• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Известие о побеге 70 бойцов из гладиаторской школы в Капуе не вызвало беспокойства в Риме. И хотя оба города, связанные Агишевой дорогой, располагались недалеко друг от друга, непосредственной опасности со стороны горстки беглых гладиаторов не ощущал никто. Местный гарнизон и гражданское ополчение должны были быстро управиться с этой бандой отверженных из числа фракийских и галльских военнопленных. Рабы то и дело убегали от своих хозяев, но их порыв к свободе чаще всего обрывался на кресте скорее, чем того следовало бы ожидать. Иным, правда, удавалось скрыться в горах и присоединиться к разбойникам, но и их ожидал тот же конец.

Хозяин бежавших гладиаторов некий Гн. Лентул Батиат, конечно, бросился за ними в погоню: ведь на карту поставлены его деловые интересы. Купив этих пленников на рынке рабов, он выложил за них кругленькую сумму и понес дополнительные расходы, обучая их гладиаторскому искусству. Лишь продав их римским толстосумам в качестве жертв для погребальных игр или резни на арене, он мог рассчитывать на то, что вложенный капитал принесет солидные барыши.

Около 200 гладиаторов его школы не желали подчиниться судьбе и решили бежать; однако, на его счастье, план их вовремя был раскрыт. И тем не менее ответные меры, принятые для того, чтобы воспрепятствовать его выполнению, запоздали. Примерно треть заговорщиков, руководимая Спартаком, вооружившись в кухне ножами, топорами и вертелами, напала на стражу, легко перебила ее и взяла штурмом ворота, ведшие на свободу. Пыток, предстоявших тем, кто не смог за ними последовать, они пока избежали.

Но ланиста Лентул Батиат, делавший с помощью гладиаторов свои грязные деньги, вовсе не собирался сдаваться. Он хозяин над жизнью и смертью своих рабов и волен поступать с ними, как и с любым другим товаром. Бежавшие гладиаторы пробили брешь в его бюджете, но он заставит их расплатиться сполна за то, что они не пожелали резать друг друга на арене во имя его прибылей.

О возможности преследования не забывал и Спартак со своими товарищами. Все они хорошо понимали, что им, вооруженным жалкими кухонными железками, вряд ли удастся противостоять превосходящим силам тяжеловооруженных воинов. Поэтому им следовало как можно быстрее достичь гор, чтобы скрыться от преследователей среди пропастей и непроходимых чащ.

Совершенно случайно они наткнулись на несколько повозок, груженных гладиаторским снаряжением. Возницы их были тут же сметены, а груз разграблен. Беглецы все еще не были вооружены достаточным образом, но захваченные мечи, копья и кинжалы увеличили их боевую мощь, которую очень скоро предстояло испытать в деле.

Из Капуи, не в последнюю очередь по требованию понесшего моральный и материальный урон предпринимателя Батиата, на охоту за беглецами отправился отряд, составленный из солдат и ополченцев. Надо же было в конце концов преподать урок и бойцам других капуанских гладиаторских школ: никому не следует вбивать себе в голову мысль бунтовать против воли римских господ.

Однако преследователи просчитались. Беглецов они, правда, настигли, но наткнулись на ожесточенное сопротивление крайне решительно настроенных гладиаторов. Униженные и отчаявшиеся люди предпочитали пасть в бою за свободу, а не ради развлечения толпы на арене амфитеатра.

Вместо того чтобы уничтожить либо пленить кучку гладиаторов и с триумфом возвратиться в Капую, преследователи сами потерпели поражение и позорно бежали. Многие из них остались лежать на поле боя, а их оружием в качестве трофеев воспользовались гладиаторы, отбросив, как отвратительный признак прежнего рабского состояния, захваченные перед тем инструменты гладиаторской резни.

Этот первый успех еще сильнее сплотил маленькую группу беглецов, вместе готовую идти навстречу любой судьбе. Победа привела за собой и новых бойцов, в основном рабов, но вместе с ними и свободных — недовольных и авантюристов. Точное их число осталось неизвестным, но наиболее верным представляется предположение, что Спартак и избранные мятежниками в помощники ему кельты Крикс и Эномай располагали вскоре разношерстной толпой примерно в 200 человек. По своей силе этот отряд униженных и оскорбленных к тому времени не превышал обычных размеров разбойничьих шаек, грабивших мирных жителей. Вскоре, однако, выяснилось, что Спартак представляет собой нечто большее, чем заурядный главарь банды. В конце концов благодаря его выдающимся полководческим талантам Рим оказался втянутым в исключительно опасную войну.

Но пока об этом никто и не помышлял. Пробавляясь грабежами и даже убийствами в отместку за поруганное человеческое достоинство, они шли по Кампании, легко и решительно пресекая любое сопротивление. В конце концов они обосновались в одном из труднодоступных мест на Везувии и совершали оттуда вылазки, все более отчаянные и дерзкие. Вулкан, на одном из склонов которого они засели, молчал вот уже несколько столетий, и о его чудовищных извержениях было известно, к счастью, лишь по рассказам. Но выжженные пропасти, глубокие трещины в скалах и покрытая пеплом вершина все еще напоминали о тех временах. Голая и словно отделенная от всего остального мира вершина горы круто поднималась над ее склонами, сплошь покрытыми цветущими фруктовыми садами и виноградниками от подножия до середины.

В конце концов нужда заставила кампанцев обратиться за помощью к Риму, ибо в данной ситуации быстро покончить с «бандитами» могли лишь настоящие войска.

Сообщения о грабежах, словно зараза распространившихся по стране, наполненной огромным количеством рабов, в столице нашли преувеличенными. Поэтому сенат посчитал посылку какого-либо значительного контингента слишком большой честью для банды разбойников. И тем не менее, чтобы подавить возможные беспорядки в зародыше, на юг послали спешно набранную карательную экспедицию в составе 3000 воинов.

Относительно имени командира этого отряда античные историки расходятся, очевидно путая людей, участвовавших в этом и последующем походах против повстанцев. Должно быть, первым посланным против Спартака римским военачальником был пропретор Клавдий Глабр. Иногда вместо имени Клавдий встречается другая форма этого же имени — Клодий.

Недостаточно вооруженные рабы и гладиаторы опасались вступать в открытый бой с римскими войсками и скрывались от них на склонах Везувия, куда Клавдий и последовал за ними. Однако он не собирался выкуривать беглецов из их последнего убежища, ибо знал, что бой с этими смельчаками, знающими ничтожную цену собственной жизни, попади они в руки римлян, наверняка дорого обойдется его солдатам. Победу над бандой он решил одержать намного более простым способом и даже без кровопролития: Клавдий приказал оцепить Везувий для того, чтобы уморить голодом засевших на нем беглецов.

Не будь у Спартака стратегического ума, план римлян, может быть, и удался бы, ибо с того места на вершине, где укрывались восставшие, вниз вела одна-единственная тропа. Если бы окруженные, измученные голодом, вздумали сделать вылазку на равнину, то они воспользовались бы только этой дорогой и неминуемо нарвались бы на мечи римских солдат.

Так думал Клавдий, но Спартак был иного мнения. Превосходство римлян, которому он не мог еще противостоять в открытом бою, он победил хитростью. А помогла ему в этом беззаботность пропретора, считавшего разгром врага делом решенным.

Спартак не хотел ни умирать с голода, ни предпринимать отчаянную попытку прорвать оцепление по единственному спуску, с тем чтобы закончить жизнь под мечами римских солдат. Он выбрал третий путь, о котором римский военачальник, убаюканный собственной беспечностью и уверенностью в победе, и не догадывался.

На горе, занятой рабами и гладиаторами, рос дикий виноград. Они нарезали огрохмное количество виноградных лоз и связали из них длинные веревки и лестницы, а затем спустили их с обрыва вдоль отвесной стены так, что они касались земли. Ими-то они и воспользовались под покровом темноты, спустившись вниз тихо и незаметно один за другим, даже без оружия, которое нечаянным звуком могло бы выдать бегство. И лишь последний спустил все оружие, какое у них было, на веревке, а затем присоединился к своим товарищам.

Решительность и военная хитрость помогли Спартаку улизнуть из западни, пойманным в которую его считали римляне. Однако повстанцы не удовлетворились бегством, но незаметно подобрались к вражеским палаткам, охранявшимся лишь несколькими часовыми, ибо Клавдий, уверенный в том, что с вершины ведет всего один спуск, лишь возле него и выставил усиленные посты.

Тем более опустошительной была паника, охватившая солдат, в основном неопытных новобранцев, когда повстанцы с ужасающим шумом ворвались в лагерь. Лишь только раскрыв глаза, разбуженные и напуганные шумом боя, эхом отражавшимся от окружающих скал и казавшимся потому еще более страшным, римляне высовывались из палаток. Ужасное пробуждение! Минуту назад их убаюкивала тишина ночи — и вдруг обрушились яростные удары мечей. Страх и неожиданность нападения парализовали их волю. Вместо того чтобы схватить оружие и обороняться, они, не разбирая дороги, бросая убитых и раненых, обратились в бегство. А весь лагерь со съестными припасами, снаряжением и оружием достался победителям.

Для такой военной державы, как Рим, потеря эта едва ли была велика, но тем больнее был удар по авторитету армии и ее командования. Как мог военачальник столь беспечно пренебречь элементарными правилами ведения боевых действий, а солдаты позорно и трусливо бежать именно от гладиаторов, людей, на которых римлянин взирал лишь с презрением!

С последствиями неудавшейся карательной экспедиции Рим столкнулся очень скоро, причем в таких масштабах, какие никто не мог ожидать. Спартак — имя, до сей поры никому не известное, — был теперь у всех на устах, а слава его вскоре гремела по всей Италии.

Не желая поддаваться ненавистным римлянам и умирать ради их удовольствия на арене, Спартак и его товарищи предприняли смелый шаг — они бежали из позорного плена. Они хотели жить на свободе, пусть даже разбойниками в горах, потому что свободными гражданами они стать не могли. Бесправные, они никогда не смогли бы обрести права и, попади они в руки римлян, обязательно кончили бы жизнь на кресте.

До сих пор Спартак боролся лишь за выживание, теперь же он становился все более опасным врагом Рима: ибо к нему толпами стекались рабы и обнищавшие крестьяне, и не прошло и месяца, как гладиатор, являвшийся, по словам своих противников, всего лишь главарем жалкой шайки разбойников, оказался во главе нескольких тысяч мужчин, считавших, что пришло время рассчитаться за годы унижений и нищеты.

Постепенно и сенат осознал серьезность положения. Разыскивать козлов отпущения, на которых можно было бы возложить вину за позорную промашку, было уже недостаточно. Восстание гладиаторов и рабов у самых стен Рима предстало теперь в совершенно ином свете. Над Великим городом разгоралось зарево новой и очень опасной войны.

Каким же образом кучка гладиаторов под предводительством Спартака смогла невероятно быстро превратиться в могучую и опасную армию? Могли бы события принять столь серьезный оборот в других областях Римской державы?

Кампания, область вокруг Капуи, Неаполя, Помпей, являлась в полном смысле благословенной землей из лучших не только в Италии, но и во всей известной тогда ойкумене. Подтверждение тому — похвалы античных писателей благодатное™ почвы, мягкому климату, богатству городов и их восхищение волшебством природы.

Но и у этой страны, в которой текли молочные реки в кисельных берегах, были свои теневые стороны. Лишь немногим выпало счастье по-настоящему жить там, все прочие же влачили жалкое существование. Родиться в Кампании еще не значило родиться счастливым, да и вообще положение этих людей было бы лучшим, если бы их родина не обладала столькими достоинствами. Привлеченные прелестями земного рая, богатые римские патриции приобретали в Кампании огромные поместья и сооружали роскошные виллы. Армии рабов, привезенных со всех концов света, обрабатывали поля, корчевали леса и воздвигали постройки, единственной целью которых нам сегодня кажется их невероятная роскошь.

Так, например, римский полководец и большой гурман Лукулл (ок. 114-57 гг. до н. э.) использовал значительную часть своих огромных военных трофеев для того, чтобы на морском побережье у Неаполя и Байи выстроить мол, а на нем — дворцы и разного рода «потешные» сооружения, срыть на берегу холмы и выкопать о^ера, а также соорудить длинные дамбы для того, чтобы через шлюзы и каналы пускать в пруды и жилые здания свежую морскую воду.

Неимоверные богатства, стекавшиеся в Италию из всех покоренных государств, превратили власть денег почти во всевластие. И без того огромные поместья становились все больше, а их хозяева, округляя свои владения, скрытым давлением либо откровенным насилием сгоняли крестьян с их клочков земли. Изгнанные алчностью чужаков из родных мест, они толпами слонялись по стране. Ибо вместо того, чтобы использовать обнищавших и отвергнутых обществом людей хотя бы в качестве поденщиков, новоявленные господа предпочитали покупать сотни и тысячи иноземных рабов, обрабатывавших их поля, возделывавших их сады и парки и возводивших дворцы. Таким образом, под давлением невыносимой конкуренции со стороны помещиков быстро исчезало среднее крестьянство, необходимое для нормального развития любого государства в качестве противовеса аристократии. «Латифундии погубили Италию», — жаловался римский писатель.

Таким образом, к сотням тысяч бесправных рабов, страдавших под игом своих господ, прибавились тысячи согнанных со своей земли крестьян, ремесленников и поденщиков, лишенных хлеба насущного. Все они люто ненавидели господство Рима и желали его падения. Так же как и рабы, отбиравшие у них работу и хлеб, ради своей свободы они готовы были рискнуть даже жизнью.

Еще более, чем в Кампании, толчка ко всеобщему восстанию ждали жители соседних с ней провинций — Самния, Лукании и Апулии. И толчок этот был дан теперь Спартаком и его товарищами. Но и прежде они не раз уже давали понять Риму, что друзьями его не являются.

Более 70 лет самниты ожесточенно сопротивлялись римлянам. И хотя побеждены они были несколько столетий назад, разыгравшаяся недавно гражданская война между Суллой и Марием[69] вновь напомнила об опасности, исходившей от них. Тогда самнитская армия подошла к самым воротам Рима. Как сообщает Плутарх, «самниту Понтию Телезину, который напал на Суллу, как запасной борец на утомленного атлета, едва не удалось разбить и уничтожить его у ворот Рима. Собрав большой отряд, Телезин вместе с луканцем Лампонием спешил к Пренесте, чтобы освободить от осады Мария, но тут узнал, что навстречу ему уже движется Сулла, а с тыла подходит Помпей. Ни вперед, ни назад пути не было, и Телезин, опытный воин, испытанный в тяжелых боях, снявшись ночью с лагеря, тронулся со всеми войсками прямо к Риму. Еще немного — и он ворвался бы в беззащитный город. Но, не доходя десяти стадиев до Коллинских ворот, Телезин, высоко занесясь в своих надеждах и гордясь тем, что столько полководцев (и каких!) стали жертвами его хитрости, сделал привал.

С рассветом против него выступил отряд, составленный из знатнейших юношей города. Многие из них были убиты В городе началось обычное в таких случаях смятение — крики женщин, беспорядочная беготня, как будто он уже был взят приступом, и тут римляне увидели Бальба: гоня во весь опор, он прискакал от Суллы с семьюстами всадниками. Остановившись ненадолго, чтобы дать передышку взмыленным коням, он приказал поскорее взнуздать их снова и напал на противника. Тем временем появился и сам Сулла. Он велел своим передовым, не теряя времени, завтракать и принялся строить боевую линию. Долабелла и Торкват упрашивали его подождать, не идти с усталыми солдатами на крайне рискованное дело (ведь не с Карбоном и Марием предстояло им сражаться, а с самнитами и луканцами, самыми лютыми врагами Рима и самыми воинственными племенами), но он не внял их просьбам».

Тем не менее Сулла вступил в битву, «каких дотоле не бывало». Несмотря на тяжелые потери его левого крыла, Крассу — будущему главному противнику Спартака — удалось наконец одержать верх на правом фланге, что принесло победу Сулле. Вскоре после этого Сулла приказал запереть в цирке Фламиния около 6000 пленных, «а сам созвал сенаторов на заседание в храме Беллоны. И в то самое время, когда Сулла начал говорить, отряженные им люди принялись за избиение этих шести тысяч. Жертвы, которых было так много и которых резали в страшной тесноте, разумеется, подняли отчаянный крик. Сенаторы были потрясены, но уже державший речь Сулла, нисколько не изменившись в лице, сказал им, что требует внимания к своим словам, а то, что происходит снаружи, их не касается: там-де по его повелению вразумляют кое-кого из негодяев».

Среди 6000 пленных, зарезанных по приказу Суллы, было свыше 4000 самнитов. Со времени этой кровавой бойни, состоявшейся в ноябре 82 г. до н. э., до восстания гладиаторов под предводительством Спартака прошло всего лишь девять лет, так что самниты еще не забыли, как свирепствовал по отношению к ним тиран. Почти каждый носивший самнитское имя был зарезан, сожжен или обезглавлен. Оставшихся в живых Сулла лишил дома и крова. Все самнитские города, кроме Беневента и Венузия, были разрушены. Когда же Суллу стали порицать за его жестокость, он заявил, что не будет покоя Риму, пока самниты живут вместе. Но ни месть, ни геноцид не смогли уничтожить этот народ, а лишь усилили ожесточение в сердцах людей, все более непримиримо жаждавших расплаты.

Те же или примерно те же чувстза в отношении Рима питали жители Лукании и Апулии, ибо слишком глубокими оказались раны, нанесенные Союзнической войной. Говоря словами Плутарха, в 91 г. до н. э. «самые многочисленные и воинственные из италийских народов восстали против Рима и едва не низвергли его владычество, ибо были сильны не только людьми и оружием, но и талантом полководцев, которые не уступали римлянам ни отвагой, ни опытностью».

Главной причиной этой исключительно опасной для Рима войны стало отклонение выдвинутого народным трибуном Марком Ливием Друзом предложения о предоставлении италийским союзникам Города римского гражданства. Последние считали, что имеют все основания претендовать на права римского гражданства, ибо своим величием Рим был обязан прежде всего их храбрости. Получив отказ, они попытались взять силой то, чего им не хотели давать по доброй воле. Восстание против метрополии подняли марсы, а к ним присоединились жители Пелигна, Маррувия, Самния, Кампании и Лукании.

Три года — до 88 г. до н. э. — продолжались ожесточенные и кровавые столкновения, называвшиеся то марсийской, то луканской войной. Римское гражданство получали конечно же те, кто складывал оружие. Марсы, самниты, луканцы и племена Апулии не желали уступать дольше всех и потому получили требуемое последними. Однако их сопротивление претензиям Рима на абсолютное господство не прекратилось, ибо сенат продолжал оказывать давление на них. Скрепя сердце они наблюдали за тем, как к римским патрициям переходят их лучшие земли, для обработки которых используются армии рабов. Бельмом на глазу были для них шикарные виллы римских помещиков, чудовищно отличавшиеся от их собственных жалких хижин и слишком уж оскорбительно и унизительно напоминавшие, кто является хозяином в их собственной стране. Ощущение ужасающего социального неравенства между роскошью и нищетой подогревалось еще и унаследованным от южноиталийских греков из бывшей Великой Греции[70] презрением ко всему римскому.

Итак, для того чтобы обостренные противоречия превратились в социальный взрыв, требовались лишь толчок и вождь, достаточно смелый и способный успешно противостоять Риму. И таким человеком оказался Спартак, сброшенный ненавистными римлянами на самое дно общества, Спартак, с кучкой гладиаторов и рабов обративший в бегство 3000 римских солдат, да не где-нибудь, а совсем рядом, у подножия Везувия.

Самая его первая победа, к тому же еще, наверное, преувеличенная слухами, привела в движение лавину, с каждым часом становившуюся все более мощной и опустошительной. То, что для Рима было мятежом, для его противников стало зарей свободы. «Тогда к ним присоединились многие из местных волопасов и овчаров — народ все крепкий и проворный» — так повествует об этом Плутарх. Крестьяне покидали свои поля, рабы — своих господ. Пленные вырывались из темниц, каторжники, содержавшиеся римлянами в чудовищных, чаще всего подземных казематах и использовавшиеся на самых тяжелых работах, разрывали свои цепи. Толпами стекались они к Спартаку, и он принимал их. С ним они связывали надежды на то, что удастся прервать невыносимые мучения, сбросить римское иго и отплатить угнетателям за все.

