• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Исполнились знамения и оправдались предсказания оракулов, когда сын далматинских рабов, принадлежавших римскому сенатору Анулину, в возрасте тридцати девяти лет взошел на трон мира. Мать и сын получили свои имена по названию крошечного родного селения, Диоклеи, близ Каттара; теперь Диокл, «прославленный Зевсом», из почтения к римлянам присвоил обычное латинское окончание и превратился в Диоклетиана. Элемент Дио продолжал напоминать о царе богов, отразилось и в содпоmen (дополнительном имени) императора — Иовий.

О военных достижениях, правлении и характере этого властителя (предмет, неоднократно обсуждавшийся) будет сказано в свое время. Сейчас нас интересует его особое понятие об императорской власти и то, как он берег, разделил и завещал эту власть.

Некоторым из предшествующих императоров распорядиться касательно короны помешала насильственная смерть; другие сознательно передали решение своим военачальникам. То, что Кар так бесцеремонно объявил своими преемниками сыновей, возможно, и стало основной причиной их падения. По-видимому, жена Диоклетиана, Приска, подарила ему только дочь, Валерию, и правитель вынужден был искать другое решение проблемы наследования. Если бы в империи царил мир, вопрос этот на время можно было бы отложить; но на границах собирались тучи, а в самой стране после смерти Кара появились толпы претендентов на титул — а ведь, по сути, власть Диоклетиана была такой же узурпацией, пусть даже и признанной сенатом. Где же искать спасительное средство?

Решение Диоклетиана, с одной стороны, свидетельствует о благородстве и интуитивном понимании происходящего, с другой — кажется неожиданным и странным. Опыт предшествующих десятилетий показал, что даже наиболее деятельных правителей, спасавших империю, неизбежно погубят предательство и разгулявшиеся солдатские страсти. Этого не могли предотвратить могущественные военачальники, окружавшие императора; кое-кто и не хотел, так как честолюбие пусть и осторожно, но все же подталкивало к трону. В итоге неминуемо должна была повториться ситуация, сложившаяся при Галлиене и тридцати тиранах, и в 285 г. все указывало на ее быстрое приближение; империя снова грозила распасться, может быть, навсегда.

Диоклетиан использовал верное средство: он окружил себя преемниками и равными по званию. Так венец честолюбивых мечтаний узурпаторов стал менее достижимым, и вероятность военных восстаний сократилась. Если бы даже пал один из императоров или цезарей, но не двое или четверо, находившиеся обычно в Никомедии, Александрии, Милане и Трире, тогда неумолимым мстителям оставалось бы только дожидаться расправы. Все добрые люди быстро поняли, кого поддерживать, чтобы не искать защиты у солдат. Кроме того, структуру, изобретенную Диоклетианом, выгодно отличала от прочих возможность разделения задач между правителями. Теперь проблемы решали спокойно, вдумчиво и хорошо, в соответствии с ясным общим планом.

Но система усыновлений, созданная этим императором, остается загадкой. Проще всего было бы, конечно, усыновить несколько одаренных братьев и распределить их по провинциям, и таким образом осуществить то, чего не сумел достичь род Кара, отчасти по вине Карина; преобразовать пунктирную линию цезарей в династию, к которой по определению тяготеет любая монархическая форма правления. Боялся ли Диоклетиан, что таким образом возвеличенное семейство сместит его самого? Человека столь могучего нелегко было оттеснить. Потерял ли он веру в спасительную силу кровного родства в этот век нравственного разложения? Он сам женил цезарей на дочерях императоров. Или он просто хотел удовлетворить как можно больше амбиций? Он знал лучше любого другого, что самых опасных людей удовлетворить нельзя; вряд ли он стал бы пытаться потрафить всем и добиваться всеобщей любви. Мы попробуем ответить на поставленные вопросы, рассмотрев конкретные ситуации и причины их возникновения — очевидные или предполагаемые, хотя недостаток материала не всегда нам это позволит.

Уже в 285 г., помня о крестьянском восстании в Галлии, Диоклетиан сделал своего товарища по оружию Максимиана цезарем, а на следующий год — августом. Их родство через усыновление отразилось в новом имени Максимиана — Геркулий, взятом в честь сына Зевса. После того как они вдвоем шесть лет вели непрекращающуюся войну с варварами, мятежными провинциями и выступавшими по всей стране узурпаторами, не деля между собой империю, в 292 г. они назначили цезарями двух военачальников — Галерия и Констанция Хлора. По этому поводу Диоклетиан заявил, что «в государстве должно быть двое старших правителей, обладающих верховной властью, и двое младших, в качестве помощников». Сын Максимиана Максенций был бесцеремонно обойден; вместо того были созданы искусственные узы сыновней преданности путем женитьбы цезарей на дочерях императоров. Галерий женился на Валерии, а Констанций — на Теодоре; последняя, строго говоря, была падчерицей Максимиана. Цезари прошли школу Аврелиана и Проба. Констанций был благородного рода, со стороны матери он приходился внучатым племянником Клавдию Готскому. Галерий был крепко сложенный сын пастуха, и потому любил говорить, что мать зачала его от бога, принявшего облик змеи, или, подобно Рее Сильвии, от самого Марса. Так образовались четыре двора, четыре правительства и четыре армии. Констанций правил Галлией и Британией; Галерий — Придунавьем и Грецией; Максимиан — Италией, Испанией и Африкой; а самому Диоклетиану, источнику всей их власти, остались Фракия, Азия и Египет. Более двенадцати лет сре- ди людей столь несходных и, в некоторых случаях, столь грубых царила поистине замечательная гармония, которая становится уж вовсе необъяснимой, когда мы видим, как один из правителей принимает участие в руководстве провинцией другого или — как мало Диоклетиан щадил в своих речах вспыльчивого Галерия, даже выступая перед целой армией. Все, что исходило от Диоклетиана — планы наиболее сложных сражений, решения самых сложных вопросов, — выполнялось безоговорочно, с сыновним послушанием; нет сомнения, что душой целого был он. «На Валерия они смотрели с уважением, — говорит Аврелий Виктор, — как на отца или даже как на великого бога; насколько это прекрасно и какое имеет значение для нас, доказывается на примерах братоубийств, начиная с основателя города и до наших дней».

Решающее испытание эта преданность выдержала в 305 г., когда Диоклетиан потребовал от императора Максими-ана отречься вместе с ним от престола, о чем они договаривались задолго до того. Максимиан подчинился, хотя и с огромной неохотой. Он смирился с тем, что при провозглашении двух новых цезарей (Галерий и Констанций стали теперь императорами) его сын Максенций снова был обойден и что он сам, почтенный победитель багаудов, германцев и мавров, при этом назначении не имел права голоса. Эту привилегию Диоклетиан сохранил исключительно для своего приемного сына Галерия; тот объявил цезарем западной части империи надежного офицера Севера, а цезарем восточной части — его племянника, Максимина Дазу. На долю Констанция Хлора выпало такое же испытание, как и Максимиану; хотя его и возвели в ранг императора, он вынужден был довольствоваться Севером в качестве будущего цезаря, вместо кого-нибудь из собственных сыновей. Христианские авторы восхваляют его благоразумную сдержанность, впрочем, совершенно зря.

