• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Перед походом Армады:

Я вручаю себя милосердию Всевышнего, дабы он повел нас к победе, коя не подлежит сомнению.

(Медина-Сидония — Филиппу)

После похода:

Иегова подул и рассеял их.

(Памятная голландская медаль)

Надлежит вознести хвалу Господу за его милосердие, ибо имелись все основания опасаться, что участь этой Армады окажется более тяжкой.

(Филипп — Преподобному Архиепископу Королевского Совета)

Я благоговейно положил кольцо в жестянку из-под джема на палубе нашего «Зодиака», подтянул ремни акваланга, ухватил покрепче загубник дыхательной трубки и снова нырнул.

Колышущиеся водоросли, словно джунгли, покрывают морское дно, скрывая от взгляда натянутые для ориентировки тросы. Я парю, пошевеливая ластами, над хаотическим нагромождением камней. Атлантическая зыбь беспрестанно пригибает бурый подводный лес, словно ураган, проносящийся над пальмами в Майами. Зыбь — это пульс моря, и мы живем в его ритме. Но теперь я уже знаю «в лицо» каждый бугор, каждый валун, каждую неприметную расселину.

Волна бросает меня вперед. Когда она спадает, я цепляюсь за выступ скалы и пучок ламинарий; их хохолки полощутся, словно флаги на ветру. Вода властно давит на уши, обтекает стиснутые зубы, стараясь вырвать загубник изо рта и лишить меня живительной пуповины. Пауза, и следующая волна катапультирует меня дальше. Водоросли тысячами бичей подхлестывают пловца. Я подлетаю к знакомой трещине.

В расселине осталась серебряная монета, которую я не смог отодрать от скалы в прошлый раз. Она очень заинтересовала меня. Вернее, не она сама — это был обычный пиастр, которые мы находили повсюду, — а неожиданная надпись: «Hilaritas universa» (Всеобщая радость). Полустершиеся слова, которые я умудрился разобрать, звучали интригующе.

На сей раз я вооружился молотком и зубилом. Упираюсь покрепче в скалу, чтобы противостоять зыби, и принимаюсь долбить известняковую глыбу. Отколупываю крохотный кусочек, потом другой. Течение толкает под руку — тут недолго и промахнуться, и, хотя удар молотком по пальцам много чувствительнее на суше, чем под водой, он не наводит на мысль о всеобщей радости. Осколки сыплются вниз. Помахивая ластой, словно балерина ножкой, я очищаю место работы. Зыбь мгновенно уносит песок, обнажая крепкую, как бетон, накипь.

Когда панцирь лопается под ударами зубила, вода вокруг чернеет, а во рту я чувствую вкус железа. Говорят, оно полезно для организма, хотя и не в таком количестве. Вытаскиваю ядро — позже надо будет пометить на плане его точное местонахождение. Так, теперь можно просунуть в дыру ломик. Налегаю изо всех сил — скала дымится, но не поддается. Напрягаюсь, раздуваю легкие и жду попутной волны. Есть! Кусок отваливается от скалы.

Подбираю монету, тру ее пальцами и подношу к стеклу маски. Явственно вижу профиль: римский шлем, прямой нос, строгий взор, благородная бородка. На обороте — испанский герб. Это слегка почернелый неаполитанский пиастр. Ну конечно! «Хирона» входила в эскадру, снаряженную в Неаполе, столице тогдашнего Королевства Обеих Сицилий.

Да, это был он, тщеславный король, король-паук, ткавший в своем дворце Эскориал под Мадридом тончайшую паутину заговоров, опутывавших мир. То был Филипп II Осторожный, защитник веры, искоренитель ереси; божьей милостью король Арагона, Кастилии и Леона, король Сардинии и Обеих Сицилий, король Наварры, Гренады, Толедо, Валенсии, Галисии, Майорки, Севильи, Кордовы, Мурсии, Альгравы, Корсиры, Альхесира, Гибралтара, Канарских островов? Ост — и Вест-Индий, островов и земель Моря-Океана, король Португалии, Алжира, Бразилии, островов Азорских и Зеленого Мыса, владелец колониальных факторий Гвинеи, Анголы и Мозамбика, повелитель Адена, Маската, Ормуза, Явы, Молуккских островов, Филиппин и Макао, великий герцог Австрийский, герцог Миланский, Лимбургский, Брабантский, Люксембургский, маркиз Антверпенский, граф Габсбургский, Бургундский, Тирольский, Барселонский, Фландрский, Артуа, Намюрский, Голландский, Зееландский, Зутфенский, сеньор Бискайский, Молинский, Гронингенский, Утрехтский и Фризский, король Иерусалимский… Побежденный король.

В немеющей от холода руке покоилась история Европы. После стольких лет розысков в архивах, библиотеках и книгохранилищах Англии, Испании, Франции, Бельгии и Нидерландов я держал под водой на ладони осколок трагедии, решившей судьбу всех этих земель.

Закрываю глаза и вижу Филиппа. Это он в 1588 году, после двадцати лет интриг и сомнений, бросил против Англии самый многочисленный на памяти людей флот, ибо «такова была воля божья».

В империи Филиппа II, простиравшейся на половине Европы, в трех Америках и бывших португальских владениях в Африке и Азии, солнце не заходило никогда. Никогда больше в истории один человек не властвовал над столькими людьми и государствами. Но никогда еще разбросанная на четырех континентах империя не зависела в такой степени от господства на море.

В золотых рудниках Америки ежегодно добывали больше золота, чем его было в средние века во всей Европе. Специально снаряженные эскадры тяжелых галионов — «Золотые флоты» — доставляли из Нового Света в испанский порт Кадис годовую добычу, о которой грезили французские, голландские и английские корсары.

Испанская империя фактически зиждилась на монополии короля на добычу золота и заморскую торговлю. После завоевания конкистадорами Южной и Центральной Америки папа римский назначил короля Фердинанда и королеву Изабеллу постоянными представителями святейшего престола в языческих землях Нового Света. Год спустя (1494), правда, папа Александр VI позволил португальцам обосноваться в Бразилии, однако строжайше воспретил «всем прочим под страхом отлучения от церкви селиться на новооткрытых островах и землях и вести там торговлю без нашего соизволения». В 1580 году Филипп поглотил Португалию, а с ней все колониальные территории, сочтя их своим законным непререкаемым наследством.

Теперь, чтобы держать весь мир в когтях и спокойно вывозить из Перу и Мексики золото, столь необходимое Христову воинству, ему оставалось сокрушить последнюю соперницу — Елизавету Английскую, чьи корабли не раз становились поперек золотого пути от Нового Света до мадридской казны.

Настоятельность божьего возмездия испанский самодержец с особой силой ощутил в 1568 году. Тем летом от берегов Испании в сопровождении четырех сабр1 отошло судно, которое должно было доставить стоявшим во Фландрии войскам герцога Альбы миллион золотых дукатов.

Разведка донесла, что о золотом грузе пронюхали корсары-протестанты Ла-Рошели, решившие устроить испанцам засаду при входе в Ла-Манш. Судно укрылось на британском берегу в Саутгемптоне, а сабры — в Плимуте и Фалмуте. Испанский посол в Лондоне пожаловался королеве Елизавете на корсаров, среди которых оказалось и двое англичан. Во время аудиенции посол испросил дозволения выгрузить золото на берег и доставить его по суше в Дувр, а оттуда под охраной королевских судов переправить во Фландрию. Елизавета не смогла отказать своему доброму кузену Филиппу в такой услуге. Она незамедлительно отдала распоряжения.

Губернатор острова Уайт арестовал испанского капитана и выгрузил сто пятьдесят девять бочонков с золотыми дукатами. Изумленному послу были даны разъяснения, что все это сделано для вящей сохранности миллионной суммы. Разве не об этом просил позаботиться любезный кузен?

Однако при следующей аудиенции Елизавета в гневе напустилась на посла. Он ей солгал: оказывается, как она выяснила, деньги принадлежат вовсе не королю Испании, а каким-то торговцам! Посему дукаты конфискованы. Разумеется, участникам разгрузки будут выплачены наградные…

Герцог Альба не смог расплатиться с солдатами, и те подняли ропот. В наказание он наложил эмбарго на все английские товары, захваченные во Фландрии.

Елизавета в отместку арестовала все испанские купеческие суда, оказавшиеся в британских водах.

Филипп за это конфисковал английские корабли, стоявшие в его портах, а их экипажи отправил в цепях на галеры.

Елизавета в ответ посадила в тюрьму испанского посла.

Начались затяжные переговоры, но Филипп так никогда больше и не увидел своих дукатов.

Вражда вновь всколыхнулась в 1580 году. Филипп и римский папа тайно помогали деньгами и оружием ирландским повстанцам. Когда мятежный граф Десмонд разбил при Глен-Мэлере войска британского лорда-наместника, обрадованный Филипп послал ему на помощь несколько сот человек. Английская армия встретила их в месте высадки и перебила всех до одного. Филиппу пришлось смолчать — ведь официально он не был в состоянии войны с Елизаветой. Странно, ответил он английскому послу, эти солдаты говорили по-испански? Удивительно, откуда бы им взяться в Ирландии. Он, во всяком случае, о сем ничего не ведает.

В 1583 году Елизавета выгнала из Лондона испанского посла дона Бернардино де Мендосу: явные улики свидетельствовали о том, что тот замешан в заговоре Трогмортона, замышлявшего убийство королевы. Филипп, оскорбившись, бросил в тюрьму всех англичан, находившихся в Испании, конфисковал их имущество и запретил всякую торговлю между двумя странами.

Но два года спустя Испанию поразил страшный голод. Пришлось королю выправить по всей форме пропуск для нескольких английских купцов, которые должны были доставить из Европы хлеб. Но едва флотилия торговых судов вошла в Лиссабон, как по приказу короля груз был захвачен, а матросы отправлены на галеры. Одному-единственному кораблю удалось вырваться: экипаж побросал в море испанских солдат, поднявшихся на борт в одежде торговцев фруктами, и поднял паруса. Он-то и доставил тяжкую весть в Лондон: король Испании изменил своему слову.

Ответом была массированная атака английских приватиров на порты и корабли Филиппа в разных концах империи. Собственно, эти нападения не прекращались все пятнадцать лет, что тянулась вражда. Приватирские суда снаряжались на деньги королевы, ее министров и придворных фаворитов. Британские оводы жалили больно.

Подверглись нападению порт Виго, острова Зеленого Мыса, мыс Сан-Висенти. Безродный авантюрист по имени Фрэнсис Дрейк начал свою частную войну против могущественнейшего в мире короля, разоряя его владения в Вест-Индии. Он ограбил Сан-Хуан-де-Ульоа и пронесся ураганом по Мексиканскому заливу, где с помощью французских пиратов и кучки негров-марунов взял несколько крепостей. На Панамском перешейке Дрейк захватил караван мулов, переправлявший ежегодную добычу серебряных рудников Перу на Атлантическое побережье.

По возвращении в Англию Дрейк объяснил королеве, что вся добыча была им «выменена законным образом у туземцев». Именно так и ответствовала королева на запрос испанского посла, который чуть не задохнулся от ярости.

Обогнув Южную Америку через Магелланов пролив, Дрейк — Дракон, как в ужасе стали звать его испанцы, — появился у Тихоокеанского побережья континента. Там его никто не ожидал. Трофеями Дрейка стали ограбленные по пути галионы и незащищенные испанские города.

Два года длилась эта первая в истории пиратская кругосветка. Из пяти кораблей Дрейка не вернулись четыре. Но шелк, пряности и награбленное золото (бульшую часть серебра, отягощавшего нагруженный сверх всякой меры корабль, пришлось выбросить в море) принесли лицам, снарядившим экспедицию, 4700 процентов чистого дохода. Это не считая доли самого Дрейка и части, причитавшейся ее королевскому величеству.

Все это происходило, повторяем, в то время, когда Англия и Испания не были в состоянии войны. Посол Испании от имени своего оскорбленного и ограбленного повелителя потребовал возмещения причиненного ущерба и примерного наказания дерзкого разбойника. Список разорений и убийств был нескончаем. Елизавета велела казначею пересчитать дукаты, доставшиеся от сказочного рейда, и после пышного приема во дворце самолично возвела Дрейка в рыцарское звание. «Сэр» Фрэнсис высочайшим указом был произведен в вице-адмиралы королевского флота.

Рыцарь-адмирал, «пират-лютеранин», вновь поднял паруса. На сей раз Дрейк ограбил по пути порты северного побережья Испании, Канарские острова, Пуэрто-Рико, наложил контрибуцию на Санто-Доминго, осадил Картахену, сжег Сан-Аугустин во Флориде и кроме обычной добычи привез в Англию двести захваченных в боях пушек.

Сокрушить Англию и наказать нечестивцев стало делом безотлагательным.

Елизавета выдала из своей казны деньги и предоставила корабли незаконнорожденному внуку португальского короля Мануела I — дону Антонио, который в изгнании провозгласил себя королем Португалии. Стало известно, что Елизавета начала обхаживать султана Марокко, предлагая ему союз против исконного врага — Испании в обмен на поддержку дона Антонио.

Елизавета давно уже помогала деньгами и оружием принцу Вильгельму Оранскому, считавшемуся вторым в мире лидером протестантов. Однако принца заколол в собственном доме в Дельфте слуга, фанатик-папист. Это было седьмое по счету покушение, устроенное Римом, и оно наконец увенчалось успехом. Королева была возмущена кровавым «умиротворением» Фландрии и Брабанта. Она заключила договор с голландцами и отправила гарнизоны во Флиссинген и Брилле. Ее фаворит граф Лестер высадился в Северных провинциях с пятью тысячами пехотинцев и тысячью всадников (1586) на помощь еретикам, повстанцам-гёзам.

Но и это было еще не все.

Священный поход против Англии стал неотвратимым, после того как в главном зале замка Фотерингей палач положил окровавленный топор и высоко поднял за волосы отрубленную голову, воскликнув: «Господи, храни королеву!» Все присутствующие, согласно обычаю, повторили за ним клич. И только тут они заметили, что палач держит не волосы, а парик — голова скатилась с эшафота… «Злокозненная судьба и терзания состарили до седин и обезобразили в сорок пять лет королеву, которая при жизни числилась меж самыми прекраснейшими женщинами мира…» То была голова Марии Стюарт, вдовствующей королевы Франции, свергнутой королевы Шотландии и законной принцессы-наследницы Англии.

Казнь Марии Стюарт глубоко шокировала дворы всех монархов Европы. Правила политической игры требовали, чтобы принцев и принцесс устраняли негласно, предпочтительно с помощью яда. Публичное отсечение головы на эшафоте явилось вызовом всемогуществу правящей элиты, ибо ставило особ королевской крови наравне с прочим людом.

Елизавета была незаконной наследницей, поскольку Анна Болейн зачала ее, будучи любовницей Генриха VIII, в то время благонравного супруга Екатерины Арагонской.

Елизавета была законным ребенком, ибо ее отец, выслав из дома Екатерину, женился на Анне за добрых четыре месяца до рождения дочери (1533).

Елизавета была незаконной наследницей, поскольку ее отец, предав казни Анну, отрекся от дочери.

Елизавета была законной владычицей, поскольку парламент после шестой женитьбы Генриха (1543) поставил ее третьей в списке престолонаследников (вслед за сыном Генриха Эдуардом, которому суждено было умереть в шестнадцать лет, и Марией Тюдор, ее сводной сестрой).

Елизавета была незаконной наследницей, поскольку отец подтвердил свою волю на смертном одре (1547).

Елизавета была законной преемницей, поскольку это было подтверждено парламентом, вознесшим ее на трон в 1558 году.

Елизавета была незаконным монархом, поскольку римские папы по очереди отлучали ее от церкви. А папы непогрешимы!

Желала ли протестантка Елизавета смерти католички Марии? Или она была не в силах воспротивиться казни, которой требовал английский суд? Ответ ясен сегодня не более, чем 18 февраля 1587 года.

Но для Англии — для простолюдинов, плясавших, услышав траурную весть, на улицах, для жиреющих негоциантов, для клерков в конторах и лордах при дворе эта казнь означала устранение опасности, висевшей три десятилетия над нацией, принявшей новую религию.

Мария Стюарт была скомпрометирована множеством интриг и неудавшихся покушений. «Сфабрикованные доказательства, фальшивые улики, — утверждали католики. — Шотландской королеве даже не предъявили документов, на основе которых был вынесен смертный приговор, у нее не было защитника…» Послу де Бельевру, просившему от имени короля Франции о помиловании, генеральный прокурор Пакеринг зачитал завещание Марии. Там говорилось: «Как не может быть в небе двух солнц, так не может быть в Англии двух королев и двух религий».

Для Филиппа во всем этом событии содержался особый смысл. Перед своей мученической смертью Мария Стюарт отреклась от сына-еретика Якова VI Шотландского (в дальнейшем Яков I Английский) и завещала свой престол благочестивейшему королю Испании.

Именно так она распорядилась в письмах, отправленных Филиппу, римскому папе и испанскому послу в Париже.

В ранней юности отец заставил Филиппа жениться на Марии Тюдор, «неблаголепной ликом» внучке английских королей-католиков; тем самым он стал принцем-консортом Англии. Но после смерти в 1548 году жены, не оставившей наследника, Филипп потерял право на британский трон. Он намеревался посвататься к шотландской королеве Марии Стюарт, уже тогда претендовавшей на английскую корону. Однако та вышла замуж за французского дофина, впоследствии короля Франциска II. Тогда вдовый Филипп попытался жениться на… Елизавете, сводной сестре покойной Марии Тюдор.

Графу Фериа, явившемуся с этим предложением в Лондон, Елизавета ответствовала: «Король Испании будет первым претендентом на мою руку, если я надумаю выходить замуж, но слишком близкое родство заботит меня. Даст ли папа римский на то свое благословение?»

Вопрос остался без ответа. Елизавета уклонилась еще от нескольких предложений. В это время в Шотландию вернулась из Франции овдовевшая Мария Стюарт, и Филипп вновь обратил на нее свои взоры. Но Мария потеряла трон, а девятнадцать лет спустя — и голову…

Отныне Филиппу, защитнику веры, предстояла священная миссия освободить «свой» народ от лютеранского ига.

Когда 23 марта 1587 года гонец доставил к нему во дворец Эскориал депешу от посла в Париже с вестью о казни Марии Стюарт, Филипп заперся в своем маленьком рабочем кабинете.

Он не терпел людей рядом с собой и распорядился выстроить по собственному плану дворец в горах Гуадаррамы. Неделю король не спускался в парадные покои, размышляя. Он затребовал карты укреплений и фортов Англии, Ирландии и Шотландии; прочел последние донесения лазутчиков; перебрал стратегию прошлых вторжений на Британские острова — римлян, норманнов, бретонцев; сравнил численность своих и вражеских войск; вспомнил о призывах папы, своих советников и бежавших от Елизаветы англичан.

Один из них, сэр Вильям Стенли, советовал вначале взять Ирландию; другой, полковник Семпл, посланец Марии Стюарт, настоятельно предлагал укрепиться в Шотландии и на острове Уайт, запереть Ла-Манш и уморить Англию блокадой.

Международная обстановка благоприятствовала, как никогда: Францию терзали внутренние кровавые раздоры; германский император, кузен Максимилиан II, заверял в своей преданности; турки не оправились от поражения при Лепанте; султан Марокко охладил пыл после поражения своего союзника дона Антонио; немецкие и скандинавские князья-лютеране слишком слабы; голландские мятежники временно деморализованы убийством Вильгельма Оранского и изменой трех английских генералов-католиков, перешедших на сторону Испании со своими гарнизонами.

Филипп вышел из кабинета исполненный решимости нанести удар.

Уже четыре года первый писарь королевской канцелярии вел дело, на обложке которого значилось: «Английский поход ».

Внутри было вложено два листа с крупными заголовками: «Вторжение с моря » (подзаголовок — «Маркиз Санта-Крус ») и «Вторжение с суши » (подзаголовок — «Герцог Пармский »).

Дон Альваро де Басан маркиз де Санта-Крус всю свою жизнь отдал флоту. В крупном морском сражении при Лепанте (1571) он командовал эскадрой, нанесшей поражение туркам. Генерал-адмирал Моря-Океана, маркиз закрепил присоединение Португалии, дважды выиграв битвы у Азорских островов, где обратил в бегство англо-французские эскадры, посланные в поддержку португальскому узурпатору дону Антонио. Как гласит хроника, «он был громовержцем в сражении, отцом солдатам, воителем отважным и непобедимым».

Окрыленный морскими победами, маркиз предложил в 1586 году его королевскому величеству вторгнуться в Англию. По его расчетам, для этого потребуется сто пятьдесят боевых кораблей (галионов и гукоров2), сорок галер и шесть галеасов с тридцатью тысячами матросов, а также триста двадцать вспомогательных судов для перевозки 64.000 солдат. Бюджет восьмимесячной кампании должен был составить три миллиона восемьсот тысяч дукатов. Столь грандиозное начинание было не под силу казне Филиппа…

Герцог3 Пармский Александр Фарнезе, правитель Фландрии, прислал королю два других проекта.

Первый проект: покончить с Нидерландами, что можно было осуществить только с помощью флота. Со взятием Флиссингена у испанцев в руках оказался бы глубоководный морской порт, идеальная база, откуда можно наносить удары, как поступил в свое время Юлий Цезарь.

Второй проект: поскольку сладить с голландскими мятежниками пока не удалось, напасть вначале на Англию. Главнокомандующим должен стать он, Фарнезе. Вторжение можно начать с побережья Фландрии, скажем из Ньивпорта или Дюнкерка. Для начала хватит тридцати тысяч пехотинцев и четырех тысяч всадников. Восстание английских католиков и шотландцев довершит остальное. При благоприятном ветре он сумеет переправиться в Англию неожиданно — это главное. Флот из семисот барж и мелких судов за ночь может пересечь пролив.

Да, но как сохранить втайне подготовку к столь крупномасштабной операции? На полях доклада против слова «неожиданно» король собственноручно начертал: «Невозможно ».

После того как Филипп вышел из своего кабинетного уединения, во все концы империи посыпались приказы и распоряжения. Король отменил все празднества и аудиенции, перестал заботиться о милых его сердцу розах, не принимал никого из родственников, не велел являться даже своим монахам. Все время он отводил единственному предначертанию.

Осторожный король отдал предпочтение смешанному решению: герцог Пармский соберет в Дюнкерке свою армию, усиленную тридцатью штандартами итальянцев, валлонов, шотландцев и бургундцев, шестьюдесятью ротами испанцев, шестьюдесятью — немцев и пятью — англичан и ирландцев. Герцог мог рассчитывать, кроме того, на 4900 всадников. Десантные средства будут собраны в Ньивпорте.

Одновременно к началу весны маркиз Санта-Крус подготовит мощный флот, способный отогнать, а при надобности и уничтожить морские силы Елизаветы. Флот будет прикрывать переход армии через Ла-Манш и высадку в Англии, а затем обеспечивать коммуникации и снабжение.

Ступив на английскую землю, герцог Пармский сможет рассчитывать на помощь католических лордов и вооруженное выступление ирландцев и шотландцев. Для этого король отрядил с тайной миссией в Шотландию полковника Семпла, поручив ему раздать выступавшим за Испанию 43.000 золотых эскудо.

Кораблей в наличии было мало. Старому маркизу предстояло зафрахтовать суда по всей Европе, найти для них паруса, канаты и снаряжение. Ему предстояло купить, одолжить или отлить новые пушки, раздобыть порох и ядра, мушкетоны, аркебузы и мушкеты, порох и свинец для пуль. Предстояло набрать в войско тысячи людей, найти для их прокорма горы провианта — сухари, солонину, сушеную рыбу и добрые бочки из выдержанного дерева для тары. Все это, не считая армии герцога, должно было обойтись королю дорого. Очень дорого.

Между тем со времен Карла V, разорившегося на мечте построить всемирную империю, потока золота и серебра, устремлявшегося, подобно Гольфстриму, из Америки в Испанию, не хватало для грандиозных замыслов.

Испания превратилась в перевалочный пункт американского золота: оно не оседало в стране, а лишь обогащало мануфактуры развитых соседей Испании. Не раз случалось королю закладывать свои золотые флоты на несколько лет вперед немецким и итальянским банкирам, а должности генералов, адмиралов и офицеров продавать на два года тем, кто мог больше за них заплатить.

Естественно, что взоры защитника веры обратились к наместнику Христа на земле. Кому, как не папе римскому, надлежало поддержать новый крестовый поход?

Отношения католической Испании с Римом всегда были особыми. Карл V воевал с папой Клементом VII, желавшим (в союзе с Франциском I, в свою очередь состоявшим в альянсе с турками) отнять у него Бургундию, Милан, Геную и Неаполь. В 1527 году победоносная армия императора разграбила Рим.

Сын Карла Филипп в первые годы царствования тоже затеял войну, на сей раз против папы Павла IV. Причина? Павел IV, обложенный со всех сторон владениями защитника веры, вступил в союз с Генрихом II Французским, чтобы попытаться отнять у Испании Неаполь.

Войска герцога Альбы подошли к воротам Вечного города. Другая испанская армия разбила французов в битве при Сен-Кантене, и его святейшество поспешил отказаться от невыгодного союза.

В 1586 году конклав кардиналов избрал папой Феличе Перетти, шестидесятилетнего старика незнатного происхождения, страдавшего всеми недугами и ходившего согнутым вдвое на костылях.

Перетти вот-вот должен был умереть, поэтому кардиналы сочли, что немощный старик будет покладистым. Однако, едва сделавшись Сикстом V, новоизбранный папа отбросил костыли, распрямил спину, оттолкнув заботливых помощников, и запел «Хвалу господу» таким громовым голосом, что дрогнули стекла в соборе и сердца интриганов в кардинальских мантиях. В тот же день Сикст V железной рукой взял бразды правления.

Он вновь подтвердил «исконное право» Филиппа на английский трон, а Филипп в ответ заверил его, что, имея в избытке корон всех достоинств, он намерен отдать английский венец своей дочери и никоим образом не ищет увеличения державы, а озабочен лишь защитой истинной веры.

Новый папа Сикст V решил поддерживать «первого воителя Христова» всеми доступными средствами. Вернее, всеми средствами, кроме одного…

Как только выкристаллизовался окончательный план испанского вторжения, Сикст предпринял психологическое наступление.

В новой булле он оповестил всех христиан, что Елизавета — «еретичка и схизматичка… дважды отлученная от церкви… зачата и рождена в грехе прелюбодеяния», что она «узурпировала корону вопреки всем правам». Что она совершила «бессчетно нечестивых дьявольских деяний и обесчестила страждущий народ обоих королевств». Что «за ужасное и долговременное поношение божьих святынь… за искоренение родового дворянства, за возведение в высшие сословия презренной черни, попрание законов и суда… она недостойна пребывать доле правительницей и оставаться в живых».

«А посему, — говорилось далее в булле, — его святейшество подтверждает прежний приговор, слагает с нее все знаки королевского достоинства… освобождает ее подданных от послушания и призывает всех обитателей названных стран вступать незамедлительно в католическую армию под высоким водительством победоносного принца Александра Фарнезе Пармского, действующего именем его католического величества, в чьи помыслы не входит завоевание обоих королевств, смена законов, привилегий и обычаев, а лишь скорейшее свержение сей женщины».

По просьбе Филиппа Сикст устроил торжественный молебен в соборе святого Петра в Риме за упокой души замученной королевы Марии.

