СТРАБОН РАЗМЫШЛЯЕТ

На склоне лет честолюбивые замыслы не покидали его. Он верил в свое призвание, и, вероятно, эта вера удлиняла его годы.

Он не завидовал поэтам. Рано обретая популярность, они, как правило, рано покидали этот мир. Где они, прославленные римские лирики: Катулл, Тибулл, Проперций? Сверкнули, будто метеоры, и погасли. Правда, остались взволнованные строки, которым — кто ведает? — может быть, суждено бессмертие. Но ни один из их создателей не перешагнул 35-летнего рубежа. А не менее знаменитые Вергилий, Гораций, Овидий!.. Они успели справить полувековой юбилей (Овидий дожил до 60-ти), но остались в памяти потомков молодыми. Ибо такими были их стихи, их мысли и мечты, их страсти.

Впрочем, что ж удивляться? Поэзия — это фантазия и темперамент. Их дает молодость. А Страбон, видимо, уже в юности видел в себе ученого. Не кабинетного сухаря, погруженного в пыльные свитки папирусов, а пытливого наблюдателя. Наука требовала знаний и добросовестности, терпения и спокойствия. Чтобы собрать факты, нужно время; чтобы осмыслить их, — годы, и не простые, а зрелые, умудренные опытом. Поэтами рождаются, учеными становятся. Как знать, не потому ли олимпийские боги даровали ученым долголетие? Демокрит прожил 90 лет, энциклопедист Варрон — 89, Посидоний — 85, философ Феофраст — 85, Эратосфен — 80, астроном Аристарх Самосский — 70; историки: Полибий — 80, Тит Ливий — 76, Корнелий Непот — 75.

Страбон не мог обижаться на судьбу. Почти 90 лет прожил он спокойно, размеренно и незаметно, без взлетов и падений. В политической борьбе не участвовал. Ни к каким группировкам не примыкал. Он всегда оставался благонамеренным гражданином, уважающим богов и строго следующим законам. Находясь в гуще событий, он сумел устраниться от них.

Рушились и исчезали целые царства. Теряли независимость гордые своим прошлым народы. В междоусобицах истребляли друг друга соседи, жители одного города, одного государства. Мучительно агонизируя, уходила в прошлое Римская республика. Неумолимо наступала новая эпоха — эпоха Римской империи.

Вряд ли современники в состоянии были оценить происходящее. Но многие задумывались над тем, что стоит за бесконечными гражданскими войнами, сотрясавшими Римское государство, и как обеспечить мир жителям этой державы. Единственной надежной силой казалась власть императора, опирающегося на войско. Таким императором и стал Октавиан, племянник Юлия Цезаря.

И именно с ним неожиданно оказался связан Страбон. Октавиан «творил» историю — Страбон о ней рассказывал. Октавиан создавал единую империю— Страбон ее описывал. Они были современниками, даже более того — ровесниками.

Страбон родился в 64/63 году до н. э. в Амасии, расположенной в ста километрах от южного берега Черного моря, на дороге, ведущей к Средиземноморью. При царе Митридате II (302–266 годы до н. э.), потомке персидских сатрапов, Амасия сделалась столицей Понтийского царства. Через сотню лет, однако, слава ее померкла: Фарнак I (184–157 годы) перенес столицу в Синопу, и Амасия превратилась в скромный провинциальный городок, ничьего внимания не привлекавший. В гуще событий он оказался незадолго до рождения Страбона.

В 74 году до н. э. по завещанию царя Никомеда III его Вифинское царство отошло к Риму. Защитником интересов сына Никомеда выступил понтийский царь Митридат VI (120—63 годы до н. э.). И вспыхнула так называемая III Митридатова война.[3] Вести ее римский сенат поручил консулу Лукуллу, сумевшему вытеснить противника в Армению. В 70 году до н. э. Лукулл взял штурмом Амасию. Но этим его успехи и ограничились. Несколько лет войска римлян бездействовали, а Митридат собирал силы внутри страны и за ее пределами. В 66 году до н. э. сенат передал верховное командование Помпею. Тот решительно вторгся в Понтийское царство и разбил Митридата, которому пришлось бежать в Колхиду, а затем на Боспор. Там многолетний соперник Рима, оставленный всеми, преданный собственным сыном покончил с собой. Помпей же, насадив в объединенной провинции Вифиния-Понт послушных правителей распределив земли между основными городами счел свою миссию завершенной и покинул Малую Азию.

