• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Потоки крови, пролитые во время великих гонений, и гибель бесчисленных мучеников создали поистине ужасающую репутацию последнему периоду правления Диоклетиана и Максимиана. Все попытки определить истинный размер преследований и число их жертв, пусть даже приблизительно, обречены на неудачу. Нет достойных доверия сведений о количестве христиан в Римской империи того времени, а без этих данных произвести подсчет невозможно. Согласно Штойдлину, христиане составляли половину всего населения; согласно Матте, пятую часть; согласно Гиббону, только двадцатую; согласно Ла Басти, двенадцатую, что, вероятно, ближе всего к истине. Точнее всего, пожалуй, будет предположить, что на Западе соотношение составляло один к пятнадцати, а на Востоке — один к десяти.

Оставим ненадолго количественные подсчеты и рассмотрим внутреннюю ситуацию двух великих соперничающих структур — христианства и язычества.

Христианство пришло в мир, повинуясь огромной исторической необходимости, — оно означало конец античности и разрыв с ней и в то же время помогло сохранить ее культуру и передать ее новым народам, которые, оставаясь язычниками, могли бы совершенно варваризировать и уничтожить языческую Римскую империю. Настал срок установить новые соотношения между чувственным и сверхчувственным, чтобы любовь к Богу и ближнему и отрешение от земной суеты заступили место предшествующих взглядов на богов и мир.

За три века жизнь и учение христиан приняли относительно четкие формы. Постоянные угрозы и частые преследования удержали общину от скорого разъединения и помогли ей преодолеть серьезный внутренний раскол. Она извергла из своих рядов аскетов-фанатиков (последователей Монтана и прочих), равно как и любителей умственных построений (гностиков), которые пытались сделать из христианства оболочку для восточных учений и идей Платона. Новейшей и удачнейшей попыткой такого рода стало манихейство, борьба с которым только началась. От предшественников арианства, споривших о природе Второго Лица Троицы, казалось, уже успешно избавились. Хотя касательно отдельных моментов церковного обряда возникало еще множество разногласий, но в период гонений эти различия не представлялись столь важными, как позднее, в эпоху торжества новой веры, когда они оказались причиной постоянных расколов.

Зачастую в то время богословам представлялось вполне допустимым то, что впоследствии считалось противоречащим основам христианского учения. В IV и V веках люди справедливо удивлялись, как могла Церковь терпеть оригеновские умствования и принимать его символическое толкование Писания. Многие другие, почитавшиеся как святые отцы развивавшейся и боровшейся за выживание Церковью, позднее стали считаться наполовину еретиками. В то время новообращенные имели столь различное происхождение, столь разное образование и принимали новую религию по причинам столь несхожим, что полностью унифицировать жизнь и учение было невозможно. Как всегда бывает на бренной земле, те редкие души, которые отличала истинная глубина духовного постижения и подлинная преданность религии, составляли, конечно, меньшинство; большую часть привлекали прощение грехов, о чем много говорилось, обещанное бессмертие души и связанные со святынями таинства, которые, конечно, многим казались простым аналогом языческих мистерий. Рабов привлекали христианские идеи свободы и братской любви, и множество недостойных обращались в новую веру, памятуя о весьма значительной милостыне, которую распределяли между верующими с подлинным беспристрастием, особенно в общине римских христиан.

Большое число героев-мучеников, которые время от времени повышали угасшее было напряжение духовной жизни общин и вырабатывали у верующих презрение к смерти, не столько свидетельствует о внутреннем совершенстве Церкви, сколько заставляет прийти к выводу, что если сторонники некоего дела полны такого энтузиазма, то дело это обязательно победит. Твердая вера в немедленное взятие на небеса, конечно, помогала решиться на смертный подвиг многим людям, мучимым внутренней борьбой, лишенным духовной опоры; так или иначе, цена жизни в этот век страданий и державного произвола была ниже, чем в столетия германо-романского господства. Иногда разражалась настоящая эпидемия самопожертвований; христиане буквально бросались навстречу гибели, и тогда учителя убеждали их поберечь себя. Вскоре мученичество стало для всех блистательным идеалом; места погребений героев стали поистине культовыми, и верующие возложили великую надежду на их заступничество перед Богом. Легко понять, в чем корень их превосходства над прочими святыми; ни одна другая религия не почитала так смертные останки и знаки, как христианство, и ни одна не хранила так бережно воспоминания о пережитых боях. Места гибели мучеников стали памятными, а после гонений ранних императоров, в особенности Деция, подобные достопримечательности можно было обнаружить везде, куда ни ступишь. Преследования Диоклетиана явно были плохо обдуманы, поскольку культ мучеников вошел в состав учения достаточно рано.

Примерно в это время структура Церкви уже начинает приобретать иерархическую форму. Хотя выбор духовных вождей или, по крайней мере, их утверждение еще оставались в руках общин, но различие между мирянами и клиром становилось все более ощутимым. Трения возникали и среди епископов — в связи со статусами их городов; не забывали также, что некоторые общины были основаны апостолами. Синоды, созывавшиеся по разнообразнейшим поводам, способствовали объединению епископов как носителей высшего духовного звания. Но и среди них уже в III веке началось вырождение. Нам известно, что многие представители высшего священства погрязли в мирской роскоши, наслаждаясь суетной жизнью римских сановников, купцов, даже ростовщиков; вопиющий пример Павла из Самосаты, надо думать, не был единственным. Естественно, помимо людей, поглощенных бренными заботами, мы встретим и полные их противоположности, тех, кто бежал от суеты, государства и общества в пустыню. Ниже мы обсудим истоки движения отшельников, а также другие вопросы, здесь только намеченные.

По данному предмету существует обширная и разнообразная литература, куда входит несколько лучших произведений современной историографии; все они рассматривают материал с тех точек зрения, которых придерживались авторы и ожидали их читатели. Поскольку мы ни в коем случае не придаем своей работе значения непреложной истины, что было позволительно, скажем, такому ученому, как Неандр, никто не сможет осудить нашу позицию.

На вопрос, в чем же, наконец, состояла подлинная сила христианской общины к началу последних гонений, нужно заметить, что сила эта заключалась не в ее численности, не в нравственном превосходстве ее членов над прочими и не в совершенстве ее внутренней структуры, но в твердой вере в бессмертие души, которая поддерживала каждого христианина. Мы вскоре увидим, что позднее язычество стремилось к той же цели, но оно шло кривыми, глухими, окольными тропами и не обладало ликующей убежденностью христианства; оно не выдержало бы соревнования с христианством, так как в последнем проблема выглядела значительно проще. Христианство предлагало новое государство, новую демократию, даже новое гражданское общество, постольку, поскольку его можно было сохранить в чистоте, и таким образом вполне можно было удовлетворить тоску античности по политической деятельности, обессмысленную римским принципом власти сильнейшего. Теперь много подспудных честолюбивых стремлений, не находивших себе выражения в римском государстве, удовлетворялись званием епископа общины — так обнаруживался новый простор для самоутверждения. С другой стороны, лучшие и смиреннейшие вступали в общину, ища спасения от римского разврата, продолжавшего цвести буйным цветом.

Одновременно мы находим, что язычество тогда уже пребывало в полнейшем упадке, так что вряд ли оно сумело бы удержать свое положение даже и без появления христианства. Если, например, представить, что Мухаммед провозгласил бы свой фанатический монотеизм уже тогда, без всякой подготовленной христианством основы, средиземноморское язычество точно так же пало бы при первой атаке, как и язычники Ближнего Востока. Старая вера страшно обессилела от внутренних разногласий и внешних примесей.

Государственная религия империи, которую мы примем за точку отсчета, изначально представляла собой смешанный греко-римский политеизм, сформировавшийся в ходе доисторического взаимодействия обоих культов и последующего их слияния. Из круга божеств, связанных с природой, и высших покровителей во всех возможных жизненных ситуациях возник ряд удивительных образов, в мифах о которых античный человек так или иначе узнавал свое собственное подобие. Связь между этой религией и нравственными законами была весьма некрепкой и основывалась по преимуществу на личном мировоззрении. Считалось, что боги вознаграждают за добрые дела и наказывают за злые, но все же их воспринимали скорее как подателей и хранителей жизни, нежели как олицетворения высшей морали. Разнообразнейшие мистерии, существовавшие у греков помимо общенародных верований, — это вовсе не подлинная — суть религии и еще меньше — форма наставничества; это только тайные ритуалы, долженствовавшие добиться у бога особой милости к посвященному. Впрочем, благотворное воздействие оказывали требование чистоты помыслов и оживление национального чувства, выражавшегося в мистериях так же явно, как и в праздничных играх греков.

В противоположность этой религии философия, постольку, поскольку она поднималась над космогоническими вопросами, более или менее открыто провозглашала единство божественного существа. Так открывался путь к высшей религиозности, к прекраснейшим нравственным идеалам, но также и к пантеизму и даже к атеизму, который давал ту же свободу от самих верований. Те, кто не отрицал существование богов, объясняли их пантеистически, как основные силы мира, или же, как эпикурейцы, полагали их бездеятельными и безразличными к миру. Внесли свою лепту и идеи «просвещения»; Эвгемер и его последователи уже давно объявили богов древними правителями, воинами и так далее, а чудеса объясняли рационально, как обман зрения или результат непонимания. Они шли по неверному пути, и впоследствии отцы церкви и апологеты часто впадали в заблуждение, когда опирались на их оценку язычества.

