• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Уже давно вместе с заимствованными обрядами и культами распространилась среди образованных сословий и наклонность к безверию, и в лучшем случае безверие это принимало философскую окраску. Но в III столетии среди высших слоев населения под влиянием великих бедствий, постигших страну, наблюдается смена настроений. С одной стороны, людей ученых захватили жажда чуда и суеверность простонародья; с другой — в их распоряжении оказалось новое духовное явление, ухитрившееся связать воедино философию и самые невероятные предрассудки, а именно — так называемый неоплатонизм.

Две эти тенденции не существовали отдельно друг от друга в общественной жизни того времени, и здесь их невозможно полностью разделить. Никак нельзя сказать с уверенностью, где кончаются народные верования и начинаются философские суеверия; последние зачастую признавали первые, стремясь найти для них место в своих построениях; особенно это касается учения о демонах.

На каждой странице истории III века мы найдем свидетельства об отдельных явлениях такого рода, о растущей вере в чудеса и фанатизме язычников, о мистицизме и аскетизме особенно пылких из них. Но в целом складывается впечатление, что отношение к сверхъестественному вообще принципиально изменилось. Эта перемена становится очевидной, если рассмотреть новые воззрения на конечную судьбу человека.

Постоянно выдвигаемое противниками христианства обвинение звучало так, что это отрицающая мир религия, которая рассматривает жизнь на земле только как мрачный и изобилующий испытаниями период подготовки к вечной жизни в мире грядущем. Напротив, язычество восхвалялось как исполненная радости доктрина, которая учила античного человека беспрепятственно проявлять свои способности, наклонности только ему присущим образом, воплощая свою, исключительную, судьбу. Следует сразу же возразить, что даже мировоззрение греков во времена наибольшего их процветания было далеко не столь радужным, как обычно считают. Но в любом случае необходимо понимать, что язычество III века не столь уж необоснованно претендовало на такую, если читателю будет угодно, похвалу и что оно также стало религией потустороннего. Христианская догма рассматривает вопрос о смерти и бессмертии в конце учения о человеке; но здесь мы начнем с обсуждения этого предмета, так как только через него можно прийти к пониманию поздних языческих религий.

Конечно, в очень большой степени развитию миро отрицания способствовало плачевное положение государства и общества, но это объяснение нельзя считать исчерпывающим. Новые тенденции, подобные вышеназванным, черпают свои жизненные силы из неизмеримых глубин, они не могут быть представлены просто как следствия предшествующих условий. Разумеется, раннее язычество даровало человеку существование после смерти, но в качестве всего лишь тени, это было какое-то бессильное сонное бытие. Те, кто претендовал на большую осведомленность, говорили о переселении душ, следуя в этом за египтянами или азиатами. Лишь немногим, любимым богами, было суждено пребывание в Элизии или на островах Блаженных. Когда наступило время кризиса язычества, круг избранных внезапно разросся, и на вечное блаженство стал рассчитывать чуть ли не каждый. На великом множестве саркофагов красуются вереницы тритонов и нереид, весьма искусно выполненные для этого позднего периода; они означают путешествие на упомянутые острова. Надписи на гробницах не оставляют места для сомнений. «О несчастные живущие, — читаем мы, — оплакивайте эту смерть, но вы, боги и богини, возрадуйтесь, принимая к себе нового гражданина!»

Кроме того, встречаются торжественные уверения, что настоящая жизнь начинается только в ином мире. «Лишь теперь ты обрел счастливую жизнь, вдали от земного рока; высоко в небесах ты наслаждаешься нектаром и амброзией в обществе богов». Такое радостное бессмертие предполагается даже для детей, для восьмилетних девочек: «Вы, возвышенные души праведников, ведите невинную Магниллу через Елисейские поля и луга к своим обиталищам!» Десятимесячный младенец якобы говорит: «Моя небесная божественная душа не уйдет к теням; космос и звезды примут меня; земля получит лишь мое тело, а этот камень — мое имя». Вдовец уверяет, что знает созвездие, где пребывает его жена: это Волосы Вероники близ Андромеды. Несколько скромнее молитва сына: «Боги подземного мира, откройте для моего отца рощи, где вечный день сияет пурпурным светом». Имеется также выражение особой надежды увидеть умершего вновь, но только на позднем языческом надгробии IV века. Мы обнаруживаем здесь еще и другое логическое следствие веры в бессмертие, а именно — веру в заступничество умерших за живых. Человек, занимавший крупную должность, говорит: «Как я заботился о вашем благополучии на земле, так я позабочусь о нем и теперь, среди сонма богов». Считалось, однако, неверно, что многие эти надписи имеют христианские истоки; многочисленные мифологические дополнения делают это, очевидно, невозможным.

Что подобные представления о бессмертии были в эпоху Диоклетиана широко распространены, доказывает предостережение, адресуемое язычникам Арнобием: «Не обольщайтесь пустой надеждой, когда надменные мудрецы заявляют, что они рождены от Бога и не подвластны законам судьбы и что, если жизни их будут в целом добродетельны, божественные чертоги распахнутся перед ними, и после смерти они смогут подняться туда беспрепятственно, как к себе домой». Но так или иначе, с тех пор глубоко укорененная вера в земное предопределение не находилась уже в таком жестком противоречии с мыслью о нравственном устройстве космоса, и стала приниматься в расчет судьба человека в ином мире.

Эти весьма благочестивые с виду убеждения с языческой точки зрения представляют из себя всего-навсего просвещенный монотеизм и суровую этику, которую в теории, а отчасти также и на практике сохранили стоики. Но для современников проблема выглядела отнюдь не так просто. Между ними и высшей целью их существования вклинивались бесчисленные боги и божественные иерархии, и об этих демонических силах собирались всевозможные сведения. Даже когда язычник того времени приближается к идее так называемого монотеизма, мы находим, что он вовсе не отказывается от представлений о сверхъестественных сущностях низшего ранга, служить которым и добиваться расположения каждого из которых нужно особо. Неспособный удовлетворить тоску по бессмертию в мгновенном нравственном и религиозном акте — бросившись доверчиво на грудь Предвечного, — человек ощущает необходимость предпринять долгое путешествие в обход. Отныне античное богослужение навсегда оказалось связано с определенными тайными обрядами, которые приближали инициата к его божественному покровителю и в то же время давали относительную надежду на бессмертие более радостное, нежели привычный призрачный Гадес. В греческих мистериях, посвященных Деметре и Дионису, эта надежда связывалась с празднованием смерти и возрождения природы, конкретно — хлебных злаков, и она не становилась необходимой составляющей культа. Такие мистерии продолжали существовать; если император или другой выдающийся гость приезжал в Грецию, он непременно желал пройти посвящение. В известном обращении к сыновьям Константина христианин Фирмик осуждает элевсинские инициации, критские таинства и засга корибантов как доселе действующие. Пожалуй, можно даже предположить, что мистерии, которыми во времена Павсания Греция изобиловала, сохранились, полностью или частично, хотя бы даже и в несколько увядшей форме, до эпохи Феодосия.

Но как бы примечателен сам по себе ни был ход этих таинств, здесь мы не будем вдаваться в рассмотрение их деталей, так как они по большей части восходят к ранне-эллинистическому периоду, и в особенности потому, что они носили местный характер и даже до некоторой степени зависели от гражданских прав, а значит, никак не могли распространяться далее. По той же причине нам не придется рассказывать о римских мистериях Благой богини и тому подобном. Но со всеобъемлющими таинствами периода империи, которые распространялись на все римские религии и посвящались обычно чужеземным богам, ситуация совсем иная.

В том, что принципиально важные аспекты этого предмета остались неизвестны, и многие выводы строятся исключительно на предположениях, нет вины современных ученых. Прежде всего следует отметить, что как качественный, так и количественный состав происходивших из различных областей, сословий и других групп населения участников этих секретных богослужений остается в большой степени загадкой. Множество инициатов, вероятно, исчислялось тысячами, может быть, даже сотнями тысяч. Похоже, что в отдельных странах не было мистерий, случайно ли так сложилось или же по неким внутренним причинам, и в равной степени допустимо, что важные свидетельства о них — надписи и памятники — еще под землей. Однако одно предположение общего характера, тем не менее, можно сделать: эти таинства существовали в Риме с раннего времени, еще в период республики, но их не замечали и даже относились к ним с презрением. Но в III веке возрастает как количество, так и значимость участвующих в мистерии инициатов. Это подразумевает новое и более глубокое содержание их, основой которого становится обещание бессмертия.

У входа в этот таинственный лабиринт стоят две симпатичные фигуры — Амур и Психея, персонажи аллегории, родившейся из платоновского представления о человеческой душе. Хотя они и присутствуют на отдельных памятниках предшествующего периода, тем не менее все известные мраморные группы с ними созданы не ранее II века, и с тех пор и до конца языческой эпохи изображения Амура и Психеи, по отдельности или в нежнейшем союзе, радующихся или скорбящих, повторяются вновь и вновь, особенно на саркофагах. Единственное подробное литературное описание мифа — на страницах Апулея, жившего в эпоху Антонинов, — легко способно увести читателя в сторону. Рассказ Апулея — сказка, вся аллегория в которой состоит в том, что влюбленные были несчастны из-за долгой разлуки, произошедшей по вине одного из них, и что благословенное воссоединение связало их навеки. Автор непоследовательно и далеко не во всем следовал смыслу символического рассказа, имена главных героев которого он избрал для своей истории, и недостаточно приспособил к нему свое поэтическое повествование. Многие представления о человеческой душе, существовавшие во времена Апулея, не были им затронуты. Душа имеет божественное происхождение, но она пала, и на земном своем пути подвержена заблуждениям; пройдя через испытания и очищение, она снова должна подготовиться для жизни в блаженстве. Небесный Эрос, который выступает на ее стороне и ведет ее домой, как невесту, есть олицетворение божества, которое призывает к себе сбившийся с пути людской род и воссоединяется с ним.

Мы не знаем, существовали ли в римский период особый культ или обряды, связанные с этим символом. Он лишь указывает на определенную направленность мышления. В царстве искусства и поэзии аллегория эта отражается во множестве побочных образов. На ряде картин появляется Психея в облике бабочки; Паллада помещает ее на голову человека — Прометея; она излетает из его тела в момент смерти, и Гермес ведет ее в подземный мир. С этим связан прозрачный символ конечного освобождения Прометея, прикованного к скале, которого Геракл избавил от орла стрелой из лука; с тех пор герой пребывает с богами на Олимпе.

От всеобъемлющего символа позднеримской тоски по бессмертию мы перейдем к таинствам, где можно распознать подобное же содержание.

Мистерии Вакха, до сих пор широко распространенные в империи, не следует, пожалуй, затрагивать. В чем они в ту эпоху состояли, установить нельзя; мы знаем только, что в таинство входило пожирание сырой окровавленной плоти козленка и что инициаты в священном безумии обвивали вокруг себя змей.

Мистерии трехликой богини подземного мира, Гекаты (Луна, Диана, Прозерпина), по-видимому, были теснее связаны с верой в бессмертие. Авторы ничего не сообщают нам по данному вопросу, но в надписях этот культ помещается наравне с важнейшими таинствами в честь Митры и Великой матери, а следовательно, он имел немалую значимость. На статуе divae triformis (трехликая богиня (лат.)) в Германнштадте, что в Трансильвании, есть полосы рельефных изображений, которые, вероятно, представляют разные моменты и ступени посвящения. О средствах, шедших на это тайное служение, можно судить по плану храма Гекаты, выстроенного Диоклетианом в Антиохии, — 365 шагов вглубь, если наш источник надежен.

Позднейшая форма мистерий в честь Венеры, о которых сохранились разрозненные упоминания, также неизвестна. Но все же самые важные ритуалы были посвящены чужеземным богам.

С фригийским культом связаны два рода таинств. Более древняя форма, появляющаяся уже в период расцвета Греции, — тайный культ Сабазия. Древние фракийцы, возможно, отождествляли его с богом солнца, фригийцы — с Аттисом; но в Греции его обычно считали воплощением Диониса и устраивали в его честь публичные торжества. Их главной составляющей были шумные песни с цимбалами и тамбуринами, сопровождаемые диким танцем под названием sikinnis (греческое обозначение пляски сатиров в театральных постановках). Нам известны только внешние детали тайного ритуала посвящения в том виде, в каком он проводился в греческий период: участники облачались в шкуру молодого оленя (nebris), пили или разбрызгивали вино из чаш, проходили обряды очищения и так далее, и завершалось все это традиционным криком инициатов: «Я бежал от зла и обрел добро»; вокруг же обносили лохань или колыбель. О сокровенном (согласно Крейцеру, космогоническом) учении мы ничего не знаем, и едва ли можно допустить, что какая-либо высокая идея могла служить целью большинству участников и завершением церемонии, сводившейся к ночным бесчинствам самого грубого рода; они навлекли на культ Сабазия серьезную немилость. Позднее эти мистерии оказались широко распространены в Римской империи, возможно получив новое религиозно-философское содержание; они также приобрели некоторое родство с митраистскимиритуалами, о которых речь пойдет ниже. Теперь — если уже не раньше — золотой змее позволяли спуститься по одеянию инициата, украшенному священными стихами, и внизу снимали ее — вероятно, это должно было напоминать о любви Зевса и Деметры. Затем инициат, ведомый во внутренний покой святилища, произносил слова: «Я вкушал пищу из тамбурина, я пил из цимбала, теперь я инициат» — не говоря о другой, не поддающейся расшифровке формуле. Можно также заключить, что по крайней мере в III и IV веке посвящения в культ Сабазия, приобретя новое значение, снискали и более доброжелательное отношение. Христианские авторы, видевшие в золотой змее наконец-то сбросившего маску и обличившего себя Сатану, конечно, не смолчали бы, если бы церемония продолжала заканчиваться излишне вольно. Помимо того, в этих таинствах, очевидно, стали принимать участие люди значительного общественного положения; Фирмик (около 340 г.) говорит, что некоторые приверженцы Сабазия одеты в пурпур, и в волосах у них золото и лавр.

