• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

В череде ситуаций, история возникновения которых прекрасно и точно известна, иногда обнаруживается событие чрезвычайной важности, чьи глубинные истоки упорно ускользают от взгляда исследователя. Именно таково великое гонение на христиан, предпринятое при Диоклетиане, последняя война на уничтожение, которую вело язычество против христианства. На первый взгляд в этих преследованиях нет ничего удивительного; у Диоклетиана было немало предшественников на троне мира, точно так же мечтавших искоренить христианство, и едва ли от столь ревностного и убежденного язычника можно было ожидать чего-то другого. Но проблема принимает совершенно иную окраску, если подробнее присмотреться к обстоятельствам. Со времен Галлиена — то есть более сорока лет, восемнадцать из которых приходятся на правление Диоклетиана, — новую религию никто не трогал. Даже после того, как император приказал сжечь манихеев на кострах (296 г.), христиане наслаждались покоем еще семь лет. Сообщается, что жена Диоклетиана Приска и его дочь Валерия не так уж неблагосклонно были настроены к последователям этой веры; сам Диоклетиан даже терпел рядом со своей священной особой челядинцев-христиан и мальчиков-слуг, которых любил как отец. Его придворные, их жены и дети могли поклоняться Христу прямо у него на глазах. Христиан, направленных в провинции на должности наместников, любезно освобождали от торжественных жертвоприношений, подразумеваемых их положением. Общины чувствовали себя в полной безопасности и так разрослись, что старых мест собраний никак не хватало. Везде строили новые здания; в больших городах возникали очень красивые церкви, и страха не было.

Если бы правительство допускало хоть мысль о возможности гонений в будущем, оно не позволило бы христианам беспрепятственно приобрести такой вес в государстве. Допустим, государство довольно поздно начало тревожиться, что эта религия, если совсем не обращать на нее внимания, вскоре поведет борьбу за господство; но Диоклетиан не мог быть столь беспечен. Мне кажется, без особого повода ни его первоначальные, ни постепенно сформировавшиеся убеждения не привели бы к гонениям. В данном случае нельзя забывать, что мы имеем дело с одним из величайших римских императоров, спасителем империи и цивилизации, проницательнейшим судьей своего времени, об общественной деятельности которого остались бы иные воспоминания, если бы он умер в 302 г. «Это был выдающийся человек, умный, усердный к делам государственным, ревностно оберегавший своих подзащитных, готовый к любому заданию, которое может встретиться ему, всегда глубокий в мыслях, иногда безрассудно храбрый, но чаще благоразумный; волнения своего беспокойного духа он смирял непреклонным упорством». И нам нужно выяснить, было ли то, что омрачает великую его память, просто вспышкой наследственной жестокости и зверства, или следствием вышеописанного суеверия, или неудачной уступкой значительно менее достойным соправителям, или, наконец, не должен ли в данном случае историк искать объяснений вне буквы дошедших текстов. Христиане обременили имя Диоклетиана грузом проклятий, и язычники, воспитанные греками и римлянами, также не любили его, так как он ввел в политическую и общественную жизнь восточные обычаи. Работы единственных историков, которые, вероятно, могут дать понятие об истинном ходе событий — Аммиана и Зосима, — испорчены, и не исключено, что как раз из-за симпатии к Диоклетиану. При таком положении вещей искать в сохранившихся источниках прямые указания на что-то сущностно важное и решающее бесполезно.

Произведение, обычно рассматриваемое в качестве основного источника сведений — а именно «О смертях гонителей» Лактанция, — начинается сразу с откровенной лжи. Важное гадание по внутренностям в присутствии императора оказалось прервано, когда бывшие там христианские придворные перекрестились и так прогнали демонов; жертвоприношение повторили несколько раз впустую, прежде чем главный гаруспик догадался, в чем дело, и объявил о причине. После чего Диоклетиан в приступе ярости якобы потребовал, чтобы все, кто был во дворце, принесли жертвы, и даже передал тот же приказ армии под угрозой роспуска; на какое-то время этим все и закончилось. Данный рассказ зиждется на представлении, полностью опровергнутом Евсевием, будто император не знал о христианах у себя при дворе и не потерпел бы их. Вероятнее всего, что слуг-христиан или вовсе не обязывали присутствовать при жертвоприношениях, или же они вели себя так, как казалось приличествующим императору. Сцена, подобная описанной, или должна была иметь место много раньше, при восшествии Диоклетиана на престол, или же она совершенно немыслима. Языческие убеждения императора, восемнадцать лет вполне уживавшиеся с существованием и могуществом христиан, как бы глубоки и серьезны ни были, не могли стать решающей причиной гонений.

Вторая ложь в изложении Аактанция — боязливые уступки Диоклетиана Галерию, который прибыл в Никоме-дию (очевидно, с Дуная), чтобы склонить императора начать преследования; Галерия, в свою очередь, якобы вдохновила его мать Ромула. Ромула была ревностной служительницей великой Мадпae Маtris (здесь именуемой богиней гор) и очень обиделась, что окружавшие ее христиане отказались участвовать, как язычники, в ее ежедневных жертвенных пирах. Вся эта болтовня, которая единственной причиной произошедшего объявляет прихоть фанатички, рассыпается в ничто, как только мы понимаем, что Диоклетиан не боялся Галерия и что Лактанций серьезно заблуждается насчет характера Диоклетиана в целом. Ничего не стоит выдуманный разговор, якобы происходивший зимой 302/303 г., ибо автор неоднократно выдает себя как любителя остросюжетной беллетристики. Он пытается нарисовать Диоклетиана более разумным и уравновешенным, дабы сосредоточить ненависть на образе чудовища Галерия. «Итак, они совещались между собой в течение всей зимы. К ним никого не допускали, поэтому все считали, что они обсуждают важные государственные дела. Старик долго противоборствовал ярости [Цезаря], показывая, что было бы опасно беспокоить державу, проливая кровь многих людей, ведь обычно они охотно идут на смерть; будет достаточно того, что он оградит от той религии только дворцовых служащих и воинов. Однако он не смог отвести безумие этого буйного человека и потому собрал нескольких судей и группу воинов высоких рангов, он подверг их расспросам. Ведь таков был его характер, что он приглашал многих на совет, чтобы присовокупить вину других к собственным прегрешениям; и если он решал совершить что-либо хорошее, то делал это не советуясь, чтобы хвалили его одного». Учитывая все, что известно о Диоклетиане, такое поведение совершенно невероятно. Правитель, образом коего он вдохновлялся, не думает, что люди станут приветствовать, а что сочтут отвратительным, и берет на себя полную ответственность за все, что исполняют другие, доброе или дурное. Ибо любое действие, предпринятое без дозволения вождя, равносильно изъяну в его могуществе, о поддержании которого он обязан заботиться в первую очередь. Но слушаем дальше. После утвердительного решения тайного совета Диоклетиан задал уже вовсе лишний вопрос еще и Аполлону Милетскому и, естественно, получил тот же ответ. Но и тут он дал свое согласие с тем условием, что кровь не должна пролиться, тогда как Галерий жаждал якобы сжечь христиан живьем. Но мы же только что слышали из собственных уст старшего императора, что он провидит бесчисленные мученические смерти христиан! Он лучше, чем кто бы то ни было, знал, что христиан нужно или оставить в мире, или бороться против них жесточайшими средствами и согласие на бескровные действия — глупость.

Таков единственный связный источник о великом бедствии. А ведь Лактанций в то время был в Никомедии и мог бы записать, конечно, не тайные переговоры, а действительный ход событий, и даже с большой точностью. Как источник подробностей, этот документ иногда настолько незаменим, насколько это возможно для столь пристрастного источника.

Евсевий находит более удобным вообще не говорить об особых причинах гонений. Аврелий Виктор, Руф, Фест, Евтропий и прочие о гонениях даже не упоминают.

Сам Диоклетиан оправдаться перед нами не может. Эдикты его сгинули, и все наши построения могут оказаться прямой противоположностью настоящим его замыслам.

Здесь открывается поле для предположений, поскольку они не оторваны от земли, а следуют по сохранившимся следам и согласуются с духом времени и характерами участников.

Проще всего сказать, что эти правители, подобно многим своим предшественникам, вынуждены были подчиниться народной ненависти к христианам. Но цепь событий не дает свидетельства такого подчинения, и мощи государства вполне хватило бы усмирить народную ярость. Не исключено, что и вправду толпы на играх в Большом цирке скандировали: «Сhristiani tollantur, Christiani non sint!» («Убирайтесь, христиане, пусть не будет христиан»), но это происходило уже после начала гонений, и в любом случае такие крики немного значили.

Еще можно предположить, что языческие жрецы потребовали начала гонений безоговорочно и внезапно, и императоров убедили в справедливости этих требований какие-то суеверные соображения. Диоклетиан со всей своей проницательностью достаточно погряз в предрассудках, чтобы такие догадки показались правдоподобными; по крайней мере, нет доказательств обратного. Но в таком случае до нас дошли бы имена столь авторитетных жрецов; упоминания в числе подстрекателей и зачинщиков Гиерокла, наместника в Вифинии (по другим источникам известного как ревностный неоплатоник), явно недостаточно.

Сыграло ли во всем этом какую-либо роль собственное нравственное чувство Диоклетиана? Он не был равнодушен к морали; женщина-гаруспик, предсказывавшая ему будущее и судьбу, не заставила его переступить границы нравственного. Может, в этом и есть непоследовательность, но она свидетельствует в его пользу; как мы уже видели, та же двойственность отличает лучших людей III века, у которых вера в бессмертие если и не примиряла фатализм и мораль, то хотя бы способствовала их мирному сосуществованию. Частная жизнь императора не вызывала критики даже самых придирчивых христиан, и поэтому он с полным правом мог стоять на страже общего нравственного состояния государства. Пример такой его деятельности предоставляет, среди прочего, закон о браке 295 г., уже цитировавшийся, где император провозглашает весьма достойные идеи: «Бессмертные боги проявят ласковое и милостивое расположение к имени римлян, как было в прошлом, если мы позаботимся, чтобы все наши подданные вели благочестивую, спокойную и тихую жизнь… Величие Рима достигнет вершины, милостью богов, только когда благочестивая и целомудренная жизнь составит опору законодательства…» Не могло ли быть, чтобы христиане здесь как-то оскорбили императора?

Известно, что в I и II веках римлян сплачивали слухи 6 об ужасных жестокостях, которыми якобы сопровождается христианское богослужение. Но к тому моменту они уже давно утихли и к делу поэтому не относятся, и Диоклетиан, каждый день видевший у себя при дворе множество христиан, не мог обращать внимание на подобную болтовню.

С жалобами Евсевия на внутреннее разложение христианских общин во времена непосредственно перед гонениями ситуация совершенно иная. Множество недостойных людей заполонили Церковь и даже проложили себе путь к епископским престолам. Среди тогдашних зол Евсевий называет свирепые стычки между епископами и отдельными конгрегациями, ханжество и обман, распространение верований, близких к атеистическим, дурные деяния (сасiaz) и опять-таки ссоры, зависть, ненависть и жестокость со стороны духовенства.

