. Т. LVII) С. 9—22; Щавелев А. С., Щавелев С. П. Черная могила // Вопросы истории. 2001. № 2. С. 134–141.

¹⁶² Зайцев А. К. Черниговское княжество // Древнерусские княжества X–XII вв. М., 1975. С. 72–74; Рапов О. М. Княжеские владения на Руси в X — первой половине XIII в. М., 1977. С. 94–95; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 171, 193.

¹⁶³ Мачинский Д. А. Черная могила — поховання воеводи Претича? // Друга Чернiгiвська обласна конференцiя з историчного краезнавства. Вип. 2. Чернiгiв; Нежин, 1988. С. 15–17.

¹⁶⁴ Петрухин В. Я. Походы Руси на Царьград: к проблеме достоверности летописи // Восточная Европа в древности и средневековье. IX Чтения памяти В. Т. Пашуто. М., 1997. С. 69. Ср.: Голб Н., Прицак О. Хазаро-еврейские документы X века. Иерусалим; М., 2003. С. 141–142, 147, 151, 163–165, 167.

¹⁶⁵ Новик Т. Г., Шевченко Ю. Ю. Княжеская династия Чернигова и киевские Рюриковичи // Деснинские древности. Брянск, 1995. С. 96—100; Щавелев А. С., Щавелев С. П. Черная могила… С. 139–141.

¹⁶⁶ Уманец А. Н., Шевченко Ю. Ю. Эволюция Чернигова в X веке в контексте киеворусской государственности // Там же. С. 63–66; Шевченко Ю. Ю. Княжна-амазонка… С. 17–20. О Сфенге см.: Артамонов М. И. История хазар. СПб., 2002. С. 437–438.

¹⁶⁷ Петрухин В. Я. Древняя Русь: народ, князья, религия // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. I. Древняя Русь. С. 165, 251.

¹⁶⁸ Ее отстаивал только В. А. Пархоменко (Пархоменко В. А. Князь Чорний (До питания про добу Сiверянськоi колонизацiï Подесенiя) // Юбiлейний сбiрник на пошану академика Д. Й. Багалiя. Киiв, 1927. С. 379–382; см. также Пархоменко В. А. У истоков русской государственности. Л., 1924; Он же. Древляне и поляне // ИОРЯС. Л., 1926. Т. XXXI. С. 267–270). Первоначальные публикации пересказов легенд о князе Черном и княжне Черне см.: Иловайский П. И. Черниговская старина по преданиям и легендам. Чернигов, 1898. Об эволюции позднесредневековых легенд этого «цикла» см.: Шевченко Ю. Ю. Княжна-амазонка… С. 14–17; Мыльников А. С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Представления об этнической номинации и этничности XVI — начала XVIII века. СПб., 1999. С. 320.

¹⁶⁹ ПСРЛ. Т. 2. Ипатьевская летопись. М., 1998. Стб. 357.

¹⁷⁰ ПСРЛ. Т. 2. Стб. 357–358. Виднейший знаток летописной географии А. Н. Насонов косвенно признал тождество археологического памятника и летописного топонима, поместив данные наименования под одним номером географического указателя (Насонов А Н. «Русская земля» и образование территории древнерусского государства. Историко-географическое исследование. Монголы и Русь. История татарской политики на Руси. СПб., 2002. С. 147, 210, 390).

¹⁷¹ «Курган княжны Черны» был снесен до археологических раскопок Д. Я. Самоквасова в Чернигове, но, по свидетельству очевидцев, содержал богатый набор вещей, аналогичных погребальному инвентарю Черной могилы (Ригельман А. А. О срытом кургане в Чернигове // Черниговские губернские ведомости. 1952. № 44. С. 489–490).

¹⁷² ПСРЛ. Т. 2. Стб. 357–358, см. примечание «в».

¹⁷³ Повесть временных лет / Подгот. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева, М. Б. Свердлова; отв. ред. В. П. Адриановой-Перетц. СПб., 1996 (Далее ПВЛ). С. 82 (имя «Чернь»); Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. М., 1995. С. 679; Тихомиров М. Н. «Список русских городов дальних и ближних» // Исторические Записки. М.—Л., 1952. Т. 40. С. 223.

¹⁷⁴ См. подробнее: Щавелев А. С. Особенности княжеских погребений языческой Руси (летописные известия и археологические данные) // Святилища: археология ритуала и вопросы семантики. Материалы тематической научной конференции. СПб., 2000. С. 106–110.

¹⁷⁵ Отдельно отметим уникальное сообщение Ипатьевской летописи о захоронении Андреем Юрьевичем (Боголюбским) в 1149 г. своего коня, спасшего хозяина в битве и удостоенного («жалуа комоньства его») похорон в могиле на высоком берегу реки Стырь. Приведенная формула, видимо, повторяет оборот, сопровождавший награждение дружинников-«мужей» («жалуа мужества его»), а обряд отдельного погребения коней был распространен у скандинавов, кочевников и славян еще в языческую эпоху, но, как видим, сохранился в рудиментной форме и в христианский период (ПСРЛ. Т. II. Стб. 391).

¹⁷⁶ ПВЛ. С. 14.

¹⁷⁷ ПСРЛ. Т. III. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 109; ПВЛ. С. 425–426.

¹⁷⁸ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 42. Впервые это сопоставление предложено А. П. Толочко (Толочко А. П. Князь в Древней Руси. Власть. Собственность. Идеология. Киев, 1992. С. 17–18). Можно найти в источниках и дополнительные аналогии практике «расчлененного погребения» — так было захоронено тело легендарного героя Грим Эгира (Панкратова М. В. Грим Эгир Саги о Хрольве Пешеходе и староладожская мифоэпическая традиция // Ладога и религиозное сознание: Третьи чтения памяти А. Мачинской. СПб., 1997. С. 7—12; Мачинский Д. А., Панкратова М. В. Саги о древних временах, ладожская эпическая традиция и локализация Алаборга // Ладога и Северная Европа: Вторые чтения памяти Д. А. Мачинской. СПб., 1996. С. 47–57; так же был захоронен великий герой кельтов Кухулин (Похищение Быка из Куальнге. М., 1985. С. 341).

¹⁷⁹ ПВЛ. С. 27–28.

¹⁸⁰ ПВЛ. С. 35.

¹⁸¹ ПВЛ. С. 67.

¹⁸² Галицко-Волынская летопись. Текст. Комментарий. Исследование / Составители Н. Ф. Котляр, В. Ю. Франчук, А. Г. Плахонин. СПб., 2005. С. 80, 194; ПСРЛ. Т. II. Стб. 722–723. Ср.: Андрощук Ф. До icтopiï обряду iнтроншзацiï давньоруских князiв («сидшня на курганах») // Дружиннi старожитностi Центрально-Схiдноi Европи VIII–XI ст. Матерiали Мiжнародного польового археологiчного семiнару. Чернiгiв, 2003. С. 5–9.

¹⁸³ Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1999. Т. I. С. 388. Имя Галица вполне вписывается в целую серию ономатопоэтических, орнитоморфных имен, характерных для первых легендарных князей славян — польский Крак, чешский Крок, хорватский Будимир (т. е. петух). См. подробнее: Щавелев А. С. Власть и ее обладатели в древнейших легендах восточных и западных славян // Palaeoslavica. Vol. XIII. 2005. № 1. Camb.-Mas. P. 303–309.

¹⁸⁴ Щапов Я. Н. Древнерусские княжеские уставы. XI–XV вв. М., 1976. С. 175.

¹⁸⁵ ПВЛ. С. 36.

¹⁸⁶ См. последнюю работу на эту тему: Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Выбор имени у русских князей в X–XVI вв. Династическая история сквозь призму антропонимики. М., 2006.

¹⁸⁷ Публикацию прориси наконечника и интерпретацию смысла его инкрустаций см. подробней: Каинов С. Ю., Щавелев А. С. Изображение креста на наконечнике копья из Черной могилы (Технология и семантика) // Древнейшие государства Восточной Европы. 2003. Мнимые реальности в античных и средневековых текстах. М., 2005. С. 83–90.

¹⁸⁸ Об имянаречениях наследников с «политическим подтекстом» см.: Успенский Ф. Б. Имя и власть. Выбор имени как инструмент династической борьбы в средневековой Скандинавии. М., 2001.

¹⁸⁹ Докт. ист. наук., докт. филос. наук.

¹⁹⁰ См.: Яковенко Э. В. Клыки с зооморфными изображениями // Советская археология. 1969. № 4; Степи европейской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1989. С. 165, 168, 370–371.

¹⁹¹ См.: Мурашова В. В. Семиотический статус пояса в средневековой Руси // Труды ГИМ. Вып. 82. Средневековые древности Восточной Европы. М., 1993. С. 9; Флерова В. Е. Резная кость юго-востока Европы IX–XII веков: искусство и ремесло. По материалам Саркела — Белой Вежи из коллекции Государственного Эрмитажа. СПб., 2001. С. 71–73.

¹⁹² См.: Вергун О. Железные иглы с кольцами на территории Восточной Европы (постановка вопроса) // Русь на перехрестi свiтiв (Мiжнароднi впливи на форування давньоруськоi держави) IX–XI ст. Матерiали Мiжнародного польового археологiчного семiнару (Чернiгiв — Шестовиця, 20–23 липня 2006 г.). Чернiгiв: Сiверянська думка, 2006. С. 227–231.

¹⁹³ См.: Михайлова Р. Д. О зооморфных остриях и культе змеи // Тезисы историко-археологического семинара «Чернигов и его округа в IX–XIII вв.» Чернигов, 1990. Хотя у южных, кочевнических наконечников толстый конец обычно не обработан детально под голову чудовища или вообще зверя, однако эта голова иногда грубо намечена и у них. Они же порой несут зооморфные рисунки и другие знаки. К примеру, такое острие происходит из культурного слоя болгарской Плиски VIII–IX вв.: Михайлов С. Археологически материалы от Плиска (1948–1951) // Известия на Археологическия институт. Кн. XX. София, 1954. С. 65–67.

¹⁹⁴ См.: Элиаде М. Священное и мирское. М., 1994. С. 121–122.

¹⁹⁵ См.: Фроянов И. Я. Юдин Ю.И. Русский былинный эпос. Курск, 1995. С. 58–69.

¹⁹⁶ Элиаде М. Космос и история. М., 1987. С. 121–122.

¹⁹⁷ См.: Топорова Т. В. Семантическая структура древнегерманской модели мира. М., 1994. С. 47.

¹⁹⁸ См.: Пушкина Т. А. Изделия косторезного ремесла из Гнездова // Средневековые древности Восточной Европы (Труды ГИМ. Вып. 82). М., 1993.

¹⁹⁹ См.: Бранденбург Н. Е. Курганы южного Приладожья // Материалы по археологии России. № 18. СПб., 1895. С. 57, 86–87.

²⁰⁰ См.: Фехнер М. В., Недошивина Н. Г. Этнокультурная характеристика Тимеревского могильника по материалам погребального инвентаря // Советская археология. 1987. № 2. С. 83–84.

²⁰¹ См.: Шадыро В. И. Раскопки селища Прудники // Археологические открытия 1984 г. М., 1986. С. 352.

²⁰² См.: Ратич О. О. Древньоруськi вироби з костi i рогу, знайденi на территорii Галицькоi i Волиньскоi земель // Материалi i дослiдження з археологii Прикарпаття i Волинi. Вып. 2. Киiв, 1959.

²⁰³ Мельникова Е. А. Культурная ассимиляция скандинавов на Руси по данным языка и письменности // Труды Международного конгресса славянской археологии. Т. IV. Общество, экономика, культура и искусство славян. М., 1997. С. 19.

²⁰⁴ См.: Успенская А. В. Березовецкий курганный могильник X–XI вв. // Труды ГИМ. Вып. 82. Средневековые древности Восточной Европы. М., 1993. С. 109.

²⁰⁵ Самоквасов Д. Я. Могилы Русской земли. М., 1908. С. 197.

²⁰⁶ Блiгфельд Д. I. Давньорусьiк пам'ятки Шестовицi. Киiв, 1977. С. 86–87, 153, 206.

²⁰⁷ Фото одного из них: Пузикова А. И. Раскопки в Курской области // Археологические открытия 1983 г. М., 1985. С. 78; рис. 1. А; Кашкин А. В. Археологическая карта России. Курская область. Ч. 1. М., 1998. С. 58.

²⁰⁸ См.: Плетнева С. А. От кочевий к городам. Салтово-маяцкая культура. М., 1967. С. 148; рис. 40.

²⁰⁹ См.: Щавелев С. П. Сеймский путь (в системе международных коммуникаций Восточной Европы рубежа I и II тысячелетий н. э.) // Археологический сборник. Гнездово. 125 лет исследования памятника. М., 2001 (Труды ГИМ. Вып. 124).

²¹⁰ Канд. ист. наук.

²¹¹ Heusler A. Das Strafrecht der Islandersagas. Leipzig, 1911. S. 13.

²¹² von See K. Altnordische Rechtsworter. Tubingen, 1964. S. 84.

²¹³ См.: Gottzmann C. L. Njáls saga. Rechtsproblematik im Dienste sozio-kultureler Deutung. Bern, 1983. S. 17–26. А также: Byock J. L. Feud in the Icelandic Saga. London, 1982; Miller W. J. Bloodtaking and Peacemaking. Chicago, 1990.

²¹⁴ Belert K. Island og de islandske sagser. Kobenhavn, Tillrup, 1985. S. 71.

²¹⁵ Landnámabók / Jakob Benediktsson // Íslenzk fornrit. Reykjavík, 1968. Bd. 1. K. 3. Bls. 27 (далее — Landn.). См. также Landn. К. 18. Bls. 45; К. 27. Bls. 62; К. 65. Bls. 152; К. 66. Bls. 153; К. 94. Bls. 215.

²¹⁶ Landn. K. 32. Bls. 72.

²¹⁷ Landn. K. 35. Bls. 78. См. также «Сагу о гренландцах» и «Сагу об Эйрике Рыжем».

²¹⁸ Landn. К. 25. Bls. 59; Landn. К. 35. Bls. 78; Landn. К. 45. Bls. 99.

²¹⁹ Landn. К. 6. Bls. 30.

²²⁰ См.: Гуревич А. Я. Человеческое достоинство и социальная структура. Опыт прочтения двух исландских саг // Одиссей. М., 1997. С. 25.

²²¹ В случае с тяжбой по поводу приданого Унн — Brennu-Njáls saga / Finnur Jónsson. Halle, 1908. (Altnordische Saga-Bibliothek; H. 13). K. 8. Bls. 22–23; K. 21. Bls. 49–50 (далее — Nj.). Ср. убийства, совершенные вследствие ссоры между супругами, упоминаемые в Книге о заселении страны — Landn. К. 51. Bls. 113–114.

²²² Landn. К. 17. Bls. 44; Landn. К. 22. Bls. 54; Landn. К. 34. Bls. 76; Landn. К. 41. Bls. 93; Landn. K. 65. Bls. 152; Landn. K. 97. Bls. 222.

²²³ В «Саге о Ньяле» это проявилось в выступлении Мерда против Хескульда — Nj. К. 107. Bls. 249–250. А также Nj. К. 36. Bls. 80; К. 64. Bls. 144; К. 106. Bls. 247.

²²⁴ Landn. К. 58. Bls. 134.

²²⁵ Landn. К. 40. Bls. 89.

²²⁶ Landn. К. 28. Bls. 65–66; Landn. К. 30. Bls. 69.

²²⁷ Landn. К. 35. Bls. 78.

²²⁸ Landn. К. 33. Bls. 74–75.

²²⁹ Nj. K. 68. Bls. 152.

²³⁰ Nj. K. 98. Bls. 225.

²³¹ Landn. K. 14. Bls. 38; Landn. K. 17. Bls. 44; Landn. K. 22. Bls. 53; Landn. K. 54. Bls. 118.

²³² Landn. K. 16. Bls. 41; Landn. K. 28. Bls. 64.

²³³ Þeir áttu skóg saman, Njáll ok Gunnarr, i Rauðaskriðum, þeir höfðu eigi skipt skóginn en hvárr var vanr at höggva sem purfti ok talði hvárgi á annan of þat («У Ньяля и Гуннара был общий лес на Красных Оползнях, они не делили леса, и каждый рубил, сколько ему было нужно, и не попрекал другого за это») — Nj. К. 36. Bls. 79; а также — Nj. К. 28. Bls. 63; Landn. К. 15. Bls. 40; Landn. К. 17. Bls. 44.

²³⁴ Laxdæls saga / Einar Ólafur Sveinsson. Reykjavík, 1934. (Íslenzk fornrit; Bd. 5). K. 18. Bls. 113 (далее — Laxd.); Nj. K. 12. Bls. 33 и др.

²³⁵ Áni þá land að Grimi, föður minum — Egils saga Skallagrimssonar / Sigurður Nordal. Reykjavík, 1933. (Íslenzk fornrit; Bd. 2). K. 85. Bls. 134 (далее — Eg.).

²³⁶ На данную тему написано множество работ. Подробнее о порядке наследования см.: Гуревич А. Я. Норвежское общество в раннее средневековье. Проблемы социального строя и культуры. М., 1977. С. 50; Закс В. А. Проблемы феодализма в Скандинавских странах: формы социальной организации и правовые представления норвежского крестьянства в XI–XIII вв. Калинин, 1986. С. 32–35, 56; Hastrup К. Culture and History in Medieval Iceland. Oxford, 1985. P. 75–76, 83.

²³⁷ См.: Hansen L. I. Slektskap, eiendom og sociale strategier i nordisk middelalder // Collegium medievale. 1994. Vol. 7, № 2. S. 103–154; Turville-Petre J. The Genealogist and History in Ari to Snorri. London, 1998. (Saga-Book of the Viking Society. Vol. 20). P. 124–130.

²³⁸ Grágás: Lagasafn l'slenska sjóðveldisins / Gunnar Karlsson et el. 2 prent. Reykjavík, 1997. la: 218ff, II: 63ff.

²³⁹ Nj. K. 131. Bls. 310.

²⁴⁰ Laxd. K. 21. Bls. 124; Nj. K. 3. Bls. 6.

²⁴¹ …Þessi þíðend spyrjast viða, drukkum Þorsteins Súrts ok þeirra manna er þar höfðu látisí. Þorkell sendir þegar orð þessum manni, Guðmundi, er þar hafði á land komit. Ok er harm kemr á fund Þorkels, þá slcer Þorkell við hann kaupi á laun at hann skyldi svo greina frásögn um liflát manna sem hann segðifyrir. Þvíjátti Guðmundr. Heimti nú Þorkell af honumfrásögu um atburð þenna svo at margir menn váru hjá. Þá segir Guðmundr svo, kvað Þorstein hafafyrst drukknat, þá Þórarin mág hans, þá átti Hildir at taka féð, því at hún var dóttir Þórarins, þá kvað hann meyna drukkana, því at þar næst var Osk hennar arfi, móðir hennar, ok lézt hún þeirra síðast; barþá féð allt undir Þorkell trefill, því at Guðríðr kona hans áttifé at taka eftir systir sína… — Laxd. K. 18. Bls. 39.

