• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Монастырская тюрьма на Соловецком острове была самой древней, самой суровой и до XIX века самой вместительной из всех монастырских тюрем. Туда ссылали не одних религиозных вольнодумцев. В соловецкий острог, как в самый строгий застенок синода, заключали наиболее опасных врагов политического строя, всяких «супротивников» властей, обвиняемых в «дерзновении и буйстве», произносителей «злохулительных слов» на особы царской фамилии, распространителей «воровских бредней», государственных «преступников», которые тогда именовались «ворами и бунтовщиками».

Соловецкий мартиролог насчитывает многие сотни человек. Мрачную, кровавую память оставил о себе в сердцах русских людей острог Соловецкого монастыря.

Долгое время глубокая тайна окутывала все, что творилось в соловецкой тюрьме. До конца XIX века в печать не проникало никаких сведений о монастырском заточении вообще, о соловецкой тюрьме и ее режиме в частности. Лишь в народе бродили глухие таинственные толки да распространялись различные слухи о соловецких казематах.

Первым приподнял завесу наш земляк М. А. Колчин, опубликовавший в «Русской старине» за 1887-1888 годы два очерка: «Флигель-адъютант М. А. Шуйский в Соловках» и «Ссыльные и заточенные в острог Соловецкого монастыря в XVI-XIX веках». В 1908 году, уже после смерти М. Колчина, обе эти работы вышли отдельной книжкой.

М. Колчин лично осмотрел сохранившиеся до 70-80-х годов XIX века места заключения, дал им описание, привел часть документальных данных, касающихся ссылки в монастырь, и проследил судьбу многих узников соловецкой тюрьмы за период со второй половины XVI века и до конца XIX века.

Ограниченность архивного материала, находившегося в то время в монастыре, не позволила исследователю глубоко осветить многие вопросы соловецкой ссылки и явилась причиной отдельных неточностей, погрешностей и ошибок. Автор видел недостатки своей работы и извинялся перед читателем за то, что не может «дать полной истории соловецкой ссылки, но только страницы из нее, вернее, — историю с вырванными страницами».[1] Большего при всем своем желании, трудолюбии и таланте М. Колчин не мог совершить. В его распоряжении находилось всего лишь полсотни арестантских дел, что далеко не достаточно для составления обстоятельной истории соловецкой ссылки.

М. Колчину пришлось восстанавливать историю монастырского заточения главным образом по ведомостям колодников, которые составлялись архимандритом — комендантом тюрьмы — по форме: «с какого времени они (арестанты. — Г. Ф.) содержатся, откуда и по какому (повелению присланы и как содержать велено, каково они свое житие препровождают». Списки эти, представляющие собой далеко не первосортный материал, со второй половины XVIII века высылались регулярно каждое полугодие (реже — по третям года) в синод.

При всей неполноте книга М. Колчина не утратила своего значения в наше время. Историк-любитель опубликовал несколько документов, подлинники которых утеряны. В части же описания казематов, не сохранившихся до наших дней во всей своей страшной неприкосновенности, работа М. Колчина является незаменимым первоисточником. (Земляных тюрем уже не было в монастыре в годы пребывания там М. Колчина).

Последующие историки соловецкой тюрьмы А. С. Пругавин[2], А. П. Иванов[3] не внесли в разработку вопроса ничего нового, если не считать вымыслов, встречающихся в очерках А. Иванова вроде того, что в соловецкой тюрьме содержались одно время декабристы Ф.П. Шаховской, В.Н. Бантыш-Каменский, а их единомышленник А.С. Горожанский был выслан в монастырь за участие в Казанской демонстрации[4]. Не пошел дальше М. Колчина и профессор М.Н. Гернет. В его многотомном обобщающем труде «История царской тюрьмы» разделы, посвященные соловецкому острогу и его узникам, написаны в значительной своей части по материалам, заимствованным у М. Колчина[5]. И только в книге Д. Венедиктова можно найти ряд новых документов, разысканных автором в фондах Ленинградского архива[6].

