• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

— Что ты расскажешь?

— Все, что я знаю.

— Сколько их было?

— Около тыщи.

— Где твои тропы?

— Верно, за краем.

— Где твои люди?

— Там, где не сыщешь.

— Что с ними стало?

— Были другими.

— Что ты увидел?

— Пепел на плахе.

— С кем ты остался?

— С ветром, княгиня.

— Как ты вернулся?

— В белой рубахе.

(Дм.Фангорн. «Князь»)

Каютъ князя Игоря…

(«Слово о полку Игореве»)

У колыбели нашего героя развертывается воистину детективный сюжет, достойный пера Честертона и гения его патера Брауна. Тень недоброй тайны лежит на обстоятельствах смерти его отца. Тень, расползшаяся на всю жизнь отца, поглотившая славу его побед и мощь созданной и управлявшейся им державы.

Уподобимся же почтенному патеру Брауну в рассказе «Сломанная шпага». Начнем с того, что известно всем. Начнем с неправды.

В «Повести временных лет» о последних днях отца Святослава рассказано так:

«Сказала дружина Игорю: «Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и ты добудешь, и мы». И послушал их Игорь — пошел к древлянам за данью, и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его. Взяв дань, пошел он в свой город. Когда же шел он назад, поразмыслив, сказал своей дружине: «Идите домой, а я возвращусь и пособираю еще». И отпустил дружину свою домой, а сам, с малой дружиной вернулся, желая большего богатства».

Доведенные до отчаяния древляне убили князя с дружиной, «так как было их мало».

Вот уж правда: обстоятельства смерти способны перечеркнуть целую жизнь. Тут хватило описания этих обстоятельств. С этого единственного отрывка началось победное шествие по страницам ученых трудов и исторической прозы «Игоря»-карикатуры. Кто не читал «Повесть…», тот читал популярные книжки или романы Скляренко, Пономарева. И все твердо знают: Игорь Рюрикович — алчный и глупый грабитель, бездарный полководец, безрассудный авантюрист, слабак, проще говоря, никудышный правитель. Сунулся, недотепа, с малой дружиной прямо в пасть им же только что ограбленным древлянам.

И мало кто удосужился перечитать летопись целиком — и обратить внимание на бьющие в глаза нелепости этого карикатурного некролога.

«…А мы наги». Вообще-то, дружина Игоря летом того же года получила огромный откуп во время похода на Византию. Князь «взял у греков золота и шелка НА ВСЕХ ВОИНОВ». Сколько, кстати? «Дань, какую Олег брал, и еще», поясняет летопись. Олег Вещий, по той же летописи, брал по 12 гривен на брата. Гривна — 200 грамм серебра. Конь стоил 2 гривны. Боевая морская ладья с набойными бортами — 4. Оценили? Стоимость трех боевых ладей шелками и золотом. Какое там «наги»…

И уж не к древлянам идти после такого откупа. У них ни алмазов, ни золотоносных рек, ни пряностей драгоценных. Летопись опять говорит предельно ясно: «мед и меха» — все сокровища древлянские. Это после золота и шелков соответственно…

Может быть, русы Игоря не имели понятия о настоящих сокровищах? И опять не сходится. Два удачных похода на Византию, груды добычи… Над шедшими домой ладьями Олега стояли паруса из византийских шелков. Пусть это «эпическое преувеличение», но современник-араб Ибн Фадлан описывает русских купцов в собольих шапках с парчовым верхом, в парчовых же кафтанах с золотыми пуговицами. Он же пишет, что трон «царя русов» — в то время им был Игорь — отделан кораллами и драгоценными камнями. Тут и в шелковые паруса Олега поверишь…

Во-вторых, до злосчастной осени в Древлянской земле Игорь проиграл одну битву. За тридцать три года правления. И в той проигранной битве соперником Игоря была мировая держава Средневековья — Византия, а победу над русами она одержала, во-первых, предательством болгар, а во-вторых — применив мощнейшее оружие того времени. Это был «греческий огонь», который сами греки-византийцы называли «лидийским», а историки часто называют «напалмом Средневековья». Выстреливаемый на большие расстояния из медных труб огнеметов, огонь горел даже на воде. От него просто не было защиты. Византийские императоры пуще зеницы ока берегли тайну чудовищного оружия, оттого, к счастью для соседей Восточного Рима, огнеметов этих делали мало. Но уж когда они появлялись на поле боя, исход его был предрешен. Так что не поражению Игоря надо дивиться — диво, что сам он уцелел, не попал в плен, вывел из пылающего ада изрядную часть войска. Хотя и погибло тоже немало — нам еще вспоминать об этих потерях.

И попал в эту ловушку князь не по недомыслию. Византийцев предупредили болгары. Они, как видно, предпочли «братьев во Христе» из Византии, звавших их, болгар, «жалким и гнусным народом», кровным братьям-русам. Заблаговременно извещенные греки успели перебросить к месту высадки русского десанта огнеметные корабли-хеландии патриция Феофила Синкела.

Однако уже через три года Игорь собрал новое войско, пополнил выжженную дружину выходцами с Варяжского моря — и об этом еще вспомним, — и взял с собой печенежскую орду. Вот когда перепуганные греки — они-то ожидали, что варвары долго еще не появятся на горизонте — и поспешили с откупом.

Игорь не забыл ужаса первого греческого похода, не забыл, что в его войске немало и свежесобранных ополченцев, и недавно взятых в дружину варяжских удальцов. Как-то покажут себя в бою? Впрочем, и так было ясно, как. Вожди варяжских дружин откровенно советовали князю взять откуп.

Великий князь последовал совету, дань взял и двинулся домой, в Киев. Впрочем, и болгарского предательства он не забыл — «повелел печенегам воевать Болгарскую землю».

С ужасом вспоминал Феофилакт Болгарский тот год: «Их набег — удар молнии. Их отступление тяжело и легко в одно и то же время: тяжело от множества добычи, легко от быстроты бегства. Вот они здесь — и вот их уже нет. Они живут грабежами чужих стран, не зная иного обогащения, кроме войны и добычи, а своей страны не имеют. Но хуже всего, что народ этот бесчисленным множеством своим превосходит лесных пчел».

Объемлет ужас печенегов;

питомцы бурные набегов

зовут рассеянных коней,

противиться не смеют боле

и с диким воплем в пыльном поле

бегут от киевских мечей.

(А.С.Пушкин «Руслан и Людмила»)

Но стоп! Что такое? Почему и каким образом киевский князь может что-нибудь повелеть этой буйной орде?

А вот таким. Вы не забыли: Игорь Рюрикович — безрассудный авантюрист, бездарный полководец? Так вот, когда в 915 году «пришли впервые печенеги на русскую землю», «безрассудный авантюрист» сумел заключить с кочевниками мир. Не иначе, как сумел Сын Сокола объяснить новым соседям: Русь не легкая добыча. Ясное дело, не словами объяснял. Подобные разбойные народцы от веку понимают один язык — язык силы. Проще говоря, печенежские вожди обломали зубы об Игоревы дружины, «сохранили лицо», заключив мир, и быстро откочевали к Дунаю.

А еще пять лет спустя в летописи появляется скромная строчка «Игорь воеваша на печенегов». И все. И ничего более, кроме того, что двадцать четыре года — целое поколение — спустя Игорь мог «повелеть» печенегам, и те покорно повиновались. Кроме того, что напасть на Русь печенеги решились впервые еще двадцать четыре года спустя — в 968 году.

Вспомним Феофилакта Болгарского. Можно вспомнить и византийца Кедрина, писавшего, что печенеги не знают договоров, смеются над клятвами и почитают лишь силу. Как надо было разбить это племя, чтобы два поколения из памяти степняков не изгладились три страшных слова: Киев, Русь, Игорь?

И не просто разбить. Обратите внимание — Игорь «воевал на печенегов». Не отбил набег. Даже не разгромил нашествие. Пошел на них. Значит — в степь. И победил.

За полторы тысячи лет до Игоря в ту же степь вторгся персидский царь царей Дарий, по заслугам, в общем-то, прозванный Великим. Греческий историк Геродот сообщает, что в войске царя царей шло семьсот тысяч воинов. Для сравнения — Великая армия императора Франции Наполеона Бонапарта насчитывала «всего» шестьсот тысяч. Чингисхана с крестоносцами можно даже не упоминать. Врагом Дария в той войне были дальние предки печенегов — скифы.

Все, что смог Дарий — с трудом спас себя и жалкий остаток своих полчищ. Действительно, Великий: его предок Кир, основатель Персидской державы от Средней Азии до Египта, потерял и войско, и голову, сунувшись в степь. После Дария один из полководцев Александра Македонского, победителя персов, захватившего их страну вкупе с Балканами и Египтом, канул в той степи, как камень в воду, со своей армией. Не спасся никто. Римляне, покорив полмира, в степь благоразумно не совались, а это одно о многом говорит.

Вооружение Игоря и его воинов ничем, в принципе, не отличалось от такового же у Дария, Кира или римлян. И тем не менее «бездарный» Игорь стал первым полководцем земледельческого, оседлого народа, разбившим кочевников на их же территории, в степи. И не просто разбившим — превратившим в вассалов. На сорок восемь лет внушившим разбойным дикарям ужас перед именем Русь. Избавившим два поколения русских людей от страха перед степью, от гари спаленных сел, от свиста стрел и арканов, от рабского горького пота.

Для сравнения — следующие после печенегов кочевые соседи Руси, половцы, за сто пятьдесят лет предприняли пятьдесят крупных нападений на русские земли. Легко подсчитать… гораздо сложнее представить себе, каково жить, считая время от набега до набега. Знать, что возводимый тобою дом станет пеплом через три года. Что зерна третьего урожая втопчут в пашню неподкованные копыта мохноногих степных лошадок. И ты сам вовсе не обязательно будешь три года спустя жив и свободен. Так жили на Руси XI-XII веков. При Игоре так не жили!

Иноземцы-современники вторят летописи. Араб Ибн Хаукаль называет печенегов «острием в руках русов», которое те обращают, куда захотят. Его земляк Аль Масуди называет — при Игоре! — Дон «Русской рекой», а Черное море «Русским, потому что по нему, кроме русов, никто не смеет плавать». Византиец Лев Диакон называет Босфор Киммерийский (нынешнюю Керчь) той базой, откуда Игорь водил на Византию свои ладьи, куда возвращался из походов. Из договора с Византией 944 года явствует, что Игорь контролировал и устье Днепра, и проходы в Крым из степи.

И все это совершил «бездарный полководец»? Сохранил в течение четверти века «безрассудный авантюрист»?

Полезно сравнить все это с деяниями недостойного внука Игоря, коего славят, как великого борца с «печенежской опасностью» за выстроенные на Десне(!), Остре, Трубеже, Суле, Стугне городцы с гарнизонами из чуди, мери, словен и кривичей. При нем была непрестанная «великая брань» с печенегами, едва ли не ежегодно прорывавшимся к киевским предместьям.

Боги, кто постигнет логику историков? Сделавший Дон «Русской рекой» — «бездарный полководец», а строивший по Десне острожки от печенегов — «государственный муж». Тот, кто на полвека обезопасил страну от набегов и превратил врагов в покорных вассалов — «авантюрист», а тот, при ком эти враги только что не зимовали под столицей, кто прятался от вассалов деда то под мост, то за широкую спину ремесленника-кожемяки, конечно, «гений».

Не стоит, конечно, стричь всех под одну гребенку. Обязательно надо назвать имена историков, смывавших с памяти отца Святослава клеймо «бездаря» и «слабого государя». Это Д. И. Иловайский, А.Н. Сахаров, И.Я. Фроянов (именно в работах Игоря Яковлевича я и наткнулся на «воеваша на печенеги») и некоторые другие. Однако, как писал тот же Честертон в рассказе «Скандальное происшествие с патером Брауном», «просто поразительно, сколько людей слышали эту историю и не слышали ее опровержения». Государь, заслуживающий памятников, остается увековеченным в карикатуре.

И этот-то великий государь и полководец безоглядно сунулся в расставленную своей же жадностью ловушку? За мехами и медом — после золота и шелков?

Опять вспоминается «Сломанная шпага»: «Один из рассудительнейших людей на свете безо всяких оснований поступил, как безумец». Словно про Игоря, точнее, про «Игоря» — летописную карикатуру — сказано. Нет, все это не заслуживает даже названия версии. Много уместнее — байка. Кем она могла быть рассказана? И кто все же сделал из нее версию — официальную, в летопись вошедшую?

Ай дружинушка моя все молОдая,

А молОдая вся ненадежная…

Не дружинушка тут есте хоробрая,

Столько одна есте хлебоясть.

(Былина «Вольга и Микула»)

Но сперва поговорим об еще одной нелепости летописной байки, нелепости, наименее очевидной для современного читателя.

Представьте — поход за данью на землях покоренного племени. И правитель говорит дружине: «Поезжайте домой, я вас нагоню»… Нет, я не о том, что приказ самоубийственно глуп, а Игорь вроде бы не самоубийца и уж определенно не глупец. Об этом мы уже говорили. Говорили о том, почему он не мог отдать такой приказ. Но даже если бы и отдал — дружина не могла его послушаться!

По той же летописи Игорь советовался с дружиной и поступал, как она скажет. Его сын именно недовольством дружины объяснял матери свое нежелание креститься. А его внук при первом признаке недовольства дружины деревянной посудой прикажет подать ей золотую. Еще одного их общего потомка разъяренные дружинники буквально заставят порвать почти подписанный мир с осажденным Торжком: «Мы их не целовать пришли».

Князь дружине не хозяин и даже не командир, а дружинник — не боевой холоп позднейшей Московии и не солдат. Приказы он обсуждает, и еще как! Примеров тому в летописи множество. Чему там нет примеров, так это тому, чтобы дружина в походе оставила своего вождя, по приказу или без. И не у одних русов: от Исландии до Японии викинг, дружинник, нукер, самурай никогда бы не поступил так — из страха бесчестья, что хуже смерти.

Тацит о германских дружинах: «они сражаются вместе с вождем и почитают за бесчестие жить после его смерти». Ибн Фадлан о воинах «царя русов» в 920 году (во времена Игоря!): «они умирают после его смерти и подвергают себя смерти за него». Летопись: «где твоя, князь, голова ляжет, там и свои сложим».

Они не могли оставить князя. Но оставили!

Что же это за загадочная дружина, которой закон чести не писан?

Во-первых, как мы помним, незадолго до того Игорь сильно пополнил свою дружину выходцами с Варяжского моря. То есть большинство княжеской дружины в ту злополучную осень — новички-варяги, не прошедшие с князем ни одной битвы. Уцелевшие старые соратники либо в «малой дружине», либо остались беречь Киев — не на без году же неделя своих варягов его оставлять?!

И вот эти новички возвращаются в Киев. Одни. Без князя. И именно они — кто ж еще? — рассказывают дикую байку о внезапном приступе жадности у старого государя и его ближних соратников, — их тоже нет — и о том, что их князь, видите ли, отпустил.

Во-вторых, в первый поход на Византию в дружине князя, видимо, почти не было христиан. Летописи говорят, что русы не только громили церкви и монастыри — такое-то и христиане творили, мы еще убедимся. Но, свирепо тешась с пленными греками, их, помимо прочего, распинали. А такого не станет делать ни один христианин. Не станет приравнивать казнью врага к своему богу.

Зато именно так поступали в Балканских провинциях Византии славяне-язычники в VI веке. И именно так мстили пленным немцам за сожженные храмы и разоренные города балтийские славяне — ближайшая родня варягов-руси.

А вот после второго похода, в договоре 944 года говорится, что заметная часть русов присягает в соборной церкви Ильи-пророка на Киевском Подоле. И летописец поясняет: «Ибо многие варяги христиане. И это те самые варяги, что Игорь нанимал, другим взяться неоткуда, другие — потомки бойцов Рюрика и Олега — это как раз ярые язычники, в охотку жегшие церкви и распинавшие священников. «Русин или христианин»!