Римлянам, слишком охотно выставлявшим Спартака в качестве заурядного разбойничьего главаря, вскоре пришлось изменить свое мнение. Человек, униженный ими до состояния гладиатора, доказал, что был рожден полководцем.

Не военная дисциплина объединяла массы людей, сбегавшихся к Спартаку, а единственно лишь общая ненависть к Риму, и вместо оружия они приносили с собой смелость, решительность и готовность драться с врагами. Но если бы в кратчайшее время не удалось вооружить их и организовать по-военному, то эта толпа поденщиков и рабов была бы раздавлена железными римскими легионами, словно стадо овец.

Препятствия, вставшие перед Спартаком, казались непреодолимыми, однако он сумел расчистить себе путь. Он умело использовал навыки своих приверженцев, с детства привычных самостоятельно мастерить различные сельскохозяйственные орудия. Все железо, захваченное в лагере пропретора на Везувии и в его окрестностях, так же как и цепи вырвавшихся из темниц эргастулов рабов,[71] он приказал перековать на шлемы, копья и мечи. С тем же умением, с каким апулийцы мастерили из лозы и тростника домашнюю утварь, они теперь плели различные части вооружения и щиты, которые обтягивали сыромятной кожей свежезабитого скота, используя вместо клея липкую кровь животных. Это были небольшие круглые, выпуклые щиты в форме так называемой пармы, которой раньше прикрывались фракийцы в бою, а теперь — на гладиаторских играх. У римлян парма входила в вооружение легковооруженных воинов и всадников. Конечно, обтянутый кожей щит не мог совершенно заменить металл, но тем не менее достаточно надежно защищал бойца.

Вооружить каждого в отдельности было конечно же недостаточно, и Спартак организовал свои отряды по испытанному римскому образцу, что повысило их боеспособность. В зависимости от силы и ловкости одних он зачислял в летучие передовые отряды; из тяжеловооруженных воинов, предназначенных для основного сражения, он составил манипулы и когорты, а во главе их в качестве трибунов и центурионов поставил бежавших с ним гладиаторов.

Необходимость противостоять подвижной римской коннице заставила Спартака буквально из ничего создать собственную кавалерию. Использовал он для этого не только «реквизированных» тягловых одров, но прежде всего молодых диких коней, которых он приказал оседлать — так, по крайней мере, может быть истолковано знаменитое место из сообщения патриотически тенденциозного историка Флора (ок. 120 г. н. э.). Еще карфагенский полководец Ганнибал (246–182 гг. до н. э.), во главе мощной армии перешедший через Пиренеи и Альпы и вторгшийся в Италию с севера, а затем (в 216 г.) победивший римлян при Каннах, приказал, по рассказу Ливия, отловить в апулийских горах 4000 диких лошадей и приручить их.

Хотя Спартак и организовал своих приверженцев по римскому образцу, тем не менее они совсем не походили на приученных к строжайшей дисциплине солдат римских легионов. И помышляли они не о славе и величии Отечества, но о грабежах, да еще о том, чтобы поесть, попить и покутить вволю. До этого в течение всей жизни по их согбенным спинам гулял бич хозяев, и вдруг они одним махом сбросили с себя ненавистные цепи и теперь сверх всякой меры наслаждались неожиданной свободой. Кроме того, они считали, что пришло время безнаказанно рассчитаться за несправедливость, угнетение и мучения последних лет. Слишком долго ждали они этой благоприятной возможности, и теперь, словно поток раскаленной лавы, сжигающий и сметающий все на своем пути, вооруженные орды повстанцев затопили равнины Кампании. Они практически беспрепятственно грабили и убивали, и ничто не могло их остановить. Кроме того, они конечно же освобождали и отовсюду привлекали к себе все новые массы рабов.

В то время как большинство из них лишь наслаждалось настоящим, Спартак думал о будущем. Буйные набеги без всякого плана, не одобрявшиеся Спартаком и немногими более дальновидными его приверженцами, должны были — если не удастся твердо взять в руки распоясавшиеся орды — лишь ускорить ответный удар римлян, а вместе с ним и всеобщее поражение. Необходимо было направить ярость повстанцев на достижение определенной цели.

Весной 73 г. до н. э. группе гладиаторов удалось вырваться из казарм капуанской школы, а уже к лету они оказались во главе армии рабов, грабившей Кампанию. Но что будет с ними с наступлением зимы или если Рим бросит на них новую, действительно сильную армию, или если судьба обрушит на них какой-либо иной удар?

В чистом поле повстанцы были практически беззащитны перед лицом любой более или менее серьезной опасности, словно человек без крыши над головой. Для надежной защиты им требовался сильный город с высокими стенами, и, по мнению Спартака, более всего на эту роль подходила Капуя.

Его предложение было встречено всеми с восторгом, ибо Капуя считалась одним из самых больших, самых красивых и — что главное — самых богатых городов Италии. Однако в Капуе толпу собранных со всех концов света рабов привлекала не только богатая добыча. На штурм ее стен их подвигала и жгучая ненависть к самому этому городу, в котором засели многие из бывших господ нынешних повстанцев, городу, считавшемуся цитаделью ланистов и гладиаторских школ. Капуя казалась словно специально созданной для того, чтобы утолить жажду грабежа и мести, кипевшую в душах рабов и гладиаторов.

Однако уверенность в быстрой победе вскоре сменилась разочарованием. Собираясь взять город с ходу, они быстро подошли к его стенам, но нашли Капую прекрасно укрепленной и готовой к длительной обороне. Вопли ужаса, катившаяся впереди мятежников молва о грабежах, поджогах и убийствах стали для жителей города сигналом надвигающейся опасности.

К этому времени повстанцы еще не располагали достаточными силами для взятия столь мощной крепости. Спартак не решился бросить на штурм города толпу жадных до легкой добычи рабов и поденщиков, не имевших даже осадных машин и опыта подобных предприятий и не спаянных дисциплиной. Пока они разбивали бы свои головы о стены города, в спину им наверняка нанесла бы удар армия, срочно переброшенная из Рима. Для недисциплинированных орд подобная война на два фронта могла означать лишь одно — смерть.

Спартак осознал опасность такого предприятия и отказался от него. Вместо того чтобы бросить свою армию на стены Капуи, он просто провел ее стороной. Однако надежды огромного большинства бойцов на богатую добычу он все же должен был теперь исполнить где-либо в другом месте. Судьба, грозившая столице Кампании, должна была теперь обрушиться на меньшие города. Грабеж, опустошение и смерть отмечали путь армии рабов, куда бы она ни направлялась. Повстанцы прошли даже через Лаций, область, окружающую Рим, и разграбили Кору, город вольсков. Затем они направились на юг, в Кампанию, и напали на Нуцерию и Нолу.

Нола, расположенная к востоку от Неаполя, считалась одним из наиболее значительных городов Италии. Во время второй Пунической войны (218–201 гг. до н. э.) Ганнибал приложил много сил для того, чтобы взять Нолу без боя. Как сообщает Плутарх, «тамошний сенат был не в силах обуздать и утихомирить народ, державший сторону Ганнибала». Однако Марцелл, этот «меч Рима», сумел восстановить в сердцах ноланцев верность Риму и успешно защитить город в 216 г. до н. э. «В тот день войско Ганнибала впервые отступило перед римлянами и поспешно укрылось в своем лагере, оставив на поле боя много убитых и раненых».

Успешно противостояла Нола и длительной римской осаде во время Союзнической войны в 91–88 гг. до н. э. Возможно, так же и в 73 г. до н. э. она сумела бы легко отбить штурм армии Спартака, если бы рабы под стенами города и в его стенах не договорились друг с другом. Среди части рабов, находившихся в городе и считавших, что настало наконец время сполна расплатиться за все свои унижения, вспыхнуло восстание.

За несколько часов рабы опустошили богатый и цветущий город, повергнув в неописуемый ужас все его население. Объятые жаждой крови и мести, они носились по улицам и переулкам, врывались в дома, грабили, пытали и убивали, насиловали женщин, не щадили ни старого, ни малого. Всякого пытавшегося спрятаться в укромном месте очень скоро постигало горькое разочарование, ибо его находили собственные рабы, вытаскивали оттуда, били, топтали, обезумев от ярости, кололи чем попало, затем бросали полумертвым вместе с другими искалеченными жертвами, визжащими и стонущими от боли и страха, и поджигали дома своих бывших хозяев. Угнетенные платили угнетателям за многолетние унижения. Все несправедливости, сотворенные несколькими поколениями целого народа по отношению к рабам, в течение нескольких часов обрушились на один-единственный город.

И хотя Спартак стоял во главе армии рабов, он вовсе не подстрекал своих бойцов на эти преступления. Он не только не отдавал подобный приказ, но даже не хотел попустительствовать варварству, поскольку совершенно не одобрял издевательств, которым подверглись жители Нолы. Более того, всей своей властью он пытался воспрепятствовать безумию, однако его приказы и просьбы, уверения и предостережения никакого воздействия не возымели. Толпа, охваченная жаждой мести, крови и разрушения, продолжала безумствовать. Напрасно Спартак пытался пробудить в них человечность: бесчеловечность, вырвавшаяся на свободу, оказалась сильнее.

Желая все же прекратить зверства, он прибег к хитрости. Он приказал одному из немногих своих соратников, сохранивших трезвую голову, незаметно удалиться, чтобы затем в возбуждении принести страшную весть о приближении римской армии. И тогда всякий, кто не желает попасть в руки намного более сильного врага и быть стертым в порошок, вынужден будет вернуться под знамена вождя и покинуть несчастный город. И сигнал тревоги был услышан: потерявшие человеческий облик рабы попались на гуманную хитрость Спартака. В мгновение ока собрались разбросанные по всем кварталам рабы, готовые вновь подчиняться приказам избранного ими предводителя и во что бы то ни стало уйти от опасности, грозившей им со стороны наступающих римских легионов. Таким образом Спартаку удалось спасти наполовину разрушенную Нолу от полного уничтожения.

Странные пути избирает судьба: придуманное Спартаком в минуту отчаяния сообщение оказалось правдой, ибо вскоре после того, как распространилась его ложная весть, вождь повстанцев получил известие о том, что на него действительно движется римская армия.

Тем временем римский сенат не сидел без дела. И хотя сенаторы все еще считали Спартака предводителем разбойничьей шайки, однако теперь они с удивлением обнаружили, что расправиться с ним гораздо труднее, чем с прочими бандитами. Продолжавшееся опустошение Кампании и постоянное усиление его отрядов беглыми рабами требовали более оперативного вмешательства.

Многих врагов Рим поборол и победил, стяжав честь и славу своим знаменам. Но бросать на подавление обезумевшей толпы варваров, которых в Великом городе называли не иначе как беглыми рабами, настоящие боевые легионы, использовавшиеся Римом лишь для чужеземных экспедиций, — такая акция все еще рассматривалась как несовместимая с достоинством государства. К тому же во главе банды стоял беглый фракийский гладиатор!

Подобного рода настроения угадываются в суждениях жившего двумя столетиями позже историка Флора, превозносившего все римское. Порассуждав о рабских войнах и заверив читателя в том, что для римлянина это тема неприятная, он переходит к восстанию Спартака, которое он считает куда более позорным: «Можно перенести даже позор войны с рабами. Ведь обделенные судьбою во всем, они все же могут считаться людьми — хотя и второго сорта, но усыновленными благами нашей свободы. Но я не знаю, каким именем назвать войну, которая велась под предводительством Спартака, потому что рабы были воинами, гладиаторы — начальниками. Одни — люди низкого положения, другие — самого подлого, они приумножили своими издевательствами наши бедствия».

И тем не менее Рим принужден был выступить против восставших. Весной 3000 солдат под командованием пропретора Клавдия Глабра потерпели позорное поражение у подножия Везувия, а осенью сенат поручил подавление восстания другому военачальнику — претору Публию Варинию.

В спешке Вариний собрал войско в несколько тысяч человек, боевая мощь которого не могла, впрочем, сравняться с силой римских легионов. И тем не менее Вариний верил в то, что превосходящей численностью сможет победить банду убийц и поджигателей. Римская военная подготовка и римская стратегия должны были одержать верх над ничего не смыслящими в войне рабами, собранными из всех стран мира, и их неучами-полководцами.

Тут мы должны отметить, что все сообщения античных авторов о войне Спартака исключительно немногословны, отрывочны и противоречивы, и особенно в части, касающейся похода Вариния. Полной ясности невозможно добиться, даже если дополнить дошедшие до нас обрывки сведений исследовательской работой, потому что и тогда не только в зависимости от так или иначе реконструируемой последовательности событий получается совершенно разная картина, но и многие важные вопросы остаются без ответа. И все же, должно быть, события разворачивались следующим образом.

Отнюдь не все ополчение претора Вариния силой в два легиона с самого начала ощутило, что значит недооценивать такого беглого гладиатора, каким являлся Спартак. Первоначально он, доверившись рабам и местным беднякам, хорошо знавшим все тайные тропы, уклонялся от столкновения с римлянами. Он знал, что Вариний — старый солдат, а в рядах его армии проверенные во многих боях ветераны, призванные для участия в этом предприятии. Не менее хорошо была ему известна и неуправляемость своих людей.

Спартак ждал благоприятной возможности, и она не замедлила явиться. Когда Вариний выслал вперед своего помощника Фурия с 3000 солдат, Спартак неожиданно развернулся и обратил римлян в бегство. Вариний, предводительствовавший основной частью армии, поспешил на помощь, но тем не менее опоздал. Хитрый фракиец успел уйти в горы.

Еще хуже пришлось второму помощнику Вариния, легату[72] Коссинию, высланному против повстанцев со значительными, по словам Плутарха, силами. Спартак очень быстро узнал и об этом разделении римской армии, ибо у него было много друзей среди местных рабов и крестьян, выступавших в роли разведчиков и гонцов восставших. Так что и новой возможности Спартак упускать не желал.

Когда он узнал, что Коссиний остановился в Геракловых Салинах, план его уже был готов. И Спартак быстро подошел с ядром своей армии к Соли Гераклейской, местечку на западном побережье, между Геркуланумом и Помпеями, где в лагунах добывали тогда соль.

Коссиний же не имел ни малейшего представления о надвигающейся опасности. Возможно, он считал, что Спартаку недостанет смелости осуществить столь дерзкое нападение, иначе бы он не стал вести себя столь неосторожно и беспечно: ибо ужасающее сообщение настигло его в то время, когда он находился в бане. Эффект неожиданности сработал великолепно, так как в тот момент, когда Коссинию докладывали, что армия рабов на подходе, она была уже в городе. Спартаку немного не хватило, чтобы, по выражению Плутарха, «схватить своего противника за волосы». Вероятно, прежде никогда Коссиний столь спешно не покидал терм. У него не хватило времени даже на то, чтобы одеться, и жизнь свою он спас бегством, да и то с большим трудом. Личные вещи римского военачальника достались врагу.

Спартак не преминул воспользоваться удобным случаем и преследовал противника по пятам. Постоянно нападая на Коссиния, он не давал ему возможности привести в порядок свои ряды и достиг наконец римского лагеря, который захватил «после кровопролитного боя». В том бою пал и сам Коссиний.

Эта победа позволила Спартаку не только во второй раз нанести тяжелые потери войскам претора Вариния, но и значительно усилить боевую мощь своих отрядов всем тем, что его люди нашли в захваченном лагере римлян у Геракловых Салин, — настоящими щитами и копьями, мечами и шлемами, повозками и тягловыми животными, палатками и лопатами, провиантом и деньгами.

Но бой с самим Варинием еще только предстоял!

В соответствии с исключительно кратким сообщением Плутарха Спартак, «разбив в нескольких сражениях самого претора, в конце концов взял в плен его ликторов[73] и захватил его коня».

Два жалких листка из утерянного большей частью труда современника описываемых событий римского историка Саллюстия (89–36 гг. до н. э.), посвященные восстанию Спартака, позволяют, опираясь на другие исследования, несколько дополнить общую картину.

После различных поражений, нанесенных Спартаком римской армии, боевой дух ополченцев упал. Недовольство солдат и мятежные настроения среди них все усиливались и после очередной неудачи дали наконец о себе знать. Часть римлян попросту бежала и, несмотря на приказы претора, не желала возвращаться под его знамена. Остальные были крайне недовольны тяжелой службой, невзгоды которой усиливала промозглая осень, так что и они не желали теперь подчиняться своему военачальнику.

Вариний считал невозможным вступать в бой с численно превосходящим противником, имея за собой столь ненадежные и недисциплинированные войска. Поэтому он послал в Рим своего квестора Торания с поручением доложить сенату о сложившемся положении и попросить подкрепления новыми, лучшими подразделениями.

Между тем настроение римских солдат изменилось: часть армии объявила о своей готовности сражаться. Всего лишь с 4000 надежных воинов Вариний подступил к хорошо укрепленному полевому лагерю рабов, не решаясь, однако, напасть на него. Римляне заняли боевые позиции на холмах неподалеку, откуда они могли хорошо наблюдать каждое движение противника и препятствовать его разбойным вылазкам.

Приверженцы Спартака, несмотря на захват в лагере у Геракловых Салин многочисленных трофеев и оружия, к тому моменту были, по-видимому, все еще хуже вооружены, чем римляне, ибо Саллюстий и другие авторы подчеркивают, что и здесь рабы восполняли недостаток вооружения ивовыми щитами, обтянутыми кожей, а также копьями, которые они делали, обжигая в огне концы длинных деревянных кольев.

Блокада лагеря Варинием вскоре возымела действие: рабы стали ощущать недостаток провианта. Из-за близости римской армии вылазки за продовольствием становились опасными, а то и просто невозможными. Всякая такая попытка неизбежно привела бы к бою, а любой бой мог окончиться поражением.

Из-за того, что местность вокруг была неплодородной, Спартак решил оторваться от противника и перейти в область, где его армия могла бы пополнить свои запасы. Но хитрая лиса решила не показываться на глаза римлянам средь бела дня. Зачем идти на риск и ставить на карту всю свою армию, если желанного результата можно добиться и без потерь? Как и весной на Везувии, Спартак хотел выручить своих людей из тяжелого положения с помощью хитрости.

То, что претор наблюдал издалека, укрепляло его в предположении, что Спартак твердо решил обороняться в лагере, окруженном форпостами и охраняемом бдительно несущими службу часовыми. Прочие же рабы усердно занимались совершенствованием лагерных укреплений.

Так Спартаку удалось обмануть римского военачальника, показывая противнику лишь то, что он хотел ему показать. Тем большим было удивление Вариния, понявшего впоследствии, как хитро обвел его вокруг пальца Спартак, ибо вопреки всем внешним признакам последний готовился покинуть лагерь. Ночью он приказал тайно привязать к столбам, вбитым в землю на некотором расстоянии от стен лагеря, трупы своих воинов в полном вооружении. Таким образом мертвые часовые постепенно сменили живых, а римляне издалека не заметили этого. По всей территории, как обычно, продолжали гореть костры, около которых собирались караульные, а время от времени оставленный в лагере трубач подавал обычный сигнал.

При помощи всех этих ухищрений Спартаку удалось создать у противника впечатление того, что и эта ночь в его лагере проходит подобно всем предшествовавшим. Римляне же не видели, не слышали и даже не подозревали, что во время второй стражи Спартак со своими приверженцами тихо выскользнул из лагеря.

Лишь необычная тишина, сменившая на следующее утро лагерную суету, насторожила римских солдат. Разведывательный отряд, отважившись вторгнуться во вражеское расположение, не обнаружил в нем ни одного живого раба, и командующий принужден был со стыдом сознаться, что пал жертвой хитрости человека, относящегося к самому презренному разряду людей.

Такой позор можно было смыть лишь полным уничтожением армии рабов. Желая выяснить, в каком направлении удалился в горы Спартак, Вариний выслал вперед конный отряд, а сам медленным маршем последовал по следам противника.

Ни одного человека не потерял Спартак во время этой операции, однако то же самое можно было бы сказать и о римских войсках. Если быть точным, то следует признать, что он «всего лишь» избежал смертельной опасности, своевременно вынув голову из петли. И тем не менее его отступление было подобно победе, так как с помощью удачной своей хитрости гладиатор-фракиец доказал, что может успешно соперничать умом с римским военачальником. Соответст венно возросло и доверие рабов к своему вождю, в то время как боевой дух римских ополченцев продолжал падать.