В «Dе Могtibus Persecutorum» Лактанция, составленном вскоре после этих событий, пестро и ярко представлены личные мотивы этих поступков государственного человека. Гиббон понимал, что это не объективное повествование, что оно написано обиженным противником; в частности, неверно представлять отречение императоров как результат запугиваний Галерия. Но одна весьма примечательная деталь, вероятно, все же имеет под собой фактическое основание: Га-лерию приписано намерение отречься от престола через двадцать лет, подобно Диоклетиану, если будет обеспечено следующее правление. Автор видит в этом добровольное решение, и его жгучая ненависть к данному человеку — причина крайней неохоты, с которой он об этом рассказывает. Но если мы не дадим ввести себя в заблуждение, мы увидим работающие здесь важнейшие принципы системы Диоклетиана, которые современники смогли постигнуть лишь отчасти. Установление двадцатилетнего срока пребывания в должности императора обеспечивало основу и безопасный контроль целостности страны. Ограничения состояли в том, чтобы наложить на усыновление и наследование печать необходимости и обязательности. Но на следующий, 306 г. вся система безнадежно развалилась, так как власть захватили сыновья императоров, решившие, что они были несправедливо обойдены. Константин (Великий) при поддержке войска объявил, что он наследует своему отцу, Максенций добился для себя Италии, и даже старый Максимиан позабыл о своей нежеланной отставке, чтобы помочь сыну. Это нарушение установленной Диоклетианом преемственности обратило в ничто все принятые им меры, и империя, как он полагал, оказалась обречена. Естественно, что глубокой скорбью были полны последние годы его жизни, которые он провел, больной и усталый, в чертогах дворца в Салонах, замышлявшегося как римский военный лагерь.

Вообще говоря, идеальная система государственной власти, как она представлялась Диоклетиану, являет собой нечто довольно странное и в своем роде замечательное. Рассматривая возможные результаты правления военачальников (к которым относились все императоры той эпохи), мы должны приготовиться к интересным открытиям; нельзя с точностью утверждать, что из опыта современной Европы пригодится нашим потомкам. Двойной двадцатилетний срок с принудительной отставкой; назначение цезарей; особые привилегии для старших императоров; вечно раздраженные и обиженные пренебрежением к их сыновьям отдельные правители — так создавалась искусственная династия. В результате принципиального разделения власти обеспечивалась определенная ее безопасность, и задача узурпатора, пришедшего извне, становилась бесконечно более трудной при наличии четырех правителей, нежели одного, — но как было предотвратить захват власти внутри самого императорского дома? Это лишь немногие из загадок, на которые Диоклетиан не дал ответов.

Для их решения недостаточным будет только выяснение политических и психологических причин. Отсутствующий элемент восстанавливается путем введения фактора религиозных суеверий, которые управляли всеми мероприятиями императора, пронизывая их.

О значении предзнаменований и пророчеств в жизни Диоклетиана уже упоминалось. О нем говорят как об «испытателе грядущего», «всегда следующем священным обычаям». Мы видим, как он, окруженный жрецами, усердно изучает внутренности жертвенных животных, исполненный беспокойства по поводу зловеще сверкнувших молний. Он обращал внимание на разные знаки даже в том, что касалось личных имен. Галерий должен был взять имя Максимиана, чтобы обеспечить магическую связь со старшим Максимианом, преданность которого была доказана; по той же причине молодой Даза принял родовое имя Максимина. Очевидно, император претендовал на особые отношения с божеством, имя которого он носил; Юпитер очень часто появляется на аверсе его монет. Акт его отречения совершился под колонной со статуей Зевса в чистом поле близ Никомедии, и привлекает внимание восьмигранный храм этого бога в резиденции Диоклетиана в Салонах. Его официальные объявления также отличаются заметной религиозной окраской; вступление к закону о браках 295 г. читается как проповедь, и закон 296 г. против манихеев дышит личным чувством.

Его соратники были почти так же суеверны, без чего, впрочем, трудно было бы объяснить столь длительную их покорность. Они, конечно, прекрасно понимали, что своим возвышением обязаны исключительно мистическим соображениям. Что за удивительные тревоги, совершенно нам непонятные, предшествовали усыновлениям Диоклетиана! Например, во сне ему являлся некто и тоном, не терпящим возражений, повелевал выбрать в качестве преемника конкретного человека, чье имя называлось. Диоклетиан считал, что против него применяется магическое воздействие, и в конце концов вызывал этого человека и говорил ему: «Получай власть, которой ты требуешь у меня каждую ночь, и не докучай своему императору, когда он отдыхает!» Мы не знаем ни того, к кому относится этот дворцовый анекдот, ни того, правдив ли он; тем не менее он, конечно, весьма показателен.

Максимиан был великим, по крайней мере способным, полководцем, и Диоклетиан, возможно, просто оказал ему уважение, как давнему поверенному своих высоких планов; но вполне может быть, что решающим фактором в его возвышении стала дата его рождения, совпадавшая с датой рождения Диоклетиана. Касательно Константина мы можем предположить с известной долей уверенности, что провозглашение его цезарем состоялось исключительно благодаря пророчеству жриц-друидок.

Констанций, как уже говорилось, был родом из Далматии; Максимиан — сын крестьянина из Сирмия (Митровица-на-Саве), родины мужественнейших императоров III столетия; Галерий был пастухом, родом из Дакии или Сардики (теперь София в Болгарии); Максимин Даза, по-видимому, из тех же земель; Констанций Хлор во время рождения сына Константина находился в Ниссе, в Сербии; Лициний, позднее выступавший как друг Галерия, был крестьянином из Нижнего Придунавья; родина Севера неизвестна. Есть вероятность (но нет объективных данных), что этих властителей связывала особая местная религия или ряд поверий. По поводу отречения Максимиана мы знаем только формулу, произнесенную им в храме Юпитера Капитолийского (находившегося, очевидно, в Милане): «Возьми назад, о Юпитер, то, что ты даровал». Обеты, жертвы и дары храмам, возможно, заменяли Диоклетиану то, для чего политическим его мероприятиям недоставало действенности и стабильности.

