• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Международное положение к лету 1914 г. Ближний Восток. Балканские войны привели к ещё большему обострению международной ситуации. Правда они завершили освобождение балканских славян от гнёта Турции. Но они же усилили противоречия между балканскими государствами. Турецкий гнёт был свергнут не революцией, и войной балканских монархических правительств; это привело к ожесточённейшей борьбе между победителями Турции. Болгария жаждала реванша за вторую балканскую войну; Турция ждала благоприятного момента, чтобы отнять у Греции Эгейские острова; Италия не очищала занятого ею Додеканеза; Греция и Сербия не хотели примириться с новыми границами Албании. Но это не всё. За балканскими монархиями стояли великие империалистические державы, которые оспаривали друг у друга влияние на Ближнем Востоке. Россия и Англия стремились вырвать Турцию из-под германского влияния. В Софии, Бухаресте и Афинах шла ожесточённая борьба между Антантой и австро-германским блоком за политическую ориентацию балканских правительств, за их военные силы, необходимые ввиду надвигавшейся мировой войны. Австрия ждала случая расправиться с Сербией; Сербия стремилась освободить югославян Австро-Венгрии; Россия покровительствовала сербам. Венское правительство видело в Сербии и южнославянской пропаганде опасность для самого существования Австро-Венгерской империи. Россия усматривала в Сербии лучшую свою опору против Австрии на балканском плацдарме. Стоило ещё раз вспыхнуть австро-сербскому конфликту, достаточно было России не отступить перед центральными державами, — и могла начаться австро-русская война. А тогда уже неизбежно заработал бы механизм союзов. Австрия не решилась бы начать войну с Сербией без санкции Германии. Если бы такая война возникла, это означало бы, что Германия признаёт момент подходящим для решительного боя за передел мира. Франция не могла бы не поддержать России, ибо разгром Российской империи не только уничтожил бы шансы на реванш, но и оставил бы Францию беззащитной перед лицом германского империализма. Наконец, и Англия не могла бы не оказать помощи Франции против своего опаснейшего германского соперника. Таким образом, Балканы превратились в пороховой погреб Европы. Стоило бросить в него спичку, чтобы произошёл общеевропейский взрыв.

Весной 1914 г. дипломатия обеих группировок продолжала спешно работать над укреплением своих, позиций в ожидании неизбежной схватки. В июне 1914 г., во время свидания Николая II с румынским королём в Констанце, Сазонов приложил все старания, чтобы окончательно склонить Румынию на сторону Антанты. В свою очередь и австро-германский блок продолжал свою работу по привлечению Болгарии. При этом предполагалось добиться её сближения с Турцией, чтобы объединёнными болгаро-турецкими силами парализовать антантофильскую группу балканских государств и прежде всего — Сербию.

Румыно-венгерские противоречия в Трансильвании приобрели настолько острый характер, что венгры уже считали безнадёжным делом добиваться соблюдения Румынией союзных обязательств по отношению к центральным державам. Германское правительство, напротив, полагало, что необходимо во что бы то ни стало удержать Румынию на своей стороне; поэтому оно требовало от венгров уступок трансильванским румынам. На этой же точке зрения стоял и эрцгерцог Франц-Фердинанд. Он не питал симпатии к венграм; они платили ему той же монетой. Во время свидания в Конопишт.; (в июне 1914 г.) Вильгельм II договорился с Францем-Фердинандом о следующей дипломатической программе: укрепление союза с Румынией; поощрение болгаро-турецкого сближении; наконец, примирение Румынии с Болгарией.

Дальневосточный вопрос в 1908 ― 1914 гг. Подготовка к войне против Германии требовала от Антанты обеспечения своих интересов и тыла на Дальнем Востоке. Особенно повелительно стояла эта задача перед Россией и Англией. России было необходимо оградить себя от опасности возникновения второго фронта на Дальнем Востоке, Англии — обеспечить неприкосновенность своих гигантских колониальных владений и своих экономических интересов в Китае и во всём бассейне Тихого океана.

После заключения русско-японского соглашения в 1907 г. Россия и Япония продолжали таить взаимную вражду. У царского правительства не могло быть прочной уверенности, что Япония не предпримет каких-либо агрессивных действие против России в Северной Манчжурии. Но вместе с тем Россия и Япония в известном смысле являлись и союзниками. По соглашению 1907 г. они поделили Манчжурию. Поэтому, при всём взаимном недоверии, они оказывались солидарными, когда третьи державы пытались нарушить их монополию в этой части Китая. Такие попытки имели место преимущественно с американской стороны. Если Англия и после русско-японской войны всё-таки осталась союзницей Японии, то США всё больше рассматривали её как своего опаснейшего врага.

Правда, ещё до заключения Портсмутского мира, в июле 1905 г., Рузвельт дал согласие на японский контроль над Кореей. В обмен японское правительство обязалось не покушаться на захват Филиппинских островов. 30 ноября 1908 г. последовало так называемое соглашение Рут — Такахири. По этому соглашению, заключённому в форме обмена нотами, США и Япония заявляли, что «политика обоих правительств, не руководимая никакими агрессивными тенденциями, имеет целью сохранение существующего status quo в вышеназванной области (т. е. в бассейне Тихого океана) и защиту принципа равных возможностей для торговли и промышленности в Китае». Иначе говоря, Япония как бы подтверждала своё согласие с американской доктриной «открытых дверей». Далее, Япония и США заявляли, что «они… питают твёрдое намерение уважать территориальные владения, принадлежащие каждой из них в названной области». Соглашение предусматривало взаимную консультацию на случай каких-либо потрясений status quo в бассейне Тихого океана: «Если бы какое-либо обстоятельство стало угрожать вышеописанному status quo или вышеустановленному принципу равных возможностей, два правительства вступят в сношения друг с другом с целью прийти к соглашению насчёт мер, которые они сочтут нужным принять».

Невзирая на дипломатические соглашения, американо-японский антагонизм постепенно углублялся. Достаточно ярко проявился он, например, в тех попытках интернационализации манчжурских железных дорог, которые уже давно исходили от американских деловых кругов при прямой и официальной поддержке правительства США. В 1908 г. царское правительство, подумывая о ликвидации своих североманчжурских интересов, обратилось к группе американских капиталистов с предложением организовать досрочный выкуп КВЖД китайским правительством. Американское правительство заинтересовалось этим планом. В 1909 г. оно повело переговоры с Россией, прямо указывая, что осуществление подобного проекта может стать орудием против дальнейших захватов со стороны Японии. Предполагалось образование международного банковского синдиката, который реализовал бы Китаю заём для выкупа всех железных дорог в Манчжурии. После этого эксплоатация дорог была бы поручена Китаем тому же синдикату. 8 января 1910 г. царская Россия, уже несколько оправившаяся от потрясений 1904–1905 гг., отклонила этот проект. Вместо ликвидации КВЖД она стала на путь дальнейшего соглашения с Японией.

Японское правительство относилось к проекту выкупа КВЖД резко враждебно, так же как и к американским попыткам купить ЮМЖД. Почти одновременно с предложением США об интернационализации манчжурских дорог Япония предложила царскому правительству дипломатическое соглашение и даже союз для совместной охраны их обоюдной монополии в Манчжурии. 4 июля 1910 г. было подписано новое русско-японское соглашение, шедшее ещё дальше договора от 30 июля 1907 г. Оно состояло из публичных и секретных статей. В публичной части провозглашалось: «Высокие договаривающиеся стороны взаимно обязываются оказывать друг другу дружественное содействие для улучшения их железнодорожных линий в Манчжурии и для усовершенствования соединительной службы вышеуказанных железных дорог, воздерживаясь от всякого соревнования в достижении этой цели». Далее следовали пункты о поддержании в Манчжурии status quo и о взаимной консультации в случае, если он окажется под угрозой нарушения.

В секретных статьях подтверждался раздел Манчжурии на сферы влияния, установленный договором 1907 г. При этом, однако, добавлялось (статья 2): «Обе высокие договаривающиеся стороны обязуются взаимно не нарушать специальных интересов каждой из них в вышеуказанных сферах. Они признают, следовательно, за каждой из них право свободно принимать в её сфере все необходимые меры ограждения и защиты этих интересов».

Это последнее положение, по существу, представляло обоюдное признание права почти неограниченного вмешательства России и Японии в манчжурские дела в пределах соответствующих сфер влияния.

В том же 1910 г. Япония формально аннексировала Корею.

