• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Когда входил к Илье Алексей Иваныч, он как-то не удивился совсем, что отворил ему дверь сам Илья, не какая-нибудь горничная в белом переднике, и не старушка в мягких туфлях и теплом платке, и не человек для услуг белобрысый какой-нибудь парень в кубовой рубашке из-под серого пиджака, — а сам Илья: было так даже необходимо как-то, чтобы именно он, а не кто-нибудь другой отворил дверь. Но случилось это совсем неожиданно для Ильи: прислуги как раз не было в это время дома, ушла за мелкими покупками, и Илья думал, что вернулась она, что отворяет он ей, — так разъяснилось это впоследствии.

Алексей Иваныч, усевшись на стул в кабинете Ильи, переживал чувство очень сложное и странное. С одной стороны, была успокоенность, как у пловца, переплывшего через очень широкую реку и ступившего уже на тот берег; с другой стороны, — вялое бессилие и стукотня в груди, как у того же пловца, с третьей, — и самое важное было это, — полная потеря ясности, связи с чем-нибудь несомненным, какая-то оторванность от всего, даже от этого вот человека, к которому ехал и который вдруг — неизвестно кто, неизвестно где и неизвестно зачем это — стоит у стола напротив, сбычив голову, раздавшуюся вширь у прижатых маленьких ушей, заложив руки в карманы так, что видны одни только большие пальцы с круглыми ногтями. Круглые ногти с яркими от лампы рубчиками, — это понятно, а потом что?

Это бывало с ним раньше, только когда он внезапно просыпался ночью и не сразу находил себя, но так терять себя днем, бодрствуя, как потерял себя вдруг он теперь, — он и не знал, что таилась в нем эта возможность. Как будто стоял какой-то неусыпный часовой на посту в душе, и от него была точность и цель, и вдруг пропал часовой, — и вот никакой связи ни с чем, никакого места в природе, ничего, не он даже, — не Алексей Иваныч, неизвестно, что, какая-то мыльная пена в тебе, и она тает, и это на том месте, где было так много! — тает, и ничего не остается, а тебя давно уже нет…

Это тянулось всего с полминуты, — больше бы и не могла выдержать душа, — и вот как-то внезапно все направилось и нашлось в Алексее Иваныче, когда он глянул не на Илью уже, а на дверь, плотно прикрытую за ним Ильей. Дверь была обыкновенная, раскрашенная под дуб и не очень давно раскрашенная — с год назад — и очень скверно раскрашенная, но, всмотревшись, он узнал ее, и тут же вслед за дверью всю комнату эту узнал, потому, конечно, узнал, что была здесь Валя, совсем недавно ведь — месяцев семь, — и дверь тогда была уже именно вот такою, скверно под дуб, и те же обои темненькие, та же кафельная печь… Только это было весною, в мае, и топкой не пахло, как теперь…

И так как лестница, по которой он только что поднялся (по следам Вали), ясно встала дальше за дверью, то Алексей Иваныч, положив ногу на ногу и обе руки закинув за голову, светло глядя на Илью, сказал отчетливо:

— Вне сомнения, дом этот вы получили по наследству?.. Советую вам заменить вашу лестницу каменной… или чугунной… Это удобнее в пожарном отношении, — верно, верно…

Сказавши это, Алексей Иваныч почувствовал, что окончательно вошел в себя, что теперь ясно ему, что он должен сказать дальше и скажет. Лицо у него все загорелось мелкими иголками, но сам он внутри стал спокоен.

Илья ничего не ответил. Рук из карманов тоже не вынул. И глядел на него неясно — как, потому что сквозь пенсне дымчатое, — только по нижней челюсти видно было, что очень внимательно.

— Вы, может быть, тоже сядете? — сказал Алексей Иваныч.

— А что?

— Потому что мне приходится смотреть на вас снизу вверх, а вам на меня сверху вниз.

— Ну так что?

— Нет-с, я этого не хочу! Тогда и я тоже встану!

Алексей Иваныч вскочил и прошелся вдоль по длинному кабинету обычным своим шагом, — мелким, частым, бодрым.

И вдруг, остановившись среди комнаты, сказал тихо:

— Моя жена… умерла, — это вы знаете?

— Д-да, к несчастью… Это мне известно.

Илья поправил шнурок пенсне и кашлянул глуховато.

— Ах, известно уж!.. Родами, родами умерла, — вам и это известно?

— Известно.

Алексей Иваныч раза два в сильном волнении прошелся еще, стуча каблуками, смотрел вниз и только на поворотах коротко взглядывал на Илью; оценивал рост, ширину плеч, уверенность, подобранность, прочность и ловкость тела, — только это.

Прежде, каким он видел его два раза, Илья был похож на сырого ленивого артиста, из тех, которые плохо учат роли, много пьют и говорят о нутре. Это тот, прежний Илья вошел в его дом, и вот — нет дома, нет жены, нет сына, тот Илья сделал его таким неприкрытым, обветренным, осенним, — а этого, нового Илью он даже и не узнал сразу.

И, подумав об этом, сказал быстро Алексей Иваныч:

— Вы себя изменили очень… Зачем это?

— Вам так не нравится? — медленно спросил Илья.

— Нет!.. И прежде, прежде тоже нет… Всегда нет!

Илья подобрал в кулак бородку, поднял ее, полузакрывши рот, и спросил:

— А ко мне вы зачем?

— О-о, "зачем"!.. Зачем! — живо подхватил Алексей Иваныч. Еще раз прошелся и еще раз сказал: — Зачем!

— Я понимаю, что вы хотите объясниться, и я не прочь, только…

— Что "только"?

— Не здесь, потому что я здесь не один… Здесь дядя мой, сестра. Ведь я в семействе.

— Ах, вы в семействе!.. То я был в семействе, а теперь вы в семействе!.. Значит, вы меня куда же, — в ресторан позовете?.. Это где сорока, — а-а, это где собака слюнявая, и потом горбатенькая такая за стойкой?.. И у таперши подглазни вот такие?.. Спасибо!.. Нет, я туда не пойду, — я уж здесь.

— M-м… да… Но-о… ко мне сейчас должен прийти клиент… Лучше мы сделаем так… (Илья вынул часы.)

— Ах, у вас уже и клиенты!.. По бракоразводным делам?.. Вообще мой визит вам, кажется, неприятен? Что делать! Мне это больше неприятно, чем вам, — да, больше… в тысячу раз, — верно, верно… И мы "как лучше" не сделаем, а сделаем "как хуже".

— Хорошо.

Илья пожал плечами, сел на стул, кивнул на кресло Алексею Иванычу, сказал густо, как говорил, вероятно, своим немногим клиентам:

— Присядьте! — и подвинул к нему спички и большую коробку папирос.

Когда много накопилось против кого-нибудь, трудно сразу вынуть из этого запаса то, что нужнее, главнее, — так не мог подойти сразу к своему главному и Алексей Иваныч. Он обшарил глазами весь обширный письменный стол Ильи, ища чего-нибудь ее, Валентины, своей жены, — ничего не нашел: обыкновенные чужие вещи, толстые, скучные книги, чернильница бронзовая, пресс-папье в виде копилки — все, как у всех, а от нее ничего. На стене, над столом, была карточка девочки-гимназистки с толстой косой и самого Ильи, теперешнего, больше никаких. От этого и на душе стало пустовато, тускло… даже неуверенно немного, холодно…

Но совершенно независимо ни от чего, что в нем было, чуть дотронулся Алексей Иваныч до подлокотников кресла, привстал и спросил тихо:

— Она тоже в этом кресле сидела?