В детстве Страбон слышал рассказы очевидцев и участников недавних событий. Вероятно, немало фактов из истории Понтийского царства приведено в его историческом сочинении, не дошедшем до нас. В «Географии» Страбон не позволил себе отвлекаться и ограничился довольно скупой и суховатой справкой об Амасии: «Мой родной город лежит в большом, глубоком ущелье, через которое, течет река Ирида. Город удивительно благоустроен как искусными человеческими мероприятиями, так и самой природой и сочетает преимущества города и крепости». «Внутри скалы есть водохранилища, от которых город нельзя отрезать, так как в скале вырублены два подземных канала Через реку перекинуты два моста: один — из города к предместью другой — из предместья к окрестностям…Затем идет долина, которая, расширяясь, образует „Равнину с 1000 селений“».

Еще лаконичнее характеризует Страбон сам Понт — одну из наиболее отсталых областей Малой Азии: «В нашей стране есть несколько разрушенных укреплений и много покинутой земли — результат Митридатовои войны. Вся страна, однако, покрыта лесом; часть ее пригодна для конских пастбищ… в целом же она прекрасно приспособлена для обитания». Что это действительно так можно судить хотя бы по жителям восточной части Понта которые «совершенно дикие… а некоторые даже живут на деревьях. Питаются они звериным мясом и древесными плодами; они также нападают на путников, спрыгивая на них прямо из своих дощатых шалашей на деревьях».

По сравнению с этими районами захолустная Амасия выглядела настоящим оазисом цивилизации. Именно здесь перебравшись с острова Крит, поселились родители Страбона. Об отце писатель не сообщает ни слова, зато с удивительной охотой распространяется о родственниках со стороны матери, может быть только для того чтобы лишний раз подчеркнуть знатность своего рода. Ибо «подвиги» его родичей особого восторга не вызывают. Нельзя же в конце концов считать всерьез геройством, что Моаферн, дядя Страбона, наместник Митридата VI в Колхиде, не покинул царя в трудную минуту и разделил его участь. Прапрадед Страбона Дорилай Тактик, полководец Митридата V (150–120 годы до н. э.), прославился тем, что командовал отрядом жителей Кносса на Крите, победивших соседей-гортинцев. Дед же Страбона, тоже Дорилай, молочный брат Митридата VI, изменил царю и стал склонять понтийские города к тому, чтобы они перешли на сторону римлян. За эти услуги Лукулл обещал поставить его во главе провинций. Помпей же, сменивший Лукулла, смотрел на его пособников как на личных врагов. И по окончании войны, вернувшись в Рим, добился того, что сенат не утвердил почестей, обещанных ранее понтийцам. «Пока счастье благоприятствовало Дорилаю, — меланхолично замечает Страбон, — были вместе с ним счастливы и его родные. А после его падения… исчезло и их влияние и они впали в ничтожество».

Тем не менее ученый не стеснялся своей родословной. И воспитывали его так, как было принято в богатых и знатных семьях, т. е. отдавали в руки частных учителей. Очевидно, они и в самом деле сыграли в жизни Страбона немалую роль, если он счел нужным специально упомянуть о них в «Географии». Первый — Тираннион из Амисы, грамматик Пергамской школы и автор географических сочинений. Пергамская школа, как и Александрийская, усердно занималась толкованием гомеровских поэм, объясняя встречающиеся в них географические названия. Но Тираннион был широкообразованным человеком, книжником, поклонником Аристотеля.[4] Не исключено, что именно он привил юноше любовь к знанию, к книге, приобщил к науке.

Вторым был Аристодем, «полный курс лекций которого, когда он был уже глубоким стариком, мне в ранней молодости удалось прослушать в Нисе (на Меандре)… Он преподавал и риторику, имея две школы — на Родосе и в своем родном городе; утром он читал лекции по риторике, вечером — по грамматике. В Риме Аристодем обучал грамматике сыновей Помпея». Благодаря Аристодему Страбон познакомился с трудами Эратосфена и с его критической оценкой Гомера как поэта, которому нельзя доверять, ибо его произведения — сплошной вымысел. Наконец, Ксенарх из Селевкии (в Киликии), последователь Аристотеля, интересовавшийся географией. «Что же касается Ксенарха, учеником которого я был, то он недолго оставался дома, а жил в Александрии, Афинах и под конец — в Риме, избрав профессию учителя».

И еще один человек повлиял на будущего географа — философ Зенон, живший за два века до Страбона. «Наш Зенон» — так любовно именует он в своей книге этого основателя школы стоиков. Стоицизм с его проповедью всемирной гармонии, с его призывами следовать разуму и природе, стремиться к согласию и доброте, к умеренности и личному самоусовершенствованию нашел в римскую эпоху немало поклонников (среди них наиболее известный — младший современник Страбона философ и писатель Сенека, а позднее — император Марк Аврелий), пришелся по душе и юноше, отвечая не только его формировавшимся воззрениям, но и самой натуре. Как истинный стоик, Страбон вел размеренную и разумную жизнь, не позволяя страстям вырываться наружу; заводил друзей и избегал наживать врагов; был осторожен в словах и поступках. И, как настоящий стоик, не участвовал в политической деятельности, предпочитая наблюдать за событиями со стороны.

