• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Разложение старого режима. По получении известий о февральских событиях в Париже германские официозные газеты пытались сначала возбудить немецкий шовинизм и обратить против Франции возбуждение, которое они предвидели. «В том случае, — писала прусская Всеобщая газета, — если нашим пределам будут угрожать новые посягательства, прикрываемые, быть может, заботой о счастье других народов, которым будут внушать французские теории, пусть Германия будет готова отразить всякое нападение, если понадобится — даже силой оружия!» Эти поучения продолжались долго. Еще до появления циркуляров Ламартина никто не подозревал временное правительство в желании воскресить воинственную политику Конвента. Подобно различным общественным классам отдельные нации, охваченные кипучим энтузиазмом и бурным оптимизмом, готовы были протянуть друг другу руки в братском пожатии. При этом убеждение, что старый порядок обречен на гибель, было настолько распространено, что даже наиболее заинтересованные в его сохранении отказались его защищать, и революция распространилась без особых усилий, можно сказать, почти без борьбы.

27 февраля 1848 года либералы, собравшиеся в Оффенбурге и в Мангейме, решили представить баденскому сейму (ландтагу) петицию, в которой были сформулированы их требования: свобода совести, отмена феодального режима и финансовая реформа, суд присяжных, ответственность министров, национальная гвардия, отмена исключительных законов, свобода печати и собрание народных представителей (от всех германских государств) во Франкфурте. Великий герцог Леопольд скомпрометировал себя поддержкой министра Биттерсдорфа, и, хотя более умеренная политика нового министерства Бека несколько успокоила народное раздражение, общественное мнение было восстановлено против правительства. В округах, расположенных поблизости от французской и швейцарской границы, радикалы были многочисленны; армия была мала и ненадежна; среди администрации царили разногласия — она была расшатана.

Несколько запальчивых речей, поддержанных громкими возгласами горсти манифестантов, увлекли палату; великий герцог призвал к власти вождей левой и объявил, что готов удовлетворить народные желания.

В Гессен-Дармштадте Людвиг II назначил председателем совета министров Генриха Гагерна, которого немецкая конституционная партия охотно признавала своим главой. В Баварии, где не улеглось еще волнение, вызванное падением католического министерства и влиянием Лолы Монтес[42], Людвиг I пытался успокоить брожение, призвав к власти вождей оппозиции; затем, увидев, что власть мало-помалу ускользает у него из рук, он отрекся от престола в пользу своего сына Максимилиана II (19 марта).

В курфюршестве Гессенском, Нассау, Вюртемберге, Саксонии, Гамбурге, Бремене правительства после весьма слабого сопротивления уступили народным требованиям. Поток казался непреодолимым, так как на пути своем он не встречал никаких серьезных препятствий: чиновники переходили на сторону восставших, а «монархи своей слабостью огорчали даже врагов». В несколько недель власть повсюду перешла в руки вождей левой — Пфитцера, Рёмера, Гергенгана, Виппермана, Штюве, Пфордтена. Противники их до того растерялись, что левые имели, казалось, полную возможность осуществить всю свою программу. У самых устойчивых людей закружилась голова. Не было такой области или местечка, в котором жители не высказывали бы своих пожеланий, в котором не произошло бы каких-нибудь беспорядков, трагических или нелепых манифестаций. «От нас уже требовали все, что только возможно, — писал 15 марта Эрнест Саксен-Кобургский, — вплоть до доброго здоровья и долголетия». Слишком долго подавляемая потребность свободы прорвалась в резкой форме, в сущности не столько грозной, сколько шумной. Но, развиваясь, события грозили превратиться в гражданскую войну и привести к открытой реакции, носители которой вскоре оправились от паники. Чтобы помешать «безумному году» сделаться кровавым годом, во главе движения стали несколько вождей: они старались указать этому беспочвенному энтузиазму определенную цель и дисциплинировать отряды волонтеров.

Объединительное движение. В интересах обеспечения своих завоеваний победители почувствовали необходимость во взаимном сближении: объединение Германии казалось им основным условием свободы. Меттерних превратил Франкфуртский сейм в орудие реакции; в продолжение четверти века этот сейм составлял предмет общей ненависти и злобы; он должен был исчезнуть. Наступил момент очистить почву от такого пережитка прошлого, мешавшего социальному, экономическому, политическому и моральному прогрессу. Низшие классы, раздраженные бедствиями последних лет, приветствовали в революции главным образом надежду на менее тяжелую жизнь; на другой же день после битвы их единение исчезло. Государи и дворяне, испуганные аграрным движением, поспешили успокоить крестьян уступками, которыми последние в общем удовлетворились. Городские рабочие были еще относительно немногочисленны, и большинство из них находилось под влиянием хозяев[43]. Крупная промышленность только зарождалась; социалистическая партия не имела ни вождей, ни программы[44]. Таким образом, руководство движением досталось, естественно, среднему классу и преимущественно профессорам, писателям, студентам, которые наложили на него свой особый отпечаток.

С момента кризиса 1840 года стремление к объединению Германии, временно забытое, проснулось с новой силой. Главная и основная свобода, которой требовали немцы, заключалась в праве самим устраивать свою судьбу и располагать своими силами; из всех видов угнетения они больше всего страдали от правительственной анархии, парализовавшей их усилия перед лицом иностранных государств. И па этой почве революционное движение находило обильную пищу в колебаниях и слабости властей предержащих; а первый порыв отличался столь всеобщим характером и такой силой, что чуть было не смел все стоявшие на его пути препятствия.

5 марта 1848 года 51 представитель партии собрались в Гейдельберге и поручили комиссии из семи человек созвать во Франкфурте «предварительный парламент» (Vorparlament). Союзный сейм, сразу выведенный-из оцепенения, признал эти требования законными и предложил правительствам прислать делегатов для выработки новой конституции. Прусский король согласился с мыслью о необходимости федеральной реформы и отправил в Вену одного из любимых своих советников, Радовица, чтобы установить основные положения этой реформы. Гагерн и умеренные либералы пытались войти с ним в соглашение, но их планы были- разрушены событиями, разыгравшимися в Берлине.

18 и 19 марта в Берлине. Политические фантазии Фридриха-Вильгельма IV, а также его медленные и неполные уступки мало-помалу ослабили правительственную власть и возбудили народное недовольство. События, имевшие место в Париже и южной Германии, почти немедленно нашли отголосок в Рейнских провинциях, в Силезии и Саксонии. В начале марта в Берлине было организовано несколько публичных собраний; на Унтер-ден-Линден и в Тиргартене раздавались бурные речи; это поверхностное брожение можно было легко успокоить или удержать в должных пределах. Но правительство было дезорганизовано — внутренними раздорами: министр Бодельшвинг настаивал на необходимости скорых реформ; король колебался между своей ненавистью к революции и желанием привлечь к себе симпатии Германии. А пока правительство рассуждало, вожаки революционного движения проникались верой в свои силы. Экономический кризис выбросил на мостовую тысячи рабочих, и манифестации принимали все более бурный характер; полиция растерялась; армия, призванная на помощь, была раздражена; было несколько жертв. Король, глубоко уверенный в своей популярности, не проявил особой тревоги, когда узнал, что Меттеряих оставил свой пост (13 марта) и что Вена находится во власти революционеров. Однако и тогда он продолжал откладывать свои решения. Только 18 марта он обещал немедленно созвать ландтаг, ввести конституционный режим и объявить о намерении взять в свои руки реформу устройства Германского союза.

Собравшаяся перед замком толпа встретила чтение королевского манифеста шумными приветствиями; но мало. — помалу начали подходить новые манифестанты, мрачные и враждебно настроенные; рукоплескания сменились свистками; во время этой сумятицы из солдатских рядов раздались два выстрела. У революции есть свои обычаи: народная толпа рассеялась по улицам, требуя мести, разграбила оружейные лавки и воздвигла баррикады. Начался кровопролитный бей.

Несмотря на отчаянное сопротивление, войска мало-помалу продвигались, и если бы битва продолжалась на другой день, их победа была бы несомненной. Но совесть короля была неспокойна, а нервы его расшатались; вокруг него царила величайшая растерянность; он обратился с воззванием к своим «дорогим берлинцам» и обещал отозвать войска, как только баррикады будут покинуты бойцами; затем он согласился на то, чтобы солдаты первыми оставили свои боевые позиции. Потому ли, что приказ короля был неправильно понят, или потому, что генералы сочли невозможным оставить лицом к лицу с народом полки, расстроенные битвой и отступлением, но генерал Притвиц сначала увел солдат в казармы, а затем и вовсе очистил город.

Таким образом Берлин очутился во власти революции. Впоследствии представитель Французской республики де Сиркур хвалился, что спас в этот трудный момент династию Гогенцоллернов, отказавшись дать какие-либо поощряющие обещания радикалам. В действительности же республиканское движение не могло иметь никаких шансов на успех. Восстание, что бы ни думал о нем сам король, явилось результатом не столько давно задуманного заговора, сколько все возрастающего возбуждения умов. Победители ни одну минуту не помышляли о низвержении монархии: они удовольствовались ее унижением. Трупы павших жертв были снесены во двор замка, затем толпа яростными криками стала вызывать короля; бледный, больной, осунувшийся, он вышел на балкон под руку с королевой Елизаветой и поклонился трупам.

Новое министерство заявило, что король намерен стать во главе общегерманского движения. 21 марта, окруженный принцами, генералами и министрами, король проехал по городу с трехцветной повязкой на рукаве (черно-красно-золотой). «В опасное время я беру на себя верховное руководство, — говорил он в знаменитом манифесте. — Мой народ не оставит меня, и Германия присоединится ко мне с доверием; с настоящего дня Пруссия сливается с Германией». Результат этой декларации был не из счастливых. Австрия, которая, несмотря на переживаемые ею затруднения, не желала отказаться ни от одной из своих традиций, усмотрела в заявлении короля узурпаторские стремления и поспешила оговорить свои права. В западной и южной Германии после мартовских дней проснулась глубокая антипатия к Пруссии; радикальная пресса, ловко инспирируемая австрийской дипломатией, резко напала на «короля от картечи». Все усилия Гагерна и либеральных централистов должны были разбиться об это сопротивление. По существу либералы были правы, так как объединение Германии могло произойти только при теснейшем участии Пруссии. Но, с одной стороны, король не хотел принять предлагаемой ему либералами короны, а с другой — народы Германии не соглашались признать своим главой рекомендуемого им прусского короля. Таким образом, либералам пришлось отсрочить окончательное решение вопроса, а это промедление, которого они не властны были избегнуть, дало Австрии время собраться с силами, тогда как размах революции быстро ослабевал.