— Кто?

Но уж почувствовав сразу, что именно в этом, и потому приподнявшись во весь рост, Алексей Иваныч впился белыми глазами в купеческое лицо Ильи:

— Это здесь, в этой вот комнате, вы дали ей двадцать пять рублей на дорогу?

— Кому?

— Ей, ей, а не "кому"!.. До кого-нибудь мне нет дела! Не "кому", а ей!

Об этом написала ему сестра Валентины и уж давно, тогда же, как Валентина приехала к ней, но тогда он не обратил на это внимания, тогда как-то много всего было, тогда не до того было, а теперь это неожиданно прежде всего вытолкнула память резко и крупно, и теперь он сам был оглушен обидой: ее кровной обидой, — это ей пришлось вынести от Ильи, именно это и вот именно здесь.

Он представил ярко, как Илья из этого вот стола доставал бумажку. Должно быть, в левой руке держал папиросу, вот такую, с длинным мундштуком, а правой выдвинул ящик стола, не спеша (он все не спеша делает) взял бумажку за угол двумя пальцами и, когда давал ей, экал густо… экал потому, что что же он мог говорить?

— И она, такая гордая, — она взяла?!. Двадцать пять рублей. Ей!.. Как нищей!.. Бедная моя!..

Он сам это чувствовал (и Илья это видел), — у него стали совсем прозрачные, как слезы, глаза. В первый раз теперь это тронуло его до глубины, — глубоко изумило, — так глубоко, что совершенно отчетливо он представил всего себя ею, — Валей, — и этих слез, которые набежали на глаза, не было даже стыдно: это ее слезы были, Вали, — и этого, чуть отшатнувшегося, укоряющего безмолвно, немужского совсем наклона тела тоже не было стыдно: это ее тогдашняя поза была, — Вали, — и так он стоял и смотрел на Илью долго, а Илья был как в белом тумане, почти и не было Ильи, — так что-то неясное, — и не было комнаты, ни слона с гвоздикой, и печью не пахло: было только одно это, найденное теперь, ощутимое, живое: оскорбили смертельно.

— И вот, жить ей стало нельзя… — проговорил, наконец, Алексей Иваныч, опускаясь на стул рядом с креслом, потому что обмякли ноги.

— Валентина… Михайловна?.. у меня была, — глуховато, но твердо сказал Илья, — это так…

— Здесь?.. В этой вот комнате?

— Здесь, и нигде больше… От поезда до поезда… Ехала она к сестре.

— А-а… а двадцать пять рублей? (Мелькнуло: может быть, и нет?.. Анюта, она — честная, но… может быть…)

— Да, у нее не хватало на дорогу, и я ей, конечно, дал.

— Дали!.. Больную… беременную… К вам она уехала от меня совсем, потому-то и денег у меня не взяла, что ехала к вам, совсем, — понимаете?.. А вы ее… не приняли! — изумился и опять вскочил со стула Алексей Иваныч.

— Нет, это не так, — сказал Илья, кашлянув.

— Как же?.. А как же?

— Ко мне она только заехала, а ехала к сестре.

— Больная? Перед тем как родить… Совсем ведь больная!.. Я ведь останавливал ее, предупреждал… Что вы мне говорите: к сестре!.. Зачем?

— По крайней мере мне лично она именно так сказала.

— Ах, вот как!.. Сестра на Волыни, а к вам она заехала по дороге! Хорошо "по дороге" — тысяча верст крюку!.. Правда, мне она не сказала даже, куда едет… Мне она сказала только: "Тебе нет до этого никакого дела!.." Но вам она так и сказала: к сестре?.. Она могла именно так и сказать — из гордости… чтобы вы сами уж догадались понять ее иначе… Вам же это было ни к чему; зачем догадываться, когда можно и не догадываться? Не так ли?.. Я разве не знал, что так именно и будет? О, как еще знал! Отлично знал! Но она — женщина ужасно большой веры в себя… Я ее не осуждаю… Она все время говорила о свободе, а искала рабства. Все женщины всю жизнь говорят о свободе, а ищут рабства… Мне она была только… ну, просто часть меня самого, и я над ней не имел власти… Разве я мог бы заставить ее взять какие-то двадцать пять рублей? Как это?.. Даже и представить не могу. А от вас она взяла, как подаяние… и… может быть, еще и руку по… пожала?

Он хотел сказать что-то другое и сам испугался вдруг: "Нет, другого она не могла все-таки сделать"… — так хотелось поверить в это, а глаза впились в руку Ильи, легшую тяжко на стол. "Что, если вдруг высокая, гордая, но ведь измученная, но ведь брошенная, — наклонилась и поцеловала?"

— За что же она вас настолько любила? — тихо сказал Алексей Иваныч и даже усмехнулся грустно. — Вы для нее ничего не сделали, ничем не поступились, а она… О, я понимаю, конечно, что каждый человек — свой мир, и я не судья ей, — нет, нет… Я даже и вам не судья… однако… Должно же было что-то быть в вас такое, если Валя… И вы поверите ли — я ведь до сих пор ничего не знаю, как это у вас вышло, когда, где вы познакомились даже, ничего она мне не сказала… Но до чего вы мне чужой!.. До чего вы мне ненавистны! И череп этот ваш… и пенсне, — все!..

— По-зволь-те!

— Нет уж, теперь вы позвольте!.. Вы пришли откуда-то, неизвестно откуда, и вот… Моего сына, Митю, вы помните? Вы его должны были видеть, не правда ли?.. Вот… Он умер — месяца три назад.

— Как?.. И Митя?

Илья посмотрел небезучастно, и Алексей Иваныч это заметил.

— Да, и Митя… Если бы был материнский, ее уход, он бы, может быть, и поправился, — не так ли?.. Вне всякого сомнения, если бы жива была она, и он был бы жив… Это, это ведь вне сомнений… Предупреждал ее, уговаривал: "К этому негодяю ты едешь, Валя? А если он не примет?.. У всякого своя правда: у тебя своя, у него своя… А если эти две правды, твоя и его, не совпадут?.. И какая же правда у него? У негодяев какая правда?"

Илья снял пенсне и посмотрел на него щуро.

— Это вы обо мне так?

— А?.. Да, — рассеянно сказал Алексей Иваныч. — Она ведь забыла даже проститься с Митей, когда уезжала, — так спешила к вам: боялась опоздать на поезд… Везла вам нового, вашего сына, а вы ей — двадцать пять руб-лей и помахали на прощанье шляпой… А может быть, вы даже и на вокзал не проводили ее?.. Я даже убежден, что нет!.. Она ушла, вы затворили за нею дверь… и выругались: все-таки двадцать пять рублей!.. Негодяй!

— Да вы… вы сознаете ли ясно, что вы говорите, или вы бредите?!

Илья поднялся. Алексей Иваныч только поднял голову.

— А-а!.. Я оскорбил все-таки вас?.. Это хорошо. Я думал, что у меня не выйдет. Издали это казалось легче, а здесь… Я ведь, главное, не знаю, как она… Ведь самое важное для меня это, а не вы… Вы — нуль. Даже то, что Митя… Этого я также не могу поставить вам в вину: может быть, это она так хотела и взяла… Что мы знаем в этом? Но я сам за себя, я лично вас, лично — ненавижу! Для меня лично вы всегда, ныне и присно — негодяй!.. И вовеки веков!.. Вы слышите?

— Сейчас же идите вон! — сказал Илья тихо.