А видеть довелось многое. Юношей Страбон отправился в Рим. Много путешествовал по Италии, Египту. Не раз возвращался на родину. Чем занимался он все эти годы — неясно. Известно лишь одно — он смотрел, размышлял, записывал. Быть может, он уже тогда понимал, что природа не наделила его ярким талантом писателя, способностью к оригинальному мышлению и что ему вряд ли суждено открыть что-то новое, сказать что-то необычное. Нет, сила его — в другом: в скрупулезности, в умении собирать и обобщать факты, во всесторонней образованности — во всем том, что греки называют энциклопедичностью. Новые теории нередко оказываются заблуждениями. Старый же опыт — всегда пригодится. А что может быть полезней опыта истории!

И Страбон отдает на суд читателей «Исторические записки» в сорока трех книгах. Преклоняясь перед Полибием и его «Всеобщей историей», Страбон сознательно объявляет себя продолжателем греческого историка и начинает свое сочинение с того, на чем тот остановился, — с 146 года до н. э., года гибели Карфагена и присоединения Эллады к Риму. Прием довольно обычный для античных времен. За три с половиной века до Страбона точно так же поступил историк Ксенофонт. Продолжая незавершенную «Историю Пелопоннесской войны» Фукидида, он откровенно начал свою «Греческую историю» словами: «Через несколько дней после этого…»

Исторический труд Страбона охватывает почти столетие — одно из самых бурных в неспокойной истории Римского государства. На него приходятся два крупных восстания рабов в Сицилии и грозное восстание Спартака, борьба за власть между Марием и Суллой и диктатура последнего, войны Рима в Испании, Галлии, Британии, в Африке, на Востоке, подчинение всего Средиземноморья; возвышение Гнея Помпея и Юлия Цезаря, отчаянная борьба между ними и гибель сначала одного, а затем второго, возвышение Антония и Октавиана и снова гражданская война, последним актом которой стала битва при Акции в 31 году до н. э.; после нее в державе, измученной убийствами, разрушениями, заговорами, воцарился долгожданный мир. Его, естественно, связали с именем победителя — Октавиана, будущего императора Августа.

Страбон остановился именно на этом рубеже. Возможно, просто потому, что завершил свое сочинение как раз в ту пору. А может быть, он сознавал истинное значение случившегося и видел в победе Октавиана куда более глубокий смысл, то есть понял, что наступила новая эпоха, когда фактически власть принадлежит полководцу, поддержанному армией, но сохраняющему видимость старого республиканского устройства. Все, что произошло после 31 года, Страбон мог наблюдать непосредственно. В 29 году до н. э. Октавиан вернулся в Рим как спаситель отечества, положивший конец междоусобицам, как непобедимый военачальник, одержавший славные победы над всеми соперниками.

В 27 году до н. э. Октавиан попросил сенат освободить его от чрезвычайных полномочий. Сенаторы, сторонники сильной власти, солдаты-ветераны, столичное население, с ужасом вспоминавшее о прежних раздорах и войнах, — все просили Октавиана остаться во главе государства. Спектакль был разыгран с безупречной аккуратностью. Октавиан заявил, что восстанавливает республику. И одновременно согласился — чего не сделаешь во имя великого римского народа! — взять на себя обязанности и полномочия, делавшие его фактически верховным правителем. Он скромно именовался принцепсом, то есть первым сенатором. Но не отказался от преподнесенного ему титула Август (т. е. «умножающий», «увеличивающий блага»), который стал его личным именем. Не возражал он и против того, что один из месяцев римского календаря переименовали в август. Кроме того, он имел официальный титул «Отец отечества», руководил сенатом, командовал армией, контролировал провинции, наконец, был избран великим понтификом, т. е. верховным жрецом.

Все это не помешало принцепсу, который именовался теперь «император Цезарь Август, сын божественного» (т. е. Юлия), заявить: «После того как я потушил гражданские войны, я передал власть над государством сенату и римскому народу».

Проницательные умы смотрели в корень. Корнелий Тацит начнет свою «Историю» словами: «После битвы при Акции… в интересах спокойствия и безопасности всю власть пришлось сосредоточить в руках одного человека».

Современники же Августа больше обращали внимание на то, что наконец-то установился долгожданный мир, прекратились распри, восстанавливаются города, ширится, торговля, что жители огромной державы обрели спокойствие и уверенность.