Но это не такие проступки, из-за которых государство, защищая нравственность, может начать преследования. То же происходило и среди язычников, и в значительно большем объеме. Но весьма примечателен тот факт, что один из немногих сохранившихся официальных документов, созданных язычниками, указ об отмене эдикта о гонениях, изданный Галерием в 311 г., похоже, главной причиной преследований провозглашает глубокие и разнообразные расхождения среди самих христиан. Они отошли от веры предков и создали секты, их настойчиво упрашивали вернуться к древним обычаям и тому подобное. Но весь этот отрывок столь туманен и двусмыслен, что большинство толкователей под «отцами» и «старшими» понимают язычников. Тем не менее несколько выражений позволяют обвинить христиан все-таки в отходе от своих собственных принципов. Дальше мы читаем: «Мы увидели, что так же, как не справляется должное служение оным богам, не почитается и бог христиан». Это несколько напоминает воззрения католиков в Тридцатилетнюю войну; они рассматривали как равных себе только лютеран, а кальвинистов презирали как побочное ответвление.

Но и этот путь неверен. Противоречия и несогласие в среде христиан никак не могли оказаться столь серьезными, чтобы государство почувствовало необходимость избавиться ото всего сообщества целиком. Благочестивые язычники, если бы они немножко подумали, с радостью постарались бы не мешать ходу его разложения, поскольку в конце концов христиане неминуемо вернулись бы в их ряды.

Тогда что же, какое объяснение остается нам выбрать? Я полагаю, что имели место какие-то важные события частного характера, и следы их поэтому были тщательно уничтожены во всех записях. Надпись в честь Диоклетиана приписывает христианам желание ниспровергнуть государство — rem publicam evertebant; в такой форме утверждение смысла не имеет, но не исключено, что в нем все же скрывается зерно истины. Не случилось ли так, что христиане, почувствовав собственный рост и силу, попытались приобрести влияние на империю?

Добиться этого было совсем несложно — стоило обратить Диоклетиана. Можно даже доказать, что нечто подобное по крайней мере намечалось. Сохранилось письмо епископа Феоны главному управляющему двором, христианину по имени Аукиан, с инструкциями по поведению на службе языческому императору; общепризнанно, что под императором может подразумеваться только Диоклетиан. Лукиан уже проводил, насколько мог успешно, работу среди своего окружения и обратил многих, начинавших службу при дворе язычниками. Хранитель личных средств императора, казначей и ризничий уже перешли в христианство. Феона полагает весьма полезным, если бы теперь управляющий принял на попечение императорскую библиотеку и постепенно и незаметно, в разговорах о литературе, убедил бы императора в истинности христианского учения. Видимо, на сторонников новой религии сильное впечатление произвели серьезность и моральные устои великого властителя, и они понимали, что обратить его значило сделать особенно важный, решающий шаг,'теперь, когда победы над варварами и узурпаторами, а также преобразование всего внутреннего механизма государства подняли авторитет императора на невероятную высоту. Едва ли нужно говорить, что все подобные попытки по отношению к язычнику вроде Диоклетиана неизбежно кончались неудачей.

Необходимо также со всей осторожностью отметить, как начались гонения. Евсевий и Лактанций сходятся в том, что незадолго до начала основных мероприятий христиане были изгнаны из армии. Возможно, уже в 298 г. или даже раньше был произведен смотр войск, где солдатам-христианам предоставили выбор — или стать язычниками и сохранить службу, или потерять ее. Большинство, не колеблясь, предпочли последнее, и сказано, что некоторые при этом погибли. Ясно, что на это руководство могло решиться лишь вынужденно и с огромной неохотой, так как хорошие солдаты и офицеры были в то время величайшим богатством империи. Осмелимся пойти дальше и заключить, что такая чистка армии имела в основе не религиозные, а политические причины, ибо иначе она прошла бы прежде среди какого-нибудь другого общественного слоя — например, арестовали бы всех епископов, что действительно было предпринято впоследствии. То ли императоры больше не чувствовали себя в безопасности, окруженные христианизированными легионами, то ли они полагали, что в делах как мирных, так и военных на них уже нельзя положиться. Причиной увольнений называли отказ участвовать в языческом жертвоприношении, но это был, разумеется, лишь предлог, потому что пятнадцать лет службу христиан в армии считали вещью вполне естественной. Можно даже утверждать, что императоры «чистили» армию, исполняя замысел поистине дьявольский, чтобы войска могли участвовать в грядущих гонениях без препятствий со стороны христиан. Противное доказать нельзя, так как мы не знаем, сколько времени прошло между увольнениями и началом преследований. Если срок составлял несколько лет, тогда правдоподобность объяснения, разумеется, равняется нулю. Жесточайшие кровопролития могли быть задуманы и подготавливаемы очень задолго, но проведения столь серьезных мер, если единственным смыслом чистки были гонения, нужно ожидать непосредственно перед началом основных действий. Трудно понять такую перемену в настроении. Если Диоклетиан и хотел иметь полностью языческую армию, то только ради безоговорочного послушания, и он уж точно не прикидывал, как будет распоряжаться ею в чрезвычайной ситуации. Стоит заметить, что император не распускал свой христианизированный двор до начала преследований, вероятно, потому, что надеялся сохранить доверие к тем, к кому привык, как можно дольше.

В свете всего вышесказанного вспомним частью высказанное, а частью утаенное Евсевием: при начале гонений в двух местах вспыхнули мятежи — в Каппадокии, район Мелитены, и в Сирии. Что касается хронологии, тут Евсевий не вполне надежен, но другого документа у нас нет. Сперва он рассказывает о выходе эдикта, потом о начале преследований в Никомедии, и именно во дворце, и описывает геройскую смерть придворных христиан. Дальше он повествует о пожарах во дворце и казнях христиан в связи с этим и о том, как выкапывали трупы убитых мальчиков-слуг. Он продолжает: «В скором времени, когда некие люди попытались завладеть царской властью в области, именуемой Мелитенской, а другие — в Сирии, вышел царский указ повсюду бросать в темницу и держать в оковах предстоятелей церквей». Затем, справедливо или нет, христианам приписывается попытка узурпировать власть, после чего и были схвачены епископы. Однако в числе людей, непосредственно принимавших во всем этом участие, непременно находились солдаты, ибо без них захват трона невозможно представить, и если это были христиане, то, очевидно, отставные солдаты. Можно возразить, что попытки узурпации проистекали из отчаяния, так как преследования уже начались, но равно вероятно, что императоры уже знали о беспокойствах среди отставных бойцов. Если верны данные Евсевия о событиях и хронологии, а мы отрешимся от вкладываемого автором смысла и подойдем к источнику с чисто научной точки зрения, естественно предположить, что императоры столкнулись с вооруженной оппозицией и подавили мятеж.

Наконец, насколько известно содержание эдикта, власти намеревались не прямо уничтожить христиан, но постепенно ослабить их, дабы возвратить в лоно язычества. Их собрания запретили, их церкви разрушали, их священные тексты сжигали. Кто владел почетными должностями и другими чинами, те утратили их. В судебных разбирательствах против христиан из любого сословия применялись пытки. Эти верующие теряли права, по закону предоставляемые всем; пока рабы-христиане хранили верность своей религии, их нельзя было отпускать на волю. Приблизительно такие распоряжения были оглашены 24 февраля 303 г., сперва в Никомедии, которая в то время была резиденцией Диоклетиана и Галерия, и затем — во всей империи.

В самой Никомедии преследования начались в предыдущий день, на который приходился праздник Терминалий, когда префект гвардии в сопровождении офицеров и должностных лиц разграбил, а преторианцы сломали огромную церковь.

После вывешивания эдикта первой его жертвой стал почтенный христианин, разорвавший его на клочки, презрительно заметив, что в нем снова извещают о победах над готами и сарматами. Человек этот был убит. Поведение столь вызывающее нельзя объяснить иначе, как допустив, что даже в этот переломный момент еще оставалась надежда на всеобщее сопротивление.

Дальше нам рассказывают о жестоких пытках и казнях множества дворцовых чинов и слуг, причем по имени названы Петр, Дорофей и Горгоний. Евсевий, конечно, сообщает нам только, что они пострадали из-за своего благочестия, но если бы дело было только в этом, по закону бы их просто разжаловали. Откуда такое зверство по отношению к тем, кого императоры считали раньше своими детьми, хотя и знали об их христианской вере? Очевидно, по мысли правителей, они участвовали в некоем заговоре. Между тем дворец в Никомедии вспыхивал дважды. Согласно Аактанцию, поджечь его велел Галерий, дабы обвинить христиан, которые якобы сговорились с придворными евнухами; и Диоклетиан, всегда полагавший себя очень умным, не смог распознать правду, но тут же оказался охвачен беспредельной ненавистью к христианам. Тут уже невозможно опираться на пристрастного писателя; но каждый, кто изучал историю Диоклетиана, наделит его количеством сообразительности достаточным, чтобы суметь разоблачить грубейшее надувательство, которое описывает Лактанций. Огонь разгорелся в той части дворца, где жил сам Диоклетиан. Но Галерий был последним человеком, кто поджег бы крышу у себя над головой. Самое вероятное, что придворные-христиане, оказавшиеся под угрозой, были виновны; скорее всего, они хотели запугать суеверного императора, а не убивать его. На позднейшем торжестве Константин, в то время находившийся в Никомедии, попытался оправдать всех разом, заявив, что дворец подожгло молнией, как будто молнию можно спутать с чем-то еще. Оба императора действительно были убеждены в виновности христиан, и расследование преступлений приняло кровавую окраску. «Даже могущественнейшие евнухи, некогда распоряжавшиеся дворцом и императором, были преданы смерти». Ничего удивительного, что после столь скорбных событий эдикт проводился в жизнь с неумолимой строгостью и его дополнили последующие указы.

Скоро, о чем уже шла речь, начались восстания восточных христиан, которые вызвали второй эдикт, повелевавший арестовать всех глав общин.

Вероятно, читатель не одобрит такую постановку проблемы. Справедливо ли обвинять христиан из-за того, что их преследовали? Так поступали французские фанатики в 1572-м, и так же — в Вальтеллине в 1620 г.; чтобы оправдать потоки пролитой крови, они объявили, что всего лишь сумели предвосхитить жестокий заговор, замышленный поверженными противниками.

Во-первых, никто не говорит об общехристианском заговоре против правителей или вообще против язычников. Наша значительно более осторожная версия выглядит примерно так: некая часть придворных христиан, возможно очень немногочисленная, и некая часть провинциальных офицеров-христиан решила, что они смогут осуществить государственный переворот и передать империю в руки христиан или кого-то, кто им благоволит, намереваясь, может быть, пощадить самих императоров. Не исключено, что Галерий действительно обнаружил свидетельства этого прежде Диоклетиана и что последнего только с большим трудом удалось убедить.

Во-вторых, никто не станет отрицать, что среди христиан того времени нашлись бы люди, кого нимало не смутил бы такой переворот. Описание Евсевия достаточно выразительно. С другой стороны, земная власть неспособна смягчиться, когда угрожают самому ее существованию.

Несчастье заключалось в том, что правители обобщили ситуацию и стали действовать так, будто виноваты были все христиане, и еще в том, что тогдашний закон был слишком скор на пытки и на жестокие казни. Но, чтобы верно судить об отдельных случаях, нам нужны лучшие источники, нежели «Деяния мучеников». Так или иначе, огромное количество людей со временем примирилось с жертвоприношениями, и последние эдикты Диоклетиана, о которых еще пойдет речь ниже, исходили, видимо, из предпосылки, что успех в общем и целом достигнут и что противников осталось не так и много. Например, изъятие священных книг долженствовало лишить общины духовной поддержки.