Все это беспокойное многообразие римляне восприняли вместе с греческой культурой, и для образованного человека озабоченность этими проблемами была столь же привычна, сколь и модна. Вместе с суевериями среди высших слоев общества ширилось неверие, хотя подлинных атеистов, по-видимому, было немного. Однако в III веке, перед лицом великих опасностей, неверие заметно увяло, и на первый план вышла все-таки вера, хотя скорее в иноземных, нежели в старых привычных богов. Но в Риме древний местный культ был столь тесно связан с государством, и близкие ему верования настолько укоренились, что неверующий, как и приверженец чужеземных религий, демонстрировал истовую римскую набожность, когда речь шла об огне Весты, о тайных залогах власти, об ауспиках, ибо на этих святынях основывалась незыблемость Вечного Рима. Императоры были не просто Ропtifices maximi (главный понтифик, глава коллегии понтификов в Древнем Риме), совершавшие определенные обрядовые действия, но сам их титул августа означал посвящение, наделение властью и защиту свыше. После того как христианство положило конец обожествлению правителей, уничтожило храмы и жертвенники в их честь и изгнало жрецов, — все, на что в течение трехсот лет императоры имели исключительное право, — суеверие нарекло их daimones, и это была не просто лесть.

Не возникает сомнения, что даже в позднейший период язычества дух греко-римской религии зачастую не могли вытеснить чужеземные божества, не изгнали магия и колдовство, не уничтожили философские абстракции. Этого нельзя доказать потому, что служение старым богам не исключало служения новым, и потому, что в результате смешения божеств, о котором будет сказано ниже, новому могли поклоняться под видом старого — сверхъестественными существами. Но когда мы наблюдаем, как с непреодолимой силой то здесь, то там прорывается присущая здравомыслящему античному человеку наивная преданность богам, бессмысленно отрицать очевидное. «Тебе я служу, — обращается Авиен к Нортии, аналогу Фортуны у этрусков, — я, дитя Вольсиний, я, живший в Риме, дважды почтенный проконсульским званием, преданный поэзии, невинный и безупречный, я, чье счастье составляют моя жена Плакида и мои здоровые и веселые дети. Что же до остального — да будет на то воля судьбы».

В других случаях старая религия и ее взгляды на жизнь продолжают настойчиво утверждать себя, хотя и с некоторыми дополнениями. Вера Диоклетиана, очевидно, носила именно такой характер. Во всяком случае, он вполне доверял этрускам-гаруспикам, которые еще не соперничали, как позднее, при дворе Юлиана, с фокусниками-неоплатонистами; его богом-покровителем оставался Юпитер; оракул, с которым он советовался в делах величайшей важности, был Аполлон Милетский. Его религия и нравственные принципы, как можно судить по его законодательству, ближе всего были к принципам Деция; поклоняясь хорошим императорам, особенно Марку Аврелию, которого он почитал как даймона, он следовал примеру Александра Севера. С другой стороны, можно предположить, что многие составляющие и тайные смыслы древней религии давно уже стерлись и забылись. Полчища римских божеств-покровителей, видимо, можно считать драгоценным антиквариатом, хотя христианские авторы поносят их так, словно те реально имеют какую-то силу. Вряд ли люди еще вспоминали бога Латерана, когда разводили очаг, или Унксию, когда умащались, или Кинксию, когда подпоясывались, или Путу, когда подрезали ветви, или Нодита, видя колос, или Меллонию, разводя пчел, или Лиментина, переступая через порог, и так далее. В умах давно возобладали сложные и обобщенные представления о гениях и даймонах. Многие более ранние поверья сохранили локальный характер.

Так, Греция во времена империи сохранила свою любимую систему местных культов и мистериальных служений. Павсаний, создавший во II столетии описание этой страны, снабдил нас богатым материалом касательно особых культов богов и героев в каждом городе и каждой области, а также касательно их жрецов-служителей. Как посвященный, он умолчал о тайнах мистерий; потомство было бы благодарно ему, если бы он нарушил запрет.

Как всему римскому государству для поддержания его существования требовалось нечто принадлежащее религиозному культу, что-то ритуальное, почему весталки поддерживали священный огонь еще и в христианские времена, — так частная жизнь отдельного человека была насквозь, от колыбели до могилы, пронизана религиозными обрядами. В доме каждого римлянина пир и жертвоприношение были неразделимы. На городских улицах мы увидели бы многообразные процессии и представления, иногда величественные и прекрасные, иногда — просто вакхические оргии, которыми изобиловал греческий, как и римский, календарь празднеств. Бесконечные жертвы приносились в часовнях, в пещерах, на перекрестках, под почитаемыми деревьями. Новообращенный Арнобий рассказывает, какое благоговение он испытывал, будучи язычником, когда проходил мимо дерева, украшенного яркими лентами, или валунов, хранящих следы пролитого на них масла. Из культа, где столь много значит внешнее и зачастую отсутствует внутреннее, сложно вычленить нравственное содержание, и можно даже усомниться, а есть ли оно там вообще. В сущности, не тот ли самый вопрос возник, спустя полторы тысячи лет, касательно празднеств средиземноморских католиков? Звуки вполне земной музыки, прерываемые залпами из пушки, сопровождают Высокую мессу и совершающееся таинство; оживленная ярмарка, обильная еда, всяческое веселье и обязательные фейерверки вечером составляют вторую часть праздника. Не следует пытаться переубеждать того, кто отвергает все это; но не следует и забывать, что внешняя форма не исчерпывает религию и что в разных людях разное пробуждает высокие чувства. Если мы отрешимся от христианских понятий греха и смирения, недоступных античному миру, мы сможем судить о его культе более справедливо.

От мифологических подробностей, никогда не составлявших основу веры, полностью отказались задолго до того, как Лукиан создал свои замечательные сатиры. Христианские апологеты поступали не вполне честно, когда собирали непривлекательные моменты из самых разнообразных мифов и, не понимая и путая вещи совершенно несопоставимые, осыпали насмешками древние верования. Они, конечно, знали, что извлечения из древних поэтов и сказителей, которые предоставляли основу для такого рода нападений, в их век уже почти утратили значимость. Точно так же именно протестантство, если судить по справедливости, ответственно за несообразности во многих церковных преданиях. Миф мало затрагивал религиозное сознание масс; они довольствовались фактом существования конкретных божеств, управляющих человеческой жизнью и оберегающих ее. Философия того времени полностью отказалась от мифов, о чем мы еще будем говорить. Но язычники продолжали совать оружие в руки своих христианских противников, устраивая драматические представления на сюжеты отдельных легенд, и зачастую наиболее предосудительных.

Ибо хотя бы в одной сфере, в стране искусства и поэзии, мифология сохранила свое владычество до позднейших времен. Гомер, Фидий и трагики некогда помогали творить богов, и те из них, вера в которых утратилась, сами по себе продолжали существовать в камне, в красках, поэмах, масках и глине. Но жизнь их была скорее видима, нежели реальна. О судьбе пластических искусств и причинах их упадка вскоре пойдет речь; здесь следует только заметить, что они утратили возможность поддерживать на плаву старую мифологию, когда стали служить мистической философии и чужеземным культам. Драму почти совершенно вытеснили мим и молчаливая пантомима с музыкой и танцами. Все религиозные аспекты, некогда сделавшие аттическую драму одной из форм культового служения, исчезли. Описание очаровательного коринфского балета «Парис на Иде» в десятой книге Апулея явно свидетельствует, что даже в самой Греции в эпоху Антонинов театр уже только услаждал взгляд зрителя. Но тут, по крайней мере, можно предположить тонкое и безукоризненное художественное исполнение, в то время как в латинских частях империи, особенно в областях, романизированных лишь наполовину, с помощью меча, зрелища были, без сомнения, поистине грубы, если, конечно, в театрах вообще шли какие-то постановки, а не проводились исключительно гладиаторские игры, схватки с дикими зверями и тому подобное. Особенно подчеркивались непристойные элементы мифов. Все адюльтеры Юпитера, в том числе и те, где он превращался в животное, все приключения Венеры старательно и подробно демонстрировались в расчете на низменный хохот. Такого рода богоявления имели место даже в мимах. Если во времена Аристофана публика терпела подобное без ущерба для веры, то в век всеобщего разложения для старой религии это оказалось последним ударом.

Если мы переместимся из области, где властвовали балетный постановщик и механик сцены, в область поэзии, постольку, поскольку можно судить о ней по тому немногому, что дошло до нас от конца III века, мы обнаружим кое-где в произведениях на мифологическую тему (наиболее блестяще представленную у Клавдиана столетием позднее) даже проблески могучего таланта, но последние остатки глубинной веры в то, что говорится, исчезли давным-давно. Например, в стихотворении некоего Репозиана, период творческого расцвета которого приходится, вероятно, на 300 г., изображается флирт Марса и Венеры таким же образам, как мы видели в пантомиме: непристойности облечены в чувственно привлекательную форму. Венера, ожидая бога войны, проводит время в танцах, и поэт описывает разные ее позы так, что чувствуется хорошее знание современных ему приемов кокетства; затем появившийся Марс зовет Купидона, граций и дев из Библа, чтобы они раздели его. Но что это за Марс! Он намеренно изображен настолько же неуклюжим, насколько соблазнительна богиня. В беседке с розами он падает, как кусок свинца, а описывая его сон, автор не забывает упомянуть и о громком его храпе. Когда, например, Рубенс берется решить по-своему сюжет античного мифа, его оправдывает то впечатление мощи, которое ему удается передать; но здесь перед нами — последняя ступень вырождения античных сказаний, где не осталось уже ничего, кроме звучных виршей. Христианин-сатирик не мог бы достичь своей цели успешней, и мы могли бы рассматривать данное произведение именно в этом ключе, если бы не прелестное описание Купидона. Он с любопытством осматривает отложенное Марсом оружие, украшает его цветами, а потом, когда с шумом появляется ревнивый Вулкан, заползает под шлем, чтобы спрятаться.

Были и поэты, пресытившиеся мифологией, как платьем, затасканным до дыр. Немезиан восклицает: «Кто не воспевал тоску Ниобы, утратившей детей, печаль Семелы и… [далее следуют тридцать стихов, перечисляющих сюжеты мифов]. Все это исчерпало множество великих поэтов; предания Древнего мира истощились». Поэтому автор обращается к зеленым лесам и лугам, однако не для того, чтобы создать описание пейзажа, а чтобы ввести собственную тему — разведение охотничьих собак. Потом, разобравшись с нею, он вспоминает, что неплохо бы восславить деяния своих покровителей, цезарей Карина и Нумериана.