«От страны восхода солнца и до края его заката царит величие империи. Никто не смеет нарушить приказов Цезаря… — ни те, кто пьет воду голубого Дуная, ни геты, ни серы (китайцы), ни парфяне, ни уроженцы далекого края у Дона». Так писал восторженный Гораций. Более сдержанный Плиний Старший говорил о «безмерном величии римского общественного порядка». Рассудительный Страбон тоже не удержался от похвал в адрес императора (правда, уже после его смерти!): «Что касается самой Италии (хотя ее нередко раздирала борьба партий) и Рима, то совершенное государственное устройство и доблесть властителей помешали им дальше идти гибельным путем заблуждения. Впрочем, нелегко управлять столь обширной империей иначе, чем вверив ее заботам одного лица, который будет ей как отец. Во всяком случае никогда раньше римляне и их союзники не наслаждались столь продолжительным миром и таким изобилием благ, как при Цезаре Августе, с того момента как он приобрел неограниченную власть».

Путь к миру был долгим и мучительным. О нем рассказывали многие историки помимо Страбона: и Полибий, и Корнелий Непот, и Диодор Сицилийский, и Тит Ливий, и Саллюстий, и Артемидор Эфесский, и Посидоний. Он вечно менялся, этот тревожный и непонятный мир, и никто не сумел бы предсказать дальнейший ход событий. Но вот наступило успокоение, неподвижность. И появилась возможность охватить весь римский мир, всю державу, прочно закрепившуюся в своих границах, единым взглядом.

Вероятно, именно тогда у Страбона окончательно созрело решение запечатлеть грандиозную картину известного в ту пору «круга земель» и подробно, с максимальной полнотой рассказать о всех его частях.

Зачем? Чтобы оставить след в памяти потомков, чтобы умереть с сознанием выполненного нравственного долга. В первый же главе первой книги «Географии» он признается: «После того как я издал „Исторические записки“, которые, как я думаю, принесли пользу для моральной и политической философии, я решил написать и настоящее сочинение. И этот труд построен по такому же плану и адресован тому же кругу читателей… Подобно тому как в моих „Исторических записках“ упомянуты лишь события из жизни выдающихся людей, а мелкие и бесславные деяния опущены, так и здесь я не намерен касаться маловажных и незначительных явлений, а займусь предметами славными и великими, заключающими в себе нечто практически полезное, достопамятное или приятное. Когда мы судим о достоинстве колоссов, мы не исследуем тщательно каждую часть в отдельности, а скорее исходим из общего впечатления и стараемся понять, хороша ли статуя в целом. Точно так же следует оценивать и мою книгу, ибо она в известном смысле является трудом о колоссальном. Труд этот касается явлений особой важности и охватывает весь свет, кроме тех случаев, когда и малозначительные предметы могут представить интерес для человека любознательного или практического деятеля. Все это говорится для того, чтобы показать, насколько данное произведение важно и достойно философа». И еще одно размышление: «Если я решил писать о предмете, который уже многие разрабатывали до меня, то я вовсе не заслуживаю порицания, если не докажу, что изложил предмет в той же манере, что и мои предшественники. Хотя они и создали блестящие труды в разных областях географии, я полагаю, однако, что большую часть работы еще предстоит сделать. И если я окажусь в состоянии хоть кое-что прибавить к сказанному ими, то уже одно это — достаточное оправдание моего начинания».

К мысли об этом начинании Страбон пришел в зрелом возрасте — скорей всего, когда ему было около шестидесяти лет. Но готовился к такой книге он по сути дела всю жизнь. И тогда, когда слушал своих первых наставников, пробудивших у него интерес к науке. И тогда, когда в Александрийской, Пергамской и римских библиотеках читал старинные свитки и выписывал длинные цитаты, твердо веря, что они когда-нибудь сослужат ему службу. И тогда, наконец, когда отправился странствовать по свету, ибо при всем уважении к чужим мыслям и сведениям он, если представлялась возможность, старался дать пищу собственному уму, довериться собственным глазам. Без его путешествий произведение вряд ли родилось бы. В крайнем случае появилась бы еще одна маловыразительная компиляция, составленная из надерганных цитат. Желание узнать толкало его в дорогу. Стремление рассказать об увиденном — заставило написать необычное сочинение.

Примечания:

I Митридатова война (89–84 годы до н. э.) после ряда успехов понтийского царя в Малой Азии и Греции завершилась его поражением. II Митридатова война (83–82 годы до н. э.) свелась к столкновению в Малой Азии, в результате которого Митридат взял верх над римлянами.

Перипатетиками называли учеников Аристотеля, которые во время занятий и бесед прохаживались вместе с учителем (греческий глагол «перипатейн» означает «ходить вокруг», «прогуливаться»).

Оглавление