По своему внешнему виду Соловецкий монастырь напоминал Шлиссельбургскую и Петропавловскую крепости. Подобно упомянутым оплотам самодержавия, он расположен на острове одноименного названия, который отделен от большой земли морским проливом. К западу ближайший материковый населенный пункт город Кемь находится от монастыря в 60 верстах. От острова до города Онеги (юго-восток) — 180 верст, до Архангельска — 300 верст.

Была и существенная разница, выгодно отличавшая в глазах властей Соловки от Шлиссельбургской и Петропавловской крепостей. Монастырь находился вдали от центра, на крайсветном острове, который к тому же две трети года (с октября до конца мая) был окружен плавающими льдами и совершенно отрезан от мира.

В последние годы XVI века Соловецкий монастырь обнесли каменной стеной из необтесанных валунов. Периметр ограды 509 трехаршинных сажен (более километра), высота до 9 метров , ширина 5— 6 метров . Стена пересечена восемью массивными башнями.

До самого конца XVIII века в монастыре не было специального тюремного замка. В XVI-XVIII веках местом заточения служили здесь каменные ниши, сделанные строителем кремля монахом-зодчим Трифоном по куртинам в самой городовой стене и внутри башен Корожанской, Головленковой и других.

По замыслу соловецкого архитектора, каменные мешки должны были служить погребами для снарядов и пороха в военное время, но предприимчивое монастырское начальство нашло им другое применение. Погреба превратили в казематы монастырской тюрьмы.

Башенная или внутристенная каюта — это полое пещерообразное пространство неправильной формы от 2 до 4 аршин длины, от 1, 5 до 3 аршин ширины. Каменная скамейка (место для сидения и спанья) — вся обстановка клетушки. В некоторых уединенных башенных казематах узник не мог лечь, вытянувшись во весь свой рост. Он вынужден был спать в полусогнутом положении. Через всю толщу стены в каморку было прорублено окошко, перегороженное тремя рамами и двумя металлическими решетками. В клетушке стоял вечный полумрак, сырость и холод.

В каменный мешок заживо замуровывали несчастных узников. Многих из них бросали в эти гробы окованными по рукам и ногам после истязаний, с вырванными языками и ноздрями, иных еще приковывали цепью к стене.

Кто попадал в каземат Соловецкого монастыря, того можно было вычеркивать из описка живых. О нем ничего не знали ни родственники, ни друзья, никто не видел его слез, не слышал его стонов, жалоб и проклятий.

Узники светских тюрем время от времени получали дарственные манифесты, сокращавшие им сроки заключения или освобождавшие их из заточения. На соловецких арестантов подобные документы не распространялись. Так было, в частности, в 1787 году. 28 июня 1787 года по случаю 25-летия дворцового переворота в пользу Екатерины царским манифестом освобождались заключенные некоторых тюрем центральной России, а соловецких мучеников предлагалось оставить в монастыре «на основании прежде учиненных о содержании их предписаний». И так всякий раз. Проходили годы, десятилетия, но, кроме лица своего часового, многие узники никого не видели.

Сотни людей были замучены здесь только за то, что они имели и отстаивали свои мысли и убеждения. Большинство арестантов кончало свою жизнь в казематах монастырского острога. В советское время местные краеведы обнаружили в некоторых камерах сгнившие человеческие кости.

Нельзя назвать не только точного, но даже приближенного числа соловецких казематов. В одном архивном деле хранится документ под многообещающим заголовком «Опись находящимся в Соловецком монастыре тюрьмам». К сожалению, в ведомости названы лишь пять главнейших тюрем, но этот описок далеко не исчерпывал всех тюремных помещений «святой обители». После описания пяти тюрем следует ничего не поясняющая обобщающая фраза: «Протчие же тюрьмы под братскими кельями и в других местах, в кладовых палатках и в братских кельях имеются»[7].