Подобное же чувство долгое время давало дидактической поэзии заметное преимущество над эпической, особенно среди римлян; но это предпочтение никогда не выказывалось слишком уж откровенно. Здесь нужно упомянуть о еще одной очаровательной поэме мифологического содержания: это «Бахус» Кальпурния Сикула (эклога 3-я); она вызывает в памяти Филостратовы описания картин, но стилистически их превосходит. Здесь мы найдем даже дикого Силена, который, будто нянюшка, качает маленького Бахуса, смешит его, забавляет кастаньетами, добродушно позволяет ему дергать себя за уши, за подбородок, за волосы на груди. Затем подросший бог учит сатиров собирать виноград, и они напиваются допьяна, мажут себя виноградными выжимками, похищают нимф. Эта вакханалия, где бог даже своим пантерам позволяет пить из чаши, — одно из последних, исполненных живой красоты произведений античности.

Все это доказывает, что мифология была скорее бременем, нежели поддержкой для угасающей классической религии. О попытках сохранить и переосмыслить мифы путем их философской интерпретации мы поговорим в дальнейшем. Но этой классической религии также вредил и нарушал ее целостность и другой фактор, а именно присоединение культов завоеванных провинций и соседних стран. Мы рассматриваем сейчас именно период окончательной теокразии (смешения богов).

Причина ее — не смешение народов в империи и не просто каприз или преходящая мода, но старое как мир стремление политеистических религий сближаться друг с другом, отыскивать черты сходства и превращать их в тождество. Во все века такого рода параллели рождали увлекательную идею всеобщей первичной религии, которую каждый представлял согласно собственным склонностям — политеист иначе, нежели монотеист. И так служители похожих божеств искали и обнаруживали друг друга у одинаковых алтарей, иногда непреднамеренно, а иногда — согласно собственным взглядам. Греческую Афродиту с радостью узнавали в ближневосточной Астарте, в египетской Хатор, в карфагенской Небесной богине, да и во многих других. Следует учитывать, что и в позднеримскии период смешение богов есть в то же время и подмена богов; чужие боги не только расширяли свое влияние за счет местных, но и подменялись теми из местных, кто был им внутренне близок.

Другая причина теократии лежит в почтении, так сказать, политического свойства, которое греческий, римский да и любой политеист обычно оказывали богам других народов. Они признавали их богами, даже если те не были им родными. Отсутствовала строгая догматика, которая предохраняла бы изначальную веру от трансформаций. Религиозные традиции своих предков старательно оберегали, но и к чужим относились скорее дружелюбно, нежели с неприятием. По велению оракулов и согласно другим сверхъестественным предзнаменованиям божества могли перемещаться из одной страны в другую. Так, Серапис из Синопы при первом Птолемее перебрался а Александрию, а Великая мать — из Пессинунта в Рим во время Второй Пунической войны. У римлян было, по существу, такое правило, имевшее отчасти политические, а отчасти религиозный основания, — не обижать богов покоренных народов, но оказывать им почтение и даже принимать их как своих. Провинции относились этому совершенно по-разному. Малая Азия охотно шла навстречу римлянам. Египет оставался непреклонным: он перевел заимствованное у Птолемеев и римлян на язык собственных ритуалов и традиций изображения, в то время как римляне пытались ублаготворить египтян тем, что поклонялись их богам по возможности на их же манер. Иудеи, наконец, никакого касательства к римской религии иметь не желали, в то время как римляне с хорошим вкусом соблюдали субботу, а императоры посещали богослужения в святилище в земле Мориа. Таким образом осуществлялось, как мы позднее увидим, и активное, и пассивное смешение богов.

Третья причина отправления иноземных кукльтов — ужас и тревога, охватывавшие язычника, когда он утрачивал веру в своих богов. Это уже не были обнадеживющие «боги повсюду» предшествующих столетий. Нет, вдумчивый человек искал теперь каждый день новых символов, а бездумный — новых фетишей, тем более желанных, чем более далеким и загадочным казалось их происхождение. И еще один фактор умножал хаос. В политеизме древнейших цивилизаций все стадии его развития сосуществовали. Фетишизм поклонялся аэролитам и амулетам, сабеизм — звездам и стихиям, антропоморфизм — божествам, связанным с природой, и богам-покровителям; в то время как люди образованные давно уже внутренне отвергли всю эту шелуху и колебались между пантеизмом и монотеизмом. И теперь все эти стадии развития различных религий стали воздействовать на греко-римское язычество. До нас дошли известия о характерных проявлениях этого процесса, которые иногда нагоняют уныние на читателя. Нерон по рождению был римской веры, но вскоре он презрел ее и служил только Сирийской богине. Но потом он отверг и ее, неподобающе обращался с ее изображением и всю свою веру сосредоточил на амулете, который дал ему некий плебей и которому он трижды в день приносил жертвы.

Этот пример, только один из множества имеющихся, дает представление о сути поклонения иноземным богам вообще. Они не были близки людям так, как старые олимпийцы; вырванные из своего естественного окружения, чужие римской жизни, системе управления и климату, они приводили римлян в трепет как силы высшие и таинственные, с которыми можно совладать только с помощью мистерий и магических ритуалов, а возможно, и понеся большие денежные затраты. Лукиан не просто так присваивает иноземным богам в «Зевсе Трагическом» самую высокую ступень в иерархии, выстроенной им согласно материалу, из которого божества созданы; пылкие верующие предпочитали, чтобы их боги изготовлялись из наиболее драгоценного металла. «Эллинские видишь каковы: искусно сделаны, привлекательны и с красивыми лицами, но все мраморные или бронзовые; самые дорогие боги сделаны из слоновой кости и лишь немного поблескивают золотом, которое их покрывает легким слоем, внутри же они деревянные, и целые стаи мышей завоевали себе в них права гражданства. А вот эти Бендида, Анубис и Аттис, и рядом с ними Митра и Мен сделаны целиком иззолота; они тяжелы и действительно представляют ценность». Но такого рода культы разрушали уважение к собственным древним богам.

Теперь следует поговорить о случаях, когда в процессе перемешивания богов активной стороной были римляне.

Такие взаимоотношения существовали, очевидно, только с теми странами, которые пребывали еще в полуварварском состоянии на момент римского вторжения и где поэтому более развитая культура латинян, как и их религия, распространялась весьма успешно; это были Галлия, Испания и Британия. К несчастью, нам кое-что известно только о религиозной ситуации в Галлии, и то преимущественно благодаря посвятительным надписям и скульптурам.

Римляне позднейших времен со своей подлинно универсальной верой участвовали в галльских местных культах, как и в любых других, пока те еще сохраняли какую-то жизненную силу. Они не только вопрошали друидов о будущем, как мы знаем, но оказывались вовлечены и в сами обряды. Так, один из поздних императоров, Песценний Нигер, принимал почетное участие в одном из галльских мистических ритуалов, что дозволялось только непорочным людям. Но ни одно тамошнее божество не перебралось в Италию, Африку или Грецию. (Когда мы обнаруживаем в Аквилее галльского солнечного бога Белена, в Зальцбурге и Штирии — других кельтских божеств, Аполлона Гранна в Лойнингене, что в Швабии, и так далее, это не заимствования времен теокразии, но позднейшие свидетельства того, что прежде, чем германцы, славяне и авары перешли Альпы, эти области населяли кельты.) В самой Галлии первоначальную ее религию всячески старались облачить в римские одежды. Боги получали не только римские имена, но заодно принимали облик, соответствующий традициям классического антропоморфизма. Таран стал именоваться Юпитером и изображался соответственно; Тевтат изображался как Меркурий; Гес или Камул — как Марс. Другие сохранили, по крайней мере, имена, причем иногда римское добавлялось к изначальному. Примеры — Белен или, зачастую, Аполлон Белен, а также Аполлон Граны, Марс Камул, Минерва Белисана и прочие. Затем романизированные боги получали вдобавок особые прозвища; некоторые можно вывести из названий мест, по крайней мере предположительно; некоторые совершенно непостижимы.

Так возникли Диана Абноба (указание на Черный лес), Диана Ардуенна (вероятно, Арденны), Марс Винций (Венсе), Геркулес Магусан и Саксан (в частности, в Нидерландах); Марс Лакав (в Ниме); Аполлон Туатьор (в Висбадене). Или же романизированный бог отождествлялся с нероманизированным, возможно, родственным божеством: так, Верьогодумн слился в Амьене с Аполлоном, а Сирона в Бордо и Южной Германии почиталась как Диана или Минерва (подобно Белисане). Но дальше романизация не пошла. Многие боги сохранили свои кельтские имена, большей частью с дополнением Deus (или Dеа), Sanctus (или Sancta), Аugustus (или Augusta) (Бог (или богиня), священный (священная), высокий (высокая)), что в данном случае никакого отношения к императорскому титулу не имело. Сперва возникает искушение считать все эти божества местными, каковыми многие из них и являются, как, например, Восег в Бергцабери, Немаус в Ниме, Авентия в Авенце, Везонтий в Безансоне, Луксовий в Люксе, Келейя в Килли; прочие случаи такого соответствия не дают, как, например, Абеллио в Конвене, Асьонна в Орлеане, Аго в Баньере, Бемилукий в Париже, Ариаса в Кельне, Интараб в Трире. Более того, следы многих божеств обнаруживаются в местах, сильно друг от друга удаленных: Таранук в Хейлброне и в Далмации; богиня воды Негалления во Франции и в Нидерландах. То, насколько охотно римскими собирательными наименованиями обозначали бесчисленные менее значимые божества, показывает, насколько охотно их принимали в римский пантеон: Матери, Матроны, Кампестры (духи полей), Сильваны (лесные духи), Бивия, Тривия и Квадривия (божества перекрестков), Проксимы и Виканы (духи соседства) и так далее. Сулевы и Комедовы, принадлежащие к тому же разряду, переводу не поддаются. Выражения вроде «гений места» и «гений окрестности» относятся, строго говоря, лишь к римским ритуалам, но в таких случаях они, вероятно, обозначают кельтские обычаи. Так или иначе, до конца IV века могущественнейшим богом продолжал оставаться Тевтат-Меркурий, яростно сопротивлявшийся еще святому Мартину Турскому; что же до Юпитера, то считалось, что он глуп и бестолков, brutus atque hebes.