Но имевшиеся противоречия создавали крайне напряженную ситуацию. Подробно проследить ужасающий ход событий не входит в задачу данной книги. Что касается соправителей Диоклетиана, август Максимиан весьма усердствовал в деле гонений, тогда как цезарь Констанций Хлор, человек мягкий и монотеист, довольствовался тем, что во вверенной ему области — в Галлии и Британии — разрушал церкви. Так или иначе, при его дворе, в Трире или Йорке, христиане были, причем в том числе и воины. Но в других частях империи гонения все ужесточались. Судя по множеству пыток и мученических смертей, похоже, что дознания проводились крайне жестоко; но нужно помнить — судьи, очевидно, полагали, что имеют дело с политическим разбирательством, и обязаны поэтому любой ценой исторгнуть признание. Позиции должностных лиц сильно различались между собой. В Африке, где о политике речь практически не шла, где требовалось, в сущности, только сдать священные тексты, христианам часто давали понять, что даже к этому их не будут вынуждать особенно сильно. Но многие вызывающе объявляли, что не отдадут хранимые священные тексты, и гордо принимали смерть. Другие тут же покорились приказу и отнесли властям все, что у них было; этих позднее клеймили именем traditores, предатели. Вообще среди христиан обнаружилось чрезвычайное разнообразие черт характера, от позорнейшей слабости до фанатической дерзости; находились между ними и великолепные образцы спокойной и разумной стойкости. Кое-что мы узнаем также о людях, составлявших низший уровень структуры христианской общины. Были люди, желавшие искупить какое-нибудь свое преступление мученической кончиной, подобно тысячам грабителей и убийц, отправившихся в Первый крестовый поход. На других лежал огромный долг государству из-за налогов, которые они не могли платить, или же на них наседали частные кредиторы, и такие люди искали избавления от забот в смерти или же, терпеливо снося пытки и заключение, надеялись заставить богатых христиан помочь им. Кроме того, были нищие, для которых жизнь в застенке была слаще, чем за его пределами, поскольку христиане бесстрашно доставляли своим пленным братьям не только вещи первой необходимости. Карфагенский епископ Мензурий обладал достаточной долей рассудка и смелости, чтобы, увидев все это, объявить: тех, кто без нужды принял мученическую кончину, нельзя почитать как мучеников.

Между тем по прошествии чуть более одного года судебные разбирательства превратились в настоящее гонение на всех вообще христиан. За вторым эдиктом, повелевшим арестовать духовенство, последовал третий, согласно которому всех заключенных освобождали, если они приносили жертву, в противном случае их следовало к этому вынудить. В 304 г. четвертый эдикт распространил последнее распоряжение на всех христиан, причем подразумевая в качестве метода воздействия смертную казнь. На Востоке эти жесточайшие гонения продолжались четыре года и затем, с некоторыми изменениями — еще пять; на Западе они прекратились быстрее.

Церковная история долго полагала своей священной обязанностью в назидание потомству сохранять память о благороднейших мучениках того времени. В поисках подробностей нам придется довольствоваться сведениями, почерпнутыми из Евсевия и сборников житий. Несмотря на неминуемые возражения исторической критики по поводу некоторых обстоятельств и в особенности приписываемых им чудес — то, как это новое общество с новой религией и философией борется против мощнейшего языческого государства, чья культура насчитывает тысячу лет, и в конце концов побеждает благодаря самим своим бедствиям, есть воистину величественнейшая историческая картина.

Гонители явно лишились остатков нравственного чувства, когда в 305 г. Диоклетиан и его правители сложили свои полномочия, Галерий и Констанций возвысились до августов, а Север и Максимин Даза стали цезарями. С этих пор кампания выродилась в настоящую войну на уничтожение, особенно во владениях последнего — в юго-восточной части империи; читателя лучше избавить от ужасающих описаний.

Теперь мы возвращаемся к политической истории, претерпевшей в то самое время значительные изменения.

Вскоре после начала гонений, уже весной 303 г., Диоклетиан отправился на Запад и осенью прибыл в Рим, дабы отпраздновать там вместе с Максимианом триумф по случаю многих побед и одновременно двадцатилетие царствования. По сравнению с роскошью Карина стоимость триумфа и продолжительность торжества показались весьма умеренными; когда римляне зароптали, император шутливо ответил, что в присутствии цензоров игры не могут быть чересчур уж роскошными. Он выразил свое отношение к римским сплетням, оставив 20 декабря город, не дожидаясь прихода нового года и церемоний, связанных со сменой консулов. Это был первый визит Диоклетиана в Рим со времен его восшествия на престол. Хотя он построил (после 298 г.) огромнейшие бани, это, похоже, не принесло ему благодарности граждан; хотя он сделал римлянам денежный подарок (конгиарий размером в 310 миллионов денариев, что равняется примерно шестидесяти двум миллионам талеров) больший, чем кто-либо из его предшественников, это не повлияло на настроение народа: люди ждали более впечатляющих игр, и теперь они были разочарованы.

Диоклетиан встретил новый (304-й) год в Равенне. Он тяжело заболел после зимнего путешествия в Никомедию, и с той поры до отречения (1 мая 305 г.) его редко видели. Описание торжественной церемонии отречения, весьма обстоятельное, но подпорченное абсолютной ненадежностью этого автора, дает Лактанций. Холм в трех тысячах шагов от Никомедии, колонна со статуей Юпитера, слезы старого императора, говорящего с солдатами, дожидающаяся его дорожная карета — все это, конечно, правда. Но что все ожидали, когда присутствующий Константин будет выдвинут вместо Севера или Максимина, что внезапный взлет не известного никому доселе Максимина возбудил всеобщее изумление и что все действо было рассчитано на то, чтобы удивить солдат, — в этом мы позволим себе усомниться. Что могло знать население Никомедии о системе усыновлений старшего императора или даже о его намерении объявить о новых усыновлениях? Там, вполне возможно, были люди, желавшие увидеть восхождение Константина; воины ли — остается вопросом, так как вряд ли простой трибун первого ранга успел снискать особенно широкую популярность. Что о нем в то время думал Диоклетиан, мы не знаем; раньше, во времена военных походов, он весьма благоволил ему — за что Константин платил уничижительными замечаниями и злобными интригами.

Мотивы отречения уже были представлены нами в их истинном свете. Если верны наши умозаключения, императорскую власть ограничивали двадцатилетним сроком, дабы, насколько возможно, упорядочить удивительную династию без права наследования и обеспечить спокойное преемни-чество усыновленных. Вероятно, и суеверия сыграли здесь свою роль, во всяком случае что касается твердой уверенности Диоклетиана в послушании своих соправителей. Остается допустить, что император, надеясь убедить всех своих преемников в необходимости подобных мер, имел на то основательные тайные причины.

Все же Диоклетиан, насколько возможно, какое-то время был доволен и счастлив, живя в своем лагере-дворце в Салонах. В пользу его говорит, что после двадцати лет войны и властительных грез он вернулся к местам и занятиям юности и собственными руками возделывал огород. Не следует ли заключить, что он всегда был внутренне выше восточного дворцового церемониала, который сам же и ввел, и в Никомедии часто тосковал о своем домике в Далмации? С этим поразительным человеком никогда нельзя сказать, вызван ли его поступок обычным тщеславием, верой в судьбу или силой политического гения. Диоклетиан понял, как обеспечить Римской империи то, что только и могло сохранить ее, а именно — непрерывность власти; и он оказался вынужден вступить на престол, дабы воплотить свои идеи. Теперь задача была выполнена, и он мог вернуться к тишине и спокойствию.

Максимиан, который против своей воли все же торжественно повторил поступок старшего императора, возвратился в прекрасное поместье в Лукании, в то время как его сын Максенций избрал для резиденции презренный Рим или же его окрестности. Сам презираемый и, по общему мнению, недостойный править, он прекрасно понимал ситуацию, и трудно поверить, что Галерий охотно позволил ему поселиться в этой области. Вероятно, возражения прозвучали сразу же, но так просто Максенция нельзя было переубедить. Как уже отмечалось, одного следствия диок-летиановской системы автор ее не предусмотрел: сыновей императоров следовало либо поощрять, либо убивать. Но по причинам, которые мы уже попытались обозначить, настоящей династии требовалось избегать, и с чистой деспотией Диоклетиан явно не желал иметь ничего общего, так же, как прежде, после падения Карина, он не желал иметь ничего общего с проскрипциями. Далее, Максенций женился на дочери Галерия, скорее всего, против собственной воли и воли Галерия, просто чтобы выполнить веление престарелого императора.

В течение нескольких месяцев все как будто бы шло по намеченному руслу. Но в начале следующего (306-го) года в этой занимательной драме появляется новый персонаж. Константин, которого история справедливо титулует Великим, покинув двор в Никомедии, таинственно исчез и внезапно объявился рядом со своим отцом, Констанцием Хлором, когда тот уже отплывал из гавани Гессориака (Булонь) в Британию.

Исторический облик Константина подвергся сильнейшему искажению. Ясно, что авторы-язычники относились к нему враждебно, и это не может повредить ему в глазах потомства. Но он попал в руки худшего из льстецов, полностью исказившего его память. Это был Евсевий из Кесарии со своей «Жизнью Константина». Человек, который, несмотря на все недостатки, всегда сохранял величие и силу, предстает здесь как лицемерный святоша; множество отрывков обильно свидетельствует о его бесчисленных преступлениях. Двусмысленные похвалы Евсевия по сути своей неискренни. Он говорит о человеке, но имеет в виду его дело, а именно могучую церковную иерархию, учрежденную Константином. Кроме того, не говоря об отвратительном стиле, манера повествования у Евсевия намеренно таинственная, так что в самых важных местах читатель просто-таки видит окружающие его топи и капканы. Вовремя заметив их, читатель может легко заплутать и сделать худшее из возможных предположение касательно того, что от него скрыли.

Предисловие к этой биографии весьма восторженное: «Простирая взор к небесному своду, мы представляем, что блаженнейшая душа его обитает там с Богом. При мысли, что, сбросив всю эту смертную и земную одежду, она облеклась в блистательную ризу света и живет как украшенная неувядаемо цветущим венцом, при этой мысли ум цепенеет и остается безгласен, и предоставляет лучшему украсить ее достойными похвалами». Вот бы так и в самом деле случилось! Если бы мы вместо этого произведения располагали текстом какого-нибудь разумного язычника вроде Аммиана, мы бы подошли несравненно ближе к подлинному историческому феномену, каким был Константин, пусть бы нравственный его облик и не остался незапятнанным. Тогда бы мы, наверное, четко увидели то, что сейчас только предполагаем, — в сущности, Константин никогда не демонстрировал окружающим, что разделяет христианскую веру, но до последних дней хранил при себе свои личные убеждения. В том, что Евсевий вполне способен такой факт замолчать, он сам признался, когда ранее охарактеризовал Аициния как любимого Богом императора, говоря о войне с Максимином Дазой, хотя, конечно, прекрасно знал, что Аициний был всего-навсего язычник, терпимый к чужой вере. Судя по всему, его работа о Константине такого же свойства. Если бы автором ее был кто-нибудь другой, то, по крайней мере, слетела бы маска отвратительного ханжества, безобразящая облик императора, и перед нами предстал бы расчетливый политик, умело использующий все доступные материальные ресурсы и духовные силы, чтобы сберечь себя и власть и при этом не сдаться в руки ни одной из партий. Правда, образ такого эгоиста не слишком-то назидателен, но история предоставляет немало возможностей к нему привыкнуть. Более того, чуть шире взглянув на вещи, легко себе представить, что со времен первого своего политического выступления Константин действовал, повинуясь той движущей силе, которую от начала мира энергическое честолюбие именует «необходимостью». Это то удивительное сочетание поступков и предопределения, которое, словно некая таинственная власть, ведет за собой одаренных людей, стремящихся к власти. Тщетно протестует добродетель, тщетно возносятся к Немезиде миллионы молитв угнетаемых страдальцев; великий человек, часто сам того не сознавая, повинуется велениям высших, и в нем проявляет себя эпоха, хоть он и думает, что сам управляет своим веком и определяет его лицо.