Кроме множества башенных и внутристенных склепов, в монастыре, к стыду «святой обители», были еще более жуткие земляные, или, правильнее, подземные тюрьмы, воскрешавшие в памяти времена средневековой инквизиции. Как и каменные ячейки в стенах и башнях кремля, их широко использовали в XVIII веке. Одна земляная тюрьма, «огромная, престрашная, вовсе глухая», как характеризует ее соловецкий архимандрит Макарий, находилась в северо-западном углу под Корожанской башней. Под выходным крыльцом Успенской церкви была Салтыкова тюрьма. Еще одна яма в земле для арестантов находилась в Головленковой башне, что у Архангельских ворот. По существу не отличались от подземелий Келарская и Преображенская тюрьмы, находившиеся первая под келарской службой, вторая под Преображенским собором.

Земляная тюрьма представляла собой вырытую в земле яму глубиной в два метра, обложенную по краям кирпичом и покрытую сверху дощатым настилом, на который насыпали землю. В крышке прорубали дыру и закрывали ее дверью, запиравшейся на замок после того, как туда опускали узника или пищу.

Потолком ямы иногда служил пол крыльца, хозяйственной или церковной постройки. В боковой двери, которую наглухо забивали, оставляли щель для подачи пищи арестанту. Дверь расшивали в тех редких случаях, когда нужно было вытащить заключенного из погреба, и вновь забивали, когда несчастного сажали туда.

Заключение в земляную тюрьму считалось самым тяжким наказанием. Трудно представить себе большее варварство, чем то, когда живого человека «навечно» опускали в вырытый в земле темный и сырой погреб, часто после экзекуции, закованного в «железа».

В земляных тюрьмах водились крысы, которые нередко нападали на беззащитного арестанта. Известны случаи, когда они объедали нос и уши у колодников. Давать же несчастным что-либо для защиты строго запрещалось. Один караульщик был нещадно бит плетьми за то, что нарушил это правило и выдал «вору и бунтовщику Ивашке Салтыкову» палку для обороны от крыс.

Узники земляных тюрем годами не видели солнца, не отличали дня от ночи, теряли счет суткам, неделям и годам. Только некоторых из них иногда вынимали из ямы, водили в церковь, а по окончании службы снова опускали туда.

Последний официальный правительственный указ о заключении в земляную тюрьму датирован 7 июня 1739 года. Он касался князя Дмитрия Мещерского, которого повелевалось «за некоторую его важную вину содержать в земляной тюрьме до смерти его неисходно под крепким караулом»[8]. Однако указом от 27 апреля 1741 года Д. Мещерский был освобожден из земляной тюрьмы и определен на жительство среди соловецких монахов.

Некоторые узники томились в соловецких подземельях, трудно даже поверить… десятки лет. Так, расстрига Иван Буяновский, присланный Петром I в 1722 году в земляную тюрьму «навсегда» (Петр отдавал предпочтение земляным тюрьмам перед другими местами заключения), продолжал томиться в ней в 1751 году[9].

В виде комментария здесь следует отметить, что в век «просвещенного» абсолютизма земляные тюрьмы стали таким вопиющим анахронизмом, настолько противоречили духу времени, что правительство вынуждено было специальным указом от 1742 года приказать засыпать все имевшиеся в Соловецком монастыре ямы для колодников. Указ тотчас был доведен до сведения монастырских властей. В том же году архангелогородский епископ Варсонофий, ранее несколько лет управлявший монастырем, сообщал в синод, что в Соловецком монастыре никогда не было земляных тюрем, а «первотяжкие тюрьмы» (самые строгие. — Г. Ф.) Корожанская и Головленкова, которые он именует наземными, «каменьем закладены».

Это была грубая ложь, вызвавшая возмущение даже членов синода. Последние напомнили северному владыке, что он сам прислал в 1742 году в столицу ведомость соловецких колодников, в которой перечислены узники земляных тюрем: «расстрига Иван Буяновский с 1722 года, расстрига Матвей Непеин с 1725 года, да раскольник Авраам Иванов с 1733 года в Головленковой тюрьме»[10]. На этом основании синод делал вывод, что «в оном Соловецком монастыре земляная тюрьма есть, да не одна». Синоду было также известно, что в темной подземной Корожанской тюрьме «напредь сего содержался монах Подвинский и прочие по важным делам ссыльные». Разоблачив лжецов, синод повторил содержание правительственного распоряжения: перевести колодников из земляных тюрем в наземные, а сами ямы засыпать.