Франкфуртский парламент. «Предварительный парламент» собрался 31 марта во Франкфурте при бурных приветствиях восторженно настроенной толпы. Власть его была ничтожна, а состав крайне пестрый. Австрия вовсе не была на нем представлена, преобладали южногерманские делегаты, особенно баденцы и гессенцы. Фактически это было лишь народное сборище высшего разряда. Тем не менее его резолюции принимались без всякого протеста. Предварительный парламент постановил созвать учредительное собрание, избранное на основе всеобщей подачи голосов всеми провинциями, входившими в состав прежнего союза, а кроме того Шлезвигом, Прусским королевством и немецкой частью Познани. Радикалы предложили собранию объявить себя постоянным и захватить власть; потерпев неудачу, они призвали народ к оружию. Струве и Геккер пытались поднять великое герцогство Ваденское; тогда на помощь Леопольду немедленно двинулись баварские и гессенские войска. В сражении при Кандерне баденский генерал Гагерн был убит, но инсургенты без всякого труда были рассеяны (20 апреля). Им пришлось оставить занятый ими Фрейбург; поэт Гервег, приведший с собой несколько сот итальянских, польских, французских и венгерских солдат, наткнулся у Доссенбаха на вюртемберг-ские войска и потерял половину своих волонтеров. В десять дней порядок был восстановлен во всей стране. Восстание, вспыхнувшее около того же времени в великом герцогстве Познанском, было вызвано враждой, которая давно существовала в этой восточной области между славянами и немцами. Несмотря на проявленный ими героизм, отряды Мирославского не в состоянии были оказать продолжительное сопротивление превосходным силам Пфуля(29 апреля—13 мая). Эти волнения имели серьезные последствия: они придали смелости реакционерам, напугали наиболее умеренную часть буржуазии, и без того задетую в своих интересах и устрашенную требованиями рабочих, и снова возбудили и обострили разногласия, ослаблявшие либеральную партию.

Эти результаты сказались не сразу. Выборы прошли в полном порядке повсюду, за исключением Чехии, где Палацкий в замечательном письме протестовал против узурпаторских проектов пангерманистов, намеревающихся включить в состав Германского союза королевство, отделенное от него как своей историей, так и волей своего народа; чешские округа отказались послать представителей во Франкфуртский парламент. 18 мая в церкви св. Павла состоялось первое заседание собрания. В продолжение нескольких месяцев в этом парламенте господствовал крайний беспорядок; не было ни организованных партий, ни признанных вождей, ни определенных программ; профессора, весьма многочисленные, принесли на трибуну свою привычку к доктринерским и педантическим рассуждениям и не могли удержаться от искушения произносить речи. Они составляли ядро самой влиятельной группы, правого центра, который по месту своих собраний получил название «партии Казино». Эти люди, проникнутые либерализмом, выставляли скромные требования и готовы были на всякие жертвы для того, чтобы обеспечить себе содействие Пруссии. Но так как сами по себе они не располагали большинством против австрийцев, ультрамонтанов и крайней левой, объединенных общей ненавистью к умеренным либералам, то принуждены были купить поддержку левого центра ценою ряда уступок, которые быстро отняли у них непостоянные симпатии Фридриха-Вильгельма IV.

Гагерн, глава конституционалистов, стремившихся к объединению Германии, председатель парламента, открыто требовал предоставления собранию верховной власти: «Мы должны составить конституцию для Германии, для всей империи: права наши и нашу власть мы почерпнем в народной воле». Но эти горделивые заявления не соответствовали ни внутреннему убеждению оратора, ни фактическому положению вещей. В ожидании выработки окончательной конституции было организовано временное исполнительное правительство, и по предложению Гагерна имперским наместником, правящим империей, избрали брата последнего австрийского императора Франца I, эрцгерцога Иоанна (29 июня). Новый «имперский наместник» родился под счастливой звездой: внезапная популярность, приведшая к избранию его на этот пост, не имела за ссбой никаких серьезных оснований; под маской добродушной откровенности он скрывал много хитрости и расчета. Он постарался извлечь для себя и для своего дома все возможные выгоды из того положения, в которое его неожиданно поставила судьба. Найдя прекрасного помощника в своем министре Шмерлинге, он считал главной своей миссией борьбу с прусскими интригами, и не легко было выбить его с той позиции, которую он занял благодаря необъяснимой оплошности сторонников Фридриха-Вильгельма.

Впрочем, ввиду того, что большинство не приняло бы в тот момент проектов правого центра, серьезные вопросы были отложены, и собрание приступило к обсуждению «основных прав», которые должны были составить введение в конституцию. Тема была чрезвычайно широка. Ораторы касались в своих речах всех политических, религиозных, социальных и экономических вопросов. Так дело могло бы тянуться и несколько лет. А пока ораторы Франкфурта предавались своим риторическим упражнениям, революционный энтузиазм начал вокруг. них угасать. Июньские дни в Париже привели в ужас всех капиталистов, а разгром французских социалистов ободрил всех реакционеров. Монархи, опомнившись от первого испуга, искали опоры в партикуляристских предубеждениях[45].

Франкфуртский парламент пользовался только лишь моральным авторитетом, и по мере того как народ от него отдалялся, а холодный рассудок брал верх над опьянением первых дней, власть его заметно уменьшалась. Он не располагал никакими материальными силами, у него не было ни собственных финансов, ни войска; когда он приказал войскам отдельных государств присягнуть на верность имперскому наместнику и прицепить трехцветную кокарду, то Австрия и Пруссия этому распоряжению не подчинились. Бессилие Франкфуртского парламента с особой яркостью обнаружилось в вопросе о герцогствах.

Волнение, вызванное в Шлезвиге и Голштинии жалованными грамотами Христиана VIII, еще усилилось после того, как датский король призвал к власти Эйдерскую партию, которая стремилась теснее связать Шлезвиг с датской монархией. Немецкие унитаристы, убедившиеся к тому времени в большинстве своем, что им придется порвать с Австрией, искали компенсации на Балтийском море. Не имея возможности поглотить Данию, они намерены были по крайней мере расчленить ее и связать оба герцогства более тесными узами. Таким образом, когда вследствие отказа Фридриха VII даровать Шлезвигу и Голштинии общую конституцию, в Рендсбурге составилось временное правительство, общественное мнение Германии решительно высказалось в пользу инсургентов. Франкфуртский парламент принял в свою среду выбранных Шлезвигом депутатов, а прусское министерство убедило Фридриха-Вильгельма послать в герцогства свою армию. Генерал Врангель заставил датчан отступить и занял южную Ютландию. Его успехи были скоро остановлены угрожающим поведением Швеции и вмешательством Англии, а особенно России. Николай I не мог предоставить Балтийское море Пруссии, а Фридрих-Вильгельм IV слишком нуждался в благоволении русского царя, чтобы не считаться с его желаниями. Притом лично он не очень сочувствовал восставшим, в которых видел главным образом революционеров; поэтому он благосклонно отнесся к жалобам прусских купцов, которым морская война причиняла огромные убытки, и согласился на заключение перемирия в Мальме. Этим перемирием военные действия были приостановлены на семь месяцев (26 августа 1848 г.).

Условия перемирия, которые, казалось, знаменовали оставление инсургентов на произвол судьбы и полный отказ Германии от Шлезвига, вызвали во Франкфуртском парламенте всеобщее негодование. К оскорбленному национальному чувству присоединилось опасение за дальнейшую судьбу самого собрания: Пруссия превысила свои полномочия, подписав без согласия парламента договор, касавшийся интересов всей Германии. Дальман, сделавший защиту немецкой национальности в герцогствах целью своей жизни, убедил собрание не утверждать перемирия. В этом вопросе от него отделились его друзья из центра, боявшиеся разрыва с Пруссией, но он был поддержан левой, которая отстаивала принцип народного верховенства. А имперский наместник смотрел без огорчения на конфликт, уменьшавший влияние Фридриха-Вильгельма IV. Собрание приняло большинством 17 голосов предложение Дальмана, которому было поручено составить министерство. Коалиция, давшая большинство голосов, состояла из слишком разнородных элементов, и сформировать из нее правительство было не легко; после трехдневных бесплодных переговоров Дальман отказался от возложенного на него поручения. Шмерлинг снова получил власть и добился от собрания ратификации перемирия (16 сентября). Это было тяжким ударом для парламента, фактическое бессилие которого ясно обнаружилось перед всем миром; республиканцы пытались воспользоваться моральным его банкротством, чтобы захватить власть, и взялись за оружие.

Министерство приняло свои меры: восставшие наткнулись на прусские и австрийские войска, спешно вызванные из соседних гарнизонов, и после боя, продолжавшегося несколько часов, принуждены были покориться (18 сентября). Баденские республиканцы, готовившиеся поддержать движение, были обескуражены этим быстрым поражением; им удалось захватить Лёррах и спуститься через Шварцвальд к Рейнской долине; но при Штауфене они быстро были рассеяны генералом Гофманом. Беспорядки, вспыхнувшие в некоторых городах центра и запада, были подавлены еще легче. Становилось очевидным, что революционная партия теряла почву под ногами; реакционеры, в течение последних месяцев начавшие организовываться, перешли в наступление. Оставив пока в покое Франкфуртский парламент, который с меланхолической вялостью продолжал предаваться академическим дискуссиям, они прежде всего приложили все свои усилия к укреплению правительственной власти в Австрии и в Пруссии. Им было ясно, что с момента, когда они станут господами в Берлине и Вене, Франкфурт окажется в их власти.

Революция в Пруссии. Учредительное собрание, открывшееся в мае в Пруссии, в большинстве своем состояло из умеренных; оно охотно последовало бы указаниям правительства, если бы последнее проявило хоть сколько-нибудь искренности и энергии. Но король уже раскаивался в сделанных им уступках; он не отказался ни от одного из своих предубеждений. В своей ненависти к реформам он опирался на старопрусскую группу — «маленькую, но могущественную партию», которой руководил генерал Герлах и которую энергично поддерживала королева Елизавета. В конце июля в Берлине под руководством Бюлова-Кумерова собрался съезд крупных землевладельцев, ставивший себе задачей защиту интересов дворянства; органом этого «юнкерского парламента» сделалась Новая прусская газета, получившая впоследствии столь громкую известность под именем Крестовой газеты. Вся страна покрылась «прусскими кружками», которые стали центрами реакционных вожделений. Теоретиком этой партии был Шталь, а самыми деятельными и влиятельными ее членами — Бисмарк, Зенфт фон Пильзах, Клейст-Ретцов, президент Людвиг Герлах, Штольберг, Вагенер, Массов, Нибур. Эта партия опиралась на ортодоксальное лютеранство и на Россию. Она охотно помирилась бы с конституционными учреждениями, но при условии, чтобы дворянству принадлежала преобладающая роль. Последовательно сменявшиеся у власти министры Кампгаузен, Ганземан и Пфуль не пользовались симпатией короля; они не могли представить палате ни одного из законов, введения которых она желала. Их бессилие принималось за измену, а поведение короля вынуждало большинство палат искать опоры в демократии. С другой стороны, буржуазия, обманутая в своих ожиданиях, не стала оказывать особого сопротивления радикальной партии, слишком слабой, чтобы захватить власть, но достаточно сильной, чтобы поддерживать шумную уличную агитацию.