Что касается Константина, тут главное, как мы оцениваем первые его поступки. Как известно, Галерий сперва надеялся, что война с сарматами, а потом — что «гимнастика» с дикими зверями избавят его от нежелательного лица, но бесстрашный герой равно поборол и варваров, и львов и сложил все это к ногам нового старшего императора. Тогда, невзирая на постоянные просьбы Констанция Хлора вернуть ему сына, Галерий, весьма враждебно настроенный, продолжал держать его возле себя, как пленника, и отпустил, только когда отказывать стало уже невозможно. Получив позволение, Константин в величайшем секрете до назначенного срока покинул двор, предварительно искалечив казенных лошадей так, чтобы никто не смог преследовать его. Из этого мы можем заключить, что он серьезно полагал, будто жизнь его под угрозой. Галерий, разумеется, ненавидел его, как отвергнутого и все же не оставившего честолюбивой борьбы сына императора, но освободил его, хотя, весьма вероятно, Константин после гонений оказался сильно замешан в дворцовые интриги. Так или иначе, Констанций имел право вызвать к себе сына.

Присоединившись к отцу, он участвовал в его победоносном походе против шотландских пиктов. Таким образом, Констанций никак не мог находиться на пороге смерти, как утверждают Евсевий и Лактанций, чтобы сделать повествование более трогательным, и не потому призывал своего сына. Но сразу после возвращения с войны он умирает (в Йорке, 25 июля 306 г.). Согласно распоряжению Диоклетиана, которому все вышеупомянутые были обязаны своим положением, Галерий должен был теперь провозгласить нового августа и предоставить ему нового цезаря. Но если вместе с этим императорским повелением следовало учитывать право наследования, тогда неоспоримый приоритет имели бы сыновья Констанция от его брака с Флавией Максимианой Феодорой, падчерицей старого Максимиана, то есть Далмации, Ганнибалиан и Юлий Констанций. Однако все они были еще слишком юны, старшему едва исполнилось тринадцать.

Вместо этого наследовал Константин. Пожалуй, чересчур было бы в данном случае защищать хитроумные установления Диоклетиана касательно престолонаследия, но согласно их букве Константин был узурпатором. Он родился от сожительницы Констанция в Ниссе (Сербия) в 274 г., и поэтому, строго говоря, не подходил даже по праву наследования. Панегирист Евмений, разумеется, делает его вполне законным преемником и полагает, что он по собственному желанию просил соизволения принять власть у отрекшихся императоров, но это только слова. Тем не менее данный панегирик представляет немалый интерес, так как святость права наследования своего героя автор отстаивает с большой горячностью. Помня о происхождении Константина из рода великого Клавдия Готского, Евмений обращается к нему так: «Род твой столь благороден, что империя не может наградить тебя более высокими, достойными тебя, почестями… Не случайное чужое решение и не неожиданная милость судьбы сделали тебя императором; по рождению заслужил ты власть — дар богов».

Но согласие и благоволение других оказывались в данном случае не таким уж пустячком. Назначил ли его отец впрямую своим преемником, нельзя утверждать с точностью, так как имеющиеся источники слишком пристрастны. Возможно, отец просто призывал своего тридцатидвухлетнего сына, доблестного и опытного в делах военных, помогать оставшейся без опоры семье. Поздние авторы, например Зонара, предлагают очень удобное объяснение:

«Констанций Хлор был болен, и мучился мыслью, что другие дети его окажутся в такой беде. Тогда ангел явился ему и повелел передать свою власть Константину». Прочие, как, например, Евсевий, Лактанций и Орозий, не берут на себя труд отыскать мотивы, но пишут так, как если бы преемничество Константина было самоочевидно. Факт тот, что солдаты его отца объявили его августейшим императором. Ведущий голос при этом принадлежал вождю алеманнов по имени Крок (или Эрок), которого Константин взял на службу вместе с его людьми, воевать против пиктов. Сыграла, естественно, свою роль и надежда на богатый подарок. Вышеупомянутый панегирист очень трогательно описывает происходившее: «Когда ты впервые выехал перед армией, воины надели на тебя пурпур, хотя ты плакал… Ты хотел убежать от этой их пылкой верности, и пришпорил коня; но это было всего лишь, сказать откровенно, юношеское заблуждение. Какому коню хватило бы сил унести тебя от настойчиво преследовавшей власти?» Бесполезно пытаться прозреть детали данной интриги.

Когда Галерий узнал, что произошло, он сделал, что мог: поскольку отстранить Константина можно было, только начав гражданскую войну, он все же признал его, но только вторым цезарем; Севера он объявил августом, а Максимина Дазу — первым цезарем. Подлинное посвящение во властители он получил через несколько лет в походах против германцев, о которых говорилось ранее. Галлией в то время мог управлять только ее спаситель и защитник, и на этом поле отец предоставил сыну по крайней мере подобрать колосья.

Немедленным и неизбежным следствием захвата власти Константином стал захват власти Максенцием. Что позволено сыну одного императора, трудно запретить сыну другого. Из уважения к предписаниям Диоклетиана отец Максенция Максимиан долго противодействовал такой узурпации, но в конце концов не смог устоять перед соблазном и присоединился к сыну. Хотя Максенция, вероятно, уже знали как человека дурного и развратного, союзниками его стали ожесточенные римляне, покинутые императорами, и преторианцы, значение которых настолько умалилось. Не исключено также, что последний гневный уход Диоклетиана из Рима в 303 г. был как-то связан с началом этого заговора. Галерий в результате перестарался, обложив древнюю столицу мира новыми налогами наравне с прочими областями. Максенций получил себе в сторонники нескольких офицеров, крупного поставщика и преторианцев, которые тут же провозгласили его императором. Городской префект, пытавшийся противодействовать им, сразу был казнен. Похоже, что в руках захватчика в скором времени оказалась вся Италия.

Долее Галерий не мог оставаться сторонним наблюдателем. Он отправил туда соправителя Севера (307 г.), который, унаследовав владения Максимиана, вроде бы считался главным над Италией. Но армию Севера, состоявшую преимущественно из ветеранов Максимиана, нельзя было послать против Максенция. Последовали предательство, отступление, и в Равенне или близ нее Север сдался в плен; но и это не спасло несчастного императора от подлого убийства. Галерий собрался мстить за его гибель, но его армия оказалась столь же ненадежной, и он вынужден был поспешно вернуться.

Между тем старый Максимиан, как уже говорилось, присоединился к своему сыну — если, конечно, Максенций в самом деле родился от него и сирийки Евтропии и не был подкидышем, как утверждают некоторые язычники и христиане, свидетельство которых о значимости, снова придававшейся теперь праву наследования, следует здесь отметить. И действительно, отношениям между отцом и сыном настолько недоставало сыновнего почтения, что возникновение подобных слухов было совершенно неизбежно. Да и солдаты не радовались старику — возможно, они боялись его муштровки, но, так или иначе, когда через короткое время он попытался повести их против сына, поддержки он не нашел. Они отказались, не скрывая презрения, после чего Максимиан оправдался, будто проверял их верность. Если верить Зонаре, то он даже навестил предварительно сенат и объявил там своего сына недостойным власти. В любом случае тут примечательно забвение принципов правления Диоклетиана, особенно учитывая враждебность Максимиана к сенаторам (о чем говорилось в главе 2 данной книги).

Когда беспокойный старец увидел, что надежды его на верховную власть рухнули, он направился в Галлию, стремясь добиться от Константина того, чего не смог получить отМаксенция. У него оставался еще один залог могущества — его младшая дочь Фауста; он отдавал ее Констаншу и вдобавок дарил его титулом августа. Максимиан хотел дождаться, пока Максенций вступит в войну с Галерием, который уже снова был готов к схватке, и затем вмешаться с превосходящими силами. Но Константин принял дочь и титул и отказал тестю в какой бы то ни было дальнейшей помощи, после чего Максимиану оставалось только вернуться в Рим и пытаться установить более-менее дружеские взаимоотношения с собственным сыном.

В нашем распоряжении имеется торжественная речь, произнесенная по случаю этой свадьбы. Наверное, ни одному оратору «на случай» не давалось задания сложнее, нежели этому безымянному галльскому ритору, обязанному обо всем умолчать и одновременно обо всем сообщить; и нужно признать, что он исполнил это задание талантливо и тактично. Особый интерес для нас представляют поздравления с долгожданным учреждением династии: «Пусть владычество Рима и потомство императоров будут равно вечны и бессмертны!» Примечательно, что о сыне Константина от первого брака с Минервиной, Криспе, не упоминается, тогда как о самом браке, долженствующем подтвердить высокие моральные качества жениха, говорится много. Зато оратор превозносит счастье Константина, принявшего в дом Геркулианов, сыновей Фаусты.

Пока Галерий готовил поход на Италию, Максимиан опять сцепился с Максенцием. Дело дошло до того, что он прилюдно попытался сорвать с сына пурпурное одеяние. Снова ему пришлось покинуть Рим.

Среди всеобщего смятения Галерий решил прибегнуть к рассудительности престарелого Диоклетиана, который по его просьбе (307 г.) явился на встречу в Карнунт (Петронелль, неподалеку от Геймбурга). У Лактанция старший император сошел с ума за несколько лет до описываемых событий, но соправители, похоже, не потеряли доверия к силе его разума, когда встретились на Дунае. Здесь первым делом вместо убитого Севера провозгласили августом испытанного полкового товарища и друга Галерия — это был иллириец Лициний. Старый Максимиан тоже пришел на встречу, но вместо утешения и помощи его опять стали убеждать отречься. Лициний стал единственным законным властителем Запада. Но Максимиан не мог долее выносить бездействия, и, едва оказавшись вне поля зрения своих бывших соправителей, то есть в Галлии, при Константине, он поддался искушению получить за счет своего зятя то, чего не удалось обрести за счет сына. Пока Константин воевал с франками, Максимиан в третий раз надел пурпур, захватил сокровищницу и арсенал и укрылся в твердыне Арелат (Арле), а когда отсутствовавший август поспешно начал преследование, бежал в Массилию. По-видимому, там его люди выдали его зятю, который, как нам сообщают, опять даровал бунтовщику жизнь и свободу. Но Максимиан воспользовался ими лишь затем, чтобы сплести новый, опаснейший заговор, о котором Константину сообщила сама Фауста. Делать было нечего, пришлось проводить хитроумного старца в мир иной. Ему позволили выбрать способ смерти, и он избрал петлю (310 г.). В начале XI века могилу его обнаружили в Марселе. В свинцовом гробу внутри мраморного саркофага лежало прекрасно сохранившееся тело, богато наряженное и набальзамированное. Архиепископ Реймбольд из Арле бросил врага Бога и Константина в море со всеми принадлежностями, и говорят, что на этом месте вода и доселе бурлит день и ночь.

Как, наверное, омрачали эти события последние годы Диоклетиана! Тщеславие, подкрепленное правом наследования, уже наполовину уничтожило его систему, и он был обречен испить чашу скорби, наблюдая, как за пределами императорских фамилий вновь поднимает голову узурпация, явившаяся из III века, когда Элиан и Аманд, Каравзий и Аллект, Ахилл и Юлиан и их сторонники заплатили реками крови за свои посягательства на власть. Управителя Африки, фригийца Александра, чьей поддержки наивно домогался Максенций, почти без его на то желания воины облачили в пурпур (308 г.). Нельзя винить старого садовника из Салон, пытавшегося прозреть будущее, за убежденность, что перед глазами его проходят тяжелейшие бедствия и сама гибель империи. Естественно, гражданские войны всегда отражались на ходе гонений; вспышки ужасающей жестокости, случавшиеся с 308-го по 313 г., перемежавшиеся периодами относительного затишья, непосредственно связаны с вопросами наследования. О Максенций Евсевий сообщает, что он долгое время из ненависти к Галерию щадил христиан и даже сам объявлял себя христианином. Максимин Даза тоже был то мягок, то жесток по отношению к христианам, в зависимости от того, хотел ли он бросить вызов или польстить Галерию.

