|
||||
|
|
В.Л.Иноземцев Расколотая цивилизация Продолжение истории (предис...В.Л.Иноземцев Расколотая цивилизация Продолжение истории (предисловие редактора) Предисловие автора Часть первая. К концепции постэкономической революции Глава первая. Постэкономическое общество как идея и реальность - Понятие постэкономического общества - Предпосылки и источники постэкономической трансформации Глава вторая. Основные составляющие постэкономической трансформации - Модификации отношений обмена и проблема стоимости - Замещение частной собственности собственностью личной - Новый тип самосознания и преодоление эксплуатации Глава третья. Потенциал самодостаточности постэкономического общества - Автономность постэкономического мира - Замкнутость постэкономической цивилизации Глава четвертая. Противоречия постэкономической цивилизации - Разобщенность современного мира Источники социальной напряженности в развитых обществах Часть вторая. Этапы формирования "однополюсного" мира Глава пятая. Первый системный кризис индустриального хозяйства. Упадок аграрно-добывающих обществ - Критическая точка постиндустриальной трансформации - Второй нефтяной шок и "нижняя точка" кризиса Глава шестая. Рождение новой реальности - Реформа Р.Рейгана и ее позитивные результаты - Отталкиваясь от дна - На пороге новой реальности Глава седьмая. Зрелое постиндустриальное общество и второй системный кризис индустриализма - Хозяйственная революция 90-х - Инвестиции и рост в 90-е годы - Рождение креативной корпорации - Новая хозяйственная реальность 90-х годов - Второй системный кризис индустриализма Часть третья. Исчерпанность модели "догоняющего" развития Глава восьмая. Взлет и упадок японского индустриализма - Основы успеха японской модели в 60-е и 70-е годы - На пороге кризиса - Страна заходящего индекса Глава девятая. Юго-восточная азия и китай: новые проблемы и новые уроки - Азиатская модель индустриализации - Причины, ход и уроки кризиса - Китай: общие судьбы или особый путь? Глава десятая. "четвертый мир" и перспективы постэкономического общества - Экономические проблемы развивающихся стран - Масштабы потенциальной экологической катастрофы Часть четвертая. Социальные противоречия постэкономического общества Глава одиннадцатая. Формирование основ новой социальной структуры - Становление концепции новой социальной стратификации - Революция интеллектуалов Глава двенадцатая. Имущественное расслоение в постиндустриальном обществе - Неравенство в развитом индустриальном обществе (конец 50-х -середина 80-х годов) - Обострение проблемы в 90-е годы - Формирование устойчивого низшего класса Глава тринадцатая. Классовый конфликт постэкономического общества - К истории классового противостояния Классовый конфликт постэкономического общества Часть пятая. Природа современной "глобализации" и ее возможные следствия Глава четырнадцатая. Природа современной "глобализации" и ее возможные следствия Заключение Продолжение истории (предисловие редактора) Образ расколовшейся цивилизации -- это несомненный элемент современного мироощущения, и особенно, наверное, у нас, в России. В чем истоки такого мироощущения? На этот вопрос можно поискать ответы в предлагаемой вниманию читателя новой книге В.Иноземцева. Замысел его исследований масштабен и, я бы рискнул сказать, всеобъемлющ. На протяжении десяти лет автор напряженно размышляет о том, почему так, а не иначе устроена сегодня жизнь общества, каковы механизмы и перспективы социального прогресса, как далеко можно заглянуть в будущее, оставаясь на прочном фундаменте научного знания. Это уже четвертая из опубликованных на русском языке его монографий, и интересно наблюдать, как расширяется круг анализируемых им проблем, как совершенствуется исследовательский инструментарий, как все глубже проникает мысль в существо рассматриваемых вопросов. На всех четырех книгах лежит довольно-таки тяжелая печать академизма, и хотелось бы надеяться, что автор не станет откладывать в долгий ящик идею более популярного изложения своей концепции. Уверен, что она способна увлечь любого, кто интересуется социальными теориями. Однако сейчас этот академизм оправдан и неизбежен: заявляя новые подходы к социально-историческому исследованию, автор волей-неволей обязан вести диалог со многими своими предшественниками (начиная с Платона и Аристотеля) и современниками -Д.Беллом, О.Тоффлером, Ф.Фукуямой, М.Кастельсом, Дж.Соросом и многими другими. В чем же, коротко, суть разрабатываемых В.Иноземцевым подходов и их оригинальность? Он полагает, что тип общественного устройства решающим образом зависит от того, во-первых, каков характер деятельности людей на том или ином этапе истории, и от того, во-вторых, как складываются отношения между людьми в процессе производства материальных благ и услуг, а также их потребления. Говоря о деятельности, автор -- экономист по образованию и по профессии - имеет, конечно, в виду ту деятельность, которая создает общественно-значимый продукт. На основе этих критериев В.Иноземцев считает возможным утверждать, что история цивилизации подразделяется на три огромные эпохи: доэкономическую, когда основным типом деятельности была предтрудовая (по терминологии автора) активность, позволяющая человеку противостоять природе в борьбе за выживание; экономическую, основанную на труде как осмысленной деятельности по созданию комфортной и безопасной среды обитания; постэкономическую -- первые ее признаки стали заявлять о себе в последние два десятилетия прежде всего именно изменением характера деятельности людей, создающей все более весомую часть валового продукта стран США и Западной Европы. Эту деятельность автор называет творчеством. Переход от одной эпохи к другой -- это, по Марксу (с которым в части методологии исследования автор совершенно солидарен), сложнейший период социальной революции, когда человек и общество коренным образом меняют не только весь уклад жизни, но и свои представления о собственной природе и своем предназначении. В ходе первой социальной революции человек, собственно, и стал человеком; из собирателя и охотника он превратился в оседлого землепашца, изобрел и освоил эти первые технологии переустройства внешнего мира. Кстати, по некоторым данным, тот период сопровождался грандиозной экологической катастрофой, последовавшей за тем, как людьми были истреблены целые виды млекопитающих, служивших им пищей. Это и заставило популяцию, резко сократившуюся в результате элементарной нехватки продовольствия, приспосабливать к своим нуждам иные природные ресурсы и приспосабливаться, в свою очередь, к изменившимся условиям жизни. Расцвет (и начало заката) экономической эпохи совпали с воцарением индустриальных методов производства, соответствующих им типов организации общества и воспроизводства человека как социального существа. Начинается вторая социальная революция -- это и есть основной предмет научного интереса В.Иноземцева, которому посвящена настоящая книга. Предваряя ее этим предисловием, я хотел бы обратить внимание читателя на несколько моментов, вызывающих порой как недоуменные вопросы аудитории к автору, так и критику со стороны коллег. Это, во-первых, вопрос о творчестве как том виде деятельности, на котором и базируется формирующийся социальный порядок. В.Иноземцев действительно говорит иногда, что труд будет постепенно вытесняться творчеством, и этот тезис вызывает, пожалуй, самое сильное недоверие аудитории. С творчеством ассоциируется обычно образ художника, ученого, литератора -- а кто же, спрашивается, будет тогда пахать, сеять, ткать, шить, строить, возить и т.д.? Труд неуничтожим! -- такова позиция некоторых критиков В.Иноземцева. Хотел бы заметить, что в контексте своего исследования автор много раз вслед за теоретиками постиндустриализма обращается к тому факту, что в валовом национальном продукте последовательно уменьшается (и даже до исчезающе малой величины!) доля первичного сектора производства -- добычи сырьевых ресурсов и производства сельскохозяйственной продукции. Это не означает, что исчезли эти отрасли; напротив, в абсолютном выражении соответствующие показатели продолжают расти (по той хотя бы простой причине, что увеличивается и требует пищи население планеты). Но основная часть валового продукта уже в первой половине истекающего столетия производилась в индустриальном секторе--и это обусловило характер общественных отношений, сложившихся в то время. После Второй мировой войны в валовом продукте развитых индустриальных стран ускоренно стала расти доля (именно доля!) услуг; к концу XX века стал весомым вклад информационного сектора хозяйства. Именно в этом секторе характер деятельности людей носит явно творческий характер, здесь формируются новые отношения, здесь исповедуются новые ценности, здесь рождаются новые противоречия. И сельское хозяйство, и массовое производство товаров, и труд вместе с ними никуда не исчезают, но не они определяют уже характер социального устройства -- вот, очень схематично, тот сюжет, который должен помочь читателю, впервые столкнувшемуся с творчеством В.Иноземцева, правильно воспринять пафос его исследования. То же касается главного понятия всей концепции автора -- понятия постэкономического общества. Общество не может существовать вне экономики! -- сердятся оппоненты В.Иноземцева. И он терпеливо (и академично) объясняет разницу между хозяйственной системой и экономикой как наукой об организации эффективного хозяйства, об организации отношений, возникающих при производстве и потреблении материальных благ и услуг. Я бы даже сказал: экономикой как философией рационального хозяйствования, основанного на труде. Но если существенная часть валового общественного продукта создается в том секторе хозяйства, где не труд, а иной тип деятельности -- творчество -- играет главную роль, где господствуют иные отношения -- как раз по поводу производства продукции этого сектора и ее потребления, -- значит, там складываются какие-то новые закономерности развития, действуют новые критерии, системы оценок, значит, это уже не "экономический человек" Адама Смита обустраивает там свое жизненное пространство и не экономическое общество составляется совокупностью этих людей! Какое же? Постэкономическое, -- говорит автор и терпеливо (и академично) объясняет, почему именно этот термин он считает наиболее корректным. Несколько лет назад, при защите кандидатской диссертации В.Иноземцева (теперь доктора экономических наук) один из выступающих в дискуссии сказал, что предмет исследований диссертанта -- политэкономия коммунизма. Это красивый и содержательный образ, если согласиться с тем, что на смену экономической общественной формации приходит коммунистическая (по Марксу), или постэкономическая (по Иноземцеву). Однако пока "нам не дано предугадать", как именно будет устроено новое общество. Автор анализирует процессы, происходящие ныне в мировой экономической системе, и выявляет лишь некоторые тенденции преодоления главных, определяющих черт экономической эпохи, пытается на этой основе понять, какими новыми фундаментальными качествами будет наделен формирующийся общественный уклад. С этой точки зрения оппонент диссертанта был, несомненно, прав. Но в этой книге внимание В.Иноземцева сосредоточено прежде всего на ныне развертывающихся в мире социально-экономических процессах, на той глобальной трансформации, которая и представляет собой начальный этап второй социальной революции. В ходе своего исследования автор приходит к выводу, что закат экономической эпохи начинается с кризиса индустриальной системы, выражающегося, в частности, в резком ослаблении роли индустриального сектора производства и вытеснении его (прежде всего -- в доле валового общественного продукта) информационным сектором. Главным производственным ресурсом становятся теперь информация и знания -- совершенно новая в этом качестве субстанция, требующая иных, чем прежде, способов организации людей при работе с нею, иных общественных отношений, иных свойств личности, производящей и потребляющей продукцию этого сектора хозяйства. И под таким углом зрения современная картина мира выглядит тревожной, противоречивой, крайне нестабильной. Раскол цивилизации идет по многим направлениям: во внешне благополучных, по сути постиндустриальных странах Запада складываются новые социальные группы и вызревают новые, до сих пор неизвестные противоречия; углубляется пропасть, разделяющая постиндустриальный Север и индустриальный и доиндустриальный Юг; вместо национальных границ, ставших прозрачными для потоков информации, потоков капитала, миграционных потоков, возникают новые социально-экономические барьеры; обостряются глобальные проблемы -- экологические, ресурсные, демографические; раскалывается само общественное сознание, устремленное к новым рубежам социального прогресса и вынужденное в то же время развиваться в прежней, экономически организованной среде. Вопросы, анализируемые В.Иноземцевым, выводят его за рамки сугубо экономической теории. Они переплетаются с геополитикой, с социопсихологией, с философией -- в подлинном, незамутненном смысле этого слова. Однако автор стремится работать с массивом именно экономической информации. В подтверждение своих гипотез и выводов он приводит сведения из поразительного множества доступных ему источников: библиографический аппарат книги содержит более 800 (!) наименований новейших публикаций -- главным образом зарубежных экономистов, историков, социологов, философов, футурологов. И здесь -- еще одна претензия отечественных его коллег: В.Иноземцев редко обращается к их работам. Но новая социальная реальность складывается прежде всего в тех странах, которые глубже других погрузились в постиндустриальную и постэкономическую действительность. Где же, как не там, искать и находить пружины преобразований, охвативших и расколовших современную цивилизацию? Где, как не там, пытаться обнаружить механизмы сохранения ее целостности?.. Во многом знании -- много печали. Но мысль, постигающая закономерности движения социальной материи, мысль анализирующая, предполагающая, ошибающаяся, нащупывающая истину, свободная мысль исследователя, погруженного в бурлящую жизнь современного общества, -- только она и дает надежду на новое обретение желанной целостности человеческого рода, на устойчивое развитие цивилизации, на продолжение истории. Алексей Антипов Москва, 17 августа 1999 года Предисловие автора Расколотый мир есть мир несовершенный; истинность этого утверждения столь очевидна, что вопрос о том, способны ли люди создать гармоничный социальный порядок, получает положительный ответ в рамках любой философской теории. Между тем вся история человечества одинаково успешно может быть рассмотрена и как история нарушения его первоначальной целостности, и как история ее формирования и развития. В самые разные эпохи философы пытались осмыслить эволюцию civitas terrestris как движение от природы, каковой люди были тождественны в начале своего исторического пути, к божественному началу, в приобщении к которому заключена цель земного пути человеков. Но если в далекие времена Творения, как предполагал св. Августин, два общества, как бы два града в роде человеческом, существовали лишь для предвидения Божия, то с каждым новым этапом прогресса грань между ними становилась все более и более осязаемой. Вряд ли возможно отрицать, что эта внутренняя разделенность всегда бьша важнейшим источником прогресса человеческого сообщества. В постоянной конкуренции и борьбе, в непрерывном презрении обращенности к божеству во имя любви к самим себе люди стали тем, чем они являются сегодня, -- властителями природы, подчинившими себе фактически все внешние силы и обстоятельства. Однако в то же время сложилась ситуация, которую гениально, хотя вряд ли вполне осознанно, обрисовал И.Кант словами о том, что существующий внутри нас нравственный закон, наряду со звездным небом, простертым над нами, является одной из двух вещей, которым никогда не устанет удивляться человеческий род. Гигантские материальные успехи, еще недавно вызывавшие восхищение, стали обыденными; фундаментальные качества человека, вдохнутые в него Создателем, оказались редким достоянием немногих. Сегодня мир подошел к рубежу, значение которого еще не оценено адекватным образом. Обращенная в будущее сущность человека получила возможность проявиться в наиболее полном и завершенном виде; в условиях, когда материальные цели уже не имеют над людьми прежней власти, внутреннее развитие личности становится необходимым и достаточным условием прогресса человека и общества. Однако именно сейчас как никогда очевидно, что в своих внутренних побуждениях и индивидуальных целях люди гораздо более различны, нежели в тех стимулах и стремлениях, которые объединяли их раньше. Обращенная в прошлое историческая память, напротив, подсказывает, что первый человек был создан одним и единственным для того, чтобы возбудить стремление к общественному единству и узам согласия, что любое не только враждебное, но даже недружественное действие по отношению к кому бы то ни было есть грех, ибо нельзя желать зла другим уже лишь потому, что эти другие -- люди, среди которых нет великих и ничтожных, а есть только равные. Каждый момент настоящего есть не что иное, как столкновение между прошлым и будущим. Происходящее на личностном уровне, это столкновение представляет собой залог беспрерывного прогрессивного развития, самый мощный источник совершенствования человеческого рода. Происходящее в масштабах общества в целом, оно заключает в себе причину социального конфликта, порождая отчужденность людей друг от друга. Происходящее на уровне всей цивилизации, оно становится сегодня главной угрозой самому ее существованию. Искоренить источник глобальной разделенности человечества не представляется ни желательным, так как это означало бы замедление или остановку социального прогресса, ни возможным, так как в современных условиях общество с катастрофической быстротой теряет способность контроля над проявлением творческих способностей своих членов. Формирующаяся постэкономическая эпоха в равной степени ознаменована как усилением роли личностного фактора и расширением масштабов творческой деятельности, так и укреплением грани, отделяющей постиндустриальные общества от остальной части человечества. Опасность современного момента заключена, помимо прочего, в том, что в сознании мыслителей конфликт между экономически и неэкономически, материалистически и постматериалистически мотивированными личностями по-прежнему отражается в категориях прежних социальных противостояний, когда действия субъектов при всем различии их целей оставались заданными материалистическими и экономическими факторами. Поэтому следование принципам согласия и солидарности воплощается в мерах, неспособных ни изменить существующий порядок вещей, ни препятствовать дальнейшему развертыванию складывающихся тенденций. Экономические методы социального реформаторства не действуют в постэкономическую эпоху; постэкономические же ценности усваиваются сегодня скорее на индивидуальном уровне и еще не могут стать основой для скоординированных общественных действий. Цель этой книги состоит в том, чтобы показать всю глубину возникающего на наших глазах нового социального противостояния. Сегодня граница между "двумя градами в роде человеческом", о которой св. Августин говорил как о проходящей внутри каждого человека, наглядно проявляется в общественном масштабе. То, что теолог называл "божественным градом" и что мы назвали бы "градом будущего", ныне порождается не любовью к Богу, доведенной до презрения к самому себе, а стремлением воплотить божественные черты Творца в собственной личности; то, что ранее считалось "градом дьявола" и что правильнее было бы определить как "град прошлого", задается сейчас не любовью к себе, доведенной до презрения к Богу, а попытками найти свое место в земном сообществе, определяемом материалистическими факторами. Стремления принадлежащих к этим "градам" людей несопоставимы, ценности, исповедуемые ими, радикально различны, а степень, в какой общение между ними остается диалогом, становится все меньшей. Два года, прошедшие со времени написания нашей предыдущей книги, подтверждают масштабность возможностей, открывающихся перед "градом будущего", за исключением той, что определяет способность адекватного взаимодействия и общения с "градом прошлого". Измеряя свои успехи с помощью традиционных методов и приемов, западный мир допускает две серьезные ошибки. С одной стороны, он находится в плену иллюзии своего безграничного хозяйственного могущества. Между тем современные постиндустриальные державы доминируют в мировой экономике и политике скорее в силу их способности к быстрому постэкономическому развитию в будущем, чем по причине своего наличествующего экономического потенциала. С другой стороны, Запад остается убежденным в том, что разрыв, отделяющий его от индустриальных стран, представляется в большей мере количественным, нежели качественным, и что для создания постэкономического мира достаточно одних только экономических мер. Именно в последние годы становится все более очевидной иллюзорность таких представлений. Постиндустриальный мир только начинает осознавать, что чисто экономические методы поддержки индустриальных и доиндустриальных государств уже не служат целям формирования единого гармоничного мирового порядка. Насилие, обращенное вовне развитых стран, является еще менее действенным средством достижения подобной цели. Инструменты, традиционно имевшиеся в арсенале мировой политики, становятся неэффективными, а их обновление или даже замена едва ли выглядят сегодня чем-то близким и неизбежным. Эта книга, как и предшествующая ("За пределами экономического общества"), не содержит конкретных рекомендаций и практических выводов. Продолжая тему, она несет в себе качественно иные акценты: если раньше мы обращали особое внимание на то, в какой мере и каким образом творческая активность современного человека обеспечивает становление и развитие "града будущего", то теперь пытаемся показать, каким опасностям подвергается новый социальный порядок и какие угрозы несет он сам для современного мира. Эта книга не содержит апокалипсических прогнозов, как предыдущая не рисовала некоей социальной утопии, нередко в ней обнаруживаемой. Представляя ее читателям, мы, как и в прошлый раз, стремимся скорее поставить целый ряд вопросов, имеющих принципиальное значение для анализа современной социальной реальности, нежели разрешить их, поскольку вполне отдаем себе отчет в том, что сделать это под силу только самой Истории. Развивая темы, составившие содержание предыдущей книги, эта работа также воплощает в себе и продолжение усилий всех тех моих друзей и коллег, которые помогали мне в работе над прежним текстом. В очередной и, я уверен, не в последний раз главные слова благодарности адресуются г-ну Алексею Антипову; только ему мы обязаны тем, что новая книга бьыа отредактирована и подготовлена к изданию вдвое быстрее предыдущей, а недостаточно взвешенных и поспешно сделанных формулировок и выводов стало намного меньше. Г-жа Ольга Антипина вновь взяла на себя труд учесть все поступившие замечания в окончательном варианте текста и в этот раз, как и в прошлый, сделать множество полезных исправлений и дополнений, большая часть которых была с благодарностью учтена. На протяжении последнего года я неоднократно обсуждал поднятые в книге проблемы с г-ном Даниелом Беллом, почетным профессором Гарвардского университета, г-ном Питером Дракером, профессором Клермонтского колледжа, и г-ном Маршаллом Голдманом, заместителем директора Центра российских исследований при Гарвардском университете; замечания, высказанные ими, были для меня исключительно полезными. Обсуждение большинства тем, рассмотренных в книге, со студентами четвертого курса экономического факультета МГУ в ходе спецкурса, прочитанного мною во втором семестре 1998/99 учебного года, произвело на меня гораздо большее впечатление, чем участие в иных научных симпозиумах и конференциях. Я очень рад, что и в этом году имел возможность дружеских встреч с теми моими коллегами, в дискуссиях с которыми на протяжении многих лет совершенствовались предложенные в книге идеи; среди них я не могу не отметить Веру Медведеву, Александра Худокормова, Вадима Виноградова, Александра Бузгалина, Наталью Хоруженко, Германа Лысова и многих других. Искренней признательности и восхищения заслуживают все сотрудники московской издательской фирмы "Интердиалект+", участвовавшие в редактировании и корректуре текста, а также издательства "Academia", выпустившего книгу в свет. Особо теплые слова я должен адресовать всему коллективу Московско-Парижского коммерческого банка, встреча с которым после долгого отсутствия в Москве стала для меня одним из самых сильных впечатлений прошедшего года. В заключение этого краткого предисловия мне остается заметить, что хотя проблемы, вставшие перед современной цивилизацией, представляются исключительно сложными и действительно трудноразрешимыми, не следует забывать слова св. Фомы Аквинского о том, что зло не может быть абсолютным и самодовлеющим уже потому, что оно есть не что иное, как лишь отсутствие блага. Лапино, 7 апреля 1999 года Часть первая. К концепции постэкономической революции В своей недавно вышедшей книге известный английский историк Э.Хобсбоум пишет, что "столь высокая степень непредсказуемости [социальных процессов] объясняется тем, что прогнозы, по понятным причинам, делаются в первую очередь в отношении тех областей будущего, где неопределенность представляется не наименьшей, а наибольшей", подчеркивая при этом, что "природа людей и обществ коренится в прошлом... поэтому даже если историки и философы захотят провести четкое различие между прошлым и будущим, они не найдут последователей"[1] . Хотелось бы, чтобы автор оказался прав и чтобы в конце следующего столетия кто-нибудь мог сказать что-то подобное, основываясь на опыте нашего и следующего за нами поколений. Между тем история, при всей ее эволюционности, вряд ли привела бы человечество к сегодняшнему состоянию, если бы прошлое не отличалось от настоящего; напротив, в той же мере, в какой "все, чему суждено быть, уже было в веках, бывших до нас"[2], каждый шаг в развитии цивилизации отличается, и порой весьма значительно, от любого из предыдущих. Историческое развитие -- это не прямолинейный и однонаправленный процесс, оно открыто в будущее, и цель его не может быть определена однозначно. Мыслители всех времен пристально всматривались в приметы грядущих исторических перемен отнюдь не потому только, что искали в них достойный предмет исследования, а потому, что чувствовали в них также и источник смутной опасности, которую герои созданной Дж-Толкиеном трилогии об истории Среднеземья проницательно обозначали как Неназываемое[3] . Сегодня цивилизация находится на пороге перемен, которые вполне могут оказаться более глобальными и судьбоносными, чем все ранее пережитые человечеством. Столетия развития исторической и философской науки показали, что наиболее удачными и корректными в прогностическом аспекте оказываются концепции, в той или иной мере основанные на делении истории на три сменяющие друг друга эпохи, которые радикально отличаются своими базовыми принципами и отношениями. Примечательно, что [--------------------------------------- 1] - Hobsbawm E. On History. L" 1997. Р. 38-39, 38. [2] - Екклесиаст. 6, 3. [3] - См.: Tolkien J.R.R. The Lord of the Rings. Vol. 1. L., 1994. P. 294. ------------------------- никогда ранее подобные подходы не были столь распространенными, как теперь, когда основанные на них теории появляются каждое десятилетие[4]. Однако многие из них несут все же на себе печать традиции, излишне абсолютизирующей весьма неочевидные возможности социальной экстраполяции. Между тем основным источником современного прогресса выступает уже не взаимодействие человека и природы, а внутреннее развитие личности, возможность ее самосовершенствования, продуцирования знаний, способных изменить не только окружающий мир, но, что гораздо более важно, окружающих людей. Пренебрежение к этой стороне сегодняшней трансформации и увлечение одной только объективистской ее стороной способно завести в тупик любого исследователя. Не имея адекватного представления о природе происходящих изменений, невозможно сколько-нибудь достоверно прогнозировать ход событий. Субъектом современного развития становится уже не социум как таковой, не общность людей, спаянных однопорядковыми интересами, а совокупность личностей, каждая из которых неповторима не только в своих действиях и поступках, но и в их мотивах. Экономические законы приходят в противоречие с изменениями во внутренней структуре человеческой деятельности, системой ее мотивов и предпосылок. Обществом уже создан тот материальный базис, на котором возникает возможность для развития явлений и отношений, собственно и делающих человека человеком. Покидая экономическую эпоху, человечество вступает в эру субъективности, когда действия каждой отдельной личности обусловлены ее внутренними потребностями, продиктованы представлениями о морали, имманентными каждой из них. По нашему убеждению, переход к постэкономическому обществу составляет основное содержание современного периода. В этой вступительной части нашей книги будут рассмотрены три основные задачи. Первая связана с четким определением сущности и основных характеристик постэкономического общества, позволяющих понять, какие из тенденций общественного развития заданы наиболее значимыми чертами возникающего социального порядка, а какие унаследованы от прошлых исторических эпох. Мы попытаемся также определить основные источники и составные элементы постэкономической революции. Вторая задача состоит в соотнесении потенциала развертывающихся перемен с пределами их экспансии как внутри тех социальных систем, которые собственно и породили новые тенденции в общественной жизни, так и за их ----------------------- [4] - См.: Strauss W., Howe N. The Fourth Turning. An American Prophecy. N.Y., 1997. P. 11-13. ----------------------- пределами. Особенно важным в этом аспекте представляется исследование характера взаимодействия, которое способно установиться между развитым и развивающимся мирами. Третья проблема заключается в необходимости предпринять попытку периодизации того пути, который уже пройден развитыми обществами в направлении постэкономического социального порядка. Это позволит нам понять, насколько быстрым может быть их дальнейшее движение в данном направлении. Рассмотрев этот комплекс проблем, мы сможем перейти к анализу конкретных экономических и социальных процессов, протекающих в последние годы в развитых обществах. Глава первая. Постэкономическое общество как идея и реальность Оглядываясь на последние десятилетия в развитии социологической теории, трудно не заметить усиливающуюся тревогу, с какой ученые оценивают перспективы цивилизации. Всего каких-нибудь четверть века назад, когда экономика стран Запада была охвачена затяжным хозяйственным кризисом, а возможность экологической катастрофы и скорой исчерпаемости основных естественных ресурсов казалась вполне реальной, футурологические исследования переживали период беспрецедентного бума и не были излишне пессимистичными. В конце же столетия, к которому западный мир пришел в зените экономического могущества, устранив с политической арены своего основного идеологического противника, добившись видимой сбалансированности хозяйственного роста и заметно снизив зависимость от невозобновляемых природных ресурсов, тема достаточности и устойчивости развития стала доминировать во всех сферах социального анализа. Какие же процессы подспудно разворачиваются сегодня в наиболее развитых странах и чем они чреваты для остальной части планеты, если даже последние успехи не могут скрыть нарастающих в западном обществе неуверенности и беспокойства? Понятие постэкономического общества Анализируя происходящие в современном мире социальные перемены, мы полагаем возможным оценивать их как формы становления качественно нового типа общества, которое мы называем постэкономическим. Подобное обозначение исторической перспективы не является общепризнанным и, более того, может вызвать серьезные возражения. Несмотря на то, что ранее мы неоднократно пытались логически обосновать правомерность данного определения[5], ряд аргументов должен быть воспроизведен вновь для более полного введения в суть основных проблем, рассматриваемых ниже. Понятие постэкономического общества обозначает новый социальный порядок, отличающийся от прежних общественных форм в первую очередь значением и ролью личности в социальной структуре. В формирующемся обществе радикально меняется отношение человека к собственной деятельности, которая уже не определяется главным образом внешней материальной необходимостью. Если хозяйственные и технологические новации не вызывают соответствующей перемены, их прогрессивная роль иллюзорна; именно поэтому, как будет показано ниже, появление в последние десятилетия новейших производственных форм не способно принести реального социального прогресса, если оно естественным образом не дополняется изменением ценностных ориентации, мотивов и стимулов самого человека. Становление постэкономического общества представляет собой результат медленной общественной эволюции, в ходе которой технологический и хозяйственный прогресс воплощается не столько в наращивании объема производимых материальных благ, сколько в изменяющемся отношении человека к самому себе и своему месту в окружающем мире. Материальный прогресс, безусловно, выступает необходимым условием формирования постэкономического порядка; однако достаточным условием является изменение ценностных ориентиров человека, созревание ситуации, когда главным стремлением личности становится совершенствование ее внутреннего потенциала. Более чем сто лет назад А.