Сами эти западные религии на Рим воздействовали или крайне мало, или никак.

Ситуация с древними цивилизациями Востока — то есть с персидской, египетской, малоазийской и семитской — выглядела совершенно иначе. Последние располагали огромным преимуществом — их поселения находились географически достаточно далеко друг от друга, и в Сирии римляне не впервые столкнулись с их культом; семитская религия за много столетий распространилась через Финикию и Карфаген по всему Средиземноморью и даже за Геркулесовы столпы. Рим, постепенно захватывая Испанию, Африку и острова, приобретал пунические земли и воспринимал пуническую религию. Рим ненавидел Карфаген, но не его богов. С другой стороны, персидский дуализм, особенно в застывшей форме, которую он принял при Сасанидах, столь же яростно не желал никакого соприкосновения с греко-римскими божествами, как и иудейский монотеизм. Но парсизм в Персии давно начал превращаться в набор суеверий; оттуда-то Рим заимствовал Митру.

Народы Ближнего Востока, от Евфрата до Средиземноморья, включая архипелаг и Понт, с которого лучше начинать, происходят, несомненно, от общего корня, и их религии так тесно взаимодействовали между собой со времен высокой античности, что в период, который мы здесь рассматриваем, их уже можно считать единым целым. В данном случае выяснение истоков каждой из них неуместно и может только запутать нас. Более того, задолго до римских побед над Антиохией Великой, с начала эллинизации Малой Азии и особенно активно-при преемниках Александра, происходило другое смешение богов, в которое оказались вовлечены боги Ближнего Востока и Греции. Точно так же сливались греческий и восточные языки и культуры. Великолепные греческие города, выраставшие в невероятном количестве везде, где обосновались преемники Александра, оберегали родной язык, административное устройство и, кроме того, своих богов. Но в самой стране, особенно на некотором удалении от моря, прежний язык более или менее стойко удерживал свои позиции, а впоследствии, когда преобразовательная сила греков потихоньку иссякла, даже укрепил их. В Палестине, под защитой культа и образа жизни, сопротивлявшихся любым изменениям, арамейский язык сохранился, невзирая на все потрясения. В Сирии, поскольку речь не шла уже о классическом изяществе, а об общедоступности произведений, писатели вернулись к национальному языку, как, например, во II веке — гностик Бардесан, в IV — святой Ефрем, и со всей очевидностью об этом свидетельствуют сирийские переводы Библии. У нас нет подробных сведений о языковой ситуации в Малой Азии, но пока существовал общенародный язык, существовали и общенародные боги.

Единая основа всех религий, о которых идет речь, — это культ звезд, однако до неузнаваемости переплетенный с идолопоклонством, отчасти заимствованным извне, отчасти естественно развившимся. Тщательная разработка обрядовых жертвоприношений помогала умилостивить богов; в основном для ритуала брали животных, но приносились также человеческие жертвы — как регулярно, так и от случая к случаю. Последние просуществовали удивительно долго, особенно в финикийских землях, сохраняясь еще и после падения и восстановления Карфагена, так что Тиберий вынужден был принять решительные меры по этому поводу. Верховная пара богов, Ваал и Астарта (солнце и луна, утренняя и вечерняя звезда), в римские времена, принимая разнообразнейшие имена и обличья, оставались владыкой и владычицей жизни; им служили в бессчетном множестве храмов. Из Ветхого Завета мы узнаем о Ваал-Зебубе, Ваал-Пеоре, Ваал-Верифе и прочих, чьи имена давно уже забыты. В Пальмире Ваал, видимо, разделился на двух божеств, солнечное и лунное: это Аглибол и Малакбел, изображенные на очень позднем рельефе в Капитолийском музее; на нем указано и греко-римское имя дарителя — Луций Аврелий Гелиодор, сын Антиоха Адриана. В великолепном, чрезвычайно огромном и высоком храме в Эмесе находится Черный Камень, аэролит, который считали образом бога солнца Элагабала и, как таковому, поклонялись ему повсюду. Жрецы Элагабала носили длинные пурпурные туники, вышитые золотом, и диадемы, украшенные драгоценными камнями. В храме в Гиераполе, рядом со знаменитой Сирийской богиней (о которой речь пойдет ниже), стояла золотая статуя Ваала в облике Зевса, сидящего на колеснице, запряженной быками. В Гелиополе (Баальбеке) поклонялись Ваалу, изображенному в позднем полуримском ключе: золотой идол держит не только бич римского солнечного бога, но также и молнию Юпитера. Антонин Пий выстроил новый храм на гигантском фундаменте старого; развалины этого храма еще дают представление, почему в свое время он считался одним из чудес света. После всего вышесказанного имя Зевса, которому Антонин посвятил здание, не должно ввести нас в заблуждение, когда мы видим, что древнее название местности явно связано с Ваалом, а греческое — с Гелиосом. Этот храм, как и эмесский, пользовался широкой славой благодаря своему оракулу, которому можно было задавать вопросы письменно — что не так уж редко встречалось у азиатских оракулов. Более сомнительные и менее значимые свидетельства поклонения Ваалу при императорах лучше опустить; вполне довольно того, что этот культ, так или иначе преображенный, продолжал оставаться главным культом на Ближнем Востоке; что для него предназначалось большинство важнейших святилищ, а вероятно, и многие другие, о чем мы просто не знаем. Может быть, бог Кармел, имевший жертвенник на горе того же названия и делавший предсказания, также был очередным воплощением Ваала. Южную границу держал Марна из Газы, если, конечно, это действительно был великий бог. Именно Марна приводил в отчаяние всех христиан — поселенцев и вероучителей, приходивших в эту область в IV веке, и сделал окрестности Газы несокрушимым оплотом язычества. Мы скоро встретимся с ним как с личным врагом святого Илариона.

Этот главный семитский бог сумел пробить дорогу в римские храмы, причем во многих обличьях. Римляне, жившие на Востоке, вероятно, поклонялись ему под именем Зевса или Юпитера. Однако образ бога солнца, получивший особую значимость в поздний период, означал главным образом Ваала и Митру; существенно меньшим вниманием пользовался древний Сол-Гелиос. В конце концов и Элагабал снискал видное и важное положение в римском пантеоне, по крайней мере на некоторое время, благодаря сумасшедшему юноше, который был и остался его жрецом и взял себе имя бога, взойдя на мировой престол. Высшего своего проявления теократия достигла, когда Антонин Бассиан перенес (между 218-м и 222 гг.) Черный Камень из Эмесы в Рим. Новый бог получил огромный храм, бесчисленные жертвы, а вскоре и жену. Император достал из Карфагена изображение и сокровища Небесной богини и сочетал ее браком с Элагабалом; в мифах ничто этому не противоречило. Риму и Италии было велено торжественно отпраздновать чудесную свадьбу. Палладий, огонь Весты и другие древние римские культовые предметы перенесли в святилище нового бога. После убийства порфироносного жреца камень был отправлен обратно в Сирию, видимо, потому, что слишком много неприятных воспоминаний было с ним связано.

Но в Римской империи культ Великой богини, носившей много имен, намного превосходил по значимости культ Ваала. Взятая вместе с богом солнца, она — луна; в широком смысле она — природа, мать всего живого. Начиная со времен далекой древности Ближний Восток устраивал в ее честь буйные вакханалии, приличествующие свободному от норм морали божеству. Радостные крики и траурные стенания, оргиастические танцы и скорбная музыка флейт, женская проституция и самооскопление мужчин постоянно сопутствовали этому культу природной, чувственной жизни. Сам по себе миф был не так уж известен, но, изменяясь в зависимости от места и времени, вплетался в ткань этих празднеств и дал римлянам последующих поколений сюжет для таинственных мистерий.

Мы пока не будем касаться образа египетской Исиды, близкой родственницы Великой богини, и попытаемся распознать последнюю в обличьях, которые в III веке еще не стали неузнаваемы.

Ветхий Завет знает и ненавидит ее под именем Астарты, и храмы ее в рассматриваемый нами период еще существовали в Финикии; Лукиану известно о таком святилище, располагавшемся в Сидоне. Он мимоходом упоминает о нем в своем известном трактате «О Сирийской богине»; из этого произведения мы черпаем факты, но оно также прекрасно иллюстрирует отношение легкомысленного сирийца, обладающего греческой ученостью, к языческой религии родной страны. Нигде больше насмешки Лукиана не заходят так далеко; он напускает на себя простодушный вид и подражает стилю и ионическому диалекту почтенного старца Геродота, чтобы еще ярче подчеркнуть смешные моменты этого служения. Но мы узнаем также, какие зрелища окружали юного насмешника и что повлияло на него, прежде чем он порвал со всеми культами и всеми религиями. Афинянин не мог бы написать книги Лукиана.

Из Финикии культ Небесной богини распространился по всему Средиземноморью и слился с принятыми там верованиями. Греки признали ее как Афродиту Уранию, римляне — как Венеру Целестию, и эти имена впоследствии получили употребление даже в семитских странах. Эта Афродита мыслилась не как богиня любви и очарования, но скорее как богиня плодородия. Остров Кипр, где греческая и семитская культуры соприкасались, был целиком посвящен ей; города Пафос и Амат одним названием своим напоминали о ней. Остров Кифера и святилище на горе Эрик в Сицилии также принадлежали Урании. В Карфагене она была главнейшим божеством, во всяком случае в своем позднем воплощении, и топоним города Гадес, Гадейра (Кадис), вероятно, свидетельствует о местоположении храма Урании. Эти святилища были построены совершенно отличным от греческих храмов образом. Идол стоял на открытом месте, в высокой нише, лишенной потолка, и зачастую представлял собой просто конический камень; окружали его разнообразные заграждения, залы, дворы, где держали голубей. В той местности попадаются также и отдельно стоящие колонны, напоминающие о столпах Иакель и Баас перед иерусалимским храмом.