Значительно более примечательна, но, к сожалению, немногим более известна вторая, поздняя разновидность фригийских мистерий в Римской империи — тавроболии. Они были непосредственно связаны с обрядами Великой матери и Аттиса и прямо обещали бессмертие.

Известны надписи времен Антонинов, свидетельствующие, что taurobolium (жертвоприношение быка) и сriobolium (жертвоприношение барана) посвящались Великой матери и Аттису. Жертвующий объявлял, что он inaeternumrenatus, то есть родился для вечности. Мы ничего не знаем об учении, сообщавшем такую надежду, и крайне мало — о сопутствующем церемониале. В Риме классическим местом инициации был Ватиканский холм, где, по-видимому, поддерживалось постоянное сообщение с провинциями. Традиционным временем их проведения была полночь (mesonyctium). В земле выкапывали глубокую яму и накрывали ее щитами, продырявленными на манер сита. Кандидат в инициаты, облаченный в символическое одеяние с золотыми украшениями, забирался под них. Когда наверху убивали жертвенных животных — быка, барана, а иногда и козла, — он старался, чтобы как можно больше крови попало ему на лицо, волосы и одежду. Но посвящение не сводилось к одному этому отвратительному обряду: от кандидата требовалось на людях носить постоянно окровавленные одежды, с одинаковым терпением принимая как насмешки, так и почтение. Похоже, что такое очищение кровью действовало двадцать лет, а потом его нужно было повторить, конечно, без ущерба для упомянутой вечности. Тем не менее это была одна из наиболее распространенных форм инициации, и она могла проводиться не только в пользу самого устроителя, но и в пользу других лиц, ради благосостояния императорского дома и даже, по крайней мере во II и III веках, за целые города. Как ритуал видоизменялся, когда в нем участвовали группы людей, неизвестно. Случалось, что проведение таких обрядов предписывала сама Великая мать, очевидно, во сне. Для нас трудно связать возвышеннейшие помыслы со столь грубым их воплощением, но этот изысканный век обретал утешение в viribus aeternus (вечные силы (лат.)), посвященной вечности бычьей крови. Один инициат, проконсул Африки и префект города Рима вдобавок, вполне серьезно благодарил богов за проявляемую ими отныне заботу о его душе.

На посвятительных надписях, особенно поздних, Аттис часто именуется Менотиран; это показывает его изначальное тождество или последующее отождествление с Меном, малоазиатским лунным богом, но никак не способствует объяснению смысла мистерии.

Более значимыми и, конечно, более утонченными были таинства Исиды, оставившие отчетливые следы также и в литературе. Книги, похоже, с этой целью главным образом и писавшиеся, весьма способствовали появлению новых соискателей. К произведениям такого рода относятся апулеевские «Метаморфозы», а также «Повесть об Антии и Габрокоме», принадлежащая Ксенофонту Эфесскому, которые датируются II веком. Здесь Исида охраняет и защищает влюбленных в их бесчисленных приключениях. Сама Исида сильно изменилась; она уже не потворствует разврату, чем занималась раньше в своих многочисленных храмах, но, напротив, оберегает девичье целомудрие, победа которого — достойная тема нескольких поздних романов такого рода.

Здесь пойдет речь не о настоящих древних торжествах в честь Исиды в Египте, где она искала и обретала разъятого на части Осириса, но о всеобъемлющем культе Исиды периода империи. Значение и содержание этого культа трудно определить с точностью, поскольку римские народные верования, связанные с данной богиней, были весьма многообразны и изменчивы. Единственный дошедший до нас последовательный рассказ о нем помещен Апулеем в уже цитировавшейся последней книге «Метаморфоз», но мы не знаем, выступает ли его Ауций как наблюдатель-философ или же как верный инициат. Несомненно одно: и эти мистерии, такие яркие и пестрые, обещали блаженное бессмертие. «Владычица Исида», предстающая как Мать-природа и основное начало божественного бытия, в качестве платы за превращение несчастного Луция из осла обратно в человека, требует, чтобы он никогда не забывал: вся его жизнь с этих пор до последнего вздоха принадлежит ей. «Ты будешь жить счастливо под моим покровом, ты будешь жить прославляем, и когда, совершив свой жизненный путь, сойдешь ты в ад, то и там, в этом подземном полукружии, ты увидишь меня просветляющей мрак Ахеронта, царствующей над Стигийскими пустынями и, сам обитая в полях Елисейских, часто воздавать мне будешь поклонение». В то же время Исида обещает Луцию долгую жизнь на земле, если он порадует ее усердной службой и искренним раскаянием; а главное, жрец обещает ему защиту и безопасность перед судьбой, которой обычно управляют звезды. Видимо, тогда еще жила вера в подобные заблуждения.

Священное учение, которым делились с кандидатами в инициаты, черпая его, вероятно, из иероглифических книг, вряд ли отличалось особенной глубиной, чтобы какое-то высшее, духовное начало, сердечное движение, даже продолжительное воздержание повлияли на души посвящаемых — для этого внешний, зримый церемониал был слишком ярок. В самом ли деле новообращенным делалось понятно, что Исида есть природа и в то же время сущность всего божественного бытия или Апулей здесь описывает свои личные воззрения? Мы знаем только, как уже говорилось, что эти мистерии стали излюбленным способом обезопасить себя, посредством определенных обрядов и магических действий, от несчастий в земной жизни, от безрадостного существования за гробом или же от полного уничтожения после смерти. Единственная составляющая таких таинств, предполагавшая регулярное обращение к духовной сущности человека, — часто и, конечно, не совсем произвольно приходившие сны, в которых Исида выражала свою волю по всем необходимым поводам. Тут возможен не только простой обман — ибо сны могли нашептывать в уши спящих, — но и постоянное, искусственно поддерживаемое нервное возбуждение. С другой стороны, внешняя канва обрядов была или, понятая наполовину, заимствована из Египта, или просто долженствовала произвести впечатление на пылкое воображение. Пока кандидат слушал наставления, он проходил подготовку, обычную перед большинством таинств: воздержание от вина, мяса, других удовольствий в течение полных десяти дней; купание, окропление святой водой и тому подобное; принятие даров от друзей и таких же кандидатов. Ночь посвящения, назначенную во сне, соискатель проводил в храме. Сперва он надевал облачение из грубого льна, затем менял платье двенадцать раз, пока не получал цветную одежду и олимпийскую столу, украшенную пестрыми фигурками удивительных животных. На шествия и зрелища, демонстрируемые инициатом, Луций мог только намекнуть, сказав, что он испытал символическую смерть и затем воскресение милостью Исиды (рrecaria salis — букв. «выпрошенное на время спасение»). «Достиг я пределов смерти, переступил порог Прозерпины и снова вернулся, пройдя все стихии, видел я пучину ночи, видел солнце в сияющем блеске, предстоял богам подземным и небесным и вблизи поклонился им». Обо всем этом мы никогда не сможем рассуждать с уверенностью. Следует ли предположить использование при каждом посвящении оптических приспособлений и диорам, которые, по нашим представлениям, необходимы даже для создания поверхностной иллюзии? Как мы увидим в другой связи, существовало, конечно, достаточно средств заставить современника поверить в то или иное волшебство или явление призрака; но дух эпохи был настолько пропитан верой в значение символов, что хватало эффектных зримых образов, возникавших в ходе ритуала, дабы поразить воображение его участников. Напротив, современный нам мир столь абсолютно чужд символического и так его презирает, что нам едва доступна другая точка зрения и быстро надоедают формальности и церемонии. И то же отношение проявляется в наших суждениях о прошлом. Чем поверить в могущество символа, мы скорее предположим наличие дорогостоящих приборов для создания иллюзий оптических и механических, то есть настоящее мошенничество.

Но вернемся в коринфский храм Исиды. Время близится к рассвету. Луций, в своем цветном одеянии, в руке горящий факел, на голове венок из лучеобразных пальмовых листьев, стоит на деревянной платформе перед статуей богини. Внезапно занавес перед глазами его расходится, и толпа, собравшаяся в нефе храма, зрит его, как живое воплощение солнца. Пир и веселье завершают церемонию.

Но подлинная sancrosancta civitas (святая святых (лат.)) служителя Исиды — сам Рим, где Луций также впоследствии обосновался при храме Исиды Сельской. На следующий год во сне ему был дан совет не забывать и об Осирисе и отправиться к некоему раstophori, которому, в свою очередь, естественно, также снился Луций. После бесчисленных трудностей, преимущественно денежного характера, благочестивый соискатель добивается инициации также и у Осириса. Этот «среди высших величайший» бог даже благословляет Луция на его судебные занятия и советует ему, опять-таки во сне, стать членом коллегии раstophororum. Автор не вдается в детали этого посвящения. Согласно его собственным словам, он участвовал в большинстве греческих мистерий; но очевидно, что выше всего он ценил таинства того круга богов, в который входила Исида.

Пожалуй, значительнейшим из всех тайных культов был культ Митры, также суливший своим адептам спасение и бессмертие.

Древнейшая персидская религия знала солнечного бога по имени Митра, и более позднее учение Зороастра, поскольку не могло совершенно от него избавиться, присвоило ему положение посредника между Ормуздом и Ариманом, Светом и Тьмой. Митра стал первым из небесных язати (через заходящее солнце) также покровителем царства мертвых; он судил души на мосту Чинват. Но прежде всего это был покровитель земли, сельского хозяйства, плодородия, символ которого — бык — с глубокой древности сопутствовал Митре. В Зенд-Авесте сохранились многочисленные обращения к этому богу.

Однако будет заблуждением искать в Митре угасающей Римской империи все те же черты этого древнего божества ортодоксальных персов. Позднее, благодаря могучему влиянию вавилонских верований, их Митра стал богом солнца и главой планетной системы. Более того, традиция, перешедшая к римлянам, была еретической изначально, так как родилась в среде враждебной магам религиозной группы Персидского царства. Наконец, она оказалась заимствована из вторых рук, и, по-видимому, в довольно-таки преобразованном виде, в связи с войной на уничтожение, которую Помпеи Великий вел против пиратов — большей частью уроженцев Киликии. Как нам известно, они знали немало тайных ритуалов и, помимо прочего, создали обряды в честь Митры, с тех пор вошедшие в широкое употребление. Так или иначе, но эта составляющая персидской религии в полуассирийской форме прижилась в Малой Азии. Исследования данного культа богаты курьезными гипотезами, и нужно остерегаться без нужды умножать их число. Тем не менее пусть знатоки позволят нам задать один вопрос: в среде ли киликийских пиратов служение Митре впервые получило ту окраску воинственной религии грабителей, которая впоследствии снискала ей столько приверженцев между римскими воинами? Но в любом случае киликийцы-работорговцы путешествовали немало, и вера их сопутствовала им.

В большинстве европейских собраний древностей имеются многочисленные рельефы, некоторые весьма крупных размеров, изображающие этот загадочный миф, но не объясняющие его. Художественное достоинство их невелико, и в лучшем случае они едва ли старше Антонинов. На них мы видим пещеру, над нею — поднимающуюся и опускающуюся колесницу солнца, или же солнце вместе с луной. В пещере юноша во фригийских одеждах — сам Митра — вонзает кинжал в горло быку, упираясь при этом в спину ему коленом. С хвоста быка свисают колосья; собака прыгает на животное, змея лижет его кровь, скорпион кусает его половые органы. По сторонам стоят двое, один с поднятым, другой с опущенным факелом. Над Митрой парит ворон, традиционно птица прорицаний, возможно также связанная с полем битвы. Львиная голова, временами появляющаяся в правом углу, вероятно, указывает на свет и солнце. Кроме того, на отдельных камнях имеется бесчисленное множество других дополнений, но о них мы говорить не будем.

Первоначальное значение данных символов совершенно очевидно. Прежде всего, здесь представлена победа солнечного героя над быком, олицетворяющим луну или вообще быстрый ход времени и долженствующим умереть, чтобы мог народиться новый год. Зерно — это урожай, собака — всепожирающий Сириус (Сириус — звезда, ассоциировавшаяся с палящим зноем в конце июля — начале августа), скорпион — осень (то есть близящаяся гибель природы). Факельщики (иногда полагают, что это утренняя и вечерняя звезда) обозначают равноденствия. Изображения по сторонам и над пещерой, видимые на некоторых особенно изобильных деталями рельефах, теперь понимают как символы звезд и стихий; раньше считалось, что они обозначают различные стадии тайных посвящений. Но многое до сих пор остается невыясненным. Очевидно, впрочем, что значение всех элементов восходит ко временам древних персов.