В 1911 г. в Китае произошла буржуазно-демократическая революция. Японское правительство, опасавшееся, что этот переворот поведёт к национальному сплочению Китая и к усилению борьбы против иноземных империалистов, попыталось склонить Россию к интервенции для восстановления власти богдыхана.

Первыми заговорили с русскими об интервенции тогдашний лидер японской военщины Кацура и военный министр Исимото. Последний заявил русскому военному агенту, что для переговоров об интервенции он выделяет известного генерала Танака (в ту пору начальника департамента). На другой день Танака предложил русским детально разработанный план совместной вооружённой интервенции России и Японии. Танака перечислял, какие воинские части и каким путём будут отправлены в Китай, предлагал России использовать Южно-Манчжурскую железную дорогу и т. д. «Целью посылки отряда генерал-майор Танака выставлял поддержку с согласия России и Англии китайского императора». Ближайшей территориальной сферой интервенции он называл Пекин, Тяньцзин и железную дорогу от этих пунктов до Шанхайгуаня. Через несколько дней генро Кацура, считавшийся закулисным руководителем японской политики, дал понять русскому посланнику, что Танака действовал по его указанию. Японское Министерство иностранных дел (в лице министра Уцида) было, однако, враждебно этим планам «военной партии», возглавлявшейся Кацура и Ямагата. Организовать интервенцию не удалось, и в конце концов Япония согласилась консолидировать режим Юань Шикая посредством предоставления ему займа.

Обширные коммерческие и финансовые интересы Англии в Китае не могли не порождать англо-японских противоречий. Однако борьба против Германии делала для Англии желательным сотрудничество с Японией. 13 июля 1911 г. состоялось возобновление англо-японского союза.

В 1912 г. Англия воспользовалась внутренней борьбой в Китае для превращения Тибета в свою сферу влияния.

Крупные перемены произошли и в Монголии. После падения в Китае монархии правитель Монголии (хутухта) отказался повиноваться республике и отложился от Китая. 3 ноября 1912 г. им было заключено соглашение с Россией.

Россия фактически согласилась считать Тибет сферой влияния Англии. Велись переговоры об изменении в этом смысле соглашения 1907 г. Со своей стороны Англия признала русские интересы во Внешней Монголии. То же самое сделала и Япония. Восточная Внутренняя Монголия с согласия России становилась сферой влияния Японии. По соглашению от 5 ноября 1913 г., Россия добилась от Китая признания национальной автономии Монголии.

Таким образом, на Дальнем Востоке нарастал японо-американский антагонизм, в то время как англо-японские и русско-японские противоречия притуплялись тем, что Россия и Англия были заняты подготовкой к борьбе с Германией. С началом первой мировой войны зависимость этих держав от Японии на Дальнем Востоке ещё увеличилась. Теперь Япония могла в полной мере использовать те особые «удобства грабить Китай», о которых писал Ленин и которые обеспечивались ей географическим положением.

Англо-германские отношения в 1913 и начале 1914 г. В напряжённой международной борьбе главными противниками оставались Германия и Англия. Англо-германский антагонизм и был основным фактором в империалистической борьбе, приведшей к войне 1914 г. Однако в 1913 и в начале 1914 г. усилия британской дипломатии были направлены на то, чтобы замаскировать остроту англо-германского антагонизма. В эти годы Англия, во-первых, заигрывала с Тройственным союзом при определении границ Албании, во-вторых, как бы в продолжение миссии Холдена, она вела с Германией переговоры касательно возобновления известного договора 1898 г. о разделе португальских колоний. Наконец, английская дипломатия перестала чинить Германии препятствия по финансированию Багдадской дороги.

Договор 30 августа 1898 г. о разделе португальских колоний был извлечён из пыли архивов и даже несколько изменен в пользу Германии. Теперь ей должна была достаться уже вся Ангола, в то время как в 1898 г. ей отводилась только часть этой области. Переговоры об этом соглашении в основном были завершены во время пребывания короля Георга V в Берлине, в мае 1913 г. Визит этот и сам по себе имел значение как манифестация англо-германского «сближения». В августе 1913 г. соглашение о португальских колониях было парафировано. Впрочем, Грей затянул подписание и опубликование уже парафированного документа. Окончательная договорённость была достигнута только в конце июля 1914 г., всего за несколько дней до начала мировой войны.

Вопрос о Багдадской дороге разрешался параллельно с судьбой португальских колоний. Ещё в 1906 г. Англия дала согласие на 3-процентную надбавку турецких пошлин, но с тем, чтобы полученный благодаря этому излишек государственного дохода в большей своей части пошёл на улучшение администрации в Македонии. Таким образом, финансирование Багдадской дороги от этого ничего не выиграло. Скорее, оно даже осложнилось, так как теперь его источником могло стать лишь новое увеличение пошлин. Так встал вопрос о дальнейшей, 4-процентной надбавке к таможенному обложению, с тем чтобы довести его до 15 % стоимости товара. Так как для Англии особенную важность представляли земли, прилегающие к Персидскому заливу, то явилась мысль получить согласие Англии на повышение пошлин ценой уступки ей последнего участка Багдадской железной дороги, простирающегося от Багдада до побережья Персидского залива.

Осенью 1912 г. Англия выразила готовность согласиться на 4-процентное повышение пошлин, в случае если Турция признает Персидский залив сферой английского влияния. Кроме того, Англия требовала, чтобы Багдадскую дорогу не продолжали за Басру без специального на то разрешения Англии. Она добивалась, далее, контроля над портом Басра и подтверждения Турцией британских привилегий в вопросе о навигации по Тигру и по Шат-эль-Арабу. Наконец, в правление Багдадской дороги должны были войти два английских представителя.

После первой балканской войны великий визирь приезжал в Лондон. Здесь, стремясь завоевать благоволение Англии для предстоявших мирных переговоров, он изъявил согласие на удовлетворение английских пожеланий. В свою очередь и Германия, соблазнённая к тому же предложенной ей добычей в португальских колониях, обещала Англии без её соизволения не продолжать железной дороги за Басру, к побережью залива. Признав наличие у Англии «специальных интересов» на Шат-эль-Арабе, немцы удовлетворили и другие пожелания, выполнением которых английская дипломатия обусловила своё согласие на завершение Багдадской дороги. Между прочим создавались акционерные общества для эксплоатации мосульской нефти и судоходства по Шат-эль-Арабу, в которых доля английского капитала равнялась 50 %. Другая половина акций нефтяной компании делилась поровну между немцами и голландцами. При тесных связях голландского нефтяного капитала с английским это соглашение означало, что экономически мосульская нефть достанется Англии. Таково было содержание англо-германской конвенции, которая была совсем готова для подписи к 15 июня 1914 г. Но акт подписания был несколько отложен; разразившаяся вслед за тем война застала неподписанным также и этот документ. Известно, что Грей искал смягчения англо-германских отношений прежде всего потому, что боялся прогерманской оппозиции в кабинете. Эта его слабость, а быть может и лицемерие, повлекла тяжёлые последствия. В Берлине никогда не страдали избытком скромности. А в результате пацифистских жестов и маневров английской дипломатии в Берлине и в Вене укрепилась надежда на то, что Англия и не собирается участвовать в войне против Германии. Подобные иллюзии не делали чести проницательности австрийских и германских политиков; тем не менее они остаются историческим фактом.

Симптомы англо-германского сближения начали сильно беспокоить и Париж и Петербург. Английские дипломаты ничего не имели против того, чтобы посредством переговоров с Германией поднять себе цену у своих партнёров по Антанте. Но они вовсе не хотели отталкивать их от себя. Поэтому для некоторого успокоения французов весной 1914 г. был организован визит английского короля в Париж. Вместе с Георгом V отправился туда и Грей.

В Париже Пуанкаре стал убеждать Грея установить более близкие отношения с Россией. Ради этого французы уговаривали англичан заключить с Россией военно-морскую конвенцию. Вопрос о ней был поставлен Сазоновым ещё в 1912 г., во время его пребывания в Англии, в замке Бальмораль. Теперь по просьбе Сазонова Пуанкаре возобновил разговор на эту тему. Грей выразил готовность обсудить вопрос. Вскоре действительно начались англо-русские переговоры. Они немедленно стали известны немцам, которые имели своего агента среди персонала царского посольства в Лондоне. В немецкой печати появились сенсационные разоблачения. Раздосадованные англичане прервали переговоры. 11 июня Грей категорически отрицал в Парламенте факт каких-либо переговоров о конвенции с Россией.