Другая форма имени Астарты — Атаргатис; до пояса эта богиня — рыба, выше — человек. В то время ее, без сомнения, еще почитали в некогда прославленных храмах Аскалона, неподалеку от святилищ филистимлянского рыбьего бога Дагона, да и не только там. В сильно эллинизированном обличье она восседает в знаменитом храме в Гиераполисе (Северная Сирия), который описал Лукиан и который вполне мог простоять в целости до IV века. На высоких хорах позади, куда могли подниматься только жрецы, рядом с уже упоминавшимся Ваалом-Зевсом, располагалось золотое изображение богини на колеснице, запряженной львами. Атрибуты ее заимствованы у разных греческих богинь: в руках она держит скипетр и веретено, ее тело охватывает пояс Урании, на голове — корона с лучами и камень, освещающий по ночам все пространство здания. Вдобавок рядом есть место и для прочих греческих или грецизированных богов. Там был бородатый одетый Аполлон, который оживал, когда к нему обращались с вопросом; жрецы поднимали его и несли туда, куда он указывал. Движение вперед означало положительный, движение назад — отрицательный ответ; и нам сообщают, что бог зачастую обильно потел. Внутри располагались также Атлас, Гермес и Эйлефия, а снаружи, рядом или на большом жертвеннике, стоявшем под открытым небом перед главным входом в храм, стояло множество бронзовых фигур, изображавших правителей и жрецов со времен высокой античности до эпохи Селевкидов; много было и героев из гомеровского цикла преданий. Но наиболее примечательны в данном случае не статуи, но сам культ, чья универсальность и запутанность просто не поддаются пониманию. На огромном дворе свободно передвигались священные быки, лошади, ручные львы и медведи; неподалеку был пруд, изобиловавший священной рыбой, а в центре его — жертвенник, к которому ежедневно плавали ревнители веры, дабы во исполнение обета чем-либо его увенчать. Возле храма жило множество флейтистов, кастрированных жрецов (называвшихся galli) и безумных женщин; предаваясь всяческим непотребствам, они устраивали шумные и зрелищные процессии и приносили жертвы своей богине. На весенний праздник, время безумия и буйства, в Гиераполис собирались паломники со всей Сирии. На торжестве не только сжигали половину окрестного леса в огне разнообразных приношений (животные, одежда, ценные вещи), но и набирали новых ваПошт; немало несчастных мужчин в вакхическом пылу оскопили себя в честь богини. Этот храм был одним из самых уважаемых на Ближнем Востоке; Каппадокия и Ассирия, Киликия и Финикия пополняли его сокровищницу. Великолепное зрелище представляло собой его здание на холме, высившемся над городом, его ионические колоннады на каменных террасах, с высокими пропилеями. Примечательно, что двор храма, видевший немало дикостей, послужил также образцом поздним отшельникам; над пропилеями поднимались два огромных каменных столба, изображавших фаллосы, такие же, как в Малой Азии, где существовали подобные культы, и на них каждый год поднимался человек, чтобы молиться семь дней и семь бессонных ночей; искавшие его заступничества приносили к подножию колонны приличествующие дары. Кто мог лучше искупить все эти непристойности, чем исполненный раскаяния святой, который поднимался на столп, чтобы служить Богу согласно своей вере, и оставался там не неделями, а десятилетиями, до конца?

Особенно отвратительная форма культа этой богини, в данном случае выступавшей под именем Афродиты, была связана с одиноким храмом в ливанской роще Афака. Разврат и непотребства скопцов в нем не знали предела; тем не менее год за годом верующие приходили к озеру рядом с храмом, чтобы бросить туда драгоценные подношения, а потом дожидались чуда — огненного шара, который показывался на вершине горы и скатывался оттуда в озеро. Считалось, что такое обличье принимает сама Урания.

Рядом с этой многоликой Великой матерью всего живого мы обнаруживаем также не менее разнообразные олицетворения ее порождений, того, что выходит на свет по весне и умирает зимой. Иногда это ее сын или дочь, иногда — муж, а чаще всего — возлюбленный. После неистового веселья весеннего праздника наступало время стенаний и скорби о разлученных, время воспевания мук Великой богини. Как Исида плачет по убитому Осирису в Египте, так в Финикии небесная Афродита горюет по Адонису, «супругу», который благополучно прижился на Кипре и совершенно сроднился с греческим культом, так что Рим, возможно, уже считал его греческим божеством. Но чудеснее всего эти торжества проходили в Александрии; они справлялись еще в течение века после провозглашения христианства, хотя едва ли так пышно, как при первых Птолемеях, о чем сообщает нам Феокрит в 15-й идиллии.

Праздник заканчивался тем, что на берег моря отправлялась процессия женщин, и изображение Адониса омывали в волнах. В Антиохии празднества в честь Адониса тоже отличались поразительной жизнестойкостью.

Если этого бога еще можно считать греко-римским, потому что он с незапамятных времен входил в число классических божеств, то с его малоазийским воплощением дело обстоит иначе. Во Фригии и соседних с ней странах мы узнаем Великую богиню под именами Кибелы, Великой матери, Агдестис, Диндимены, Берекинтии, Пессинунтиды и так далее; ей сопутствует ее возлюбленный, Аттис, оскопление и гибель которого оплакивают верующие. Из древнего храма в Пессинунте, где жрецы правили, как повелители, и имели огромный годовой доход, изображение богини вместе с культом давно уже было перенесено в Рим, и лишенные мужской силы фригийские жрецы нашли приют в столице еще до того, как греки приняли у себя эту богиню, дав ей множество разных имен, так что к ее окруженной львами фигуре в короне с лучами все привыкли. Но Рим все же настоял, по крайней мере на первое время, чтобы толпа скопцов, флейтистов, девушек, играющих на тамбурине, и прочих не пополнялась за счет населения метрополии. Пока имело силу данное им разрешение на попрошайничество, возможно, эта мера должна была воспрепятствовать смешению служителей культа с римскими гражданами. Их приняли в городе, повинуясь велению сивиллиных книг и Дельфийского оракула; но республиканский, а также довольно долго и имперский Рим не проявлял никакого желания распространять культ в провинциях. Ювенал обнаруживает пьяного скопца с тамбурином на боку спящим в кабачке на углу, в окружении матросов, воров, беглых рабов и убийц. Но, выпрашивая милостыню, жрецы Великой матери в своих фригийских шапочках добивались доступа в дома богатых римлян; они играли на женских суевериях, а в отплату за ношеную одежду и яйца давали добрые советы, как справиться с лихорадкой, приходящей в конце лета. От присутствия при туалете знатных дам не так далеко до принятия в свиту и до дружеской беседы. В тот век суеверия тем шире распространялись, чем нелепее были. Вскоре появляются уже и дарственные в пользу жрецов Великой матери, и мы видим, что аrchigalli и верховные жрицы носят римские имена, а места поклонения богине появляются во всей Италии и Галлии. Создавались группки странствующих жрецов, где собирались настоящие отбросы общества, путешествовавшие с места на место и занимавшиеся самым бесстыдным попрошайничеством во имя маленьких изображений богини, которые они возили на осле. Наряженные, как женщины, они пели и танцевали под тамбурин и флейту и хлестали и увечили друг друга до крови, чтобы искупить воровство и бесконечные излишества. Так нищенствующие жрецы изображены у Лукиана и Апулея в век Антонинов. Позднее, по крайней мере в Риме, культ Великой матери принял более почтенную форму — в частности, от кастрации служителей отказались; иначе участие в ритуалах выдающихся граждан, о чем свидетельствуют памятники, объяснить нельзя. О мистериях, сопутствовавших культу, во всяком случае в IV веке, мы вскоре поговорим.

Великое апрельское празднество, значение которого долгое время оставалось непонятным, особенно выводило из себя христианских авторов. Начиналось торжество в день весеннего равноденствия. В лесу срубали сосну — дерево, под которым Аттис оскопил себя, — и праздничная процессия несла ее к храму богини, на Палатинский холм Рима. В поздних надписях несколько раз упоминается особое звание — Несущие Древо (dendrophori). Galli с растрепанными волосами били себя в грудь, словно бы от большой скорби. На второй день под звуки трубы начинались поиски Аттиса. Третий день назывался Днем крови, так как, чтобы почтить память Аттиса, galli калечили себя в тени сосны, украшенной фиалковыми венками и изображением несчастного юноши. Это были дни глубокой и безудержной скорби — нечто вроде искупительного поста. На четвертый день, именовавшийся Илария, веселье не знало границ, и к нему присоединялся весь Рим, возможно, потому, что и раньше существовал некий весенний праздник, теперь совпавший с этим; торжество символизировало принятие Аттиса в круг бессмертных. На пятый день устраивалась передышка. На шестой день статую богини — голова из черного камня, тело из серебра — и священные лодки спускали на воду (на речку Альмон возле Рима), омывали ее, а затем беспорядочное шествие босых почитателей несло ее обратно в храм.

Даже если западный человек и не мог постичь глубинный мифологический смысл этого праздника, он, тем не менее, полностью отдавался его безумствам, повинуясь традиции и пользуясь случаем вырваться из плена повседневности. Язычники тяжелее всего отказывались именно от таких торжеств, и если не принимать в расчет изменение даты, то последний отзвук праздника в честь Великой матери — вероятно, воздвижение майского дерева перед церквями; в Италии это — рiantar il Maggio. Можно проследить его воздействие и в том, что в знатных римских домах вошло в привычку заводить себе евнухов в качестве домашних. В IV веке наличие евнухов даже в домах истовых христиан стало обычным делом; этот чисто восточный обычай не снискал бы такой популярности, если бы бесчисленные служители богини из Пессинунта уже не приучили людей к безнравственному зрелищу бесполой толпы.