Эти варяги-христиане и отсоветовали Игорю биться с греками: «Если так говорит цесарь, то чего нам еще нужно, — не бившись, взять золото и серебро, и шелка?». Дело в том, что это совершенно не языческий подход, уж во всяком случае, не язычников с Варяжского моря, будь то славяне или скандинавы. Для язычника война, — прежде всего ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ Богам и духам. Те же скандинавы именно поэтому долго не принимали замену кровной мести на выкуп — «мы не станем носить в кошельках мертвых друзей!». Кровь убийцы насыщала не абстрактное чувство справедливости, а более чем конкретный дух погибшего! «Навий пир» называли битву норманнские скальды. И те, кому от битвы были нужны лишь «золото и серебро, и шелка» — явно не язычники.

И еще — язычники Севера Европы всегда изумляли иноземцев, — например, Гельмольда, автора «Славянских хроник», — своим бескорыстием и щедростью, часто переходящей в расточительность. В свое время римляне то же писали о германцах. Но вот же диво: стоило тем же саксам-германцам и славянам-полякам принять христианство — и тот же Гельмольд сетует на «жадность саксов», а про поляков пишет, что те из-за жадности к добыче «часто наилучшим друзьям причиняют зло, будто врагам».

Совершенно ясно, что в дружине Игоря пребывали варяги-христиане, и в немалом числе. Недаром князь, хоть и по иным причинам — не утихли за три года в ушах вопли горящих заживо воинов, — прислушивается к их советам, а летопись упоминает их перед почитателями Перуна. Византийцы варягов-«варангов» выводили из «Германии», как со времен Тацита называли все земли между Дунаем и Балтикой, кто бы там не жил: настоящие германцы, славяне, балты, кельты. К чему здесь говорить об этом? К тому, что современник Игоря, византиец Лев Диакон, которого мы уже вспоминали и еще не раз вспомним, пишет, будто Игоря убили … «германцы».

Между прочим, христианство на берегах Варяжского моря называли тогда … «Немецкой верой».

Слова «варанг» в Византии тогда еще не знали. Зато знали древлян-«дервиан», и германцами их никто не звал, напротив, ясно называли «славинами». Итак, не просто поведение дружины Игоря предельно подозрительно, но даже сохранилось свидетельство современника, позволяющее обвинить новых дружинников в убийстве вождя.

Он — дитя языческого дома,

А они недавно крещены.

Где за веру спор,

Там, как ветром сор,

И любовь, и дружба сметены.

(Й.-В.Гете «Коринфская невеста»)

Как все же погиб Игорь? Лев Диакон говорит, что «германцы» его привязали к согнутым верхушкам двух деревьев и, отпустив их, разорвали надвое. Это не случайное убийство в угаре, скажем, пьяной ссоры. Месть «поганым» за распятия в Византии, за орду степных дикарей в православной Болгарии? Но тогда дружине следовало бы повернуть коней куда-нибудь подальше от Киева. Например, через волынскую землю — в Польшу, а то и — по Бугу — в родное Варяжское море.

Еще быстрее должны они были бы уходить, будь они простыми наемниками. Разве что удальца бы к заказчику выслали — голову «клиента» к ногам бросить. Был ведь позже пример. В скандинавской «Саге об Эймунде» рассказано, как наемники Рагнар и Эймунд по приказу «конунга Ярицлейфа» (Ярослава Мудрого) убили его брата «Бурицлейфа» (Борислава, Бориса), привезли заказчику голову и тут же сбежали в Полоцк, к «Вартилафу»-Брячиславу. Вовремя сбежали, кстати: вскорости дружину, где служили оба головореза, перебили «стихийно взбунтовавшиеся» новгородцы. Тех, в свой черед, порешили люди Ярослава, зазвавшего бунтовщиков на пир. Ярослав убирал свидетелей, готовился «повесить» братоубийство на старшего брата — Святополка, тогда еще не «Окаянного». Однако убрал не всех. Главные исполнители успели унести ноги. Потому и стало известно о подлинном братоубийце.

Читатель, вам эта череда побоищ ничего не напоминает?..

Однако крещеные варяги, не в пример почти землякам Эймунду с Рагнаром, никуда не бегут. Они преспокойно едут в Киев, рассказывают нелепую историю — и она входит на страницы летописи. Это не простые наемники, и в Киеве их ждали те, кто достаточно влиятелен, чтоб заставить остальных поверить их рассказу и в то же время не настолько, чтобы видеть в варягах-христианах пешку, сделавшего свое дело мавра. Кто?

Не позже IX века в Киеве возникает христианская община. Судя по могилам, то были купцы и воины из Моравии. Могли, конечно, быть и раньше христиане — среди рабов из Византии, например, но об этом ничего толком не известно. В конце IX века новую веру принимает князь Оскольд, в крещении Николай. После казни Оскольда-Николая язычником Олегом Вещим христианская община надолго сходит со сцены. По преданию, один из ближних бояр Оскольда, Житомир, имея, очевидно, причины опасаться участи государя, бежал после его смерти в… Древлянскую землю. Между прочим, именно через нее должны были идти из Великой Моравии в Киев христианские купцы и проповедники.

При Игоре в Киеве появляется соборная церковь. Ведь четверть века мира с печенегами и контроля над Днепром — это и четверть века торговли на Черном, Русском море. Торговли с Херсонесом-Корсунью, где еще Кирилл-Константин видел Евангелие, написанное «русскими письменами», с православной Болгарией, наконец, с Византией. Плыли и купцы из этих стран в Киев, селились там. Христианская община богатела и росла, а с появлением дружины крещеных варягов обрела и серьезную вооруженную силу.

Но какую выгоду получала она, убив столь терпимого к ней государя? Чего добивалась? И как вообще смогла оказаться так близко к княжескому престолу? Через Ольгу? Конечно, великая княгиня-христианка если не идеальная глава для христианской партии, то, по крайней мере, идеальное знамя. Да ведь она в те времена была язычницей — так говорит летопись. Только вот летописный рассказ о времени и обстоятельствах ее крещения вызывает не меньше вопросов, чем рассказ о гибели ее мужа, а доверия вызывает еще меньше.

Летопись говорит так: приехала Ольга в Константинополь, и так приглянулась цесарю Константину Багрянородному, что тот начал домогаться ее руки и сердца. Хитромудрая вдова в ответ потребовала у императора лично крестить ее, а потом, едва покинув купель, срезала незадачливого жениха: мол, я тебе теперь дочь во Христе, как же ты на дочери женишься?

О поездке этой, об ее причинах и результатах, поговорим особо. А пока скажу сразу — в историю эту не верится. И не потому, что чересчур похожа на сказку — сказка и жизнь вообще чаще друг на дружку походят, чем многие думают. И не потому, что император был женат. Мало ли у ушлых греков было снадобий без цвета, вкуса и запаха, как раз на такой случай? И мало ли монастырей приняло в свои стены опостылевших мужьям императриц?

Дело в том, что Константин оставил подробные заметки об этом визите. То, что в них — ни слова об его сватовстве, понять еще можно: кому приятно вспоминать неудачу? Странно иное — Константин не только не говорит ни слова о крещении Ольги, но и упоминает в ее свите священника Григория.

Вот уж, как говорила Алиса, все страньше и страньше… Грекам выгодно приписать крещение правительницы Руси себе, но они молчат о нем и считают ее христианкой. Киевский летописец, вместо того, чтоб пуще прославить Ольгу, в языческой стране узревшую «свет истины», замалчивает это событие и «переводит стрелки» на греков. Приблатненное выражение тут в самый раз. Полное впечатление, что летописец или его источник создает Ольге… алиби. И создавать его начали по горячим следам: уже в «Хронике продолжателя Регинона» Х в. упоминается о крещении «Елены, королевы ругов» в Константинополе. Но зачем?

Боже! Сколько правды в глазах государственных шлюх,

Сколько веры в руках записных палачей!

Боже! Ты не дай им опять закатать рукава,

Ты не дай им опять закатать рукава суетливых ночей!

(Ю.Шевчук)

Из книги в книгу кочует рассказ, как Ольга мстила за мужа «по жестокому языческому обычаю». К чести летописца, он тут не при чем. Описывая зверства будущей святой, он ни разу не вспоминает любимое «были же люди погани и невегласы». Да и то — что такое пять с небольшим тысяч взбунтовавшихся данников-древлян? Поколение спустя в Константинопольском ипподроме на потеху столичной толпе по приказу православного цесаря Василия II казнят 48 тысяч пленных болгар, — между прочим, православных христиан! А лет за полтыщи до того благочестивейший император Юстиниан Великий на том же ипподроме заманил в ловушку и вырезал пятьдесят тысяч участников восстания Ника, чистокровных византийцев и, конечно, тоже православных. А уж что творили образцы добродетели из священного писания христиан! «А народ, бывший в городе, он вывел и положил под пилы, под железные молотилки, под железные топоры и бросил в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами аммонитскими»(2-я Цар.12:31). Перед такими деяниями любимца всеблагого господа, кроткого царя Давида Ольга вообще гуманистка, нежнейшей души женщина.

Более того, Ольга как раз действовала вопреки языческим обычаям. Начать с того, что обычаи эти строго ограничивали круг мстителей. Это брат, сын, отец убитого, сын брата или, на худой конец, сын сестры. То есть не только жена, но и вообще женщины как мстители не рассматривались.

В преданиях, правда, встречаются жены-мстительницы. Это Гудрун из «Старшей Эдды», Сигрун из «Саги о Вольсунгах», наша Рогнеда. Все они мстили, — успешно или нет — мстили мужу, убившему отца и братьев, истребившему всех мужчин в роду. Все это — явно не про Ольгу. И еще — все они не один год пестовали месть, не спешили с ней. Северная премудрость гласит: «Только раб мстит сразу, только трус — никогда». Резня, учиненная древлянам Ольгой, менее всего похожа на «жестокий языческий обычай». Ольга как раз спешит, торопится, суетится…

Но почему Ольга спешит? Почему берется за не положенную ей месть? Неужто и впрямь боится древлянского войска под стенами Киева? Ведь у ней, по летописи, большая, уцелевшая часть дружины мужа, своя «малая дружина». И ополчение полян встретило бы «заклятых друзей» в топоры. Древляне воевали и с северой, так что за тыл Ольга могла быть спокойна. Более того — Северская земля в этой войне выставила бы под киевские стяги столько воинов, сколько могла.

Нет, не месть. Что-то иное. Что? Вспомните Ярослава в Новгороде. Тот, совсем как Ольга, заманивал и резал толпами, не щадя невинных. Лишь бы быть уверенным — не спасся ни один, кто мог что-то знать, видеть, хотя бы слышать. Не вышло.

И у Ольги не вышло. В 1890-х годах фольклорист и историк Н.И. Коробка записал в Овручском уезде, на месте столицы древлян Искоростеня, множество сказаний о княгине Юльге (Вольге, Ольге), убившей своего мужа, Ригора или Игора.

Неясно только, кем в этой истории оказываются древляне, явно ничего дурного от Ольги не ждавшие. Речи их послов — с «добрыми» князьями-пастырями, «волком» Игорем, «овцами», — напоминают скорее выдержку из христианской проповеди, чем речи лесных охотников и пахарей. Кто же они — древлянские христиане, соучастники убийц? Или это убийцы посмертно вложили в уста жертв привычные слова? Кого убивали на княжеском дворе и у Игоревой могилы — свидетелей или подельников?

Между прочим, следует заметить и еще одну сторону вопроса. Ольга по языческим обычаям не имела права не только мстить за Игоря. Наследовать ему она тоже не могла. Ни у скандинавов, ни у славян вдовы не наследовали власть мужей. Легендарные правительницы чехов и поляков, Либуше и Ванда, с которыми часто сравнивают Ольгу, наследовали не мужьям, а отцам. Наследовать Ольга могла, только будучи беременна наследником, и вполне возможно, что в год смерти мужа Ольга носила младшего брата Святослава Глеба (или Улеба). Глеб вырос христианином, и возможно, что христианская партия именно его рассматривала, как наследника. В Киевской Руси наследником мог стать тот представитель княжьего дома, кого выкликало вече. Но, так или иначе, править Ольга могла лишь в отрыве от языческих обычаев. И опорой ей были порвавшие с ними люди — христиане. Дождавшись естественной смерти Игоря, Ольга со товарищи могли дождаться и вхождения Святослава в совершеннолетие…

Все сходится, увы… Так что же, убийца Игоря — Ольга? Убийца собственного мужа? Все против нее, но… не будем спешить. Мне думается, патер Браун, с воспоминания о котором мы начали распутывать древлянский детектив, не поддержал бы этого обвинения. Нет, не потому, что княгиня — христианка. «Он был логичен (и правоверен), а потому не вывел из этого факта, что она невиновна. От него не укрылось, что среди его единоверцев были крупнейшие отравители» («Сельский вампир»). Тут дело в другом: он не зря говорил в «Странном преступлении Джона Боулнойза», что «из всех невозможностей самая существенная — невозможность нравственная». Патер Браун мог представить любому суду защитника Ольги. Им оказывается Святослав.

Совместимо ли с нравом Святослава и его верой не только оставить в живых убийцу отца, но и жить рядом с нею, доверить собственных сыновей? Традиционная мораль Европы в таких случаях скорее простила бы матереубийство: вспомните Ореста, Бову королевича из русской сказки или рыцарей Артура, братьев Гавейна, Гарета, Агравейна и Гахериса. Все они убили матерей за соучастие в убийстве отца или хотя бы за связь с убийцей. При этом Оресту ставили алтари и храмы, Гавейн считался одним из лучших рыцарей Круглого стола (с него начались поиски Грааля), а Бова — один из самых любимых сказочных героев. Гамлет с его «быть или не быть» — герой гораздо более поздней эпохи. Впрочем, реальный Гамлет — к слову, внук Рюрика по матери, и значит, двоюродный брат нашего героя, — на шекспировского ничуть не походил, знаменитым вопросом не маялся. Он долго, как истинный викинг (Дания, IX век!) готовил месть. В конце концов, он зарубил дядю-братоубийцу, а его приспешников спалил в деревянных хоромах. И Саксон Грамматик, поведавший нам эту историю, не говорит, пощадил ли принц свою мать, Яруту Рюриковну, жившую в тех же хоромах!

Ни о какой сыновней любви Святослава в источниках речи нет. Он «гневался на мать» и в лучшем случае терпел ее. И пощадить он ее мог, только твердо зная, что Ольга не была организатором убийства. Соучастницей — возможно, укрывательницей — наверняка, но не убийцей (собственно, и в преданиях полешуков часто говорится, что Ольга убила мужа по ошибке, не узнав). Мы никогда не узнаем, ЧТО знал молодой князь. От нас так прятали вину, что спрятали оправдание. И нам остается лишь поверить нашему герою. Ибо только такая версия объясняет все — от летописных нелепостей по поводу смерти Игоря до отношения Святослава к матери.

Так что же все-таки было? Хотя бы — что могло быть?

Было, вероятно, так: верхушка христианской общины и дружина христиан-варягов решились на переворот. Дожидаться совершеннолетия Святослава им было никак не с руки, могли подтолкнуть и неведомые нам обстоятельства. Великий князь мог обнаружить христианство жены и поссориться с ней; могло стрястись еще что-нибудь, ясно одно — у киевских христиан не было времени. Князь, все это время снисходительный, стал, очевидно, опасен. Столь же очевидно, что Ольге не сказали всего. Пообещали «поговорить» с Игорем, быть может, пообещали заставить принять христианство… а к христианам-эмигрантам в Древлянской земле, — условно говоря, к Житомиру, — уже торопились гонцы. Игоря выманили подальше от Киева. Могли сообщить об очередном мятеже древлян. Могли и сам мятеж устроить — с помощью того же Житомира или его потомков. Князь отправился наводить порядок, не подозревая, что идет в западню. Только «мудрая» Ольга могла всерьез поверить, что Сына Сокола можно «заставить» принять что-то, вынудить на компромисс. Вспомним Царьград. Вспомним печенегов. Игорь привык доводить до победного конца дела, за которые брался. Это ясно даже нам, а современники знали князя лучше. Того, кого не переубедил «греческий огонь», могла остановить только смерть. А Ольга теперь повязана с заговорщиками кровью. Кровью своего мужа и государя.

