• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

"Москва лишилась правительства в такую минуту, — говорит С. Ф. Платонов, — когда крепкая и деятельная власть была ей очень необходима. Враги подходили к стенам самой Москвы, владели западным рубежом государства, занимали города в центральных и южных областях страны. С этими врагами необходимо было бороться не только за целость государственной территории, но за независимость самого государства, потому что их успехи угрожали ему полным завоеванием». Именно в этих условиях стране был нужен новый царь, не выкрикнутый, не самозваный, а законный хозяин земли Русской, избранный не Боярской думой, а Земским собором, представляющим интересы всех городов и всех сословий. Но для избрания такого царя было нужно время, а государство не могло оставаться безначальным. Так появилась Семибоярщина, которой люди «били челом, чтобы пожаловали, приняли Московское государство, пока Бог даст государя». В этот коллективный орган входили: Ф. И. Мстиславский — первосоветник Боярской думы еще со времен Бориса Годунова, И. М. Воротынский — одна из «переметных сум» Смутного времени, А. В. Трубецкой, А. В. Голицын, И. Н. Романов — брат патриарха Филарета, Ф. И. Шереметев — воевода низовой рати, прибывшей для освобождения Москвы от Тушинского вора, и Б. М. Лыков — зять патриарха Филарета.

Вопрос избрания нового царя не был чем-то неожиданным. Еще до свержения Василия Шуйского московское боярство активно обсуждало возможные кандидатуры на царский трон. Мнения тогда разделились. Патриарх Гермоген вместе со служилым людом и московскими обывателями был за четырнадцатилетнего Михаила Романова. Прочее духовенство ратовало за Василия Голицына. Мстиславский же с боярами, дабы избежать местнических споров между собой, склонялись к кандидатуре королевича Владислава, которому к тому времени присягнуло не только тушинское боярство, но и население части Московского царства, расположенного к западу от столицы. Однако реальная и непосредственная угроза Москве со стороны Лжедмитрия, стоящего в Коломенском, и Жолкевского, занявшего Можайск, сужала возможность выбора до двух кандидатов — самозванца и королевича Владислава. Если первого сознательно или от безысходности поддерживала чернь и патриотически настроенная часть дворянства, то за королевича горой стояло боярство, панически боявшееся «быть побитыми от своих холопей». Поэтому ничего удивительного не было в том, что Семибоярщина не только оказывала активную помощь сторонникам Владислава, но и призывала гетмана Жолкевского к более решительным действиям по овладению Москвой. Бояре, уже не надеявшиеся на московских стрельцов, считали, что только польские войска спасут их от взбунтовавшейся черни.

К 24 июля поляки находились уже в семи километрах от Москвы на Хорошевских лугах. Начались съезды переговорщиков. Но, что бы ни говорили представители сторон, какие бы условия они ни выдвигали, окончательное решение оставалось за патриархом Гермогеном. А он считал, что православной страной может править только православный царь, поэтому занял принципиальную позицию, требуя обязательного крещения иноверного королевича по греческому обряду. Гетман же поступил как хитрый и опытный дипломат. Он согласился внести в договор этот пункт, но с оговоркой, что последнюю точку в разрешении данного вопроса должен поставить король. А для того чтобы хоть как-то успокоить патриарха и бояр, Жолкевский пообещал помогать им в их войне с Лжедмитрием, а после того, как угроза столице со стороны самозванца минует, отвести свои войска от Москвы к Можайску, где ждать окончания их переговоров с Сигизмундом. В договор, помимо крещения королевича, был включен и пункт о восстановлении суверенитета московского царя над всей территорией государства в границах, существовавших до Смутного времени, в том числе и над Смоленском. Ну а поскольку договор с московской стороны редактировали бояре, то в него не были включены уже апробированные положения о праве россиян на выезд за границу для получения образования и возможности карьерного роста «меньших людей» за их заслуги перед Отечеством. В надежде, что их условия будут приняты, бояре сочли возможным ускорить принесение присяги Владиславу и просить короля отпустить в Москву новоизбранного царя, разрешив ему принять православие. Церемония крестоцелования состоялась 27 августа на полпути от польского стана к Москве, а на следующий день — в Успенском соборе Кремля, но уже в присутствии патриарха. По городам разослали грамоту Боярской думы с требованием присягать королевичу, но там уже знали о перенесении его крещения «на потом», что многие расценили как «никогда», и по этой причине присягать не торопились. Более того, ряд городов, ранее отчаянно боровшихся с самозванцем (Суздаль, Владимир, Юрьев, Галич, Ростов и др.), посчитали, что в этих условиях Лжедмитрий является «меньшим злом», и в интересах православия вступили с ним в переговоры, переводя таким образом политическое противостояние сторон в плоскость вероисповедания.

Жолкевский же, исполняя свою часть договора, вместе с 30-тысячным московским войском подступил к Угрешскому монастырю, где находилась ставка самозванца, но тот, заранее предупрежденный своими сторонниками, вместе с Мариной Мнишек и Заруцким успел сбежать в Калугу. Преследовать его никто не стал, видимо, потому, что в качестве жупела он был нужен и гетману, и Семибоярщине, чтобы оправдать присутствие польского войска не только на территории Московского царства, но в последующем и в самой Москве.

Отогнав от Москвы Вора, Жолкевский начал форсировать отправку московского Великого посольства к королю Сигузмунду для того, чтобы тот, утвердив подписанный им договор, отпустил в Москву своего сына и позволил ему принять православие. Но гетман уже знал: король договор не утвердит, и не потому, что не согласится на перекрещение сына, а потому, что сам вознамерился сесть на московский престол, чтобы объединить таким образом Речь Посполитую и Московское царство под одной короной. Для решения этой, как он сам понимал, весьма сомнительной затеи нужно было удалить из Москвы наиболее влиятельных и деятельных лиц, способных разрушить польские планы. К таким лицам гетман относил В. В. Голицына, реального претендента на царскую корону, и Филарета (Федора) Никитича Романова, отца другого кандидата на это место — Михаила. Он убедил их возглавить Великое посольство, отчетливо понимая, что в нужный момент их посольский статус может трансформироваться в положение пленников. Каким-то образом Жолкевский сумел очаровать и Гермогена, благословившего посольство на выполнение данной чрезвычайно важной, но одновременно и сомнительной миссии.

Но и этим гетман не ограничился. Предвидя неизбежность вооруженного сопротивления русского народа коварным планам короля, он решил во что бы то ни стало ввести свое малочисленное войско в Москву, где бы оно было защищено крепостными стенами от народного гнева и всяких других неожиданностей. В реализации этих замыслов ему способствовал страх московских «лучших людей» перед все еще боеспособной армией самозванца. Бояре, опасавшиеся за свою жизнь и имущество, сами попросили гетмана расквартировать польскую армию в городе, после чего уже совместными усилиями, под гетманскую гарантию безопасности населения, они смогли убедить и патриарха в целесообразности такого шага. В ночь с 20 на 21 сентября поляки тихо, по-воровски вступили в столицу и разместились в Кремле, Китае и Белом городе, а также в Новодевичьем монастыре. Первое время поведение поляков было безупречным, все нарушения пресекались на корню, а нарушители подвергались строгому наказанию. Гетман своим вниманием и обхождением смог расположить к себе не только бояр, но и патриарха, а стрельцы за его заботу, подарки и угощения были готовы служить ему не за страх, а за совесть. Они безропотно восприняли даже назначение поляка Гонсевского на пост главы стрелецкого войска.