Однако смысл, приписываемый этим картинкам в позднеримский период, сильно отличается от первоначального. По счастью, в надписях содержатся ясные сведения; так, мы читаем: «Непобедимому богу, Митре», «Непобедимому Солнцу, Митре», «Солнцу, непобедимому» и так далее. Кстати, последняя форма — одна из наиболее частых формул на монетах Константина Великого, который за всю свою жизнь так и не смог отказаться от внешних проявлений митраистского культа. Непобедимый, разумеется, в то же время являлся и подателем победы, что особенно подходило богу войны; недавние исследования показывают, что это была по крайней мере вторая функция Митры даже в древнеперсидском обличье. Наконец, Митра — проводник душ; он помогает им подняться от земли, куда они пали, обратно к свету, из которого они вышли. Такая идея родилась из настроений, весьма распространенных в позднеримском мире; мысль, что земная жизнь — всего лишь переход к бытию более высокого плана, уходит корнями не только в верования и знание народов Востока и египтян. Страдания и ужас старости убедительно свидетельствовали, что существование в этом мире состоит из тягот и горестей. Во времена упадка язычества культ Митры стал одной (и, возможно, наиболее значимой) из религий, обещающих освобождение.

Однако античный человек испытывал страдания, не ощущая при этом своей греховности. Поэтому прощение на словах помогало ему мало; ему требовалось какое-то совершенно особое избавление. Чтобы приблизиться к богу-спасителю, каждый должен был освободить самого себя, пройдя добровольно через жесточайшие мучения, которые здесь играли значительно более важную роль, нежели в других мистериях. Так, в состав митраистских посвящений вошли хорошо разработанные испытания, в сравнении с которыми taurobolium и испытания, применявшиеся в культе Исиды, кажутся детской игрой. То, с чем мы здесь сталкиваемся, — отнюдь не просто попытка отбить охоту у тех, кто не был действительно призван, и у публики в целом; это называлось «кары» и, очевидно, стоило многим жизни. Кары включали восемьдесят этапов; кандидат, к примеру, выдерживал пятидесятидневный пост, устраивал заплыв на огромное расстояние, прикасался к огню, лежал в снегу, иногда до двадцати дней, проходил через всяческие пытки, два дня подвергался бичеванию, лежал на пыточной скамье, принимал и удерживал болезненные позы, еще раз постился в пустыне и так далее. Названо семь различных степеней посвящения, но их порядок не определен; так, имеются степени ворона, воина и льва, а дошедших до высшей ступени называли Отцами. Неизвестно, на какой из них люди участвовали в обрядах, которые современники-христиане называли просто таинствами. На ступени льва участник омывал руки в меду и давал обет не осквернять их больше никакими проступками. В каком-то случае использовались хлеб и чаша с водой, и очищение от грехов производилось путем купания. Затем с меча на голову «воина Митры» бросали венок, который требовалось поймать, но спустить на плечи, так как единственный венок и корона преданного инициата — сам Митра.

Поскольку в служении этом принимали участие немало императоров, придворных и вообще людей заметных, сложилось устойчивое мнение, что все эти подражательные действия и кары не следует понимать буквально, что большей частью они сводились к символическому жесту или просто словесной формуле. Кто бы упросил, например, Коммода подвергнуться всем этим странным мучениям? Не были ли иерофанты разных таинств, как правило, снисходительны к значительным лицам? Но наши сведения о реальности кар слишком определенны, чтобы позволить их опровергнуть простыми предположениями. Однако вполне допустимо, что, так как не существовало единой организации, которая бы охраняла культ и руководила им, в разных частях империи ритуалы могли весьма отличаться. Насколько известно автору, камни Митры со множеством рисунков и рельефов по сторонам и сверху пещеры все найдены на Рейне, в Тироле и Трансильвании; они обнаружены в Геддернгейме недалеко от Франкфурта, в Нойенгейме близ Гейдельберга, в Остербуркене между Неккаром и Таубером, в Апулеуме неподалеку от Карлсбурга, в Сармисегетузе, а также в Трансильвании. В Вене находится один очень важный образчик из Моля-в-Тироле; по сторонам основного рельефа расположены два ряда маленьких картинок, изображающих, по-видимому, разные пытки посвящаемых; они стоят в снегу и воде, лежат на пыточной скамье, их опаляет огонь и так далее. Можно предложить этому много объяснений, но для нас важно только отметить, что в тех краях, по причинам, ныне неизвестным, подробный рассказ в рисунках оказался необходим. С другой стороны, на множестве камней, найденных в Италии, ничего подобного нет. В отдельных ложах ордена (если не воспринимать это неопределенное выражение слишком однозначно) порядок приема, догматика и формы поклонения, вероятно, принципиально отличались. Вышеуказанные памятники большей частью относятся к III веку, ко временам религиозного брожения, когда язычество осознало собственный внутренний распад и стало пытаться хотя бы частично восстановить и укрепить свои силы, что привело кое-где к возникновению настоящего фанатизма. Логично предположить, что, наряду с пространственными различиями, временные также являли собою немаловажный фактор.

Можно утверждать с вероятностью, а отчасти даже с уверенностью, что уже упоминавшиеся камни Митры, найденные к северу от Альп и Дуная, появились там благодаря римским солдатам. Какую роль играли посвященные в повседневной жизни лагеря? Как сочеталось служение богу с военными и политическими обязанностями высшего офицерства? Существовала ли действительная связь между инициатами? Внес ли этот культ свой вклад в духовное возрождение римского типа во второй половине III века? Все эти вопросы останутся без ответа, пока единственными нашими источниками информации будут несколько отрывков, причем большей частью из христианских авторов. Места, где находят камни Митры, — пещеры, естественные или искусственные, и иногда — отдельно стоящие здания, часто площадью всего несколько квадратных футов, задняя стена которых занята рельефом. Туда могли поместиться всего несколько человек сразу, и, если собиралась толпа, она, очевидно, стояла снаружи. Даже крупное святилище Митры в Геддернгейме имеет в длину менее сорока футов (то есть менее 12,17 м); ширина его двадцать пять футов (7,62 м), но оно перегорожено так, что остается только восьмифутовый (2,43 м) проход. В маленьком митреуме в Нойенгейме, площадью восемь квадратных футов (2032 кв. см.), вся внутренняя часть заставлена алтарями и статуями родственных божеств, то есть Геркулеса, Юноны, Виктории, а кроме того, там найдено множество инструментов, светильников и обломков других предметов. Архитектурные излишества, например богато украшенные колонны и прочее, указывают, что эти святилища не требовалось держать в секрете. Кто бы посмел осквернить их? Солдаты, проводившие там свои тайные обряды, были тогда господами мира.

Думается, что пещера Митры в Риме (расположенная на склоне Капитолийского холма) была все же просторнее и величественнее, как, несомненно, и другие обиталища бога в крупных городах империи. В Александрии святилище находилось глубоко под землей. Когда, уже в христианские времена, его перекопали, чтобы заложить фундамент под церковь, еще ходили темные истории об убийствах, в нем совершенных, и, видимо, «кары» в самом деле стоили жизни многим искавшим посвящения. Там действительно обнаружили черепа, и появилось ошибочное предположение, будто они принадлежали жертвам, над чьими внутренностями велось наблюдение и с помощью которых вызывали мертвых. Ничего подобного в митраистском богослужении не было, но в воображении египтян таким жестокостям, как мы увидим, место всегда находилось.

О том, что данный культ имел распространение по всей империи, свидетельствуют около сотни рельефов и надписей. Возможно, тысячи других еще скрыты под землей, и нужно надеяться, что раскопки их будут произведены с той же тщательностью, как в Геддернгейме, Нойенгейме и Остербуркене. Чтобы пролить необходимый свет на интереснейший из тайных культов античности, достаточно отыскать одну-единственную хорошо сохранившуюся пещеру Митры.

Но так или иначе, эта религия не избежала влияния других современных ей суеверий. Прежде всего, было немало людей, совершенно неспособных удовлетворить свою жажду мистерий, которые искали благоволения трехликой Дианы, стремились приобщиться через taurobolium к тайнам Великой матери, а также к вакхическому служению, к таинствам Исиды, а заодно и Митры, — в IV веке смешение всех языческих ритуалов стало правилом, но оно наверняка встречалось не так уж редко и ранее. Мысль о единстве всех божественных сущностей приобретала все больше силы, и на резкие отличия между отдельными культами все меньше обращали внимание, так что заимствования осуществлялись свободно. Неоплатоническая философия стала частью религии Митры, как и всех мистерий, и Порфирию, одному ее из наиболее знаменитых приверженцев, мы обязаны, в сущности, единственным исследованием предмета, сделанным язычником. Но в очерке Порфирия «О пещере нимф» рассматриваются не столько современные ему богослужения, сколько первоначальное их значение, причем толкуется оно причудливо-символически, исходя из представлений собственной школы. Мы узнаем, что пещера — знак Вселенной, или Космоса; поэтому Зороастр посвятил Митре, создателю и руководящему принципу мира, цветущий и многоводный грот в горах Персии. В нем присутствовали символы всех стихий и областей мира; оттуда-то и пошли все последующие мистерии, связанные с пещерами. С другой стороны, весь очерк посвящен гроту в Итаке, описанному Гомером («Одиссея», XIII, 102–112, 346 и далее), ставшему центром символизма Порфирия. Он следует неверному методу отыскания тождественности в мифах и все время пытается связать один далекий отзвук чего бы то ни было с другим. Но отдельные его разбросанные намеки имеют огромную ценность, когда он, например, рассказывает, что через северные и южные врата его мировой пещеры души, рождаясь, спускаются на землю и, умирая, восходят к богам, когда говорит о генезисе и апогенезисе и вообще о жизни и очищении душ. Наконец, существует естественное родство между Митрой и греко-римским солнечным богом, мыслится ли он как Аполлон или иначе, как Сол или Гелиос. Мы, вероятно, никогда не узнаем, насколько переплетены были эти два образа; не исключено, что Sol Invictus (непобедимое Солнце (лат.)), который, начиная с середины III столетия, появляется на монетах весьма часто, везде отождествляется с Митрой, пусть даже изображен он только как бог солнца. Солнцепоклонничество ранних императоров, как, например, Элагабала, скорее всего, берет свое начало в семитском культе; в случае же с Аврелианом мы пребываем в таком же неведении, как и относительно его веры вообще. Его мать была жрицей солнца где-то на Нижнем Дунае, и вполне допустимо, что она прошла посвящение Митре — о таких случаях имеются упоминания — и достигла, может быть, степени «львицы». С другой стороны, когда был разграблен храм Солнца в Пальмире, Аврелиан приказал одному из своих генералов восстановить его и добавил: «Я напишу сенату и попрошу прислать понтифика, который произвел бы освящение храма». То есть следовало провести традиционный римский обряд, хотя дело касалось обиталища семитского Ваала. Но в самом Риме Аврелиан выстроил огромный великолепный храм Солнца, в который вложил пятнадцать тысяч фунтов золота (ибо, конечно, ему, а не какому-то другому святилищу был сделан подарок); и задняя стена этого здания примыкает к Квиринальскому холму таким образом, что возможность связи с Митрой никак нельзя полностью исключить. Ибо Митра был и остался «богом из скалы», и все его священные жилища имели поэтому нечто от пещеры, даже если она и не воспринималась как символ явленного мира. Уже говорилось о том, что убийство быка, изображаемое на памятниках, происходит в пещере. Непобедимое Солнце появляется также на монетах Аврелиана. Об отношении последующих императоров к культу Митры ничего нельзя сказать с определенностью; мы еще вернемся к этому, когда речь пойдет о Константине.

Может показаться странным, что обсуждение культа Митры мы продолжаем беседой о манихействе, пришедшем из Персии, — ведь оно не имело таинств. Но это и не просто ответвление христианства, а, скорее, особая религия освобождения, по преимуществу языческая. Приобрело ли оно в Риме более языческий характер, нежели носило в царстве Сасанидов, — тема для дальнейших исследований, как и его посягательство на христианскую церковь. Несовместимость его дуализма с классической догмой состоит в том, что оно разлагает все на чистые символы, через которые проявляют себя два основных начала — свет и тьма, Бог и материя. Высшее понятие этого учения, Христос (явно напоминающий Митру), есть мировая душа, сын предвечного света и освободитель, но едва ли личность; его земное воплощение считается иллюзорным. Следовательно, освобождение — не единичный акт, как, например, жертвоприношение, а длительный; Христос помогает человеку от нравственно несвободного состояния борьбы между духом и материей (или между доброй и злой душой) подняться в царство света. Сложно определить, насколько близко данные идеи приближаются к труднопостигаемому понятию личного бессмертия; так или иначе, «главное послание» секты говорит о «вечной жизни во славе», каковое обещание, вероятно, и производило самое сильное впечатление на римских прозелитов. Дальнейшее обсуждение этого весьма примечательного учения здесь неуместно.