— Ага! Хорошо, мы будем драться с вами… Вы думаете, вы сильней меня физически? Нет… И я красивее вас гораздо, замечу в скобках… Да и моложе-то вы меня на очень немного… Значит, то, что называлось — суд божий… Я готов. Вот! — и он сунул руку в боковой карман, чтобы выхватить револьвер, как в каюте, но нащупал рядом с ним какой-то плотный конверт и вспомнил, что это последнее письмо Анюты о маленьком Лепетюке, который носит зачем-то и будет носить фамилию Дивеев.

Он вынул письмо, посмотрел на него забывчиво, протянул Илье:

— У вашего сына режутся зубки… Если вам интересно, какие именно, то вот.

— Нет, мне это неинтересно, — повысил Илья голос, не взяв письма. Интереснее будет, если вы уйдете. Сейчас же!

— Не-ет уж, нет… Нет, это нет… Я не уйду! Не уйду, — нет!

Алексей Иваныч прошелся по комнате уже совершенно спокойный, а в это время зазвенел очень слышный отсюда дверной звонок, и Илья привычно сделал два шага к двери, чтобы открыть, но остановился:

— Самый удобный момент вам выйти… Это или клиент, или…

— Для меня безразлично, кто, — перебил Алексей Иваныч и продолжал мерять комнату своими стукотливыми шагами.

Звонок повторился, и Илья вышел, прихлопнув двери, и слышно стало потом два женских голоса и еще чей-то мужской — очень веселый, но старый.

"Не это ли дядя?" — подумал Алексей Иваныч.

"Нет, это все что-то не то у меня вышло… То или не то? — думал он дальше, никакого уже больше внимания не обращая на кабинет Ильи, шагая в нем, как в своих комнатах на даче Алимовой. — Нет, не то; я говорю все время сам, а он молчит… Узнать нужно мне, а не ему, а говорю все время я, а не он… Нет, я буду теперь спокоен… совершенно успокоюсь… — Остановился, сжал голову руками и опять: — То я делаю или не то?" (Это уж он ее спрашивал робко, Валю.)

Ильи что-то долго не было. Разделись в прихожей и прошли в другую комнату: это слышно было по топоту ног. Алексей Иваныч еще походил немного, остановился перед письменным столом, понюхал гвоздику, посмотрел на девочку с толстой косой и опять походил с минуту. Потом подумал, что Илья и не может скоро прийти, если это гости. "А я от него не уйду так, ни с чем… Все равно, и я буду сидеть с гостями"… И он, поправив галстук и пригладив волосы, двинулся уже было к двери, как вошел снова Илья.

— Ну что? Кто это? Клиенты? — спросил Алексей Иваныч очень участливо, увидя, что Илья переоделся.

— Н-нет… Это свои.

— Ну, и хорошо… Мы еще поговорим с вами.

Илья посмотрел на него искоса и густо вздохнул; Алексей же Иваныч заметил, что правый карман его пиджака сильно отдут, догадался, почему именно, и не сумел удержать беглой улыбки.

— Если вы можете говорить спокойно… — начал было Илья, но Алексей Иваныч его перебил:

— Совершенно спокойно!.. Я именно этого-то и хочу, спокойно! — и сел на стул, но оперся рукою о подлокотник кресла, которое было ему знакомо.

Илья тоже сел, но глядел на него подозрительно, — боком, хотя руки не держал в правом кармане.

— Только все это все-таки странно, чтобы не сказать больше, проговорил он.

— А как же? В жизни все странно! — живо подхватил Алексей Иваныч. — Или совсем нет ничего странного!.. А то, что было между нами тогда, — разве это не странно? И неужели вам так и не хотелось никогда узнать, почему же я так отнесся к этому тогда, тогда ничего не предпринял, не старался увидеться даже с вами?.. А вот только поэтому: я ошеломлен был… И ведь вы, конечно, тут главное, а она… Непостижимо!

— И об этом лучше не говорить, — сказал Илья, поморщась.

— Нет, нельзя "лучше"… И когда-нибудь с вами случится то же самое, что со мной, и вы будете так же… Вы от кого узнали о смерти… Валентины Михайловны? От Анюты, конечно, — это она вас известила… Нет, я не то хотел спросить… Вот что я хотел: она, Валентина Михайловна, писала ли вам, когда уехала от вас, отсюда вот?

— Ничего.

— А-а… Неужели?.. Ничего? А мне она написала, чтобы я… А вы тогда ждали письма? Только откровенно, ради бога!

— Ждал, и это вполне откровенно.

— Ничего? даже карандашом?..

Какая-то бодрость, если не веселость, заметно проступила на лице Алексея Иваныча, и он погладил пальцами подлокотник кресла, но вдруг вскочил:

— Что же у нее на душе тогда было? Какой ужас!

И опять заходил по комнате. А Илья как будто уж привыкал к нему и не так напряженно следил за ним, и Алексей Иваныч это заметил. "Это хорошо, думал он, — теперь он мне все расскажет"… И сам он не притворился (это не притворство, а что-то другое было), когда сел снова на стул и спросил просто, как у хорошего знакомого:

— У вас, конечно, герметические печи?

— Д-а… а что?

— Но уж давние… Теперь они, как простые: потрескались. Купите для них задвижки, — печник вставит… А так и тепла много пропадает и опасно, верно, верно… Ходы нужно выкладывать изнутри кровельным железом, а не так.

И потолок и окна он оглядел внимательно и только потом уже спросил внезапно и поспешно:

— Когда вы были у моей жены, а я шел с Митей из церкви, это первый раз вы у нас были?

Илья пожал плечами, вздохнул почему-то, но все-таки ответил:

— Да, и в последний… — Но тут же спросил сам: — Вы сюда по какому-нибудь делу?

— То есть? — очень удивился Алексей Иваныч.

— Сюда, то есть в наш город, по делу?

Алексей Иваныч ни минуты не думал:

— Конечно, я сюда совсем! Не только по делу, а совсем… А дело ближайшее: одно частное лицо строит здесь за городом лечебницу… это — врач один.

— Здешний? Как фамилия?

— Мм… Крылов… Не здешний, нет… Мы с ним в Харькове договорились.

— Вы прямо из Харькова?

— Да… Да, я сюда совсем… Ведь уж мне все равно, где… У меня уж нигде ничего не осталось… У вас хоть сын растет… на Волыни, а у меня?.. Вы ударили надо мною, как гром! Почему именно вы?

— Мог быть и другой, — сказал Илья вяло.

— Как вы смеете? Как другой?.. Всякий другой?.. Как вы смеете? вскочил Алексей Иваныч.

— Зачем же кричать?.. Дело прошлое: теперь мы никаким криком не поможем, — и Илья тоже встал.

— Но так говорить о моей покойной Вале я вам не позволю, — прекратите! — поднял голос Алексей Иваныч. — И прошу не обобщать! И прошу прекратить! Совсем!.. Ничего не надо больше, решительно ничего! Аминь!

— Конечно, аминь, — сказал Илья, а Алексей Иваныч вновь в сильнейшем волнении заходил по комнате, и, сделав несколько кругов в то время, как Илья спокойно курил, он заговорил снова:

— Я вижу теперь одно: это несчастие!.. Вы ударили, как гром, но громом вы не были, конечно, — ни громом, ни молнией… а просто это ошибка, несчастие… Например, когда синица залетит осенью в комнату и потом в стекло бьется… Она-то думает, что небо, а это стекло только, а небо дальше… Мы это видим и знаем, а она не может понять: хватит в стекло головой с разлета, — и на пол, и из носика кровь… Пошипит немного, — и конец… Так и Валя. Она не знала, но мы с вами — мы это видели и знали: и я видел и знал, и вы тоже… Вы еще больше, чем я… Я все-таки так же, как Валя, тогда думал, что-о… Вы говорили ей когда-нибудь, что на ней женитесь?