По настоянию напористого посла Испании в Париже дона Мендосы папа пожаловал кардинальскую мантию бежавшему из Англии проповеднику Вильяму Аллену и пообещал, что в урочное время сделает его своим легатом, лишь бы Аллен сумел прибрать к рукам британскую паству. По тому же случаю он разрешил Филиппу обложить испанское духовенство особым налогом на крестовый поход. Кстати, Филипп начал уже это делать, не дожидаясь высочайшего разрешения. Всему воинству папа щедрой рукой отпускал грехи, выдавал индульгенции, апостольские благословения и прочее.

А как с наличными? Ах, да, деньги…

Граф Оливарес, испанский посол в Риме, обивал пороги папского дворца, надеясь получить аванс в два миллиона дукатов. По зрелому размышлению Сикст туманно упомянул о двухстах тысячах наличными, когда армия высадится в Англии, еще о ста тысячах спустя шесть месяцев, и двухстах тысячах в год в течение всей кампании.

Инструкции Оливаресу гласили, что королю Испании негоже принимать подаяние, о чем он и сообщил папе. Филипп, правда, готов был снизить запросы до полутора миллионов дукатов. Папа пообещал миллион.

Слово было дано. Папа поклялся всеми святыми послу: «В день, когда первый испанский солдат ступит на английскую землю, я, Сикст V, выдам королю Испании один миллион золотых дукатов».

А как насчет аванса? Терпение, сын мой, терпение. Может, его святейшество даст в долг? Святая церковь не занимается ростовщичеством, сын мой. 8 августа граф Оливарес после очередного отказа шлет реляцию в Мадрид: «Его святейшество остался тверд как алмаз… Легче вырвать внутренности у его святейшества, чем один золотой».

Вслед бесчисленным гонцам и посыльным со всех концов державы в порты Кадис и Лиссабон начали стекаться корабли, солдаты и провиант. Лазутчики лорда Бэргли, главного советника королевы, немедленно оповестили об этом Елизавету.

Филипп распорядился держать все в строгом секрете. Разумеется, он понимал, что предприятие такого размаха скрыть не удастся, но конечная цель могла оставаться непроясненной. «Следует, — писал он, — озаботиться, чтобы дом уже пылал, прежде чем узнают, куда ударила молния».

Королева давно ждала грозы. И последние сомнения развеял ловкий шпион, засланный в Европу ее государственным секретарем. Этому шпиону удалось узнать о существовании письма, посланного Филиппом папе римскому, и даже купить его копию у камергера его святейшества. Дождавшись, когда папа заснет, проворный камергер вытащил из кошеля ключ от потайного секретера, извлек письмо и переписал его. Письмо не оставляло никаких сомнений.

Дабы выиграть время и подготовиться к отпору, Елизавета завела речь о мире и через посредство датского короля предложила Филиппу собрать «конференцию по улаживанию конфликта». Филипп с жаром откликнулся на близкую его сердцу идею мира. Переговоры начались во Франции в Бурбуре возле Кале. Елизавета послала туда делегацию под началом сэра Джеймса Крофта. Филипп отрядил хитрую лису — канцлера герцога Пармского Фредерика Перрено, весьма сведущего в искусстве лавирования, мастера затяжек и проволочек.

Одновременно в Англии начали спешно строить береговые укрепления; их возводили на острове Уайт, вдоль Темзы и на подступах к Лондону. Дрейк убеждал королеву, что вторжение следует подавить в зародыше. Для этого он предложил напасть на Кадис, где испанцы вели основные приготовления. Королева согласилась.

12 апреля Фрэнсис Дрейк вывел из Плимута эскадру в тридцать кораблей.

Появление у испанских берегов страшного зверя Апокалипсиса — Дракона вызвало панику. Он взял на абордаж шесть судов, а восемнадцать других сжег на рейде, в том числе личный галион Санта-Круса. Затем Дрейк высадился на португальском берегу, разрушил замок Сагриш, после чего нахально влетел на лиссабонский рейд, вызывая противника на бой.

Кроме семи галер и нескольких бискайских судов в Лиссабоне стояли галионы без экипажей, а в Кадисе размещались экипажи без галионов. Пушки были аккуратно уложены в арсенале. Маркиз с горечью убедился, что беда, о которой он столько раз упреждал короля, нагрянула, — не следовало рассредоточивать корабли и распускать экипажи после азорских побед.

По счастью, ветер переменился, и Дрейк вынужден был выйти в открытое море. У мыса Сан-Висенти он ограбил и сжег шестьдесят парусных тунцеловов. Но, что гораздо серьезнее, он сжег сорок каботажных судов, груженных бочарными досками — прекрасными, выдержанными досками — и клепками для бочек, жизненно необходимыми Армаде для хранения воды, вина и провизии. Дрейк снял блокаду только затем, чтобы кинуться навстречу «Сан-Фелипе» — огромной грузовой каракке4 португальской постройки, возвращавшейся из Гоа в Индии с трюмами, набитыми пряностями, шелком и слоновой костью; сундуки в капитанской каюте ломились от золота, серебра и заморских драгоценностей. После короткого боя Дрейк взял каракку на абордаж, что довело общую добычу адмирала до ста пятнадцати тысяч фунтов, из коих семнадцать тысяч полагались лично ему, а сорок тысяч — ее величеству.

По возвращении Дрейк хвастал, как ловко ему удалось «пощипать за бороду испанского короля». Когда галионы Санта-Круса наконец были вооружены и приготовились сразиться с Дрейком, пират-адмирал уже находился в устье Темзы. Самый большой ущерб от его рейда заключался в том, что Дрейк на много месяцев дезорганизовал снаряжение Армады.

На других фронтах дела испанцев шли лучше: летом 1587 года герцог Пармский укрепил свои тылы, взяв после долгой осады Слейс. После этого, распустив слух о готовности вести переговоры с голландцами, он начал рыть от Слейса к Ньивпорту новый канал для защиты своих коммуникаций от штормов, как это делали морские гёзы. Парма распорядился срубить Ваасский лес для постройки ста тридцати транспортных барж (гукоров), сорока флиботов (небольших двухмачтовых судов) и двух малых галионов водоизмещением по двести тонн каждый.

Переведенный из Лондона в Париж посол Мендоса денно и нощно плел интриги, натравливая на Генриха II членов Католической лиги и герцогов Гизов. Было важно, чтобы терзаемая кровавыми раздорами Франция не соблазнилась на захват Фландрии, пока Фарнезе будет воевать в Англии.

Переписка Санта-Круса с Филиппом показывает, как оба они поочередно колебались между желанием тщательно подготовиться к походу и стремлением как можно скорее ринуться в бой. Вот как это выглядит в письмах.

Санта-Крус, 9 августа 1583 года: «Теперь (после Азорской победы. — Р. С. ), когда у вашего величества есть столь сильная и мощная Армада, нельзя терять времени. Если ваше величество поверит мне, я сделаю его королем Англии и прочих держав».

Филипп, 23 сентября: «Все это не должно решаться впопыхах… Я решил ускорить постройку галер…»

Санта-Крус, 13 января 1584 года: «Стоимость товаров и кораблей, уведенных англичанами в одном лишь 1582 году, превысила миллион девятьсот тысяч дукатов. Подумайте, мой повелитель, что мир обходится вам вчетверо больше, нежели война. Наша торговля, по сути, рухнула, а наши купцы вынуждены фрахтовать суда за границей. Подумайте еще, мой повелитель, что Англия растит свой флот и множит свою репутацию за счет Испании…»

Филипп: «Сколько?»

Санта-Крус, 22 марта: «Вот мой план, ваше величество, с подробным реестром: 510 судов, 64.000 человек, 3.800.000 дукатов».

Филипп, 2 апреля: «Благодарю за отменный план. Мы рассмотрим его со всем возможным тщанием…»

Затем, три с половиной года спустя, в сентябре 1587 года, Филипп сообщает своему генерал-адмиралу Моря-Океана, встречавшему на Азорских островах «Золотой флот» из Америки: «По возвращении, когда к вам прибудут неаполитанские галеры и провизия из Андалузии, приказываю поднять паруса и двигаться к мысу Маргит и устью Темзы для поддержки войск герцога Пармского. Все надлежит произвести к вящей неожиданности супостата. Будем просить господа о спокойном море и попутном ветре».

Санта-Крус: «Напасть сейчас? Но, ваше величество, положение изменилось. Дрейк вдвое увеличил свои силы, буря учинила повреждения на многих моих судах. Это было бы чистейшей авантюрой».

Филипп: «Даю вам три недели».

Санта-Крус, три недели спустя: «Мне потребуется по крайней мере еще неделя. Флот далеко не готов».

Филипп: «Эта неделя — последняя».

Санта-Крус: «Еще одну, мой повелитель; мы трудимся день и ночь не покладая рук, но ничто не готово».

Филипп: «Мой кузен, принц Пармский, с подкреплениями из Италии собрал тридцать тысяч войска во Фландрии. Если мы прождем, что с ними станет к весне? Приказываю вам выступать».

Санта-Крус: «Я просил пятьдесят галионов, а наличествует тринадцать. К тому же четыре галеаса и шестьдесят других судов текут. Не хватает вооружения и артиллерии, терплю нужду в судах поддержки…»

Филипп, в декабре: «Выступайте немедленно на соединение с Пармой, в каком бы состоянии вы ни находили Армаду».

Санта-Крус: «Я выступаю, мой повелитель, но мною получено донесение, что британец установил повсюду сигналы, на берегу возведены редуты, вооружают чернь, а Дрейк ждет нас с мощным флотом».

Филипп: «Я получил такие же уведомления. Ждите. Но поспешайте с подготовкой и будьте готовы к 15 февраля».

Дон Альваро де Басан снаряжал Армаду всю зиму, не зная ни сна, ни отдыха, под градом королевских писем, сухих инструкций и упреков. Король отписал кардиналу-архигерцогу Лиссабона: «Сообщите маркизу де Санта-Крус, что я не потерплю никаких отсрочек и не желаю более слышать никаких соображений на сей счет». Адмиралу предлагалось «либо сообщить о готовности выступить, либо остаться самому на берегу».

Маркиз знал, что против него плетутся интриги, что на него клевещут при дворе. Ему исполнилось шестьдесят два года. В начале февраля он слег, а 9-го числа умер. В Лиссабоне ходили слухи, что его свели в могилу «непомерные требования короля», поговаривали, что он умер «от чрезмерной работы, стыда и душевной горечи». Оплакивали его все — командиры и солдаты, ибо «с ним была связана надежда на благополучный исход баталии».

В день, когда Филиппу доложили, что Санта-Крус слег, он продиктовал секретарю письмо, помеченное «Совершенно секретно », для дона Алонсо де Гусмана. В нем он назначал де Гусмана преемником маркиза и распорядился немедленно выехать на место.

Дону Алонсо Пересу де Гусману, прозванному, подобно его прославленному предку, Добрым, исполнилось тридцать восемь лет. Он был пятым маркизом Сан-Лукара де Баррамеда, девятым графом Ниебла, седьмым герцогом Медина-Сидония. Иными словами, ему принадлежала половина Андалузии. «Невысокий ростом, крепкий, он имел лицо тонкое и приятное». Друзья рекомендовали его как человека «благородного и осторожного». «Это был один из лучших наездников Испании, — читаем мы в другом месте, — отменный фехтовальщик и охотник, умевший закалывать копьем самых свирепых быков».

В двадцать два года, после шести лет обручения, он женился по особому разрешению его святейшества на донье Ане де Сильва и Мендоса, которой исполнилось тогда десять с половиной лет. Как пишет историограф семейства Медины-Сидонии, «рассудительностью и женственностью герцогиня намного превосходила свой юный возраст, и их супружество было весьма удачным».

В тридцать один год король Филипп пожаловал ему ожерелье ордена Золотого руна — высшую рыцарскую награду, которой удостаивали лишь царствующих особ и принцев крови. Между тем герцог был вовсе не тщеславен. Он любил уединение и покой своих апельсиновых рощ. Назначенный правителем герцогства Миланского, он искал предлог, с тем чтобы остаться в Испании, — слабое здоровье, недомогания супруги. Через год он послал своего монаха-духовника ко двору, чтобы добиваться от короля официальной отмены назначения. Король уступил, «ибо в будущем рассчитывал употребить его таланты для иной службы».

В перерывах между охотой на перепелов герцог управлял делами своих бесчисленных имений, вершил там суд и раздавал привилегии. По рождению и местоположению владений ему полагалась должность генерал-капитана Андалузского побережья. Когда Дрейк напал на Кадис, герцог обязан был организовать отпор, но опоздал. Осыпаемый насмешками черни и чиновников, оказавшись мишенью эпиграмм и сатир, ходивших по всей Андалузии, Медина-Сидония отправился жаловаться ко двору. Насмешки стали еще ядовитее. Король ободрил его публичным изъявлением полного доверия и добавил, что уважение, которое он питает к герцогу, «обязывает всех остальных столь же чтить его».

Часть Армады снаряжалась на землях герцога, так что ему пришлось заниматься подготовкой галионов и ноу (грузовых судов) в Севилье и Кадисе. Эти хлопоты пришлись не по душе Медине-Сидонии, и он попросил у короля более спокойную должность главного придворного мажордома. Но тут последовали болезнь маркиза Санта-Крус и совершенно секретное письмо короля.

16 февраля Сидония взялся за перо: «Припадаю к стопам его величества, почтившего меня своим вниманием…»

Затем в ответе могущественнейшему на свете королю, предложившему ему возглавить важнейшую для державы операцию, сей гранд Испании, в чьих жилах текла благороднейшая из кровей, написал: «Я не чувствую себя достаточно здоровым для пересечения морей… В редких случаях, когда я поднимался на палубу, меня охватывала морская болезнь, а кроме того, я легко простужаюсь».

Обладатель крупнейшего состояния в богатейшем на земле королевстве, осыпанный неслыханными милостями и привилегиями, человек, чьи достояния и личное имущество превосходили богатства короля, продолжал: «В настоящее время терплю настолько сильную нужду, что должен занимать деньги всякий раз, когда отправляюсь в Мадрид… Мой дом отягощен долгом в 900.000 дукатов, и посему я не в силах потратить ни единого реала на предстоящий поход».

Потомок блестящей плеяды испанских воителей продолжал: «Было бы несправедливым принять столь высокое назначение человеку, не имеющему никакого опыта морских сражений и ведения войн… Нижайше припадаю к стопам вашего величества и прошу освободить меня от высокой чести, коей недостоин, ибо не наделен ни должным знанием, ни здоровьем для мореплавания, ни деньгами для экипировки… Господь да продлит дни вашего величества!»

18-го числа король подписал официальный указ: «Поскольку должность моего генерал-капитана Моря-Океана свободна, а для нее потребно лицо достойное и сведущее в делах ведения войны на суше и на море… зная вашу любовь и усердие на моей службе, я избираю, назначаю, утверждаю и поручаю вам быть моим генерал-капитаном Моря-Океана».

В тот же день Филипп отправил новоназначенному главнокомандующему флота предписание выехать в Лиссабон «незамедлительно и поспешая», ибо он распорядился, чтобы вся Армада была готова к 1 марта.

В замках и при дворе Испании ходили упорные слухи, что больше всех уговаривала мужа отказаться от высокой должности герцогиня Ана. «Ее супруг уже был герцогом Медина-Сидония, так что, каковы бы ни были его успехи и победы, он не сможет стать никем больше, зато в случае провала рискует потерять свою репутацию». (Записано отцом Хуаном де ла Виктория .) Поговаривали, что она была в отчаянии, ибо предчувствовала самое худшее, — лишнее доказательство ее ума, компенсировавшего в момент замужества многое другое.

Знатным дамам, явившимся поздравить ее с высоким назначением мужа, она отвечала: «Герцог умеет сохранять лицо, но сердце мое скорбит при мысли, что подлинное его естество явится теперь пред всеми и он навеки погубит свое имя».

Но вернемся к ходу событий. На королевское письмо, посланное с нарочным 18 февраля, герцог ответил лишь 28-го. Он все еще находился в своем имении.

«Раз ваше величество, несмотря на мои искренние признания, приказывает мне явиться к службе, моя совесть покойна… Почтеннейше прошу ваше величество посвятить меня в намерения данной экспедиции и указать, что делать во всякое время… Еще прошу ваше величество разрешить мне взять с собой Франсиско Дуарте, весьма сведущего в морских делах».

Король — герцогу, 11 марта: «Мой кузен, генерал-капитан Моря-Океана и Андалузского побережья, примите мое благоволение за то, что, презрев все тяготы, вы приготовились служить мне в этой экспедиции… Уверен, что усердие ваше будет ко благу… а, ежели господу будет угодно призвать вас к себе во время плавания или баталии, я озабочусь судьбой ваших детей».

Герцог тщательным образом привел в порядок свои личные дела. Попрощался с герцогиней, в последний раз приласкал своих собак и с тоской сел в карету, которая помчалась мимо его апельсиновых рощ по дороге на Лиссабон.

У генералов решение короля вызвало недоумение, зато простые солдаты были довольны, что во главе их «поставлен теперь человек не такой суровый, а главное, такой богатый». Бог даст, платить будут более регулярно! (По свидетельству историка Дуро, некоторым ротам и экипажам деньги не выплачивались уже шестнадцать месяцев.) «Вместо железного генерала, — говорили в Лиссабоне, — у нас теперь золотой».

Филипп нетерпеливо теребил нового командующего: «В Лиссабоне все готово, осталось погрузить пехоту. Если погода позволит, вы сможете с божьей помощью выйти в море самое позднее 24 или 25 марта».

Маркиз Санта-Крус, просивший 510 судов, требовал невозможного. Равно как и Филипп, настаивавший на скорейшем выходе в море. С грехом пополам маркизу удалось наскрести 65 боевых кораблей и 16500 человек.

Первая линия: 11 галионов Португальской эскадры, к которым добавился «Флоренсия» (бывший «Сан-Франсиско»), новенький галион, ловко уведенный у великого герцога Тосканского. Вместе с четырьмя галеасами Неаполитанской эскадры и восемью старыми галионами Вест-Индской эскадры они должны были составить ударную силу Армады. В последний момент к ним удалось добавить три андалузских галиона, несколько кастильских и четыре хорошо вооруженных торговых судна.

Вторая линия: сорок торговых кораблей из состава «Серебряного флота», вооруженных в Генуе, купленных у Венеции или зафрахтованных у ганзейских купцов.

19 марта герцог устроил своему флоту смотр. По окончании его он сообщил королю, что все готово, за исключением мелких плотничьих и столярных доделок: предстояло возвести более крепкие носовые и кормовые надстройки, сделать более толстые палубные настилы, дабы уберечь экипаж от штормовых волн и картечи. Герцог решил не рисковать и оставить дома несколько совсем старых посудин, перераспределить груз, иначе разместить артиллерию, довершить снаряжение Андалузской эскадры и т.п. Галеасы должны были быть готовы полностью к концу недели.

Однако, судя по дальнейшим письмам, радужная картина омрачалась день от дня. Тон герцогских посланий становился все более трагическим: «Люди бегут с кораблей… Солдаты босы и раздеты… Многим не плачено по году…»

20 марта король продиктовал на семи страницах письмо, весьма заинтересовавшее меня. В нем герцогу Медине-Сидонии в очередной раз приказывалось «выйти в море до конца нынешнего месяца, не захватывая из следующего ни дня».

Властелин необъятной империи разрешал своему кузену и генерал-капитану Моря-Океана и Андалузского побережья расплатиться за поставленное обмундирование и провизию, а кроме того, заплатить всем участникам похода двухмесячное жалованье, «чтобы они двинулись в путь радостные». «Полагаю разумным выдать солдатам лишь половину платы на берегу, а вторую половину на борту, где вы сможете запереть их и не дать разбежаться с деньгами».

Следующий абзац заинтересовал меня еще больше:

«Жалованье на всю Армаду составляет 116.000 дукатов, а двойное жалованье — соответственно 232.000 дукатов… Офицер казначейства получит 433.878 дукатов по 10 реалов. Таким образом, остальные 200.000 дукатов вам надлежит взять с собой. Озаботьтесь, чтобы из этой суммы не было взято ничего и чтобы она была погружена целиком».

200.000 дукатов! Даже если они были распределены по десяти капитанским галионам, есть от чего пустить слюну искателям сокровищ. Но я прежде всего археолог, поэтому, сделав себе заметку для памяти, продолжаю читать дальше.

«Незадолго до смерти маркиза Санта-Крус было условлено, что за день до отплытия он возьмет с французских и прочих иностранных кораблей, которые окажутся в Лиссабоне или порту Сетубал, часть матросов, оставив ровно столько людей, чтобы эти корабли могли вернуться домой…»

Филипп потерял покой и сон. Ночь за ночью, день за днем он диктовал, скрипел пером, читал и перечитывал тысячи депеш. Он пытался самолично управлять империей, в которой никогда не заходило солнце. Король влезал в мельчайшие детали. Медине-Сидонии он писал: «Касаемо здоровья экипажей, надлежит сократить ежедневную порцию андалузского вина, ибо оно зело терпкое. В море выдавать по одной асумбре (около двух литров. — Р. С .) на троих человек, вместо пол-литра каждому, а также пользоваться иными винами… Прошу отправлять мне подробные отчеты контролеров, поставленных следить за правильным исполнением приказа».

Или: «А противоестественный грех надлежит карать примерно». Или вот: «Запретите держать личные сундуки в корабельных проходах, иначе о них будут спотыкаться».

Письма, продиктованные вечером, мучили государя бессонными ночами, и часто с утра он диктовал противоположные распоряжения с длинными комментариями и обычным многословием. Сегодня в четырех строках можно было бы изложить то, на что Филипп изводил четыре страницы.

Листая бесчисленные послания, я узнал, каких трудов стоило королю раздобыть для Медины-Сидонии аркебузы, мушкеты, пики и латы. Из Бискайи должны были прибыть шестьдесят четыре якоря.

А герцог слал все новые и новые жалобы, по большей части обоснованные: не хватает свинца для литья пуль, нет запасных парусов и канатов, «всего 3000 центнеров пороха, меньше половины потребного… по тридцать ядер на пушку…» и т.д. У солдат не было шлемов и кирас. Но что куда серьезнее: «Я обошел на этих днях Армаду, корабль за кораблем, и выяснил со слов капитанов, что на судах числится на тысячу бочек для воды меньше, чем нужно, по мнению Франсиско Дуарте».

26 марта герцог еще более охладил пыл короля:

«У вашего величества были сведения, что Армада находится в двухдневной готовности к отплытию. Однако я по прибытии нашел дело в ином состоянии. Господь ведает, что я больше, чем кто-либо, стремлюсь вывести Армаду из порта в наикратчайший срок, назначенный вашим величеством, однако слишком велика нужда в потребных людях и снаряжении. По моим сведениям, здесь осталось не больше 10.000 человек, даже 9000… Андалузская Армада еще не пришла… До крайности недостает опытных матросов… Большим облегчением была бы возможность выплатить трехмесячное жалованье. Но, поскольку ваше величество распорядились выплатить двухмесячное, мы так и поступили, хотя мне говорят, что на эти деньги нельзя купить даже пару башмаков и новую рубаху, учитывая дороговизну товаров и бедность солдат… Нам пришлось потратить дополнительно 12.000 дукатов на госпиталь и энтретенидо (офицеров, дожидающихся вакантных должностей. — Р. С. ). Если так пойдет и дальше, ко дню отхода у меня останется лишь 200.000 дукатов вашего резерва. Оба жалованья будут выплачены на судах, что же касается продуктов, белья и обуви, то они будут продаваться в море, дабы никто не смог сбежать».

Это письмо разминулось с королевским посланием: «Проверив самолично состояние дел, начинайте грузить на суда пехоту, если вы еще не начали этого делать… Приготовьтесь выступать 5 апреля, самое позднее — 6 утром, и, чем раньше, тем лучше…»

Несмотря на настойчивые приказы, Медина-Сидония заменял каждый гнилой бимс, латал обшивку судов, заменял паруса и якоря.

Зато с духовными приготовлениями все было в порядке. Герцог сообщил королю: «Согласно воле вашего величества, все моряки и солдаты этой Армады исповедались и причастились перед посадкой на борт, а все сертификаты об исповеди переданы мне в собственные руки. Я отдал распоряжение адмиралам и боцманам запретить богохульства и ругательства на борту, не пускать солдат посещать падших женщин, а, ежели таковые обнаружатся на борту, немедленно гнать их прочь».

Лишь 2 апреля генерал-капитан уведомил короля, что, проведя общий смотр, начал грузить на борт пехоту. Что касается финансов, то: «…выплатив двухмесячное жалованье, мы останемся совсем без денег, а матросы не склонны довольствоваться столь малым, учитывая, сколько мы им задолжали… Соблаговолите, ваше величество, отправить нам некоторое количество эскудо через курьера или верховых».

В начале апреля герцог получил очередное детальное наставление: «Поскольку победы являются даром божьим, коим он милует по своему разумению, а ваш поход несомненно угоден ему и вы можете рассчитывать на его вспоможение, если только прегрешения наши не окажутся слишком тяжкими, надлежит проследить, чтобы никаких грехопадений не совершалось на этой Армаде, а если такие совершаются, надлежит их наказывать примерно и наглядно, иначе кара за попустительство падет на всех…

По получении сего приказа вы выйдете в море, достигнете Английского Канала (т.е. Ла-Манша. — Р. С. ), пройдете по нему до мыса Маргит и там окажете содействие в переправе герцогу Пармскому, моему кузену. Вам надлежит извещать его о продвижении, равно как и он будет извещать вас о своей готовности.

В случае, если буря рассредоточит Армаду, назначьте следующие места встречи — бухта Виго, порт Ла-Корунья и острова Силли. В Ла-Манше надлежит избегать баталий с Дрейком, если только его силы не окажутся в меньшинстве, а ветер будет вам благоприятствовать… Армада должна дойти в полном составе к месту встречи…

Если же не будет иного исхода, как вступить в сражение с армадами английского адмирала и Дрейка, знайте, что ваши силы значительнее и вы можете, встав по ветру и произведя иные маневры, дать им бой, ожидая, что господь ниспошлет вам победу.

Не премините сообщить всем, что враг, пользуясь артиллерией и огневым боем, не станет приближаться к нашим судам, в то время как в наших интересах сблизиться и взять их на абордаж… Кроме того, озаботьтесь, чтобы после победы наша Армада не рассеялась для грабежа захваченных судов. Всемерно экономьте деньги, отпущенные на Армаду… Совершено в Мадриде 1 апреля 1588 года мной, королем ».

Подписав, король сделал еще одно уточнение: «Войска, находящиеся на борту Армады, после высадки поступят под начало дона Алонсо де Лейвы, который будет командовать ими до прихода герцога».

Королевский курьер доставил также запечатанный конверт с пометкой: «Вручить герцогу Пармскому и Пьяченца после высадки в Англии или в случае, если высадка окажется невозможной ». В нем были инструкции главнокомандующему, как вести переговоры, если победа будет неполной или сухопутная кампания затянется. (Король упоминал три главные цели: свобода вероисповедания для католиков; возвращение крепостей, взятых англичанами в Нидерландах; денежная компенсация за разбой в испанских владениях. «Однако, — заключал Филипп, — надо надеяться, господь позволит нам полностью покорить Англию, на что мы все уповаем».)

Ответ герцога: «Припадаю к стопам вашего величества… Намереваюсь употребить для дела все свои силы, сожалея лишь о том, что их так немного. Верю в божественное Провидение… Однако вынужден вновь сообщить вашему величеству, что нужда в деньгах велика и только одно это удерживает меня от выхода в море. Я решил каждодневно слать курьера к вашему величеству с единственной целью получить деньги».