²⁴² В саге представлена только эта версия произошедшего, хотя и оговаривается, что родственникам Торарина этот рассказ показался неправдоподобным. — Laxd. К. 18. Bls. 40.

²⁴³ Закс В.А. Правовые обычаи и представления в северо-западной Норвегии XII–XIII вв. // Скандинавский сборник. Таллин, 1975. Вып. 20. С. 37–46. Ср.: Harm kvez eigi ríða mundu ef Hrútifrœnda hans þœtli verr («Он ответил, что не поедет, если это может не понравиться его родичу Хруту») — Nj. К. 7. Bls. 18. Ньяль говорит о своих сыновьях: Eigi munu þeir rjúfa þá sátt er ek geri («Моего слова они не нарушат») — Nj. К. 43. Bls. 97; поэтому, когда они пытаются пойти наперекор ему, он упрекает своего сына Скарпедина: Nú mun sem optar at þér munuð bera mik ráðum synir mínir ok virða mik engis en þá er þér váruð yngri gerðuð þér þat eigi ok fór yðr þá betr («Вы опять не хотите слушаться меня и не считаетесь со мной. Когда вы были моложе, вы так не делали, и вам же было лучше») — Nj. К. 128. Bls. 297. Тот отвечает, подчиняясь решению отца, хотя оно ему и не нравится: En vel má ek gera þat til skaps föður mins at brenna inni með honum («В угоду отцу я охотно сгорю вместе с ним»). — Nj. К. 128. Bls. 297.

²⁴⁴ Ek ann þess eigi Þorkatli frænda mínum («Я бы не хотел, чтобы что-нибудь случилось с Торкелем, моим родичем») — Nj. К. 138. Bls. 334; Berr er hverr at baki nema sér bróður eigi («Тот не защищен с тылу, у кого нет брата»). — Nj. К. 152. Bls. 397.

²⁴⁵ Þat mundi Jórunn, systir mín, cetla at ek mynda eigi undan skeraz þératveita. — Nj. K. 119. Bls. 271.

²⁴⁶ Þeir váru at einu máli ok synir Starkaðar. — Nj. К. 58. Bls. 131.

²⁴⁷ Gáfu frœndr Gunnars fé til at þegar váru bœtt upp öll vígin á þingi («Родичи Гуннара дали ему денег, чтобы за всех убитых было на тинге уплачено»). — Nj. К. 56. Bls. 129.

²⁴⁸ Kolskeggr œtli mál fram at hafa ok ripta fjórðung í Mœiðarhvali, erföðurþínni vargoldit í sonarbætr, hefir hann mál þetta tekit af móður sinni («Кольскегг хочет получить назад четвертую часть земли на Перешейке, которую твой отец получил как виру за сына. Он получил право на этот иск от своей матери»). — Nj. К. 67. Bls. 151.

²⁴⁹ Veit ek at þú ert höfðingi mikill en bróðir þinn er mér ókunningr («Я знаю, что ты — большой хевдинг, но брат твой мне неизвестен»). — Nj. К. 2. Bls. 4.

²⁵⁰ Hann var vinsœll af einitm beztum mönnum ok ástsœll af frændum sinum. — Nj. K. 67. Bls. 150.

²⁵¹ Því mun ek heita þér at ríða til þings með þér ok veita þér at malum sem ek mynda bróður mínum. — Nj. K. 134. Bls. 320.

²⁵² Muna svá látfélaga sins ok frceœnda. — Nj. K. 64. Bls. 143.

²⁵³ Nj. K. 3. Bls. 9.

²⁵⁴ Er hann frœndmargr. — Nj. K. 55. Bls. 124.

²⁵⁵ Þetta samir eigi at þér frœndr leggist hendr á («Не годится, чтобы вы, родичи, поднимали руку друг на друга»). — Laxd. К. 37. Bls. 28. А также: Nj. К. 1. Bls. 2.

²⁵⁶ Skyldr er hann mér þó ek satt frá segja at fleiri hljóta af honum Hit en gott («Он мой родич, но все же люди видят от него больше плохого, чем хорошего»). — Nj. К. 118. Bls. 263; а также — Nj. К. 29. Bls. 65.

²⁵⁷ Скарпхедин, например, так выражает запутанность ситуации, в которой он оказался, когда для того, чтобы завершить месть за оскорбление, нанесенное его брату, он был бы вынужден убить одного из сыновей друга их отца: Eigi nenni ek at hafa þat saman veita Högna en drepa bróður hans («Не хочется мне и помогать Хегни, и убивать его брата»). — Nj. К. 92. Bls. 213.

²⁵⁸ Byock J. L. Feud. P. 188.

²⁵⁹ Höfðu þeir Hrútr œtlat at veita honum atgöngu, en treystuz eigi («Хрут и его люди собирались помешать ему, но не отважились»). — Nj. К. 24. Bls. 56.

²⁶⁰ О способах и степени активности участия исландок в кровной мести см.: Никольский С. Л. О характере участия женщин в кровной мести (Скандинавия и Древняя Русь) // Древнейшие государства на территории Восточной Европы: 1999 г. Восточная и Северная Европа в Средневековье. М, 2001. С. 160–168.

²⁶¹ Nj. K. 129. Bls. 300.

²⁶² Gunnars saga Þiðrandabana / Guðni Jónsson. Reykjavík, 1943. (Íslenzk fornrit; B.6). K.6. Bls. 25.

²⁶³ Laxd. K. 48. Bls. 104.

²⁶⁴ Gísla saga Súrssonar / Guðni Jónsson. Reykjavík, 1943. (Íslenzk fornrit;B.6).K.37.Bls.91 (далее — Gísl.).

²⁶⁵ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja / Jón Jóhannesson. Reykjavík, 1950. (Íslenzk fornrit; B.11). K.38. Bls.87.

²⁶⁶ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. К. 31. Bls.81.

²⁶⁷ Gísl. К. 10. Bls. 34.

²⁶⁸ Gísl. К. 34. Bls. 82.

²⁶⁹ Nj. К. 49. Bls. 110–112.

²⁷⁰ Подобные деяния долго сходили с рук Халльгерд, за которую с потерпевшей стороной расплачивался ее муж Гуннар. — Nj. К. 36. Bls. 81.

²⁷¹ Как это произошло после убийства Глума родственником его жены Тьостольвом. — Nj. К. 17. Bls. 44.

²⁷² Nj. К. 117. Bls. 267.

²⁷³ Hastrup К. Culture. P. 89—101.

²⁷⁴ Nj. К. 33. Bls. 73–74.

²⁷⁵ Nj. K. 24. Bls. 56–59.

²⁷⁶ Nj. K. 51. Bls. 115–116.

²⁷⁷ Nj. К. 159. Bls. 421.

²⁷⁸ Nj. К. 94. Bls. 214.

²⁷⁹ Nj. К. 111. Bls. 255–256.

²⁸⁰ Droplaugarsonar saga / Jón Jóhannesson. Reykjavík, 1950. (Íslenzk fornrit; B. 11). K. 4. Bls. 10; K. 10. Bls. 25 (далее — Dropl.).

²⁸¹ Heiðarvíga saga / Jón Jóhannesson. Reykjavík, 1950. (Íslenzk fornrit; B. 11). K. 33–37. Bls. 84—102.

²⁸² Laxd. K. 37. Bls. 63.

²⁸³ Eg. K. 24. Bls. 49.

²⁸⁴ Dropl. K. 4. Bls.: 12.

²⁸⁵ Eg. K. 59. Bls. 75.

²⁸⁶ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. K. 20. Bls. 59.

²⁸⁷ Gunnars saga Þiðrandabana / Guðni Jónsson. Reykjavík, 1943. (Íslenzk fornrit; B. 6). К. 1. Bls. 2.

²⁸⁸ Nj. K. 12. Bls. 32–34; K. 49. Bls. 110; K. 116. Bls. 266; K. 141. Bls. 346–348.

²⁸⁹ Nj. K. 146. Bls. 379–383.

²⁹⁰ Er ek vil eigi drepa, enþater Ketillór Mörk, þviat vit eigum systr tvcer, en honum hefir farit þó bezt í malum várum áðr. — Nj. K. 146. Bls. 382.

²⁹¹ Þóttiz hann vantviðkominn. — Nj. K. 93. Bls. 213.

²⁹² Nj. K. 93. Bls. 213.

²⁹³ «Близок нос к глазам». — Nj. К. 112. Bls. 257; аналог русской «Своя рубашка ближе к телу».

²⁹⁴ Nj. К. 94. Bls. 214.

²⁹⁵ Nj. К. 117. Bls. 266–267.

²⁹⁶ Nj. К. 111. Bls. 255–256.

²⁹⁷ Nj. К. 99. Bls. 229–230.

²⁹⁸ Dropl. К. 10. Bls.:34.

²⁹⁹ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. K. 31. Bls. 80.

³⁰⁰ Nj. K. 145. Bls. 372.

³⁰¹ Nj. K. 41. Bls. 94; K. 134. Bls. 321.

³⁰² Ek mun láta sœkja Þorkötlu, dóttur mína, ok láta hana fara heim til mín («Я велю Торкатле, моей дочери, уйти от него и вернуться домой»). — Nj. К. 135. Bls. 325.

³⁰³ Er ek vil eigi drepa en pat er Ketill ór Mörk því at vit eigum systir tvœr («Я не хочу его [Кетиля из Леса] убивать, поскольку мы с ним женаты на сестрах»). — Nj. К. 146. Bls. 382.

³⁰⁴ Nj. К. 129. Bls. 302–303.

³⁰⁵ Nj. К. 124. Bls. 291–292.

³⁰⁶ Nj. К. 98. Bls. 226.

³⁰⁷ Ek mun eigi vera í móti Njáli, hvat sem á bak kømr, en þó veit ek, at þeir munu at mér snúa vandrceðum. — Nj. К. 124. Bls. 291.

³⁰⁸ Njáll þakkaði henni ok kvað hana vet hafa gert því at honum myndi helzt misgört í vera at fara at mér allra manna «Ньяль поблагодарил [Хродню] и сказал, что он [Ингьяльд] хорошо поступил, так как от него это был бы для меня [Ньяля] худший проступок, чем от всех остальных»). — Nj. К. 124. Bls. 292.

³⁰⁹ Nj. К. 128. Bls. 296–298; К. 145. Bls. 369–372.

³¹⁰ Гуревич А. Я. «Эдда» и сага. М., 1979. С. 138.

³¹¹ Skiljaz eigi fyrr við þetta mát, enaðrir hvárir hníga fyrir öðrum. — Nj. K. 124. Bls. 288.

³¹² Sturr finnst at hinn náði tökum á öllum hverja lét halda líft — Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. K. 6. Bls. 52.

³¹³ Þetta er til harts besta at pit höfðingar geruðut einnu sinni ykkr grein jyrir hverjum várst þerra þreklágri, vegna þess at hafði horn í síðu hvers á móti öðrum þegar lengi. — Hoensa-Þóris saga / Guðni Jonsson. Reykjavík, 1943. (Íslenzk fornrit; B. 6). K. 11. Bls. 37.

³¹⁴ Hrafnkels saga Freysgoða / Jón Jóhannesson. Reykjavík, 1950. (Íslenzk fornrit; B. 11). K. 8. Bls. 24.

³¹⁵ Nj. K. 59. Bls. 135; Harðar Grímkelssonar ok holmsverja saga. K. 21. Bls. 63.

³¹⁶ Nj. K. 98. Bls. 225.

³¹⁷ Nj. К. 35. Bls. 78–79.

³¹⁸ Nj. К. 44. Bls. 98—101.

³¹⁹ Nj. К. 8. Bls. 23.

³²⁰ Nj. К. 98. Bls. 225.

³²¹ Hœnsa-Þóris saga. K. 17. Bls. 54.

³²² Þorgils Hölluson tók af peim feðgum goðorðit, ok þeim pat hin mesta svírirðing («Торгильс Хеллусон забрал у них [Аудгисла и его отца] годорд, и им показалось это обидой»). — Laxd. К. 67. Bls. 129.

³²³ Он сказал, что Хёскульд oflátinn («заносчив»). — Nj. К. 98. Bls. 225.

³²⁴ Nj. К. 107. Bls. 249–250.

³²⁵ Eg. К. 81. Bls. 179.

³²⁶ Heiðarviga saga. К. 15. Bls. 57.

³²⁷ Dropl. К. 10. Bls. 26.

³²⁸ Gísl. К. 28. Bls. 71.

³²⁹ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. К. 32. Bls. 79.

³³⁰ Dropl. K. 14. Bls. 30; Laxd. K. 54. Bls. 102.

³³¹ Laxd. K. 19. Bls. 58; K. 49. Bls. 87.

³³² Gísl. K. 2. Bls. 6.

³³³ Ср. убийство родственников как способ политической борьбы в средневековой Швеции: Сванидзе А. А. Смерть, убийство и цареубийство// Средние века. М., 1994. Вып. 57. С. 17–23.

³³⁴ Гуревич А. Я. Человеческое достоинство. С. 5—30.

³³⁵ См., например, работы: Sawyer P. The Bloodfeud in Fact and Fiction // Tradition og historieskrivning. Aarhus, 1987. P. 27–38; Gottzmann C. L. Njáls saga. S. 166; Miller W. I. Bloodtaking. P. 183–339; Andersson Th. M. The King of Iceland // Speculum. 1999. Vol. 74. № 4. P. 923–934.

³³⁶ Tölðu þar þá frœnsymi ok sönnuðu með eiði. — Nj. K. 142. Bls.253.

³³⁷ Ef váru vœttir þrímenningar at frœndsemi, þurftu þeir báða ór kviðinum með orðum: «í þat vætti at ek ryð þessa menn báða ór kviðinum» fyrir þeir sök at skyldir váru þeim er kviðu eiga at ryðja at lögum. — Grágás Ia: 193–207,218,225–230,450,II:63, 69–70, 75.

³³⁸ «…Hverr maðrerhann, Gunnar?» Gunnarsvarar: «Eigi vil ek frá segja því at mér er maðrinn skyldr…» — Nj. K. 34. Bls. 77. Ср.: Ligi er þat jafnsœtti, at bróðir hans geri um («Несправедливым бывает решение, если его выносит брат ответчика»). — Nj. К. 12. Bls.33.

³³⁹ Hastrup К. Kinship in Mediaeval Iceland // Folk. København, 1981. Vol. 23.P. 331–344; Закс В. А. Проблемы… С. 56; Vestergaard T. A.The System of Kinship in Early Norwegian Law // Medieval Scandinavia. Odense, 1988. Vol. 12. P. 160–193; Miller W. J. Bloodtaking. P. 145; Hansen L. I. Slektskap. S. 7.

³⁴⁰ Þeir Flosi gengu nú þangat til, sem búarnir sátu. Flosi mælti til þeira: «Þat munu Sigfússynir vita, hversu réttir véttvangsbúar þessir eru, er hér eru kvaddir». Ketiil ór Mörk svarar: «Hér er sá búi, er helt Merði Valgarðssyni undir skirn, annar er þrínenninzr hans at frœndsymi» …Í annat sinn nefndi Eyjólfr sér votta «iþat vœtti», sagði hann, «at ek ryð þessa menn báða ór kviðinum» — ok nefndi þá á nafn og svá föður þeirra — «fyrir þá sök at annar þeirra er þrímenningr Marðar at frændsemi en annar at guðsiffum þeim er kviðu eiga at ryðja at lögum». — Nj. K. 142. Bls. 353.

³⁴¹ Eigi er þat jafnsœtti at bróðirhans geri um; en þó hefir þú svá vel lagit at ek trúi þér vel ummálit. — Nj. K. 12. Bls. 33.

³⁴² Nj. K. 21. Bls. 49.

³⁴³ Nj. K. 12. Bls. 33.

³⁴⁴ Nefni ek í þat vœtti at ek lýsi lögmæti N N-son… sökðuú ámilliþeiraN N-son. — Grágás9:85.

³⁴⁵ Nefni ekí þat vættiat eklýsi lögmœti frumhlaupi á hönd Flosa Þórðarsyni, er harmhljóptil Helga Njálssonar á þeim véttvangi, er Flosi Þórðarson hljóptil Helga Niálssonar ok veiti honum holundarsár едаmergundar þater at bengerðiz,enHelgi fekk bana af. — Nj. K. 141. Bls. 345. Идентичные формулы см.: Nj. К. 73. Bls. 160; К. 142. Bls. 350; К. 144. Bls. 361.

³⁴⁶ Í þat vœtti at ek fœri þér N N-son, fœri ek hann til framfœrslu ok varðveislu. — Grágás 7:81.

³⁴⁷ Í þat vœtti at Þorgeirr Þórisson selr mér vígsök á hendr Flosa Þórðarsyni at sœkja um víg Helga Niálssonar með sóknargögnum þeim öllum, er sókinni eigu atfylgja… Í þat vœtti at ek kvet vettvangsbúa þessa níu alþingisreiðar ok búakviðar að bera um þat hvort Flosi Þórðarson sœrði Helga Njálsson heilundarsári eða mergundar eða holundar, því sári er at ben gerðist en Helgi fékk bana af á þeim vettvangi. — Nj. K. 135. Bls.326.

³⁴⁸ Nefni ek íþatvcetti at ek stefni Flosa Þórðarsyni um þater hann gaf fé til liðs sér hér á þinginu Eyjólfi Bólverkssyni. — Nj. K. 144. Bls. 361.

³⁴⁹ «…At Mörðr nefndi sér Þóroddi í vœtti en annan mik, en ek heiti Þorbjörn» síðan nefndi hann föður sinn… — Nj. K. 142. Bls. 351. Cp. в своде законов: «Я призываю в свидетели, что я готов призвать десять свидетелей, каждый из которых поклянется, называя своего отца, что он правомочен» (Í þat vœtti at ek em búinn at taka við tíund þeirri ok kveða á hvér tíund er ok nefndi föður sinn ok kveða á hve mikil er). — Grágás7:81.

³⁵⁰ Ek lýsi lögmœtu frumhlaupi á hönd Gunnari Hámundarsyni um þat er hann hljóp lögmœtu frumhlaupi til Þorgeirs Otkelssonar og sœrði hann holundarsári því er at ben gerðist en Þorgeir fékk bana af. — Nj.К. 73.Bls. 160.

³⁵¹ NN-son skyldi gjalda. — Grágás 57:44.

³⁵² Allir vitu at burðu um missœtti þeirra N N-son ok N N-son, en nú eru vinir þeirra við komnir ok vilja þá sœtta. Nú selur N N-son N N-syni grid til sáttar stefnu þeirrar er þeir hafa á kveðit ftrir sik ok sinn erfingja ok alia þá menn er hann á grid um fyrir at selja… — Grágás 254:456.

³⁵³ Sakar váru með þeim N N-syni ok N N-syni / hafa gerst á meðal þeirra N N-sonar ok N N-sonar / nú eru þeir N N-son ok N N-son sáttir ok sammála hvorsem þeir hittast á landi eða legi, skipi еда á skíði, í hafiedaáhestbaki… — Grágás 121:281, 125, 126:283, IIb:457.