Германский империализм решается начать войну. Обе враждовавшие друг с другом группировки держав, и Антанта и Тройственный союз, вели империалистическую политику и подготовляли захватническую воину. Поэтому в войне 1914–1918 гг. «её виновники — империалисты всех стран». Но непосредственно начала войну летом 1914 г. Германия. Она была самой агрессивной державой, вооружалась наиболее поспешно и успела лучше и быстрее всех подготовиться к войне.

По состоянию военной подготовки на суше Германии в 1914 г. было выгодно форсировать давно подготовлявшуюся обеими сторонами войну за передел мира. Расчёты германского империализма достаточно ясно изложил в июле 1914 г. статс-секретарь ведомства иностранных дел Ягов. «В основном, — писал он послу в Лондоне, — Россия сейчас к войне не готова. Франция и Англия также не захотят сейчас войны. Через несколько лет, по всем компетентным предположениям, Россия уже будет боеспособна. Тогда она задавит нас количеством своих солдат; её Балтийский флот и стратегические железные дороги уже будут построены. Наша же группа, между тем, всё более слабеет», Этими последними словами Ягов намекал на прогрессировавшее разложение Австро-Венгрии.

«В России, — продолжал Ягов, — это хорошо знают и поэтому безусловно хотят ещё на несколько лет покоя. Я охотно верю вашему кузену Бенкендорфу, что Россия сейчас не хочет войны с нами». Вряд ли кто другой доказал более убедительно, что именно Германия начала войну в августе 1914 г., чем это сделал сам германский министр иностранных дел.

Соображения военного порядка и определили позицию германской дипломатии, когда в конце июня 1914 г. возник очередной австро-сербский конфликт. Разыгралось это столкновение в связи с убийством наследника австрийского престола.

Сараевское убийство. В Сербии имелся ряд националистических организаций, которые ставили своей задачей объединение южных славян и создание «Великой Сербии». Среди офицеров сербской армии существовала тайная организация под наименованием «Чёрная рука». Целью её было освобождение сербов, находившихся под властью Австро-Венгрии. «Чёрная рука» была построена на основе строжайшей конспирации. Имена её членов были известны только центральному комитету. Рядовые участники не знали друг друга. Каждый член общества был обязан привлечь в него нового члена и отвечал своей жизнью за его верность. Вождём «Чёрной руки» был полковник Драгутин Дмитриевич, по кличке «Апис», начальник сербской контрразведки. Правительство Пашича его побаивалось.

Старый австрийский император Франц-Иосиф доживал свои последние годы. По мере того как он дряхлел, в политической жизни Австро-Венгрии всё большее значение приобретал его племянник, наследник престола эрцгерцог Франц-Фердинанд, глава военной партии, подготовлявшей войну против Сербии. Планы эрцгерцога были известны «Чёрной руке». Эта организация задумала убийство австрийского наследника. Сербское правительство догадывалось о заговоре и не одобряло его. Оно опасалось его последствий в момент, когда ещё не была закончена программа реконструкции русской армии, а сербская армия ещё не залечила ран, нанесённых балканскими войнами. Но сербское правительство не мешало «Чёрной руке», которая держала его в страхе.

28 июня 1914 г. Франц-Фердинанд был убит в населённом сербами боснийском городке Сараево, куда он приехал, чтобы присутствовать на происходивших там манёврах австро-венгерской армии.

Переговоры в Потсдаме. На другой день после убийства эрцгерцога в Вене царила полная растерянность. Начальник генерального штаба Конрад фон Гетцендорф требовал войны против Сербии. Его поддерживал и министр иностранных дел, легкомысленный аристократ граф Берхтольд. Однако премьер Венгрии граф Тисса выступал против «военной партии», — а этот государственный деятель пользовался не малым влиянием. Престарелый император колебался. Весь опыт его долгой жизни научил его одному: высшая политическая мудрость, по его мнению, заключалась в том, чтобы, по возможности, никогда не принимать никаких ответственных решений.

В этой обстановке колебаний и нерешительности, вполне понятных ввиду внутренней непрочности Габсбургской монархии, было, конечно, совершенно естественным запросить мнение союзника. Даже Конрад фон Гетцендорф полагал, что без помощи со стороны Германии нельзя итти на риск войны. На этом первом этапе кризиса вопрос о войне и мире фактически решался в Берлине. Вильгельму II было послано личное письмо Франца-Иосифа и меморандум венского правительства по поводу балканской политики Австро-Венгрии. Эти документы повёз секретарь Берхтольда граф Голос. В своём письме Франц-Иосиф допускал, что в сараевском деле «будет невозможно доказать соучастие сербского правительства. Тем не менее, — продолжал император, — по существу нельзя сомневаться, что политика сербского правительства направлена на объединение южного славянства и, следовательно, против владений габсбургского дома». И старый император приходил к заключению, что Сербия должна быть «устранена с Балкан в качестве политического фактора».

Австро-сербский конфликт не был новостью. Столкновений между Австрией и Сербией было немало в последние годы. Много раз мир висел на волоске, но войны удавалось избежать: либо Россия из-за своей военной неподготовленности убеждала Сербию уступить, либо сама Германия, считая момент не подходящим, удерживала своего австрийского союзника.

На этот раз германское правительство считало положение благоприятным. В Берлине знали, что, с одной стороны, Россия ещё не готова к войне, а с другой, — что эта неподготовленность скоро отойдёт в область прошлого. «Вооружаясь изо всех сил в расчёте на войну, Россия не замышляет её в настоящий момент или, лучше сказать, сейчас она ещё недостаточно подготовилась к ней». Если Россия и решится выступить на защиту Сербии, которая является главной опорой её политики на Балканах, то «она сейчас ещё далеко не готова в военном отношении и ещё не так сильна, как она предположительно будет через несколько лет». Так доносил своему правительству австро-венгерский посол в Берлине граф Сегени. Русская большая военная программа должна была завершиться только в 1917 г. Итак, если Россия не вмешается в австро-сербскую распрю, Австрия уничтожит Сербию; это будет серьёзным выигрышем для австро-германского блока. Если же Россия всё-таки решится воевать, то развернётся большая война в условиях, выгодных для Германии. Дальше эти условия грозят измениться в худшую сторону. Саксонский военный агент 2 июля 1914 г. также доносил из Берлина в Дрезден, что германское военное руководство стремится начать войну. «У меня создалось впечатление, что большой генеральный штаб считал бы желательным возникновение войны сейчас», — писал он. Позиция германской военщины и германской дипломатии была совершенно ясно разоблачена Лениным. «Немецкая буржуазия, — писал Ленин осенью 1914 г., — распространяя сказки об оборонительной войне с её стороны, на деле выбрала наиболее удобный, с её точки зрения, момент для войны, используя свои последние усовершенствования в военной технике и предупреждая новые вооружения, уже намеченные и предрешённые Россией и Францией».

5 июля 1914 г. Вильгельм II принял в Потсдамском дворце австрийского посла Сегени и дал ему ясный ответ: «не мешкать с этим выступлением» (против Сербии). Так передавал Сегени слова германского императора. «Позиция России будет во всяком случае враждебной, но он (кайзер) к этому уже давно подготовлен, и если даже дело дойдёт до войны между Австро-Венгрией и Россией, то мы можем быть уверены в том, что Германия с обычной своей союзнической верностью будет стоять на нашей стороне».

Сегени и Гойос встретились также с Бетманом и помощником статс-секретаря иностранных дел Циммерманом. Бетман заявил австрийцам, что в конфликте из-за Сербии Австрия «может с уверенностью рассчитывать на то, что Германия будет стоять за нею в качестве союзника и друга». Таким образом, Вильгельм II обеспечил победу военной партии в Вене; решающий шаг к мировой войне был сделан.

Одобрив план австрийской расправы с Сербией, Вильгельм II тут же вызвал к себе в Потсдам представителей военного и морского командования. Он предупредил их о вероятности войны. В ответ ему было заявлено, что всё готово. «Мне нечего было делать после этой аудиенции, — сообщает генерал-квартирмейстер германского генерального штаба. — План мобилизации был закончен 31 марта 1914 г. Как всегда, армия была готова».

Написавший эти строки генерал не хвастался понапрасну. Летом 1914 г. Германия превосходила своей военной подготовкой и царскую Россию и Францию. Это превосходство относилось к быстроте мобилизации, точности работы железных дорог, обилию офицерских кадров, предварительной подготовке широкого боевого использования резервных формирований, к насыщенности армии артиллерией, в особенности к наличию полевой тяжёлой артиллерии.