— Никогда, — спокойно сказал Илья.

— Никогда?.. Как же это?.. Нет, вы откровенно? — умоляюще поглядел Алексей Иваныч.

— Никогда, — так же повторил Илья.

— Вы были только несчастие наше… Вам даже и мстить нельзя: дико… Вы — как тиф, как дифтерит, вот от которого Митя умер!.. Верно… Это верно…

Илья побарабанил пальцами по столу и спросил скучно:

— Ну-с, значит, вам теперь ничего уж от меня не надо больше? — и поднял ожидающе круглое вялое сытое лицо.

Алексей Иваныч долго смотрел на него, пока не заговорил сбивчиво:

— Никогда, вы сказали… Что ж это было? Но она с вами все-таки была же когда-нибудь счастлива? Должно быть, была… Разумеется, была… И вот приехала к вам сюда вот, в эту комнату… (Алексей Иваныч положил руку на спинку кресла.) Что же она вам говорила здесь?.. Передайте мне что-нибудь, ведь вы помните?.. Больше ничего мне не нужно, — только это. Только одно это… Вот, вошла… так же, как я вошел… Вы были изумлены, конечно, неприятно… Я уверен, вы и не знали, что она приедет: она про себя решила это, и ей казалось, что это — все. Это могло быть… Вошла…

Алексей Иваныч попятился к двери и стал так же, как могла стать она, войдя, и опять ясно показалось ему, что и теперь это не он совсем, что это она пришла снова к Илье: ведь только в нем, в Алексее Иваныче, жила еще она на земле, — он ее принес сюда. Так же, как семь месяцев назад, вот вошла она опять к Илье, стала у порога и… и…

— Что же она вам сказала, кроме того, что едет к сестре?..

Илья побарабанил по столу, сбычив голову, поглядел на него пристально, дотянулся до папирос, закурил не спеша и спросил:

— Вы в какой гостинице остановились?

— То-то и есть… Вы не хотите этого сказать мне… Почему же?.. Конечно, я так и думал, что не скажете.

Ему казалось, что одна половина его самого — темная, ночная — знает, что тут произошло, а другая — дневная — никогда не узнает. Он так и сказал Илье:

— Стало быть, этого я не узнаю?.. Вы могли бы сочинить что-нибудь, и, может быть, я бы поверил, но вы и этого не хотите сделать?.. Не хотите?.. Нет?.. Нет?..

Он ударил кулаком по дужке кресла, а лицо его опять — точно кто исколол иголками; и Илья снял со стола правую руку и поднялся наполовину.

В это время отворилась смело дверь в кабинет, и девочка с толстой косой, лет пятнадцати, вся, и лицом и фигурой, похожая на Илью, остановилась в дверях и сказала по-домашнему:

— Сюда подать чаю, или… — и тщательно осмотрела Алексея Иваныча с головы до ног.

— Конечно, сюда, — сказал Илья недовольно. — Сто раз говорить!

— Нет, отчего же?.. Это ваша сестра? — Алексей Иваныч вдруг поклонился девочке и решил с той общительностью, которая его всегда отличала: — Мы придем сейчас оба… Через две минуты… Вы нас ждите.

Девочка улыбнулась одними глазами и ушла, оставив дверь полуоткрытой.

Илья смотрел на гостя немым рыбьим взглядом поверх пенсне, раздув ноздри и губы поджав.

— Что, — вы не хотите меня познакомить с вашим семейством? Почему это?.. Нет, непременно пойдемте к ним туда… Отчего же?.. Или у вас церемонно очень?

— Нет, не церемонно… Напротив, бесцеремонно… Но-о… разговор наш личный окончен, надеюсь?

— Ну, конечно, он не окончен еще, но там его не будет, — даю слово: это я умею.

И Алексей Иваныч опять поправил галстук и опять пригладил волосы, хотя они у него были небольшие и негустые и совсем не торчали вихрами: это просто осталась прежняя привычка к волосам упругим, сильным и весьма своенравным.

А сердце у него все-таки нехорошо билось, и рука дрожала.

— Вот-во-от!.. Итак, — мы сегодня с го-остем! То-то Марья не ножик даже, а цельный самовар уронила, хе-хе-хе-хе!.. Посмотрите же, любезный приезжий, на самовар этот: он уж сам припал на передние лапки, он уж молит (слышите, — поет жалостно как?), он уж со слезами просит (видите, — слезки из крана капают?): да выпейте же из меня чайку! Хе-хе-хе-хе-хе!..

Это дядя Ильи так угощал Алексея Иваныча с первого слова.

Он был совсем простой, этот дядя с большой-большой сереброкудрой головою, с широким добродушнейшим красным носом и с бородкой, как у Николы-угодника. Из тех стариков был этот дядя, на которых смотришь и думаешь: "Что ж, и стариком не так плохо все-таки быть… Да, даже очень недурно иногда стариком быть…" Так и Алексей Иваныч думал.

Самовар, действительно, несколько пострадал, бок у него был погнут, с краном тоже что-то случилось, и под передние ножки подложена была скомканная газета.

Кроме дяди, одетого в серую домашнюю просторную блузу, две девочки сидели за столом: сестра Ильи и, должно быть, подруга-однолетка, которая все не могла удержаться от смешков и все прятала личико (очень тонкое и нежное) в толстую косу сестры Ильи, Саши.

Хорошо, когда смеются весело подростки: подростки должны быть солнечны, веселы и бездумны, — и всегда любил это Алексей Иваныч. Столовая оказалась тоже какая-то располагающая к добродушию: два сытых архиерея из стареньких рам глядели со стены напротив; у большого посудного шкафа был отбит кусок фанеры, и одной точеной шишечки не хватало наверху на фронтоне; блюдечко, которое подала Алексею Иванычу Саша, было со щербинкой и желтой трещиной; большая висячая лампа над столом чуть коптила, и Алексей Иваныч сам поднялся и старательно прикрутил фитиль насколько было нужно.

В этой комнате не была Валя, — это чувствовал Алексей Иваныч, — поэтому здесь он был другой. Он рассказал, конечно, — вложил в ожидающие серые глаза дяди все, что придумал насчет лечебницы доктора Крылова, добавив при этом, что с местностью здесь он незнаком и не знает еще, где именно будет строить, но ждет самого доктора, который приедет не сегодня-завтра из Харькова.

— Наконец, — добавил он, — имеется возможность мне здесь поступить и на постоянную должность, но куда именно, пока сказать не могу: это тайна.

Тайны для веселого дяди, конечно, были священны, да он как будто и доволен был, что сам может теперь порассказать гостю о своем. Только это свое у него было… Таня, подружка Саши, все бесперечь хохотала, и когда останавливала ее Саша, что-то внушая шепотком, — она говорила с перерывами, как от рыданий, вздрагивая крупно узенькой рыбьей спинкой.

— Ну, когда я… не могу — так смешно!

Должно быть, в свежем зимнем воздухе, которым он досыта надышался недавно, развеяны были нарочно для него, для этого дяди, разные легкие зимние мысли (зимою ведь гораздо легче думается земле — и людям тоже), — и хоть сам он был на вид важный, с носом широким и губами толстыми и с шеей четыреугольноскладчатой, как у носорога, но, видимо, теперь он иначе не мог говорить, как только по-легкому.