Вождь рабов и гладиаторов и далее придерживался оправдывавшей себя тактики подвижной войны — время от времени он сменял стоянки, вводя в заблуждение римлян и удерживая инициативу в своих руках.

О подробностях этого периода войны рабов умалчивают все античные авторы. Лишь в сообщениях Саллюстия содержится несколько намеков, которые по части ясности также оставляют желать лучшего. Во время этих событий Вариний, по-видимому, усилил свое войско, ибо дальше речь идет о свежих и неопытных солдатах. Через несколько дней к отчаявшимся римлянам вернулось наконец их самообладание. (Так говорится у Саллюстия.) Столь неожиданный поворот в настроениях солдат имел своим результатом то, что Вариний предпринял неосторожный шаг и бросил свои свежие и неопытные центурии на лагерь рабов. А ведь кроме всего прочего они были напуганы рассказами о неудачах старших товарищей, уже бившихся с рабами.

Откуда взялись эти новые войска, остается неизвестным. Привел ли их посланный в Рим квестор Тораний? Или же претор сам набрал себе подкрепления, собрав людей в Кампании?

Между тем и среди рабов началось брожение. Особенно ожесточенные споры разгорелись относительно плана дальнейших действий. Кельт Крикс, один из ближайших помощников Спартака, а вместе с ним его соплеменники, а также германцы желали как можно скорее вступить в бой с врагом. Разве до сих пор они не побеждали римлян во всех без исключения боях? Почему же теперь должно быть иначе? Разве сама судьба не благоприятствовала им?

Однако Спартак был против этого. Именно потому, что шансы были наилучшими, следовало пользоваться благоприятным моментом. Еще одна победа над римлянами лишь принесет отсрочку. Минутной удаче он желал противопоставить серьезный и целеустремленный план. У восставших еще было время для того, чтобы действительно и надолго обрести свободу, о которой мечталось в неволе. Но когда Рим по-настоящему проснется, поздно будет думать об исполнении этой мечты. Целью Спартака было вывести бежавших рабов на север, а оттуда через Альпы — на родину. Всеми силами старался Спартак убедить их довериться ему и следовать за ним, как и раньше.

И все же вождь повстанцев и немногие его проницательные соратники остались в меньшинстве — большинство не желало соглашаться с ними. Ослепленная, не желавшая задумываться о будущем масса продолжала рассчитывать на приток рабов, с которыми можно было бы и дальше успешно давать отпор римлянам. К тому же восставшие больше думали о грабежах и мести, чем о возвращении на родину. Дома им пришлось бы добывать хлеб в поте лица, а здесь они просто брали у богатых все, что им было нужно. Разве такая жизнь не была более привлекательной?

Желая предотвратить раскол армии, Спартак скрепя сердце согласился, добившись, правда, решения о том, чтобы покинуть выжатую как лимон Кампанию. «Затем он уговаривает их перейти на другие земли, более обширные и более пригодные для скотоводства, где, раньше чем туда придет Вариний, они, пополнив свое войско, увеличат число отборных мужей». Здесь им не грозил бы ни голод, ни недостаток в приверженцах, которых наверняка было много среди местных пастухов.

«Быстро выбрав из пленных подходящего проводника, он через область пицентинцев, а затем эбуринов незаметно подходит к Луканским Нарам, а оттуда на рассвете, тайком от жителей — к Форуму Анния». Ранним утром армия рабов ворвалась в этот маленький пограничный городок (современный Форлимпополи), с ходу подавив всякое сопротивление. Призывы вождя не впадать в безумие после взятия города никакого действия на опьяненных победой рабов не произвели. Ненависть, накапливавшаяся в варварах, обрушивалась на головы беззащитных жителей городка. Как и в других местах, и здесь победители множили убийства, изнасилования, грабежи и поджоги. Те, кто пытались утаить деньги и драгоценности, тут же выкладывали их под пыткой.

Напрасно Спартак повторял просьбы и приказы, призывая своих бойцов к умеренности. Словно сорвавшись с цепи, бесновались орды рабов, усиленные беглецами, присоединившимися к основному ядру по пути и больше других жаждущими отмщения и особенно рьяно стремившимися разжиться добычей. Не имея возможности предотвратить разбой, Спартак по крайней мере сократил его продолжительность. Через сутки ужасы прекратились, ибо уже на следующее утро он приказал играть поход. И теперь с новой ордой, за счет притока рабов усилившейся вдвое, он двинулся в долину, надеясь значительно пополнить запасы провианта, тем более что наступало время сбора урожая.

На этом месте обрываются, к сожалению, и наиболее значительные отрывки из рассказа Саллюстия. Прочие же сообщения античных авторов об этом периоде войны Спартака отличаются, как сказано выше, совершенной недостаточностью. Так, в повествовании Плутарха отход армии рабов в Луканию вообще отсутствует. Одной-единственной фразой он сообщает своему читателю о том, что после побед Спартака над легатами Фурием и Коссинием несколько поражений подряд потерпел и сам претор Вариний, в конце концов потерявший своих ликторов и коня, доставшихся врагу.

Где и когда случился этот разгром, точно нам не известно. Однако немногие данные, имеющиеся в нашем распоряжении, позволяют предположить, что римские солдаты определенно просчитались в оценке боевой мощи армии рабов. Конечно, они ожидали встретить толпу сбежавшейся отовсюду черни, натолкнулись же на мощное, прекрасно организованное войско. Насколько безобразно вели себя орды беглых рабов в отношении мирного населения, настолько же дисциплинированно они выступали под руководством Спартака против вооруженных римлян.

Впечатление, произведенное войском противника, должно было быть достаточно велико, и оно усилилось еще больше, когда дело дошло до прямого столкновения. Чем больше храбрости и решительности проявлял противник, тем быстрее улетучивалась вера римлян в собственные силы. Сознание борьбы за собственную жизнь укрепляло боевой дух рабов и гладиаторов.

Под мощными их ударами ряды римлян дрогнули. Когда солдаты увидели, что товарищи их падают замертво, они, покинув своего полководца, обратились в бегство. Лишь с большим трудом Варинию удалось спастись. Конь претора, а также его ликторы, несшие знаки его власти (фасцы — связки прутьев с воткнутыми в них топориками), вместе со всем римским лагерем достались презренным рабам.

Как и во всех предыдущих боях, Спартак одержал победу и на этот раз, выглядевшую тем более блистательной, чем более позорным казалось поражение римлян.

Надо сказать, что не только беда, но и успех также не приходит один. В последующие недели и месяцы зимы 73/72 г. до н. э. приток южноиталийских рабов в армию повстанцев все усиливался. Однако, чем больше становилось бойцов, тем острее ощущался недостаток в оружии, который Спартак вновь решил преодолеть собственными силами. В данной связи Аппиан и Флор упоминают о том, что он приказал собрать всю необходимую для ведения боевых действий технику, вновь перековать на мечи весь металл, а щиты плести из ивы и обтягивать кожами. У Флора можно найти также указание на подготовку конницы, стратегическое значение которой Спартак сумел оценить.

Не встречая сколь-либо серьезного сопротивления, рабы прочесывали Южную Италию, повсюду оставляя за собой следы опустошения. «Только что покинутая рабами Кампания вновь была ими захвачена, а остававшийся там римский корпус раздавлен и стерт в порошок», — говорится в «Римской истории» Теодора Моммзена. Земли на юге и юго-востоке Италии полностью контролировались армией рабов, так что даже значительные города были взяты и «пережили все ужасы, которые только могут принести варвары беззащитным цивилизованным гражданам, а вырвавшиеся рабы — своим бывшим хозяевам. То, что ни о каких правилах в этой более походившей на резню войне не могло быть и речи, разумеется само собой: в полном соответствии с установленным ими самими правом господа распинали всякого беглого и пойманного раба на кресте; последние поступали со своими пленниками точно так же…». Вскоре власть Спартака распространилась на область, простиравшуюся между захваченными городами Нолой и Нуцерией (Ноцерия) в Кампании, Метапонтом (Торремаре) и Фуриями (Сан-Мауро) в Лукании, а также Козенцией (Козенца) в Брутии (нынешняя Калабрия).

В античную эпоху с началом зимы всякие боевые действия обычно прекращались. Все усилия, предпринятые Римом против повстанцев с весны 73 г. до н. э., оказались тщетными. Спартак одерживал победу за победой, и всюду, где бы ни появлялись не знавшие жалости к господам повстанцы, рабы приветствовали их как своих освободителей. И их постоянный приток все усиливал пожар ужасной войны, все в большей степени охватывавшей страну.

С 70 или 78 товарищами Спартак весной 73 г. до н. э. бежал из гладиаторской школы в Капуе, а менее чем через год он стоял во главе по меньшей мере сорокатысячной армии. По Аппиану, его силы доходили до 70 000 рабов. Пусть даже число это сильно преувеличено, но оно все равно свидетельствует о необычайном размахе восстания рабов. За исключительно короткий срок власть Спартака стала действительно огромной, причем нельзя забывать, что не только удача и случай вели к победам проданного в гладиаторы фракийца, но и в гораздо большей степени присущие ему духовные качества истинного вождя, позволившие Спартаку стать настоящим полководцем.

В Риме же к тому времени осознали наконец чудовищные размеры надвигающейся опасности: восстание гладиаторов и рабов под предводительством Спартака грозило потрясти устои всей страны.

За несколько месяцев восстание гладиаторов разрослось в войну рабов. Одни вырывались из тюрем гладиаторских школ, другие массами бежали из хижин и эргастулов крупных землевладельцев, ибо они, по римскому закону считавшиеся не людьми, а вещами, вместе страдали под игом господ, угнетавших и унижавших их. Таким «двуногим скотом» можно было обладать и распоряжаться, как и любой другой вещью. Раб был бесправен и на веки вечные отдан на милость своего господина.

На редкость ясное представление о структуре римского общества, трудящиеся слои которого составляли рабы и вольноотпущенники, дает скандал вокруг массовой казни, последовавшей вслед за убийством преступным рабом в 61 г. н. э. городского префекта богача Луция Педания Секунда. Этот случай очень подробно описывается в Тацитовых «Анналах». Рассказав о привлекших всеобщее внимание преступлениях некоего сенатора, совершенных им в том же году, он переходит к интересующей нас теме:

«Немного позднее префекта города Рима Педания Секунда убил его собственный раб то ли из-за того, что, условившись отпустить его за выкуп на волю, Секунд отказал ему в этом, то ли потому, что убийца, охваченный страстью к мальчику, не потерпел соперника в лице своего господина. И когда в соответствии с древним установлением всех проживавших с ним под одним кровом рабов собрали, чтобы вести на казнь, сбежался простой народ, вступившийся за стольких ни в чем не повинных, и дело дошло до уличных беспорядков (таким образом, в эпоху императора Нерона (54–68 гг. н. э.) народ восставал против строгих правил древности и требовал их смягчения, рассматривая при этом и рабов в качестве людей, являвшихся, однако, людьми лишь де-факто, де-юре же продолжавших оставаться вещами. — Авт.) и сборищ перед сенатом, в котором также нашлись решительные противники столь непомерной строгости, хотя большинство сенаторов полагало, что существующий порядок не подлежит изменению. Из числа последних при подаче голосов выступил со следующей речью Гай Кассий:

«Я часто присутствовал, отцы сенаторы, в этом собрании, когда предлагались новые сенаторские постановления в отмену указов и законов, оставшихся нам от предков; я не противился этому, и не потому, чтобы сомневался, что некогда все дела решались и лучше, и более мудро и что предлагаемое преобразование старого означает перемену к худшему, но чтобы не думали, что в своей чрезмерной любви к древним нравам я проявляю излишнее рвение. Вместе с тем я считал, что если я обладаю некоторым влиянием, то не следует растрачивать его в частных возражениях, дабы оно сохранилось на тот случай, если государству когда-нибудь понадобятся мои советы. Ныне пришла такая пора. У себя в доме убит поднявшим на него руку рабом муж, носивший консульское звание, и никто этому не помешал, никто не оповестил о готовящемся убийстве, хотя еще нисколько не поколеблен в силе сенатский указ, угрожающий казнью всем проживающим в том же доме рабам. Постановите, пожалуй, что они освобождаются от наказания. Кого же тогда защитит его положение, если оно не спасло префекта города Рима? Кого убережет многочисленность его рабов, если Педания Секунда не уберегли целых четыреста? Кому придут на помощь проживающие в доме рабы, если они даже под страхом смерти не обращают внимания на грозящие нам опасности? Или убийца на самом деле, как не стыдятся измышлять некоторые, лишь отомстил за свои обиды, потому что им были вложены в сделку унаследованные от отца деньги или у него отняли доставшегося от дедов раба? Ну что же, в таком случае давайте провозгласим, что, убив своего господина, он поступил по праву.

Быть может, вы хотите, чтобы я привел доводы в пользу того, что было продумано людьми, превосходящими меня мудростью? Но если бы нам первым пришлось выносить приговор по такому делу, неужели вы полагаете, что раб, решившийся убить господина, ни разу не бросил угрозы, ни о чем не проговорился в запальчивости? Допустим, что он скрыл ото всех свой умысел, что припас оружие без ведома всех остальных. Но неужели ему удалось обмануть охрану, открыть двери спальни, внести в нее свет, наконец, совершить убийство и никто ничего не заметил? Многие улики предшествуют преступлению. Если рабам в случае недонесения предстоит погибнуть, то каждый из нас может жить спокойно один среди многих, пребывать в безопасности среди опасающихся друг друга, наконец, знать, что злоумышленников настигнет возмездие. Душевные свойства рабов внушали подозрение нашим предкам и в те времена, когда они рождались среди тех же полей и в тех же домах, что мы сами, и с младенчества воспитывались в любви к своим господам. Но после того как мы стали владеть рабами из множества племен и народов, у которых отличные от наших обычаи, которые поклоняются иноземным святыням или не чтят никаких, этот сброд не обуздать иначе как устрашением. Но погибнут некоторые безвинные? Когда каждого десятого из бежавших на поле сражения засекают палками насмерть, жребий падает порою и на отважного. И вообще всякое примерное наказание, распространяемое на многих, заключает в себе долю несправедливости, которая, являясь злом для отдельных лиц, возмещается общественной пользой».

Никто не осмелился выступить против Кассия, и в ответ ему раздались лишь невнятные голоса сожалевших об участи такого множества обреченных, большинство которых, бесспорно, страдало безвинно, и среди них старики, дети, женщины; все же взяли верх настаивавшие на казни. Но этот приговор нельзя было привести в исполнение, так как собравшаяся толпа угрожала взяться за камни и факелы. Тогда Цезарь, разбранив народ в особом указе, выставил вдоль всего пути, которым должны были проследовать на казнь осужденные, воинские заслоны. Цингоний Варрон внес предложение выслать из Италии проживавших под тем же кровом вольноотпущенников, но принцепс воспротивился этому, дабы древнему установлению, которого не смогло смягчить милосердие, жестокость не придала большую беспощадность».

Так повествует Тацит, не только воздерживаясь от осуждения, но и не произнося ни слова в защиту осужденных. В пользу невинных рабов говорят лишь эмоции, но не аргументы.

«С самого часа своего рождения одни предназначаются для подчинения, другие — для господства» — эта фраза греческого философа Аристотеля (384–322 гг. до н. э.) прекрасно характеризует отношение античности к рабству. Лишь тогда хозяйство считалось совершенным, когда состояло из свободных и рабов. Именно поэтому рабовладение представлялось чем-то вечным и неизменным.

Еще раньше были преданы забвению утверждения некоторых греческих софистов, будто бог сотворил всех людей свободными и по природе никого из них не предназначал в рабы. И все же обоснование Аристотелем системы рабства оказалось небесспорным и обсуждалось все более и более ревностно. Несколько позже утверждение о том, будто варварское происхождение или плен являются достаточными условиями для обоснования рабства, начали отрицать стоики, приверженцы влиятельной эллинистической философской школы. Их строгая этика утверждала, что лишь по внутреннему нравственному состоянию человека можно судить о свободе либо рабстве. Лишь мудрец истинно свободен, невежде же и злодею предназначено быть рабом (странное, право, стремление приравнять добро и знание!).

Однако в жестоком мире действительности приверженцы Стой не могли произвести какого-либо значительного изменения в римских нравах. Значительный приток рабов в Рим и связанная с ним повышенная опасность социальных беспорядков заставили возвратиться к аристотелевским воззрениям, как это произошло, например, со стоиком Панетием во II в. до н. э. Самое крайнее, на что решались философы, — это требование о смягчении личной судьбы рабов, с которыми, по их мнению, следовало обращаться как с пожизненными наемными работниками. Новые правовые отношения при этом не возникали: рабство продолжало рассматриваться как несчастье наряду с другими ударами судьбы.

Цицерон (103-43 гг. до н. э.), величайший римский оратор, а после смерти Цезаря вождь сената, в своих философских трудах развивает аристотелевское положение о том, что один человек рожден для подчинения, а другой — для господства. Так как некоторые работы недостойны свободного человека, то сама свобода граждан предполагает наличие рабства. В другом месте Цицерон разбирает вопрос о том, следует ли кормить рабов при вздорожаниях, а также о том, кого следует спасать при кораблекрушении в первую очередь — прекрасного коня или дешевого раба.

Но еще и в первые годы Империи эллинизированный иудейский философ Филон Александрийский (ок. 20 г. до н. э. — 54 г. н. э.) отстаивал законность приобретения рабов на основании недоказанного утверждения о том, будто цивилизация не может обойтись без рабства.

Таким образом, для человека античности рабство было чем-то само собой разумеющимся, так что полное лишение всех прав и эксплуатацию, связанные с этим институтом, он не рассматривал в качестве особой несправедливости. В этом отношении римский мир также не составлял исключения, если, правда, не принимать в расчет того, что масштабами рабовладения он значительно превзошел все существовавшие до него цивилизации.

Римляне держали рабов с самых древних времен, хотя и в небольших количествах. В распространенном в раннеримскую эпоху мелком крестьянском хозяйстве отец семейства, работавший вместе с детьми, в дополнительных рабочих руках ни по дому, ни в поле особенно не нуждался. Так что раб-слуга и работал вместе со своим господином, и ел с ним за одним столом.

Однако с ростом богатства в Риме резко возросло и число рабов. Причин тому было много. Так, после Пунических войн (264–146 гг. до н. э.), в которых Рим боролся с Карфагеном за господство в западной части Средиземного моря, свободное крестьянство в Южной Италии и Сицилии было практически сведено на нет, а дешевая крестьянская земля досталась помещикам. Одновременно крупные сельскохозяйственные имения все больше вытесняли оставшиеся мелкие крестьянские хозяйства. Римские магистраты возвращались на родину с богатой военной добычей и награбленным в чужих странах добром и, скупая у обедневших и задолжавших крестьян их земли, составляли огромные поместья. Лишенные собственности хозяева двинулись в город, где жизнь из-за постоянных хлебных раздач была дешевле, из-за постоянного прироста благ цивилизации — легче, а из-за всякого рода публичных игр — просто веселее. Огромные латифундии обрабатывались рабами, которых предпочитали свободным гражданам из-за их дешевизны и невозможности использования в качестве солдат в войнах, постоянно ведшихся Римом. Таким образом рабы заменяли свободных крестьян, постоянно находившихся «под ружьем» и часто и в больших количествах погибавших во имя так называемой славы Отечества.

Другой причиной возрастания численности рабов стала широко распространившаяся роскошь. Из своих военных походов римляне привозили домой огромную добычу, в которой были и богатства царей, и произведения искусства чужих городов, и огромные репарационные платежи, и почти бесплатная рабочая сила. Это новое благосостояние породило и утонченный образ жизни, связанный с множеством неизвестных дотоле потребностей. Удовлетворение их делало необходимым использование огромного количества рабов.

Да и присмотр за рабами, и снабжение их всем необходимым также требовали привлечения многочисленного персонала, состоящего из рабов. Затем со II в. до н. э. римляне все шире применяли рабов в производстве, в первую очередь на верфях и оружейных фабриках, как это до них делали греки.

Крупным землевладельцам требовались сотни рабов для работы на полях, в мастерских, для присмотра за скотом. Однако число их значительно возрастало, если господин, как это было принято, имел в городе Дом с многочисленной прислугой, а также участвовал в каком-либо ремесленном или промышленном предприятии. Такому человеку могли требоваться тысячи рабов.