Соловецкие монахи не выполнили и это указание. Они не хотели расставаться с подземельями. Правительство вынуждено было в 1758 году направить в Архангельск сенатского курьера Василия Степанова. Совместно с секунд-майором архангельского гарнизона Иваном Путимцевым, выделенным губернской канцелярией, он должен был осмотреть места заключения на Соловках, засыпать или запечатать земляные тюрьмы, если они окажутся, а их «жильцов», не делая свободными, переместить в каменные кельи.

Монахи, предупрежденные синодом, подготовились к приему «непрошенных гостей» и временно заделали погреба.

В апреле 1758 года ревизоры осмотрели острог Соловецкого монастыря и не нашли там земляных тюрем, о чем поставили в известность губернскую канцелярию и сенат. В благодарность за такое «открытие» местные власти выдали Степанову дополнительно 12 рублей прогонных денег.

Выводы комиссии окрылили соловецких монахов. Архимандрит Геннадий «возмущался» тем, что «злые люди» долгое время распространяли «весьма несправедливо и ложно» слухи о земляных тюрьмах на Соловках, которых «по осмотру… (торжествующе заявлял он) не обыскалось и не имеется, да и напредь сего не бывало».

Использовали выводы комиссии для реабилитации соловецких тюремщиков и клерикалы позднейших времен. В 1872 году в «Архангельских губернских ведомостях» появилась статья под заглавием «Были ли когда-нибудь в Соловецком монастыре подземные тюрьмы, или погреба для колодников»[11]. Автор, не пожелавший быть известным, отвечает на поставленный вопрос отрицательно. Доказательства простые: комиссия 1758 года не обнаружила таких тюрем. Следовательно, их не было. Иными словами, не пойман — не вор.

После ревизии 1758 года соловецкие инквизиторы совсем обнаглели. Как только буря поутихла и Петербург, успокоенный Степановым и Путимцевым, перестал интересоваться погребами для колодников, монахи опять распечатали их и стали помещать туда «упорствующих в своей ереси» раскольников, а позднее и революционеров. Земляные тюрьмы использовали до самого конца XVIII века, а наиболее опасных политических врагов самодержавно-крепостнического строя содержали в ямах и в первой половине XIX века.

Уже отмечалось, что Соловецкий монастырь приобрел известность как место заточения и со второй половины XVI века стал государственной тюрьмой. Но до петровских времен ссылка на Соловки носила эпизодический характер и практиковалась редко, хотя право заточать в монастырь имели тогда, кроме царя, патриарх, митрополиты, архиереи.

Положение резко изменилось в XVIII веке, когда стали ссылать на Соловки людей партиями сначала по распоряжению канцелярии тайных розыскных дел, которая карала (особенно в период бироновщины) всех «произносителей важных и непристойных слов», а позднее — по резолюциям синода. Ссылка в Соловецкий монастырь становится обычным явлением. В XVIII веке в земляных тюрьмах и казематах монастыря перебывало более половины общего числа соловецких узников. Не приходится удивляться тому, что от этого времени осталось много «ссыльного материала».

Порядок ссылки был такой: из канцелярии тайных розыскных дел или из синода направляли архангельскому губернатору и соловецкому настоятелю «с братией» указ об отправке в монастырь такого-то (имярек) человека. Содержание преступления арестанта указы XVIII века, как правило, не раскрывали, а ограничивались общими выражениями: «за великоважную вину, о которой явно по делу», «за злодейственные поступки», «за происшедшее от него тягчайшее богохулением согрешение, о чем явно по делу», «за непристойные его монашескому чину непорядочные поступки и сказывания за собою слова и дела ложно», «за предерзостные вины и в нераскаянии состоящего», «за буйство», «за явное его с женским полом грехопадение», «за раскол» и так далее.

Зато все указы подробно излагали правила содержания арестантов: одних предписывалось сажать в земляную тюрьму, других содержать в казематах «под крепким караулом до смерти», скованными в ручные и ножные кандалы или без них, привязанными цепью к стене или без привязи, третьих использовать «вечно в тягчайших трудах», четвертых поместить «в среде братии» (то есть сослать под надзор монахов). В некоторых грамотах указывались тюрьмы: так раскольника Авраама Иванова направляли «в вечное содержание в Головленкову тюрьму», а расстригу Варлама Овсянникова — в Корожанскую.