Тем временем проблема престолонаследия несколько упростилась. Галерий умер в 311 г., будто бы от отвратительной немочи, в Сардике, что в Мезии. Позволим Лак-танцию услаждать свою душу описанием того, как черви пожирали нижние части туловища Августа, и добавим только, что об этом правителе, действительно безжалостном к христианам, язычники говорили: «Муж и похвальных нравов, и великий в военном деле». Следует также помнить, что у него достало силы характера ли: лить престола собственную семью и передать императорскую власть своему другу Лицинию, которого он считал наиболее достойным. Незадолго перед смертью Галерий признал проигрыш могучего государства в борьбе против христиан, издав производящий гнетущее впечатление эдикт о терпимости, в конце которого он просит, чтобы те, кого прежде преследовали, молились за него перед своим Богом. Соправители его согласились с этим указом — Константин, Лициний и косвенно — Максимин Даза, постольку, поскольку распоряжение его высшего чиновника может считаться согласием. Христиан, вернувшихся домой из темниц и рудников, радостно приветствовали даже язычники, настолько люди устали от ужасов. Детали последующих установлений не сохранились, и о них можно только догадываться из позднейшего. Однако, по всей видимости, установления эти были строги и изложены в том же мрачном тоне, что и эдикт.

Трудности, угрожавшие наследованию, внезапно разрешились, мирно и неожиданно. Максимин Даза, некогда цезарь Галерия, уже принявший в другой связи титул августа, решил, что имеет основания опасаться Лициния, считавшегося августом западной части империи, якобы собравшегося уменьшить его восточные владения. Каждый направил против другого армию, но посреди Геллеспонта, встретившись на борту корабля (311 г.), они договорились и сделали этот пролив и архипелаг границей своих владений, так что Аицинию достался весь полуостров между тем морем и Адриатическим. Что о таком разделении думал Диоклетиан, неизвестно.

В то же время военачальники Максенция подавили мятеж в Африке. Узурпатор Александр был побежден, схвачен и задушен, и несчастную провинцию строго наказали. Город Кирта испытал такие жестокости, что при Константине его пришлось отстраивать заново. Празднуя в Риме триумф, Максенций припомнил о древних раздорах между Карфагеном и столицей.

Теперь снова было два западных и два восточных правителя, Константин и Максенций, Лициний и Максимин Даза. Но их отношения сильно отличались от гармонического «тетрахорда», который некогда объединял Диоклетиана и его соправителей. Не существовало иерархии и взаимных обязательств; каждый август был сам по себе и на прочих взирал недоверчиво. Свои владения они строго разграничили; никто не смел распоряжаться в чужих землях, но никто и не помогал другому, не выговорив себе предварительно выгодных условий. Империя оказалась разделена на четыре части, и Константин, первым нарушивший мир, теперь должен был создать некое новое единство вместо существовавшего ранее.

Проследим же историю его жизни, уделяя внимание прежде всего тому, как и какими средствами он справился с этой задачей.

Среди трех своих соправителей он выбрал наиболее знающего и в то же время наиболее законного и вступил с ним в союз: Лициний обручился с Констанцией, сестрой Константина. Затем они начали войну с Максенцием (312 г.). Максенций тем временем объединился с Максимином, в основном против Лициния, у которого он желал отнять Иллирийскую область. Попытки примирения со стороны Константина ни к чему не привели; Максенций презрел «убийцу своего отца» и начал готовиться к сражению с ним. Кто первым пошел на открытый разрыв, неизвестно. Евсевий приписывает эту заслугу Константину, причем даже превозносит его и говорит о проявленной им милости к несчастному измученному Риму: «Константин сказал, что жизнь ему не в жизнь, пока царственный город будет оставаться под бременем бедствий». Едва ли это верно характеризует нам мотивы Константина, но зато подход Евсевия характеризует весьма полно. Максенций собрал огромные войска, которые не предали его в критический момент и, конечно, добыли бы для него победу, если бы он больше понимал в стратегии и не бездействовал бы трусливо. Напротив, силу Константина составляли не великолепные легионы, служившие еще покойному Констанцию Хлору, за которые его восхваляли писатели обоих вер, и не любовь христиан, и, может быть, даже не отчаяние растоптанной Италии, ибо вряд ли в этой борьбе кто-то прислушивался к голосу народа, — но, скорее, войнолюбивая мощь ста тысяч человек, преданных самому Константину (бриттов, галлов и варваров), и собственная его личность. Если бы эти битвы воспел менее сомнительный источник, мы, возможно, сочли бы их столь же совершенными стратегически, как и итальянскую кампанию молодого Наполеона, с которой их объединяет несколько схожих сражений. Штурм Суз, бой при Турине, где тяжелую кавалерию противника — лошади и люди сплошь покрыты броней — удалось разбить с помощью железных шаров, вход в Милан, кавалерийская атака при Брешии — все это напоминает начало похода 1796 года, и страшную битву Константина при Вероне можно сравнить с захватом Мантуи. Противник тоже вполне достоин сопоставления с врагами Наполеона. Люди Максенция сражались храбро и упорно и не желали переходить на сторону Константина, так что ему пришлось заковать всех пленных воинов Вероны в цепи, чтобы они не смогли пробиться обратно к Максимину. Предать их смерти значило поступить несогласно с новоявленными идеалами гуманности и интересами государства, а на слово их, по-видимому, нельзя было положиться; поэтому мечи их перековали на кандалы. Тем не менее Верона сдалась только после того, как другая часть армии Константина штурмом взяла Аквилею и Модену.

Имея столь надежную опору, можно было попытаться завоевать всю Италию. Максенций и его полководцы были побеждены неожиданностью. Пусть они и заняли своевременно и без особых усилий альпийские проходы, они не могли пешими осаждать Альпы целиком и долину, где лились потоки крови. Стратеги могут попробовать установить, не было ли у Максенция особых причин допустить противника почти к Риму. Наши авторы представляют его то трусом, прячущимся за городскими стенами, то суеверным чародеем, и в обоих описаниях есть доля истины. Нет никаких сомнений, что жители Рима ненавидели тирана. В стычках с его солдатами погибло шесть тысяч человек, и врагов ему добавляли его распутство и невероятные прихоти. Но не это решило исход дела. На стороне Максенция сражалась огромная армия, в Риме имелось достаточно запасов на случай осады, вокруг города можно было прорыть защитные рвы, так что не составляло никакого труда остановить продвижение противника и даже, пожалуй, его обойти и взять в кольцо. Но если знаменитая битва, начавшаяся у Красных скал, в девяти милях от Рима, и закончившаяся у Мильвийского моста, действительно проходила так, как рассказывают наши авторы, оправдать ее стратегический замысел невозможно. Дело в том, что вся армия Максенция выстроилась в одну линию, так, что сзади нее оказался Тибр, — при том, что через этот стремительный поток других переправ, помимо Мильвийского моста и парома неподалеку, не существовало. Поражение в такой ситуации было неизбежно. Кто избежал мечей, погиб в волнах. Преторианцы, остававшиеся рядом с Максенцием, своим ставленником, держались дольше всего. Но он тоже бежал и сгинул в водах реки, а преторианцы приняли смерть от мечей, как некогда полк Каталины в Пистойе, там, где они начинали битву. Гибель их была весьма выгодна Константину, ибо иначе когда-нибудь ему все же пришлось бы с ними считаться. Теперь он мог вовсе избавиться от преторианского лагеря.

После этого сражения запад наконец обрел своего господина; Африка и острова достались ему же. Когда столкнулись два незаконных претендента, победа досталось, как и следовало ожидать, тому, кто был более талантлив и более решителен. Константин, которого прежде знали только по войнам с варварами, внезапно оказался в центре всеобщего внимания, в лучах героической славы. Теперь следовало сообщить своему могуществу, насколько возможно, основания, отличные от военного преимущества.

Если верить только ораторам «на случай», первое, что сделал Константин, отменив самые зловредные распоряжения Максенция, — это воздал почести сенату и возвысил его с помощью отчислений из провинций. Но не требуется большой проницательности, чтобы понять, что после всего, что произошло за последние три года, сенат никак не мог участвовать в управлении государством. Константин, конечно, мог, дабы польстить христианам, возродить почет, прежде оказывавшийся этому учреждению, но он не ждал никакой поддержки с его стороны и поэтому, конечно, оставался к сенату безразличен. На деле он, вероятно, уже вынашивал планы, подразумевавшие раскол между ним и этим собранием патрициев. Спустя девять лет у панегириста, называющего сенат цветом мира, а Рим — крепостью народов и властелином земель, сквозь строчки, тем не менее, проглядывает истина: «Эта достойная душа римского народа [т. е. сенат] воскресла в древнем своем величии, без дерзкого упрямства и печального смирения. Наставления божественного владыки направили ее на должную тропу, и, слушаясь каждого его жеста, она не трепещет перед ним, но внемлет его доброте». Другими словами, сенат, большей частью состоявший из язычников и не имевший влияния на правительство, оказался в положении, внешнем по отношению к императору. Сенаторы продолжали собираться регулярно, и эти сессии даже еще отмечали в календаре (senatus legitimus, «законные собрания сената»), но, за вычетом января, они проходили только раз в месяц.

Тем временем император объявил себя покровителем христианства. Вопрос о его личных убеждениях можно пока опустить; давайте спросим себя, что могло заставить римского императора сделать такой шаг. Христиане составляли незначащее меньшинство, которое незачем было беречь; почему решил тщеславный человек, что терпимость к ним может помочь добиться власти или хотя бы просто сослужить какую-то службу?

Загадка легко разрешится, если мы вспомним, что большая часть язычников, к чьему мнению прислушивались, не желала дальнейших гонений, что им не нравилось происходящее в жизни общества, что их беспокоила растущая кровожадность толпы, что сравнение между Галлией, отнюдь не цветущей, но хотя бы мирной, и безжалостной политикой востока и юга говорило вовсе не в пользу последних. Любой террор оказывается несостоятельным, когда средний человек успокаивается и начинает задумываться о возможных неприятных последствиях. Фанатики, мечтавшие о непрекращающихся гонениях, или погибли согласно собственной логике, или к ним перестали прислушиваться. Даже императоры-гонители иногда устраивали своим подданным передышки, когда к разнице вер относились спокойно, или по политическим соображениям, или просто чтобы позлить Галерия, и сам Галерий, когда в 311 г. заболел этой страшной болезнью, тоже издал весьма примечательный эдикт о терпимости. Два эдикта о терпимости Константина, появившиеся в Риме и Милане (312-й и 313 г.) ничего нового собой не представляли, это было даже не оружие против других императоров, напротив, он убедил Лициния, к тому времени женившегося на его сестре, присоединиться к миланскому указу (зима 312/313 г.), и оба вместе договорились с Максимином Дазой, что он также поддержит это постановление. Терпимость к христианам в данном случае — дело вынужденное и не требует дальнейших объяснений. В миланском эдикте, который подписал также Лициний, Константин пошел дальше. Этим указом он даровал неограниченную свободу всем культам, что подразумевало и многочисленные христианские секты. Государственное признание означает, что христианство оказалось приравнено к вере в старых богов; оно приобретает характер корпорации и получает обратно церкви и прочую корпоративную собственность, которая к тому времени перешла во владение государства или в частные руки.