Ольга в панике, в истерике: «Кто видел? Кто мог видеть? Убрать!!! На вече обвинить во всем древлян — и вперед!». Что ж, это в интересах заговорщиков — свидетели или подельщики, древляне больше не нужны. Мал сделал свое дело, Мал может уйти… а Ольга, приняв на себя месть за мужа, становится в глазах киевлян его преемницей. И еще крепче привязывает себя к заговору. И спешит, спешит — к подходу из Новгорода Святослава и Асмунда все должно быть готово. Свидетели и соучастники убийства — уничтожены, Ольга в глазах киевлян — стать мстительницей за мужа и государя, а отношения с древлянами доведены до той степени, когда никто не станет доискиваться истины.

Но была или не была Ольга убийцей своего мужа — это именно ее деяния увековечили клевету на него. И это в ее имя чернили государя-язычника иноки-летописцы последующих веков. Дабы оттенить тусклую звездочку ее «премудрости», заволакивали туманами лжи ясное солнце его государственного и полководческого гения.

Я вовсе не посягаю на святыни. Не мне судить, была или не была Ольга христианской святой, велики или малы ее заслуги перед Христом. Но давайте же не смешивать с Русью и русским народом того, кто прямо говорил: «царствие Мое не от мира сего» (Ио,18:36). Давайте не делать из святой государственного деятеля, тем более ценой клеветы на того, кто действительно был им. По моему скромному разумению, русскому христианству это только пойдет на пользу. Ибо, как говорил почтеннейший патер Браун, «вполне возможно, что ложью можно послужить религии, но я твердо верю, что Богу ложью не послужишь» («Чудо “Полумесяца”»).

Лихорадка распада — на уровне молекулярном.

До держав ли теперь, до камней ли великих культур?

Тем яснее безумцам: ведомый Звездою Полярной,

Ты вернешься, Артур, ты в России воскреснешь, Артур.

Царь-Медведь окормлялся из рук Преподобного Старца,

И лесов корабельных лилась прикровенная речь

Чтоб потом, на закате, взыграв переливом багрянца

Из глуби Светлояра восстал Государственный Меч!

(А.Широпаев. Возвращение Артура)

Вам — воителям ярым минувших времен,

Вам — рахманов-волхвов синеглазым сынам,

Вам — носителям древних священных имен,

Ненавистных дорвавшимся к власти рабам…

(Велеслав. «Слава!»)

В 946 году дружина великого князя Святослава вышла на поле, где ее ждало войско древлян. Рядом с маленьким князем ехали воевода Свенельд и кормилец Асмунд.

По обычаю, битву начинал князь. Любопытно, что, невзирая на подчеркнутое малолетство Святослава, с этого момента его называют не княжичем, а именно князем и воспринимают соответственно. Если кто-то и видел наследника в Глебе — на страницах летописи мнение это не отразилось. Для абсолютного большинства русов князем был первенец Игоря и Ольги, и только он.

Воеводы вложили в детскую ручонку копье, направленное в цепь древлянских щитов. Святослав толкнул его — копье упало перед конской мордой. Малышу было четыре года… Но обычай был соблюден. Над полем и сходящимися полками грянул клич:

Князь уже начал! Дружина, за князем!

«И победили древлян. И побежали древляне…».

Так мы в первый раз видим Святослава — еще малыша, но уже на коне, впереди дружины, с копьем в руке. Словно про него строки древней былины «Волх Всеславич»: «Гой еси, сударыня матушка! Не пеленай меня во пелену черевчату, не пояси в поясья шелковые, пеленай меня, матушка, в латы булатные, а на буйну голову клади злат шелом». Словно про него в «Слове о полку Игореве»: «Под трубами повиты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены».

Впрочем, чему дивиться? Это в те времена араб Ибн Русте писал: «И когда у одного из русов рождается сын, он кладет ему на живот меч, и говорит: «Я не оставляю тебе никакого имущества, кроме того, что ты завоюешь этим мечом»». Не былина, не сказка — сообщение дотошного современника-путешественника. Наверно, и Игорь так же положил на розовый животик сына холодную полосу серой стали с выбитым именем мастера «Славимир» и сказал положенные древним обычаем слова. Начиналась жизнь. Для руса, в особенности для князя это значило — начиналась война.

И особенно верно это было для Святослава.

Вряд ли Святослав помнил отца. Почти сразу после рождения его увезли на север, в варяжский Новгород — подальше от кишащего византийским и хазарским золотом Поднепровья. Может, даже не в сам Новгород, а на глухой хуторок в лесных крепях по соседству. Наследник, единственный (тогда) сын престарелого государя — таким не шутят. Почувствовал ли что-нибудь четырехлетний мальчик, которому сообщили о смерти отца?

Но сейчас речь не о том. Речь о самом наследнике Киевского престола, подраставшем в северной глуши. Как Тезей на Пелионе. Как Артур в Калидонских лесах.

Рядом с Тезеем был мудрейший из кентавров, богоравный Хирон. Рядом с Артуром — Мерлин, чародей, друид, плод любви человеческой женщины и одного из Князей Ночи.

Рядом со Святославом был дядька Асмунд.

В общем-то, необычного в этом не было. Ничего. По всей Европе — и не только по ней — знатные мальчики росли в семьях дружинников отца. Чтоб не размякали у материнской юбки, в сюсюкающей круговерти мамок-нянек. Зачастую и простые люди усыновлялись при живых родителях дальней родней. Во-первых, затем же — чтоб не балованные росли. Плохо, когда над мальчиком чуть не до бороды хлопает крыльями наседка-матушка, которой, в общем-то, плевать, будет ли у рода воин и труженик, лишь бы кровиночке тепло-сытно-безопасно было. Можете считать за это предков дикарями, и пусть ваше превосходство поможет вам, когда вас в собственном доме унизят потомки покорной добычи тех «дикарей». Во-вторых, для пущего единства племени. Для рожденного в одном селении, выросшего в другом, все племя становилось семьей, вся земля племени — домом. Ни поднять руку на сородича, ни погрязнуть в устройстве личного гнездышка — и гори синим пламенем все остальное, — так воспитанные дети не могли.

Самого Игоря воспитал Вещий Олег. Знаменитый Добрыня вырастил младшего сына нашего героя. Можно немало рассказать и о кормильце Ярослава Мудрого — воеводе с выразительным именем Блуд. И было бы очень обидно ничего, кроме имени, не знать об Асмунде. В летописи он едва упоминается, и это, согласитесь, досадно. Ведь не мог же воспитатель, почти отчим такого князя, как Святослав Храбрый, быть заурядным, неприметным человечком!

Поэтому так привлекает одно любопытнейшее предположение, выдвинутое археологом и писателем Андреем Никитиным. Вообще-то гипотезы этого человека подчас бывают пофантастичнее романов его однофамильца Юрия Никитина, но много среди них и ценных находок.

Уже давно привлекло внимание ученых явное сходство летописной биографии Вещего Олега и одной из скандинавских «сказочных саг». В этих сагах сплошь и рядом встречались переделанные на скандинавский лад подвиги героев иных стран и времен — от героев Троянской войны до рыцарей Круглого стола. Тем проще могло забрести к скандинавам предание ближних соседей, почти родичей — славян-варягов. Могло быть и так, что скандинавский удалец прославился и стал вождем в варяжской дружине. Некоторые летописи говорят, что Олег был «от рода князей мурманских», то есть норманнских. Сага, называя героя, просто переводит на норманнское наречье его прозвище: Вещий — Одд. Так вот, Андрей Никитин обратил внимание, что среди сыновей Олега-Одда, оставшихся на Руси-Гардарике, в саге упоминается некий Асмунд.

Конечно, это могло быть простым совпадением. Но более чем естественно для Игоря было отдать сына на воспитание сыну наставника, почти брату.

Можно многое сказать о Вещем Олеге — и многое еще будет сказано, — но очевидно одно: Святослав словно рвался повторить его жизнь.

Олег Вещий пришел из Новгорода в Киев, покорил и обложил данью древлян, потом освободил от хазарской дани вятичей и нанес тяжелейший удар каганату, отшвырнув его за Дон. Победоносно воевал с Византией, собрав в единый кулак славянские земли Восточной Европы. И еще — он был убежденный язычник. Это в его время говорили и даже писали в международных документах: «русин или христианин». Мол, одно из двух.

В том, что Святослав тоже пришел из Новгорода и тоже начал с похода на древлян, его сознательной воли, конечно, не было. Наш современник, скорее всего, увидел бы в этом простое совпадение. Современники князя видели в подобных случайностях перст Судьбы. Но когда, несколько лет спустя, Святослав вновь освободил вятичей, окончательно добил Хазарию и устремился на Византию — это уже больше походило на сознательное следование по стопам великого пращура. Только замахнулся Святослав на много большее: грезилось ему объединение ВСЕХ славян вокруг Дунайской столицы. Христианство он презирал, считая за «уродьство».

Если Асмунд и впрямь был сыном Вещего Олега — «Одда» саги, — именно он мог вложить в душу юного князя идеи своего великого отца.

Стоит заметить, что среди историков часто попадаются люди, отвергающие историчность Вещего Олега. Почему? Во-первых, многие его деяния — захват города под видом купца, корабли на колесах, щит на воротах, наконец, «смерть от коня своего», — имеют-де «фольклорные параллели». То есть герои многих легенд и преданий делали так же. Во-вторых, византийские хронисты ни словом не поминают поход 907 года. Значит? Значит — легенда! Не было такого князя, и все. Или был, но кроме договора с греками, от него ничего не осталось.

Удивительно, как упускают из вида еще одну «фольклорную параллель»! В летописи говорится, что Олег ездил на коне. Смело берусь указать тьму фольклорных героев, поступавших точно так же. Кроме шуток, такие «научные» изыскания заставляют вспомнить французского остроумца XIX века, Жана Батиста Переса. Шутник с пресерьезным видом уверял современников в мифичности … Наполеона Бонапарта. Основания почти те же: во-первых, «параллели» между биографией императора Франции и античными мифами о солнечных Божествах. Мол, Наполеон — это Аполлон, Бонапарт означает «благая часть» в знак власти Солнца над днем и летом, мать Наполеона Летиция — это Лето, мать Аполлона, четыре сына императора — времена года, двенадцать маршалов — знаки Зодиака и так далее, и тому подобное. И во-вторых, указы Бурбонов, которые те задним числом датировали годами правления корсиканского самозванца. Это остроумное и смешное сочинение и сейчас еще невредно прочесть, как противоядие от иных «теорий».

Вполне объяснимо и молчание византийцев. Для начала, в ту эпоху византийское летописание и историография переживали не лучшие времена. До нас не дошло исторических сочинений времен Льва VI Мудрого. Константин Багрянородный, Лев Диакон, Михаил Пселл появятся уже много позже, полвека спустя. Вторая причина попроще. Представьте, что вас в темном переулке ограбило… вылезшее из стены привидение. Что вы об этом будете рассказывать? Уверен — ничего и никому, дабы не прослыть в лучшем случае суеверным или лживым трусом, если еще не сумасшедшим. Так с чего христианская империя должна была описывать в хрониках, как ее столицу запугал чудесами и обобрал языческий колдун?

Бог бы с ним, с французом — он-то шутил… Гораздо труднее понять иных отечественных ученых, норовящих на таких вот «основаниях» вычеркнуть из Русской истории одного из ярчайших героев.

Позвольте нам поверить источникам, а не историкам.

Сурт идет с юга

С огнем всепалящим…

Рушатся горы,

Мрут великанши,

в Хель идут люди,

расколото небо!

(«Старшая Эдда»)

Итак, Асмунд — сын Вещего Олега. Если он был воспитателем Святослава — это многое объясняет. Не только в деяниях великого князя киевского — во всей его жизни, его судьбе.

Конечно, Асмунд в любом случае не был чистокровным норманном. По той же саге, матерью его была какая-то местная, славянская княжна. И даже имя его вовсе не обязательно выводить из норманнских наречий. Почти так же — Ясмунд — назывался один из мысов острова Рюген-Руян, главной святыни варягов-руси и всего славянства. И даже если видеть в Асмунде и его отце скандинавов… Олег — Хельги — Священный. Асмунд — дар асов, суровых и воинственных Богов скандинавских мифов. Последний перевод не совсем точен. «Мунд» — это не просто дар, это свадебный подарок жениха невесте. В любом случае оба имени больше похожи на титулы жрецов, чем на прозвища воинов. В скандинавских сагах они, как правило, принадлежат людям, родившимся в язычестве.

Было ли имя воспитателя Святослава варяжским или норманнским — простым воителем дядька Асмунд явно не был. А был он представителем того, северного воинствующего язычества, которое несли на знаменах и в сердцах его отец и его воспитанник. Того, символами которого стали Ирминсуль, Аркона, Ромово, героями — фриз Радбот, саксы Видекунд и Вихман, норвежец Эйвинд, бодрич Никлот, новгородцы Угоняй и Богумил Соловей.

Первое, что любой воспитатель передает ученику — свой взгляд на мир. Попытаемся и мы поглядеть на мир, точнее — на Европу IX-X веков глазами если не жреца, то по крайности, убежденного язычника. Для этого придется понять одну немаловажную вещь. Часто упоминаемый на этих страницах Г.К. Честертон писал, что в языческих Богов никто не верил — в христианском смысле. Придется самым резким образом возразить почтенному англичанину. Правда, я не очень знаю, что такое «верить в христианском смысле». Но вот когда пленный Эйвинд Скъялди раз за разом отказывается отречься от своих Богов, пока водруженная на голый живот железная жаровня не пережигает его пополам — это вера? Когда в уже христианской стране город Муром держится за старую веру два столетия — это вера? Когда племя пруссов предпочитает погибнуть все, до последнего человека, но не предать родных Богов — это вера? И что это, если не вера? Никто не умирает за раскрашенную деревяшку, занятную байку или аллегорию природных явлений, или еще какую-нибудь глупость. Язычники верили в своих Богов. Язычники своих Богов любили. Ибо только за любовь человек может пойти на смерть.

Люди X века не рассуждали о «прогрессивной» и «устаревшей» религии. Не диспутировали. Мы более или менее представляем чувства, двигавшие средневековыми христианами. Могу сказать в их пользу, что «просто» корыстными завоевателями и разбойниками они не были. Карл Великий после долгой войны с саксами вернул им все привилегии и свободы на одном условии — принять христианство. Многие не согласились оставить веру предков и после этого, так что война эта никаким образом не была «чистой политикой». За что сражались христиане, мы знаем. Но мало кого интересует, — что чувствовали те, вокруг кого рушился их мир.

Мы — спасибо христианам — не знакомы с мифологией наших предков, по крайней мере, в чистом виде. Что ж, обратимся к преданиям их соседей и сородичей — скандинавов.

Согласно «Старшей Эдде», перед гибелью мира произойдет великая битва Богов и Героев с силами мрака. Силы эти — воинство мертвецов, плывущее с востока на корабле Нагльфар. Кораблем этим правит злой Бог Локи, лицемерный и лживый красавец, которого верховный Бог Один как-то в пылу ссоры обозвал «женовидным мужем». За свои преступления Локи был распят остальными Богами и низвергнут в Хель, скандинавский ад. Рядом с Локи стоит его жена, собирая в чашу капающий яд змеи, подвешенной над его лицом. Но в конце концов он освободится и поведет свой корабль на Богов. Вместе с ним будет и его чудовищное исчадие — Мировой Змей.

А теперь представьте, читатель, что чувствовал северный жрец, когда на его земли с востока пришла вера, проповедники которой называли себя умершими для мира, живыми мертвецами, свою церковь — кораблем. Они несли изображения распятого, женовидного красавца, рядом с которым стояла женщина с чашей. Они говорили, что их бог спускался в ад и вернулся оттуда, что их бог уподобил себя Медному Змею (Ио. 3:14-15) и завещал им быть мудрыми, как змии, и что он — враг древних Богов.