Читатель, не желающий принять наше объяснение, может предположить, что в случае с возвышением Максимиана Диоклетиан не мог отказаться от сотрудничества с человеком с его талантом к военному делу, а сына Максимиана Максенция обошел вниманием потому, что Галерий долго враждовал с ним. Однако согласуется ли подобный способ действий с характером Диоклетиана и его бесспорными качествами властителя — вопрос спорный. Есть некая глубинная значимость в его постановлениях, особенно в ограничении императорской власти определенным сроком. Если другие рассматривали эту власть как источник удовольствий, то Диоклетиана в этом обвинить было нельзя; он видел в ней долг и огромную ответственность, от которой следует держать в отдалении детей и стариков — для их же собственного блага и для блага империи. В то же время бралось в расчет разумное честолюбие цезарей — теперь они могли высчитать день и час, в который (если ничего не случится в промежутке) они получат трон. С чувством человека, который знает время своей смерти, через каждые пять лет император справлял сперва квинквенналии, затем деценналии, затем квиндеценналии; неумолимо приближались виценналии, когда он должен был сбросить пурпур. Такова была воля «всемогущих богинь судьбы», которых славили монеты, выпущенные в год отречения. Что его преемников уже ничто не связывает, Диоклетиан прекрасно понимал; но, по-видимому, он хотел подать пример. Более того, только установленный законом двадцатилетний срок мог гарантировать, что сыновья императоров останутся в стороне, что было бы невозможно при неограниченном сроке правления. Остается вопросом, было ли благоразумно умножать таким образом враждебные, разрушительные элементы в стране, где из-за строго фиксированного срока правления восстание вполне могло оказаться успешным; но были и средства противостоять мятежу. Во время болезни, предшествующей отречению Диоклетиана, в течение полутора месяцев люди не знали, останется ли он вообще жив; тем не менее ни один меч не поднялся против него в государстве, где царил порядок.

Интересно заметить, что те же проблемы и те же процессы имели место в государстве Сасанидов, недружелюбного соседа империи на востоке. О Бахраме III, находившемся у власти в течение всего нескольких месяцев 293 г., авторитетные источники в первую очередь сообщают, что у владыки Персии наследником, которого он сам избирал, был сын или брат, временно исполнявший должность начальника области и носивший титул шаха; сам Бахрам, пока был жив его отец Бахрам II, именовался просто шахом Сегана или Систана. После его короткого царствования, по-видимому изобиловавшего жестокими возмущениями, на трон вступил его младший брат Нарси, который затем провозгласил своим наследником сына Хормуза и в 301 г. удалился на покой, в тишину частной жизни, «под тень благости Бога». Согласно Миркхонду, на этот шаг его подвигли мысли о смерти, «чья пора записана в вечном законе и которой нельзя избегнуть». Возможно, маги предсказали точный час его смерти и этим лишили его радости жизни. Но существует также предположение, что Нарси хотел избежать превратностей царской судьбы, о которых он получил богатое представление, ведя войны с римлянами. «Путь долог, — говорил он, — часто человек должен подниматься, и часто — спускаться вновь». Нет ничего невозможного в том, чтобы пример Нарси оказал свое влияние на Диоклетиана.

Торжественной пышности и всему, что сопутствовало религиозности, наполнявшей жизнь Диоклетиана, сродни внезапное поразительное усложнение дворцового церемониала. Старший Аврелий Виктор предпочел объяснить это развитие тем, что для выскочки Диоклетиана естественна была жажда внешнего блеска. Но в таком случае странно, что никто из великих солдатских императоров III столетия, при том, что практически все они взошли на трон, будучи незнатного рода, не стал здесь его предшественником. К примеру, мы видим, как могущественный Аврелиан запросто общается со всеми своими старыми друзьями и удовлетворяет их нужды, так что они выходят из нищеты. Шелковые одежды казались ему слишком дороги, и он хотел прекратить использование золота для украшения зданий и тканей. Он легко мог позволить приобретать дорогостоящие и недолговечные безделушки другим, но не себе. Своих слуг он одевал не более пышно, чем одевался сам, прежде чем стал императором. Аврелиан неуютно себя чувствовал в роскошном дворце на Палатинском холме, чьи стены из цветного мрамора были запятнаны кровью многих властителей; подобно своему предшественнику, Веспасиану, он предпочитал сады Саллюстия, и ежедневно можно было видеть, как среди их просторов он тренируется сам и испытывает возможности своих лошадей. Теперь все изменилось. У Диоклетиана оставались давние друзья, но доверие было утрачено, возможно, с обеих сторон; он имел причины опасаться, что близость с третьими лицами нарушит искусственно созданную гармонию между людьми, равными ему по положению. Вместо обычного пурпура, которым удовлетворялись почти все его предшественники, исключая безумных императоров, Диоклетиан после 293 г. носил шелковые, шитые золотом одеяния, и даже обувь его декорировалась драгоценными камнями и жемчугом; голову же его украшала диадема, белая полоска, усаженная жемчужинами. Естественно, было и парадное облачение, которое он надевал лишь в торжественных случаях. Во время стремительных маршей и походов он и Максимиан придерживались совершенно другого стиля, так же, как и цезари, перенимавшие все на лету; в особенности простоте был предан Констанций. Но в Никомедии Диоклетиан требовал пышности. Доступ к его священной особе с каждым днем оказывался все труднее из-за усложнения церемониала. В передних дворах и коридорах дворца стояли военные чины, придворные и гвардейцы; во внутренних покоях властвовали могучие скопцы. Если чье-либо дело или звание открывали доступ к императору, посетитель должен был, следуя восточному обычаю, пасть ниц при приветствии. Даже о церемонии при встрече Диоклетиана с Максимианом в Милане (291 г.) панегирист Мамертин говорит: «Преклонение лелеемо в потайных комнатах святилища, и сила его удивит и восхитит лишь тех, кому титул и звание даруют доступ к вашей особе».

Изменения не ограничились безгласными проявлениями; прозвучала и настоящая критика. Император более не именовал себя титулами республиканского Рима, потерявшими всякое содержание, то есть консулом, трибуном и так далее; теперь он называл себя Dominus (Господин). Римлянин никак не мог примириться со словом Rех (царь — лат.) из-за связанных с ним неприятных ассоциаций. Греки всегда использовали царский титул, говоря о Спарте и соседних полуцивилизованных странах, и сами в течение столетий называли так преемников Александра; с самого начала они звали римских императоров царями, поскольку им незачем было пытаться сохранять видимость республиканского правления. Но теперь царского титула оказалось недостаточно, и, чтобы выразить отношения между абсолютным властителем и подданными, был введен другой. Теперь уже подлинное обожествление стало вопросом времени. Сенат пользовался правом канонизации умерших императоров, при том, что та же честь оказывалась живым правителям, — перед их статуями приносились жертвы и давались клятвы, в связи с чем употреблялось двусмысленное и потому непереводимое выражение numen imperatoris (numen (лат.) означает одновременно «божество», «изображение божества» и «воля»). Максимиан и в самом деле велел изобразить себя на монетах в львиной шкуре своего божественного покровителя — слабость, которую он разделял с Коммодом и другими своими высокопоставленными предшественниками.

Человек столь значительный и опытный, как Диоклетиан, не принял бы бремя такого положения без достаточных оснований. Больше того, мы знаем, что он часто жаловался на недостатки уединенной жизни. Он сознавал, какие огромные выгоды может извлечь правитель из личных контактов со своими подданными — от высших чинов до простых жалобщиков. «Собираются четверо-пятеро человек, — говорил Диоклетиан, — договариваются между собою обманывать императора и подсказывают ему, что он должен утвердить. Император, запертый в своем доме, не знает истины. Он вынужден знать только то, что говорят ему эти люди; он назначает судьями тех, кого не следовало бы назначать, отстраняет от государственных дел тех, кого он должен был бы привлекать. И так будет обманут даже лучший и мудрейший из императоров».