И все же Жолкевский, с такой легкостью занявший столицу соседнего государства, наверняка предвидел реакцию русских на попытку Сигизмунда самому сесть на московский престол, поэтому он, не желая терять престиж удачливого военачальника, стремился покинуть Москву до начала неизбежных трагических событий. Но, с другой стороны, гетман все-таки где-то в глубине души еще надеялся, что сможет убедить короля утвердить подписанный им договор с московскими боярами. Так что он, как настоящий триумфатор — покоритель держав, захватив сверженного боярами царя Василия Шуйского и двух его братьев, отбыл из Москвы и 30 октября 1610 года торжественно въехал в королевский стан под Смоленском, где уже две недели шли безуспешные переговоры с московским Великим посольством. Москвичи настаивали на безусловном исполнении подписанных договоров, королевская же сторона под различными предлогами откладывала и поход на самозванца, и прибытие королевича в Москву. Но камнем преткновения было все-таки принятие Владиславом православия и вывод польских войск из пределов Московского царства. Король упорно вел линию на аннексию если не всего русского государства, то хотя бы части его. Ему во что бы то ни стало хотелось привести к покорности смолян, вот уже более года сидевших в осаде. Это стало делом чести не только главного польского воеводы Яна Потоцкого, осаждавшего город, но и самого короля. Но ни угрозы послам, ни подкуп второстепенных членов посольства, ни увещевательные грамоты из Москвы, писанные пропольской Семибоярщиной, ни бомбардировки и приступы не смогли сломить волю защитников и их вождей — воеводу Михаила Шеина и архиепископа Смоленского Сергия. Смоленск, несмотря на голод, болезни и гибель своих защитников, стоял неприступно.

А тем временем король пользовался случаем. Не отпуская сына на царство, но и окончательно не отказывая в этом россиянам, он забирал в свои руки бразды правления государством, расставлял на государственные посты преданных ему людей, возводил их в конюших, бояр, стольников, раздавал от своего имени поместья и деревни, награды и жалованья из московской казны, становясь таким образом реальным правителем Московского царства. Наместником польского короля в русской столице и начальником польского гарнизона в Москве стал дипломат и военачальник Александр-Корвин Гонсевский. Его активными помощниками были первый боярин Федор Мстиславский, верный слуга обоих Лжедмитриев Михаил Салтыков и ранее никому не известный Федор Андронов, купец-кожевенник, сумевший выслужиться сначала у Тушинского вора, а потом и у Сигизмунда до думного дворянина и царского казначея. Под стать им были и рассаженные по основным приказам бывшие тушинцы Василий Масальский, Иван Грамотин, Степан Соловецкий, Василий Юрьев, Евдоким Витовтов, Федор Мещерский, Юрий Хворостинин, Михаил Молчанов, Иван Салтыков. И если в провинцию грамоты от короля шли за подписью Владислава, дабы не возбуждать раньше времени недовольство населения, то с московскими боярами Сигизмунд уже не церемонился, требуя подчинения лично себе.

Были у этих польских приспешников и оппоненты, но их противостояние основывалось не на принципиальных разногласиях, а на так называемом личном «бесчестии», которое они усматривали в том, что были оттеснены от власти «худородными мужиками».

Одним из немногих принципиальных противников польской экспансии, если не самым принципиальным, был патриарх Гермоген. Он выступал за русского царя и только под большим нажимом субъективных и объективных обстоятельств согласился на приглашение Владислава, но с одним непременным условием: королевич должен креститься по греческому закону. Патриарх был категорически против присутствия поляков в Москве, даже готов был поднять народ на восстание и только под личные гарантии Жолкевского и его обещание начать активные действия против Лжедмитрия согласился на размещение польского гарнизона в столице. Он отказался подписывать грамоты к Великому посольству о сдаче Смоленска и практической капитуляции перед Сигизмундом и тут же в соборной церкви Кремля призвал москвичей к защите православия, за что был взят под стражу. Но даже в заключении Гермоген продолжал борьбу, рассылая по городам свои послания и поднимая население против польских интервентов.

Но это произойдет несколько позже. А пока король без толку топтался у Смоленска, безуспешно пытаясь понудить Великое посольство и воеводу Шеина к сдаче крепости. Число недовольных польским присутствием на Русской земле росло с каждым днем. Новгородцы хоть и присягнули Владиславу, но ни одного поляка в город не пустили. Торопчане отказались присягать и сели в осаду. Казанцы поцеловали крест на верность Лжедмитрию, убив при этом второго воеводу — известного нам Богдана Бельского, возражавшего против присяги самозванцу. Жители Вятки последовали их примеру. Пермяки остались верными своей выжидательной тактике: ни вашим — ни нашим, ни войны — ни мира. Рязань целиком стояла за Ляпунова, который в это время вел игру с самозванцем против польского короля.

В Калуге же назревали другие события. Вор все больше и больше убеждался в призрачности своего царственного положения и ненадежности русских «подданных» и польских союзников, которые в поисках жалованья и подарков бесконечно переходили из лагеря в лагерь. Он заявил, что, став московским царем, истребит и изгонит из страны всех поляков и «немцев», и по мере возможности начал приводить свою угрозу в исполнение. Подчиненные ему татарские отряды регулярно совершали глубокие рейды, из них они неизменно приводили десятки пленных, с которыми по приказу самозванца беспощадно расправлялись, а трупы выставляли на площади или сбрасывали в Оку. Татары и другие мусульмане казались Лжедмитрию идеальными подданными, в связи с чем он даже вынашивал мысль оставить Московское царство и обосновать в низовьях Волги мусульманское государство, как некое подобие когда-то всемогущей Золотой Орды, а потом заключить братский союз с турками. Нужно сказать, что мусульманам эта мысль была по душе и они всем своим поведением до поры до времени выказывали ему свою безграничную преданность. Дело дошло до того, что самозванец стал доверять свою безопасность исключительно татарским телохранителям. Но татарская масса, как и все население Московского царства, была неоднородной, и среди татар брат поднимался на брата, а сын — на отца. Как-то так получилось, что к осени 1610 года касимовский царевич Ураз-Мухаммед-Хан оказался в лагере у Сигизмунда, а его сын — в Калуге у Вора. Отпросившись у короля, Хан отправился в Калугу уговаривать сына оставить самозванца и следовать за ним. Но сын был искренним сторонником Лжедмитрия и донес о предложении отца «своему» царю. Тот, ничтоже сумняшеся, приказал утопить царевича в Оке, что стало роковой ошибкой Вора и причиной последующих трагических событий. Через два месяца после этого (11 декабря 1610 г.) начальник его личной стражи крещеный татарин Петр Урусов выманил самозванца на охоту и убил его, а сам вместе с другими татарами, заранее выведенными из Калуги, бежал в Крым, опустошая по пути русские города и села. Остаткам тушинского войска вместе с казачьим атаманом Заруцким и князем Шаховским пришлось по настоянию московского правительства присягать на верность Владиславу. На этом завершилась одна стадия Смутного времени и наступила другая — стадия первого антипольского ополчения.