Май и первые недели июня ознаменовались различными бурными манифестациями. В ночь с 15 на 16 июня несколько тысяч рабочих напали на арсенал и начали его грабить. Провинция была также неспокойна. В Швейднице бестактность и наглость губернатора привели к волнениям, закончившимся бойней. Палата приняла резолюцию, которой предлагала министерству поставить на вид офицерам, что они обязаны уважать новый конституционный режим, а если совесть им этого не позволяет, пусть выходят в отставку. Король был крайне возмущен этой резолюцией, которую он рассматривал как узурпацию и оскорбление, и с этого момента начал помышлять о государственном перевороте.

Палата требовала предоставления ей прав учредительного собрания, вычеркнула из королевского титула формулу «божиею милостью» и выбрала в председатели лидеров левой — фон Унру и Вальдека. Волнение на улицах росло. Известия из Вены, которая в результате интриги[46] очутилась в руках революционеров (октябрь) и осаждалась армиями Елачича и Виндивзгреца, довели возбуждение до пароксизма; будущность всей Германии зависела теперь от борьбы, разгоравшейся в Австрии. Родбертус и Вальдек обратились к правительству с Предложением защищать всеми средствами свободу, которая в Вене подвергалась опасности, а народная толпа ринулась к театру, служившему местом заседаний палаты, чтобы поддержать это предложение (31 октября). На следующий день газеты возвестили капитуляцию Вены; тогда «камарилья» добилась от Фридриха-Вильгельма вручения власти его дяде, графу Бранденбургу, сыну Фридриха-Вильгельма II и графини Денгоф. Граф принял назначение из послушания; так как его политический опыт был невелик, ему дали в качестве «корнака»[47] Мантейфеля.

Мантейфель являлся типичным представителем бюрократической традиции; он не был склонен к насильственным мерам и сумел подавить революцию без пролития крови. Палата протестовала против составления нового министерства (2 ноября); тогда министерство отсрочило ее заседания, а затем созвало ее на 27 ноября в городе Бранденбурге. Большинство палаты отказалось подчиниться этому распоряжению, но не посмело поднять восстание. «Пассивное сопротивление» могло только вызвать смех; народ, который сначала, казалось, готов был защищать собрание, скоро от него отвернулся. Врангель, снова вступивший в Берлин со своими войсками, обезоружил гражданскую гвардию. Средние классы колебались между двумя противоположными чувствами: с одной стороны, они жалели о потерянной свободе, с другой — радовались избавлению от анархии. Левая часть палаты даже делала вид, будто снова хочет начать свою игру в обструкцию. Но это уже всем надоело.

Когда Мантейфель издал декрет о роспуске собрания (5 декабря), этот факт никого не удивил и не возмутил. Правительство поступило очень ловко: оно обнародовало либеральную конституцию, издало ряд законов, которые уничтожали чрезвычайные трибуналы, отменяли феодальный режим и вводили суд присяжных. Дворянство считало себя обойденным, да и сам король долго не решался подписать хартию. Но Мантейфель успокоил их соображением, что «довлеет дневи злоба его». И действительно, когда новая палата обнаружила кое-какие покушения на независимость, она была распущена (27 апреля 1849 г.), и был опубликован новый избирательный закон, вводивший пресловутую трехклассную систему и сохранивший свою силу до революции 1918 года. В каждом округе избиратели первой степени были разделены на три группы, каждая из которых представляла собой плательщиков третьей части налогов и выбирала одинаковое число избирателей второй степени; таким образом, богатым классам предоставлялось решающее влияние на исход выборов; кроме того, так как «свободный народ должен иметь мужество открыто высказывать свое мнение», установлена была устная и открытая баллотировка.

Выбранный на основании этого закона сейм (ландтаг) оказался послушным орудием в руках министерства, и с этого момента реакция пошла полным ходом. Утомленное продолжительной анархией общественное мнение не проявило особой требовательности и утешилось сохранением внешаих парламентских форм. Прусское правительство, обнаружившее больше проницательности, чем венские феодалы, сумело, сохранив в неприкосновенности все прерогативы королевской власти, дать некоторое удовлетворение немецкому либерализму.

Великогерманская и малогерманская партии. Тем временем Франкфуртский парламент вотировал в общих чертах конституцию, значительно ослабившую власть некоторых немецких государей и создавшую достаточно централизованное союзное государство. Теперь перед ним встали важные вопросы, рассмотрение которых до тех пор откладывалось: кому будет вручена центральная власть? какие провинции войдут в новое германское государство?

Тогда правый центр раскрыл свои карты: он хотел вручить управление союзом Пруссии, а так как не подлежало сомнению, что Габсбурги не согласятся признать гегемонию своих соперников, он склонялся к исключению Австрии из состава нового союзного государства, оговариваясь, что оба государства могут быть связаны вечным дипломатическим союзом. Этот план, вполне разумный в принципе, представляет поразительную аналогию с тем, который был осуществлен Висмарком; впрочем, план этот отличался от последнего в том отношении, что предоставлял — не столько юридически, сколько фактически — моральную гегемонию западной и южной Германии и, следовательно, требовал от Пруссии таких жертв, на которые ни прусский король, ни его народ не могли согласиться.

Со своей стороны, правый центр не мог ограничить свои требования, так как в этом случае он был бы оставлен на произвол судьбы либеральными группами, а ему была необходима их поддержка во Франкфурте. Не скрывая от себя всех трудностей положения, он понял, что не может далее отступать, если не желает оказаться в смешном положении. Впрочем, новая политика Австрии не допускала дальнейших отсрочек.

В течение всего лета 1848 года внимание венского двора было отвлечено от германских дел теми войнами, которые вызваны были борьбой наций, объединенных под скипетром Габсбургов, но не слившихся в единый национальный организм.

Однако армия осталась верна австрийскому правительству и привела его к победе. К концу года не все затруднения были, конечно, улажены, но самая грозная опасность миновала: Италия была побеждена, венгерское восстание ослабевало, давая правительству надежду, что уже не долго будет сопротивляться соединенным силам Елачича и Виндишгреца. Революция в Вене была подавлена, парламент, заседания которого были перенесены в Кремниц, не оказывал никакой оппозиции; наконец 2 декабря император Фердинанд I отрекся от престола в пользу своего племянника Франца-Иосифа; последний был молод, свободен от всяких обязательств и имел энергичного и смелого руководителя в лице князя Шварценберга.

Шварценберг, внесший в область дипломатии замашки кавалерийского офицера, допускал лишь такую федеральную реформу, которая превратила бы моральное влияние Австрии, постепенно завоеванное осторожной политикой Меттерниха, в постоянную и бесспорную диктатуру. Его планы, которых он и не скрывал, принудили правый центр откровеннее обнаружить свои намерения. Гагерн заменил в совете министров Шмер-линга и обратился к Франкфуртскому парламенту с просьбой о разрешении начать дипломатические переговоры с Австрией с целью урегулировать ее отношения с Германией. Таким образом, вопрос был поставлен совершенно ясно: в противовес партии прусской, или малогерманской, сформировалась партия великогерманская; несмотря на полное поражение правого центра, было очевидно, что прусская партия представляла уже огромное большинство общественного мнения, так как ей одной удалось уравновесить силы коалиции австрийцев, партикуляристов, ультрамонтанов и радикалов.

Первые вотумы Франкфуртского парламента отличались нерешительным характером, но поведение Шварценберга, планы которого все более раскрывались по мере того, как из Венгрии и Италии приходили все более благоприятные вести, заставило некоторых колебавшихся депутатов снова примкнуть к партии Гагерна. К правому центру присоединилась фракция левой, удовлетворенная теми резолюциями, которые вводили всеобщее избирательное право, предоставляли будущему главе союза лишь право условного veto и придавали, таким образом, конституции демократический характер. 27 марта 1849 года собрание 267 голосами против 263 решило, что управление объединенной Германией будет вручено наследственному императору, а на следующий день 290 голосами избрало императором короля прусского Фридриха-Вильгельма IV. Это большинство было слабым, но для правильной оценки его значения не следует упускать из виду, что меньшинство было усилено голосами нескольких сот австрийских депутатов.

Разгром демократической партии. Председатель Франкфуртского парламента Эдуард Симеон во главе особой депутации немедленно выехал в Берлин, чтобы испросить согласие короля на принятие короны и конституции. Среди окружавших короля лиц немногочисленная, но довольно влиятельная группа, в состав которой входили Бунзен и Радовиц, убеждала его оказать делегатам благосклонный прием; прусский наследный принц, будущий император Вильгельм I, хотя и не чувствовал особенной симпатии к демократическим учениям, сильно поддавался впечатлению широких перспектив, открывавшихся перед династией Гогенцоллернов; сам Мантейфель склонялся к компромиссу: дело шло главным образом о получении императорской короны, а впоследствии можно было придумать средство, чтобы убедить либералов согласиться на какую-нибудь сделку.

Но король был несговорчив. Он желал федеральной реформы, но хотел осуществить ее при содействии Австрии и других государей. «Мне не приходится сказать вам ни «да», ни «нет», — писал он Бунзену, — потому что вы ничего не можете мне предложить. Этот вопрос я должен урегулировать путем переговоров с равными мне; а с демократами разговаривать не приходится: против них можно послать только солдат!» 3 апреля он ответил Симеону, что ценит предложенный ему собранием высокий сан, но что он будет недостоин оказываемого ему доверия, если примет корону без соглашения с государями, которые должны совместно рассмотреть конституцию и обсудить необходимые в ней изменения. Король не отказывался от надежды объединить всю Германию под главенством Пруссии, но отвергал дар, который связал бы его с либералами.

Поведение короля поставило Франкфуртский парламент в самое ложное положение: авторитет его, и без того давно поколебленный, окончательно рушился от этого нового удара. Двадцать восемь государств признали решения парламента, но Ганновер, Вюртемберг, Саксония и Бавария явно заняли по отношению к нему враждебную позицию. Сломить их сопротивление можно было, только обратившись к народу; центр отказался от революционного образа действий, и самые влиятельные его члены покинули собрание, в котором скоро осталась какая-нибудь сотня депутатов, принадлежавших к крайней левой. Прежде они боролись против конституции; теперь же, когда она была отвергнута правительствами, они выступили на ее защиту. Отныне на каюту поставлен был вопрос о самом принципе народного верховенства; если бы радикалы одержали победу, эта победа неизбежно привела бы к провозглашению республики. Их ошибка в том и заключалась, что они не посмели признать это с самого начала. Время для успешной борьбы против реакции уже ушло, а между тем демократическая партия располагала серьезными силами.

Многие неудачи доказали демократической партии необходимость приступить к организации. Наряду с коммунистами, главным органом которых была Новая Рейнская газета Карла Маркса и которые встречались преимущественно в Саксонии, Силезии, Вестфалии и рейнской Пруссии, демократы насчитывали множество сторонников[48] в великом герцогстве Баденском, Вюртемберге и рейнской Баварии; вся центральная Германия была покрыта сетью мартовских кружков. Умеренные либералы, раздраженные реакционной политикой немецких правительств, нигде не были расположены оказывать этим правительствам действительную поддержку; у мелких государств армия была немногочисленна, и притом тайные общества вели среди солдат пропаганду.