Маршалл определил труд как "любое умственное или физическое усилие, целиком или частично направленное на получение каких-то иных благ, кроме удовольствия от самого процесса работы"[6] ; соглашаясь с этим определением, можно утверждать, что постэкономическое общество возникает там и тогда, где и когда преодолевается труд как деятельность, диктуемая исключительно внешней материальной необходимостью, а на смену ему приходит активность, побудительным мотивом которой служит желание человека "стать тем, чем он может быть, его стремление соответствовать своей внутренней природе"[7] . ------------------------------- [5] - См.: Иноземцев В.Л. К теории постэкономической общественной формации. М.,1995; Иноземцев В.Л. За пределами экономического общества. М., 1998; Иноземцев В.Л. За десять лет. М., 1998. [6] - Marshall A. Principles of Economics. Vol.1. L., 1961. P. 65. [7] - Maslow A.H. Motivation and Personality. N.Y., 1970. P. 46. ------------------------------- Людям всегда было присуще стремление вырваться за пределы ограниченного своей материалистической заданностью мира. Однако осмысление этого свойства человеческой природы не как предмета футуристических прогнозов, а как социологической реальности началось лишь в 60-е годы, и первым шагом на этом пути стало утверждение о растущей демассификации общества. В оценке этого феномена проявились в те годы два разных, но по сути своей не противоречащих друг другу подхода. С одной стороны, целый ряд исследователей, непосредственно обратившихся к проблеме свободы личности, стал анализировать ее преимущественно с точки зрения культурных и политических реалий. В русле этого направления выступали прежде всего сторонники постмодернизма. С их точки зрения, новое общество характеризовалось прежде всего зримым и выпуклым проявлением приоритета "я" над "мы", утверждением свободы человека не только от общества и его институтов, но и от ранее присущего ему эгоистического начала. Императив, предложенный А.Туреном в формулировке "я" не есть "это" (je n'est pas Moi)[8] , отражал то становившееся очевидным обстоятельство, что человек перестает быть простым элементом обезличенного социального действия, не составляет более часть той массы, которая по своей сути не может стать творцом нового общественного состояния. С другой стороны, в рамках теории постиндустриального общества, во многом ставшей объективистской реакцией на те же социальные процессы, была поставлена проблема изменяющегося характера производства, которое становилось производством скорее услуг, нежели материальных благ, оказывалось более зависимым от знаний, чем от труда, от информации, чем от капитала. Приверженцы постиндустриализма констатировали, что новый тип хозяйственной организации уже не может быть понят через анализ взаимодействия человека и вещества природы, так как представляет собой в гораздо большей мере общение между личностями[9] . В то же время фактически никто из футурологов не воспользовался для обозначения нового социального состояния понятием постэкономического общества. Этот термин появился в работах Г.Кана[10] и Д.Белла[11], относящихся к периоду становления постиндустриальной теории, когда ее понятийный аппарат только формировался, но то были эпизодические прецеденты, не получившие впоследствии широкого резонанса. Это в значительной мере обусловлено, на наш взгляд, не столько противоречивостью само --------------------------- [8] - См.: Touraine A. Critique de la modemite. P., 1992. P. 327. [9] - См.: Bell D. The Cultural Contradictions of Capitalism. P. 198, note. [10] - См.: Kahn H. Forces for Change in the Final Third of the Twentieth Century. N.Y. Hudson Institute, 1970; Kahn H., WienerA.J. The Year 2000. N.Y., 1967. P. 186. [11] - См.: Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. N.Y., 1976. P. 38. В 1999 году эта книга со специальным предисловием автора была издана на русском языке: Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. М.: "Academia", 956 стр. --------------------------- го термина, сколько спецификой английского языка, в котором слово "economy" имеет крайне широкое значение и обозначает как экономику, так и хозяйство, феномены, вполне различаемые в рамках немецкой, русской или французской понятийных систем. Так, в немецком языке понятия "Oekonomie" и "Wirtschaft" существуют как взаимодополняющие; поэтому в работах немецких и австрийских авторов всегда проводилась достаточно четкая грань между теорией хозяйства (Wirtschaftstheorie) и политической экономией (politische Oekonomie), рассматривавшей проблемы производственных отношений в первую очередь сквозь призму товарного хозяйства и рыночного обмена. Менее чувствительна к подобным различиям французская терминология, однако наиболее выдающиеся французские социологи также стремились всеми имевшимися в их распоряжении способами обозначить отличия Wirtschaft от Oekonomie. Такой известный исследователь хозяйственного развития, как Ф.Бродель, неоднократно подчеркивал отличия "материальной жизни (vie materielle)" и связанной с нею "примитивной экономики (economic tres elementaire)" от "экономики (economic)" в привычном для французского читателя смысле[12] ; Т.Парсонс указывал на экономическую природу развивавшихся в рамках феодализма капиталистических отношений[13] ; Дж.Арриги еще более определенно обусловливает развитие буржуазного типа хозяйства с экспансией экономического начала, называя докапиталистические производственные порядки не-эконо-мическими ("non-economic")[14] . Английская же терминология абсолютно неприспособлена к различению этих сущностей. Если в немецком языке система общественного производства как совокупность хозяйственных и технологических отношений и народное хозяйство как данность, противостоящая иным существующим в мире экономикам, разграничиваются как Volkswirtschaft и Nationaloekonomie, то англоязычные авторы применяют понятие "economy" для обозначения любой хозяйственной деятельности, что отражается, например, в термине "household economy (домашнее хозяйство)". Отсутствие в английском языке термина, комплементарного понятию "economy" и оттеняющего его ограниченное значение, приводит к тому, что сомнения в неизменности и вечности феномена, обозначаемого как "economy", незнакомы англоязычным социологам. Отсюда и явное предубеждение против понятия постэкономического (post-economic) общества; сама мысль о возможности устранения ------------------------- [12] - См.: Braudel F. Civilisation materielle, economic et capitalisme, XVe-XVIIIe siecle. T. 2. P., 1979. P. 7. [13] - См.: Parsons T. On Institutions and Social Evolution / Selected Writings edited and with an Introduction by L.H.Mayhew. Chicago-L., 1982. P. 220-222. [14] - См.: Arrighi G. The Long Twentieth Century. Money, Power and the Origins of Our Times. L.-N.Y., 1994. P. 10. ------------------------- Oekonomie как исчезновения экономики (disappearance of economy) вызывает у них такое же непонимание, какое, несомненно, возникло бы и у немецкой аудитории, если бы ей доказывалась возможность исчезновения хозяйства как Verschwinden der Wirtschaft. Это, вполне объективное и труднопреодолимое обстоятельство, дополняемое также сложившейся традицией рассмотрения истории человечества как истории хозяйственной (и тем самым в английской терминологии "экономической")[15] , представляется основным фактором, препятствующим распространению понятия "постэкономическое общество" в западной социологической теории. Нельзя не отметить, что, несмотря на изначально скептическое отношение к идее постэкономизма, на Западе все чаще говорят об индустриальном или капиталистическом обществах, как об экономическом строе. Такой подход был инициирован еще в 50-е годы, когда в работах К. Райт Миллса впервые были четко противопоставлены внешние, экономические (economic), и внутренние, обусловленные развитием личности (intrinsic), мотивы деятельности[16] . Когда Й.Шумпетер, например, пишет об основных характеристиках капитализма, он подчеркивает, что "буржуазное общество выступает в исключительно экономическом обличье; как его фундаментальные черты, так и его поверхностные признаки -- все они сотканы из экономического материала"[17] . Р.Хейльбронер и У.Майлберг в своей классической работе "Становление экономического общества" также достаточно четко указывают, что "капитализм представляет собой нечто большее, чем смену социальных институтов; он предполагает также совершенно новую экономическую систему"[18] . Ю.Хабермас, анализируя две базовые составляющие этого общества, отмечает, что они опираются на экономические факторы: с одной стороны, на экономический механизм, обеспечивающий постоянное развитие целенаправленных и рациональных действий хозяйствующих индивидов, с другой -- на экономическую легитимность, становящуюся основой для политической и юридической практики[19] . Три из четырех называемых Э.Гидденсом основных признаков буржуазного строя содержат прямые указания на его экономический характер[20] , и такие примеры можно продолжить. Уже это, на наш взгляд, свидетельствует о возможности рассматривать общество, сменяющее индустриальный строй, как постэкономическое. --------------------------- [15] - См.: Hobsbaum E. On History. P. 72-73. [16] - См.: Wright Mills C. White Collar. The American Middle Classes. L.-Oxford-N.Y., 1956. P.230. [17] - Schumpeter J.A. Capitalism, Socialism and Democracy. L.-N.Y., 1981. P. 73. [18] - Heilbroner R., Milberg W. The Making of Economic Society, 10th ed. Upper Saddle River (N.J.), 1998. P. 49. [19] - См.: Habermas J. Towards a Rational Society. Boston, 1971. P. 97-98. [20] - См.: Giddens A. The Consequences of Modernity. Cambridge, 1995. P. 55-57. --------------------------- В последние годы в западной социологии оживился интерес к трансформации, называемой нами постэкономической. В большинстве случаев она трактуется в контексте отхода от "материалистических" ориентиров и повышения роли и значения "постматериалистических" ценностей, во все большей мере определяющих поведение современного человека. В начале 90-х годов Р.Инглегарт провел одно из наиболее впечатляющих исследований постматериалистической мотивации[21] , и впоследствии изучение этого феномена стало важным социологическим направлением. Характерно, что понятие "неэкономический" охотно и непредвзято используется при анализе не глобальных вопросов футурологического характера, а кажущихся относительно частными проблем мотивации человеческой деятельности. А. Турен обращает внимание на неэкономические цели, преследуемые людьми, стремящимися войти в новый "высший класс" постиндустриального общества[22]; широкое распространение неэкономических ценностей в разных социальных стратах отмечается Дж.К.Гэлбрейтом[23] и Р.Хейльбронером[24]; Л.Туроу признает, что в последние годы понятие сообщества, основанного на единых экономических целях (economic community), фактически умирает[25], а Р.Инглегарт указывает, что неэкономические ценности способны вызвать к жизни новые линии социального противостояния[26]. В этом ряду следует особо отметить позицию П.Дракера, который в середине 90-х отмечал, что становление интеллектуального работника не порождает экономической проблемы[27], а в своей только что вышедшей книге он характеризует современный период как "эпоху фундаментальных изменений в самих структуре и природе экономической системы"[28]. Появляются также попытки трактовать индустриальное общество как преимущественно экономическое и рассматривать современную трансформацию с качественно новых позиций. Так, предлагается заменить понятие индустриализма как этапа соци ----------------------------- [21] - См.: Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. Princeton (NJ), 1990. [22] - См.: Towowe A. The Post-Industrial Society. Tomorrow's Social History: Classes, Conflicts and Culture in the Programmed Society. N.Y., 1971. P. 221. [23] - См.: Galbraith J.K. The Affluent Society. L. - N.Y., 1991. P. 267. [24] - См.: Heilbroner R.L. Behind the Veil of Economics. Essays in Worldly Philosophy. N.Y., 1988. P.94. [25] - См.: Thurow L.C. Economic Community and Social Investment // Hesselbein F., Goldsmith M., Beckhard R., Schubert R.F. (Eds.) The Community of the Future. San Francisco, 1998. P. 20. [26] - См.: Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. P. 285-286, 161. [27] - См.: Drucker P.F. The New Realities. Oxford, 1996. P. 183, 184. [28] - Drucker P.F. Management Challenges for the 21st Century. N.Y., 1999. P. 159. ----------------------------- ального прогресса термином "эпоха экономического роста"[29] , взглянуть на "революцию производительности", имевшую место в начале XX века, как на последнюю экономическую революцию[30] и акцентировать внимание на постэкономических ("post-economic") методах регулирования социальных процессов как единственно адекватных постиндустриальному обществу. Тот факт, что современные исследователи все чаще обращаются к проблеме постматериалистических ценностей и ориентиров, в определенной мере свидетельствует о становлении основ нового общественного порядка, но не определяет его черты адекватным образом. Характеризуя стремления человека как постматериалистические, социологи тем самым de facto разделяют историю цивилизации на два глобальных периода и противопоставляют будущий социум всей предшествующей истории, так как в прошлом невозможно обнаружить эпоху, которая характеризовалась бы "доматериалистическими" установками и стремлениями. Человек всегда преследовал цели собственного выживания, которые не могли не быть материалистическими; поэтому выделение периода господства постматериалистических ориентиров не дает возможность подразделить прогресс человечества на три этапа, что служит показателем зрелости любого исторического построения. Рассмотрение будущего общества как постэкономического свободно от подобного недостатка. В рамках такого подхода экономическое общество противопоставляется доэкономическому как его предшественнику и постэкономическому как исторически сменяющему его строю; именно такой подход представляется наиболее приемлемым для оценки перспектив социального прогресса. Возвращаясь к рассмотренному выше терминологическому вопросу, следует еще раз отметить принципиальное значение выделения системы хозяйственной деятельности человека в социальной структуре. Это вечная и неустранимая характеристика его бытия, экономическая составляющая, которая предполагает специфический возмездный характер хозяйственного взаимодействия между ее отдельными субъектами. Поэтому, подчеркнем еще раз, мы говорим о постэкономическом обществе вовсе не как о таком типе социального устройства, где прекращается хозяйственная деятельность человека, а как о таком, где она уже не задается традиционно понимаемой экономической целесообразностью. Этот подход к анализу общественного прогресса позволяет инкорпорировать элементы, присущие различным социальным теориям, и открывает новые возможности для комплексных футурологических исследований. --------------------------- [29] - См.: Easterlin R.A. Growth Triumphant. The Twenty-First Century in Historical Perspective. Ann Arbor (Mi.), 1996. P. 17. [30] - См.: Dentff S., Jr. The Roaring 2000s. N.Y., 1998. P. 63. --------------------------- Впервые понятие экономической эпохи в развитии оощества было предложено в середине прошлого столетия К.Марксом. Используя преимущества немецкой терминологии, он выделил так называемую "экономическую общественную формацию (oekono-mische Gesellschaftsformation)" в качестве центрального звена исторической эволюции человечества. По его мнению, эта эпоха включала в себя "азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства" и завершала собой "предысторию человеческого общества"[32] . Объединяя в экономическую общественную формацию ряд весьма разнородных общественных форм, основатели марксизма считали экономическим такой способ взаимодействия между членами социума, такую "форму общения", которые определены не религиозными, нравственными или политическими, а в первую очередь производственными факторами, в которых развитие общества не задано следованием инстинктам или традиции, а порождено взаимодействием людей в процессе создания материальных благ, взаимодействием, подчиняющимся независимым от человеческого сознания строгим законам; последнее обстоятельство дало К.Марксу основание "смотреть на развитие экономической общественной формации как на естественноисторический процесс"[33] . Нельзя не отметить, что марксовой концепции присуща значительная гибкость в вопросе о хронологических границах и характере становления и преодоления экономической общественной формации. С одной стороны, К.Маркс и Ф.Энгельс неоднократно отмечали, что процесс формирования основ экономического общества составляет содержание не краткого исторического периода, а гигантской эпохи, растянувшейся на многие столетия[34] . С другой стороны, они проводили четкие различия между революциями, разделявшими общественные формации, и революциями, происходившими в пределах экономической эпохи; первые они рассматривали как социальные, вторые -- как политические; таким образом, понятие экономической общественной формации фактически определяло всю структуру марксовой исторической теории. В то же время, если акцентировать внимание на формальной стороне дела, следует признать, что терминологически основатели марксизма никогда не выстраивали триады "доэкономическое -- экономическое -- постэкономическое общество"; первое определялось ими как "архаическая", или "первичная" общественная формация, а последнее -- как коммунистический строй. --------------------------- [32] - Marx-Engels-Werke. Bd. 13. S. 9. [33] - Marx--Engels Gesamtausgabe. Abt. 2. Bd. 5. S. 14. [34] - См.: Marx--Engels Gesamtausgabe. Abt. 2. Bd. 25. S. 238. --------------------------- С методологической точки зрения деление человеческой истории на доэкономическую, экономическую и постэкономическую эпохи представляется одним из наиболее совершенных подходов к ее периодизации. Характерно, что в рамках теории постиндустриального общества так или иначе были воспроизведены все основные элементы этой марксовой методологии. Например, пост-индустриалисты также выделили три периода в развитии общества, причем четко обозначили их как доиндустриальный, индустриальный и постиндустриальный соответственно. Они, как и основоположники марксизма, подчеркнули преемственность этих трех фаз социальной эволюции, отметив, что "постиндустриальные тенденции не замещают предшествующие общественные формы как "стадии" социальной эволюции, а зачастую сосуществуют, углубляя комплексность общества и природу социальной структуры"[36] ; они указали также на то, что переходы между отдельными общественными состояниями крайне сглажены: "Легко дать абстрактное определение каждой формы социума, но трудно обнаружить его конкретные пределы и выяснить, является ли то или иное общество архаическим или индустриальным"[37] ; наконец, они также оценили переходы от одного общественного состояния к другому как важнейшие революционные изменения, а становление постиндустриального строя охарактеризовали как величайшую революцию, когда-либо переживавшуюся человечеством[38]. До известной степени сходную позицию занимают сторонники концепции постмодернити, которые выделяют в истории общества период, предшествующий модернити, собственно эпоху модернити и сменяющее ее общественное состояние. Эта теория основывается в значительной мере на тех же методологических постулатах, что и доктрина постиндустриального общества; их сходство легче всего прослеживается в тех случаях, когда с позиций постмодернизма рассматриваются вопросы, так или иначе связанные с хозяйственным и технологическим развитием. Апелляции к относительно поверхностным процессам демассификации и дестандартизации[39], преодолению принципов фордизма[40] и от --------------------------- [36] - Bell D. The Third Technological Revolution and Its Possible Socio-Economic Consequences. P. 167. [37] - Aron R. The Industrial Society. Three Lectures on Ideology and Development. N.Y.-Wash., 1967. P. 97. [38] - См.: Servan-Schreiber J.J. Le defi mondiale. P., 1980. P. 374. [39] - См.: Lash S. Postmodernism as Humanism? // Turner B.S. (Ed.) Theories of Modernity and Postmodemity. L.-Thousand Oaks, 1995. P. 68-69. [40] - См.: Castells M. The Informational City: Informational Technology, Economic Restructuring and the Urban-Regional Process. Oxford, 1989. P. 23, 29. --------------------------- ходу от форм индустриального производства[41] не могут не завершаться признанием того, что нарождающееся новое общество сохраняет капиталистическую природу, оставаясь "дезорганизованным"[42] или "поздним"[43] капитализмом. Несмотря на то, что таким образом постмодернисты даже объективно принижают значение происходящей социальной трансформации, они тем не менее совершенно справедливо обращают внимание на новый уровень субъективизации социальных процессов, растущую плюралистичность общества[44] , уход от массового социального действия, на изменившиеся мотивы и стимулы человека[45] , его новые ценностные ориентации и нормы поведения[46] , стремясь при этом обосновать опасность разделенности социума и активного субъекта[47] . На наш взгляд, теории постиндустриального общества и постмодернити в большей мере взаимодополняют друг друга, чем противоречат одна другой. Не анализируя в данном случае их сходства и различия, мы хотим лишь отметить, что в каждой из них зафиксирована та или иная фундаментальная предпосылка становления постэкономической системы: постиндустриалисты акцентируют внимание на роли технологического развития и научного прогресса, сторонники идеи постмодернити выдвигают на первый план новые качества человека, способные в полной мере проявиться в будущем обществе. Однако ни технологический прогресс, исследуемый постиндустриалистами, не может осуществиться без радикального развития самого человека, ни становление новой личности невозможно без достижения подавляющей частью общества высокого уровня материального благосостояния, обеспечиваемого экономическими успехами. Точкой, в которой практически пересекаются выводы этих двух теорий, является исследование новой роли знания, или науки, так как в данном случае фактор человеческого совершенствования в наибольшей мере воплощается в достижениях технологического порядка, и наоборот. Вместе с тем нельзя не вспомнить, что еще К.Маркс считал возможным наступление коммунизма (что, по сути, означает в менее идеологизированной формулировке становление постэкономического строя) только при условии, что наука займет место непосредственной производительной силы нового общества. Таким образом, в современной социологии уже сформулированы все основные тезисы, которые в нашем понимании составляют основу концепции постэкономического общества. И под этим углом зрения современная нам историческая эпоха может рассматриваться как один из начальных периодов глобальной постэкономической трансформации, имеющей перспективы, весьма отличные от традиционно избранных нынешней футурологией. --------------------------- [41] - См.: Китаг К. From Post-Industrial to Post-Modern Society. Oxford-Cambridge(Ma.), 1995. P. 123. [42] - См.: Lash S. Sociology of Postmodernism. L.-N.Y., 1990. P. 18. [43] - См.: Jameson F. Postmodernism, or The Cultural Logic of Late Capitalism. L., 1992. P. XXI. [44] - См.: Heller A., Feher F. The Postmodern Political Condition. Cambridge, 1988. P. 1. [45] - См. Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. P. 92-103. [46] - См. Feathersfone M. Consumer Culture and Post-Modernism. L., 1991. P. 126. [47] - См. Tourame A. Pourrons-nous vivre ensemble? Egaux et differents. P., 1997. P. 36. --------------------------- Предпосылки и источники постэкономической трансформации В своей знаменитой работе "Грядущее постиндустриальное общество" Д.Белл называет важнейшей его задачей кодификацию теоретического знания[48] , представляющего собой в конечном счете систематизированную информацию, имеющуюся у человека об окружающей его внешней среде. Столь же определенно мы можем утверждать, что центральной проблемой постэкономического общества становится субординация мотивов деятельности человека, отражающих его субъективное восприятие собственного внутреннего мира. Постиндустриальное общество Д.Белла экстравертно, ему свойственно расширяться и наращивать свои базовые параметры; напротив, постэкономическое общество в нашем его понимании интравертно, его прогресс заключается в большей мере в индивидуальном нравственном и интеллектуальном развитии каждой личности, чем в изменении отдельных параметров общества как совокупности людей. Поэтому все основные тенденции, определяющие развитие постэкономических начал в обществе, имеют в конечном счете субъективистскую природу, в то время как в ходе постиндустриальной трансформации факторы субъективного порядка играли второстепенную роль. В то же время нельзя отрицать, что именно индустриальный строй и его достижения обеспечили формирование тех важнейших условий, без которых становление постиндустриальных, а тем более и постэкономических процессов было бы невозможно. Важнейшей задачей в этой связи становится как определение сути постиндустриальной и постэкономической трансформаций, так и исследование объективных и субъективных составляющих этих процессов. Отметим, несколько забегая вперед, что важнейшим условием развертывания постэкономических преобразований является дос --------------------------- [48] - См.:Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. P. XVI, XIX. --------------------------- тижение материальным производством естественного предела своего развития. Данное утверждение не должно восприниматься как тезис о снижении значения и роли материальной составляющей общественной жизни; это было бы недопустимым упрощением картины новой социальной реальности. Говоря о пределе развития материального производства, мы подчеркиваем прежде всего два момента, отражающих особенности соответственно объективных и субъективных процессов, важных с точки зрения становления постэкономического общества. С одной стороны, сегодня как никогда заметно снижение роли и значения материальных факторов производственного процесса. Об этом красноречиво свидетельствуют следующие факты. В 60-е и 70-е годы исследователи постиндустриального общества неоднократно отмечали, что оно может быть охарактеризовано как базирующееся на производстве и потреблении услуг[49]. В обоснование этой формулы приводилось в первую очередь радикальное изменение структуры рабочей силы в развитых индустриальных странах, и особенно в США, после второй мировой войны. Согласно принятой статистической классификации, в начале XIX века в сельском хозяйстве США было занято почти 75 процентов рабочей силы[50]; к его середине эта доля сократилась до 65 процентов, тогда как в начале 40-х годов XX столетия она упала до 20, уменьшившись в три с небольшим раза за сто пятьдесят лет. Между тем за последние пять десятилетий она уменьшилась еще в восемь раз и составляет сегодня, по различным подсчетам, от 2,5 до 3 процентов[51] . Незначительно отличаясь по абсолютным значениям, но полностью совпадая по своей динамике, подобные процессы развивались в те же годы в большинстве европейских стран[52]. В результате с 1994 года статистические органы США перестали учитывать долю фермеров в составе населения из-за ее незначительности[53]. Одновременно произошло не менее драматическое изменение в доле занятых в промышленности. Если по окончании первой мировой войны доли работников сельского хозяйства, промышленности и сферы услуг (первичный, вторичный и третичный секторы производства) были приблизительно равными, то к концу второй мировой войны доля третичного сектора пре ------------------------------- [49] - См.: Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. P. 163; Bneynski Zb. Between Two Ages. N.Y., 1970. P. 9-10; NaisbMJ. Megatrends. The New Directions, Transforming Our Lives. N.Y., 1984. P. 7-9, и др. [50] - См.: Davis В., Wessel D. Prosperity. The Coming Twenty-Year Boom and What It Means to You. N.Y., 1998. P. 9. [51] - См.: Rifkin J. The End of Work. N.Y., 1995. P. 110. [52] - См.: Berger S. The Traditional Sector in France and Italy // Berger S., Piore M.J. Dualism and Discontinuity in Industrial Societies. Cambridge, 1980. P. 94-95. [53] - См.: Celente G. Trends 2000. How to Prepare for and Profit from the Changes of the 21st Century. N.Y., 1997. P. 134. --------------------------------- восходила доли первичного и вторичного вместе взятых[54] ; если в 1900 году 63 процента занятых в народном хозяйстве американцев производили материальные блага, а 37 -- услуги, то в 1990 году это соотношение составляло уже 22 к 78[55] , причем наиболее значительные изменения произошли с начала 50-х годов, когда прекратился совокупный рост занятости в сельском хозяйстве, добывающих и обрабатывающих отраслях промышленности, в строительстве, на транспорте и в коммунальных службах, то есть во всех отраслях, которые в той или иной степени могут быть отнесены к сфере материального производства[56] . В 70-е годы в странах Запада (в Германии с 1972 года, во Франции -- с 1975-го[57] , а затем и в США) началось абсолютное сокращение занятости в материальном производстве, и в первую очередь -- в материалоемких отраслях массового производства. Если в целом по обрабатывающей промышленности США с 1980 по 1994 год занятость снизилась на 11 процентов[58], то в металлургии спад составил более 35 процентов[59] . Тенденции, выявившиеся на протяжении последних десятилетий, кажутся сегодня необратимыми; так, эксперты прогнозируют, что в ближайшие десять лет 25 из 26 создаваемых нетто-рабочих мест в США придутся на сферу услуг[60] , а общая доля занятых в ней работников составит к 2025 году 83 процента совокупной рабочей силы[61]. В последние годы особое внимание социологов привлекает и то, что значительное число работников, статистически относимых к занятым в промышленности, в действительности выполняет функции, которые не могут быть расценены непосредственно как производственные. Если в начале 80-х годов доля работников, напрямую занятых в производственных операциях, не превышала в США 12 процентов[62] , то сегодня она сократилась до 10 процентов[63] и продолжает снижаться; однако существуют и более резкие оцен --------------------------------- [54] - См.: The Economist. 