Прочтя это письмо, я тоже стал мысленно обращаться к его величеству: «Ну, сир, давайте раскошелимся. Черт побери, вы же не заставите меня шарить по дну впустую! Некрасиво получается, ваша милость».

Но Филипп остался глух к нашим с герцогом мольбам. Медина-Сидония упрямо настаивал: «Полки распределены по судам эскадры… Нужда в деньгах столь велика, что, я надеюсь, ваше величество уже отдали необходимые распоряжения».

Королевский ответ, отосланный в тот же день, не содержал ни малейшего намека на деньги.

13 апреля герцогу вручены еще две королевские депеши — ни слова о финансах.

Медина-Сидония вновь берется за перо: «Как только прибудут деньги, которые ваше величество отправит с особым нарочным, я смогу выйти на следующий же день. Умоляю ваше величество со всем душевным пылом, на который способен, приказать доставить мне деньги, ибо без них Армада не может выступить в поход».

Герцог ждал, но Филипп не выслал ни одного дуката.

Обмен письмами продолжался.

Герцог — королю: «В монастыре святого Бенедикта монах по имени брат Антонио видел знамение, что господь дарует победу вашему величеству».

Знамение вскоре подтвердила настоятельница монастыря Богородицы мать Мария, прославившаяся многими чудесами и великой святостью. В этот монастырь являлись издалека, чтобы поцеловать ее икону, но только самым достойным она показывала стигматы — пять ран христовых у себя на руках, на ногах и на боку. Мать Мария твердо заявила: крестовый поход увенчается триумфом, об этом ей сообщила богоматерь, пообещав самолично следить за храбрым испанским воинством.

Герцог в восторге отправил в Эскориал новую реляцию.

Но земные заботы не оставляли командующего. Артиллерия превратилась в навязчивый кошмар. Победный парад Дрейка перед Кадисом ясно продемонстрировал, что отныне исход морских сражений решает дальнобойная артиллерия. Таран — главное оружие галер, абордаж и рукопашный бой, в котором не раз блистали вместе испанская доблесть и толедская сталь, отошли в прошлое.

Однако артиллерия галионов, галеасов и гукоров состояла в основном из базилик, полукулеврин, мортир и других орудий среднего радиуса действия. Что касается мелких пушек — фальконов, пасволант, фальконетов, мойян, эсмерилей, то они могли служить только в ближнем бою. Шестьдесят новых орудий, «одолженных» в последний момент на вошедших в испанские порты иностранных судах, закупленных в ганзейских городах и присланных из Италии и Австрии, были не лучше. Армада жизненно нуждалась в настоящих пушках, в особенности в кулевринах — дальнобойных орудиях, способных поразить корабль противника на значительной дистанции.

Все это было известно еще маркизу, который поставил вопрос перед Большим военным советом в Мадриде. Филипп отреагировал быстро. По особому его приказу Мадридский арсенал, работая день и ночь, отлил тридцать шесть орудий, Лиссабонский арсенал — тридцать.

А требовалось вдесятеро больше…

Один из командиров эскадр, Хуан Мартинес де Рекальде, поделился своими горькими соображениями со специальным посланником папы римского: у англичан более быстроходные и маневренные корабли, их орудия способны разнести испанские суда огнем кулеврин с дальней дистанции. Приблизиться к ним, чтобы завязать ближний бой, будет поистине чудом, так что остается уповать только на него, а также на погоду или на помрачение рассудка у врага. «Мы отправляемся воевать с англичанами, вооружившись лишь одной верой».

Кстати, в скором времени инквизиция дезавуировала главную пророчицу — мать Марию. Она противилась слиянию своей родной Португалии с Кастилией. Великий инквизитор архигерцог Альберт распорядился провести следствие, в результате чего было доказано, что пророчица пользуется «трюками и обманом». Так, «ловкой комбинацией зеркал» она создавала сияние вокруг головы, а при помощи «колес и блоков, скрытых под юбками», отрывалась от земли. Стигматы созданы «кончиком ножа и подкрашены киноварью». Очевидцы убедились в мошенничестве, «заглядывая через отверстия, проделанные в дверях ее кельи».

Прорицательница была объявлена обманщицей и симулянткой, смещена с должности, лишена клобука, посажена на хлеб и воду, причем во время трапезы ей было велено лежать на полу, с тем чтобы монахини наступали на нее…

К счастью, моральный дух участников похода не был подорван этим сенсационным разоблачением, ибо к тому времени судьба Армады была уже решена.

Итак, упрямый герцог выжидал, флот понемногу укреплялся, но каждый день стояния в порту обходился королевской казне в 30.000 дукатов, не считая съеденной провизии.

Генерал-капитан отдал приказ выдавать в первую очередь лежалые продукты. Давно пора — засоленное в октябре мясо к апрелю стало уже зеленым и дурно пахло, черви кишели в сухарях. Каждый день удлинял список дезертиров, убегавших, несмотря на строгую охрану, а больные дизентерией заполняли госпитали и портовое кладбище.

25 апреля, в день святого Марка, выдавшийся солнечным и безветренным, генерал-капитан Счастливейшей Армады при полном параде явился в лиссабонский собор, чтобы принять в свои руки священное знамя крестового похода.

Светлейший кардинал-архигерцог Альберт, племянник его величества, вице-король и великий инквизитор Португалии, стоял рядом. Позади — плотной стеной знатные вельможи. Мессу служил епископ Лиссабонский. Он благословил участников похода, взял за край штандарт и протянул его герцогу. Мушкетеры произвели залп, трижды подхваченный всеми орудиями кораблей и батареями крепости.

Дон Луис де Кордоба верхом на белом коне провез знамя по улицам между двумя рядами коленопреклоненных солдат, «избранных среди самых прилично одетых»; монахи раздавали папские индульгенции. На знамени рядом с изображением Христа был герб Испании и начертаный по-латыни девиз: «Восстань, Господь, и защити». На другой стороне — образ Богоматери с такими словами: «Покажи, что ты мать».

Знамя возложили на алтарь в монастыре святого Доминика, и герцог простер над ним длань. Новый залп из мушкетов приветствовал его по выходе из монастырской церкви. Герцог строго наказал сержантам и офицерам не спускать глаз с 1250 солдат почетного эскорта, пока те все до единого не поднимутся на борт.

Закончив церемонию, Медина-Сидония вновь сел за финансовые ведомости. Ожидание продлилось еще две недели… Наконец рано утром 9 мая, отчаявшись получить хоть что-нибудь, он отдал приказ к отплытию.

Устье Тежу покрылось густым лесом мачт. Трепетали вымпелы и флаги, блистали начищенные доспехи, латы и кирасы. Расшитые золотом накидки и бархатные камзолы радовали взор, мелодично позвякивали золотые цепи на груди, а белые перья на шляпах изгибались по ветру.

Сам светлейший герцог Медина-Сидония находился на тысячетонном галионе «Сан-Мартин», флагмане Португальской эскадры. Вместе с ним плыли его духовный наставник, исповедник и шестьдесят слуг.

В устье Тежу поднялся крепкий ветер. Лоцманы качали головой: нечего и думать выходить за мол. В ожидании затишья отдали якоря и очистили верхние палубы. Ледяные порывы резали лицо. «Декабрьская погода», — говорили лоцманы, а герцог занес в дневник: «Погода противится выходу Армады».

Воспользовавшись паузой, он составил приказ по флоту, который зачитали под звуки трубы на всех кораблях:

«Приказ генералам, полковникам, капитанам и офицерам, штурманам, боцманам, солдатам и матросам, всем выступившим в поход.

В первую голову надлежит помнить каждому, от высших офицеров до рядовых, что главным намерением его величества было и остается служение господу нашему… Посему нельзя выходить в море, не исповедовавшись и не покаявшись в прошлых грехах. Также всякие ругательства и хулы в адрес нашего господа, богоматери и святых запрещаются под страхом самого сурового наказания и лишения винной порции.

Запрещаются все игры, особливо в ночное время. Поскольку известные прегрешения происходят от присутствия публичных и частных женщин, запрещаю пускать их на борт5.

Капелланам читать «Аве Мария» при подъеме флага, а по субботам творить общую молитву.

Ссоры, драки и прочие скандалы запрещаются, равно как и ношение шпаг до встречи с неприятелем…»

Каждый капитан уже получил подробные наставления о походе. Были оговорены сигналы и средства связи между эскадрами. Назначены пункты встречи. Герцог подчеркивал необходимость соблюдения чистоты на судах. По эскадрам были распределены лоцманы — испанцы, французы, голландцы и англичане, хорошо знакомые с Ла-Маншем; у них были новейшие карты и лоции, в которых отмечались все порты и приметные ориентиры от островов Силли до Дувра, а также глубины, приливы, течения и мели.

Капитаны составили собственные инструкции для экипажа, где каждому указывалось его место во время плавания, при аврале и во время боя. Монахи, слуги, цирюльники и прочие «лишние рты» должны были затыкать течи и гасить пожары.

Но пока что приходилось ждать. Армада простояла семнадцать дней. Ветер никак не стихал.

За это время погрузили на суда бобы, рис и оливковое масло, заменили протухшее мясо свежим, а старое побросали в море.

С набережной, где днем толпились зеваки, внутренний рейд казался «сплошным лесом из мачт». Герцог мог по праву гордиться: никто еще не возглавлял столь могучую экспедицию.

Кстати, никто в то время не называл Армаду «Непобедимой». Маркиз Санта-Крус окрестил ее в 1586 году «Счастливейшей». Сидония просто именовал ее «Армадой». В английских документах значится: «Испанская Армада» или «Испанский флот». Ни разу король, герцог, командир какой-либо эскадры, никто из офицеров, придворных, советников или секретарей, никто из испанских летописцев и историков той эпохи не назвал ее «Непобедимой». Филипп прекрасно знал, что «виктория — дар не людской, а божий».

Откуда же взялось это наименование, словно в насмешку прикипевшее намертво к походу? Может, оно было плодом выдумки британских памфлетистов? Или возникло за столом в лиссабонской таверне, где загуляла компания портовых остряков? Или его придумал безвестный идальго, дабы придать себе храбрости? А может так нарек флот сам папа?

Герцог Медина-Сидония отправил в королевский дворец «Реляцию о состоянии дел Армады », к которой был приложен подробный список кораблей, пушек, войск и снаряжения. Эту «Реляцию» отпечатали в Лиссабоне и Бургосе в виде поэмы, а в Мадриде подготовили инвентарные листы, которые перевели на все европейские языки и начали распространять во многих странах. То было первое в истории массированное наступление средствами «психологической войны».

Пропаганда преследовала двойную цель: склонить нейтральных европейских государей к союзничеству с Испанией (победа, а значит, и дележ добычи гарантировались!) и запугать Англию.

Списки были точны во всем, кроме одного: герцог преувеличил численность войск на борту. На это он получил от короля тайное указание. И втайне же ответил ему: «…обнаружилась нехватка людей при отходе от берега, а сейчас, полагаю, не хватает еще больше…»

Тщательно сверив несколько экземпляров, я выписал следующие цифры: Армада насчитывала 130 судов, в том числе 65 галионов и вооруженных пушками купеческих кораблей, 25 гукоров с провиантом и лошадьми, 19 небольших паташей (судов береговой охраны), 13 сабр, четыре галеры и четыре галеаса, один из них — «Хирона».

На судах находилось 30.693 человека (цифра, завышенная минимум на 20 процентов), в том числе 8000 матросов и пушкарей; 2100 галерных гребцов — каторжане, пленные, рабы и вольные гребцы; 19.000 солдат — мушкетеры, аркебузиры и алебардисты; 1545 добровольцев, среди которых 300 безземельных идальго и кабальеро со слугами; немецкие, ирландские, шотландские капитаны и лоцманы; костоправы, лекари, цирюльники, брадобреи и прочая несражающаяся публика, а также 180 священников и монахов, часть которых отправилась в Англию босиком.

Генерал-капитан Моря-Океана лично командовал десятью галионами и двумя сабрами Португальской эскадры.

Человек, заслуживший титул «первого флотоводца Испании», Хуан Мартинес де Рекальде, кавалер Ордена св. Иакова, был генерал-капитаном Бискайской эскадры (десять кораблей и четыре паташа). Его флаг развевался на мачте флагманского корабля «Санта-Ана». Рекальде был генерал-капитаном уже шестнадцать лет, служил в Вест-Индии, командовал «Золотыми флотами», был правой рукой Санта-Круса; храбрость и отвага снискали ему прозвище Львиное Сердце.

Четырнадцать галионов и нао Кастильской эскадры находились под началом Диего Флореса де Вальдеса. За плечами у него было два десятилетия плаваний через Атлантику, репутация блестящего знатока навигации и судостроения; однако он слыл человеком тщеславным, завистливым и сварливым. На флоте его боялись и ненавидели. Филипп назначил его начальником штаба герцога. (Назначение осталось непонятным и современникам и историкам. Если Медина-Сидония был не способен командовать, то никто не желал подчиняться Диего Флоресу.) Он перешел на «Сан-Мартин» и оставался там до конца кампании.

Дон Педро де Вальдес, двоюродный брат Диего Флореса и его злейший враг, был генерал-капитаном Андалузской эскадры (десять боевых кораблей и один паташ). Кавалер Ордена св. Иакова, он тоже водил через океан «Серебряные флоты», сражался в Португалии, на Азорах и при Ферроле, где был тяжело ранен. Во время снаряжения Армады был самым горячим сторонником дальнобойной артиллерии. (Дело в том, что сыскалось немало командиров, ратовавших за прежнюю тактику абордажа, в которой испанцы не знали себе равных.)

Десять кораблей Гипускоанской эскадры с двумя паташами подчинялись дону Мигелю де Окендо. Дон Мигель, по прозвищу Гордость Армады, был бесстрашным воителем, славным героем, о подвигах которого ходили рассказы во всех портах империи. Он числился самым сведущим мореплавателем после Рекальде.

Дон Мартин де Бертендона, расчетливый и дерзкий в нападении, командовал десятью крепкими кораблями Левантийской эскадры, куда входили суда, снаряженные в Барселоне и портах Италии. Среди них выделялась «Рата Санта-Мария Энкоронада» — генуэзская каракка водоизмещением 820 тонн, которая несла 35 орудий, 335 солдат и 84 матроса. На ней отплыл дон Алонсо де Лейва со своими братьями и отпрысками благороднейших семей Испании. Дон Алонсо был назначен командовать войсками десанта во время баталии.

Провиант, боеприпасы, полевая артиллерия, походное снаряжение, осадные орудия, телеги и мулы, лошади и конюхи были погружены на двадцать пять гукоров — небольших, наспех и кое-как вооруженных купеческих судов. Командовать этой малопочетной эскадрой выпало Хуану Гомесу де Медине.

Каждой эскадре было придано по нескольку паташей, фрегатов или сабр (мелких быстроходных фрегатов, построенных на побережье Бискайского залива). В их обязанности входило поддержание связи, разведка, перевозка пленных, лоцманов и курьерская служба. Двадцать два суденышка были сведены в эскадру паташей под началом дона Антонио Уртадо, поднявшего флаг на «Нуестра Сеньора дель Пилар де Сарагоса».

Дон Диего Медрано вел четыре португальских галеры.

Наконец, дон Гуго де Монкада на флагмане «Сан-Лоренсо» предводительствовал четырьмя галеасами Неаполитанского королевства. Монкада, каталонец знатнейшего происхождения, рыцарь Мальтийского ордена и Ордена св. Иакова, был потомственным аристократом высокомерного и спесивого нрава.

Галеасами6 называли большие боевые галеры венецианской постройки. В описываемую эпоху это был гибрид весельной галеры и корабля с латинским парусным вооружением; на носу у него был окованный железом шпирон для тарана судов противника. В битве при Лепанте (1571 год) шесть венецианских галеасов расстроили боевой порядок турецкого флота огнем пушек и пропороли борта нескольких судов страшным тараном. Галеасы имели по двенадцать весел с каждого борта, к каждому веслу было приковано по 6—10 гребцов; их укрывал от пуль и осколков толстый настил верхней палубы.

Для Армады в Венеции было заказано четыре галеаса, и Медина-Сидония надеялся на их огневую мощь в морском сражении. «Эти галеасы, — пишет современник, — радовали взор. На них были башни и бойницы. Палубные надстройки украшены резными фигурами. Для офицеров на корме имелись роскошные каюты с коврами, их стены были обиты бархатом, свет проходил сквозь цветные стекла. Фонари и флаги украшали борта кораблей. Ужинали в порту под пение менестрелей. Посуда, подсвечники и столовые приборы были из золоченого серебра. Офицеры носили шелковые штаны и бархатные камзолы с золотыми цепями. Гребцы и солдаты одевались за свой счет, если им выплачивали жалованье».

Четыре совершенных боевых «монстра», ощетинившихся пятьюдесятью пушками, казались неуязвимыми. Им предназначалось сыграть решающую роль, если во время сражения случится безветрие: они могли подойти к английским галионам на веслах.

При чтении документов меня поразила одна деталь. Из всех собравшихся в Лиссабоне знатных господ, сиятельных грандов и благородных кабальеро наибольшим восхищением был окружен дон Алонсо Мартинес де Лейва. Его имя выплывало отовсюду, причем всегда с почтительным придыханием: «как считает де Лейва», «по мнению самого дона Алонсо». Герцог Медина-Сидония «собрал у себя генералов и Алонсо де Лейву» — видимо, мнение последнего значило столько же, сколько голоса всех других. Де Лейва был для своих современников признанным воплощением ратных доблестей и благородства.

Историк Антонио де Эррера писал в 1612 году: «Вторым человеком Армады после герцога был дон Алонсо». Если говорилось о его подвигах, то непременно с добавкой — «многочисленные»; если упоминалось о твердости в противостоянии врагу, то — «иного и нельзя было ожидать от такого человека».

Мне не удалось разыскать портрет дона Алонсо, но хронологи единодушно рисуют облик «рыцаря без страха и упрека». Он был молод, красив, весел и блестящ равным образом на поле брани и при дворе. Позже на допросе англичан уцелевшие испанцы описывали его так: «Высок ростом, светловолос, розоволиц, характером умерен, голос ясный и решительный… Все на борту относились к нему с превеликим почтением».

Де Лейва принадлежал к числу считанных фаворитов короля Филиппа, хмуро подозревавшего всех в неверности. Супруга дона Алонсо, дочь графа де Ла-Корунья, принесла ему богатейшее приданое и подарила несколько сыновей.

Военную карьеру дон Алонсо начал лейтенантом в полку своего отца, знаменитого дона Санчеса де Лейвы. Он проявил храбрость в Гренадской кампании, а затем и во всех войнах, которые вела на европейском театре его держава. Де Лейва находился в Италии, когда принц Хуан Австрийский потерпел поражение от мятежников во Фландрии. Тогда по собственному почину он сколотил отряд из юных искателей приключений, добавил к ним четыреста солдат из своей роты, быстро добрался до Фландрии и решил исход кампании. Отряд покрыл себя славой, мятежники были разгромлены, де Лейва вернулся в Италию.

В качестве генерал-капитана эскадры сицилийских галер он отличился при покорении Португалии (1580 год). В морских операциях проявил себя бесстрашным и умелым командиром. Король произвел его в генерал-капитаны легкой кавалерии герцогства Миланского и положил ежемесячное жалованье в 300 эскудо. Но, узнав в 1587 году о готовящемся Английском походе, де Лейва оставил должность и прибыл в Лиссабон.

Де Лейва был к тому времени членом Королевского военного совета, рыцарем Ордена св. Иакова и командором Алькуескара. В июне 1587 года король послал его в Кадис инспектировать состояние кораблей.

В июле во главе эскадры галер он патрулировал Альгравское побережье, а в ноябре я обнаружил его имя в списке сеньоров, удостоенных королевской награды «За усердие».

Чуть позже венецианский посол в Париже в реляции дожу писал: «…имя Алонсо де Лейва называется всеми в качестве вероятного командующего Армадой, однако он склонен к необузданным порывам…»

Посол не мог тогда знать о письме, которое прочел я. Перед отплытием герцог Медина-Сидония получил запечатанный королевской печатью пакет с надписью «Секретно. Вскрыть только в случае смерти генерал-адмирала ». Внутри пакета был второй конверт, содержавший письмо на имя дона Алонсо де Лейвы (ныне оно хранится в архиве):

«Я решил в случае печального исхода поручить командование Армадой дону Алонсо Мартинесу де Лейве, моему генерал-капитану легкой кавалерии, зная его заслуги в прошлом и убежденный, что подвиги будут проявлены им и в будущем… Вы соединяете в своем лице все качества, необходимые для выполнения столь многотрудной задачи. Я, король… »

Дон Алонсо поднял свой флаг на галионе «Рата». На прощальном банкете, устроенном на борту, играла музыка, де Лейва принимал гостей за столом, уставленным серебряными блюдами и золочеными подсвечниками (позже мной найденными…). Вокруг теснились шестьдесят сыновей и племянников знатнейших грандов Испании, искавших ратной славы. Кому иному могли доверить отцы судьбу и надежду своих фамилий?

27 мая ветер начал меняться; 28-го «Сан-Мартин» обогнул мол. Береговые батареи провожали каждое судно тройным салютом, а капитаны любезно отвечали тремя залпами. Пороха было мало, но, «как ведомо хорошо вашему величеству, орудийный салют вселяет бодрость духа и укрепляет сердца любого воинства».

Двое суток ушло, прежде чем все суда вытянулись на рейд.

«Я наконец отплываю на север… Ваше величество знает, сколь велико мое желание достичь цели и как мало людей, разделяющих мои стремления, но господь им судья, ибо я не желаю говорить дурно ни о ком… Еще раз нижайше прошу ваше величество озаботиться судьбой моих детей, коих оставляю в крайней бедности, равно как и дом свой. Возможно, настало время вашему величеству воздать по заслугам тем, кто отправился за море служить вам, не щадя живота своего… Денно и нощно молим бога о продлении дней вашему величеству… На борту галиона, 30 мая, в трех лье от берега, герцог Медина-Сидония ».

Ветер дул точно с норд-норд-оста, относя к югу легкие гукоры. Семьдесят часов флот выдерживал удары волн. Скрипели корпуса и мачты, страдавшие морской болезнью свешивались через борт. 30 мая Армада вышла на траверз мыса Эспишел. Герцог тоже страдал от качки, но об этом нет ни слова в его ежедневных реляциях королю. У Рекальде обнаружилась иная хворь: «…Рекальде болен. Сегодня ему поставлен клистир. Пусть господь позаботится об остальном» (письмо от 1 июня ).

Флот неумолимо сносило к югу. 1 июня показалась южная оконечность Португалии — мыс Сан-Висенти. Если так пойдет и дальше, скоро Армада окажется в Африке! Его величество принял немедленные меры: во всех частях королевства были назначены торжественные молебны и шествия монахов с проповедями, постами, епитимьями и раздачей милостыни. Его величество тоже каждодневно проводил несколько часов в молитве. В Мадриде три дня кряду носили по улицам образ Аточской богоматери.

И господь решил больше не настаивать. Ветер переменился, сначала немного, потом больше, а 9 июня установился вест-зюйд-вест. Флот двинулся в заданном направлении.

Северо-западная оконечность Испании — мыс Финистерре показался лишь 14-го числа. Сюда должны были подойти суда с провиантом. «…Мы побросали в море бульшую часть сгнивших продуктов, ибо они лишь отравляли воздух и заражали солдат. Прошу ваше величество выслать нам вослед суда с провиантом, в особенности мясо и рыбу» (письмо герцога от 10 июня ).

Ожидания были напрасны. 15-го флот укрылся от ветра между островами Сисаргас в восьми лье от Ла-Коруньи, куда герцог отправил паташ с приказом реквизировать все стоящие в порту суда, наполнить их продовольствием и доставить к Армаде. «…Я не намерен заходить в Ла-Корунью с флотом из боязни многого дезертирства, и, если корабли с провиантом не придут вовремя, им придется нагонять флот в море» (письмо королю от 14 июня ).

18 июня. По-прежнему ничего. На многих судах капитаны жаловались на одно и то же: вода протухла и зацвела в бочках, сбитых из невысохшего дерева (Дрейк сжег все пригодные сухие доски и клепку). Те, кто пили эту воду, мучились сейчас «от желудочной лихорадки».

«Завтра, если ветер не переменится, я продолжу путь, хотя нужда в продовольствии острейшая, так как мяса было взято мало, а рыба попала в таком состоянии, что сардины и осьминогов пришлось выбросить за борт. Не хватает питьевой воды… Но, к счастью, эпидемий на Армаде нет…»

Едва адмирал вручил письмо гонцу, как на небе появились явные предвестники близкого шторма. Сидония призвал к себе капитанов и опытных моряков. Совет решил оставаться на месте, выжидая, какой оборот примет буря.

19 июня начался сильный ветер, на море поднялись волны, и герцог поспешил укрыться на рейде Ла-Коруньи. За ним потянулись остальные — те, кто успели заметить маневр. Стоявшие вдали суда, не получив ни приказа, ни сигнала, продолжали стоически бороться с непогодой.

Ночью разыгралась страшная буря.

Когда 20-го утром герцог проснулся, горизонт был пуст. Половины его флота как не бывало. Он выпил шоколад, сел, повертел в пальцах перо. Ситуация сложилась щекотливая: сам генерал-адмирал успел укрыться, хотя до этого он в письменных приказах грозил капитанам смертной казнью с конфискацией имущества, если они посмеют войти в какой-нибудь испанский порт. Герцог вздохнул и стал писать:

«Ночью разразилась буря… Невиданные доселе волны… Хорошо, что не вся Армада была застигнута в море, особливо галеры, ибо их мы потеряли бы наверняка… Господь уберег основные наши силы, и, забрав все необходимое, мы через день-другой выйдем».

Во вторник, 21 июня, из Виверо прискакал гонец, вопя во все горло; «Де Лейва у нас с десятью судами!» Паруса «Раты» сильно пострадали, галион потерял четыре якоря. Из Хихона вскоре примчался другой гонец — там укрылись два галеаса, в том числе «Хирона»; у нее была сломана мачта, вода проникла в трюмы, намочив 300 центнеров сухарей.

После полудня паташи разбрелись по морю в поисках отставших. Они встретили Рекальде, который шел к порту с двумя галионами и восемью судами поддержки.

Тем же вечером новое письмо: «Рекальде потерял бизань-мачту. Погружено мясо, рыба, сало и вода… Страдаю от мысли, что ваше величество корит меня за то, что я не сумел спрятать всю Армаду… Моряки и солдаты держатся достойно. Нет ни одного случая дезертирства… Много больных…»

В ответе, отправленном с гонцом 26 июня, Филипп не смог скрыть раздражения: «Хочу думать, что вы, наконец, вышли из порта… Впрочем, копию сего письма я отослал во Фландрию, ибо, надеюсь, оно не застанет вас в Ла-Корунье».

Положение никак нельзя было назвать радужным: дизентерия, цинга, сломанные мачты, многочисленные течи, порванный такелаж, потерянные паруса, несъедобная пища, протухающая вода (все Дрейк, проклятый Дрейк!). И погода «хуже, чем в декабре», с постоянными ливнями и ветрами, «что совершенно поразительно в конце июня, особенно после стольких молитв и при такой решимости служить божьему делу…» Все это — еще до того, как, собственно, начался поход.