При некоторой решительности левая Франкфуртского парламента, быть может, привлекла бы на свою сторону значительную часть германских государств, кроме Пруссии и Австрии. Вюртембергский король Вильгельм I, столь ревниво относившийся к своим прерогативам, уступил уже разыгравшемуся волнению и признал конституцию; в Мюнхене, Нюрнберге, Вюрцбурге, Мангейме, Гейдельберге, Майнце, Дармштадте и т. д. замечалось глухое брожение; в самой Пруссии демократы внушали правительству очень серьезное беспокойство. Парламентские республиканцы колебались и теряли дорогое время. Они перенесли свои заседания в Штутгарт и дали себя обмануть министру Рёмеру, который разогнал остатки парламента (18 июня 1849 г.). С этого момента революция, лишенная руководства, свелась к ряду отдельных эпизодов.

В Пруссии, где в нескольких местах вспыхнули волнения, министерство легко восстановило порядок и, подавив брожение внутри страны, предоставило свои войска в распоряжение остальных немецких государей. Серьезная борьба имела место только в Саксонии, великом герцогстве Баденском и рейнской Баварии. В Дрездене реакционные министры Бейст и Рабенгорст распустили сейм, потребовавший от них признания конституции; город покрылся баррикадами, король бежал в Кёнигштейн, а руководство обороной. перешло в руки временного правительства; душой восстания был русский, Бакунин. Прусская гвардия овладела городом после двухдневного сражения (9 мая); солдаты, подстрекаемые офицерами, действовали безжалостно.

В великом герцогстве Баденском восстал раштадтский гарнизон (9 мая); пример его увлек большую часть армии, и власть перешла в руки революционного комитета, главными деятелями которого были Брентано, Струве и Фиклер. Вместо того чтобы перейти в решительное наступление, комитет спокойно ждал нападения прусских войск. Командовавший ими принц Вильгельм сначала покорил Баварское курфюршество, затем перешел Рейн у Гермерсгейма и двинулся на инсургентов, которым с другой стороны угрожал генерал Пейкер, стоявший во главе гессенских, меклеибургских, вюртембергских и нассауских полков.

Революционеры, располагавшие 25 000—30 000 солдат неодинакового достоинства, вручили главную команду поляку Мирославскому. Последний был разбит при Вагхейзеле и на берегах Мурга, после чего остатки его армии бежали в Швейцарию, а Раштадт капитулировал (23 июня). Репрессии были ужасны, и с тех пор династия, окруженная атмосферой глухой народной ненависти, искала поддержки за границей. Немецкая демократическая партия не могла оправиться после этого разгрома[49].

Прусский союз и Готская партия. Победы, одержанные прусской армией, не вплели новых лавров в ее венок, но тем не менее они значительно упрочили положение Фридриха-Вильгельма IV. Он сыграл роль восстановителя порядка и спасителя общества и имел право рассчитывать на признательность государей, спасенных им от гибели. Нотой 28 апреля он пригласил немецких государей на конференцию для обсуждения тех изменений, которые следовало внести во франкфуртскую конституцию. Переговоры начались в Берлине 17 мая. При них присутствовали только представители Австрии, Баварии, Ганновера и Саксонии. В первом же заседании австрийский делегат заявил, что Австрии нечего делать в союзе, проектируемом Пруссией, и удалился; баварский посланник протестовал против избрания единого главы союза. Саксония и Ганновер отнеслись не с большим энтузиазмом к предложениям Фридриха-Вильгельма, но, менее свободные в своих действиях, они вынуждены были делать, как говорится, «веселое лицо при дурной для них игре» и старались только подготовить себе удобную лазейку для отступления.

26 мая они заключили с Пруссией союз на один год и пригласили остальных немецких государей примкнуть к новой федерации, построенной на следующих началах: председательство и руководство дипломатическими и военными делами должно принадлежать исключительно Пруссии, которой будет помогать коллегия, состоящая из шести государей; предложения правительства поступают на обсуждение двух палат: палаты государств, составленной из 160 делегатов от правительств, и палаты депутатов; глава союзного государства может налагать veto на все постановления парламента. До вступления в действие окончательно принятой конституции заведование общими делами поручалось административному совету под председательством Пруссии; разрешение возможных между союзными государствами конфликтов возлагалось на третейский суд.

Не будучи даже пессимистом, можно было с самого начала скептически отнестись к осуществимости столь сложного проекта. Саксонский министр Бейст, не отличавшийся склонностью к самопожертвованию, оговорил для себя право расторгнуть договор, если Бавария станет упорствовать в своей оппозиции; а чувства Максимилиана II в этом отношении не оставляли места для сомнений. Пруссия заранее была предана союзниками, которых она тащила за собой на буксире. Австрия не скрывала своей враждебности. Радовиц предложил Шварценбергу конвенцию, имевшую целью урегулировать на будущее время взаимные отношения Австрии и немецких государств, объединенных под главенством Пруссии. Князь Шварценберг ограничился ответом, что он не может подписать договор с союзным государством, «которое еще не существует и о характере которого нельзя, следовательно, составить определенного мнения»; он категорически отказался обещать, что император не окажет никакого сопротивления развитию этого государства и предоставит Пруссии полную свободу действий; он настаивал на необходимости создать в Германии временную центральную власть. Австрийский кабинет имел перед своим соперником неоспоримое преимущество: он прекрасно знал, чего хочет, и не отступал перед логическими следствиями своих действий; он отнюдь не намерен был добровольно устраниться от германских дел и для защиты своих прав готов был взяться за оружие. Теперь, когда демократия была побеждена, немецкие государи не задумались бы поддержать Австрию, а раздражение против Пруссии, превышающее благоразумие, отдало бы их с головой в руки Габсбургов.

Радовиц, которому Фридрих-Вильгельм поручил руководство германскими делами, не смущался этими затруднениями. Он обладал пылким воображением и был так же оптимистичен, как и сам король; умея хорошо говорить, он упивался собственными аргументами и никогда не терял надежды убедить своих противников. Это был двоедушный человек, под маской математической точности скрывавший пустоту своих туманных и неустойчивых воззрений. Он пользовался затруднительным положением Австрии.

Шварценберг, любивший прихвастнуть, очутился бы в несколько неловком положении, если бы кто-нибудь вздумал серьезно отнестись к его бахвальству. Монархия сильно пострадала от недавнего кризиса; Пьемонт сохранял угрожающее положение; венгерское восстание отразило все атаки имперских войск, и для подавления его Франц-Иосиф принужден был обратиться к помощи русской армии. Судьба, которая в эти годы не переставала улыбаться Пруссии, доставила ей последний случай подчинить себе Германию. Во всяком случае судьба предоставляла Пруссии возможность выйти с честью и выгодой из ложного положения, в которое поставил ее и честолюбивый и в то же время трусливый король.

Сторонники германского объединения принимали поставленные им условия без возражений. Они надеялись утвердить единство, но горький опыт заставил их ограничить свои желания и умерить требования, лишь бы было создано правительство, достаточно сильное, чтобы обеспечить стране почетное положение среди других держав; к мелочам они не придирались. У этих профессоров и чиновников идея государства брала верх над стремлениями к свободе. Главные вожди бывшего правого центра — Гагерн, Дальман, Мати, Гер-генган — созвали своих сторонников на съезд в Готу с целью обсудить вопрос, какой тактики следует держаться ввиду сделанных Пруссией предложений. На это приглашение отозвалось 150 депутатов. Некоторые из них с горечью указывали на недостатки конституции, которую Фридрих-Вильгельм предлагал Германии, и на то недоверие, которое вызывали люди, сначала всячески мешавшие деятельности народного парламента, а теперь выступавшие в роли творцов национального единства.

Против этих доводов трудно было возражать, и Гагерн, Беккерат или Яков Гримм даже не пытались этого делать. Они только старались доказать наличие смягчающих вину обстоятельств: положение, говорили они, крайне серьезное; можно опасаться, что Германии предстоит полное возвращение к тому жалкому политическому состоянию, которое существовало до революции; следует спешить, пока у Австрии еще связаны руки; прусские министры, если бы даже их убеждения были неустойчивы, все равно были бы увлечены своими приверженцами и оказались бы пленниками собственных побед. Отказаться принять объединение из рук монархов значило бы совершить такую же ошибку, какую сделали монархи, отказавшись принять его из рук народа.

После страстных дебатов 130 депутатов заявили, что, «убежденные по прежнему в том, что национальное собрание действовало сообразно положению вещей в Германии, когда вотировало конституцию 28 марта, они тем не менее признают невозможность практического применения этой конституции» и готовы оказать содействие тем государям, которые попытаются осуществить объединение Германии иными средствами (28 июня). С этого времени сторонники национального объединения Германии получили название» Готской партии; забыв, с какой бесцеремонностью Пруссия пренебрегла их предложениями, они отдавали себя со связанными руками и ногами во власть прусской монархии.

Не желая преувеличивать значения этой декларации, мы должны признать, что она имела некоторое влияние на решения мелких владетельных князей: многие из них уже давно прислушивались к тому, что говорится в Берлине; другие были слишком слабы, чтобы сопротивляться общественному мнению; некоторые, наконец, ничуть не дорожили принадлежавшей им хрупкой и незначительной властью. Двадцать девять государств, признавших франкфуртскую конституцию, примкнули к Прусскому союзу, охватившему с тех пор всю Германию, кроме Австрии, Баварии, Вюртемберга, Люксембурга, Гессен-Гомбурга и княжества Лихтенштейн. Но прусский король не сумел воспользоваться счастливым поворотом судьбы. Вскоре события показали, как проницательны были депутаты, составлявшие меньшинство на Готском съезде, когда они отказывались верить в энергию и искренность людей, взявших в свои руки направление германской политики.

Австрия не признавала за всеми этими государями права отдавать свою судьбу в руки Пруссии. Только война могла принудить ее отказаться от своих прежних прав, но Фридрих-Вильгельм с ужасом отступал перед этой грозной перспективой, не столько по трусости и душевному ничтожеству, сколько потому, что видел в такой войне своего рода братоубийство. Он не слишком дорожил делом рук своих; Герлах и старопрусская партия настоятельно говорили ему о затруднениях, а, быть может, и об опасностях, которые отсюда вытекали. По их мнению, правительству предстоит достаточно возни с прусским парламентом (т. е. ландтагом) и не имеет смысла ставить себя под контроль еще нового собрания: оно только стеснило бы королевскую политику. Небольшое увеличение сил, которые мог бы дать Пруссии этот союз, было бы в значительной степени парализовано усложнением правительственного механизма, возникновением внутренних трений и нескончаемых споров. Эти аргументы отвечали тайным соображениям короля; тем не менее он не решался расстаться со своими мистическими проектами. Он ждал чуда, которое заставило бы его соперников раскаяться и покориться; но, к несчастью, Шварценберг не был так сентиментален и мягок, как либералы Франкфуртского парламента, и Пруссия мало-помалу заходила в тупик, выбраться из которого можно было лишь путем опасной войны или унизительного отступления.