1996. September 26. Р. 7. [55] - См.: Judy R. W., D'Amico C. Workforce 2000. Work and Workers in the 21st Century. Indianapolis (In.), 1997. P. 44. [56] - См.: Griliches Z. Productivity, RD, and the Data Constraint // NeefD., Siesfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. Boston (Ma.)-0xford, 1998. P. 227; Krugman P. Pop Internationalism. Cambridge (Ma.)-L., 1998. P. 36. [57] - См.i. (Eds.) Tendances comparees des societes post-industrielles. P., 1995. P. 72, 73. [58] - См.: Statistical Abstract of the United States. 1982-1983. Wash., 1983. P. 394; Statistical Abstract of the United States. 1986. Wash., 1986, P. 410; Statistical Abstract of the United States. 1992. Wash., 1992. P. 403; Statistical Abstract of the Unitd States. 1995. Wash., 1995. P. 424. [59] - См.: KatT. M.B. In the Shadow of the Poorhouse. A Social History of Welfare in America. N.Y., 1996. P. 285. [60] - См.: Celente G. Trends 2000. P. 165-166. [61] - См.: Judy R. W., D'Amico C. Workforce 2000. P. 44. [62] - См.: NaisbittJ. Megatrends. P. 5. [63] - См.: Sakaiya Т. The Knowledge-Value Revolution. P. 240. ----------------------------------- ки, определяющие этот показатель на уровне менее 5 процентов общего числа занятых[64]. Сегодня они могут показаться заниженными, но сама тенденция такова, что уже в ближайшем будущем вряд ли будут возникать сомнения по поводу таких цифр; примеры тому мы находим в наиболее развитых в технологическом отношении регионах США. Так, в Бостоне, одном из центров развития высоких технологий, в 1993 году в сфере услуг было занято 463 тыс. человек, тогда как непосредственно в производстве -- всего 29 тыс.[65] Вместе с тем эти весьма впечатляющие данные не должны, на наш взгляд, служить основанием для признания нового общества "обществом услуг". В контексте постиндустриальной теории, которая, как мы уже отметили, акцентирует внимание на объективных составляющих постэкономической революции, такой подход вполне правомерен; мы же хотим обратить внимание на иной аспект проблемы. Во-первых, рассматривая структуру хозяйства индустриальных стран в исторической перспективе, можно убедиться, что сфера услуг всегда занимала в ней весьма значительное место, и это особенно заметно на примере европейских государств. Так, вплоть до начала XX века крупнейшей по численности профессиональной группой в Великобритании оставались домашние слуги, а во Франции, где их число накануне Великой французской революции превышало 1,8 млн. человек при общем количестве сельскохозяйственных работников около 2 млн., доля занятых в сфере услуг не понизилась и к началу 30-х годов нашего столетия[66]. В США, где буржуазное общество сложилось вне феодальной структуры, сельское хозяйство исторически обеспечивало работой большую часть населения; однако и в этом случае число занятых в промышленном секторе никогда не превосходило числа работников сферы услуг, так что американское общество, как это ни парадоксально, в данном смысле слова никогда не могло быть названо преимущественно индустриальным[67]. Во-вторых, немаловажным представляется то обстоятельство, что объем производимых и потребляемых обществом материальных благ в условиях экспансии сервисной экономики не снижается, а растет. Еще в 50-е годы Ж.Фурастье отмечал, что произ ----------------------------- [64] - См.:Kelly К. New Rules for the New Economy. Ten Radical Strategies for a Connected World. N.Y., 1998. P. 7. [65] - Cм.:Kanter R.M. World Class. Thriving Locally in the Global Economy. N.Y., 1995. P. 203. [66] - См.: Delaunay J.-C., Gadrey J. Services in Economic Thought. Three Centuries of Debate. Boston-Dordrecht-London, 1992. P. 13, 66. [67] - См.: Spulber N. The American Economy. The Struggle for Supremacy in the 21st Century. Cambridge, 1997. P. 156. ----------------------------- водственная база современного хозяйства остается и будет оставаться той основой, на которой происходит развитие новых экономических и социальных процессов, и ее значение не должно преуменьшаться[68] ; исследователи, акцентирующие внимание на значимости комплексного подхода к современному хозяйству, указывают, что "95 процентов добавленной стоимости (в обрабатывающих отраслях и сфере услуг. -- В. И.) произведены не независимо от 5 процентов, приходящихся на добывающую промышленность, а, скорее, основываются на них; таким образом, впечатление об относительной незначительности всей добывающей промышленности не соответствует действительности"[69] . Снижение занятости в промышленности, добывающих отраслях и сельском хозяйстве не отражает в последние годы динамики доли этих секторов в производимом валовом национальном продукте. Доля промышленного производства в ВНП США в первой половине 90-х годов колебалась между 22,7 и 21,3 процента[70] , весьма незначительно снизившись с 1974 года[71] , а для стран ЕС составляла около 20 процентов (от 15 процентов в Греции до 30 в ФРГ[72] ). При этом рост объема материальных благ во все большей мере обеспечивается повышением производительности занятых в их создании работников. Если в 1800 году американский фермер тратил на производство 100 бушелей зерна 344 часа труда, а в 1900-м -- 147, то сегодня для этого требуется лишь три человеко-часа[73] ; в 1995 году средняя производительность труда в обрабатывающей промышленности была в пять раз выше, чем в 1950-м[74] . Более того; современные исследования показывают, что часто описываемое снижение занятости в первичном и вторичном секторах в значительной мере компенсируется ее ростом в связанных с ними отраслях. Отмечая, что "в 1994 году общая занятость в обрабатывающей промышленности и связанных с ней производствах фактически составляла 30 млн. человек и снижение занятости в промышленности как таковой более чем компенсируется ее ростом в смежных производствах", Джеймс Гэлбрейт приходит к выводу, что "занятая в обрабатывающей промышленности рабочая сила составляет по ----------------------------- [68] - См.:Fourastie J. The Causes of Wealth. N.Y., 1975. P. 14. [69] - Daly H.E. Beyond Growth. The Economics of Sustainable Development. Boston, 1996. P. 64. [70] - См.: StehrN . Knowledge Societies. Thousand Oaks-L., 1994. P. 75, 130. [71] - См.: Burtless G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. Globaphobia. Confronting Fears about Open Trade. Wash., 1998. P. 52. [72] - См.: Lash S., UrryJ. Economies of Signs and Space. L.-Thousand Oaks, 1994. P. 194. [73] - См.: Davis В., WesselD. Prosperity. P. 9. [74] - См.: Moody К. Workers in a Lean World. Unions in the International Economy. L.-N.Y., 1997. P. 186. ----------------------------- крайней мере 25 процентов от общей занятости и в предшествующие 10 лет существенно не уменьшилась"[75] . Таким образом, многие приходят к выводу о том, что в постиндустриальных обществах в последние годы не только не снижается доля первичного и вторичного секторов хозяйства, но и промышленный труд (blue-collar work) не обнаруживает никакой тенденции к исчезновению[76]. Таким образом, современное общество не характеризуется очевидным падением доли материального производства и вряд ли может быть названо "обществом услуг". Мы же, говоря о снижении роли и значения материальных факторов, имеем в виду то обстоятельство, что все большая доля общественного богатства воплощает в себе не материальные условия производства и труд, а знания и информацию, которые становятся основным ресурсом современного производства в любой его форме. Становление современного хозяйства как системы, основанной на производстве и потреблении информации и знаний, началось в 50-е годы. Уже в начале 60-х некоторые исследователи оценивали долю "индустрии знаний (knowledge industries)" в валовом национальном продукте США в пределах от 29,0[77] до 34,5 процента[78]; сегодня этот показатель определяется на уровне 60 процентов[79] . Оценки занятости в информационных отраслях оказывались еще более высокими: так, М.Порат "подсчитал, что в 1967 году доля работников "информационного сектора" составляла 53,5 процента от общей занятости"[80] , а в 80-е годы предлагались оценки, достигавшие 70 процентов. Однако вьщеление в экономике "информационного" сектора не тождественно констатации роста роли сферы услуг: он включает в себя также и многие передовые отрасли материального производства, развитие которых является залогом технологического прогресса. Совершенствование технологий обеспечивает, в свою очередь, повышение производительности и рост объема создаваемых потребительских благ без увеличения массы потребляемых ресурсов. Именно тогда, когда знания как непосредственная производительная сила[81] становятся важнейшим фактором современного хозяйства, а создающий их сектор оказывается "снаб ------------------------------- [75] - Galbmith James К. Created Unequal. The Crisis in American Pay. N.Y., 1998. P. 154. [76] - См.: Little A. Post-Industrial Socialism. Towards a New Politics of Welfare. L.-N.Y., 1998. P. 16. [77] - См.: BellD. Sociological Journeys. Essays 1960-1980. L., 1980. P. 151-152. [78] - См.: Stewart T.A. Intellectual Capital. The New Wealth of Organizations. N.Y.-L., 1997. P. 11. [79] - См.: Ayres R. U. Turning Point. An End to the Growth Paradigm. L., 1998. P. 80. [80] - Delaunay J.-C., Gadrey J. Services in Economic Thought. P. 113. [81] - См.: Stehr N. Knowledge Societies. P. 101. ------------------------------- жающим хозяйство наиболее существенным и важным ресурсом производства"[82] , происходит переход от расширения использования материальных ресурсов к сокращению потребности в них. Некоторые примеры иллюстрируют это со всей очевидностью. Только за первое десятилетие "информационной" эры, с середины 70-х до середины 80-х годов, валовой национальный продукт постиндустриальных стран увеличился на 32 процента, а потребление энергии -- на 5[83] ; в те же годы при росте валового продукта более чем на 25 процентов американское сельское хозяйство сократило потребление энергии в 1,65 раза[84] . При выросшем в 2,5 раза национальном продукте Соединенные Штаты используют сегодня меньше черных металлов, чем в 1960 году[85] ; с 1973 по 1986 год потребление бензина средним новым американским автомобилем снизилось с 17,8 до 8,7 л/100 км[86] , а доля материалов в стоимости микропроцессоров, применяемых в современных компьютерах, не превышает 2 процентов[87] . В результате, как отметил два года назад А.Гринспэн, за последние сто лет физическая масса американского экспорта осталась фактически неизменной в ежегодном выражении, несмотря на двадцатикратный рост ее реальной стоимости[88] . При этом происходит быстрое удешевление наиболее наукоемких продуктов, способствующее их широкому распространению во всех сферах хозяйства: так, с 1980 по 1995 год объем памяти стандартного персонального компьютера вырос более чем в 250 раз[89] , а его цена из расчета на единицу памяти жесткого диска снизилась между 1983 и 1995 годами более чем в 1 800 раз[90] В результате возникает экономика "нелимитированных ресурсов"[91] , безграничность которых обусловлена не масштабом добычи, а сокращением потребности в них[92] . ----------------------------- [82] - Drucker P.F. The Age of Discontinuity. Guidelines to Our Changing Society. New Brunswick (US)-London, 1994. P. 264. [83] - См.: McRae H. The World in 2020. Power, Culture and Prosperity: A Vision of the Future. L., 1995. P. 132. [84] - Cм.: Cleveland C.J. Natural Resource Scarcity and Economic Growth Revisited: Economic and Biophysical Perspectives // Costanza R. (Ed.) Ecological Economics. The Science and Management of Sustainability. N.Y., 1991. P. 308-309. [85] - См.:Thurow L.C. Head to Head. The Coming Economic Battle Among Japan, Europe, and America. N.Y., 1993. P. 41. [86] - См.: Weiyaecker E., von, Lovins A.B., Lovins L.H. Factor Four: Doubling Wealth -- Halving Resource Use. The New Report to the Club of Rome. L., 1997. P. 4-5. [87] - См.: Drucker P.F. The New Realities. P. 116. [88] - См.:NeefD. Rethinking Economics in the Knowledge-Based Economy// NeefD., Siesfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. P. 4. [89] - См.:Forester T. High-Tech Society. Cambridge (Ma.), 1988. P. 2. [90] - См.:Gates B. The Road Ahead. N.Y.-L., 1996. P. 36. [91] - См.:Piker P.Z. Unlimited Wealth. The Theory and Practice of Economic Alchemy. N.Y.,1990. P. 1-2. [92] - См.:Gore A. Earth in the Balance: Forging a New Common Purpose. L., 1992. P. 331. ------------------------------- Потребление информационных продуктов постоянно возрастает. В 1991 году расходы американских компаний на приобретение информации и информационных технологий, достигшие 112 млрд. долл., превысили затраты на приобретение основных производственных фондов, составившие 107 млрд. долл.[93]; уже на следующий год разрыв между этими цифрами вырос до 25 млрд. долл.[94] Наконец, к 1996 году первый показатель возрос фактически вдвое, до 212 млрд. долл., тогда как второй остался практически неизменным[95]. По оценкам экспертов, "расходы на информационные технологии повысились с 3 процентов ВВП США в 1990 году до 5 процентов в 1995 году, обеспечив более трети прироста в экономике США за последние четыре года"[96] . В результате к началу 1995 года в американской экономике "при помощи информации производилось около трех четвертей добавленной стоимости (курсив мой. -- В.И.), создаваемой в промышленности"[97] . По мере развития информационного сектора хозяйства "становилось все более очевидным, что знания являются важнейшим стратегическим активом любого предприятия, источником творчества и нововведений, основой современных ценностей и социального прогресса -- то есть поистине неограниченным ресурсом"[98] . Таким образом, развитие современного хозяйства приводит не столько к замене производства материальных благ производством услуг, сколько к вытеснению материальных компонентов готового продукта информационными составляющими. Следствием этого становится снижение роли сырьевых ресурсов и труда как базовых производственных факторов, что является предпосылкой отхода от массового создания воспроизводимых благ как основы благосостояния общества. Демассификация и дематериализация производства представляют собой объективную составляющую процессов, ведущих к становлению постэкономического общества. С другой стороны, на протяжении последних десятилетий идет и иной, не менее важный и значимый процесс. Мы имеем в виду снижение роли и значения материальных стимулов, побуждающих человека к производству. Этот тезис также нуждается в фактологическом обосновании. --------------------------- [93] - См.: Stewart T.A. Intellectual Capital. P. 20-21. [94] - См.: RoosJ., Roos G., Dragonetti N.C., Edvinsson L. Intellectual Capital. Navigating the New Business Landscape. N.Y., 1997. P. 10. [95] - См.: Kelly К. New Rules for the New Economy. P. 74. [96] - Davenport T..Н.,Prusak L Information Ecology. Mastering the Information and Knowledge Environment. N.Y.-Oxford, 1997. P. 6. [97] - Stewart T.A. Intellectual Capital. P. 14. [98] - Halal W.E. The Infinite Resource: Mastering the Boundless Power of Knowledge // Halal W.E., Taylor K.B. (Eds.) Twenty-First Century Economics. Perspectives of Socioeconomics for a Changing World. N.Y., 1999. P. 53. --------------------------- Экономическое общество базируется на ряде основополагающих принципов, среди которых в контексте нашего исследования важны пропорциональность затрат ресурсов и труда получаемому конечному результату, воспроизводимость подавляющего большинства благ и материальная заинтересованность производителя в результате своей деятельности. В условиях, когда результаты производства представляют собой линейную функцию ресурсов, которые ограниченны, и труда как отчужденной деятельности, экономические блага по самой своей сути обладают свойствами конечности и редкости. Производство воплощает собою "взаимодействие человека с преобразованной природой"[99] , а труд -- "процесс, совершающийся между человеком и природой... в котором человек своей собственной деятельностью опосредствует, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой"[100] . Сегодня положение меняется; на основе технологического прогресса материальное производство получает новые, фактически безграничные возможности. Следствием этого оказываются несколько обстоятельств, значение каждого из которых трудно переоценить. Во-первых, технологический прогресс делает достижение материального благосостояния все более легким, а жизненный уровень граждан постиндустриальных государств -все более высоким. Однако, как отмечал еще Дж.Хикс, "по мере повышения материального благосостояния оно утрачивает (или должно утрачивать) свою значимость. При низких уровнях дохода правильно будет сосредоточиться на экономике; но с увеличением богатства появляются иные критерии... потребность в получении все больших материальных благ утрачивает свою остроту. Таким образом, на первый план все чаще выходят такие проблемы, как необходимость сочетать безопасность и свободу, справедливость и ответственность"[101]. Во-вторых, новые условия производства стимулируют потребность в высокой квалификации работника, в результате чего повышение образовательного уровня становится одним из главных условий, обеспечивающих человеку социальное признание, и, таким образом, его очевидным приоритетом[102]. В-третьих, основным видом активности становится межличностное взаимодействие человека с ему подобными (Д.Белл даже определяет деятельность в постиндустриальном обществе как "a game between persons"[103]), в силу чего появились определения современной ----------------------------- [99] - Bell D. The Cultural Contradictions of Capitalism. P. 198, note. [100] - Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд. Т. 23. С. 188. [101] - Hicks J. Wealth and Welfare. Oxford, 1981. P. 138-139. [102] - См.: Rouse J. Knowledge and Power. Toward a Political Philosophy of Science. Ithaca-L., 1987. [103] - Bell D. The Cultural Contradictions of Capitalism. P. 198, note. ----------------------------- хозяйственной системы как "экономики взаимоотношений (а relationship economy)"[104] . Итогом одновременного влияния всех этих обстоятельств на жизнь человека в развитых странах Запада становится то, что ориентиры материального богатства, всецело доминировавшие в 70-е, перестают сегодня быть основными[105] ; даже перспективы быстрого профессионального роста, столь ценившиеся в 80-е годы, оказываются для многих недостаточно привлекательными, если ради этого приходится уделять меньше времени семье и отказываться от привычных увлечений[106] . Человек оказывается устремлен, главным образом, к тому, чтобы стать чем-то большим, нежели то, чем он является в настоящий момент[107] ; ориентиры самосовершенствования, определенные А.Маслоу в качестве высшего типа ценностей[108] , начинают господствовать над всеми прочими. Здесь важно отметить, что между благосостоянием и восприимчивостью человека к новой системе мотивации не существует какой-либо прямой зависимости; это, если так можно выразиться, функция множества различных факторов; она имеет большую определенность в пределах отдельно взятой страны или экономической системы[109] . Высокий жизненный уровень, безусловно, благоприятствует зарождению неэкономических ценностей[110] , но стать единственной или даже основной причиной формирования нового типа мировоззрения он не способен. Повышение материального уровня жизни создает скорее потенциальные, нежели реальные предпосылки для становления новой мотивационной системы. Человек, освобожденный от необходимости постоянного поиска средств для удовлетворения материальных потребностей (material needs), получает возможность осваивать и культивировать в себе иные человеческие потребности (human needs)[111] во всем их многообразии, но это не означает немедленного и автоматического доминирования новой системы ценностей в масштабах общественного целого. ----------------------------- [104] - См, Morgan B.W. Strategy and Enterprise Value in the Relationship Economy. N.Y., 1998. P. 5. [105] - CM. Chatfield Ch.A. The Trust Factor. The Art of Doing Business in the Twenty-first Century. Santa Fe (Ca.), 1997. P. 54-55. [106] - CM. Rifkin J. The End of Work. P. 233. [107] - См. Nuemberger Ph. Mastering the Creative Process // The Futurist. 1984. Vol. XVIII. No 4 P. 36. [108] - CM. Maslow A. H. Motivation and Personality. N.Y., 1970. [109] - См. Easterlin R.A. Growth Triumphant. P. 134-135; EtwniA. The Moral Dimension. Toward a New Economics. N.Y., 1988. P. 191. [110] - CM. Heilbroner R.L. Behind the Veil of Economics. P. 94. [111] - См. TofflerA. Future Shock. N.Y., 1971. P. 220-221. ----------------------------- Новая система ценностей складывается очень медленно, этот процесс занимает десятилетия, будучи зависимым прежде всего от смены поколений людей, каждое из которых обладает определенным стереотипом поведения. Характер интергенерационной зависимости прекрасно подчеркнут Р.Инглегартом, отмечающим, что "по самой природе вещей постматериалистами становятся чаще всего те, кто с рождения пользуется всеми материальными благами, именно это в значительной степени и объясняет их приход к постматериализму"[112] ; люди же, с юности стремившиеся к экономическому успеху, впоследствии гораздо реже становятся носителями постматериалистических идеалов в силу того, что, "будучи однажды выбранными, ценности меняются очень редко"[113] . Именно поэтому, несмотря на значительное распространение постматериалистических ценностей в 80-е и 90-е годы, можно с полной уверенностью утверждать, что "эта тенденция прокладывает себе дорогу в той мере, в какой старое поколение замещается новым"[114] . Однако, несмотря на медленный и эволюционный характер этого процесса, его результаты отмечаются современными социологами достаточно широко, так как одним из очевидных его следствий оказывается невозможность применения традиционных стимулов к новому типу работников. С расширением круга людей, освобождающихся от материалистических мотивов, возникает новая социальная страта, объединяющая тех, кто, "даже меняя свою работу... не меняют своих экономических и социальных позиций [и поэтому] не принадлежат к пролетариату и не могут быть эксплуатируемы как класс"[115] , в силу чего "должны быть управляемы таким образом, как если бы они были членами добровольных организаций"[116] . В результате мотивационная система, в 70-е годы названная "постматериалистической (post-materialist)"[117] , сегодня все чаще обозначается уже как "постэкономическая (post-economic)"[118] , что точнее соответствует осознанию все более значительной частью общества своих интересов не в терминах максимизации присваиваемых благ, а в категориях внутреннего, интеллектуального роста и развития. Иной стороной формирования новой мотивационной системы и в определенной мере ее основой становится возрастающий уро ----------------------------- [112] - Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. P. 171. [113] - BoyettJ.H., Conn ff.P. Maximum Performance Management. Oxford, 1995. P. 32. [114] - Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. P. 100. [115] - DruckerP.F. The New Realities. P. 22-23, 23. [116] - Drucker on Asia. A Dialogue Between Peter Drucker and Isao Nakauchi. Oxford, 1997. P. 148. [117] - См.: Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. P. 253. [118] - См.: TofflerA. The Adaptive Corporation. Aldershot, 1985. P. 100. ------------------------------- вень образованности современного человека. За последние полвека движущими силами этой тенденции выступали два фактора. Стремление к образованию и знаниям впервые проявилось как один из важнейших социальных приоритетов непосредственно после второй мировой войны[119] , и причиной тому стало осознание обществом самостоятельного значения науки в развитии производства и самого человека. Результаты оказались довольно-таки впечатляющими: если в весьма благополучные времена, предшествующие Великой депрессии, в США на сто работников приходилось только три выпускника колледжа, то в середине 50-х годов их число увеличилось до восемнадцати[120] , количество ученых и персонала научно-исследовательских учреждений выросло более чем в десять раз только с начала 30-х по середину 60-х годов[121] , а затраты на образование в период между 1958 и 1972 годами выросли с 11,8 до 14,8 процента ВНП[122] . Впечатляющие количественные сдвиги, характеризующие прогресс образовательной сферы и научных исследований, неоднократно отмечались как один из фундаментальных признаков рождения новой социальной структуры[123] . Начиная с 70-х годов образование и способности человека стали не только залогом его высокого социального статуса, но и условием выживания в новой хозяйственной среде. Сегодня, когда знание оказывается не только важнейшим источником свободы, в которой воплощено стремление "к удовлетворению и возвышению личности"[124] , но и наиболее сильным и в то же время наиболее демократичным источником власти над обществом[125] , стремление людей к его обретению вызывает заметные изменения социальной структуры, на чем мы подробно остановимся ниже. С середины 70-х годов разница в уровне образования стала в развитых странах основной причиной различий в уровне доходов; так, между 1978 и 1987 годами доходы в среднем выросли на 17 процентов, однако доход работников с незаконченным средним образованием фактически упал на 4 процента, а доход выпускников колледжей повысился на 48 процентов[126] . В 80-е годы тенденция --------------------------------- [119] - См. Nisbet R. The Future of the University // Lipset S.M.(Ed.) The Third Century. America as a Post-Industrial Society. Chicago, 1979. P. 312. [120] - См. DruckerP.F. Landmarks of Tomorrow. New Brunswick (USA)-L., 1996. P. 117. [121] - См. Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. P. 216. [122] - См. Rubin M.R., Huber M. T. The Knowledge Industry in the United States, 1960-1980. Princeton (N.J.), 1986. P. 19. [123] - Cм. Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. P. 165-266. [124] - Ibid P. 12. [125] - Cм.TofflerA. Powershift. Knowledge, Wealth and Violence at the Edge of the 21st Century. N.Y., 1990. P. 19. [126] - См. Winslov/ Ch.D., Bramer W.L. Future Work. Putting Knowledge to Work in the Knowledge Economy. N.Y., 1994. P. 230. ----------------------------------- стала еще более явной: с 1984 года только одна категория работников -выпускники колледжей -- была отмечена ростом реальных доходов[127] . В этот же период получили бурное развитие научные и технологические разработки; их финансирование стало выгодным и привлекательным для частного бизнеса; если в 1960 году 58 процентов всех затрат на эти цели финансировались в США из федерального бюджета, то в 1990 году 71 процент таких разработок осуществлялся непосредственно производственными и сервисными компаниями[128] . Как следствие, наметился быстрый рост желающих поступить в высшие учебные заведения: если в 1940 году в США после окончания средней школы в колледжи поступало менее 15 процентов выпускников в возрасте от 18 до 21 года, то этот показатель вырос почти до 50 процентов к середине 70-х годов[129] и достиг 62 процентов в 1993-м[130] . Если в 1890 году около 7 процентов американцев в возрасте от 14 до 17 лет учились в средней школе, то ныне их число превосходит 90 процентов; если сто лет назад только 1 процент молодых людей поступал в колледжи[131] , то сегодня в США 12,5 млн. человек, окончивших среднюю школу, учатся в высших учебных заведениях[132] . Значение образования в условиях, когда "рабочие места для малоквалифицированной рабочей силы в промышленности сокращаются или оплачиваются по очень низкой ставке"[133] настолько велико, что немногие из социологов могут позволить себе не согласиться с предельно категоричным заявлением Ф.Фукуямы, считающим, что "существующие в наше время в Соединенных Штатах классовые различия объясняются главным образом разницей в полученном образовании"[134] . И, наконец, нельзя не отметить нового характера взаимодействия между личностями в современном обществе. Основным содержанием деятельности работника становится сегодня усвоение получаемой им информации и превращение ее в новое знание. Это предполагает постоянный диалог с другими людьми, а по ------------------------------- [127] - См.: Stewart T.A. Intellectual Capital. P. 46. [128] - См.: Gibbons M., Limoges С., Nowotny H., Schv/artynan S., Scott P., Trow M. The New Production ofKnowedge. The Dynamics of Science and Research in Contemporary Societies. L.