Откуда же римляне черпали такие армии рабов?

Основным источником притока рабов являлись конечно же войны, ведшиеся Римом с редкими перерывами во все времена его господства. Значительную часть Добычи составляли вражеские армии, не уничтожавшиеся безжалостно победителем, хотя последний имел на это право, но продававшиеся на месте либо отсылаемые с квестором к работорговцам, следовавшим за легионерами по пятам.

Столетиями римлянам доставались исключительно богатые «людские» трофеи. В первой Пунической войне (264–241 гг. до н. э.) римские войска взяли 75 000 пленных, а во второй (218–201 гг. до н. э.) — 30 000 в одном только городе Таренте. За пять десятилетий, с 200 по 150 г. до н. э., сделавших Рим мировой державой, из эллинистического мира было выведено, по оценкам специалистов, около 250 000 пленных — число исключительно большое для античной эпохи. Велик был приток и азиатских рабов, последовавший за успешными военными походами 189–188 гг. против царя Антиоха III из династии Селевкидов. Луций Эмилий Павел продал после взятия Эпира в 168 г. до н. э. 150 000 человек, а после победы Мария над германцами в 102–101 гг. до н. э. римляне получили пополнение рабов.

Следующим крупным событием, имевшим аналогичные последствия, стали войны Цезаря в Галлии. Так, например, из народа адуатуков, вначале вступившего с ним в союз, а после ухода римских войск предавшего его, Цезарь продал в рабство 53 000 человек. Когда годом позже он подчинил кельтское племя венетов в Британии, он приказал казнить его вождей, а весь народ увести в рабство. После галльских войн Цезаря рынки затопили почти полмиллиона рабов. Сотни тысяч пленных были захвачены и в ходе войн периода ранней Империи.

Другим источником получения рабов наряду с войнами являлось похищение людей, существовавшее на протяжении всей античности (о нем упоминает даже Гомер). В подлинное несчастье похищение людей превратилось во времена киликийских пиратов, уводивших в рабство не только экипажи и пассажиров захваченных кораблей, но и опустошавших обширные области побережья Средиземного моря, в том числе и италийского, причем проделывавших это часто заодно с высокопоставленными римлянами. По мнению Страбона, греческого географа, жившего в Риме, резкий подъем киликийского пиратства и связанной с ним работорговли начался с восстания Диодота Трифона против царя Деметрия II[74] в 145 г. до н. э. Целые города и области были беззащитны перед лицом пиратов, а враждующие стороны не брезговали пользоваться их услугами для разграбления нейтральных городов. Свой товар они выставляли напоказ на публичных рынках, и в первую очередь на эгейском острове Делос, бывшем главным рынком рабов Римской державы. В 67 г. до н. э. Помпею удалось уничтожить политическое влияние морских разбойников, однако ремесло их продолжало существовать.

То же касается и разбойников, грабивших путешественников на сухопутных дорогах страны и рассматривавших в качестве желанной добычи не только имущество жертвы, но и ее самое. Из некоторых надписей в Малой Азии мы можем узнать, что местные разбойники похищали молодых людей и уводили их в горы. Если похитители не могли получить достаточно большого выкупа, то продавали жертву в рабство.

Похищения людей случались и в Италии. О них рассказывает Светоний в своей биографии первого римского императора Октавиана Августа:

«Общей погибелью были многие злые обычаи, укоренившиеся с привычкой к беззаконию гражданских войн или даже возникшие в мирное время. Немало разбойников бродили средь бела дня при оружии, будто бы для самозащиты: по полям хватали прохожих, не разбирая свободных и рабов, и заключали в эргастулы помещиков», где цепи с них не снимали даже во сне, а на работу узники должны были выходить в кандалах. «Против разбоев Август расставил в удобных местах караулы, эргастулы обыскал».

Примерно то же сообщает Светоний и о Тиберий, взошедшем на трон вслед за Августом в 14 г. н. э. Но еще раньше «гражданскую деятельность он начал с того», что тщательно обыскал эргастулы по всей Италии, «хозяева которых снискали всеобщую ненависть тем, что хватали и скрывали в заточении не только свободных путников, но и тех, кто искал таких убежищ из страха перед военной службой».

И даже в самом Риме неопытные чужестранцы могли попасться в ловушку и быть проданными в рабство. Как сообщает Сократ, арендаторы пекарен, имевшихся начиная с Августовой эпохи во всех кварталах города на Тибре, со вступлением на трон императора Феодосия в 379 г. переоборудовали свои лавки в кабаки с борделями. Таким образом они привлекали чужестранцев в комнаты, где их должны были ожидать любовные утехи; однако пол под посетителем вдруг проваливался, и он оказывался в подвале дома, где его запрягали в качестве тяглового скота в мельницу.

Естественно, содержался он в качестве раба, так что и близкие ничего о нем узнать не могли.

Подобная практика, как, впрочем, и долговое рабство в древние времена, и продажа детей в рабство, с массовым ввозом рабов в сравнение, конечно, идти не могла. В провинциях такое случалось чаще, чем в столице, ибо обнищавшим крестьянам не оставалось порой ничего другого, как продажа самих себя вместе с женой и детьми в рабство, что позволяло выплатить по крайней мере часть ужасающего долга и хоть как-то поддержать свое существование.

Другим значительным источником пополнения армии рабов было их, так сказать, самовоспроизводство, ибо рождение рабов в доме или поместье хозяина означало прямое прирастание его имущества. Поэтому землевладелец был заинтересован в таком умножении рабов не меньше, чем в плодовитости своего скота. Дети рабынь с рождения становились рабами, даже если отец их был свободным, так как рабыня не могла вступить в законный брак. Таким образом, ее дети автоматически становились собственностью владельца матери.

В течение нескольких последних веков Республики главным потребителем рабов были знатные римляне. Италия продолжала оставаться ведущим центром рабства еще два столетия после рождения Христа. Главным же рынком работорговли между Западом и Востоком являлся остров Делос, где наряду с караванными восточными товарами прежде всего спросом пользовались рабы. Уверения Страбона, что в течение одного дня на пристани острова сходили и вновь поднимались на палубы других кораблей десятки тысяч рабов, следует, по-видимому, считать преувеличением, однако мы не ошибемся, оценив «дневной оборот» в тысячи человек. Постоянно их подвозили из стран, где похищение людей было поставлено на широкую ногу, — Сирии, Вифинии, Понта и Каппадокии. Кроме того, алчные римские купцы и государственные откупщики также были не прочь поохотиться за беззащитными жителями провинций, и даже цари не гнушались этим грязным ремеслом.

Не только за пределами Вечного города, но и в самом Риме работорговля считалась обычным, хотя и постыдным делом, однако и вполне достойные люди, такие, как Катон Старший (234–149 гг. до н. э.), не отказывались вкладывать в нее свои деньги. Наряду с публичными рынками существовали и торговые дома, такие, как тот, что был расположен рядом с храмом Кастора. На продаже человеческого товара зарабатывали не только работорговцы, но и государство, получавшее с каждого раба ввозной и продажный налог. Через эдилов, защищавших покупателя постановлениями и распоряжениями от обмана со стороны продавцов, оно осуществляло контроль за работорговлей.

Для осмотра покупателями рабы обнаженными выставлялись на специальном помосте. Интересующиеся покупкой ощупывали и разглядывали их, требовали продемонстрировать физическую силу, умения и умственные способности. Покупатель мог также поинтересоваться, какими искусствами владеет предлагаемый к продаже раб.

Забеленные мелом или гипсом ступни служили знаком того, что раб только что привезен из-за моря; на шее же у него была записка с указанием места рождения, возраста, умений и возможных недостатков. Продавец не имел права умалчивать о физических недостатках или болезнях, так же как и о том, что продает беглого раба. Достоверность предоставленной информации подтверждалась ручательством продавца. Знаком нежелания продавца брать на себя какие бы то ни было гарантии служила шапка, надетая на продаваемого раба. Точно так же поступали и квесторы, выставляя на продажу военнопленных, на голову которых надевались венки в знак того, что государство за них никак не ручается. Лучшие экземпляры человеческой породы, так же как и рабы, рожденные в доме хозяина, на продажу вместе с остальными не выставлялись. В эпиграммах Марциала мы находим следующие строки:

Долго и много по всей слонялся Мамурра Ограде,
Там, куда Рим золотой тащит богатства свои,
Мальчиков нежных он всех осмотрел, пожирая глазами,
Только не тех, что стоят всем напоказ у дверей.
Но сохраняемых там, за особою перегородкой,
Чтоб их не видел народ или такие, как я.

Более подробно о правилах работорговли мы узнаем из законодательства. В первой книге к эдикту курульных эдилов Ульпиан[75] говорит следующее:

«Следует, однако, знать, что во многих случаях гражданин за сказанное им не может отвечать перед законом. Так, это касается обычной похвалы раба (например, при его продаже), когда он именуется порядочным, честным и исполнительным. Как пишет Педий,[76] существует большая разница между тем, что сказано, чтобы просто похвалить раба, и тем, что обещано, за что продавец готов отвечать и ручаться. Если он формально поручился за то, что предлагаемый для продажи раб не игрок и не вор, то он должен отвечать за свои ручательства».

В другом месте мы находим рассуждения о здоровье и физических недостатках, которые сегодня могут нам показаться смешными:

«Что касается здоровья раба, то Вивиан[77] считает, что мы не можем считать людей с душевными недостатками менее здоровыми, иначе, если это произойдет, нам придется на этом основании отказать в здоровье легкомысленным, суеверным, гневливым, строптивым и людям с подобными недостатками.

Спрашивают также, можно ли считать здоровым заику, человека, говорящего неразборчиво, неясно или же слишком медленно, либо человека с О- или X-образными ногами. Я думаю, что эти люди здоровы.

Если какая-либо рабыня продается беременной, то все сходятся на том, что она здорова. Ибо одной из важнейших задач женщины является восприятие плода и его вынашивание…

Если же человек этот мочится в постель, то здоровье его под вопросом. Педий считает, что человек отнюдь не болен, если он во сне, да еще под воздействием вина, отказывается вставать и так справляет свою надобность; если же его мочевой пузырь не способен удерживать собравшуюся жидкость вследствие органического недостатка, то тогда… возможна подача жалобы».

Прочие ручательства работорговца Гай[78] трактует в первой книге к эдикту курульных эдилов следующим образом:

«Если продавец ручается, что проданный им раб — спокойный и уравновешенный человек, то нельзя от него требовать достоинства и твердости характера философа; или если он поручился, что раб — работящий и бдительный человек, то нельзя от него требовать, чтобы он работал день и ночь. Исполнения такого рода ручательств можно требовать лишь в некоторой разумной мере. То же касается и иных ручательств продавца. Продавец, утверждающий, что повар, проданный им, превосходен, должен отвечать за его способность продемонстрировать высшие образцы своего искусства; если же он охарактеризовал его как просто повара, то сделал достаточно, если последний удовлетворяет этому званию. То же касается и всех других искусств».

Цены на рабов значительно колебались в зависимости от спроса и предложения, способностей, талантов, возраста и внешнего вида, а также эпохи. Прекрасные юноши и девушки, танцоры, музыканты и люди, обученные какому-либо ремеслу, стоили значительно дороже обычных сельскохозяйственных рабочих. Росту цен способствовала и всевозрастающая роскошь.

В последние десятилетия Республики потребность в рабах резко возросла, ибо италийские помещики перешли от преимущественного производства пшеницы к возделыванию более выгодных винограда и оливок. Именно при обработке виноградников и оливковых рощ, требующих больших затрат труда, рабы были рентабельнее свободных работников. Кроме того, все большее число ремесленников, предпринимателей и купцов начали использовать рабов в качестве дешевой рабочей силы, труд которых оплачивался лишь предоставлением им пищи, одежды и крыши над головой. Даже самые небогатые семьи имели одного-двух рабов для тяжелых работ.

Однако не только частные лица, но и общественные учреждения — государство, город или храм — имели собственных рабов, ремонтировавших и поддерживавших в чистоте улицы и площади, водопровод и канализацию, здания и алтари. Физический труд во всевозрастающей степени перекладывался на плечи рабов, поэтому постоянно увеличивавшаяся потребность в них требовала закабаления все большего числа свободных людей. Одновременно происходило вытеснение свободных крестьян, уходивших в города и живших в основном за счет хлебных раздач. Кроме того, рабы появились и в таких интеллектуальных профессиях, как врачи, ученые, учителя, счетоводы и даже управляющие.

Теперь нам трудно оценить, сколько рабов имелось в Италии и в Риме в разные эпохи. Некоторые предполагают, что во времена Августа их численность могла доходить как минимум до 2 миллионов, что составляло от четверти до трети всего населения. Большинство из них было завезено из Малой Азии и Сирии, но много — и из Европы. Многие исследователи придерживаются мнения, что в самом Риме рабы составляли не менее половины населения города. Другие же считают, что примерно из миллиона жителей столицы рабы составляли четверть.

Что касается одежды, то рабы отличались от римских граждан только отсутствием тоги, которую не имели права носить, и потому не бросались в глаза на улицах, посещали, несмотря на запрет, общественные бани, форумы, амфитеатры и цирки. Предложение одного сенатора снабдить рабов единообразной одеждой, с тем чтобы отличать их от свободных, было признано сомнительным с точки зрения общественной безопасности, потому что тогда и рабы поняли бы, сколько их живет в Риме: «Тогда они увидят, насколько немногочисленны мы».

Использование рабов было исключительно многообразным. В латифундиях сельскохозяйственные рабочие возделывали поля и использовались на различных работах при возделывании оливок и винограда. Пастухи пасли стада коров и лошадей, коз, овец и свиней. При хозяйском доме имелись сад, огород и цветники, за которыми также ухаживали рабы. Они же присматривали за пчелами и за домашней птицей, содержали в порядке «дикий» парк с кабанами, косулями, зайцами, сонями, а также рыбные пруды, разного рода фонтаны в садах и парках, использовались в качестве птицеловов, сторожей в домах и на полях.

Уже этот довольно простой и совершенно неполный список показывает, что применение рабов в сельском хозяйстве зависело от многообразия производства. Но со временем круг их задач значительно расширился, так как сельское хозяйство само по себе вело к развитию ремесленных занятий. В поместьях часто устраивались песчаные карьеры и каменоломни, шахты, кирпичные, горшечные, ткацкие и валяльные мастерские, а также постоялые дворы, где применялся опять же рабский труд.

По-иному дело обстоит с городскими рабами. Численность их определялась не действительной потребностью, а надуманной и подчас действительно бессмысленной роскошью, в последние два столетия Республики все более распространявшейся среди знатных фамилий. Резкий рост рабовладения вследствие победоносных войн с конца III в. до н. э. привел к распространению специфического вида роскоши, выражавшейся частью в содержании ради роскоши ненужных рабов, а частью — в разбазаривании рабочей силы, прежде всего посредством доведенного до абсурда разделения труда, ибо даже самые ничтожные обязанности возлагались на специальных рабов.

В древние времена управляющий занимался и домом хозяина, и его инвентарем. Он вел все хозяйство, получал и выдавал деньги, заключал сделки и заботился о том, чтобы в доме не иссякали необходимые запасы. Расширение же римского дома привело и к разделению функций лиц, обслуживавших его. Ведением бухгалтерии занимался один раб, а поддержанием дома и мебели в чистоте и порядке — другой. Особые рабы принимали гостей, смотрели за домашним алтарем с образами предков, а перед дверью, по старинному обычаю, на цепи сидел привратник. Поручениями хозяина и хозяйки, корреспонденцией и приглашениями также занимались отдельные рабы.

В больших семьях, и в первую очередь при императорском дворе, специальные рабы отвечали за сохранность и чистоту мебели и инвентаря, ковров, кухонной и столовой посуды, припасов, гардероба и произведений искусства.

Господину и госпоже прислуживали камердинеры, главной обязанностью которых было объявлять о визитах, а также пажи и камеристки. Кроме того, в доме имелись парикмахеры и брадобреи, банщики, истопники и массажисты, а также специалисты по кремам и мазям.

В старые времена в кухне сельского поместья использовались лишь экономка и служанки, а в городе по праздникам приглашали повара. Однако утонченный образ жизни и всевозрастающие потребности сделали необходимостью присутствие в доме повара, а так как для иных гастрономические радости были превыше всего, то часто за него платили больше, чем за управляющего. Старший повар командовал целой толпой помощников, в число которых входили рабы, приносившие дрова, делавшие закупки мяса, рыбы, овощей, фруктов и другого продовольствия; ему же подчинялись домашние булочники и кондитеры, простые повара и поварята.

Своего апогея роскошь достигала при обслуживании стола. Распорядителю, ответственному за размещение и освещение обеденной залы, подчинялось множество помощников. Так, имелись слуги, украшавшие блюда, выносившие их и разрезавшие, если, конечно, эти обязанности не были поделены между стольником и еще одним рабом, разрезавшим блюда. Прекрасные юноши в одинаковой одежде и с одинаковыми прическами прислуживали господам за столом, а специальные рабы пробовали подаваемое на стол.

Выходя из дома, римлянин с удовольствием демонстрировал свое богатство, окружая себя на улице толпой рабов. Большое значение придавалось поэтому количеству сопровождавших и их внешнему виду. Хозяин и хозяйка прекрасно понимали, что общественное мнение — не последнее дело в Вечном городе.

Если римлянин выходил из дома пешком, то одни рабы бежали впереди, а другие — позади повелителя. Слуги, сопровождавшие госпожу, несли ее сандалии, веера и зонтики. Часто с собой брали номенклатора — раба, обязанностью которого было называть господину имена встречавшихся ему людей. Если римлянин отправлялся в гости, то с собой он брал раба, во время трапезы стоявшего в ногах господина, разувавшего его и сохранявшего его сандалии. Для того чтобы забрать господина или госпожу, за ними заходил еще один раб. В темное время дня к лакеям присоединялись факельщики и фонарщики.

Если римлянин покидал дом в носилках, то несли его шесть-восемь сильных и прекрасно сложенных мужчин, чаще всего сирийцев или каппадокийцев, облаченных в одинаковые великолепные одежды. А так как каждый член семьи имел собственные носилки, то в римском доме оказывалось столько носильщиков, что для них требовался специальный управляющий.

Еще большее число людей окружало господские выезды. Употреблялись повозки не в городе, а только лишь при загородных поездках, ставших модными в период Империи; но уже в эпоху заката Республики такого рода путешествия предпринимались лишь со значительным сопровождением. В эпоху же Империи для этой цели содержали не только конюшни с соответствующими специалистами, но и многочисленных посыльных, форейторов и прочих, прочих, прочих…

Особое место среди рабов занимали те, кто развлекали хозяина или же вели его дела. Наряду с разного рода счетоводами и управляющими к числу их относились секретари, чтецы, услаждавшие слух римлянина в бане или перед отходом ко сну, литераторы, библиотекари и переписчики книг. Когда на закате Республики к литературным прибавились музыкальные развлечения, в богатых домах стали содержать собственные оркестры и группы пантомимов. Однако уже во II в. столь высокохудожественные развлечения перестали пользоваться популярностью. Увеселение господина или общества за трапезой стало исключительной привилегией шутов, карликов и уродов.

Конечно, отнюдь не во всех богатых римских семьях имелось огромное число рабов, занимавшихся выполнением ничтожных заданий. Документальные подтверждения тому имеются лишь относительно императорской семьи, однако уже к началу эпохи Империи в Риме было немало знатных домов, которые по численности, подбору и стоимости рабов могли потягаться с императорским двором. Тот же, кто не мог себе этого позволить, должен был удовлетвориться тем, что у него один раб исполнял несколько служб. Однако даже Цицерон считал это признаком либо безвкусицы, либо бедности.

Для того чтобы держать в повиновении огромную армию рабов, необходима была хорошо продуманная организация с иерархически соподчиненными постами. Важное положение в системе управления домашним хозяйством занимали рабы, ответственные за продовольственное и вещевое обеспечение, а также за медицинский уход за многочисленными слугами. Пекарь и мельник, булочницы и кухарки отвечали за то, Чтобы все рабы в доме были накормлены. Пряхи и ткачи, портные и портнихи, сукновалы и сапожники Делали обувь и одежду для всех слуг. Кроме того, в доме имелся «медицинский пункт» и собственные врачи, обслуживавшие его. Силами ремесленников, также имевшихся в доме в достаточном количестве, производились весь ремонт и возведение новых строений. Охранялся дом также рабами.