Наступило 24 июня. Снедаемый беспокойством командующий все еще не имел вестей о тридцати трех кораблях, на которых в общей сложности находилось 8449 человек. На борту «Сан-Мартина» герцог решился написать своему королю неслыханное послание. Оно стало тем документом, по которому историки впоследствии чинили суд над Мединой-Сидонией и оценивали его роль в событиях. Современные исследователи видят в письме «ясность ума, честность» и, как подчеркивает Г. Маттингли, «потребовали от автора редкого для той эпохи душевного мужества». Другие, особенно испанские историки, сочли письмо хитрым ходом тертого царедворца, пытавшегося улизнуть от ответственности, попытку дезертирства. Вот что говорилось в послании:

«Пишу вам то, что никогда в жизни не пожелал бы писать, но заранее не ищу оправданий для себя в последнюю минуту, каково бы ни было решение вашего величества. Вам известно мое рвение ко службе, однако сие диктует мне моя совесть и долг». Далее генерал-адмирал подробно напоминал свой изначальный отказ от должности, чернил самыми черными красками подготовку и снаряжение флота, упоминал все обстоятельства, которые привели его к нынешнему положению, — «больные экипажи, чье состояние лишь усугубляется», двухмесячный запас провианта, разметанная и потрепанная бурей Армада, «которую неизвестно чем и как чинить, и нельзя заменить без риска оголить американские владения и Фландрию. Впрочем, и тогда силы наши будут меньше, чем у врага… Ваше величество видит, в какое предприятие мы втянулись, и спасением может быть только победа». Далее генерал-капитан Моря-Океана излагал вероятные последствия неудачи и повторял до бесконечности: «Малые силы, неопытные экипажи, офицеры, ни один из которых, должен чистосердечно сказать об этом вашему величеству, не соответствует своему посту»7. Армия герцога Пармского также немногочисленна, «и в нашем нынешнем состоянии мы вряд ли сможем ей помочь… Вправе ли мы рассчитывать на успех, нападая на столь могучую державу, как Англия?»

И командующий в заключение переходит к главному: «Учитывая все высказанное мною, как на духу, вашему величеству, не сочтете ли вы лучшим выходом в сложившихся обстоятельствах соглашение с врагом на почетных условиях?»

Мы не знаем, как реагировал Филипп, прочтя это письмо, — захлебнулся от ярости или выдержал ледяную паузу. Ответ, во всяком случае, никак не выдавал его внутреннего состояния. Он был предельно сух: «В моих письмах от 26 июня и 1 июля содержатся ясные намерения довести до конца начатое, наперекор всем препятствиям. Повелеваю вам взять курс на Ла-Манш в день получения сего письма и каждодневно слать мне отчеты».

Интересно, что за несколько дней до этого герцог Пармский со своей стороны прислал королю реляцию, выдержанную в пораженческих тонах. Высадка, считал он, становится авантюрой, его армия гниет в летних палатках под нескончаемым дождем, больные и мертвые множатся с каждой неделей, а на провиант уходит больше золота, чем его прибывает…. Короче, он тоже советовал перевести на серьезный лад комедию переговоров в Бурбуре.

Но никакие резоны не могли поколебать решимости защитника веры. Чтобы придать храбрости Сидонии, король наконец заговорил о деньгах. Нет, не о присылке их, как надеялся герцог (и я — при виде того, как часть моей будущей добычи исчезает в мошне галисийских зеленщиков и торговцев солониной):

«Можете потратить имеющиеся у вас деньги на покупку свежего провианта, ибо лучшим их употреблением будет поправка здоровья ваших людей… Но примите меры, чтобы этот провиант сохранился, не дайте провести себя, как в прошлый раз, ибо сообщения, которые вы мне слали из Лиссабона по поводу провизии, привели меня к ложным выводам… то же относится и к воде…»

Действительно, вкус свежего хлеба, мяса и овощей придал сил матросам, а 500 больных в госпитале стали быстро поправляться. «Я поставил караулы на всех дебаркадерах и по всем дорогам, чтобы солдаты не могли разбежаться. Двадцать шесть бочаров денно и нощно чинят пострадавшие бочки, так что, я надеюсь, терпеть нужду в воде Армада не будет. С божьей помощью мы выступим в субботу или воскресенье…»

Девять судов во главе с Хуаном Гомесом де Мединой стояли возле островов Силли; Медина и остальные генералы были вне себя от поведения командующего. Он отправил личное послание королю. По дороге Медина отбил у англичан судно с провиантом, разведал местоположение британских кораблей, но прибывший с приказом герцога паташ вернул его в Ла-Корунью.

Если бы Филипп прочел то, что содержалось между строк послания Медины, это прозвучало бы примерно так: «Раз мне удалось дойти до Силли с самыми старыми кораблями, то же самое могла бы сделать и вся Армада. Буря тут ни при чем. Будь у Армады вашего величества настоящий командующий, она уже давно была бы в Ла-Манше».

12 июля король написал герцогу: «Приказываю вам выйти из порта немедленно по получении сего письма, даже если вам придется оставить в Ла-Корунье десять или двенадцать судов…»

13 июля герцог отвечал: «Надеюсь и не сомневаюсь, что господь позволит мне вывести Армаду в субботу 16-го дня».

19-го: «С 16 июля Армада ждет лишь благоприятного ветра».

20-го ветер еще не установился, и герцог собрал совет. Алонсо де Лейва сказал, что «следует выступать как можно скорее». Адмиралы и лоцманы поддержали это мнение.

22-го наконец задул бриз, позволивший Армаде выйти из порта. Но к вечеру поднялся северный ветер, и герцог стал думать, не вернуться ли в Ла-Корунью; флот встал в трех лье от берега…

23 июля в ночь подул юго-западный ветер. Герцог распорядился произвести один выстрел — сигнал выбирать якоря. Два часа спустя раздался новый выстрел из орудия: у галиона «Суньига» сломался руль и корабль сделался неуправляемым. Остаток дня флот провел в ожидании, когда поставят новый руль, о чем герцог и сообщил своему повелителю. Затем наступило молчание.

Генрих VIII заложил основы первого в истории Англии военного флота. Эдуард VI, а затем Мария Тюдор не интересовались состоянием своих кораблей. Филипп, будучи в свое время принцем-консортом Англии, знал численность британского флота: всего 83 корабля. Из них лишь шесть были водоизмещением 600 тонн, четыре — по 500 тонн и пять — по 200—300 тонн, остальные еще меньше. Страна практически полностью зависела от заграницы в поставках артиллерии, пороха и боеприпасов.

Но Филипп также знал, что за минувшие тридцать лет Елизавета радикально изменила положение дел. Пиратство в открытом море (которое она называла «свободной торговлей с Америкой») приносило столь большой доход, что капиталовложения в постройку кораблей оказались самой выгодной статьей бюджета. Королевским флотом в военное время командовали те же капитаны, что занимались грабежом в мирные дни.

Ударную силу составили корабли нового типа — низкобортные, длинные, с низкими надстройками, более маневренные, чем корабли первой половины века, с двумя рядами пушек по каждому борту. Сэр Джонсон Хоукинс, бывший работорговец, ставший достопочтенным лордом адмиралтейства, строил корабли невиданной доселе прочности, которым были не страшны ни сильные бури, ни посадки на мель: их корпуса не пропускали ни капли воды. «Клянусь богом, — писал Хоукинс, — и готов отдать в заклад душу, что в мире не было лучших кораблей!»

Все купцы и судовладельцы отправляли свои корабли в адмиралтейство, где их вооружали. Опасения испанцев по части английской артиллерии были обоснованны: орудия британцев превосходили их и в дальнобойности, и в скорострельности.

Через лазутчиков и капитанов нейтральных судов Лондонский совет внимательно следил за приготовлениями в Лиссабоне. Дрейк жаждал повторить нападение, которое он так удачно провел в апреле 1587 года. «Неприятель никак не идет, — твердил он. — Напасть в нужное время и в нужном месте — значит обеспечить себе половину победы. Надлежит искать врага вашего величества там, где он стоит. С пятьюдесятью вымпелами мы нанесем ему у его собственных берегов больший урон, нежели с двойным числом возле наших».

Дрейк был реалистом, он понимал, что не сможет открыто атаковать Лиссабон и сжечь весь испанский флот. Когда королева испросила у него подробный план, он признался, что такового у него нет. Но Дрейк справедливо рассчитывал посеять панику одним своим появлением возле порта и тем самым помешать герцогу выступить.

Елизавета боялась широких военных действий, которые она не могла контролировать. Обычные женские приемы — заговоры, интриги, ложь, тонкая дипломатия, противоречивые приказы и проволочки были ей куда ближе. Дрейк не сумел убедить государыню. Он привлек на свою сторону лорд-адмирала Говарда Эффингема. Но и двойной нажим не дал результатов.

Когда стало известно, что испанский флот в бессилии маячит в Ла-Корунье, они предприняли последнюю попытку. И на сей раз королева сдалась. Дрейк, правда, подозревал, что она дала разрешение, прекрасно зная, что корабли не могут выйти в море из-за отсутствия припасов.

В те времена ни в Англии, ни в Испании не держали постоянного военного флота. После каждой экспедиции с кораблей снимали орудия и аккуратно складывали в лондонском Тауэре, а экипажи распускали. Разумеется, когда при дворе стало известно о готовящемся походе Армады, корабли держали в готовности. Но то ли из жадности, то ли для того, чтобы полностью контролировать ситуацию, Елизавета распорядилась, чтобы провиант доставлялся на суда ежедневно, а запасы не превышали недельной потребности. В апреле лорд-адмирал Говард Эффингемский писал секретарю королевы и главному казначею лорду Бэргли: «По последним данным, провизии хватит до 18 мая. Испанские силы следует ожидать к середине мая, то есть 15-го дня. Нам придется выйти в море с трехдневным запасом провианта. Если это правильно, то сие превосходит мое разумение».

Дрейку удалось, урезав порции, сэкономить некоторое количество продуктов для молниеносного рейда к испанским берегам. Главный интендант сэр Даррелл «ездил по деревням, скупая всякую всячину, словно слуга из господского дома, а не офицер флота ее величества».

С голодными экипажами и почти пустыми провиантскими трюмами, наполнив бочки прокисшим пивом, Дрейк устремился к Ла-Корунье. У него было времени ровно столько, чтобы дойти, нанести удар и вернуться, прежде чем матросы умрут с голоду.

Корабли вышли 17 июля. 19-го передовые суда скрыто приблизились к испанскому берегу. Но тут ветер переменился на юго-западный. Ждать попутного ветра нечего было и помыслить: призрак голода витал над мачтами. Кроме того, испанцы могли обойти англичан с моря.

Дрейк в ярости приказал бить отбой и вернулся в Плимут 22 июля. В тот же день Армада покинула Ла-Корунью.

Создавалось впечатление, что Елизавета до последней минуты не верила в серьезность намерений Филиппа. Вдруг Армада предназначена лишь для испуга? Вдруг Филипп хочет лишь устроить демонстрацию? Тогда, если временно уступить на переговорах в Бурбуре, неприятельские корабли останутся в порту, а денежки — в сундуках… Соответствующие инструкции были переданы главе британской делегации сэру Томасу Крофту.

В начале 1588 года королева заготовила приказ о демобилизации. Министры с превеликим трудом уговорили государыню разорвать его. Позже она распорядилась распустить часть экипажей, к вящему неудовольствию Дрейка. На флоте говорили, что королева предает моряков. Сэру Фрэнсису стоило огромного терпения убедить королеву выслушать его стратегические соображения:

«В Ла-Манше доминируют западные ветры, которые будут подталкивать Армаду навстречу Парме. Английскому флоту, чтобы защитить страну, нужно оказаться западнее противника. Между тем основная часть английских сил сосредоточена в Дувре, в восточной части Ла-Манша, где они караулят выход барж и транспортов герцога Пармского». Следует оставить их на голландский флот, утверждал Дрейк, а английскому флоту выдвинуться к западной оконечности страны, в Плимут. «Иначе Сидония, дойдя до мыса Лизард, станет хозяином Ла-Манша, и нам придется выгребать навстречу ему против сильного ветра. Он же тем временем сможет высадиться на любом участке между Плимутом и Раем».

Елизавета согласилась на компромисс. В феврале она позволила небольшой эскадре передвинуться в Плимут. Дрейк клялся всеми святыми, что этого мало. В мае адмирал Говард получил наконец приказ двинуться со всем флотом в Плимут. На календаре было 23-е число. Самое время.

У Говарда было 105 судов: 16 боевых кораблей, три небольших фрегата и 86 вспомогательных судов. Итак, теперь английский флот затягивал пояса в Плимуте. Правительство разрешило Дарреллу кормить моряков только до 30 июля, причем приказа распределять провизию по кораблям не поступило. Если Армада прибудет после этой даты, матросам придется питаться святым духом. Но Даррелл, сознавая опасную ситуацию, превысил свои полномочия и распорядился грузить собранное и закупленное им продовольствие на корабли. Из Лондона полетели громы и молнии.

29 июля в Плимут сообщили, что Армада появилась на горизонте.

Окажись Даррелл более дисциплинированным интендантом, английский флот выступил бы на битву, которой предстояло на века определить историю страны, без единого сухаря в трюмах.

Долгожданная весть, которую Филипп ловил неделя за неделей вот уже целый год, пришла из Галисии во дворец 24 июля 1588 года: Армада скрылась за горизонтом!

Герцог приложил к своему последнему письму «Реляцию о кораблях, моряках и солдатах, адмиралах, полковниках, боцманах, артиллеристах, лекарях, судьях, священниках и прочих персонах, вышедших из порта Ла-Корунья сего июля месяца 23 дня ». На 131 корабле находилось 24.607 солдат и матросов, 1338 генералов, капитанов и офицеров, 1549 энтретенидо, офицеров-артиллеристов, священнослужителей, слуг и лакеев; таким образом, под началом герцога состояло двадцать семь с половиной тысяч человек. Новая «Реляция» была совершенно секретным документом, поскольку там приводились точные цифры. Пауза продлилась тридцать два дня вместо двух суток, ожидавшихся вначале, но зато поход был подготовлен теперь гораздо лучше, чем раньше.

Моральный дух был в зените. Ели сейчас каждый день, причем иногда даже досыта. В дневном рационе: полтора фунта сухарей, стакан вина и почти литр воды (исключительно для питья и приготовления пищи); кроме того, 180 граммов сала и 60 граммов риса по четвергам и воскресеньям, 180 граммов костей и 90 граммов бобов или фасоли по понедельникам и средам, 180 граммов тунца с маслом и уксусом или сушеной трески или же пять сардин плюс 90 граммов фасоли по вторникам.

Главноначальствующий интендантской службы Франсиско Дуарте распорядился, чтобы эти порции «считались по количеству людей на борту и выдавались в собственные руки каждому в присутствии судового писаря, который бы отмечал их в книгах… а ежели кто умер или пересел на другое судно, его имя надлежит вычеркнуть из списков… ежели по причине скверной погоды или голода в отдельные дни выдаются половинные порции, их нельзя возмещать в последующие дни…».

Итак, Армада двинулась в путь. По всей Испании — в монастырях и церквах, в деревенских часовнях и замках вельмож с двойным усердием начали возносить молитвы.

Граф Оливарес испросил у папы новую аудиенцию. Экспедиция, сказал он, уже в пути. Расходы — гигантские, и в дальнейшем они будут только расти. Святейший престол ждал этого похода, теперь от его щедрости зависит успех. Парма сидит без денег, войска ропщут, ждать больше нельзя.

Приведенные послом доводы не смогли поколебать Сикста V — что сказано, то сказано. Оливарес сел писать отчет своему повелителю: «Я не в силах более говорить о деньгах с его святейшеством, ибо он приходит в ярость, поворачивается ко мне спиной за столом и ведет невразумительные речи, глупее, чем у двухлетнего ребенка… В нем нет ни милосердия, ни обхождения. Все вокруг считают, что подобное поведение связано с тоской по дукатам, с коими, возможно, ему предстоит расстаться».

Оливарес говорил чистую правду. Венецианскому послу папа заявил: «Корабли Филиппа — дрова… Во Фландрии, взяв один город, он теряет тут же два». Французскому послу он рассказывал: «Двадцать тысяч человек померли на Армаде, пока она стояла в Лиссабоне… 28 кораблей потеряно из-за безмозглого командования». А Медина-Сидония — «просто болван».

Из Эскориала все это время не доносилось ни звука. Король выжидал.

1 августа личный секретарь принес почту в его покои, спартански обставленные дубовыми стульями с кожаной обивкой. Среди писем была депеша из Парижа — посол Мендоса сообщал, что Армаду видели в Ла-Манше.

Несколько сообщений поступило 3 августа: большой испанский корабль отдал якорь у французского берега возле Шербура. Затем последовал град новостей отовсюду: «Все утро в Ла-Манше была слышна канонада», «Испанцы высадились в Англии», «Армада разбита и отступает в Северное море, преследуемая Дрейком», «Сидония пленил Дрейка», «Победоносная Армада спешит на соединение с Пармой». Мендоса отправлял королю все донесения своих лазутчиков, иногда с припиской: «Эти слухи не подтверждены, посему не следует ими обольщаться слишком поспешно».

7 августа «верный» агент писал ему из Руана: «Капитаны нескольких рыболовных баркасов, встретившие флоты, рассказали, что Дрейк и Медина-Сидония встретились у острова Уайт. Испанцы шли с попутным ветром и после цельнодневной адской баталии потопили пятнадцать английских галионов, захватили несколько других и взяли множество пленных. Галеасы творили чудеса. Те же сведения подтвердили в Дьеппе другие хозяева, возвращавшиеся с Ньюфаундленда через Ла-Манш… Один рыбак-бретонец видел собственными глазами, как галеас снес мачту на корабле Дрейка при первом таране и потопил его при втором».

Другой агент: «Дрейк, раненный в щеку, прыгнул в лодку с намерением удрать, оставив сражение…» Мендоса передал эту весть не только в Эскориал, но и в Рим, распустил ее по всему Парижу и приказал готовить во дворе посольства фейерверк.

11 августа — подтверждение: «Армада вошла в Кале, Парма встретил ее».

От депеши к депеше вражеский флот горел все сильнее и шел по дну уже целыми эскадрами. Мендосе пришлось дозировать информацию. 10 августа, уточнял он, «Армада потопила семнадцать кораблей… А Дрейк ранен в ногу ядром», 14-го в «битве при Ньюкасле» захвачено и потоплено тридцать вражеских судов. 20-го на дно пущено сорок британских кораблей, в том числе адмиральский галион и корабль Дрейка. Последний, вновь раненный в щеку, спасся на лодке.

Короче, прикинув в уме цифры, можно было смело утверждать, что флот противника больше не существует.

Именно так и заключил Оливарес. Узнав 28 августа, что «Армада в Ла-Манше, пушки грохочут третий день и победа достигнута», он тотчас получил чрезвычайную аудиенцию у папы, попросил того отметить знаменательное событие праздничной обедней и иллюминацией Ватикана. И кстати, поскольку армия герцога Пармского уже находится там, сиречь в Англии, хорошо бы получить обещанный миллион.

Сикст ответствовал, что «не видит причин менять свое слово, но предпочитает выждать до тех пор, пока судьба Армады не станет известна наверняка».

Действительно, со всей Европы в Рим стекались тревожные новости: «Дрейк одержал победу, Армада рассеяна и бежит».

Французский король сказал об этом Мендосе, когда тот прибыл в Шартр просить его распорядиться петь «Хвалу господу» по всему королевству. Старый посол не пришелся ко двору: прямые вмешательства во внутренние дела Франции, которые он не считал даже нужным камуфлировать, снискали ему всеобщую ненависть. И вот настал день расплаты. Генрих протянул Мендосе письмо губернатора Кале Гурдана. Действительно, Гурдан видел Армаду, вставшую на якорь под стенами города, но в каком состоянии! Паруса и такелаж изодраны. Ночью англичане напали на испанские корабли и обратили их в бегство. Один галеас выбросился на камни у подножия крепости.

— Что ж, я вижу, у нас противоречивые донесения, — прокомментировал Мендоса и возвратился в Париж.

— Как быть с фейерверком? — спросил его второй секретарь. — Прикажете зажигать?

— Обождите, — сухо бросил Мендоса.

Еще неделю циркулировали разноречивые слухи. Один капитан ганзейского купеческого судна несколько часов шел среди барахтавшихся в волнах сотен лошадей и мулов; на горизонте в это время не было ни одного паруса. Видели, как один английский галион камнем пошел ко дну. Рыбачья шаланда, посланная герцогом Пармским на разведку, заметила удиравшую английскую эскадру. Де Лейва взял в плен адмирала и пятьдесят судов. Из Антверпена подтвердили, что Дрейку оторвало ядром ногу. Из Дьеппа вновь сообщили: весь английский флот, за исключением двадцати кораблей, полонен или потоплен, генеральное сражение произошло 18 августа у побережья Шотландии. Уничтожив противника, герцог вошел в один из шотландских портов починить пробоины и набрать воды. Теперь он ждет лишь попутного ветра, чтобы вернуться в Ла-Манш. В Англии паника.

По всей Европе тотчас печатали, переводили и размножали эти известия. Составлялись памфлеты, один язвительнее другого, громоздились горой небылицы и россказни.

Из Эскориала вести расходились по замкам и деревням Испании, где ждали сына, племянника, супруга. Улицы осветились, на всех углах гитары и тамбурины звали людей на фиесту. В Мадриде опубликовали победный бюллетень, потом переиздали его еще раз в Севилье.

Оливарес еще раз отправился к папе. В кармане у него лежала восторженная реляция Мендосы. Но в Рим уже поступила тревожная информация: два испанских галиона выбросились на голландский берег; дон Диего Пиментель в плену дал показания, копии которых получены в европейских столицах; испанские флаги сложены в соборе св. Павла. Из Лондона доставили памфлет «Море испанской лжи », где пункт за пунктом опровергалось победное коммюнике, отпечатанное в Мадриде и Севилье на основе доклада Мендосы.

Вскоре из Лондона поступил документ, одно название которого заставило похолодеть старого посла: «Некоторые уведомления из Ирландии о потерях и несчастьях, случившихся с испанским флотом у западного побережья страны ».

Боже, возле Ирландии! Крушения, пожары, самоубийства, голод, эпидемии — все это звучало как конец света. Не может быть! И 29 сентября Мендоса твердой рукой отписывает королю: «Флот вновь собрался у Шотландии и Оркнейских островов, погрузил свежий провиант и сейчас следует к Фландрии. Армада усилена двенадцатью английскими и множеством голландских галионов, захваченными в сражении».

Когда депеша попала к Филиппу, на столе у короля уже лежала пачка донесений Александра Фарнезе: Дюнкеркский лагерь расформирован, не получившие платы войска бунтуют. Армада затерялась где-то между Шотландией и Норвегией. Рядом покоился дневник князя Асколи, доставленный из Кале, и доклад главного лоцмана Армады Манрике. Они обвиняли герцога Пармского в «неготовности», повлекшей за собой все нынешние и грядущие катастрофы. Филипп уже имел возможность ознакомиться с донесениями, прибывшими из Сантандера и других северных портов Испании, куда герцог привел несколько чудом уцелевших кораблей с агонизировавшими на палубах солдатами.

Эти документы можно видеть и сегодня. На них сохранились пометки короля — лихорадочные подсчеты потерянных кораблей; на полях последнего победного коммюнике Мендосы начертано нетвердой рукой: «Все это неправда, надо ему наконец сказать».

«Судя по поведению его святейшества в последние дни, — докладывал граф Оливарес, — он не проявляет ни малейшего апостольского рвения к искоренению ереси и спасению божьих душ, как приличествовало бы в его положении… Когда победа склонялась в нашу пользу, он был любезен. Когда же выявилась истина, он сделался заносчив и высокомерен и держался со мной так, будто меня доставили во дворец в железном ошейнике. Между тем в наших нынешних несчастьях он повинен более кого-либо, клянусь господом! Подобная злокозненность со стороны его святейшества и кардиналов не может быть поименована иначе как еретической…»

Что же произошло в действительности?

С 23 по 25 июля богу было угодно сохранить хорошую погоду. Армада не смогла воспользоваться ею, поскольку шла малым ходом, дабы не отстали тяжело груженные гукоры. Во вторник поднялась волна. Медрано передал герцогу, что, по его мнению, галеры не выдержат и им придется укрыться в ближайшем французском порту. К вечеру 26-го галеры скрылись из виду…

27 июля волны перекатывались через палубы, ветер сек дождем; «матросы не упомнят такого моря в июле…» В четверг взошло солнце, но море никак не успокаивалось. Кроме галер в строю не хватало сорока судов, в том числе эскадры Педро Вальдеса, всех галеасов, гукоров и нескольких паташей. Стали ждать.

В пятницу, 29-го, Армада собралась почти целиком, отсутствовали только «Санта-Ана» и галеры. Продолжали ждать. На галеасе «Сан-Лоренсо» вновь чинили руль (это было уязвимым местом галеасов; два судна потом погибли по этой причине).

В 16 часов из «вороньего гнезда» на мачте «Сан-Мартина» раздался крик: «Земля! Впереди земля!» То показался мыс Лизард, юго-западная оконечность Англии.

Сидония писал: «Как только с моего галиона заметили землю, я поднял священный флаг на грот-марса-рее и приказал трижды выстрелить из орудия, дабы каждый сотворил молитву». (Это и последующие письма дошли до короля только в конце сентября.)

Начиная с 22 июля герцог аккуратно вел «Навигационный дневник Английского похода ». 30-го числа командующий занес в дневник, что заметил на земле множество дымовых сигналов. Всю ночь, пока Армада втягивалась в Ла-Манш, огни по очереди вспыхивали на утесах, подавая сигнал о движении испанцев.

Рано поутру герцог отправил на разведку быстроходный паташ. Затем собрал совет.

Де Лейва и Педро Вальдес заклинали адмирала атаковать Плимут, где, как они уверяли, можно запереть Дракона в ловушку. Порт защищен не настолько, чтобы высадившийся десант не смог подавить береговые батареи.

Герцог колебался. Приказы короля обязывают нас, твердил он, не искать сражения, а без промедления соединиться с Пармой… Де Лейва взорвался: «Может, так и написано буквально, но замысел его величества иной! Здравый смысл диктует воспользоваться обстоятельствами. Возможно, на рейде в Плимуте нас ждет единственный шанс сблизиться с противником для абордажа, к чему, кстати, не раз призывал его величество. Надо атаковать внезапно, а не дожидаться отставших!»

Вальдес, Окендо и Рекальде поддержали дона Алонсо. При голосовании один Диего Флорес остался на стороне герцога. В конце концов было решено «атаковать Плимут, если обстоятельства будут благоприятствовать. Ежели нет — продолжать путь». Когда выглянуло солнце, Армада была в 25 милях от Плимута, и «командующие эскадрами покинули „Сан-Мартин“ в уверенности, что флот идет в Плимут на бой».

Но герцог уже решил по-своему. Он пишет послание Филиппу, не упомянув о совете и дружном мнении генералов (герцог вообще нигде не говорит о совете — ни в дневнике, ни в письмах): «…я решил идти строем до острова Уайт и стать там на якорь до получения сведений от герцога Пармского о состоянии его армии и флота, ибо, если я продвинусь до Фландрии, там не найдется порта для всех наших кораблей и буря грозит выбросить их на мели, где они будут безнадежно потеряны. Я предполагаю уведомлять герцога Пармского обо всех своих передвижениях. Но меня пугает, что вот уже сколько дней от него нет вестей».

(Любопытно отметить, что в письме от 7 августа, так и не дошедшем до Сидонии, король повторял свой прежний приказ — ждать Парму в одном из… английских портов. Он даже рекомендовал для этой цели войти в устье Темзы.)