³⁵⁴ At ek kveð þik, N N-son — Grágás 29:231 и Þat ek kveð þik, N — Grágás 15:305, 43:335. Ср. также: Vendræði gerðust þeirra á meðal N N-sonar ok N N-sonar («Возникла ссора между таким-то, сыном такого-то, и таким-то, сыном такого-то») — Grágás 9:85, 123:282; и At ek spyr þik, N («Я спрошу тебя, такого-то»). — Grágás 27:227, 4:293.

³⁵⁵ Landnámabók / Jakob Benediktsson // Íslenzk fornrit. Reykjavík, 1968. Bd. 1. K. 16. Bls. 41 (далее — Landn.). См. также Landn. К. 56. Bls. 131.

³⁵⁶ Landn. К. 52. Bls. 117.

³⁵⁷ Landn. К. 1. Bls. 24; K. 2. Bls. 26.

³⁵⁸ Landn. К. 86. Bls. 200.

³⁵⁹ Landn. К. 51. Bls. 116.

³⁶⁰ Svá segja menn, at svín hans [Geirmundar heljarskinnar] gengi á Svínanesi, en saudir a Hjarðarnesi, en hann hafði selför i Bitru — Landn. K. 41. Bls. 93.

³⁶¹ Landn. K. 22. Bls. 52.

³⁶² Landn. K. 39. Bls. 86.

³⁶³ Landn. К. 21. Bls. 51.

³⁶⁴ Landn. К. 20. Bls. 49.

³⁶⁵ Landn. К. 4. Bls. 29.

³⁶⁶ Landn.К. 81. Bls. 188.

³⁶⁷ Landn. К. 54. Bls. 119.

³⁶⁸ Landn. K. 56. Bls. 130.

³⁶⁹ Landn. K. 86. Bls. 200.

³⁷⁰ Landn. K. 35. Bls. 78.

³⁷¹ Landn. K. 10. Bls. 33.

³⁷² Landn. K. 55. Bls. 129.

³⁷³ Бедвар-Свинья (Svina-Böðvarr. — Landn. K. 81. Bls. 188), Турид-Свинья (rymgylta. — Landn. K. 47. Bls. 104), Гудмунд-Поросенок (griss. — Landn. K. 48. Bls. 105), Снэбьерн-Боров (galti. — Landn. K. 51. Bls. 112), Сигурд-Свиная Голова (svinhöfði. — Landn. K. 30. Bls. 70), Геллир-Конь (Hesta-Gellir. — Landn. K. 54. Bls. 119), Бьерн-Жеребец (Hross-Björn. — Landn. K. 56. Bls. 130), Халльстейн-Конь (hestr. — Landn. K. 69. Bls. 160), Бьерн-Козел (Hafr-Björn. — Landn. K. 86. Bls. 200), Торир-Бык (Yxna-Þórir. — Landn. К. 35. Bls. 78), Бьерн Бычья Нога (buna. — Landn. К. 10. Bls. 33), Грим-Баран (Veðrar-Grimr. — Landn. К. 10. Bls. 33), Кетиль-Баран (veðr. — Landn. К. 32. Bls. 72), Торд-Ягненок (Iambi. — Landn. К. 13. Bls. 38), Стейнар-Собака (Hunda-Steinar. — Landn. K. 55. Bls. 129), Торд-Кот (kottr. — Landn. K. 32. Bls. 73).

³⁷⁴ Флоки-Ворон (Hrafna-Flóki. — Landn. K. 4. Bls. 29), Эндотг-Ворона (kráka. — Landn. K. 69. Bls. 159), Торлейв-Ворон (krákr. — Landn. K. 89. Bls. 204), Ульв-Ворона(kráka. — Landn. K. 29. Bls. 67), Торгрим-Гагара (gagarr. — Landn. K. 49. Bls. 108), Торстейн-Дрозд (titlingr. — Landn. K. 85. Bls. 198), Торбьерн-Воробей (spörr. — Landn. K. 12. Bls. 36), Хельги-Баклан (skarfr. — Landn. K. 14. Bls. 39), Торхильд-Куропатка (rjúpa. — Landn. K. 64. Bls. 149), Эйвинд-Петух (hani. — Landn. K. 69. Bls. 159), Торкатла-Квочка (klaka. — Landn. K. 80. Bls. 186), Олав-Павлин (pái. — Landn. K. 39. Bls. 86).

³⁷⁵ 7 прозвищ: Бельверк-Мышь (Músa-Bölverkr. — Landn. K. 21. Bls. 51), Торольв-Лис (refr. — Landn. K. 39. Bls. 87), Торир-Тюлень (Sel-Þórir. — Landn. K. 20. Bls. 49), Торгейр-Кит (reyðr. — Landn. K. 25. Bls. 58), Кетиль-Лосось (hœngr. — Landn. K. 91. Bls. 209), Торбьерн-Жабры (tálkni. — Landn. K. 12. Bls. 36), Торстейн-Овод (kleggi. — Landn. K. 79. Bls. 184).

³⁷⁶ Бычий Остров (Öxney. — Landn. К. 35. Bis. 78), Бычий Ручей (Öxnalœkr. — Landn. К. 77. Bis. 181), Воловья Река (Þjórsá.— Landn. К. 94. Bis. 216), Мыс Телки (Kvígandanes. — Landn. К. 46. Bis. 100), Фьорд Телки (Kvígandqfjörðr. — Landn. К. 46. Bis. 100), Козлячья Гора (Kiðjafell. — Landn. К. 13. Bis. 37), Козья Земля (Geitland. — Landn. К. 19. Bis. 46), Бараний Фьорд (Hrútafjörðr. — Landn. К. 19. Bis. 48), Овечья Гора (Sauðafell. — Landn. К. 38. Bis. 85), Мыс Отар (Hjarðarnes. — Landn. К. 41. Bis. 93), Свиное Озеро (Svínavatn. — Landn. К. 31. Bis. 71), Свиной Остров (Svíney. — Landn. К. 35. Bis. 78), Кабанья Скала (Galtathamarr. — Landn. К. 66. Bis. 155).

³⁷⁷ 4 топонима: Озеро Медвежат (Húnavatn. — Landn. К. 57. Bis. 133), Лава Залива Медведицы (Beravikurhraunn. — Landn. К. 29. Bis. 67), Фьорд Медведицы (Berufjörðr. — Landn. К. 43. Bis. 96), Песцовая Долина (Melrakkadalr. — Landn. К. 22. Bis. 53).

³⁷⁸ 7 топонимов: Журавлиная Пустошь (Kraunaheiði. — Landn. К. 73. Bis. 169), Лебединый Мыс (Álftanes. — Landn. К. 14. Bis. 39), Лебединая Река (Álftá.— Landn. К. 25. Bis. 59), Крачечный Мыс (Þernunes. — Landn. К. 80. Bis. 187), Река Утиной Бухты (Andakílsá.— Landn. К. 17. Bis. 44), Склон Чаек (Mávahlíð.— Landn. К. 30. Bis. 69), Ястребиная Долина (Haukadalr. — Landn. К. 35. Bis. 78).

³⁷⁹ 5 топонимов: Рыбная Река (Fiská.— Landn. К. 92. Bis. 213), Безрыбье (Veiðilansa. — Landn. К. 52. Bis. 117), Лососья Река (Laxá.— Landn. К. 14. Bis. 38), Тайменья Река (Aurriðaá— Landn. К. 15. Bis. 40), Тресковый Фьорд (Þorskafjörðr. — Landn. К. 41. Bis. 92).

³⁸⁰ Китовый Фьорд (Hvalfförðr. — Landn. К. 8. Bis. 32), Китовая Коса (Hvalsey. — Landn. К. 35. Bis. 81), Моржовый Мыс (Rosmhvalanes. — Landn. К. 17. Bis. 43), Тюленья Лагуна (Selalóni. — Landn. К. 19. Bis. 46), Тюленьи Поля (Brimilsvellir. — Landn. К. 30. Bis. 69).

³⁸¹ Ingimundi hurfu svin tíu okfundust annat haust í Svínadal, ok var þá hundrað svína. Göltr hét Beigaðr. Harm hljóp á Svínavaln ok svam, þar til er af gengu klaufirnar. Hann sprakk á Beigaðarhváli «Ингимунд потерял десять свиней, они нашлись на следующую осень в Свиной Долине. Кабана звали Бейгад. Он побежал к Свиному Озеру и поплыл, пока не добрался до перевала. Он убежал на Пригорок Бейгада». — Landn. К. 57. Bis. 133.

³⁸² Helgi lendi þá við Galtarhamar. Þar skaut hann á land svínum tveimr, ok hét göltrinn Sölvi. Þaufundust þremr vetrum síðar í Sölvadal, ok váru þá saman sjsu tigir svína «Хельги пристал к Кабаньей Скале. Там он выпустил на волю двух свиней, кабана звали Сельви. Они нашлись три года спустя в Долине Сельви, и было их там уже семьдесят свиней». — Landn. К. 66. Bis. 155.

³⁸³ Landn. К. 14. Bls. 38–39.

³⁸⁴ Landn. К. 62. Bls. 146.

³⁸⁵ Landn. К. 57. Bls. 133.

³⁸⁶ Brynjudalr. — Landn. К. 14. Bls. 38–39.

³⁸⁷ Brynjudalsá. — Landn. К. 8. Bls. 32.

³⁸⁸ Beigaðarhvál. — Landn. K. 57. Bls. 133.

³⁸⁹ Sölvadalr. — Landn. K. 66. Bls. 155.

³⁹⁰ Skálmarnes. — Landn. K. 26. Bls. 61.

³⁹¹ Skálmarkelda. — Landn. K. 26. Bls. 61.

³⁹² Flugumýri. — Landn. K. 62. Bls. 146.

³⁹³ Landn. K. 35. Bls. 81.

³⁹⁴ Landn. K. 26. Bls. 60–61.

³⁹⁵ Landn. К. 26. Bls. 60.

³⁹⁶ Í hamförum (дословно «в зверином обличье») — Landn. К. 56. Bls. 131. Ср. исландские прозвища, встречающиеся в «Книге о заселении страны»: Векель Оборотень (Hamrammr — Landn. К. 61. Bls. 143) и Квельд-Ульв (Kveld-Úlfr, дословнб означающее «Вечерний волк», т. е. тоже оборотень. — Landn. К. 18. Bls. 44).

³⁹⁷ Landn. К. 31. Bls. 71–72.

³⁹⁸ Landn. К. 64. Bls. 149.

³⁹⁹ Landn. К. 28. Bls. 65.

⁴⁰⁰ Landn. К. 86. Bls. 200.

⁴⁰¹ Landn. К. 30. Bls. 70; К. 1. Bls. 133.

⁴⁰² Landn. К. 74. Bls. 174.

⁴⁰³ Landn. К. 6. Bls. 30.

⁴⁰⁴ Лурье Я. С. Повесть о битве на Липице 1216 г. в летописании XIV–XVI вв. // ТОДРЛ. Т. XXXIV. Куликовская битва и подъем национального самосознания. Л., 1979. С. 96—115; Он же. Повесть о битве на Липице // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. I. (XI — первая половина XIV в.) / Под ред. Д. С. Лихачева. Л., 1987. С. 348–349; Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972. С. 161–172; Юрасовский А. В. О соотношении пространной и краткой редакций «Повести о Липицкой битве» в новгородском летописании // ДГ. 1987. М., 1989. С. 58–64. Кучкин В. А. Летописные рассказы о Липицкой битве//Письменные памятники истории Древней Руси. Летописи. Повести. Хождения. Поучения. Жития. Послания. Аннотированный каталог-справочник / Под. ред. Я. Н. Щапова. СПб., 2003. С.70–73.

⁴⁰⁵ Возможно, этот внелетописный источник представлял собой повесть о князе Мстиславе Мстиславиче Удатном (Лурье Я. С. Повесть о битве на Липице 1216 г. в летописании… С. 114). Ср. версию Б. А. Рыбакова, поддержанную А. В. Юрасовским, о существовании изначальной эпической «Повести о Липицкой битве», подвергшейся сокращению, первоначальный вид которой более полно передает «расширенная редакция» HIV и CI (Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971. С. 293; Он же. Русские летописцы… С. 165–172). Б. А. Рыбаков исключительно точно отмечал черты, восходящие к эпической традиции, второго расширенного варианта «Повести…» Но мотивация тотального сокращения протографического текста «Повести…» в Новгородской первой летописи остается в таком случае необъяснимой. Схема развития текста, предложенная Я. С. Лурье, на мой взгляд, логичней и обоснованней.

⁴⁰⁶ Лурье Я. С. Две истории Руси XV века. Ранние и поздние, независимые и официальные летописи об образовании Московского государства. СПб., 1994. С. 108–117.

⁴⁰⁷ ПСРЛ. Т. III. Новгородская первая летопись Старшего и Младшего изводов. М., 2000. С. 56. В Младшем изводе читается почти идентичный текст (Там же. С. 256).

⁴⁰⁸ БЛДР. Т. 5. XIII век. М., 1997. С. 80, 464 (Текст Новгородской Карамзинской летописи).

⁴⁰⁹ В Новгородской IV летописи из текста скорее следует, что сами новгородцы вооружены и киями, и топорами (ПСРЛ. Т. IV. Ч. I. Новгородская четвертая летопись. М., 2000. С. 192). В Тверском сборнике новгородцы вооружены топорами, а их противники отбиваются «киями» (ПСРЛ. Т. XV. Рогожский летописец. Тверской сборник. М., 2000. Стб. 322).

⁴¹⁰ Об этой формуле см.: Гаспаров М. Б. Поэтика «Слова о полку Игореве». М., 2000. С. 39–46.

⁴¹¹ Лурье Я. С. Повесть о битве на Липице 1216 г. в летописании… С. 106–109; ПСРЛ. Т. XV. Стб. 323.

⁴¹² О соотношении книжного и фольклорного в известиях о «храбрах» см.: Лихачев Д. С. Летописные известия об Александре Поповиче // Лихачев Д. С. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 318–352.

⁴¹³ ПВЛ. С. 109, 533. ПСРЛ. Т. III. С. 19, 203.

⁴¹⁴ ПСРЛ. Т. 38. Радзивилловская летопись. Л., 1989. С. 94. ПСРЛ. Т. I. Лаврентьевская летопись. М., 1997. Стб. 240. прим. «И». Видимо, откровенно языческий характер ритуала раздевания и разувания перед боем препятствовал его описанию в летописных известиях, восходящих к XI в., летописцы, кажется, даже избегали упоминания факта спешивания новгородцев.

⁴¹⁵ Кучкин В. А. Летописные рассказы о Липицкой битве… С. 72.

⁴¹⁶ ПСРЛ. Т. II. Ипатьевская летопись. М., 1998. Стб. 641–642.

⁴¹⁷ В польской Хронике Галла Анонима есть похожий сюжет, явно восходящий к дружинному эпосу, о том, что во время войны с князя Болеслава II Щедрого с поморянами значительная часть его воинов во время переправы через глубокую реку утонула из-за тяжелых панцирей. Другая же часть польского войска сбросила кольчуги и успешно форсировала реку и одержала победу. Далее Галл приводит эпически-гиперболизированный вывод о том, что после этого польские воины вообще перестали использовать панцири на войне (Галл Аноним. Хроника и деяния князей или правителей польских / перевод Л. M. Поповой // Славянские хроники. СПб., 1996. С. 350; Gall. I. 25).

⁴¹⁸ Прадед Мстислав Владимирович был своего рода «идеальным прототипом» Мстислава Мстиславича, так же, как и его отца Мстислава Ростиславича. Внук и правнук были в свою очередь «инкарнациями» знаменитого предка. Имя Мстислав входило в число престижных и «счастливых» в роду Рюриковичей, особенно ветви «Мономашичей» (Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Выбор имени у русских князей в X–XVI вв. Династическая история сквозь призму антропонимики. М., 2006. С. 14–30; 296–314).

⁴¹⁹ Комарович В. Л. Культ рода и земли в княжеской среде XI–XIII вв. // ТОДРЛ. XVI. М.—Л., 1960. С. 88–89.

⁴²⁰ Blaney В. Berserkr // Medieval Scandinavia. An encyclopedia / Ed. P. Pulsiano. New York, L., 1993. P. 37–38; Idem. The Berserkr Suitor: The Literary Application of a Stereotype Theme // Scandinavian Studies. 1982. Vol. 54. P. 279–294; Beard D. S. The Berserkr in Icelandic Literature // In Approaches to Oral Literature / Ed. R. Thelwall. Uster, 1978. P.99—114; Ср. менее обоснованную скептическую позицию: Либерман А. С. Германисты в атаке на берсерков // ДГ. 2003 г. Мнимые реальности в античных и средневековых текстах. М., 2005. С. 119–131.

⁴²¹ Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987. С. 111–126.

⁴²² Характерно, что, например, Снорри Стурлусон отнюдь не противопоставляет, а напротив, приводит в сочетании эти две способности берсерков — они могли сражаться без доспехов и при этом ярились как звери (Снорри Стурлусон. Круг Земной / Изд. подгот. А. Я. Гуревич, Ю. К. Кузьменко, О. А. Смириницкая, М. И. Стеблин-Каменский. М., 1995. С. 13).

⁴²³ Blaney В. Berserkr… Р. 37.

⁴²⁴ Глазырина Г. В. Свадебный дар Ярослава Мудрого шведской принцессе Ингигерд (к вопросу о достоверности сообщения Снорри Стурлусона о передаче Альдейгьюборга/Старой Ладоги скандинавам //ДГ. 1991. М., 1994. С. 240–245; МолчановА.А. Скандинавские выходцы среди феодальной элиты Северной Руси (потомки ярла Ренгвальда Ульвссона в Ладоге и Новгороде // XIII конференция по изучению истории, экономики, литературы и языка Скандинавских стран и Финляндии. Тезисы докладов. М. — Петрозаводск, 1997. С. 136–138; Он же. Ярл Ренгвальд Ульвссон и его потомки на Руси о происхождении ладожско-новгородского посадничьего рода Роговичей-Гюрятичей) // Памятники старины. Концепции. Открытия. Версии. Памяти В. Д. Белецкого. Т. II. СПб., — Псков, 1997. С. 80–84; Гиппиус А. А. Скандинавский след в истории новгородского боярства в развитие гипотезы А. А. Молчанова о происхождении посадничьего рода Гюрятиничей-Роговичей) // Slavica Helsingiensia. 27. The Slavicization of the Russian North. Mechanisms and Chronology. Helsinki, 2006; Он же. «Суть людие новгородци от рода варяжска…» (опыт генеалогической реконструкции) // ВЕДС. XIII. Генеалогия как форма исторической памяти. М., 2001. С. 59–65; Мусин А. Е. К истории некоторых боярских родов Великого Новгорода // Новгород и Новгородская земля. Вып. 16. Великий Новгород, 2002. С. 82–92.

⁴²⁵ ПВЛ. С. 36.

⁴²⁶ ПВЛ. С. 56.

⁴²⁷ ПСРЛ. Т. III. С. 174.

⁴²⁸ ПВЛ. С. 62–63.

⁴²⁹ ПВЛ. С. 64.