Прочувствовали? Именно поэтому сцены Гибели Богов в последней битве высекали на каменных крестах, на рунных камнях христианской эпохи крест обвивал чудовищный Змей, а варяжские волхвы считали кровь христиан лучшей жертвой. Локи, Кощей, чудовищный Мертвец («…а тот Мертвец — небесный Христос», говорится в одном из русских заговоров) поднялся из Кромешного мира, и тьма шла за ним, захлестывая святыни, гася жертвенное пламя, снося кумиры. На глазах язычников сбывались чудовищные пророчества древних преданий о гибели мира — и их мир действительно погибал.

Христиане не меньше язычников были убеждены, что «ветхий» мир вот-вот погибнет. Проповедники, являвшиеся ко дворам языческих государей — Радбота Фризского, Бориса Болгарского, Владимира, — чаще всего показывали изображение Страшного Суда. Не абстракция, не загробный посул — злободневная конкретика политического плаката. Христианам конца первого тысячелетия, особенно конца Х века Страшный Суд казался делом ближайших десятилетий. Многие слышали о «синдроме тысячного года». Но немногие знают, что христиане Х века ждали его не с ужасом, а с радостью. Грань греха и добродетели, погибели и спасения в их глазах была отчетливой и наглядной — гранью между ними и язычниками. Крещения, формальной присяги Грядущему было достаточно. Любой разбойник в ответ на «Верую!..» слышал: «Нынче же будешь со Мной в раю». Благородный человек спешил «спасти» души язычников, вынуждая буквально с мечом у горла это «Верую!». На увещевания не было времени — тысячный год, последний год «ветхого» мира не за горами. Негодяй же полагал любой разбой божьим делом, если он свершен под знаменем креста и против «поганых». Разве не сказал Христос: «Кто не со Мною, тот против Меня» (Мф., 12:30), «Врагов же Моих, которые не желают, чтобы Я царствовал над ними, приведя перед лице Мое, избейте» (Лук. 19:27), «Предаст брат брата на смерть и отец — сына. И восстанут дети на родителей и умертвят их… Не мир принес Я, но меч. Ибо Я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку домашние его. Кто любит отца или мать более чем Меня, недостоин Меня, кто любит сына или дочь более чем Меня, недостоин Меня» (Мф., 10:21, 34-37).

Как это звучало для тех, кому род был святыней?

Братья начнут
Биться друг с другом
Родичи близкие
В распрях погибнут;
Тягостно в мире…

Это снова «Эдда», снова пророчество о последних временах перед гибелью мира и Богов — словно эхо евангельских строк.

Об этом и говорил дядька Асмунд юному Святославу. Тем более что здесь, восточнее Варяжского моря, язычество Севера сталкивалось с иным, быть может, еще более беспощадным и свирепым врагом — «воинствующим иудаизмом» (М. Артамонов) Хазарского каганата. Тот тоже выглядел выходцем из языческих преданий о нечистой силе. Само слово «иудей» было слишком созвучно с названиями нечисти у скандинавов («йотун»), латышей («йодс»), финнов («йутту») и славян («юдо»). Сказки о «праведных» рабби, взглядом испепелявших города нечестивых «гоев»-язычников, перекликались с жуткими преданиями об огнеглазых чудищах-Виях. Впрочем, о том, чем был каганат, и какие чувства вызывал у соседей, подробнее поговорим позже.

Пока подведем итог — и христианский мир, и каганат были для язычника земным воплощением тьмы Кромешного мира. В свою очередь, и иудеи, и христиане отлично помнили пророчество Иезекииля о страшном народе Рос. Север, родина русов и вотчина их суровых Богов, в Каббале именовался «вратами Зла». Средневековые христиане верили, что к Северному ветру был прикован побежденный Люцифер.

Все это необходимо помнить. Иначе нам не понять, как смотрели друг на друга языческий Север и иудео-христианский Юг. Иначе нам не понять, какая сила два века бросала свирепые ватаги норманнов и вендов в набеги, главной мишенью которых, особенно в первое время, были монастыри. Иначе нам не понять, почему походы «россов» вызывали такую панику в Константинополе, какую не вызывали, скажем, армии сарацинов, подходившие к его стенам.

И не услышать, чему учил под стальным северным небом жрец Асмунд мальчика-князя.

Небо лежит

На остриях копий

Уходящих во тьму.

(Велеслав)

Конечно, Асмунд учил воспитанника не только тому, что и от чего должен защищать князь, но и как защищать, как быть полководцем, правителем, воином — князем.

Здесь нам опять предстоит угадывать уроки Асмунда по их следам в жизни и деяниях князя. И будет очень трудно понять тех, кто твердил о князе-грабителе. Может, они просто не могут понять, как это так: воевать и не грабить? Рисковать жизнью — не для добычи? Подобные оценки рисуют скорее тех, кто их дает и тех, кто им верит. Наших современников. Нас.

Но при чем тут Святослав Храбрый?

Законы языческого мира повсюду — от «Речей Высокого» в «Старшей Эдде» и ирландских «Советов Кормака» до индийских «Законов Ману» и самурайского «Буси До», — предписывали воину не стремиться к богатству, не иметь собственности. Исключение делалось лишь для орудий воинского ремесла — нет, орудий служения, жертвоприношения суровым Богам Войны и Власти. Вспомним былинных богатырей — они непременно отказываются от наград за подвиг, бесшабашно прогуливают, раздаривают или жертвуют на храмы дары князя, добычу или найденное сокровище. И поверх «налево поедешь — богату быть» Илья Муромец, усмехаясь, выводит на придорожном камне: «Илья Муромец там ездил, а богат не бывал». Если и есть у них «злато-серебро» — все идет на оружие, на сбрую боевого коня: «Не для красы-басы — ради крепости!».

Все — и враждебные князю-язычнику монахи-летописцы, и прямые его враги византийцы — волей или неволей говорят об удивительном, неимоверном для шкурных наших времен бескорыстии великого князя. Мы еще прочтем летописные строки о том, как равнодушно отказался Святослав от золотых даров византийцев, но благодарно принял оружие. Но сейчас стоит вчитаться в иное. В сотнями людей читаное, но мало кем осмысленное вступление к летописному жизнеописанию Святослава. «В походах же не возил с собой ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко нарезав конину, или зверину, или говядину, жарил на углях и так ел». «Не возил… возов» — как это можно было не заметить?! Какая орда грабителей, куда и когда двигалась без возов, кибиток, фургонов? Ведь нужно же куда-то складывать то, ради чего грабитель, бандит, наемник проливает кровь и рискует драгоценной шкурой — добычу?!

Но летопись, при всей неприязни к заклятому язычнику, непреклонна: «не возил», и точка.

О многом говорит и перечень скудных походных кушаний. Хорошо по этому поводу сказал Г. Прошин: « и как обозначена последовательность рациона дружины: на первом месте — конина, то, что всегда с собою, затем «зверина» — дичь, добытая стрелою или копьем на марше. Говядина — мясо, которое могли только реквизировать у населения во время похода, — на последнем месте. Это уже не перечень — это характеристика! Сразу вспоминается суворовская заповедь: «Обывателя не обижай!»».

Грабитель? Грабитель, чьи воины предпочитают резать своих коней, тратить время и силы на охоту, чем отнять буренок в ближней деревушке?

Лев Диакон отдает, описывая войну со Святославом, дань обязательным византийским сетованиям на жадность и корыстолюбие варваров (вот уж чья бы мычала!). Но тот же Диакон говорит, что византийские «освободители» в Болгарии разграбили множество церквей(!) и царскую казну (!!) . Также говорит он, что простые болгары бок о бок с северными «грабителями» дрались против византийцев. Простите, но кого тогда четыре года «грабили» русы в Болгарии?

Несколько проясняет дело описание Ибн Мискавейхом захвата русами азербайджанского города Бердаа в 944 году. Овладевшие городом русы потребовали от жителей лишь повиновения: «На вас лежит обязанность хорошо повиноваться нам, а на нас — хорошо относиться к вам». Русы, по словам Ибн Мискавейха, свое слово сдержали и «вели себя выдержанно». Из описания событий можно заключить, что это еще мягко сказано. Одержимая исламским фанатизмом городская чернь с воплями «Аллах акбар!» нападала — точнее, пыталась напасть, — на русов с тыла всякий раз, когда те выходили из города, чтоб отразить нападение войск местного правителя. Нападения русы отражали успешно, а к выходкам черни относились с редкостным стоицизмом и долготерпением, ограничиваясь тем, что разгоняли оборванных фанатиков. Любопытно, в ответ на какое нападение современный командир приказал бы расстрелять толпу и взял заложников среди гражданского населения? Правильно, читатель, на первое! Русы же перешли к репрессиям, лишь когда обнаглевшие горожане начали нападать на некоторых из них, отделявшихся от соплеменников, и убивать. И даже тогда русы сперва предложили горожанам покинуть Бердаа и отправляться под руку столь горячо любимого ими правителя. Когда же привыкшие к безнаказанности мусульмане не обратили внимания на это предложение — лишь тогда жители города были захвачены в плен. При этом женщин и детей отвели в цитадель, а мужчинам, согнанным в соборную мечеть, было предложено выкупать себя и свои семьи. Наиболее благоразумные, уплатив выкуп, получили возможность покинуть Бердаа и… печать на глине, обеспечивающую их безопасность и сохранность оставшегося имущества. Мужчины, не пожелавшие внести выкуп, — Ибн Мискавейх особо отмечает, что не «не смогшие», а именно «не пожелавшие» — были перебиты, женщины и дети остались в плену завоевателей. Итог печальный, но закономерный. И более того, многие современные жители тех краев, думается, предпочли бы иметь дело с теми древними язычниками, чем с бандформированиями своих земляков и единоверцев.

Как видим, бескорыстие воинов Святослава не составляло исключения. Для руса-воина тех времен завоевание было не разбойным налетом и возможностью личного обогащения. Оно не только давало права, но и накладывало обязанности по отношению к завоеванным. Русы присваивали лишь — «что с бою взято, то свято» — имущество разбитой и как бы замененной ими воинской знати. Мирное же население облагалось данью, часто — не очень тяжелой. Что до суровой расправы с мятежным Бердаа, так ведь и сегодня порядок военного времени однозначно квалифицирует гражданское лицо, с оружием нападающее на солдата, как бандита. К таковым неприменимы нормы обращения с мирным населением, их участь — расстрел на месте. Кстати, тем, кого интересует дальнейшая судьба Бердаа, сообщаю, — русы, благополучно подавив вылазки «моджахедов» и отбив правительственные войска, все же покинули город из-за эпидемии.

Позвольте же поверить не современным историкам, на которых, видать, шапки синим пламенем полыхают. И не отвлеченным толкам Диакона о «варварской жадности». Мы поверим фактам, сообщаемым Ибн Мискавейхом, летописью, тем же Диаконом. А факты говорят, что расширение границ Руси, стяжание славы и жертвенное Служение ратным Богам (у Святослава еще укрепление Древней Веры и объединение славян), были бесконечно важнее русам, чем набивание седельных мешков окровавленным барахлом (захвата сырьевых ресурсов колоний, контроля над нефтяными месторождениями и пр.) — смысл и суть войны для просвещенного человечества XVIII-XXI веков.

Вместе с тем рус воин, рус князь мог — обязан был! — быть беспощадным к нарушителям договора, «ряда», предателям. К тем, кто не выполнял своего долга. Обязанность воина — вооруженной рукой поддерживать миропорядок, а его нарушает не только, и не столько внешний враг — как раз к нему могли быть снисходительны, как мы видели это в первые дни в Бердаа, — сколько клятвопреступник, нарушитель обычаев. Жители Бердаа, приняв покровительство и власть русов, приняли на себя и обязательство повиноваться им. Не выполнив его, они превратились в клятвопреступников. А в глазах руса клятва была одной из важнейших частей миропорядка. Не зря он клялся «доколе мир стоит, доколе солнце светит». На устои мира, на солнечный свет посягал нарушивший клятву, и прощения ему не было. Святослав был воспитан так же. И он мог внушать страх. Мы еще услышим испуганные голоса в войске воеводы Претича в 968 году под Киевом. Мы еще увидим лес кольев под стенами вероломного Филлипополя.

Бескорыстие воина-руса распространялось на саму жизнь. Честь — то есть верность обряду войны — ценилась дороже. Чего стоит знаменитое «Иду на вы!» нашего героя. Сколько не тщились увидеть в нем какую-то военную хитрость, увы… Внезапное нападение всегда выгоднее, всегда безопаснее. Но и богатыри русских былин предпочитают опасность битвы почти беспроигрышному нападению на пьяного, спящего, голого, пешего — одним словом, неготового к бою, непредупрежденного противника: «а не честь-хвала молодецкая!». И здесь — все то же. Не выгода. Не безопасность — своя и воинов. Честь — верность обряду войны. Богам войны.

Помимо бескорыстия, предписывал древний обычай человеку воинского рода всецело посвящать себя обрядам Войны и Власти, да еще охоте, воздерживаясь от любых других занятий. Так гласят индийские «Законы Ману», но и на Руси, через век после Святослава, юного Феодосия, сына княжеского дружинника и будущего основателя Киево-Печерской лавры, пытались воспитывать так же. Когда будущий святой норовил выйти с рабами на поле или брался молоть муку и месить тесто, мать и родичи стыдили его: «Позоришь себя и род свой!».

Святослав потом скажет послу императора: «Мы — мужи крови, оружием побеждающие врагов, а не ремесленники, в поте лица зарабатывающие на хлеб». Это, конечно, не презрение к труженикам. Просто врожденное для язычника, человека кастового общества, осознание простой истины: каждому — свое. Для сравнения: викинги отнюдь не презирали своих женщин. Но не было для них оскорбления тяжелее, чем обвинение в каком-либо женском занятии. Мужчине — мужское, воину — воинское. Воин за плугом или у жернова так же немыслим, как мужчина за прялкой, мужчина в платье или кокошнике.

Можно многое еще говорить о воинском Духе языческого Севера, воплощением которого, трудами дядьки Асмунда, рос юный Святослав. Но все это — лишь правила жизни-войны, войны-жизни.

Однако были ведь и приемы. Приемы владения оружием, приемы вождения войск. Асмунд, конечно, учил князя и им. Все мальчишечьи игры русов и их потомков будут еще не один век нацелены на подготовку воина. Святослав, конечно, тоже играл в «коняшки» и «царь горы» с сыновьями и внуками Асмунда, весной брал приступом снежный городок, махал деревянным мечом, из тех, что археологи во множестве нашли в детинцах северно-русских городов, а повзрослев, сходился со сверстниками в кулачных и борцовских поединках. Учился владеть оружием и бегать на дальние расстояния в тяжелой русской кольчуге, ездить и сражаться верхом на коне, стрелять из лука. Охотясь, постигал язык следов, оставляемых зверем или человеком, привыкал быть выносливым и терпеливым. Схватка со зверем воспитывала храбрость, а добивая добычу — или искалеченную зверем собаку, — князь учился заглушать в сердце голос ложной жалости. И снова учился все новым и новым видам оружия и приемами владения им. Русы не отравляли стрел, как чудь или печенеги, но надо было на вид, на запах распознавать яд на вырванной из тела стреле — и знать, чем и как лечить раненного. Надо учиться хорошо плавать — и в кольчуге, и в ледяной воде. И учиться терпеть раны, не выдавая боль — князю это важнее, чем другим, слишком много глаз смотрят на него в бою… И многому, многому еще надо было учиться, чтобы быть воином в Х веке.

Это приемы боя. А приемы вождения войск? Что ж, и тут можно было многое почерпнуть из северных саг и русских былин. Но гораздо поучительнее будет разбирать полководческие приемы Святослава в действии, описывая походы, этапы его жизни, битвы его войны.