Паташ вернулся с пленными — четырьмя рыбаками из Фалмута. Те сообщили, что в Плимуте находились шестьдесят английских кораблей, но они покидают порт. Действительно, разведка предупредила Дрейка о подходе испанцев, и он приказал выводить галионы из порта с началом отлива в ночь на 29-е. 30 июля к полудню большинство кораблей стояло уже возле Эддистонских скал. Несколько часов, потерянных испанцами в ожидании отставших возле мыса Лизард, решили дело.

В тот вечер сквозь легкую дымку адмирал флота Великобритании лорд Говард Эффингемский впервые в жизни увидел несметный флот, заполнивший весь горизонт. Испанцы находились от него всего в нескольких лье к западу. Англичане попытались уйти незамеченными. Впередсмотрящий с мачты «Сан-Мартина» заметил белые паруса, но наступившая тьма скрыла беглецов.

Вышла луна, ветер дул от вест-зюйд-веста, и Медина-Сидония решил двигаться дальше, чтобы не сбиться с курса.

Первые лучи солнца осветили около восьмидесяти английских кораблей позади Армады (то были основные силы под водительством Говарда и его вице-адмирала сэра Фрэнсиса Дрейка). Одиннадцать кораблей обходили испанцев со стороны берега (то были последние, не успевшие вовремя покинуть Плимут). На глазах испанских капитанов, пораженных быстротой и маневренностью вражеских кораблей, одиннадцать отставших «англичан» примкнули к своим главным силам. Теперь, пока держится западный ветер, Говард оставался хозяином положения и мог атаковать, когда и где ему заблагорассудится.

«Счастливейшая» шла по Ла-Маншу четким строем, как на королевском смотре. Левантийская эскадра Бертендона с галеасами составляла авангард. За ней следовали герцог с португальскими галионами и Кастильская эскадра. Грузовые гукоры держались под защитой эскадр Андалузии и Гипускоа. Замыкали строй Рекальде и бискайцы. Паташи и сабры обеспечивали разведку, связь и сторожевое охранение.

На рассвете 31 июля герцог Медина-Сидония, поздно уснувший накануне, хмуро смотрел из окна кормовой галереи на английские корабли в шести милях у себя в кильватере. Традиционная тактика галерного боя диктовала сближение. Но тут друг другу противостояли многопалубные корабли, оснащенные артиллерией. Ни Говард, ни тем паче Сидония не имели опыта подобных баталий: не существовало ни учебников, ни уставов и, за исключением коротких стычек у Азорских островов, не было даже прецедентов. Никто не ведал подлинного эффекта массированных обстрелов. С какого расстояния открывать огонь? А вдруг у противника есть какое-то тайное оружие, адские машины?

Герцог приказал дать сигнальный выстрел. Тотчас, словно на королевском смотре, Армада начала разворачиваться: авангард стал правым флангом (со стороны Франции), а арьергард — левым (со стороны Англии). Армада выстроилась грозным полумесяцем, имея по два галеаса на концах дуги, растянувшейся на добрых семь миль.

Отменное качество маневра произвело впечатление на англичан. Он был обычен для сухопутной армии, но в море…

Гравюры того времени, сделанные по наброскам самого лорда Говарда, показывают, что Армада действительно приняла форму правильного полумесяца, причем, чтобы остаться с наветренной стороны, нужно было атаковать концы полумесяца, где находились самые грозные корабли. Тот, кто по неосторожности оказался бы внутри полумесяца, попал бы под кинжальный огонь испанских пушек. Если прочие двинулись бы им на выручку, получилась бы каша, в которой испанцы смогли бы перейти к абордажу. Соотношение живой силы было пять к одному в пользу испанцев. На это рассчитывал и втайне надеялся герцог.

Говард и Дрейк разделили свой флот на две колонны. Их целью было избежать ближнего боя со столь мощным противником и поражать огнем дальнобойных пушек отставшие корабли или те, что удастся отколоть от строя.

Согласно средневековым рыцарским правилам, адмирал флота должен был сразиться с генерал-капитаном Моря-Океана. Вызов, за неимением герольда-оруженосца, сделало маленькое английское разведывательное судно «Дисдейн» под командованием капитана Джеймса Бредбери. Суденышко отделилось от колонны и направилось к каракке, которую Бредбери принял за флагман (на самом деле это была «Рата Санта-Мария Энкоронада»). Подлетев к нему на всех парусах, «англичанин» с расстояния в один кабельтов выпустил крохотное ядро в кормовую надстройку гиганта.

Перчатка брошена. Разведчик, пританцовывая на волне, вернулся в свой строй. Говард приказал поднять все флаги и вымпелы, открыть пушечные порты, зарядить пушки и запалить фитили. Корабли в кильватере за «Ройял Арком» Говарда Эффингемского двинулись на испанское правое крыло. «Рата», которую адмирал по-прежнему принимал за флагмана, ответила огнем; вся Левантийская эскадра окуталась пороховым дымом.

Одновремено Дрейк на «Ревэндже», Фробишер на «Трайумфе» и Хоукинс на «Виктори» повели свою колонну на левый рог испанского полумесяца. Первые залпы английских батарей, свист первых ядер, первые проломленные головы, первая кровь на палубе — все это вселило страх в сердца капитанов бискайских торговых судов: многим из них не доводилось ранее участвовать в сражениях. Виноградарей, батраков и рыболовов, силой посаженных на суда и окрещенных по случаю «солдатами» и «матросами», охватила паника. Несколько капитанов покинули строй и бросились в центр Армады, словно ягнята, ищущие спасения в гуще стада.

Дон Хуан Мартинес де Рекальде один встретил нападающих. Семь английских кораблей повели по нему сосредоточенный огонь. Дон Диего Пименталь поспешил на помощь Рекальде на «Гран-Грине». Два часа испанцы стойко выдерживали обстрел английских кулеврин. Их орудия отвечали беспрестанно, но враг («благоразумно», как гласили английские отчеты; «трусливо», как говорилось в испанских) не приближался более чем на триста метров. Пушки же испанцев поражали цель лишь со ста метров.

На «Сан-Хуане» (флагмане Рекальде) английские ядра уже разнесли в клочья десяток матросов, через пушечные порты лилась в воду кровь тридцати раненых; два ядра угодили в фок-мачту, сильно пострадал такелаж. Де Лейва, лавируя на своей тяжелой каракке, пытался отвлечь на себя огонь англичан, но ветер относил его прочь.

Тогда на помощь двинулся сам герцог. «Сан-Мартин» и «Сан-Матео» с португальскими галионами стали обходить английскую колонну с запада. Заработали весла галеасов. Заметив их маневр, адмирал флота приказал играть отбой: «Я счел разумным дождаться подхода сорока судов, оставшихся в Плимуте, прежде чем навязать генеральное сражение» (доклад Говарда государственному секретарю ). На Дрейка поведение испанцев произвело большое впечатление: «Стало очевидным, что они намерены дорого продать свою жизнь…»

Вмешательство герцога подняло моральный дух испанцев. Выручив два своих галиона, командующий пытался до вечера преследовать англичан, но «противник чудесным образом ускользал».

По сигналу Сидонии пришедшая в полнейший беспорядок Армада вновь начала собираться в полумесяц. «Санта-Каталина», совершая неловкий маневр, в толчее врезалась во флагмана Андалузской эскадры Педро Вальдеса и сломала ему бушприт. От удара галион развернуло лагом к волне, и, прежде чем успели спустить парус, налетевшим шквалом сломало бизань-мачту; та рухнула в свисте и треске рвущихся снастей. «Нуестра Сеньора дель Росарио» застыла, парализованная.

Вальдес четырежды выстрелил из орудия, призывая на помощь. Герцог тотчас откликнулся на зов. Но тут на левом фланге в сумерках вспыхнул огненный шар. Мгновение спустя адский грохот раскатился над морем, и тяжелое черно-красное облако появилось над «Сан-Сальвадором». Флагман развернулся, чтобы поспешить на помощь терпящему бедствие кораблю.

На «Сан-Сальвадоре» находился вице-адмирал Гипускоанской эскадры и главный казначей Хуан де ла Уэрта с доброй частью флотской казны, «разделенной на части для вящей сохранности». (Сколько было денег, мне выяснить не удалось. Пятьдесят тысяч реалов были погружены на «Санта-Ану». Преследуемая шестью английскими галионами, «Санта-Ана» выбросилась на французский берег. Ее капитан и сорок человек экипажа были убиты. Но до начала боя Мендоса успел «поместить деньги в надежные руки» испанского агента в Руане.)

Когда герцог подошел к «Сан-Сальвадору», ему открылось жуткое зрелище. Взрывом разнесло две палубы и кормовую надстройку. Сквозь рев пламени слышались пронзительные крики горевших заживо людей, а ветер доносил чудовищный запах паленой плоти — результат взрыва порохового погреба. Произошел он, по всей видимости, случайно, хотя в дальнейшем с полдюжины романтических версий приписывали взрыв акту мести некоего немецкого, или голландского, или фламандского пушкаря, избитого капитаном Приего. Присутствие на борту немецкого артиллериста, которого сопровождала жена (факт, подтвержденный официальными английскими документами), послужило поводом для самых водевильных россказней — обманутый муж мстит капитану-обольстителю и т.п.

Организовали спасательные работы. Два паташа подцепили галион за корму и развернули его по ветру, чтобы огонь не перекинулся на нос. Матросы пытались сбить пламя и эвакуировать раненых. Это было нелегко: ветер разводил крутую волну. Палуба стала скользкой от крови, на ней невозможно было устоять, на такелаже висели оторванные конечности людей. Спасательная партия насчитала более двухсот убитых и раненых; еще около полусотни людей утонуло, пытаясь найти убежище от пожара в море.

Когда справились с огнем, генерал-капитан отдал приказ двум галеасам отбуксировать аварийное судно к эскадре гукоров (так он записал в своем дневнике) и добавил: «Тщательно проследите, чтобы казна была переправлена на годное судно». После чего, опять-таки по его собственным словам, направился к «Росарио».

Корабль Вальдеса тем временем дотащился до арьергарда Армады, но тут очередным порывом ветра у него снесло грот-мачту. Больше уже он не двигался.

Версия одного из пассажиров «Росарио»: «Герцог ушел, бросив нас на произвол врага, маячившего в трех милях сзади» (отец Бернардо Гонгора ).

Версия самого дона Педро де Вальдеса: «Я дал четыре выстрела из орудия, предупредив Армаду о своем бедственном положении. Герцог находился достаточно близко, чтобы увидеть все самому и оказать мне помощь… Но он этого не сделал! Словно мы не были подданными вашего величества и не служили под его началом. Он оставил нас добычей противника» (письмо королю ).

Похоже по всему, первым намерением герцога было действительно оказать помощь потерявшему управление кораблю. Но начальник штаба и первый советник Диего Флорес категорически заявил, что наступает темнота и Армада может рассеяться, если генерал-капитан задержится: «Нельзя подвергать опасности весь флот из-за одного корабля». Медина-Сидония уступил, но прежде выслал к «Росарио» свой личный паташ с приказом снять казну и перевезти ее на свой галион. Вальдес в ярости передал командующему: «Там, где я рискую своей жизнью и жизнью стольких рыцарей, можно рискнуть и пригоршней золота!» Посыльный вернулся назад с пустыми руками.

К девяти вечера дон Педро остался в море один… Генерал-капитан прислушался к голосу разума. И напрасно. Кастильская традиция не прощает подобных поступков. Бросив в беде своего капитана, командующий навсегда потерял честь и достоинство в глазах флота. Отныне никто больше не разговаривал с Диего Флоресом. На солдат это тоже произвело гнетущее впечатление: «Если он так легко оставляет знатного кабальеро, на какую помощь вправе рассчитывать мы?»

Ненависть Диего Флореса к своему кузену дону Педро была общеизвестна. Совсем недавно они осыпали друг друга резкими попреками на совете. Теперь офицеры громко говорили, что все это — низкая месть Диего Флореса.

Слухи быстро достигли ушей герцога. Поэтому той же ночью, заполняя дневник, он особо подчеркнул: «Диего Флорес сказал мне тогда…» и дальше: «Следуя его настоятельному совету, я…»

Собравшись вечером того же дня на совет, англичане уточнили диспозицию. Сидония мог попытаться укрыться в бухте Сор или высадиться на острове Уайт, а то и в Уэймуте. Надо было предусмотреть все варианты.

Присутствовали командиры всех эскадр. В конце совета Дрейк получил от адмирала флота приказ не спускать глаз с Армады и стать флагманом флота на «Ревэндже». Таким образом, Говард фактически уступал ему свое почетное место. Но…

С наступлением темноты Дрейк распорядился погасить фонарь и с двумя судами — «Уайт Бэр» и «Мэри-Роз» растворился в ночи.

Говарда разбудили известием, что сигнальный огонь вице-адмирала исчез. Обеспокоенный Говард велел поднимать паруса и держаться наготове. Когда рассвело, все могли убедиться, что Дрейка нет.

Утро 1 августа застало вице-адмирала и двух его сообщников возле «Росарио». Он взял беспомощное судно без единого выстрела: дон Педро, видя безнадежность положения, согласился сдать корабль трем «англичанам» на почетных условиях. (По крайней мере так доложил впоследствии сам Вальдес королю.)

В Испании этот эпизод расцвел иными красками: «Дон Педро сражался до последнего и был взят в плен с тринадцатью уцелевшими матросами». Или вот: «Окруженный четырнадцатью вражескими галионами, он потопил семь кораблей неприятеля, прежде чем был пленен с горсткой оставшихся в живых».

Когда Дрейк днем вернулся к флоту с захваченным призом, адмирал флота потребовал объяснений. Почему вице-адмирал погасил сигнальный огонь, по которому должен был ориентироваться флот? Как посмел он ослушаться приказа?

— Вышло так, ваша милость, — объяснил Дрейк. — В темноте я заметил, то есть не я, а мой вахтенный… короче, нам показалось, что по левому борту движутся паруса. Я сразу решил, что испанцы пытаются нас окружить. Поэтому я двинулся за ними следом, чтобы проследить как и что. Почему один? Ну, я не хотел нарушать строй и беспокоить остальных. Сигнальный огонь? Ах, да, сигнальный огонь… Но он же выдал бы наш маневр противнику! Паруса? Это оказались… как их… немецкие баркасы, ну да, ганзейские купцы, они просто шли мимо, простая ошибка… Что, никто больше их не заметил? Странно… Впрочем, было уже совсем темно… Как я оказался возле «Росарио»? По чистой случайности…

Сэр Мартин Фробишер позже обмолвился: «Дрейк хотел лишить нас законной части добычи. Но я бы скорей проткнул ему брюхо, чем отказался от дукатов» (!).

Итак, в тот день Дрейк захватил 55.000 добрых золотых дукатов его католического величества, 46-пушечный корабль и охапку позолоченных шпаг с богато инкрустированными эфесами, предназначавшихся в подарок английским джентльменам-католикам. Кроме того, ему причитался выкуп за командующего испанской эскадрой и нескольких знатных сеньоров. Своим матросам он отдал на разграбление «каюты и багаж, за исключением каюты дона Педро», которого он по-королевски угостил за своим столом и позволил присутствовать в качестве наблюдателя за продолжением баталии (пока сэр Говард не обратил его внимание на нелепость и опасность такого положения). Все это вызвало в окружении герцога следующий комментарий: «Враг оказался милосерднее нас к дону Педро».

«Росарио», приведенный на буксире в Дортмут, был ограблен до нитки местными рыбаками, прежде чем успели прибыть портовые чиновники для наложения печатей.

Самое пикантное, что уход вице-адмирала на «промысел» едва не стоил головы лорду Говарду. В предрассветных сумерках, рыская в поисках сигнального огня, он оказался возле мыса Берри-Хед в опасной близости от испанского арьергарда. Только тут лорд понял свою ошибку: он принял за сигнал Дрейка кормовой фонарь галиона Медины-Сидонии!

Говард решил уже, что участь его решена. Если испанцы нападут, он окажется в окружении ста тридцати судов, и с адмиралом Англии будет покончено раньше, чем остальной его флот сумеет прийти на подмогу. Тем более что в отсутствие Дрейка некому командовать маневром.

Дон Уго де Монкада тотчас оценил ситуацию. При таком ветре галеасы смогут догнать противника и связать его огнем, пока подоспеет остальная Армада. Дон Уго «почтительно испросил у герцога Медины-Сидонии дозволения встретить адмирала Англии, но герцог не счел возможным предоставить ему такую вольность». Монкада, уязвленный в самое сердце, безмолвно удалился.

Вторично упустив шанс вырвать победу, герцог распорядился идти дальше, не нарушая «общего плана». А адмирал флота спокойно выскользнул из ловушки, куда его завело своекорыстие вице-адмирала. Так передает этот эпизод голландский историк начала XVII века Ван-Метераен. Герцог умалчивает в дневнике о случившемся, а дон Уго нигде не излагает своей версии.

Эту ночь (с 31 июля на 1 августа) генерал-адмирал Моря-Океана провел беспокойно. Рога испанского полумесяца оказались слишком уязвимы, арьергард не способен к отражению атак. Между тем будущие удары следовало ожидать с тыла.

Герцог перестроил полумесяц в сливу, «ядром» которой стали плохо вооруженные гукоры. Воспользовавшись затишьем на море, арьергард и авангард сомкнулись единым фронтом. Англичанин должен был теперь натолкнуться на плотную стену огня.

Было отмечено, что на судах, которыми не командовал кто-то из грандов, дворян или рыцарей, дисциплина и боевой дух были слабыми. В этом убедились, когда Рекальде внезапно остался один, брошенный пятнадцатью кораблями.

Для укрепления дисциплины герцог распорядился приготовить петли для повешения на концах реев нескольких паташей, куда были посланы военные прокуроры и палачи. Эти паташи развезли по всей Армаде письменный приказ герцога строго соблюдать порядок и «вешать на короткой веревке, дабы было видно всем, капитана любого судна, который самовольно оставит свое место в новом строю». (Бессмысленная суровость, мечет громы и молнии испанский историк Дуро: такими мерами не поднимают боевой дух. С ним не согласен Антонио Эррера: «В Армаде не было необходимого послушания».)

К 11 часам герцогу доложили, что взорвавшийся «Сан-Сальвадор» не держится на плаву. «Выгрузить королевскую казну, эвакуировать экипаж, а корабль затопить», — последовал приказ.

И герцог записал в дневник: «Что и было исполнено».

Но командующий поторопился с записью.

Капитан «Сан-Сальвадора» был тяжело ранен, а уцелевшие слишком спешили покинуть этот ад. Они унесли только часть сокровищ. (Я сделал по этому поводу памятку в своем красном блокноте.) Луис Миранда писал: «На борту находилось около 60.000 дукатов, из которых удалось спасти небольшую толику».

Когда Джон Хоукинс и лорд Говард поднялись на борт несчастного корабля, они увидели на палубе «около полусотни обожженных людей в плачевном состоянии. Нестерпимая вонь и ужас представшего взору зрелища вынудили их поспешно ретироваться».

Отбуксированный в ближайший английский порт «Сан-Сальвадор» быстро и ловко «посетили» местные рыбаки — до того как подоспели официальные лица. В их докладе есть туманное указание: «Нам сообщили, что в носовой надстройке находился тяжелый кованый сундук».

Пользуясь затишьем, к англичанам подошли от берега баркасы с сухарями и солониной, пивом и порохом, «смешанным с опилками, ибо его выгребали со дна бочонков». На совете лорд Говард успокоил ретивые головы, жаждавшие ринуться в бой. Адмирал стремился выполнить главную задачу — не дать Армаде соединиться с флотом Пармы — и не гнался за славой. Поэтому тактика оставалась прежней: нападения на арьергард, обстрел с дальних дистанций и отказ от генерального сражения.

Море было гладким всю ночь. Но на рассвете 2 августа ветер раздул огромные красные бургундские кресты на парусах «Санта-Марии Энкоронады». Ветер дул с северо-востока. Неужели Армада сможет наконец обратиться лицом к неприятелю?

Алонсо де Лейва немедленно отправил записку генерал-капитану, умоляя его начать сражение, выставив на острие атаки галеасы. На трапе флагмана его посыльный столкнулся с вестовыми Окендо и Рекальде, прибывшими с той же целью.

Дон Алонсо смотрел на английские корабли, которые в беспорядке жались к берегу, ловя ветер. Вернулся запыхавшийся посыльный. Велено атаковать!

Уязвленный Монкада сидел в своей капитанской каюте на корме, словно Ахилл в шатре. Для передачи ему приказа атаковать в авангарде герцогу пришлось наступить на собственное самолюбие. Он попросил популярного на флоте дипломатичного Окендо отвезти обиженному капитану послание, в котором, желая добиться прощения у своего подчиненного, пообещал ему поместье в Испании стоимостью в три тысячи дукатов.

Монкада высокомерно игнорировал приказ генерал-капитана.

Де Лейва с левантийскими кораблями бросился на флагман Говарда. Диего Энрикес, Диего Пиментель, Окендо и Мехия шли следом. Но английские корабли, «ведомые чудесной силой», ускользали из-под обстрела, вились, словно оводы вокруг медведя, а их кулеврины метко били издалека. «Неприятель стреляет в три раза быстрее нас», — отметил Сидония. Даже с наветра испанцам не удалось навязать противнику абордажного боя.

Удачным залпом отправлено ко дну британское суденышко «Плежер». Дон Уго де Монкада все еще не показывается из шатра, игнорируя баталию. Герцог посылает к нему нарочного офицера «высказать нелицеприятную истину». Лишь после этого капитан бросает свои галеасы на эскадру Фробишера, в бессилии болтающуюся с обвисшими парусами.

Говард ясно видит нависшую опасность. Он пытается подойти ближе к судам Фробишера. Тщетно. Дон Уго атакует «Трайумф», крупнейший галион среди обоих флотов, на котором поднят личный флаг Мартина Фробишера. «Трайумф» в этот момент стоит на якоре. Видя приближающиеся галеасы, капитан обрубает якорные канаты и делает залп в упор. Ядра разносят на куски испанских гребцов. Ритм весельных ударов нарушается, суда сцепляются тяжелыми веслами. Экипажи галеасов вынуждены ставить паруса и тем самым теряют свое главное преимущество — свободу маневра. «Трайумф» с пятью купеческими судами сосредоточенным огнем удерживает их на расстоянии.

К полудню орудия, грохотавшие пять часов без перерыва, смолкли: ветер переменился на южный. Дрейк хорошо знал свой пролив. Предчувствуя смену ветра, он вышел из боя, увлекая за «Ревэнджем» еще пятьдесят судов. Армада, увлекшись охотой, забыла о строе.

Теперь ветер туго надул паруса корабля Дрейка. Разогнавшись, он вынырнул из густой завесы терпкого дыма, заволакивавшего театр сражения. Сидония немедля повернул против него галеасы. Фробишер был спасен в результате этого маневра.

Говард, воспрянув духом, накинулся на отколовшихся испанцев, в первую очередь на «Сан-Мартин». Во флагман попало пятьсот ядер (по словам Сидонии), убито полсотни людей. Но враг не решался подойти ближе чем на сто метров к громадному галиону, орудийные порты которого изрыгали огонь. Зато Рекальде оказался в плотном кольце. Герцогу и португальским галионам вновь пришлось выручать его.

Командующий понял, что бой не приведет ни к чему хорошему. Он отдал приказ Армаде строиться и двигаться на восток.

От зари до пяти часов пополудни с берега «слышали громовое грохотанье, вселявшее в душу великую тревогу». Оба флота обменялись в тот день 50.000 ядер (дневник герцога ). Ядра, вылетавшие каждые шесть секунд, действительно должны были производить на расстоянии впечатление нескончаемого грома. Потери испанцев составили пятьдесят человек убитыми и шестьдесят ранеными (только на флагмане или по всей эскадре?). По крайней мере это единственные цифры, которыми я располагаю. С английской стороны данных нет: капитаны скрывали убитых, чтобы получить на них жалованье и провиант.

Картечь продырявила паруса, снесла фальшборты, сорвала такелаж. Однако ни ядра протестантов, посланные издалека ради вящей осторожности, ни ядра католиков, бивших тоже издали от отчаяния, не смогли продырявить корпус ни у одного корабля. Обе эскадры жгли порох понапрасну…

Битва началась снова утром 3 августа, когда арьергард де Лейвы завязал перестрелку с несколькими английскими кораблями. Рекальде с галеасами двинулся к месту действия. Канонада продолжалась до вечера с прежним ожесточением, стихая только на те часы, когда артиллеристы охлаждали пушки, обвертывая стволы вымоченными в уксусной воде простынями.

В конце дня англичане, истощив порох и ядра, удалились. Удрали, по словам испанцев.

Герцог занес в дневник, что было сделано не менее 5000 выстрелов, 60 убитых без отпевания сбросили за борт, а гукоры-лазареты приняли 70 новых раненых. Сидония пометил также, что он насчитал 140 вражеских парусов, после чего, захлопнув дневник, отправился почивать.

В четверг, 4 августа, первые отблески зари явили англичанам два отставших испанских корабля. Это были гукор «Санта-Ана» (не путать с флагманом «Санта-Ана», которую покинул Рекальде) и галион Португальской эскадры «Сан-Луис». Джон Хоукинс тут же кинулся догонять их. Три галеаса спустили паруса и на веслах поспешили на выручку. Де Лейва тоже начал поворачивать назад свою громадную каракку.

На сей раз испанцы попали в шторм из железа и свинца. «Хирона» потеряла фонарь, «Сан-Лоренсо» — носовую фигуру, «Суньига» получила пробоину на уровне ватерлинии и вынуждена была выйти из боя. Неприятель метил в весельные порты, и скамьи гребцов были усеяны трупами — экипаж не успевал снимать с них цепи. Семеро человек были прикованы к каждому веслу: четверо — тянули, трое — толкали. Если один падал на палубу под ноги остальным, они не могли грести. Соседи тут же цеплялись за неподвижное весло, и маневрировать становилось невозможно.

Галеасы показали в Ла-Манше, что они не только не сочетают в себе преимущества галеры с галионом, но, напротив, комбинируют дефекты обоих типов судов.

Первым на месте оказался Рекальде, чуть позже к нему присоединились остальные галионы. Все происходило на траверзе острова Уайт. «Зюйд-вест сменился на вест-зюйд-вест — к нашей выгоде». В тот день был праздник св. Доминика, которого ревностно чтил герцог. Он решил дать англичанам сражение.

На всех мачтах взвились королевские штандарты, вымпелы и флаги. Неприятель на сей раз, похоже, был согласен подпустить испанцев поближе. Вспыхнула беспорядочная канонада. Попав под огонь испанских бронзовых мортир, «английский адмиральский корабль» (ошибка герцога — это был поврежденный «Трайумф») оказался отрезан от остальной эскадры и прижат к берегу лобовым ветром. Герцог увидел, как на нем приспустили флаг и два раза выстрелили из пушки, прося помощи. Затем «англичанин» попытался, буксируемый своими шлюпками, выйти из боя. «Сан-Мартину» ничего не стоило прикончить его. Герцог застыл в колебании.

Момент был решающий.

Алонсо де Лейва вознес к небу безмолвную молитву. И он, и остальные командующие эскадрами понимали, что победа уплывает из рук в третий раз. Ведь выручать адмирала придется остальному английскому флоту, начнется толчея, и можно будет пойти на долгожданный абордаж!

Герцог стоял в нерешительности — так утверждали оставшиеся в живых испанские капитаны в негодующих отчетах королю. Снайперы уже заняли позицию в «вороньих гнездах», аркебузиры с оружием и дымящимися фитилями наготове приникли к борту, штурмовые роты изготовили к бою абордажные крючья.