Распад Прусского союза. Все лето 1849 года король оставался инертным, и его нерешительность привела к тому, что он потерял всякое влияние. Скорее покорно, чем с энтузиазмом, общественное мнение приняло то, что ему было предложено; поведение Фридриха-Вильгельма разочаровало самых пылких оптимистов. За последние два года общество быстро переходило от одной надежды к другой; теперь оно уже больше ничего не ожидало. Поскольку необходимо было возвращение к старому порядку, всем хотелось как можно скорее покончить с этим невыносимым положением. Делали только покоя. У государей были развязаны руки, и все те, кто примкнул к союзу только из страха перед радикалами или перед Пруссией, увидели, что они дрожали перед призраками; убедившись же в этом, они решили сбросить свои цепи.

Фридрих-Вильгельм, казалось, сам приглашал их к этому. Он был женат на сестре эрцгерцогини Софии, матери Франца-Иосифа; его жена чувствовала к своему племяннику материнскую любовь. Эти семейные отношения всегда имели сильное влияние на чувствительную душу короля; во время свидания в Пильнице (сентябрь 1849 г.) его легко, убедили подписать соглашение (interim), по которому Пруссия и Австрия брали на себя руководство общими делами Германии до 1 мая 1850 года. Он видел в этом соглашении лишь удобный путь для спокойной подготовки реформы Германского союза; Австрия же, наоборот, делала этим актом первый шаг к восстановлению старого Франкфуртского сейма.

Это прекрасно поняли и народ и государи: венское правительство порывало с революцией и не признавало никаких легальных основ, кроме трактатов 1815 года. Временно ослабевшие партикуляристские тенденции возродились теперь с новой силой, так как успех стал казаться более вероятным. Когда административный совет Прусского союза предложил созвать избирателей для избрания депутатов в давно обещанный парламент, Ганновер и Саксония бурно запротестовали, а так как совет не обратил на их протест внимания, то оба короля отозвали своих посланников; Австрия оказала им энергичную поддержку. 27 февраля 1850 года Саксония подписала с Баварией и Вюртембергом договор четырех королей. Хотя Ганновер официально и не примкнул к этому союзу, но истинные его намерения не подлежали сомнению; в силу этого договора Германский союз должен был управляться директорией из семи членов (Пруссия, Австрия, четыре указанных королевства и оба Гессена), при которой должен был состоять парламент из 300 депутатов, поровну избираемых Австрией, Пруссией и остальной Германией. Австрия немедленно приняла предложение Баварии и Саксонии и только потребовала, чтобы в состав реорганизованной Германии входили все ее провинции. Это было окончательным крушением прусских надежд. Отданная во власть коалиции своих противников, Пруссия в известном смысле перестала существовать в качестве независимой державы; ей предлагали расходовать силы на укрепление собственной соперницы.

Принц Луи-Наполеон, искавший в то время союзников, послал в Берлин своего наперсника Персиньи, с тем чтобы нащупать почву и завязать там связи. Наполовину немец, дружественно расположенный к стране, где он провел часть молодости, Персиньи ничего не имел против того, чтобы Пруссия округлила свою территорию; он предлагал ей поддержать ее проекты за небольшое «вознаграждение», например за Ландау. В качестве импровизированного дипломата Персиньи, в котором было больше пылкости, чем проницательности, внес в свои предложения некоторую нескромность, что крайне возмутило Фридриха-Вильгельма. Последний был еще слишком проникнут воспоминаниями о Священном союзе, и Франция оставалась в его глазах наследственным врагом; мысль о том, что разрыв с Австрией может толкнуть его в объятия принца-президента, еще сильнее побуждала его к примирительной политике. Однако вызывающее поведение Баварии и Саксонии резко задевало самолюбие Фридриха-

Вильгельма, и Радовицу удалось добиться от него согласия на принятие двух мер, на которые до сих пор он не решался.

Несмотря на требования прусского ландтага, Фридрих-Вильгельм в течение нескольких месяцев оттягивал окончательное утверждение дарованной им конституции, которая была, по его мнению, слишком окрашена радикализмом. Либеральное меньшинство больше с мужеством, чем с успехом, старалось спасти некоторые завоевания мартовских дней; постепенно ему пришлось отказаться от свободы печати, от присяги солдат хартии, от права отменять существующие уже налоги; правительство было уполномочено издавать указы, имеющие силу закона. Но всех этих уступок было еще недостаточно: король потребовал пересмотра пятнадцати статей; парламент подчинился и на этот раз. Тем не менее, он, быть может, не получил бы награды за свое смирение, не случись осложнений во внешней политике. В предвидении внешнего конфликта правительство благоразумно рассчитало, что не следует восстанавливать против себя народ.

Не без огорчения решился Фридрих-Вильгельм присягнуть конституции; в сущности говоря, палата была теперь просто совещательным учреждением, и король мог быть уверен, что неопределенный и далекий контроль такого парламента не угрожает его власти никакой опасностью. Тем не менее совесть короля была неспокойна, и совершавшаяся в его душе внутренняя борьба ясно выразилась в произнесенной им речи: «Я и мой дом, — сказал он, — мы хотим служить господу богу. Сегодня я в первый и последний раз выступаю перед депутатами страны, не прикрытый ответственностью моих советников, а единолично, как человек чести, который хочет дать то, что у него есть самого дорогого, хочет дать свое слово, произнести свое решительное и обдуманное «да». Конституция родилась в такую годину, которую преданность грядущих поколений захочет смыть слезами и вычеркнуть из истории Пруссии, и на всех частях ее лежит клеймо ее происхождения. Но в том исправленном виде, который она получила в настоящее время, я могу присягнуть ей на верность; я могу это сделать в надежде, что мне дадут возможность управлять на ее основании, что верность народная окажет мне поддержку против злонамеренных людей, которые пожелают прикрыть свою испорченность свободой, дарованной королем, и смотреть на эту хартию как на устранение божественного провидения» (6 февраля 1850 г.).

Одной из отличительных черт характера Фридриха-Вильгельма было его исключительное упрямство; на него не действовали ни сов. еты, ни логика событий; если он иногда и откладывал осуществление своих планов, то никогда окончательно от них не отказывался. В тот самый момент, когда он присягал на верность конституции, он уже помышлял о дальнейшем ее изменении, причем не без основания рассчитывал на тупую покорность своих подданных и на их Почти безграничную угодливость. Он отказался по крайней мере от мысли о восстановлении чистого абсолютизма, а при бессилии и безнадежном положении немецких либералов им достаточно было самой слабой надежды на лучшее будущее, чтобы они все-таки отдавали предпочтение Пруссии.

В это время в государствах, объединенных под гегемонией Пруссии, состоялись наконец так долго откладывавшиеся выборы. Парламент собрался в Эрфурте 20 марта. Это было зрелище одновременно и трогательное и комическое, — самоотречение Депутатов, которые старались предупредить все фантазии избранного ими государя, чтобы убедить его принять их в число своих подданных. Большинство депутатов принадлежало к Готской партии; они были «больше роялистами, чем сам король», и в данном случае слова эти следует понимать в буквальном смысле. Им предложено было внести в конституцию 26 мая 1849 года некоторые изменения, обусловленные отпадением от союза Саксонии и Ганновера; слово «конфедерация» было заменено словом «союз»; коллегия государей была сокращена до пяти членов. Ни на одно предложение депутаты не возразили ни слова. Скоро они заметили, что их излишняя услужливость не нравится и что покорность их рассматривается как бестактность. Король хотел, чтобы они изменили основную хартию. Но в каком смысле, в каком пункте? Решение этих вопросов предоставлено было их собственной догадливости. Радовиц предупредил их, что чрезмерным усердием» они рискуют скомпрометировать все дело, а затем погрузился в молчание оракула.

Собрание пустилось на хитрости; оно решило принять сначала конституцию целиком (чтобы создать таким образом «совершившийся факт» и окончательно привязать Фридриха-Вильгельма к союзу), а затем рекомендовать правительствам принять ряд предложенных поправок. При всем том собранию не удалось удовлетворить короля, оно разошлось с печальным сознанием, что было одурачено комедией, к которой никто серьезно не относился, и с чувством сожаления о том, что принесло свои убеждения в жертву королю, который даже не догадывался о горечи этой жертвы и уже решил столковаться с Австрией.

Нашлись горячие головы, которые хотели довести начатое, дело до конца, в том числе князь Эрнст Саксен-Кобургский. Он играл до известной степени роль мухи, помогавшей (в басне) тащить телегу, и возбуждал к себе подозрительное отношение Елизаветы и партии Крестовой газеты, прекрасно знавшей слабые стороны короля, который легко увлекался фантастическими планами. Чтобы вырвать короля из-под влияния окружавших его «старопруссаков», князь предложил ему созвать входивших в союз государей на съезд в Готу. Этот план способен был вскружить романтическую голову Фридриха-Вильгельма: среди этого кортежа государей он мог бы вообразить, что возродилась эра Гогенштауфенов и, может быть, удалось бы добиться от него заявления, от которого оп не мог бы отказаться. Королева вместе с камарильей отпарировала этот удар; съезд состоялся, но не в Готе, а в Берлине (май 1850 г.), и с этого момента потерял всякое значение. Под более или менее благовидными предлогами введение в действие конституции союза было снова отложено; теперь никто уже не строил себе иллюзий относительно близкого будущего, а большинство членов выжидало только удобного повода, чтобы снова отдаться под покровительство Австрии.

Теперь у Шварценберга руки были развязаны; 13 августа 1849 года Гёргей сложил оружие при Виллагоше, а 27 сентября капитуляция Клацки при Коморне ознаменовала конец венгерского восстания. Венеция была покорена (август), туринский парламент утвердил мирный договор, заключенный Виктором-Эммануилом (декабрь). Италия лежала у ног Ра-децкого. Эти быстрые успехи несколько опьянили австрийских государственных деятелей, и они готовились расправиться с Пруссией так, как они расправились с Пьемонтом.

Кризис. Прежде чем произвести на союз решительную атаку, Шварценберг занялся его расшатыванием: он настаивал на отречении великого герцога Баденского, который связал себя по отношению к Пруссии слишком определенными обязательствами. Шварценберг поддерживал мекленбургское рыцарство против его монарха, предлагал свою поддержку гессенскому курфюрсту, который согласился на предложение Фридриха-Вильгельма только после самого упорного сопротивления и давно уже собирался порвать с союзом. Вюртембергский король Вильгельм I, уверенный в поддержке Гофбурга[50], объявил объединение Германии опасной химерой, а союз 26 мая 1849 года — новым Зопдербундом и самоубийством Германии.