Должно быть, перед тем, как прийти в столовую Алексею Иванычу с Ильей, здесь говорили об абиссинцах, потому что дядя вдруг вспомнил о них и, прихлебывая с блюдечка, сказал:

— Этих басурманов абиссин я очень хорошо знаю.

— Они, дядя, — христианской религии, — возразила Саша, а дядя притворно осерчал:

— Басурманы, говорю тебе! Какая там христианская?.. Танцуют в своих природных костюмах и все, — только ихней и религии, что танцуют до упаду, вроде шелапутов наших, и кто больше вытанцует, тот, конечно, считается у них главный угодник, — хе-хе-хе…

— Абиссинцы, — сказал Алексей Иваныч, — кажется, еретики какие-то… монофизиты, а? — посмотрел он вопросительно на Илью. (А в памяти мелькал ночной кок с парохода: "В Бейруте есть русское училище…")

Илья пожал плечами, степенно мешая ложечкой в чаю, а дядя повторил убежденно:

— Шелапуты, будьте уверены!.. Только в гимназии своей, чудесные девицы, этого не говорите, а то сочтут это вольнодумством. Многих вещей на свете люди стесняются, однако к чему это? Шелапуты и шелапуты, — что ж тут такого?.. Я вот одну попечительницу приюта знавал, старую княжну — до того была, можете представить, деликатно воспитана, что даже "куриное яйцо" стеснялась выговорить, а вот как называла: куриный фрюкт!.. Ей-богу-с!.. Чем же это лучше, любезный приезжий, "куриный фрюкт"?

Смешливая Таня упала головой на колени Саши, твердя, что она не может, а вслед за нею и сам дядя пустил затяжное — "хе-хе-хе-хе…"

Когда же несколько успокоился, то, весь еще красный и ражий, начал еще о чем-то:

— Уж из свиного уха никак не сделать шелкового кошелька… А я вот один раз в жизни был шафером и один раз ездил из Ростова в Таганрог… Мало, а? Очень это мне мало! Вот уж теперь меня в шафера никто не возьмет, шабаш! Только и утешения мне осталось, что из Ростова в Таганрог я еще раз могу всегда поехать, если захочу… Держу это утешение про запас, — тем и жив… А отчего же вы, любезный и милый приезжий, ничего не кушаете? Я ведь не говорю вам: нашего не тронь! — И, сделав глаза задумчиво-хитрыми, добавил: А что же именно наше-то? Наше только то и есть, — я так думаю, — что еще покамест не наше, а что наше кровное, то уж, пожалуй, и не наше — то уж другого хозяина ищет, а?

— Как-как? Что-то вы запутанное такое: наше — не наше? — очень заспешил Алексей Иваныч.

— Ага, запутал я вас? Вот как! (Старик был очень доволен.) А ржевской пастилы не хотите ли? Без этого понять меня мудрено и даже нельзя.

— Нет, я почти понял… Да, это так и есть, конечно! — и Алексей Иваныч не мог удержаться, чтобы долго не посмотреть на Илью.

Но Илья сидел скучный и чинный, как будто тоже в гостях.

— А бывает и так еще, — думая все о своем, добавил живо Алексей Иваныч: — что уже не наше, то опять стало наше.

— Это, любезный приезжий, так оно и должно быть, — согласился старик.

— Дядя, любезного приезжего зовут?.. — вопросительно поглядела на гостя Саша.

— Алексей Иваныч.

— Зовут Алексей Иваныч, дядя.

— Легчайшее имя!.. Счастливый вы человек… Алексей Иваныч!.. А вот я… Никак к своему имени привыкнуть не могу!.. Да-а!..

Дядя оглядел всех веселыми глазами, и Таня фыркнула, расплескав чай, Саша вобрала губы, чтобы не засмеяться вслух, и от этого заметней смеялась глазами и красными щеками; только Илья был по-прежнему скуп на улыбку.

— Видите ли, история эта давняя (я ведь уж очень старый хрен), и если б я акушер был, я бы вам бесплатно объяснил, почему у родительницы у нашей вот с их отцом (кивнул поочередно на Илью и на Сашу) не стояли дети, — человек пять подряд, а? Отчего это? Но, к горести моей, на акушера я не обучался: не стояли, и все: до году не доживали… А родители мои — ах, чадолюбивые были! Огорчение для них! А?.. (Отчего не пробуете, Алексей Иваныч, печенья миндального? Скушайте, вот это на вас смотрит…) И вот, как мне-то родиться (ох, давно это было — очень я старый хрен!), заходит к нам в купеческий дом монашек… Натурально, к нему за душевным советом родительница: ведь дом купеческий, а он — монашек… "Календарь, — ее спрашивает, — имеешь?" — "Как же календаря не иметь!" — "На той странице, где имена мужские, возьми и шарик хлебный кинь — как на "Соломона": где остановится, — то имя и дай… И непременно же лик того святого повесь ему в голова, а то — без значения…"

— А вдруг бы девочка! — фыркнула Таня и закатилась, ткнувшись в толстую Сашину косу и твердя: — Когда я не могу!..

— Ан, то-то и есть, что он, монашек, все и угадал! Родился я (как будто и мальчик, а? — где она там спряталась, смешливая?), и имя вышло мне… А-скле-пи-о-дот! Гм? Каково имечко-то, любезный приезжий… Алексей Иваныч? (Экая смешливая!..) Ну, это не все еще, это бы еще так и быть, — но ведь иконку святого моего — лик надо мне в голова: это уж монашек строго-настрого… И вот поехали мои отцы, по-е-хали вместе со мной зимою, на лошадках (железных-то дорог тогда ведь не было) по монастырям разным лик моего святого отыскивать… Полгода ездили, — а? — по обителям-то, — а? — и в морозы и в метели, и все со мной, главное: ведь вот не боялись же, что меня извести могут! Что значит вера-то: горами двигает!.. Однако… Алексей Иваныч, — куда ни придут — нет да нет, нет и нет: святой очень редкостный и лика не имеет. Не помню уж, как говорили, сколько страданий перенесли только в Почаевской лавре нашли наконец… Нашли лик! Тут, конечно, радость неописуемая и молебны… За иконку эту, так вершка в два иконочка, — она у меня и сейчас цела, — четыреста рублей взнесли!.. И вот, поди же ты, — вера ли это, или что еще, только я, как видите… а?.. А их отец тоже так, по хлебному шарику, — он Галактион, как вам известно, — гораздо проще… И тоже ничего: долго жив был… Ничего… Одним словом, — способ этот оказался очень хорош, хе-хе-хе-хе!.. И когда у вас заведутся дети (он оглядел поочередно всех веселыми глазами, разыскал и смешливую), то вы… не пренебрегите, хе-хе-хе-хе… Только вы уж даже и по железной дороге не ездите, не советую, а лучше по почте насчет лика, по почте, и даже могут прислать посылкой, хе-хе-хе-хе…

"В этом доме, с этим дядей как могла бы ужиться Валя? — думал между тем Алексей Иваныч. — Нет, не могла бы… Архиереи на стене, шкаф этот, измятый самовар и все такое, — неуютно как-то, нет, — не могла бы…" Поэтому он глядел бодро, — именно, как приятный гость. Незаметно для других он зачем-то все подмечал, что тут было кругом, и ни одной черточки ни в Саше, ни в дяде не пропустил, и все их примерял к Илье. Видел он, что Саша кропотливо, по-женски повторила Илью: такая же широкая лицом и белая, с цветущими щеками и невысоким лбом; вот так смотрит из-за самовара одним глазом, вот так матерински останавливает тоненькую Таню, вот так привычно слушает дядю Асклепиодота… Еще раньше, чем Илья, станет совсем теневой, вечерней.