Однако до них еще не близко. Юный князь постигает жреческую, полководческую и государственную — а заодно и просто воинскую — премудрость в новгородских лесах у дядьки Асмунда, сына Вещего Олега.

Ты вотще во славу новой веры

Принесла неслыханный обет.

Чтоб его принять,

В небесах, о мать,

В небесах такого бога нет!

(Й.-В.Гете «Коринфская невеста»)

О Днепре Словутицю!

Ты пробил еси каменныя горы сквозе землю Половецкую,

Ты лелеял еси на себе Святославли насады

(«Слово о полку Игореве»)

Вскоре, кроме преподанных Асмундом, у Святослава появилась и личная причина ненавидеть христианскую Византию.

Как мы уже упоминали, в 957 году Ольга ездила в Константинополь. О дате историки спорят. В летописи поездка отнесена к 6463 году «от сотворения мира», то есть 959 году нашего летоисчисления. Но, по мемуарам Константина Багрянородного, русская княгиня была принята 9 сентября, в среду, а в Х веке такое сочетание было возможно дважды — в 957 и в 946 году. В 946 году еще кипела Древлянская война. В 946 году у восьмилетнего наследника и сына Константина, Романа, еще не могло быть жены — часто упоминаемой в мемуарах, как «невестка». Так что вернее будет отнести плавание Ольги поближе к летописной дате. В 959 году Ольга тоже сносилась с императором, но совсем другим, и это будет предметом отдельного разговора. А значит, Святославу лет четырнадцать-пятнадцать.

Рассказывал я и о том, как описывает эту поездку летописец. О мелодраматической истории сватовства пожилого кесаря к прекрасной вдове. О хитрости Ольги и ее крещении. И о том, почему верить в эту историю нельзя ни на грош — даром, что сам летописец в нее, судя по всему, верил. Мы говорили и о том, что легенду эту, судя по всему, стали создавать уже тогда, сразу после поездки.

Но при чем тут диковатая история сватовства Константина Багрянородного к Ольге? И почему, спустя некоторое время Константин прислал к ней послов, с требованиями обещанных, оказывается, рабов(!), воска, мехов и … войск в помощь? Войска — это серьезно, если воск, меха, даже рабы могли быть личным подарком Ольги, пусть даже отдарком, то войска… Иное дело, что нигде в летописи, кроме Древлянской войны, Ольга не выведена, как полководец. Да и там ее действия к полководческому делу имеют очень слабое отношение. Ольгина дружина — каратели, режущие безоружных. Войско на честный бой ведет юный Святослав с Асмундом, и Свенельд. Ольга даже рядом не упоминается… Но, даже если княгиня и не могла распоряжаться войском, она его почему-то обещала.

Ольга через греческих послов ответила императору: «Посидишь у меня в Почайне, как я у тебя в Суду, тогда дам». Почайна — речушка в Киеве, гавань для купеческих судов, а Судом на Руси называли гавань Константинополя. Вчитайтесь — это ответ удачливой обманщицы? Или обманутой — хотя бы в своих ожиданиях?

Исследователи давно пришли к заключению, что сватовство в Царьграде было. Только не Ольгу сватали, а сама Ольга искала брачного союза с императором Нового Рима. Не в качестве невесты, понятно…

По запискам императора, с Ольгой приезжал некий ближайший родственник. Дипломатичный Константин обозначил его термином «анепсий», что совсем необязательно переводить, как «племянник». Просто — близкий родич из младшего поколения.

Какой?

Дипломат Константин проговаривается почти мгновенно. Несколькими строками ниже в посольстве обнаруживаются «люди Святослава». Не послы, и не представители — «апокресиарии» (византийским апокресиариям примерно соответствует Синко бирич из договора Игоря). Судя по размеру подарков, отмеченному начетником-императором, это не более чем слуги. Что бы слугам делать без хозяина в чужой, заморской стране?

Итак, Ольга приезжала в Константинополь. Не одна — с сыном. Путь был неблизкий. Предстояло минуть Днепровские пороги. В своем трактате «Об управлении империей» — дальше я для краткости буду именовать этот труд «Управлением», — все тот же Константин описывает путь из Киева в столицу империи, называя его «трудным и мучительным путешествием». Семь крупнейших порогов перечисляет он, сообщая их имена у местных славянских племен, и названия, данные порогам северными пришельцами-мореходами, соплеменниками Святослава.

Первый и те, и другие называли Неспый — не спящий, неусыпный. Предполагают, что это тот же порог, что позднее звался Старый Койдацкий. Второй русы прозвали Ул Борзый — буквально «желоб, лохань на быстрине». Его и много веков спустя называли Лоханским. А местные жители просто прозвали его Островным. Русского имени следующего Константин не записал, одно местное — Гелудрый — «горлодер, крикун, шумило». Может, русское имя порога было Звонец? Так века спустя называли порог меж Лоханским и Ненасытцем. Ненасытец как раз сохранил почти без изменений местное имя. Неясыть звали его, в честь огромных белых птиц, гнездящихся в скалах. Русам они напоминали сказочных Айтваров — птиц, что служили колдунам на янтарных берегах Варяжского моря. Айтваром в их честь называли и порог. За ним шел следующий, тоже почти сохранивший местное имя — Волнигский. Волний, звали его местные славяне, а пришельцы — Варуем, Варуй-порозем — затоном, преградой. Дальше шел грозный Виручий — Кипящий, а по-русски Лютый. После него последний, седьмой порог уже не пугал путников, и звали его местные поселенцы Напрезь — порожек, порожишко, — а русы-мореходы и вовсе Стрыкун-Брызгун. Их позже звали Будиловский и Вильный.

Полным ладьям было не пройти сквозь скалы, мели и теснины порогов. Их разгружали и опытные кормчие осторожно проводили ладьи вдоль берега, пока остальные русы перетаскивали мимо порога груз. Под Неясытью-Айтваром сами ладьи вытаскивали на сушу и переправляли волоком. Но на суше подстерегала иная опасность — кочевники. При Игоре они не дерзали подходить близко к русским селениям, но корабли купцов могли счесть законной добычей. А уж когда до степи долетели вести о смерти грозного «хакана» русов, Игоря… А ниже порогов пролегала еще и Крарийская переправа, где стрела из рогатого печенежского лука долетала с берега на берег.

Поэтому с особым чувством приносили русы жертвы своим Богам на острове Хортица. Константин, как и положено праведному христианину, не решается назвать имен «демонов», которым поклонялись на острове, но упомянул, что жертвы приносили у огромного дуба. Дуб — святое дерево Перуна, Бога бурь и войны — самого подходящего для поклонения перед морским странствием в полувраждебные земли.

Любопытно, приносила ли Ольга жертвы? Маловероятно. По житию св. Кирилла, к культу священных дубов Защитника Людей женщины вообще не допускались. Но несомненно и то, что главного Бога Киевской державы не могли оставить без жертв, тем паче перед «трудным и мучительным путешествием». Кто же стоял у жертвенника? Асмунд? Юный Святослав? Неведомо…

Снова долгие дни пути, стоянки на безопасных островах, отдых, ремонт судов, море и долгий путь вдоль берега, по которому за караваном неотступно следуют разбойничьи шайки кочевников. Дожидаются, не налетит ли буря, не выкинет ли на берег русское судно. Тогда — кинуться на оглушенных крушением мореходов, и скорее в степь, увозя у седел, волоча на арканах — что и кого успели, пока не подгребли на помощь другие ладьи, пока с их бортов не ринулись длинноусые кольчужники со страшными прямыми мечами.

За устьем впадающей в Черное — Русское! — море реки Селины — Болгария. Там спокойней, нет кочевничьих банд. Впрочем, не оттого, что кочевники боятся болгар — просто начинаются уже болотистые земли Дунайского гирла. Болгары же на русов не нападают. Общая речь, общая кровь? А как же тогда доносы, исправно мчавшиеся в Византию впереди ладей отца Святослава? Нет, много среди болгар тех, что не считают русов братьями. Смотрят, как на врагов, боязливо крестятся при виде оскаленных морд на высоких носах ладей, символов Солнца и Грома на парусах. Почему? И почему не тогда не нападают?

Ответ высился над кровлями болгарских городов и деревень, мимо которых шли ладьи. Впивались в синее небо Болгарии кресты Распятого бога. И даже если дядька Асмунд не плыл вместе с воспитанником, тот наверняка хорошо помнил его рассказы, и теперь сравнивал с тем, что видел.

Где Болгария князя Крума, пившего мед из черепа цесаря, принесшего хвостатое знамя войны к самой столице врага и под ее стенами славившего родных Богов жертвами? Неужели эта страна, раздираемая на части своими ряженными в греков господами, страна угрюмого забитого народа — и есть родина тех грозных воителей? Неужели это по ней, не встречая преград, не говоря про отпор, смерчами проносятся мадьярские орды? Неужели это потомок Крума послушно, как скомороший медведь на торгу, пляшет под цареградскую дудку?

Неужели этого хотят для Руси мать и те, что с ней?

В дебрях этих тусовок даже воздух стал ядовит…

(Олег Медведев)

Минув берега Болгарии, ладьи русов подходят к Константинополю. Царь-город, Царьград — так звали его славяне. Крупнейший город Европы, если не мира — Царь городов. Столица преемников Цезарей древнего мира — Город царей.

Наверняка Святослав, прежде чем отправляться в гости, постарался побольше узнать о хозяине. Негоже входить безоглядно в незнакомый дом:

Прежде чем в дом
Войдешь, все входы
Ты осмотри,
Ты огляди, —
Ибо как знать,
В этом жилище
Недругов нет ли.

Так советовали «Речи Высокого» — заповеди верховного Бога норманнов, Одина, Волоса русов. В пребывании в «жилище» своих и Руси «недругов» Асмунд и его воспитанник были уверены, и вполне справедливо. Но и заповеди наверняка следовали. Перед поездкой князь и его воспитатель должны были провести не один вечер с «гречниками» — так на Руси называли регулярно плававших в Византию купцов. Неизвестно, что они узнали во время этих бесед. А вот что знаем о правившем в тот год в Константинополе человеке мы.

Будущий император был зачат и рожден вне брака. Его отец — Лев VI Мудрый, при котором Олег осаждал Царьград. Мать — известная придворная красавица, Зоя Огнеокая. Пожилой бездетный император похоронил уже трех жен, а четвертый брак православная церковь запрещала. Однако Лев не слишком почтительно относился к запретам церкви. По слухам, православный владыка баловался вещами похлеще четвертого брака — вплоть до чернокнижия и некромантии. За иными его предшественниками и впрямь водились дела, если и не столь жуткие, то не менее гнусные.

Чего стоят одни паскудства императора Михаила, в царствие коего на Царьград ходили Оскольд и Дир. Этот, собрав компанию прихлебателей, «гнусных и мерзких человеков», назначил из их среды «патриарха» — некоего Грилла — и двенадцать «митрополитов». Сборище, нарядившись в настоящие священнические облачения, шаталось по столице империи, хмельными голосами распевая похабно перековерканные церковные песнопения. Иногда сей «Всепьянейший синод» силком заставлял почтенных пожилых вельмож «причащаться» под видом святых даров — тела и крови их бога! — уксусом и горчицей. Венцом гнусностей была выходка императора над собственной матерью, женщиной религиозной и богобоязненной, да только мало поровшей в свое время августейшего отморозка… Когда она пришла в церковь на исповедь, сынок подвел старуху к ряженному в ризы главы церкви Гриллу. Склонившаяся женщина не видела лица обманщика. Исповедавшись, старая государыня простерлась на полу, испрашивая благословения. Грилл же, повернувшись к ней задом, «рыкнул афедроном своим».

Все это непотребство происходило в храме святой Софии, сердце православия.

Право, после Михаила и «патриарха» Грилла Лев, всего лишь желавший узаконить отношения с любимой женщиной и матерью своего сына, мог показаться праведником. Церковь терпела и не такое. К тому же, Львом могли двигать не только личные чувства. Может быть, у бездетного государя шевелились волосы при мысли о том, чтоб оставить престол брату-соправителю Александру, немногим отличавшимся к лучшему от печальной памяти Михаила. Пока Лев контролировал выходки братца и его кабацкой своры, но бессмертным он не был. Тут не помогало и чернокнижие. И вдруг — сын! Можно представить, что любовь императора к его пассии утроилась, можно представить и его чувства к малышу…

И чувства Александра, за время трех бездетных браков старшего брата успевшего привыкнуть к мысли о грядущей короне!

Итак, Лев нашел сперва священника, согласившегося обвенчать его с четвертой женой, а уж уговорить патриарха признать законность и брака, и родившегося до него сына император отложил на самую последнюю очередь. Очевидно, это было чистейшим «делом техники».

В три года Константина венчали на царство, как соправителя отца. Правящий сын родился у правящего отца — в знак этого, нечастого в Новом Риме обстоятельства мальчика и назвали Порфирогенетом, Рожденным в Пурпуре, Багрянородным. Но прошло еще четыре года, и колокола святой Софии проводили в последний путь его грешного отца. Вдова и маленький венценосец остались наедине с соправителем их покойного мужа и отца — Александром.

На дворцы Константинополя обрушился град опал, ссылок, арестов. Новый правитель остервенело раскидывал по тюрьмам, монастырям, дальним провинциям всех приближенных, доверенных людей покойного брата. Всех, кто мог бы заступиться за вдову и сироту умершего государя. То лихорадочно спешил, то начинал садистски растягивать время от одной кары до другой. Вокруг восьмилетнего императора все меньше становилось знакомых, привычных, дружелюбных лиц. Все реже и все неискренней улыбались малышу взрослые. Лишь одна улыбка становилась все шире, все искренней, все страшнее — улыбка злорадного торжества на лице дяди Александра.

И мама все чаще плакала по ночам.

А потом одним страшным утром мир мальчика перевернулся. Утром он пришел пожелать царственной матушке доброго утра — и пришел в опустевшую, перевернутую вверх дном опочивальню, по которой бродили хмельные императорские гвардейцы… Константин в ужасе убежал в спальню. ЭТО случилось с мамой. Рядом больше не было никого. Наверняка мальчик плакал. Наверняка шептал, кусая шелковые простыни, захлебываясь слезами: «Почему, почему, почему?». Остался ли к этому времени рядом кто-нибудь, способный объяснить: причиной всему — пурпур. Пурпур дворцовых сводов, пурпур плаща и сапог правящего императора, символ безграничной власти цесарей. Пурпур превратил безобидного, в общем-то, пьянчугу и дебошира в мрачного маньяка. Пурпур, лежавший сызмальства на плечах Константина, ослепил Александра, заставляя видеть в родном племяннике не человека, не перепуганного малыша — ценную добычу, дичь, пушного зверька. И пурпур погубил его.

Александру неоткуда было знать первейшую дисциплину двора — дворцовые связи. Их не выучишь в кабаках и на охотничьих биваках. Не узнаешь, кого нельзя оставить на свободе, если арестовал другого. Александр оставил кого-то, быть может, и не приближенного Льва, но связанного с одним из опальных вельмож. Оставил в непосредственной близости не то от своего стола, не то от своего кубка…

После быстротечной, тяжелой болезни самодур и тиран завершил свое недолгое беззаконное царствование. Вновь рыдали колокола святой Софии, а в гавани вернувшаяся из ссылки Зоя уже сходила на берег с корабля боевого адмирала Романа Лакапина.

В тот же день адмирал был объявлен опекуном малолетнего государя. Через шесть лет он становится тестем Константина, а затем и соправителем, императором Романом I. Цареградский пурпур жадно вцепился в очередную жертву, пребывавшую, словно человек в последней, предсмертной стадии бешенства, наверху блаженства.