Несмотря на все многообразие предложения на рынках рабов, найти человека для выполнения той или иной определенной задачи было отнюдь не всегда легко. Поэтому имело смысл не только обучать родившихся у домашних рабов детей, но и покупать на рынке юных рабов, с тем чтобы выучить их какому-либо нужному ремеслу. С этой целью Катон Старший ссужал своим рабам деньги, на которые они должны были покупать себе молодых учеников, а через год могли продать их с выгодой для себя. По этому поводу Плутарх в жизнеописании Катона сообщает следующее:

«Он ссужал в долг и собственным рабам; те покупали мальчиков, а потом, через год, как следует выучив и вымуштровав их на средства Катона, продавали. Многих оставлял себе Катон — за ту цену, которую мог бы дать самый щедрый покупатель».

Во времена Империи много заботились об обучении собственных рабов какому-либо ремеслу или искусству. Еще более важное значение в деле воспитания молодых рабов в эту эпоху имели педагогии — школы, упоминание о существовании которых при дворе мы встречаем даже в V в. н. э. Однако частные лица также содержали многочисленные педагогии в разных местах. Они предназначались для обучения мальчиков, прислуживавших за столом, в бане, сопровождавших или развлекавших господина или госпожу, служивших хозяину на охоте или в постели. В последнем случае они отличались великолепными одеждами, женскими прическами и женственными повадками и являли собой обязательную и дорогую принадлежность всякого богатого дома.

Распылению рабочей силы способствовала, однако, не только невероятная роскошь, но и использование людей там, где мы сегодня применяем инструменты и машины. Так, вместо часов в доме нередко держали рабов, сообщавших хозяевам время.

«Рабов используй, как члены собственного тела, каждого — со своей целью».

Этому совету Демокрита, сформулированному греческим философом за 400 лет до Христа, римляне следовали даже слишком охотно, перекладывая на плечи рабов не только всевозможные физические работы, но даже умственные усилия. По Моммзену, «римский дом являл собой машину, в которой господину прирастали духовные силы его рабов и вольноотпущенников; господин, умевший хорошо управлять ею, работал как бы не только своим разумом, но и разумом тех, кто ему принадлежал». Так, римлянину можно было не писать самому, а использовать для этого секретарей или стенографов, не читать самому, а пользоваться услугами чтеца. Кроме того, имелись специальные рабы, обрабатывавшие для своих господ научные произведения и другие тексты, делавшие из них выписки, заметки, производившие предварительные и исследовательские работы всякого рода. Документально все это подтверждается лишь в отношении императорского двора, однако во многих знатных домах Рима литературным занятиям и гуманитарному образованию также уделялось огромное внимание, так что и там должны были быть такие «ученые рабы».

Без помощи квалифицированных рабов и вольноотпущенников как мог бы, например, такой ученый, как Плиний Старший, погибший в 79 г. до н. э. при извержении Везувия, написать все свои произведения, в том числе и 37 книг «Естественной истории»? Он занимал столько должностей и нес столько различных обязанностей, полностью, кажется, заполнявших его жизнь, что огромный писательский труд был ему под силу лишь при наличии прилежных ассистентов, большей частью или полностью выполнявших многочисленные и объемные работы по подготовке материалов.

Философ Сенека (4 г. до н. э. — 65 г. н. э.) также опирался на помощь «ученых-рабов», доказательством чего может служить утверждение римского ритора Квинтилиана (ок. 35-100 гг. н. э.), что Сенеку часто вводили в заблуждение собственные сотрудники, предоставлявшие неверные сведения по исследованиям, проведенным ими по его приказу.

Достоин упоминания также и раб Цицерона Тирон, не только служивший хозяину личным секретарем, но и часто подававший ему оригинальные идеи.

Стремление к максимальному удобству и нежелание делать лично что бы то ни было приносили порой довольно странные плоды. Зачем напрягать мозг для того, чтобы запоминать имена клиентов, приверженцев и знакомых, если вместо этого можно положиться на память номенклатора — раба, знающего их все назубок. По праву говорил Плиний: «Приветствуем мы друг друга, используя чужую память».

Еще более комичной выглядит леность тех римлян, которые приказывали рабам напоминать им, когда они должны идти в баню или садиться за стол. По поводу таких своих сограждан Сенека насмешливо замечал, что они настолько изнежены, что не желают дать себе труд почувствовать, голодны ли они. Однажды одного из таких людей подняли из ванны и посадили в кресло, он же спросил своего раба: «Я уже сижу?»

Столь гротескные обычаи стали объектом насмешек и для греческого сатирика Лукиана (125–180 гг. н. э.), жившего столетием позже. С удивлением и презрением сообщает он нам, что впереди иных благородных римских граждан по улице шествовали рабы, предупреждавшие господина о неровностях на дороге или же ином самом незначительном препятствии на пути. «По их приказу с ними обращаются, словно со слепыми, а рабы напоминают им, что они идут» — так бичует их Лукиан. Всякий приблизившийся к такому римлянину должен был удовольствоваться его молчаливым взглядом и приветствием одного из рабов, сопровождавших господина.

Если уж на плечи рабов можно было возложить все жизненные тяготы и невзгоды, то почему не сделать их ходячими энциклопедиями, с тем чтобы пополнить недостаток собственной образованности знаниями рабов? Как рассказывает Сенека, к этой странной идее пришел Кальвий Сабин, богач, с которым был знаком философ. Богатый поместьями, но небогатый знаниями, с хорошим слухом, но плохой памятью денежный мешок желал прослыть еще и интеллектуалом. «И вот какое средство он придумал: купив за большие деньги рабов, одного он заставил заучить Гомера, второго — Гесиода, еще девятерых распределил он по одному на каждого лирика. Чему удивляться, если они дорого обошлись ему? Ведь таких рабов не найти, их готовили для него на заказ. Собрав у себя эту челядь, стал он донимать гостей за столом. В изножье у него стояли слуги, у которых он спрашивал те стихи, что хотел прочесть, — и все-таки запинался на полуслове. Сателлий Квадрат, прихлебатель богатых глупцов, который перед ними пресмыкался и (ведь без того невозможно!) над ними насмехался, посоветовал ему поставить грамматиков сборщиками упавших объедков. А когда Сабин сказал, что каждый раб обошелся ему в сто тысяч, Квадрат отвечал: «Столько же книжных ларей ты мог бы купить дешевле!» Но тот все же упорно считал, что знания каждого из его домочадцев — это его знания. Тот же Сателлий стал подзадоривать Сабина, человека больного, изможденного и хилого, заняться борьбой. А когда тот ответил: «Как же я смогу? Я и так еле жив!» — он сказал: «Во имя богов, не смей так говорить. Разве ты не видишь, сколько у тебя здоровенных рабов?»

Роскошь рабства включала в себя и использование рабов, служивших исключительно для демонстрации богатства и выставлявшихся хозяином на больших трапезах. Их молодость и прекрасное телосложение вызывали, конечно, всеобщее восхищение и создавали благоприятное мнение об их владельце. Их разделяли по группам, которые не должны были отличаться друг от друга ни цветом кожи, ни расой, ни возрастом, ни пухом на подбородке, ни вьющимися или прямыми волосами, ни чем-либо иным. На них должны были отдыхать глаза гостей. Они не только обслуживали, но и развлекали возлежащих за богатыми трапезами римлян.

Прекрасных мальчиков, «цвет Малой Азии», обходившихся хозяину в целое состояние — в 100, а то и в 200 тысяч сестерциев, охотнее всего использовали в качестве виночерпиев, ибо гости любили вытирать руки об их кудрявые головы.

Женщины ценили наивный, невинный лепет маленьких детей, голыми игравших вокруг них. Большой спрос был на мальчиков из Александрии. Так как жители этого города славились своими находчивостью и остроумием, то эти качества специально развивали у александрийских мальчиков и разрешали им осыпать двусмысленными остротами не только хозяина дома, но и его гостей.

Когда во II в. н. э. мода на «литературно-музыкальные» застолья прошла, для развлечения и увеселения гостей и хозяев стали использовать рабов иного рода: в знатных домах держали теперь дураков и шутов, карликов и великанов, идиотов и уродов.

Однако императору Августу такие странные развлечения удовлетворения не приносили, и он, как сообщает Плутарх, предпочитал мальчиков:

«Для отдохновения души он предпочитал ловить рыбу или играть в кубики, шарит или орешки в обществе любивших поболтать мальчиков-рабов приятной наружности, которых привозили для него из всех стран, но в первую очередь из Сирии и Мавритании. Император радовался, глядя на них. Ибо карликов, горбунов и различных уродов он не любил, видя в них насмешку природы и недоброе предзнаменование».

В другом месте Плутарх, рассказывая о всякого рода курьезах, сообщает читателю, что в Риме имелся рынок «чудес природы», на котором продавались «безыкрые, короткорукие, трехглазые и остроголовые» люди. Что касается карликов, то частью их производили искусственно, с помощью специальных приспособлений задерживая рост детей. До наших дней дошло множество бронзовых фигурок карликов, отличающихся самыми разнообразными уродствами, — еще одно свидетельство того, насколько распространено было это извращенное развлечение.

«Еще не достигнув зрелого возраста, он уже неукоснительно соблюдал древний гражданский обычай, всеми забытый и сохранявшийся только в их доме: все вольноотпущенники и рабы дважды в день собирались перед ним и утром здоровались, а вечером прощались с хозяином поодиночке».

Древний обычай, поддерживавшийся по традиции в доме будущего императора Гальбы (68–69 гг. н. э.), уже к тому времени давно изжил себя. До тех пор пока хозяин возделывал поле вместе со своими рабами, ел и пил вместе с ними, между ними существовали некие относительно нормальные человеческие отношения. Раб, будучи членом крестьянской семьи, находил в ее рамках определенное признание (в зависимости, конечно, от отношения к нему господина).

Однако такие тесные связи и гуманные отношения не были ни подкреплены законом, ни повсеместно распространены. Противоположность между господином и рабом все более проявлялась с лавинообразным увеличением притока рабов, а одновременно ухудшались и отношения между ними.

Судить о численности рабов в отдельных домах мы можем по следующим цифрам: если у Регула, в 256 г. до н. э. разгромившего неподалеку от Сицилии карфагенский флот, высадившегося в Африке и одержавшего там победу, был всего один раб и один слуга, то Тигеллий (знаменитый певец, особенно разбогатевший при Августе), личность, по-видимому, экстравагантная, имел то 200, то всего лишь 10 рабов. А высшему должностному лицу Рима, городскому префекту Педанию Секунду, убитому в 61 г. н. э. одним из своих рабов, принадлежало 400 человек.

В среднем же видные римляне имели, очевидно, от 400 до 500 рабов, обслуживавших их «непростой» образ жизни. Иметь возможность называть своими лишь 20 рабов не значило, по-видимому, ничего, ибо один из указов Августа разрешает изгнанникам оставлять за собой не более 20 рабов или вольноотпущенников. Крупнейшими же рабовладельцами являлись, несомненно, императоры с подчиненным им аппаратом управления государством и постоянно растущим двором.

Когда Плиний Старший упоминает вольноотпущенника Цецилия Исидора, в 8 г. н. э. оставившего наследникам 4116 рабов, то это отнюдь не означает, что речь здесь идет лишь о домашних слугах. Большая часть этих людей конечно же была занята в обширном скотоводческом хозяйстве умершего. И вообще число рабов, использовавшихся в доме, было значительно меньше огромного количества тех, кто работал в шахтах, каменоломнях, кирпичных мастерских, а в первую очередь — в сельском хозяйстве. В таких случаях предприниматель или землевладелец мог иметь тысячи и тысячи рабов, использовавшихся им в качестве дешевой рабочей силы.

Но более всего в римской роскоши рабства нас сегодня возмущает не роскошь сама по себе, т. е. превышение всякой разумной меры, а унижение человеческого достоинства, часто доходившее до чудовищных жестокостей, совершавшихся рабовладельцами. Особенно отвратительно обходились римляне со своими рабами во времена Республики. Перед законом раб был совершенно бесправен. Он считался вещью, полностью находившейся в распоряжении владельца. Господин мог заставить раба исполнять самые отвратительные приказы, мог пытать его, мог даже убить, мог продать его, если тот состарился или был болен, мог просто выгнать его и обречь тем самым на голодную смерть.

Как именно это случалось, наглядно показывают некоторые примеры.

В своем «Пире Трималхиона» Петроний описывает, как гости впервые знакомятся с хозяином дома на игровой площадке: «Вдруг мы увидели лысого старика в красной тунике, игравшего в мяч с кудрявыми мальчиками. Нас привлекли к этому зрелищу не столько мальчики — хотя и у них было на что посмотреть, — сколько сам почтенный муж, игравший в сандалиях зелеными мячами: мяч, коснувшись земли, в игре более не употреблялся, а свой запас игроки пополняли из корзины, которую держал раб. Мы приметили одно нововведение. По обеим сторонам круга стояли два евнуха: один из них держал серебряный горшок, другой считал мячи, но не те, которыми во время игры перебрасывались из рук в руки, а те, что падали наземь. Пока мы удивлялись этим роскошествам, к нам подбежал Менелай.

— Вот тот, в чьем доме сегодня предстоит нам возлежать за обедом! Это как бы прелюдия пира.

Во время речи Менелая Трималхион прищелкнул пальцами. Один из евнухов по сему знаку подал ему горшок. Удовлетворив свою надобность, Трималхион потребовал воды на руки и свои слегка обрызганные пальцы вытер о волосы одного из мальчиков».

В другом месте Петроний рассказывает, как одни рабы, прислуживавшие за столом, сменялись другими:

«…Среди вновь пришедших рабов был довольно хорошенький мальчик; Трималхион обнял его и принялся горячо целовать. Фортуната на том основании, что «право правдой крепко», принялась ругать Трималхиона отбросом и срамником, который не может сдержать своей похоти. И под конец прибавила: «Собака!»»

Нелишним будет обратиться и к «Эпиграммам» Марциала, настоящей сокровищнице в части описания римских нравов.

Любой, кто у Зоила может быть гостем,
К подстенным пусть идет обедать он женкам
И, трезвый, пусть он пьет из черепка Леды:
Ведь это, право, легче и, по мне, чище!
В наряде желтом он один на всем ложе,
Гостей толкает локтем справа и слева,
На пурпур легши и подушки из шелка.
Рыгнет он — тотчас подает ему дряблый
Развратник зубочистки с перышком красным;
А у лежащей с ним любовницы веер
Зеленый, чтоб махать, когда ему жарко,
И отгоняет мальчик мух лозой мирта.
Проворно массажистка трет ему тело,
Рукою ловкой обегая все члены;
Он щелкнет пальцем — наготове тут евнух,
И тотчас, как знаток мочи его нежной,
Направит мигом он господский уд пьяный.
А он, назад нагнувшись, где стоит челядь,
Среди собачек, что гусиный жрут потрох,
Кабаньим чревом всех своих борцов кормит
И милому дарит он голубей гузки.
Когда со скал лигурских нас вином поят
Иль из коптилен массилийских льют сусло,
С шутами вместе он Опимия нектар
В хрустальных кубках пьет иль в чашах из мурры;
И, надушенный сам из пузырьков Косма,
Из золотых ракушек, не стыдясь, мази
Нам дает такой, какою мажутся шлюхи.
Напившись пьяным, наконец, храпит громко,
А мы-то возлежим и храп его тихо
Должны сносить и друг за друга пить молча.
Такое терпим Малхиона мы чванство,
И нечем наказать нам, Руф, его мерзость.

Так как перед лицом закона раб был совершенно бесправен и являлся не лицом, а вещью, то он не мог ничего иметь, и все, что он приобретал, принадлежало хозяину. Соответственно владелец раба мог поступать по своему усмотрению и с его собственностью. Если раба можно было продать, словно мула, то с не меньшим успехом его можно было подарить или отдать в аренду. Многие рабовладельцы так и поступали — они увеличивали свои капиталы, сдавая внаем музыкантов, каменщиков, художников, поваров, брадобреев, иных ремесленников, а также рабочих для рудников. Однако хозяину принадлежала не только рабочая сила раба, но также его жизнь, а с ней и тело вместе с половыми органами и невинностью, которыми рабовладелец распоряжался, как хотел, для удовлетворения своих сексуальных потребностей. По римскому праву не было ничего, что можно было бы считать супружеской неверностью или совращением, растлением или развратом, если объектом или жертвой таких действий являлись раб Или рабыня.

Вещь — в том числе и раб — не мог выступать в качестве одной из сторон в суде — этот путь был открыт только свободным римским гражданам. Если несвободный был ранен или изнасилован свободным, не являющимся его господином, то лишь владельцу надлежало решать, вчинять ли иск, как если бы была повреждена принадлежащая ему вещь или нанесен ущерб какому-нибудь домашнему животному. С другой стороны, за ущерб, нанесенный рабом свободному, отвечал его владелец. И тогда он мог выдать истцу провинившегося раба, с тем чтобы с помощью рабочей силы последнего возместить нанесенный ущерб, если, конечно, потерпевший не отдавал предпочтение мести, в том числе и посредством казни.

Насколько далеко зашли римляне в овеществлении людей в рамках рабства, описывает Катон Старший (234–149 гг. до н. э.), враг Карфагена, стремившийся возродить древнеримскую строгость нравов, в своей книге «О земледелии»:

«Хозяин осмотрит скот; устроит распродажу; продаст масло, если оно в цене; продаст вино, лишек хлеба, старых волов, порченую скотину, порченых овец, шерсть, шкуры, старую телегу, железный лом, старого раба, болезненного раба; и если есть что лишнее, то продаст. Пусть хозяин будет скор на продажу, не на покупку». Так гласит одно из правил сельского хозяина. В этом произведении мы не найдем никакого следа человечности, однако в своих воззрениях автор был далеко не одинок, в эпоху Республики они были широко распространены.

Сам Катон жил исключительно спартански. «Катон сам говорит, что никогда не носил платья дороже ста денариев,[79] пил и во время своей претуры, и во время консульства такое же вино, как и его работники; припасов к обеду покупалось всего на тридцать ассов,[80] да и то лишь ради государства, чтобы сохранить силы для службы в войске» — так характеризует его Плутарх, сообщая нам подробности и об обращении Катона с рабами:

«…Ни разу не приобрел он раба дороже, чем за 1500 денариев, потому что, как он говорит, ему нужны были не изнеженные красавчики, а люди работящие и крепкие — конюхи и волопасы. Да и тех, когда они стареют, следует, по его мнению, продавать, чтобы даром не кормить. Вообще он полагал, что лишнее всегда дорого и что если за вещь, которая не нужна, просят хотя бы один асе, то и это слишком большая цена. Он предпочитал покупать такие участки земли, на которых можно сеять хлеб или пасти скот, а не те, которые придется подметать и поливать», т. е. поля и луга, а не ухоженные сады.

«Кто называл это скряжничеством, кто с одобрением думал, что он хочет исправить и образумить других и лишь с этою целью так резко ограничивает во всем самого себя. Но мне то, что он, выжав из рабов, словно из вьючного скота, все соки, к старости выгонял их вон и продавал, — мне это кажется признаком нрава слишком крутого и жестокого, не признающего никаких иных связей между людьми, кроме корыстных. А между тем мы видим, что доброта простирается шире, нежели справедливость. Законом справедливости мы, разумеется, руководимся лишь в отношении к людям, что же до благодеяний и милостей, то они, словно исторгаясь из богатейшего источника кротости душевной, проливаются иной раз и на бессловесных тварей».

Плутарх, думавший таким образом, был греком и жил почти на 300 лет позже Катона. Перечислив несколько примеров обращения своих соотечественников с животными, он приходит к следующему выводу:

«Нельзя обращаться с живыми существами так же, как с сандалиями или горшками, которые выбрасывают, когда они от долгой службы прохудятся и придут в негодность, и если уж не по какой-либо иной причине, то хотя бы в интересах человеколюбия должно обходиться с ними мягко и ласково. Сам я не то что одряхлевшего человека, но даже старого вола не продал бы, лишая его земли, на которой он воспитался, и привычного образа жизни и ради ничтожного барыша словно отправляя его в изгнание, когда он уже одинаково не нужен ни покупателю, ни продавцу. А Катон, точно бахвалясь, рассказывает, что даже коня, на котором ездил, исполняя обязанности консула и полководца, он оставил в Испании, не желая обременять государство расходами на перевозку его через море. Следует ли приписывать это величию души Или же скаредности — пусть каждый судит по собственному убеждению. Но в остальном этот муж заслуживает величайшего уважения своей редкою воздержанностью».