У Мани, основателя манихейства, были апостолы, и он, невзирая на все преследования, создал в своей общине начатки иерархии. Чуть ли не десять или двадцать лет спустя после его мученической кончины (272–275 гг.) его учение распространилось по всей Римской империи. Императорский указ (287-го или 296 г.) Юлиану, проконсулу Африки, свидетельствует, что ситуация в Аfrica Proconsulari выглядела так. Очевидно, при подстрекательстве новой секты там случились крупные беспорядки, и стало известно, что к Риму ее сторонники, как и приверженцы некоторых других восточных религий, относились отнюдь не дружелюбно, а, скорее, крайне враждебно, а на них самих смотрели вдвойне подозрительно и даже с презрением из-за персидского происхождения их учения. Диоклетиан принял решительные меры: он распорядился сжечь зачинщиков вместе с книгами, а других участников либо тоже предать смерти, либо (если они входили в число занимающих почетную должность или имели другое значительное положение в обществе) сослать в рудники и отобрать все имущество. Истинной причиной подобной строгости была враждебность новой религии к старой; последняя не могла смириться с присвоением священного права на рассказ о создании богов и людей. После этого поразительного упоминания мы теряем манихейство из виду на несколько десятилетий. Оно, очевидно, не играло большой роли до смерти Константина; по крайней мере, в знаменитом эдикте о еретиках оно не названо. И лишь в V веке манихейство на время поднимает голову и оказывается опаснейшим врагом Церкви.

Из предшествующего явствует, что язычники позднего периода вымаливали у богов не только урожай, богатство и победу; мрачная тревога касательно мира загробного владела ими и влекла их к самым невероятным учениям и обрядам.

Но и этот мир предстал теперь в другом свете. Уже указывалось, в связи с египетскими мистериями, как достигнутая ценой многих усилий защита великого божества давала надежду избежать не только исчезновения души, но и беспокойной земной судьбы, которая зависит от звезд. Теперь следует показать, как изменялись отношения между сверхъестественным и земной жизнью, как астрология, магия и демонология возобладали над жертвоприношениями, оракулами и разными видами искуплений. Первые, конечно, существовали всегда, и еще у Гомера Цирцея выступает как прародительница магии. Платон рассказывает о бродячих чудотворцах, которые якобы могли тайно наложить проклятие или даровать благословение; и мы узнаем о волшебниках, якобы управлявших погодой и плодородием земли, способных вызывать бурю и штиль. Шессалия была и долгое время оставалась знаменитой страной любовной магии, заклинаний и тайных чар. Древняя Италия тут едва ли отставала от Греции; например, вызов богов, причинивший столько вреда Туллу Гостилию, входил в состав первоначального римского культа. Двадцать восьмая и тридцатая книги Плиния подробно показывают, какая роль в приготовлении лекарств и прочем отводилась колдовству. Особенной славой пользовались чародейские искусства этрусков, сабинян и марсов, то есть жителей центральных областей Италии. Римляне верили не только в волшебные исцеления, но и в то, что магия позволяет накладывать заклятия на хлебные поля, управлять погодой, возбуждать любовь и ненависть, превращать людей в животных и совершать другие чудеса. Та же уверенность содействовала рождению разных весьма примечательных чудовищ — стоит назвать кровососущих ламий и Эмпусу. Счастлив обезопасивший себя с помощью спасительной защитной магии! С головы до пят римляне обвешивались амулетами, и существовала даже целая система магической защиты, о некоторых составляющих которой следовало бы бегло упомянуть. Детальный очерк описанных чародейских практик может привести к убеждению, что они пронизывали весь античный мир, исполненный непреходящего страха перед повседневностью. И тем не менее, отдельные ранние суеверия наносили древней религии значительно меньше вреда и меньше мешали простым отношениям человека и божества, чем поздние систематизированные предрассудки, господствовавшие во времена империи.

Сперва следует поговорить об астрологии, которая считалась издревле исключительно делом Востока и знатоков которой именовали халдеями, хотя очень мало кто из них действительно происходил из страны у нижнего течения Евфрата. По крайней мере самые знаменитые из них, Фрасилл, живший при Тиберии, и Селевк и Птолемей, жившие при Отоне, носили греческие имена. Уважали мудрость не только вавилонян, но и египтян, памятуя о Петосириде и Некепсо, предположительных авторах наиболее известных работ о звездной науке.

Оставив в стороне тот факт, что астрологи не довольствовались одной астрологией, но стремились узнать будущее и другими, опаснейшими способами, сама эта наука давала могучий толчок к атеизму. Последовательный приверженец астрологии вполне мог презреть всю нравственность и все религии, так как они не облегчали судьбу, явленную звездами, и не защищали от нее. Именно знатоки этой тайной науки жестоко проклинали императоров I века. Халдеев постоянно изгоняли, потому что их знание не могло стать исключительной собственностью империи, поскольку весь мир жаждал их прорицаний; и каждый раз их звали назад, потому что люди не могли действовать без них. Если кто-нибудь возвращался в Рим с рубцами от оков, которые он носил на одном из островов в Эгейском море, он справедливо ожидал, что люди станут соперничать за право обратить на себя его внимание. Коротко говоря, астрология занималась тем, что соотносила человеческие судьбы со всевозможными положениями планет относительно знаков зодиака. Время определяло все; гороскопы зачастую составлялись для самых обычных дел, как-то: приятное путешествие или прогулка в бани, но также и для всей человеческой жизни, если знать созвездие, стоявшее на небе в момент рождения. Те, кто не терял головы, понимали бесполезность таких выдумок и в состоянии были доходчиво доказать их бессмысленность, как, например, сделал святой Ипполит. Могут ли созвездия иметь какое-то конкретное и постоянное влияние на человеческую судьбу, когда их расположение в каждый отдельно взятый момент для наблюдателя, находящегося в Месопотамии, выглядит совершенно иначе, нежели для находящегося на Дунае или в окрестностях Нила? Почему у людей, родившихся в один и тот же час, неодинаковая судьба? Почему важнее созвездие, главенствовавшее при рождении, нежели при зачатии? Почему огромная разница во времени рождения не защищает людей от общей погибели, например при землетрясении, при захвате города, буре на море и тому подобном? Простирается ли эта предполагаемая власть звезд над судьбой на мух, червей и разных паразитов? Не может ли существовать — вопрос предполагает ответ — больше планет, нежели известно? Да и, в конце концов, все разумные люди соглашались, что знание будущего — отнюдь не благословенный дар, а ложные предвестия — совсем даже наоборот.

Но никакие разумные основания не могли искоренить эту мнимую науку среди народа, который даже во времена культурного расцвета был чужд идее божественного миропорядка и всеохватной системе нравственных ценностей и который теперь более чем когда-либо беспокоила и тревожила неопределенность в вечных вопросах. Люди тем сильнее жаждали веры, что их естественные силы, дающие человеку готовность встретить свою судьбу, словно бы умалились. В поздней империи астрология пыталась приобрести этическую наполненность столь же примечательным образом, что и упоминавшиеся ранее тайные культы. Веские доказательства такого преображения имеются в «Восьми книгах о звездной науке» язычника Фирмика Матерна, писавшего вскоре после смерти Константина. В конце второй книги этого свода теоретических положений религии небесных светил астрологу дается длинное и торжественное наставление, как избежать в своей практике неприятных, тяжелых и компрометирующих моментов. Ма1Ье-тайсиз (то есть астролог) должен вести благочестивую жизнь, так как он беседует с богами. Он должен быть доступен для людей, справедлив и не алчен. На заданные вопросы он должен давать ответы открыто и предупреждать об этом вопрошающих заранее, чтобы предотвратить нежелательные и безнравственные вопросы. Он должен иметь жену, детей и почтенных друзей и знакомых; у него не должно быть тайных связей, он обязан много появляться в обществе. Он не должен ни с кем ссориться и принимать просьбы, направленные на удовлетворение чьей-то ненависти и мести и могущие навлечь на кого бы то ни было беду и несчастье. Он обязан всегда оставаться человеком чести и не должен сочетать свое ремесло с занятиями ростовщичеством — это говорит о том, что подобным образом поступали многие бесчестные астрологи. Ни он не должен давать, ни ему не должны приносить клятв, особенно в делах денежных. Он должен стараться оказывать спасительное влияние на людей из своего окружения, сошедших с истинного пути, и вообще выводить людей ищущих на верную дорогу не только через ответы звезд, но и дружеским советом. Ему следует избегать ночных жертвоприношений и церемоний, проводимых как публично, так и в уединении. Ему следует также избегать цирковых представлений, чтобы никто не подумал, будто победа «зеленых» или «синих» вызвана его присутствием. На вопросы касательно отцовства, всегда болезненные, и просьбы составить гороскоп третьих лиц всегда следует отвечать неохотно и колеблясь, чтобы не казалось, будто человек виноват только тем, что совершил поступки, подсказанные жестокими звездами. Слово decretum — веление — употребляется постоянно, как обычный термин.

Значительно большую опасность для астрологов представляли собой вопросы о судьбе императора; в первые два века империи они зачастую влекли за собой гибель как «математика», так и клиента. Александр Великий не только не презирал все прорицания касательно собственной судьбы, но весьма ценил их; теперь ситуация стала намного плачевнее. Трон цезарей, поскольку династии не существовало, осаждали честолюбцы, желавшие знать, когда и как умрет император и кто будет наследовать ему. Но астрология нашла способ обойти этот момент. Фирмик Матерн объясняет, что о судьбе императора ничего знать нельзя, поскольку ею руководят не звезды, но непосредственно высшее божество. В качестве властелина мира император имеет статус демона, одного из тех, кто послан божеством в мир в качестве созидающей и охраняющей силы, а значит, звезды, менее могущественные, ничего об императоре сообщить не могут. Нашзрюез оказывались в той же ситуации, когда им приходилось выяснять судьбу империи с помощью наблюдения внутренностей; они нарочно перепутывали кровеносные сосуды и волокна, чтобы не отвечать. Но в IV столетии такие увертки астрологии уже почти не помогали; связанная с другими суевериями, она противостояла как трону, так и христианству, и вместе с магией и прочими тайными искусствами подлежала запрету и подверглась гонениям. Место не позволяет привести здесь конспект учения Фирмика, и ни один современный человек не возьмет на себя труда прочитать его книги целиком, если только он не жертва того же заблуждения — или если он не собирается подготовить новое издание, что, учитывая труднодоступность предшествующих, было бы весьма своевременно. Собственно секреты астрологии, торжественную клятву хранить которые автор требует от своего адресата (Мавортина Лаллиана, высшего должностного лица), помещены в последних двух книгах. Там находятся таблицы созвездий, которые определяют, будет ли человек убийцей, совершит ли он инцест, станет ли калекой или же гладиатором, законником, рабом, окажется ли подкидышем и так далее. Естественным следствием этого гнусного обмана должно было быть исчезновение каких бы то ни было нравственных соображений, чего, несомненно, и добивались первые мошенники-халдеи. Но новая мораль настолько распространила свое влияние, что автор времен Константина уже старается как-то согласовать с ней свое учение, и это не просто манера изложения. Он провозглашает мысль о том, что даже самые страшные веления звезд можно преодолеть молитвой и усердной службой богам; Сократа, например, звезды обрекли испытать все страсти, и судьба эта была запечатлена у него на лице, но все же своими добродетелями он превозмог их все. «Ибо то, от чего мы страдаем, что обжигает нас горящими факелами [то есть страсти], принадлежит звездам; но наша сила сопротивления принадлежит божественному духу». Несчастья добрых людей и удача, сопутствующая злым, в первую очередь результат влияния звезд. Но это утешение выглядит как простое внешнее дополнение, малозначащее рядом со стройной теорией ерунды, располагающейся на семистах полноформатных страницах. Вначале по семи планетам распределяются темпераменты и части тела, а типы телосложения, вкусы, климаты, области, положения в обществе и заболевания — по двенадцати знакам зодиака. Например, Рак означает острый соленый вкус, светлый и беловатый цвет, водяных животных и ползучих гадов, седьмой пояс мира, стоячую или текущую воду, заурядность и все заболевания сердца и диафрагмы. С другой стороны, астролог не работал с расами и национальными характерами; для него довольно, что звезды обуславливают личность. Бесчисленные прочие курьезы, то и дело попадающиеся в книге, не подлежат рассмотрению в данной работе.

Астрологи то и дело упоминают о высшем божестве, которому, как простые посредники, подчиняются все остальные сверхъестественные сущности. Почему философия не могла усвоить себе идею такого бога и раз и навсегда прийти к умеренному теизму?

Жажду свободы, свойственную человеческому духу перед лицом великих исторических течений, сильно принижает тот факт, что тогдашняя философия в лице многих истинно благородных людей, опиравшаяся на всю мудрость античности, заблудилась во мраке окольных путей, а также то, что, по крайней мере для начала IV века, мы не можем определить ее роль иначе, нежели роль посредницы между двумя родами суеверий, хотя в этических вопросах и наблюдается некоторый прогресс.