Здесь следует упомянуть, хотя бы кратко, о еще одном воплощении Великой богини, об Анаитис (Энио) с востока Малой Азии, культ которой был сопряжен с не меньшим развратом. Ей был посвящен могущественный храм в Комане (Каппадокия), где жило множество священных проституток обоих полов. Некоторые видят ее черты в древней римской богине войны Беллоне, чьи жрецы каждый год в диком неистовстве резали себе руки. Позднее, в III веке, существовали даже мистерии ее имени, где кровь служителя Беллоны наносили на щит и помазывали ею неофитов.

Рядом с этими двумя великими семитскими божествами нельзя не упомянуть третье, хотя оно вошло в греко-римский пантеон не в эпоху империи, а в далекой древности. Это Мелькарт финикийцев, и греческий Геракл представляет собой лишь один его аспект. Его культ, правда под римским именем, существует столько же, сколько поселения финикийцев и карфагенян; один из известнейших храмов располагался в Гадесе (Кадисе). Италию и Грецию классический образ сына Алкмены вполне устраивал; но в результате теократии так называемый тирский Геракл тоже вошел в число тамошних божеств. Ему посвящена надпись времен Галлиена, найденная на юге Италии, подобно тому, как в наше время на многих алтарях встречаются названия и копии чудотворных икон.

Все вышеизложенное отнюдь не преследует цели дать правдивый и жизнеподобный очерк религиозной ситуации в Малой Азии и Сирии времен поздней империи. Конечно, соотношения чрезвычайно различались, в зависимости от того, насколько в той или иной области сильно было влияние греков. Печальную картину являют великолепные храмы греко-римской архитектуры, возведенные в честь какого-нибудь бесформенного азиатского идола. Изящнейшие и прекраснейшие служили самым уродливым, так как храмовая администрация располагала достаточным количеством земли, денег и пожертвований, чтобы строить величественные и роскошные здания. Крепнущие суеверия приводили все больше малоазийских греков и римлян к жертвенникам восточных богов, и даже только что народившихся, если их служители имели достаточно бесстыдства. От Лукиана мы знаем о шарлатане II века Александре, который со своим маленьким змеиным богом одурачил сперва наивных пафлагонян из Абонутейха, а потом и всю Малую Азию, включая видных римских чиновников.

К сожалению, удовлетворительных известий касательно позднейшей истории храмовых администраций, которых, по сведениям Страбона, во времена Августа насчитывалось отнюдь не мало, крайне недостаточно. Неясно даже, какие отношения существовали между военной и торговой аристократией в Пальмире и огромным храмом Солнца с его сокровищами. Сколько руин римских построек на Ближнем Востоке осталось безгласными! Стоит только назвать величественную Петру в Аравии и многоколонный город Геразу восточнее Иордана, места, которые едва ли запомнили бы по произведениям писателей времен империи, если бы их одинокому величию не поразились современные путешественники.

Появление в римском пантеоне ближневосточных божеств означало только новые суеверия и более широкое распространение их ритуалов; ничего нового в культурном плане Риму они не дали. Однако с египетскими богами дело обстояло иначе. Им сопутствовало древнее почтение греков к мудрости египетских жрецов, которые, как считалось, обладали равно совершенными познаниями в теологии, астрономии, естественной истории и медицине, а также могли предсказывать будущее. Здесь этим занимались не сумасшедшие скопцы, а жреческая каста, которая некогда диктовала свою волю фараонам и их подданным и оставила после себя огромные памятники.

Во времена Птолемеев для этой касты наступил период упадка, и храмовые владения перешли к государству. Былое уважение к тайной жреческой мудрости исчезло после того, как из песков Дельты поднялся город Александра, ставший лабораторией греческих ученых и получивших греческое образование египтян, которые применяли там новые методы научного поиска и научного исследования. Македонский царь, его чиновники и воины не повиновались уже вялением храмов, а значит, не было нужды и дальше пытаться сохранить древнее жреческое знание в неприкосновенности. О своем визите в Гелиополь в Нижнем Египте Страбон сообщает: «Я видел большие дома, в которых жили жрецы, ибо в древнее время, по рассказам, этот город как раз был кварталом жрецов, которые занимались философией и астрономией; теперь же это объединение перестало существовать и его занятия прекратились. Действительно, я не обнаружил ни одного руководителя таких занятий, но только жрецов, совершающих жертвоприношения и объясняющих чужестранцам истинный смысл обрядов». Среди прочих достопримечательностей демонстрировали место, где, по преданию, Платон прожил тринадцать лет и так и не смог выпытать у жрецов их глубочайшие секреты. Но в стране суеверий Египет скоро снова обрел то влияние, которое утратил в стране знания.

Прежде всего древняя религия была неотъемлемой частью своей страны (см. гл. 4), отчасти благодаря природной непокорности египтян, которые не знали лучшего способа сохранить свое национальное самосознание при чужеземных правителях, и отчасти благодаря традиционному образу жизни. Ни у одного другого народа жизнь не зависела настолько от священного учения и его предписаний, как у египтян. Тысячелетиями все силы народа уходили на то, чтобы в символах восславить свою близость к сверхъестественному. Храмовое строительство, праздники, жертвоприношения, погребения имели такую значимость, что обычная общественная жизнь, сельское хозяйство и торговля казались чем-то второстепенным. Такое положение вещей, никогда принципиально не менявшееся, продолжало оставаться в силе. Большинство храмов стояли нетронутыми; сама память о разрушении, учиненном Камбизом и персами, живая еще даже в римский период, вызывала страстное неприятие. Жрецы, еще владевшие дворцами при храмах, делали, конечно, все возможное, чтобы сохранить оракулы и жертвоприношения во всем их блеске и величии, чтобы праздничные процессии, проходя через широкие залы и дворы, через длинные коридоры мимо сфинксов и овнов, не уставали поражаться их великолепию. Если предположить, что количество членов иерархии в целом примерно равнялось оному при Птолемеях, то получается настоящая армия жрецов. Правда, голова у этого опасного исполина была отрублена; Птолемеи отождествили верховного жреца их собственных обожествленных особ с верховным жрецом всего Египта и поселили его в Александрии. Римляне тоже быстро поняли, как себя лучше обезопасить; по крайней мере, при Адриане должность «верховного жреца Александрии и всего Египта» занимал римлянин, Вестин, который в то же время был и главой Мусея в Александрии. Но конечно, множество служителей культа оставались египтянами. Среди них были рrophetes, прорицавшие или совершавшие особенно священные жертвенные ритуалы; hierostoli, заботившиеся о гардеробе идолов; рterophori с крыльями на голове; hierogrammateis, некогда владевшие всем священным знанием, но теперь опустившиеся до уровня толкователей снов; horoscopi, работавшие со временем рождения; раstophori, несшие на праздниках изображения богов; певцы; люди, клеймившие жертвенных животных; те, кто ухаживал за священными животными; разнообразные бальзамировщики и служители при погребениях; наконец, бесчисленные храмовые рабы — или жившие в добровольном уединении, подобно монахам, или странствовавшие собиратели подаяния. Вокруг святилищ Сераписа, особенно того, что рядом с Мемфисом, со II века до Р.Х. возникали кельи этих «заточников», которые надеялись очиститься через пожизненное заключение в соседстве с богом, — явный и неоспоримый образец для христианских затворников; они получали пищу через маленькие окошки и умирали в своих норах. Вся эта огромная армия, сохранила ли она былую силу или нет, добивалась только одного: любыми средствами сохранить египетские верования и произвести на римлян как можно большее впечатление.

Не говоря о великом множестве более или менее местных божеств, повсюду стояли храмы общеегипетских богов Исиды, Осириса и Анубиса. В Александрии и нескольких других городах к ним прибавлялся еще Серапис, пришедший из Синопы, бог смерти, — предполагалось, что он связан с Осирисом. Храм Сераписа считался одним из чудес древней архитектуры, и в окружавших его зданиях после разрушения Мусея при Аврелиане располагались важнейшие научные учреждения, включая одну из двух великих библиотек. Стоит послушать замечания Руфина об этой удивительной постройке, столь же странные и неопределенные, как она сама, потому что на этом примере особенно ясно видно, насколько греческий дух приспосабливался к национальному характеру этой родины суеверий. Храм Сераписа, стоявший на основании высотой в сто шагов, предположительно представлял собой возвышавшееся над городом огромное здание, увенчанное куполом, которое со всех сторон окружали лестницы, залы, потайные коридоры, а также комнаты для жрецов и кельи для кающихся. Четырехсторонняя галерея или шла вдоль самого здания, или огибала открытый двор. Для постройки не пожалели самых драгоценных материалов, даже золота и слоновой кости. В огромном центральном зале стояла фигура бога, столь исполинских размеров, что ее распростертые руки касались стен; по образцу греческих хризоэлефантинных (то есть статуи из золота и слоновой кости) статуй ее деревянную сердцевину прикрывали самые различные материалы; открытые части были, по-видимому, из некоего священного дерева. Стены были выложены бронзой, и фантазия александрийцев изобрела второй слой обшивки — серебряный и третий — золотой. Во внутреннем чертоге не было окон, и освещался он искусственно. Лишь в день праздника, когда солнечного бога приносили в гости к Серапису, в нужный момент открывалась щель в восточной стене, и сверкающий солнечный луч падал на губы Сераписа; это называлось поцелуй солнца. Другие оптические или механические приспособления, которыми, очевидно, храм был оборудован не хуже театра, подробно не описаны или кажутся вымышленными, как, например, рассказ о магните в потолке, который поддерживал изображение солнца, сделанное из тонкого листа железа, парящим в воздухе; ту же историю позднее рассказывали про гроб Мухаммеда. Как и прочие храмы Сераписа, этот прославился через так называемую инкубацию. Больные здесь спали или посылали спать других в надежде узнать лекарство в посланном божеством сне. Греки применяли тот же метод в своих храмах Асклепия, что и послужило основанием для отождествления обоих богов.