Убийство Лжедмитрия, с одной стороны, упрощало, а с другой — обостряло внутриполитическую ситуацию в Московском царстве. С учетом того что столица государства находилась в руках сторонников Владислава, терялся всякий смысл не только королевского похода вглубь страны, но и нахождения самого короля под Смоленском. Но дело не только в целесообразности, но и в правомерности, так как и то и другое было уже нарушением ранее заключенных договоров, согласно которым польские войска должны были покинуть пределы русского государства, как только там утвердятся закон и порядок. А они, закон и порядок, с ликвидацией противоборствующих лагерей, можно сказать с некоторой натяжкой, утвердились. Так вот, если следовать логике прежних договоренностей, которую разделяло большинство русских людей, то Владислав должен был принять православие и воцариться в Москве, а Сигизмунду ничего другого не оставалось делать, как вывести свои войска из московских пределов, удовлетворившись некоей компенсацией за понесенные им во время войны расходы. Но мы-то знаем, что это не входило в планы короля. Он хотел уже не только Смоленск и Северскую землю, но и все царство, а это, с позиции русских патриотов, представляло реальную угрозу православию и национальной самостоятельности. Таким образом, маски благодетелей и радетелей за судьбу русского народа пришлось сбросить, и внутримосковская смута, во многом спровоцированная польскими элементами, теперь по воле самого короля стала трансформироваться в неприкрытую интервенцию.

А против интервенции, как всем известно, русский народ всегда поднимался всей землей. Первыми испытали на себе прелести польского владычества жители смоленских волостей, еще недавно отказавшиеся садиться в осаду. Вот что они писали москвичам: «Мы не противились — и все погибли, в вечную работу латинству пошли. Если не будете теперь в соединении, то… переменена будет христианская вера в латинство, и разорятся божественные церкви… и убиен будет лютою смертию род ваш христианский, поработят и осквернят и разведут в полон матерей, жен и детей ваших». Знаменем русского народного сопротивления стал патриарх Гермоген, который в декабре 1610 года начал рассылать по городам свои послания с призывом защитить православие и землю Русскую. На его обращение, как и следовало ожидать, сразу откликнулся пассионарный Прокопий Ляпунов, против которого Гонсевский немедленно послал крупный отряд запорожских казаков. Но к Ляпунову на выручку уже спешил зарайский воевода Дмитрий Пожарский, к нему присоединились коломенское и рязанское ополчения. Получив пополнение, Ляпунов направился из Пронска в Рязань, а Пожарский сам оказался в осаде. Однако удача сопутствовала будущему освободителю России. Во время стремительной вылазки он разгромил запорожцев и обратил их в бегство. Для антипольского восстания на юге Московского царства уже не было никаких препятствий. Начались интенсивные пересылки между городами, сбор земских ополчений и денежных средств. На защиту православия поднялись не только Поволжье и Север, но и остававшаяся до последнего времени безучастной далекая Пермь. Рязанское и северское ополчения на Москву вел думский дворянин Прокопий Ляпунов, муромское — князь Литвин-Масальский, низовское — князь Репнин, суздальское — Артемий Измайлов, ярославское и костромское — князья Волынский и Волконский, вологодское и поморское — князья Пронский и Козловский, галицкое — Мансуров. Из Пскова спешил печально знаменитый тушинец атаман Просовецкий, а из Калуги — недавние злейшие враги земства, донские казаки во главе с тушинским боярином князем Дмитрием Трубецким и атаманом Заруцким. К тому времени атаман уже «сошелся» с Мариной Мнишек и рассчитывал, что царский трон может занять ее новорожденный сын Иван, называемый в народе Ворёнком. Но самым интересным оказалось то, что свои услуги в защите православия, правда не бесплатно, предложил Ян Сапега, знакомый нам по многомесячной и кровопролитной осаде Троицкого монастыря. И Ляпунов, к своему позору и нашему стыду, принял это предложение. Хорошо еще, что союз не состоялся, а то неизвестно чем бы он мог закончиться.

Итак, в марте 1611 года передовые отряды земского ополчения и казачьи разъезды появились в непосредственной близости от Москвы. Напуганные поляки и их русские советники принялись лихорадочно готовиться к обороне. Опасаясь внутригородского восстания, они заменили стражу у городских ворот, запретили жителям Москвы ходить не только с саблями, но и с топорами, будь то плотники или торговцы соответствующим инструментом. Более того, крестьянам не разрешили возить в город мелкие дрова: вдруг их используют в качестве кольев — оружия простолюдинов. На Вербное воскресенье, 17 марта, Михаил Салтыков готовил широкомасштабную провокацию. Он подговорил поляков воспользоваться праздничным шествием и учинить расправу над патриотически настроенными москвичами, но горожане, вопреки традициям, отказались от проведения демонстрации, и бойня сорвалась. Поляки так без дела и простояли на улицах и площадях. А через два дня, когда положение в Москве стало еще более опасным, поляки решили поднять пушки на кремлевские стены. Своих сил не хватило, тогда они обратились к московским возчикам, но те отказались им помогать. Началась перепалка, перешедшая в рукоприкладство, а затем и в самое настоящее побоище. Иностранные наемники численностью около 8 тысяч человек, перешедшие на сторону поляков во время битвы при Клушине, услышав шум, выступили из Кремля и тоже принялись избивать безоружных москвичей. В результате погибло около 7 тысяч горожан. Русские ударили в набат, стали вооружаться и возводить баррикады. К ним на помощь поспешили Дмитрий Пожарский, Иван Бутурлин и Иван Колтовский со своими отрядами. Общими усилиями поляки сначала были остановлены, а потом и оттеснены в Китай-город. Ополченцы и взбунтовавшиеся москвичи заняли Замоскворечье, Яузские и Сретенские ворота. Чтобы выкурить восставших, поляки по совету своих русских приспешников подожгли город. Говорят, что Михаил Салтыков первым запалил свой дом. За ночь, с 19 на 20 марта, Белый город выгорел дотла, а утром следующего дня огонь уже вовсю гулял по Замоскворечью. Пожарский получил серьезное ранение. Русские передовые отряды отступили, а вместе с ними из города потянулись многочисленные беженцы в поисках ночлега и куска хлеба. Однако 25 марта основные силы земского ополчения и казаки численностью около 100 тысяч (цифра, вероятно, завышена) подошли к Москве, 1 апреля они окружили Белый город, а 6 апреля штурмом овладели большей частью крепостных стен. Польский гарнизон оказался в осаде.

Скрывать свои истинные намерения королю стало невозможно, а потому и его игре в переговоры пришел конец. Наступило время ничем не прикрытой агрессии. Великое посольство во главе с Филаретом и князем Голицыным, в течение полугода последовательно отстаивавшее интересы русского православного государства, по приказу короля было взято под стражу и в качестве военнопленных вывезено в Польшу. Теперь делом чести короля и всего польского «рыцарства» стало овладение непокорным Смоленском. Им было уже не до Гонсевского, осажденного в Московском Кремле — спасти бы свой престиж и гонор.

А в Москве тем временем (22–23 мая) русские взяли оставшиеся башни Белого города, завершив тем самым окружение поляков в пределах Кремля и Китай-города, и освободили Новодевичий монастырь, в котором засели и вяло отбивались «немецкие» наемники, когда-то пришедшие в Москву в составе войск Скопина — Делагарди. На этом активные действия первого земского ополчения были приостановлены. Его вожди считали, что взятие Кремля — дело времени, что поляки, имевшие скудные запасы продовольствия и фуража, сдадутся сами и без лишних потерь со стороны осаждающих, а потому решили сосредоточиться на организации армии и страны.