Когда общественное мнение оказалось достаточно подготовленным, Шварценберг раскрыл свои карты и 26 апреля 1850 года пригласил немецкие правительства прислать во Франкфурт своих представителей, чтобы заменить временную австро-прусскую комиссию, полномочия которой истекали. Восстановив таким образом собственной властью старый союзный сейм, он послал Фридриху-Вильгельму угрожающий ультиматум. Если Пруссия не хотела идти на опасный конфликт, у нее оставался один лишь выход: скромно занять свое прежнее место среди остальных союзных государств, озлобленных ее честолюбивыми проектами и готовых нагло издеваться над ее отступлением. Вся Германия разделилась на два лагеря: с одной стороны сторонники Пруссии, с другой — все те, кто не желал подчиниться ее гегемонии.

10 мая 1850 года при открытии сейма представлены были только четыре упомянутых королевства, Гессен-Гомбург и Люксембург; но скоро ряды прусских союзников поредели вследствие измены: оба Гессена, Шаумбург и Стрелиц. послали своих делегатов во Франкфурт. Не обращая внимания на протест Фридриха-Вильгельма, председатель заявил (2 сентября), что сейм учрежден правильно и что решения его обязательны для всех членов союза. Прусский король поднял брошенпую перчатку и назначил Радовица министром иностранных дел. Он упустил удобный момент для получения некоторых уступок и теперь упорствовал уже из нелепого самолюбия. Герлах и Бисмарк старались ему растолковать, что нет смысла итти на риск страшной войны для сохранения под своим влиянием дюжины мелких государей, неспособных оказать ему никакой реальной помощи и неизбежно являвшихся его вассалами не в силу специальных договоров, а по самой сущности вещей. Король не возражал на эти доводы и решился не итти до конца. Но ему было крайне тяжело отказаться от всех своих планов, и его. честолюбие было очень упорным, особенно благодаря убеждению, что его честолюбивые вожделения вызываются преданностью интересам отечества. Прусский король не усматривал никакого неудобства в дальнейшем сопротивлении, так как полагал, что Шварценберг, как и он сам, с ужасом отступит перед перспективой междоусобной войны; он упорно закрывал глаза на Очевидность, отказывалс. я признать, что прусские проекты, в какой бы форме он их ни выставлял, угрожают австрийскому влиянию в Германии, и каждый раз придумывал новые туманные и неосуществимые планы.

Фридриха-Вильгельма считали лицемером; правильнее было бы сказать, что он обманывал самого себя, что он находил удовольствие в ложных положениях и сумбурных мыслях и что ему никак не удавалось примирить свою совесть с унаследованной от предков алчностью. Несмотря на свет, пролитый на характер Фридриха-Вильгельма его корреспонденцией и свидетельствами некоторых близких к нему лиц, как Бунзен, Герлах, Реймопт и Ранке, историк с недоумением останавливается перед этой загадочной и неопределенной личностью. Не следует, во всяком случае, удивляться, что он вызывал ожесточение своих противников.

Второстепенные дворы толкали Шварценберга вперед; в Мюнхене и Дрездене Пфордтен и Бейст замышляли широкие планы. Изречение, которое приписывается князю Шварценбергу: «следует сначала унизить Пруссию, а затем ее уничтожить», быть может, не совсем верно; но это изречение во всяком случае точно выражало заветную мечту мелких государей. Им улыбалась мысль сбить спесь с этой «выскочки» среди других государств (Пруссии), которая в продолжение целого столетия отодвигала их на задний план, и вычеркнуть гогенцоллернский эпизод из истории Германии. Австрийские войска сосредоточивались в Чехии, а Максимилиан II усиливал наличный состав своей армии. В Брегенце, на берегу Констанцского озера, состоялось свидание между ним, Вильгельмом I и Францем-Иосифом. «Я старый солдат, — заявил вюртембергский король, — и не люблю фраз. Достаточно сказать, что я готов исполнить приказания своего императора, куда бы он меня ни послал». Франц-Иосиф на это ответил, что с такими товарищами никакой противник ему не страшен (октябрь 1850 г.).

В действительности, Шварценберг далеко не был спокоен. Правда, слишком продолжительный период мира ослабил прусскую армию; чрезмерная бережливость Фридриха-Вильгельма III, а также небрежное и причудливое ведение дел при его преемнике привели к отрицательным результатам: генералы были слишком стары, кадры — крайне немногочисленны, а солдаты, состоявшие на действительной службе не свыше двух лет, не всегда были достаточно обучены. Недостатки военной организации, которые с особенной яркостью обнаружились только во время событий 1848–1850 годов, составляли предмет серьезной заботы военного начальства. Однако эти недостатки были не настолько велики, чтобы помешать прусскому наследному принцу Вильгельму, человеку уже не молодому, не увлекающемуся и прекрасно знакомому с военными вопросами, считать победу над Австрией возможной. Вильгельм рассчитывал на патриотизм возбужденного населения. Венский двор прекрасно понимал, что предстоящая война далеко не будет победным шествием, как это воображал Бейст. Значительная часть австрийской армии оставалась е Италии, а отозвать эти войска правительство не решалось из страха вызвать новое восстание. В расквартированных в Чехии дивизиях процент венгров был довольно высок, а преданность их была сомнительна; политика Стадиона и Баха восстановила против правительства все национальности; казна была пуста, кредит почти не существовал. При таких условиях Австрия могла надеяться па победу только в случае решительной помощи со стороны России.

В это время царь Николай I пользовался в Европе авторитетом, далеко превосходившим его действительные силы. Революционный поток бессильно остановился у пределов его империи, а его престиж возрос пропорционально падению престижа остальных монархов: он спас Австрию; к нему обращались взоры всех людей, напуганных революцией. Как это часто бывает, личные чувства Николая обострились под влиянием ненависти и надежд, возносившихся к его трону, и он стал рисоваться своими убеждениями. Царю нравилась роль защитника законности и порядка. Он строго осудил заигрывания своего шурина (прусского короля) с революцией и одно время помышлял даже силой освободить его от «интриг либералов». Когда однажды генерал Дона, присутствовавший' на русских маневрах, поздравил Николая с прекрасным состоянием войск, царь быстро возразил: «Они вам нравятся. Так я вам их даю. Возьмите их, идите на Берлин и освободите короля». Дона, несколько смущенный, холодно ответил, что прусский офицер исполняет только приказания своего государя.

Политика Радовица не рассеяла, конечно, неудовольствия Николая против коварных и нерешительных действий берлинского кабинета; но от этого неудовольствия было еще далеко до открытого разрыва. Царь чувствовал искреннюю симпатию к Фридриху-Вильгельму. В августе 1850 года Николай приехал в Берлин, и взаимные отношения обоих дворов, по крайней мере наружно, получили характер прежней сердечности. Король оказал Николаю почтение, к которому тот был чрезвычайно чувствителен.

По истечении заключенного в Мальме перемирия военные действия в герцогствах возобновились (апрель 1849 г.); при этом пруссаки сначала отбросили датские войска в ряде сражений; но на границе Ютландии они остановились, и осаждавшие Фредерицию инсургенты, захваченные датчанами врасплох (июль), потерпели полное поражение. Европейские державы снова вмешались и принудили воюющие стороны заключить перемирие. После долгих переговоров Фридрйх-Вильгельм подписал с Данией договор, но которому восстановилось status quo ante helium (2 июля 1850 г.), но статьи договора были составлены очень двусмысленно, и Пруссия сохраняла возможность создать, при желании, новый конфликт. Царь, страстно, желавший восстановления порядка. в герцогствах, чувствовал тем не менее признательность к Фридриху-Вильгельму за оказанное ему уважение и возмущался теми препятствиями, которые чинил в этом вопросе сейм.

Шварценберг был крайне встревожен и сделал Пруссии выгодные предложения, которые сводились к следующему: исполнительная власть в союзе будет принадлежать обеим крупным немецким державам; председательство в сейме принадлежит поочередно им обеим; австрийский император признает Прусский союз, ограниченный территорией северной Германии. Но это примирительное настроение продолжалось недолго; во время свидания с Нессельроде в Ишле Шварцен-бергу удалось вернуть себе расположение царя присоединением к Лондонскому протоколу (2 августа 1850 г.), по которому Франция, Англия, Россия и Швеция гарантировали неприкосновенность Дании, в то время как Фридрих-Вильгельм снова восстановил против себя Россию.

В то время курфюршество Гессенское управлялось курфюрстом Фридрихом-Вильгельмом I, которого Радовиц сравнивал с Калигулой; это было преувеличением. Курфюрст был просто маленьким тираном, озлобленным мизантропом, сварливым и грубым; его женитьба на разведенной жене капитана, особе сомнительной репутации, графине Шаумбург, поставила его в двусмысленное положение, от которого он сильно страдал. Его дети не могли ему наследовать; ему хотелось, по крайней мере, обеспечить их в материальном отношении, но конституция подчиняла финансовое управление строгому контролю парламента; чтобы избавиться от этого контроля, он начал подготовлять государственный переворот, но тут подоспела революция. Когда прошел первый испуг, курфюрст Берну лея к своему первоначальному плану и пригласил в министерство Гассенпфлуга, бессовестного честолюбца, который перед тем принужден был оставить свое о отечество и искать, счастья в Пруссии (февраль 1850 г.),

Гассенпфлуг сознательно провоцировал конфликт с палатами и отказался представить им бюджет. Гессенны — народ упорный и сутяжный; либералы, которые имели все основания не доверять своим государям, очень ловко в свое время составили конституцию. Курфюрст приказал чиновникам взимать налоги, несмотря на отказ парламента; суды запретили им это делать, чиновники повиновались. Тогда курфюрст прибег к военной экзекуции, после чего 241 офицер подали в отставку.

Фридрих-Вильгельм Гессенский поспешил во Франкфурт, чтобы просить у Германского союза помощи против своих подданных; его просьба была немедленно принята, и австро-баварский корпус готовился уже вступить в гессенские пределы. Но Радовиц решительно протестовал. Пруссия не признавала Франкфуртского сейма, а, следовательно, не считала его в праве принимать законные резолюции, главным же образом она не считала возможным допустить вступление австрийской армии в область, географически и исторически связанную с прусской политикой, и позволить чужеземным батальонам водвориться в самом сердце монархии, между рейнскими провинциями и столицей.

Спор обострился еще вопросом о Голштинии. Инсургенты, официально оставленные Пруссией на произвол судьбы, отказались подчиниться; статья 4 Берлинского трактата позволяла Дании «требовать вмешательства Германского союза для восстановления своей законной власти в. герцогстве». Австрия обещала Дании содействие, тогда как берлинское правительство, не решаясь открыто принять сторону бунтовщиков, придумывало формальные препятствия, дававшие инсургентам возможность продолжать сопротивление.

Николай был крайне недоволен; граф Бранденбург поехал в Варшаву, чтобы постараться его успокоить. Зибель, который при составлении своей «Истории основания Германской империи» имел возможность пользоваться берлинскими архивами, доказал необоснованность легенды, представляющей этого министра искупительной жертвой королевской слабости, умирающим с горя при виде унижения своего отечества.