У многодетного адмирала было четыре сына. Став императором, морской волк, недолго думая, венчал Христофора, Стефана и Константина на царство, в качестве соправителей, а четвертого, Феофилакта, сделал патриархом. В ромейской державе оказалось аж пятеро государей, и Рожденный в Пурпуре во всех документах числился лишь четвертым. Сама держава превратилась в семейное владение Лакапинов. Багрянородный неудачник оказался пленником в собственном дворце. Его единственным утешением стали книги огромной дворцовой библиотеки и алкоголь. Пока тесть водил флот на арабов, устраивал династические браки внучкам, принимал послов, несчастный зять просто потихоньку спивался. Вино и книги помогали ему уйти в призрачный мир от чудовищной реальности, пропитанной пурпуром…

В 938 году у Константина и Елены Лакапиной родился сын, в честь деда названный Романом. Польщенный старый моряк объявил маленького тезку наследником и передвинул его отца с четвертого места в перечнях соправителей на второе. Не иначе, отношения в некогда дружной семье бывшего адмирала основательно разъело пурпуром.

И новое решение главы семьи отнюдь эти отношения не укрепило, наоборот. Взбешенные сыновья Лакапина свергли отца и сослали на пустынный скалистый остров в Средиземном море, под носом у пиратов, которых он когда-то успешно топил. Тихого пьяницу и книгочея в расчет не приняли, а зря. Очень скоро от грызни вероломного семейства заболела голова у всей столицы, не говоря про придворных и в особенности гвардию. Для гвардейцев родившийся и выросший во дворце Константин был гораздо притягательней, чем связанное с флотом, чуждое миру дворца семейство Лакапинов. И, кроме того, у Константина имелось еще одно неоспоримое преимущество: он был один, а не четверо. Кто не пытался исполнять приказы хотя бы двух не ладящих друг с дружкой начальников, тому не понять, КАКОЕ это было преимущество!

И вот уже гремит под пурпурными сводами: «Константин! Константин цесарь! Константин Рожденный в Пурпуре!». И очумевших Лакапинов, скрутив, волокут из опочивален во двор, нарочито долгой дорогой, чтоб успели споткнуться об трупы всех своих верных сторонников, разглядеть в полутьме озаренных факелами коридоров подленькие ухмылки и лицемерно-постные мины всех, кого считали таковыми. А там, на ступенях, болезненно морщась и щуря близорукие глаза, их тихий чудачок-зять читает при свете факела в лапе дюжего гвардейца:

— …Как бесчестных и недостойных… презревших и обязанности подданных, и долг сыновний… стыд людской и страх божий… почитать низложенными и лишенными … сослать…

Неведомо, сам ли Константин или кто-то из его советников был автором мрачной шутки: свергнутых Лакапинов отправили на тот же остров, куда они сослали отца. Отца, которого почтительный зять и не подумал вернуть из ссылки. Можно представить, что сказал старый моряк сынкам при встрече!

Но его понять можно. Куда сложнее понять Константина. С самого детства он видел, как цареградский пурпур, словно отравленная рубаха Несса, сгубившая великого Геракла, сводил с ума, ослеплял, и, наконец, убивал тех, кто к нему прикасался. Злобная улыбка дяди и его ужасная смерть. Роман, из честного моряка превратившийся во мрачного властолюбца, и переставшего доверять под конец даже родным сыновьям. Сами эти сыновья, свергшие и заточившие на пустынном острове собственного отца… Безумие и бесславная, страшная смерть — вот что нес своим жертвам отравленный пурпур Византии, и кто-кто, а Рожденный в Пурпуре должен был видеть это. Вероятно, ему, как многим книжникам, казалось, что он-то может все исправить, при нем-то все встанет на свои места, ведь он столько читал, столько знает!.. Он вновь превратит державу в достойную наследницу великого Рима, как при Юстиниане!

Государь — наконец-то полновластный государь! — мечтает, а евнухи застегивают под его горлом пряжку пурпурной мантии, и вокруг кипит пурпур, пурпур факелов и маслистых луж, растекшихся из-под еще не убранных трупов, и пурпур сводов, и пурпур отражающих свет факелов глаз придворных, собравшихся приветствовать императора…

Пройдет насколько лет, и сын, любимый, единственный сын Константина Роман, окутанный слепой любовью матери — единственная память об ее сосланном отце! — и не чувствуя твердой руки родителя, соскользнет на кривую дорожку Александра, Михаила и многих иных не сумевших повзрослеть владык. Пока Константин пишет для него тома наставлений — «Управление», «Дворцовые церемонии» и еще 51 не дошедший до нас том, — юный государь чередует пиры с охотами, и ищет приключений в темных переулках портовых кварталов. От пиров в дворцовых палатах — к гулянкам в тавернах и на постоялых дворах, к загулам в грязных кабаках и притонах столичного дна. Там, на дне, он и встречает свою судьбу — совсем юную, но уже опытную Анастасо. Вскоре Константинополь узнает — наследник престола женится. Роман делает лишь одну уступку сраженным родителям — невеста пойдет к алтарю не под своим, очевидно, чересчур известным в городе именем. Отныне она — Феофано. Уж не вспомнил ли образованный свекор Феодору, супругу Юстиниана Великого, также смолоду приобщившуюся к «древнейшей профессии»? Если да, то сравнение было неудачным. Феодора поднялась, Феофано подняли. Феодора была умна и практична, и искала мужчин ради власти, добившись же любви самого влиятельного мужчины в империи, стала ему верной спутницей и надежной опорой. Для Феофано, как мы еще увидим, титул и власть императрицы были лишь игрушкой, средством удовлетворения все новых и новых капризов и прихотей. Не говоря уж о том, что сам Роман ни в малейшей степени не походил на умнейшего, волевого, трудолюбивого Юстиниана.

Таков был жизненный путь человека, к которому ехали Ольга и ее сын. Он не остался в памяти потомков, как воитель или законодатель. Рожденный во дворце, он покидал его едва ли не только в грезах. Никогда не стоял он во главе войска или флота, и все его свершения были в дворцовых стенах. Сочинение многотомной энциклопедии для сына (который ее так и не прочел), безуспешная война с коррупцией дворцовых чинов, создание византийской табели о рангах…Это да горькие письма малочисленным друзьям, таким же затворникам и книжным червям, в которых полновластный владыка жалуется цитатами из самых тоскливых псалмов Ветхого Завета на одиночество — вот все, чем остался в памяти потомков Рожденный в Пурпуре.

Старый сокол Царьград пролетает,

Царьград-город клянет-проклинает:

Есть в Царьграде серебро и злато,

Есть, что есть, что пить,

Есть и в чем ходить,

Только людям нету в нем отрады!

(Украинская дума)

Константинополь встретил русское посольство неласково. Вспомним, как Ольга зло поминала цесарю: «Постоишь, как я у тебя в Суду». Видать, долгими показались Ольге дни и недели, может быть — месяцы ожидания в цареградской гавани. Пекло Солнце, парили гнилые воды Суда, сточной ямы исполинского средневекового мегаполиса, куда клоаки и дождевые потоки смывали всю его скверну. Язычникам ароматы порта могли навевать мысли о сказочной Смородине — реке, отделявшей мир людей от владений Кощея, Чуда-Юда и прочей нежити. Название Смородина в переводе на современный язык как раз и означает — смрадная. Можно вообразить себе угрюмых варягов, преющих на часах, в раскаленных южным солнцем доспехах. Можно представить себе глазеющих на северных варваров ромеев — жгучую смесь обезьяньего любопытства южной толпы и крысиной порочности столичной черни. И посреди жара, тяжелой душной вони, галдежа смуглых зевак — отрок Святослав, молодой пардус-гепард в деревянной клетке ладьи.

Изредка, наверное, княжеское семейство выпускали в город, словно узников на прогулку. Русов в городе должен был сопровождать императорский чиновник, — царев муж, как говорили они — на этот раз выполнявший обязанности скорее гида, чем обычного полуконвоира-полузаложника при опасных чужаках. Мы не знаем, выходил ли Святослав на эти прогулки. Дело в том, что перед входом в город у русов отнимали оружие. Вспомните, что меч был почти вместилищем души воина-руса, его вторым «я», мечом благословляли его при рождении, мечом опоясывали по достижению совершеннолетия, меч клали с ним в могилу. Не всех рабов на родине Святослава унижали, лишая оружия. И если подданные цесарей не носили оружие, то при чем тут русы? Неужели, приехав в страну рабов, воин должен превращаться в одного из них?

В общем, Святослав вполне мог наотрез отказаться от городских прогулок. Не станем утверждать, что зря — причины для того были веские. Но он не увидел бы множества занимательных вещей. Не увидел бы многочисленных памятников основателю города и первому христианскому императору Константину Великому, убившему в борьбе за власть сына, жену, тестя и зятя. Не прогулялся бы по Бычьей площади, на которой возвышался пустотелый медный бык, возведенный по приказу другого светоча христианства, Феодосия Великого, законодательно запретившего языческие культы. Время от времени под быком разводили огонь и, открыв дверцу в медном боку, кидали внутрь быка живых людей — язычников и еретиков. Столичная толпа обожала подобные зрелища. Не меньше любили жители Константинополя ипподром — тот самый, на котором в дни подавления благочестивым Юстинианом восстания Ника было перебито пятьдесят тысяч их пращуров, на котором полвека спустя Василий II Болгаробойца будет зарабатывать свое жуткое прозвище, празднуя триумф над братьями в православной христианской вере. Не увидел бы Святослав, — по крайней мере, вблизи, — святую Софию, воздвигнутую Юстинианом в благодарность небесному императору за то самое истребление своих единоверных, единокровных противников, из обломков разрушенных древних храмов. Не увидел Святослав и парада — торжественного зрелища, на котором перед восхищенными горожанами и иноземными послами час за часом кружила одна и та же воинская часть, меняя оружие, коней и доспехи. Не увидел бы и еще одной, весьма любопытной достопримечательности Города царей… но об этом — позже.

Каким чужим и чуждым, диким, омерзительным должен был казаться юному князю Царь городов! Видел ли он его лишь из порта, или шел сквозь потные толпы на проспектах и площадях за «царевым мужем», все поводя левой рукой у пояса в бессознательной попытке опереться на рукоять отданного у ворот меча… И с каждым днем все меньше и меньше он понимал мать. Зачем они приехали в эту жару, вонь и гвалт, в эти застящие небо груды обтесанных камней над грязью улиц? Зачем терпят унизительное любопытство этих странных людей — слишком наглых для рабов, слишком трусливых и покорных для свободных?

А действительно, зачем? Чего хотела добиться Ольга своим сватовством?

Положение вдовы великого князя было крайне шатким. И обвинение в, по меньшей мере, соучастии в мужеубийстве, и не слишком знатное происхождение, и покровительство христианской партии (пусть и негласное, причем до поры крещение княгини было тайной даже для большинства христиан), и, наконец, ее противоречащие обычаю претензии на право мести за мужа и наследование ему, — все это отнюдь не упрочило ее полунезаконной власти. Больше того, противостояние христиан и язычников, не превращавшееся в гражданскую войну лишь оттого, что первые еще были слабы, а вторые — морально неготовы воевать с соплеменниками, пусть и богоотступниками, ослабляло всю Русь. Прекратились грозные походы, да и кто бы встал во главе русских дружин? Женщина? Или совсем юный отрок? Ослабление это мгновенно почуяли в Итиле.

Наш герой впоследствии освободит от хазар землю вятичей. Но она уже была освобождена от хазар Вещим Олегом! Когда же она снова попала под их власть? При Игоре? Вряд ли летописец упустил бы со вкусом расписать еще одно поражение князя-язычника. Вспомнить только, как он смакует гибель Игоревых дружин от византийских огнеметов и последнее поражение отца Святослава. По его смущенному молчанию можно догадаться, что славянское княжество, не иначе, отдала хазарам «премудрая» Ольга. А ведь княжество это не было ни бедным, ни отсталым — дань оно платило «по щелягу (серебряной монете) от плуга». То есть были и железные плуги, — а не деревянные рала — и серебро. Более того, хозяева Вятичской земли обретали власть над изрядной долей Волжского торгового пути.

В пятидесятых годах Х века чаши весов зыбкого баланса между христианами и язычниками раскачались еще сильнее. На Руси появилась новая сила, вполне готовая к войне с христианами любой крови. Какая именно, я расскажу чуть позже, а пока можем заметить — у княгини были все причины заметаться в поисках поддержки. Брак сына с византийской принцессой отнимал бы сильный козырь — наследника законного государя — у язычников и давал христианам поддержку мощной державы. Может, и хазары остерегутся…

Многие годы — почти два века — историки с придыханиями расписывали визит Ольги в Царьград, как невиданное достижение русской дипломатии. Надо же было вообще хоть что-то написать о равноапостольной княгине, кроме ее зверств! И вообще, о святых или хорошо, или ничего… Не стоит слишком потешаться над ними. В Российской империи покушавшегося на репутацию святой равноапостольной государыни ждали совсем не смешные последствия.

Любопытнее, что после крушения империи прошло сорок девять лет, прежде чем М. В. Левченко обратил внимание на одно обстоятельство. А именно: Ольгу принимали не как правительницу! «Армянские, иверские феодалы, венгерские вожди, болгарский царь Петр при посещении Константинополя одарялись гораздо более щедро», пишет Левченко. По строжайшему дипломатическому этикету Византии, Ольгу принимали, как… посла. Ее ставили ниже племенных вождей полудиких кочевников-венгров!

Ни в коей мере не желая оскорбить память Левченко, скажу все же: наблюдательность его достойна индейца Зоркого Глаза из анекдота. Того самого, что, запертый бледнолицыми в сарай, на третий день заметил, что в сарае том нет четвертой стены. Действительно, не в обиду — другие и по сей день ничего не замечают, изводя бумагу на описание того, как Ольгу «с почетом» приняли в Византии. Хотя у Константина ясно сказано: «Прием, во всем подобный предыдущему (одного сарацинского посла), по случаю приезда Ольги, княгини русской».

И это было лишь звено в цепи унижений, которое предстояло пережить несчастной княгине. Еще были бесконечные переходы из залы в залу огромного дворца, необходимость являться по первому зову негостеприимных хозяев, единственно чтобы ответить на «предложенный препозитом вопрос от имени августы» — императрица не снизошла до прямого общения с варваркой, пусть и крещеной. И вновь кочевки из палаты в палату, чередование чужих, странно звучащих названий покоев — Триклиний Юстиниана, Лавсиак, Трипетон, Кенгурий — спертый воздух, тяжесть сводов над головой, и опять являться, как служанка, как сенная девка, пред очи Рожденного в Пурпуре, и лишь с его разрешения осмелиться сесть.

Особенно хорошо вот это: «В тот же день состоялся званый обед… Государыня и невестка ее сели на вышеупомянутые троны, а княгиня стала сбоку». Стоит напомнить, что «невестка» эта, о чем не могла не знать «ставшая сбоку» княгиня — та самая Анастасо-Феофано, бывшая шлюха из портового кабака!

Ольга терпела. Она «говорила с государем, о чем пожелала», когда тот позволял ей, очевидно, обещала те самые меха, воск, рабов и войско. Мы уже знаем — за что. За брак сына, за поддержку против хазар и своих, кровных русов-«нехристей». Пока же вспомним, что все это происходило на глазах «анепсия» Святослава. Мы знаем, каков был его нрав, знаем, как и кто его воспитал. Но нам, ежедневно сносящим тьму унижений от правительства, начальника, просто трамвайного хамла, сложно представить, что испытывал в такой ситуации горячий подросток. Подросток из племени, где единственным ответом на оскорбление желающего оставаться мужчиной, человеком в глазах Богов и людей, мог быть удар меча. Даже если бы поездка Ольги увенчалась успехом, он возненавидел бы город, бывший свидетелем унижения матери, и его надменных владык, и всю их страну. С этого дня ненависть язычника к разрушителям его святынь, правителя — к врагам его народа, сольется в душе Святослава с личной ненавистью смертельно оскорбленного воина.