Столовая как будто устроена была на очень большую семью: широкая, длинная, — и весь дом дальше представлялся таким же незаполненным, разве что старый Асклепиодот зайдет куда-нибудь один, что-нибудь вспомнит смешное и зарегочет. А Валя так любила вещи, и такая это была для нее радость: стильная мебель, статуэтки, красивые безделушки… И вдруг вот теперь остро так жаль стало всего этого своего, прежнего, всех этих милых, никчемных, бесполезных вещей, точно не сам даже, а Валя в нем по ним вздохнула (и по тому городу, и по той улице, на которой жила, и по всей земле), — вздохнула, и вот грустно стало ему: уничтожено, разбито, ничего не склеишь снова, не соберешь… Зачем это случилось?.. И, выбрав время, когда отвернулся к девочкам, шутя с ними, старик, наклонившись, тихо сказал Илье Алексей Иваныч:

— Помните гостиную розовую?.. Столовую нашу?.. Картины?.. Все раздарил и продал за "что дали"… Помните?

— Не представляю ясно, — ответил, подумав, Илья.

Тут вошла зачем-то Марья, которую дядя, указав на самовар и на гостя, назвал Марьей-пророчицей. Обличье у этой Марьи было грубое, — глаза узенькие, нос большой и рябой, руки толстые, красные… "И верно, пьет втихомолку, — подумал Алексей Иваныч. — Нет, не могла бы с ней Валя…" Все, что ни встретил здесь Алексей Иваныч, все, что ни слышал он здесь, — все было не по ней…

"А как же Илья?.." — И опять он всматривался в Илью.

Тем временем старик Асклепиодот сыпал и сыпал свое отчетливое и густое и все смешил Таню, хотя обращался к Алексею Иванычу, как к весьма приятному гостю.

И, видимо, старику он был действительно приятен, потому что вдруг тот как будто искренне сказал:

— Вот какой вечер сегодня удался: дал бог с хорошим человеком увидеться и поговорить!

А Илья сидел совсем далекий.

"Он всегда здесь с ними такой или только сейчас, при мне?" — старался разгадать Алексей Иваныч.

Только раза два за весь вечер обратился дядя прямо к Илье. В первый раз он сказал, хитровато покосившись:

— А Шамов-то!.. На мое же и вышло: теперь рачьим ходом ползет.

— Ну, что ему теперь: заработал, — вяло сказал Илья.

— Ух, за-ра-бо-тал!.. Заработал кошке на морковку, а кошка морквы и не ест, хе-хе-хе.

Во второй раз тоже так, — назвал какое-то имя и коротко бросил Илье, как о чем-то хорошо им обоим известном:

— Он мне: "Ваша миссия математически ясна…" и так дальше. А я ему сказал потихоньку: "Душевный мой паренек… Вы свою мате-матику знаете, но вы моего папаши не знали, да-с… Характер мой природный надо сначала узнать!.."

— Это уж ты, кажется, напрасно, — проронил Илья.

— Не-ет-с, он отлично понял: не напрасно вышло.

"Что это у них, общие торговые дела, что ли?.. И сюда приехала Валя!" подумал Алексей Иваныч. Он написал украдкой в своей записной книжке: "Пойдемте в ресторан" — и протянул Илье. Тот, прочитав, кивнул головой, и только что хотел встать Алексей Иваныч, как дядя, поглядев на часы (было девять без четверти), сказал, вставая:

— Ну-с, кончено… Кому говорить — говори, кому спать — спи, всяк своим делом занимайся.

Алексей Иваныч тоже поднялся, чтобы проститься с ним, но он защитно поднял руки:

— Нет, не прощаюсь! Совсем не имею привычки прощаться на сон грядущий… Завтра в добром здравии встанем, увидимся, — поздороваюсь с вами с большой радостью, а прощаться — считаю это за напрасную гордость! Точно до завтра мы с вами не доживем, а? Прощаться!.. Считаю, что это — грех!

И ушел, шмурыгая мягкими сапогами и блестя упрямым серебряным затылком, а вскоре вышли из дому и Алексей Иваныч с Ильей.

Когда Алексей Иваныч встречался с очень спокойными людьми, он всячески старался растревожить, растормошить их и, если не удавалось, — недоуменно смотрел, скучал и потом стремительно уходил. Спокойствие, даже и чужое, удручало его. К совершенно незнакомым людям он подходил так просто, доверчиво, весело, как будто и понятия такого — "незнакомый" совсем для него не существовало; и, глядя на него со стороны, довольно ясно представлял всякий, что люди как будто действительно — братья. Но вот теперь ехал он на одном извозчике с человеком, который разбил его жизнь и тем стал единственным для него, ни на кого не похожим. У человека этого был такой необычайно спокойный упругий локоть и все остальное, даже пальто и меховая шапка — необычайные, и куда он его везет, это знал он сам, а Алексей Иваныч ловил себя на мелком бабьем любопытстве: что "выйдет" дальше? Почему это случилось так, — он даже и не задумывался над этим: потому что здесь же, рядом с ними, как бы ехала она, Валя.

И во всю дорогу, пока ехали они (трое), ни Алексей Иваныч, ни Илья не сказали ни слова; да дорога и не была длинной.

Город был не из больших, уездный, только портовый, и везде бросалась в глаза эта умная людская расчетливость в постройках — вместительных, но лишенных всякой дорогой красоты, в тесноте и сжатости улиц, в чрезвычайно искалеченных тяжелыми подводами, но так и оставленных мостовых. Как будто все стремилось отсюда куда-то к отъезду и отплытию: со стороны вокзала свистали поезда, со стороны моря гудели пароходы, — с суши подвозили пшеницу и тут же грузили ее на суда… И суша и море тут были только для транзитной торговли.

— Неуютный у вас город, — сказал Алексей Иваныч, когда Илья остановил извозчика, а посмотрев на ресторан, добавил, удивляясь: — Да ведь это как раз, кажется, тот самый ресторан, в котором я обедал!

— Не знаю, тот или не тот… А вам разве не все равно?

— Нет, это, кажется, другой… Зайдемте…

Однако ресторан оказался действительно тот самый. Так же, как и давеча, сидела за стойкой толстая, сложив на животе свои обрубки, и так же горбатенькая щелкала на счетах, и сорока, чтобы снимать шляпы, и слюнявый пес, и та же самая таперша с кругами, и скрипач с платочком на левом плече, и флейтист-дирижер, лысенький, но с залихватскими усами.

— Нет, я не хочу сюда! — решил Алексей Иваныч, испугавшись, и остановился у входа в зал.

— Да уж разделись, — неопределенно сказал Илья, хотя разделся только он сам, а Алексей Иваныч все оглядывался в недоумении.

Тут человек с приросшей к локтю салфеткой, согнутый, как дверная скобка, вдруг подскочил, впрыгивая в душу глазами:

— Имеются свободные кабинеты… Угодно?.. Хотя и в вале не сказать, чтобы тесно… Пожалуйте.

В зале действительно не было тесно, но, конечно, взяли кабинет.

Теперь просто сидели друг против друга два человека, из которых один был обижен другим, как это случалось на земле миллионы раз, и к чему, несмотря на это, люди все-таки не могут привыкнуть, как не могут привыкнуть к смерти. Кажется, просто это для всех вообще, но почему же не просто для каждого? И почему Алексей Иваныч все всматривался белыми глазами своими в спокойного, — теперь уж совершенно спокойного, даже как будто веселого слегка Илью? Этой веселости Илья не выказывал ничем, — ни лицом, ни движением, ни голосом, — но Алексей Иваныч ее чуял, и его она несколько сбивала с толку: никак нельзя было напасть на правильный тон.