-Thousand Oaks, 1997. P. 94. [129] - См.: BellD. Sociological Journeys. Essays 1960-1980. P. 153. [130] - См.: Mandel M.J. The High-Risk Society. Peril and Promise in the New Economy N.Y., 1996. P. 43. [131] - См.: Bellah R.N.,Madsen R., Sullivan W.M.,Swidler A., Tipton S.M. The Good Society. N.Y., 1992. P. 146. [132] - См.: Drucker on Asia. P. 9. [133] - Judy R. W., D'Amico C. Workforce 2000. P. 4. [134] - Fukuyama F. The End of History and the Last Man. L.-N.Y., 1992. P. 116. --------------------------------- требление информационных продуктов становится во многих аспектах тождественным их производству. На этом уровне общественно важное значение приобретает возникающее в заметных масштабах, неизвестных экономической системе, стремление человека к самосовершенствованию. В нем не только воплощено желание достичь некие отдаленные и не вполне ясные цели; это стремление реализуется ежедневно и ежечасно. Все это также приводит к тому, что материалистические цели и ориентиры отступают на второй план. Таким образом, развитие современного хозяйства приводит не столько к ограничению потребления материальных благ, сколько к вытеснению материальных стимулов их производства желанием саморазвития и самосовершенствования человека. В результате снижается роль материальных факторов как основы экономической мотивации и начинается отход от массового характера воспроизводства человека, являвшегося важнейшим свойством и признаком экономического общества. Демассификация и дематериализация сознания представляют собой субъективную составляющую процессов, ведущих к становлению постэкономического общества. Соотношение объективных и субъективных факторов становления постэкономического общества является весьма сложной проблемой, поскольку их зарождение и развитие взаимообусловлено. Однако мы считаем возможным, как отмечалось выше, отдать некоторое предпочтение субъективным факторам, в первую очередь потому, что именно их исследование открывает возможность определить основной источник прогресса постэкономического общества. Таковым оказывается качественно новый тип деятельности, замещающей собою труд. Его мы называем творчеством. Нельзя не отметить, что понятие "творчество" редко применяется современными экономистами, и одна из главных причин этого также коренится в терминологических сложностях, с какими сталкивается вся концепция постэкономического общества. В той же мере, в какой она требует признания того, что экономическая организация общества не является вечной, идея замещения труда какой-то иной деятельностью предполагает, что труд не есть безусловная характеристика человеческого бытия. С нашей точки зрения, понятие труда (в английском языке -- "work", во французском -- "travail", в немецком -- "Arbeit") не определено достаточно строго в большинстве социологических исследований в силу крайне широкого характера самого этого явления. Наиболее удачно данная проблема поставлена Дж.К-Гэлбрейтом: "Следует четко констатировать факт принципиальной важности, о котором редко упоминается в экономической литературе: существует проблема с термином "труд (work)". Таковой применяется для обозначения двух совершенно различных, в сущности кардинально противоположных форм человеческой активности. Труд может приносить удовольствие, чувство удовлетворения, самореализации... [но] существуют и безымянные трудящиеся массы, обреченные на монотонный, изнуряющий и унылый физический труд... Термин "труд" обозначает резко контрастирующие виды деятельности; по своей неоднозначности он вряд ли имеет много аналогов в каком-либо языке"[135] . Мы полагаем, что в рамках английской терминологии переход к новому типу деятельности может быть отражен путем противопоставления понятий labour, как обозначающего экономически мотивированную активность, и creativity, используемого для характеристики неэкономически заданной деятельности, в рамках более общего термина work, охватывающего крайне широкий круг явлений, в том числе labour и creativity. Так, Ю. Хабермас отождествляет work с любой рациональной целенаправленной активностью[136] ; Э.Жакс говорит о труде как о "применении здравого смысла для достижения цели в пределах своих возможностей к заранее определенному сроку"[137] ; Ч.Хэнди в своем анализе видов work распространяет это понятие на самую разнообразную человеческую активность[138] . При этом большинство исследователей не считают work "деятельностью, которой мы занимаемся по необходимости или ради денег"[139] , различая экономически обусловленный (employed) и добровольный (voluntary)[140] , оплачиваемый (paid) и свободный (free) work[141] . Фактически такие же разграничения могут быть обнаружены также в немецком и французском терминах Arbeit и travail. Напротив, понятие labour обычно применяется для обозначения деятельности, вызванной экономической необходимостью[142] . Так, для величайшего экономиста XVIII столетия "ежегодный труд (labour) каждой нации -- это тот фонд, который изначально снабжает ее всем необходимым и удобным для жизни, что она ежегодно потребляет и что всегда либо является непосредственным продуктом этого труда, либо приобретается у других наций за этот ------------------------------- [135] - Galbraith J.K. The Good Society. P. 90-91; ряд важных моментов, относящихся к данной проблеме, изложен автором в более ранней работе (см.: Galbraith J.K. The Culture of Contentment. L.-N.Y.,1992. P. 32). [136] - См.: HabennasJ. Towards a Rational Society. P. 91. [137] - Jaques E. Creativity and Work. Madison (Ct.), 1990. P. 49. [138] - См.: Handy Ch. The Age of Unreason. L., 1995. P. 147. [139] - Jaques E. Creativity and Work. P. VII-VIII. [140] - См.: Masuda Y. The Information Society as Post-Industrial Society. P. 137. [141] - См.: Handy Ch. The Age of Unreason. P. 146. [142] - См.: Galbraith J.K. The Good Society. P. 91. ------------------------------- продукт"[143] ; для одного из наиболее известных исследователей начала нынешнего века "труд (labour) -- это любое умственное или физическое усилие, целиком или частично направленное на получение каких-то иных благ, кроме удовольствия от самого процесса работы"[144] . Такой подход укоренен в сознании англоязычных исследователей исключительно глубоко. Даже Х.Арендт, хотя и придерживалась совершенно иной трактовки соотношения составных элементов vita activa[145] , в написанных по-английски текстах отмечала, что labour, под которым она понимала "наиболее частный (private) из всех видов человеческой деятельности"[146] , связан с феноменом собственности и с процессом накопления общественного богатства. О понимании различий между work как labour и work как активности более глобального порядка свидетельствуют подходы западных авторов к эволюции форм человеческой деятельности, а также к оценке перспектив ее развития в будущем. Концепции, ориентированные на глобальное противопоставление основных этапов прогресса общества, оперируют в основном понятием work или, гораздо, впрочем, реже, термином job. Например, Д.Белл описывает доиндустриальную, индустриальную и постиндустриальную деятельность с помощью термина work ("pre-industrial, industrial and post-industrial work")'47[147] ; Ж.Эллюль отмечает, что "труд рабочего больше не имеет ничего общего с тем, что традиционно называлось трудом"[148] ; некоторые авторы говорят о такой деятельности, на равных используя понятия "the work activities of today" и "today's jobs"[149] ; ряд исследователей полагает возможным определять labour как унифицированный и отчужденный тип work[150] . Полезно также проследить, в каких терминах описывают англоязычные социологи деятельность людей в условиях будущего общественного строя. В тех случаях, когда речь идет о теоретическом анализе проблем формирования нового типа деятельности, исследователи избегают широко использовать понятие labour. Они предпочитают говорить, например, о "creative work", противопоставляемом "employment work" (так, Э.Жакс подчеркивает, что ----------------------------- [143] - Smith Ad. An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations. In: Great Books of the Western World. Encyclopaedia Britannica Publishers, 1994. Vol. 36. P. 1. [144] - Marshall A. Principles of Economics.Vol. 1. P. 65. [145] - См.:ArendtH. The Human Condition. N.Y., 1959. P. 7. [146] - Ibid. P. 112 [147] - CM: Bell D. The Cultural Contradictions of Capitalism. P. 146-147. [148] - EllulJ. Perspectives on Our Age. P. 86. [149] - См.: Best F. Technology and the Changing World of Work // The Futurist. Vol. XVI II. 1984. No. 2. April. P. 64. [150] - См.: Borgmann A. Technology and the Character of Contemporary Life: A Philosophical Inquiry. Chicago-L., 1984. P. 114-115. ------------------------------- продукт первого типа деятельности носит символический характер, а сама она порождается внутренними стремлениями человека, тогда как второй предполагает принуждение и не основывается на возможностях бессознательных процессов[151] ). Это столь же целесообразно и корректно, на наш взгляд, как выделение доиндустри-альной, индустриальной и постиндустриальной деятельности в работе Д. Белла. Далее мы сталкиваемся с категорическим неприятием понятия "creative labour", которое не может быть использовано в научном анализе в силу его иррациональности[152] . То же самое прослеживается и на примере немецкой терминологии. Здесь понятие Arbeit, обычно используемое как аналог work, представляется менее окрашенным в оттенок несвободы, чем английское labour, но термин kreative Arbeit также считается не слишком корректным. Начиная с 50-х годов, когда в качестве самостоятельного раздела социологической науки стала оформляться теория творчества, используются два термина -- Kreativitaet как обозначение собственно творчества (creativity) и kreative Taetigkeit как творческой деятельности (creative activity или creative work). При этом понятия Arbeit и Kreativitaet не только не пересекаются, но и рассматриваются зачастую как нечто противоположное. Когда, например, Х.Глазер говорит о существенных изменениях форм человеческой деятельности, он трактует происходящее исчезновение труда как Verschwinden der Arbeit, постоянно противопоставляя общество, основанное на труде, обществу, основанному на творческой деятельности, как Arbeits- und Taetigkeitsgesellschaft[153] . На наш взгляд, концепция трансформации человеческой деятельности должна строиться именно как концепция преодоления labour, а не work, Arbeit, а не Taetigkeit. В последние годы осмысление новых признаков человеческой активности все чаще оказывается связано с понятием творчества (creativity). Этот термин еще не утвердился окончательно в качестве антипода понятию labour, но такая возможность представляется вполне реальной. Начиная с 60-х годов творчество воспринимается как инструмент преодоления феномена отчуждения, присущего индустриальному обществу[154] ; в результате анализировалась проблема мотивов человеческой деятельности; если ранее доми ----------------------------- [151] - См.: Jaques E. Work, Creativity and Social Justice. N.Y., 1970. P. 64-68. [152] - См.: Bailin Sh. Achieving Extraordinary Ends. An Essay on Creativity. Dordrecht, 1988. P. 106,118, 121. [153] - См.: Glaser H. Das Verschwinden der Arbeit. Die Chancen der neuen Taetigkeitsgesellschaft. Duesseldorf, 1988. S. 196. [154] - См., например: Marcuse H. One-Dimensional Man. Studies in the Ideology of Advanced Industrial Society. L., 1991. P. 2, 11. ----------------------------- нировали концепции, основанные[155] , то в 70-е, а в еще большей степени в 80-е годы широкое распространение получили теории, в которых различные типы деятельности характеризовались именно с точки зрения мотивов. В конце 80-х Ф.Кинсмэн указал на возможность вьзделения трех видов активности -- порожденной непосредственно материальными потребностями ("sustenance driven"), заданной внешними, но не обязательно лишь материальными, обстоятельствами ("outer directed"), а также вызываемой внутренними[156] . Этот подход был весьма оригинальным и получил широкое признание; развивая его, исследователи предложили новые возможности, позволяющие взглянуть на различные уровни человеческой деятельности. К концу 70-х годов достаточно широко распространилось представление о трех главных формах отношения человека к миру. Первая основана на взаимодействии биологического типа, вторая -- на непосредственном опыте преобразования материального мира, третья же связывалась с формированием системы ценностей и стремлений человека, не обусловленной столь однозначно факторами[157]. В конце 90-х группа английских и американских интеллектуалов впервые вполне определенно заявила о формирующемся сегодня виде деятельности как о своего рода[158], подчеркивая тем самым ее кардинально изменившиеся за последние десятилетия характер и структуру. Несколько ранее внимание исследователей обратилось к проблеме самореализации человека и к тем последствиям, которые может иметь распространение подобного[159]. Творчество все более стало отождествляться с третьим из отмеченных нами видов деятельности; самой существенной его чертой был признан внутренний побудительный[160], не свойственный иным типам человеческой активности. Подытоживая, мы считаем возможным выделить три отличных друг от друга типа активности -- инстинктивную деятельность человека на ранних этапах его прогресса, собственно труд (labour) ------------------------------- [155] - Подробнее см.: Fumham A. Personality at Work. L.-N.Y., 1992. Р. 128-137. [156] - Подробнее см.: Handy Ch. The Hungry Spirit. Beyond Capitalism - A Quest for Purpose in the Modern World. L" 1997. P. 99-101. [157] - См.: GeusA., de. The Living Company. Boston, 1997. P. 91-92. [158] - См.: Aronowitz S., Esposito D., DiFauo W., Yard M. The Post-Work Manifesto // Aronowitz S., Cutler J. (Eds.) Post-Work. The Wages of Cybernation. N.Y.-L., 1998. P. 69-70. [159] - См.: HabermasJ. Knowledge and Human Interests. Boston, 1972. P. 314. [160] - См.: BoyettJ.H., Conn H.P. Maximum Performance Management. P. 8. --------------------------------- и творческую деятельность (creativity, или creative work) как отрицание труда. Противопоставляя творчество труду, следует акцентировать внимание на специфических формах человеческого взаимодействия, адекватных творчеству как типу деятельности. Как уже отмечалось, творчество побуждается стремлением человека к самосовершенствованию, и целью его выступает сам человек. В этом процессе главное значение имеет не деятельность по преобразованию вещной природы, а то взаимодействие между индивидами, которое Д. Белл справедливо называет "игрой между людьми". Интерперсональные характеристики творчества являются основными для этого вида деятельности[161] . Как указывает А. Турен, "не существует опыта важнее такого взаимоотношения между индивидами, в котором и тот и другой реализуют себя в качестве субъектов"[162] . Переход от труда к творчеству представляет собой условие и сущность постэкономической трансформации. Это имеет огромное значение для понимания современного мира, по отношению к которому впервые за всю историю человечества можно сказать: je n'est pas Moi. Именно с таких позиций мы считаем возможным подойти к анализу основных составляющих постэкономической трансформации, позволяющему, в частности, подойти к проблеме основных противоречий современной эпохи, возможности их разрешения или смягчения. * * * Теория постиндустриального общества сыграла и продолжает играть свою важную и исключительно полезную роль в системе общественных наук. Однако, и это следует подчеркнуть еще раз, она не отражает всей глубины различий между современным и только еще формирующимся состояниями социума. В рамках разрабатываемой нами концепции постэкономического общества экономическая эпоха противопоставляется постэкономической как периоды, конституируемые в одном случае господством труда, в другом -- творчества. Труд рассматривается нами как сознательная деятельность, основной побудительный мотив которой связан с удовлетворением материальных потребностей человека. В отличие от труда, творчество представляется более высоким и совершенным типом деятельности; ее побудительный мотив связан с внутренними потребностями личности, стремлением к самореализации, к умножению --------------------------- [161] - См.:Heller A., Feher F. The Postmodern Political Condition. P. 136. [162] - Touraine A . Critique de la modemite. P. 354. --------------------------- своих способностей и талантов, возможностей и знаний. Как способность человека к созданию нового, его стремление к деятельности, не мотивированной утилитарными потребностями, творчество существовало всегда, однако как хозяйственный феномен оно не было известно ни архаическому, ни индустриальному обществам. Распространение творчества в масштабе, способном воздействовать на хозяйственные закономерности, является результатом трех фундаментальных изменений. Во-первых, материальные потребности большинства членов постиндустриального общества достаточно полно удовлетворяются сегодня за счет сравнительно небольшой части рабочего времени. Во-вторых, наука и знания стали непосредственной производительной силой, их носители -олицетворением могущества нации, а ценности, связанные с образованностью и интеллектуальной деятельностью, -- надежными ориентирами жизни новых поколений. Наконец, в-третьих, радикально изменилась сущность потребления, вследствие чего новизна и креативность стали важнейшими условиями успеха производства. Только при наличии таких материальных и интеллектуальных предпосылок творчество способно стать одним из основных факторов социального прогресса. Но на поверхности явлений общественной жизни наблюдатель отметит гораздо меньше изменений, чем, казалось бы, следовало ожидать при столь масштабных модификациях самой основы социальных процессов. Тому мы видим две причины. С одной стороны, основное отличие творческой деятельности от трудовой заключено в ее мотивационной структуре. Мотивы же, являясь глубинным основанием деятельности, не обязательно проявляются в поверхностных характеристиках ее продукта. Поэтому творческий характер деятельности не может с легкостью прослеживаться на поверхностном уровне и, тем более, фиксироваться количественно. Именно с этим связаны самые серьезные трудности понимания того, что современная социальная трансформация обусловлена экспансией творческой активности. С другой стороны, становление нового социального порядка происходит в условиях, когда общество пронизано товарными отношениями. Большинство продуктов деятельности принимает товарную форму и обретает денежную оценку, базирующуюся как на овеществленном в товаре труде, так и на редкости соответствующего блага, но при этом модифицирующуюся под влиянием множества иных обстоятельств и факторов. Продукты творческой деятельности также вовлекаются в круг товарного обращения и, несмотря на то что они не созданы трудом, а зачастую являются даже лимитированными, обретают стоимостную оценку. Эта ситуация изменится не ранее, чем абсолютное большинство обращающихся в обществе благ окажется продуктами творческой деятельности, что вряд ли произойдет в течение ближайших десятилетий. Обе эти причины обусловливают распространенность становящихся иррациональными рыночных оценок, и на поверхностном уровне противостояние творчества и труда остается малозаметным. Что же символизирует наиболее зримые проявления того вызова, который несет творческая деятельность экономическому обществу, какие социальные процессы делают реальностью то, что мы назвали выше постэкономической революцией? Мы полагаем, что эта революция призвана прежде всего преодолеть три главных, системообразующих явления экономического общества -- товарный обмен, частную собственность и эксплуатацию. В соответствии с логикой нашей концепции первой важнейшей целью постэкономической революции является преодоление товарного производства и устранение рыночных механизмов как основных регуляторов общественного хозяйства. Эта задача не может быть решена посредством реформирования принципов распределения. Проблема соотношения ценности материальных благ и услуг, лежащего в основе феномена стоимости, равно как и в основе товарного обращения вообще, не решается введением схем "справедливого обмена" или пресловутого социалистического планового производства. Для того, чтобы стоимостные характеристики благ перестали быть основой меновых отношений, необходимо радикальное изменение самой природы деятельности, ее превращение из труда в творчество. Эта перемена означает преодоление стоимости в любом ее экономическом понимании. Другим важнейшим явлением, которое должно быть преодолено в ходе постэкономической революции, является частная собственность. Именно она выступает формальной причиной товарного обмена, поскольку узаконивает и закрепляет разделенность производителей материальных благ и услуг, чем создает основу для принятия продуктами труда товарной формы. Частная собственность будет обусловливать экономический характер общества до тех пор, пока владение -- отдельными лицами или обществом в целом -определенными средствами производства будет провоцировать отношение работника к ним как к чужим. Поэтому преодоление деструктивного воздействия частной собственности на общество возможно только при двух условиях: во-первых, когда средства производства, дающие возможность осуществления социально значимой производственной деятельности, перейдут из категории частной в категорию личной собственности самих производителей и, во-вторых, когда использование средств производства, которые не могут быть по объективным причинам превращены в личную собственность, перестанет оказывать значимое воздействие на производственные отношения. При выполнении этих условий частная собственность, даже сохранившись в ограниченных масштабах, перестанет быть элементом формирования социального неравенства. Переход от труда к творчеству изменяет и сущность социальных конфликтов, свойственных экономическому типу общества. В той же мере, в какой не мотивированная утилитарными побуждениями деятельность не может привести к формированию стоимостной основы товарного обмена, она не может быть и предметом традиционно понимаемой экономической эксплуатации. Значимость и острота прежних социальных конфликтов обусловливались прежде всего тем, что в них сталкивались однопорядковые материальные интересы. Непосредственные производители стремились присвоить созданные ими блага ради удовлетворения своих насущных потребностей, тогда как представители господствующих классов стремились к отчуждению этих благ в свою пользу, движимые при этом аналогичными мотивами. В случае замещения труда творчеством феномен отчуждения продукта, даже если таковой и возникает, не приводит к воспроизводству прежнего противоречия уже потому, что сталкивающиеся интересы оказываются разнопорядковыми -- с одной стороны, собственник производства (например, общество) стремится повысить свое материальное благосостояние, но, с другой стороны, творческий работник прежде всего желает самовыразиться в деятельности, и если его материальные потребности удовлетворены, цели самовыражения достигаются им в процессе самого производства отчуждаемого в конечном счете продукта. Представляя собой неэкономически мотивированную деятельность, творчество не подвержено эксплуатации в ее традиционном понимании. Преодоление труда замещает классовые конфликты другими формами социального противостояния, основанными на новых, еще неизвестных нам характеристиках постэкономического общества. Все эти гипотезы нуждаются в серьезном обосновании и аргументации. Поэтому мы приступаем к более подробному рассмотрению трех названных составляющих постэкономической трансформации. Глава вторая. Основные составляющие постэкономической трансформации Постэкономическая трансформация по самой своей природе затрагивает все основные аспекты жизни западного общества. Мы рассмотрим ниже три важнейших, с нашей точки зрения, процесса, составляющих ядро происходящих преобразований, -- деструкцию стоимостных отношений, трансформацию характера собственности и преодоление эксплуатации современного работника. Разумеется, в ряду явлений, которые также развиваются в русле постэкономического перехода, могут быть названы и другие важные его составляющие, но именно эти дают в своей совокупности достаточно полное представление о масштабе происходящих изменений. Проблема стоимостных отношений -- первая из рассматриваемых в этой главе -- воплощает в себе сложное единство объективных и субъективных элементов, в котором объективные процессы оказываются все же доминирующими. В вопросе развития отношений собственности большое значение приобретают факторы субъективного порядка. Наконец, проблема эксплуатации в нашем ее понимании представляется решаемой исключительно на субъективном уровне. Это и определило логику построения данной главы. Следуя ей, мы не касаемся здесь проблем развития производственной базы общества, несмотря на исключительную важность и детальную разработанность этого вопроса в рамках постиндустриальной концепции. Модификации отношений обмена и проблема стоимости Проблема перспектив традиционной рыночной экономики представляется гораздо более широкой, нежели вопрос о пределах индустриального строя. Она была и остается Социальные утопии XIX века рисовали картину общества, свободного от отношений возмездного обмена, который уступал место организованному распределению материальных благ и услуг. XX столетие ярко и наглядно продемонстрировало иллюзорность этих ожиданий. Абсурдность самого такого подхода становится особенно очевидной сегодня, когда информация и знания приобретают подлинную ценность лишь при максимально широком их потреблении всеми членами общества. Главный вопрос поэтому заключается не в ограничении свободного обмена товарами и услугами, а в освобождении его от эквивалентного стоимостного характера. Анализ проблемы преодоления стоимостных оценок имеет свои терминологические аспекты. Обозначая стоимость как valeur, Wert или value, западные исследователи в большинстве случаев трактуют ее столь же расширительно, как и труд, поскольку объективно феномен value проявляется во всех отношениях, где имеет место процесс оценивания (evaluation), а рамки такового весьма широки. Имеющаяся в русском языке дихотомия понятий стоимости и ценности предоставляет более тонкий инструмент анализа; поэтому следует оговориться, что непосредственным предметом нашего исследования является анализ перспектив преодоления value как элемента рыночной оценки хозяйственных благ, но не value как элемента ценностного подхода, практикуемого в любой человеческой деятельности. В этом контексте преодоление стоимостных отношений становится следствием преодоления массового производства -- и материальных благ, и услуг, и самого человека; с расширением индивидуализированного характера производства и потребления и со смещением активного и определяющего начала именно к потреблению размываются любые экономические параметры, объективизирующие как затраты труда и факторов производства, образующие издержки, так и человеческие потребности, определяющие полезность производимых благ. Поэтому в современной ситуации подрыв стоимостных отношений происходит, образно говоря, как со стороны производителя, так и со стороны потребителя. В первом случае мы имеем дело с формированием хозяйственной системы, основанной на использовании новых производственных ресурсов и построенной вокруг нового типа работника. Главным фактором выступает здесь распространение знаний и информации, понимаемых не в качестве субстанции, воплощенной в производственных процессах или средствах производства, а в качестве непосредственной производительной сил[163] , как основно ----------------------------- [163] - См.: Stehr N. Knowledge Societies. P. 101. ----------------------------- го производственного ресурса, делающего невозможной квантификацию издержек производства и затрат труда, с которыми связано создание того или иного блага. Рассматривая информацию под таким углом зрения, мы обнаруживаем в ней сочетание взаимоисключающих, казалось бы, свойств -распространенности и редкости, неисчерпаемости и конечности. В самом деле, хотя информация, создаваемая в условиях товарного хозяйства, может выступать объектом собственности и обмена, и в этом качестве ее распространение может ограничиваться и осуществляться на условиях, определяемых правами собственности на нее[164] , такие ограничения относятся лишь к достаточно специфическим ее видам и оставляют широкие возможности для распространения информации, на основе которой генерируются новые знания[165] . Характерно, что само право собственности на информацию предполагает возможность ее максимального распространения, поскольку именно это служит источником дохода владельца такого права[166] . Потребление информации тождественно формированию нового знания[167] ; как отмечают многие исследователи, "знания расширяются и саморегулируются... они наращиваются по мере использования. Таким образом, в экономике знаний редкость ресурсов заменяется их распространенностью"[168] . Очевидно также, что с этой точки зрения распространение информации тождественно ее самовозрастанию, исключающему применение к этому феномену понятия редкости. К информации, далее, не может быть отнесена такая характеристика, как потребляемость в традиционном смысле данного понятия. Использование информации каким-либо потребителем не ограничивает возможностей других потребителей синхронно применять для собственных целей ту же самую информацию, которая "долговечна и сохраняет стоимость после использования... Знания... могут быть использованы не только личностью, усвоившей их, но ----------------------------- [164] - Интересно, что авторское право начало формироваться в Европе с середины XV века, в то время, когда еще не были законодательно закреплены многие права третьего сословия (см.: Machiup F. Knowledge: Its Creation, Distribution, and Economic Significance. Vol. 3: The Economics of Information and Human Capital. Princeton, NJ, 1984. P. 159; Feather J. The Information Society. A Study of Continuity and Change, 2nd ed. L., 1998. P. 142). [165] - См.: Mulgan G.J. Communication and Control: Networks and the New Economics of Communications. Oxford, 1991. P. 174. [166] - См.: Pastemack B.A., Viscio A.J. The Centeriess Corporation. A New Model for Transforming Your Organization for Growth and Prosperity. N.Y., 1998. P. 94-95. [167] - См.: Masuda Y. The Information Society as Post-Industrial Society. P. 77-78. [168] - Cravford R. In the Era of Human Capital. The Emergence of Talent, Intelligence, and Knowledge as the Worldwide Economic Force and What It Means to Managers and Investors. L. -N.Y., 1991. P. 11. ----------------------------- и теми, кто ознакомился с составляющей их информацией"[169] . Наконец, современная технологическая революция сделала информацию наиболее легко тиражируемым благом; издержки по ее копированию стремятся к нулю и возлагаются в большинстве случаев на самого потребителя[170] . Принимая во внимание все эти свойства, многие исследователи пришли к выводу, что "информация обладает характеристиками общественного блага"[171] , если понимать под ним "нечто такое, чем дополнительно может воспользоваться человек, не увеличивая издержек производства"[172] ; из этого прямо следует, что "с технической или концептуальной точки зрения ничто не может измерить стоимость таких благ в рыночных терминах"[173]. Таким образом, с ростом значения информационных благ складывается ситуация, в которой невозможно определить ни общественные, ни даже индивидуальные усилия и издержки, воплощенные в том или ином продукте, выходящем на рынок. Особую роль в формировании этой ситуации играет такое качество информации, как ее избирательность. Дело в том, что приобретение информации и номинальное владение ею не означает возможности ее реального использования; это требует от человека специальных умений и навыков. Избирательность становится в последние годы объектом пристального внимания; обычно исследователи отмечают, что информация, несмотря на ее характер общественного блага, может и должна также рассматриваться как благо уникальное и не существует такого знания, которое не было бы знанием персонализированным[174] . Затраты на производство знания оказываются несопоставимы с результатами его применения, коль скоро "иногда весьма незначительные инвестиции могут привести к появлению огромного объема знаний, в то время как попытки получить новые знания с помощью крупных капиталовложений порой кончаются полным провалом, [потому что]... если ясно выраженное знание кодифицируется в письменной форме, то знание подразумеваемое, невыраженное остается достоянием индивида и не может быть до конца объяснено"[175]. ----------------------------- [169] - Nicholson W. Microeconomic Theory: Basic Principles and Extensions. Fort Worth (Tx.), 1995. P. 286. [170] - См.: Poster M. The Mode of Information. Poststructuralism and Social Context. Cambridge, 1996. P. 73. [171] - Nicholson W. Microeconomic Theory: Basic Principles and Extensions. P. 286. [172] - Machiup F. Knowledge: Its Creation, Distribution, and Economic Significance. Vol. 3. P. 163. [173] - Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. P. 118. [174] - См.: Gay M.K. The New Information Revolution. A Reference Handbook. Santa Barbara (Ca.)