⁴³⁰ ПВЛ. 66. Можно предположить, что летописец называет «словенами» ополчение всей Новгородской земли, а «новгородцами» — специфический, гораздо более профессиональный воинский контингент самого города.

⁴³¹ Никольский C. Л. «Древнейшая правда» Ярослава: дружинное право в становлении государственного законодательства // Ярослав Мудрый и его эпоха. М., 2008. С. 55–67.

⁴³² ПСРЛ. Т. III. С. 175; ПВЛ. С. 62–63.

⁴³³ ПВЛ. С. 13.

⁴³⁴ Михайлов К. А. К вопросу о формировании всаднической субкультуры в Древней Руси // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 8. Новгород, 1994. С. 93—103.

⁴³⁵ Йотов В. Археологические свидетельства скандинавской и русской материальной культуры на Нижнем Дунае // Россия — Крым — Балканы: диалог культур. Екатеринбург, 2004. С. 169–172.

⁴³⁶ Барня Й. Предварительные сведения о каменных памятниках в Басараби // Dacia. 1962. VI.

⁴³⁷ Овчаров Д. За характера и принадлежността на средновековните рисунки от Басараб (Мурфатлар) // Археология. 1975. кн. 3. София.

⁴³⁸ Гълъбов И. Средновековната българска кирилска епиграфика през последние 30 години // Археология. 1975. Кн. 4. София. С. 16; Овчаров Д. Болгары и румыны на Нижнем Дунае в раннем Средневековье (по археологическим данным) // История на българите: изкривявания и фалшификация. 2002. Ч. 1. София. С. 170–200.

⁴³⁹ Barnea I. Les monuments rupestres des Basarabi en Dobroudja // Cahier archeologiques. 1962. XIII. pp. 207–208.

⁴⁴⁰ Бешевлиев В. Етническата принадлежност на руните надписи при Мурфатлар. Векове. Т. 4.1976. С. 12.

⁴⁴¹ Agrigoraci V. Vikingi sail rusi. Non cercetari asupra complexului de la Basarabi-Murfatlar // Apulum. 2006. XLIII/2. pp. 38–40.

⁴⁴² Орешников А. В. Классификация древнейших русских монет по родовым знакам // Известия АН СССР. 1930. Серия VII. № 2.

⁴⁴³ Полубояринова М. Д. Знаки на золото орды некой керамике // Средневековые древности евразийских степей. М. 1980. С. 173.

⁴⁴⁴ Яценко С. А. Знаки-тамги ираноязычных народов древности и раннего Средневековья. М., 2001. С. 111.

⁴⁴⁵ Там же. С. 44.

⁴⁴⁶ Там же. С. 46.

⁴⁴⁷ Драчук B. C. Системы знаков Северного Причероморья. Тамгообразные знаки северопонтийской периферии античного мира первых веков нашей эры. Киев, 1975. С. 86–96.

⁴⁴⁸ В данном случае мы говорим, безусловно, не о происхождении «знаков Рюриковичей» от каких-либо конкретных тамг ираноязычных народов, а скорее о связи традиций использования тамг и тамгообразных знаков.

⁴⁴⁹ Яценко С. А. Знаки-тамги ираноязычных народов… С. 110.

⁴⁵⁰ Нахапетян В. Е. Знаки строителей на камнях Маяцкого городища // Советская археология. 1988. № 3. С. 105; Яценко С. А. Знаки-тамги ираноязычных народов… С. 116.

⁴⁵¹ Яценко С. А. Знаки-тамги ираноязычных народов… С. 112.

⁴⁵² Плетнева С. А. От кочевий к городам. Салтово-маяцкая культура. М., 1967. С. 128; Флерова В. Е. Образы и сюжеты мифологии Хазарии. М., 2001. С. 53–54.

⁴⁵³ Флерова В. Е. Образы и сюжеты… С. 57.

⁴⁵⁴ Рапов О. М. Знаки Рюриковичей и символ сокола // Советская археология. 1968. № 3. С. 62–69.

⁴⁵⁵ Ambrosiani В. The Birka Falkon // Birka Studies. V. Eastern Connections Part One: The Falkon Motif. Stockholm. 2001. pp. 11–27; Кулаков В. И. Птица-хищник и птица-жертва в символах н эмблемах IX–XI вв. // Советская археология. 1988. № 3. С. 106–117.

⁴⁵⁶ Автор выражает признательность С. Ю. Каинову за предоставленную информацию. Археологическое происхождение подвески доказано металлографическим анализом, проведенным в Государственном научно-исследовательском институте реставрации (Москва) (Шемаханская М. С. К проблеме археологической идентификации древнерусской подвески // Художественное наследие. Хранение, исследование, реставрация. М., 2000. № 18. С. 87).

⁴⁵⁷ Белецкий С. В. Подвески с изображением древнерусских княжеских знаков // Ладога и Глеб Лебедев. Восьмые чтения памяти Анны Мачинской. СПб., 2004. С. 252–253.

⁴⁵⁸ Янин B. Л. Археологический комментарий к Русской правде // Новгородский сборник. 50 лет раскопок Новгорода. М., 1982. С. 149.

⁴⁵⁹ Мельникова Е. А. «Знаки Рюриковичей» на восточных монетах // Восточная Европа в древности и Средневековье. VIII чтения памяти В. Т. Пашуто. М., 1996. С. 46–49.

⁴⁶⁰ Нахапетян В. Е., Фомин А. В. Граффити на куфических монетах, обращавшихся в Европе в IX–X вв. // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. 1991 год. М., 1994. С. 170.

⁴⁶¹ Добровольский И. Г., Дубов И. В., Кузьменко Ю. К. Граффити на восточных монетах. Древняя Русь и сопредельные страны. Л., 1991. С. 68–74.

⁴⁶² Мельникова Е. А. «Знаки Рюриковичей» на восточных монетах… С. 46–48.

⁴⁶³ Мельникова Е. А. «Знаки Рюриковичей» на восточных монетах… С. 46–48.

⁴⁶⁴ Добровольский И. Г., Дубов И. В., Кузьменко Ю. К. Граффити на восточных монетах… С. 68–74.

⁴⁶⁵ Мельникова Е. А. «Знаки Рюриковичей» на восточных монетах… С. 47–49.

⁴⁶⁶ Добровольский И. Г., Дубов И. В., Кузьменко Ю. К. Граффити на восточных монетах… С. 130.

⁴⁶⁷ Орешников А. В. Классификация древнейших русских монет… C. 93–95; Артамонов М. И. История хазар. Л., 1962. С. 430.

⁴⁶⁸ Янин В. Л. Актовые печати Древней Руси. М., 1970. С. 38–41, 166.

⁴⁶⁹ Янин В. Л. Актовые печати Древней Руси. М., 1970. С. 38–41, 166.

⁴⁷⁰ Моця А. П., Сыромятников А. К. Княжеские тамги Святослава Игоревича как источник изучения истории древнерусских городов //Древнерусский город. Киев, 1984. С. 86.

⁴⁷¹ Молчанов А. А. Печать Святослава Игоревича (к вопросу о сфрагистических атрибутах документов внешней политики Древней Руси X в.) // Внешняя политика Древней Руси. М., 1988. С. 50–52.

⁴⁷² Повесть временных лет. М., 1996. С. 171.

⁴⁷³ Артамонов М. И. Саркел — Белая Вежа // Труды ВолгоДонской археологической экспедиции. Т. 1. Материалы и исследования по археологии. № 62. М. — Л., 1958. С. 74–76.

⁴⁷⁴ Артамонов М. И. История хазар. СПб., 2002. С. 431; Янин B. Л. Актовые печати Древней Руси. М., 1970. С. 41.

⁴⁷⁵ Флерова В. Е. Граффити Хазарии. М., 1997. С. 229–230.

⁴⁷⁶ Белецкий С. В. Знаки Рюриковичей. Часть первая: X–XI вв. / Исследования и музеефикация древностей Северо-Запада. СПб., 2000. Вып. 2. С. 103–104.

⁴⁷⁷ Амелькин А. О. «Знаки Рюриковичей» на стенах гробницы Царского кургана под Керчью // Древнейшие государства Восточной Европы: 1999 г. М., 2001. С. 239–254.

⁴⁷⁸ См.: Молчанов А. А. Знаки Рюриковичей: проблемы изучения // Нумизматика на рубеже веков. Труды Государственного Исторического музея. Вып. 125. Нумизматический сборник. Ч. XV. М., 2001. С. 85—107.

⁴⁷⁹ Мельникова Е. А. «Знаки Рюриковичей» на восточных монетах… С. 49.

⁴⁸⁰ Белецкий С. В. Знаки Рюриковичей. Часть первая: X–XI вв… С. 38. В связи с этим вновь можно вспомнить подобный принцип наследования родовых знаков в сармато-аланской традиции.

⁴⁸¹ Белецкий С. В. Знаки Рюриковичей… С. 45–48.

⁴⁸² Подобного элемента нет и на похожих иранских и тюркских тамгах, учитывая, что практически все они изображены линейно, а не контурно. Тот факт, что среди ирано-тюркских тамг практически нет контурных изображений (которые преобладают среди древнерусских «знаков Рюриковичей»), может служить дополнительным основанием для атрибуции тамги из Басараби древнерусской традиции.

⁴⁸³ Бартольд В. В. Арабские известия о руссах // Соч. Т. 2. Ч. 1. М., 1963.

⁴⁸⁴ Артамонов М. И. История хазар. Л. 1962.

⁴⁸⁵ Новосельцев А. П. Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы и Кавказа. М., 1990.

⁴⁸⁶ Пашуто В. Т., Новосельцев А. П. и др. Древнерусское государство и его международное значение. М.—Л., 1968.

⁴⁸⁷ Литаврин Г. Г. Византия и Русь в IX–X вв. // История Византии. Т. 2. М., 1967.

⁴⁸⁸ Сахаров А. Н. Дипломатия Древней Руси: IX — первая половина X в. М., 1980.

⁴⁸⁹ Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908.

⁴⁹⁰ Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.—Л., 1947.

⁴⁹¹ Лонгинов А. В. Договоры русских с греками, заключенные в X в. Одесса, 1904.

⁴⁹² Каштанов С. М. О процедуре заключения договоров между Византией и Русью в X в.// Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972. С. 214–215.

⁴⁹³ Васильев М. А. Степень достоверности известия Повести временных лет о процедуре ратификации русско-византийского договора 944 г. в Киеве // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998 г. М., 2000. С. 65, 71.

⁴⁹⁴ Горский А. А. К вопросу о русско-византийском договоре 907 г. // Восточная Европа в древности и Средневековье. Международная договорная практика Древней Руси. IX чтения памяти B. Т. Пашуто. М., 1997. С. 7.

⁴⁹⁵ Повесть временных лет. СПб., 1996. С. 17.

⁴⁹⁶ Повесть временных лет. СПб., 1996. С. 18.

⁴⁹⁷ Там же.

⁴⁹⁸ Там же.

⁴⁹⁹ Там же.

⁵⁰⁰ Повесть временных лет. СПб., 1996. С. 34–35.

⁵⁰¹ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 40.

⁵⁰² Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. Библиотека всемирной литературы. Т. 9. М. 1975. С. 215.

⁵⁰³ Исландские саги. СПб., 1999. Т. 1. С. 174.

⁵⁰⁴ Там же.

⁵⁰⁵ Глазырина Г. В. Исландские викингские саги о Северной Руси. М., 1996. С. 81.

⁵⁰⁶ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 120.

⁵⁰⁷ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 124.

⁵⁰⁸ Исландские саги. СПб., 1999. Т. 1. С. 751–753.

⁵⁰⁹ Исландские саги. СПб., 1999. Т. 1. С. 758.

⁵¹⁰ Нарты. Осетинский героический эпос. М., 1989. Т. 2. С. 285.

⁵¹¹ Исландские саги. СПб., 1999. Т. 1. С. 751.

⁵¹² Чечено-ингушский фольклор. М., 1940. С. 250.

⁵¹³ Дахкильчов И. А. Предания чеченцев и ингушей о кровной мести // Фольклор и этнография. Л., 1977. С. 182.

⁵¹⁴ Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. Библиотека всемирной литературы. Т. 9. М., 1975. С. 187.

⁵¹⁵ Гуревич А. Я. Богатство и дарение у скандинавов в раннем Средневековье // Средние века. Вып. 31. М., 1968.

⁵¹⁶ Златарски В. Н. Избрани призведения. Т. 1. София, 1972. С. 181.

⁵¹⁷ Златарски В. Н. Избрани призведения. Т. 1. София, 1972. С. 181.

⁵¹⁸ Златарски В. Н. Избрани призведения. Т. 1. София, 1972. С. 181.

⁵¹⁹ Там же. Т. 1. София, 1972. С. 182–186.

⁵²⁰ Канд. ист. наук.

⁵²¹ Рентгено-флюоресцентный анализ выполнен в лаборатории анализа минерального вещества ИГЭМ РАН А. И. Якушевым.

⁵²² Пушкина Т. А., Мурашева В. В., Нефедов B. C. Новое в изучении центрального селища в Гнездове // Гнездово. 125 лет исследования памятника. Археологический сборник. Труды ГИМ. Вып. 124. М., 2001. С. 12–26.

⁵²³ Кулаков В. И. Древности пруссов VI–VIII вв. М., 1990. С. 30–31.

⁵²⁴ Каинов С. Ю. Наконечники ножен мечей из Гнездова // Гнездово. Результаты комплексных исследований памятника. СПб., 2007. С. 204.

⁵²⁵ Мурашева В. В., Фетисов А. А., Ениосова Н. В. Производственный комплекс на территории пойменной части Гнездовского поселения // Ладога и истоки российской государственности и культуры. СПб., 2003. С. 107.

⁵²⁶ Пушкина Т. А. Бронзовый идол из Черной Могилы // Вестник МГУ. Серия 8. История. № 3. 1984. С. 86–87.

⁵²⁷ Старая Ладога — древняя столица Руси. СПб., 2003. С. 108–109.

⁵²⁸ Les Vikings… Les Scandinaves et l'Europe. Uddevalla. 1992. Кат. № 71, 77, 182, 602, pp. 246–247, 276, 387; Ellis Davidson H. R. Pagan Scandinavia. London. 1967. P. 134. Fig. 60.

⁵²⁹ Ellis Davidson H. R. Pagan Scandinavia… P. 123, 134; Graham-Campbell J. Viking Artefacts. London. 1980. P. 154; Пушкина T. A. Бронзовый идол из Черной Могилы… С. 86–87.

⁵³⁰ Ellis Davidson H. R. Pagan Scandinavia… P. 134.

⁵³¹ Gjœrder P. The beard as an iconographical feature in the Viking Period and the early Middle Ages//Acta archaeologica, 35. Copenhagen. 1964. P. 102; Ellis Davidson H. R. Pagan Scandinavia… P. 134; Пушкина Т. А., Петрухин В. Я. История бородатого божка // Живая старина. № 3(7). 1995. С. 49.

⁵³² Perkins R. Thor the wind-raiser and the Eyrarland image. London. 2001. P. 27–29.

⁵³³ Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе. М., 1994. С. 133.

⁵³⁴ Perkins R. The gateway to Trondheim: Two Icelanders at Agdenes // Saga-Book. Vol. XXV. Part 2. London. 1999. P. 184–185.

⁵³⁵ Motz L. New Thoughts on an Archaic Artifact // The Mankind Quarterly. Volume XXXII, Number 3, Spring. 1992. P. 233.

⁵³⁶ Perkins R. Thor the wind-raiser and the Eyrarland image. London. 2001. P. 88.

⁵³⁷ «Сага о Халльфреде» на русский язык не переведена. Герой саги — Халльфред Оттарссон — был скальдом норвежского короля Олава Трюггвасона (994—1000), от которого он получил свое прозвище. Халльфред грозил вернуться к язычеству, в случае если король не выслушет драпу, которую Халльфред сочинил о нем. Тогда король согласился выслушать ее, но назвал Халльфреда «трудным скальдом».

⁵³⁸ Термин «карманный божок» условен, так как известно, что в эпоху викингов одежда карманов не имела. Амулеты, безусловно, должны были храниться в сумочках или кошельках, подвешиваемых к поясу и игравших роль карманов.

⁵³⁹ Perkins R. The gateway to Trondheim… P. 186–187; Perkins R. Thor the wind-raiser… P. 61–62.

⁵⁴⁰ Perkins R. The gateway to Trondheim… P. 184–185. 322

⁵⁴¹ Gabriel I. Christentum und Heidentum // Starigard/Oldenburg. Ein slawischer Herrschersitz des friihen Mittelalters in Ostholstein. Neumunster. 1991. S. 287. Abb. 6:6.

⁵⁴² Graham-Campbell J. Viking Artefacts. London. 1980. P. 154.

⁵⁴³ Gabriel I. Tashengott von Schwedt // Bernward von Hildesheim und das Zeitalter der Ottonen. Katalog der Ausstellung. Hildesheim. 1993. P. 332–333.

⁵⁴⁴ Graham-Campbell J. Viking Artefacts… P. 140.

⁵⁴⁵ Perkins R. Thor the wind-raiser… P. 98–99. Figs. 13–14.

⁵⁴⁶ Graham-Campbell J. Viking Artefacts… P. 159.

⁵⁴⁷ Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 3. Л., 1971. С. 24.

⁵⁴⁸ Там же. Табл. IX.

⁵⁴⁹ Gabriel I. Tashengott von Schwedt // Bernward von Hildesheim und das Zeitalter der Ottonen. Katalog der Ausstellung. Hildesheim. 1993. S. 332–333.

⁵⁵⁰ Gabriel I. Christentum und Heidentum // Starigard/OIdenburg. Ein slawischer Herrschersitz des friihen Mittelalters in Ostholstein. Neumiinster. 1991. S. 291.

⁵⁵¹ Успенский Ф. Б. Скандинавы. Варяги. Русь. Историко-филологические очерки. М., 2002. С. 340–346.

⁵⁵² Arbman Н. Birka. Die Graber. Text. Uppsala. 1943. S. 188–190, 221–226.

⁵⁵³ The Ancient Hungarians. Exhibition Catalogue. Budapest. 1996. P. 132.

⁵⁵⁴ Les Vikings… Les Scandinaves et l'Europe. Uddevalla. 1992. P. 116. Fig. 1.P.247.

⁵⁵⁵ Янин В. Л, Рыбина Е. А., Хорошев А. С., Гайдуков П. Г., Сорокин А. Н. Работы Новгородской археологической экспедиции на Троицком раскопе в 1995 г. / Новгород и Новгородская земля. История и археология. Новгород. 1995. С. 6–7; Янин В. Л., Гайдуков П. Г., Актовые печати Древней Руси X–XV вв. М., 1998. С. 259. Табл. 1:2а.

⁵⁵⁶ Perkins R. Thor the wind-raiser and the Eyrarland image. London. 2001. P. 98–99. Figs. 13–14.

⁵⁵⁷ Славяне и скандинавы. М., 1986. С. 140. Рис. 59.