Роднит это время с духовным преображением, наблюдавшимся в конце II — начале III века, гибель древних философских школ. Исчезают эпикурейцы, киники, перипатетики, даже стоики, чья сдержанность родственна лучшим чертам римского характера. Не только развитый теоретический скептицизм, но и открытые насмешки Лукиана свидетельствовали о бессмысленности строгого разделения на школы. Но у дверей уже дожидалось новое учение, еще более догматичное, нежели предшествующие философские системы, а значит, в некоторых отношениях близкое новому религиозному движению. Это был неоплатонизм. Его появлению весьма содействовало могучее влияние восточных суеверий и усердные исследования записей древних пифагорейцев, давно уже сошедших со сцены, чье знание, как предполагалось, также имело восточное происхождение; другие значимые составляющие нового учения были заимствованы собственно у Платона. Плотин, главный поборник школы в середине III столетия, предстает как мыслитель огромного значения, а вся система с ее наклонностью к мистицизму — как возможный победитель ранее властвовавшего в духовной жизни скептицизма. Есть что-то неуловимо подлинное и в еще большей степени — поэтическое в учении о происхождении всех вещей от Бога и распределении их по разным уровням бытия, в зависимости от объема примеси материального. Ни одна философская система не присваивала человеческой душе положение более высокое: здесь она — непосредственная эманация божественной сущности, по временам может полностью с нею воссоединяться, и так возноситься над повседневной жизнью и мыслями. Впрочем, здесь нас интересует не столько учение данной школы, сколько действительное, требуемое или желаемое, отношение ее последователей как к морали, так и собственно к религии. Мы видим, как повторяется извечная ситуация, когда умозрительная теория, вопреки общепринятому мнению, оказывается лишь случайным связующим звеном, но отнюдь не основным средоточием тенденций и сил, которые существовали бы и без какого бы то ни было ее воздействия.

Сразу же необходимо отметить, что эта позднейшая философская школа отнюдь не продвинулась на пути к монотеизму, идея которого в значительно более развитом виде присутствовала у многих мыслителей — ее предшественников, нежели в понятии «единого», «абсолютного единого», и какое еще обозначение придумывали неоплатоники для первичной сущности или верховного божества, которое они представляли наделенным сознанием, но одновременно и пантеистически — как имманентное миру. Далее, политеизм оказался составляющей этого учения, проявившись в форме веры в демонов, божеств более низкого ранга, которые заведовали отдельными странами, природой и условиями жизни. В греческих верованиях демоны присутствовали всегда, но в неодинаковых обличьях, в разные времена будучи в разной степени схожи с богами, и философы рано, хотя и несколько насильственно, включили их в теологическую схему. Позднее народные суеверия часто придавали им образ зловещих призраков, и иногда считалось, что они мстят за совершенное зло и дают защиту, но чаще — что они насылают немощи. Неоплатоническая философия, как мы увидим, полагала их творящими сущностями промежуточного уровня.

Таким образом, древним богам в данной системе не находилось места, если только они не преображались в демонов и не оказывались в ряду этих менее могучих сил. Конечно, ничего другого с народной мифологией сделать было нельзя, и мифы обращались в скорлупки для естественно-научных, религиозных и нравственных истин. Истолкования могли причудливо переплетаться, и для эвгемеристов это стало излюбленным методом. Говоря о душе, данная философская система хотя и помещает ее превыше всего, как эманацию божества, но не доходит до идеи вечного блаженства, а только до мысли о переселении душ. Но применительно к лучшим из них эта мысль развивается в представление о переселении душ на определенные звезды; мы уже видели, что близкие иногда полагали, будто могут указать звезду, предназначенную усопшему. На деле инициаты хотя иногда и удостаивались увидеть отблеск блаженства, но лишь изредка и только первые и лучшие из них, верившие, что они узрели Бога.

Пожалуй, характерной чертой столетия, более значимой, чем развитая теософия, характеристика которой дана выше, является типичное для данного периода соединение неоплатонизма и нравственных и аскетических тенденций. Имея что-то от христианства, оно временами вступает в противоречие со свободной моралью античности, так же как настроенность христианства на иной мир враждует с близостью античного человека к миру земному; но при рассмотрении язычества III века сложно отыскать причины такого противостояния. И здесь мы видим примечательное знамение или отражение того, что принесет следующее столетие.

Собственно говоря, неоплатонизм создал идеал язычества на основе биографий возлюбленных друзей богов, которые, соблюдая полное воздержание, побывали среди всех известных древности народов, приобщились к их мудрости и их мистериям и, постоянно общаясь с божеством, превратились в чудотворцев и сверхъестественных существ. Для этого путь богоданного Платона был известен слишком хорошо и подробно, хотя школа всегда относилась к нему с уважением, причитающимся демону; например, некий Никагор из Афин, в эпоху Константина посетивший достопримечательности Египта, в фиванских криптах написал свое имя с мольбой: «Будь милостив здесь и ко мне, о Платон!» Но жизнь Пифагора уже отошла во времена мифические, и ее можно было переделать. Такого рода переделку предпринял при Константине Ямвлих, непосредственно после того, как Пифагор значительно более исторично был описан Порфирием. С другой стороны, жизнь чудотворца Аполлония из Тианы, хотя и относилась к I веку после Христа, достаточно изобиловала загадками и невероятными происшествиями, чтобы можно было превратить ее в тенденциозный роман; каковую задачу успешно решил в правление Септимия Севера Филострат. Здесь не место разбирать эту весьма примечательную книгу; следует только обратить внимание на факт единственного в своем роде перемирия, заключенного между древним греческим субъективизмом и восточной тягой к чудесам и самоотречению. Тот самый Аполлоний, который ходит босиком, в льняных одеждах, не услаждает себя ни животной пищей, ни вином, не прикасается к женщине, который покинул все, что имел, кто знает все и понимает все, в том числе и язык зверей, кто, как бог, является посреди голода и бунта, творит одно чудо за другим, изгоняет демонов и воскрешает мертвых — тот самый Аполлоний без стеснения творит на греческий манер культ собственной личности и иногда проявляет тщеславие самовлюбленного притворы-софиста. Он из хорошей семьи, приятной наружности, говорит на чистом аттическом диалекте и овладел всеми учениями еще мальчиком. Он с большим достоинством принимает любые знаки уважения и поклонения. Он рано понимает, что достиг уровня, где ему уже не нужно искать, а можно только сообщать другим результаты своих исследований. Здесь нет еще ни следа смирения; напротив, святой старается смирять других, и каждый, кто смеется над его рассуждениями, объявляется одержимым и, соответственно, должен быть подвергнут очищению. Множество черточек этой картины спустя столетие позаимствовал Ямвлих, дабы обогатить идеальный портрет Пифагора, который, правда, создан и с опорой на более-менее подлинную древнюю традицию. Чтобы дать понять, что Пифагор — «душа, ведомая Аполлоном», а то и сам Аполлон, воплощенный в человеческое тело, его заставляют не только вести жизнь аскета, но и совершать чудеса, спускаться по воздуху с Кармела на побережье, заклинать животных, находиться в нескольких местах одновременно и многое другое в том же духе.

Образцы для этих воплощенных идеалов броского аскетизма следует, очевидно, искать среди кающихся приверженцев различных восточных религий, от иудеев — назареян и терапевтов, до воздержанных персидских магов и индийских факиров, прекрасно известных грекам под именем гимнософистов. Но способное в принципе привести к возникновению морали учение о падении человеческой души, о том, что душа осквернила себя материей и должна очиститься, точно так же имеет восточное, а именно, по-видимому, индийское происхождение. Однако ни сама идея покаяния, ни его форма не прижились бы за пределами Востока, если бы появлению соответствующих настроений не поспособствовало уже подобное движение. Связи, а на деле взаимовлияния, данной системы и христианства были неизбежны.

Теперь эта школа, назвавшая себя именем Платона, скатилась до уровня коснейшего из суеверий и кое-где совершенно выродилась в магию и теургию. В великой иерархии сущностей, эманировавших из Бога, дух совершает работу над духом и над природой средствами магии, и посвященный может овладеть ключом к этим средствам. То есть деяния, приписываемые полумифическим чудотворцам, Пифагору или Аполлонию, считались вполне доступными современникам. Неоплатоники были риторами, софистами, преподавателями, секретарями, подобно философам ранней империи; но, продолжая заниматься своим делом, они, тем не менее, иногда принимались заклинать богов, демонов и души, совершать чудесные исцеления, а также разнообразные мистические мошенничества.

Эта сторона деятельности египтянина Плотина (205–270), благороднейшего сторонника школы, была не слишком обширна. Своей безупречной нравственностью и аскетизмом, на путь которого он подвиг и других, включая многих выдающихся римлян, он приобрел дар ясновидения и пророчества; похоже, что заниматься колдовством он продолжал вынужденно. Он стал объектом высшего почитания, и, пока существовали язычники, «его алтари никогда не остывали». Его ученик, финикиец Порфирий (родился в 233 г.), как будто бы даже несколько разочаровался в магии; он ставит под вопрос всю демонологию своей школы, почему последняя стала относиться к нему с некоторым подозрением. На его возражения последовал ответ, известный под неточным заглавием «О египетских мистериях», столь же неточно, вероятно, приписываемый Ямвлиху из Келесирии, считавшемуся при Константине главой школы, либо же египтянину Абаммону. В Древней Индии, а также в немецком Средневековье мы обнаруживаем весьма развитый мистицизм, выросший из более или менее развитого пантеизма; здесь же мистицизм родился из политеизма, хотя боги его и оказались низведены до уровня разнообразных демонов, не наделенных личностью. Как поклоняться духам, как обращаться к ним, как их различать, как служили им любимые богом мудрецы, посвятившие этому жизнь, — таково вкратце содержание этих жалких побасенок, и в IV веке общее направление школы очевидно склонялось к подобному извращению; теургия была важнейшим ее оружием в борьбе с христианством. С этих пор платоновские элементы в учении и мировоззрении неоплатоников — не более чем довесок.

Пожалуй, не столь уж неуместно будет дать здесь беглый обзор представлений о способах вызова духов. Прежде всего душа ищущего должна перейти в абсолютно бесстрастное состояние и обрести внутреннее единение, практически тождество, с соответствующим духом. Суть состоит не столько в том, что этот дух спускается вниз, повинуясь заклинанию или иной необходимости, сколько в том, что душа возвышается до него. Даже внешние объекты в данном случае не просто символы, они имеют мистическое родство с соответствующим божественным началом. Хотя и идет речь о Едином, самодостаточном верховном боге, но достичь тождества с ним могут лишь очень немногие, и только после того, как человек служил демонам и добился слияния с ними. Уровни духовных сущностей, частью заимствованные из иудейской теологии, даны в нисходящем порядке: Бог, боги, архангелы, ангелы, демоны, космические архонты, герои, материальные архонты и души. Души абсолютно индивидуальны; чем выше уровень, тем ближе духи к слиянию или «квинтэссенции». Все восемь уровней распределены в длинном перечне согласно форме, роду, изменяемости, виду, красоте, быстроте, размеру, излучению и так далее. Но более значимы их способности и дары людям. Боги полностью очищают души и даруют им здоровье, добродетель, праведность и долгую жизнь. Архангелы делают то же самое, но не столь совершенно и постоянно. Ангелы освобождают души от оков материи и приносят подобные же, но более конкретные дары. Демоны тянут души вниз, к природе, отягощают тело, посылают болезни, наказывают и так далее. Герои способствуют тому, чтобы души оказались поглощены чувственно воспринимаемыми предметами, и подвигают их на великие и благородные деяния, но в остальном ведут себя как демоны. Космические архонты заботятся о вселенских делах и даруют космические дары и все необходимое для жизни. Материальные архонты всецело принадлежат к царству материи и даруют только земные блага. Наконец, души, когда появляются, способствуют размножению, но их поведение сильно различается согласно заслугам. Каждый дух появляется в окружении духов следующего уровня — архангелы с ангелами и так далее. Добрые демоны приносят с собой даруемые ими блага; демоны-мстители показывают будущие мучения; дурные демоны являются в сопровождении диких животных. Все духи имеют приличествующие тела, но независимы от них тем более, чем выше стоят на этой лестнице. Если допустить ошибку в обряде, злые духи появятся на месте вызываемых, приняв их форму; жрец может узнать их по надменному бахвальству. Но правильно совершенный ритуал возымеет свое действие, даже если заклинатель — не инициат, «ибо не знание соединяет приносящего жертву с божеством, иначе простые философы только и пользовались бы этой честью». Удивительная непоследовательность — с одной стороны, не важно, кто проводит церемонию, а с другой — звучит требование освободиться от страстей и вообще, как мы уже говорили, всячески подготовить душу; но в этой книге есть и еще большие нестыковки.

Дальше мы узнаем кое-что о внешней технике и необходимых формулах. В противоположность другим ответвлениям неоплатонизма, признающим только бескровные жертвоприношения, здесь — по-видимому, в качестве особого египетского добавления — каждый бог требует себе в жертву животное, над которым он властвует и с которым поэтому имеет мистическое сродство. Находится также применение для камней, растений, благовоний и прочего. Плохие манеры отдельных египетских заклинателей, их грубые угрозы богам чрезвычайно мешают; такое поведение действенно только с некоторыми слабейшими демонами, а халдеи полностью его избегают. Точно так же магическое письмо, которым кое-кто пользуется, в лучшем случае дает лишь неясные и неотчетливые видения и, кроме того, лишает сил заклинателя, который из-за этого может легко попасть во власть злых демонов-обманщиков.