После потсдамских бесед были приняты меры довольно примитивной дипломатической маскировки: руководящие германские политики отправились отдыхать, как будто на международной арене ничего чрезвычайного не происходило. Официозная пресса получила задание — заметки об австро-сербских отношениях редактировать «нарочито мягко». Так гласила директива, данная в середине июля ведомством иностранных дел газете «Norddeutsche Allgemeine Zeitung». «Высоко официозный орган, — писал Ягов об этой директиве, — не должен преждевременно бить тревогу».

7 июля 1914 г., по получении ответа из Берлина, в Вене состоялось заседание Совета министров. «Все присутствующие, — гласит протокол этого совещания, — за исключением королевского венгерского председателя Совета министров (Тисы), придерживаются мнения, что чисто дипломатический успех, даже в том случае, если бы он закончился полнейшим унижением Сербии, не имел бы ценности. Поэтому нужно предъявить к Сербии настолько радикальные требования, чтобы можно было заранее предвидеть их отклонение, дабы приступить к радикальному же разрешению вопроса путём военного вмешательства»

Однако в Вене к делу приступили не сразу. Пока Тисса возражал против войны, начинать её было немыслимо. Нельзя было воевать, когда глава правительства одной из двух составных частей государства заявлял, что он на это не согласен. Позиция Тиссы объяснялась тем, что в случае победы он опасался аннексии славянских областей, замены австро-венгерского дуализма австро-венгерско-славянским триализмом и умаления роли Венгрии. В случае поражения он ждал гибели старой Габсбургской монархии. Лишь с большим трудом сторонникам войны удалось переубедить графа Тиссу. Когда этого достигли, наступила уже середина июля.

Эти проволочки вызывали недовольство в Берлине. Оттуда торопили, опасаясь, как бы Австро-Венгрия не стала бить отбой. Вильгельму казалось, что «дело тянется слишком долго». На донесении германского посла в Вене, что Берхтольд ломает себе голову над тем, какие требования предъявить сербам, Вильгельм сделал следующую пометку: «Очистить санджак! Тогда немедленно последует свалка!» — такого рода советы летели в Вену.

Пока австро-венгерское правительство раздумывало над выступлением против Сербии, дипломатия держав Антанты не теряла времени даром. Наиболее сложной была дипломатическая игра английского правительства.

Эдуард Грей как дипломат. Во главе британского Министерства иностранных дел с конца 1905 и по декабрь 1916 г. стоял сэр Эдуард Грей. Историки немало спорили о том, что за человек скрывался под безукоризненной внешностью этого прекрасно воспитанного, изысканно вежливого, спокойного, сдержанного джентльмена, возглавлявшего Форейн офис. Сэр Эдуард не любил говорить много; то же немногое, что он говорил, он предпочитал выражать неясно. Собеседник Грея часто не знал, как, собственно, надо понимать речи британского министра: усматривать ли в них многозначительныйнамёк, либо же полную бессодержательность, т. е. желание уклониться от выражения собственных мыслей.

Некоторые представители новейшей историографии стремятся изобразить Эдуарда Грея как человека, который старался не раздражать германского соперника и тем надеялся спасти Англию и весь мир от надвигавшейся страшной войны. Но факты несколько иначе рисуют политику Грея.

Британское Министерство иностранных дел было прекрасно информировано о положении вещей. Уже очень скоро после сараевского убийства Грей знал, что этот террористический акт будет использован венским правительством для агрессивного выступления против Сербии и что со стороны Германии Вена встретит поощрение. Несколько позже Грею стало известно, что и Россия не намерена ещё раз отступать перед австро-германским блоком. Как же должен был действовать Грей, если он хотел спасти мир? Ответ на этот вопрос мог дать его собственный практический опыт. Когда в 1911 г., в момент агадирского кризиса, возникла угроза общеевропейской войны, английское правительство публично — устами канцлера казначейства Ллойд Джорджа — ив секретно-дипломатическом порядке — через самого Грея — предупредило Германию, что Англия выступит на стороне Франции. И Германия ретировалась. Совершенно так же обстояло дело и в конце 1912 г.: заявление Англии, что она не останется нейтральной, вызвало умеряющее воздействие Германии на Австро-Венгрию.

Этот опыт подсказывал, что именно следовало сделать летом 1914 г., если Грей хотел спасти мир. Надо было рассеять в Берлине иллюзию, что Англия останется нейтральной в надвигавшейся европейской войне. Сделать это было тем более необходимо, что английская дипломатия в течение 1913–1914 гг. поддерживала в Берлине надежду на британский нейтралитет.

Как же повёл себя сэр Эдуард Грей? 29 июня 1914 г. он публично выразил в Парламенте сочувствие горю императора Франца-Иосифа. Это было актом вежливости. Дальше, в первые дни после сараевского убийства, Грей не предпринимал почти ничего. Он только собирал информацию…

6 июля 1914 г., на другой день после свидания Вильгельма с Сегени в Потсдаме, Грей виделся с германским послом князем Лихновским. Посол сообщил Грею о глубоком удовлетворении, которое испытывает император Вильгельм по поводу визита английской эскадры в Кильскую гавань. Поговорив немного о пустяках, Лихновский принялся зондировать Грея насчёт позиции, которую займёт Англия в надвигающихся международных осложнениях. С этой целью он заявил Грею, что австрийцы собираются предпринять выступление против Сербии. «Они, конечно, при этом не думают захватить какую-либо территорию?» — спросил Лихновского Грей. Лихновский заверил, будто цель Австрии заключается вовсе не в территориальных аннексиях. Затем он довольно откровенно разъяснил позицию Германии. Если Германия откажет Австрии в помощи, Австрия будет недовольна. Если она поддержит Австрию, — возможны серьёзные осложнения с Россией. Посла особенно беспокоило, что если между Англией и Россией ведутся какие-то переговоры о морской конвенции, это может поощрить Россию на сопротивление Австрии. Грей убеждал Лихновского в миролюбии России. Если же осложнения всё-таки надвинутся, то он обещал сделать всё, чтобы «предотвратить грозу». Грей подтвердил предположение, высказанное Лихновским, что Англия «не может допустить уничтожения Франции». Дальше этого Грей не пошёл. Через два дня, 8 июля, Грей беседовал с русским послом Бенкендорфом. Он обрисовал ему всю серьёзность положения. Когда Бенкендорф попробовал изобразить ситуацию в менее тревожном свете, Грей возражал. Он настаивал на вероятности австрийского выступления и всячески подчёркивал враждебность Германии к России.

9 июля состоялась новая встреча Грея с Лихновским, вторая после убийства эрцгерцога. Английский министр снова говорил о миролюбивом настроении России и заверил, что Англия, не связанная с Россией и Францией какими-либо союзными обязательствами, располагает полной свободой действий. Германский посол старался узнать, согласится ли Англия в случае австро-сербского конфликта оказать умиротворяющее воздействие на Петербург. «Я сказал, — сообщает Грей, — что если австрийские меры в отношении Сербии будут проведены в определённых рамках, то будет, конечно, сравнительно легко склонить Петербург к терпимости». Австрия не должна, однако, преступать определённый предел. Иначе славянские симпатии могут побудить Россию обратиться к Австрии с чем-либо вроде ультиматума. Грей снова заверил Лихновского, что сделает «всё возможное, чтобы предотвратить войну между великими державами».

Любопытно, что если в беседах с Бенкендорфом Грей выдерживал пессимистический тон, то в те же дни, при встречах с Лихновским, он был уже оптимистом. Лихновский сообщал в Берлин, что Грей «был настроен весьма уверенно и в бодром тоне заявил, что не имеет оснований оценивать положение пессимистически». Накануне же царскому послу Бенкендорфу тот же Грей говорил, что «известия, получаемые им из Вены, ему не нравятся». «Я ответил, — сообщал Бенкендорф, — что если Австрия попытается использовать содеянное убийство, общественное мнение в России не останется равнодушным». «Вот почему, — сказал Грей, — положение мне представляется очень серьёзным». «Его впечатления относительно намерений Берлина, — заключал Бенкендорф, — почерпнутые из многих источников, являются в общем не особенно благоприятными».

Достойно внимания, что, предупреждая Петербург, Грей не сделал предостерегающего заявления в Берлине. Он не попытался осадить германских империалистов, хотя и видел, что они берут курс на войну. Почему он не повторил опыта 1911 и 1912 гг.? Быть может, Грей боялся «пацифистского» крыла кабинета, которое подняло бы шум по поводу угроз по адресу Германии? Возможно, что именно эти соображения заставили его медлить с предостережением по адресу Берлина. Во всяком случае, каковы бы ни были мотивы Грея, избранная им линия поведения отнюдь не способствовала сохранению мира. Напротив, политика Грея поощряла немецкую агрессию.