⁵⁵⁸ Пушкина Т. А. Бронзовый идол из Черной Могилы // Вестник МГУ. Серия 8. История. № 3. 1984. С. 86; Gabriel I. Tashengott von Schwedt // Bernward von Hildesheim und das Zeitalter der Ottonen. Katalog der Ausstellung. Hildesheim. 1993. S. 332.

⁵⁵⁹ Arne T. La Suede et l'Orient. Uppsala. 1914. P. 222.

⁵⁶⁰ Jansson I. Wikingerzeitlicher orientalischer Import in Scandinavien // Oldenburg — Wolin — Staraja Ladoga — Novgorod — Kiev. Mainz am Rhein /Francfurt am Main/. 1988. P. 605–607.

⁵⁶¹ Петренко В. П. О бронзовых фигурках викинга // Исторические связи Скандинавии и России. Л., 1970. С. 257.

⁵⁶² Les Vikings… Les Scandinaves et l'Europe. Uddevalla. 1992. P. 193.

⁵⁶³ Младшая Эдда. Л., 1970. С. 41–42.

⁵⁶⁴ Perkins R. Thor the wind-raiser… P. 63. 330.

⁵⁶⁵ Пушкина Т. А., Петрухин В. Я. История бородатого божка // Живая старина. № 3 (7). 1995. С. 49; Perkins R. Thor the wind-raiser… С. 144–146.

⁵⁶⁶ Алешковский П. М. Языческий амулет-привеска из Новгорода//СА. 1980. № 4. С. 286.

⁵⁶⁷ Недошивина Н. Г. Ритуальные литые фигурки со святилищ острова Вайгач // СА. 1996. № 2. С. 200–201.

Комментарии

¹ См. обзорную энциклопедическую статью: Halldorsson О. Jomsvikinga sage // Medieval Scandinavia. An Encyclopedia / Ed. P. Pulsiano. New York, L., 1993. P. 343–344.

² Гильфердинг А. Ф. История балтийских славян // Гильфердинг А. Ф. Собр. соч. Т. IV. СПб., 1874.

³ Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (с древнейших времен до 1000 г.). Тексты. Перевод. Комментарий. М., 1993. («Древнейшие источники по истории народов Восточной Европы»). С. 15, 226–227, 237.

⁴ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 119–125.

⁵ Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (с древнейших времен до 1000 г.). Тексты. Перевод. Комментарий. М., 1993. С. 236–238.

⁶ Blake N. F. Introduction // The Saga of the Yomsvikings / Ed. by N. F. Blake. London, 1962. P. XV–XXI.

⁷ См. одно из самых удачных популярных изложений древнейшей истории Скандинавии: Джонс Г. Викинги. Потомки Одина и Тора. М., 2005.

⁸ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 158.

⁹ Корьев А. А. Наемная гвардия хускерлов короля Кнута Великого (к вопросу о структуре англосаксонской знати в первой половине XI в.) // Проблемы социальной структуры и идеологии средневекового общества. Вып. 3. Л., 1980. С. 21–26.

¹⁰ Гуревич А. Я. Походы викингов // Гуревич А. Я. Избр. труды. Т. 1. Древние германцы. Викинги. М. — СПб., 1999. С. 116–121; См. последнее издание: Гуревич А. Я. Походы викингов / Под ред. Т. А. Пушкиной. М., 2005. С. 75–86. Он же. Военные лагеря // Словарь средневековой культуры. М., 2001. С. 76–77.

¹¹ Дольник Р. В. Непослушное дитя биосферы. Беседы о поведении человека в компании птиц, зверей и детей. СПб. — М., 2004.

¹² Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987. С. 107.

¹³ Петрушевский Д. М. Очерки из истории средневекового общества и государства. М., 2003. С. 152–169.

¹⁴ Седов В. В. Анты//Этносоциальная и политическая структура раннефеодальных государств и народностей. М., 1987. С. 16–22.

¹⁵ Рутткан А. Войско и вооружение в великоморавский период // Великая Моравия и ее культурно-историческое значение. М., 1985. С. 143–159.

¹⁶ Именно с этим регионом в основном связаны немногочисленные славянские этнонимы, в которых отразились боевые (и охотничьи) характеристики — «лютичи», т. е. «лютые», «свирепые» и «вильцы», т. е. «волки».

¹⁷ Нефедкин А. К. Тактика славян в VI в. (по свидетельствам ранневизантийских источников)//Византийский временник. М., 2003. Т. 62. С. 79–91.

¹⁸ Подробнее об этом см. статью Е. А. Шинакова в настоящем издании.

¹⁹ Block М. Pour une l'histoire comparee des societes europeennes // Bloch M. Melanges historiques. Paris, 1963. Т. I. P. 16–40; Новосельцев А. П., Пашуто B. T., Черепнин Л. B. Пути развития феодализма (Закавказье, Средняя Азия, Русь, Прибалтика). М. 1972; Кобищанов Ю. М. Теория «большой феодальной формации» // Вопросы истории. 1992. № 4–5. С. 5—17.

²⁰ Такое понимание феодализма см. в работах: Баландье Ж. Политическая антропология. М., 2001. С. 96–99; Блок М. Феодальное общество. М., 2003. С. 429–440; Кареев Н. В каком смысле можно говорить о существовании феодализма в России? СПб., 1910. Ср.: Stenton F. M. The First Century of English Feudalism 1066–1166. Oxford, 1961.

²¹ Блок M. Феодальное общество. М., 2003. С. 286–292; Харитонович Д. Э. Война в Средние века // Человек и война (война как явление культуры). М., 2001.

²² Дюби Ж. Трехчастная модель, или Представления средневекового общества о себе самом. М., 2000.

²³ См. подробнее: Михайлин В. Тропа звериных слов. Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции. М., 2005.

²⁴ Элиаде М. Тайные общества. Обряды инициации и посвящения. М. СПб., 1999;

²⁵ Андреев Ю. В. Мужские союзы в дорийских городах-государствах (Спарта и Крит). СПб., 2004.

²⁶ Иванчик А. И. Воины-псы. Мужские союзы и скифские вторжения в Переднюю Азию // Советская этнография. 1988, № 5. С. 38–48.

²⁷ Ксенофонт. Киропедия. М., 1977. С. 290.

²⁸ Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. М. 1969. 97–99; Балушок В. Г. Древнеславянские молодежные союзы и обряды инициации // Этнографическое обозрение. 1996. № 3; Коптев А. В. Fornicator immensus — о «гареме» киевского князя Владимира Святославича // Russian history / Histoire russe. Vol. 31. № 1–2. 2004. P. 1—37.

²⁹ Элиаде M. Тайные общества. Обряды инициации и посвящения. М. СПб., 1999; Карпов Ю. Ю. Джигит и волк: Мужские союзы и социокультурные традиции горцев Кавказа. СПб., 1996.

³⁰ Видаль-Наю П. Черный охотник. Формы мышления и формы общества в греческом мире. М., 2001. С. 115–154.

³¹ Toynbee A. J. A Study of History. III. Oxford, L. — N.Y., 1948. P. 79–80.

³² Гутнов Ф. Х. Ранние скифы. Очерки социальной истории. Владикавказ, 2006. С. 61–75.

³³ Об этом феномене см.: Волков В. Силовое предпринимательство. СПб., 2002. Историк и политолог Чарльз Тилли определяет государственный аппарат в качестве «машины легитимного рэкета».

³⁴ Латынина Ю. Л. Дар, грабеж и торговля: историческая условность границ // Знание — сила. 1995. Сентябрь.

³⁵ Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987.

³⁶ Михайлов К. А. К вопросу о формировании всаднической субкультуры в Древней Руси // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 8. Новгород, 1994. С. 93—103.

³⁷ Романов Б. А. Смердий конь и смерд (в летописи и Русской Правде) // Известия Отделения русского языка и словесности. Т. XXII. СПб., 1908.

³⁸ О первой известной нам попытке классификации типов дружин см. Хлевов А. А. Феномен северной дружины // Проблемы социально-политической истории и культуры Средних веков. СПб., 1998. С. 43–44.

³⁹ Лебедев Г. С. Конунги-викинги (к характеристике типа раннефеодального деятеля в Скандинавии) // Политические деятели Античности, Средневековья и Нового времени. Л., 1983. С. 44–53.

⁴⁰ Похожие психологические черты просматриваются у японских самураев, потерявших сюзерена, — ренинов.

⁴¹ «Одного могущественного конунга звали Хундинг. По его имени страна называясь Хундланд. Он был очень воинственен и имел много сыновей, которые воевали. Вражда и столкновения были между конунгом Хундингом и конунгом Сигмундом. Они убивали друг у друга родичей. Конунг Сигмунд и его род назывались Вельсунги и Ильвиги» (Старшая Эдда // Западноевропейский эпос. СПб., 2002. С. 153). Последнее сообщение об этой вражде связано с Сигурдом, сыном Сигмунда: «У Сигурда была большая битва с Люнгви, сыном Хундинг, и его братьями. В этой битве пал Люнгви и все три брата». Сигурд вырезал кровавого орла на спине Люнгви, т. е. раскроил спину, вывернул ребра в виде крыльев и вытащил легкие. См. подробней: Михайлин В. Тропа звериных слов. Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции. М., 2005. С. 403–404.

⁴² Палссон Херманн. Одиническое в «Саге о Гисли» // Другие средние века. К 75-летию А. Я. Гуревича. СПб., 2000. С. 253–266.

⁴³ Карлейль Т. Теперь и прежде. Герои, почитание героев и героическое в истории. М., 1994. С. 6—37.

⁴⁴ Сага о гутах / Пер. с древнегутского и прим. С. Д. Ковалевского // Средние века. 1975. Вып. 38. С. 307–311.

⁴⁵ Ганина Н. А. Готская языческая лексика. М., 2001. С. 37–44.

⁴⁶ Ср. наивно-скептическую позицию: Либерман А. С. Германисты в атаке на берсерков // Древнейшие государства Восточной Европы. 2003 г. Мнимые реальности в античных и средневековых текстах. М., 2005. С. 119–131.

⁴⁷ Судя по именослову и генеалогическим реконструкциям, многие новгородские боярские роды восходили к знатным скандинавским семьям, а судя по археологическим данным, престижная, особенно воинская, культура Севера Руси формировалась под прямым воздействием викингских образцов.

⁴⁸ Фрейденберг О. М. Миф и литература в древности. М., 1998. С. 388–391,369, 396–400,423; Косарев В. А. Гнев Геракла// Классическая филология на современном этапе. Сб. научных трудов. М., 1996. С. 92—100.

⁴⁹ См. минимальную выборку наиболее доступных изданий: Боура М. С. Героическая поэзия. М., 2002; Жирмунский В. М. Эпическое творчество славянских народов и проблемы сравнительного изучения эпоса // Доклад на IV Международном съезде славистов. М., 1958. Отд. оттиск.; Клейн Л. С. Бесплотные герои: происхождение образов «Илиады». СПб., 1994; Колесов В. В. Древнерусский богатырь // Средневековая и новая Россия. Сб. статей к 60-летию И. Я. Фроянова. СПб., 1996. С. 37–60; Липец Р. С. Образы батыра и его коня в тюрко-монгольском эпосе. М., 1984; Мелетинский Е. М. Герой волшебной сказки. Происхождение образа. М.; СПб., 2005; Пропп В. Я. Русский героический эпос. М. 1999; Халанский М. Южнославянские сказания о кралевиче Марке в связи с произведениями русского былевого эпоса. Варшава, 1894; Хойслер А. Германский героический эпос и сказание о нибелунгах. М., 1960.

⁵⁰ Стеблин-Каменский М. И. Труды по филологии. СПб., 2003. С. 437–441. Ср. несколько романтические возражения А. Я. Гуревича об «архаическом индивидуализме» и «моральности» Сигурда, которые исходят из популярного заблуждения о принципиальном расхождении ценностей и моральных устоев разных эпох и народов (Гуревич А. Я. Индивид и социум на Средневековом Западе. М., 2005. С. 52–59). Конечно же, аксиологический люфт, обусловленный культурно-историческими особенностями, всегда можно найти, однако базовые положения представлений о «добре и зле» вполне универсальны.

⁵¹ Боура М. С. Героическая поэзия. М., 2002 С. 137–138.

⁵² Противореча сам себе, А. Я. Гуревич, с одной стороны, пишет о том, что поведение древних героев гипертрофированно выражает идею индивидуальной свободы и независимости, с другой — справедливо считает само их поведение «интериоризованной судьбой» (Гуревич А. Я. Индивид и социум на Средневековом Западе. М. 2005. С. 52, 54). Между тем герой вполне функционален, выбор его «героического пути» столь же фатален, как и противоположные решения, предполагающие жизнь в другом статусе, — раба, крестьянина, ремесленника и т. д.

⁵³ Веблен Т. Теория праздного класса. М., 1984.

⁵⁴ Примечательна этимология названия этого пункта — «город рабов», что, возможно, отражало низкий статус его населения, где проживали люди, принудительно мобилизованные, т. е. утратившие свою свободу. Так, «отнятие одалей» Харальдом Прекрасноволосым в Норвегии рассматривалось как порабощение всех людей. Аналогией этой ситуации может служить «нарубание мужей лучших» среди северных племен Владимиром Святославичем для заселения крепостей на южных рубежах Руси.

⁵⁵ Несколько лагерей исследованы в Нормандии, они связаны с подготовкой экспедиции Вильгельма Завоевателя в Англию.

⁵⁶ См. подробнее: Гуревич А. Я. Походы викингов. М., 2005. С. 77–80; Джонс Г. Викинги. Потомки Одина и Тора. М., 2005. С. 380–388. В датских лагерях могло разместиться порядка 9000 воинов (Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси. СПб., 2005. С. 186).

⁵⁷ Ср.: Махалюк А. В. Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность. СПб., 2006. С. 174–188.

⁵⁸ Число воинов-эйнхериев, названное в «Старшей» и «Младшей Эдде», 432 000 — явное преувеличение. А вот число выходящих из одной двери бойцов — 800 — вполне реалистично для одной дружины великого властителя.

⁵⁹ Шинаков Е. А. «Дружинные лагеря» // Стародавнiй Iскоростень i слов'янскi гради VIII–X вв. Киiв, 2004. С. 307–311.

⁶⁰ Шинаков Е. А. «Дружинные лагеря» // Стародавнiй Iскоростень i слов'янскi гради VIII–X вв. Киiв, 2004. С. 309.

⁶¹ Аркаим. Исследования. Поиски. Открытия. Челябинск, 1995; Медведев А. П. Авестийский город Йимы (к истокам мифологии древних сакральных центров) // Норция. Вып. 3. Воронеж, 1999. С. 149–159.

⁶² Об империи Святослава и ее политэкономических контурах см.: Шинаков Е. А. Образование Древнерусского государства. Сравнительно-исторический аспект. Брянск, 2002. С. 208–229.

⁶³ Губанов И. Б. Культура и общество скандинавов эпохи викингов. СПб., 2004. С, 36–42.

⁶⁴ Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX–XI вв. М.; Смоленск, 1995. С. 108–115.

⁶⁵ Кулланда С. В. Царь богов Индра: юноша-воин-вождь // Ранние формы политической организации. От первобытности к государственности. М., 1995. С.104–125.

⁶⁶ Брагинская Н. В. Кто такие мирмидонцы? // От мифа к литературе. Сборник в честь 75-летия Е. М. Мелетинского. М., 1993. С. 231–256.

⁶⁷ Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. М., 1969. С. 97–99.

⁶⁸ Ганина Н. А. Герулы как воинская элита: к определению и этимологии термина // Восточная Европа в древности и средневековье. Политические институты и верховная власть. XIX Чтения памяти В. Т. Пашуто. М., 2007. С. 41–45.

⁶⁹ Мелетинский Е. М. «Эдда» и ранние формы эпоса. М., 1968. С. 252.

⁷⁰ Баркова А. Л. Функции «младших героев» в эпическом сюжете. Автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 2003.

⁷¹ Повесть временных лет / Подгот. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева, М. Б. Свердлова; отв. ред. В. П. Адриановой-Перетц. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1996. С. 31–32. Далее: ПВЛ.

⁷² «И избра от нихъ (наемников варягов) мужи добры, смыслены и храбры, и раздая имъ грады; прочии же идоша Царюграду въ Греки. И посла пред ними слы, глаголя сице царю (византийскому императору): „Се идуть к тебе варязи, не мози их держати въ грае, Оли то створять ти зло, яко и еде, но расточи я разно, а семо не пущай ни единого“» (ПВЛ. С. 37). Последний совет князя прекрасно объясняет, почему большинство скандинавов и других наемников по мере становления единого государства на Руси в XI в. оказывались в пограничных крепостях и отдаленных пунктах сбора дани.

⁷³ ПСРЛ. Т. III. Новгородская первая летопись Старшего и Младшего изводов. М., 2000. С. 174.

⁷⁴ «Рекоша дружина Игореви: „отроци Свенелъжи изоделися суть оружьем и порты, а мы нази“» (ПВЛ. С. 26). Отметим, что Свенельд собирал дать с отдаленной территории уличей и с не полностью подчиненной земли древлян. Можно предположить, что другой воевода этого времени, Волчий Хвост, получал дань с земли радимичей, которую он покорял по заданию князя Владимира. Видимо, воеводам отдавались для сбора дани окраинные и немирные земли. Возможно, там находились и их «дружинные лагеря», в которых эта дружина временно обитала.

⁷⁵ См.: Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Название «Русь» в этнокультурной истории Древнерусского государства // Вопросы истории. 1989. № 8. С. 24–38.

⁷⁶ Лебедев Г. С. Погребальный обряд как источник социологической реконструкции (по материалам Скандинавии эпохи викингов) // Краткие сообщения Института археологии. 1977. № 148. С. 25.

⁷⁷ Ольховский B. C. Погребальная обрядность (содержание и структура) // Российская археология. 1993. № 1. С.78–94.

⁷⁸ Петрухин В. Я., Раевский Д. С. Социальная реальность — идеология — погребальный комплекс (к проблеме соотношения) // Конференция «Идеологические представления древних обществ». Тезисы докладов. М., 1980. С. 31–32.

⁷⁹ Расчеты любезно предоставлены С. Ю. Каиновым.

⁸⁰ Фетисов А. А. Функции стрел в погребальном инвентаре «дружинных курганов» // Российская археология. 2004. № 2. С. 89–98.

⁸¹ Расчеты любезно предоставлены С. С. Зозулей.

⁸² Пушкина Т. А. Гнездово: итоги и задачи исследования // Гнездово. 125 лет исследования памятника. М., 2001. С. 9.

⁸³ Григорьев А. В. Славянское население водораздела Оки и Волги. Тула, 2005. С. 158.

⁸⁴ Hedenstierna-Jonson Ch. The Birka Warrior. The material culture of a martial society / Theses and Papers in Scientific Archaeology, no. 8. Stockholm. 2006.

⁸⁵ Там же. С. 61.

⁸⁶ Prestwich М. The Garrisoning of English Medieval Castles//The Normans and their Adversaries at War. Woodbridge, 2001. P. 185–200.

⁸⁷ Thalin-Bergman L. Die Waffengraber von Birka/ Birka II: 2. Sistematische Analisen der Graberfunde / ed. Greta Arwidsson. Stockholm, 1986. S. 5–10.