Однако в одном пункте новый властелин Востока все-таки обнаружил свое подлинное отношение к вопросу о римской государственной религии — а именно глубинное к нему безразличие. После битвы у Мильвийского моста, помимо других почестей, сенат и народ наградили его триумфальной аркой. Арку поставили поспешно, отчасти воспользовавшись изящными фрагментами арки Траяна.

Возможно, знали, что Константин иногда называл Траяна «стенным лишаем» из-за множества надписей, увековечивавших его память; тем меньше колебались, строя памятник из Траяновых камней. Надпись на арке гласит, что Шлавий Константин Максим победил тирана и всех его сторонников «по божественному наитию» (instinctu divinitatis); но под этими словами можно различить более ранний текст: «по мановению Юпитера Оптима Максима» (nutu I.О.М — этот «более ранний текст» на самом деле плод заблуждения, примеч. Мозеса Хадаса) Вероятно, изменение внесли, когда император впервые увидел надпись (которую составили без его ведома), то есть во время его приезда в Рим в 315 г., когда его религиозная позиция, по-видимому, определилась четче. Первоначальный текст показывает, что непосредственно после победы было ясно только, что император — римлянин-язычник. Исправленный вариант этого не опровергает и вовсе не представляет Константина христианином; просто-напросто не указывается прямо его исповедание веры и остается достаточно простора для монотеизма. Как известно, некоторые рельефы на арке изображают языческие жертвоприношения Аполлону, Диане, Марсу, Сильвану, а также смешанные жертвоприношения, называвшиеся suovetaurilia (жертвоприношение свиньи, овцы и быка).

Не только Евсевий, но и правительственные учреждения называют Максенция «тираном», что означает, пользуясь современными выражениями, «незаконный правитель», «узурпатор». Определение было равно приложимо и к Константину, но все убедили себя, что Максенций на самом деле не являлся законным наследником и его мать якобы это признала. Когда людей уже не принуждали терпеть злодеяния принцев крови, как только народ смог выбирать, он сразу затосковал о наследственности императорской власти и взмолился о династии. С тех пор в панегириках Константин стал единственным законным правителем, а все прочие — тиранами.

Перед лицом столь могучих честолюбивых устремлений система усыновлений Диоклетиана, во многом основывавшаяся на идее самоотречения, не работала. Тогда он покончил с собой (313 г.) — или уморив себя голодом, или приняв яд. Константин и Лициний в своей необъяснимой слепоте хотели заманить его в западню и пригласили его на свадьбу Констанции в Милан, откуда он, без сомнения, не выбрался бы живым или, по крайней мере, свободным. Диоклетиан не доставил им этого удовольствия, отговорившись своими шестьюдесятью восемью годами. Тогда они послали ему письма с угрозами и обвинениями, что он якобы поддерживал Максимина Дазу и в свое время — Максенция. Диоклетиан слишком устал от жизни или слишком уверился в том, что он обречен рано или поздно попасть в руки Дазы, и перспектива быть задушенным кем-то еще радовала его не больше. Хотя он умер как частный гражданин, в последний раз в римской истории ему устроили апофеоз в древнем, языческом смысле, видимо, в основном стараниями сената. Богато украшенный маленький храм при дворце в Салонах, некогда бывший святилищем Эскулапа, вероятно, не что иное, как гробница великого императора, воздвигнутая еще при его жизни, и саркофаг с рельефами, изображающими калидонскую охоту, продолжает хранить его тело. Но Мелеагр, борющийся с вепрем, здесь не кто иной, как сам Диоклетиан в переломный момент своей жизни. Не все могли видеть эту скульптуру: примерно спустя поколение гроб закрыли пурпурным покрывалом.

Чем бы были без него правители этого периода? Самое большее — военачальниками с более или менее неопределенными видами на императорский трон, они замышляли бы убийства, которые осуществляли бы солдаты или заговорщики. Только упорядоченность, внесенная им, только период свободного цезаризма вновь позволили говорить о праве преемственности, а вскоре также и о наследственном праве, даже если иногда права эти имели весьма сомнительную ценность. Без Диоклетиана не было бы Константина, то есть силы достаточной, дабы в целости и сохранности поместить империю в совершенно новую ситуацию, при этом не разрушив ее, и передвинуть центр тяготения верховной власти в новое место, согласно требованиям наступившего века.

Следующим обреченным был Максимин Даза. Развратный и необычайно суеверный, он, тем не менее, обладал той дерзкой решимостью, которая составляет необходимое украшение властелина и которая, вероятно, и побудила Галерия усыновить его. В остальном правление его, если взять его отношение к христианам, представляется временем жестокостей и бессердечия; но едва ли стоит судить Максимина на основании частностей, ибо, как впоследствии при Юлиане, соправителями его стали маги и жрецы. Он прислушался к настойчивым просьбам двух других императоров и присоединился к эдикту о терпимости, но явно по принуждению, так что христиане, помня его предыдущие уловки, не спешили обнаруживать себя.

Годы и годы его не оставляло чувство, что однажды ему придется отстаивать свою жизнь, и поэтому он сразу вступил в тайный союз с узурпатором Максенцием, как Лициний — с узурпатором Константином. Но Максенций не помог ему в этот опасный час, может быть, потому, что знал, что Дазе уже нельзя помочь; Максимин же собрал все свои силы, дабы снова внезапно напасть на Аициния (313 г.). С молниеносной скоростью он прошел из Сирии через Малую Азию в Европу и захватил крепость Византии и Гераклею на земле своего противника. Битва с изумленным неприятелем состоялась между Гераклеей и Адрианополем. Хотя два вождя совершенно того не желали, но очевидно было, что это схватка между христианством и язычеством, так как все знали: одержав победу, Максимин возобновит гонения на христиан, притом самые жесточайшие. Однако весьма сомнительно, задумывались ли вообще об этом сражающиеся армии, хотя у Лактанция все войско Лициния выучило наизусть молитву, которую якобы ангел сообщил императору во сне. Максимин оказался жертвой или большей искусности в делах военных, или репутации своего противника, к которому переметнулась часть его собственного воинства. Бежав, он вновь собрал свои силы в Каппадокии и намеревался загородить укреплениями перевалы Тавра, но в Тарсе, что в Киликии, умер, вероятно, по причинам естественного характера. Лициний, уже взявший Никомедию и издавший там новый указ о терпимости, беспрепятственно овладел Азией и Египтом.

Константин, несомненно, наслаждался зрелищем того, как между собою сражаются два законных правителя, и сознанием того, что теперь их стало на одного меньше. Кроме того, Лициний весьма обязал его, устранив семьи Галерия, Севера и Максимина Дазы, включая их ни в чем не повинных детей; даже Приску и Валерию, вдову и дочь Диоклетиана, позднее схватили в Фессалониках и обезглавили. Такие жестокости при диоклетиановской системе правления были бы бессмысленны… да нет, невозможны. Но когда в народе снова начали задумываться о правах наследования, такие принцы и принцессы представляли большую опасность. Новый владыка Востока решил проблему обычным способом султанов: убивать, пока возможных претендентов не останется. Будучи правителем, Лициний достойно послужил крестьянству, из которого сам вышел, и делу процветания городов; когда он называет литературное образование ядом и чумой для государства, он, вероятно, выражал вполне естественное желание, чтобы в этот тяжелый для империи период было меньше ораторов (то есть законников) и больше крепких и умелых рук. Самое страшное злодеяние, которое ему приписывают, — он якобы казнил две тысячи антиохийцев в их цирке, потому что они насмехались над ним, — современные историки считают басней; но он никогда не останавливался перед кровопролитиями, если в этом чувствовалась нужда, например перед убийствами богачей, о которых мы слышали. Не только их имущество, но и их женщины тоже попали в руки старого распутника.

Но так или иначе, со времен Диоклетиана повелось, что предполагаемые наследники или цезари должны были обеспечивать безопасность трона. Константин рискнул и предложил этот вариант некоему Бассиану, женатому на одной из сестер императора, Анастасии. Но его брат Сенецион, родственник Лициния, восстановил Бассиана против самого Константина. Император счел необходимым убрать с дороги своего зятя и потребовать от другого своего зятя выдать Сенециона. Лициний дерзко отказался; в одном из городов на западной границе его владений, Эмоне (нынешняя Любляна), статуи Константина уже были низвергнуты. Все эти события, за которыми скрываются непрекращающиеся семейные интриги, повлекли за собой большую войну, где Константин вынужден был атаковать. Наконец он вступил во владения своего зятя, разбил его (8 октября 314 г.) в Кибале-на-Саве (современное Севлиево) и преследовал его вплоть до Фракии, где на Мардийской равнине произошла вторая битва, видимо, меньшего значения. Лициний, со своей стороны, объявил командующего пограничными войсками Валента цезарем. Таким образом, первым условием мира стало превращение Валента обратно в частное лицо, чтобы не возникло третьей династии. Помимо того, Лициний должен был уступить все свои европейские владения, то есть земли к югу от Дуная вместе с Грецией (исключая Фракию) и побережье Понта.

Вот к чему привел законного императора его ранний союз с узурпатором, настолько превосходившим его силой духа, против которого после смерти Галерия следовало объединиться всем остальным, чтобы удержать свое положение. Чем больше сомнений вызывало его происхождение, тем ощутимее становилась необходимость избавиться от всех сколько-нибудь законных претендентов. Совершенно уничтожить Лициния пока еще было сложно, но Константин теперь явно главенствовал. Внешне между правителями установилось полное равенство. Спустя некоторое время (317 г.) оба объявляют своих сыновей цезарями: Константин — Криспа и младшего Константина, Лициний — Лициниана. Но сравнение возрастов этих цезарей выдает неравное положение императоров; Крисп был энергичный юноша, который вскоре уже мог командовать армией, тогда как Лициниан был полуторагодовалый малыш, причем единственный сын престарелого отца, по смерти которого он бы, конечно, еще оставался беспомощным, и отделаться от него не составило бы трудностей. Поэтому-то законный император, в полном соответствии с заветами Диоклетиана, стремился усыновить товарищей по оружию, как Валент и позднее Мартиниан, и провозгласить их цезарями; но Константин не собирался этого допускать. Себе он позволил на всякий случай объявить цезарем, помимо Криспа, старшего сына от первого брака, еще совсем юного сына Фаусты, своего тезку.

Затем Константин терпеливо ждал до 323 г., когда к нему перешли все владения Лициния. Он позволил плоду созреть, и тот упал ему в руки под тяжестью собственного веса.