Впрочем, с английской точки зрения, момент для войны был не так уж неблагоприятен. «Ни разу в течение трёх последних лет мы не были так хорошо подготовлены», — заявляет Черчилль, занимавший в кабинете Асквита пост первого лорда адмиралтейства. Во всяком случае на море Англия была ещё несравненно сильнее Германии.

Незадолго до вручения австрийского ультиматума Сербии Грей отклонил предложение Сазонова, чтобы Россия, Англия и Франция коллективно воздействовали на венское правительство. 23 июля, в день вручения ультиматума, в первый раз за всё время кризиса, английский министр встретился с австрийским послом. В Лондоне довольно хорошо знали, какой провокационный документ заготовили австрийцы для Сербии. Накануне вручения ультиматума, 22 июля, «Times» довольно точно изложил его содержание. Конечно, не хуже редакции газеты знал его и Грей. Да и Менсдорф сообщил Грею основные пункты австрийской ноты. И тем не менее при встрече с графом Менсдорфом Грей удовольствовался сожалением, что предъявляется нота с ограниченным сроком для ответа; он отказался обсуждать её по существу, пока не увидит документ воочию. Затем он стал распространяться об ущербе, который нанесёт торговле война между четырьмя великими державами: Россией, Австрией, Францией и Германией. О возможности участия пятой державы, Англии, Грей не обмолвился ни словом. Донесение о беседе с Греем Менсдорф заключал следующими словами: «Он был хладнокровен и объективен, как обычно, настроен дружественно и не без симпатии по отношению к нам». Это ли не было поощрением агрессии?

Приезд Пуанкаре в Петербург. Австро-венгерский ультиматум Сербии. В первые дни после убийства эрцгерцогав Петербурге царило безмятежное спокойствие. Русская дипломатическая машина продолжала работать обычным своим ходом. От посла в Вене поступили успокоительныесообщения, и в министерстве были заняты такими предметами, как вопрос о 4-процентном повышении турецких пошлин, о предоставлении России места в Совете оттоманского государственного долга, о займе для Монголии и т. п. Первый сигнал тревоги пришёл в Петербург от Бенкендорфа из Лондона. Затем итальянское посольство информировало Петербург об угрожающей позиции своих союзников-австрийцев. 20 июля в Россию приехал Пуанкаре. Он заверил, что в случае войны с Германией Франция выполнит свои союзнические обязательства. Царское правительство решило на этот раз не отступать перед опасностью войны, как оно трижды делало это прежде: в 1909, 1912 и 1913 гг.

Между тем в Вене было решено с вручением ультиматума обождать, пока президент Французской республики не покинет русской столицы. Венские политики полагали, что без личного воздействия Пуанкаре царь и его министры легче примирятся с австрийским ультиматумом и, быть может, позволят Австро-Венгрии без помехи расправиться с Сербией. Дождавшись отъезда Пуанкаре из Петербурга, венское правительство поручило своему посланнику в Белграде передать 23 июля сербскому правительству ультиматум с 48-часовым сроком.

Ультиматум начинался с указания на попустительство со стороны сербского правительства антиавстрийскому движению и даже террористическим актам, вопреки обязательству, принятому Сербией в 1909 г. после аннексии Боснии. «Из показаний и признаний виновников преступного покушения 28 июня явствует, — гласил ультиматум, — что сараевское убийство было подготовлено в Белграде, что оружие и взрывчатые вещества, которыми были снабжены убийцы, были доставлены им сербскими офицерами и чиновниками… и что, наконец, переезд преступников с оружием в Боснию был организован и осуществлён начальствующими лицами сербской пограничной службы». Ввиду этого Австро-Венгрия требовала торжественного публичного осуждения сербским правительством всякой пропаганды и агитации против Австрии в официальном органе и особо — в приказе короля по армии. Далее следовали 10 требований более конкретного характера. В числе их были следующие: недопущение враждебной Австро-Венгрии пропаганды в сербской печати; закрытие антиавстрийских организаций; увольнение офицеров, чиновников и учителей, замешанных в антиавстрийской деятельности и пропаганде, причём списки этих лиц составлялись австро-венгерским правительством; устранение из школьного обучения всех элементов антиавстрийской пропаганды; участие австрийских властей в подавлении антиавстрийского движения на территории Сербии и в частности в следствии по сараевскому делу; строгое наказание лиц, замешанных в сараевском убийстве.

Текст австрийского ультиматума нарочито был средактирован так, чтобы государство, дорожащее своей честью, не могло его принять. Вручая ноту, австро-венгерский посланник барон Гизль заявил, что, если в установленный срок нота не будет принята целиком, он потребует свои паспорта. Сербское правительство тотчас же обратилось к России с просьбой о защите; оно заявляло, что ни одно правительство не может принять эти требования, которые равносильны отказу от суверенитета.

24 июля, утром, Сазонов срочно прибыл в Петербург из Царского Села. Ему ораву же подали свежую телеграмму из Белграда с сообщением об ультиматуме. Прочитав её, он воскликнул: «Это европейская война!» В тот же день состоялось заседание Совета министров. Совет решил предложить Сербии, если она своими силами не сможет защищаться, не оказывать сопротивления, но заявить, что она уступает силе и вручает свою судьбу великим державам. Далее, было решено, «в зависимости от хода дел», объявить мобилизацию четырёх военных округов. После заседания Сазонов дал сербскому посланнику совет отвести войска и рекомендовал проявить всяческую умеренность в ответе на австрийскую ноту. Наоборот, с германским послом Сазонов говорил весьма твёрдым тоном. Если он рассчитывал этим побудить Германию воздействовать на Австрию, то он ошибся: в Берлине были готовы итти не только на локализованную австро-сербскую войну, но и на вооружённую борьбу с Россией и Францией. Вильгельм II всецело одобрял текст австрийского ультиматума. «Браво, — заметил он по поводу «энергичного тона» этого документа. — Признаться, от венцев этого уже не ожидали».

25-го, в назначенный срок, сербский премьер Пашич привёз барону Гизлю ответ сербского правительства. Сербская нота была составлена весьма дипломатично. Сербия не отклоняла наотрез провокационных требований Вены. Хотя и с оговорками, она принимала девять пунктов австрийского ультиматума. Только на одно Сербия отказывалась дать своё согласие: она не желала допустить австрийских представителей к расследованию заговора на жизнь эрцгерцога, считая, что это «было бы нарушением конституции и закона об уголовном судопроизводстве». Барон Гизль бегло просмотрел ответ. Убедившись, что сербы чего-то не принимают, он немедленно затребовал паспорта. В тот же вечер австро-венгерская миссия покинула Белград; оказалось, что Гизль заранее приказал упаковать архивы и прочее имущество.

25 июля Сазонов обратился к Грею с просьбой «ясно и твёрдо» осудить перед австрийцами их политику. «К сожалению, — писал он Бенкендорфу, — по имеющимся сведениям, Австрия накануне своего выступления в Белграде считала себя вправе надеяться, что её требования не встретят возражений со стороны Англии; этим расчётом до известной степени и было обусловлено её решение». Аналогичная просьба поступила в Лондон и со стороны французского правительства.

Грей раскрывает позицию Англии.24 июля австрийский посол в Лондоне Менсдорф привез Грею копию ультиматума. Грей выразил отчаяние. Он заявил, что это «самый страшный документ из всех когда-либо порождённых дипломатией». В тот же день, 24 июля, Грей принял и Лихновского. Он заявил ему, что, пока дело идёт о локализованном столкновении между Австрией и Сербией, его, сэра Эдуарда Грея, это не касается. Иначе обстоял бы вопрос, если бы общественное мнение России заставило, русское правительство выступить против Австрии. «В случае вступления Австрии на сербскую территорию, — продолжал Грей, — опасность европейской войны надвинется вплотную». «Всех последствий подобной войны четырёх держав, — Грей определённо подчеркнул число четыре, подразумевая Россию, Австро-Венгрию, Германию и Францию, — совершенно нельзя предвидеть». Затем Грей пустился в рассуждения об обнищании и истощении, которое вызовет война, о возможности революционного взрыва и об ущербе, грозящем мировой торговле. Что в войну может вмешаться пятая великая держава, Англия, об этом Грей снова не упомянул ни словом.