Катон, хладнокровно отделывавшийся от старых и ослабевших рабов, не менее расчетливо следил и за тем, чтобы уход за ними был не хуже, чем за животными, с тем чтобы труд их приносил прибыль. Содержание рабов Катоном также подробно описывает Плутарх:

«У Катона было много рабов из числа пленных; охотнее всего он покупал молодых, которые, подобно щенкам или жеребятам, еще поддаются воспитанию и обучению. Ни один из рабов никогда не появлялся в чужом доме иначе как по поручению самого Катона или его жены. На вопрос: «Что делает Катон?» — каждый неизменно отвечал: «Не знаю». Слуга должен был либо заниматься каким-либо полезным делом по хозяйству, либо спать. И Катон был очень доволен, если рабы любили поспать, полагая, что такие люди спокойнее, чем постоянно бодрствующие, и что для любого дела более пригодны выспавшиеся вволю, чем недоспавшие. Он считал, что главная причина легкомыслия и небрежности рабов — любовные похождения, и потому разрешал им за определенную плату сходиться со служанками, строго запрещая связываться с чужими женщинами.

Вначале, когда он был еще беден и нес военную службу, он никогда не сердился, если еда была ему не по вкусу, и не раз говорил, что нет ничего позорнее, чем ссориться со слугою из-за брюха. Но позже, разбогатев и задавая пиры друзьям и товарищам по должности, он сразу же после трапезы наказывал ремнем тех, кто плохо собрал на стол или недостаточно внимательно прислуживал гостям. Он всегда тайком поддерживал распри между рабами и взаимную вражду — их единодушие казалось ему подозрительным и опасным. Тех, кто совершил злодеяние, заслуживающее казни, он осуждал на смерть не раньше, чем все рабы согласно решали, что преступник должен умереть».

Бесчеловечное обращение взяло верх с тех пор, как домовладыка перестал жить вместе со своими сельскими рабами, что в свою очередь было вызвано увеличением размеров хозяйств и отсутствием их владельцев там, где, собственно, и производилась продукция. С римскими методами возделывания огромных сельскохозяйственных площадей при помощи большого числа рабов мы хорошо знакомы по специальным работам Катона и римского ученого Варрона (116-27 гг. до н. э.), написавшего среди прочего и книгу «О сельском хозяйстве». Наибольшую прибыль рабовладельческое хозяйство приносило в случае, если землевладелец мог организовать максимально отрегулированный трудовой процесс, при котором под присмотром наименьшего числа надсмотрщиков трудилось наибольшее количество рабов, которые по необходимости могли быть легко переброшены на другие работы и, в отличие от свободных, не могли нанести ущерб производству отказом от работы, уходом или поступлением на военную службу.

Если раб не годился для работы в доме, его отправляли в село, под строгий присмотр раба-надсмотрщика, под началом которого находилось достаточно большое число таких же несвободных сельскохозяйственных рабочих. Он же, довольно часто заботясь лишь о собственном благосостоянии, обкрадывал как господина, так и рабов, с одной стороны, укрывая доходы, а с другой — присваивая «трудодни», положенные работникам.

Постоянный страх перед наказанием удерживал рабов от возмущения, однако, как показывает опыт, плохое и жестокое обращение с ними делало их еще более строптивыми и опасными. И если некоторые разумные хозяева и проявляли гуманность и мягкость по отношению к рабам, то толку от этого было не так уж много. В общем и целом масса рабов считалась ненадежной. Так что если рабы обворовывали и обманывали хозяев, стремились во что бы то ни стало урвать кусок получше и выбалтывали все увиденное и услышанное, то причиной тому был не характер рабов, а скорее несправедливость самого рабства.

С другой стороны, подобные проступки лишь укрепляли недоверие хозяев и управляющих, видевших в подобных случаях очередной повод для ужесточения наказаний. Рабовладельцы ни на йоту не доверяли людям, принадлежавшим им целиком и полностью, но тем не менее возмущались всякий раз, когда закабаленные бесправные массы восставали против своей участи.

Содержание людей в каморках или эргастулах латифундий было, конечно, достаточно бесчеловечным, однако огромному числу рабов в большей части Италии приходилось еще хуже: как мужчин, так и женщин часто клеймили или наполовину обривали им голову, заковывали в кандалы и на ночь запирали в хорошо охраняемых, иной раз и подземных эргастулах, откуда бежать было практически невозможно.

В ужасных условиях работали и умирали рабы в каменоломнях (к этому наказанию позднее приговаривали и христианских мучеников). Римский поэт Лукреций Кар (96–55 гг. до н. э.) писал:

Сколько зловредных паров золотая руда испускает,
Как изнуряет она рудокопов бескровные лица!
Иль не видал, не слыхал ты, в какое короткое время
Гибнут они и что сил лишается жизненных всякий,
Кто принужден добывать пропитанье такою работой?

Если сельскохозяйственные рабы были отдалены от отсутствующего хозяина, то домашние рабы находились ближе к своему господину, однако и их судьба достаточно часто оказывалась плачевной.

Исключения лишь подтверждают правило: в Риме конечно же были и образованные рабы, хозяева которых относились к ним как к друзьям — с уважением и любовью. Пример тому — личный секретарь Цицерона Тирон, что многократно подтверждается письмами Цицерона. В особо тесные отношения с хозяевами в первую очередь вступали врачи. Именно такой врач по имени Алексион был другом Цицерона.

Лишь тот, кому хозяин оказывал доверие и назначал надсмотрщиком или поручал собственное дело, или же тот, чьи связи с господином были особенно тесными, как, например, у дворецкого или секретаря, — лишь они могли завоевывать более свободное и влиятельное положение, и то конечно же в соответствии с мерой собственной деловитости и умением пользоваться недостатками хозяина. К рукам такого «раба» прилипали и изрядные суммы денег, ибо всякий желавший получить доступ к важному хозяину в первую очередь одаривал слугу.

Влияние, которого ловкий раб добивался в подобном положении, не ослабевало и после его освобождения. Однако именно в этом случае он оказывался наиболее подверженным настроениям и страстям владельца. Но совместной жизни в ее старинном «сельском» понимании в городе быть не могло. Здесь царили строгие формальности: раб не мог более говорить, если его не спрашивали, а иным господам казалось унизительным обращаться к рабам даже словесно. Так, например, Тацит в своих «Анналах» рассказывает о некоем Палланте, показавшем в суде, «что у себя дома он никогда не отдавал приказаний иначе чем кивком головы или движением руки. Если же требовалось более точное указание, то он пользовался письмом, с тем чтобы не вступать со своими слугами в словесный контакт».

В общем же и целом в отношениях городских рабов и их господ преобладали теневые стороны. В первую очередь это касалось рабов-ремесленников, рабочая сила которых приносила тем больший доход, чем меньше расходовалось на содержание работника. Унизительным было и положение привратника, словно собака сидевшего на цепи; еще более отвратительным оказывалось существование рабов, угнетенных сводниками и ланистами.

Издевательства и жестокое обращение имели своим следствием то, что именно среди рабов смерть пожинала особенно богатый урожай. Если средняя продолжительность жизни свободного римского гражданина была отнюдь не такой высокой, как в наши дни, то у рабов она была еще значительно ниже и составляла, по примерным оценкам, примерно 21 год.

Таким образом, обращение римлян с рабами лежит позорным пятном на всей истории человечества.

Армия рабов приносила римским рабовладельцам поистине огромные доходы, однако одновременно она таила в себе не меньшую опасность для жизни и здоровья хозяев. Чем больше был приток рабов в страну, тем сильнее становился страх перед ними. Лишь немногим удавалось обращаться с рабами столь хладнокровно и умело, как это делал Катон; большинство колебалось между слабостью и жестокостью. Слабовольный же хозяин мягким обращением давал рабам то, чего он боялся больше всего на свете, — силу и власть. Неудивительно поэтому, что большинство рабовладельцев старались держать в узде свой «двуногий скот» с помощью жестоких наказаний.

Раб должен был расплачиваться за малейшее недовольство хозяина. Не подлежавший никакому обжалованию приговор выносил сам разгневанный рабовладелец, и никто и ничто не могли помешать ему даже замучить раба до смерти.

К обычным наказаниям относилась порка различными «инструментами», чем занимался домашний экзекутор. В зависимости от жестокости наказания это могли быть пустотелая палка, кожаный бич или кнут с узелками, а то и колючая проволока. На жертв налагали также ножные, ручные и шейные оковы (ножные кандалы с остатками вдетых в них костей были обнаружены во время раскопок в Кьети). Вес цепей, которые вынуждены были носить несчастные, достигал десяти фунтов.

За более легкие проступки, такие, как мелкое воровство, на раба надевали «фурку» — вилкообразную колодку, в которую заключалась шея преступника, к концам же ее привязывали руки. В таком виде он должен был ходить по окрестности и громко рассказывать о своей вине, что считалось большим позором.

В разряд обычных наказаний входили продажа за пределы страны, а также заключение в сельский эргастул, чаще всего подземный, где отверженные использовались на каторжных работах, причем нередко на них надевались кандалы, что должно было помешать побегу.

Не легче приходилось и рабам, попавшим на мельницы, ибо там они должны были вращать жернова. Здесь на шеи несчастных надевались специальные ошейники, с тем чтобы они не могли дотянуться ртом до муки.

Особенно тяжелой оказывалась участь рабов, попавших на каторжные работы в каменоломни и рудники, почитавшиеся во всех странах, в том числе и в Египте, за «смерть в рассрочку». По Диодору, рудокопы приносили своим хозяевам невероятно высокие доходы, однако из-за исключительно тяжких дневных норм силы их быстро истощались. Причиной смерти могли быть и очень тяжелые условия труда под землей, и плохое обращение, и постоянные пинки надсмотрщиков.

И уж никакие рамки не могли ограничить личной ярости хозяина, если она все-таки прорвалась наружу. Подзатыльники и зуботычины были делом наиболее безобидным и повсеместно распространенным. Даже знатные дамы не стеснялись в выборе средств. Они не только раздавали затрещины направо и налево, но иной раз были не прочь уколоть длинной иглой обнаженную до пояса служанку лишь за то, что та, причесывая хозяйку, неловко дернула ее волосы.

О распространенности подобных издевательств можно судить уже по тому, что сам император Август, строгий хозяин своих рабов, однажды в гневе приказал прибить своего управляющего к корабельной мачте, а также перебить ногу одному из своих секретарей, продавшему письмо господина. Император Адриан (117–138 гг.) грифелем выколол глаз рабу. Еще более чудовищно обращался с рабами богатый римский всадник, сам сын вольноотпущенника, Публий Ведий Поллион, за малейший проступок бросавший своих рабов на съедение муренам в свой рыбный садок. Подобные выходки осуждал даже его друг император Август, не желавший, однако, вмешиваться в права рабовладельца.

Сведения о подобном обращении с рабами, дошедшие до нас, отрывочны и случайны, и читатель может рассматривать их как случаи исключительной жестокости. Однако и обычные наказания отнюдь не отличались мягкостью. Рабовладелец мог применять к рабу любые меры, вплоть до пыток и уродования членов, отрубать ему руки или ноги, разбивать кости. Надумав использовать молодого раба в качестве евнуха, господин мог его оскопить. Иным несчастным вырывали язык. Пыткам и наказаниям не было поставлено никаких пределов, и рабовладельцы бездумно пользовались всем этим ужасным арсеналом. Достаточно мягким наказанием считалось решение продать раба в гладиаторскую школу, а рабыню — в публичный дом.

Пытки применялись и при расследовании преступлений, в которые оказались впутанными рабы, ибо римляне считали, что раб может сказать правду лишь под пыткой. Одного подозреваемого могли оставить на ночь висеть на кресте, тело другого растягивали на специальном станке так, что члены его выскакивали из суставов (деревянные козлы, к которым привязывали предполагаемого преступника, были для этого оборудованы гирями и устройствами для выкручивания членов). Часто употреблялась и деревянная пыточная машина в форме лошади, а также разного рода пытки с применением огня.

Характерным примером может служить описанный Цицероном случай со сложным и отягощенным разнообразными преступлениями делом Клуенция. Он показывает, какими средствами пользовались рабовладельцы при расследовании преступления, совершенного рабом в доме хозяина.

Исходной точкой для развертывания всей истории послужила вражда к Клуенцию Фабриция и Оппианика, желавших убрать с дороги своего противника. Не желая, однако, лично марать руки, они обратились за помощью к Диогену, рабу врача Клеофанта, стремясь посредством подкупа склонить его к отравлению Клуенция. Однако раб на это не пошел и сообщил о попытке подкупа своему хозяину, а тот в свою очередь рассказал обо всем Клуенцию.

Тот сначала не поверил рассказу, но потом по совету сенатора Бебия купил у врача его раба Диогена, с тем «чтобы было легче, следуя его указаниям, обнаружить преступление или же установить лживость доноса», что по тем временам могло означать лишь одно — пытку. После чего Фабриций был уличен.

Чуть позднее Оппианик разошелся с изменившей ему женой Сассией, а затем умер при таинственных обстоятельствах. Подозрение в отравлении мужа пало на вдову, решившую поэтому лично провести расследование всех обстоятельств смерти бывшего супруга. У врача, лечившего Оппианика, она купила раба Стратона и подвергла пыткам его, а также собственного доверенного раба и вытребованного ею специально для этого случая Никострата, раба ее приемного сына, ибо именно он, как говорили, сообщил хозяину о похождениях Сассии. В присутствии верных друзей умершего и их жен рабов дважды подвергли пытке, которая оказалась столь жестокой, что присутствующие были вынуждены прервать палача. Несмотря ни на что, жертвы никаких показаний не дали.

После этого Сассия подарила рабу Стратону лавку для продажи лекарств в городе Ларине, где жила сама, ибо у своего прежнего господина, врача, он обучился его искусству. По мнению Цицерона, она хотела одарить раба за его молчание.

Еще через три года Стратон вместе с сообщником убил двух спящих рабов Сассии и тела их бросил в пруд. Однако целью его преступления было не убийство, а шкаф, в котором Сассия хранила деньги и ценные вещи. Стратон распилил его и поживился содержимым.

Долгое время все были убеждены в том, что обворовали Сассию два раба, убитые Стратоном. Однако все преступление предстало в совершенно ином свете, когда вдруг стало известно, что Стратон во время одной распродажи купил именно такую пилу, которой был распилен злополучный шкаф.

Подозрение пало наконец на действительных виновников, и испуганный мальчик — соучастник Стратона — признался как в двойном убийстве, так и в краже со взломом. Стратон был закован в цепи, после чего в доме Сассии началось чудовищное расследование.

Старая ненависть против Никострата, раба умершего мужа, вновь вспыхнула в ней, и она без всякого повода подвергла его пыткам. Сначала молодой хозяин дома отказывался предать верного своего раба столь ужасной судьбе, однако после того, как Сассия пригрозила ему лишением наследства, «он выдал жестокой женщине своего преданного раба — не для допроса, а прямо на мучительную казнь». На этот раз единственным свидетелем допроса стал лишь любовник Сассии, никто же из «приличных» людей не пожелал присутствовать при отвратительных издевательствах. Чтобы Стратон не болтал слишком много, Сассия приказала вырвать ему язык, а затем распять.

Криминальная хроника города Ларина, от которой кровь леденеет в жилах, показывает, в какой мере древнеримская семья представляла собой замкнутый мир, своего рода государство в государстве. Хозяин дома был прокурором, судьей и палачом одновременно, и закон не вмешивался в семейные дела, даже если господин или раб совершал самые чудовищные преступления.

Раб, постоянно слыша угрозы в свой адрес, снося порку, оковы и иные наказания, неизбежно должен был прийти к мысли об улучшении своего положения. Самым простым способом освобождения из нужды этим страдальцам должно было казаться бегство. Бегство рабов было настолько обычным делом, что слово «fugitivus», т. е. беглец, стало обычным ругательством в отношении рабов.

Римляне же со своей стороны принимали всевозможные меры для того, чтобы сделать бегство невозможным. Всякому приютившему беглеца грозила жестокая кара. Беглому рабу оставалось лишь просить хозяина о милости через его друга или же, в более поздние времена, припасть к статуе императора, считавшейся прибежищем для беглецов.

Как сообщает Тацит в своих «Анналах», сенат также принужден был заняться тем, «на что многие жаловались лишь в тесном кругу друзей. Все чаще случалось, что последние негодяи, прикасаясь к изображению Цезаря, безнаказанно поносили честных людей и возбуждали против них ненависть; стали бояться даже вольноотпущенников и рабов, когда те бранили своего патрона или хозяина или угрожали ему расправой. И вот сенатор Гай Цестий выступил с речью, в которой сказал, что «хотя принцепсы подобны богам, но и боги прислушиваются лишь к справедливым просьбам молящихся и никто не укрывается в Капитолии или в других храмах Рима, чтобы, пользуясь этим убежищем, совершать преступления. Законы полностью отменены и повержены…»».

Если же рабу все-таки удавалось бежать, то он отнюдь не мог быть уверен в том, что обрел наконец долгожданную свободу. Дело в том, что поимкой его занимались не только специально выделенные хозяином преследователи, но и официальные власти. Если беглеца удавалось схватить, то на лбу или же на руках и ногах его выжигались специальные клейма, чтобы отметить его как беглого. Кроме того, ему обривали голову и брови. Также пойманным беглецам надевали на шею металлический ошейник с выгравированной на нем соответствующей надписью, а также указанием имени и места жительства владельца, так что при следующей попытке найти его и возвратить хозяину было гораздо легче. Из надписей на ошейниках до нас дошли следующие:

«Держи меня, чтоб я не сбежал!»

«Если ты вернешь меня моему господину Зонину, то получишь солид», т. е. золотой.

В наказание пойманный раб мог быть отправлен на арену, где он чаще всего участвовал в травле зверей, или же приговорен к смертной казни, порой приводившейся в исполнение с особой жестокостью.

Если же раб пытался отомстить хозяину, что также случалось достаточно часто, то за смерть господина должны были расплачиваться все рабы, жившие с ним под одной крышей, постольку, поскольку они не предотвратили убийства и не сообщили о его подготовке. Римляне рассматривали любого раба в качестве врага, поэтому считали, что коллективные наказания являются наилучшей защитой от постоянно исходящей от него опасности.

Обычной смертной казнью, применявшейся в древности к рабам, было распятие на кресте, отмененное лишь христианскими императорами, не желавшими осквернять символ спасения — крест, на котором умирал Иисус Христос. Сначала на шею осужденного надевалась деревянная колодка — furca (фурка) или patibulum (патибулум), и уже после этого его гнали ударами плетей на место казни.

Первоначально фурка не была орудием пытки, а представляла собой вилкообразное приспособление, соединявшее переднюю ось телеги с дышлом. О том, как она использовалась в том качестве, которое интересует нас, повествует Плутарх в своем жизнеописании римского патриция Кориолана, в 488 г. до н. э. возглавившего поход вольсков на Рим:

«Кто-то отдал своего раба другим рабам с приказанием гнать его, бичуя, по форуму, и затем убить. Исполняя его приказания, они стали бить его. От боли он начинал извиваться и делал, в мучениях, разного рода неприличные движения. Случайно сзади двигалась религиозная процессия. Многие из участников были недовольны, видя тягостную сцену; но никто не перешел от слов к делу — все ограничились бранью и проклятиями лицу, приказавшему наказать другого так жестоко. Дело в том, что тогда с рабами обращались крайне мягко, — сами хозяева работали и жили вместе с рабами, поэтому поступали с ними не так строго, снисходительнее. Большим наказанием для провинившегося раба считалось одно то, если его заставляли надеть на шею деревянную рогатку, которой подпирают дышло телеги, и ходить с ней по соседям, — к тому, кто на глазах других нес подобного рода наказание, никто уже не имел доверия. Его звали «фурцифер» — «фурка», по-латыни значит подпорка или вилы».