Но Ольге не повезло. Мало кто из владык Города царей подходил для ее планов меньше, чем Рожденный в Пурпуре. Стоит только прочесть тринадцатую главу его «Управления империей»: «Если когда-нибудь, какой-нибудь народ из этих неверных и худородных жителей Севера потребует войти в свойство с царем Ромейским и взять его дочь в жены, то тебе надлежит такое их неразумное требование отклонить». Далее начитанный и просвещенный Константин сознается, что в его глазах варвары, неромеи, собственно, не люди даже. Они — даже православные болгары! — вообще какие-то «особи» другой «породы». «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам» (Мк,7:27), и можно ли подумать, чтоб дочь христиан вышла замуж за пса-язычника?

Псы. Полезные, прикормленные, может, крещеные — все равно псы. После жары в порту. После изматывающе-бессмысленных переходов по коридорам и залам дворца. После «стояния сбоку» от обедающей августейшей потаскухи. После данных — уже данных, или не вспоминал бы их потом Ольге Константин — обещаний щедрых даров и военной помощи.

Можно только представить, как молча выла в подушку той ночью княгиня. И как не мог уснуть, глядя на окутанный липким жарким мраком каменный город-чудовище, юный князь. Можно представить, что видели в тот момент его глаза.

Зарево над коростой черепиц и золотушными пузырями куполов. Блеск русских кольчуг, затопивший улицы. Копыта печенежских коней, расплескивающие по камням мостовых мечущихся двуногих крыс. Языки пламени, алчно лижущие трещащие, почерневшие дворцовые своды. И другие языки — языки псов, тощих уличных псов, жадно лакающих текущие по улицам алые ручьи…

В путеводителе по Константинополю, написанному в Х веке, упоминается барельеф, на котором изображено разрушение «россами» Царя городов. Пророчество не сбылось. Но не прочел ли воплотивший чудовищное видение скульптор это пророчество в ледяных глазах белобрысого мальчишки-варвара на императорском обеде в среду, 9 сентября 957 года?

Не жги бересту — это горят города,

И пепел их стен ветер несет на Восток.

(Дм.Фангорн)

Ослеплен невежеством лукавым,

брат на брата поднял гордый меч…

(Велеслав. Гнев Богов)

Прибавило ли провальное цареградское сватовство Святославу уважения и любви к матери? Навряд ли. Смертельное оскорбление нанесли надменные ромеи не просто женщине из знатного рода, — что уже было бы непростительно, — самой Руси, самим Русским Богам. Ольга же не двинула в ответ дружины за Русское море, не припомнила несостоявшемуся свояку Олегов Щит на Золотых воротах. «Отомстила» лишь злопамятно-бабьим: «постоишь у меня в Почайне…». И на оскорбление не ответила, и слова не сдержала.

Ольга понимала, как встретят на Руси известие об ее поездке. Один из немногих достоверных моментов описания этой поездки в летописи: на прощальные напутствия патриарха княгиня отвечает «Люди мои и сын мой — поганые; да сохранит меня бог ото всякого зла!». Какой панический ужас перед собственным народом, перед родным сыном сквозит в этих словах! После поездки Ольга уговаривала Святослава креститься. Это была ее последняя надежда, ее и всей христианской партии. Сын отвечал с брезгливым недоумением: «Меня моя же дружина засмеет». Один очень, вообще-то, неглупый историк умудрился написать по этому поводу вот что: «Для хищнической дружины, стремившейся к грабежам, убийствам и грубым чувственным удовольствиям, круг христианский с его любовью, кротостью и воздержанием должен был возбуждать смех и презрение». Как в таких случаях говорится — «не тем будь помянут», оттого я и не называю имени историка. Про «хищническую дружину» мы уже говорили. Но «христианский круг»-то русы, в отличие, видимо, от этого историка, не по романам слезоточивым о первых христианах знали! Вспомните, что мы знаем про Византию. Не правда ли, как прекрасна любовь дяди Константина Багрянородного к родному племяннику, сыновей Романа Лакапина — к отцу! Какой кротостью веет от медного быка Феодосия Великого, в котором заживо сжигали людей, от ипподрома, окропленного кровью десятков тысяч православных христиан, погибших от рук палачей-единоверцев! Сколько воздержания в богохульных эскападах цесаря Михаила и его «патриарха» Грилла, в императоре Романе II и его кабацкой возлюбленной, вознесшейся с панели на престол! Дела «христианского круга» Византии не могли вызывать — и не вызывали — у самых небрезгливых язычников ничего, кроме омерзения, а в сочетании с беспримерным лицемерием слов «любви, кротости и воздержания» и впрямь «возбуждали смех и презрение»! К тому же отречься от веры предков для князя-воина было самым мерзким из человеческих деяний — изменой: «Как я захочу ин закон принять?!».

Очень интересно, как показали чуждость сына матери художники Радзивииовской летописи. На ее миниатюрах на голове Святослава в сцене беседы с матерью о вере и оплакивания умершей Ольги — тюрбан. Для века создания Радзивилловской летописи — символ «поганого», нехристя. В таком же тюрбане она изображает князя-колдуна, оборотня, Всеслава Брячиславича Полоцкого. Тюрбан — еще куда ни шло. В те же века северный летописец изобразит убийц конунга Олафа, крестителя Норвегии, то есть своих же, норвежских язычников, со смуглыми, горбоносыми лицами «сарацинов». Лукавая азиатская религия рядила в «азиатов» тех, кто защищал от нее Европу. Заставляла видеть в палестинских пророках — своих, а в собственных предках — чужаков-инородцев. Но и в этой лжи есть доля правды — преграды между членами одной семьи, возведенные новой верой, были так же неодолимы, как расстояние между Западом и Востоком, коим, как известно, «не сойтись никогда».

Перепуганная, лишившаяся последних надежд Ольга, очевидно, совсем потеряла голову. Иначе трудно объяснить то что она — иного слова не подберешь — вытворила в 959 году. На сей раз ее послы появились при дворе другого христианского владыки — кайзера Священной Римской империи германской нации Оттона I.

Послы «Елены, королевы ругов» — ругами, по старой памяти, называли варягов-русь на Западе, — просили «епископа и священников», наставления в истинной христианской вере. По тем временам подобная просьба означала признание себя вассалом, данником, по-русски — подручником того, кого просишь.

Чтобы понять, как могли встретить на Руси весть о таких переговорах княгини, надо остановиться и повнимательнее приглядеться к тому, что из себя представляла столь пышно именуемая империя, в особенности — в отношении славян.

Во времена Ольги уже век как христианским попам и рахдонитам-работорговцам удалось развернуть при Карле-Давиде Великом… почему историки так охотно раздают титулы Великих палачам и разрушителям? Константин, Феодосий, Петр… так вот, удалось развернуть на Восток восьмивековой натиск тевтонов на юго-запад. Так началась трагическая взаимоистребительная война братских народов, тевтонов и славян, длившаяся тысячу лет. Печально знаменитый Drang nach Osten, ставивший след бесчисленных могил, стертых с лица земли городов и племен, и главное — взаимной неприязни, вражды былых братьев.

Послушайте, что пишут о землях, лежащих на Востоке, христианские монахи Герборд и Эбон:

«Изобилие рыбы в море, реках, озерах и прудах настолько велико, что кажется прямо невероятным. На один денарий можно купить целый воз свежих сельдей, которые настолько хороши, что если бы мы стали рассказывать об их запахе и толщине, то рисковали бы быть обвиненными в чревоугодии. По всей стране множество оленей и ланей, диких лошадей, медведей и кабанов, и разной другой дичи. В избытке имеются коровье масло, овечье молоко, баранье и козье сало, мед, пшеница, конопля, мак, всякого рода овощи и фрукты, и будь там еще виноградные лозы, оливковые деревья и смоковницы, можно было бы принять эту страну, как землю обетованную».

Не стоит почитать это захлебывающееся восхваление за невинные путевые записки миссионеров. Подобные рассказы зачитывали вслух по всей феодальной Европе, с ее деленой-переделеной землей, тесными городами, полями, истерзанными железными плугами в течение многих поколений.

Как звучали похвалы изобилию славянских земель в ушах голодных, полунищих швабских или франконских крестьян? Как внимали перечням дичи и охотничьих угодий младшие сыновья графов и баронов, лишенные доли в наследстве, а с ней и любимой забавы благородных? Как сволочь и рвань городов слушала рассказы о накрытых столах, доступных любому путнику, о сундуках и кладовых, на которые честные «варвары»-славяне не вешают даже замков?

Страшными словами завершает христианский соблазнитель свое описание. Он сравнивает земли славян с землею обетованной. Человек, знакомый с библейскими преданиями, — а иных в христианской Европе не было, — знал, что землей обетованной названа в Ветхом Завете Палестина. Единый бог благословил избранный им Израиль на захват этой «текущей молоком и медом» земли, а племена тружеников-язычников, создавших все ее богатства, милосердный господь иудеев и христиан обрек на поголовное истребление.

«Когда же введет тебя Господь, бог твой, в ту землю, с большими и хорошими городами, которых ты не строил, и с домами, наполненными всяким добром, которых ты не наполнял, с виноградниками и маслинами, которых ты не сажал, и будешь есть и насыщаться» (Втор., 7;10-11). «А всю добычу городов тех и скот разграбили сыны Израилевы себе; людей же всех истребили мечом, так что истребили всех их, не оставили не одной души» (Ис. Н., 17:14).

Христиане называли — и называют — себя Новым Израилем. И не зря начавший Drang nach Osten Карл взял второе имя — Давид (мы уже вспоминали, говоря об Ольге, деяния этого «кроткого» царя в земле обетованной (2-я Цар., 12:31)).

Перечитайте теперь приведенное выше описание, и многие подобные ему. Лишь глухой не расслышит набатного: «На Восток, христиане! Смотрите, сколько богатств! Это — ваше! Это обетовано вам богом! Убейте язычников, разорите их храмы, переполненные, кстати, золотом и пурпуром, и обладайте всеми богатствами их земли! На Восток, Новый Израиль! Так хочет бог!».

Каким лицемерием разит от строк монастырских хроник, клеймящих «жадность саксов», мешающую-де утверждению христианства в славянских землях! Кто же разжигал-то эту жадность?!

Тем же, кто все-таки помнил об исконном родстве славян и тевтонов, фанатики вроде Бруно-Бонифация Кверфуртского грозили проклятием: «Что за общение христианам с погаными, что за мир между Христом и Велиаром? Как знамя святого Креста может развеваться рядом с кровавым стягом дьявольского порождения — Сварожича?». Другой монах, Видукинд Корвейский, разъясняет: славяне тевтонам не родня. Тевтоны-де ведут род от первенца Ноя Иафета, которому отец предрек власть над миром (Быт., 9:27). А вот славяне — от младшего сына Ноя, Хама, и его сына Ханаана. «И сказал [Ной — Л.П.]: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих» (Быт., 9:25). Значит, и славяне обречены быть рабами тевтонов — по Библии, по слову божьему. А кто не согласен…

В средневековой Европе не соглашаться со словом божьим было небезопасно даже императорам.

Видукинд не сам измыслил сплетню о рабском происхождении славян. Многие охотно распространяли ее. Например, в еврейском сочинении начала Х века «Иосиппон», в разделе о славянах сообщается: «а иные говорят, что они от сыновей Ханаана». О, эта омерзительно безответственная наглость! «Иные говорят», «есть мнение», «общеизвестно»… Какая она, оказывается, древняя! Походя, невзначай втоптана в грязь «свыше предопределенного» рабства целая семья народов от Дона до Эльбы, от Адриатики до Ладоги. Кто виноват? Никто. «Иные говорят». Куда уж Видукинду с его немецкой прямолинейностью!

Впрочем, соплеменник автора «Иосиппона», испанский работорговец Ибрагим ибн Якуб, вполне откровенен. Славянские земли он прямо называет «Новым Ханааном».

Но что за выгода ему и безвестному автору «Иосиппон» чернить славян? Церковь боролась с язычеством. Крестоносные орды тевтонов рвались к богатствам славянских земель. А они?

Швейцарский историк Адам Мец: «Основной товар, поставляемый Европой, — рабы — являлся монополией еврейской торговли». Знаменитый чех Любор Нидерле в книге «Славянские древности»: «Вся торговля славянскими рабами находилась в руках евреев». Специально привожу эти цитаты дословно, дабы не быть обвиненным в пристрастных измышлениях. И могу добавить — в раннем средневековье еврейская торговля была представлена могущественной корпорацией купцов, так называемых рахдонитов. Это исторический факт, и вряд ли он может задеть чьи-то чувства. Впрочем, если кто-то считает себя наследником традиций расизма, ростовщичества и торговли людьми, тот вправе на меня обижаться.

Вот кто — попы и работорговцы, а вовсе не какие-то «фашисты», учили немцев видеть в славянине не брата, а раба и скотину. Недочеловека, одним словом. И если уж бороться с расизмом методом изъятия и уничтожения книг, то изымать и уничтожать надо не злосчастную «Main Kampf», а Библию. С ее богоизбранными и язычниками, самим богом определенными на рабство и истребление, с ее иафетами, рожденными властвовать, и ханаанами, рожденными подчиняться.

Ко временам Оттона гнусный посев дал пышные всходы. Саксы, те самые саксы, что бок о бок со славянами-велетами сражались против крестителей Карла-Давида, называли славян «собаками»! Еще бы, ведь сам милосердный Христос уподобил язычников псам (Мк. 7:27, Мтф. 15:22-28)! Дроздяны еще не стали Дрезденом, а Липецк — Лейпцигом, но славянский порт Гам уже превратился в Гамбург и в Бремене (от слова «бремя») была почти не слышна славянская речь. Маркграф ГEрон, созвав на пир 50 славянских вождей, сжег их вместе с палатой, куда собрал доверчивых язычников. Его соратники по проповеди любви и милосердия огнем и мечом захватывали славянские города, знаменуя свои победы чудовищной резней. Отец Оттона, Генрих I Птицелов, взяв город славян-гломачей Гане, перебил всех взрослых, а детей и подростков угнал в рабство. Великолепные храмы, потрясавшие даже воспитанных в европейской культуре захватчиков искуснейшим зодчеством и великолепной резьбой, расписанной не тускнеющими, не выцветающими красками, сжигались, кумиры разбивались или шли в переплавку. Многие авторы сетовали на «германскую свирепость», извратившую «кроткое учение» Библии и заставившее славян до последнего сопротивляться крещению. Поневоле усомнишься в знакомстве этих авторов с Библией. Жестокости германцев скорее не дотягивали до тех, что заповедал библейский бог своему народу в земле обетованной.

И конечно, за немецкими ратями стаями шакалов тянулись рахдониты. В те страшные годы столько овдовевших славянок, столько осиротевших славянских малышей угнали на Запад, что в языках Европы имя славянина на века стало клеймом раба. Sklave в немецком и slaef в голландском, английское slave и французское esclavе, esclavo в Испании отмечают позорный и страшный путь рахдонитских караванов. В португальском escravo, знакомом россиянину хотя бы по заставке сериала «Рабыня Изаура» — их последний след. Сколько книг написано о несчастьях черных невольников… напишет ли кто-нибудь книгу о невольниках белых, о славянах, которых рахдониты продавали их же одурманенным братьям-европейцам?

Торговля людьми происходила при полном попустительстве церкви, а иной раз — при ее живом участии. Ведь это же всего лишь язычники! Что до отношений работорговцев с императорским престолом, скажу лишь одно: супруга кайзера Оттона носила звучное имя Юдифь. До Реформации с ее повальной модой на ветхозаветные имена оставалось полтысячи лет. Сохранились и имена тех, кто получал еще в IX в. от престола монополию на торговлю людьми: рабби Донат и Самуель, лионцы Давид и Иосиф, сарагосец Авраам

Вот к кому пошла на поклон Ольга, «Елена, королева ругов». Вот чьего наставничества искала, чьего покровительства — и не только для себя, для Руси! Можно разве что добавить, что бандиты Оттона и Юдифи разбойничали в тех самых землях, откуда пришли в Киев и Новгород варяжские предки Святослава.