Наконец, 26 июля король Георг V беседовал с братом кайзера принцем Генрихом Прусским. «Отдавая себе совершенно ясный отчёт в серьёзности настоящего положения, — сообщал принц, — король уверял меня, что он и его правительство ничего не упустят для того, чтобы локализовать войну между Сербией и Австрией». «Он сказал дальше, — продолжает Генрих, — дословно следующее: «Мы приложим все усилия, чтобы не быть вовлечёнными в войну и остаться нейтральными». Я убеждён в том, что эти слова были сказаны всерьёз, как и в том, что Англия сначала действительно останется нейтральной. Но сможет ли она остаться нейтральной долго, об этом, — заключал принц, — я не могу судить». Впрочем, длительного нейтралитета Англии для Берлина и не требовалось. Германская дипломатия исходила из планов своего генштаба, а так называемый план Шлиффена, как известно, предполагал, что разгром Франции произойдёт в течение нескольких недель. Следовательно, даже кратковременный нейтралитет Англии представлялся уже достаточным для целей германского империализма.

25 июля Бенкендорф в упомянутом донесении сообщал в Петербург о своих впечатлениях от позиции английской дипломатии. «Хотя я не могу представить вам, — писал он Сазонову, — никакого формального заверения в военном сотрудничестве Англии, я не наблюдал ни одного симптома ни со стороны Грея, ни со стороны короля, ни со стороны кого-либо из лиц, пользующихся влиянием, указывающего на то, что Англия серьёзно считается с возможностью остаться нейтральной. Мои наблюдения приводят к определённому впечатлению обратного порядка». Очевидно, не связывая себя окончательно, английская дипломатия стремилась внушить смелость России и Франции.

Грей предлагал через Лихновского, чтобы Германия воздействовала на Вену в духе умеренности. Он настаивал, чтобы Австро-Венгрия удовлетворилась сербским ответом на австрийский ультиматум. Но Грей не говорил немцам напрямик, что Англия будет воевать против Германии. Правда, Лихновский уже 27 июля почувствовал, что, повидимому, дело обстоит именно так. Быть может, получив телеграмму Лихновского 28-го, это почуял и кайзер. Всё же с Берлином Грею следовало говорить более твёрдым и ясным языком: тогда, быть может, ещё были бы шансы, что поджигатели войны образумятся. Грей предложил организовать посредничество четырёх держав (Англии, Франции, Германии и Италии) для обсуждения способов разрешения кризиса. Мотивы, которыми при этом руководствовалось Министерство иностранных дел, раскрывает в своих мемуарах сам Грей. Он полагал, что обсуждение создавшейся обстановки за зелёным столом даёт некоторый шанс спасти мир. Но если бы это и не удалось, то и тогда конференция не принесла бы вреда Антанте. «Я полагал, — пишет он, — что германские приготовления к войне были продвинуты много дальше, нежели приготовления России и Франции; конференция дала бы возможность этим двум державам подготовиться и изменить ситуацию к невыгоде для Германии, которая сейчас имеет явное преимущество». Германское правительство без церемоний отвергло предложения Грея.

28 июля австро-венгерское правительство по телеграфу послало сербскому правительству объявление войны и начало военные действия. В Петербурге и Париже настойчиво требовали, чтобы Англия, наконец, определила свою позицию. В ночь с 28 на 29 июля, по приказу адмиралтейства, британский флот вышел из Портлэнда и, с потушенными огнями пройдя канал, направился на свою боевую базу в Скапа-Флоу.

29 июля Грей встретился с Лихновским дважды. Во время первой беседы он не сказал послу ничего существенного. Он лишь продолжал говорить о посредничестве четырёх держав. Через некоторое время Грей известил Лихновского, что хотел бы его повидать ещё раз. Министр встретил посла словами: «Положение всё более обостряется». Затем он заявил Лихновскому, что вынужден в дружественном и частном порядке сделать ему некоторое сообщение. Тут Грей, наконец, впервые изложил германскому послу свою истинную позицию. «Британское правительство, — сказал министр, — желает и впредь поддержать прежнюю дружбу с Германией и может остаться в стороне до тех пор, пока конфликт ограничивается Австрией и Россией. Но, если бы в него втянулись мы и Франция, положение тотчас бы изменилось, и британское правительство, при известных условиях, было бы вынуждено принять срочные решения. В этом случае нельзя было бы долго оставаться в стороне и выжидать»,

Заявление Грея произвело в Берлине потрясающее впечатление. Чувства германской дипломатии, вызванные этой телеграммой Лихновского, выразила колоритная заметка кайзера. «Англия открывает свои карты, — писал Вильгельм, — в момент, когда она сочла, что мы загнаны в тупик и находимся в безвыходном положении! Низкая торгашеская сволочь старалась обманывать нас обедами и речами. Грубым обманом являются адресованные мне слова короля в разговоре с Генрихом: «Мы останемся нейтральными и постараемся держаться в стороне сколь возможно дольше»». Грей «определённо знает, — продолжал кайзер, — что стоит ему только произнести одно серьёзное предостерегающее слово в Париже и в Петербурге и порекомендовать им нейтралитет, и оба тотчас же притихнут. Но он остерегается вымолвить это слово и вместо этого угрожает нам! Мерзкий сукин сын!» — так неистовствовал взбешённый Вильгельм II.

В эти же дни Берлину стало известно, что Италия не собирается воевать на стороне своих союзников. Итальянская дипломатия высказывала обиду, что Австрия не посоветовалась с ней по поводу выступления, предпринимаемого против Сербии, как того требовал один из пунктов Тройственного союза.

Все эти известия подействовали на германское правительство, как холодный душ. Давно ли в Берлине досадовали на колебания Вены? Давно ли там возмущались медлительностью австрийцев в предъявлении ультиматума? Картина разом изменилась: в Берлине были близки к панике. В 3 часа ночи с 29 на 30 июля, несмотря на поздний час, предупреждения

Грея были переданы в Вену. Ещё раньше, 28 июля, когда кайзер осмыслил позицию Италии, австрийцев начали уговаривать удовольствоваться занятием Белграда как залогом и принять посредничество, предложенное Греем. В течение всего дня 30 июля Берлин бомбардировал Вену телеграммами. Однако венское правительство отклонило немецкие предложения. Единственно чего удалось добиться германской дипломатии ― это того, чтобы Вена облекла ответ Грею в вежливые формы.

Германский ультиматум России. Трудно сказать, как бы в конце концов повели себя австрийцы, если бы германское правительство продолжало свой нажим. Но 30 июля, поздно вечером, он уже был прекращён. Воздействие генерального штаба вернуло кайзера на прежний путь.

Стратегические планы Германии строились в расчёте на молниеносный разгром Франции, облегчаемый медленностью мобилизации и сосредоточения русской армии, завершение которых требовало свыше 40 дней. До истечения этого времени Россия, по немецким предположениям, не могла оказать своей союзнице действенной помощи. Покончив с Францией, предполагалось бросить все силы на Россию и, таким образом, разгромить, противников порознь. Каждый лишний день русских военных приготовлений рассматривался как чрезвычайно важный для Германии. Ясно было, что Германия должна была во что бы то ни стало задержать русские мобилизационные мероприятия.

Решив поддержать Сербию, русское правительство всё же чувствовало себя неуверенно. Это и неудивительно. Реорганизация русских вооружённых сил ещё далеко не была закончена, а позиция Англии оставалась не вполне ясной. Сазонов нервничал. То он предлагал, чтобы державы коллективно побудили Австрию продлить Сербии срок для ответа, то настаивал, чтобы Англия и Италия взяли на себя посредничество в австро-сербском конфликте. Наконец, 28 июля царь обратился к Вильгельму с просьбой успокоить Австрию. Всё было бесполезно. Война надвигалась неотвратимо, ибо этого хотели немцы. Тогда русское правительство решило, что надо возможно скорее мобилизоваться.

Германская дипломатия попыталась оттянуть русские военные приготовления. Вильгельм 11 в тот же день, 28 июля, поздно вечером послал Николаю 11 телеграмму, в которой обещал воздействовать на Вену. 29 июля германский посол Пурталес пришёл к Сазонову и прочёл ему телеграмму Бетмана; тот требовал, чтобы Россия прекратила всякие военные приготовления, иначе Германии придётся объявить мобилизацию, а это может легко привести к войне. «Теперь у меня нет больше сомнений относительно истинных причин австрийской непримиримости», — бросил Сазонов Пурталесу, выслушав телеграмму канцлера. «Я всеми силами протестую, г. министр, против этого оскорбительного утверждения», — вскричал Пурталес. Собеседники расстались весьма холодно. Так гласит запись их беседы, сделанная в русском Министерстве иностранных дел.