Кроме того, каждая стена и каждый дверной косяк в городе были отмечены изображением великого бога, и на каждой улице стояли бесчисленные храмы, часовни и статуи других богов. Считается, что оборудование для обманных фантасмагорий имелось или могло быть и в других храмах. Так, в святилище бога, называемого в латинском описании Сатурн, огромная статуя помещалась напротив стены, и нутро у нее было полое, так что туда мог войти жрец и говорить через открытый рот; канделябры были устроены так, что их легко было потушить все одновременно. Но большинство такого рода приспособлений, вероятно, предназначались не для обмана, а просто со всеобщего ведома помогали украсить большие символические торжества, которыми издревле изобиловал Египет; если какой-нибудь легковерный фанатик почитал происходящее за чудо, жрецы, конечно, не стали бы его разочаровывать. Как нам известно, служители культа занимались также колдовством и изгнанием злых духов; но этой иллюзии они и сами поддавались, во всяком случае, не были мошенниками, совсем уж не верящими в собственные действия. Ибо в суеверии эта страна нуждалась, как в воздухе; уже в совсем поздний период египетская божественная пара произвела на свет новых отпрысков, а именно самого Сераписа и омерзительного Канопа; в городе на Дельте, носившем его имя, поклонялись ему в облике кувшина с человеческой головой и конечностями. Во времена Страбона город Каноп с его тавернами был излюбленным местом отдыха александрийцев. На Нильском канале днем и ночью не прекращалось движение; на прогулку отправлялись барки, в которых мужчины и женщины танцевали под звуки флейт и предавались всяческим приятным излишествам. Тогда еще главным зданием города оставался храм Сераписа, куда обращались за целительными сновидениями; позднее на передний план выдвинулось святилище Канопа, в IV веке оказавшееся высшей школой всех видов магии.

О соперничестве между животными культами и их жизнестойкости мы говорили в предшествующей главе. Каждый ном или округ поклонялся особому животному — овце, волку, бабуину, орлу, льву, козе, землеройке и так далее. Всеобщим поклонением наслаждались главным образом два известных быка: Мневис, которого еще в дни Страбона держали в часовне при храме в Гелиополисе, и Апис в Мемфисе, считавшийся воплощением Осириса. Не всегда легко было найти черного быка с белой меткой на лбу и полумесяцем на боку; в IV веке на это как-то раз понадобилось очень много времени. Найдя такого быка, его с почтением вели в Мемфис, вместе с коровой, его породившей; сотня жрецов приветствовала его и сопровождала в храм, долженствовавший отныне служить ему хлевом. Там и во дворе перед храмом его осматривали посетители и открывали предзнаменования в каждом его движении. Однажды бык отказался есть с руки Германика, и это сочли зловещим знаком. В Арсиное тогда еще были жрецы, знавшие, как приручать или, по крайней мере, прикармливать крокодилов, которым там поклонялись. Помимо всей этой священной живности нельзя не упомянуть о могущественнейшем из порождений природы, о том, кому Египет обязан самим своим существованием. У Нила была своя собственная коллегия жрецов, которые «служили ему и развлекали» его пожертвованиями, чтобы он удостоил землю своим благословением. Согласно Евсевию, Константин собирался упразднить эту коллегию, но это намерение, очевидно, не исполнилось, так как жрецы намного пережили Константина.

Что же касается жрецов других культов, сложившихся ко временам Траяна, то Плутарх предоставляет нам описание жрецов Исиды, пожалуй, чрезмерно почтительное, и, где может, символически истолковывает их обряды и ритуалы. От прочих их отличали одеяния из белого льна и стриженые головы. Они практиковали воздержание и отказывались от многих сортов пищи — отчасти чтобы предотвратить ожирение, а также по причинам мистического характера. Также они избегали моря и соли. Этот культ, со всеми своими многословными плачами, был лишен духовного величия; нашлось в нем место и оргиастическим завываниям, и вакхической жестикуляции. Здесь сбрасывали со скалы осла, там водили быка с позолоченной шкурой, покрытого черным покрывалом. Особый инструмент, систр, предназначался для отпугивания злобного Тифона (разрушающее начало) назойливым шумом. Многие стороны этого культа носят отпечаток позднейших добавлений и заимствований. Статую Исиды одевали в разные цвета, темные и светлые, означавшие день и ночь, огонь и воду, жизнь и смерть. Курения выбирались в зависимости от времени суток: смола — утром, чтобы изгнать ночные туманы, мирра — днем, а ночью — Kyphi, смесь, составлявшаяся из шестнадцати компонентов под непрерывную молитву. Kyphi существовала также и в жидком виде: ее ингредиенты имели символическое значение, общий же эффект был наркотический.

Рассказ Плутарха вполне серьезен, но, тем не менее, автор указывает, что среди египтян некоторые считали все эти верования и в особенности животные культы безвкусными. «В то время как суеверия овладевали слабыми и наивными, — говорит он, — дух более гордый и дерзкий неизбежно охватывали безверие и непокорные думы».

Теперь нам следует выяснить, насколько широко и в каком качестве эта религия была распространена в Риме во времена расцвета и позднее, во времена упадка.

Если не говорить о чисто художественных заимствованиях, благодаря которым в Риме, особенно при Адриане, появилось великое множество египетских узоров и орнаментальных мотивов, то греческий и римский пантеон во все века оказывал хороший прием Исиде и окружавшим ее божествам.

Исида, земля и одновременно сам благословенный Египет, и Осирис, плодоносные потоки Нила, были для египтян основными символами жизни, и поэтому смогли стать частью чужого культа. Второе значение, которое божественная пара, вероятно, получила из семитских источников, а именно — луна и солнце, ко временам Геродота практически уже потеряло значение. Греки единодушно сочли Исиду Деметрой, а Осириса Дионисом, но, тем не менее, не окончательно лишили Исиду функций богини луны. В действительности она по очереди подвизалась на поле деятельности самых различных божеств: она была богиней подземного мира, снов, деторождения, даже повелительницей океана. Когда, после завоевания Александра, Египет оказался внутри обширной системы греко-римских взаимодействий, культ Исиды распространился повсюду в греческом мире и в итоге достиг Рима при Сулле, хотя спустя сто лет и встретил страстное общественное противодействие. Для римлян спутником Исиды иногда был ее муж Осирис, но много чаще — Серапис, Осирис подземного мира; также песьеголовый Анубис (побочный сын Осириса, который, будучи посредником между богами и подземным миром, отождествлялся с Гермесом); и, наконец, Гор, в грецизированной форме — Гарпократ, которого произвела на свет Исида после смерти Осириса.

Первоначальное их мифологическое значение, даже если бы мы точно его знали, все же не позволило бы нам понять, что именно видели в этих высших существах римляне. Серапис был не только богом целительства, но и солнечным богом; множество чужеземных и даже некоторые родные божества приобрели этот аспект. Причем власть Сераписа над душами при жизни и после смерти этому отнюдь не помешала. Подобным же образом Исида и прочие божества превратились в богов-спасителей в широком и целителей в узком смысле, не потеряв при этом связи с миром тьмы. Здесь уже трудно отличить Исиду от Гекаты, трехликой богини, которая на небесах — Луна, на земле — Диана, а под землей — Прозерпина. С другой стороны, для элегических поэтов она — вызывающая трепет и тщательно ублажаемая хозяйка королевства любви. По мере того как ее власть над жизнью распространяется все шире, все сложнее оказывается однозначно определить ее природу в понимании римлян. Она предстает перед нами в самых разных воплощениях, даже как Фортуна и Тихе, не говоря уже о чисто философских истолкованиях, которые позднее представили ее великим космическим божеством. Богиня быстро приобрела романизированный облик, сбросив свой египетский головной убор. Ее собственное платье сменилось одеянием жрицы. Теперь знаками отличия Исиды на скульптурных и живописных изображениях стали отделанная бахромой мантия, закреплявшаяся на тунике под грудью специальным шнурком, и систр в руке.

Римское оружие принесло культ Исиды на границы империи, в Нидерланды, в Швейцарию и Южную Германию. Он стал частью обыденной жизни быстрее и бесповоротнее, нежели культ великой семитской богини. Императорской благосклонностью Исида стала пользоваться только после Веспасиана, который особое почтение выказывал александрийскому Серапису. Его сын Домициан выстроил храмы Исиды и Сераписа уже в Риме; первое время оба бога довольствовались скромными часовенками, однако внутри городских стен. Позднее в Риме появилось несколько весьма просторных святилищ богини. В храме в Помпее, восстановленном за шестнадцать лет до финальной катастрофы, имеется потайная лестница и углубление позади пьедестала со священными фигурами, а за ним — маленькая дополнительная пристройка с подземным покоем. Это, конечно, дает пищу для размышлений, однако это отнюдь не место и не вспомогательная часть для больших зрелищных фантасмагорий, каковые функции приписало ей воображение археологов и поэтов.

Жрецы Исиды, объединенные в бесчисленные коллегии (раstophori и тому подобное), в больших городах уже начиная с I века имели плохую репутацию. Так, они добивались от граждан передачи имущества в свою пользу, чему покровительствовала Исида в своем храме. Ювенал с глубоким презрением пишет о том, как бритоголовая, одетая в лен толпа с ритуальными стенаниями прокладывает себе путь в покои почтенных римских матрон, откуда только что вышли евнухи великой Сирийской богини. Последние только просили; но главный среди жрецов Исиды, появлявшийся в одеянии Анубиса, мог также произносить грозные пророчества и налагать наказания за некоторые приятные прегрешения. Даже если он предписывал нырнуть в Тибр посреди зимы, ему покорялись, так как вера матроны была тверда и она была убеждена, что слышала во сне голос богини.