Такое домашнее наказание могло также сопровождаться поркой. Если же за этим должно было последовать распятие, то вместо фурки использовали патибулум, часто также называвшийся фуркой, но устроенный по-иному. Патибулум представлял собой настоящую шейную колодку, состоявшую из двух частей, открывавшуюся именно для того, чтобы заключить в него шею осужденного. Имел он форму бруса, к концам которого прибивали или привязывали руки жертвы.

Под «крестом» (crux) же понимали установленный на месте казни столб, у которого происходило бичевание или распятие. Что же касается именно распятия, то оно производилось по-другому, чем нам это представляется теперь: преступника, висевшего в патибулуме, принесенном им самим, на веревках втаскивали на вершину столба, и укрепленный там брус образовывал поперечину креста. Иногда преступника просто привязывали к поперечине, а иногда прибивали его руки к патибулуму (если это не было сделано еще перед казнью), а ноги — к столбу.

Когда в неразберихе второго триумвирата, заключенного в 43 г. до н. э. Октавианом, будущим первым римским императором Августом, с Антонием и Лепидом, многие римские граждане погибли или бежали, тысячи рабов в Риме, Италии и Сицилии воспользовались сложившейся ситуацией, чтобы изменить свою ужасную судьбу. Началась эпоха массовых побегов. Одним удалось затеряться в столице и выдавать себя за свободных, другие объединились в разбойничьи банды, но большинство направилось на Сицилию, где находилась ставка Секста Помпея, остро нуждавшегося в людях для пополнения своих армии и флота, брошенных на борьбу с триумвирами. Желая остановить вызывающее тревогу массовое бегство, в Риме обратились даже к весталкам, и те читали специальные молитвы, которые должны были заставить рабов оставаться у своих хозяев. На переговорах 39 г. до н. э., которые Помпей вел с Антонием и Октавианом, при заключении так называемого Мизенского договора был достигнут компромисс относительно беглых рабов. Помпей отказывался принимать впредь беглых рабов, а его противники обещали предоставить свободу всем рабам, участвовавшим в войне на его стороне.

Однако через некоторое время война между участниками договора разгорелась с новой силой, Помпей был побежден, и в 36 г. до н. э. перед Октавианом встал вопрос о том, как же все-таки поступить с беглыми рабами, сражавшимися на противной стороне. Он решил около 30 000 беглецов возвратить бывшим хозяевам на суд и расправу, ибо по давней римской традиции господин наказывал раба исключительно по собственному усмотрению. Несколько тысяч «бесхозных» рабов, по-видимому около 6000 человек, Октавиан повелел распять.

Наряду с распятием были известны и другие изощренные и отвратительные методы казни. Так, например, осужденных на смерть бросали в печь или же обмазывали смолой и поджигали живьем. Как уже упоминалось в связи с гладиаторами, осужденные на смерть использовались на арене и в театре для развлечения толпы. О том, как это происходило, рассказывает нам наряду с другими авторами и Тацит. Подробно описав пожар Рима 64 г., уничтоживший город при императоре Нероне, автор «Анналов» продолжает:

«Но ни средствами человеческими, ни щедротами иринцепса, ни обращением за содействием к божествам невозможно было пресечь бесчестящую его молву, что пожар был устроен по его приказанию. И вот Нерон, чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами». В частности, их обвиняли в том, что во время своих таинств они приносят в жертву маленьких детей. «Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат; подавленное на время это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит приверженцев. Итак, сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащими к этой секте, а затем по их указаниям и великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому», ибо они строго держались своих убеждений и ожидали конца света и Страшного Суда. «Их умерщвление сопровождалось издевательствами, ибо их облачали в шкуры диких зверей, дабы они были растерзаны насмерть собаками, распинали на крестах или обреченных на смерть в огне поджигали с наступлением темноты ради ночного освещения. Для этого зрелища Нерон предоставил свои сады; тогда же он дал представление в цирке, во время которого сидел среди толпы в одежде возничего или правил упряжкой, участвуя в состязании колесниц. И хотя на христианах лежала вина и они заслуживали самой суровой кары, все же эти жестокости пробуждали сострадание к ним, ибо казалось, что их истребляют не в видах общественной пользы, а вследствие кровожадности одного Нерона».

Действие, как известно, вызывает противодействие. Неудивительно поэтому, что угнетенные постоянно восставали против угнетателей, пытаясь освободиться хотя бы силой. Уже в архаическую эпоху в Риме заговоры и восстания рабов не были редкостью, примером тому — заговор рабов 419 г. до н. э., решивших поджечь Рим сразу с нескольких концов. При этом ставка делалась на то, что, пока жители будут заняты тушением пожара и спасением имущества, восставшие штурмом возьмут Капитолий. Однако, как уверяет римский историк Тит Ливии (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.), Юпитер, величайший из богов, не дал осуществиться преступным замыслам, ибо двое посвященных выдали своих товарищей, которые были тут же схвачены и наказаны, как подобает в подобных случаях. Доносчики же получили свободу и изрядную сумму денег из казны.

Повезло римлянам и при подавлении другого восстания рабов, которое должно было быть поднято в 198 г. до н. э. неподалеку от Рима. В Сетии, городке, расположенном к юго-востоку от Рима, на краю Понтинских болот, содержались заложники из Карфагена, привезенные из столицы великой африканской державы, боровшейся с Римом за господство в Средиземноморье и попавшей в зависимость от него в результате второй Пунической войны 218–201 гг. В распоряжении заложников — детей знатных лиц — было довольно много рабов. Число их увеличивалось оттого, что жители Сетии купили карфагенян, захваченных в качестве добычи в недавней войне. Именно среди них и созрел план восстания. Несколько заговорщиков было послано по окрестностям Сетии и в близлежащие города Норбу и Цирцеи, с тем чтобы взбунтовать тамошних рабов. Все шло наилучшим образом, и заговорщики уже наметили час штурма городов Сетии, Норбы и Цирцей и отмщения их жителям. Наиболее благоприятствующими успеху им казались дни предстоящих в Сетии игр.

На деле же все вышло совершенно по-иному. Ранним утром в день мятежа двое рабов выдали его план римскому городскому претору Луцию Корнелию Лентулу, а также проинформировали его о всех уже проведенных приготовлениях. Он тут же приказал задержать обоих, созвал сенат и известил его о грозящей опасности. Претору было поручено отправиться для расследования дела и подавления мятежа. С пятью легатами он двинулся в путь, требуя от всех римлян, встречавшихся на дороге, следовать за ним. К моменту прихода в Сетию под его началом находилось уже 2000 воинов. Однако никто из них ничего не знал о цели похода.

Когда в Сетии он без промедления распорядился схватить главарей заговорщиков, мятежные рабы тут же разбежались, жестоко преследуемые римскими отрядами.

И на этот раз Риму удалось подавить восстание в зародыше, причем сенат щедро отблагодарил доносчиков, подарив им свободу и выдав значительные денежные премии. Звонкой монетой рассчитался он и со свободными, оказавшими особо ценные услуги при подавлении мятежа.

Когда вскоре после того пришло сообщение, что оставшиеся от этого же заговора рабы хотят занять город Пренесту, нынешнюю Палестрину, расположенную в 50 км восточнее Рима, туда поспешил тот же претор и, прибыв, казнил 500 повстанцев.

Согласно Ливию, в 196 г. до н. э. еще один заговор рабов чуть было не привел к войне. Но и на этот раз тлевший огонь был потушен еще до того, как превратился в пожар. Зачинщиков же готовившегося восстания распяли.

Еще через 11 лет то же самое повторилось в Апулии.

Все эти заговоры и мятежи были довольно-таки безобидны в сравнении с последовавшими затем сицилийскими восстаниями рабов, оказавшимися для римлян гораздо более опасными.

Исходным пунктом первого значительного восстания, начавшегося в 135 г. до н. э., стал заговор 400 рабов сицилийского богача Дамофила. Наиболее подробно об этой войне рабов повествует Диодор, сицилийский историк, живший в I в. до н. э.:

«Никогда еще не было такого восстания рабов, какое вспыхнуло в Сицилии. Вследствие его многие города подверглись страшным бедствиям; бесчисленное количество мужчин и женщин с детьми испытало величайшие несчастья, и всему острову угрожала опасность попасть под власть беглых рабов, усматривавших в причинении крайних несчастий свободным людям конечную цель своей власти. Для большинства это явилось печальным и неожиданным; для тех же, кто мог глубоко судить о вещах, случившееся казалось вполне естественным. Благодаря изобилию богатств у тех, которые высасывали соки из прекрасного острова, почти все они стремились прежде всего к наслаждениям и обнаруживали высокомерие и наглость. Поэтому в равной мере усиливалось дурное обращение с рабами и росло отчуждение этих последних от господ, прорывавшееся в ненависти против них. Много тысяч рабов без всякого приказания стеклось, чтобы погубить своих господ».

Мир, царивший в Сицилии в течение 60 лет после разгрома великого Карфагена во второй Пунической войне (218–201 гг. до н. э.), принес на остров истинное процветание, на которое теперь покушались восставшие рабы.

«Вспыхнула война с рабами по следующей причине. Богатея в течение долгого времени и приобретя крупные состояния, сицилийцы покупали множество рабов. Уводя их толпами из питомников, они тотчас налагали на них клейма и отметки. Молодых рабов они употребляли в качестве пастухов, остальных — так, как каждому было нужно».

Мятеж был вызван самими землевладельцами, как местными, так и перебравшимися сюда из Италии, пытавшимися превзойти друг друга в жадности и дурном отношении к рабам. Надменный, быстро разбогатевший выскочка Дамофил, окруживший себя блеском и роскошью восточного деспота, и его жена Мегаллида необычайной жестокостью настолько озлобили своих рабов, что те замыслили убийство господ. Однажды к Дамофилу пришли полуголые пастухи и попросили выдать им одежду, на что получили ответ:

«Что же, разве путешественники ездят голыми по стране и не дают готового снабжения тем, которые нуждаются в одежде?»

Таким образом, хозяин приказал своим собственным рабам нападать на путешественников для того, чтобы обзавестись одеждой, а для начала повелел высечь несчастных, имевших наглость обратиться к нему с просьбой. Таким же точно образом они должны были добывать себе и пропитание, потому что есть он им ничего не давал. Но пастухам, низведенным Дамофилом до уровня разбойников, палок, которыми они отгоняли хищников от стад, оказалось мало. Они сумели достать себе настоящее оружие, и вскоре вся Сицилия страдала от разбойничьих банд, перед лицом которых никто не мог чувствовать себя в безопасности. Впрочем, римские наместники пытались принимать ответные меры, однако им недоставало твердости. Ибо, уничтожая разбойников, они лишали их господ пастухов. При этом больше всего они боялись именно власти землевладельцев, большинство из которых принадлежало к влиятельному сословию римских всадников, а именно те отправляли в Риме судопроизводство по делам наместников, если тем приходилось отвечать за дурно организованное управление. Договориться с господами было непросто, и наместники предпочитали бездеятельно созерцать бесчинства разбойников во вверенной им провинции.

Но Дамофил не только превратил своих собственных пастухов в разбойников; успеху восстания он способствовал еще и тем, что вооружил целый отряд рабов, сопровождавших хозяина в его путешествиях по Сицилии. Конечно, это была игра с огнем, ибо оружие, вложенное им в руки рабов, должно было вскоре обратиться против него самого.

Удел пастухов был, однако, довольно сносен в сравнении с участью рабов, использовавшихся на полевых работах. День за днем с раннего утра до поздней ночи они должны были работать в ножных кандалах, а на ночь их запирали в эргастулы, чудовищные темницы для рабов, из которых никому не удавалось бежать. «Рабы под гнетом страданий, подвергаясь часто неожиданным и унизительным наказаниям, не выдержали. Сходясь друг с другом в удобное время, они начали сговариваться об измене своим господам, пока не привели своего плана в исполнение.

Был один сириец, родом из Апамеи, раб Антигена из г. Энны, своего рода маг и чародей. Он хвастался, что может по указаниям богов, данным ему во сне, предсказывать будущее, и благодаря своей ловкости обманул таким образом многих… Еще до восстания он говорил, что сирийская богиня является ему и предсказывает, что он будет царем. Об этом он рассказывал не только другим, но постоянно говорил и своему господину. Антиген, забавляясь ловким обманом, ради шутки выводил Евна — так звали чудотворца — к гостям, спрашивал о его будущей царской власти, а также о том, как он поступит тогда с каждым из присутствующих».

Однако то, что Антиген и другие рабовладельцы считали отличной шуткой, вскоре стало действительностью.

Тяжко угнетенные рабы из дома Дамофила, среди которых и началось брожение, решили обратиться за советом к чудесному пророку Евну, почитавшемуся ими волшебником и прорицателем. Они сообщили ему о своем решении отомстить ненавистному Дамофилу и его жене Мегаллиде, жестоко издевавшимся над рабами, и спросили о том, благоволят ли боги исполнению такого плана. Сопровождая свои слова обычными ритуальными ужимками, кудесник не только поведал заговорщикам о благоволении богов, но и настаивал на скорейшем начале предприятия.

За короткое время они собрали и вооружили чем могли около 400 человек и неожиданно напали на считавшийся неприступным город Энну, расположенный в центре Сицилии, причем возглавлявший их Евн изрыгал при этом дым и пламя, словно дракон. Для этого он использовал просверленный с двух сторон орешек, который он предварительно наполнил тлеющей паклей и сунул за щеку. В нужный же момент Евн зажимал его зубами и дул изо всех сил.

Это необычное явление, сопровождавшее его пророчества, напоминало слушателям и зрителям об огнедышащем Дионисе. Кроме того, по Ветхому завету и другим источникам нам известно, что на древнем Востоке люди представляли себе язык бога в виде опустошительного пламени. Сегодня мы рассматриваем все эти действия Евна как обычный фокус, однако его приверженцы видели в нем отнюдь не фокусника, а воплощенный в облике вождя мстителей гнев божий, огненным своим дыханием поражающий врагов.

Рабы врывались в дома, убивали, грабили и насиловали. Как сообщает Диодор, они даже младенцев отрывали от материнской груди и разбивали о землю.

К победителям Энны, начавшим восстание, присоединилось множество городских рабов, перебивших своих хозяев и жаждавших теперь лишь одного — отмщения. Рабы поймали и Дамофила с Мегаллидой, приговор которым должны были вынести повстанцы, собравшиеся в городском театре на своего рода народный суд; однако двое рабов, не способных более сдерживать свой гнев, прикончили Дамофила ударами меча и топора, не дожидаясь решения народа.

После первого успеха — взятия Энны — народное собрание, которое теперь должно было собираться регулярно, приняло политическое, а потому действительно великое решение: «Затем выбрали Евна царем, не за его храбрость или военные таланты, но исключительно за его шарлатанство, а также потому, что он являлся зачинщиком восстания. Кроме того, думали, что его имя послужит хорошим предзнаменованием для расположения к нему подданных». Ибо греческое слово «евнойя», от которого происходит имя Евн, означает добро, благоволение.

Рабам казалось, что само имя их «доброго царя» является залогом царского достоинства правителя. «Евн назвал самого себя Антиохом, а восставших — сирийцами». Это царственное имя должно было поставить нового правителя-мессию в один ряд с представителями знаменитой династии Селевкидов.

В начале своего правления царь созвал народное собрание восставших и приказал казнить всех плененных жителей Энны, за исключением оружейников, которые в кандалах должны были работать на его армию. Жестокая судьба настигла и Мегаллиду: Евн передал ее для наказания ее бывшим рабыням. Кроме того, он собственноручно убил своих бывших господ Антигена и Пифона, отпустив, однако, тех, кто раньше, присутствуя на трапезе его господ, признавал его пророчества и оказывал ему добрые услуги. Насилия избегла дочь Дамофила и Мегаллиды, ибо она всегда относилась к рабам с состраданием и даже пыталась помогать им. Так что рабами, безжалостно уничтожавшими своих врагов, руководила не прирожденная жестокость, а жажда расплаты за совершенные по отношению к ним несправедливости.

В качестве правителя Евн принял диадему, знаки верховной власти и царственное облачение, а свою жену, также сирийского происхождения, объявил царицей. Далее он окружил себя умными и дальновидными людьми, составившими его совет, причем особенно среди них выделялся грек по имени Ахей. Ахей организовал быстро растущую армию рабов, вооружив ее топорами, секирами, серпами, пращами и вертелами, и, доведя численность своего войска до 10 000 человек, отважился открыто напасть на римлян, которым нанес несколько поражений одно за другим.

Окрыленные этими успехами, рабы на юго-западе Сицилии также решили сбросить ненавистное иго. Во главе их стал Клеон, бывший киликийский разбойник, родом с гор Тавра в Малой Азии. Судьба распорядилась так, что он вместе с другими порабощенными соотечественниками стал пастухом-разбойником в окрестностях Агригента, а всеобщая ненависть рабов по отношению к своим угнетателям позволила ему в очень короткое время сколотить довольно мощную банду.

Римляне уже надеялись, что вожди восставших не сумеют поделить власть и их армии набросятся друг на друга, но, к великому их удивлению, этого не произошло. Напротив, Клеон прибыл со своими приверженцами в Энну и безоговорочно подчинился царю Евну, назначившему его своим полководцем.

Теперь и в Риме осознали опасность, исходившую от ставшей еще более мощной армии рабов, и послали на Сицилию восьмитысячное войско для подавления восстания. Однако последовавший затем разгром римлян имел своим следствием усиление притока рабов к восставшим, и вскоре Евн располагал уже 70-тысячной армией. (Число же в 200 000 приверженцев следует считать преувеличенным.)

Вести о победах рабов в Сицилии, словно искры от гигантского пожара, разносились по всей Италии, так что даже в Риме началось брожение. Лишь твердостью и жестокостью удалось подавить эти мятежи.

В Сицилии же огонь восстания охватывал все новые области. В руки рабов перешли многие города вместе с их гарнизонами, а в кровавых битвах были разгромлены целые римские отряды во главе с преторами и консулами.

Лишь консулу Рупилию удалось изменить положение в свою пользу. После длительной осады Тавромения, нынешней Таормины, в результате которой среди защитников города начались каннибализм и предательства, ему удалось наконец взять эту крепость на восточном побережье Сицилии. На головы восставших рабов обрушились самые жестокие наказания.

Тогда Рупилий со своими войсками подступил к Энне и также осадил ее. Защитники крепости попытались произвести вылазку под руководством Клеона, но она оказалась неудачной, и полководец восставших погиб, смело сражаясь в их рядах.

Однако царь Евн все еще находился среди осажденных. Как сообщает Диодор, возглавлявший рабов кудесник окружил себя двором по селевкидскому образцу. Наряду с тысячью телохранителей он упоминает также повара, пекаря, банщика и шута, служивших Евну. Кроме того, он чеканил собственную монету.

Как и Тавромений, теперь и Энна пала жертвой предательства, однако царю рабов с телохранителями и четырьмя слугами удалось бежать. Несколько позже он был все-таки схвачен солдатами римского консула и брошен в темницу, где, как это ни странно, умер естественной смертью (был заеден вшами).

Четыре года длилось первое сицилийское восстание, пока в 131 г. до н. э. оно не было подавлено ценой огромных потерь.

Вместе с ним угасла и пересаженная Евном на Запад монархия селевкидского образца. «Следов какого-либо принципиально нового социального порядка здесь не найти», — констатирует Йозеф Фогт в своей работе «О структуре античных рабских войн». «Рабы просто вступали в права и владения побежденных господ. Ахей, например, по решению царя Евна въехал в дом бывших его хозяев. Это может служить объяснением тому, почему свободный городской пролетариат не желал ни присоединяться к новому движению, ни поддерживать старый порядок, а лавировал между старыми и новыми хозяевами, преследуя лишь собственную выгоду». «Самое же. замечательное во всем этом, — как сообщает Диодор, — было то, что восставшие рабы, разумно заботясь о будущем, не сжигали мелких вилл, не уничтожали в них ни имущества, ни запасов плодов и не трогали тех, которые продолжали заниматься земледелием, чернь же из зависти, под видом рабов устремившись по деревням, не только расхищала имущество, но и сжигала виллы». «Так что первое государство рабов рассчитывало лишь перевернуть общество с ног на голову, а не установить коммунистический порядок», — заключает Фогт.