Герцог выжидал. А английский корабль удалялся…

Он воспользовался береговым течением, шедшим против господствующих ветров. На глазах у герцога к нему на помощь пришли девять шлюпок с буксирными канатами.

Де Лейва, Окендо, Рекальде, все генералы сыпали яростными сарказмами. Священник Хуан де ла Виктория писал позже (правда, основываясь на слухах), что де Лейва, приблизившись на расстояние голоса к «Сан-Мартину», выкрикивал проклятия, самым приличным из коих было следующее: «Дьявольщина! Его величество поставил командовать на море человека, которому впору учиться ходить по суше!» А Окендо, когда его корабль в свою очередь приблизился к флагману, добавил по адресу всех андалузцев: «Ну вы, мокрые курицы, отправляйтесь к сетям! Ловите тунца, если не желаете драться!» Затем он крикнул солдатам, теснившимся на палубе, чтобы они немедленно выбросили в море советника герцога Диего Флореса. (Монополия на ловлю тунца сетями была одной из старейших привилегий герцогов Медина-Сидония и традиционным занятием андалузских рыбаков. За это оскорбление герцог решил привлечь Окендо к ответу и пожаловался в письме королю. «Но его величество лишь грустно улыбнулся, прочитав сей документ».) Это было отголоском давней вражды. Испанцы-северяне презирали андалузцев, кастильцы ненавидели португальцев, а каталонцы — басков.

Бой продолжался в беспорядочном смятении, противники почти не видели друг друга за плотной завесой едкого черного дыма, тяжелыми клубами стлавшегося над морем. Затем ветер погнал его на испанцев. Герцог «дал сигнал и двинулся дальше… Армада последовала за ним».

С испанских кораблей в воду было сброшено пятьдесят тел, а семьдесят человек эвакуированы в плавучие лазареты.

Осыпаемый оскорблениями Медина-Сидония пригрозил нескольким обидчикам смертью. Затем он изложил королю свою версию минувшего дня, в которой, разумеется, его действия выглядели оперативными и разумными, но врагу дьявольской хитростью вновь удалось ускользнуть из железных тисков Непобедимого флота.

Итак, вместо того чтобы укрыться на рейде острова Уайт, как наказывал король Сидонии и как было решено на совете у мыса Лизард, Армада продолжала углубляться в Ла-Манш. Установившийся ветер сделал невозможным возвращение, а впереди не предвиделось ни одного надежного укрытия; гонец от Пармы все еще не вернулся, и не было известно, готова ли его армия к вторжению…

Почему так произошло? Сидония не обмолвился на сей счет ни словом. Он писал в весьма туманных выражениях: «…видя, что намечавшаяся атака не удалась, герцог отдал сигнал идти дальше» (герцог говорил о себе в третьем лице). Можно лишь предположить, что Армада не смогла войти на рейд острова Уайт из-за незнания коварных проходов. Действительно, извилистый пролив между островом и побережьем изобилует мелями и опасными песчаными банками.

Армада не смогла высадить десант на южном побережье Англии. Она, правда, двигалась к устью Темзы на возможное соединение с флотом герцога Пармского, но там Говард рассчитывал на поддержку кораблей Джона Сеймура и Дуврской эскадры.

В пятницу, 6 августа, был полный штиль. Оба флота дрейфовали в двух милях друг от друга. На всех кораблях чинили повреждения. Плотники, такелажники и парусные мастера работали не покладая рук. Ныряльщики спешно латали корпуса, подводя на пробоины полузатопленных трюмов свинцовые пластыри. Солдаты, галерники и матросы отсыпались. Все эти адские дни слились в одну нескончаемую битву, беспрерывный маневр, сплошной грохот, пороховую вонь и зрелище разорванных ядрами тел товарищей. Они спали вповалку на банках гребцов, свернувшись в клубок возле пушек или на бухтах канатов.

В ежедневном послании Александру Фарнезе герцог просил заготовить как можно больше продовольствия, пороха и ядер; кроме того, ему требовалось сорок — пятьдесят шлюпок и легких баркасов, которыми он хотел атаковать быстроходные вражеские галионы. У Фарнезе не было ничего из перечисленного. Баржи и транспорты, на которых он рассчитывал переправить через Ла-Манш свою армию, не могли выйти из порта, ибо в море их поджидала голландская эскадра Юстина Нассау с морскими гёзами.

Англичане уже получили продовольствие и порох из пяти близлежащих портов — весь день ушел на погрузку припасов и пополнение экипажей.

Перед заходом солнца потянул легкий бриз. Армада продолжила свой путь к Кале. В какой-то момент оба флота оказались на расстоянии выстрела кулеврины, но пушки в тот день молчали.

В виду французского берега герцог вновь собрал совет. Он предполагал стать на якорь на рейде Кале и предупредить Фарнезе, чтобы тот двигался на встречу с ним из Дюнкерка и Ньивпорта (как представлялось Сидонии, они должны были находиться где-то неподалеку). Большинство командиров эскадр не разделяли его мнения. Враг мог напасть в любую минуту, но главное — Фарнезе никак не сумел бы достичь Кале на невооруженных баржах, имевших к тому же малую осадку. Рекальде и де Лейва советовали стать на якорь дальше, возле мыса Маргит, где условия были лучше. Окендо, тот рубил с плеча: «Если Армада встанет у Кале, она пропадет». Однако лоцманы выразили опасение, что, если продолжать идти при таком ветре, течение вынесет Армаду в Северное море, откуда будет весьма трудно возвратиться в пролив.

Герцог приказал встать перед Кале. Якоря с шумом плюхнулись в воду, канаты натянулись — пришлось отдать по два якоря, настолько сильный был прилив. «Английский флот тоже остановился с наветренной стороны» (капитан Томсон ).

Герцог отрядил капитана Эредия нанести визит вежливости губернатору крепости и оповестить его, что флот остановился в ожидании войск герцога Пармского и не намерен чинить никакого ущерба или неудобства жителям побережья. Губернатор Гурдан как раз возвращался с женой в открытой коляске с прогулки: супруга пожелала насладиться невиданным зрелищем двух огромных армад. Он принял Эредию самым любезным образом и заверил, что рад оказать услугу его светлости и его королевскому величеству (Гурдан был ревностным католиком и видным членом Лиги).

Вечером к Говарду присоединились эскадры Генри Сеймура и Вильяма Уинтера. Таким образом, Армада оказалась отрезана с запада Говардом и Дрейком, с севера — частью Дуврской эскадры (целиком она должна была прибыть на следующий день), а с востока — 40 голландскими кораблями Юстина Нассау. В общей сложности испанцам противостояло 230 судов.

Наступила тревожная ночь. «Нас не покидает предчувствие несчастья и бед» (капитан Луис де Миранда ). Однако рассвет не принес никаких неожиданностей. Утром в воскресенье герцог отправил своего интенданта на берег за провизией. Губернатор послал командующему несколько корзин с фруктами, каплунами и бутылками отменного вина. Сидония благосклонно принял дары и «в ответ передал Гурдану золотую цепь стоимостью в пятьсот эскудо».

Из Дюнкерка возвратился капитан Родриго Телья с письмом от герцога Фарнезе, в котором тот сообщал: «Я смогу выступить через шесть дней». Сам Телья был настроен менее оптимистически. Погрузка войск даже не начата, уточнил он, а Фарнезе сидит в Брюгге.

Сидония немедленно отрядил к нему главного лоцмана Хорхе Манрике и своего личного секретаря Арсео, чтобы те умолили герцога поторопиться. По прибытии в Дюнкеркский лагерь Арсео информировал генерал-капитана, что «армия сможет выйти в море не раньше чем через две недели». «На судах не было ни парусов, ни такелажа» (Карлос Колома, свидетель ). «Баржи были сработаны с таким искусством, что человек, ступая на них, падал в воду… 14.000 солдат, погруженных за сутки, стояли в такой тесноте, что походили на мешки с пшеницей» (иезуит Фемьяно де Страда ).

Собирался ли Парма воевать по-настоящему? Трудно сказать. Судя по всему, он отчаялся дождаться прихода Армады. Все сроки, назначенные в Лиссабоне, а потом в Ла-Корунье, давным-давно прошли. Фарнезе даже отправил часть войск, томившихся возле Дюнкерка, в глубь страны, а строительство барж сильно затянулось из-за нехватки денег. Когда ему наконец доложили, что Армада находится в виду Плимута, флагманский корабль герцога Пармского не был еще спущен на воду.

Во Фландрии ходили упорные слухи, что Александр Фарнезе сговорился с английской королевой. Другие, противоположные слухи утверждали, что «итальянский принц решил сам сделаться королем Англии, вместо того чтобы служить испанскому монарху». Подобные сведения циркулировали по Милану, Венеции, Риму. Они долетели и до Мадрида. Позже Фарнезе с достоинством опроверг их, и король Филипп послал ему заверения в своем полном расположении.

«Если бы Сидония встал возле острова Уайт, как было решено вначале, или у мыса Маргит, как советовал де Лейва, удерживая на почтительном расстоянии англичан и голландцев, Фарнезе без сомнений сумел бы высадить свою армию в Англии» — так пишет испанский историк Сесарео Фернандес Дуро. Однако другие авторитеты считают весь план Филиппа изначально невыполнимым и целиком относят на его счет вину за провал.

Перед заходом солнца вахтенные сообщили о подозрительном движении в английской эскадре: сновали шлюпки, что-то перегружая с одного корабля на другой. Угроза вырисовывалась с предельной ясностью — стоявшая на якоре Армада представляла собой идеальную мишень для нападения брандеров8.

Капитан Серрано получил приказ стать по ветру с восемью весельными баркасами, вооруженными абордажными крючьями и кошками. Они должны были перехватить брандеры и отбуксировать их к берегу. Капитаны остальных кораблей удвоили вахту и в предвидении огненной атаки спустили на воду шлюпки с крючьями.

В ту ночь никто не сомкнул глаз.

Вскоре после полуночи раздался вопль, подхваченный на всех кораблях: «Брандеры!» На Армаду быстро надвигалась стена огня. Англичане подожгли восемь парусников и, воспользовавшись приливом, пустили их по ветру в сторону противника. Брандеры шли на расстоянии двух пик друг от друга. Шлюпки Серрано, гребцы которых с бешеной силой работали веслами, бросились им наперерез. И в этот момент прогремели взрывы, в которых потонул отчаянный крик: «Антверпенский огонь!»

Люди застыли в ужасе.

За три года до описываемых событий при осаде Антверпена подобные адские машины, пущенные голландцами по Шельде, уничтожили более тысячи испанцев. Картечью был ранен сам герцог Пармский. Использованное голландцами дьявольское изобретение итальянского инженера Федерико Джамбелли состояло в следующем: баржи начинялись бочонками с орудийным порохом, бочки плотно обкладывались кирпичами или заваливались тяжелыми камнями; к пороху подводили тлеющий фитиль или часовой механизм, который взрывал заряд через определенное время. Взрывы колоссальной разрушительной силы разносили все вокруг, а летевшая градом шрапнель доставала людей в радиусе триста метров.

Медина-Сидония немедленно приказал рубить якорные канаты. Оказавшийся рядом Окендо стал умолять отсрочить приказ и вместо этого выслать на подмогу все имеющиеся шлюпки с крючниками. Герцог полагал, что корабли, освободившись от якорей, смогут увильнуть от брандеров, а затем вновь вернуться в строй. Окендо же с жаром убеждал командующего, что в кромешной тьме суда не смогут выполнить маневр: слишком близко они располагались друг от друга, ветер был встречный, а прилив жал их к берегу.

Тщетно. Приказ был передан, на большинстве кораблей обрубили якоря и подняли паруса. Паника и толчея привели к неизбежным столкновениям, несколько судов получили пробоины в корпусе. Неуправляемую Армаду начало сносить к Дюнкерку. Между тем брандеры, начиненные отнюдь не порохом, а охапками сена, соломой и смолой, пронеслись сквозь строй, никого не задев, и выбросились на берег. Армада не понесла ущерба от кораблей-факелов, зато сильно пострадала от неразберихи.

С флагмана раздался новый орудийный сигнал: всем встать на якорь. Несколько ближайших кораблей замерли возле флагмана, но, когда занялась заря нового дня, 8 августа, Сидония напрасно искал глазами свой флот: корабли рассеялись от Кале до Гравлина. Брандеры Говарда хотя и не подожгли ни одного «испанца», но безнадежно разбили строй Армады и разом лишили ее семидесяти становых якорей… Медина-Сидония остался с двумя галионами и десятком паташей. Он поставил паруса и двинулся на поиски флота. «Сан-Маркос» под командованием маркиза де Пеньяфеля и «Сан-Хуан» дона Диего Энрикеса последовали за ним.

Дрейк и Сеймур кинулись во главе колонны преследовать уходящие корабли. С дальней дистанции они начали методически обстреливать испанцев, даже не пытавшихся отвечать, — те знали, увы, весьма скромные возможности своих орудий. Много дальше к северо-востоку адмиралы и вице-адмиралы Армады лавировали против ветра, пытаясь вернуться на помощь своему командующему, но английские суда, выдвинувшись мористее, связали их огнем.

После часа канонады Дрейк оставил герцога на Фробишера, а сам подошел к громадной «Рате» де Лейвы. Улучив момент, испанцы достали сэра Фрэнсиса «залпом, оставившим многие дыры в его корпусе». Сеймур и Уинтер бомбардировали испанцев дальше к востоку. Наблюдателям из Кале казалось, что идет генеральное сражение.

С восьми утра до трех пополудни, имея 17 кораблей противника по левому борту и 7 по правому, «часто отстоя от них на расстоянии мушкетного выстрела, Медина-Сидония отражал беспрестанные атаки, ведомые со всей мыслимой яростью» (капитан Ванегас ). «К вечеру пушкари изнемогли, они не отходили от орудий даже для принятия скудной пищи» (отец Кальдерон ).

В поднявшейся в ночь с 7 на 8 августа панике «Сан-Лоренсо» навалился на корму «Раты». Судам удалось расцепиться, но при этом руль галеаса попал под якорный канат и сломался. Дон Уго де Монкада оказался беспомощным на неуправляемом корабле. Рассвет застал его одного. Завидя приближавшегося противника, «Сан-Лоренсо» попытался достичь на веслах Кале, чтобы укрыться под стенами крепости — ведь губернатор обещал поддержку своих береговых батарей «в случае несчастья». Сейчас и наступил тот самый случай.

Дон Уго надеялся починить корабль в порту, но, когда галеас огибал мол, сильной волной его снесло на мель. Вскоре начался отлив, и корабль лег набок; орудия правого борта смотрели в небо, а левого — оказались под водой.

Флагман эскадры галеасов был «жемчужиной Армады», поистине бесценным призом! На борту «Сан-Лоренсо» находилось больше золота и серебряной посуды, чем на любом другом корабле испанского флота, за исключением разве только «Сан-Мартина». Позабыв о выработанной накануне диспозиции, адмирал флота Англии (он должен был атаковать расчлененный строй Армады первым, Дрейк — вторым, а Сеймур — третьим) пустил джентльменов своей эскадры на «промысел».

Лишенный артиллерии, капитан Монкада мужественно принял бой. Его аркебузиры встретили первые шлюпки, набитые жаждавшими поживы англичанами, кинжальным огнем. Мелкокалиберные мортиры и эсмерили отогнали картечью пятнадцать тендеров с британскими мушкетерами. Но когда дон Уго, получив пулю в глаз, рухнул на палубу, команда обреченного судна начала спасаться вплавь. Первыми в море бросились галерники — пленные турки и мавры, за ними последовали итальянские пушкари и матросы. При этом был убит каталонский кабальеро, а пехотные капитаны Луис Масина и Франсиско де Торрес смертельно ранены. Испанцы падали один за другим. Те, кто уцелел, подняли белые платки на кончиках шпаг в знак сдачи.

Англичане потеряли более полусотни человек, кровь хлюпала в шлюпках под ногами нападавших. Двести «джентльменов удачи» вскарабкались на борт галеаса. Начался лихорадочный грабеж. Корабельная часовня и каюты были выпотрошены, вещи раскиданы по палубе. Солдатня дралась с джентльменами «за пятнадцать сундуков, принадлежавших покойникам знатного происхождения». Добычей стала казна Неаполитанской эскадры — 22.000 королевских золотых дукатов, подсвечники, позолоченная посуда, хрусталь, драгоценности и украшения офицеров, в том числе Мальтийский крест дона Уго де Монкады, его золотая цепь из квадратных звеньев и орден Св. Иакова. Офицеры и матросы вперемешку выворачивали карманы живых и мертвых испанцев, срывали перстни с пальцев и золотые пуговицы с камзолов.

Все эти вещи исчезли в тот же момент раз и навсегда. Официально «на борту не оказалось никаких ценностей, за исключением мелочей низкого достоинства» (отчет капитана Ричарда Томсона ).

Губернатор Кале отрядил своего племянника поздравить победителей с успехом, заверить их в том, что он охотно уступает им завоеванную таким трудом добычу, но одновременно напомнил, что сам корабль с находящимся на нем вооружением потерпел крушение на французском берегу. Таким образом, судно оказалось в его, губернатора, юрисдикции. И дабы не было никаких сомнений в решимости губернатора воспользоваться своим правом, крепостные орудия заряжены и нацелены на корабль. Томсон учтиво передал поклон губернатору, после чего вернулся к грабежу. «При этом англичане грубо обыскали прибывших французов и сорвали с них кольца и украшения».

Племянник вернулся на берег несколько помятый и, давясь от ярости, кинулся в крепость. Первый залп крепостных батарей Кале смел англичан с палубы «Сан-Лоренсо»: двадцать человек было убито, многие утонули. Победители поспешно ретировались, оставив мсье Гурдану галеас и пушки. Тем не менее они увезли с собой пехотных капитанов Мендосу и Лойясу, чтобы получить за них выкуп.

Возле Гравлина одиннадцать испанских кораблей попали под огонь почти сотни вражеских судов. Главные силы Армады в это время сражались со свирепым северо-западным ветром, сносившим флот к Дюнкеркским банкам.

Канонада началась в 8 часов утра. Верткие английские галионы подлетали к испанским караккам почти вплотную. Палубы англичан были пусты, в то время как испанцы теснились у бортов в полной боевой выкладке. Англичане изрыгали огонь и тут же отходили на безопасное расстояние. Их скорострельные пушки успевали дать по три залпа, пока испанцы заряжали свои для одного.

Но вот диво! За время боя одиннадцати против ста англичанам не удалось ни потопить, ни взять на абордаж ни одного корабля, испанцы же неоднократно пытались произвести это.

«Сан-Мартин» был весь испещрен пробоинами. По нему было выпущено почти в упор 107 ядер, «что могло сразить бы и гору», пишет Алонсо Ванегас. Ныряльщики до глубокой ночи затыкали пробоины варом, паклей и свинцовыми пластырями. Огнем противника были сорваны со станков три пушки, пробита кормовая надстройка; двенадцать человек погибли и сто двадцать получили ранения.

Помпы «Сан-Маркоса» работали без перерыва. В трюмах «Сан-Хуана де Сисилиа» вода неотвратимо поднималась. «Нуестра Сеньора де Бегона» получила серьезную пробоину. «Сан-Фелипе» кренился на левый борт. За «Сан-Матео» и «Сан-Хуаном», флагманом Бискайской эскадры, тянулся кровавый след. Такелаж у всех был порван, паруса свисали лоскутами. «Мария Хуан», осевшая почти по самую палубу в воду, держала поднятыми сигналы бедствия. Неожиданно она камнем пошла ко дну, унеся в пучину триста человек, судорожно уцепившихся за ванты.

Орудийная пальба стоила испанцем 600 человек убитыми и 800 ранеными, которых паташи начали свозить в плавучие лазареты. Противник в этом бою не потерял ни одного корабля, а убитых насчитывалось едва ли три десятка человек.

В сумерках смолкли последние выстрелы. Но в наступившей тишине на горизонте появилась новая опасность: на мелях возле берега Фландрии море вздымало гигантские валы с грязно-белой пеной. Ветер переходил в шторм.

«Ни один из нас не спал в эту ночь… Каждое мгновение ожидали, что нас выбросит на мель» (отец Торре ).

9 августа с утра пошел дождь. Герцог записал в дневнике, что он пытался построить Армаду в боевой порядок, но не менее двадцати капитанов вверенного ему флота не подчинились сигналу и продолжали идти на восток. Северо-западный ветер крепчал, снасти стонали и гудели. Не в силах противостоять напору ветра и течения, корабли дрейфовали к Зееландским отмелям…

Вода уже меняла цвет, давая знать о приближении мелководья. Что делать? Большие якоря были обрублены у Кале, а малые не держались в зыбучем песке.

Герцог совсем растерялся. Проходя мимо корабля Окендо, он крикнул с кормового мостика так, что услышали оба экипажа:

— Сеньор Окендо! Сеньор Окендо! Что делать, мы пропали!

— Спросите Диего Флореса! — гневно отметил дон Мигель. — Лично я собираюсь драться и умереть, как подобает мужчине!

Герцог спустился к лоцманам:

— Что нас ждет?

— Ваша светлость, нас может спасти только чудо…

Англичане, должно быть, разделяли мнение опытных капитанов, знатоков Ла-Манша. Они начали удаляться от опасной ловушки, издали наблюдая за беспомощной Армадой. С каждой минутой крики вахтенных, промерявших дно, становились тревожнее. Под килем «Тринидад Эскала» оставалось всего шесть саженей, под передним галеасом — пять. «То был самый кошмарный день от сотворения мира, ибо все отчаялись и ждали смерти» (Луис де Миранда ).

Кальдерон писал: «Офицеры окружили герцога и со слезами умоляли его спуститься в шлюпку, чтобы спасти себя и святое знамя от неминуемого плена. Герцог отказался и отослал их по местам». Однако позже ходили слухи о том, что «трусливый герцог, боясь погибнуть, собирался послать к англичанам баркас с предложением сдачи». Иная версия: герцог «предложил 5000 дукатов лоцману, который довезет его в целости и сохранности на шлюпке до берега. Однако лоцман отказался».

На борту люди исповедовались и переодевались в чистое, дабы умереть по-христиански. В последнюю минуту, когда лот показывал менее пяти саженей, «господь смилостивился и изменил ветер. Армада смогла взять курс на север» (Кальдерон ).

Поистине чудесное избавление! Армада вновь оказалась на глубине, а паруса раздувал южный ветер.

Но в тот день спаслись не все. В который раз уже генерал-адмирал бросил поврежденные корабли.

Сильное волнение помешало вечером 8-го эвакуировать экипажи трех смертельно раненных галионов. Один из них затонул со всеми людьми в тот момент, когда английский фрегат «Хоуп» предложил его капитану почетную сдачу. На втором полковник дон Франсиско де Толедо «бился целый день без чьей-либо помощи, кроме божьей, против двенадцати галионов» (отец Торре ). По его приказу мушкетеры в упор застрелили английского офицера, предложившего пощаду. Когда неприятель удалился, не желая затевать абордажный бой, Толедо обозвал англичан «трусливыми псами» и «мокрохвостыми лютеранами». Он спустился в шлюпку, но тут ему доложили, что несколько человек не смогли покинуть израненный «Сан-Фелипе». Толедо сказал, что умрет вместе с ними, и вновь поднялся на палубу.

За ночь неуправляемый корабль прибило к Ньивпорту в устье Изера; там наконец дон Франсиско смог бросить малый якорь и выгрузить всех оставшихся в живых. Он послал гонца к Фарнезе с просьбой спасти 48 бронзовых орудий галиона. Но первой подоспела голландская эскадра, которая отбуксировала покинутый корабль к Флиссингену. Рыбаки и портовые бродяги кинулись грабить судно. В трюме они нашли несколько бочонков вина и тут же сели праздновать победу, забыв о том, что через пробоины хлещет вода. Пир затянулся. Внезапно «Сан-Фелипе» накренился и пошел ко дну, увлекая с собой триста захмелевших голландцев.

Галион «Сан-Матео», получивший 350 пробоин, медленно погружался. Дон Диего Пиментель отказался покинуть его. Всю ночь он отчаянно пытался удержать корабль на плаву. На рассвете он убедился, что командующий бросил его одного на отмели. Из тумана возникли десять, двадцать, тридцать голландских судов. Дон Диего отстреливался десять часов кряду, не давая им подойти ближе, а когда вылетело последнее ядро, сдал адмиралу Питу ван дер Госу свой экипаж из мертвых и умирающих. Нидерландцы побросали их в море, пощадив лишь нескольких кабальеро в расчете на выкуп…

Генерал-адмирал Моря-Океана собрал на совет «всех генералов и Алонсо де Лейву» (не был приглашен лишь Мигель де Окендо, публично оскорбивший герцога). Итог был мрачен. Потеряно восемь галионов из числа лучших, остальные суда получили пробоины; ядра почти на исходе; каждый пятый человек убит, ранен или болен. Наконец, ветер, свирепый ветер не позволяет вернуться в Ла-Манш к условленному месту встречи, а войска Пармы все еще не готовы. Не будет ли самым разумным возвратиться домой через Северное море? Что думают об этом члены совета?

Де Лейва: «У меня осталось тридцать ядер. Корабль весь изрешечен картечью, в корпусе несколько значительных пробоин, трюмы полны воды. Однако это не остановит меня от выполнения долга. Я не вижу никаких причин идти в Северное море».

Рекальде: «Переждем здесь несколько дней, пока не переменится ветер, и вернемся в Кале».

Неизвестный андалузский капитан: «Сейчас не время выказывать собственную отвагу. Надо думать о службе его величеству. Что мы станем делать без припасов, если враг нападет?»

Де Лейва: «Хорошо, давайте отойдем в Норвегию, починим корабли и возьмем свежий провиант».

Герцог: «Зимовать на вражеской земле со всей Армадой? Но ведь это значит оголить испанские берега и оставить беззащитной родину!»

Все генералы: «Мы считаем, что следует возвратиться в Ла-Манш, как только позволит ветер».

Поскольку протокольной записи на совете не велось, а официальный доклад не был составлен, герцог изложил это мнение в дневнике в собственной редакции: «Все члены совета порешили вернуться в Английский канал, если погода окажется благоприятной, а в противном случае возвращаться в Испанию через Северное море». Подумав, он приписал: «Во всем, что касается батальных дел, я прислушивался к мнению дона Франсиско де Бобадильи, весьма сведущего в навигации, и мнению генерала Диего Флореса де Вальдеса, старейшего из нас. Оба они были назначены его величеством моими советниками и находились всегда на флагманском корабле».

10 августа с утра задул сильный зюйд-вест; к 4 часам пополудни английский флот подошел к арьергарду Рекальде. Герцог подал сигнал к бою и развернул двенадцать кораблей навстречу противнику. Англичане отошли без выстрела. Однако несколько испанских кораблей уже во второй раз игнорировали приказ командующего. Их капитаны были немедленно разжалованы и несколько часов спустя сидели в цепях среди галерников на «Хироне».

Полковник Франсиско де Бобадилья распорядился, чтобы ни одно судно не смело обгонять «Сан-Мартин». Однако галион «Сан-Педро» и гукор «Санта-Барбара» оказались далеко впереди флагмана.

— Удирают, — процедил сквозь зубы Бобадилья и приказал доставить обоих капитанов к нему. Франсиско де Куельяр и дон Кристобаль де Авила, сосед герцога по андалузскому имению, поднялись на борт, где им было объявлено, что они будут повешены. Две петли уже болтались на ноке рея.