Можно, впрочем, догадаться, что заставило Диоклетиана принять эти ограничивающие его свободу меры, несмотря на ясное понимание их невыгод. После военных кампаний Аврелиана и Проба двор, а в особенности генеральный штаб, переполнили, вероятно, офицеры из варваров, которые, будучи разного происхождения и не получив римского образования, не могли присоединиться к приятной атмосфере товарищества, царившей некогда при императорском дворе. Кроме того, до начала эпохи великих гонений множество должностей занимали христиане; и торжественность дворцового церемониала предупреждала неприятные инциденты с язычниками. Конечно, присутствовала здесь и известная склонность к напыщенности, проявлявшаяся также в эдиктах; но тот факт, что император отложил до конца правления (303 г.) триумф, единственный после серии блистательных побед, и что праздновался этот триумф довольно скромно, показывает, как мало двигали им простое тщеславие и любовь к показному блеску.

Диоклетиан отошел от римских традиций в нескольких отношениях. В частности, с самого начала своего царствования он не проявлял особого интереса к городу Риму. В течение всего III столетия императоры, как правило, жили на Палатинском холме, думается, не столько из-за святости прошлого, не столько из-за храмов столицы мира, сколько из-за того, что центральное положение, великолепие, выбор имевшихся в распоряжении удовольствий делали этот город наиболее подходящим для роли императорской резиденции, и еще потому, что, даже если забыть о былых притязаниях, здесь еще оставались следы подлинного могущества. Ибо в Риме находился сенат, который совсем недавно смещал, назначал и утверждал императоров. Никто, кроме Элагабала, не осмеливался изгнать сенат из города. Многие втаптывали в грязь достоинство этого учреждения и пытались развалить его; умнейшие правители умели добиваться взаимного согласия. Страх перед народными волнениями и мятежом оставшихся преторианцев был одним из самых незначительных оснований уважать сенат, по крайней мере у наиболее одаренных правителей; для слабого властителя опасностей в Риме было столько же, сколько и за его пределами.

Но когда требования обороны границ потребовали разделения императорской власти, Рим уже не мог оставаться местом пребывания только одного из двух или четырех правителей. Безопасность рубежей империи взяла верх над сохранением сердечных отношений с сенатом, которые правитель с истинно римскими настроениями все равно бы так или иначе удержал. Максимиан выбрал в качестве своей резиденции Милан, который в результате натиска алеманнов, приободрившихся после смерти Проба, стал почти пограничной крепостью. Это был хорошо обдуманный шаг, так как, с одной стороны, любое расположение войск южнее Альп позволяло обезопасить Галлию, а с другой стороны, Милан давал возможность наблюдать за Италией или вторгнуться в Африку. Цезарь Констанций, который вел продолжительную войну, чаще всего появлялся в Три-ре, а позднее — в Йорке. Диоклетиан обосновался в Вифинии, а именно — в Никомедии, у глубокого залива Мраморного моря. Оттуда он мог контролировать передвижения готов и других понтийских племен, угрожавших низовьям Дуная; в то же время он находился неподалеку от верховья Евфрата, где продолжались стычки с персами. В первые годы его правления постоянных резиденций у правителей, конечно, не могло быть; оба августа постоянно торопились с одного поля битвы на другое, как и цезари. Это, однако, не повлияло на почти болезненную страсть Диоклетиана к строительству. Он превратил четверть Никомедии в огромный, тщательно распланированный дворец, за модель которого, как и позднее — дворца в Салонах, был, вероятно, взят военный лагерь. Там имелись базилики, цирк, монетный двор, арсенал и отдельные дома для жены и дочери императора. Естественно, город рос, как это свойственно всем королевским резиденциям. Известно, что в начале IV столетия Никомедия составляла примерно четверть (regio) Рима. В Милане большинство зданий, которыми восхищался поэт IV века Авзоний, предположительно были выстроены Максимианом.

Рим, разумеется, не мог не ощутить изменения своего положения, даже если внешне он ничего не утратил. Враждебно настроенный автор (Лактанций) сообщает, что Максимиан набросился на имущих сенаторов, ложно обвинив их в честолюбивом стремлении к власти, так что на долгое время огни сената потухли, а глаза — ослепли. Попытки обвинять или оправдывать тех или других бессмысленны. В хронике Зосимы, единственного, кто более-менее правдиво и полно описал и оценил характер Диоклетиана, наличествует лакуна в двадцать лет. Может быть, ревностные христиане сочли отчет о последнем великом гонении слишком снисходительным к гонителю и решили, что легче исказить текст, чем опровергать его, так же, как язычники того времени изуродовали работу Цицерона «О природе богов», чтобы не дать христианам опереться на нее в своем споре с политеизмом.

Напряжение между сенатором и императорами возникло потому, что Диоклетиан и сам стал августом, и выбрал себе помощников без всякого участия сената. Последнему оставалось только признать их и, дабы соблюсти формальности, время от времени даровать им консульские титулы. К этой его привилегии Диоклетиан питал столь мало уважения, что однажды уехал из Рима за несколько дней до церемонии своего вступления в должность. На встрече императоров в Милане в 291 г. присутствовала депутация сенаторов — видимо, в знак верности. Панегирист Мамертин провозгласил в присутствии Максимиана: «Сенат даровал отсвет своего величия Милану, так что теперь, когда здесь встретились два императора, он обретет значение центра империи». Слова эти звучат не вполне дружелюбно, и мы не знаем, как они были приняты; но как бы то ни было, это означает, что в тот год отношения между сенатом и императорами еще не были открыто враждебны. Когда и как они ухудшились, остается загадкой. Максимиан по природе был жесток и вероломен, да и Диоклетиан не удержался бы от того, чтобы преступить закон, когда это могло принести пользу. Оба находили «свободную, если не дерзкую манеру говорить» римлян в высшей степени безвкусной. Особенно не понравились новым правителям заранее подготовленные, скандировавшиеся ритмически лозунги, которыми в цирке народ и сенаторы в торжественном облачении выражали свою преданность или произносили предостережение императорам. Конечно, без достаточных оснований они не пожертвовали бы главами сената, если, конечно, дела и впрямь зашли так далеко и наш автор не раздул, по своему обыкновению, несколько незначащих деталей в чудовищное преступление.