Но прежде чем рассказать об их мероприятиях по государственному устройству, следует упомянуть о последних днях героической обороны Смоленска и трагической судьбе его защитников. Более двадцати месяцев оборонялся Смоленск, выдержав бомбардировки, отразив приступы и смирив малодушных и сомневающихся. Душой обороны был даже не доблестный воевода Шеин, достойный всяческих похвал, а смоленский архиепископ Сергий, врачевавший души не только рядовых прихожан и людей именитых, а и самого воеводы. Много пришлось пережить защитникам. В некоторые моменты они даже были готовы вступить в переговоры с поляками об условиях сдачи крепости, и только один Сергий стоял до конца, убеждая мирян словом и делом к защите православия, отождествляемого им с властью московских царей. К лету 1611 года от 70 тысяч защитников осталось едва ли 8 тысяч. Обстрелы, голод, болезни сделали свое дело. Но оставшиеся в живых ратоборцы сдаваться не думали. Судьбу города решило предательство. Перебежчик Андрей Дедешин указал полякам слабое место обороны — плохо сложенную крепостную стену, против которой поляки и сосредоточили огонь всех своих батарей. Стена, не выдержав шквального огня, рухнула, и осаждавшие ринулись в город. Воевода Шеин перед лицом гетмана Якова Потоцкого сложил оружие. Но не так поступили другие жители. Они заперлись в соборной церкви Богородицы и подожгли порох, находившийся в ее подвале. Взрыв положил конец их страданиям и открыл путь к бессмертию.

Король решил больше не рисковать. Он не пошел к Москве на выручку отряду Гонсевского. Его вполне устраивало падение непокорного Смоленска, удержание в своих руках Москвы и формальное пленение последнего русского царя. Не покорив страны, а лишь превратив ее в растревоженный улей, Сигизмунд торопился отпраздновать еще не состоявшуюся победу. Двадцать девятого октября 1611 года жители Варшавы стали свидетелями театрализованного триумфального шествия гетмана Жолкевского, везущего на поклон к королю «поверженного» Василия Шуйского.

А теперь возвратимся к государственному строительству времен первого земского ополчения. С учетом того что на защиту православия от латинян к Москве подошли отряды со всех концов Московского царства, их вожди и представители по праву образовали постоянно действующий Земский собор, ставший верховной властью страны. Перед собором стояла задача сформировать исполнительную власть, мобилизовать армию, наладить сбор налогов и провианта, скоординировать действия земель и интересы сословий. Что касается правительства, то большинством голосов был образован триумвират в составе двух бывших тушинских бояр — Трубецкого и Заруцкого и думского дворянина Прокопия Ляпунова. Были восстановлены Разряд, Поместный, Земский и Разбойный приказы. Первое, чем занялись собор и Временное правительство, было упорядочение земельных наделов служилым людям. Их размер по общему приговору восстанавливался до уровня 1605 года, «как было при прежних российских прирожденных государях»; земли, розданные Сигизмундом и Владиславом, возвращались в прежнее состояние; поместья дворян и детей боярских, не прибывших на земскую службу под Москву, отбирались в казну или раздавались беспоместным и разоренным детям боярским. Казаки были выведены из городов и волостей, им запретили самовольно собирать «корм», что по привычке сопровождалось грабежами и насилием. Ослушавшихся приказывалось унимать и строго наказывать. Не забыли на соборе и о рабочей силе. Беглых и вывезенных в Смутное время крестьян предписывалось сыскивать и отдавать прежним помещикам. Позаботились прежние противники и о своей личной безопасности. Смертная казнь в отношении даже самых отъявленных злодеев и негодяев из благородных сословий могла применяться только по приговору бояр и с согласия «всей земли». Предусматривались меры и против нерадивых бояр и воевод. Таких начальников по решению земства можно было «переменить и на их место выбрать других… кто к ратному и земскому делу пригодится».

Ведущую роль во Временном правительстве играл Прокопий Ляпунов. Во внутренней политике он опирался на дворянство и посадских людей, к казакам же относился как к вынужденным и ненадежным союзникам. С. М. Соловьев говорит, что по отношению к ним он был даже очень жесток, строго наказывал за малейшие проступки, действительные и мнимые, хотя и другие ополченцы страдали от чрезмерной гордости думного дворянина. «Много позора и бесчестия» терпели не только дети боярские, но и именитые бояре, часами ожидавшие аудиенции у деятельного, целеустремленного, но самоуверенного и спесивого временщика. Только себя он считал правым, только его решения должны были неукоснительно выполняться. В такой же безапелляционной манере Ляпунов решал и важнейший вопрос того времени — поиск кандидатуры на московский престол. Не посоветовавшись с ведущими деятелями Земского собора, он направил в Новгород нового воеводу, Василия Бутурлина, и поручил ему вступить в переговоры с Делагарди о подыскании царя из числа шведских принцев. Через короткое время, 23 июня, он же настоял на отправке в Швецию уже официальной делегации, целью которой было заключение военного союза против поляков. Все это вызвало недовольство не только казаков, но и значительной части земских людей, убедившихся на примере событий 1610 года, что от шведов можно получить больше вреда, чем пользы. Политические разногласия и личные амбиции Ляпунова создали ему немало тайных недоброжелателей и откровенных врагов, особенно среди казаков, которые только и ждали благовидного предлога, чтобы расправиться с ним. Со своей стороны и поляки стремились избавиться от такого деятельного и, нужно сказать честно, талантливого предводителя земского ополчения, представлявшего, в отличие от изменчивых казаков, реальную угрозу незадачливым оккупантам, осажденным в Москве. В польском стане изготовили поддельное письмо, якобы написанное лично Ляпуновым и адресованное в русские города. В нем были, в частности, и такие слова: «Где поймают казака — бить и топить, а когда, даст Бог, государство Московское успокоится, то мы весь этот злой народ истребим». С оказией это письмо было передано атаманам донских казаков, которым оно пришлось как раз кстати. Двадцать второго июля они собрали казачий круг, вызвали на него Ляпунова и совершили над ним самосуд. Трубецкой и Заруцкий при этом не присутствовали.

Убийство Ляпунова обострило вражду между земцами и казаками. Не желая подчиняться Трубецкому и Заруцкому, оказавшимся во главе ополчения, городские и дворянские отряды практически всего Поволжья покинули лагерь и отказались платить налоги на содержание армии. Поляки же, воодушевленные разногласиями в русском стане, попытались отвоевать утраченные позиции. Четвертого августа Я. Сапега, прорвав внешнее кольцо русских войск вокруг осажденного польского гарнизона, въехал в Кремль с обозом продовольствия.

Однако этот успех положения не изменил, осада продолжалась в прежнем режиме. Через два месяца к Москве подошел гетман Ходкевич, но его сил было явно недостаточно, чтобы атаковать русских, и он, постояв несколько дней в бездействии, отступил на зимние квартиры в район города Дмитрова.