— Что же, возьмем ужин? — вопросительно говорил Илья, принимаясь разглядывать карточку, а Алексей Иваныч думал оскорбленно: "Как? Ужинать с ним? С негодяем этим? Ни за что!" — и, поспешно обернувшись к человеку-салфетке, сказал:

— Мне белого вина… простого… семильону… Мне ужина не надо.

Но тут же поймал себя: "А чай-то у него в столовой я все-таки пил? А ехал-то сюда на извозчике я не с ним ли рядом?" И так же быстро согласился с Ильей вдруг:

— Впрочем, можно и ужин.

И когда ушел человек, лихо тряхнув фалдами фрака, как будто неслыханно осчастливили его тем, что заказали два ужина, Алексей Иваныч оглядел дрянной кабинет, видавший всякие виды, поглядел на себя в зеркало, исцарапанное перстнями и с желтым большим каким-то тоже подлым пятном наверху, и сказал Илье:

— Ваш дядя, он — нечаянно мудрый человек… Похож он на тех, про которых поется, — знаете? — "И на главе его митра и в руцех его жезл"… Верно, верно… в нем что-то есть такое… Я мудрых стариков люблю… А вот вы не из мудрых, не-ет, — хоть он вам и дядя!

Илья в это время обкусывал ноготь, но, обкусив его, сколько надо было, спросил:

— Это вы почему знаете?

— Что вы — не из мудрых?

— Да.

— Вижу… Это видно.

— Кстати… О мудрости говорить не будем, а кстати: мой патрон, — он довольно известный в округе адвокат, — он именно на днях вот нуждался в вас.

— Как во мне?

— В архитекторе, то есть… называю вместо лица — профессию.

— Нет, я только лицо! Только лицо! — заспешил Алексей Иваныч. — Здесь, с вами, я только лицо… И всегда лицо… И, пожалуйста, не надо архитектора, пожалуйста! — Он привскочил было, но увидел, что ходить тут негде, и сел. — У меня была Валя, теперь ее нет, только об этом.

— Со временем и нас не будет… Что же еще об этом?.. Представьте, что я только место, по которому она от вас ушла.

— Тропинка?.. Торная тропинка?

— Пусть тропинка. Важно было то, что она от вас ушла, что вы не сумели ее удержать у себя…

— Не сумел?.. Не мог, да… вернее, не мог.

— А остальное должно быть для вас безразлично.

— Нет!.. Это — нет!.. Это уж нет… Мне не может быть безразлично.

— Но ведь она просто ушла от вас, навсегда ушла!

— Перед тем как умереть, она ушла навсегда, — это верно… но когда умерла, — пришла снова, — сказал медленно, но уверенно Алексей Иваныч, так же медленно и уверенно, как Илья говорил.

А в это время человек внес бутылку вина под мышкой и прибор на подносе. Он показал бутылку Алексею Иванычу: того ли вина он хотел, и Алексей Иваныч с одного взгляда увидел, что вино не то, но сказал: "Это самое". Илья его и без вина пьянил.

В кабинете тапершу из зала (и скрипача, и флейтиста) было слышно слабее, конечно, но все представлялись страшные круги около глаз и как-то связывались крепко с гнусным желтым тусклым пятном на зеркале вверху, и с этими выцарапанными надписями внизу, и с этим обшарпанным диваном, и с этой пыльной занавеской окна во двор, и с затхлой сыростью, идущей из углов, и с Ильей.

В сером франтоватом пиджаке Илья теперь казался моложе, чем раньше, у себя, когда был в черной венгерке, — но сколько ни искал Алексей Иваныч, что в нем могла полюбить Валя, не мог найти. Иногда он отводил от него глаза, старался забыть, что он сидит напротив, старался совсем забыть его и взглянуть на него внезапно, как на совершенно новое лицо… — нет, ничего, даже страшно: одни тупые углы.

За дымчатым пенсне не видно было только, каковы были глаза Ильи, может быть, он улыбался теперь одними глазами, как умела улыбаться Саша, его сестра? Только Саша улыбалась неопределенно или лукаво, по-девичьи, а он насмешливо…

Стряхивая пепел с папиросы, спросил, как будто между прочим, Илья:

— Вы не знаете, как… вот вы приехали с севера, а были у вас там метели, заносы… Поезда теперь правильно приходят? — И, видя удивленный взгляд Алексея Иваныча, добавил: — А то мне завтра ехать на север и как раз тоже в Харьков, и надо успеть вовремя.

— Завтра?.. Зачем?.. Нет, вы завтра… не поедете.

— Потому что сегодня умру? — вдруг рассмеялся Илья.

"Ага, вот оно!" — мелькнуло у Алексея Иваныча, и он непроизвольно поднялся, поглядев.

— Вы сядьте-ка, — сказал Илья весело. — Я говорю с вами не потому ведь, что боюсь вас, а только потому, что вы будете жить здесь бок о бок со мной, и все между нами должно быть ясно…

— Так что если бы я все выдумал насчет доктора Крылова?..

— Тогда незачем было бы нам здесь и сидеть… Все нужно делать целесообразно и планомерно.

— Почему?.. И что это значит, что вы сказали?

— Плано-мерно и целе-сообразно, — повторил сочно Илья. — Иначе это будет только потеря времени.

— Потеря времени?.. Значит, вы тоже ощущаете: вот идет мимо меня время… сквозь меня и потом дальше… И ни одного качанья маятника нельзя вернуть… Вы часто сознаете это?

— Что именно?

— Вот оно уходит, — и вернуть нельзя! (Алексей Иваныч сделал рукой свой хватающий жест.) И вы ощущаете это ясно: вот еще нет одной возможности, вот еще нет одной, еще…

Илья налил медленно ему вина и себе тоже, потом сказал:

— Нет, я не о том… Значит, вы придумали насчет Крылова? Я догадался.

— Однако… Я вам, кажется, не сказал, что придумал?

— И дальше: ведь вы не из Харькова сюда приехали?

— Это безразлично, откуда я приехал… Я приехал к вам!

— Но только не из Харькова… Ничего, что ж… Это, конечно, неважно, откуда… Это я между прочим.

"Я напрасно сказал ему: безразлично, откуда", — подумал Алексей Иваныч, но Илья уже улыбнулся опять, теперь откровенней и длиннее.

— Может быть, это вот, как вы улыбаетесь, понравилось Вале? присмотрелся к нему Алексей Иваныч. — Нет, так вы еще невыносимее, нет!

— Вижу, что больше вам от меня ничего не надо, — сказал Илья, опять улыбаясь.

— Вы действительно только место, по которому она ушла от меня.

— Это я вам сказал.

— Вас даже, — черт знает, — и убить нельзя!

— А вы собирались?.. Не стоит. И трудно ведь.

— Нельзя!.. Нет, нельзя совсем, потому что вы — земля, — вы понимаете? Земля, — поэтому бессмертны… — И, на момент остановясь, спросил неожиданно: — В каком платье была у вас Валентина Михайловна?

— Ну, не помню уж… Пейте же свое вино!

Заметив, что Илья как будто хочет чокнуться с ним, Алексей Иваныч поспешно отставил свой стаканчик.

А в это время как раз прекратилась музыка в зале (музыканты позволили себе отдых), и зачем-то поднялся Илья и позвонил.