Давайте покинем на мгновение это облако заблуждений и спросим, какова была доля объективной реальности в явлениях призраков; ведь мы здесь сталкиваемся отнюдь не с плодами чистого воображения. Известно, что в XVIII веке для заклинания духов широко применялся волшебный фонарь, изображения на котором отражались в тяжелом дыму курений одурманивающего действия. Нечто подобное происходило и во времена Порфирия. Существует упоминание об искусстве, позволявшем в нужный момент вызывать в воздухе, насыщенном определенными испарениями, образы богов. Ямвлих, или Абаммон, не допускает обмана даже в этомпростейшем виде чародейства, все же не полностью лишенном магии; но он утверждает, что жрецы, однажды видевшие богов в их настоящем облике, мало ценят такие призраки, исчезающие, как только растает дым; магия может вызвать лишь внешнюю оболочку, простую тень божества. Но нельзя сомневаться, что обман, тем не менее, практиковался, притом с большим размахом. Мы не будем без должных на то оснований считать чистым мошенничеством способ, когда толковал явление духа и пророчествовал ребенок, так как Апулей, которого мы не можем назвать лжецом, верил в это. Он полагал, что наивной детской душе легче всего перейти в полусознательное состояние (зорогап) с помощью заклинаний и ароматов и что так она может приблизиться к своей истинной — то есть божественной — природе настолько, что сможет предсказывать будущее. Он ссылается на рассказ Варрона о том, что откровение о конце войны с Митридатом жителям города Траллы сообщил мальчик, увидевший в сосуде с водой образ Меркурия (настоящее изображение или только мираж? — рuerum in aqua simulacrum Mercurii contemplantem) и описавший будущее в ста шестидесяти стихотворных строках. Но в начале III века святой Ипполит в своем «Опровержении всех ересей» разоблачил множество трюков ловкачей-жрецов. Тут опять в роли несчастной жертвы появляется мальчик, погружаемый в глубокий сон, как делал позднее Калиостро в Митаве, и обращаемый в безумца. Но большей частью над ищущими помощи демона просто насмехались. Они полагали, что пишут вопросы богам невидимыми чернилами, но на деле все это можно было прочесть с помощью химических средств, а значит, и подготовить подходящие ответы. Когда нужно было добиться появления искомого демона, заклинатели полагали, что вопрошателю вполне хватит «размахивания лавром и громких криков» в темном покое. Ему давали понять: нельзя ожидать от божества, что оно зримо обнаружит себя — достаточно и того, что оно присутствует. Затем мальчик сообщал, что сказали демоны, то есть что нашептал ему заклинатель через умело сконструированную трубу. Созданию таинственной картины способствовали шарики благовоний, смешанные или со взрывчатым веществом, или чем-то, дававшим кроваво-красные отблески, а также квасцы, которые, превращаясь в жидкость, производили впечатление, будто угольки на алтаре движутся. Наконец, для особо любопытных всегда был наготове какой-нибудь совершенно непостижимый оракул. Многое из всего этого вплоть до наших дней сохранилось не только в арсенале заклинателей, но и простых фокусников: они умеют красить яйца изнутри, играть с огнем — класть в него руку, проходить через него, выпускать его изо рта. Есть и способы, как на документах, содержание которых хочется прочитать, оставлять печати с виду неповрежденными. Среди всех этих трюков находится место и собственно чародейству. Козлы и бараны по неким загадочным причинам падают мертвыми; ягнята даже совершают самоубийство. Дом (под воздействием духа некоего морского создания) словно бы вспыхивает. Можно устроить и искусственный гром (к несчастью, руководство по устройству землетрясений в рукописи сохранилось не полностью — Примеч. авт.). На печени жертвенного животного иногда появляются письмена (потому что поддельный текст в отраженном виде был написан на ее левой стороне, на которой печень лежит). Череп, лежащий на земле, произносит предсказание и затем исчезает — потому что он сделан из кожи, натянутой на восковую форму, которая тает по мере того, как оказывают свое действие лежащие неподалеку угли; говорит же — через трубу, изогнутую наподобие журавлиного пищевода, — спрятавшийся помощник колдуна. В помещение не дают проникнуть лунному свету, пока не потушат все прочие огни; затем луч озаряет воду в углублении в полу и отражается в зеркале на потолке. Или же отверстие в потолке закрывают тамбурином, и, когда его убирают, помощник по сигналу дает свет. Еще более простое устройство — лампа в сосуде с узким горлышком, отбрасывающая на потолок круглое зарево. Звездное небо изображали рыбьи чешуйки, наклеенные на потолок; они начинали сверкать, если комнату хотя бы слегка освещали. Теперь мы коснемся действительных явлений богов, к которым заклинатели относились вполне спокойно, так как всецело рассчитывали на страх и послушание вопрошающих. Во мраке безлунной ночи, под открытым небом, маг призывал летящую по воздуху Гекату, а его помощник, как только формула была произнесена, отпускал несчастного птенца сокола, завернутого в горящую паклю; предварительно вопрошателя просили, едва он увидит огненный предмет, со свистом проносящийся в воздухе, закрыть лицо и благоговейно пасть ниц. Однако, например, явления пламенного Асклепия подготавливались более искусно. На стене делалось очень выпуклое изображение Асклепия, высотой, вероятно, в человеческий рост, и покрывалось легковоспламеняющимися материалами; немедленно после произнесения гекзаметра их поджигали, и несколько мгновений все это полыхало ярким пламенем. Показать, наконец, движущихся вокруг живых богов было значительно сложнее и дороже. Единственное решение проблемы заключалось в том, чтобы обустроить помещение над потолком, где прогуливались бы соответствующе одетые люди. Туда верующие смотрели сквозь воду, налитую в углубление в полу; края выемки были из камня, а дно — из стекла.

Таким образом, зачастую явления демонов имели в своей основе не возбуждение и галлюцинации, но объективную действительность. Остается вопрос, существовали ли в то время, помимо шарлатанов, серьезные теурги, пусть вводившие людей в заблуждение, но руководствовавшиеся при этом истовой верой; следующий вопрос — не для них ли Ямвлих (или тот, кто написал упомянутый трактат) предназначал свою работу.

Помимо заклинания духов, автор сообщает нам полезные сведения и о других делах, творящихся в царстве сверхъестественного. Так, что касается посланных богами грез, он говорит, что они приходят не во сне, но что уже наполовину или совсем проснувшийся человек может слышать краткие, шепотом произнесенные слова: «Делай так или эдак»; он чувствует, что вокруг него движутся духи, и иногда видит чистое и спокойное сияние. С другой стороны, пророчества, услышанные в обычных снах, ставились невысоко. Здесь говорится также, что люди, вдохновляемые божеством, живут духовной, а не животной жизнью и поэтому не боятся ни огня, ни игл, ни других пыток. Далее, божественное присутствие может воздействовать только на душу или на отдельные части тела, тогда некоторые люди поют и танцуют, некоторые поднимаются в воздух, парят над землей, кажется, будто они объяты пламенем; все это время слышатся таинственные голоса, иногда отчетливо, а иногда — едва-едва. Значительно ниже уровнем — состояние особого возбуждения, добровольно вызванное с помощью курений, зелий, словесных формул и тому подобного, которое позволяет видеть сокрытое и грядущее в воде, |в чистом ночном воздухе или на стенах, покрытых священными знаками. Но весь видимый мир пронизывает столь могучий ток предвестий и предзнаменований — то есть данная мистическая система столь неохотно расставалась с разнообразными народными верованиями, — что будущее можно прочесть в гальке, тростниках, деревьях, колосьях, даже в бормотании безумного. Сверхъестественные силы также управляли полетом птиц, даруя знамения, так что вошедшая в поговорку свобода этих созданий на поверку оказывалась несуществующей. На обычную астрологию смотрели с презрением, как на бесполезный окольный путь, даже как на заблуждение, ибо не созвездия и элементы определяют судьбу, но обстановка во всем мире в момент, когда душа сходит в земную жизнь. Однако это отнюдь не мешало астрологам принимать данную философскую систему, что мы видим на примере Фирмика Матерна. Мимоходом следует отметить одну характерную черту, выдающую не греческое, а вполне варварское происхождение этого магического учения, а именно добрый прием, какой в нем встречает абракадабра чужеземных, в частности восточных, заклинаний. Их мы узнаем, впрочем, не из Ямвлиха, а из других источников, и многие эти формулы перекочевали в оккультную литературу, имеющую хождение и по сей день. Иностранные имена считаются предпочтительнее не только потому, что они древнее, или потому, что они непереводимы, но поскольку они обладают «великой силой», то есть звучат впечатляюще и значительно. Новейшие жалобы на бессилие заклинаний объясняются единственно тем, что из-за страсти греков к новизне изменились почтенные древние ритуалы. «Одни только варвары действуют серьезно и сохраняют формулы молитв, и потому боги любят их и слушают их».

Хотя этот безвкусный набор идей целиком, вероятно, принимали лишь немногие, он все же, так или иначе, господствовал во всей философии IV века, и ни один образованный язычник не избежал его влияния. В жизнеописаниях самих философов в изложении Евнапия суеверие прямо-таки выползает из всех щелей, как серый туман. Например, сам Ямвлих оставляет своих учеников в убеждении, что, молясь, он парит в воздухе на высоте десяти локтей над землей и приобретает златовидную красоту. Среди теплых купаний Гадары в Сирии он вызвал из двух источников духов Эроса и Антэроса. Они предстали в обличье мальчиков — один с золотыми, другой с блестящими черными волосами — перед пораженными учениками и спутниками мага и жались к Ямвлиху, пока он не вернул их обратно в источники. Его ученик Эдесий, забывший гекзаметр, который бог продекламировал для него в видении, пробудившись, обнаружил стих написанным на своей левой руке, и поэтому преклонился перед этой рукой. Женщину-философа Сосибию из Эфеса с детства воспитывали два демона, некогда нанявшиеся к ее отцу под видом полевых работников; вся ее последующая жизнь также оказалась связана с волшебством и ворожбой. О прочих историях, зачастую весьма красочных, мы здесь упоминать не будем. Ясно, что философы никак не могли прийти к согласию, как в жизни, так и в учении. В самой школе неоплатоников мы рано находим пример черной магии, которую александриец Олимпий пытается применить против великого Плотина. Заклинатель вызывает Аполлона в присутствии Ямвлиха и других лиц, но Ямвлих утверждает, что видение — всего-навсего призрак недавно погибшего гладиатора. Что бы человек ни совершил, всегда найдется тот, кто скажет, будто это пустяк. Философ Максим даже заставил, в присутствии многих, улыбнуться статую в храме Гекаты в Эфесе и зажечься факелы у нее в руках; но кариец Евсевий полагает, что в этом нет ничего особенного. В позднейшие времена, когда язычеству понадобились все его силы, количество подобных разногласий уменьшилось. Тогда и возникла та великолепная хаотическая смесь философии, магии и мистерий, которая и сообщает эпохе Юлиана ее неповторимый облик. Чем сильнее при Константине вынуждали теургию уйти в подполье, тем неудержимей была ее власть в тот короткий период, (когда она захватила в плен своих обманов юного наследника, за все свои заслуги обреченного на несчастья. Учитель его Эдесий сказал ему: «Посвященный в мистерии, ты устыдишься того, что рожден и называешься человеком». Поистине удивительно, что Юлиан, будучи настолько погружен в мир духов, мог превратиться в столь мудрого правителя и воина. В эти поздние времена изящный Канон на побережье Египта стал чем-то вроде центра изучения магических искусств, «источником демонической деятельности». Количество паломников было невероятное, особенно с тех пор, как там поселился один из сыновей Сосипатры, Антонин; сам он не занимался теургией, но пользовался безмерным уважением как прорицатель и аскет. Все по суше или по морю приходившие в Каноп, дабы исполнить свой религиозный долг, навещали Антонина и выслушивали его пророчества. «Храмы эти, — часто скорбел он, — превратятся в гробницы» — и так действительно случилось, когда они превратились в монастыри, и там появились мощи мучеников.

Все это дало интересный двойной результат. С одной стороны, неоплатонизм требовал нравственного преображения и самоотречения; с другой — ничто не могло вернее уничтожить остатки истинно языческих морали и благочестия, нежели этот акт заклинания духов, доступный лишь для посвященных, высокомерно отрицающий права больших множеств, чью веру в старых богов и героев он смущал. Одно время мифы отвергали или толковали аллегорически, богов называли демонами, и даже героев при необходимости ухитрялись вписать в систему. Когда при Константине обшарили огромное количество храмов и отправили на переплавку золотые и серебряные части составных идолов, многие язычники поразились тому, что ни демона, ни пророка, ни даже шепчущего призрака не обнаружилось ни в глубинах храмов, ни внутри самих статуй. Люди научились отделять прекрасную рукотворную форму бога от его демонической природы. Особого упоминания заслуживает культ Ахилла в своем демоническом аспекте, усилившемся после III столетия. Ахилл является обитателям Троянской равнины уже не как идеал героической красоты, но как наводящее ужас видение.