— Я заснул! — закричал де Куельяр. — Впервые за десять дней! Я верой и правдой служил королю в стольких битвах. Мой галион пробит, на палубе полно раненых. Пока я спал, штурман поднял все паруса и решил отойти подальше, чтобы заткнуть пробоины и ждать остальных. Спросите моих людей — если хоть один скажет, что я удирал, можете четвертовать меня!

Герцог «с омраченным челом удалился в свою каюту и велел не беспокоить его». Ему только что сообщили о трагическом конце «Сан-Матео» и «Сан-Фелипе». Бобадилья отправил де Куельяра к генеральному прокурору де Арандре, который выслушал капитана, быстро провел дознание и сообщил, что ввиду отсутствия достаточных улик он не может привести приговор в исполнение без собственноручного письменного приказа герцога. Медина-Сидония помиловал де Куельяра, однако дон Кристобаль был вздернут на рее, и его тело, болтающееся в петле, провезли на паташе в назидание всей Армаде.

11 августа испанцы прошли Доггер-банку. Англичане два раза подходили к арьергарду, но поворачивали, как только герцог подавал сигнал к бою. Говард опасался, что «Медина-Сидония пристанет к берегу, починит повреждения и двинется на соединение с Пармой». Когда же Армада обогнула восточную оконечность Англии Ферт-оф-Форт, стало ясно, что герцог уводит свой флот в Испанию.

К полудню адмирал флота Англии остановился, послав вдогон уходящим испанцам одну каравеллу и несколько пинассов «с наказом не спускать глаз с противника до Оркнейских островов».

Встреча Медины-Сидонии с Пармой не состоялась. Мечта Филиппа рухнула. Говард не выиграл сражения, но Медина-Сидония проиграл его.

В тот день герцог официально объявил об отступлении. Каждый капитан получил инструкции о порядке возвращения флота в Испанию. Позже англичане нашли копию этого документа на одном корабле, выброшенном на ирландский берег:

«Надлежит вначале следовать курсом норд-норд-ост до 61° и при этом соблюдать осторожность, дабы не оказаться прибитым к берегу острова Ирландия. На указанной широте повернуть на вест-зюйд-вест до 58 градуса и далее продолжать на зюйд-вест в направлении мыса Финистерре, с тем чтобы возвратиться в Ла-Корунью».

«Предстоит обогнуть Англию, Шотландию и Ирландию, пройти 750 лье по бурному морю, не ведомому никому из нас», — писал казначей Армады Педро Коко Кальдерон. Он мог бы добавить, что ни на одном корабле не было ни карты, ни лоции северных морей. А карты Ирландии, бывшие в то время в ходу, изобиловали коварными неточностями…

13 августа были урезаны порции питания «без различия чинов и званий». «Выдавалось по полфунта сухарей на человека, кварта воды и пол-литра вина. Ваше величество может заключить из этого, сколь велики наши страдания» (письмо герцога от 3 сентября ). Не осталось больше ни солонины, ни сушеной рыбы. Другие продукты испортились и могли служить разве что в качестве яда. В невысохших бочках протухала вода (Дрейк, опять проклятый Дрейк!), вино превращалось в уксус, клепки бочек протекали.

Герцог распорядился побросать в море всех лошадей и мулов, «дабы не тратить на них питьевую воду». Оголодавшие люди предпочли бы съесть животных, но приказ есть приказ…

Первыми дезертировали матросы-голландцы, силой посаженные на борт: они переметнулись к врагу. Когда английский флот исчез из поля зрения, капитаны зафрахтованных ганзейских судов под покровом ночи взяли курс к родным берегам.

15 августа, в праздник Богородицы, задержали три шотландских рыболовных судна, забрав их матросов в качестве лоцманов.

17-го море окутал ледяной туман, «нельзя было рассмотреть соседний корабль» (Кальдерон ). «На 26 градусе широты весьма студено, я громко стучал зубами, ибо оставил свой плащ на корабле Педро де Вальдеса, откуда мне чудом удалось спастись» (отец Гонгора ). Действительно, холода были необычны для августа, и южане переживали их особенно остро. Первыми умерли негры-галерники, затем настала очередь андалузцев и сицилийцев. «Многие солдаты замерзли до смерти, ибо были почти нагими, поскольку проиграли или обменяли на пищу свои лохмотья…» (Кальдерон ).

Когда туман немного рассеялся, герцог не досчитался нескольких судов, но их не стали ждать. Ветер вновь менялся. «Мы решили не углубляться в Норвежское море, а пройти южнее Шетландских островов, дабы сократить путь из-за великой нужды в припасах» (письмо герцога королю от 3 сентября ).

20 августа благополучно миновали Оркнейские острова. Герцог выслал вперед быстроходный паташ дона Вальтасара де Суньиги с наказом доставить королю дневник и весть о неудаче.

Армада шла вдоль 62-й параллели. Больной, разбитый, давно не раскрывавший уст герцог удалился от всего света в каюту, оставив командование на Бобадилью — предусмотрительное решение, поскольку многие отказались бы подчиняться Диего Флоресу. 3 сентября на траверзе Гебридов (58° северной широты) генерал-капитан начал писать в глубине алькова каюты нескончаемое письмо королю, пытаясь оправдаться за поражение:

«Господь всеведущ, и, ежели поход кончился так, а не иначе, значит, на то была его воля… Армада была расстроена до крайности, и главной заботой оставалось уберечь ее от еще бульших потерь, даже рискуя столь дальним путем по неведомым широтам… Армада королевы оказалась лучше нашей в тактике баталии, дальности стрельбы и маневре, в то время как Армада вашего величества превосходила ее в густоте аркебузного и мушкетного огня. Однако до рукопашного боя дело не дошло ни разу, и достоинства сии пребывали втуне. В конце концов с согласия генералов и тех, кого ваше величество соизволил назначить советниками, мы оказались здесь. К тому нас принудил ветер, дувший с юга, а потом с юго-запада. (Герцог, похоже, забыл, что флот противника при том же самом ветре возвратился в Англию. — Р. С. ) С 21-го дня сего месяца было четыре шторма в ночную пору… Мы потеряли из виду семнадцать наших кораблей, в их числе корабли де Лейвы и Рекальде… Пусть господь милосердный ниспошлет добрую погоду, дабы мы скорее вошли в порт, иначе голод унесет всех за грехи наши тяжкие… Три тысячи человек страдают хворями, не считая многих раненых, так что по прибытии в Ла-Корунью потребуется самая спешная помощь».

Да, на судах, где вповалку лежали цинготные и тифозные больные, положение было тяжкое. «Матросы мерли от голода и заразы, а те, что сваливались, поднимались лишь чудом» (один кастильский капитан ). Мест в лазаретах не хватало, больные валялись прямо на палубах с пересохшим горлом и пустым желудком на промокших соломенных матрасах. Дождь и ветер свободно гуляли по нижним палубам сквозь дыры и трещины. В полузатопленных трюмах плавали дохлые крысы…

Ведомый опытным лоцманом «Сан-Мартин» затратил пятнадцать дней на обратный путь. Для судна с поврежденной грот-мачтой это был неплохой результат. Низкое хмурое небо не позволяло взять высоту солнца в полдень, а ночью не было видно Полярной звезды. Штурманы вели корабль наугад, не зная характера прибрежных течений, сквозь бури и штормы. Особенно сильно море разволновалось 18-го числа, «когда мы посчитали уже себя погибшими».

Герцог рекомендовал всем избегать остров Ирландию, но для многих не оставалось выбора, ибо люди неминуемо должны были умереть от жажды и голода. На галионе Рекальде «Сан-Хуан де Португаль» вода, взятая еще в Испании, «исторгала столь тяжкий запах, что к бочкам нельзя было приблизиться… солонина кишела червями… и четверо-пятеро умирали ежедневно от голода и жажды» (показания пленного португальского матроса Эммануела Фремозо ).

Эти несчастные должны были, презрев опасности, пристать к берегу. Другие по ошибке штурмана попадали в ловушку, и перед их бушпритом вдруг вырастала скала в том самом месте, где они рассчитывали видеть чистую воду.

Корпуса больших судов жалобно стонали под ударами волн и напора ветра. Рангоут скрипел, грозя ежеминутно обломиться. Ритмичный скрип ручных помп не останавливался ни днем, ни ночью.

18 сентября налетел тот самый шторм, когда испанцы сочли себя погибшими. Наутро герцогу доложили, что в пределах видимости лишь одиннадцать судов.

21-го числа поутру впередсмотрящий «Сан-Мартина» заметил землю всего в одном лье. «Если бы господь не даровал полный штиль, нас непременно выбросило бы на берег» (герцог — королю ). Трое из четырех лоцманов, отплывших на флагмане в поход, умерли. Оставшийся в живых узнал Ла-Корунью — вот маяк, холмы! Подошедшая с рейда каравелла сообщила, что это порт Сантандер, в ста лье от Ла-Коруньи…

«Сан-Мартин» устремился к входу в порт, но кораблю пришлось ждать прилива, чтобы пересечь мелководье. Герцог же сошел в первый баркас, доставивший его на земную твердь, «ибо после двадцати пяти дней лихорадки и дизентерии» силы его были на исходе. Генерал-капитан покинул свой флот; он бросил также священное знамя, в верности которому клялся на алтаре.

Диего Флорес, оставшийся командовать «Сан-Мартином», посчитал бесцельным заходить в Сантандер и пошел в Ларедо.

«Невозможно поведать обо всех страданиях и лишениях, перенесенных нами… На одном судне экипаж крепился четырнадцать дней без воды, собирая лишь то, что приносил дождь. На флагмане 180 человек умерли от болезни, а иные заражены хворью, главным образом тифом. Из шестидесяти моих слуг умерли все, кроме двоих. Неисповедимы пути господни… У нас нет ни единого сухаря, ни глотка вина. Соблаговолите, ваше величество, наиспешнейшим образом выслать деньги, в наличии ни одного мараведи, вся казна находится у Окендо… У вашего величества нет здесь ни казначея, ни контролера, ни счетовода, ни интенданта, кругом одна пустота. Необходима срочно голова всему делу, ибо мои силы на последнем исходе» (письмо герцога королю от 23 сентября ).

В последующие две недели в порты Северной Испании вошли 65 судов — 55 галионов и гукоров, 9 паташей и один галеас (второй галеас — «Суньига» вернулся год спустя из Кале). Одно судно затонуло в порту по прибытии, другое наскочило на берег в Ларедо, потому что на борту не осталось ни одного моряка, способного убрать паруса или отдать якорь.

Ответ короля гласил:

«Весьма опечален, узнав о плохом состоянии, в коим вы пребываете, и прошу употребить все средства для скорого выздоровления… Надеюсь, с божьей помощью вы сможете вновь заняться делами Армады со всем усердием, проявленным ранее на службе». Филипп сообщал далее, что все готово для приема больных в Ла-Корунье, куда герцог должен привести флот.

Медина-Сидония занял комфортабельный дом на берегу, подальше от чахоточных, тифозных и дизентерийных больных. 27 сентября он продиктовал своему секретарю письмо:

«Ваше величество! Здоровье никак не возвращается ко мне, но, даже будь его в достатке, я ни под каким видом не соглашусь выйти в море, ибо вашему величеству нет никакой выгоды от человека, ничего не сведущего в флотовождении… Я умоляю ваше величество забыть меня и соблаговолить никогда более не призывать к себе на службу, ибо я не смогу соответствовать никакой должности, как я не раз уже имел случай говорить. Умоляю никогда не поручать мне более ничего, связанного с морскими делами, ибо я откажусь, даже если это будет мне стоить головы. Сей исход для меня предпочтительнее». И так далее в том же духе. В заключение он заклинал короля именем господа разрешить ему без промедления вернуться в имение Сан-Лукар.

В это самое время адмирал Грегорио де лас Алас умирал на борту своего галиона, до последней минуты пытаясь поддерживать раненых, покупая им на свои деньги лекарства и пищу.

В это самое время адмирал Хуан Мартинес де Рекальде агонизировал среди тифозных солдат, которых он отказался покинуть. Он умер на борту своего корабля в конце октября.

В это самое время адмирал Окендо почил среди матросов, чьи тяготы он разделял до последнего дня. Он умер «от позора, тоски и печали, не сказав ни слова, отказавшись принять на смертном одре даже жену и исповедника».

Медина-Сидония «возвратился совсем седым, хотя отправлялся в поход черноволосым»; болезнь терзала его: приступы лихорадки повторялись ежедневно, он бредил и метался на постели. Его личный врач, Бобадилья и епископ Бургоса подтвердили это королю. Филипп, убедившись, что ни один корабль более не в состоянии выйти в море, написал герцогу:

«С сожалением узнал, что ваше нездоровье длится по сей день. Равным образом хворь не отпускает Армаду… Поскольку вы пишете, что вам будет лучше поправляться на юге, нежели в северных портах, где грядет суровая зима, я уступаю вашему настоянию и разрешаю вам вернуться в имение». Далее шли распоряжения: «Повелеваю вам оказать помощь больным и организовать ремонт кораблей, принять все меры для недопущения пожаров, запретить солдатам расходиться по домам. До возвращения дона Алонсо де Лейвы, которого я назначаю главноначальствующим, задержать всех солдат на судах и расставить по дорогам караульные заставы. Между Сан-Себастьяном и остальными портами подготовить раздачу провианта, каковой уже отправлен. Предупредите всех, что подмога близка, а те, кто попытаются бежать, будут сурово наказаны. О ходе дел сообщать мне каждодневно». И наконец самое главное: «Разрешаю вам истратить 55.000 дукатов, находящиеся у Окендо».

Я пометил у себя в блокноте: «Хоть эти 55.000 потрачены с толком». Если бы эти деньги исчезли до того, как были потрачены на хлеб, вино и бинты для раненых, я не стал бы их искать. Ведь это все равно что красть у умирающих…

Де Лейва не подавал о себе вестей, поэтому дела принял дон Гарсиа де Вильехо. 30 сентября он писал: «Герцог отбыл сегодня, сказав, что не может дать мне никаких указаний, и я вынужден поэтому изложить собственное мнение». Оно было предельно кратким: «Армада перестала существовать».

А герцог, получив королевское разрешение, приказал отнести себя в карету, задернул кожаные занавеси и двинулся на юг, сопровождаемый «дюжиной мулов, груженных серебряной посудой и дукатами». Молва твердила, что незадолго до отъезда он отказался помочь больным севильским идальго, один из которых потерял руку. Это при том, что ему причиталось 20.000 дукатов, пожалованных «за службу» королем, плюс 7000 жалованья и 6000 дукатов, одолженных ранее сантандерскому лазарету. По крайней мере эти суммы герцог потребовал от королевского казначея.

По всему пути следования командующего осыпали бранью и оскорблениями, люди плевали в его карету, а мальчишки швыряли камни.

Учитывая болезнь, Медину-Сидонию освободили от необходимости являться ко двору и докладывать обо всем королю. Он по-прежнему сохранял звание генерал-капитана Моря-Океана, получая жалованье, носил знаки высших отличий. Подобная милость поразила всю Испанию. Самые рьяные твердили: «Герцог погубил честь и достоинство страны, опозорил трусостью и постоянной боязнью смерти свое имя и свой дом». Более сдержанные говорили: «В прежние времена испанские полководцы возвращались либо с победой, либо в гробу». Всплывали самые немыслимые резоны: «Герцогиня — побочная дочь короля… Нет, что вы, она любовница короля, поэтому он послал мужа в дальний поход» и т.п.

Армия потеряла девять тысяч человек убитыми, погибло 60 кораблей. 1400 миллионов реалов пошло прахом. Вся Испания погрузилась в траур (король особым эдиктом вынужден был ограничить время траура тридцатью днями и служить молебен только по ближайшим родственникам). Требовался виновник. Козел отпущения.

Такой человек был, причем он вызывал всеобщую ненависть. Вы догадались, что речь шла о Диего Флоресе. Как только из Мадрида прибыла замена, Диего Флореса под охраной шести аркебузиров препроводили в Бургосскую крепость, где заточили в темницу на пятнадцать месяцев.

Велеречивые историки, в особенности испанские, приписывают королю множество вдохновенных высказывании, якобы произнесенных им в тот миг, когда он узнал горькую правду. В действительности же Филипп не произнес ни слова, а заперся в покоях со своим исповедником.

Говорили, что он «так и не обрел утешения», что он «перестал показываться с тех пор на людях… беседовал вслух сам с собой», видели, как он «наталкивается на дверные косяки».

В подспудную тайну его души не проник никто. Но ее фасад приоткрылся в письме, которое он отправил 13 октября:

«Преподобному архиепископу нашего совета. Ведомо, сколь непредсказуемы бывают морские предприятия, и судьба нашей Армады тому порукой… Надлежит вознести хвалу господу за его милосердие, ибо имелись все основания опасаться, что участь Армады окажется более тяжкой. Счастливый ее удел я отношу на счет ваших богослужений, каковые можно уже прекратить».

Наиболее правдоподобно звучат следующие слова, приписываемые королю: «Благодарение богу, я могу в любое время снарядить столь же мощный флот». В 1596 году это было сделано: армада вторжения из 65 боевых кораблей и такого же количества транспортных судов приготовилась выйти из Кадиса. Английская эскадра, предводительствуемая сэром Говардом Эффингемским, неожиданно ворвалась в порт, потопила несколько кораблей и вынудила испанцев сжечь 32 своих корабля, чтобы они не достались англичанам. Затем граф Эссекс высадил отряд, который хладнокровно и методично разграбил город — «англичане унесли с собой даже церковные колокола и молитвенные стулья». Добыча оценивалась в двадцать миллионов дукатов, часть которой, причем изрядная, причиталась королеве.

Медина-Сидония по-прежнему оставался генерал-капитаном Моря-Океана и Андалузского побережья. Именно он должен был принять меры для отражения нападения. Герцог затребовал подкрепления из Севильи. Когда оно прибыло, он выждал еще немного и двинулся к Кадису.

Город являл собой сплошное пепелище. Англичане целые сутки предавали его огню и мечу, после чего удалились, никем не потревоженные. Герцог отправил королю реляцию: «Ни флота, ни Армады, ни Кадиса».

Жители города, которых уже не первый раз разоряли и убивали при полном бездействии высокородного «защитника», изливали ярость на герцога. Сервантес высмеял его в знаменитом сонете.

Ответом короля было: «Меня уведомили о трудностях, встреченных вами при отражении неприятельского нападения. Воздаю вам должное за усердие…» Действительно, награда не заставила себя ждать: в 1596 году Медина-Сидония был назначен государственным советником по военным делам.

В октябре следующего года новый флот вторжения вышел из Лиссабона. На завоевание Англии, разумеется. Мартин де Падильяс имел под началом 128 хорошо вооруженных кораблей, набитых солдатами. От немногих уцелевших, сумевших вернуться в порты Северной Испании, стало известно, что больше половины судов погибло в море во время жестокой бури.

Год спустя (1598) Филипп умер. В мавзолей Эскориала его несли в гробу, вырезанном из киля одного из галионов. Мавзолей он построил сам — для себя и будущих королей Испании. Король унес в могилу тайну необъяснимых милостей, которые он расточал герцогу, несмотря на все его провалы…

«Англия избавилась от угрозы разорения и поругания. По сему славному случаю в четырнадцатый день октября месяца королева Елизавета устроила в Лондоне торжество. По примеру римлян она проехала в триумфальной колеснице от своего дворца до главной церкви города, собора св. Павла, куда поместили флаги, знамена и вымпелы, взятые у побежденных испанцев. Она ехала под крики ликующей толпы горожан, выстроившихся по обе стороны улицы со штандартами своих господ. Высшие офицеры короны сопровождали ее величество, а следом шли придворные и прочие знатные вельможи. В соборе королева публично воздала хвалу господу и повелела, чтобы в знак победы по всему королевству был объявлен пост в девятнадцатый день того же месяца».

Едва отшумели торжества, в Лондон пришло письмо от адмирала Говарда с донесением о состоянии моряков победоносного флота: «Большинство экипажей страдает от хворей и недугов, по нескольку человек умирает каждые сутки… Люди, пришедшие на корабль, заболевают на второй день и умирают на третий… Некому выбирать якоря».

Тиф, цингу, фурункулез, заражение крови, чесотку, вшивость, дизентерию — все эти напасти офицеры относили за счет «дурного пива». Пиво действительно прокисло.

Но условия жизни на кораблях королевского флота нельзя было назвать комфортабельными: «Не было ни капли воды для омовения лица; спать приходилось в той же одежде, так что она истлевала на теле. Мясо и овощи портились в три дня. Пищу готовили в котлах, кои промывались забортной водой. Мыло было неведомо. Трюмы очищали дымом и уксусом только в конце кампании. Больные лежали на соломе».

18 сентября Елизавета получила донесение от Дрейка: «Мы оставили испанскую Армаду столь далеко на севере, что она не сможет добраться ни до Шотландии, ни до Англии… Жестокая буря должна была причинить им немалый ущерб».

Незамедлительно последовал ответ повелительницы: «Приказываю уволить всех, отказаться от зафрахтованных судов и в кратчайший срок представить расходные книги со всеми ведомостями и расписками». Члены Совета не без труда убедили королеву, что опасность еще не миновала. Как писал Говард, Армада вполне могла оправиться в Норвегии, Дании, на Оркнейских островах и вернуться к месту встречи с Пармой. Изыскивая компромисс, лорд-казначей напомнил, что «можно сэкономить на жаловании убитых в бою или находящихся в лазарете и из этих денег платить оставшимся…». Но Джон Хоукинс, один из храбрейших капитанов, твердо ответил: «По всем законам и по справедливости жалованье погибших принадлежит их вдовам и детям».

Едва пришло известие, что Армада миновала Оркнейские острова, королева не пожелала ждать ни часа доле. Началась демобилизация флота. В Маргите, Дувре, Харидже и Рочестере оборванные, исхудавшие матросы просили милостыню на улице. Они спали прямо на мостовой или (после энергичного вмешательства Говарда) на нарах в бараках и портовых складах. «Сердце разрывается от печали при виде того, как бедствуют люди, столь храбро послужившие отечеству» (Говард ).

Матросы не могли вернуться домой без жалованья, а у королевы не было денег расплатиться с ними… Адмирал флота роздал им все до последнего фартинга и даже заложил серебряную посуду из собственного дома. Нарушив все строгие приказы, он взял 3000 пистолей из казны Педро де Вальдеса, захваченной Дрейком. В письме лорд-казначею он восклицал: «Клянусь Иисусом, я отплачу своим морякам или же исчезну из этого мира!»

Казначей хладнокровно предложил адмиралу продать свое имение, чтобы вернуть взятое. Говард Эффингемский так и поступил. Заплатила ли ему полагающееся жалованье королева, осталось неведомым…

Половина Армады сгинула безвозвратно, но что еще хуже — не вернулся Алонсо де Лейва со всеми отпрысками благороднейших фамилий Испании. В каждом замке ждали супруга, сына или племянника. Посыльные до рези в глазах вглядывались в пустой горизонт во всех портах Галисии, Астурии и Бискайи. К любому входившему судну кидались с вопросом: «Дон Алонсо? Где дон Алонсо?» Все отвечали, что потеряли из виду «Рату» после адского шторма, который длился сутки кряду.

То была памятная буря, разразившаяся 18 сентября и принесшая разрушения даже в глубине Ирландии. «Дул сильнейший ветер, коего мы не помнили уже давным-давно» (письмо Эдуарда Уайта ).

Филипп пребывал в неведении, пока в Эскориал не доставили копию британского «Уведомления о потерях и несчастьях, приключившихся с испанским флотом у западного побережья Ирландии ». На двенадцати страницах формата ин-кварто содержалось одно-единственное упоминание: взятый в плен матрос с «Сан-Хуана» Эммануель Фремозо показал на допросе: «На большой каракке плыл богатый и знатный итальянский принц, который угощал герцога и грандов на золотой посуде среди роскошной мебели. Каракка называется „Рата“. Пленный не знает, куда двинулась сия каракка дальше».

Де Лейва потерял связь с Армадой на 58-й параллели. Треснувшая грот-мачта могла нести лишь половину парусов. Буря открыла все плохо залеченные раны. Сквозь пробоины в корпусе, кое-как залатанные паклей, и в разошедшиеся швы вливалась соленая вода. Экипаж с трудом откачивал ее, сменяясь на помпах днем и ночью. Алонсо де Лейва лично следил за раздачей продовольствия, и, хотя порции были урезаны, на «Рате» не голодали. Зато пресной воды оставалось в обрез. Кроме того, насчитывалось много больных.

Дон Алонсо справедливо решил, что в таком состоянии каракке не добраться до Испании. Он велел возвращаться к Ирландии, рассчитывая на помощь местных католиков. Ведь с ним плыли Морис Фицжеральд, сын «покойного архипредателя», как именовали его англичане (читай — «героя сопротивления». — Р. С. ), несколько лоцманов-ирландцев и епископ Киллалы. Последний так и не увидел родимой земли: «он умер в сорока лье от берега».

17 сентября «Рата Энкоронада» вошла в бухту Блэксод на северной стороне острова Акилл (графство Майо). Там тело усопшего епископа было с «большой церемонией» положено в дубовый гроб и похоронено (показания пленного испанского солдата).

Главы ирландских кланов уже четыре столетия сопротивлялись английским захватчикам. Борьба началась в 1167 году, когда Генрих II начал колонизацию острова. В 1170 году пал Дублин, которому было суждено семь с половиной веков оставаться под властью англичан. С тех пор потянулась череда бесконечных войн, сотен заговоров и предательств, сотен нарушенных договоров и попранных соглашений, сотен восстаний и их кровавых умиротворений, сотен поражений и побед. Англичане занимали город за городом, владение за владением, изгоняя оттуда кельтов железом, огнем и постоянным голодом.

К моменту воцарения Тюдоров оккупанты твердо удерживали большую часть Лейнстера (юго-западная четверть острова) и контролировали западные его области. Север оставался свободным.

Генрих VIII стал главой самолично выдуманной им «государственной ирландской церкви» и провозгласил себя «королем Ирландии». Папа римский в 1555 году узаконил фиктивное королевство, признав королевой дочь Генриха Марию Тюдор.

Желая покрепче утвердиться на новом троне, Мария придумала для Ирландии множество титулов и соответствующих им владений, начала селить там английских и валлийских «плантаторов», которые просто-напросто изгоняли с земель законных хозяев.

Елизавета продолжила эту политику. Она конфисковала все стратегические в военном и хозяйственном отношении районы, отдав плодородные земли острова поселенцам-протестантам. Раны, нанесенные ею Ирландии, продолжают кровоточить и поныне…

Для управления делами нового королевства английские самодержцы отрядили в Ирландию лорд-наместника, ответственного непосредственно перед королевским Советом. В 1588 году эту должность занимал сэр Вильям Фицвильям. Старый и больной, он жестоко страдал от холода в своем дублинском замке.

С началом Английского похода Филиппа сэр Вильям понял, что над его владениями нависла опасность: Испания оставалась единственной и последней надеждой ирландских католиков. Те ждали прихода испанской армии, как ждут мессию.

Дублин полнился слухами. Лазутчики предупреждали, что часть Армады должна высадиться в Ирландии; другие говорили, что там будет зимовать весь флот, а по весне нападет на Англию… Положение лорд-наместника осложнялось тем, что длившееся двадцать лет восстание кельтских кланов было поддержано «старыми англичанами» — потомками первых колонистов, которым теперь угрожали новоприбывшие протестанты. Джеймс Фицморис встал во главе мятежа. Англичане разбили повстанцев. В 1583 году последние очаги восстания были потоплены в крови.