После подавления первого великого сицилийского восстания спокойствие на Сицилии воцарилось ненадолго, ибо немногое изменилось на острове с тех пор, и в первую очередь рабы продолжали содержаться все в тех же чудовищных условиях. Не прошло и четверти века, как накопившаяся в угнетенных ненависть и жажда мести вновь прорвалась открытым насилием. Второе сицилийское восстание, начавшееся в 104 г. до н. э. и окончательно подавленное лишь в 100 г., в политическом плане дает больше материала для исследований, чем первое, ибо оно быстрее преодолело этапы неконтролируемых массовых акций и более энергично приступило к решению политических задач.

К тому времени Италия пережила несколько незначительных мятежей, в одном участвовало 30, в другом — до 200 заговорщиков, с которыми Рим расправлялся довольно быстро. Третье же восстание, во главе с римским всадником и авантюристом Титом Веттием, заслуживает особого упоминания из-за его причины. Веттий, сын богача, влюбился в рабыню необыкновенной красоты. Желая во что бы то ни стало приобрести ее, он не успокоился до тех пор, пока наконец не выкупил ее у владельца за чудовищную сумму, выплата которой была отсрочена, ибо кредитор был хорошо наслышан о богатстве отца покупателя.

Срок выплаты приближался, но никакой возможности собрать деньги не предвиделось. И Веттий, боявшийся потерять любимую, пошел на отчаянный шаг. Он вооружил своих рабов и, подстрекая их к мятежу, сколотил из них банду, а себя назвал ее царем. Перво-наперво он убил кредитора и разделался таким образом с долгом, а затем стал вести дикую разбойную жизнь. Вскоре под его руководством было уже около 700 человек, которых он обучил боевым приемам и организовал по военному образцу.

Всадник во главе разбойничьей шайки — это ложилось пятном позора на всех римлян, которые хоть чем-то дорожили. Поэтому против Тита Веттия сенат послал 4400 воинов под руководством Луция Лукулла. Веттий же, число приверженцев которого к тому времени возросло до 3500 человек, укрылся на хорошо укрепленной возвышенности и после незначительного успеха был предан собственным полководцем. Не видя иного выхода, Веттий покончил жизнь самоубийством.

Всадник, ради любви к рабыне сколотивший банду разбойников и провозгласивший себя их царем, — такое событие было явным симптомом разложения правящей римской элиты. Но авантюра Веттия стала своего рода шутовским прологом к настоящей трагедии, которая не заставила себя ждать.

Ужасающее известие о начале новой рабской войны на Сицилии достигло Рима в очень неблагоприятный для него момент. С одной стороны, римский полководец Марий только что удачно завершил кампанию в Северной Африке, а с другой — римские армии были разгромлены наступавшими германскими племенами кимвров и тевтонов, и вся Италия дрожала от «furor teutonicus».

Второе сицилийское восстание рабов было вызвано также и слабостью римского правительства, которую оно проявляло в отношении противоправных действий работорговцев и рабовладельцев. Охваченные стремлением приобрести как можно больше дешевой рабочей силы, римские предприниматели часто покупали свободных граждан азиатских государств, похищенных у себя на родине разбойниками и продаваемых на рынках рабов при посредничестве римских откупщиков налогов.

Недолго римлянам пришлось ждать расплаты за эти преступления. Консул Марий, назначенный главнокомандующим на Северном фронте, получил от сената полномочия потребовать от заморских союзников Рима предоставления вспомогательных войск для участия в войне с кимврами. Однако в ответ на его обращения вифинский царь Никомед III без обиняков заявил, что не может послать соответствующий воинский контингент, ибо страна обезлюдела из-за похищений людей, которым потворствуют римские откупщики: большинство способных носить оружие жителей Вифинии проживает теперь в качестве рабов в различных провинциях Рима.

В ответ на это заявление римский сенат постановил, что отныне ни один из граждан государствсоюзников не может стать рабом в римских провинциях. Наместникам же провинций было приказано освободить всех жертв похищений, попавших в рабство.

В Сицилии за выполнение сенатского эдикта взялся претор Лициний Нерва. Для начала он приступил к расследованию всех обстоятельств, и уже через несколько дней на свободу было отпущено более 800 рабов, а всех похищенных, содержавшихся в сицилийских эргастулах, охватила радость.

Такая экспроприация пришлась не по вкусу крупным собственникам, и для того, чтобы предотвратить дальнейший ущерб, они собрали специальное совещание, в результате чего претор, запуганный или подкупленный богачами, прекратил всякие расследования. Рабов, собравшихся в ожидании освобождения в Сиракузах, где заседал его трибунал, он разругал и отправил к хозяевам.

Таким образом, рабы горько обманулись в своих ожиданиях. Вместо обещанной свободы их вновь ожидало беспросветное рабство. Жестоко обманутые, они покинули Сиракузы и собрались в служившем отчаявшимся рабам убежищем святилище Паликов, сицилийских богов Земли и подземного мира. Здесь, в древнем храме сицилийской свободы, они стали размышлять о том, как им защитить свои попранные права. Чаша гнева была переполнена, часы мести пробили. Ненависть против угнетателей, накапливавшаяся в течение 25 лет, вновь разразилась восстанием.

Буря возмущения прокатилась по всему острову, рассыпая искры мятежа во всех его областях, так что пожар занялся в самый неблагоприятный для Римской державы момент.

Первым вспыхнул мятеж на крайнем западе Сицилии, в большом поместье неподалеку от города Галикии, где 30 восставших рабов убили своих господ. После этого они освободили своих товарищей в соседних поместьях. Затем уже 120 человек заняли хорошо защищенное самой природой место и дополнительно укрепили его. Там к ним присоединились еще 80 вооруженных рабов.

Претор Лициний Нерва быстро распознал опасность и немедля осадил лагерь рабов, но оказался не в состоянии взять его. Однако то, чего он не смог добиться силой, удалось достичь с помощью хитрости. Для выполнения своего плана он посредством подкупа привлек известного беглого бандита, приговоренного к смерти за многочисленные убийства и грабежи. С отрядом наиболее верных ему людей тот приблизился к лагерю осажденных и заявил о своем намерении присоединиться к ним. С распростертыми объятиями приняли они подкрепление, тем более что главарь разбойников своими похождениями достаточно хорошо доказал, что является врагом римлян. Счастливые видеть в своих рядах столь опытного рубаку, они даже избрали его вождем. Но последний не оправдал доверия восставших рабов и выдал их претору. Некоторые из них были перебиты во время резни в лагере, а иные бросились со скалы в пропасть, желая избегнуть жестокого наказания.

Так неожиданно закончился первый акт нового сицилийского восстания. Однако вскоре занавес поднялся вновь, и трагедия продолжилась.

С тем, что беспорядки могут продолжиться, наместник явно не считался, иначе не распустил бы солдат по домам сразу после описанного события. И не успели они снять с себя мечи, как пришла весть о том, что поднявшие мятеж на юго-западе острова 80 рабов римского всадника Публия Клония убили своего господина. Пока наместник вновь собирал своих солдат (а за дело он взялся не особенно энергично), число восставших возросло до 2000 человек.

Из гарнизона Энны, размещенного там сразу же после первой рабской войны, претор выделил отряд в 600 человек и послал его против мятежников, которые тут же обратили его в бегство, захватив при этом множество оружия. Успех окрылил восставших и укрепил их ряды — через несколько дней их было уже около 6000.

После своей победы рабы решили принять и важные политические решения. На народном собрании повстанцы выбрали своим царем некоего Сальвия, гаруспика[81] и флейтиста на женских празднествах. Вновь сицилийские рабы, родом большей частью из Сирии, избрали своим царем прорицателя, гадавшего по внутренностям животных, что, несомненно, является признаком того, насколько большое значение они придавали мистике. Выбор, павший на Сальвия, свидетельствует о том, что восставшие рассматривали правителя прежде всего в качестве религиозного вождя. Царь Сальвий повелел избегать города как центры распущенности и разложения и поделил восставших на три группы, поставив во главе их особых начальников. Они должны были прочесывать остров, вербовать приверженцев и собирать оружие. При этом внимание обращалось на поимку лошадей с целью формирования конницы.

Разделением своей армии на три части Сальвий обеспечил ее выживание, ибо города закрывали ворота перед повстанцами. Когда же отряды воссоединились неподалеку от города Моргантины, на юго-востоке Сицилии, войско их насчитывало уже 20 000 бойцов. С такой силой можно было начинать настоящую войну.

Первой целью рабов стала хорошо укрепленная Моргантина, на стены которой они бросались, стремясь взять ее штурмом. Однако сопротивление осажденных, на подмогу которым поспешил претор Лициний Нерва с 10-тысячной армией, сломить не удалось. Подойдя к городу, он легко овладел слабоохранявшимся лагерем повстанцев, ибо большинство из них находилось под стенами Моргантины.

За быстрой победой последовало столь же быстрое поражение, ибо рабы не замедлили напасть на войска двигавшегося на помощь городу претора. Однако ряды римлян дрогнули не только под натиском численно превосходивших их повстанцев; немалую роль в поражении Лициния Нервы сыграла и хитрость царя рабов, объявившего, что пощадит жизнь тех, кто бросит оружие. Оказавшись поставленными перед выбором — жизнь или позор поражения, римские воины предпочли бегство гибели от мечей восставших.

Этот умный ход позволил Сальвию одержать сравнительно легкую и громкую победу, получить массу столь необходимого его армии оружия и вновь захватить оставленный лагерь. По всему острову разнеслась его слава, и новый приток рабов удвоил численность восставших.

Однако Моргантина тем не менее не пала. И Сальвий решил добиться своего разложением боевого духа ее защитников. Всех рабов, живших в городе и защищавших его столь же отважно, как и их господа, он призвал присоединиться к освободительному движению. Однако и рабовладельцы не проявили себя простаками в деле ведения психологической войны: они также пообещали рабам свободу. Рабы предпочли обещания господ предложениям товарищей по несчастью и продолжали оказывать им ожесточенное сопротивление.

Однако они были жестоко обмануты, ибо сразу же после того, как повстанцы отошли от стен города, римский претор запретил держать данное слово. Дорого обошелся римлянам этот обман, так как большинство обманутых перешло в стан Сальвия.

Как и во время первого восстания, рабы поднялись в другой части острова, а именно на западе Сицилии, в районе городов Эгесты и Лилибея (нынешняя Марсела). Во главе их стал киликиец Афинион, смелый человек, знавший астрологию. Всего лишь за пять дней он собрал отряд в тысячу человек, избравший его своим царем. Знаком его высокого звания служила диадема.

Если в этом он был подобен своим предшественникам, то в смысле продуманности и экономической организации труда повстанцев он значительно превзошел их. Из всех своих приверженцев он лишь самых сильных сделал солдатами, остальным же приказал заниматься прежним делом. Распределив таким образом обязанности своих подданных на манер восточноэллинистического правителя, он обеспечил не только продолжение хозяйственной жизни, но и снабжение своей армии провиантом. В одном из своих указов он объявил, что в звездах он прочитал волю богов, собирающихся сделать его царем всей Сицилии. Поэтому необходимо беречь страну и находящихся в ней животных и запасы, как свои собственные. Возможно, что Афинион, бывший в рабстве управляющим поместьем с 200 сельскохозяйственными рабочими, желал запретом убийств и грабежей заложить основу государства, в котором земля была бы общей собственностью.

Когда численность армии рабов возросла до 10 000 человек, Афинион отважился на осаду хорошо укрепленного города Лилибея. Не будучи, однако, в состоянии сломить сопротивление защитников, он сообщил своим приверженцам, что боги посредством звезд приказали ему прекратить осаду, ибо в противном случае повстанцам грозят большие беды.

Но не успели они начать отступление, как на острове высадились отборные войска, прибывшие для подавления мятежа из союзной с Римом Северной Африки. Ночью они неожиданно напали на совершавших марш рабов и нанесли им тяжкие потери прежде, чем те возвратились под стены города. Но в глазах восставших это несчастье стало еще одним подтверждением умения Афиниона читать волю богов по звездам, так что они стали восхищаться своим вождем больше прежнего.

А тем временем Сальвий, прекративший осаду Моргантины, прочесывал со своей 30-тысячной армией страну вплоть до Леонтинской равнины на востоке острова. Войну он вел партизанским способом, так же как и Евн в свое время. Здесь, в благодатных восточных районах Сицилии, где Сальвию удалось закрепиться на некоторое время, избранный рабами царем вождь повстанцев принес Паликам благодарственную жертву и был интронизирован, приняв царственное имя Трифона.

Желая иметь опорный пункт, царь Трифон решил занять горную крепость Триокала в центральной части западной Сицилии и устроить в этом богатом запасами воды и защищенном самой природой месте, окруженном, кроме того, плодородными полями и долинами, свою резиденцию.

Незадолго до этого царь Трифон пригласил к себе царя Афиниона, и, как и за четверть века до того, во время первого сицилийского восстания, эта встреча закончилась тем же. Не желая ослаблять свои силы борьбой за власть, главы двух армий объединились против общего врага, причем оба раза на уступки шел киликиец: некогда Клеон подчинился Евну, а теперь Афинион — Трифону. Афинион отказался от своих царских притязаний, с тем чтобы быть военачальником Трифона.

Теперь звезда восстания взошла еще выше. Как и планировалось, Сальвий, он же царь Трифон, взял Триокалу, еще более укрепил ее, возведя стены и вырыв ров, и построил в ней дворец с обширным форумом. Так же как и Евн, он окружил себя высоким Советом, однако выступал в облачении римских правителей и по римскому обряду, т. е. носил как нижнюю рубашку с пурпурной полосой — тунику, так и верхнюю пурпурную одежду — тогу, облачение высшего римского магистрата, и выступал в сопровождении ликторов — «странное сочетание одежд триумфатора с монархическими устремлениями, которое можно рассматривать как своего рода знак прихода в отдаленном будущем диктатора-Цезаря», — замечает Фогт в своей книге «О структуре античных рабских войн».

На Сицилии наступало смутное время с присущими ему бесчинствами и беспорядками. Ни римляне были не в состоянии сломить восставших рабов, ни рабы — взять штурмом города римлян. Свободный пролетариат не присоединился к мятежникам, но использовал создавшиеся благоприятные возможности для того, чтобы ловить рыбку в мутной воде смуты. Более рентабельные методы производства, применявшиеся помещиками, делали мелких крестьян неконкурентоспособными, и они постепенно увязали в долгах. Кроме того, «пастухи-разбойники» чаще всего нападали именно на такие беззащитные семейные фермы. Словно спелые плоды, падали разоренные экономически и ограбленные физически хозяйства в руки латифундистов, а их бывшие хозяева вели в городах нищенскую жизнь класса без собственности, ведь крупные землевладельцы не желали занимать их даже поденным трудом, с большим удовольствием закупая более дешевых рабов.

А теперь бывшие свободные крестьяне, став свободными пролетариями, решили, что пришел их час и они могут безнаказанно возместить себе понесенные убытки. В условиях второго сицилийского восстания было возможно даже создание своего рода единого коммунистического фронта всех нищих и угнетенных, т. е. рабов и пролетариев, но этого не произошло. Последние затопили страну, грабя и убивая всех подряд, не разбирая между свободным и рабом и заботясь лишь о том, чтобы оставалось поменьше свидетелей их преступлений. Тут-то наконец вмешался Рим. Для прекращения войны рабов и восстановления порядка на острове сенатом была выслана 17-тысячная армия под руководством Луция Лициния Лукулла. В этой ситуации царь Трифон считал необходимым защищаться за стенами Триокалы, в то время как его полководец Афинион предпочитал открытое столкновение с врагом. В этом споре верх одержал стратег и занял со своей 40-тысячной армией лагерь у Скиртеи, в полутора километрах от расположения Лукулла.

После многочисленных мелких стычек оба войска сошлись наконец на поле сражения, в разгар которого рабы увидели, что их смелый вождь пал от ран, потеряли мужество и обратились в бегство. Более 20 000 повстанцев остались лежать мертвыми на поле боя, остатки же их укрылись в Триокале. Ночью удалось спастись и Афиниону, который притворился мертвым и спас таким образом себе жизнь.

Однако, вместо того чтобы преследовать побежденных, Лукулл появился под стенами Триокалы лишь на девятый день после сражения. Воспрянувшие духом к тому времени рабы отчаянно сопротивлялись и в конце концов вынудили римлян отступить, после чего Лукулл был отозван сенатом и сослан, как не оправдавший доверия. Та же судьба постигла и его преемника 1ая Сервилия, ничего достойного упоминания не совершившего.

В это время умер царь Трифон, на трон которого вступил Афинион, беспрепятственно грабивший страну и осаждавший сицилийские города.

Фортуна повернулась к Риму лицом лишь после того, как в 101 г. до н. э. задача очистить Сицилию от повстанцев была возложена на Мания Аквилия, избранного консулом вместе с Марием, занимавшим эту должность уже в пятый раз. Проявив в ожесточенной битве с рабами личное мужество, он убил Афиниона в поединке, причем сам получил при этом ранение головы.

В 100 г. до н. э. второе сицилийское восстание рабов было окончательно подавлено. Тогда никто еще не знал, что самая крупная война с рабами — восстание рабов и гладиаторов под руководством Спартака — была еще впереди, причем ареной ее должна была стать сама Италия.

За четверть века между вторым сицилийским восстанием и восстанием Спартака над Италией опустошительным смерчем пронеслись восстание италиков, или так называемая Союзническая война, и гражданская война между Марием и Суллой. Правительству даже и после восстановления власти сената в результате победы Суллы над марианцами 1 ноября 82 г. у Коллинских ворот так и не удалось навести порядок в южных областях страны.

Италия была готова к появлению на сцене Спартака, резюмирует Фогт.

Примечания:

6

Спартак (Спарток) на Боспоре — в 438 г. до н. э. к власти в Боспорском царстве — греческом государстве с центром в Пантикапее (Керчь) — в результате переворота пришел Спарток I, основатель династии Спартокидов, правившей до 110 г. до н. э. В научной традиции утвердилось написание через «о», несмотря на то что Диодор называет нового царя Спартак, так как многочисленные боспорские надписи сохранили именно форму Спарток.

7

Митридатовы войны — царь Понтийского царства в Малой Азии Митридат VI Евпатор вед три войны с Римом (в 89–84, 83–82, 72–64 гг. до н. э.), окончившиеся полным поражением и самоубийством этого грозного противника римской экспансии на Востоке.

8

Флор — Луций Анней Флор, живший во II в. н. э., написал обзор римской истории, концентрируя свое внимание на истории войн, которые Рим вел сначала со своими италийскими соседями, а позднее — с народами Средиземноморья.

69

Гражданская война между Суллой и Марием — в 88 г. до н. э., после захвата Рима сторонниками Мария, Сулла был отстранен от верховного командования в войне против Митридата в пользу Мария. Тогда, впервые в римской истории, Сулла двинул войска против Рима, чем положил начало гражданской войне. Одержав победу, он жестоко расправился с марианцами.

70

Великая Греция — южная часть Италии, главным образом по берегам Тарентского залива, где располагались многочисленные греческие колонии.

71

Эргастул — казарма или тюрьма для содержания рабов в поместьях.

72

Легат — назначаемый сенатом заместитель командующего армией.

73

Ликторы — должностные лица при высших магистратах и некоторых жрецах. В зависимости от ранга каждому магистрату полагалось определенное число ликторов (претору — 6, консулу — 12, диктатору — 24). Ликторы несли впереди фасции, расчищали путь среди толпы и приводили в исполнение приговоры.

74

Царь Деметрий II — правитель государства Селевкидов.

75

Ульпиан — Домиций Утыгаан (ок. 170–228 гг. н. э.), префект претория с 222 г., выдающийся римский юрист.

76

Педий — Секст Педий, римский юрист, живший в I–II вв. н. э.

77

Вивиан — римский юрист I — начала II в. н. э.

78

Гай — римский юрист II в. н. э.

79

Денарий — римская серебряная монета, содержавшая сначала 10, а потом 16 ассов (4 сестерция).

80

Асс — римская весовая единица, первоначально соответствовал одному фунту и составлял 327,45 г. Как денежная единица асс представлял собой в период Республики сначала бронзовую, а затем медную монету. С течением времени вес монеты уменьшался: в конце III в. до н. э. он составлял одну унцию, равную 27,3 г. В период поздней Республики вес асса снова был уменьшен до 13,64 г. К этому времени реальная стоимость асса упала до 3–4% номинальной и стала синонимом «ломаного гроша».

81

Гаруспик — предсказатель, гадавший по внутренностям жертвенных животных.