⁸⁸ Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л., 1985. С. 116.

⁸⁹ Graslund A.-S. The Burial Customs. A Study of the Graves on Bjorko. Birka IV. Stockholm, 1980. P. 82–83.

⁹⁰ Блiфельд Д. I. Давньоруськи пам'ятки Шестовицi. Киiв., 1977. С. 92–99.

⁹¹ Рутткаи А. Войско и вооружение в великоморавский период // Великая Моравия, ее историческое и культурное значение. М., 1985. С. 145.

⁹² Хлевов А. А. Дружина Севера как исторический феномен // Скандинавские чтения 1998 года. СПб., 1999. С. 55–56.

⁹³ Круг Земной. М., 1980. С. 44–58.

⁹⁴ Там же. С. 186.

⁹⁵ Напомним, что в данном случае речь идет о событиях второй половины XI в.

⁹⁶ Круг Земной… С. 465.

⁹⁷ Константин Багрянородный. Об управлении империей // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху Раннего Средневековья. С. 273. Можно предположить, что речь в данном случае идет если не обо всей великокняжеской дружине (что маловероятно), то о большей ее части.

⁹⁸ Авторы благодарят С. Ю. Каинова за консультации по проблемам вооружения раннего Средневековья, описание оружейного комлекса Древней Руси основано на материалах дипломной работы С. Ю. Каинова.

⁹⁹ Авдусин Д. А. Варяжский вопрос по археологическим данным // КСИИМК. 1949. Вып. 30. С. 7–8. С 1970-х гг. Д. А. Авдусин постепенно изменил свою точку зрения на долю скандинавских погребений в Гнездово.

¹⁰⁰ Авдусин Д. А. Об изучении археологических источников по варяжскому вопросу // СС. Вып. XX. Таллин, 1975. С. 150.

¹⁰¹ Жарнов Ю. Э. Женские скандинавские погребения в Гнездове // Смоленск и Гнездово. М., 1991. С. 203.

¹⁰² Стальсберг А. О скандинавских погребениях с лодками эпохи викингов на территории Древней Руси // Историческая археология. М., 1998. С. 277.

¹⁰³ Жарнов Ю. Э. Указ. соч. С. 200, 203.

¹⁰⁴ Булкин В. А., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Археологические памятники… С. 46.

¹⁰⁵ Шаскольский И. П. Норманнская теория в современной буржуазной науке. М.-Л., 1965. С. 125, 158.

¹⁰⁶ Авдусин Д. А., Пушкина Т. А. Гнездово в исследованиях Смоленской экспедиции // Вестник Моск. ун-та. Серия 8. История. 1982. № 1.С. 77.

¹⁰⁷ Авдусин Д. А. Варяжский вопрос… С. 8.

¹⁰⁸ Клейн Л. С., Лебедев Г. С., Назаренко В. А. Норманнские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения // Исторические связи Скандинавии и России. Л., 1970. С. 236.

¹⁰⁹ Там же. С. 246.

¹¹⁰ Там же. С. 248.

¹¹¹ Там же. С. 251.

¹¹² Жарнов Ю. Э. Женские скандинавские погребения Гнездово // Смоленск и Гнездово (к истории древнерусского города). М., 1991. C. 216.

¹¹³ Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 99.

¹¹⁴ Там же. С. 99.

¹¹⁵ Там же. С. 100.

¹¹⁶ Петрухин В. Я. Большие курганы Руси и Северной Европы // Историческая археология: Традиции и перспективы. М., 1998. С. 361–368.

¹¹⁷ Стальсберг А. О скандинавских погребениях с лодками эпохи викингов на территории Древней Руси // Историческая археология: Традиции и перспективы. М., 1998. С. 277–279.

¹¹⁸ Михайлов К. А. Древнерусские элитарные погребения X — начала XI вв. (по материалам захоронений в погребальных камерах). Авт. дис. … канд. ист. наук. СПб., 2005. С. 18–22.

¹¹⁹ Eisenschmidt S. Kammergraber der Wikingerzeit in Altdanemark. Universitatsforschungen prahistorischen zur Archaologie. Bonn, 1994.

¹²⁰ Поздние камерные погребения на Руси не без основания связывают с распространением христианства (Мусин А. Е. Milites Christi Древней Руси. Воинская культура русского Средневековья в контексте религиозного менталитета. СПб., 2005. С. 138–151).

¹²¹ См.: Лебедев Г. С. Этюд о мечах викингов // Клейн Л. С. Археологическая типология. Л., 1991. С. 299; Кулаков В. И. История Пруссии до 1238 г. М., 2003. С. 211; Anne Pedersen. Similar Finds — Different Meanings? // Burial & Society. The Chronological and Social Analysis of Archaeological Burial Data. Aarhus, 1997. P. 180–182.

¹²² Продолжатель Феофана. Жизнеописание византийских царей / Перевод, статьи, комментарии Я. Н. Любарского. СПб., 1992. С. 175. (Кн. VI. 39). «Дромитами» (от греч. «бег») россов называли за способность быстро передвигаться пешком, видимо, за долгие пешие переходы и бег в строю. Этот эпитет также фонетически перекликался с греческим обозначением кораблей.

¹²³ Новик Т. Г., Шевченко Ю. Ю. Княжеская династия Чернигова и киевские Рюриковичи // Деснинские древности. Брянск, 1995; Шевченко Ю. Ю. Княжна-амазонка в парном погребении Черной могилы // Женщина и вещественный мир культуры у народов России и Европы. СПб., 1999 (Сб. МАЭ. Т. LVII). Имя последнего князя Чернигова, похороненного в Черной Могиле, возможно, сохранилось в названии кургана, зафиксированном в Ипатьевской летописи — «Чернъ». См.: Щавелев А. С. Особенности княжеских погребений языческой Руси (летописные известия и археологические данные) // Святилища: археология ритуала и вопросы семантики. Материалы тематической научной конференции. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 2000. С. 106–110; Щавелев А. С., Щавелев С. П. Черная Могила // Вопросы истории. 2001. № 2. С. 134–141; Щавелев А. С. Имя Черниговского князя X века в фольклоре и истории // Уваровские Чтения IV. «Богатырский мир: эпос, миф, история». Муром, 14–16 апреля 1999 г. Муром: Муромский историко-художественный музей. Муромский институт Владимирского государственного университета, 2003. С. 41–42. См. статью А. С. Щавелева настоящего издания.

¹²⁴ Галицко-Волынская летопись. Текст. Комментарий. Исследование / Сост. Котляр Н. Ф., Франчук В. Ю., Плахонин А. Г. СПб., 2005. С. 80, 194. В летописи есть упоминание о «Галичине могиле», с которой была как-то связана легенда «о начале Галича, откуду ся почал».

¹²⁵ На возможность существования независимых, «вольных» дружин указал один из соавторов этого текста А. С. Щавелев, параллельно к близким выводам о существовании дружин, альтернативных княжеским, пришел А. В. Хлевов. Позже эта идея была воспринята Е. А. Шинаковым.

¹²⁶ Леонтьев А. Е. Археология мери. К предыстории СевероВосточной Руси. М., 1996. С. 99—103.

¹²⁷ Григорьев А. В. Славянское население водораздела Оки и Дона. Тула, 2005. С. 159.

¹²⁸ Григорьев А. В. Славянское население водораздела Оки и Дона. Тула, 2005. С. 163–164.

¹²⁹ Жарнов Ю. Э. Женские скандинавские погребения в Гнездове // Смоленск и Гнездово. М., 1991.

¹³⁰ Нефедов B. C. Гнездовский археологический комплекс и Путь из варяг в греки // Гнездово: история и современность. Материалы межвузовской научно-практической конференции. Смоленск, 1998. С. 38–39; Мурашева В. В., Ениосова Н. В., Фетисов А. А. Кузнечно-ювелирная мастерская пойменной части Гнездовского поселения // Гнездово. Результаты комплексных исследований памятника. М., 2007. С. 70.

¹³¹ Насонов А. Н. «Русская Земля» и образование территории Древнерусского государства. М., 1951.

¹³² Фетисов А. А., Щавелев А. С. Русь и радимичи: к истории взаимоотношений // Стародавнiй Iскоростень i слов'янськi гради VIII–X ст. Киiв, 2004. С. 282–289.

¹³³ Антонович В. Б. Древности Юго-Западного края. Раскопки в стране древлян // Материалы по археологии России. 1893. № 11. С. 43–44, 57.

¹³⁴ Населения Прикарпатя i Волинi за дроби розкладу первiснообщинного ладу та в давньоруський час. Киiв, 1976. С. 174.

¹³⁵ Шинаков Е.А. «Дружинные лагеря» // Стародавнiй Iскоростень i слов'янськi гради VIII–X ст. Киiв, 2004. С. 308–309.

¹³⁶ Орлов Р. С., Моця А. П., Покас П. М. Исследования летописного Юрьева на Роси и его окрестностей // Земли Южной Руси в IX–XIV вв. Киев, 1985. С. 55–56.

¹³⁷ Макаров Н. А. Население Русского Севера в XI–XIII вв. М., 1990. С. 119.

¹³⁸ Там же. С. 121–124.

¹³⁹ Измайлов И. Балымерский курганный могильник и его историко-культурное значение // Средневековая Казань: возникновение и развитие. Казань, 2000. С. 191–194.

¹⁴⁰ Спицын А. А. Венгерские вещи X в. в России // Известия Археологической комиссии. 1914. Вып. 53. С. 107.

¹⁴¹ Казаков Е. П. Культура ранней Волжской Булгарии. М., 1992. С. 106; Измайлов И. Балымерский курганный могильник и его историко-культурное значение // Средневековая Казань: возникновение и развитие. Казань, 2000. С. 197.

¹⁴² Докт. ист. наук, проф.

¹⁴³ Минорский В. Ф. История Ширвана и Дербента X–XI веков. М., 1963. С. 194.

¹⁴⁴ Именно это отличие наемных военно-корпоративных организаций во главе с князем от слоя, обладавшего землей и властью, вероятно, понимало новгородское правительство, когда запрещало князьям и их боярам иметь владения на территории Республики на частном праве.

¹⁴⁵ Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987.

¹⁴⁶ А также рабской гвардии (мамлюки), конников-аристократов (типа иранцев, парфян, монголов, Македонии, йоруба или Пскова), поместной конницы, наемников-кондотьеров и т. д., т. е. видов войск, также обладавших разной степенью корпоративного сознания.

¹⁴⁷ Куббель Л. Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988.

¹⁴⁸ Гуревич А. Я. Богатство и дарение у скандинавов в раннем средневековье (некоторые нерешенные проблемы социальной структуры дофеодального общества) // Средние века. 1968. Вып. 31.С.186–192.

¹⁴⁹ Койчева Е. О характере аристократии в раннефеодальных государствах на Балканах // Этносоциальная и политическая структура раннефеодальных славянских государств и народностей. М., 1987. С.151–164.

¹⁵⁰ ПСРЛ. Т. 2. Ипатьевская летопись. М., 1962.

¹⁵¹ Руссоцкий С. Мазовецкая государственность в период феодальной раздробленности XIV в. // Польша и Русь. М., 1974. С. 140–149.

¹⁵² По этим признакам, а также «по любви к внешней „гербовой“» атрибутике «рыцарей» можно найти не только в Японии, но и у ацтеков, например: Гуляев В. И. Древнейшие цивилизации Мезоамерики. М., 1972; Гуляев В. И. Город и общество в Центральной Мексике накануне Конкисты // Археология Старого и Нового Света. М., 1982; Баглай В. Е. Социально-классовая структура древнеацтекского общества // Ранние формы социальной стратификации. М., 1993. С. 171–194; Тюрин В. А. Типы социально-политической структуры средневековых обществ Юго-Восточной Азии // Типы общественных отношений на Востоке в Средние века. М., 1982 («благородного» малайско-полинезийского сословия (замкнутость, «спесь», рыцарский кодекс)).

¹⁵³ Зубрицкий Ю. А. Инки — кечуа. М., 1975. С. 70.

¹⁵⁴ Ашрафян К. З. Проблемы общественно-экономического строя средневековой Индии. Общее и особенное в историческом развитии стран Востока. М., 1966. С. 91.

¹⁵⁵ Исключение, да и то неполное, — королевство вестготов в Испании. Здесь уже в VI в. народное ополчение готов возглавляли не их племенные вожди, а «специальные должностные лица из рабов фиска», возник зародыш регулярной армии — пограничные гарнизоны, привлекаются к походам испано-римляне (Корсунский А. Р. Образование раннефеодального государства в Западной Европе. М., 1963. С. 92–93). С VII в. характер войска меняется полностью. Ими предводительствуют земельные магнаты со своими личными дружинами и зависимыми людьми.

¹⁵⁶ Корсунский А. Р., Гюнтер Р. Упадок и гибель Западной Римской империи и возникновение германских королевств (до сер. Vb.). М., 1984. С. 207.

¹⁵⁷ Гуревич А. Я. Норвежское общество в раннее средневековье. М., 1977. С. 232.

¹⁵⁸ Формально-юридически ни в Чехии, ни в Польше, ни даже в Венгрии и Руси рубежа X–XI вв. жизнь дружинника не оценивалась выше жизни простого свободного (рабы не в счет). В «Правде Ярослава» и та и другая защищалась одинаковой вирой — в 40 гривен. (Материалы по истории СССР. Вып. 2. М., 1987. С. 11.)

¹⁵⁹ В этом аспекте Русь выбивается из ряда классически «дружинных государств». Здесь именно государство в лице Ярослава Мудрого впервые кодифицирует обычное право славян и «закон русский», дополняя их статьями, регулирующими отношения внутри дружины и охраняющими ее имущество — оружие, одежду, коней. «Правда Ярослава» не носила всеобъемлющего характера, что отличает ее от кодифицированных сборников обычного права германских народов, но все же сам факт государственного закрепления его норм сближает Русь с последними, особенно синхростадиальной, даже значительно отстающей в политическом плане Скандинавией и несколько опережающей Англией. В самом развитом англосаксонском королевстве Кент, где впервые в начале VII в. было записано обычное право, даже король — «еще частное лицо, хотя его жизнь и имущество ценятся выше». В наиболее же патриархальной, подвергшейся воздействию датского права Нортумбрии даже в X в. короля можно было убить, заплатив затем (родственникам и народу поровну) вергельд, лишь вдвое превышающий плату за жизнь эделинга. О том, что король и в это время рассматривается как частное лицо и не только субъект, но и объект права, говорит отсутствие характерных уже для раннего феодализма понятий «государственной измены» и «оскорбления величества». Русские князья, изначально обладавшие судебной властью, в некоторых случаях (например, статьи об изгойстве «Церковного устава Всеволода») ставятся на одну доску в глазах закона (становятся изгоями по разным причинам) не только с купцом и «поповым сыном», но даже и выкупленным холопом (Древнерусские княжеские уставы XI–XV вв. 1976. С. 139).

¹⁶⁰ Канд. ист. наук.

¹⁶¹ См. обобщающие работы: Самоквасов Д. Я. Северянские курганы и их значение для истории // Труды III Археологического съезда в России. Т. 1. Киев, 1878. С. 187–190, 210–224; Он же. Могилы Русской земли. М., 1908. С. 190–201; Рыбаков Б. А. Древности Чернигова // МИА. № 11. М.-Л., 1949. С. 24–54; Он же. Язычество Древней Руси. М., 1987. С. 329–347; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX–XI вв. М. — Смоленск, 1995. С. 171–194; Он же. Большие курганы Руси и Северной Европы. К проблеме этнокультурных связей в ранний средневековый период // Историческая археология. Традиции и перспективы. М., 1998. С. 360–369; Шевченко Ю. Ю. Княжна-амазонка в парном погребении Черной могилы // Женщина и вещественный мир культуры у народов России и Европы. СПб., 1999. (Сб. МАЭ. Т. LVII) С. 9—22; Щавелев А. С., Щавелев С. П. Черная могила // Вопросы истории. 2001. № 2. С. 134–141.

¹⁶² Зайцев А. К. Черниговское княжество // Древнерусские княжества X–XII вв. М., 1975. С. 72–74; Рапов О. М. Княжеские владения на Руси в X — первой половине XIII в. М., 1977. С. 94–95; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 171, 193.

¹⁶³ Мачинский Д. А. Черная могила — поховання воеводи Претича? // Друга Чернiгiвська обласна конференцiя з историчного краезнавства. Вип. 2. Чернiгiв; Нежин, 1988. С. 15–17.

¹⁶⁴ Петрухин В. Я. Походы Руси на Царьград: к проблеме достоверности летописи // Восточная Европа в древности и средневековье. IX Чтения памяти В. Т. Пашуто. М., 1997. С. 69. Ср.: Голб Н., Прицак О. Хазаро-еврейские документы X века. Иерусалим; М., 2003. С. 141–142, 147, 151, 163–165, 167.

¹⁶⁵ Новик Т. Г., Шевченко Ю. Ю. Княжеская династия Чернигова и киевские Рюриковичи // Деснинские древности. Брянск, 1995. С. 96—100; Щавелев А. С., Щавелев С. П. Черная могила… С. 139–141.

¹⁶⁶ Уманец А. Н., Шевченко Ю. Ю. Эволюция Чернигова в X веке в контексте киеворусской государственности // Там же. С. 63–66; Шевченко Ю. Ю. Княжна-амазонка… С. 17–20. О Сфенге см.: Артамонов М. И. История хазар. СПб., 2002. С. 437–438.

¹⁶⁷ Петрухин В. Я. Древняя Русь: народ, князья, религия // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. I. Древняя Русь. С. 165, 251.

¹⁶⁸ Ее отстаивал только В. А. Пархоменко (Пархоменко В. А. Князь Чорний (До питания про добу Сiверянськоi колонизацiï Подесенiя) // Юбiлейний сбiрник на пошану академика Д. Й. Багалiя. Киiв, 1927. С. 379–382; см. также Пархоменко В. А. У истоков русской государственности. Л., 1924; Он же. Древляне и поляне // ИОРЯС. Л., 1926. Т. XXXI. С. 267–270). Первоначальные публикации пересказов легенд о князе Черном и княжне Черне см.: Иловайский П. И. Черниговская старина по преданиям и легендам. Чернигов, 1898. Об эволюции позднесредневековых легенд этого «цикла» см.: Шевченко Ю. Ю. Княжна-амазонка… С. 14–17; Мыльников А. С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Представления об этнической номинации и этничности XVI — начала XVIII века. СПб., 1999. С. 320.

¹⁶⁹ ПСРЛ. Т. 2. Ипатьевская летопись. М., 1998. Стб. 357.

¹⁷⁰ ПСРЛ. Т. 2. Стб. 357–358. Виднейший знаток летописной географии А. Н. Насонов косвенно признал тождество археологического памятника и летописного топонима, поместив данные наименования под одним номером географического указателя (Насонов А Н. «Русская земля» и образование территории древнерусского государства. Историко-географическое исследование. Монголы и Русь. История татарской политики на Руси. СПб., 2002. С. 147, 210, 390).