Принимая условия, поставленные ему царем, Бранденбург не приносил никакой жертвы. Он чувствовал к голштинцам или гессенцам не больше симпатии, чем сам король, и не придавал никакого значения Прусскому союзу» в который входила лишь горсть мелких князьков; рисковать войной из-за каких-нибудь формальностей, да притом еще при самых неблагоприятных условиях, он считал бы абсурдом. Но, что бы ни говорил Зибель, нельзя отрицать, что такое подчинение приказаниям иностранного государя было несколько унизительно. Несомненно, что для Пруссии выгоднее было столковаться непосредственно с Шварценбергом несколькими месяцами раньше.

У царя не было никаких оснований для личной неприязни к Бранденбургу, и весьма вероятно, что он старался ослабить горечь положения, в которое попал прусский министр; он не хотел придавать делу особой огласки, но ясно дал понять, что если Пруссия будет по прежнему косвенно поддерживать голштинских или гессепских революционеров, он не поколеблется поддержать Австрию. Таким образом, царь фактически требовал от Пруссии признания Франкфуртского сейма и принуждал Фридриха-Вильгельма отказаться от своих проектов относительно Германии. Франц-Иосиф прибыл в Варшаву со своим министром; уверенные в расположении России, они проявили полную несговорчивость по всем существенным пунктам (28 октября 1850 г.), и Бранденбург выехал обратно в Берлин, чтобы убедить своих коллег и короля согласиться на уступки, которые, по его мнению, необходимо было сделать.

В Берлине господствовало сильное возбуждение. Радовиц готов был на полный разрыв; Фридрих-Вильгельм искал среднего пути: он хотел соблюсти достоинство и свалить на своих министров ответственность за эти тягостные решения; даже в этот момент он не относился серьезно к угрозам Шварценберга, обманывал себя относительно настроения царя, надеялся утомить своих противников и вырвать у них некоторые уступки. Но этот упрямый оптимизм должен был привести только к более громкому поражению. Бранденбургу не стоило труда доказать, что раз решено принять в основных пунктах условия Австрии, то нет уже смысла ставить на карту существование монархии из-за формальностей и самолюбия.

В заседании совета 2 ноября большинство, несмотря на энергичное сопротивление наследного принца, отклонило мобилизацию и приняло проект ноты ГОварценбергу, составленной в крайне примирительных тонах. Пруссия отказывалась от Прусского союза и в принципе не противилась федеральной экзекуции в Гессене, настаивая лишь на известных гарантиях. Прусский король, с несвойственной ему конституционной корректностью, которая в уме его не исключала мысли О возможности нового переворота, склонился перед решением большинства. Радовиц подал в отставку, а Бранденбург удалился, чтобы составить ноту. Волнения и утомление последних дней расшатали его здоровье; состояние его быстро ухудшалось; он впал в беспамятство и умер, не приходя в сознание (6 ноября 1850 г.).

Ольмюцское унижение. Трагическая смерть Бранденбурга усилила общественное волнение и произвела, по видимому, некоторое впечатление на короля; он усмотрел в ней перст божий и вернулся к своим воинственным проектам. Согласно обычной своей тактике он старался отвоевать шаг за шагом потерянную, почву; прусские войска стояли по прежнему в Гессене лицом к лицу с армией Германского союза и преграждали ей дорогу. Таким образом, никогда разрыв не казался более вероятным, чем в тот момент, когда спорящие стороны пришли к соглашению относительно большей части спорных пунктов (ноябрь 1850 г.).

Шварценберг лишь в целях самозащиты согласился на компромисс, который оставлял все в прежнем положении и давал Пруссии возможность вернуться при первом случае к своим проектам. Министры мелких дворов, в особенности Бейст, толкали его к более решительным действиям; противоречивая политика берлинского кабинета, украшавшего цветами, дружественных протестов и смиренных просьб свое непобедимое упорство, окончательно вывела его из терпения. Впрочем, он был уверен, что в решительный момент Фридрих-Вильгельм отступит, а потому не имел основания с ним церемониться. Его ноты становились все более высокомерными и настойчивыми; он подкреплял их передвижением военных сил.

Ввиду деятельного вооружения Австрии и шумливой воинственности Баварии и Саксонии Мантейфель, сделавшийся после смерти Бранденбурга председателем прусского кабинета, отдал приказ о мобилизации армии, заявив, что он не преследует никаких враждебных намерений. Шварценберг, у которого уже не оставалось никаких сомнений, начал теперь действовать решительнее и потребовал от Фридриха-Вильгельма свободного пропуска для союзных войск в Гессен. Грёбену, командовавшему войсками в Гессене, были даны самые мирные инструкции «ввиду уважения, которое прусское правительство должно оказать правительству русскому». Ему не удалось предупредить небольшой стычки при Бронцелле (8 ноября); но офицеры поспешили прекратить сражение, а крайне взволнованный Мантейфель не замедлил дать Шварценбергу убедительные доказательства своего расположения; он заявил тем государям, которые остались верны Пруссии, что послед*няя отказывается от своих объединительных проектов, и высказал сожаление по поводу стычки при Бронцелле.

«Мы добились полной победы, — писал Прокещ-Остен, австрийский посланник в Берлине. — Здешнее правительство находится в самом затруднительном положении; его фиаско настолько колоссально, что притворство никого не обманывает». Но даже в этот момент король, «самым настойчивым образом просивший Шварценберга дать ему возможность явиться перед палатами», оговаривал свои права и обратился к прусскому парламенту с воинственным посланием: «он никому не угрожал, но требовал такого устройства Германии, которое соответствовало бы положению Пруссии среди остальных держав». Доведенный до крайности и увлекаемый своими союзниками, Шварценберг ответил ультиматумом, в котором заявил, что экзекуционный корпус дольше. ждать не может, и спрашивал, дан ли Грёбену приказ очистить ему дорогу.

Шварценберг требовал ответа. через сорок восемь часов. Припертый к стене король приказал Мантейфелю попросить у Шварценберга свидания, а так как последний, справедливо видевший в этой конференции лишь новую попытку промедления, не спешил дать согласия на свидание и не торопился отвечать на получаемые из Берлина депеши, то прусский министр по приказу своего повелителя отправился цаудачу в*Ольмюц; здесь он и встретился с князем Шварценбергом, приехавшим сюда против своей воли по требованию Франца-Иосифа (28 ноября). Посол Фридриха-Вильгельма находился в невыгодном положении для ведения переговоров, и продиктованные ему условия не были почетными: Пруссия не должна была оказывать никакого сопротивления союзной экзекуции в Гессене; она обязывалась не оказывать поддержки революционному правительству Голштинии и перевести свою армию на мирное положение. В награду за эти уступки Пруссии было обещано созвать в Дрездене конференцию для обсуждения реформы Германского союза.

Ольмюцское соглашение (29 ноября) вызвало в Пруссии взрыв яростного негодования. «Новая Пруссия похоронена», писала жена наследного принца, принцесса Августа. «В нашей истории нельзя найти ничего подобного, — писал Бунзену граф Пурталес. — Во всем этом есть нечто столь подавляющее, что я никак не могу подобрать подходящего выражения». Повсюду говорили о новой Иене. «Неудача какого-нибудь плана всегда связана с неприятным чувством, — сказал Мантейфель в прусском парламенте, — но на сильных и на слабых людей она производит неодинаковое впечатление. Сильный человек отступает на один шаг, по не упускает; из виду конечной цели и старается отыскать другие средства для ее достижения». Но эти неопределенные утешения не убедили большинство, и пришлось отсрочить заседания палаты.

Старопрусская партия легче примирилась с этой неудачей, которая закрепляла поражение революции. «Прусская армия, — отвечал Бисмарк ораторам, нападавшим на Ольмюцский договор, — не нуждается в представлении новых доказательств своего мужества. Честь Пруссии не требует, я в этом уверен, чтобы она играла в Германии роль Дон-Кихота». Что же касается короля, то он был чрезвычайно доволен возобновлением дружественных отношений с венским двором и продолжал взирать на будущее с доверием. Князь Шварценберг, огорченный тем, что из рук его ускользнула верная, как ему казалось, победа, нисколько не щадил его иллюзий, и тон его депеш отнюдь не отличался примирительным духом: «Все официальные объяснения газет производят жалкое впечатление, — писал он 19 декабря. — В них нет ни искренности, ни честности, и все сводится к хотению и не хотению, возможности и невозможности… Если в Берлине будут продолжать разговаривать на различных языках, говорить направо одно, а налево другое, то скоро обнаружится, что установившееся согласие носит чисто внешний характер». Далее Шварценберг резко напал на слова Мантейфеля, который пытался ослабить дурное впечатление, произведенное Ольмюцским договором: «Австрия, — говорил он в оглашенном циркуляре к своим агентам, — хотела показать, что ей претит воспользоваться своими громадными преимуществами для унижения Пруссии, но она ничем не пожертвовала ни для своей политики в Германском союзе, ни для политики своих союзников»; затем он сообщал о растерянности, господствовавшей при прусском дворе, о «сумасшедших депешах» Мантейфеля, о его поспешном отъезде на конференцию, добиться которой он не надеялся: «Император, мой августейший повелитель, не счел возможным отвергнуть столь скромно формулированную просьбу».

Дрезденская конференция и возвращение к старому порядку. Эти бестактные выходки нельзя объяснить одним деспотическим характером австрийского министра; он испытывал потребность щеголять своей победой, потому что чувствовал ее неполноту и непрочность. Пруссия, принужденная отказаться от своих проектов, избежала катастрофы и осталась довольно сильной, чтобы внушать уважение врагам; мелкие государи, восстановленные против Шварценберга, которого они упрекали в том, что он помешал им удовлетворить чувство мести, скоро вернулись к своей прежней политике колебания между Пруссией и Австрией; все их планы сводились теперь лишь к тому, чтобы установить между обеими великими державами равновесие, которое бы обеспечивало независимость маленьких германских держав.

На Дрезденской конференции (23 декабря 1850 г.) эти мелкие государи инстинктивно сгруппировались вокруг прусского делегата Альвенслебена, который требовал полного возвращения к условиям прежнего союза. Шварценберг предлагал учредить исполнительную директорию с довольно широкими полномочиями, в которой Австрия рассчитывала бы с уверенностью на большинство; он хотел, чтобы в союз были допущены все провинции австрийской монархии; таким образом, в случае нападения со стороны какой-нибудь иностранной державы, Австрия была бы защищена Германией. Мантейфель отнесся к этим предложениям с высокомерием: по его словам, Пруссия готова была согласиться на подобную реформу лишь в том случае, если ей предоставлено будет совместно с Австрией председательство во Франкфуртском союзном сейме. Он чувствовал за собой поддержку Европы.