Закованных в кандалы арестантов под конвоем доставляли в Архангельск (реже прямо на остров). В дороге и на привалах караул должен был действовать согласно путевой инструкции, которую выдавала канцелярия тайных розыскных дел. Инструкция представляла собой большой документ, включавший до дюжины параграфов. В качестве примера приведем выдержки из инструкции капралу Михаилу Власову, сопровождавшему вместе с солдатами от Петербурга до Соловков закованного в ручные и ложные кандалы раскольника Ивана Яковлева: «По приеме тебе из тайной конторы помянутого колодника и указа за печатью в пакете, не заезжая никуда и не объявляя о нем, ехать прямо настоящим трактом до объявленного монастыря со всяким возможным поспешанием и по приезде в оный монастырь означенный указ подать и оного колодника объявить того монастыря архимандриту Геннадию в самой скорости и в приеме его требовать расписки и по взятьи той расписки ехать тебе обратно в Санкт-Петербург и по приезде оную расписку объявить в тайной конторе.

Будучи в пути содержать тебе оного колодника под наикрепчайшим и весьма осторожным караулом и посторонних до разговоров и ни для чего к нему не допускать и видеться ему ни с кем, також и писем никаких ни к кому писать[12]; бумаги, и чернил, и пера и прочего, чем можно написать… ему не давать, и об нем никому ни под каким видом не сказывать, чего ради дабы о нем никто не мог звать. На ночлегах становиться тебе с тем колодником на таких дворах, на которых бы никакого другого постоя и жительствующих того дому не было. Пищу ж и питье оному колоднику покупать и ему давать сперва отведывая тебе самому и смотреть над ним накрепко, чтоб он каким случаем в пути и на ночлегах утечки[13], тако ж над собой и над тобой с солдатами какова повреждения не учинил и для того ножа и прочего, чем можно себя умертвить, отнюдь бы при нем не было. А ежели, паче чаяния, оный колодник, будучи в дороге, станет произносить каковые не пристойные слова, тогда класть ему в рот кляп, который вынимать только тогда, когда пища давана быть имеет, а о том его непристойном произношении содержать секретно и записывать тебе самому и по приезде оную записку объявить в тайной конторе».[14]

Если колодника доставляли не на Соловки, а в Архангельск, местный губернатор должен был принять на себя хлопоты, связанные с пересылкой арестанта на острова. В этом случае архимандрит обязан был по прибытии узника немедленно уведомить синод и отправителя о приеме нового ссыльного.

В монастыре колодников охраняли солдаты, находившиеся после конфискации соловецкой вотчины на иждивении государства. Военное начальство дало такое указание командиру соловецкого отряда: «Строже охранять ссыльных, а при необходимости силой усмирять их потому, что архимандриту делать это неудобно и неприлично». Генерал-губернатор Т. Тутолмин лично распорядился учредить в монастыре в дополнение к четырем имевшимся караулам главный караул при Святых воротах. Не полагаясь на указания военных властей, архимандрит снабжал охранников своими строжайшими инструкциями.

Все эти меры предосторожности оказались излишними. При существующем монастырском режиме никакого организованного выступления обреченных на верную и мучительную смерть арестантов не было на Соловках, да и быть не могло.

По прибытии в монастырь арестанта обыскивали, отнимали у него деньги, вещи и принимали имущество на хранение. Деньги выдавались заключенному казначеем под расписку по мере надобности в них, а вещи — в тех редких случаях, когда колодника освобождали из заточения или переводили в другую тюрьму. «Новичку» давали одежду с указанием срока носки, посуду, простейшие постельные принадлежности, отправляли в каземат и велели страже «содержать по указу без всякого упущения». К поступившему арестанту прикрепляли монаха для увещевания.