¹⁷¹ «Курган княжны Черны» был снесен до археологических раскопок Д. Я. Самоквасова в Чернигове, но, по свидетельству очевидцев, содержал богатый набор вещей, аналогичных погребальному инвентарю Черной могилы (Ригельман А. А. О срытом кургане в Чернигове // Черниговские губернские ведомости. 1952. № 44. С. 489–490).

¹⁷² ПСРЛ. Т. 2. Стб. 357–358, см. примечание «в».

¹⁷³ Повесть временных лет / Подгот. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева, М. Б. Свердлова; отв. ред. В. П. Адриановой-Перетц. СПб., 1996 (Далее ПВЛ). С. 82 (имя «Чернь»); Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. М., 1995. С. 679; Тихомиров М. Н. «Список русских городов дальних и ближних» // Исторические Записки. М.—Л., 1952. Т. 40. С. 223.

¹⁷⁴ См. подробнее: Щавелев А. С. Особенности княжеских погребений языческой Руси (летописные известия и археологические данные) // Святилища: археология ритуала и вопросы семантики. Материалы тематической научной конференции. СПб., 2000. С. 106–110.

¹⁷⁵ Отдельно отметим уникальное сообщение Ипатьевской летописи о захоронении Андреем Юрьевичем (Боголюбским) в 1149 г. своего коня, спасшего хозяина в битве и удостоенного («жалуа комоньства его») похорон в могиле на высоком берегу реки Стырь. Приведенная формула, видимо, повторяет оборот, сопровождавший награждение дружинников-«мужей» («жалуа мужества его»), а обряд отдельного погребения коней был распространен у скандинавов, кочевников и славян еще в языческую эпоху, но, как видим, сохранился в рудиментной форме и в христианский период (ПСРЛ. Т. II. Стб. 391).

¹⁷⁶ ПВЛ. С. 14.

¹⁷⁷ ПСРЛ. Т. III. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 109; ПВЛ. С. 425–426.

¹⁷⁸ Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995. С. 42. Впервые это сопоставление предложено А. П. Толочко (Толочко А. П. Князь в Древней Руси. Власть. Собственность. Идеология. Киев, 1992. С. 17–18). Можно найти в источниках и дополнительные аналогии практике «расчлененного погребения» — так было захоронено тело легендарного героя Грим Эгира (Панкратова М. В. Грим Эгир Саги о Хрольве Пешеходе и староладожская мифоэпическая традиция // Ладога и религиозное сознание: Третьи чтения памяти А. Мачинской. СПб., 1997. С. 7—12; Мачинский Д. А., Панкратова М. В. Саги о древних временах, ладожская эпическая традиция и локализация Алаборга // Ладога и Северная Европа: Вторые чтения памяти Д. А. Мачинской. СПб., 1996. С. 47–57; так же был захоронен великий герой кельтов Кухулин (Похищение Быка из Куальнге. М., 1985. С. 341).

¹⁷⁹ ПВЛ. С. 27–28.

¹⁸⁰ ПВЛ. С. 35.

¹⁸¹ ПВЛ. С. 67.

¹⁸² Галицко-Волынская летопись. Текст. Комментарий. Исследование / Составители Н. Ф. Котляр, В. Ю. Франчук, А. Г. Плахонин. СПб., 2005. С. 80, 194; ПСРЛ. Т. II. Стб. 722–723. Ср.: Андрощук Ф. До icтopiï обряду iнтроншзацiï давньоруских князiв («сидшня на курганах») // Дружиннi старожитностi Центрально-Схiдноi Европи VIII–XI ст. Матерiали Мiжнародного польового археологiчного семiнару. Чернiгiв, 2003. С. 5–9.

¹⁸³ Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1999. Т. I. С. 388. Имя Галица вполне вписывается в целую серию ономатопоэтических, орнитоморфных имен, характерных для первых легендарных князей славян — польский Крак, чешский Крок, хорватский Будимир (т. е. петух). См. подробнее: Щавелев А. С. Власть и ее обладатели в древнейших легендах восточных и западных славян // Palaeoslavica. Vol. XIII. 2005. № 1. Camb.-Mas. P. 303–309.

¹⁸⁴ Щапов Я. Н. Древнерусские княжеские уставы. XI–XV вв. М., 1976. С. 175.

¹⁸⁵ ПВЛ. С. 36.

¹⁸⁶ См. последнюю работу на эту тему: Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Выбор имени у русских князей в X–XVI вв. Династическая история сквозь призму антропонимики. М., 2006.

¹⁸⁷ Публикацию прориси наконечника и интерпретацию смысла его инкрустаций см. подробней: Каинов С. Ю., Щавелев А. С. Изображение креста на наконечнике копья из Черной могилы (Технология и семантика) // Древнейшие государства Восточной Европы. 2003. Мнимые реальности в античных и средневековых текстах. М., 2005. С. 83–90.

¹⁸⁸ Об имянаречениях наследников с «политическим подтекстом» см.: Успенский Ф. Б. Имя и власть. Выбор имени как инструмент династической борьбы в средневековой Скандинавии. М., 2001.

¹⁸⁹ Докт. ист. наук., докт. филос. наук.

¹⁹⁰ См.: Яковенко Э. В. Клыки с зооморфными изображениями // Советская археология. 1969. № 4; Степи европейской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1989. С. 165, 168, 370–371.

¹⁹¹ См.: Мурашова В. В. Семиотический статус пояса в средневековой Руси // Труды ГИМ. Вып. 82. Средневековые древности Восточной Европы. М., 1993. С. 9; Флерова В. Е. Резная кость юго-востока Европы IX–XII веков: искусство и ремесло. По материалам Саркела — Белой Вежи из коллекции Государственного Эрмитажа. СПб., 2001. С. 71–73.

¹⁹² См.: Вергун О. Железные иглы с кольцами на территории Восточной Европы (постановка вопроса) // Русь на перехрестi свiтiв (Мiжнароднi впливи на форування давньоруськоi держави) IX–XI ст. Матерiали Мiжнародного польового археологiчного семiнару (Чернiгiв — Шестовиця, 20–23 липня 2006 г.). Чернiгiв: Сiверянська думка, 2006. С. 227–231.

¹⁹³ См.: Михайлова Р. Д. О зооморфных остриях и культе змеи // Тезисы историко-археологического семинара «Чернигов и его округа в IX–XIII вв.» Чернигов, 1990. Хотя у южных, кочевнических наконечников толстый конец обычно не обработан детально под голову чудовища или вообще зверя, однако эта голова иногда грубо намечена и у них. Они же порой несут зооморфные рисунки и другие знаки. К примеру, такое острие происходит из культурного слоя болгарской Плиски VIII–IX вв.: Михайлов С. Археологически материалы от Плиска (1948–1951) // Известия на Археологическия институт. Кн. XX. София, 1954. С. 65–67.

¹⁹⁴ См.: Элиаде М. Священное и мирское. М., 1994. С. 121–122.

¹⁹⁵ См.: Фроянов И. Я. Юдин Ю.И. Русский былинный эпос. Курск, 1995. С. 58–69.

¹⁹⁶ Элиаде М. Космос и история. М., 1987. С. 121–122.

¹⁹⁷ См.: Топорова Т. В. Семантическая структура древнегерманской модели мира. М., 1994. С. 47.

¹⁹⁸ См.: Пушкина Т. А. Изделия косторезного ремесла из Гнездова // Средневековые древности Восточной Европы (Труды ГИМ. Вып. 82). М., 1993.

¹⁹⁹ См.: Бранденбург Н. Е. Курганы южного Приладожья // Материалы по археологии России. № 18. СПб., 1895. С. 57, 86–87.

²⁰⁰ См.: Фехнер М. В., Недошивина Н. Г. Этнокультурная характеристика Тимеревского могильника по материалам погребального инвентаря // Советская археология. 1987. № 2. С. 83–84.

²⁰¹ См.: Шадыро В. И. Раскопки селища Прудники // Археологические открытия 1984 г. М., 1986. С. 352.

²⁰² См.: Ратич О. О. Древньоруськi вироби з костi i рогу, знайденi на территорii Галицькоi i Волиньскоi земель // Материалi i дослiдження з археологii Прикарпаття i Волинi. Вып. 2. Киiв, 1959.

²⁰³ Мельникова Е. А. Культурная ассимиляция скандинавов на Руси по данным языка и письменности // Труды Международного конгресса славянской археологии. Т. IV. Общество, экономика, культура и искусство славян. М., 1997. С. 19.

²⁰⁴ См.: Успенская А. В. Березовецкий курганный могильник X–XI вв. // Труды ГИМ. Вып. 82. Средневековые древности Восточной Европы. М., 1993. С. 109.

²⁰⁵ Самоквасов Д. Я. Могилы Русской земли. М., 1908. С. 197.

²⁰⁶ Блiгфельд Д. I. Давньорусьiк пам'ятки Шестовицi. Киiв, 1977. С. 86–87, 153, 206.

²⁰⁷ Фото одного из них: Пузикова А. И. Раскопки в Курской области // Археологические открытия 1983 г. М., 1985. С. 78; рис. 1. А; Кашкин А. В. Археологическая карта России. Курская область. Ч. 1. М., 1998. С. 58.

²⁰⁸ См.: Плетнева С. А. От кочевий к городам. Салтово-маяцкая культура. М., 1967. С. 148; рис. 40.

²⁰⁹ См.: Щавелев С. П. Сеймский путь (в системе международных коммуникаций Восточной Европы рубежа I и II тысячелетий н. э.) // Археологический сборник. Гнездово. 125 лет исследования памятника. М., 2001 (Труды ГИМ. Вып. 124).

²¹⁰ Канд. ист. наук.

²¹¹ Heusler A. Das Strafrecht der Islandersagas. Leipzig, 1911. S. 13.

²¹² von See K. Altnordische Rechtsworter. Tubingen, 1964. S. 84.

²¹³ См.: Gottzmann C. L. Njáls saga. Rechtsproblematik im Dienste sozio-kultureler Deutung. Bern, 1983. S. 17–26. А также: Byock J. L. Feud in the Icelandic Saga. London, 1982; Miller W. J. Bloodtaking and Peacemaking. Chicago, 1990.

²¹⁴ Belert K. Island og de islandske sagser. Kobenhavn, Tillrup, 1985. S. 71.

²¹⁵ Landnámabók / Jakob Benediktsson // Íslenzk fornrit. Reykjavík, 1968. Bd. 1. K. 3. Bls. 27 (далее — Landn.). См. также Landn. К. 18. Bls. 45; К. 27. Bls. 62; К. 65. Bls. 152; К. 66. Bls. 153; К. 94. Bls. 215.

²¹⁶ Landn. K. 32. Bls. 72.

²¹⁷ Landn. K. 35. Bls. 78. См. также «Сагу о гренландцах» и «Сагу об Эйрике Рыжем».

²¹⁸ Landn. К. 25. Bls. 59; Landn. К. 35. Bls. 78; Landn. К. 45. Bls. 99.

²¹⁹ Landn. К. 6. Bls. 30.

²²⁰ См.: Гуревич А. Я. Человеческое достоинство и социальная структура. Опыт прочтения двух исландских саг // Одиссей. М., 1997. С. 25.

²²¹ В случае с тяжбой по поводу приданого Унн — Brennu-Njáls saga / Finnur Jónsson. Halle, 1908. (Altnordische Saga-Bibliothek; H. 13). K. 8. Bls. 22–23; K. 21. Bls. 49–50 (далее — Nj.). Ср. убийства, совершенные вследствие ссоры между супругами, упоминаемые в Книге о заселении страны — Landn. К. 51. Bls. 113–114.

²²² Landn. К. 17. Bls. 44; Landn. К. 22. Bls. 54; Landn. К. 34. Bls. 76; Landn. К. 41. Bls. 93; Landn. K. 65. Bls. 152; Landn. K. 97. Bls. 222.

²²³ В «Саге о Ньяле» это проявилось в выступлении Мерда против Хескульда — Nj. К. 107. Bls. 249–250. А также Nj. К. 36. Bls. 80; К. 64. Bls. 144; К. 106. Bls. 247.

²²⁴ Landn. К. 58. Bls. 134.

²²⁵ Landn. К. 40. Bls. 89.

²²⁶ Landn. К. 28. Bls. 65–66; Landn. К. 30. Bls. 69.

²²⁷ Landn. К. 35. Bls. 78.

²²⁸ Landn. К. 33. Bls. 74–75.

²²⁹ Nj. K. 68. Bls. 152.

²³⁰ Nj. K. 98. Bls. 225.

²³¹ Landn. K. 14. Bls. 38; Landn. K. 17. Bls. 44; Landn. K. 22. Bls. 53; Landn. K. 54. Bls. 118.

²³² Landn. K. 16. Bls. 41; Landn. K. 28. Bls. 64.

²³³ Þeir áttu skóg saman, Njáll ok Gunnarr, i Rauðaskriðum, þeir höfðu eigi skipt skóginn en hvárr var vanr at höggva sem purfti ok talði hvárgi á annan of þat («У Ньяля и Гуннара был общий лес на Красных Оползнях, они не делили леса, и каждый рубил, сколько ему было нужно, и не попрекал другого за это») — Nj. К. 36. Bls. 79; а также — Nj. К. 28. Bls. 63; Landn. К. 15. Bls. 40; Landn. К. 17. Bls. 44.

²³⁴ Laxdæls saga / Einar Ólafur Sveinsson. Reykjavík, 1934. (Íslenzk fornrit; Bd. 5). K. 18. Bls. 113 (далее — Laxd.); Nj. K. 12. Bls. 33 и др.

²³⁵ Áni þá land að Grimi, föður minum — Egils saga Skallagrimssonar / Sigurður Nordal. Reykjavík, 1933. (Íslenzk fornrit; Bd. 2). K. 85. Bls. 134 (далее — Eg.).

²³⁶ На данную тему написано множество работ. Подробнее о порядке наследования см.: Гуревич А. Я. Норвежское общество в раннее средневековье. Проблемы социального строя и культуры. М., 1977. С. 50; Закс В. А. Проблемы феодализма в Скандинавских странах: формы социальной организации и правовые представления норвежского крестьянства в XI–XIII вв. Калинин, 1986. С. 32–35, 56; Hastrup К. Culture and History in Medieval Iceland. Oxford, 1985. P. 75–76, 83.

²³⁷ См.: Hansen L. I. Slektskap, eiendom og sociale strategier i nordisk middelalder // Collegium medievale. 1994. Vol. 7, № 2. S. 103–154; Turville-Petre J. The Genealogist and History in Ari to Snorri. London, 1998. (Saga-Book of the Viking Society. Vol. 20). P. 124–130.

²³⁸ Grágás: Lagasafn l'slenska sjóðveldisins / Gunnar Karlsson et el. 2 prent. Reykjavík, 1997. la: 218ff, II: 63ff.

²³⁹ Nj. K. 131. Bls. 310.

²⁴⁰ Laxd. K. 21. Bls. 124; Nj. K. 3. Bls. 6.

²⁴¹ …Þessi þíðend spyrjast viða, drukkum Þorsteins Súrts ok þeirra manna er þar höfðu látisí. Þorkell sendir þegar orð þessum manni, Guðmundi, er þar hafði á land komit. Ok er harm kemr á fund Þorkels, þá slcer Þorkell við hann kaupi á laun at hann skyldi svo greina frásögn um liflát manna sem hann segðifyrir. Þvíjátti Guðmundr. Heimti nú Þorkell af honumfrásögu um atburð þenna svo at margir menn váru hjá. Þá segir Guðmundr svo, kvað Þorstein hafafyrst drukknat, þá Þórarin mág hans, þá átti Hildir at taka féð, því at hún var dóttir Þórarins, þá kvað hann meyna drukkana, því at þar næst var Osk hennar arfi, móðir hennar, ok lézt hún þeirra síðast; barþá féð allt undir Þorkell trefill, því at Guðríðr kona hans áttifé at taka eftir systir sína… — Laxd. K. 18. Bls. 39.

²⁴² В саге представлена только эта версия произошедшего, хотя и оговаривается, что родственникам Торарина этот рассказ показался неправдоподобным. — Laxd. К. 18. Bls. 40.

²⁴³ Закс В.А. Правовые обычаи и представления в северо-западной Норвегии XII–XIII вв. // Скандинавский сборник. Таллин, 1975. Вып. 20. С. 37–46. Ср.: Harm kvez eigi ríða mundu ef Hrútifrœnda hans þœtli verr («Он ответил, что не поедет, если это может не понравиться его родичу Хруту») — Nj. К. 7. Bls. 18. Ньяль говорит о своих сыновьях: Eigi munu þeir rjúfa þá sátt er ek geri («Моего слова они не нарушат») — Nj. К. 43. Bls. 97; поэтому, когда они пытаются пойти наперекор ему, он упрекает своего сына Скарпедина: Nú mun sem optar at þér munuð bera mik ráðum synir mínir ok virða mik engis en þá er þér váruð yngri gerðuð þér þat eigi ok fór yðr þá betr («Вы опять не хотите слушаться меня и не считаетесь со мной. Когда вы были моложе, вы так не делали, и вам же было лучше») — Nj. К. 128. Bls. 297. Тот отвечает, подчиняясь решению отца, хотя оно ему и не нравится: En vel má ek gera þat til skaps föður mins at brenna inni með honum («В угоду отцу я охотно сгорю вместе с ним»). — Nj. К. 128. Bls. 297.

²⁴⁴ Ek ann þess eigi Þorkatli frænda mínum («Я бы не хотел, чтобы что-нибудь случилось с Торкелем, моим родичем») — Nj. К. 138. Bls. 334; Berr er hverr at baki nema sér bróður eigi («Тот не защищен с тылу, у кого нет брата»). — Nj. К. 152. Bls. 397.

²⁴⁵ Þat mundi Jórunn, systir mín, cetla at ek mynda eigi undan skeraz þératveita. — Nj. K. 119. Bls. 271.

²⁴⁶ Þeir váru at einu máli ok synir Starkaðar. — Nj. К. 58. Bls. 131.

²⁴⁷ Gáfu frœndr Gunnars fé til at þegar váru bœtt upp öll vígin á þingi («Родичи Гуннара дали ему денег, чтобы за всех убитых было на тинге уплачено»). — Nj. К. 56. Bls. 129.

²⁴⁸ Kolskeggr œtli mál fram at hafa ok ripta fjórðung í Mœiðarhvali, erföðurþínni vargoldit í sonarbætr, hefir hann mál þetta tekit af móður sinni («Кольскегг хочет получить назад четвертую часть земли на Перешейке, которую твой отец получил как виру за сына. Он получил право на этот иск от своей матери»). — Nj. К. 67. Bls. 151.

²⁴⁹ Veit ek at þú ert höfðingi mikill en bróðir þinn er mér ókunningr («Я знаю, что ты — большой хевдинг, но брат твой мне неизвестен»). — Nj. К. 2. Bls. 4.

²⁵⁰ Hann var vinsœll af einitm beztum mönnum ok ástsœll af frændum sinum. — Nj. K. 67. Bls. 150.

²⁵¹ Því mun ek heita þér at ríða til þings með þér ok veita þér at malum sem ek mynda bróður mínum. — Nj. K. 134. Bls. 320.