- 0xford, 1996. P. 82. [175] - RoosJ., Roos G., Dragonetti N.C., Edvinsson L. Intellectual Capital. P. 16. ------------------------------- Здесь мы подходим к вопросам модификации человеческих потребностей и подрыва стоимостных отношений со стороны потребителя. Важнейшим условием адекватного понимания общественных процессов становится сегодня анализ субъективных мотивов и целей человека, его социальных и психологических характеристик. Относя свои основные потребности и желания за пределы массового материального потребления, человек впервые в истории конституирует их именно как свои потребности, как свои желания, не идентичные потребностям и желаниям других людей не только количественно, но и качественно. На уровне материального производства результатом этого становится быстрое развитие сферы "позиционной экономики (positional economy)", в рамках которой "граница потребностей остается открытой, [и] позиционное соперничество вследствие этого в значительной степени сводится... к показателям сравнительного превосходства"[176], и где производятся единичные и индивидуализированные продукты, в максимальной мере соответствующие индивидуальности потребителя. Уже сегодня можно наблюдать быстрое снижение субъективной ценности продуктов массового производства, делающее затруднительным определение стоимости как объективной категории. Столетиями индивидуальные потребности в материальных благах, сталкиваясь с ограниченностью их предложения, создавали и поддерживали состояние рыночного равновесия. Теперь же потребности нового типа, формирующиеся на основе стремления личности к самореализации, не могут быть усреднены таким образом, чтобы во взаимодействии с усредненными издержками определять пропорции обмена. Более того, люди, ориентированные на развитие своей личности и своих способностей, могут считать полезными для себя действия, не преследующие материальной выгоды и не согласующиеся с принципами "экономического человека". Таким образом, с переходом к постэкономическому обществу индивидуальные полезности проявляются per se, а не посредством трансформации в объективные стоимостные оценки. Данный процесс не сталкивается сегодня со значимыми контртенденциями, так как вызывается к жизни фактически любым движением на пути хозяйственного прогресса. С одной стороны, открывающаяся возможность безграничного увеличения объемов производства без пропорционального роста затрат труда и ресурсов делает малозначимой квантификацию издержек; ключевая роль в определении стоимостных пропорций принадлежит теперь полезностным факторам[177] . При этом современная экономическая ------------------------------- [176] - Hirsch F. Social Limits to Growth. Revised ed. L., 1995. P. 66. [177] - Подробнее см.: Masuda Y. The Information Society as Post-Industrial Society. P. 72-74. ------------------------------- наука, "основанная на концепции редкости... где стоимость соотносит редкость с полезностью[178] , не дает ответа на вопрос о стоимостной оценке нелимитированньгх благ. Попытки определить цену информации, связывая ее с ценами товаров, производство которых основано на использовании этой информации, все чаще приводят к выводу, что их исчислимость мало что дает для понимания цены и стоимости самой информации[179] . Как отмечает Дж.Физер, "мы можем подсчитать расходы на обработку информации, исходя из времени, потраченного на ее получение и поиски; расходы эти, как правило, складываются из оплаты труда занятых этим делом работников и стоимости использованных ими расходных материалов и оборудования; но ни один из этих показателей не отражает стоимости -- если таковая есть -- самой информации"[180] . С другой стороны, и в сфере позиционной экономики, где "товары, услуги, работы, должности и другие социальные отношения во всех их аспектах редки в каком-либо абсолютном или социально обусловленном смысле"[181] , роль полезностных оценок оказывается доминирующей, так как "чем более редок какой-либо предмет, тем более его стоимость будет определяться его полезностью"[182] . Таким образом, когда издержки по созданию того или иного товара перестают быть значимым фактором, способным ограничить масштабы его производства, а их место занимает искусственно создаваемая и поддерживаемая редкость благ, главная роль в определении стоимости продукта закрепляется за его полезностными оценками. Деятельность же, создающая вещные и нематериальные блага, служащие самосовершенствованию личности, не производит продукты как такие потребительные стоимости (use-values), иной стороной которых неизбежно выступает меновая стоимость (exchange-value); в конечном счете это и не является целью такой деятельности.[183] Современная социология пришла к выводу, что новое содержание полезности заключено не столько в универсальной потребительной стоимости продукта, сколько в его высокоиндивидуализированной символической ценности (sign-value). Таким образом, впервые в истории особое значение приобретает не столько возможность воспользоваться благом, его доступность, сколько само желание использовать его[184] . В результате общество "[не толь ----------------------------------- [178] - Mulgan G.J. Communication and Control. P. 174. [179] - См.: Drucker P.F. Managing in a Time of Great Change. Oxford, 1997. P. 234. [180] - Feather J. The Information Society. P. 117. [181] - Hirsch F. Social Limits to Growth. P. 27. [182] - Ashworth W. The Economy of Nature. Rethinking the Connections Between Ecology and Economics. Boston-N.Y., 1995. P. 105. [183] - См.: Best S., Kellner D. The Post-Modem Turn. N.Y. L., 1997. P. 99. [184] - См.: Ashworth W. The Economy of Nature. P. 98; см. также: Daly H.E. Steady-State Economics, 2nd ed. L., 1992. P. 41. ------------------------------------- ко] способствует потреблению благ в большей мере как "символических ценностей ", чем как потребительных стоимостей"[185] , но и изменяет сам характер потребления, которое Ж. Бод-рийяр называет consumation в противоположность традиционному французскому consommation[186] . Говоря о "символических ценностях (symbolic values)"[187] , исследователи справедливо отмечают их явную несравнимость друг с другом[188] и обращают внимание на утрату возможности "исчисления стоимости подобных объектов в квалифицируемых единицах цены или общей полезности"[189] . Хотя феномен символической ценности и рассматривается как одна из форм проявления полезности, следующая за потребительной стоимостью, он подразумевается как более сущностным, так и более глобальным. В этой связи нельзя не отметить ни мнения М.Фуко, связывающего одно из условий возникновения символической ценности с тем, что во все времена "богатство представляет собой систему знаков, которые созданы, приумножены и модифицированы человеком"[190] , ни позиции Ж.Бодрийяра, прямо противопоставляющего символическую ценность не только потребительной, но и меновой стоимости[191] . В условиях, когда основным мотивом деятельности оказывается самосовершенствование, а ее непосредственным результатом -- характеристики личности, объектом потребления и обмена становится система знаков, и период становления таких условий может уверенно рассматриваться как объективный предел экономической эпохи. Ценость продукта воплощает в себе теперь не столько потенциальную возможность возмездного обмена, сколько результат интерперсонального взаимодействия между людьми. Специалисты, исследовавшие процессы становления экономического общества, назвали подобное явление дарообменом[192] ; сегод --------------------------------- [185] - Lash S. Sociology of Postmodernism. P. 40. [186] - См.: Baudrillard J. For a Critique of the Political Economy of the Sign // Selected Writings. Cambridge, 1996. P. 58. [187] - См.: Baudrillard J. Symbolic Exchange and Death. L.-Thousand Oaks, 1995. P. 3. [188] - См.: Baudrillard J. For a Critique of the Political Economy of the Sign. P. 65, 69. [189] - Lash S., Urry J. Economies of Signs and Space. P. 14. [190] - Foucault M. The Order of Things. N.Y" 1994. P. 205. [191] - См.: Baudrillard J. In the Shadow of the Silent Majorities, or The End of the Social and Other Essays. N.Y., 1983. P. 44-45. [192] - Проблема дарообмена в архаических обществах рассмотрена в работах: Eyre S.L. The Evolution of Political Society. An Essay in Political Anthropology. N.Y., 1967; Gregory C.A. Gifts and Commodities. Norwich, 1982; Mauss M. The Gift: Forms and Functions of Exchange in Archaic Societies. L., 1970; Ernfors E.B., Emfors R.F. Archaic Economy and Modem Society. Uppsala, 1990; Polanyi K. Dahomey and the Slave Trade. An Analysis of Archaic Economy. Seattle-L., 1966; Berreman G.D. (Ed.) Social Inequality. Comparative and Development Approaches. Berkeley (Ca.), 1981, и др. ------------------------------------- ня все более привычным становится подход к анализу современного общества именно с такой точки зрения[193] . В последние годы стала формироваться концепция целостной хозяйственной системы, основанной на безвозмездном предоставлении человеком благ в распоряжение других членов общества (gift economy)[194] ; в рамках такой концепции считается, что становление gift economy находится в тесной и прямой связи с повышением роли науки и знания, ибо именно "наука организована как сообщество, следующее правилам gift economy"[195] . Новые формы обмена, еще не получившие сколь-либо четкого концептуального определения, характеризуются, как отмечают современные социологи, тем, что отныне "стоимость не имеет совершенно никакой точки опоры... не существует никакой эквивалентности -- ни натуральной, ни всеобщей... [и в конечном счете] мы не можем более говорить о стоимости".[196] Подрыв стоимостных отношений заявляет о себе в последние десятилетия отклонением денежной оценки благ от издержек, необходимых для их производства. Ниже мы подробно рассмотрим это явление современной экономической жизни, здесь же отметим, что становление постэкономической системы оказывается сопряжено с устойчивым занижением рыночной оценки воспроизводимых промышленных товаров и природных ресурсов и, напротив, завышением цен на уникальные и невоспроизводимые информационные или принадлежащие к разряду позиционных благ товары и услуги. Наиболее очевидные примеры дает исследование разнонаправленного движения цен на сырье и энергоносители, с одной стороны, и высокотехнологичные предметы престижного потребления -- с другой. С конца 70-х годов, когда в ведущих постиндустриальных странах наметилось резкое замедление роста потребления энергии и сырьевых товаров, цены на большинство первичных продуктов стали уверенно снижаться. Это происходило не только вопреки попыткам ряда развивающихся стран поддержать цены, в частности, на энергоносители, но и в условиях, когда экстерналии от использования природных ресурсов продолжали расти. В результате в 1998 году цены на нефть опустились ниже 10 долл. за баррель при том, что себестоимость ее добычи составляет 6-7 долл. за баррель, а издержки, вызываемые ее использованием в ----------------------------- [193] - См.: Pinchot G., Pinchot E. The Intelligent Organization. Engaging the Talent and Initiative of Everyone in the Workplace. San Francisco, 1996. P. 270-272. [194] - См.: Hyde L. The Gift: The Erotic Life of Property. N.Y., 1993. [195] - Pinchot G. Building Community in the Workplace // Hesselbein F., Goldsmith M., Beckhard R., Schubert R.F. (Eds.) The Community of the Future. P. 127. [196] - Baudrillard J. The Transparency of Evil. Essays on Extreme Phenomena. N.Y., 1996. P. 5. ------------------------------- промышленности и на транспорте, достигают, по подсчетам экологов, 110 долл. в пересчете на баррель[197] . Только на протяжении 80-х годов реальные цены товаров, экспортируемых из стран Юга, упали на 40 процентов; цены на нефть и иные энергоносители снизились в два раза[198] ; с 1980 по 1996 год "рассчитываемый Международным валютным фондом индекс цен по 30 позициям сырьевых товаров упал по меньшей мере на 74 процента"[199] . Только в 1998 году цены на нефть снизились, по предварительным данным, почти на 35 процентов, а общий индекс цен на минеральные ресурсы -- на 22 процента[200] . Напротив, экспортируемые из развитых стран товары не обнаруживают таких ценовых тенденций. Достаточно обратиться к оптовым ценам на новые автомобили таких марок, как "БМВ" и "Мерседес": за последние пять лет они выросли в текущих ценах (на модели одного и того же класса) от 1,35 до 2,6 раза. Отпускные цены на дорогие сорта спиртных напитков и одежду ведущих европейских производителей в 1996-1998 годах не снижались ни разу в поквартальном исчислении, несмотря на исключительные урожаи на виноградниках Франции и Италии и резкое падение спроса на азиатских рынках. Еще более заметны диспропорции в области высокотехнологичной продукции: так, "Майкрософт", несмотря на то, что цена предлагаемой ею операционной системы составляет сегодня не более 5 процентов цены компьютера, получает доходы, обеспечивающие рост ее акций в среднем на 45,6 процента в год на протяжении последних десяти лет[201] ; в целом же экспорт американских технологий обеспечивает более трети всех финансовых поступлений в США из-за рубежа. Тот факт, что в условиях современного технологического прогресса сравнительные издержки производства сырья снижаются быстрее, чем издержки производства промышленных товаров, остается несомненным[202] , однако он не может объяснить складывающейся сегодня ситуации. Еще более выпукло проявляется субъективный характер современных денежных оценок при анализе активов крупных корпораций. Когда не избыток или недостаток сырьевых ресурсов, труда или капитала, а "концепции, которые люди держат в своих головах, и качество доступной им информации определяют успех или --------------------------------- [197] - См.: Ayres R.U. Turning Point. P. 198. [198] - Arrighi G. The Long Twentieth Century. P. 323. [199] - Piker P.Z. Unlimited Wealth. P. 25. [200] - См.: Financial Times. 1999. January 6. P. 3. [201] - См.: Lowe J. Bill Gates Speaks. Insight from the World's Greatest Entrepreneur. N.Y., 1998. P.102,161. [202] - См.: Bowers J. Sustainability and Environmental Economics: An Alternative Text. Edinburg Gate, 1997. P. 179. ----------------------------------- неудачу предприятия"[203] , не материальные его активы, а ожидаемые доходы формируют рыночную цену компании. С начала 70-х годов тенденция к опережающему росту рыночных оценок корпораций по сравнению с их реальными активами приобрела стабильность, не подверженную даже влиянию хозяйственных циклов; среднее отношение рыночной стоимости к балансовой для американских компаний выросло за этот период более чем в два раза, с 0,82 до 1,69 [204] . Наиболее впечатляющие примеры мы находим, разумеется, в наиболее высокотехнологичных отраслях: это отношение достигает 2,8:1 у "Интел", 9,5:1 у "Майкрософт", 10,2:1 у "Рейтере", 13:1 у "Оракл" и 60:1 у "Нетскейп"[205] . При этом потенциал роста цен их акций вовсе не исчерпан. В 1998 году ценные бумаги практически не имеющих материальных активов компаний, таких, как "еВау", "Yahoo!" и AOL, подорожали соответственно на 1233, 993 и 775 процентов[206] . Все эти тенденции свидетельствуют не о временной "перегретости" фондового рынка, а об определенной стабильности процессов, в рамках которых происходит нарушение корреляции между субъективными оценками ценности благ и издержками, связанными с их производством и использованием. Это нарушение имеет совершенно иную природу, чем традиционно понимаемый отрыв движения денег от реальных активов, столь разносторонне описанный в экономической литературе[207] . В условиях, когда основой оценки становится даже не текущая, а потенциальная субъективная полезность блага, цены определяются уже не совокупностью известных и наблюдаемых факторов, а чередой обстоятельств, которые невозможно ни прогнозировать, ни даже сколь-либо определенно охарактеризовать[208] . Понятно, что это ведет к росту нестабильности современных хозяйственных систем, а риски становятся не только неизбежным спутником, но и самим содержанием рыночной активности[209] . Преодоление стоимостных отношений представляет собой серьезный вызов рыночному хозяйству, исходящий от тех свободных личностей, которые во все времена считались самой его основой. Новый тип свободы, возникающий в западных обществах на базе достигнутого уровня материального благосостояния и продолжающейся информационной революции, является чем-то значительно большим, нежели та экономическая свобода, которая обеспечивала существование и воспроизводство индустриальной цивилизации. Таким образом, подрыв рыночных отношений -- это первая составная часть постэкономической трансформации. Здесь проявляются новые качества современного человека как производителя и потребителя индивидуализированных благ, обладающих субъективной полезностью, которая и определяет их ценность. Новый же тип свободы возникает при кардинальном изменении институциональных основ общества, приводящем к преодолению частной собственности. ----------------------------- [203] - Stonier Т. The Wealth of Information. A Profile of the Post-Industrial Economy. L" 1983. P. 17. [204] - См.: Edvinsson L., Malone M.S. Intellectual Capital. Realizing Your Company's True Value by Finding Its Hidden Roots. N.Y., 1997. P. 5. [205] - См.: Sveiby K.E. The New Organizational Wealth. Managing and Measuring Knowledge-Based Assets. San Francisco, 1997. P. 7. [206] - См.: Meyer M. Fast, Yes. Easy? No // Newsweek. 1999. January 11. P. 38. [207] - См.: Korten B.C. When Corporations Rule the World. L., 1995. P. 186-187. [208] - См.: McTaggart J.M., Kontes P. W., Mankins M.C. The Value Imperative. Managing for Superior Shareholder Returns. N.Y., 1994. P. 67. [209] - См.: Beck U. Risk Society: Towards a New Modernity. L.-Thousand Oaks, 1992. P. 46. ----------------------------- Замещение частной собственности собственностью личной Понятие собственности является одной из фундаментальных социологических категорий, отражающей данность, возникшую на самых первых этапах становления общества. Противопоставляя себя не только внешнему миру, но и другим людям, человек вначале рассматривал используемые им предметы как принадлежащие именно ему; впоследствии эти отношения были закреплены в концепции собственности. В связи с этим Р.Пайпс разделяет possession и property как два уровня развития одного и того же отношения, различающихся в первую очередь степенью его юридического оформления[210] . Идея частного характера собственности неразрывно связана с историей буржуазного общества. Само понятие "частный" (в английском языке "private", во французском -- "privee", в немецком -- "privat") появилось в середине XVI века без всякой связи с термином "собственность" и применялось для противопоставления самостоятельной экономической деятельности человека и деятельности в рамках политических структур, public office или afiaires publiques [211]. Частная собственность (private property} возникла, таким образом, как экономическое отношение, противостоящее неэкономической реальности; property при этом не тождественно -wealth, и богатство нации может расти в условиях, когда ------------------------------- [210] - См.: Pipes R. Property and Freedom.N.Y., 1999. Р. XV. [211] - См.: Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere. Cambridge (Ma.), 1991. P. 11. ------------------------------- собственность составляющих ее граждан не обнаруживает подобной тенденции; "многие богатые (wealthy} общества остаются в то же самое время не знающими собственности (propertyless)"[212] , так как формирующие их богатство ценности не могут быть присвоены частным образом. Частная собственность является результатом продолжительного развития форм собственности; обычно считается, что она стала результатом разложения так называемой общинной собственности и впоследствии может быть замещена собственностью общественной[213] . Между тем в примитивных общностях не существовало общинной собственности, поскольку общины не формировали устойчивых хозяйственных отношений с другими сообществами; коллективная деятельность была неспособна сформировать общинную собственность там, где средства труда применялись индивидуально, леса, пастбища и водоемы вообще не могли быть кем-либо присвоены, а древний человек не воспринимал себя в качестве чего-то отличного от общины. Исторически первичной была поэтому личная собственность, которая, по сути дела, и зафиксировала выделение индивидом самого себя из общинной массы. Появление личной собственности знаменовало не только осознание человеком того, что предмет принадлежит именно ему, что "он мой", то есть собственный; оно означало также, что "он не его", то есть не чужой. Таким образом, становление собственности происходило не как выделение "частной" из "общинной", а как появление собственности личной в противовес коллективной[214] . Это не означает, что личная собственность выступала отрицанием коллективной; эти две формы появились одновременно, ибо они обусловливают друг друга как "нечто" и "его иное". Когда один из субъектов начинает воспринимать часть орудий труда или производимых благ в качестве своих, он противопоставляет им все прочие как принадлежащие не ему, то есть остальным членам коллектива. В этом отношении собственность возникает как личная, а коллективное владение становится средой ее развития. Этот момент мы считаем исключительно важным. Личная собственность характеризуется соединенностью работника и условий его труда. Работник владеет орудиями производства, а земля используется коллективно и вообще не рассматрива ------------------------------- [212] - Arendt H. The Human Condition. P. 61> . [213] - Такова, например, логика обоснования К.Марксом характера собственности в коммунистическом обществе. В набросках ответа на письмо В.Засулич (1881) он пишет, что таковая возникает как "...en remplacant la ... propriete capitaliste par une forme superieure du type arehaique de la propriete, c.a.d. la propriete communiste" (Marx-- Engels Gesamtausgabe.Abt.1.Bd.25-S.232). [214] - Описание истории данного процесса см.: North D. Structure and Change in Economic History. N.Y.-L., 1981. P. 86 и ел. --------------------------------- ется как собственность. Личная собственность выступает атрибутом всего периода становления экономической эпохи, однако высшим ступеням ее развития присуща более совершенная ее форма. Личная собственность могла не только определять относительную независимость человека от общества, его нетождественность социуму, но и, напротив, подчеркивать полное отсутствие личной свободы большинства населения; достаточно вспомнить о собственности восточных деспотов на все богатства и всех живущих в границах их государств, о собственности рабовладельцев на рабов, феодалов на землю; в то же время личной представляется и собственность ветерана-легионера на его земельный надел, ремесленника на мастерскую и так далее. Частная собственность характеризуется отделенностью работника от условий его труда, тем самым она делает участие в общественном хозяйстве единственным средством удовлетворения материальных интересов субъекта производства.Частная собственность выступает атрибутом этапа зрелости экономического общества; именно в ней запечатлены его основные закономерности, именно она отражает проникновение экономического типа отношений не только в сферу обмена, но и в сферу производства. В отличие от форм личной собственности, множественность которых соответствовала разнообразию путей становления завершенной экономической системы, частная собственность не столь разнообразна. Феноменально, но отделение работников от средств производства, которое, казалось бы, должно было стать основой самых жестоких форм подавления, открыло дорогу к ранее неизвестному уровню политической, а позднее и социальной свободы. Частная собственность возникла там и тогда, где и когда индивидуальная производственная деятельность субъекта хозяйствования не только стала доказывать свою общественную значимость посредством свободных товарных трансакций, но и начала ориентироваться на присвоение всеобщего стоимостного эквивалента. Весьма характерно мнение Ю.Хабермаса, который, рассматривая противопоставление сфер социальной, частной и личной жизни, в качестве аксиомы, не нуждающейся в доказательстве, утверждает, что "рыночную сферу мы называем частной"; более того, он говорит об определенном тождестве частной и экономической деятельности[215] , что, с учетом немецкой терминологии в его оригинальных текстах, лишь усиливает мысль об ограниченности частной собственности пределами экономической эпохи. Все это дает нам основание полагать, что фундаментом институциональной структуры постэкономического общества служит --------------------------------- [215] - См.: HabermasJ. The Structural Transformation of the Public Sphere. P. 55, 19. --------------------------------- новая форма личной собственности, дающая человеку возможность быть самостоятельным участником общественного производства, зависящим исключительно от того, насколько создаваемые им блага или услуги обладают индивидуальной полезностью для иных членов общества. Парадоксально, но контуры такого подхода содержатся уже в рамках марксовой концепции, когда автор ее отмечает, что переход к новому обществу может быть осуществлен путем замены частной собственности собственностью индивидуальной на основе нового уровня обобществления производства[216] . Учитывая, что, по К.Марксу, такой тип хозяйства предполагает науку в качестве непосредственной производительной силы, можно видеть, насколько примитивным даже с точки зрения самого марксистского учения оказывается тот взгляд на проблему преодоления частной собственности, которого придерживались в нынешнем столетии многие коммунистические идеологи. Широко распространено мнение о том, что самые острые социальные противоречия могут быть преодолены путем широкого перераспределения прав собственности. Одним из средств такового считается участие широких слоев населения в приватизации и рост доли мелких держателей акций в капитале крупных корпораций. В последние десятилетия такие процессы действительно идут весьма активно. Если в начале 60-х годов крупным собственникам принадлежало более 87 процентов акций американских компаний, а доля фондов, находившихся под контролем как частных компаний, так и государства, составляла лишь немногим более 7 процентов[217] , то в начале 80-х это соотношение установилось на уровне 66 процентов против 28, а в 1992 году крупные инвесторы владели лишь 50 процентами акций, тогда как различные фонды -- 44 процентами. Еще более интенсивно данный процесс развертывался в Великобритании, где соответствующие цифры для 1939, 1963 и 1994 годов составляли 80, 54 и 20 процентов[218] . Если в 1984 году в Соединенных Штатах число взаимных фондов не превышало 1250, то в 1994 году оно достигло 4,5 тыс., а управляемые ими активы возросли за тот же период с 400 млрд. до 2 триллионов долл.[219] ; во второй половине 80-х половина частных лиц, имевших в своей собственности акции, оперировали ими через ------------------------------- [216] - См.: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд. Т. 23. С. 773. [217] - См.: Blast J.R., Kruse D.L. The New Owners: The Mass Emergence of Employee Ownership in Public Companies and What It Means to American Business. N.Y., 1991. P. 54. [218] - См.: PlenderJ. A Stake in the Future. The Stakeholding Solution. L., 1997. P. 132. [219] - См.: Pakulski J., Waters M. The Death of Class. L.