Пищей заключенных не баловали: кормили «хлебом слезным» да водой. Некоторым выдавали, кроме воды и хлеба, щи и квас, оговаривая при этом: «а рыбы не давать никогда». Только со второй половины XVIII века заключенным стали назначать продовольственный паек «против одного монаха», то есть иноческую норму. Об этом мы узнаем из Правительственных грамот, в которых всегда упоминалось, как довольствовать ссыльного. Монашеский оклад во второй половине XVIII века составлял 9 рублей в год. За выдачу арестантам питания и одежды правительство рассчитывалось с монастьгрем.

Колодников использовали в тяжелых монастырских трудах. Арестанты пекли хлеб, рубили дрова, возили воду, убирали нечистоты. Осенью и зимой, когда остров был отрезан от внешнего мира, в монастыре не было посторонних людей, и возможность побега ссыльного исключалась; «рядовым», не секретным, арестантам жилось свободнее. Днем они выходили из своих келий, встречались друг с другом, делились мнениями и переживаниями, хотя официально всякие взаимопосещения и разговоры были строго запрещены. На ночь колодников разводили по местам и запирали.

В период навигации и наплыва паломников строгости усиливались. Из каморок колодников не выпускали. Начальство опасалось, что ссыльный может затеряться в толпе и при помощи какого-нибудь сердобольного богомольца «утечку учинит».

Кстати, о побегах. Кажется, не было такого места заключения, откуда не сумел бы бежать русский человек. Соловецкий остров, несмотря на все его отрицательные природные особенности, не составлял в этом отношении исключения, только почти все побеги заканчивались печально для беглецов. Дальше острова сумели уйти немногие счастливцы. Достичь твердой земли удалось единицам. Заключенных, которых ловили после неудачного побега, перемещали в более надежные казематы, усиливали охрану и снижали им суточную норму хлеба, чтобы не сушили сухарей для очередного «сбегу».

Кроме обычных арестантов, в монастырской тюрьме содержались «особо опасные преступники» из числа секретных, которых привозили в монастырь без указания не только вины, но даже имени и фамилии. Безымянные арестанты имели клички или номера и содержались в имевшихся уединенных местах или в специально оборудованных для них казематах.

Важные секретные арестанты, присланные с предписанием, «чтобы ни они кого, ни их кто видеть не могли», получали на руки кормовые деньги, и караульные солдаты покупали им съестные припасы. Отдельных анонимных колодников охраняли специально присланные для этой цели команды. Из камер их никогда не выпускали. Кельи особо опасных секретных преступников не только запирали на замок, но еще запечатывали снаружи специальными печатями. Назначенный для охраны арестантов офицер был снабжен такой инструкцией: «Когда он, колодник, посажен будет в тюрьму, тогда к нему приставить караул, и всегда бы с ружьями было по два человека на часах: один от гвардии, а другой из гарнизонных. Двери б были за замком и за твоей печатью, а у тюрьмы окошко было б малое, где пищу подавать; да и самому тебе в тюрьму к нему не ходить, нежели других кого допускать, и его, колодника, в церковь не допускать. А когда он, колодник, заболеет и будет весьма близок к смерти, то по исповеди приобщить его св. тайн в тюрьме, где он содержится, и для того двери отпереть и распечатать, а по причащении оные двери запереть тебе своею печатью и приказать хранить накрепко…».[15]

Как правило, ссылали в Соловецкий монастырь людей бессрочно. Грамоты XVIII века пестрят выражениями: «послать до кончины живота его никуда неисходно», «навечно», «впредь до исправления». Этим объясняется продолжительность пребывания узников в остроге Соловецкого монастыря. Многие маялись в казематах по 15-25-40 лет и больше. Матрос Никифор Куницын находился в монастыре 22 года, Петр Кальнишевский просидел в одиночной камере 25 лет, Михаил Ратицов — 30 лет, слепой крестьянин Василий Думнов — свыше 30 лет.

Кроме лиц, направляемых в монастырь под караул, то есть в тюрьму, на остров присылали людей под начало «для строгого смирения». Эта форма ссылки была более мягкой. Подначальные жили вместе с монастырским населением и обязаны были работать на «святую обитель». К каждому подначальному приставляли инока. Он «исправлял пороки» подопечного и следил, чтобы тот не ушел из монастыря.