В тот же день, 29 июля, по настоянию начальника генерального штаба Янушкевича, Николай II подписал указ о всеобщей мобилизации. Вечером начальник мобилизационного отдела генерального штаба генерал Добророльский прибыл в здание петербургского главного телеграфа и лично привёз туда текст указа о мобилизации для сообщения во все концы империи. Оставалось буквально несколько минут до того, как аппараты должны были начать передачу телеграммы. И вдруг Добророльскому было передано распоряжение царя приостановить передачу указа. Оказалось, царь получил новую телеграмму Вильгельма. В своей телеграмме кайзер опять заверял, что будет стараться достигнуть соглашения между Россией и Австрией, и просил царя не затруднять ему этого военными приготовлениями. Ознакомившись с телеграммой, Николай сообщил Сухомлинову, что отменяет указ о всеобщей мобилизации. Царь решил ограничиться частичной мобилизацией, направленной только против Австрии.

Сазонов, Янушкевич и Сухомлинов были крайне обеспокоены тем, что Николай поддался влиянию Вильгельма. Они боялись, что Германия опередит Россию в сосредоточении и развёртывании армии. Они встретились 30 июля утром и решили попытаться переубедить царя. Янушкевич и Сухомлинов попробовали было сделать это по телефону. Однако Николай сухо объявил Янушкевичу, что прекращает разговор. Генерал успел всё же сообщить царю, что в комнате присутствует Сазонов, который тоже хотел бы сказать ему несколько слов. Помолчав немного, царь согласился выслушать министра. Сазонов попросил аудиенции для неотложного доклада. Николай снова помолчал, а затем предложил приехать к нему в 3 часа. Сазонов условился со своими собеседниками, что если он убедит царя, то тотчас из Петергофского дворца позвонит Янушкевичу, а тот отдаст приказ на главный телеграф дежурному офицеру для сообщения указа во все военные округа. «После этого, — заявил Янушкевич, — я уйду из дома, сломаю телефон, вообще сделаю так, чтобы меня уже нельзя было разыскать для новой отмены общей мобилизации».

В течение почти целого часа Сазонов доказывал Николаю, что война всё равно неизбежна, так как Германия к ней стремится, и что при этих условиях мешкать со всеобщей мобилизацией крайне опасно. В конце концов Николай согласился. Он обычно соглашался с тем, кто говорил с ним последний. Из вестибюля Сазонов позвонил Янушкевичу и сообщил о полученной санкции царя. «Теперь вы можете сломать свой телефон», — добавил он. В 5 часов вечера 30 июля застучали все аппараты главного петербургского телеграфа. Они разослали по всем военным округам указ царя о всеобщей мобилизации. 31 июля, утром, он стал достоянием гласности.

В полночь 31 июля германский посол явился к Сазонову с сообщением, что если 1 августа к 12 часам дня Россия не демобилизуется, то Германия тоже объявит мобилизацию. Сазонов спросил, означает ли это войну. «Нет, — ответил Пурталес, — но мы к ней чрезвычайно близки». Россия не приостановила мобилизационных мероприятий. В тот же день, 1 августа, и Германия приступила к всеобщей мобилизации.

Начало русско-германской войны.1 августа, вечером, германский посол снова пришёл к Сазонову. Он спросил, намерено ли русское правительство дать благоприятный ответ на вчерашнюю ноту о прекращении мобилизации. Сазонов ответил отрицательно. Граф Пурталес выказывал признаки всё возрастающего волнения. Он вынул из кармана сложенную бумагу и ещё раз повторил свой вопрос. Сазонов снова ответил отказом. Пурталес в третий раз задал тот же самый вопрос. «Я не могу дать вам иной ответ», — снова повторил Сазонов. «В таком случае, — произнёс Пурталес, задыхаясь от волнения, — я должен вручить вам эту ноту». С этими словами он передал Сазонову бумагу. Это была нота, или, точнее, целых две ноты, с объявлением войны. Бетман прислал два варианта объявления войны, в зависимости от возможных вариантов ответа Сазонова, а Пурталес, разволновавшись, отдал Сазонову оба документа зараз. Началась русско-германская война. Военные соображения германского генштаба требовали только задержки русской мобилизации. Никакой особой надобности в столь поспешном объявлении войны России немецкий план войны не вызывал. Он требовал лишь скорейшего открытия военных действий против Франции. Всякая отсрочка их на востоке могла принести немцам одну только выгоду. Для чего же понадобилось Бетману торопиться с актом объявления войны России? На этот вопрос ответ даёт Бюлов в своих мемуарах. По его мнению, этот ход Бетмана диктовался внутриполитической обстановкой. Альберт Баллин передал Бюлову яркое описание сцены, разыгравшейся в его присутствии во дворце канцлера утром, в день объявления войны России.

«Когда Баллин вошёл в салон, где были тогда приняты столь потрясающие решения, то он увидел рейхсканцлера, который большими шагами, в сильном возбуждении ходил взад и вперёд по комнате. Перед ним, за столом, заваленным толстыми книгами, сидел тайный советник Криге. Криге был прилежным, честным и усердным чиновником… Бетман от времени до времени обращал к Криге нетерпеливый вопрос: «Объявление войны России всё ещё не готово? Я должен сейчас же иметь объявление войны России!» Совершенно растерянный Криге копался, между тем, в крупнейших руководствах по международному и государственному праву, начиная с Гуго Гроция и вплоть до Блюнчли, Геффтера и Мартенса, выискивая прецеденты. Баллин позволил себе спросить канцлера: «Почему, собственно, ваше превосходительство так страшно торопится с объявлением войны России?» Бетман ответил: «Иначе я не заполучу социал-демократов». Он думал достигнуть этого, — заключает Бюлов, — заострив войну… против русского царизма». Бетман решил, что германскому правительству выгоднее начать войну под лозунгом борьбы с царизмом. Он был уверен, что германские социал-демократы ухватятся за этот лозунг и это облегчит им поддержку немецкого империализма в мировой войне. С точки зрения внутренней политики канцлер не ошибся: «Каутский и Ко, — писал Ленин, — прямо-таки обманывают рабочих, повторяя корыстную ложь буржуазии всех стран, стремящейся из всех сил эту империалистскую, колониальную, грабительскую войну изобразить народной, оборонительной (для кого бы то ни было) войной, и подыскивая оправдания для неё из области исторических примеров не империалистских войн». Таким оправданием и должна была служить идея «народной» войны против царизма, взятая из давно минувшей эпохи 1848 г.

Борьба в английском кабинете. Только 27 июля 1914 г. британский кабинетв первый и раз после начала кризиса занялся обсуждением международного положения. Грейначал свой доклад с изложения телеграммыпосла в Петербурге Бьюкенена, в которой сообщалось, что в случае войны Сазонов рассчитывает на военную поддержкусо стороны Англии. Наступила минута, — заключил Грей, — когда кабинет должен вынести определённое решение, примет ли Англия активное участие в общеевропейском вопросе рядом с двумя другими державами Антанты, или же останется в стороне и сохранит абсолютный нейтралитет. Англия не может дольше откладывать решение. События надвигаются с большой быстротой. Грей предупредил, что в случае, если кабинет выскажется за нейтралитет, он подаст в отставку. Воцарилось молчание.

Первым нарушил его лорд Морлей. Он высказался против вступления Англии в войну. Такую же позицию заняло подавляющее большинство членов кабинета — одиннадцать, считая самого Морлея. Грея поддерживали только трое: премьер Асквит, Холден и Черчилль; Ллойд Джордж и ещё несколько министров заняли выжидательную позицию.

Положение Грея было не из лёгких, Россия и Франция настаивали на недвусмысленном ответе, желая знать, поможет ли им Англия в надвигающейся войне. Чиновники Форейн офис, особенно Никольсон и Кроу, а также генеральный штаб тоже торопили министра. А группа Морлея, наоборот, требовала мира с Германией. Дискуссия в кабинете возобновилась на следующий день и продолжалась ежедневно. Соотношение сил в правительстве заставляло Грея соблюдать осторожность. Ему надо было, по выражению Бенкендорфа, повлиять на «медлительное сознание» англичан и переубедить своих коллег по кабинету.