Но к населению Рима (чтобы избежать профанированного выражения «народ Рима») Диоклетиан и его помощники впоследствии выказывали всяческое благоволение. Как если бы город нуждался в местах увеселений, они возвели на Виминале самые большие из всех римских бань (299 г.). Среди десятка или около того бань, построенных предыдущими императорами или отдельными филантропами, наиболее впечатляли бани Каракаллы с их гигантскими залами. Строительное искусство не в силах было состязаться с их ошеломляющими сводами, но Диоклетиан превзошел Каракаллу в отношении площади. Периметр его бань составлял тысячу двести шагов, в них было три тысячи комнат. Центральное здание, чьи гранитные колонны имеют в окружности пятнадцать футов, ныне — сердце картезианской церкви; в немалом удалении можно обнаружить руины других помещений, среди монастырей, виноградников и заброшенных улочек. В том же году Максимиан начал сооружение бань в Карфагене, вероятно, с той же целью — умиротворить народ. В прошлом Карфаген был основной площадкой для первого выступления узурпаторов. Следует упомянуть другие постройки, осуществленные в период этого правления. Так, сенаторский дворец, сожженный в царствование Карина, форум Цезаря, базилика Юлия и театр Помпея были восстановлены; появились и новые здания — помимо бань, два портика в честь Юпитера и Геркулеса, три статуи нимф, храмы Изиды и Сераписа и триумфальная арка. Возможно, многочисленные роскошные здания, построенные Диоклетианом для недоброжелательных и опасных антиохийцев, долженствовали отвлечь их внимание от политических забот. Ко вновь возникшим зданиям в Антиохии, известным по названиям, относятся храмы Зевса Олимпийца, Гекаты, Немезиды и Аполлона, дворец в городе и в пригороде под названием «Дафна», несколько бань, зернохранилищ и стадион; большинство из них были построены заново, некоторые просто отреставрированы.

В Риме не прекращались публичные раздачи хлеба и игрища; только после отречения в 305 г. Галерий осмелился отменить все особые привилегии древней владычицы мира. Но Диоклетиан, как уже говорилось, оскорбил Рим иначе. Позади его бань, окруженных с трех сторон стеной Аврелиана, расположен большой виноградник, позднее — собственность иезуитов, где вдоль стены идут полуразрушенные арки. Некогда это был преторианский лагерь, обитатели которого так часто поднимали на острия своих мечей императорский пурпур. Ранее делалось много попыток распустить их и избавиться наконец от этой угрозы; но в III веке восстановилось, по-видимому, изначальное положение вещей, то есть к окрестностям Рима и прилегающим областям Италии оказалось приписано несколько тысяч воинов; они рассматривались теперь не как императорская гвардия, а как столичный гарнизон. Теперь Диоклетиан значительно сократил их число, конечно, не просто из страха перед беспокойными и требовательными итальянцами, составлявшими основу этого корпуса, но также из соображений экономии и потому, что в результате происходивших событий место их заняли другие воинские подразделения. Империю спас ряд иллирийских императоров, открытый Децием; ничего удивительного, что за тридцать лет войны их окружила группа преданных соотечественников, которые были ближе императорам, чем преторианцы — латиняне и сабиняне. В пользу иллирийцев говорило и то, что они умело обращались с национальным оружием. Из них были составлены два легиона, каждый по шесть тысяч человек, удостоенных чести именоваться иовианцами и геркулианцами — по дополнительным именам императоров; до того они назывались мартиобарбулы — по свинцовым шарам, пять штук (или пять пар) которых были прикреплены к щиту каждого из них и которые они могли метать со скоростью и силой стрелы. Теперь им официально отдавалось предпочтение перед всеми другими легионами, но это не значило, что они все время квартировали рядом с особой императора. Хотя преторианцы вызывали в Риме по большей части страх и ненависть, их роспуск стал расцениваться как умаление могущества города. Ненависть объединяет, и несколько преторианцев, оставшихся в лагере, впоследствии приняли участие в восстании против Галерия, достигнув взаимопонимания с сенатом и народом.

Римляне могли сетовать и терзаться по поводу такого поворота событий, но фактически им не причинили никакого вреда. Их глубокое заблуждение, что император продолжает оставаться магистратом и представителем местной римской или даже итальянской жизни и народа, должно было наконец рассеяться. Если бы Диоклетиан и не ознаменовал завершение эпохи первенства Рима, перенеся императорскую резиденцию, введя восточный дворцовый церемониал, пренебрегая сенатом и сократив число преторианцев, христиане вскоре осуществили бы то же самое на свой лад, ибо они нуждались в новых центрах сосредоточения сил. Нужно также иметь в виду, при каких тяжелых и страшных обстоятельствах возымели свое действие нововведения Диоклетиана — в то время он и его помощники обороняли империю на всех рубежах и по кусочку вырывали ее из рук узурпаторов; нельзя забывать об этом, оценивая его деятельность.

Его дворцовый церемониал пользовался успехом, что свидетельствует о наличии в Риме людей, готовых принять такое нововведение. В переходный период, каким было правление Диоклетиана, император испытывает потребность в публичных похвалах; чистая военная деспотия вполне может обходиться без такого рода признания, презирать его, а то и отвергать. Но люди только что расстались с эпохой античности, когда все участвовали в общественной жизни или, по крайней мере, интересовались ею, когда политика была человеку необходима, как воздух. Образование оставалось сугубо риторическим, публичные выступления имели в жизни человека такое значение, какого не сможет представить себе наш современник. К этим выступлениям относились панегирики, произносившиеся на ежегодных праздниках или по другим торжественным случаям известнейшим оратором города или области в присутствии императора или другого высшего должностного лица. До нас дошел знаменитый «Панегирик Траяну» Плиния Младшего; за ним, после длительного перерыва, как это обычно бывает, идет сборник хвалебных речей в честь соправителей Диоклетиана и последующих императоров. В качестве исторических источников эти произведения ораторского искусства должны, естественно, использоваться с осторожностью; но они все же сообщают нам много ценного, и ими ни в коем случае нельзя пренебрегать как литературными памятниками. Их льстивость, конечно, является результатом развития стиля, свойственного утраченным панегирикам III столетия. С реалистичностью, почти переходящей в грубость, ритор отождествляет себя с императором, который при этом сам присутствует при речи, и представляет его в наиболее возвышенных выражениях. По очереди он обожествляет мысли, идеи и чувства правителя; здесь оратор, искусный в дворцовых делах, проявляет сдержанность, поскольку даже идеализация выдумки без крупицы правды может оказаться нескромной. Но все уравновешивает переполняющее текст множество откровенных, исступленных восхвалений, рассчитанных на то, чтобы ублаготворить Максимиана — хотя Максимиан едва ли достаточно образован, чтобы уловить все приятные аллюзии и ассоциации. Старательно обыгрывается второе имя Максимиана — Геркулий, и в историю его жизни постоянно вплетаются параллели с жизнью Геркулеса; но даже доблесть полубога оказывается недостаточна, ибо его победа над Герионом — мелочь в сравнении с победой Максимиана над багаудами. Сравнение с Юпитером, обычно приберегаемое для старшего императора, заводит панегириста еще дальше; детство Юпитера, как и Максимиана, взраставшего на берегах Дуная, полнилось сигналами военной тревоги. Без устали нанизывает оратор образ за образом, воспевая согласие императоров: царство их слияние, как для двух глаз — дневной свет; поскольку они рождены в один день, они подобны близнецам Гераклидам, правившим в Спарте; Рим теперь счастливей, чем при Ромуле и Реме, из которых один убил другого; Рим теперь может называться и Геркулией, и Иовией одновременно. Как историю Геркулеса использовали для прославления Максимиана, так миф о Зевсе прилагали к Диоклетиану, особенно что касалось вездесущности царя богов, с которой, казалось, соперничали стремительные перемещения императора. Но сквозь мерные каденции периодов эхом отдается явное, бесстыдное предпочтение Максимиана, которое, быть может, и любил слушать с непроницаемым лицом этот император. «Приняв должность соправителя, ты дал Диоклетиану больше, чем получил… Ты соперничаешь со Сципионом Африканским; Диоклетиан соперничает с тобой». Мамертин дерзает возгласить нечто подобное перед всем двором в трирском замке. Конечно же такие фразы перемежал обильный поток цветистой лести, предназначенный обоим императорам. «Как Рейн может спокойно осушить свое русло после побед Максимиана за его берегами, так Евфрату незачем более защищать Сирию теперь, когда Диоклетиан перешел его… Вы оба отложили свои триумфы во имя новых побед; вы всегда стремитесь к еще величайшему». Значительно меньшие достижения так же смело раздувались. По случаю встречи 291 г., когда Диоклетиан примчался в Милан с востока, а Максимиан в разгар зимы пересек Альпы, Мамертин провозглашал: «Тому, кто не путешествовал с вами, легко поверить, что Солнце и Луна одолжили вам дневную и ночную колесницы. Могущество вашего величия уберегло вас от мороза. Нежные весенние зефиры и солнечное тепло сопутствовали вам там, где до сих пор все укрыто льдом. Презираю тебя, Ганнибал, прошедший через Альпы!» В связи с этим цветистым образом следует заметить, что годы правления этих императоров были отмечены неожиданным плодородием почвы. За несколько лет до того поэт Кальпурний Сикул в еще более явном буколическом тоне воспевал цезаря Нумериана (в восьмой или четвертой эклоге): в его присутствии леса благоговейно смолкали, ягнята веселей резвились, овечье руно делалось пышнее, а молоко — обильнее, поля и сады начинали буйно цвести, ибо внутри его смертной оболочки скрывался бог и, может быть, сам верховный Юпитер.