Обычно под начало, как и под караул, присылали пожизненно. В указах XVIII века встречаются выражения: «быть ему в вечных трудах до смерти его неисходно», «вечно быть ему в тягчайших трудах», «навсегда в тягчайшие труды скованным». Иногда в самом определении указывали, на какую работу направить провинившегося. Серапиона Магницкого, например, за его «беспокойный нрав» предлагалось содержать «в поваренных и хлебопекарных трудах неисходно». Архимандрит, бесконтрольно командовавший ссыльными, сам назначал вид работы в том случае, когда в грамотах не было на этот счет указаний.

В редких случаях срок ссылки «в черные труды» оговаривался определенно. В 1730 году «за произношение непристойных и предерзостных слов в Тамбове на торгу» в Соловки доставили попа Венедикта с повелением держать его «в тягчайших монастырских трудах скованным три года под крепким присмотром». В 1757 году «за предерзостные вины» прибыл в монастырь в труды на пять лет сержант Московского полка Алексей Советов. Можно привести еще несколько подобных фактов. На определенный срок или с пометкой «впредь до исправления» присылались на Соловки по просьбе родителей их непутевые сыновья, нарушавшие нравственность, предававшиеся пьянству, блуду. Так, например, в 1762 году, по просьбе отца, в монастырь поступил в труды до исправления купеческий сынок Петр Опащиков «за непотребные и противомерзкие его поступки». Для подобных Опащикову папенькиных и маменькиных сынков Соловецкий монастырь был исправительным домом и своеобразной лечебницей. После истечения положенного срока или исправления присланные на время в труды получали свободу и могли покинуть остров.

Если бы присланные «в черноработные монастырские труды» стали чинить непослушание и своевольство, то рекомендовалось смирять их «по монастырскому обыкновению нещадно»[16] (подчеркнуто нами. — Г. Ф.). В монастыре смиряли только нещадно: за малейшее неповиновение пороли плетьми, сажали на цепь, заковывали в кандалы, бросали в погреб. Так, против имени упоминавшегося ранее Серапиона Магницкого в полугодовой ведомости на поле справа рукою монаха сделана пометка: «За происходящие от него беспокойства временно содержится в тюрьме, а иногда в монастырских трудах»[17]. Многие подначальные, подобно Магницкому, по воле архимандрита познакомились с крепостными казематами.

Условия содержания присланных в монастырь под караул (кроме особо секретных) и под присмотр в значительной степени определялись двумя обстоятельствами. Во-первых, классовой принадлежностью ссыльного. Богатые и знатные люди могли откупаться от работ, привозили с собою перины, подушки и могли пользоваться ими, имели в услужении крепостных (В. Долгорукий, А. Жуков, П. Салтыков). Во-вторых, строгость режима зависела от настоятеля монастыря, который был «первейшей властью» на острове, полным и неограниченным хозяином с комендантскими правами. Синод предписывал архимандриту поступать с арестантами «по точной силе тех указов», по которым они присланы, но грамоты применять по своему разумению, исходя из конкретной обстановки.

Некоторые авторы утверждают, что ссыльным жилось лучше при гуманных настоятелях. Но беда вся в том, что «добрых» тюремщиков как раз не было. Жестокостью по отношению к ссыльным отличались все соловецкие игумены. Они добровольно и ревностно исполняли обязанности жандармов. По распоряжению архимандритов, за незначительное нарушение тюремных порядков ссыльных «морили гладом», перемещали из казематов в погреба, избивали и калечили. Замеченных в послаблении арестантам и в нарушении инструкций о их содержании также строго наказывали. Известен случай, когда городничий монах (важное лицо в иерархической лестнице соловецкой братии) Сосипатр Круглый был в смирении на цепи двое суток за то, что по своей инициативе увеличил окно в тюрьме одного заключенного путем «отнятия доски».