И вот теперь разнеслась молва: Морис Фицжеральд, сын главного мятежника Фицмориса, находится на борту Армады!

В середине сентября наместнику доложили, что «крупные корабли замечены у западного побережья Ирландии».

Посыльные, загоняя лошадей, приносили аналогичные вести из Догерти, с залива Донегал, из-под Арана, Слайго, Киллибегса, Клу, от устья Шаннона, практически со всего побережья. «Во всех поселках воцарился страх». Лорд-наместник потерял сон и покой. Неужели это Армада? Выходит, она не была потоплена и уничтожена в Ла-Манше? Или же это другой флот напал с тыла?

Паника охватила чиновников. В Карригфойле насчитали семь парусов — мэр Лимерика в ужасе написал в Совет, что на подходе семь эскадр. Двадцать четыре человека высадились в Трали — Фицвильям погнал в Лондон депешу о прибытии двадцати четырех галионов.

Губернатор провинции Коннот сэр Ричард Бингэм, старый вояка, сражавшийся по очереди на стороне англичан и против них, затребовал «пороха, свинца и фитилей». «По моему разумению, — продолжал он, — следует зачислить на службу бывших солдат из наших поселян, чтобы их не сманил неприятель». Бингэм знал, о чем говорил, по собственному опыту…

Между тем лорд-наместник сообщал Совету: «У нас нет ни людей, ни пороховых припасов для выполнения чрезвычайной службы, а во всем здешнем королевстве насчитывается лишь 750 пехотинцев и четыре всадника, которые не могут сесть в седло ввиду отсутствия лошадей» (письмо от 20 сентября ). Королева тотчас распорядилась мобилизовать в Англии семьсот солдат и снарядить суда для их отправки.

Однако довольно скоро власти узнали, в каком состоянии прибывают «большие корабли». Оттуда на землю сходили шатающиеся полутрупы. Двадцать четыре человека в Трали покинули фрегат, сопровождавший Медину-Сидонию. Они упали на берегу на колени, прося пощады, обещая выкуп. Сэр Эдуард Денни приказал зарубить всех. «Страх и отсутствие войск не позволяли проявлять милосердие», — пишет британский историк Фрауд.

Рекальде бросил якорь перед Динглом. На борту альмиранты (адмиральского судна) оставалось «двадцать пять бочонков вина и ни капли воды; люди не могли есть соленую рыбу, настолько у них пересохло в горле». 15 сентября адмирал послал на берег баркас с восемью людьми, «способными держаться на ногах».

Уже один вид этих изможденных, оборванных людей с ввалившимися щеками говорил встретившим их местным католикам больше, нежели ужасный рассказ о судьбе испанского флота. Дело католицизма было проиграно… проиграно окончательно.

Вскоре после Рекальде к Динглу подошла «Нуестра Сеньора де ла Роса»; из семисот человек лишь двести были способны двигаться. Отдали последний якорь, но прилив оборвал канат и вынес галион на скалу. «Корпус разломился, и все люди до единого утонули» (судовой журнал Маркоса де Арамбуру, наблюдавшего за трагедией с палубы «Сан-Хуана Батисты», стоявшего неподалеку). Арамбуру ошибся: один человек спасся.

Семь испанских судов, вошедших в устье Шаннона 20 сентября, отправили шлюпки на берег за водой. Они подошли под белым флагом к Килрашу. В Килраше не было английских войск, но страх перед репрессиями, укоренившийся за четыре столетия убийств и пыток, возобладал над всеми другими чувствами. Местные власти воспретили испанцам пристать к берегу.

Дон Педро де Мендоса покинул свой полузатопленный корабль и выгрузился на острове Клэр с оружием и сундуками. Местный сквайр Довдарра О'Мэлли «убил все сто человек и завладел их немалой казной».

Самые немыслимые слухи ходили по Ирландии. Говорили, что Медина-Сидония потерпел крушение. Герцог Ормонд распорядился, чтобы его «под надлежащей охраной, но без кандалов», на его собственной лошади доставили в замок. Откуда-то передали, что найдено тело «утопшего Рекальде и убитого князя Асколи»…

Буря 18 сентября выбросила на берег три испанских корабля между Слайго и Баллишанноном. «Выехав из Слайго, я насчитал на расстоянии пяти миль тысячу сто человеческих тел, а жители меня уверили, что их не меньше и далее» (отчет Фентона ). Сам престарелый Фицвильям отправился взглянуть на бухту, где разбились суда. «Я увидел там тысячу двести бездыханных тел. Я ехал верхом по пляжу, где грудами валялось дерево, из коего, по моему разумению, можно построить пять больших кораблей. Такое зрелище предстало мне впервые в жизни».

Видя, что опасность миновала, Фицвильям отписал королеве, чтобы та не затруднялась присылкой войск. «Поскольку господу было угодно, — добавлял он месяц спустя, — утопить бульшую и лучшую часть неприятеля, я с помощью верных слуг вашего величества истреблю оставшихся в живых нечестивцев».

Лорд-наместник ошибался. Самые влиятельные главы кланов и ирландские князья оставались хозяевами своих владений. На географических картах тех времен их изображали гигантами в кольчугах, стоявшими на вершинах своих гор с топорами в руке. О'Рурке. О'Нилы, Макдонеллы оказывали помощь испанцам.

Войдя в бухту Блэксод, дон Алонсо послал на берег шлюпку с четырнадцатью солдатами под командованием Джованни Аванчини с наказом взять воды и договориться с жителями. Тамошние земли были владением Маквильямса, промышлявшего пиратством. Вскоре испанцы повстречали главаря одной из банд, Ричарда Бэрка по прозвищу Чертов Крюк или Чертов Сын, который раздел их до нитки и бросил в холодную.

Едва весть об этом дошла до О'Рурке, тот примчался на место, освободил узников и принес им свои извинения. Брайн О'Рурке, князь Брефни, был душой ирландского сопротивления на севере страны. Английский губернатор сэр Ричард Бингэм позже докладывал: «Некоторым испанцам сэр Брайн О'Рурке дал одежду, пищу и оружие» (письмо от 10 октября ).

Но дон Алонсо ничего не знал об этом. Видя, что посланный патруль не возвращается, он отрядил на берег матросов с бочками. Они доставили на борт воду и пустую шлюпку Аванчини.

Назавтра, 18 сентября, разыгрался печально знаменитый шторм. «Рата» была переделана в боевой корабль из купеческой каракки. Этот тип судов не изменился с XV века, когда большие генуэзские каракки стали совершать регулярные плавания в ганзейские города. В высоких бортах каракки проделали тридцать пять орудийных портов и поставили в них самые тяжелые пушки, сыскавшиеся в Лиссабоне. Подобная плавучая крепость была неуязвима в ближнем бою, ее нельзя было взять на абордаж. Но в открытом море она плохо слушалась руля. Сильный ветер пригнал «Рату» к берегу, где она благополучно села на мель.

Английская система шпионажа, многократно проверенная на деле, функционировала бесперебойно. Уже 22 сентября Эдуард Уайт информировал своего брата, олдермена в Лимерике: «Огромный корабль выброшен на пляж возле Бэлли-Кроуи». (В письме неточность: «Рата» потерпела крушение возле Дуны.)

Когда буря утихла, дон Алонсо в полном порядке выгрузился со всеми людьми и имуществом. Он развел огонь из обломков судна, занял маленькую пустую крепость на берегу и там провел ночь, выставив караульную охрану.

…Четыре с половиной столетия спустя я в волнении прошел по его стопам. Бухту Блэксод я впервые увидел в июне. Небо было пронзительно-синим, трава — изумрудно зеленой. Такой выглядит Ирландия на цветных открытках: залив с золотым песком и кругло скатанной галькой в окружении свежих лугов, разделенных невысокой каменной оградой; повсюду овцы, благонравно щиплющие сочную траву.

Потом я побывал в тех местах в сентябре, а на следующий год — в октябре. Порывы ветра леденили спину. Точно так же было холодно дону Алонсо и его благородным сеньорам. Дождь хлестал, как при великом потопе. От пляжа, где закончила свои дни огромная каракка, я прошагал по осклизлой дороге до замка Дуна, от которого сохранились лишь часть стены и фундамент, приспособленный местным крестьянином под свинарник… Я долго простоял там, щупая шершавые камни — те же, которых касалась его ладонь.

Де Лейва не задержался в Дуне. Едва кончилась буря, как он заметил испанский корабль, шедший на север. Судно искало место для стоянки. Очевидно, на борту был кто-то из местных рыбаков, хорошо знавших побережье, потому что «Дукесса Санта-Ана» — это была она! — благополучно встала на якорь на безопасном расстоянии от скал. Гукор «Санта-Ана» водоизмещением 900 тонн, имевший 28 пушек, 280 солдат и 77 человек экипажа, входил в Андалузскую эскадру. Дон Алонсо сердечно обнялся с капитаном.

Единственные подробности содержатся в протоколе допроса одного из моряков «Дукессы», который мне удалось разыскать:

«Матрос Джеймс Макгарри, родом из графства Типперери, будучи доставлен к лорду-наместнику, сказал, что был силой посажен на фламандский гукор „Святая Анна“ в Лиссабоне. После боев в Английском канале судно пристало к берегу Ирландии в месте, где они нашли большой неприятельский корабль „Рат“ водоизмещением 1000 тонн или более. На нем находилось 700 человек. После гибели большого корабля дон Алонсо и его полк погрузились на „Святую Анну“ со всеми ценностями, а именно серебром, одеждой, деньгами, драгоценностями, оружием и кирасами, бросив, однако, провиант, пушки и множество другого, чего гукор не мог взять».

Это «множество другого» привлекло алчные взоры Чертова Сына и его товарищей. Они тут же, как воронье, слетелись на бесхозное имущество. Иного мнения придерживался местный чиновник Джеральд Комерфорд: испанскому добру надлежало занять свое место в цейхгаузе и сундуках ее величества. Посему он выставил вокруг полуобгоревшего остова «Раты» вооруженную охрану. Увы! Уже 23 сентября ему пришлось сообщить своему начальнику Бингэму: «На корабле сохранились большие пушки, пороховые запасы, масло, вино и прочие вещи, которые оказались под водой. Не имея лодок, я не смог поднять ни одной вещи… Однако Джеймс Блейк, Ферри Мактиррел, Мойл Мори М'Ранилл , Маркус, Рой Мактириелл и Томас Бэрк Макнайб выудили с затопленного корабля полную лодку серебряной посуды, шитых золотом камзолов и т.п. Если вам удастся их задержать, прошу заковать их в железа, ибо они ослушались моего приказа и, пуще того, избили и ранили моих людей, что заслуживает примерного наказания…»

Но Бингэм был куда больше озабочен дальнейшими планами дона Алонсо. Вдруг тот надумает покорить провинцию? Полторы тысячи солдат вполне хватит для этого. К тому же к нему могли присоединиться мятежники, коих в стране всегда было в избытке… Он тотчас попросил лорд-наместника прислать «две роты пехотинцев, чтобы помешать врагу двигаться далее».

Гонец с письмом во весь опор помчался в Дублин, когда пришло уведомление от Комерфорда: «Корабль „Святая Анна“ вышел в море со всеми людьми дона Алонсо».

Губернатор облегченно вздохнул…

В бухте Блэксод крестьяне показали мне точное место, где лежал на берегу остов большого корабля, приплывшего из самой Испании. Его постепенно заносил песок, но еще в 1900 году во время отлива здесь подбирали куски обшивки. А один старик рассказал мне, что в 1906 году он с мальчишками нашел резной бимс «из итальянского дерева».

При выходе из бухты «Дукесса Санта-Ана» была встречена крутой волной. Гукоры, наследницы средневековых парусников-нау, были транспортными судами малого водоизмещения, но большой вместимости, с закругленным носом и высокой кормой. Эти суда были тихоходны и маломаневренны. Два дня и две ночи «Дукесса» рыскала на траверзе мыса Эррис-Хед не в силах пробиться дальше из-за встречного ветра.

Ветер упрямо гнал корабль на север. Капитану все же удалось продвинуться немного восточнее и укрыться в маленькой бухточке Лафрос. Отдали якорь — и вовремя, потому что там их вновь застал шторм.

«На гукоре остался единственный якорь, и его канат начал рваться под напором сильного течения. Тогда судно подошло к утесу и спряталось за ним. Видя, сколь опасно пребывать здесь, дон Алонсо приказал выгружаться на берег с провизией, некоторыми огненными припасами и одной пушкой» (показания Хуана де Нова и Франсиско де Борха, двух матросов с «Тринидад Валенсера» ).

Я проверил сообщенные в их рассказе факты на месте.

Де Лейва и его воинство, включавшее всех юных грандов, с амуницией и сундуками двинулись по песку в обход бухточки Лафрос. Брошенная «Дукесса Санта-Ана» затонула у них на глазах. (В прошлом веке, рассказывали мне жители, в солнечную погоду при спокойном море на дне бухты возле утеса можно было разглядеть лежащее на боку судно с мачтами. Но я не исключаю, что это — легенда.)

Они поднялись на дюны, и тут им открылось маленькое озеро Килтариш, посреди которого на скалистом островке возвышался замок. «Там они разбили лагерь и прожили неделю» (Джеймс Макгарри ). Дон Алонсо отправил ирландского монаха брата Дороу к главе местного клана Максуини, который был вассалом О'Нила. Тот оказал испанцам радушный прием.

Лондон незамедлительно был извещен об этом: «Один корабль вошел в порт на землях Максуини, и названный Максуини дал им место в своем владении. Подобный исход весьма опасен. Есть основания полагать, что О'Рурке поступит так же».

Лорд-наместник стал готовить отряд для выступления на север. Его лазутчики, игравшие, как обычно, роль двойных агентов, уведомили об этом Максуини, а тот предупредил дона Алонсо. Хозяин предложил испанцам перезимовать в замке, где можно было выдержать осаду и дождаться, пока из Испании или Шотландии за ними не придет корабль. «Но дон Алонсо снял лагерь и двинулся за 19 миль к месту, где находился галеас, входивший в состав испанского флота» (лорд-наместник в письме королевскому Совету ).

С испанской стороны Нова и Борха позже уточнили: «Им стало известно от одного ирландца, знавшего латынь, что галеас „Хирона“ находится дальше по берегу, и они, бросив пушку, отправились туда, причем де Лейву несли в портшезе, ибо он был болен». Еще одна деталь всплыла на допросе Макгарри: «При высадке дон Алонсо был ранен рукоятью шпиля и не мог ни идти, ни ехать верхом, так что его несли четыре человека весь путь от лагеря до места, где стояла „Хирона“, то есть 19 миль».

Галеас! Он был ниспослан самим провидением.

Итак, де Лейва отказался от приглашения гостеприимного ирландского хозяина и двинулся в путь. Пушку, о которой упоминали Нова и Борха, он оставил на месте. Я нашел ее в 1968 году. От деревянного станка, конечно, не осталось ничего, но ствол лежал в сорока шагах от развалин крепости. Это был чугунный фалькон с удлиненной казенной частью конической формы очень характерного для той эпохи вида. (Аналогичную пушку мы нашли потом на Бермудах возле корабля, затонувшего в 1595 году.) Пушка стреляла двухфунтовыми ядрами. Вес ствола был не меньше 400 килограммов. Я первым сфотографировал и описал ее. В мире до того не было зарегистрировано ни одной чугунной пушки Непобедимой Армады, хотя четыре с половиной столетия эта реликвия ржавела на том самом месте, где ее бросил де Лейва.

Любопытная деталь: едва я обнародовал этот факт в американском журнале «Национальная география», как пушку купил у местного крестьянина один шустрый коллекционер… и увез ее в неизвестном направлении.

Сидя в портшезе, дон Алонсо во главе своей маленькой армии продвигался вдоль берега через речушки и болота. Проводники, отряженные Максиуни, вывели его к бухте Киллибегс. Сегодня этим маршрутом идет шоссе под номером Т-72, но оно минует каменистые осыпи, где четверым носильщикам де Лейвы пришлось, должно быть, оступиться не однажды.

Бухта Киллибегс расположена на северной стороне залива Донегал, глубоко врезающегося в остров Ирландию. Испанские моряки хорошо знали ее: их рыбачьи и купеческие суда часто вставали здесь на якорь.

Испанские солдаты устроили де Лейве триумфальную встречу. Кроме неаполитанского галеаса «Хирона» сюда почти одновременно вошли еще два небольших судна. Одно село на камни, «немного не дойдя до бухты». Второе, грозившее вот-вот затонуть из-за многочисленных течей, было покинуто экипажем.

Под лучами неяркого ирландского солнца Киллибегс во многом сохранил и сегодня свое прежнее очарование. Свернув в сторону от современного мола, где причаливают рыбачьи баркасы, я добрел до старинной пристани, сложенной из больших камней. Море немного отступило, водоросли успели высохнуть и почернеть. Над головой жалобно кричали чайки — точно так же они кричали, кружась над палаткой де Лейвы много-много лет назад. Возле покинутой пристани из черной тины торчали деревянные обломки, обрывки канатов… А что, если?.. Нет, конечно, не те, что сверху, но в глубине?..

Плотники взяли дерево с потерпевших крушение судов и вытесали новый руль для «Хироны». Максуини помог им, дав несколько лодок и подвезя провиант из своих скудных запасов. Все это быстро долетело до ушей лорд-наместника: «Испанцы, жившие у Максуини, едят из его кладовых. Максуини опасается, что в его владениях наступит голод… Испанцы, нашедшие приют у Максуини, починили корабль». А Джеймс Макгарри позже показал: «Дон Алонсо вновь разбил лагерь на берегу и ждал со своим полком двенадцать или четырнадцать дней, пока не починили галеас. Ему неоднократно доносили, что лорд-наместник Фицвильям готовится выступить против него с войском».

Прошел уже почти месяц. Дон Алонсо по-прежнему находился на суше. Он размышлял. Что делать — укрепиться и зимовать? А если плыть, то в какую сторону и кого брать с собой?

Куда плыть? Пытаться взять курс на Испанию было бы чистым безумием. Штормовые ветры дули с запада, близилась зима, а судно в таком состоянии не выдержало бы двухнедельного плавания по бурному морю. Наскоро сделанный руль не вселял никаких надежд. Дон Алонсо решил плыть в противоположную сторону, огибая мыс Клэр. (Этот мыс был фикцией, испанцы ошибочно принимали его за крайнюю северную точку Ирландии, и под этим наименованием он фигурировал на их неточных картах.) «Дон Алонсо рассчитывал добраться до Шотландии, где его ждала подмога» (Нова и Борха ).

Действительно, Западная Шотландия была оплотом католицизма, местное дворянство было тесно связано с Францией и герцогами Гизами. Но король Шотландии Яков VI во время всего похода Армады сохранял нейтралитет. Он вежливо выслушивал своих католических дворян, которым герцог Пармский в мае передал через графа Мортона и полковника Семпла 43.000 дукатов, с тем чтобы они в нужный момент двинулись в Англию. Столь же внимательно король принял в августе обещания Елизаветы: если останется в стороне, ему будет выплачиваться рента в 5000 фунтов ежегодно, подарено герцогство в Англии и обеспечено содержание гвардии в пятьдесят рыцарей, сто пехотинцев и сто всадников. К тому же, намекал посланник королевы лорд Бэргли, разве не Яков остается единственным преемником Елизаветы? Ее величество уже не первой молодости, выйти замуж она так и не пожелала, детей у нее нет…

Когда победа англичан была уже вне всяких сомнений, Яков заявил о своей преданности протестантскому делу. Однако обещание ренты, герцогства и гвардии сразу улетучилось из памяти Елизаветы.

Де Лейва знал, что сын Марии Стюарт — Яков был воспитан врагами матери в протестантской вере, за что она отреклась от него. Сын в свою очередь не пошевелил пальцем, когда ее обезглавили. Тем не менее в глубине души он остался католиком — по крайней мере об этом ходили упорные слухи в Испании, Франции и Ватикане. (Помощь, оказанная им уцелевшим испанцам, еще более укрепила это мнение.)

Итак, де Лейва решил плыть в Шотландию.

Но кого брать с собой? Нельзя было физически разместить экипажи пяти судов на одном галеасе. Тем не менее дон Алонсо остался тверд в своем решении. «Он посадил на борт около 1200 человек из своего полка, не считая людей знатного происхождения, и всех, кто мог оказаться полезен в дальнейшей службе. На самом же галеасе было 700 или 800 человек» (отчет лорд-наместника по результатам проведенного расследования ).

Сэр Фицвильям ошибался в расчетах. На «Хироне» было 169 солдат, 120 моряков и 300 галерников, то есть в общей сложности 589 человек, а не 700—800. Цифра в 1200 человек тоже представляется завышенной. По официальной ведомости Счастливейшей Армады, на «Рате» находилось 419 человек и на «Дукессе» — 357. Еще сто человек составляли экипажи двух маленьких судов, потерянных в Киллибегсе. Если отсюда вычесть 10 процентов людей, погибших в боях, 10 процентов умерших от болезней (эпидемии не особенно затронули эти суда) и добавить примерно 350 пассажиров — слуг, лоцманов, ирландских католиков, монахов, цирюльников и т.д., то получится примерное число в полторы тысячи человек, находившихся в момент посадки в Киллибегсе. Из них де Лейва взял в плавание, судя по документам, 800, 1100, 1300, 1500 и даже 1800 (!) человек.

Кто же остался? Английские источники описывают «людей настолько голодных, что они отдавали крестьянам мушкетон за овцу»; «это был худой несчастный грек». Или же: «Никто из них не оказался испанцем». Джеймс Макгарри, взятый в плен в Кил-либегсе, очевидно, остался там добровольно, поскольку был родом из графства Типперери.

Скорее всего де Лейва не взял на борт иностранцев и пожертвовал безнадежно больными. Чтобы в точности ответить на вопрос, сколько людей он погрузил на «Хирону», надо найти письма, отправленные им из Киллибегса.

«Во время следствия (цитирую постскриптум доклада лорд-наместника от 10 января 1589 года. — Р. С. ) я узнал, что дон Алонсо Мартинес де Лейва написал здесь два письма, которые отправил в Испанию с нарочными. В каком направлении отбыли эти последние, не установлено». Два письма? Одно предназначалось королю; другое, возможно, было адресовано семье.

Письмо королю так и не дошло, я не обнаружил даже его следов. Быть может, оно лежит затерянное в пыльной кипе неразобранных документов, сложенных на стеллажах в Национальном архиве в Симанкасе, или Академии истории в Мадриде, или бог весть где.

А письмо семье? Я не имел доступа к семейным архивам Мартинесов де Лейва, чья кастильская ветвь жива до сих пор, но я отдал бы месяц своей жизни, чтобы подержать его в руках.

Пока же я склонен считать (основываясь на показаниях уцелевших после третьего крушения), что на борту «Хироны» ранним утром 26 октября 1588 года бухту Киллибегс покинули тысяча триста человек.

Дон Алонсо, конечно, перегрузил галеас сверх всякой меры. Но был ли у него иной выход? «Перед отплытием он отдал Максуини дюжину бочонков хереса, а некому Маккэрроу — четыре бочонка». «Максуини и их вассалы получили от испанцев много мушкетов и мушкетонов» (чиновник Генри Дъюк ). «Как только галеас отошел от берега, Максуини убил сорок человек из оставшихся» (донесение Ричарду Бингэму от 2 ноября ). Надо думать, из экономии — не кормить же столько ртов до бесконечности! Вот что писал его сосед, некто Джон О'Догерти, жалуясь лорд-наместнику 3 ноября: «Максуини кормил у себя три тысячи испанцев (!), а теперь, когда они уплыли, он направил оставшихся на меня, и они грабят мои земли, потому что Максуини меня ненавидит».

Шли дни. Минула неделя, потом десять дней. Куда подевался галеас? Из Шотландии никаких вестей; в Дублине, в Лондоне, в Испании теряются в догадках.

Лишь 5 ноября в субботу поздно ночью в замок лорд-наместника доставили первые сведения. Милорда подняли с постели. Генри Дьюк писал: его «лазутчик, посланный на север», сообщил, что «26 октября означенная галера, вышедшая из известного порта со всеми испанцами, которых могла взять, направилась к Шетландским островам, но наскочила на скалы Бонбойс, где корабль затонул, а все люди погибли, за исключением пятерых, которые добрались до земли, и из них трое явились сегодня, 27-го числа сего месяца, в дом Сорли Боя Макдоннела, где и рассказали о крушении. Скала Бонбойс находится рядом с домом Сорли Боя».

Сорли Бой Макдоннел владел землями на северо-востоке Ольстера. Его предки-викинги бороздили побережье Ирландии, Шотландии и Норвегии. Сам Сорли Бой был известен как ярый враг англичан. И не без причины. Тринадцатью годами раньше во время карательного похода граф Эссекс с челядью убил жену Макдоннела и его младших детей. Дом, о котором писал Генри Дьюк, на самом деле был замком Дунлус, в котором жил старший сын Сорли Боя — Джеймс Макдоннел.

Не успел лорд-наместник снова лечь, как прибыло подтверждение: «Испанский корабль, стоявший у Максуини, был замечен на траверзе Дунлуса и погиб в бурю. На берег было вынесено 260 мертвых тел и несколько бочонков вина, которые Сорли Бой взял себе» (капитан Мерримен, 5 ноября ). А де Лейва? О нем речи не было. Но ведь уцелело же пять человек, может, де Лейва среди них? Никакого подтверждения. Королевский Совет обеспокоен: если дон Алонсо жив, вся Ирландия в опасности.

Минул еще месяц, принося разноречивые слухи. Де Лейву «видели» то в одном, то в другом месте. В январе 1589 года в письме, доставленном из Франции в Эскориал, промелькнул лучик надежды. Посол Мендоса сообщал Филиппу: «Из Шотландии донесли, что дон Алонсо де Лейва высадился с 2000 человек в Ирландии, в провинции Макуин, и население встретило его ликованием» (27 декабря 1588 года ). Так хотелось верить в это, но сообщение было двухмесячной давности… К тому же Филипп хорошо знал цену достоверным сведениям дона Бернардино де Мендосы. Тем не менее на полях этого послания он нацарапал: «Разыскать, что за провинция, и доложить».

По воле судьбы вечером того же дня 27 декабря, едва Мендоса отправил королю донесение, к нему явился флаг-штурман Армады Маролин де Хуан, оставленный в Кале. Он сказал, что накануне в Гавр вошли шотландские суда с тридцатью двумя испанскими солдатами и несколькими матросами Армады, потерпевшими крушение у берегов Ирландии.

Эти матросы были с венецианского корабля «Валенсера». Дон Алонсо де Лейва, сообщили они, на галеасе «Хирона» попал в сильную бурю, которая сломала руль и бросила судно в полночь на скалы… Из 1300 человек на борту лишь девятерым удалось спастись. Они и рассказали эту историю прибывшим сюда матросам. Матросы с «Валенсера» уже жили у Джеймса Макдоннела в замке Дунлус, когда случилась беда, и были первыми слушателями рассказа о третьем и последнем крушении «Хироны».

Печаль охватила старого, почти слепого посла, которого с презрением третировал французский двор с тех пор, как флот его повелителя был разбит. Он умолял Филиппа принять его отставку. И вот теперь именно ему пришлось сообщать трагическую весть королю: «Матрос, находившийся в замке, подле которого погиб дон Алонсо и 1300 его людей, узнал многих вынесенных мертвыми на берег. Из пояса одного из них он взял 300 дукатов».

Испания погрузилась в траур по дону Алонсо. Говорят также, что «Король оплакивал его смерть горше, чем потерю всего остального флота».