Царь, замышлявший в то время нападение на Турцию и опасавшийся противодействия Австрии, отнюдь не желал, — чтобы последняя получила преобладание в Германии. Он отрицательно относился к внутренней политике австрийского правительства, находил, что оно не считается с его советами и что Австрия, столь многим ему обязанная, собирается проявить черную неблагодарность. Западные державы заволновались, а французское правительство представило меморандум, в котором, ссылаясь на трактаты 1815 года, самым энергичным образом высказалось против замыслов венского двора. Не менее решительно была настроена Англия, где принц Альберт являлся убежденным противником Австрии.

Шварценберг должен был скоро признать, что ему не удастся убедить большинство, и с грустью закрыл конференцию. В деле преобразования союзного устройства он так же мало добился успеха, как и Франкфуртский парламент или Пруссия. Объединительные попытки все без исключения разбивались о соперничество честолюбивых стремлений, сепаратистские тенденции государей и народов и о недоверие Европы. 13 июня 1851 года в союзный сейм вступило последнее из упорствовавших государств — княжество Вальдек, и сейм снова приступил к своим обычным заседаниям.

Гофбург (австрийский двор) старался взять реванш в другой области: срок таможенного союза истекал 1 января 1854 года, и венский кабинет надеялся помешать его возобновлению. В ожидании внутренних преобразований, которые впоследствии должны были позволить Австрии вступить в таможенный союз (Zollverein), австрийское правительство выразило желание заключить с ним торговый договор, сводившийся к тому, что впредь тарифные ставки могли изменяться только по соглашению обеих договаривающихся сторон. Это было равносильно лишению Пруссии той гегемонии, которой она до сих пор пользовалась в таможенном союзе; в данном вопросе Шварценберг имел на своей стороне второстепенные государства, которые с величайшей охотой готовы были сбросить с себя иго вассальных отношений. Но Пруссия с большим искусством расстроила план Шварценберга; она заключила договор с Steuerverein'ом[51] (Ганновер, Ольденбург и Шаумбург-Липпе), которым во всех случаях обеспечивалось свободное сообщение между обеими частями Прусского королевства. Южногерманские государства метали громы и молнии, созывали одну конференцию за другой и угрожали соединиться с Австрией, которая предлагала заключить с ними таможенный союз.

Пруссия отнеслась к этой угрозе с величайшим хладнокровием: роспуск Zollverein'а грозил подорвать бюджеты всех мелких государей; эти государи требовали от Австрии гарантии тех доходов, которые рисковали потерять, а так как для. Австрии такая гарантия была равносильна пожертвованию 50 000 000 франков, то она отказала. Да и без того ей не легко было бы склонить их к такой перемене фронта, которая бы резко нарушила интересы и привычки их народов. Пруссия, благодаря договору с Ганновером, держала, в своих руках устья больших германских рек и северные и северо-восточные торговые пути, так что государства центральной Германии находились в ее власти.

При всей своей ловкости и энергии Шварценберг не мог тут ничего достигнуть. После его скоропостижной смерти (5 апреля 1852 г.) преемник его граф Буоль-Шауэнштейн счел благоразумным прекратить этот спор, так как не надеялся выйти из него победителем, а 8 апреля 1853 года таможенный союз был возобновлен на 12 лет; теперь он обнимал территорию в 9046 квадратных миль, на которой жило 35 миллионов человек.

Если Пруссии благодаря ошибкам короля и не удалось объединить Германию под своей гегемонией, то в конце концов она вышла из кризиса более сильной. Испытанное унижение не поколебало ее надежд, а оставило только в сердцах жгучее желание реванша и вместе с тем выяснило необходимость военной реформы, которая должна была подготовить страну к решительной войне. С своей стороны, сторонники национального единства убедились, что без союза с Пруссией они бессильны, а для искания этого союза они готовы были согласиться на какие угодно условия. Падение демократической партии избавило их от опасных конкурентов, в то время как малодушие и деспотизм мелких государей ослабляли узы, связывавшие народы с местными династиями.

Восстановленный Франкфуртский сейм Германского союза немедленно и с лихорадочным жаром принялся за истребление всех следов революции. 23 августа 1851 года он отменил «основные права» и пригласил «правительства безотлагательно принять необходимые меры для устранения из действующего законодательства тех постановлений, которые не согласны с союзными законами или противоречат цели союза». Повсюду исчезали новые конституции; тем государям, которые не решались нарушить обещания, данные подданным, грозили экзекуцией при помощи военной силы союза, так что им пришлось с большей или меньшей готовностью покориться. На прессу надет был намордник, право союзов введено в самые тесные пределы, а правительственное давление всюду обеспечило избрание послушного парламентского большинства. Для борьбы с духом времени правительства обратились к содействию церкви, заключили с Римской курией конкордаты, в которых отказывались от прав государства на вмешательство в церковные дела и начали поддерживать мелочную и нетерпимую ортодоксию. Реакция приняла наиболее резкую форму в Гессен-Касселе.

Эти репрессивные меры ясно показали, каким сильным страхом были охвачены германские монархи. Они потеряли всякие надежды на будущее.

Примечания:

4

Автор этой главы более чем многие другие его коллеги оказывается беспомощным в анализе причин, движущих сил и партийной борьбы во время Февральской революции. Совершенно ошибочно считая Ледрю-Роллена, врага социализма, социалистическим депутатом, автор лишает себя возможности разобраться в действительных причинах поведения этого политики и всей представляемой им широкой мелкобуржуазной демократии. Выступив вместе с рабочим классом и его организациями против монархии Луи-Филиппа, мелкобуржуазная демократия после победы революции поспешила переменить союзника, противопоставив социалистическим стремлениям пролетариата свой блок с крупной буржуазией — с партией «трехцветных» республиканцев. Вместе с последними мелкобуржуазные демократы сражались против пролетариата в июньские дни. Как только победа упрочила буржуазный строй, «трехцветные» республиканцы открыто порвали с демократическими республиканцами, и мелкая буржуазия, лишившись поддержки разбитых ее же руками рабочих, стала жертвой крупного капитала. Ледрю-Роллен был типичным представителем мелкобуржуазной демократии, этой многочисленной категории мелких собственников, колебавшихся между пролетариатом и буржуазией, искавших какой-то «средней» линии между ними и в решительные моменты становившихся на сторону буржуазии. — Прим. ред.

5

Республиканцами-социалистами автор называет все ту же группу мелкобуржуазных демократов, возглавлявшихся Ледрю-Ролленом и группировав-. шихся вокруг газеты Реформа. — Прим. ред.

42

Любовница короля, удаления которой требовали клерикалы, — Прим. ред.

43

Эта фраза неясна. «Влияние» хозяев выражалось именно в том, что рабочие лишены были легальных форм борьбы против хозяйской эксплуатации. Именно в 1848 году революционное настроение в рабочей — среде показало, как ненавистно рабочим это «влияние» хозяев. — Прим. ред.

44

Неверно. Маркс и Энгельс уже многие годы подготовляли создание пролетарской партии. Первой ступенью к ней послужило создание в 1846 году коммунистических комитетов связи, охватывавших своим влиянием не только немецких, но и французских и английских социалистов. Деятельность этих комитетов, направляемая Марксом и Энгельсом, послужила основой, на которой организовался в начале 1847 года Союз коммунистов — первая международная пролетарская партия. Первый конгресс Союза коммунистов, происходивший в июне 1847 года, решил создать свой орган — Коммунистический журнал, в первом номере которого был провозглашен лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» На втором конгрессе Союза коммунистов, в декабре 1847 года, Маркс и Энгельс развивают основные программные и тактические принципы партии пролетариата и по поручению конгресса составляют манифест партии. Полностью написанный к концу января 1848 года, Манифест коммунистической партии появился в печати в феврале 1848 года. «В этом произведении, — говорит Ленин о Манифесте коммунистической партии, — с гениальной ясностью и яркостью обрисовано новое миросозерцание, последовательный материализм, охватывающий и область социальной жизни, диалектика, как наиболее всестороннее и глубокое учение о развитии, теория классовой борьбы и всемирно-исторической революционной роли пролетариата, творца нового, коммунистического общества» (Ленин, Соч., т. XVIII, стр. 6). Вооруженные теорией Маркса — Энгельса члены Союза коммунистов были в 1848 г. передовыми борцами за доведение до конца буржуазно-демократической революции и за перерастание ее в революцию социалистическую. — Прим. ред.

45

Т. е. мелкие государи Германского союза хотели спасти свои престолы от поглощения будущей единой Германией и в этом находили опору в некоторой части своих подданных, которые тоже стояли за сохранение самостоятельности маленьких стран, гражданами которых они были. Это пристрастие к обособленности и называлось в тогдашней Европе «партикуляризмом». — Прим. ред.

46

Автор придерживается той версии, согласно которой революционные события в Вене были спровоцированы правительством, имевшим целью разом покончить с революцией путем беспощадной репрессии. — Прим. ред.

47

Корнаками называют в Индии людей, управляющих слонами. — Прим. ред.

48

Автор совершенно напрасно причисляет коммунистов к сторонникам буржуазных демократов. Буржуазные и мелкобуржуазные демократы в 1848–1849 годах показали себя наиболее опасными врагами революционного действия. Само поражение революции явилось следствием их непоследовательности, трусости, боязни масс и заискивания у властей. Представляя интересы буржуазии, будучи одновременно оппозиционными и короне и народу, немецкие либеральные и буржуазные деятели, опасаясь крепнувших сил рабочего класса, союзу с трудящимися массами против абсолютизма и юнкерства в конечном счете предпочитали союз с абсолютизмом и юнкерством против трудящихся масс. Новая Рейнская газета, редактировавшаяся Марксом и Энгельсом, вела непрестанную борьбу с непоследовательностью буржуазной демократии, толкала ее к решительным шагам, бичевала ее слабости и недостатки. В Новой Рейнской газете Маркс и Энгельс боролись за разрешение задач буржуазно-демократической революции, чтобы затем приступить по мере организованности и готовности пролетариата к революции социалистической. От своего первого номера, вышедшего в свет 31 мая 1848 года и до последнего (№ 301), вышедшего 18 мая 1849 года, Новая Рейнская газета боролась против капиталистического строя, призывала к установлению революционной диктатуры, выступала за доведение до конца буржуазно-демократической революции и за ее перерастание в социалистическую революцию. — Прим. ред.

49

Капитуляцией Раштадта началось полное торжество германской контрреволюции. Ее победа явилась следствием неспособности немецкой буржуазии возглавить революцию и неподготовленности пролетариата к роли гегемона в буржуазно-демократической революции 1848–1849 годов. Победа контрреволюции также была обеспечена отсутствием единства между городскими и крестьянскими движениями и столкновениями отдельных национальных движений, особенно южнославянских, с общей линией развития революции. — Прим. ред.

50

Гофбург — дворец императора австрийского в Вене. — Прим. ред.

51

Der Steuerverein — союз, обеспечивавший как для транзитной, так и для внутренней торговли совершенно одинаковые права и преимущества для ввоза и для вывоза сырья и фабрикатов между договаривающимися государствами. — Прим. ред.