В монастыре было свое «лобное место», на котором палач в монашеской рясе истязал арестантов, подначальных, работных людей и даже провинившихся иноков. «Обитель мира, любви и прощения» часто оглашалась стонами и воплями наказуемых. На площади, где истязали людей, много было «истрепано плетей, изломано батогов и березовых прутьев; много изуродовано человеческих спин, изорвано у несчастных жертв кожи и мяса! А сколько пролито слез и крови!»[18].

Остается сожалеть, что никто из ссыльных XVIII века не оставил нам подробного описания своих страданий. Причина этого понятна. Если арестант был грамотный, то инструкция всегда и неизменно требовала изъять у него «перо, чернила, бумагу, карандаш, бересту, камень красный и прочее, к письму способное». Караульные обязаны были следить, чтобы никто из посторонних не поднес арестанту письменные принадлежности и чтобы ссыльный «никаких писем ни к кому не писал».

Из нескольких сотен просмотренных нами в архивах арестантских дел переписка обнаружена в XVIII веке только в двух: в деле Гавриила Спичинского и Матвея Непеина. В последнем есть подлинник письма сына арестанта Родиона на Соловки, явившегося ответом на письмо отца. Об этом можно судить по такой фразе: «Благодарствуем, милостивый государь мой батюшка, за твое родительское к нам чрез письменное известие благословение…»[19]. Как выяснилось на допросах, колодник М. Непеин вел переписку с семьей при посредстве одного соловьянина, часто съезжавшего на берег. Но это — исключительный случай.

При обнаружении у кого-нибудь из ссыльных «зловредных тетрадишек» или писем виновного наказывали, а записки уничтожали. Неугомонные люди, которые «болтали лишнее» и устно жаловались на свою судьбу, получали в рот кляп.

И все же от XVIII века до нас дошло несколько лаконичных письменных свидетельств тяжести монастырской каторги. Приведем их в хронологической последовательности.

Первое по времени описание ужасов монастырской неволи принадлежит секретарю Белгородской провинции Максиму Пархомову. Сосланный при Елизавете в монастырь под начало, а не под караул, Пархомов писал, что он с великой радостью готов пойти на каторгу в Петербург, чем быть «в сем крайсветном, заморском, темном и студеном, прегорьком и прескорбном месте».

Высланный на поселение среди братии разжалованный архимандрит одного из монастырей Г. Спичинский через год после прибытия на остров писал архангельскому епископу, что он измучен «здешним по несродству зловредным воздухом, перемят разными здешними ж ознобами во всех костях, через которые повреждения не только в тяжелой работе быть, но и легкого послушания нести не могу; равномерно и в церкви долговременного стояния чрез неукротимую в ногах ломь терпеть силы не имею»[20].

Можно представить себе положение заживо погребенных в казематах арестантов, если такова судьба подначальных — Пархомов просил, как милостыни, каторги, а Спичинский за год потерял силы и здоровье.

В первые годы XIX века ужасы одиночного заключения в соловецких казематах довелось испытать известному в XVIII веке составителю пророческих книг монаху Авелю. В своей автобиографии прорицатель сообщал, что за одиннадцать лет (без двух месяцев) тюремной жизни он «десять раз был под смертью, сто раз приходил в отчаяние, тысячу раз находился в непрестанных подвигах, а прочих искусов было отцу Авелю число многочисленное и число бесчисленное»[21]. Из этого же источника мы узнаем, что архимандрит Иларион хотел вовсе «сжить со света» Авеля, но если этого не удалось сделать с пророком, то на других узниках «эксперимент» удался. Архимандрит-убийца «уморил невинно двух колодников, посадил их и запер в смертельную тюрьму, в которой не только человеку жить нельзя, но и всякому животному невмесно: первое — в той тюрьме темнота и теснота паче меры, второе — голод и холод… стужа выше естества; третье — дым и угар и сим подобное… и от солдат истязание и ругание…» Так в «душегубках» средневековой соловецкой тюрьмы истребляли всех тех, кто по номенклатуре XVIII века считался «вором» или «еретиком».

Во второй главе рассказывается о судьбе пяти самых известных соловецких колодников XVIII века. Большинство из них были секретными узниками. «Арестантские биографии» составлены на основании документальных данных столичных и областного Архангельского архивов.