Образованного цезаря Констанция Хлора оратор Евмений воспевал более утонченно. Так, он говорит, что галльское юношество непременно должно созерцать огромную карту мира, нарисованную на стене в отенском здании, расположенном между храмом Аполлона и Капитолием с его святилищем Минервы. «…Пусть они представляют себе то Египет, очнувшийся от своего безумия под твоим милостивым правлением, Диоклетиан Август, то мавров, сраженных твоими молниями, о непобедимый Максимиан, то Батавию и Бретань, под твоей десницей снова возносящих свою главу из лесных дебрей и топей, о владыка Констанций, то тебя, цезарь Максимиан, попирающего ногами персидские луки и колчаны. Теперь мы можем с радостью созерцать картину мира, именно теперь, когда мы не видим на ней ни одной земли, принадлежащей чужестранцам». За вдохновенное описание золотого века мы прощаем оратору все его символические ухищрения, которые он изобретает ради восхваления самой системы правления четырех. Он прозревает в числе четырех основной принцип космического порядка, проявляющийся в наличии четырех стихий, четырех времен года, даже четырех континентов. Не случайно искупительная жертва совершается по прошествии четырех лет; в небесах четверка лошадей мчит колесницу солнца; а двум великим небесным светильникам, солнцу и луне, сопутствуют два меньших светоча — утренняя и вечерняя звезда. Если где-нибудь в Галлии раскопают мозаику, в которой все эти образы объединятся в стройную художественную композицию, в этом не будет ничего удивительного. Изобразительное искусство и риторика часто прибегали к схожим средствам для решения подобных задач. Евмений, к слову, отличался от прочих панегиристов не только тактом и талантом; мы видим в нем честного патриота, который льстит не ради личной выгоды. Здесь, как и в тысяче других случаев, суд историка должен определить, в какой степени на отдельного человека повлияли эпоха и окружение, а что он совершал по собственной воле.

Стали ли при дворе Диоклетиана изъясняться подобострастнее, наводнили ли речь льстивые фразы — этого мы не знаем. В любом случае требования церемониала, поскольку они относились к особе императора, оставались довольно-таки простыми и невинными. Конечно, они не идут ни в какое сравнение с дворцовой процедурой в поздней Византии, где в X веке император Константин Багрянородный был вынужден сам исполнять обязанности гофмейстера и составил систематический трактат, дабы современникам и потомкам дать направление в запутаннейшем лабиринте священных обычаев, узам которых, после того как церковный и дворцовый церемониал переплелись и обогатили один другой, постепенно подчинялись блаженные, любимые Богом автократоры.

Если, начинаясь от трона, иерархичность титулов и чинов постепенно пронизала все римское общество, вина за это лежит не только на Диоклетиане. Это был неизбежный результат окостенения, охватившего античный мир. Долгое время управление строилось почти исключительно по военному образцу. Такой режим всегда моделирует государственный механизм по своему подобию; основа его — субординация, и общество должно подчиниться системе чинов и степеней, со зримыми и четкими границами уровней. Многие организации такого рода, создание которых приписывается Диоклетиану, с тем же успехом могли быть учреждены его предшественниками. Полное преображение государства осуществилось только при Константине.

Диоклетиан значительно увеличил число чиновников. Это бремя умножили не столько четыре двора, сколько четыре управляющих аппарата. Согласно Лактанцию, Диоклетиан подлежал следующим страшным обвинениям: «Он назначил даже трех соучастников своего правления, поделив мир на четыре части и увеличив войско, так как каждый из них стремился иметь значительно больше воинов, чем было у прежних принцепсов, руководивших государством в одиночку. Число взимающих настолько стало превышать число дающих, что колоны, разоренные непомерными повинностями, забрасывали поля, и хозяйства превращались в леса. А чтобы разоренные были исполнены страхом, провинции также были без толку разрезаны на куски. Множество чиновников и должностных лиц стали править в отдельных областях и чуть ли не в городах так же, как и многочисленные казначеи, магистры и викарии префектур. Из-за них всех частные дела стали чрезвычайно редкими, а частыми только лишь штрафы и проскрипции, бесчисленные же повинностные дела даже не частыми, а постоянными, и в том, что касалось податей [царило], невыносимое беззаконие». Диоклетиан, кроме того, скопил неограниченные богатства.

Теперь стоит выслушать христианина, который со своей стороны не менее пристрастен, чем Лактанций. Вот что говорит Евсевий: «Какими словами описать изобильные и благословенные времена перед началом гонений, когда императоры дарили нас миром и дружбой, и празднование двадцатилетнего срока их правления проходило в совершенном спокойствии, с торжествами, зрелищами и пиршествами». Нельзя ли хотя бы частично снять обвинения Лактанция?

Рост армии при Диоклетиане был абсолютно необходим, ибо, как будет видно, он должен был вырвать пол-империи из рук узурпаторов и варваров. Какая сила требовалась для этого, никто не может судить лучше его. Касательно объемов роста численности войск сведениями мы не располагаем; кто хочет, может поверить сочинителю, утверждавшему, что армия Диоклетиана более чем в четыре раза превосходила армию Аврелиана и Проба.