Это были годы, решившие судьбу мира, когда император внимательно наблюдал за происходящим и думал, может ли христианство пригодиться умному правителю. Когда, видя стремительный рост общины, четкость ее иерархии, новизну объединений-соборов, все свойства современной ему христианской религии, он убедился, что эта сила велика и вполне может стать опорой трона, — и что пора уже заняться ею, потому что эта сила уже начинает заниматься им, императором, — он понял, что у него есть несокрушимое средство воздействия на Аициния. Аициний в те же годы оказался столь глуп, что обратил свой праведный гнев на Константина против христиан (после 319 г.), как будто они были ответственны за яростную жажду власти его противника. Если бы он имел возможность или желание возобновить гонения, он бы мог, к примеру, начать террор, и тогда появился бы широкий простор для столкновения двух партий. Но он ограничился исключением христиан из числа приближенных ко двору и мелкими притеснениями, что, тем не менее, превратилось в некое полугонение из-за непокорства сильно возросших числом сторонников новой веры. Христиане всех общественных уровней, от епископов до самых ничтожнейших, повели просто-таки пропаганду против Лициния в пользу Константина, еще ускорившего процесс, пойдя на явные провокации. Та благосклонность, которую он всегда выказывал к христианам в своих землях, неминуемо должна была ожесточить тех, кто жил под властью Аициния и ощущал на себе совершенно иное. Каждый собор, каждая встреча епископов представляли теперь опасность, и Аициний запретил их. Каждое богослужение являло собой сборище подрывных элементов, и Аициний велел мужчинам и женщинам встречаться отдельно, а потом вовсе изгнал культ из городов на поля, под предлогом, что на открытом воздухе находиться полезнее, нежели в молитвенных домах. Духовенство пыталось повлиять на мужчин через женщин, и Аициний издал указ, дабы женщины отныне выслушивали религиозные наставления только из женских уст. Он понизил в должности христиан-офицеров; некоторых, видимо, особо подозрительных епископов предал смерти, некоторые церкви разрушил или закрыл. «Он не знал, — вздыхает Евсевий, — что за него в этих церквях возносились молитвы. Он думал, что мы молимся только за Константина». Аициний действительно не издал такого постановления, которое бы противоречило эдикту о терпимости, и ариане вроде епископа Евсевия из Никомедии вполне могли пользоваться его благосклонностью и оставаться с ним до конца, но он дошел до того, что конфисковал имущество, ссылал на пустынные острова, отправлял в рудники, лишал различных гражданских привилегий, продавал в рабство даже высокочтимых и высокообразованных людей. Правитель, некогда терпимый, даже находивший удобным держать подданных в неведении насчет своей личной веры, наконец превратился в совершенного язычника и окружил себя египетскими магами, чудотворцами и жрецами. Он советовался с толкователями снов и оракулами, среди прочих — с Аполлоном Милетским, который отвечал двумя угрожающими строчками гекзаметром. Евсевий пишет, что в конце концов он собрал своих самых преданных друзей и телохранителей в священной роще, уставленной статуями богов. После торжественного жертвоприношения он произнес речь, краткое содержание которой сводится к тому, что предстоящая схватка должна подвести итог распре между старыми богами и новым чуждым Богом.

Что подвигло Лициния на этот отчаянный и бессмысленный шаг? По недолгом размышлении неизбежно возникнет предположение, что он тоже благоволил к христианам и в этом соперничал с Константином. Но его терпение истощила злоба противника, и Лициний проклял свою прежнюю снисходительность к христианам, у которых был такой вождь. Нападение на земли Константина оставалось столь же невозможным, как и в 314 г. Евсевий полагает, что он восхваляет своего героя, когда пишет, что Константин начал войну только из жалости к подданным Лициния, то есть без малейшего повода.

Неожиданно во владения Лициния вторглись готы, перебравшись через Дунай. Константин, которого никто не приглашал, вышел против них, отбросил их и заставил выдать захваченных пленников. Но Лициний сетовал на это вторжение в подвластную ему область — если опираться на свидетельство немногословного и позднего, но тем не менее важного компилятора, так называемого Анонима Валезиана. В этой связи следует обратить внимание на то, что говорит Иордан, знаменитый готский историк: «Часто бывало, что их так и приглашали [римские императоры]: например, при Константине их позвали, и они подняли оружие против его родственника Лициния; победив, они заперли его в Фессалонике и, лишенного власти, пронзили мечом от имени Константина-победителя». Каждый, кто пристально изучал деятельность Константина, понимает или может себе представить, как соединить эти обрывки в единое целое. Так или иначе, вторжение готов стало одним из непосредственных предвестий войны.

Опустим конкретные этапы этой последней схватки за мировое господство, второй битвы при Акции. С Фессалониками и прочими греческими портами в распоряжении Константина после 314 г. оказалось двести военных кораблей; у Лициния, контролировавшего восточные берега империи, их было триста пятьдесят. То же соотношение наблюдалось и в других родах войск: всего у Константина было сто тридцать тысяч человек, а у Лициния — сто шестьдесят пять. Такого размера войска не сходились для братоубийственной схватки со времен Септимия Севера. Но Константин обладал огромным преимуществом: под его знаменами выступили иллирийцы. Под Адрианополем, где он одержал первую победу, пало тридцать четыре тысячи человек. Затем его флот под командованием Криспа разбил флот Лициния, которым командовал Абант (Аманд), неподалеку от Геллеспонта, и налетевшая буря совершенно уничтожила корабли побежденного. Лицинию нельзя было долее оставаться в Европе, и он прошел от Византия до Халкедона, где провозгласил Мартиниана, одного из своих приближенных, цезарем. В начале войны шаг этот мог принести победу. Не обращая внимания на протесты узурпатора, законный император имел возможность склонить на свою сторону трех или четырех надежнейших военачальников, своевременно усыновив их по образцу Диоклетиана. Но сейчас его окружали отступничество и измены, и предпринимать что-либо было слишком поздно.

После передышки борьба началась снова. Лициний спешно отозвал Мартиниана, стоявшего в Лампсаке, чтобы предотвратить высадку врага близ Геллеспонта, и велел ему присоединиться к основной армии на Босфоре, который Константин успешно пересек. Наконец под Хрисополем близ Халкедона произошла решающая битва, после которой выжили едва ли тридцать тысяч из ста тридцати тысяч солдат Лициния, включая готов. Несчастный император бежал в Никомедию, где его тут же осадили, а Византии и Халкедон распахнули перед победителем ворота. Констанцию, жену Лициния и сестру Константина, пришедшую в лагерь, чтобы договориться со счастливцем, клятвенно заверили, что жизни ее мужа ничто не угрожает. Затем старый боевой товарищ Проба и Диоклетиана вышел из города, преклонил колена перед победителем и сложил с себя порфиру. Его отослали в Фессалоники, а Мартиниана — в Каппадокию. Но на следующий (324-й) год Константин счел более целесообразным предать их смерти: «Он был научен примером своего тестя Максими-ана Геркулия и боялся, что Лициний попытается вернуть порфиру, к несчастью для империи». Поскольку речь идет о Константине, потомство вполне бы удовлетворилось такой неопровержимой мотивировкой, но вместо этого позднее родилась легенда о фессалоникийском военном заговоре в пользу сверженного правителя, о котором бы Евсевий, конечно, сообщил, будь это правда. Но, не сходя с выбранной дороги, писатель минует клятвопреступление Константина и прочее, кратко отметив, что враг Бога и его дурные советчики были наказаны согласно военным законам. То есть, видимо, старый император был удушен, а цезарь убит своими сопровождающими. Мы еще скажем о судьбе Лициниана, столь же несчастной.

Евсевий воспевает эту войну как борьбу двух начал. Лициний — враг Бога и сражается против Бога. С другой стороны, Константин бьется под непосредственным Божественным покровительством, видимым воплощением которого стал зетеюп, известный талисман, сопутствовавший его армии. Нет недостатка в небесных видениях и духах, множества которых проходят через города Лициния и совершают разные чудеса. Евсевий не фанатик; он прекрасно понимает вполне мирской характер Константина и его холодную безжалостную жажду власти и, конечно, знает о настоящих причинах войны. Но он — первый совершенно неискренний историк античности. Его тактика, пользовавшаяся огромным успехом у современников и в течение всего Средневековья, сводится к тому, чтобы изобразить первого крупного защитника Церкви идеалом гуманности во всех отношениях, а главное — идеалом для будущих правителей. Поэтому у нас нет подлинного портрета гения, не знавшего слова «нравственность», когда дело касалось политики, и рассматривавшего религиозный вопрос исключительно с позиций политической выгоды. Мы видим, что он счел нужным теснее сблизиться после этой войны с христианами, и таким образом возвышение христианства до уровня государственной религии завершилось. Но Константин был честнее, чем Евсевий; он скорее позволял событиям происходить, нежели пытался влиять на их ход, и был не более склонен предписывать подданным какие-то определенные верования, чем Наполеон в своем конкордате.

Однако желание сойти за христианина было большой дерзостью с его стороны. Вскоре после Никейского собора Крисп, его замечательный сын от первого брака, ученик Лактанция, внезапно погиб в Поле, что в Истрии (326 г.), а потом его жена Фауста, дочь Максимиана, утонула в ванне. Одиннадцатилетний Лициниан тоже был убит, видимо, в то же время, что и Крисп. То ли Фауста играла по отношению к своему пасынку роль Федры, то ли она настраивала его против отца, или же заботилась о возвышении собственных сыновей, или это престарелая Елена, оплакивавшая внука, сподвигла Константина убить свою жену — вопросы, требующие обсуждения. Но о политической значимости этого мрачного дела свидетельствует факт, что в числе жертв оказался Лициниан. В связи с данной историей обычно вспоминают о Филиппе II или Петре Великом; но настоящее сходство прослеживается с ситуацией Сулеймана Великолепного и его сына, благородного Мустафы, павшего жертвой заговоров Роксаланы. Там, где действует право наследования, неизбежно возникает некое подобие власти султанов, при которой правители никогда не чувствуют себя в безопасности, поскольку их окружают всякие братья, сыновья, дядя, племянники и кузены, каждый из которых в один прекрасный момент может оказаться наследником, что ведет к широкому применению разных спасительных удавок и прочего. Здесь главой был Константин; посмотрим, как усвоили его уроки его сыновья.

Эти сыновья, Константин II, Констанций II и Констант, тем временем получили звание цезарей. Внуки Геркулия, после того как отец устранил мать, деда по материнской линии, дядю Максенция и сводного брата, стали особенно громко требовать трона. Этот проклятый род непременно должен был взойти к вершинам власти.

Не будем пока говорить о превращении Византия в город Константина и столицу мира. Естественно, что узурпатору нужны была резиденция и люди, ничего прежде не имевшие, всем обязанные ему и во всем зависящие от него, с которых можно было начинать преобразования в государстве и обществе и которых можно было использовать в качестве орудий этих преобразований. Не будь такой необходимости, он бы спокойно мог оставаться в Никомедии. Его уход — наиболее обдуманный и целенаправленный шаг за все время его правления.

Несравненно сложнее объяснить последнее важнейшее решение Константина — о разделе империи.

Что касается братьев Константина: у Далмация было два сына — Далмации и Ганнибалиан, столько же и у Юлиана Констанция — Галл и Юлиан, которого потомки прозвали Отступником, тогда еще совсем маленькие. Из этих четырех племянников Константин за два года до смерти выбрал Далмация, которому уже случилось побывать консулом (333 г.), и сделал его цезарем (335 г.). Ранее император уже отличил его отца, Далмация-старшего, и послал его с неопределенным титулом цензора в Антиохию, в важное и, вероятно, опасное место (332 г.), а поколением позже Констанций направил туда же Галла, чтобы одновременно и не терять из виду, и умиротворить бывшую восточную столицу. Впоследствии старшему Далмацию доверили даже нечто вроде королевской власти над Каппадокией. Причина одновременного возвышения его сына заключалась, скорее всего, в том, что он успешно подавил мятеж на Кипре, где узурпатором стал Калокер, ведавший поставками в императорскую армию верблюдов. Младший Далмации схватил его и сжег заживо в Тарсе, «как вора и раба».