А что же шведы? Делагарди после поражения при Клушине (24 июня 1610 г.) с небольшим отрядом своих единомышленников направился в сторону финской границы. Тут он принял команду над экспедиционным шведским корпусом, захватил Ладогу и подступил к Кореле (Кексгольму). Но жители и гарнизон города не хотели пускать его в крепость. Они считали, что договор Карла IX и Василия Шуйского о территориальных уступках выполняться не должен по той простой причине, что шведская сторона не то что не выполнила своих обязательств, а своим переходом на сторону поляков совершила предательство. Осада Корелы продолжалась до марта 1611 года, пока от 3-тысячного гарнизона не осталось чуть более ста защитников. Своим мужеством они заслужили почетную сдачу крепости и право уйти на Русь с оружием и под своими знаменами. В это же время Карл IX попытался присоединить к Швеции Северную Карелию, Кольский полуостров и Соловецкие острова, но, встретив отчаянное сопротивление русских, вынужден был отойти, удовлетворившись обычным для того времени грабежом жителей нескольких деревень. Тем не менее, ощущая слабость Москвы, Делагарди после завоевания Корелы повел свою армию на Новгород. Заняв Хутынский монастырь, он направил запрос городским властям: признают ли они союзнический Выборгский договор 1609 года? Ему ответили, что этот вопрос не в их компетенции и что его может решать только будущий царь московский. Вот к этому-то времени и подоспел ляпуновский посол Бутурлин, который завел разговор о военной помощи и возможности избрания на московский престол шведского принца. Шведы, по своему обыкновению, начали торговаться, требуя денег и новых территориальных уступок, на что Бутурлин имел полномочия от Ляпунова, но не имел согласия новгородских властей. Переговоры затянулись. Желая как можно быстрее получить шведскую помощь против поляков, Бутурлин, как говорят шведские источники, даже советовал Делагарди захватить Новгород, что он 8 июля и попытался сделать, но неудачно. Опять же, как и со Смоленском, судьбу города решило предательство. Некий Иван Шваль, взятый шведами в плен, согласился провести их в город. В ночь на 16 июля он незаметно ввел шведов через Чудинцовские ворота. Защитники опомнились только тогда, когда нападавшие уже вовсю действовали на городских стенах и во дворах. Бутурлин, практически не оказывая сопротивления, покинул город, предоставив возможность небольшой группе людей вписать себя в героическую историю России. Это стрелецкий голова Василий Гаютин, дьяк Анфиноген Голенищев, казачий атаман Тимофей Шаров, Василий Орлов, протопоп Аммос да несколько десятков безымянных новгородцев. Архиепископу Исидору и воеводе Одоевскому, вдруг оказавшимся без ратных людей, ничего не оставалось делать, как вступить в переговоры с Делагарди. А у того уже и проект договора готов. Пришлось подписать. По существу, это была капитуляция. Новгород фактически выводился из состава Московского царства, и его покровителем становился шведский король, без ведома которого город отныне не мог заключать международные договоры. Новгородцы соглашались избрать себе в цари одного из шведских принцев, а до его прибытия повиноваться генералу Делагарди. Ему они обязались помогать приводить к присяге шведскому королю жителей ближайших городов, сообщать обо всех ставших известными антишведских злоумышлениях и объявлять без утайки обо всех доходах и текущем состоянии казны. Новгородцам запрещалось самовольно покидать город и вывозить свое имущество. Для себя же шведы предусмотрели право получать награды в виде имений и поместий, а также содержать свою армию за счет местного населения. Как и в случае с поляками, шведская сторона опустила в договоре вопрос об обязательном принятии королевичем православной веры, что делало договор заранее неприемлемым для Московского царства.

Неизвестно, какое бы продолжение имело подписание этого договора, но именно в это время умирает шведский король Карл IX и погибает Ляпунов. Новый король Густав II Адольф, как и Сигизмунд, уже не соглашается на учреждение новой династии, а потому брата в Новгород не отпускает. Но, желая впоследствии присоединить к своему королевству захваченные русские земли, он до поры до времени сохраняет статус-кво, оставляет там в качестве своего наместника генерала Делагарди, который к тому моменту захватывает и другие русские города, в том числе Иван-город, Орешек, Тихвин. На пять долгих лет Великому Новгороду предстояла унизительная шведская оккупация.

Трудные времена переживал и Псков, где с переменным успехом продолжалось противостояние «лучших» и «меньших» людей, сопровождавшееся массовыми арестами, пытками и кровавыми расправами. Наконец установилось некоторое равновесие под началом дьяка Ивана Луговского, успешно ведавшего как ратными, так и земскими делами. После смерти Тушинского вора Псков оказался как бы самостоятельной республикой. Его жители не последовали ни за москвичами, присягнувшими Владиславу, ни за новгородцами, подпавшими под шведов. Более того, они успешно отбивали набеги разбойничьих шаек Лисовского, несколько лет рыскавших по Псковской земле, а весной 1611 года выстояли и перед литовским гетманом Ходкевичем, шесть недель простоявшим под Печорами. В довершение ко всем этим напастям в марте того же года в Иван-городе объявился очередной Лжедмитрий, некий Сидорка, к которому тут же примкнули расквартированные в городе казаки из числа приверженцев предыдущего самозванца. Псковичи, окруженные со всех сторон, обратились за помощью к Ляпунову, но руководителям первого ополчения было явно не до них.

Итак, после гибели Ляпунова Московское царство оказалось, по существу, разорванным на части: на северо-западе страны хозяйничали шведы; в Смоленской области и в самой Москве — поляки; под Москвой, пользуясь польским «безнарядьем», «безнарядные» же донские казаки изображали из себя защитников православия, что нисколько не мешало им грабить русское население; а по городам и волостям разъезжали дикие шайки «лисовчиков», «сапежинцев» и прочие безымянные банды, состоявшие из польских авантюристов и запорожских «любителей чужого зипуна». Но Русь не пала духом и не пришла в отчаяние. А пример противостояния врагам Отечества вновь показал простой и обездоленный русский народ, сбивавшийся в небольшие отряды так называемых «шишей» для ведения партизанской войны как против иностранных интервентов — поляков и шведов, так и против своих же единоверцев, потерявших человеческий облик и ведущих себя хуже всякого иноземного захватчика. Все Поволжье от Твери до Астрахани, отказавшееся подчиняться казацкому правительству, сосредоточивалось для организованного очищения Русской земли и восстановления законного порядка, освященного многовековыми традициями. Идейным вдохновителем этого движения продолжал оставаться лишенный поляками свободы патриарх Гермоген, которому активно вторил новый троицкий архимандрит Дионисий, рассылавший по областям призывные грамоты православным христианам.

Но в сознании людей жило твердое убеждение, что всякое богоугодное дело, а очищение страны было богоугодным, нужно начинать с самоочищения, с покаяния и поста. И вот, по самоизволению людей, по приговору всей земли Московского государства люди добровольно проводят без пищи и питья три дня с молитвой к Богу о ниспослании им добрых начальников и пастырей. Другими словами, народ был готов к борьбе, не хватало только достойных вождей.

И они объявились. Опять же не из числа аристократии, а из народа, и не в царственных городах, а в провинциальном Нижнем Новгороде. С. М. Соловьев писал: «Когда в октябре 1611 года нижегородцы получили Троицкую грамоту, то старшие люди в городе с духовенством собрались для совета, и Минин сказал: „Святой Сергий явился мне во сне и приказал возбудить уснувших; прочтите грамоты Дионисиевы в соборе, а там что будет угодно Богу“. Зажиточный, но небогатый мясник и купец Кузьма Захаров Минин-Сухоруков, выбранный накануне посадской общиной земским старостой, то есть „начальником судных дел“, был истинным гражданином своего исстрадавшегося Отечества, готовым пожертвовать всем для обретения независимости, мира и порядка, для торжества православия. Именно он стал инициатором и душой второго земского ополчения. „Захотим помочь Московскому государству, — говорил он, — так не жалеть нам имения своего, не жалеть ничего, дворы продавать, жен и детей закладывать и бить челом — кто бы вступился за истинную православную веру и был у нас начальником…Мы не искусны в ратном деле, так станем клич кликать по вольных служилых людей“.

Начался добровольный сбор средств, но полагаться на одни пожертвования было нельзя, и тогда, по настоянию Минина, посадская община приняла указ об обязательном сборе «пятой деньги» — пятой части капитала каждого гражданина. Чуть позже таким же налогом стали облагать монастыри и дворянские поместья.