Теперь разберем обвинение в стяжательстве, обвинение, которого не избежал ни один властитель. Многие правители действительно собирали огромные запасы драгоценного металла, ошибочно веря в его абсолютную ценность, и не могли заставить себя вовремя и с пользой его потратить. Восточные деспотии в особенно сильной степени заражены этой болезнью, и подданные следуют примеру своего деспота и зарывают в землю каждую серебряную мелочь. Но вряд ли действия Диоклетиана можно объяснить скупостью. Расходы на восстановление и перестройку раздробленной империи явно были слишком велики, чтобы еще какой-то неестественно огромный излишек оставался в виде сокровищ. Одни только требования обороны границ, крепости, протянувшиеся от Нидерландов до Красного моря, вместе с их гарнизонами, уже делали невозможным наличие какого бы то ни было излишка даже в поздний и более мирный период правления Диоклетиана.

В то время империи приходилось напрягать все силы, а когда цели столь грандиозные достигаются настолько успешно, как это в целом было в случае Диоклетиана, правителя можно избавить, по крайней мере, от заурядного обвинения, что он мучил людей только затем, чтобы присвоить себе их золото и серебро. Бесчисленные здания, им построенные, в самом деле могут вызвать подозрения в расточительности, но основное их количество представляло собой, по-видимому, политические дары конкретным городам, с помощью которых можно было уменьшить нужды гарнизонов. По сравнению с действительно расточительным строительством Константина подобного рода расходы Диоклетиана незначительны. Дворец в Салонах занимает большую площадь, это правда, но отдельные его комнаты не примечательны ни высотой, ни объемом и не могут сравниться с гигантскими залами римских бань. Очень возможно, что при восстановлении Никомедии производились некоторые конфискации, как это было, когда основывали города правители периода эллинизма, и как это еще будет, когда начнется восстановление Византия; но полагать, что Диоклетиан возлагал все столичные расходы на первого встречного владельца ухоженного поместья и симпатичного домика, может только очень легковерный человек. Весьма печально, что многие процветавшие люди были разорены из-за жестокой нужды в деньгах; но это, конечно, дело рук жестоких чиновников, от которых правительство страдало задолго до времен Диоклетиана.

Новое деление империи на сто одну провинцию и двенадцать диоцезов, разумеется, не было бы им проведено без достаточных оснований, да и число должностных лиц не возросло бы без нужды. Сам Диоклетиан был самым трудолюбивым магистратом в своей империи. Помимо военных походов, он постоянно в спешке ездил с места на место, везде принимая необходимые решения. Его перемещения в 293–294 гг., например, могут быть описаны почти неделя за неделей и день за днем по датировке его рескриптов. Своды законов содержат более тысячи двухсот его рескриптов по предметам частного права. Причина нового разделения империи на меньшие провинции и увеличения числа чиновников, вероятно, состоит в том, что существовавший аппарат казался императору несовершенным и он считал необходимым добиться более строгого государственного контроля и лучшего исполнения приказов. Он мог работать только с тем материалом, который имелся под руками, и никто не знал лучше, чем он, насколько неудовлетворителен был этот материал. В любом случае различия между провинциями оказались стерты в пользу единообразного управления. То, что начал Диоклетиан, Константин завершил и усовершенствовал.

Все согласятся, что римская финансовая система в целом была угнетена и несовершенна, и нет оснований предполагать, что Диоклетиан обладал необходимыми для подъема национальной экономики сверхъестественными способностями; достойнейшие из императоров таковыми не обладали. Положение современных нам великих европейских наций наглядно демонстрирует, какой длительный период времени должен пройти между осознанием недостатков финансовой системы и избавлением от них. Но то свидетельство, которое старший Аврелий Виктор, один из наиболее честных критиков Диоклетиана, выдвигает против него в качестве особого обвинения, с тем же успехом может говорить в его пользу. В тексте, к сожалению испорченном и неясном, сказано, что часть Италии была подвергнута обложению некими общими налогами и повинностями (репзюпез); «при имевшихся ограничениях» это было еще терпимо, но в VI столетии это повлекло за собой распад страны. Каковы бы ни были эти налоги, в любом случае было только справедливо заставить Италию нести вместе со всеми бремя империи, раз она не могла уже спасти страну и править ею.

Что касается критики римской финансовой системы в целом, следует обратиться к специальным исследованиям этого вопроса; однако один частный момент все-таки необходимо здесь затронуть. Под 302 г. разные анналы сообщают, что «императоры в это время приказали, чтобы было подешевевшие», то есть Диоклетиан установил потолок цен на пищевые продукты. Согласно господствующему ныне взгляду, нет более опасной экономической меры, чем установление максимальных цен; их поддержание обеспечивает бесперебойную работу гильотины, как показывает поучительный пример французского Национального конвента. Применение данной меры может быть вызвано или чрезвычайной и отчаянной необходимостью, или полным пренебрежением к подлинному содержанию понятий стоимости и цены. Результаты не заставят себя ждать. Товары станут скрывать, невзирая на запрет, они вздорожают, и, прежде чем закон будет отменен, бесчисленные продавцы подвергнутся смертной казни.

Достоверное свидетельство о происходившем сохранила надпись из Стратоникеи, воспроизводящая эдикт целиком вместе с несколькими сотнями цен (местами нечитаемая и трудная для истолкования). В преамбуле императоры высказываются приблизительно так: «Цена вещей, покупаемых на рынках или привозимых в города, настолько превосходит все границы, что безмерную алчность не могут сдержать ни богатые урожаи, ни изобилие товаров. <…> Беспринципная жадность проявляет себя везде, где бы ни проходили наши армии, повинуясь велениям общественного блага, не только в деревнях и городах, но и на дорогах; в результате цены возрастают не только в четверо и даже не в восемь раз, но превышают любые средства. Часто одна-единственная покупка поглощает весь заработок солдата со всеми нашими премиями. <…> Наш указ положит меру и предел этой алчности». Следуют обещания строжайших наказаний всем, кто преступит закон.

Соображения, вынудившие правителей решиться на этот шаг, не менее загадочны, чем содержание закона. Простейшее объяснение состоит в том, что некая группа спекулянтов на востоке спровоцировала резкий скачок цен на продукты первой необходимости, что от этого скачка пострадали все и что тяжесть положения армии уже означала реальную и крупную опасность. Преобладающая часть дохода империи поступала натурой, но, тем не менее, не представлялось возможным сделать достаточные запасы, доступные в нужный момент каждому отдельному гарнизону. Когда было принято решение исправить ситуацию, наверное, в спешке или в минуту эмоционального всплеска, нововведение захватило все сословия и все товары, причем городскому населению было оказано некоторое послабление.