-Thousand Oaks, 1996. P. 76. ------------------------------- посредство взаимных фондов. Развитие пенсионных фондов было не менее впечатляющим: их активы выросли с 548 млрд. долл. в 1970 году до 1,7 триллиона в 1989-м и также приблизились в последние годы к цифре в 2 триллиона долл[220] . О достаточно скромном масштабе приватизационных мероприятий и программ участия работников в капитале их компаний говорят следующие примеры. В Великобритании число держателей мелких пакетов акций возросло между 1983 и 1991 годами с 2 млн. человек, что составляло 5 процентов взрослого населения[221] , до 11 млн., или 27 процентов[222] . В результате в руках работников сосредоточилось не более 10 процентов акций их компаний, а разброс цифр по отдельным предприятиям составлял от 6,5 до 31,9 процента[223] . Однако вскоре большинство продали свои акции, и удельный вес мелких собственников в совокупном акционерном капитале сократился на 40-70 процентов. Всего лишь 200 тыс. новых собственников пошли на то, чтобы вложить часть своих сбережений в акции других предприятий, тем самым положительно оценив свое участие в приватизации[224] . В США в 70-е и 80-е годы была предпринята программа участия служащих в прибыли, получившая название ESOP (Employee Stock Ownership Plan). Ее реализация, однако, также не изменила общей ситуации. Если в 1975 году схемы ESOP применялись в 1601 фирме с 248 тыс. занятых, то в 1989 году -- в 10,2 тыс. фирм с 11,5 млн. занятых. Работникам были переданы пакеты ценных бумаг предприятий -- в среднем по 7 тыс. долл. на человека. В целом по США в рамках этой программы во владение работников перешли акции на сумму около 60 млрд. долл.[225] , что не превышает 2 процентов от стоимости активов промышленных и сервисных компаний, контролируемых взаимными фондами. Подобный масштаб имели эти формы и в других развитых странах; в Германии к началу 90-х годов не более 1,5 процента рабочих владели долей в акционерном капитале своих компаний, и доля эта, как правило, была весьма ограниченной[226] . Такой процесс "диссимиляции" собственности не изменяет традиционных отношений по меньшей мере по двум причинам. Во-первых, новые институциональные инвесторы действуют ------------------------------- [220] - См. Kuhn J. W., Shriver D. W., Jr. Beyond Success: Corporations and Their Critics in the 1990s N.Y.-Oxford, 1991. P. 150. [221] - См. Bishop M., Kay J. Does Privatization Work? Lessons from the UK. L, 1988. P. 33. [222] - См. Plender J. A Stake in the Future. P. 195. [223] - См. Bishop M., Kay J. Does Privatization Work? P. 33. [224] - См. PlenderJ. A Stake in the Future. P. 196. [225] - См. Rosen C. Employee Ownership: Performance, Prospects, and Promise // Rosen C., Young K.M. (Eds.) Understanding Employee Ownership. N.Y., 1991. P. 3. [226] - См. Durso G.,Rothblatt R. Stock Ownership Plans Abroad // Rosen C., Young K.M. (Eds.) Understanding Employee Ownership. P. 182. --------------------------------- именно как частные собственники крупнейших компаний, оказывая влияние на их политику и стратегию, обеспечивая развитие корпорации и привлекая необходимые для этого ресурсы. Во-вторых, что гораздо более существенно, представители среднего класса, вкладывая средства во взаимные фонды и финансовые компании, как правило, даже не знают направлений их дальнейшего инвестирования[227] . В этом отношении такие организации выступают лишь средством сбережения накоплений, каким прежде были банки; частные лица по-прежнему не распоряжаются акциями и фондами промышленных компаний, лишь способствуя своими средствами дальнейшей экспансии их производства и прибылей. Поэтому трудно не согласиться с Р.Хейльбронером в том, что экономика, основанная на широком распределении собственности среди различных слоев общества, вряд ли станет определять лицо хозяйственных систем XXI века[228] . В то же время нельзя не признать, что идеи рассредоточения собственности и капитала не только не становятся сегодня менее популярными, но и находят все новых и новых сторонников[229] . Важнейшим же процессом, модифицирующим отношения собственности и формирующим основы для вытеснения частной собственности личной, является переход к информационной экономике, когда "самым главным конкурентоспособным ресурсом страны становятся высокая квалификация и совокупные знания ее работников"[230] . В этой связи следует обратить внимание на три взаимосвязанных обстоятельства. Во-первых, современные интеллектуальные работники, потенциал которых заключен даже не в их знаниях, а в способности их усваивать и расширять[231] , уже не являются теми зависимыми наемными работниками, какими они были в условиях индустриального общества. Обнаружив, что они располагают уникальными способностями, которые могут быть эффективно применены в современном производстве, такие работники не дают предпринимателям возможности подчинять их своей воле. Как отмечает П.Дракер, сегодня "ни одна из сторон [ни работники, ни предприниматели] не является ни "зависимой", ни "независимой"; они взаимозависимы"[232] . Социологи отмечают растущее значение --------------------------------- [227] - Подробнее см.: Brockway G.P. The End of Economic Man. N.Y.-L., 1995. P. 145. [228] - См.: Heilbroner R. 21st Century Capitalism. N.Y.-L., 1993. P. 154. [229] - См.: Koch R. The Third Revolution. Creating Unprecedented Wealth and Happiness for Everyone in the New Millennium. Oxford, 1998. P. 185. [230] - Reich R.B. Who Is Us? // Ohmae K. (Ed.) The Evolving Global Economy. Making Sense of the New World Order. Boston, 1995. P. 148. [231] - Подробнее см.: Tyson K.W.M. Competition in the 21st Century. Delray Beach (FL), 1997. P.13. [232] - DruckerP.F. Post-Capitalist Society. N.Y., 1995. P. 66. --------------------------------- этой собственности работников для их способности к инновациям и нововведениям; говорится о том, что работники, имеющие специфические навыки, воплощающиеся в возможности от начала и до конца осуществлять тот или иной производственный процесс (case-workers)[233] , обладают "собственностью на процесс производства (process-ownership)"[234] и даже на процесс деятельности (ownership of the work)[235] . Утверждая возможность рассмотрения труда (job) как объекта собственности (as a property right)[236] , социология возвращается к давно забытому тезису о возможности продажи труда, а не рабочей силы, тезису, который в современную эпоху наполняется новым, ранее неизвестным содержанием. Во-вторых, в ходе информационной революции возникает реальная возможность распространения собственности работника на материальные условия производства. Новые технологии резко снижают как издержки производства, так и стоимость самих информационных продуктов и условий их создания. Если цена международного телефонного разговора снизилась за последние двадцать лет в 24 раза[237] , а копирование одного мегабайта данных из Интернета обходится в среднем в 250 раз дешевле, чем воспроизведение аналогичного объема информации фотокопировальными устройствами, то удельная стоимость одного мегабайта памяти жесткого диска компьютера снизилась за последние тринадцать лет более чем в 2 тыс. раз[238] , а издержки на производство одной операции сократились с 1975 по 1995 год в 23 тыс. раз[239] . По итогам 1997 года 23 процента всех американцев старше 18 лет имели подключенный к Интернету домашний компьютер[240] . Около трети американских семей имеют портативные компьютеры, половина из которых подключена к модемной связи; между тем это количество составляет не более 7 процентов общего числа применяемых в стране компьютеров, и, по прогнозам экспертов, этот показатель вырастет почти в три раза к 2000 году[241] . Все это дает ------------------------------- [233] - См.: Hammer M., Champy J. Reengineering the Corporation. A Manifesto for Business Revolution. N.Y., 1993. P. 93. [234] - Hammer M. Beyond Reengineering. How the Process-Centered Organization is Changing Our Work and Our Lives. N.Y., 1996. P. 92. [235] - См.: Handy Ch. The Future of Work. A Guide to a Changing Society. Oxford, 1995. P. 83. [236] - См.: DruckerP.F. The Changing World of the Executive. Oxford, 1995. P. 178. [237] - См.: Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights. The Battle Between Government and the Marketplace That Is Remaking the Modern World. N.Y., 1998. P. 369. [238] - См. Gates B. The Road Ahead. P. 36. [239] - См. JudyR.W., D'Amico C. Workforce 2000. P. 14. [240] - См. Wall Street Journal Europe. 1999. January 7. P. 1. [241] - См. Moschella D.C. Waves of Power. Dynamics of Global Technology Leadership 1964-2010. N.Y., 1997. P. 125, 233-234. ------------------------------- современному творческому работнику возможность приобретать в личную собственность все необходимые ему орудия производства. "Чем пользуются те, кто приумножает информационные ценности? -- спрашивает Т.Сакайя и отвечает: -- Конструктору нужны стол, карандаш, угольники и другие инструменты для графического воплощения своих идей. Фотографам и корреспондентам необходимы камеры. Большинству программистов достаточно для работы лишь небольших компьютеров. Все эти инструменты не так уж дороги и по карману любому человеку", в результате чего "в современном обществе тенденция к отделению капитала от работника сменяется противоположной -- к их слиянию"[242]. Следствием становится быстрое развитие мелкого производства в высокотехнологичной сфере и ренессанс индивидуальной занятости. В последние годы выдвинутая в начале 80-х О.Тоффлером идея "электронного коттеджа"[243] получает зримое подтверждение: если в 1990 году в Соединенных Штатах 3 млн. работников были связаны со своим рабочим местом главным образом телекоммуникационными сетями, то в 1995 году их насчитывалось уже 10 млн., причем, как ожидается, это число вырастет до 25 млн. к 2000 году[244]. Предсказанное в начале 90-х годов Дж.Нэсбитом создание в США к 1995 году около 20,7 млн. семейных предприятий на дому[245] оказалось решительно превзойденным; согласно данным статистики, в 1996 году 30 млн. чел. были индивидуально заняты в своих собственных фирмах[246]. Между 1990 и 1994 годами мелкие высокотехнологичные компании обеспечили нетто-прирост 5 млн. рабочих мест, тогда как экономика в целом достигла аналогичного показателя лишь на уровне 4,2 млн.[247]; таким образом, данная группа компаний захватила в этой области однозначное лидерство. Еще более выпукло характеризуют этот процесс данные по компьютерной индустрии, куда включено производство как самих компьютеров, так и программного обеспечения к ним. В 1995 году 65 процентов работников было занято преимущественно в мелких и индивидуальных фирмах, производивших программное обеспечение, и лишь 35 -- в крупных компаниях, производивших технические средства[248]. Как следствие, позиции ведущих --------------------------------- [242] - Sakaiya Т. The Knowledge-Value Revolution. P. 66, 68, 68-69, 270. [243] - См.: TofflerA. The Third Wave. P. 204-205. [244] См.: Celente G. Trends 2000. P. 157. [245] - См.: NaisbittJ., Aburdene P. Megatrends 2000. Ten New Directions for the 1990's. N.Y., 1990. P.331. [246] - См.: Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The Sovereign Individual. N.Y., 1997. P.154. [247] - См.: Dent H.S., Jr. The Roaring 2000s. P. 53. [248] - См.: Judy R. W., D'Amico C. Workforce 2000. P. 17-18. --------------------------------- национальных производителей уже не являются столь мощными; доля 500 крупнейших компаний в ВНП США, составлявшая в 1979 году 60 процентов, в начале 90-х сократилась до менее чем 40 процентов[249] , а экспорт в 1996 году на 50 процентов был представлен продукцией фирм, в которых занято 19 и менее работников, и лишь на 7 -- продукцией компаний, применяющих труд более 500 человек[250] . В-третьих, возможность самостоятельной деятельности и высокий уровень независимости от собственников средств производства формируют новую степень свободы современного работника. Еще в начале 90-х годов социологи стали отмечать, что "контроль над средствами производства жестко ограничен тем, в какой мере они являются информационными, а не физическими по своему характеру. Там, где роль интеллекта очень высока, контроль над орудиями труда оказывается рассредоточенным среди работников"[251] . Осознание человеком своей новой роли в производственном процессе, потенциальных возможностей выхода за пределы существующей структуры, а также решенная в целом проблема удовлетворения основных материальных потребностей приводят к тому, что творческие личности не могут более управляться традиционными методами. В условиях, когда "социальные отношения становятся сферой скорее личных устремлений, чем бюрократического регулирования"[252] , а "воображение и творческий потенциал человека [превращаются в] поистине безграничный ресурс для решения встающих перед нами новых задач"[253] , "совместимость ценностей, мировоззрений и целей более важна, нежели детали конкретной коммерческой сделки"[254] . В силу распространяющегося понимания, что "интеллектуальными работниками следует управлять таким образом, как если бы они были членами добровольных организаций"[255] , корпорация меняет свою внутреннюю природу и сегодня "более не рассматривается как конкретное выражение капитализма... ее скорее можно описать в терминах менеджмента рынков и технологий, нежели в терминах рационализации классового господства"[256] . Таким образом, развитие --------------------------------- [249] - См.: Koch R [250] - The 80/20 Principle. The Secret of Achieving More with Less. N.Y., 1998. P. 86. 250 См.: Naisbitt J. From Nation States to Networks // Gibson R. (Ed.) Rethinking the Future. L" 1997. P. 214, 215. [251] - CrookS., PakulskiJ., Waters M. Postmodemization. P. 114-115. [252] - Albrow M. The Global Age. State and Society Beyond Modernity. Stanford (Ca.), 1997. P.167. [253] - Henderson H. Paradigms in Progress. P. 176. [254] - KanterR.M. World Class. P. 336. [255] - Drucker on Asia. P. 148. [256] - TouraineA. Critique of Modernity. Oxford (UK)-Cambridge (US), 1995. P. 141. ----------------------------------- новых форм собственности приводит к радикальному изменению комплекса отношений собственности в целом. Возникновение личной собственности в новой ее ипостаси стало предметом серьезных исследований еще в 70-е годы. Выдающуюся роль сыграла здесь книга Г.Беккера о "человеческом капитале"[257] , позже отмеченная Нобелевской премией. Вслед за ней появилось множество работ о человеческом, интеллектуальном, структурном и других видах капитала, не воплощенных в материальных объектах, а лишь персонифицированных в конкретных личностях, являющихся их носителями. В попытке определить новое явление некоторые исследователи пытаются предложить экзотические понятия, которые, однако, в той или иной степени констатируют приоритеты личных качеств человека над иными факторами в определении собственности; говорится о "внутренней собственности" (intra-ownership или intra-property)[258] , о некоей не-собственности (non-ownership)[259] , о том, что собственность вообще утрачивает какое-либо значение перед лицом знаний и информации[260] , права владения которыми могут быть лишь весьма ограниченными и условными[261] . По мере укрепления уверенности в том, что интеллектуальная собственность и интеллектуальный капитал не менее важны для постиндустриальной эпохи, нежели частная собственность и денежный капитал для буржуазного общества[262] , отношение к личным свойствам человека и создаваемым им индивидуализированным благам как к личной собственности[263] становится все более однозначным[264] . Отмечая, что личная собственность неотчуждаема[265] и служит более мощным побудительным мотивом, чем любой иной вид собственности, современные социологи признают ее истоком естественную принадлежность человеку его личных качеств и продуктов его деятельности, а результатом -- преодоление свойственного рыночной эпохе отчуждения человека от общества[266] . Формирование современной хозяйственной системы как основанной на личной собственности знаменует собой вторую основную составляющую постэкономической трансформации. Развитие этого нового типа собственности является тем институциональным процессом, в результате которого последствия технологического прогресса становятся реальностью социальной жизни. Тем самым закладывается фундамент для изменения, которое в ближайшие десятилетия станет, на наш взгляд, одним из наиболее заметных для социолога: начнется формирование такого типа сознания человека, который поставит его вне рамок любой жесткой организации, политической или хозяйственной; фактически это и будет означать рождение личности постэкономического типа. Поэтому сейчас, рассмотрев формирование нового типа собственности как основания нового типа свободы человека, мы должны обратиться к исследованию изменяющегося классового самосознания индивида, его отношения к проблеме эксплуатации и к структурам современной организации. --------------------------------------- [257] - См. Becker G.S. Human Capital. A Theoretical and Empirical Analysis with Special Reference to Education, 3rd ed. Chicago-L., 1993. [258] - См. Pinchot G., Pinchot E. The Intelligent Organization. P. 142-143. [259] - См. Oviki R.S. Human Capitalism. The Japanese Enterprise System as a World Model. Tokyo, 1991. P. 19. [260] - См. Drucker P.F. The Age of Discontinuity. P. 371. [261] - См. Boyle J. Shamans, Software, and Spleens. Law and the Construction of the Information Society. Cambridge (Ma.)-L., 1996. P. 18. [262] - См. Ibid. P. 13. [263] - См. Korten D.C. The Post-Corporate World. Life After Capitalism. San Francisco, 1999. P. 41> . [264] - CM. Stewart T.A. Intellectual Capital. P. 101. [265] Подробнее см.: Ashworth W. The Economy of Nature. P. 244-246. [266] - См.: Radin M.J. Reinterpreting Property. Chicago-L., 1993. P. 40-41, 48, 196-197. ----------------------------------------- Новый тип самосознания и преодоление эксплуатации Основным содержанием постэкономической трансформации является высвобождение творческих сил человека, становление условий для максимального развития личности и внутреннего ее роста. Перспектива этой трансформации видится в том, что "все прежние метасоциальные принципы единства общественной жизни заменяются... принципом свободы"[267] . Во все времена считалось, что свобода определяется экономическими отношениями; она казалась недостижимой до тех пор, пока не будут разрешены основные имущественные противоречия. Традиционно антиподами свободы выступали эксплуатация и угнетение. Феномен эксплуатации оказывался поэтому тем явлением, против которого в течение последних нескольких столетий выступали все социальные реформаторы. Как известно, сторонники различных утопических учений прошлого и нынешнего веков предполагали возможным устранить эксплуатацию либо через изменение распределения доступных обществу благ на условиях уравнительного принципа[268] , либо через такое развитие производительных сил, которое обеспечило бы удовлетворение все возрастающих потребностей социума и привело к такому общественному состоянию, когда "материальные блага польются полным потоком"[269] . ----------------------------------------- [267] - Touraine A. Le retour de 1'acteur. Essai de sociologie. P., 1988. P. 96. [268] - См.: Mop Т. Утопия. М., 1978. С. 174-175; Фурье Ш. Пути будущего // Фурье Ш. Избранные сочинения. Т. 2. М., 1952. С. 135 и ел., и др. [269] - Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд. Т. 20. С. 19. ----------------------------------------- Однако не только первый подход, комментировать который нет особой нужды, но и второй наталкиваются на целый ряд неразрешимых проблем. Хозяйственный прогресс истекающего столетия ясно показал, что, во-первых, производство никогда не сможет удовлетворить всех потребностей общества и что, во-вторых, даже при гипотетическом их удовлетворении совершенно неочевидно, что будут удовлетворены все потребности личностей, составляющих такое общество. Сегодня ясно как никогда, что совокупность целей и стремлений индивидов гораздо более обширна, чем цели и стремления общества, поэтому и потребности всех его членов не могут быть не только удовлетворены, но даже определены усилиями социального целого. Кроме того, преодоление эксплуатации всегда подразумевало движение к равенству; для нас же очевидно, что новое общество, с его акцентом на совершенно различных индивидуальных способностях, склонностях и чертах личности, менее всего способно базироваться на принципах даже того весьма относительного имущественного равенства, которое существовало в рамках индустриальной эпохи[270] . Вместе с тем, преодоление эксплуатации, несомненно, является одним из условий становления постэкономического общества. Обосновывая это положение, мы сосредоточимся на трех аспектах проблемы: на характере обусловленности эксплуатации распределением материальных благ; на ее субъективных и объективных проявлениях и, наконец, на ее связи с классовым характером соответствующего общества. Начнем с первого. В условиях экономического общества, характеризующегося ограниченностью материальных компонентов богатства и низким в целом уровнем удовлетворенности материальных потребностей, эксплуатация всегда ассоциировалась с изъятием у работника части созданного им продукта. Еще А.Смит, рассматривая взаимоотношения буржуа и наемных работников, писал, что их интересы "отнюдь не тождественны. Рабочие хотят получить как можно больше, а хозяева -- дать как можно меньше"[271] , и в этом заключалась суть основного конфликта экономической эпохи, возникающего вокруг проблемы распределения в условиях, когда присвоение материальных благ для большинства членов общества представляет собой цель сознательной деятельности. Эта трактовка была развита К.Марксом, который определил извлечение прибавочной стоимости, то есть того избытка, который мог быть изъят у непосредственного производителя, в качестве цели капиталистического ------------------------------- [270] - См.: Lyotard J.-F. The Postmodern Explained. Correspondence 1982-1985. Minneapolis-L., 1993. P. 95. [271] - Smith Ad. An Inquiry Into the Nature and Causes of the Wealth of Nations. Chicago, 1952. P. 28. ------------------------------- способа производства; таким образом, эксплуатация наемного труда была возведена в ранг основного принципа буржуазного общества. Сегодня в литературе также доминирует крайне расширительная трактовка эксплуатации. По широко распространенному мнению, "эксплуатация... -- это реакция на ситуацию, когда сплоченная группа контролирует какой-либо ценный ресурс, прибыль от которого она может извлечь лишь путем использования труда других людей и исключения их из распределения созданной этим трудом добавленной стоимости"[272] . Хотя это положение акцентирует внимание на том, что эксплуатация имеет определенное субъективное содержание, ее устранение в таком качестве фактически невозможно: с одной стороны, общественное производство не может быть развито до такой степени, чтобы удовлетворить все и всяческие потребности всех членов общества; с другой стороны, высокое вознаграждение за ту или иную деятельность, если только она совершается в рамках материалистической мотивации, никогда не будет восприниматься в качестве "достойной" оценки вклада работника. Эта ситуация убедительно проанализирована А.Сеном, предложившим описание отдельных аспектов эксплуатации с использованием терминов deserts (заслуги) и needs (потребности)[273] . Отдельным фактором является существование общесоциальных потребностей, обусловливающее неустранимое отчуждение части продукта от непосредственных производителей. Таким образом, в рамках системы категорий экономического общества эксплуатация оказывается неустранимой. Мы же отстаиваем ту позицию, что единственным путем, на котором может быть найден утвердительный ответ на вопрос о возможности преодоления эксплуатации, является рассмотрение ее с субъективной стороны. Поскольку эксплуатация представляется порождением конфликта интересов, то условия, в которых человек способен перестать ощущать себя эксплуатируемым, могут возникнуть только при кардинальном изменении его ценностных ориентиров. В нашей системе категорий речь идет, по сути, о преодолении труда и замене его творчеством. Такой подход ни в коей мере не оригинален. В свое время еще К.Маркс говорил о том, что преодоление закономерностей экономического общества станет реальностью только тогда, когда будет устранен труд, деятельность, осуществляемая под влиянием внешней необходимости и потому несвободная. Считая "одним из величайших недоразумений говорить о свободном, человеческом, --------------------------------- [272] - Tilly Ch. Durable Inequality. Berkeley (Ca.)-L., 1998. P. 86-87. [273] - Подробнее см.: Sen A. On Economic Inequality. Oxford, 1997. P. 87-89. --------------------------------- общественном труде, о труде без частной собственности"[274] , он именно с этих позиций развивал идеи уничтожения трудовой деятельности[275] . Среди современных социологов подобную точку зрения отстаивает А.Горц, отмечающий: "И для наемных рабочих, и для работодателей труд -- лишь средство заработать деньги, а не самоцель. Следовательно, труд -- это несвобода... Вот почему следует стремиться не просто стать свободным в труде, но и освободиться от труда"[276]. Нельзя не отметить, что хотя подобный подход редко выражается в четкой форме, он разделяется многими обществоведами. Наделяя работника интеллектуального труда такими качествами, как ориентированность на оперирование информацией и знаниями, фактическая независимость от внешних факторов собственности на средства и условия производства, крайне высокая мобильность и желание заниматься деятельностью, открывающей прежде всего широкое поле для самореализации и самовыражения, хотя бы и в ущерб сиюминутной материальной выгоде, современные авторы фактически описывают личность, чья деятельность мотивирована по канонам постэкономической эпохи. Характерно в этой связи заявление П.Дракера о том, что подобные работники "не ощущают (курсив мой. -- В.И.), что их эксплуатируют как класс"[277] , и мы можем только согласиться с этим утверждением. Таким образом признается, что эксплуатацию можно рассматривать не только как объективную данность, но и как феномен сознания, и, следовательно, преодолеть ее можно через изменение ценностей и приоритетов личности. Именно эти положения представляются нам первыми прецедентами осознания того, что относительно поверхностные изменения, происходящие в современном мире, имеют зачастую меньшее значение, нежели представления об их источниках, ходе и направлении, а реальное место человека в обществе и мотивы его деятельности зависят от его собственных представлений о таковых. В новых условиях радикально меняется и традиционное видение взаимообусловленности эксплуатации и классовой структуры общества. Когда предметом "эксплуатации" становятся скорее знания и информация, чем собственно человек[278] , а современные интеллектуальные работники "являются не фермерами, не рабочими, не бизнесменами, а членами организаций. Они... не меня ------------------------------- [274] - Маркс К.. Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд. Т. 42. С. 113, 242. [275] - См.: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд. Т. 13. С. 91. [276] - Gorz.A. Farewell to the Working Class. An Essay on Post-Industrial Socialism. L., 1982. P.2. [277] - Drucker P.F. The New Realities. P. 23. [278] - См.: Gibbons M., Limoges С., Nowotny H., Schwartvnan S., Scott P., Trow M. The New Production of Knowedge. P. 58. ------------------------------- ют своего экономического или социального положения -- они меняют место работы"[279] , к персоналу уже не может применяться традиционное понятие пролетариата, обозначающее класс наемных рабочих, зависимых от владельцев средств производства; еще в начале 60-х Д.Белл предложил термин "salariat"[280] , впоследствии получивший широкое распространение для обозначения лиц, предпочитающих "сотрудничать с компанией, например, обрабатывать для нее информацию, но не работать на компанию в качестве служащих"[281] . Весьма показательна эволюция представлений современных социологов о тех процессах, которые обеспечивают трансформацию классовой структуры общества. В 60-е и 70-е годы приоритет признавался за вполне объективными факторами. Вывода об изменении характера деятельности промышленных рабочих казалось достаточно для констатации того, что "рабочего класса, который описан в "Капитале" Маркса, больше не существует"[282] . Полагая, что "при анализе конфликтов в посткапиталистических обществах не следует применять понятие класса", Р.Дарендорф апеллировал в первую очередь к тому, что классовая модель социального взаимодействия утрачивает свое значение по мере снижения роли индустриального конфликта, связанного с локализацией и ограниченностью самого индустриального сектора. "В отличие от капитализма, в посткапиталистическом обществе, -- писал он, -- индустрия и социум отделены друг от друга. В нем промышленность и трудовые конфликты институционально ограничены, то есть не выходят за пределы определенной области, и уже не оказывают никакого воздействия на другие сферы жизни общества"[283] . Однако такой подход вряд ли содержал решение проблемы, так как, по мнению большинства исследователей, эксплуатация возникает не в результате межклассовых взаимодействий в общественном масштабе, а "является результатом неравного распределения среди работников одного предприятия созданной добавленной стоимости"[284] . Поэтому уже к концу 80-х созрело понимание того, что свойственные постиндустриальному обществу статусные проблемы не исчезают в результате подрыва традиционной классовой структу ------------------------------- [279] - Drucker P.F. The New Realities. P. 22-23, 23. [280] - См.: Bell D. The End of Ideology. On the Exhaustion of Political Ideas in the Fifties. Cambridge (Ma.)-L., 1988. P. 268. [281] - Drucker on Asia. P. X. [282] - Renner K. The Service Class // Bottomore T.B., Goode P. (Eds.) Austro- Marxism. Oxford, 1978. P. 252. [283] - Dahrendorf R. Class and Class Conflict in Industrial Society. Stanford, 1959. P. 201, 268. [284] - Tilly Ch. Durable Inequality. P. 85. ------------------------------- ры. Р.