Человек принес ужин, но, не дождавшись, пока он расставит его на столе как следует, Илья что-то сказал ему вполголоса, и он понимающе закивал заводной головою с тоненьким золотистым детским пушком на темени.

— Ну вот… как же можно было не заметить платья? — говорил между тем Алексей Иваныч.

— Должно быть, оно было то же самое, в котором… в котором она уехала от вас, — сказал, усаживаясь, Илья.

— Она не от меня уехала… То есть, я при этом, при ее отъезде не был.

— Зачем же вам платье?

— Видите ли, когда умерла она, — я это почувствовал раньше, чем получил письмо от Анюты, и… Я не знаю, как объяснить вам, что это такое было, но я ее увидел в тот же день и, главное, в совершенно незнакомом мне платье, на это-то я больше всего и обратил внимание, — непрочного такого цвета кремового… Не было при мне у нее такого платья… Знаете, светлокремового такого цвета, каким вот на чертежах дерево кроют… Да, и ничего больше, посмотрела издалека — и тут же ушла… Только мне очень больно и страшно стало. Письмо получил от Анюты, когда уже похоронили там ее. Спрашиваю телеграммой: в каком же платье хоронили? Получаю ответ: в кремовом.

И Алексей Иваныч еще смотрел на Илью совсем белыми, переживающими это прошлое глазами, когда отворилась дверь в кабинет и вошла та самая таперша, с жуткими подглазнями, невысокая, худенькая, а волосы густые, светлые, видимо, свои, — и еще за нею слюнявый пес думал было войти, но его отпихнул человек с пушком, и еще успел заметить Алексей Иваныч в просвет дверей на один момент показавшийся в узкой щели других дверей, ведущих в залу, беспокойный рыжий, туго закрученный ус лысенького флейтиста.

— Зачем? — спросил Илью Алексей Иваныч, изумясь безмерно, но Илья уже усаживал ее на диван рядом с собою, в то время как она улыбалась ему, как близко знакомому, и в сторону незнакомого мужчины кивнула прической.

— Зачем вы это сделали? — тихо спросил все еще изумленный Алексей Иваныч.

— А чтобы было не очень скучно, — так же тихо ответил Илья.

И таперша метнула в Алексея Иваныча обиженный взгляд, очень сложный по вкрапленным в него чувствам и догадкам, и спросила язвительно:

— Что, вы так боитесь женщин?

И, не дав ему ответить, добавила, обращаясь к нему же, а не к Илье:

— Я хочу немного вина… только хорошего: пиногри… или муската.

Положила на стол вылезшие из атласной белесой кофточки сухие чахоточные горячие, должно быть, руки, с некрасивыми, как у всех таперш, пальцами, и лихорадочными глазами глядела на него, а не на Илью, чуть кривя губы, тонкие и плоские, как будто расплющенные бесчисленными тошными, жалкими ночными поцелуями.

Алексей Иваныч встал и, хоть бы одно слово, — ничего не сказал больше. Теперь уж он определенно чувствовал, что это не он здесь, в этом кабинете, совсем не он, а Валя; что это она видит, изумленная: вот кто заместил ее! что это уж последнее для нее, — больше ей нечего тут делать, не о чем говорить, что нет уж и ненависти к Илье, — только брезгливость, из которой не может быть никуда выхода, кроме как в еще большую брезгливость, и когда выходил из кабинета, — не выходил, а выбегал стремительно, не простясь с Ильей, — Алексей Иваныч, он опять ясно чувствовал, что это она выбегает и что это она внизу одевается так поспешно.

Так он вынес это ощущение и на улицу, на которой моросило что-то, — не то крупа, не то снежок, не то дождь. И скользя по выбитому щербатому тротуару, Алексей Иваныч не шел, а почти бежал к той гостинице, в которой остановился, то есть бросил в номере свой саквояж. И думал отчетливо, а может быть, и бормотал вслух: "Вот оно!.. Теперь ясно?.. Говорил, предупреждал, доказывал… А теперь ясно?.."

Вот по этим же улицам ходила и она или, вернее, ездила на извозчиках. А так как он забыл уж, где именно его гостиница — помнил только название "Палермо", то пришлось взять извозчика, который ехал долго, колеся по плохо освещенным и очень гулким переулкам, и, наконец, выехал к тому самому ресторану, в котором сидел с Ильей Алексей Иваныч, миновал его и остановился у другого подъезда. Только теперь вспомнил Алексей Иваныч, что действительно и ресторан этот был "Палермо" и обедал он в нем, просто спустившись вниз из своего номера, — а потом это забылось в суете.

Из гостиницы он поехал прямо на вокзал (как Валя), но вокзал был пуст теперь, и даже зал первого класса был заперт, так как ближайший поезд отходил только утром, а Алексею Иванычу хотелось двигаться, переживать все снова, обдумывать, и, едва узнав, что пароход на восток отходит в три часа ночи, он поехал на пристань. Пароход же только еще грузился, и до трех часов было далеко, — поэтому опять пошел он по пустым полутемным улицам. Случайно наткнулся снова на дом Ильи. В окнах уж не было света. Илья, должно быть, тоже пришел уже и тоже спал. От фонаря на кривом столбе — обыкновенного среднеуездного фонаря — падали на стену между окон вдоль две слабых зеленоватых полосы кувшинчиком: какое-то дерево, может быть акация, колюче торчало из-за стены на дворе, ворота чугунные были в нише, и за ними никого: каменная тишь и купеческий сон. Серо, убого, плоско, уныло, скучно, — очень больно стало за Валю… Полюбопытствовал, какой же магазин помещается в нижнем этаже, и прочитал на вывеске: "Готовое платье Шкурина, Боброва и Ватника"… Сказал вслух: "Вот какие подобрались, — точно нарочно!.." Постоял еще немного, походил по тротуару… Вспомнилось — миловидное, пожалуй, по-уличному, но такое жалкое, но такое страшное, испитое лицо таперши, балагурящий попусту дядя, Сашина толстая коса, рыбья вздрагивающая спинка смешливой Тани, флейтист, щербатое блюдечко, гвоздика в фарфоровом хоботе, — все такое мелкое, случайное, но не Илья: почему-то все это как будто хранилось в Илье, как в футляре, — все это его было, и во всем этом он, поэтому-то сам он лично как-то стирался, точно не в нем лично было дело.

На пароходе не нашлось места в каютах, переполненных кавказцами, да оно и не нужно было, пожалуй, Алексею Иванычу: хотелось быть на воздухе, где просторней. А когда начало светать, то странно было, — точно в первый раз в жизни пришлось следить, как все меняется в небе, на море и кругом. Все следил и не мог уследить за этой сетью измен, и вот уж край солнца выглянул, и по рябому морю до парохода доплеснул первый луч. На Алексея Иваныча луч этот подействовал так: показалось, что ночью прошедшей сделано было что-то важное для него, трудное что-то, как какая-то сложная чертежная работа, но нужное, и сделано достаточно удачно, так что, если бы он вторично поехал бы туда же, он ничего больше не мог бы сделать.

От этого успокоенность появилась и захотелось спать, и тут же на палубе, на скамейке, завернувшись в бурку, заснул Алексей Иваныч.

А когда под вечер причалили к пристани городка, близ которого ревностно разделялись стихии, в душе Алексея Иваныча появилась ко всему, что он увидел, какая-то нежность, и только что успел он поздороваться с приставом, озабоченным жуликами, как поспешил на работы, а оттуда бодро поднялся на Перевал.