Так перед нами вырисовывается судьба позднеязыческого монотеизма. Конечно, чистые души и проницательные мыслители, пришедшие к пониманию единства Бога в духе ранних и лучших времен, еще продолжали существовать. Но слишком часто вере этой вредили демонические добавления. О язычестве, например, Аммиана Марцеллина не так легко судить, ибо он был одним из благороднейших людей IV века и насквозь видел колдунов от философии при дворе своего героя Юлиана; но как ограничен его монотеизм! Боги у него продолжали оставаться если не демонами, то, в сущности, олицетворениями качеств. Немезида — верховное право божества в действии, при этом она именуется дочерью Юстиции. Фемида — извечный закон, но как личность она начальствует над авгурами. Меркурий зовется mundis velocior sensus, что приблизительно значит «движущий принцип вселенной». Наконец, Фортуна продолжает управлять человеческой судьбой. У этих поздних язычников верховное божество передало свое основное свойство, а именно личностность, меньшим богам и демонам, в честь которых теперь проводились обряды. Может быть, это верховное существо лучше всего сохранило собственное лицо у солнцепоклонников, которые всех богов производили от солнца и служили ему как материальному и духовному принципу бытия. Константин, по крайней мере внешне, похоже, склонялся к такой вере, пусть даже и избрал для нее форму культа Митры; об этом еще пойдет речь. Отцу его, Констанцию Хлору, старательно приписывают поклонение единому истинному Богу — если только Евсевий опять не возводит обычную митраистскую религию на уровень чистого монотеизма. В этот период смешения религий в язычество и парсизм вполне могли проникнуть элементы иудаизма, как, например, в случае с каппадокийскими гипсистариями (что означает — служители Высочайшего Бога) в начале IV столетия. Они были истинными монотеистами, но влияние их распространялось лишь на данную провинцию, и поэтому подробнее говорить о них здесь нужды нет. Наконец, кое-где можно обнаружить приметы совершенно бестолкового монотеизма среди тех, кто всегда умел держать нос по ветру и, когда эдикт Константина о терпимости устранил все границы, стал стараться никого не обижать. Такова молитва одного из панегиристов подобного сорта: «Мы взываем к тебе, Верховный Создатель всего в мире, чьи имена столь же многочисленны, сколь и языки, данные тобою людям, и нам не дано знать, какого имени требуешь ты! Присуща ли тебе божественная сила и разум, разлитые во всем мире, через которые ты существуешь во всех элементах, и ничто вне тебя не влияет на твои действия; или же ты — владыка, пребывающий превыше небес и глядящий на свои труды с высокой башни; мы просим и умоляем тебя — сохрани нашего повелителя вовеки». Видно, что говорящий оставляет право выбора между имманентным и трансцендентным божеством, и, когда он далее присваивает этой неопределенной высшей сущности всемогущество и милосердие, он тут же отказывается от своих слов дерзкой заключительной формулой: «Если ты не дашь заслугам его награды, тогда иссякли или твое могущество, или твоя благость». Этот галльский оратор, несомненно, лишь один из множества нерешительных и благоразумных людей, желавших увидеть, какое действие возымеет эдикт.

Теперь, рассмотрев философский демонизм и его влияние на языческий монотеизм, мы снова обратимся к тем верованиям и магическим представлениям переходного периода, которые относятся скорее к народным суевериям. Впрочем, как уже указывалось, четкой границы здесь провести невозможно.

Зачастую мы наблюдаем в этой области только развитие уже существовавшего в предыдущий период. Так, например, гаруспики-этруски удержали свои позиции, и, пожалуй, могущество их даже возросло с тех пор, как они едва не вымерли в I веке. При императорском дворе гаруспики пользовались официальным правом советоваться с богами, а также имели значительную частную практику, по крайней мере в Риме. Авгуры в узком смысле устанавливали будущее по внутренностям животных и полету птиц, гадали о воле небес по молниям и даже сами притягивали их, управляли основанием городов и делали многое другое; но с течением времени они объединились с другими чародеями, в частности с астрологами-халдеями, и наши авторы не всегда вполне отличают их от прочих магов.

Оракулы — то есть ответы на вопросы касательно будущего, данные в определенных святых местах, — тоже отнюдь не умолкли, хотя у них и появились грозные соперники в лице странствующих заклинателей. Разнообразнейшие языческие религии империи сходились на том, что есть особые места, где воля богов открывается яснее всего. Поэтому во всех провинциях имелись храмы-оракулы, пророческие источники, священные расщелины, гроты и тому подобное — некоторые восходили ко временам высокой, дорийской античности, — отвечавшие на все возможные вопросы. В этот же перечень следует включить святилища Эскулапа и Сераписа, куда, дабы увидеть целебные сны, зачастую собиралось самое лучшее общество. Но так или иначе, торжественных, общественно значимых, публичных совещаний с богами больше не проводилось. Те, кого интересовали дела государства, сохраняли величайшую секретность и предпочитали обращаться к заклинателям. Однако, если никто уже не советовал Крезу гекзаметрами перейти Галис, все же толпы паломников разных интересов и общественных положений продолжали приносить подношения наиболее почитаемым прорицателям. Павсаний посетили один за другим все греческие оракулы, руководствуясь благочестием и любопытством. О Дельфах у нас имеется ряд скудных заметок, который зато никогда не прерывался надолго и, сойдя на нет в правление Константина, вскоре возобновился. Вплоть до позднейшего времени встречаются упоминания о греческих и малоазиатских оракулах в Абах, Делосе, Милете, Колофоне и других местах; не следует позволять вводить себя в заблуждение христианским авторам, среди которых общепринятым стало утверждение, что после рождения Христа оракулы замолчали. По-видимому, в очень древнем святилище в Додоне это действительно так и случилось. Рим сберег «сивиллины книги», считавшиеся высочайшим авторитетом, когда речь шла о судьбе государства, и продолжал время от времени справляться с ними. Однако похоже, что при Аврелиане, во времена варварских вторжений, против того, чтобы советоваться с этими книгами, в сенате выступила целая партия людей просвещенных, или же еретиков. Излюбленным оракулом окрестностей Рима, к которому обращались даже императоры, стал величественный храм Фортуны в Пренесте, взиравший на близлежащие земли со своих высоких террас. Весьма почитаемые храмы в Антии и Тибуре были, так сказать, второго сорта по сравнению с «пренестинскими жребиями». В Верхней Италии теплый источник Апон близ Падуи пользовался широкой славой не только благодаря своей целебной силе, но также и благодаря пророчествам, произносившимся (по крайней мере, в случае с Клавдием Готским) Вергилиевым гекзаметром. Как и во времена Плиния Младшего, исток реки Клитумн близ Сполето, в местности, прелестной и по сей день, конечно, сохранял подобное же сакральное значение. В раннехристианские времена знаки новой религии появились на одном только из многих храмов и часовен, украшавших это место, — видимо, чтобы изгнать пророчествующих демонов.

В Африке карфагенская Небесная богиня продолжала пользоваться огромным почетом благодаря своим прорицаниям вплоть до времен Диоклетиана. Даже Галлию не обошли оракулами; по крайней мере теплые источники при храме Аполлона в Отене могли велеть дать обет или нарушить его.

Что касается оракулов восточной части империи, то у нас имеются отдельные пространные сообщения о храмах Эскулапа в Эгах, сарпедонского Аполлона в Селевкии и Малла — все три находились в Киликии, — как и о храме пафийской Венеры на Кипре, оракуле на горе Кармел и нескольких египетских святилищах. Пожалуй, вообще каждый более-менее крупный азиатский храм претендовал на пророческое знание. До конца IV века идол Баальбека иногда выносили наружу, и, подобно статуе Аполлона в Гиераполе, он указывал направление движения шествия, чему давалось соответствующее истолкование. Обычно же ответы писали или же сообщали с помощью условных знаков. Примечательно усердие, с которым пальмирцы искали у Аполлона в Сарпедоне и Афродиты в Афаке сведений насчет долговечности их королевства.

По понятным причинам читателю нельзя предоставить надежных данных о распространенности таких прорицаний в эпоху Константина. Помимо оракулов, в делах повседневных знание о грядущем получали исходя из наблюдений за совершенно посторонними событиями, которым суеверие приписывало угрожающий смысл. Одним из наиболее интеллектуальных изобретений подобного рода стали sortes Vergilianae, когда томик просто открывали наудачу. Во введении уже отмечалось, что Септимий Север был подвержен более грубым предрассудкам, веря не только в знамения, но также в сны, астрологию, магию, аттические мистерии и так далее. С течением времени к поверьям древних римлян присоединились религиозные представления подчиненных народов и жителей Востока. Знаки и предвестия страшили людей и руководили их поступками, и никто не делал ни шагу из дома, не посоветовавшись предварительно с халдейскими или египетскими календарями. Евсевий говорит о Максимине Дазе, что он шага не делал без гаданий и прорицаний.

Но и это еще не все. Отчасти чтобы узнать будущее, отчасти чтобы повлиять на него магическими средствами, римляне в ранней империи часто пользовались отталкивающими методами, обращаясь при этом к тем же халдеям, которые читали грядущее по звездам. Часто итогом становилось преступление, и применявшиеся средства не вызывают сомнений. Когда Германик оказался жертвой смертоносного колдовства, никого не обеспокоило, что, дабы снабдить мага необходимыми частями человеческого тела, совершались, без сомнения, и другие убийства. Но даже когда шла речь не о подлинном чародействе, а только о том, чтобы заглянуть в грядущее или предотвратить несчастье, обряд зачастую ужасал. Наблюдения над человеческими внутренностями не прекращались, пока существовало язычество. Чье-то желание смерти императору Адриану стоило жизни его любимцу Антиною. Разрезание трупов в магических целях, вдыхание в них призрачной жизни, наконец, вызывание духов — все это были весьма употребительные и отнюдь не необычные способы ворожбы, не говоря уже о мелочах вроде любовных зелий. Волшебники, видимо, держали империю в немалом страхе, раз уж видные и высокообразованные люди могли подвергнуться такой опасности.

В чем заключалась связь между подобным чародейством и возникшими в III веке религиозными и нравственными тенденциями в язычестве, а также философией неоплатонизма?

Те составляющие оккультных наук, которые не были прямую преступны или аморальны, продолжали существовать открыто и даже поддерживались властителями; так, например, благочестивый Александр Север назначил пенсии гаруспикам и астрологам и велел им читать лекции по своим специальностям. От более мрачных ритуалов, например подразумевавших убийство, большинство императоров отказывалось, особенно когда продолжительные войны по-способствовали созданию более здоровой атмосферы при дворе, и Деций одной из целей своей государственной деятельности поставил восстановление старой религии. Даже суеверный Диоклетиан, насколько нам известно, в таких вещах неповинен; но глупость его соправителей поистине достойна сожаления.

Неоплатоники заявляли, что их учение о демонах тесно связано с определенными сторонами обычного колдовства, однако мы, скорее всего, не увидим столь близкого родства между ними. Впрочем, их заклинания духов отчасти действительно восходят к народно-магическим представлениям Востока и Запада.

В-третьих, христиане, чья вера в демонов имела частично иудаистские, частично опять же народные корни, не расходятся в этом с язычниками. У них нет ни малейшего сомнения, что существуют бесчисленные силы-посредники, которые оказывают огромное влияние на жизнь людей, но которых, однако, можно изгнать; такие демоны — или падшие ангелы, или великаны, то есть сыновья ангелов и дочерей человеческих. Но все эти духи злы, они враги Царству Божьему и мешают людям спастись. Многие, как считалось, повинны в природных бедствиях, вроде землетрясений и чумы, равно как и в нравственных преступлениях; на самом деле именно они придумали бессмысленную, извращенную языческую религию и соблазнили ею человеческий род, дабы закрыть ему путь к освобождению. Идеи эти не новы и отчасти заимствованы из иудаизма, но с течением времени очертания их становились все резче. Как свидетель эпохи, наступившей сразу после великого гонения Диоклетиана, выступает Лактанций: «Эти демоны, высшие и земные, знают о будущем многое, но не все; они не ведают об истинном Божьем замысле. Это они прихо дат по зову чародеев и по их заклинаниям ослепляют фокусами умы, так что человек не видит то, что есть, но верит, будто видит то, чего нет… Они навлекают на людей болезни, грезы, безумие, чтобы ужасом пуще привязать их к себе… Но нам вовсе незачем почитать их из страха, так как они опасны, лишь пока их боятся; они убегают, стоит произнести имя Божие, и праведный сумеет заставить их открыть свои собственные имена… Они обучили людей создавать подобия покойных царей, героев, изобретателей и прочих и поклоняться им, как богам; но за всеми этими личинами скрываются они сами. В самом деле, колдуны, призывая демона, пользуются не его сомнительным именем как бога, а его подлинным, надмирным именем…» Далее, Лактанций признает, что демоны действительно обитают в храмах и совершают чудеса, дабы утвердить несчастных в их ложной вере. Знание будущего, которым они действительно владеют, имея изначально божественную природу, позволяет им иногда возвещать истину через оракулы, и потому люди считают, что демоны и сами могут руководить ходом событий. К тому же периоду относятся рассуждения Арнобия, который полностью признает реальность магии и полагает, что главное различие между Христом и колдунами состоит в том, что Христос совершал чудеса силой своего имени, тогда как последние — с помощью демонов. Он считает, что волшебство Симона Волхва, в частности его огненная колесница, — вещь совершенно обыденная. Но неизвестно, не вызывают ли все заклинатели одного и того же духа, а именно — Сатану.