Инглегарт в 1990 году писал: "В соответствии с марксистской моделью, ключевым политическим конфликтом индустриального общества является конфликт экономический, в основе которого лежит собственность на средства производства и распределение прибыли... С возникновением постиндустриального общества влияние экономических факторов постепенно идет на убыль. По мере того как ось политической поляризации сдвигается во внеэкономическое измерение, все большее значение получают неэкономические факторы"[285] . К началу 90-х годов в среде исследователей получила признание позиция, в соответствии с которой формирующаяся система характеризуется делением на отдельные слои не на основе отношения к собственности, как это было ранее, а на базе принадлежности человека к социальной группе, отождествляемой с определенной общественной функцией. Таким образом, оказалось, что новое общество, которое называлось даже постклассовым капитализмом, "опровергает все предсказания, содержащиеся в теориях о классах, социалистической литературе и либеральных апологиях; это общество не делится на классы, но и не является эгалитарным и гармоничным"[286] . Преодоление эксплуатации становится сегодня фактически тождественным росту самореализации личности в условиях снижения настоятельности материальных потребностей и доминирования стремления к самосовершенствованию. Вполне показательны в этом отношении некоторые тенденции, характерные для развития новых форм предпринимательства, а также изменение структуры и принципов организации современной корпорации. Оставляя в стороне проблему роли и значения интеллектуального капитала в определении активов компании[287] и, таким образом, вопрос о зависимости корпорации от ее работников[288] , остановимся на мотивации деятельности составляющих компанию творческих личностей. Хотя, по различным подсчетам, их доля в численности персонала сегодня относительно невелика (называются цифры от 5 до 10 процентов[289] ), именно их деятельность определяет облик фирмы; для нее скорее подходит определение "intrapnse", нежели "enterprise"[290] . Не случайно также современная корпо ----------------------------- [285] - Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. P. 285, 286-288. [286] - Pakulski J., Waters M. The Death of Class. P. 147. [287] - См.: Lipnack J., Stamps J. The Age of the Network. Organizing Principles for the 21st Century. N.Y., 1994. P. 221-222; Gaudiani C.L. Wisdom as Capital in Prosperous Communities // Hesselbein F., Goldsmith M., Beckhard R., Schubert R.F. (Eds.) The Community of the Future. P. 59-60. [288] - См.: Pastemack B.A., Viscio A.J. The Centerless Corporation. P. 64. [289] - См.: Zohar D. ReWiring the Corporate Brain. Using the New Science to Rethink How We Structure and Lead Organizations. San Francisco, 1997. P. 92. [290] - См.: Pinchot G., Pinchol E. The Intelligent Organization. P. 114. ------------------------------- рация трактуется в терминах "обучающаяся (learning)"[291] , "креативная"[292] и "виртуальная"[293] . Такие компании, представляющие собой уже не столько элементы общества (society), сколько общности (communities)[294] , организуют свою деятельность не на основе решения большинства и даже не на основе консенсуса, а на базе внутренней согласованности (congruence) ориентиров и целей[295] . Впервые мотивы деятельности в значительной мере вытесняют стимулы[296] , а организация, основанная на единстве (coexistence) мировоззрения и ценностных установок ее членов, становится наиболее самодостаточной и динамичной формой производственного сообщества[297] . Считая понятие креативной корпорации наиболее удачным[298] , мы хотели бы обратить внимание на два момента. С одной стороны, это снижение роли материальных факторов в поведении руководителей компании; с другой -снижение ее в деятельности существенной части персонала и, в частности, тех работников, которые в наибольшей степени определяют успехи рыночного благополучия фирмы. Наиболее успешно функционирующие компании нередко изображаются воплощением предпринимательского духа, причем зачастую утверждается, что наибольшие достижения имеют те фирмы, в которых управление находится в руках владельца или владельцев компании[299] , или же те, где основатель фирмы занимает руководящий пост[300] ; последнее, по мнению экспертов, свидетельствует о преимуществах соединенности собственности и управления в условиях современной рыночной среды. На наш взгляд, в этом случае исследователи допускают ошибку, обусловленную невозможностью всестороннего анализа в пределах экономических категорий. Успехи кумиров современных предпринимателей обусловлены отнюдь не тем, что они контролируют большую часть ------------------------------- [291] - См. PedlerM., BurgoyneJ., Boydell T. The Learning Company. Maidenhead, 1991. [292] - См. Robinson A.G., Stem S. Corporate Creativity. How Innovation and Improvement Actually Happen. San Francisco, 1997. P. 11. [293] - См. Hale R., Whitlam P. Towards the Virtual Organization. L.-N.Y., 1997. P. 83, 214, и др. [294] - См. Handy Ch. The Hungry Spirit. P. 179. [295] - См. Hampden-Tumer Ch., Trompenaars F. Mastering the Infinite Game. How East Asian Values Are Transforming Business Practices. Oxford, 1997. P. 195-196. [296] - См. Coulson-Thomas C. The Future of the Organisation. Achieving Excellence Through Business Transformation. L., 1997. P. 231, 234. [297] - См. Geus A., de. The Living Company. P. 103. [298] - См. Иноземцев В.Л. Творческие начала современной корпорации // Мировая экономика и международные отношения. 1997. No 11. С. 18-30. [299] См. Cannon T. Welcome to the Revolution. Managing Paradox in the 21st Century. L., 1996. P. 179. [300] - См. Knight J.A. Value-Based Management. Developing a Systematic Approach to Creating Shareholder Value. N.Y., 1998. P. 101. --------------------------------- капитала своих компаний, а тем, что их бизнес воспринимается ими самими как главное проявление собственной творческой деятельности, они олицетворяют созданные ими креативные по своей природе сообщества и самореализуются именно в этом своем качестве. Эти люди представляют собой живую историю компании, обладая высшим авторитетом в глазах ее работников и партнеров[301] . Отношение таких предпринимателей к бизнесу как к своему творению, обусловливающее максимальную приверженность целям организации, является важнейшей отличительной чертой креативной корпорации. В соответствующих условиях успехи компании становятся для ее руководителей не столько источником роста материального благосостояния, сколько воплощением растущего признания их достижений. Однако развитие деятельности, не подверженной эксплуатации, создает в то же время проблему, значение которой стало осознаваться лишь недавно. Когда первейшим из качеств, обеспечивающих оптимальное использование творческого потенциала работников, оказывается уже не столько информированность, сколько воображение[302] , возникает ситуация, в которой "деньги и власть не могут ни купить, ни заменить солидарность и смысл"[303] . Нельзя не согласиться с К.Келли, который пишет: "Основой сетевой экономики является технология, но по-настоящему прочным фундаментом для нее служат человеческие отношения; она начинается с микропроцессоров и заканчивается доверием"[304] . Несмотря на то, что в последние десятилетия расширяется круг компаний, где проводятся мероприятия, направленные на развитие системы нематериалистической мотивации работников, предприниматели все чаще признают, что управление творческими личностями становится основной и в определенной мере неразрешимой проблемой[305] . Рост доли нематериалистически мотивированных личностей в структуре рабочей силы вызывает потребность "в заключении совершенно нового морального соглашения между индивидом, компанией и обществом"[306] , к чему большинство современных компаний вряд ли готово. Следствием оказывается резкое снижение лояльности работников к их фирмам[307] ; согласно ------------------------------- [301] - См.: Edvinsson L., Malone M.S. Intellectual Capita]. P. 130. [302] - См.: Toffler A. The Third Wave. P. 351. [303] - Habermas J. The Philosophical Discourse of Modernity. Cambridge, 1995. P. 363. [304] - Kelly К. New Rules for the New Economy. P. 137. [305] См.: Heller R. In Search for European Excellence. The 10 Key Strategies of Europe's Top Companies. L., 1998. P. 218, 224-226. [306] - Ghoshal S., Bartlett Ch. The Individualized Corporation. A Fundamentally New Approach to Management. N.Y., 1997. P. 274. [307] - См.: Norton В., Smith С. Understanding the Virtual Organization. Hauppauge (N.Y.), 1996. P. 87. --------------------------------- последним социологическим обследованиям, в 1996 году от 58 до 70 процентов работодателей отмечали снижающуюся лояльность работников в качестве важнейшей проблемы, стоящей перед их компанией[308] . Возникающие сложности управления творческими работниками показывают, что те, кто осознал в качестве наиболее значимой для себя потребности реализацию нематериальных интересов, становятся субъектами неэкономических отношений и обретают внутреннюю свободу, немыслимую в рамках экономического общества. Именно в этом аспекте только и можно говорить о преодолении эксплуатации в рамках постэкономической модернизации общества. В то же время нельзя не учитывать, что даже сегодня экономически мотивированная часть общества остается доминирующей и не только сохраняет внутри себя все прежние конфликты, но и вступает в серьезное противоречие с неэкономической составляющей социума, причем оказывается, что преодоление эксплуатации в рассмотренном выше его понимании происходит параллельно с формированием нового комплекса серьезных социальных противоречий. Преодоление эксплуатации, которое можно расценить как выдающееся достижение социального прогресса современного типа, представляется тем не менее весьма неоднозначным явлением. Говоря о выходе за ее пределы в социопсихологическом аспекте, мы акцентировали внимание на том, что к этому способны люди, реально движимые в своих поступках постэкономическими, нематериалистическими мотивами и стимулами. Совершенно очевидно, что они составляют явное меньшинство даже в современных условиях; следовательно, они выделяются, пусть не в качестве особого общественного института, но все же, de facto, в особую социальную группу, которая, с одной стороны, определяет развитие общества и выступает его источником, а с другой -- жестко отделена от большинства его членов и противостоит им как нечто совершенно чуждое. Именно на этом этапе мы и начинаем констатировать противоречия, свидетельствующие о нарастании социального конфликта, который не принимался в расчет в большинстве постиндустриальных концепций. Во-первых, те, кто находит на своем рабочем месте возможности для самореализации и внутреннего совершенствования, выходят за пределы эксплуатации. Круг этих людей расширяется, в их руках находятся знания и информация -- важнейшие ресурсы, от которых во все большей мере зависит устойчивость социального прогресса. Стремительно формируется новая элита постэкономи --------------------------------- [308] - См.: Pastemack B.A., Viscio A.J. The Centerless Corporation. P. 66-67; Shaw R. B. Trust in the Balance. Building Successful Organizations on Results, Integrity, and Concern. San Francisco, 1997. P. 207. --------------------------------- ческого общества. При этом социальный организм в целом еще управляется методами, свойственными экономической эпохе; следствием становится то, что часть людей оказывается вне рамок социальных закономерностей, обязательных для большинства населения. Общество, оставаясь внешне единым, внутренне раскалывается, и экономически мотивированная его часть начинает все более остро ощущать себя людьми второго сорта; за выход одного слоя общества за пределы эксплуатации социум платит обостряющимся ощущением угнетенности, охватывающим другие его слои. Во-вторых, группы нематериалистически ориентированных людей, которые, как мы уже отметили, не ставят своей основной целью присвоение вещного богатства, обретают реальный контроль над процессом общественного производства, и все более и более значительная часть национального достояния начинает перераспределяться в его пользу. Не определяя обогащение в качестве своей цели, новый высший класс получает от своей деятельности именно этот результат. В то же время люди, не обладающие ни способностями, необходимыми в высокотехнологичных производствах, ни образованием, позволяющим развить такие способности, пытаются решать задачи материального выживания, ограниченные вполне экономическими целями. Однако сегодня их доходы не только не повышаются, но снижаются по мере хозяйственного прогресса. Таким образом, они не получают от своей деятельности результат, к которому стремятся, и ощущают себя представителями новой угнетаемой страты. Различие между положением первых и вторых очевидно. Напряженность, возникающая в обществе, также не требует особых комментариев. С этим "багажом" постиндустриальные державы входят в XXI век. Преодоление эксплуатации -- в том смысле, как мы попытались это представить, -- тождественно формированию свободы, не ограниченной экономическими факторами и не базирующейся на экономических факторах. Являясь третьей составной частью постэкономической трансформации, оно приоткрывает завесу над тем будущим, исследованию которого посвящена наша работа. Однако за этой завесой мы находим лишь общие ориентиры, а отнюдь не ясные очертания будущего общества. Таким образом, вступая в постэкономическую эпоху, человечество в небывалой ранее степени подвергает себя самому тяжелому испытанию -- испытанию неизвестностью. * * * В этой главе мы не пытались дать исчерпывающий анализ постэкономической революции и остановились лишь на основных процессах и тенденциях, которые определяют перспективы развитых западных обществ. Мы абстрагировались при этом как от внешней среды постэкономической трансформации, так и от детализации тех противоречий, которые привносит ее развертывание в сами постиндустриальные общества. Тем самым мы стремились показать, что начавшаяся несколько десятилетий тому назад социальная трансформация обладает внутренними источниками развития, в силу чего носит долгосрочный и необратимый характер. Подытоживая, можно, следуя логике происходящих сегодня перемен, выделить пять наиболее фундаментальных изменений. Первое среди них -- это технологическая революция 60-х -90-х годов, которая обеспечила невиданное ранее развитие социума, выражающееся прежде всего не в традиционных показателях производительности, а в резко возросшей реальной власти человека над природой. С начала 80-х годов проявились тенденции, демонстрирующие, что для устойчивого развития человечества сегодня есть все предпосылки -- хозяйственные, экологические и ресурсные, не говоря уже о возможностях беспрепятственного самосовершенствования личностей. Технологический сдвиг, начавшийся около тридцати лет назад и приобретающий все больший динамизм, представляется основной материальной составляющей постэкономической революции. Второе изменение касается активной деструкции стоимостных отношений и подрыва роли рыночных закономерностей. Традиционные воспроизводимые и исчислимые факторы производства стали терять свою ведущую роль, а хозяйственный успех стал определяться информационными ресурсами, которые не могут быть оценены в стоимостных категориях и применение которых зависит не столько от характеристик самих информационных благ, сколько от способности работающих с ними людей извлечь из них новое знание, которое в состоянии двинуть вперед ту или иную отрасль производства. В этой связи денежные оценки не могут основываться на затратах труда, земли и капитала и все более определяются индивидуальными предпочтениями потребителей; цена же компаний и корпораций задается зачастую лишь ожидаемыми предпочтениями и ожидаемым характером развития. Происходящее разрушение прежней основы стоимостных отношений может быть квалифицировано в качестве первого основного направления постэкономической трансформации. Третье изменение заключается в диссимиляции частной собственности и замене ее личной собственностью на средства производства; в результате потенциальные представители класса наемных работников, способные продуцировать информацию и знания, выходят из того состояния зависимости, в котором ранее они находились по отношению к традиционным институтам индуст риального общества. Наибольшие успехи демонстрируют информационные консорциумы и корпорации, сумевшие соединить не столько собственность и управление, сколько собственность и творчество, и воплотившие в своих достижениях талант и энергию их создателей и владельцев. Такое изменение форм и отношений собственности приводит к преодолению традиционного классового конфликта экономического общества, и это составляет второе основное направление постэкономической трансформации. Четвертое изменение связано с социальной стратификацией. Общество начинает подразделяться на группы, которые могут быть названы господствующим и отчужденным классами, причем средние слои, служившие на протяжении всего последнего столетия залогом стабильности общества, находятся под угрозой "раскола" и пополнения высшей и низшей страт общества, обособленность и отчужденность которых друг от друга будет лишь возрастать. Опасность этого нового противостояния усугубляется тем, что образуется невиданная ранее диспропорция между целями людей и их реальными возможностями. К сожалению, сегодня не видно каких-либо тенденций, обещающих возможность быстрого преодоления данного противоречия, характеризующего третье основное направление постэкономической трансформации. Наконец, пятым в этом ряду является глобальное социопсихологическое изменение, с каким никогда ранее не сталкивалось человечество. Когда удовлетворены все основные материальные потребности, когда понятна действительная роль знаний, внутренним побудительным мотивом человека становится его стремление стать значимее, чем он является, -- расширить кругозор и интеллектуальные возможности, больше знать и уметь, открыть то, что ранее не было известно, и так далее. Этот переход от труда к творчеству обеспечил невиданную степень субъективной свободы для тех, кто занят подобной деятельностью. Не предполагая материальных целей, они не подвержены эксплуатации, а зависимость общества от этих людей и результатов их творчества становится такой, что именно им достаются все материальные преимущества современной цивилизации. Становление творчества в качестве наиболее распространенной формы человеческой деятельности представляется основной нематериальной составляющей постэкономической революции. Таковы пять основных составляющих постэкономической трансформации. Вполне понятно, что роль ее движителя выполняет несколько противоречивое единство первого и пятого факторов. Можно утверждать, что технологический прогресс и прогресс социопсихологический, изменения в материальной составляющей современного общества и трансформации в сознании тех, кто в наибольшей мере ответствен за соответствующие перемены, идут сегодня параллельно, дополняют друг друга, служат друг для друга источником дальнейшего развития. Именно их сочетание и обусловливает непрерывность и динамику постэкономической трансформации. В свою очередь, второй, третий и четвертый элементы представляются скорее фоном, на котором происходят основные изменения, нежели относительно самостоятельными явлениями общественной жизни. При этом именно в них сосредоточены и отражаются те внутренние противоречия, без которых немыслимо это масштабное историческое изменение. Вот почему наиболее важные проблемы, с которыми неизбежно придется столкнуться новому обществу, будут, на наш взгляд, связаны с приведением в соответствие современных нестоимостных оценок создаваемых благ и попрежнему распространенных рыночных методов регулирования общественного производства; с неизбежной унификацией форм и отношений собственности; с устранением потенциальной угрозы социальной стабильности, исходящей от поляризации двух основных формирующихся общественных групп. Прежде чем обратиться к конкретным формам проявления постэкономической трансформации в современном мире, нам предстоит рассмотреть два важных вопроса. Во-первых, проанализировать взаимодействие описанных процессов и той среды, в которой им приходится протекать, равно как и контртенденций, с которыми они неизбежно сталкиваются. В контексте этой проблемы мы попытаемся описать новую модель взаимодействия между двумя основными регионами мира -развитыми постиндустриальными державами, которые стоят на пороге нового социального порядка, и развивающимся миром, реалии которого весьма далеки от постэкономических стандартов. Во-вторых, обратиться к конкретным хозяйственным, социальным и политическим тенденциям последних тридцати лет и попытаться выявить некоторые закономерности развертывания постэкономической трансформации, что позволит нам выделить более и менее значимые ее аспекты. Глава третья. Потенциал самодостаточности постэкономического общества Итак, постэкономическое общество базируется на приоритете развития личности над ценностями, традиционно присущими индустриальной цивилизации. В силу этого особый интерес приобретает вопрос о том, насколько непротиворечивым и самодостаточным является становление такого общества в наиболее развитых странах и могут ли постэкономические начала не только развиваться в недрах прежней системы, но и стать основой завершенного социального организма. Следует сразу сказать, что однозначного ответа на этот вопрос в современной ситуации, на наш взгляд, не существует. Однако можно утверждать, что противоречивое взаимодействие экономических и неэкономических аспектов, имеющее место в современных постиндустриальных обществах, обеспечивает им возможность сбалансированного и успешного хозяйственного роста, резко выделяющего ведущие державы из числа прочих стран. Говоря о самодостаточности постэкономического мира, мы имеем в виду прежде всего две группы взаимосвязанных обстоятельств. С одной стороны, к середине 90-х годов оказались очевидными тенденции, свидетельствующие о том, что постиндустриальный мир обрел стабильные источники внутреннего динамизма и отныне фактически свободен от необходимости поддерживать свою экономическую систему внешней хозяйственной и политической экспансией. Одновременно с этим стало ясно, что значимых источников внешней опасности, которая могла бы серьезно угрожать стабильности западного мира, более не существует. С другой стороны, последние десятилетия явили и новую, ранее не столь заметную тенденцию, которая обнаружила себя только начиная с середины 80-х годов: за масштабной глобализацией хозяйства скрывался другой процесс: нарастала замкнутость постиндустриального мира в рамках трех его основных центров -- США, Европы и Японии, -- которые с начала 90-х получили быстро укоренившееся название "the Triad". Два этих процесса -- укрепление собственно постэкономических тенденций внутри развитых стран и быстрое формирование замкнутого в своей постэкономической определенности мира -- создают два основных противоречия, которые, на наш взгляд, могут породить серьезные социальные конфликты XXI века. Остановимся подробнее на каждом из этих процессов. Автономность постэкономического мира Первый процесс -- это усиление автономности узкого круга стран, олицетворяющих наступающий мировой порядок. Существуют три группы факторов, которые в совокупности определяют этот феномен. Прежде чем приступить к его анализу, сделаем несколько предварительных замечаний, касающихся тезиса об отсутствии серьезных источников опасности, угрожающих стабильному развитию постэкономического мира извне. Общее изменение баланса сил в пользу постиндустриального мира основано на том, что именно он сегодня выступает и как абсолютный монополист в области новых технологий, сосредоточивший в себе основные инвестиционные ресурсы, и как важнейший источник спроса на продукцию большинства индустриальных или доиндустриальных стран. Хозяйственное функционирование постиндустриального мира в значительно большей мере определяет возможности экономического развития во всех иных регионах планеты, нежели усилия, предпринимаемые непосредственно в этих регионах, и поэтому появление страны или группы стран, способных бросить вызов постиндустриальному миру в чисто хозяйственном аспекте, невозможно. Важнейшим фактом современной истории является распад и крах в конце 80-х -- начале 90-х годов коммунистического блока. Он со всей убедительностью продемонстрировал, что страны, не освоившие достижений технологического прогресса или неспособные использовать их для создания общества массового потребления, оказываются на обочине мирового прогресса. Исчезновение коммунистического лагеря с мировой арены резко снизило опасность глобального военного противостояния и, тем самым, повысило стабильность постиндустриальной цивилизации. Заметим, наконец, что, несмотря на растущее в обществе внимание к развитию национализма и опасностям, исходящим от исламских фундаменталистов, сохранившихся коммунистических режимов, крепнущей военно-политической мощи Китая и т.д., все они сильно преувеличены. Все страны или группы стран, от которых такие опасности могут исходить, чрезвычайно тесно связаны сегодня с постиндустриальным миром и исключительно сильно зависимы от него. Пример относительного единства арабских стран во время противостояния в Персидском заливе в 1990-1991 годах и их фактически полного молчания в связи с новыми американскими ракетными ударами по Ираку в декабре 1998 года показывает, что обострение отношений с постиндустриальными державами гораздо более опасно для любого государства, нежели разногласия с его ближайшими соседями. Таким образом, постиндустриальный мир вступает в новое столетие в обстановке беспрецедентной внешней безопасности, которая, однако, обусловлена весьма конкретным стечением обстоятельств и не должна восприниматься как состояние вечного мира. Первая группа факторов связана с резким снижением зависимости развитых постиндустриальных стран от сырьевых и энергетических ресурсов остального мира, особенно заметным на протяжении последних нескольких лет. Это обусловлено, с одной стороны, значительным сокращением спроса на первичные ресурсы ввиду резкого повышения эффективности хозяйствования и, с другой стороны, бурным развитием информационных технологий, основанных на применении воспроизводимых ресурсов и высокой эффективности вторичного использования сырья и материалов. Снижение материалоемкости продукции, производимой в развитых странах, особенно заметное после нефтяного шока 70-х годов, в последнее время перестало жестко зависеть от цен на сырье и материалы и играет теперь роль в определенной мере независимой переменной. США при выросшем в 2,5 раза валовом национальном продукте используют сегодня меньше черных металлов, чем в 1960 году[309]; в Германии за тот же срок потребности целлюлозно-бумажной промышленности в воде сократились почти в 30 раз[310], и подобные примеры можно продолжать как угодно долго. С 1980 по 1997 год потребление нефти и газа в расчете на доллар произведенного в США валового национального продукта упало на 29 процентов, несмотря на то, что за тот же период цены --------------------------- [309] - См.: Thurow L. Head to Head. P. 41. [310] - См.: Weiyaecker E.U., von. Levins А. В., Lovins L.H. Factor Four. P. 4-5, 8, 13, 28, 80, 83. --------------------------- на нефть снизились весьма значительно: на 62-64 процента[311]. Хотя цены на моторное топливо в США почти в три раза ниже, чем в Европе, с 1973 по 1986 год потребление бензина средним новым американским автомобилем упало с 17,8 до 8,7 л/100 км[312]; Соединенные Штаты также лидируют в области создания природоохранных технологий, предлагая к производству в начале будущего столетия автомобили, потребляющие не более 2,1 литра бензина на 100 километров пробега. Нельзя при этом не отметить, что Япония, хотя сама и производит меньше новых технологий в области ресурсосбережения, использует более интенсивно приобретаемые в других странах методы; эта тенденция, сложившаяся после нефтяного шока, привела сегодня к тому, что энергоемкость японского промышленного производства почти на треть ниже, чем в США[313]. Удельный физический вес промышленных продуктов, представленных в американском экспорте, в расчете на один доллар их цены, снизившийся на 43 процента между 1967 и 1988 годами[314], упал еще в два раза только за последние шесть лет, с 1991 по 1997 год[315]. Та же картина наблюдается в странах-участницах Организации экономического сотрудничества и развития в целом. С 1973 по 1985 год их валовой национальный продукт увеличился на 32 процента, а потребление энергии -- всего на 5[316]; во второй половине 80-х и в 90-е годы дальнейший хозяйственный подъем происходил на фоне абсолютного сокращения энергопотребления. Правительствами этих стран одобрена стратегия, согласно которой на протяжении ближайших трех десятилетий их потребности в природных ресурсах из расчета на 100 долл. произведенного национального дохода должны снизиться в 10 раз -- до 31 килограмма по сравнению с 300 килограммами в 1996 году[317]. Снижение зависимости от материальных ресурсов становится необратимым по мере развития современного информационного производства. Его значение стало настолько велико, что некоторые экономисты предлагают даже новое членение секторов общественного производства, выделяя производство знаниеемкой продукции (knowledge goods), товаров широкого потребления (con --------------------------- [311] - См.: Taylor J. Sustainable Development: A Model for China? // Dom A. (Ed.) China in the New Millennium. Market Reforms and Social Development. Wash 1998 P.383. [312] - См.: Weiyaecker E. U., von, Lovins A.B., Lovins L.H. Factor Four. P. 4-5. [313] - См.: Paterson M. Global Warming and Global Politics. L.-N.Y., 1996. P. 80>. [314] - См.: Frank R.H., Cook P.J. The Winner-Take-All Society. Why the Few at the Top Get So Much More Than the Rest of Us. L., 1996. P. 46. [315] - См.: Keliy K. New Rules for the New Economy. P. 3. [316] - См.: McRae H. The World in 2020. P. 132. [317] - Cм.: World Resources 1998-1999. N.Y.-Oxford, 1998. P. 163. ----------------------------- sumption goods) и услуг (services) [318]. Такое новое деление подчеркивает различия в отношении того или иного типа производства к использованию природных ресурсов и энергии. "Производство промышленной продукции, -- пишут Дж.Д.