Но ополчению был нужен воевода, знатный не своим происхождением, а своими подвигами по защите Отечества. Как считали нижегородцы, таким воеводой мог быть только князь Дмитрий Михайлович Пожарский, который зарекомендовал себя не только горячим сторонником Московского централизованного государства, ни разу не поддавшимся соблазну польских, тушинских и прочих сомнительных искателей московского престола, а и самоотверженным воином, не раз проливавшим свою кровь в боях с врагами земли Русской.

Так сложился этот тандем — Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский.

В конце октября избранный воевода прибыл в Нижний Новгород во главе своей дружины и примкнувших к нему смоленских служилых людей, помещенных Трубецким и Заруцким в Суздальской земле после их изгнания из родных мест поляками. Информация о том, что поднялся Нижний Новгород, распространялась быстро. К нему потянулись земские отряды из Арзамаса, Коломны, Рязани. Однако собранных Мининым денег оказалось недостаточно, и тогда нижегородцы стали рассылать по городам грамоты, возвещавшие о начале второго восстания, сборе ополчения и средств на его содержание. Эти грамоты, как отмечают исследователи, были направлены не столько против поляков, Маринкиного сына и Псковского вора, сколько против казачьих бесчинств. Основная мысль грамоты заключалась в следующем: «Надобно нам соединиться и действовать вместе, чтобы не дать казакам сделать ничего дурного».

Всю зиму шло комплектование народной армии. Но не все было так гладко. Амбиции ряда могущественных казанских и нижегородских семейств ослабляли народное движение, так как местные вельможи сочли за бесчестие быть в подчинении у худородного мясника. Препятствия возникли и со стороны подмосковного казачьего стана, в первую очередь атамана Заруцкого, который, присягнув 2 марта 1612 года Псковскому вору Сидорке, направил под Ярославль большой казачий отряд во главе с Просовецким — для того чтобы воспрепятствовать соединению нижегородской рати князя Пожарского с ярославцами и ополчениями поморских городов. Однако посланный из Нижнего передовой отряд опередил казаков, и Ярославль остался за земцами. А следом за авангардом уже двигались основные силы ополчения, числом не менее 20 тысяч. Кроме отрядов из Поволжья и Северной Руси, в ополчении было около 3 тысяч «добрых» казаков и тысяча стрельцов, сибирские татары под командованием царевича Арслана и татарские отряды из Касимова, Романова, Темникова, Кадома, Алатыря и Шацка. По мере их продвижения, с радостью воспринимавшегося местными жителями, ополчение обрастало все новыми и новыми участниками, пополнялась и его казна. Движение народной армии не на шутку испугало и казаков, стоящих станом под Москвой. Трубецкой и Заруцкий прислали Пожарскому грамоту, в которой они винились в том, что присягнули Псковскому вору, раскаивались в этом и уведомляли, что «отстали от него (Сидорки. — Ю.Ф.) и целовали крест, что вперед им никакого вора не затевать, а быть с нижегородским ополчением в совете и соединении, против врагов стоять и Московское государство очищать».

Но вожди ополчения уже решили для себя: с казаками не соединяться.

Тревожные известия поступали из Костромы. Ее жители доносили Пожарскому, что местный воевода Иван Шереметев «прямит Владиславу и не хочет пускать нижегородское ополчение в город». Пришлось идти всей ратью на Кострому, и когда ополчение вошло в посад, горожане поднялись против своего воеводы и чуть не убили его. Оставив на костромском воеводстве князя Романа Гагарина, Пожарский в первых числах апреля прибыл в Ярославль. Здесь-то он и узнал о трагической гибели патриарха Гермогена (17 февраля), проклявшего перед смертью русских прислужников польского короля и благословившего народное ополчение, идущее на очищение Московского государства. А поход на Москву все откладывался: своих сил было недостаточно, приверженцы Сидорки-Лжедмитрия захватили Углич и Пошехонье, шведы — Тихвин, не внушал доверия и подмосковный казачий стан Трубецкого и Заруцкого. Время решительных действий еще не наступило.

А из Ярославля, ставшего временной столицей Московского царства, по городам Руси пошла новая грамота, где подпись Пожарского стояла лишь на десятом месте, а Минина — на пятнадцатом. Там, конечно же, был призыв к сбору средств и ополчения, осуждение казачьих бесчинств, неприятие польско-литовских порядков, но главное — в грамоте была изложена настоятельная просьба прислать в Ярославль делегатов от всех чинов и сословий, чтобы они, войдя в Совет всей земли Русской, избрали нового государя. Чтобы нейтрализовать шведов и отвратить их от активного вмешательства в московские дела, Пожарский затеял с ними вялотекущие переговоры без каких бы то ни было обязательств со своей стороны. Изменились настроения и в подмосковном казачьем лагере. Памятуя свое обещание «вперед никакого вора не затевать», казачье правительство объявило Сидорку самозванцем. После этого специально посланный отряд захватил его и 1 июня доставил под конвоем в Москву, где очередного Лжедмитрия ждали скорый суд и казнь.

А ополчение тем временем приобретало боевой опыт: из Антониева монастыря в Бежецком уезде были изгнаны запорожские казаки, из Пошехонья и Углича — великорусские, под Переяславлем потеснены отряды Заруцкого. Успешно боролся Пожарский и с местническими спорами и внутренними раздорами в своем стане. Для этого в качестве третейского судьи из Троицкого монастыря был призван бывший ростовский митрополит Кирилл, который оперативно и весьма успешно разбирал тяжбы начальников о старшинстве.

Почему Пожарский сидел в Ярославле? Кого он боялся? Поляков? Исследователи дают однозначный ответ: он боялся казаков. Боялся, что они, профессиональные воины, войдут в сговор с такими же профессионалами — вольными шайками запорожских казаков и польских авантюристов, нападут на плохо обученное ополчение, побьют в первую очередь «лучших людей» и посадят на престол своего, казацкого царя, хоть того же Маринкиного сына под регентством Ивана Заруцкого. Эти опасения вскоре подтвердились неудавшимся покушением на жизнь князя Пожарского, организованным подручными атамана.

Но страхи страхами, а события настоятельно торопили Минина и Пожарского к выступлению. Пришла весть, что гетман Ходкевич с большим войском приближается к Москве. Если бы ему удалось прорваться в Кремль и соединиться с осажденными там поляками, то задача ополчения по очищению Московского царства была бы значительно осложнена, так как потребовалось бы гораздо больше сил и растянулось бы на неопределенное время. В этих условиях Пожарский принял непростое решение — выступать. Он отправил два передовых отряда: один во главе с Дмитриевым и Левашовым, а второй во главе с Лопатой-Пожарским с наказом: в стан Трубецкого и Заруцкого не входить, а организовать свои особые укрепленные острожки у Петровских и Тверских ворот. Такая предосторожность оказалась весьма уместной. Готовность Заруцкого к предательству подтвердилась и на этом этапе. Сначала он попытался преградить дорогу Лопате-Пожарскому, но был разбит и обращен в бегство. Через некоторое время он пошел еще дальше. По настоянию Марины Мнишек вступил в переговоры с Ходкевичем о совместных действиях, но и здесь его ждала неудача. О сепаратных переговорах стало известно князю Трубецкому. Разразился большой скандал. В итоге Заруцкий с двадцатью пятью сотнями казаков отступил к Коломне, где к нему присоединилась Марина с сыном, после чего они все направились в город Михайлов.