Вскоре за тем, в 335 г., а значит, за два года до смерти Константина, было проведено последовательное разделение империи, согласно которому Константин II получил земли своего деда Хлора, то есть Британию и Галлию вкупе с Испанией; Констанцию II достались Азия, Сирия и Египет; Константу — Италия и Африка. С другой стороны, вся территория между Черным, Эгейским и Адриатическим морями, а именно Фракия, Македония, Иллирия и Ахайя (с Грецией), перешли к племяннику Константина Далмацию. Даже брат Далмация Ганнибалиан, ни о каких других заслугах которого неизвестно, получил власть — полную или же с подчинением Констанцию II, мы не знаем — над римской частью Армении, Понтом и прилегающими областями и женился на Констанции, дочери Константина и сестре его сонаследников, тогда же либо еще прежде. Конечно, данный раздел производился публично. Однако точные сведения о нем мы находим только у второго Аврелия Виктора, другие же авторы или искажают факты, или, как Евсевий, по своим причинам обходят указ молчанием.

Первый вопрос, на который необходимо ответить, звучит так: почему Константин вообще поделил империю, после того как сотни тысяч человек проливали кровь за ее объединение? Далее, удивительно, что центр страны, включая новую столицу, достался племяннику, а не кому-нибудь из сыновей. Причина, видимо, лежит в характерах этих сыновей. У Евсевия есть трогательная глава о том, как их воспитывали в страхе Божьем и учили всем добродетелям властителя, о которых мы сейчас и поговорим. Это были пропащие люди, лишенные как совести, так и веры. Если бы отец провозгласил наследником кого-то одного из них, то стоило ему закрыть глаза, как все прочие братья и родичи оказались бы в могиле; а что приключилось бы с империей, оставшейся без потомков Геркулия и Константина? Чтобы сохранить династию, страну нужно было поделить. Конечно, император предвидел, что сыновья его еще будут воевать между собой, но оставалась, по крайней мере, надежда, что из трех или пяти домов выживет хотя бы один наследник, если, конечно, благородные отпрыски вообще улучат минутку зачать нового потомка. Не просто так Константин старался пристроить сыновей как можно дальше друг от друга, отправив их в отведенные им провинции.

Вероятно, иллирийско-греческий полуостров вместе с Константинополем он отдал племяннику потому, что, принадлежи эта жемчужина кому-нибудь из трех его сыновей, вокруг нее разгорелись бы жесточайшие страсти, что и в самом деле произошло в дальнейшем. Далмации таким образом оказался в крайне сложной и опасной ситуации. Однако его обороноспособность вполне соответствовала размеру угрозы. Тот, кто владел Иллирией с ее полководцами и солдатами, мог сражаться против всей империи.

Наконец, выдвижение Ганнибалиана было всего лишь следствием выдвижения его брата. Почему он поселился именно на северной границе Малой Азии, сказать нельзя.

Эта попытка объяснения наиболее темного момента в истории Константина, возможно, не найдет широкого признания, так как предполагает невероятную грызню в императорском семействе. Но я полагаю, что не вышел за рамки вероятного.

Константин, который «начал преследовать своих родственников и, в частности, сына своего, мужа выдающегося, а также сына сестры своей, юношу достойного нрава, убил, а вскоре и с женой своей поступил так же, не говоря уже о многих своих друзьях», сохранил, пожалуй, только одну родственную связь — с матерью, Еленой. Какое бы место она ни занимала при Хлоре, с точки зрения Востока она обладала всеми правами, так как дала жизнь правителю. Говорят, что он всегда прислушивался к ее советам. Елену наградили всеми почестями, и остаток дней она провела занимаясь благотворительностью, совершая разные паломничества и основывая церкви. Она умерла в возрасте более восьмидесяти лет, видимо, немногим ранее своего сына. Городок Дрепан в Вифинии получил в ее честь имя Еленополя.

Самого Константина схватила роковая немощь, когда он готовился к оборонительной войне с Шапуром II, персидским царем. Тогда-то он оказался среди новообращенных в церкви мучеников в Еленополе, а потом его перевезли на Ахиронскую виллу близ Никомедии, где он принял крещение и умер в последний день Пятидесятницы 337 г.

Вокруг его гроба, перенесенного солдатами в Константинополь и со всей торжественностью размещенного в дворцовых чертогах, развернулись любопытнейшие события, не прекратившиеся и на следующий год.

Начинается все с описания горьких стенаний солдат. Рядовые рыдали и раздирали одежды, офицеры сетовали на свое сиротство. Конечно, скорбели они глубоко и по-настоящему, особенно стражники-германцы, которые рассматривали свои отношения с императором как личную преданность. Покойный был великим полководцем и заботился о воинах как отец; что им за дело до всего прочего? Но эти горюющие солдаты в отсутствие наследников представляли одновременно и власть, ответственную за дальнейшие события; так, именно они положили, что похороны императора не будут проводиться, пока не приедет хотя бы один из его сыновей. «Избрав из военных сановников людей, издавна известных верностью и преданностью василевсу, таксиархи послали их возвестить кесарям о событии. Между тем находившиеся в военных лагерях войска, как бы по вдохновению свыше, единогласно решили никого не признавать римскими автократорами, кроме детей его, и вскоре положили всех их называть отныне не кесарями, а августами. Войска делали это, сносясь в своих мнениях и отзывах письменно, и единодушное согласие всех их в один момент времени распространилось повсюду». Это все, что находит нужным сообщить Евсевий.

Но где же был Далмации? Ведь именно в его землях и в его столице стоял гроб и распоряжались солдаты; почему когда его лишают законной доли империи, то даже не удосуживаются упомянуть об этом? Вместо него в город спешит Констанций и ведет торжественную процессию к церкви Апостолов. Константин ли даровал племяннику больше власти, чем мог, или против него составился слишком могучий заговор, мы не знаем. Возможно, его сразу же арестовали, возможно, какое-то время для него создавали видимость участия в управлении. Но через несколько месяцев совершилось преступление (338 г.), и тщетно пытаются некоторые авторы объявить, что Констанций в нем неповинен, потому только, что он скорее допустил, чем организовал его. Солдаты или кто-то еще для начала устранили Юлия Констанция, брата великого Константина; его детей, Галла и Юлиана, пощадили, первого потому, что он был опасно болен, второго потому, что он был еще совсем мал. Затем убили Далмация и патриция Оптата, следующим — Аблавия, некогда всевластного префекта гвардии, и, наконец, Ганнибалиана. Смешно думать, что это войска не хотели никого, кроме сыновей покойного; конечно, прямого наследника им (особенно германцам) было проще всего принять, но без чужого наущения они никогда не пошли бы на такие крайности. Для самых наивных сочинили легенду, будто великого Константина отравили по воле братьев, но он догадался о злодеянии, и последней волей его стало, чтобы тот из сыновей, который первым приедет, отомстил за него. Ничего примитивней придумать было нельзя.

Более подробный разговор о дальнейшей судьбе верховной императорской власти находится вне сферы нашей компетенции. Константин хорошо укрепил эту власть, создав новую структуру государства и Церкви, и сыновья его поэтому могли своевольничать как хотели, пока полностью не промотали унаследованный капитал, так же как сыновья Людовика Благочестивого, в чьей истории так много похожего, вели братоубийственные войны не одно поколение, пока тень Карла Великого окончательно не утратила свое величие. Причиной первой ссоры стало, естественно, положение Далмация, в частности — вопрос о принадлежности Фракии и Константинополя. Проблема вознаграждения привела к отрицанию законности этого положения; Констант желал участия в управлении Африкой и Италией; в 340 г. началась война, и Константин II погиб, не оставив потомства. Победоносный Констант принялся бы за Констанция, если бы последнего не удерживала на Востоке война с персами. Об этом знало также и окружение Константа — преимущественно наемники-германцы, среди которых он, преступник, чувствовал себя спокойней, нежели среди римлян. Предположив, что восточный император не помчится с мечом в руках на Запад и в Африку, что бы ни случилось, франк Магненций, тогда командующий иовиан и геркулиан, осмелился предстать на пиру в Отене, облаченный в порфиру (350 г.). Констант должен был быть схвачен во время охоты, но вовремя узнал о случившемся. Тем не менее выяснилось, что от него отступились и солдаты, и мирные жители, и ему оставалось только бежать. Убийцы с франком Гаисоном во главе перехватили его в Пиренеях.

Весь Запад оказался теперь в руках Магненция, а дунайские легионы подумали, что имеют столько же прав на власть, и возвели к ее вершинам старого полководца Ветраниона. Чтобы придать всей истории элемент комического, племянник великого Константина, сын его сестры Евтропии, по имени Непотиан, привозгласил себя императором в Риме; но у этого несчастного побочного отпрыска, желавшего переиграть роль Максенция, не было преторианского лагеря, а только гладиаторские жилища, поэтому армия, посланная Магненцием, без труда расправилась с ним. Но насчет Констанция солдаты ошиблись; он прервал персидскую войну и любыми средствами пытался уничтожить противостояние внутри империи. У Зосима есть интересное место, согласно которому Констанций сумел так настроить своих воинов в пользу исключительно династического правления, что они принялись выкрикивать: «Долой незаконных императоров!» Так или иначе, Констанций тогда проявил талант полководца и решительность. На некоторое время удалив Ветраниона от дел, он на глазах его собственной армии одержал над ним верх, обнаружив при этом незаурядный ум. Затем он победил Магненция, и борьба их стала самой кровопролитной из всех внутриимперских раздоров. В результате по всему Западу расползлись шпионы и соглядатаи, выискивавшие сторонников узурпатора. Но, невзирая на успех, победитель, конечно, жестоко мучился, предаваясь скорбным размышлениям о будущем империи. Поскольку армия уже не хотела никаких «незаконных» правителей, Констанций стал подозревать тех своих родичей, от которых еще не успел избавиться, и возненавидел их смертельной ненавистью. Брак его с Евсевией остался бездетным, и таким образом сын Константина Великого, в результате безудержного разгула принципов султаната в течение двух поколений, пришел к тому, с чего начинал Диоклетиан, — к необходимости подыскивать приемного сына. У Констанция была достойная его сестра, Констанция (или Константина), вдова убитого Ганнибалиана, с чьей помощью император завоевывал доверие Ветраниона, предлагая ему ее руку. Когда понадобилось уничтожить последнюю оставшуюся ветвь семейства, сыновей Юлия Констанция, убитого в 338 г., Константина вышла замуж за старшего из них, Галла, и, хотя она умерла прежде, чем он был убит, нет нужды сомневаться, что за его тут же последовавшую смерть немалую долю ответственности несет она. Теперь в живых остался только Юлиан, младший брат Галла, и, когда вся империя стала взирать на него как на спасителя Галлии и победителя германцев, его бесчестный двоюродный брат оставил ему выбор между гибелью и узурпацией. Но Констанций умер, когда гражданская война еще не успела начаться, после чего Юлиана признали все. Его достопамятным двухлетним правлением окончилась линия Константина, ибо брак Юлиана оказался бездетным.

Последующие преемники, Иовиан и Валентиниан, были ставленниками армии, как это обычно случалось в III веке. Но мысль о наследственном праве настолько запечатлелась в умах, что позднее данный принцип старались воплотить любыми средствами. Появились династии Валентиниана и Феодосия, переход между которыми осуществился через свадебный союз, и ни там ни там не было, по крайней мере, убийств родичей на восточный манер. С середины IV до середины V века за трон не раз боролись многие претенденты, не раз в связи с этим возникали сложные ситуации, но сомнений в законности претендента не допускалось никогда. Убеждения военачальников, по преимуществу германцев, и воззрения христиан, порожденные Ветхим Заветом, обеспечили хотя и запоздалую, но все же победу наследственному праву. Оно сохранило свою значимость в течение всего византийского периода и, невзирая на помехи, связанные с разгулом султанских и преторианских обычаев, вновь и вновь скрепляло новые, иногда даже довольно долговечные династии.