Дощечки с текстом являют собой документ чрезвычайной важности, ибо они сохранили для нас официальное свидетельство о сравнительной стоимости товаров и услуг по отношению друг к другу. Пересчет конкретных цен на деньги, имеющие хождение в настоящее время, представляет собой значительно большую сложность. Ученые пока не пришли к согласию в вопросе о стоимости денежной единицы, обозначенной в эдикте звездочкой; некоторые считают, что это серебряный денарий, другие — что медный. Если монета серебряная, цены выглядят чудовищно; если медная, они не слишком отличаются от наших. Поэтому медь как материал более вероятна, конечно, если наши предположения о весе и мерах справедливы. Принимая в качестве единицы медный денарий, получаем следующие основные расценки. Фиксированная заработная плата несколько ниже, чем средний уровень, наблюдавшийся во Франции три десятилетия назад (1820 г.), в пересчете она равна 1,25 франка. Сельские работники получали 65сантимов в день; каменщики, плотники, кузнецы, пекари, обжигальщики извести — 1,25 франка; погонщики мулов, пастухи, водоносы, чистильщики одежды и им подобные — питание и от 50 до 65 сантимов. Что касается учителей, раеdagogus (в строгом смысле слова, первое значение этого слова — слуга, приставленный к ребенку для надзора и сопровождения (греч.)) получал ежемесячно 1,25 франка за каждого подопечного, как и учителя чтения и письма; учителя арифметики и скорописи брали 1,90 франка; преподаватель греческого языка и литературы — 5 франков, столько же — преподаватели латинского языка и геометрии. Цены на обувь были таковы: для крестьян и возчиков — Ъ франка; для солдат — 2,50 франка; для патрициев — 3,75 франка; для женщин — 1,50. Естественно, были отклонения в зависимости от качества обуви и искусства мастера. Цены на мясо за один римский фунт в 12 унций: говядина и баранина — около 28 сантимов; мясо молодого барашка и свинина — около 35 сантимов; не будем упоминать разнообразные колбасы, подробно перечисленные в списке, и особые деликатесные кушанья. Обычное вино, считая sextarius (секстарий — мера жидкостей и сыпучих тел, равная 0,547 л) за пол-литра, было несколько дешевле, чем сейчас, а именно стоило 20 сантимов. Выдержанное вино лучшего качества стоило 60 сантимов; благородные италийские вина, включая сабинское и фалернское — 75 сантимов. Пиво шло за 60 сантимов, а более дешевая его разновидность — за 5 сантимов. Эти цифры, взятые из расчетов Дюро де ла Маля, без сомнения, занижены, но они демонстрируют истинное соотношение расценок. К несчастью, не приведена цена на пшеницу, являющаяся опорным показателем. В эдикте, без сомнения, даны самые высокие цены, так как изначально требовать их снижения было бы бессмысленно; нас не должно обманывать утверждение Идейских хроник, что «императоры… приказали, чтобы цены снизились».

Из всех нововведений Диоклетиана установление потолка цен, возможно, подлежит наиболее острой критике. На сей раз привычка полностью опираться на государственные средства принуждения подвела его; однако нельзя забывать о благих намерениях императора. О них свидетельствуют новые налоговые списки, которые он велел составить по всей империи в последний год своего правления (305 г.). Наш источник сообщает, что «он повелел измерить земли и утяжелить бремя налогов», но, очевидно, Диоклетиан хотел не просто увеличить сборы, но распределить их тяжесть более справедливо.

В целом правление Диоклетиана должно рассматриваться как одно из лучших и наиболее милосердных, какие когда-либо знала империя. Если относиться к нему без предубеждения, которое вызывают ужасные картины гонений на христиан и искаженные и преувеличенные описания Лактанция, то черты великого правителя предстанут перед нами в совершенно ином свете. Современник, посвятивший ему свой труд, не может рассматриваться как беспристрастный свидетель; тем не менее следует упомянуть, что, согласно биографу Марка Аврелия в «Historia Augusta», Марк был образцом для Диоклетиана в том, что касалось нравственности, поведения и милосердия, и его образ занимал важное место в домашнем культе императора. Более поздний автор также заслуживает цитаты. Старший Аврелий Виктор, который отнюдь не закрывал глаза на отрицательные качества Диоклетиана и был даже настроен враждебно к нему в вопросе о полиции, говорит: «Он хотел быть для всех господином, но был отцом родным; достоверно установлено, что этот мудрый человек хотел доказать, что грозные дела тяготят гораздо больше, чем ненавистные имена». И чуть дальше, после перечисления войн, которые он вел: «С не меньшей заботой была урегулирована справедливейшими законами и гражданская служба… Наряду с этим много внимания и забот было уделено снабжению столицы продовольствием и благосостоянию плательщиков податей; повышению нравственности содействовали продвижение вперед людей честных и наказания, налагаемые на преступников». И наконец, в связи с отречением, Виктор заключает: «Хотя люди судят об этом по-разному и правду нам узнать невозможно, нам все же кажется, что его возвращение к частной жизни и отказ от честолюбия свидетельствуют о выдающемся характере».

Кроме того, этот полновластный правитель, силой отобравший свою страну у узурпаторов, оказался достаточно великодушен, чтобы покончить с политическим шпионажем. По-видимому, он полагал, что столь надежно защитил свою власть, разделив ее с другими, что уже не нуждается в подобных услугах. Во всяком случае, политической разведкой в то время занималось такое учреждение, которое само по себе представляло опасность для власти. Изначально frumentarii (интендант по продовольствию (лат.)) занимались снабжением армий; позднее они стали связными, и наконец им стали поручать передавать и выполнять разные сомнительные приказы. Они выродились в клику, которая, сочиняя ложные обвинения и угрожая ложными обвинениями, шантажировала наиболее уважаемых граждан, большей частью жителей отдаленных провинций. О них не так много известно, но можно предположить, что они совершали свои преступления с огромным размахом. Это была банда негодяев, имевших протекцию в верхах, каждый из которых покрывал и поддерживал другого, подслушивал и использовал в своих целях любой мало-мальски подозрительный каприз императоров; и еще они с высоты своего положения терроризировали древние почтенные рода в Галлии, Испании, Сирии и заставляли их жертвовать всем, чтобы не быть разоблаченными как участники воображаемого заговора. При Константине, хотя он все время выказывал свою ненависть к наушникам, все это возродилось, но уже под другим именем. Презренную роль приняли управители императорских перевозок, назвавшиеся аgentes in rebus или veredarii.

В прочих отношениях деспотии римских императоров не было свойственно то болезненное внимание к мелочам, — когда регламентируется каждая деталь, в том числе и культурной жизни страны, — которое так портит современное государство. Власть императоров, столь ненавидимых за то, что они пренебрегали судьбой отдельной личности, что взимали жестокие налоги, что не могли толком обеспечить общественную безопасность, — эта власть вынуждена была заниматься лишь самыми насущными вопросами, оставив в покое провинции, которые некогда подчинила, залив их кровью. С другой стороны, правительство часто не вмешивалось в их дела даже тогда, когда имело такую возможность. Таким образом, неизбежно сохранялись и умножались не только местные, но и сословные различия. В число аристократов, освобожденных от налогов, входили, в частности, сенаторские рода, учителя и врачи, назначенные государством, и некоторые другие категории населения, к которым отнесли в конце концов и христианских священников. Нечего было и думать о новой, жизнеспособной организации управления; даже такой правитель, как Диоклетиан, мог надеяться лишь сохранить прежние границы империи и постепенно изжить нарушения внутри них.