Трубецкой и оставшиеся под Москвой казаки торопили Минина и Пожарского с прибытием, так как гетман Ходкевич ожидался со дня на день. Четырнадцатого августа ополчение подошло к Троицкому монастырю и остановилось. Вновь возникли сомнения: а не замышляют ли казаки убить князя Дмитрия Пожарского, как они это сделали год назад с Прокопием Ляпуновым? Наиболее осторожные вожди ополчения настаивали на дополнительном договоре с Трубецким, чтобы «укрепиться и друг на друга никакого зло не умышлять». Но угрожающее движение Ходкевича к Москве не давало времени на дополнительные переговоры. Восемнадцатого августа основные силы ополчения выступили к столице. Все предложения Трубецкого расположиться одним лагерем Пожарским были отвергнуты. Он организовал себе особый острог у Арбатских ворот, что было воспринято казаками с особым неудовольствием. Это напоминало им, что они, по существу, противники, которые неоднократно скрещивали свое оружие, проливали кровь друг друга, и только угроза православию сделала их союзниками. Союзниками на время, ибо, как только минует опасность, они вновь могут оказаться по разные стороны баррикад.

Ополчение пришло вовремя, так как 21 августа Ходкевич уже стоял на Поклонной горе, а 22-го, переправившись через Москву-реку около Новодевичьего монастыря, напал на Пожарского. Бой длился более шести часов. Поляки брали верх. Ополченцы, оттесненные к Чертольским воротам (район нынешней Кропоткинской площади), вынуждены были спешиться, но это только усугубило их положение. Поляки могли вот-вот прорваться в Кремль. А Трубецкой с другой стороны реки равнодушно наблюдал за происходящими событиями, не желая вмешиваться: «отстоятся, мол, и одни от гетмана». Но не так думали командиры пяти ополченских кавалерийских сотен, выделенных накануне Пожарским для усиления казачьего стана и находившихся в это время на другом берегу реки. В нарушение приказа Трубецкого, они двинулись на выручку своим, увлекая за собой и некоторые казачьи отряды. Переправившись через Москву-реку, они и решили судьбу боя. Ходкевич, потеряв надежду пробиться в Кремль с этой стороны, отошел к Поклонной горе, чтобы через день повторить свою попытку, но уже с другой стороны. Он перенес лагерь к Донскому монастырю и с рассветом 24 августа повел наступление по нынешним Ордынским и Пятницкой улицам. Гетман рассчитывал на легкую победу, надеялся, что Пожарский, в отместку за бездействие Трубецкого в предыдущем бою, на этот раз также останется безучастным, но ошибся. В Замоскворечье его ждал еще накануне переправившийся Пожарский со своим полком, а у церкви Святого Климента (на Пятницкой) — казачий отряд. Сам Трубецкой находился на берегу реки в районе старых Лужников (в настоящее время — район Павелецкого вокзала).

И на этот раз профессиональное польское войско взяло верх над слабо организованными казаками и плохо обученными ополченцами. Полк Пожарского был втоптан в Москву-реку и вынужден был отступить на другой берег, а казакам пришлось покинуть Климентовский острожек. Уверенный в успехе гетман тут же перенес свою ставку и весь обоз в район церкви Святой Екатерины (на Ордынке), готовясь форсировать реку. Видя свое бессилие и невозможность в одиночку противостоять польскому натиску, Пожарский упросил келаря Троице-Сергиевой лавры Авраамия Палицына, состоявшего при ополчении, уговорить казаков пойти против поляков и не дать им вместе с обозом пробиться в Кремль. И Авраамий, сопровождаемый большим количеством дворян, совершил невозможное. Воодушевленные его горячим словом казаки, а за ними и ополченцы возвратились к месту боя, отбили назад Климентовский острожек и залегли вдоль дорог, готовые умереть, но поляков в Кремль не пропустить. Решительного перелома в битве добился Кузьма Минин. Взяв себе в помощники одного польского перебежчика, он во главе трех сотен дворянской конницы напал на две польские роты, стоявшие у Крымского брода. Атакованные в панике бросились бежать по направлению к гетманскому стану, внося смятение и неразбериху. Видя это, казаки и ополченцы перешли в наступление, и вся польская армия, потеряв 500 человек, вынуждена была отступить на Воробьевы горы. Рассвет 25 августа Ходкевич встречал уже на пути к Можайску.

Победа над гетманом, достигнутая общими усилиями армий Пожарского и Трубецкого, не привела к немедленному объединению ополченцев с казаками и согласованным наступательным действиям против осажденных в Кремле и Китай-городе поляков. Русские воеводы находились каждый в своем стане. Более того, князь Трубецкой, как боярин, требовал, чтобы стольник Пожарский и купец Минин ездили к нему на совет, те же, опасаясь коварства своих непоследовательных союзников, уклонялись от этих поездок, чем еще больше разжигали недовольство казаков.

Недовольство же это было в принципе обосновано. И дело вовсе не в субординации, а в том, что богатая и хорошо снабжаемая всем необходимым дворянская армия Минина и Пожарского пришла к Москве, как говорили казаки, на «все готовенькое», а они, на ком вот уже два года держится вся осада, не получают ни жалованья, ни припасов, ни кормов. Пользуясь этим настроением казачьих низов, братья Шереметевы вместе с «заводчиком всякого зла» Григорием Шаховским, а также Плещеевым и Засекиным начали подговаривать казаков покинуть подмосковный лагерь и самим искать себе пропитание грабежами. Высказывались даже предложения убить Дмитрия Пожарского, а его армию, ограбив, отогнать от Москвы.

Все понимали, что в одиночку ни казакам, ни ополчению с поляками не справиться, что казаков нужно материально поддержать, но денег на выплату им жалованья не было ни у Трубецкого, ни у Пожарского. Тогда на помощь воеводам в очередной раз пришла Троице-Сергиева лавра. Архимандрит Дионисий, чтобы удержать казаков под Москвой, написал им, говоря современным языком, гарантийное обязательство о выплате причитающихся им денег, а в залог своего обещания выслал «сокровища церковные, ризы, стихари, епитрахили саженные». Тут уж и казаков проняло. Стыдно им стало, и они, возвратив церковную утварь и священнические одеяния, пообещали все претерпеть, а от Москвы не уходить. Помирил Дионисий и воевод, которые, оставаясь в своих таборах и острожках, учредили на Неглинке и Трубной площади единую администрацию (Разряд и приказы). Воевод на местах оповестили, что исполнению подлежат только те распоряжения из Москвы, которые будут подписаны и Трубецким и Пожарским, «а которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы этим грамотам не верили».

«Укрепившись» таким образом, Трубецкой и Пожарский приступили к возведению оборонительных сооружений на случай, если вдруг Ходкевич возобновит свои попытки прорваться в Кремль и Китай-город, по которым русские вновь начали вести интенсивный обстрел, чтобы понудить осажденных поляков к сдаче. Не ограничиваясь чисто фортификационными и артиллерийскими упражнениями, вожди ополчения применяли и другие методы для достижения своих целей. Так, еще в середине сентября Пожарский послал «всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в Кремле», предложение прекратить сопротивление, со своей стороны гарантируя, что все желающие уйти в свою землю будут отпущены без каких-либо задержек, «а которые захотят Московскому государству служить, тех пожалуем по достоинству». Ответом был неоправданно гордый и непростительно грубый отказ.