Чтобы подтвердить могущество веры в магию, этих предварительных замечаний вполне достаточно. Вероятно, даже лучшие люди того времени не были вполне свободны от подобных предрассудков. Рассмотрим предмет подробнее на примерах разных видов колдовства.

Как уже отмечалось, заклинатели-неоплатоники считали вызывание человеческих душ чем-то совершенно особым и отдельным. Такой вид работы с духами часто встречался и вне связи с их мистической системой, и задолго до ее появления, поскольку самые важные сведения всегда ожидали получить от мертвых, и в некоторых древнейших религиозных представлениях покойники прямо именовались гениями. В первые два века о подобных «воскрешениях» упоминается достаточно часто, причем нередко с жуткими подробностями; достаточно вспомнить Нерона и Канидию Горация. В III столетии этот ряд открывает Каракалла, который, будучи охвачен безумием, полагал, что его преследуют отец — Север и убитый брат — Гета, с мечами в руках, и поэтому призвал сонм духов в поисках защиты. На зов явились Коммод и сам Север, но последний — в сопровождении непрошеного Геты, и пораженный ужасом заклинатель вместо утешения услышал страшные угрозы. Действительно, ничего подобного о поздних императорах не сообщается, но духов продолжали вызывать, и христианские авторы часто говорят об этом, как об ужасающей реальности; обвинения и запреты на подобную деятельность появляются долгое время спустя после воцарения христианства. Но в позднейший период не всегда можно провести различие между ними и общими обвинениями и запретами на преступление, именовавшееся уепейсшт и подразумевавшее достижение любых недозволенных результатов внешними методами, например составление ядов. Сюда же относились магические приемы, которые, как думали возчики в цирке, помогали им одержать победу. В Риме продолжали существовать «учителя дьявольских искусств», и, если кто-то не хотел посылать к ним в школу сына, он мог достичь того же результата, направив туда умного раба. Еще в середине IV века мы встречаем упоминание о сардинском рабе, поднаторевшем в «вызывании злых духов и получении предсказаний от душ умерших людей».

Истинный колдун умел ненадолго вернуть трупу жизнь и заставить его говорить. В Греции издревле существовали оракулы, связанные с некромантией, но в рассматриваемый период безоговорочным центром этого мрачного искусства стал Египет, и даже уроженцы других мест произносили заклинания на египетский лад. Во второй книге «Метаморфоз» Апулея обряд черной магии проходит на площади в Лариссе, что в Фессалии, где местных чародеев тоже было немало; тем не менее именно Затклас, египтянин, появляется в одеянии из белого льна, с выбритой головой, и совершает чудо: он кладет на уста и грудь покойника разные травы, поворачивается к восходящему солнцу и шепчет молитву. Другую подобную же историю, рассказанную с апулеевским юмором, но вполне египетскими подробностями, можно найти у Гелиодора. Здесь мать воскрешает своего убитого в сражении сына, и покойник изрекает истину; в первом же случае мы остаемся в неведении, не вдохнул ли волшебник в тело Ложную, иллюзорную жизнь. Автор в лице мудрого жреца Каласирида разочарован в некромантии и, уже по другому поводу, противопоставляет эту низшую форму магии высшей, подлинной египетской мудрости, устремленной к небесам, беседующей с богами и так далее. Но в IV веке бывали и исключения, когда государственная власть начинала видеть в колдовстве не только объект насмешек; возможно, сказывалось влияние благородной доктрины плотиновско-порфириевской школы, сознательно избегавшей магии воздействий. Но что мы должны думать, обнаруживая, что некромантией занимались христианские священники, и не в Средние века, но в IV и V столетиях? Святой Спиридон, епископ Тримифунта, что на Кипре, позднее присутствовавший на соборе в Никее, имел дочь по имени Ирина, и ей один знакомый доверил некий очень ценный предмет. Она умерла, и Спиридон, желая вернуть сокровище и не зная, где оно спрятано, стал звать дочь над ее могилой, пока она не явилась ему и не сообщила необходимые сведения. Рассказчик смягчил эту историю, добавив: «Он молил Бога, чтобы Он прежде времени показал обетованное воскресение»; но фактически это интересное свидетельство устойчивости языческих верований. У нас есть также весьма впечатляющий пример с более серьезной мотивацией, относящийся к последним годам Западной Римской империи. Святой Северин, когда его христианские общины на Дунае находились в отчаянной нужде, вызвал усопшего пресвитера и уговаривал согласиться, если они попросят Бога, чтобы умерший прожил жизнь еще раз. Но мертвый умолял, чтобы его оставили вечно пребывать в мире, и упокоился бездыханным. Коренящаяся здесь психология совершенно иная и действительно христианская по своей сути; но мы не будем углубляться в данный предмет.

Наконец, следует упомянуть об употреблении некоторых частей трупов в магических целях. Чтобы выяснить изначальные формы этого странного заблуждения, нам придется подойти к истокам магии вообще; достаточно сказать, что человеческое мясо и человеческие кости играют определенную роль в самых различных ее областях, от предсказаний и до магических воздействий. Вероятно, сперва вызывали тень того человека, части тела которого были взяты для обряда, но для позднейшего периода эта связь неочевидна. Такие средства начинают применяться везде, и можно составить нескончаемый список подобных примеров, начиная с эллинистического периода и далее. Но один очень важный случай может избавить нас от неприятного путешествия в это царство тьмы. Общеизвестна геродотовская история о сокровище Рампсинита. Может быть, отрубленная рука вора имеет магический смысл; после черепа правая рука всегда ценилась больше всего. Случилось так, что при Константине, опять-таки в Египте, на родине магии, для колдовства использовалась отрезанная рука, и не кем иным, как великим Афанасием из Александрии, которого обвинили, будто он отнял ее у убитого им епископа мелетианской общины в Фивах Арсения в чародейских целях. На синоде в Тире, в присутствии архиепископа империи, противники Афанасия среди египетского духовенства предъявили не только само обвинение, но также и вышеупомянутый согpus delicti (игра слов: «согpus delicti» — «состав преступления», но «согpus» означает одновременно и «труп»); пред очи святых отцов внесли настоящую руку — «сами ли умертвили человека и отсекли ее, или вырыли и отняли ее от мертвеца — ведает Бог да виновники поступка». Афанасий блестяще опровергнул обвинение, представив посреди заседателей живого и здорового Арсения. Но сам факт, что кто-то мог отважиться сделать такое обвинение в такой обстановке, неопровержимо свидетельствует о распространенности и значении этого заблуждения.

Наблюдения над человеческими внутренностями имеют иную традицию. В древности подобный метод был распространен среди разных народов, и объектом выступали преимущественно военнопленные. По сути, это вид гадания, но магия воздействий то ли вошла в его состав, то ли, поскольку народная вера в волшебную силу частей человеческого тела слишком укрепилась, чтобы людей удовлетворил простой ехtispicium (рассматривание внутренностей принесенных в жертву существ и гадание по этим внутренностям), наши источники считают применение их в магии воздействий само собой разумеющимся. Живучесть этого кошмара опять же можно убедительно доказать всего на одном примере. В сущности, все правители того времени были чрезвычайно склонны к суевериям, но Максенция, сына Максимиана Геркулия, обвиняли в том, что он рассекал беременных женщин и детей, чтобы изучать их внутренности, и втайне вызывал демонов. Хотя история эта взята из Евсевия, чьи представления о язычестве отнюдь не чрезмерно точны и чье стремление к достоверности отнюдь не всегда непреодолимо, тем не менее, памятуя о жестокой и злобной натуре Максенция, нет основания сомневаться в правдивости данного рассказа. Соответственно, мы не сочтем совсем уж недостойным доверия сообщение другого источника, что за два дня перед смертью властитель покинул свой запятнанный кровью дворец и перебрался в частное обиталище, так как духи-мстители не позволяли ему спать во дворце. В III веке, без сомнения, подобные случаи происходили нередко. Но этими двумя видами колдовства область применения человеческих трупов никоим образом не исчерпывается. Схожий результат достигался, к примеру, путем омовения в крови, так как в ней, согласно бытовавшим представлениям, заключается основная жизненная сила. Существовал такого рода рассказ о Марке Аврелии, столь же мрачный, сколь и омерзительный, если полагать его истинным; но даже если это выдумка, она бросает дурной свет на время, когда образованные люди могли верить в подобные вещи.

Исторические требования объективной действительности, когда речь идет об этом мире колдовства, бессмысленны. Язычники, иудеи и христиане были равно убеждены, что духов и души умерших можно вызывать к жизни. Здесь мы имеем дело не с насильственно насаждаемыми свидетельствами, как в случае со средневековым ведьмовством, но с сотней ненамеренных, произвольных и, как следствие, весьма отличающихся друг от друга утверждений, сделанных зачастую очень добросовестными и высокоморальными писателями. В какой степени тут участвовало сознательное мошенничество, в какой — благочестивое надувательство, а в какой — самообман и экстатическое мошенничество, остается загадкой, как и в случае с заклинаниями неоплатоников. Ибо каждый век имеет собственное представление о сверхчувственном внутри и вне человека, и потомство никогда до конца не способно проникнуть в его верования.

Сделанный нами очерк язычества был рассчитан на то, чтобы обрисовать лишь главнейшие направления тогдашних суеверий. Если отдельно разобрать каждую составляющую, если описать все отличные друг от друга концепции божественного мира, если перечислить все культы амулетов и символов — в век, когда многие довольствовались поклонением доброму демону в облике одной-единственной маленькой змейки и не верили больше ни во что, тогда, пожалуй, можно будет хотя бы теоретически доказать существование трехсот сект, известных философу Фемистию.

И с этим «политеистическим безумием» христианство снова вступило в решительную схватку. К счастью, борьба их имела и литературный аспект. Уже неоднократно цитировавшиеся отчеты об угасающем язычестве тех, кто в этот период кризиса защищал христианство прежде всего с позиций разума, Арнобия и Аактанция, имеют для нас высочайшую ценность. Конечно, почву для них подготовили их предшественники, особенно Климент Александрийский, но и сами они привнесли много нового и по-настоящему значимого в историю последнего десятилетия гонений. Весьма солидная работа Лактанция, несомненно, являет собой итог глубоких многосторонних исследований. Сочинение Арнобия, составленное на скорую руку, куда выплеснулся тяжелый и жаркий гнев новообращенного, — наиболее непосредственное свидетельство эпохи. Современному читателю уже не помешает их постоянное и страстное непонимание язычества, его происхождения и развития. Теперь он знает, как относиться к эвгемеризму этих христианских авторов, и готов воспринять предлагаемые ими ценные откровения, даже если в чем-то они и будут ошибочны.

Сделав выводы из всего вышесказанного, мы увидим, что распад язычества как таковой не только был весьма полезен христианству, но также что отдельные признаки этого распада несут в себе предвестие христианства и предваряют грядущее сближение. Само по себе смешение богов прекрасно подготовило почву для новой религии. Оно лишило божественное национальности и сделало его вселенским; оно сокрушило гордость греков и римлян, опиравшуюся на их древние культы. Предубеждение в пользу всего восточного, после долгих блужданий в царстве фантазий, также неизбежно послужило к выгоде христианства. Более того, глубинное содержание позднеязыческих верований было прямо аналогично христианству. Цель бытия уже не сводилась к земному существованию с его наслаждениями и неминуемой гибелью в конце, но вышла за его пределы, и венцом существования стало считаться единение с божеством. Одни надеялись обеспечить себе бессмертие путем проведения тайных обрядов; другие хотели проложить дорогу к Богу, углубившись в познание магических тайн. Но новое понятие о сознательной нравственности приняли все; некоторые даже предавались самобичеваниям, у других это представление, даже если и не всегда воплощалось в жизнь, присутствовало в уме по крайней мере как теоретический идеал. Отражением этой тенденции служит факт перевода или переложения философами греческих мифов, которые не сочетались с новым мировоззрением. Гибнущее язычество соприкасалось с монотеизмом, по крайней мере иногда, в прекрасные моменты взлета, пусть тут же вновь запутываясь в сетях демонических суеверий. Едва ли язычники дошли до осознания чувства греха; но предпосылки для появления такого чувства явно присутствуют в учении неоплатоников, рассматривавшем земное рождение души как падение, а ее исход с земли — как некое освобождение.

В конце концов христианство было обречено победить, ибо оно давало несравненно более простые, четко, впечатляюще и убедительно выраженные ответы на все вопросы, найти решение которых так жаждал этот век брожений и перемен.