И надо обязательно отметить, что вовсе не все немцы позабыли Богов и прежнее братство. Мы уже говорили, что были и другие. Да живет в веках имя саксонца-язычника из королевского рода — Вихмана. Плечом к плечу со славянскими вождями Стойгневом и Наконом, в союзе с датскими викингами и мадьярами он противостоял обезумевшим соплеменникам. Но к судьбе Вихмана, Стойгнева и, в особенности, Накона, мы еще вернемся.

Он зело стыдобил княгиню-мать,

Он ее вопрошал с презрением:

«Не срамно ль дружину нам потешать

непотребным, чужим крещением?!»

(И.Кобзев. «Падение Перуна»)

Естественно, предложение Ольги встретили в Священной Римской империи с восторгом. На Русь немедленно выехал спешно рукоположенный в «епископы ругов» благочестивый Адальберт, уже заливший потоками славянской крови, слегка разбавленной святою водицей, Полабье и Богемию. Выехал, понятно, не один…

Ольга, надо думать, и впрямь потеряла голову от ужаса и безнадежности. Или настолько уж привыкла к власти, хотя бы той ее видимости, которую давало ее призрачное положение и противостояние с языческой партией? Настолько не хотела признавать за сыном полноту власти, что, когда не признавать стало невозможно, согласилась, по сути, на интервенцию?

Рискну предположить, какие именно причины вызвали у Ольги панику, заставили заметаться между цесарем и кайзером. Речь идет о походе Стойгнева, Накона и Вихмана. Разбив на своей земле немцев, они перешли Эльбу, неся огонь войны в логово врага. Увы, там они утратили многое из того, что принесло им успех. На них больше не работало знание местности, да и местное население видело в славянах опасных чужаков. А союз с дикими венграми мог настроить против них даже местных язычников (Саксония еще вспыхнет восстанием стеллингов, «людей Старого Закона», но это будет много позже). И самое главное, после первых успехов вновь разгорелись старые родовые распри — бич славянства. Не было единого признанного вождя. Кто-то вообще откололся еще за Эльбой, не желая воевать на чужбине…

В 955 году в страшной битве на реке Раксе Оттон разбил Вихмана и Стойгнева. Стойгнев погиб в бою. Голову славянского вождя, тела его семисот дружинников победители выставили на поле выигранной битвы. Между страшными трофеями тевтоны бросили умирать жреца славян — ослепленного, с вырванным языком и переломанными конечностями. Вихману с трудом удалось увести остатки союзного войска на восток. Завоеватели шли следом за ними, а вспыхнувшие после первых обед старые распри славянских княжеств не позволили им вовремя объединиться.. Вихман со своей дружиной еще долго бился с христианами в разных краях Европы. Жизнь истовый защитник Древней Веры закончил в схватке с поляками князя-вероотступника Мешко, предавшего Богов, и пытавшегося принудить к тому же поморян. Что случилось с третьим вождем восстания, Наконом, неизвестно. Неизвестно, но предположить можно. Куда было бежать ему и другим уцелевшим вождям? В соседние славянские земли, дожидаться участи дружинников Вихмана, выданных Оттону князьком-предателем Селибуром?

При вечной вражде полабских и поморских княжеств их и приняли бы далеко не во всех землях. И сама собой напрашивается древняя, задолго до Рюрика с братьями протоптанная дорога — Austrvegr, «Восточный Путь» скандинавов, за века до них освоенный варяжскими, вендскими мореходами. Там, на Руси — братья, родная вера, родная речь (особенно на Севере, в Новгородских краях). Там не тлеет торфяной пожар родовых раздоров, кровной мести, многолетних счетов, затмевающих в иных глазах и славянское родство, и самих Богов. Туда не дотянутся руки ненавистных христиан-немцев. Это лучше, чем прятаться зверями по норам в собственной земле. Это лучше, чем терпеть власть захватчиков, видеть ежедневно поругание святынь, осквернение отчих могил, лучше, чем провожать глазами все новые караваны Sklave, уходящие на закат, а то и самим брести в тех караванах…

Я уверен — Након, если только остался жив, избрал этот путь. И уж точно, с ним или без него, но многие из варягов в те страшные годы уплывали на восток. За их спиной несся к небу дым горящих сел и городов. И крик женщин. И рев атакующих кнехтов. И свист бичей над рахдонитскими караванами.

Плыли лишенные родины. Плыли вдовы, сироты, увозя в скудной клади окровавленные, пробитые тевтонским железом рубахи кормильцев и заступников. Плыли угрюмые, израненные бойцы. Плыли вожди, чьими землями правил соперник, переметнувшийся к врагу или наместник-маркграф.

Плыли люди, у которых, в отличие от язычников Новгорода и Киева, привыкших христиан в худшем случае презирать («уродьство есть!»), были все основания их ненавидеть. Люди, более чем готовые к войне с христианами-соплеменниками. На языческую чашу неустойчивого равновесия Руси ложилась не гиря — тяжелый варяжский меч. Христианская партия, а значит, и власть Ольги — или то, что казалось ей властью, — доживали последние годы. Вот вдовая княгиня и заметалась, совершая одну ошибку за другой.

То сватаясь к оголтелому византийскому шовинисту Константину, унижая себя и Русь в его дворце. То уговаривая креститься сына, чувства которого к новой вере, мягко говоря, не потеплели после поездки в Царьград. То, наконец, бросаясь за подмогой к тем, кто и выжил с родных мест напугавших ее язычников. Последнее уже было совершенным политическим самоубийством. Ведь не могли не знать на Руси, ЧЕМ была для славян держава Оттона и Юдифи. И равнодушными к этому быть не могли. Особенно варяжская знать. Особенно после появления беженцев.

Да и великий князь уже не был подростком, способным лишь глотать злые слезы, глядя на добровольный позор матери. Как истый язычник, Святослав чтил старших в роду. И именно как почтительный сын, он должен был помешать Ольге и впредь позорить себя и Русь, навлекая на себя, — да и на весь народ — гнев Богов.

Он и помешал. В летописях сказано: Святослав «матери своей блаженные Елены не послушавшу, креститься не восхотешу и многих христиан изби». «Житие св. Ольги» пышет злобой сквозь десять с гаком веков: «Сын же ее великий князь Святослав, яко зверь был обычаем… не смыслил, не разумел, во тьме ходя и не желая видеть славы господа… зверским нравом живый». Очевидно, переворот в Киеве был не бескровен, хотя немало вооруженных сторонников Ольги могли уцелеть. В те годы в Византии появляются дружины «россов», сражающиеся в Италии и на Ближнем Востоке. Скорее всего, это и есть русские христиане, спешно покинувшие отечество. Может, среди них были и те варяги-христиане, которых на свою беду взял в дружину отец Святослава. Им, если дожили, точно не оставалось места на Руси после падения Ольги-Елены. Любопытно, задумались ли они хотя бы там, почему потомки римлян, покорителей полумира, крестившись, оказались на четвертинке владений предков и вынуждены нанимать их, вчерашних язычников? Поняли ли, вблизи нюхнув византийской жизни, что выбрали? Я не про убийц Игоря, с ними все ясно. Я про остальных. Поняли? Не узнать. А жаль…

Ничего не подозревавшего Адальберта, радостно явившегося принимать в «духовное окормление» державу сынов Сокола, встретили в Киеве так, что новоявленный епископ едва унес ноги. Он еще долго плакался на коварство русов, и «Хроники продолжателя Регинона» эхом отзываются на его стенания и скрежет зубовный: «В 962 году возвратился Адальберт, поставленный в епископы ругам, ибо не успел ни в чем том, за чем был послан, и видел свои старания напрасными. На обратном пути многие из его спутников были убиты, сам же он с великим трудом едва спасся».. Вот уж и правда — коварство. Обещали без боя сдать страну, превосходящую по размеру державу Оттона чуть не в два раза — и такой облом…

Титмар Мезербургский поколение спустя уточняет в своей «Хронике», что Адальберта изгнали именно язычники, словно предвидя, что через тысячу лет это событие постараются свести к ссоре Адальберта с самой Ольгой, или недовольству киевских христиан (якобы византийской ориентации) западным проповедником.

Вместе с Адальбертом и его спутниками на запад бежали и иные их русские единоверцы. Во всяком случае, пять лет спустя, в 967 году папа Иоанн XIII, особою буллой дозволяя основать пражское епископство, строжайше воспрещает брать в епископы русских священников. Они-де ведут богослужение на славянском языке. Даже скучно говорить, что ни малейших признаков «норманнского» происхождения крещеных русов и их пастырей папа не заметил. Их попросту не было — вот и все.

За одно это деяние имя Святослава должно жить в сердце каждого потомка русов. Каждого славянина. На землях, попавших под тяжелую руку Оттона и его наследников, от славян остались разве что воспоминания. След, угадывающийся в названиях рек и городов от Эльбы — бывшей Лабы — до Одера — бывшей Одры. О Гамбурге, Бремене, Дрездене и Лейпциге мы уже говорили. Список можно длить и длить. В нем Бранденбург и Рацибург, бывшие Бранибор и Ратибор, Штеттин, бывшая Щетинь. Старгард-Рерик, откуда пришел в Новгород дед Святослава, стал Ольденбургом. Сохранили прежние имена понятные без перевода Любек и Росток. Сам Берлин со своим гербом-медведем ведет род от славянского «берло» — логово бера-медведя, берлога. Но, кроме названий и нескольких гербов, от славянских княжеств ничего не осталось. От многих не осталось и этого. Погибли в пламени Drang nach Osten богатейшие торговые города Волын и Винетта, дивные святыни Радигоща и Арконы, куда еще в XI веке сходились пилигримы из всех концов славянского мира, в том числе два с лишним века крещеной Чехии. Аркона стала центром противостояния северного язычества религии Юга. Туда приносил дары знаменитый датский конунг, восстановивший почитание древних Богов и изгнавший христиан из страны — Свейн Вилобородый. Аркона пала последней из варяжских твердынь в 1168 году. Рыцари почти всей католической Европы, исключая разве далекие, погрязшие в войнах с маврами Испанию и Италию, собрались на отроге маленького острова у юго-западного берега Балтики. Однако, как гласит предание, сокровища и святыни главного храма славян не достались крестоносцам. Когда последний защитник Арконы упал замертво, белую скалу, на которой стоял храм, сотряс мощный толчок и, отделившись от острова, скала погрузилась в холодные волны Варяжского моря, унося тела защитников и не успевших убежать врагов.

Говорят, до сих пор на рассвете является иным над волнами светозарная Аркона…

Так кончился Руян, Остров Русов, родина Рюрика. Остался Буян в сказках и заговорах. И остался остров Рюген, на котором через два века после завоевания умерла последняя женщина, помнившая славянскую речь, с удивительно знакомой фамилией Голицына. Российские Голицыны утверждали, что их пращур пришел из-за моря вместе с Рюриком.

А что же остальные варяги? Одних сородичи императрицы Юдифи продавали по всей Европе, на рынках Северной Африки и торжищах Ближнего Востока. Многим удавалось выбиться, как, скажем, великому визирю эмира Кордовского, Джафару ас-Саклаби, Джафару Славянину. Но огромное большинство других, десятки и сотни, если не тысячи, безвестно угасли вдали от родины, сошли неоплаканными в безымянные могилы…Другие погибли, сражаясь. Третьи… «И ушли славяне, жившие в окрестных селениях, — пишет знакомый нам Гельмольд, — и пришли саксы, и поселились здесь. Славяне же постепенно убывали в этой земле, потому что стекались сюда из своих земель тевтонцы, чтобы населить землю эту, просторную, богатую хлебом, удобную по обилиям пастбищ, изобилующую рыбой и мясом и всеми благами». Уходили на Русь, уходили и в другие земли — летописи до XIV века будут поминать то варягов литовских, что вкупе с жемайтами позовет на Русь Ягайло, то варягов дунайских. Но, пожалуй, горше всего оказалась участь четвертых, не нашедших сил ни покинуть родную землю, ни погибнуть, сражаясь за нее. Сохранив родину, они утратили веру, имя племени, память предков и саму их речь. Через два-три века тевтонские рыцари фон Беловы, фон Дабеловы, фон Руссовы придут на Русь с огнем и мечом. Бывшие славяне, они понесут в землю родичей ту веру, тот порядок и тот язык, с носителями которых насмерть бились их прадеды.

Я рассказываю об этом, читатель, чтобы ты понял, что было бы на Руси, не наберись Святослав мужества твердой рукою перехватить у неразумной матери кормило киевской державы. В Киеве, Минске, Новгороде говорили бы сейчас по-немецки, и не было бы сейчас ни русских, ни белорусов, ни малороссов-украинцев. Разве что в глухих болотах Полесья, в Карпатах или у Белого моря ютились бы крохотные анклавы дреговичей, дулебов да словен, как в Германии, где живут несколько общинок лужицких сорбов — единственного остатка гордых и сильных княжеств Полабья. Остались бы Польша и Чехия, но… Как повернулась бы битва при Грюнвальде, приди туда вместо витязей из Витебска и Смоленска бывшие русичи из Витбурга и Смольнштадта — естественно, под черно-белые знамена Ордена? Продержался бы Жижка, если бы с Востока в Чехию, вместо братьев-запорожцев, двинулись бы соплеменники и единоверцы его врагов? Да и дожили бы Польша до Грюнвальда, Чехия до Жижки, если бы навстречу Drang nach Osten рванулся бы с Русских земель Drang nach Westen? Уцелели бы вообще на земле славяне?

Мир без «Слова о полку Игореве». Без Гоголя и Достоевского, без Мицкевича и Сватоплука Чеха, без Репина, Яна Матейко и Альфонса Мухи, без Огинского, Сметаны, Римского-Корсакова. Без башен Вавеля, улочек Златой Праги и белокаменных храмов Владимира. Без Донского, Суворова, Владислава Ягелло. Без Яна Собесского, Коперника, Менделеева…

Этого не случилось.

В 962 году князь Святослав одержал свою первую победу. Благодаря ей, читатель, я пишу эти строки, пишу на русском языке, славянской «кириллицей», а ты их читаешь. Наших с тобой пращуров не продали в Кордове или Венеции, с табличкой «Sklave» на груди. Не уморили голодом в замковых подземельях. Не заставили забыть речь и имя своего народа.

Это сделал Святослав Храбрый, сын Игоря из рода Сынов Сокола.

Я скажу больше, читатель. Мы рассмотрели не самый страшный вариант истории в случае успеха миссии Адальберта. Но об этом — позже…

Ольга с тех пор никем и ничем не распоряжалась. На ее долю осталось сидеть в светелке княжьего терема, прясть, покрикивать на служанок. Так закончилось правление «мудрой» Ольги, начавшееся беззаконной резней данников-славян и ознаменовавшееся двумя унизительными посольствами к врагам и ненавистникам славянских народов, а так же утратой власти над землей вятичей. Больше — ничем. Листайте летописи, хроники, анналы. Не найдете. Дутый миф о ее «мудрости» основан на одном-разъединственном факте — она крестилась. Все. Начала она с соучастия, возможно, невольного, в убийстве мужа, и едва не закончила виновницей геноцида своего народа. Спасибо, сын — тот, что «зверским нравом живый», — не покарал за первое и уберег от второго. Ольге повезло, что она жила в языческой Руси, а не в христианской Византии. Сын не убил, не ослепил ее, не сослал в дальний монастырь, на такое способны лишь люди, а он — «зверским нравом живый».

Да, если кому любопытно… Адальберт, после киевского провала, не успокоился. Отправился крестить воинственных пруссов, племя, жившее на землях нынешней Калининградской области. Племя это еще много веков будет отстаивать свою веру от преемников Адальберта и будет ими уничтожено. Все. До последнего человека. Останется Пруссия, а пруссов не будет. В Х же веке пруссы очень даже были. Они и прославили неугомонно рвавшиеся в святые Адальберта в качестве мученика. Что ж, тоже неплохо. Не равноапостольный, конечно, но чем богаты…

Повадился кувшин по воду ходить…

Вернемся к герою. 962 год — первый год его полновластия. Год окончательного превращения из княжича в князя. Из юноши в мужчину.