Со II столетия культ Исиды, как и Великой матери, приобрел более возвышенный характер и, вероятно большее величие благодаря участию в нем императора и высших сословий. Отход от предшествующей практики был так разителен, что возникла идея, будто первыми принесли этот культ в Рим Коммод или Каракалла. На пути праздничных процессий с этих пор появились раизае, то есть места для передышки, вероятно снабженные особыми сооружениями. Одну такую процессию Коммод велел изобразить на мозаике в помещении в своем саду. В таких случаях сам он, должным образом подстриженный, должен был нести изображение Анубиса, и бил его мордой по головам всех рядом шедших жрецов. Но самое обстоятельное описание празднества в честь Исиды, могущее служить основой для представления обо всех торжественных процессиях того времени, предоставляет нам Апулей в последней книге «Метаморфоз». Действие происходит в развратном Коринфе. Шествие открывает яркий маскарад — пестрые маски воинов, охотников, гладиаторов, элегантно причесанных женщин, магистратов, философов (в балахоне, тапках, с посохом и козлиной бородкой), птицеловов и рыбаков. Затем движется ручная медведица на носилках, одетая как старая леди, обезьяна в обличье Ганимеда, в шапочке, оранжевом платье и с золотым кубком, и даже осел с крыльями — пародия на Пегаса, а рядом с ним бежит хромой карлик, изображающий Беллерофонта. Тут начинается собственно сама процессия. Женщины в венках, в белых одеждах, изображают туалет Исиды, разбрасывают цветы и благовония и размахивают зеркальцами и гребешками. За ними шествует толпа обоих полов с факелами, светильниками, свечами, как бы прославляя звездных божеств. Дальше идут арфисты, волынщики и хор певцов в белом; потом — флейтисты Сераписа, наигрывающие обрядовую мелодию, и глашатаи, расчищающие дорогу. За ними движутся верующие всех возрастов и сословий, одетые в белый лен, женщины с умащенными волосами, под легкими покрывалами, и наголо выбритые мужчины; они звенят систрами, сделанными из серебра, а то и из золота — что оказалось по средствам. Вот появляются и сами жрецы, несущие символы богини: лампы, маленькие алтари, пальмовые ветви, кадуцеи, изображение ладони и несколько сосудов особой формы. Другие держат самих богов — Анубиса с собачьей головой, наполовину черной, наполовину золотой, корову на задних ногах, корзину, заключающую в себе тайну великого учения. Замыкает процессию верховный жрец, прижимающий к груди золотую урну со змеей на ручке, представляющую саму богиню. В таком порядке шествие движется из города Коринфа, где происходит действие романа, к берегу моря. Здесь в расписную «лодку Исиды», украшенную иероглифами, со многими церемониями кладут ароматы и другие обетные приношения, и в виду святилищ, стоящих на берегу, судно спускают на воду. Пожелание удачного начала новому плаванию, написанное на парусе, и дата проведения широко отмечавшегося римского navigium Isidis, известная из других источников — 5 марта, — объясняют все торжество: так праздновали начало сезона морских странствий. Ведь именно в своем позднем, не египетском воплощении повелительницы океана Исида пользовалась в Средиземноморье особым почитанием, и коринфяне, у которых со всех сторон были заливы, очевидно, были ей особенно преданы. Процессия возвращалась к храму, и жрец, стоявший на высокой кафедре перед воротами, произносил благословение императору, сенату, всадникам, римскому народу, мореплавателям и всей империи; заканчивал он формулой laotz ajesiz, которая означала то же, что и Ite, missa est в христианском богослужении. На празднестве существовало различие между веселой толпой верующих и посвященными в тайные мистерии, о которых мы поговорим в следующей главе.

Все, что нам известно о сакральном письме, частично иероглифическом, частично иных тайных начертаний, в связи с этим предметом и не только, может быть, и верно; но римский, греческий или галльский жрец Исиды, хранивший эти надписи и способный, вероятно, копировать и декламировать их, конечно, ничего не знал об их значении. В самом деле, Рим, более не искавший глубокой мудрости в египетских храмах где учение давно уже перестало быть сильной стороной, воспринял много именных богов, нисколько не заботясь о богословской логичности их новых образов. Об этом уже говорилось в связи с Исидой. Другой красноречивый пример — изображение Гарпократа, чей жест — указательный палец, показывающий на рот, — должен указывать, что он был вскормлен Исидой; на превосходной капитолийской скульптуре времен Адриана вместо египетского идола мы видим, что юный Купидон, держа палец на губах, призывает к молчанию, как dues silenti. С другой стороны, Анубис, хотя и отождествлявшийся с Гермесом, сохранил свою собачью голову; особенно противно, когда она сидит на человеческом теле, одетом в римские одежды.

Представление о символах этого круга божеств необходимо расширить, упомянув о бронзовых ладонях, которые, как можно предположить, беременные женщины приносили в дар Исиде ех votos (по обету (лат.)), чтобы она помогла при родах. Пальцы сложены в клятвенном жесте, и как внутренняя, как и внешняя поверхность руки сплошь покрыта разными значками — тут и таинственные сосуды, и маленькие поясные портреты Исиды, Осириса и Анубиса, последние изображены как Дионис и Гермес. Здесь не место перечислять все символы; вполне возможно, число их равнялось числу прошений нуждающихся.

Список богов, участвовавших в смешении культов, далеко не исчерпывается уже названными чужеземными божествами; о многих будет более уместно упомянуть в следующей главе. Прежде мы говорили только об официально признанных и широко распространенных иноземных таинствах — sacris peregrinis; ничто не мешало верующему окружить себя множеством идолов и символов из всех стран и религий. Как различно в этом отношении поведение двух двоюродных братьев, Элагабала и Александра Севера! Элагабал бездумно соединил своих семитских идолов, римские палладии и камни Ореста из храма Дианы н Лаодикее. Точно так же, как Черный Камень из Эмесы сочетался браком с Уранией из Карфагена, так сам император-жрец женился на главной весталке; говорят, что он даже намеревался сделать свое центральное святилище местом объединения культов самаритян, иудеев и христиан. Все боги считались прислужниками его великого бога, и все мистерии проводились среди его жречества. С другой стороны, Александр Север прославлял основателей всех религий как образцы человечности и держал их подобия в своей домашней часовне, где Авраам и Христос соседствовали с Орфеем, предполагаемым основателем греческих мистерий, и чудотворцем-философом Аполлонием из Тианы. Лучшим из прежних императоров тоже нашлось место в его часовне, равно как их исполинским статуям — на форуме Нервы. В другой часовне стояли скульптуры Вергилия, Цицерона, Ахилла и других великих людей; благородный и неудачливый властитель хотел создать новый Олимп, населив его лучшими из известных ему. Но разумеется, происходившее во дворце римского императора, пусть в уменьшенном размере, но тысячекратно повторялось в прочих местах. Многие возвышенные души с радостью принимали христианскую веру, те ее стороны, которые были им доступны; а простые верующие люди еще более пылко интересовались христианскими таинствами, поскольку те сообщали своим посвященным совершенно особое отношение к жизни и смерти. Трудно представить себе чувства язычников по этому поводу — в сердцах их явно смешивались отвращение и стремление понять; едва ли мы располагаем на этот счет какими-либо непосредственными указаниями, если не рассматривать как таковую историю самаритянина Симона Волхва. О сближении двух религий в философском плане мы поговорим в дальнейшем.

Когда исчезло всякое внутреннее отторжение чужих божеств, когда дала о себе знать неодолимая притягательность таинственного, особенно восточных культов, никто не мог сказать, когда же, наконец, прекратится это заимствование инородного. Римский мир уже оказался во власти не только персидских, но даже индийских религиозных принципов, чему весьма способствовали неоплатонизм и манихейство. Все, что манило таинственностью и хоть как-то приближалось к римским представлениям о божестве, с радостью приветствовалось.

Именно к этому позднему периоду римской истории относятся бесчисленные надписи с посвящениями «всем богам и богиням», «всем небожителям», «собранию богов» и тому подобные. Несомненно, те, кто писал, подразумевали также и иноземных божеств, не желая никого обижать. Зачастую свойства родных и чужих божеств сливались в единую фигуру, которая именовалась Deus Pantheus, или Бог Богов. Так появились Silvanus Pantheus и Liber Pantheus; на изображениях Фортуны можно увидеть, помимо обычных весла и рога изобилия, еще нагрудник Минервы, лотос Исиды, молнию Юпитера, шкуру оленя, заимствованную у Вакха, петуха Эскулапа и тому подобное. Возможно, это должно было означать весь пантеон в его полноте, в противоположность философскому монотеизму, который, как мы увидим ниже, утверждал единство и слиянность всех богов в верховном существе.

Вот знаменитое утверждение философа Фемистия, относящееся к значительно более позднему периоду, когда император Валент, как приверженец арианства, жестоко преследовал ортодоксальных христиан. «Различие в христианских догматах, — говорил философ, — нисколько не странно, в сравнении с множеством и смесью догматов языческих оно невелико, потому что у язычников более трехсот различных учений; где много мнений, там по необходимости много бывает и разногласий, и такое различие мнений угодно Богу, дабы каждый более благоговел перед величием Того, Которого ведение для него недоступно». Может быть, подсчеты Фемистия завышены; кроме того, эти языческие учения и догматы не исключали друг друга, как христианские, так что человек мог одновременно разделять несколько из них. И тем не менее, триста различных способов богослужения, даже если они взаимно не исключают друг друга, указывают на такое раздробление язычества, которое не могло бы возникнуть просто из-за приятия чужеземных богов. Теперь мы покажем, как в увядающую языческую религию проникало бесконечное разнообразие, и через осязаемые предметы культа, и, в большей степени, через его внутренние основы, и как в то же самое время действовали мощные тенденции к упрощению религии.