В конце концов казакам все это надоело, и они 22 октября приступом взяли Китай-город. Под контролем поляков оставался один Кремль. Для того чтобы сэкономить и без того скудные продовольственные запасы, они велели находившимся с ними русским выслать своих жен и детей за крепостные ворота. Пожарский лично принимал всех выходящих, не позволяя казакам обирать их, и из рук в руки передал на попечение доверенных ополченцев.

Прошло еще какое-то время, и поляки, доведенные голодом до людоедства, все-таки вступили в переговоры о капитуляции. Просили лишь одного — сохранить им жизнь. Первыми, как бы для проверки, они отпустили бояр — Федора Мстиславского, Ивана Воротынского, Ивана Никитича Романова с племянником, будущим царем Михаилом Федоровичем, и мать последнего, инокиню Марфу Ивановну. Всех их приняли с подобающим почтением и препроводили в свои имения. Вслед за ними вышли другие русские люди, по разным причинам оказавшиеся в польском стане. Увидев их в богатых одеждах и со скарбом, казаки Трубецкого бросились было на них, чтобы ограбить. Но ополчение Пожарского не допустило этого — казаки вынуждены были ни с чем возвратиться в свои таборы. На другой день воеводы принимали уже капитуляцию поляков: Пожарскому достался полк Будзилы, а Трубецкому — полк Струся. Участь сдавшихся была разной: ополченцы лояльно отнеслись к своим пленникам, а вот казаки подвергли их ограблению, а некоторых и убили. Следующий день, 27 ноября, ознаменовался торжественным молебном на Красной площади, выносом иконы Владимирской Божьей Матери и обозрением последствий пребывания поляков в Кремле, оставивших после себя оскверненные храмы, поруганные иконы, ободранные престолы и чаны с человеческим мясом.

После изгнания поляков «высокородный» Трубецкой поселился в Кремле, а скромный по природе Пожарский — в Воздвиженском монастыре на Арбате. Тем временем земцы начали разъезжаться по своим землям, а казаки, получив жалованье деньгами и имуществом, обнаруженным в Кремле, побезобразничав и побесчинствовав в пьяном угаре, рассыпались по близлежащим русским городам и волостям, занявшись грабежом. «И был, — говорит летописец, — во всей России мятеж, страшнее прежнего, а бояре и воеводы не знали, что и делать».

В Москве воинской силы практически не осталось, если не считать малочисленные личные княжеские дружины и боярские подворья с воинскими холопами. Казачий стан продолжал жить своей жизнью. Он то уменьшался, то увеличивался до угрожающих размеров, готовый все поставить с ног на голову. А тут и отрезвление пришло: в Вязьме обнаружился польский король Сигизмунд. Дело в том, что польская шляхта, встревоженная известиями о бедственном положении Струся в Московском Кремле, еще летом 1612 года потребовала от своего короля решительных действий, не указав, правда, с какими средствами и с каким войском королю идти на Москву. Тем не менее король кое-как набрал в Вильне 3 тысячи немцев, сформировал из них два полка и в октябре того же года двинулся с ними к Смоленску, рассчитывая, что польская конница, находившаяся там, примкнет к его войску. Однако его надежды не оправдались. Не помогло ему и коло (казачий круг), созванное королем, на котором он униженно просил шляхтичей о помощи. Так что из Смоленска на Москву выступил с тем, с чем и пришел, — с 3 тысячами наемников. Правда, в пути его нагнали 1200 всадников, усовестившихся таким отношением своих собратьев к королю. Но это было малым утешением. В Вязьме Сигизмунд соединился с остатками отряда Ходкевича и попытался взять Погорелое Городище. Но, послав тамошнему воеводе Юрию Шаховскому предложение о сдаче, получил такой ответ: «Ступай к Москве; будет Москва за тобой, и мы твои». Несолоно хлебавши пошел дальше. Встав под Волоколамском, отправил под Москву отряд молодого Адама Жолкевского.

В Москве же на воевод напал сильный страх: в городе к тому времени практически не было ни войска, чтобы сразиться в чистом поле, ни провианта, чтобы сесть в долгую осаду. И все-таки Пожарский и Трубецкой решились принять бой. Собрав все, что оставалось в городе, они выступили навстречу полякам и в отчаянном порыве обратили вспять менее удачливого потомка прославленного гетмана. Это был серьезный удар по престижу короля и ослабевшего польского воинства.

Хотя назвать это простой удачей язык не поворачивается. Русские за времена Смуты серьезно изменились. Как отмечают историки, ни один город не сдался королю, ни один русский не пришел к нему бить челом. Король же, чтобы не уходить побитым, задумал для престижа взять хотя бы… Волоколамск, но и здесь его ждала неудача. Все приступы окончились провалом, и он, потеряв немало своих воинов, снял осаду и прямой дорогой отправился в Польшу. «Как силен был прежде страх, нагнанный приближением Сигизмунда к Москве, так сильна была теперь радость, когда узнали об его отступлении от Волока», — говорит С. М. Соловьев.

Успеху сопутствовал и другой счастливый случай. Воевода Михаил Бутурин подступил к Переславлю-Рязанскому, где засел Иван Заруцкий, и в коротком бою наголову разбил его казачьи отряды. Атаман с Мариной Мнишек, ее сыном и остатками войска вынужден был бежать на Украину, а затем и в Астрахань.

Московское царство, земство и казачество, получило короткую передышку для того, чтобы выполнить основную задачу всенародного движения — приступить к процедуре избрания достойного, Богом благословенного царя. По городам были разосланы грамоты с приглашением прибыть в Москву по десяти представителей власти и выборных от сословий. Когда съехалось довольно много делегатов, назначили трехдневный пост, после которого начались заседания собора. Первым делом решался вопрос: выбирать царя из иностранных королевских дворов или из числа своих княжеско-боярских родов? Ответ был такой: иноязычных принцев, не христианской веры греческого закона, на Владимирское и Московское государство не избирать; Маринки и сына ее на государство не хотеть.

Следовательно, предстояло искать своего. Рассматривалось много кандидатур, в том числе татарских царевичей, князя Черкасского и князя Трубецкого. Пожарский на предложение баллотироваться ответил: «Недостоин я такой чести от вас». Наконец 7 февраля 1613 года поступили два письменных предложения — от дворянина из Галича и от одного из донских атаманов, в которых называлось имя Михаила Федоровича Романова, как самого близкого по родству с прежними царями через Анастасию Романовну, первую жену Ивана Грозного. Так получилось, что Михаил устраивал всех: и бывших тушинцев, окормлявшихся когда-то «воровским» патриархом Филаретом, и властолюбивых бояр, не желавших уступать царское место себе подобным, — предлагалось «мягкое тесто», из которого в отсутствие многоопытного отца можно лепить что угодно. Но прежде чем принять окончательное решение по кандидатуре царя, собор постановил послать в города и уезды надежных людей, для того чтобы узнать, как отнесется население к избранию Михаила Федоровича. Через две недели посланные вернулись. Подъехали и опоздавшие делегаты, а также бояре, ранее входившие в Семибоярщину и служившие полякам.

В первое воскресенье Великого поста, 21 февраля 1613 года, на свое последнее заседание собрался Земский собор. Каждый из 800 делегатов подал письменное мнение о том, кого бы он и избравшие его люди хотели видеть на царском троне. Мнение оказалось единым — Михаила Федоровича Романова. Так в европейскую политику входила новая русская династия, которой предстояло править Россией более трехсот лет, решая не только судьбы собственного народа, но и оказывая влияние на жизнь своих соседей: помогая одним и укрощая других, перекраивая государственные границы на политической карте мира в свою ли пользу или в пользу своих союзников.