²⁵² Muna svá látfélaga sins ok frceœnda. — Nj. K. 64. Bls. 143.

²⁵³ Nj. K. 3. Bls. 9.

²⁵⁴ Er hann frœndmargr. — Nj. K. 55. Bls. 124.

²⁵⁵ Þetta samir eigi at þér frœndr leggist hendr á («Не годится, чтобы вы, родичи, поднимали руку друг на друга»). — Laxd. К. 37. Bls. 28. А также: Nj. К. 1. Bls. 2.

²⁵⁶ Skyldr er hann mér þó ek satt frá segja at fleiri hljóta af honum Hit en gott («Он мой родич, но все же люди видят от него больше плохого, чем хорошего»). — Nj. К. 118. Bls. 263; а также — Nj. К. 29. Bls. 65.

²⁵⁷ Скарпхедин, например, так выражает запутанность ситуации, в которой он оказался, когда для того, чтобы завершить месть за оскорбление, нанесенное его брату, он был бы вынужден убить одного из сыновей друга их отца: Eigi nenni ek at hafa þat saman veita Högna en drepa bróður hans («Не хочется мне и помогать Хегни, и убивать его брата»). — Nj. К. 92. Bls. 213.

²⁵⁸ Byock J. L. Feud. P. 188.

²⁵⁹ Höfðu þeir Hrútr œtlat at veita honum atgöngu, en treystuz eigi («Хрут и его люди собирались помешать ему, но не отважились»). — Nj. К. 24. Bls. 56.

²⁶⁰ О способах и степени активности участия исландок в кровной мести см.: Никольский С. Л. О характере участия женщин в кровной мести (Скандинавия и Древняя Русь) // Древнейшие государства на территории Восточной Европы: 1999 г. Восточная и Северная Европа в Средневековье. М, 2001. С. 160–168.

²⁶¹ Nj. K. 129. Bls. 300.

²⁶² Gunnars saga Þiðrandabana / Guðni Jónsson. Reykjavík, 1943. (Íslenzk fornrit; B.6). K.6. Bls. 25.

²⁶³ Laxd. K. 48. Bls. 104.

²⁶⁴ Gísla saga Súrssonar / Guðni Jónsson. Reykjavík, 1943. (Íslenzk fornrit;B.6).K.37.Bls.91 (далее — Gísl.).

²⁶⁵ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja / Jón Jóhannesson. Reykjavík, 1950. (Íslenzk fornrit; B.11). K.38. Bls.87.

²⁶⁶ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. К. 31. Bls.81.

²⁶⁷ Gísl. К. 10. Bls. 34.

²⁶⁸ Gísl. К. 34. Bls. 82.

²⁶⁹ Nj. К. 49. Bls. 110–112.

²⁷⁰ Подобные деяния долго сходили с рук Халльгерд, за которую с потерпевшей стороной расплачивался ее муж Гуннар. — Nj. К. 36. Bls. 81.

²⁷¹ Как это произошло после убийства Глума родственником его жены Тьостольвом. — Nj. К. 17. Bls. 44.

²⁷² Nj. К. 117. Bls. 267.

²⁷³ Hastrup К. Culture. P. 89—101.

²⁷⁴ Nj. К. 33. Bls. 73–74.

²⁷⁵ Nj. K. 24. Bls. 56–59.

²⁷⁶ Nj. K. 51. Bls. 115–116.

²⁷⁷ Nj. К. 159. Bls. 421.

²⁷⁸ Nj. К. 94. Bls. 214.

²⁷⁹ Nj. К. 111. Bls. 255–256.

²⁸⁰ Droplaugarsonar saga / Jón Jóhannesson. Reykjavík, 1950. (Íslenzk fornrit; B. 11). K. 4. Bls. 10; K. 10. Bls. 25 (далее — Dropl.).

²⁸¹ Heiðarvíga saga / Jón Jóhannesson. Reykjavík, 1950. (Íslenzk fornrit; B. 11). K. 33–37. Bls. 84—102.

²⁸² Laxd. K. 37. Bls. 63.

²⁸³ Eg. K. 24. Bls. 49.

²⁸⁴ Dropl. K. 4. Bls.: 12.

²⁸⁵ Eg. K. 59. Bls. 75.

²⁸⁶ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. K. 20. Bls. 59.

²⁸⁷ Gunnars saga Þiðrandabana / Guðni Jónsson. Reykjavík, 1943. (Íslenzk fornrit; B. 6). К. 1. Bls. 2.

²⁸⁸ Nj. K. 12. Bls. 32–34; K. 49. Bls. 110; K. 116. Bls. 266; K. 141. Bls. 346–348.

²⁸⁹ Nj. K. 146. Bls. 379–383.

²⁹⁰ Er ek vil eigi drepa, enþater Ketillór Mörk, þviat vit eigum systr tvcer, en honum hefir farit þó bezt í malum várum áðr. — Nj. K. 146. Bls. 382.

²⁹¹ Þóttiz hann vantviðkominn. — Nj. K. 93. Bls. 213.

²⁹² Nj. K. 93. Bls. 213.

²⁹³ «Близок нос к глазам». — Nj. К. 112. Bls. 257; аналог русской «Своя рубашка ближе к телу».

²⁹⁴ Nj. К. 94. Bls. 214.

²⁹⁵ Nj. К. 117. Bls. 266–267.

²⁹⁶ Nj. К. 111. Bls. 255–256.

²⁹⁷ Nj. К. 99. Bls. 229–230.

²⁹⁸ Dropl. К. 10. Bls.:34.

²⁹⁹ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. K. 31. Bls. 80.

³⁰⁰ Nj. K. 145. Bls. 372.

³⁰¹ Nj. K. 41. Bls. 94; K. 134. Bls. 321.

³⁰² Ek mun láta sœkja Þorkötlu, dóttur mína, ok láta hana fara heim til mín («Я велю Торкатле, моей дочери, уйти от него и вернуться домой»). — Nj. К. 135. Bls. 325.

³⁰³ Er ek vil eigi drepa en pat er Ketill ór Mörk því at vit eigum systir tvœr («Я не хочу его [Кетиля из Леса] убивать, поскольку мы с ним женаты на сестрах»). — Nj. К. 146. Bls. 382.

³⁰⁴ Nj. К. 129. Bls. 302–303.

³⁰⁵ Nj. К. 124. Bls. 291–292.

³⁰⁶ Nj. К. 98. Bls. 226.

³⁰⁷ Ek mun eigi vera í móti Njáli, hvat sem á bak kømr, en þó veit ek, at þeir munu at mér snúa vandrceðum. — Nj. К. 124. Bls. 291.

³⁰⁸ Njáll þakkaði henni ok kvað hana vet hafa gert því at honum myndi helzt misgört í vera at fara at mér allra manna «Ньяль поблагодарил [Хродню] и сказал, что он [Ингьяльд] хорошо поступил, так как от него это был бы для меня [Ньяля] худший проступок, чем от всех остальных»). — Nj. К. 124. Bls. 292.

³⁰⁹ Nj. К. 128. Bls. 296–298; К. 145. Bls. 369–372.

³¹⁰ Гуревич А. Я. «Эдда» и сага. М., 1979. С. 138.

³¹¹ Skiljaz eigi fyrr við þetta mát, enaðrir hvárir hníga fyrir öðrum. — Nj. K. 124. Bls. 288.

³¹² Sturr finnst at hinn náði tökum á öllum hverja lét halda líft — Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. K. 6. Bls. 52.

³¹³ Þetta er til harts besta at pit höfðingar geruðut einnu sinni ykkr grein jyrir hverjum várst þerra þreklágri, vegna þess at hafði horn í síðu hvers á móti öðrum þegar lengi. — Hoensa-Þóris saga / Guðni Jonsson. Reykjavík, 1943. (Íslenzk fornrit; B. 6). K. 11. Bls. 37.

³¹⁴ Hrafnkels saga Freysgoða / Jón Jóhannesson. Reykjavík, 1950. (Íslenzk fornrit; B. 11). K. 8. Bls. 24.

³¹⁵ Nj. K. 59. Bls. 135; Harðar Grímkelssonar ok holmsverja saga. K. 21. Bls. 63.

³¹⁶ Nj. K. 98. Bls. 225.

³¹⁷ Nj. К. 35. Bls. 78–79.

³¹⁸ Nj. К. 44. Bls. 98—101.

³¹⁹ Nj. К. 8. Bls. 23.

³²⁰ Nj. К. 98. Bls. 225.

³²¹ Hœnsa-Þóris saga. K. 17. Bls. 54.

³²² Þorgils Hölluson tók af peim feðgum goðorðit, ok þeim pat hin mesta svírirðing («Торгильс Хеллусон забрал у них [Аудгисла и его отца] годорд, и им показалось это обидой»). — Laxd. К. 67. Bls. 129.

³²³ Он сказал, что Хёскульд oflátinn («заносчив»). — Nj. К. 98. Bls. 225.

³²⁴ Nj. К. 107. Bls. 249–250.

³²⁵ Eg. К. 81. Bls. 179.

³²⁶ Heiðarviga saga. К. 15. Bls. 57.

³²⁷ Dropl. К. 10. Bls. 26.

³²⁸ Gísl. К. 28. Bls. 71.

³²⁹ Harðar saga Grímkelssonar ok holmsverja. К. 32. Bls. 79.

³³⁰ Dropl. K. 14. Bls. 30; Laxd. K. 54. Bls. 102.

³³¹ Laxd. K. 19. Bls. 58; K. 49. Bls. 87.

³³² Gísl. K. 2. Bls. 6.

³³³ Ср. убийство родственников как способ политической борьбы в средневековой Швеции: Сванидзе А. А. Смерть, убийство и цареубийство// Средние века. М., 1994. Вып. 57. С. 17–23.

³³⁴ Гуревич А. Я. Человеческое достоинство. С. 5—30.

³³⁵ См., например, работы: Sawyer P. The Bloodfeud in Fact and Fiction // Tradition og historieskrivning. Aarhus, 1987. P. 27–38; Gottzmann C. L. Njáls saga. S. 166; Miller W. I. Bloodtaking. P. 183–339; Andersson Th. M. The King of Iceland // Speculum. 1999. Vol. 74. № 4. P. 923–934.

³³⁶ Tölðu þar þá frœnsymi ok sönnuðu með eiði. — Nj. K. 142. Bls.253.

³³⁷ Ef váru vœttir þrímenningar at frœndsemi, þurftu þeir báða ór kviðinum með orðum: «í þat vætti at ek ryð þessa menn báða ór kviðinum» fyrir þeir sök at skyldir váru þeim er kviðu eiga at ryðja at lögum. — Grágás Ia: 193–207,218,225–230,450,II:63, 69–70, 75.

³³⁸ «…Hverr maðrerhann, Gunnar?» Gunnarsvarar: «Eigi vil ek frá segja því at mér er maðrinn skyldr…» — Nj. K. 34. Bls. 77. Ср.: Ligi er þat jafnsœtti, at bróðir hans geri um («Несправедливым бывает решение, если его выносит брат ответчика»). — Nj. К. 12. Bls.33.

³³⁹ Hastrup К. Kinship in Mediaeval Iceland // Folk. København, 1981. Vol. 23.P. 331–344; Закс В. А. Проблемы… С. 56; Vestergaard T. A.The System of Kinship in Early Norwegian Law // Medieval Scandinavia. Odense, 1988. Vol. 12. P. 160–193; Miller W. J. Bloodtaking. P. 145; Hansen L. I. Slektskap. S. 7.

³⁴⁰ Þeir Flosi gengu nú þangat til, sem búarnir sátu. Flosi mælti til þeira: «Þat munu Sigfússynir vita, hversu réttir véttvangsbúar þessir eru, er hér eru kvaddir». Ketiil ór Mörk svarar: «Hér er sá búi, er helt Merði Valgarðssyni undir skirn, annar er þrínenninzr hans at frœndsymi» …Í annat sinn nefndi Eyjólfr sér votta «iþat vœtti», sagði hann, «at ek ryð þessa menn báða ór kviðinum» — ok nefndi þá á nafn og svá föður þeirra — «fyrir þá sök at annar þeirra er þrímenningr Marðar at frændsemi en annar at guðsiffum þeim er kviðu eiga at ryðja at lögum». — Nj. K. 142. Bls. 353.

³⁴¹ Eigi er þat jafnsœtti at bróðirhans geri um; en þó hefir þú svá vel lagit at ek trúi þér vel ummálit. — Nj. K. 12. Bls. 33.

³⁴² Nj. K. 21. Bls. 49.

³⁴³ Nj. K. 12. Bls. 33.

³⁴⁴ Nefni ek í þat vœtti at ek lýsi lögmæti N N-son… sökðuú ámilliþeiraN N-son. — Grágás9:85.

³⁴⁵ Nefni ekí þat vættiat eklýsi lögmœti frumhlaupi á hönd Flosa Þórðarsyni, er harmhljóptil Helga Njálssonar á þeim véttvangi, er Flosi Þórðarson hljóptil Helga Niálssonar ok veiti honum holundarsár едаmergundar þater at bengerðiz,enHelgi fekk bana af. — Nj. K. 141. Bls. 345. Идентичные формулы см.: Nj. К. 73. Bls. 160; К. 142. Bls. 350; К. 144. Bls. 361.

³⁴⁶ Í þat vœtti at ek fœri þér N N-son, fœri ek hann til framfœrslu ok varðveislu. — Grágás 7:81.

³⁴⁷ Í þat vœtti at Þorgeirr Þórisson selr mér vígsök á hendr Flosa Þórðarsyni at sœkja um víg Helga Niálssonar með sóknargögnum þeim öllum, er sókinni eigu atfylgja… Í þat vœtti at ek kvet vettvangsbúa þessa níu alþingisreiðar ok búakviðar að bera um þat hvort Flosi Þórðarson sœrði Helga Njálsson heilundarsári eða mergundar eða holundar, því sári er at ben gerðist en Helgi fékk bana af á þeim vettvangi. — Nj. K. 135. Bls.326.

³⁴⁸ Nefni ek íþatvcetti at ek stefni Flosa Þórðarsyni um þater hann gaf fé til liðs sér hér á þinginu Eyjólfi Bólverkssyni. — Nj. K. 144. Bls. 361.

³⁴⁹ «…At Mörðr nefndi sér Þóroddi í vœtti en annan mik, en ek heiti Þorbjörn» síðan nefndi hann föður sinn… — Nj. K. 142. Bls. 351. Cp. в своде законов: «Я призываю в свидетели, что я готов призвать десять свидетелей, каждый из которых поклянется, называя своего отца, что он правомочен» (Í þat vœtti at ek em búinn at taka við tíund þeirri ok kveða á hvér tíund er ok nefndi föður sinn ok kveða á hve mikil er). — Grágás7:81.

³⁵⁰ Ek lýsi lögmœtu frumhlaupi á hönd Gunnari Hámundarsyni um þat er hann hljóp lögmœtu frumhlaupi til Þorgeirs Otkelssonar og sœrði hann holundarsári því er at ben gerðist en Þorgeir fékk bana af. — Nj.К. 73.Bls. 160.

³⁵¹ NN-son skyldi gjalda. — Grágás 57:44.

³⁵² Allir vitu at burðu um missœtti þeirra N N-son ok N N-son, en nú eru vinir þeirra við komnir ok vilja þá sœtta. Nú selur N N-son N N-syni grid til sáttar stefnu þeirrar er þeir hafa á kveðit ftrir sik ok sinn erfingja ok alia þá menn er hann á grid um fyrir at selja… — Grágás 254:456.

³⁵³ Sakar váru með þeim N N-syni ok N N-syni / hafa gerst á meðal þeirra N N-sonar ok N N-sonar / nú eru þeir N N-son ok N N-son sáttir ok sammála hvorsem þeir hittast á landi eða legi, skipi еда á skíði, í hafiedaáhestbaki… — Grágás 121:281, 125, 126:283, IIb:457.

³⁵⁴ At ek kveð þik, N N-son — Grágás 29:231 и Þat ek kveð þik, N — Grágás 15:305, 43:335. Ср. также: Vendræði gerðust þeirra á meðal N N-sonar ok N N-sonar («Возникла ссора между таким-то, сыном такого-то, и таким-то, сыном такого-то») — Grágás 9:85, 123:282; и At ek spyr þik, N («Я спрошу тебя, такого-то»). — Grágás 27:227, 4:293.

³⁵⁵ Landnámabók / Jakob Benediktsson // Íslenzk fornrit. Reykjavík, 1968. Bd. 1. K. 16. Bls. 41 (далее — Landn.). См. также Landn. К. 56. Bls. 131.

³⁵⁶ Landn. К. 52. Bls. 117.

³⁵⁷ Landn. К. 1. Bls. 24; K. 2. Bls. 26.

³⁵⁸ Landn. К. 86. Bls. 200.

³⁵⁹ Landn. К. 51. Bls. 116.

³⁶⁰ Svá segja menn, at svín hans [Geirmundar heljarskinnar] gengi á Svínanesi, en saudir a Hjarðarnesi, en hann hafði selför i Bitru — Landn. K. 41. Bls. 93.

³⁶¹ Landn. K. 22. Bls. 52.

³⁶² Landn. K. 39. Bls. 86.

³⁶³ Landn. К. 21. Bls. 51.

³⁶⁴ Landn. К. 20. Bls. 49.

³⁶⁵ Landn. К. 4. Bls. 29.

³⁶⁶ Landn.К. 81. Bls. 188.

³⁶⁷ Landn. К. 54. Bls. 119.

³⁶⁸ Landn. K. 56. Bls. 130.

³⁶⁹ Landn. K. 86. Bls. 200.

³⁷⁰ Landn. K. 35. Bls. 78.

³⁷¹ Landn. K. 10. Bls. 33.

³⁷² Landn. K. 55. Bls. 129.

³⁷³ Бедвар-Свинья (Svina-Böðvarr. — Landn. K. 81. Bls. 188), Турид-Свинья (rymgylta. — Landn. K. 47. Bls. 104), Гудмунд-Поросенок (griss. — Landn. K. 48. Bls. 105), Снэбьерн-Боров (galti. — Landn. K. 51. Bls. 112), Сигурд-Свиная Голова (svinhöfði. — Landn. K. 30. Bls. 70), Геллир-Конь (Hesta-Gellir. — Landn. K. 54. Bls. 119), Бьерн-Жеребец (Hross-Björn. — Landn. K. 56. Bls. 130), Халльстейн-Конь (hestr. — Landn. K. 69. Bls. 160), Бьерн-Козел (Hafr-Björn. — Landn. K. 86. Bls. 200), Торир-Бык (Yxna-Þórir. — Landn. К. 35. Bls. 78), Бьерн Бычья Нога (buna. — Landn. К. 10. Bls. 33), Грим-Баран (Veðrar-Grimr. — Landn. К. 10. Bls. 33), Кетиль-Баран (veðr. — Landn. К. 32. Bls. 72), Торд-Ягненок (Iambi. — Landn. К. 13. Bls. 38), Стейнар-Собака (Hunda-Steinar. — Landn. K. 55. Bls. 129), Торд-Кот (kottr. — Landn. K. 32. Bls. 73).