Грею помогала сама же германская дипломатия, проявив необузданность своих требований. Ещё 29 июля, в разговоре с английским послом Гошеном, Бетман со свойственной ему неуклюжестью затронул вопрос о войне против Франции и о вторжении германских войск через Бельгию. Если в таком случае Англия обяжется соблюдать нейтралитет, Бетман обещал гарантировать неприкосновенность французской и бельгийской территории в Европе после войны. Отвечая на вопрос посла, канцлер, однако, тут же пояснил, что не может распространить эту гарантию и на французские колонии.

Телеграмма Гошена о разговоре с Бетманом пришла в Лондон 30-го утром. Грей заготовил отрицательный ответ на это «неприемлемое» и «бесчестное» предложение. Ответ был выдержан в возмущённом тоне.

31 июля Грей запросил Берлин и Париж, будут ли они уважать нейтралитет Бельгии. Камбон дал самые категорические заверения, а Лихновский попытался парировать вопрос Грея, в свою очередь спросив его, обязуется ли Англия соблюдать нейтралитет в случае, если Германия обещает не нарушать нейтралитета Бельгии. Грей отказался дать такое обязательство. Но он добавил, что для самой Германии было бы крайне важно дать Англии гарантию нейтралитета Бельгии: это оказало бы влияние на английское общественное мнение в благоприятном для Германии смысле.

Тем временем Россия и Франция всё настойчивее требовали от Англии ясных обязательств. Британский кабинет попрежнему откладывал решение.

Группа Морлея грозила расколом кабинета, и 1 августа 1914 г. Грей поддался давлению прогерманцев. В этот день, в противоречие с тем, что он говорил немцам начиная с 29 июля, Грей предложил Лихновскому обсудить следующий проект: он гарантирует нейтралитет Англии и Франции, при условии, что немцы обещают не нападать на эту последнюю. Таким образом, Грей задумывал прямое предательство России. Явный смысл его плана заключался в том, чтобы, бросив Германию на Россию, самому остаться в стороне. Конечно, кайзер пришёл в восторг от проекта Грея. Но осуществить его не удалось.

Прежде всего помешали французы. Камбон без стеснения разъяснил Грею, что если Англия предаст своих друзей, то после войны ей самой придётся плохо, независимо от того, кто бы ни предстал перед ней в роли победителя: Германия или Россия и Франция. Грей не мог не понять, что замысел его не только вероломен, но и недостаточно дальновиден.

Объявление Германией войны Франции. Французские правящие круги в лице таких политиков, как Пуанкаре, давно решились на войну с Германией. Но при этом французское правительство желало переложить ответственность за неё на самих немцев. Сделать это было нетрудно. Стремясь к быстрейшему разгрому Франции, германский империализм торопился с началом военных действий на Западном фронте. Значит стоило только французскому правительству проявить терпение и выдержку, и германское правительство само взяло бы на себя всю тяжесть ответственности за объявление войны. 30 июля 1914 г. французское правительство отвело войска на 10 километров от границы, тщательно стараясь предупредить пограничные инциденты, которые могли бы дать немцам повод для открытия военных действий.

Уже 31 июля, одновременно с предъявлением в Петербурге требования прекратить мобилизацию, германским послом в Париже была вручена нота французскому министру иностранных дел. Этой нотой германское правительство ставило Францию в известность о требованиях, предъявленных им России. Далее, оно задавало вопрос, готова ли Франция дать обязательство соблюдать нейтралитет. Для ответа был дан срок 18 часов. Бетман предусмотрительно сообщил послу Шёну инструкции, как ему поступить, если бы французы дали удовлетворительный ответ. В этом случае посол должен был предъявить французам добавочное, заведомо неприемлемое требование и, таким образом, вынудить их воевать. Франции предлагалось передать Германии крепости Туль и Верден для оккупации их в качестве залога, что обещанный нейтралитет в самом деле будет соблюдаться. Так нагло провоцировали немцы войну.

Но Бетман напрасно измышлял свои ухищрения. Французы ответили, что ничего не могут заранее сказать о своём поведении и сохраняют свободу действий. 1 августа Пуанкаре отдал приказ о мобилизации. Придраться к этому немцам было трудно: в этот день мобилизовалась и сама Германия.

Начальник германского генштаба требовал скорейшего открытия военных действий на Западном фронте. Уже 1 августа Бетман составил текст объявления войны Франции. Для обоснования этого акта германский канцлер использовал непроверенные слухи о пограничных инцидентах и мнимых налётах французской авиации на территорию Германии. Позже и сами немцы признали, что, объявляя войну Франции, они ссылались на такие данные, которые оказались ложными. Так «обосновывался» акт величайшего международного значения: объявление войны Франции. Йота была вручена французскому правительству под вечер 3 августа 1914 г.

Вторжение германских войск в Бельгию. Бетману оставался ещё один последний труд: дипломатическое «оформление» германского вторжения в Бельгию. Это было сделано очень просто и столь же аляповато, как и объявление войны Франции. Ещё 29 июля Мольтке прислал в ведомство иностранных дел проект заявления бельгийскому правительству. В нём говорилось, что германское правительство имеет сведения, будто Франция концентрирует войска на Маасе для удара на Намюр. Бельгия, утверждалось далее, явно не сможет своими силами отразить это нападение; ввиду этого германские войска вынуждены будут вступить на бельгийскую территорию. Однако германское правительство предлагает не усматривать в этом враждебного Бельгии акта; оно просит отвести бельгийские войска к Антверпену и не мешать продвижению германских войск. За это Бельгии гарантируются её целостность и независимость и даже территориальные компенсации за счёт Франции. Германское иностранное ведомство вычеркнуло лишь фразу о компенсациях; в остальном оно ограничилось ролью переписчика текста, присланного Мольтке. Срок для ответа давался Бельгии суточный. В берлинских дипломатических канцеляриях всем было, конечно, ясно, чтоникакого удара французов на Намюр не ожидается. Тем не менее 2 августа ультиматум был вручён бельгийскому правительству.

Бельгия мобилизовалась ещё 31 июля. Получив ультиматум, брюссельское правительство отклонило его и обратилось к Англии за помощью.

Теперь Грей победил своих коллег-пацифистов. Значение бельгийского побережья для безопасности Англии исстари известно было каждому англичанину. Вторжение немцев в Бельгию давало Грею и его единомышленникам самый популярный предлог для вмешательства в войну. 2 августа лидеры консерваторов обещали Асквиту полную поддержку в том случае, если он решится на войну. С этого момента Морлей уже не представлял опасности для Асквита и Грея.

2 августа Грей дал Камбону письменное заверение, что английский флот будет защищать французское побережье Канала и Атлантики в соответствии с условиями морской конвенции. Вечером этого дня Джон Берне, один из министров — противников войны, подал в отставку. На заседании кабинета утром 3 августа было решено вступить в войну. Вслед за Бернсом подал в отставку лорд Морлей и с ним ещё два члена кабинета. Ллойд Джордж решительно перешёл на сторону военной партии.

Днём Грей выступил в Парламенте. Весь мир с нетерпением ждал его речи. Особенно беспокоилось, конечно, германское правительство.

Грей начал свою речь заявлением, что к несчастью «европейский мир не может быть сохранён». Он заверил, что вся его политика была направлена на сохранение мира. Однако все усилия спасти мир остались безуспешными, ибо «некоторые страны» стремились к войне. Огласив своё письмо к Камбону от ноября 1912 г., Грей обосновал необходимость вмешательства Англии в войну на защиту Франции.

Конец своего выступления Грей посвятил Бельгии. Он доказывал, что Англия не может сохранить нейтралитет, если Бельгия подвергнется иноземному нашествию. Грей закончил просьбой, чтобы палата предоставила кабинету неограниченные полномочия для использования всех морских и сухопутных сил Великобритании. И консерваторы и даже ирландцы выразили доверие правительству.

На следующий день, 4 августа 1914 г., британское правительство предъявило Германии ультиматум, требуя безоговорочного соблюдения нейтралитета Бельгии. Ответ предлагалось дать до 11 часов ночи по лондонскому времени.

Вечером этого дня, 4 августа, кабинет собрался па Даунинг-стрит. Грей был уверен, что ответа не последует. И всё же министры с волнением ожидали, не явится ли кто из германского посольства, дабы вручить ответную ноту. Стрелка часов приближалась к назначенному часу. Срок истёк, ответа не поступило. Грей послал в германское посольство Лихновскому письмо следующего содержания: «Правительство его величества считает, что между обеими странами с 11 часов вечера 4 августа существует состояние войны». К письму были приложены паспорта чинов посольства.