Дэвидсон и лорд Уильям Рис-Могг, -- предусматривает использование огромного количества сырья на каждой стадии технологического процесса... Обработка информации с помощью компьютера, напротив, не требует практически никакого сырья. Новые, основанные на использовании информации производства не только потребляют очень мало природных ресурсов, но и самыми разнообразными путями вытесняют их [из производства]" [319]. Примеры изобретательно экономного отношения к невоспроизводимым ресурсам, порождаемого развитием новых технологий, можно приводить бесконечно. Если в первые послевоенные годы доля стоимости материалов и энергии в затратах на изготовление применявшегося в телефонии медного провода достигала 80 процентов, то при производстве оптоволоконного кабеля она сокращается до 10 процентов[320]; при этом медный кабель, проложенный по дну Атлантического океана в 1966 году, мог использоваться для 138 параллельных телефонных вызовов, тогда как оптоволоконный кабель, инсталлированный в начале 90-х, способен обслуживать одновременно 1,5 миллиона абонентов[321]. Крупные промышленные компании все чаще отказываются от использования материалов не столько дорогих, сколько редких и связанных с масштабным вмешательством в природу[322]. Создание корпорацией "Кодак" метода фотографирования без применения серебра резко сократило рынок этого металла; то же самое произошло, когда компания "Форд" объявила о появлении катализаторов на основе заменителя платины, а производители микросхем отказались от использования золотых контактов и проводников[323]. Информационные ресурсы играют сегодня столь большую роль, а цены на них настолько незначительны, что в современных условиях издержки на производство широчайшего круга товаров, в том числе и потребительских, фактически не меняются при весьма существенном повышении их качества[324]. --------------------------------- [318] - См.: Galbraith James К. Created Unequal. P. 90-91. [319] - См.: Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The Great Reckoning. Protect Yourself in the Coming Depression. N.Y., 1993. P. 84, 85. [320] - См.: Drucker P.F. The New Realities. P. 116. [321] - См.: Rosenberg N. Uncertainty and Technological Change // Landau R., Taylor Т., Wright G. (Eds.) The Mosaic of Economic Growth. Stanford (Ca.), 1996. P. 336. [322] - См.: Schwartz P. The Art of the Long View. Planning for the Future in an Uncertain World. Chichester-N.Y., 1996. P. 70. [323] - См.: Pilzer P.Z. Unlimited Wealth. P. 5. [324] - См.: Morgan В. W. Strategy and Enterprise Value in the Relationship Economy. P. 78-79. --------------------------------- На этом фоне обращает на себя внимание подавляющее доминирование постиндустриального мира на рынке информационных технологий. В начале 90-х годов мировой рынок программных продуктов контролировался американскими компаниями на 57 процентов, и их доля превышала японскую более чем в четыре раза[325]; в 1995 году сумма продаж информационных услуг и услуг по обработке данных составила 95 млрд. долл. [326], из которых на долю США приходится уже три четверти[327]. В самих Соединенных Штатах также заметна исключительно высокая концентрация наукоемких производств вокруг крупнейших исследовательских центров, таких, как Силиконовая долина или Большой Бостон[328]. В последние годы США однозначно сделали развитие информационных отраслей хозяйства главным национальным приоритетом: в 1993 году был создан Национальный информационный совет, представивший президенту Б.Клинтону свой первый доклад в начале 1996 года[329]; говоря о пяти приоритетах новой эры, в которую вступает Америка, Н.Гингрич назвал среди них развитие молекулярной медицины, компьютерных баз данных, спутниковых телекоммуникаций, систем передачи информации и инфраструктуры транспорта[330], из которых только последняя может быть тем или иным образом соотнесена с традиционными ориентирами индустриальной эпохи. Развитие современных технологий изменило лицо цивилизации. В начале 90-х многие поспешили заявить, что понятие ""информационная эра" более не может служить даже символом дня сегодняшнего, не говоря уже о том, чтобы вести нас в будущее" [331], что гораздо правильнее говорить об эре солнечной энергии, в которую человечество вступает как в "мир фактически неограниченных ресурсов -- в мир неограниченного богатства" [332]. Насколько обусловлены столь сильные утверждения? Об этом можно судить на примере нефти, ресурса, относительно равномерно распределенного в пределах планеты. Развитие технологий дает возможность открывать новые ее месторождения и снижать издержки на геологоразведочные работы. Начиная с середины 70-х годов разведанные объемы природных ресурсов росли самым высоким темпом за последние сто лет. Если накануне "энергетичес --------------------------------- [325] - См.: Forester Т. Silicon Samurai. How Japan Conquered the World's IT Industry. Cambridge (Ma.) - Oxford, 1993. P. 44-45, 85, 96. [326] - См.: World Economic and Social Survey 1996. P. 283. [327] - См.: Barksdale J. Washington May Crash the Internet Economy // Wall Street Journal Europe. October 2. 1997. P. 8. [328] - См.: Kanter R.M. World Class. P. 207. [329] - См.: Gay M.K. The New Information Revolution. P. 18-19. [330] - См.: Gingrich N. To Renew America. N.Y., 1995. P. 180-183. [331] - Henderson H. Paradigms in Progress. P. 55. [332] - Pilzer P.Z. Unlimited Wealth. P. 1-2. ------------------------------------- кого кризиса" запасы нефти оценивались в 700 млрд. баррелей, то в 1987 году, вместо того, чтобы сократиться до 500 млрд. баррелей, они выросли до 900 млрд., причем ожидаемые дополнительные месторождения способны увеличить разведанные запасы в ближайшие десятилетия до 2 триллионов баррелей. Аналогична ситуация и с другими полезными ископаемыми. С 1970 по 1987 год оценки запасов газа выросли с 1,5 до 4 триллионов кубических футов, меди -с 279 до 570, серебра -- с 6,7 до 10,8 млн. тонн, а золота -- с 1 до 1,52 млрд. тройских унций[333]. "В период с 1970 по 1990 год, -- пишут Д.Г. и Д.Л. Мидоузы, -- для удовлетворения потребностей мировой экономики было сожжено 450 млрд. баррелей нефти и 90 млрд. тонн угля. Однако за этот же период были открыты новые месторождения нефти, угля и газа. По этой причине, хотя сегодня темпы потребления ископаемого топлива выше, чем в 70-е годы, срок исчерпаемости разведанных запасов увеличился как для нефти, так и для газа" [334], соответственно с 31 до 41 и с 38 до 60 лет. Более того; согласно оценкам Министерства энергетики США, приведенным в 1994 году, обнаруженные запасы нефти и газа на территории Соединенных Штатов в 2010 году ожидаются на уровне, превосходящем уровень 1990 года на 37 и 41 процент соответственно[335]. При этом издержки производства с каждым годом снижаются; так, затраты на разведку новых запасов упали в США с 16 долл. в расчете на баррель в 1983 году до 4,5 долл. в 1994 году, впервые став ниже затрат на разведку новых месторождений, проводимых американскими специалистами за пределами территории Соединенных Штатов[336]. Весьма примечательно также и то, что в течение последних десятилетий большинство постиндустриальных стран снижают объемы производства нефти, что заметно на примере Канады, Великобритании и особенно США. В последнем случае объемы добычи постоянно снижаются на протяжении последних двадцати лет, и в 1996 году они на 30 процентов были ниже максимума, достигнутого в начале 70-х[337]. При этом доля США в общей добыче нефти в странах, за исключением членов ОПЕК и государств бывшего СССР, сократилась с 83 процентов в 1965 году до менее чем 40 процентов в 1993-м[338]. Таким образом, в современных условиях большинство развитых стран вполне могут позволить себе ресурс --------------------------- [333] - См.: Pilzer P.Z. Unlimited Wealth. P. 25. [334] - Meadows D.H., Meadows D.L., Panders J. Beyond the Limits. Global Collapse or Sustainable Future? L., 1992. P. 67, 67-68. [335] - См.: Mitchell K., Beck P., Grubb M. The New Geopolitics of Energy. L" 1996. P. 13. [336] - См.: Ibid. P. 13. [337] - См.: Brown L.R., Renner M., Flavin Ch., el al. Vital Signs 1997-1998. The Environmental Trends That Are Shaping Our Future. L., 1997. P. 46. [338] - См.: Mitchell К.. Beck P., Grubb M. The New Geopolitics of Energy. P. 14, 62-63. ----------------------------- ное самообеспечение, обусловленное достигнутым ими уровнем развития технологий и снижением относительной редкости большинства природных ресурсов. В результате резко падают цены на большинство сырьевых товаров. К середине 1998 года многие из них, такие, как сахар-сырец, медь, железная руда и т.д., достигли дна, на котором находились 10-12 лет назад (в текущих ценах без учета инфляции). Цена нефти опустилась до уровня середины 80-х годов, а бензин в США был самым дешевым с начала статистических наблюдений в 1919 году. Таким образом, индекс цен на сырьевые товары оставался более низким, чем в 1975 году, тогда как цены на индустриальную продукцию выросли за тот же период не менее чем на 133 процента[339]В этих условиях импорт сырья обусловлен в первую очередь сложившимися хозяйственными связями и возможностью минимизации затрат; в то же время новые индустриальные страны и Япония остаются ныне гораздо более зависимыми от подобного импорта, чем европейские страны и особенно США. Вторая группа факторов связана с уменьшающимся деструктивным воздействием на среду обитания. Нельзя не заметить, что начиная со второй половины 70-х годов развитые страны сумели приостановить нарастание экологической опасности, и хотя в мировом масштабе проблема эта далека еще от своего разрешения, на территории постиндустриальных государств исторический перелом можно считать свершившимся. Первые попытки законодательного регулирования природоохранных мероприятий были предприняты еще в 60-е годы. В США в 1969 году был принят Закон о национальной политике в области охраны природы, за которым последовали Закон о чистом воздухе от 1970-го и Закон о чистой воде от 1972 года, а также более 13 тысяч других нормативных актов, составляющих сегодня экологическое законодательство этой страны; в Германии ряд соответствующих мер был открыт принятием Закона о качестве воздуха, одобренного в 1963 году ландтагом федеральной земли Северный Рейн -- Вестфалия, и дополнен Законом об удалении отходов 1972 года и Федеральным законом о выбросах 1974 года[340]. Значительное улучшение экологической ситуации в Европе и США в 80-е годы стало первым явлением подобного рода с момента завершения формирования основ индустриального строя и одним из выдающихся достижений постиндустриализма[341] . ------------------------------- [339] - См.: Schilling A.G. Deflation. How to Survive and Thrive in the Coming Wave of Deflation. N.Y., 1999. P. XI. [340] - См.: Weisaecker E.U., von. Earth Politics. L.-Atlantic Highlands (N.J.), 1994. P. 14, 17. [341] - См.: Cannon Т. Corporate Responsibility. L., 1992. Р. 188. ------------------------------- Проблема защиты среды обитания человека является, по определению, международной проблемой, которая не может быть решена за счет спорадических усилий отдельных стран, и мы остановимся на этом в дальнейшем; однако даже сегодня можно говорить о значительных успехах развитых стран в данном направлении. Подобные достижения обеспечены взвешенным подходом к экологическим проблемам, в рамках которых на основе изменившегося сознания людей оптимальным образом скоординированы интересы бизнеса и потребности будущих поколений. С одной стороны, в процессе защиты окружающей среды присутствует моральная, а с другой -- экономическая составляющая. Еще в начале 80-х годов около 60 процентов американцев считали, что они будут сокращать или по крайней мере не наращивать потребление энергоносителей даже при существенно снижающихся ценах на них[342] в силу своей ответственности за судьбу планеты. По тем же причинам между 1986 и 1994 годами страны ЕС, Япония, Россия, Австралия, Канада, Южно-Африканская Республика и ряд других государств снизили объем производимых ими озоноразрушающих веществ на три четверти и более, а США стали единственной страной, полностью прекратившей их производство[343] . На национальном и региональном уровне мероприятия по охране природы пользуются все большей поддержкой. В Германии подвергаются вторичной переработке 42 процента использованной бумаги и 50 процентов стеклянной тары[344]; в Соединенных Штатах между 1990 и 1995 годами за счет новых посадок деревьев впервые увеличилась площадь лесов[345]; доля стран-членов ОЭСР в мировом объеме выбросов углекислого газа в атмосферу на протяжении последних тридцати лет остается фактически стабильной[346]; многие европейские страны сегодня направляют от 0,5 до 1 процента своего ВНП на развитие международных программ по защите окружающей среды: общая сумма подобных пожертвований со стороны 15 наиболее развитых стран мира находилась в 1994-1995 годах на уровне около 59 млрд. долл. в год[347]. Ввиду того, что идея полной гармонии человека со средой столь же иллюзорна, как и мечта о полном господстве над ней[348], ------------------------------- [342] - См. Henderson H. Paradigms in Progress. P. 15. [343] - См. Brown L.R., RennerM., Flavin Ch., et al. Vital Signs 1997-1998. P. 103. [344] - См. Hampden-Tumer Ch., Trompenaars F. The Seven Cultures of Capitalism. Value Systems for Creating Wealth in the United States, Britain, Japan, Germany, France, Sweden and the Netherlands. L., 1994. P. 216. [345] - См.: Brown L.R., Renner M., Flavin Ch., etal. Vital Signs 1997-1998. P. 96. [346] - См.: Brown L.R., Flavin Ch., French H., etal. State of the World 1998.AWorldwatch Institute Report on Progress Toward a Sustainable Society. N.Y.-L., 1998. P. 114. [347] - См.: French H. Sustainable De velopment Aid Threatened // Brown L. R., RennerM., Flavin Ch., et al. Vital Signs 1997-1998. P. 108. [348] - См.: Lasch Ch. The Revolt of the Elites and the Betrayal of Democracy. N.Y.-L., 1995. P. 246. --------------------------------- сбалансированная природоохранная политика возможна сегодня только в границах экономической целесообразности. В последние годы в постиндустриальных странах доминирует представление о том, что "оптимальным уровнем загрязнения является такой уровень, при котором чистая общественная выгода (прибыль, получаемая А от создания загрязнения, за вычетом убытков, которые в связи с загрязнением терпит В) оказывается максимальной" [349]. Современные технологии позволяют устранять из отходов производства и выбрасываемых газов до двух третей NO2 и трех четвертей SO2 однако более полная очистка отходов фактически нереальна, так как затраты на нее (во всяком случае, в настоящее время) делают невыгодным любое производство, где образуются такие отходы[350]. Поэтому максимум возможного в этой области сегодня заключается в недопущении развитыми странами роста эмиссии СО2 и других вредных выбросив; согласно прогнозам Международного энергетического агентства, доля Северной Америки в общемировом их объеме снизится с сегодняшних 26,7 процента до 21,9 процента к 2010 году[351]. На большее сегодня вряд ли приходится рассчитывать, так как, по оценкам Экономического совета при президенте США, сделанным в 1992 году, сокращение выбросов СО2 на 20 процентов по сравнению с достигнутым уровнем обойдется американской экономике в сумму от 800 млрд. до 3,6 триллионов долл. [352] В то же время само производство как экологически чистых продуктов, не приносящих вреда окружающей среде, так и собственно природоохранных технологий становится важным элементом хозяйства, приносящим значительные прибыли. Объем рынка одних только энергосберегающих технологий определяется сегодня на уровне 65 млрд. долл. в год; по мнению П.Дракера, этот сектор представляет собой рынок, уступающий по потенциалу развития лишь рынку коммуникационных и информационных продуктов[353]. Сегодня, "по оценкам, 6,7 процента ВНП Германии расходуется на природоохранные программы" [354] , и этот показатель не является самым высоким среди стран Европейского Сообщества. В 90-е годы отмечалось, что в пределах Соединенных Штатов "районы, где приняты, соблюдаются и поддерживаются населением строгие нормы землепользования и другие законодательные акты в области охраны окружающей сре ------------------------------- [349] - Bowers J. Sustainability and Environmental Economics: An Alternative Text. P. 44. [350] - См.: Meadow D.H., Meadow D.L., Panders J. Beyond the Limits. P. 181. [351] - Рассчитано по: Mitchell К., Beck P., Grubb M. The New Geopolitics of Energy. P. 161. [352] - См.: Paterson M. Global Warming and Global Politics. P. 81. [353] - См.: Drucker P.F. Managing in a Time of Great Change. P. 150-151. [354] - Hampden-Tumer Ch., Trompenaars F. The Seven Cultures of Capitalism. P. 216. ------------------------------- ды, относятся к числу наиболее процветающих: цены на земельные участки здесь высоки, местный бизнес находится на подъеме, экономические показатели свидетельствуют о полном благополучии" [355] . Таким образом, вторая группа факторов, обусловливающих автономность постэкономического мира, группируется вокруг достаточно сбалансированного подхода к проблеме окружающей среды. Это не меняет сегодня общемировой ситуации (за счет неконтролируемого хозяйственного развития в новых индустриальных странах объем приходящихся на их долю выбросов СО2 вырос на 71 процент с 1986 по 1996 год[356] и может составить около половины всего мирового объема к 2025 году[357], а производство озоноразрушающих веществ после достижения минимального значения в 1994 году вновь начало резко расти[358]), но свидетельствует о радикально новой тенденции в развитии постиндустриального мира. Третья группа факторов связана с определенной локализацией индустриального конфликта и становлением новой системы социального партнерства. Необходимо отметить в этой связи, что речь идет не о новом гармоничном общественном порядке, а лишь о частичном преодолении некоторых тенденций, потенциально способных угрожать постиндустриальному типу общества. Прежде всего это касается отношений между капиталом и трудом. Огромным достижением стало здесь практически бесконфликтное перераспределение занятых и активная политика по созданию новых рабочих мест; результаты этих усилий стали проявляться в 80-е и 90-е годы. Так, оказались совершенно несостоятельными[359] прогнозы второй половины 70-х годов, согласно которым безработица в США в следующем десятилетии могла достичь 15-20 процентов трудоспособного населения[360]. К началу ----------------------------- [355] - Ashworth W. The Economy of Nature. P. 27. [356] - См.: Brown L.R., Flavin Ch., French H., et al. State of the World 1998. P. 115. [357] - См.: Paterson M. Global Wanning and Global Politics. P. 82. [358] - См.: World Resources 1998-1999. P. 179. С 1988 по 1994 год структура производства озоноразрушающих соединении резко изменилась "в пользу" развивающихся стран. За этот период их выпуск возрос в Южной Корее на 15 процентов, в Мексике -- на 21, в Малайзии -- на 24, в Индонезии -- на 69, на Филиппинах -- на 109, а в Индии -- на 193 процента. Только Китай в 1994 году произвел озоноразрушающих субстанций больше, чем все индустриально развитые страны и Россия, вместе взятые (см.: Brown L.R., Flavin Ch., French H., et al. State of the World 1997. A Worldwatch Institute Report on Progress Toward a Sustainable Society. N.Y.-L., 1997. P. 166). [359] - См.: Morris-Suzuki Т. Beyond Computopia. L.-N.Y., 1988. P. 102-104; Castells M. The Informational City. P. 180-188, и др. [360] - См.: Barrom I., Curnow R. The Future with Microelectronics. L., 1979. P. 201; Jenkins C., Sherman B. The Collapse ofWork. L., 1979. P. 115. ------------------------------- 90-х годов уровень безработицы в США, Франции, Германии и Великобритании составлял от 6,6 до 7,8 процента. Впервые за весь послевоенный период стала обнадеживать динамика этого важнейшего показателя: так, если в 50-е годы его средний уровень составлял в США 4,5 процента, в 60-е, 70-е и 80-е уверенно повышался -- до 4,8, 6,2 и 7,3 процента соответственно, то в середине 80-х были заложены условия для формирования противоположной тенденции[361], в результате чего безработица в начале 90-х снизилась до 6,8 процента[362], в середине 1996-го -до 6,6 процента[363], а к июлю 1997 года достигла минимальной за последние 24 года отметки в 4,8 процента[364], на которой и стабилизировалась. Необходимо отметить, что эта динамика не предполагает некоей стагнации; несмотря на то, что между 1990 и 1999 годами в США ожидалось сокращение 10 (!) из 20,5 млн. рабочих мест в промышленном секторе, более 9 млн. из них предполагается воссоздать в измененном виде на других производственных участках, а нетто-потери в индустриальном производстве составят всего 834 тыс. мест[365]. Общая же занятость в народном хозяйстве, как ожидается, вырастет на 25 процентов при росте населения всего на 15. Согласно выглядящим вполне реалистично прогнозам, с 1992 по 2005 год в США появится более 26 млн. рабочих мест, что превосходит рост, имевший место в период между 1979 и 1992 годами[366]. Разумеется, переквалификация и поиск новой работы -- процессы весьма болезненные: сегодня 8,1 млн. американцев заняты на временных работах, 2 млн. работают "по вызову", 8,3 млн. представляют собой "независимых подрядчиков", занятых собственным бизнесом, а общее количество работников таких категорий достигает 14 процентов рабочей силы[367] и может увеличиться до одной трети к началу следующего столетия[368]. Тем не менее, даже сами эти цифры свидетельствуют, на наш взгляд, не о безысходности проблемы, а, напротив, о том, что она может быть решена и решается. Подтверждение тому мы находим в статистике забастовок и стачек в американской промышленности: в 1982 году их общее количество в стране было минимальным за последние ----------------------------- [361] - См. Niskanen W.A. Reaganomics. An Insider's Account of the Policies and the People. N.Y -Oxford, 1988. P. 238. [362] - См. Rifkin J. The End of Work. P. 10. [363] - См. Krugman P. The Age of Diminishing Expectations. US Economic Policy in the 90s. 3rd ed. Cambridge (Ma.)-L., 1998. P. 29. [364] - См. International Herald Tribune. 1997. August 2-3. P. 1. [365] - См. Pilzer P.Z. Unlimited Wealth. P. 102. [366] - См. Castells M. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol. 1. P.222. [367] - См. Thurow L.C. The Future of Capitalism. L., 1996. P. 165. [368] - См. Castells M. The Rise of the Network Society. P. 266. ------------------------------- 100 лет и снизилось еще в 8 раз только между 1983 и 1995 годами[369]. Кроме того, на протяжении всего периода 90-х годов имел место беспрецедентный непрерывный рост уверенности населения в экономической стабильности (consumer confidence) [370]. Имея совершенную по меркам настоящего времени структуру занятости, применяя в сельском хозяйстве лишь 2,7[371], а в добывающих отраслях -- не более 1,4 процента[372] рабочей силы, Соединенные Штаты располагают сегодня 156 рабочими местами на каждые 100, существовавшие в 1975 году, тогда как европейский показатель составляет лишь 96[373]. Самые низкие за последние десятилетия уровни расходов на оборону и дефицита федерального бюджета, достигнутые в середине 90-х годов[374], непосредственно обусловливают стабилизировавшиеся и даже снижающиеся индикаторы всех видов асоциальных проявлений[375]. Американская модель не была воспроизведена в европейских условиях, где снижение остроты социальных проблем осуществлялось средствами государственного регулирования. К лету 1997 года уровень безработицы в ведущих европейских странах достиг беспрецедентно высокого уровня, составив в Германии и Франции 12,4 и 13,1 процента соответственно[376]. Именно это стало одной из причин сокрушительного поражения, которое потерпели правые партии в европейских странах, утратив в мае 1997 года власть в Великобритании, в июне -- во Франции, а в ноябре 1998 года -- в Германии. В то же время нельзя не учитывать ряд особенностей европейской модели, к которым относятся большая однородность общества (так, отрыв заработной платы руководителя компании от среднего служащего составляет около 12-15 раз против 100 в США), стабильно более высокие, чем в США, уровни заработной платы, а также низкая продолжительность рабочей недели и высокий уровень социальных выплат и пособий по безработице[377]. Осуществляемое в большинстве европейских стран перераспределение 40-55 процентов ВНП через государственный бюджет и фонды различных правительственных агентств позволяет поддерживать индекс социальной защищенности, рассчитываемый на основе сопоставления размеров выплат и пособий, на уровне в среднем в два раза выше американского[378]. Таким образом, тенденция к снижению характерной для индустриального общества социальной напряженности сформировалась и окрепла в последние десятилетия во всех основных центрах постиндустриального мира. Подытоживая, мы имеем определенное основание утверждать, что постэкономическое общество способно преодолеть противоречия индустриального строя и прийти ему на смену в качестве целостной и самодостаточной системы. При этом мы отнюдь не считаем, что постэкономический мир не взаимодействует с остальной частью человечества (напротив, подобное взаимодействие представляется весьма интенсивным); мы лишь отмечаем, что потребности в таковом во все большей мере (хотя это не всегда ощущается с достаточной определенностью) исходят уже не от постиндустриальной, а от индустриальной и аграрной составляющих цивилизации. На поверхности явлений этот процесс принимает в последние годы форму своеобразной автаркии развитой части мира, обусловленной в первую очередь объективными потребностями хозяйственного прогресса. ------------------------------- [369] - См. Tilly Ch., Tilly Ch. Work Under Capitalism. N.Y., 1998. P. 252. [370] - См. World Economic Outlook. A Survey by the Staff of the International Monetary Fund. October 1997. Wash., 1997. P. 25. [371] - См. Rifkin J. The End of Work. P. 110. [372] - См. Stewart T.A. Intellectual Capital. P. 8-9. [373] - См. Handy Ch. The Hungry Spirit. P. 26. [374] - См. Santis H., de. Beyond Progress. An Interpretive Odyssey to the Future. Chicago-L" 1996. P. 15. [375] - См. Etvoni A. The New Golden Rule. N.Y., 1996. P. 70, 76. [376] - См. International Herald Tribune. 1997. July 10. P. 2. [377] - См. Henfler H.A. The New Era of Eurocapitalism // Ohmae K. (Ed.) The Evolving Global Economy. Making Sense of the New World Order. P. 7-8. --------------------------------- Замкнутость постэкономической цивилизации Второй интересующий нас процесс -- оформление замкнутости постэкономической цивилизации. Он стал заметен с середины 70-х годов и в некоторой мере объясняется снижением противостояния "Восток -- Запад". Интенсивный характер последнего требовал определенных усилий по повышению привлекательности той или иной социальной модели, хотя, конечно, это не было единственной причиной послевоенной открытости основных центров свободного мира. Основой относительной замкнутости сообщества постиндустриальных стран становится рост высокотехнологичных производств. Именно он вызывает к жизни множество тенденций, каждая из которых в той или иной мере обеспечивает сплочение развитых наций и противопоставление их остальному миру. На протяжении 90-х годов страны-члены ОЭСР тратили на научные исследования и разработки в среднем около 400 млрд. долл. в це --------------------------------- [378] - См.: Pierson Ch. Beyond the Welfare State? The New Political Economy of Welfare. Cambridge, 1995. P. 126. --------------------------------- нах 1995 года, из которых на долю США приходилось 44 процента[379], то есть больше, чем на долю Японии, Германии, Франции и Великобритании, вместе взятых[380]. Кроме этого, американские компании уже в начале 90-х тратили на образование и переподготовку своих сотрудников около 30 млрд. долл. ежегодно[381], что эквивалентно суммарным ассигнованиям на научные исследования в России, Китае, Южной Корее и на Тайване. США и другие постиндустриальные страны имеют наиболее совершенные коммуникационные сети, являющиеся необходимым условием для развития современных информационных технологий; объем ежегодных продаж персональных компьютеров в США вырос в 90-е годы более чем в 3,5 раза[382], количество мобильных телефонов увеличилось вчетверо только между 1992 и 1997 годами, а численность пользователей Интернетом ежегодно возрастает в два раза[383]. Постоянно возрастающие инвестиции в развитие как материальной базы высокотехнологичного производства, так и человеческого потенциала приводят к углублению и расширению разрыва между постиндустриальными странами и остальным миром. Этот разрыв вопиюще очевиден в научно-технической области, а также, разумеется, в обобщающих показателях развития отдельных национальных экономик. В 90-е годы технологическое доминирование постиндустриального мира стало бесспорным. В 1993 году вложения в развитие наукоемких технологий в США в 36 раз превосходили аналогичный показатель России, прежде казавшейся опасным соперником в научно-технической области. К 1990 году члены "Большой семерки" обладали 80,4 процента мировой компьютерной техники и обеспечивали 90,5 процента высокотехнологичного производства. Только на США и Канаду приходилось 42,8 процента всех производимых в мире затрат на исследовательские разработки, в то время как Латинская Америка и Африка, вместе взятые, обеспечивали менее 1 процента таковых; если среднемировое число научно-технических работников составляло 23,4 тыс. на 1 млн. населения, то в Северной Америке этот показатель достигал 126,2 тыс. [384] Развитые страны контролировали 87 процентов из 3,9 млн. патентов, ------------------------------- [379] - См.: Brown L.R., Renner M., Flavin Ch., el al. Vital Signs 1997-1998. P. 112. [380] - См.: Sandier Т. Global Challenges. An Approach to Environmental, Political, and Economic Problems. Cambridge, 1997. P. 185. [381] - См.: Davidow W.H., Malone M.S. The Virtual Corporation. Structuring and Revitalizing the Corporation for the 21st Century. N.Y., 1992. P. 189. [382] - См.: Gates В. Compete, don't Delete // The Economist. 1998. June 13. P. 24. [383] - См.: Marker P. From Third World to the World Class. The Future of Emerging Markets in the Global Economy. Reading (Ma.), 1998. P. 71. [384] - См.: Castells M. The Rise of the Network Society. P. 108. ------------------------------- зарегистрированных в мире по состоянию на конец 1993 года[385]. Объемы продаж за рубеж американской интеллектуальной собственности выросли с 8,1 млрд. долл. в 1986 году до 27 млрд. долл. в 1995 году, тогда как импорт технологий, хотя также возрос, не превышал 6,3 млрд. долл., а положительное сальдо торгового баланса в этой области составило 20 млрд. долл. В результате США экспортируют почти в пять раз больше интеллектуальных прав, нежели приобретают, в то время как остальные ведущие страны западного блока -- Япония, Франция, Германия и Великобритания -- либо не имеют положительного сальдо, либо оно весьма незначительно[386]. В результате в пределах постиндустриального мира оказываются сосредоточены основные источники индустриального и даже аграрного богатства. 407 из 500 крупнейших промышленных, сервисных и сельскохозяйственных корпораций принадлежат странам "Большой семерки" [387]; 24 тыс. транснациональных компаний, составляющих сегодня основу мирового экономического порядка, имеют штаб-квартиры в 14 наиболее богатых странах мира[388]. Крупнейшие ТНК не только стали мощной социальной и политической силой, неотъемлемым элементом глобальной властной структуры, но и сопоставимы по масштабам своей хозяйственной деятельности со многими государствами мира. Как подчеркивает Д.Кортен, в 1995 году "общий объем продаж двухсот крупнейших компаний мира, применявших труд 18,8 млн. человек, что не превышает 0,3 процента населения планеты, составил 28 процентов мирового валового продукта" [389]. Рыночная капитализация компании "Майкрософт", достигшая в марте 1998 года почти 300 млрд. долл., фактически равна валовому национальному продукту Индии и лишь незначительно уступает Австралии и Нидерландам; объемы продаж гигантских промышленных конгломератов, крупнейшими из которых по этому показателю являются "Дженерал моторе", "Форд", "Мицуи", "Мицубиси", "Ройял Датч-Шелл" и "Иточи" [390], превосходят ВНП Индонезии, Турции, Дании, Таиланда, Гонконга, Саудовской Аравии и большинства других менее ----------------------------------- [385] - См.: Braun Ch.-F., von. The Innovation War. Industrial RD... the Arms Race of the 90s. Upper Saddle River (N.J.), 1997. P. 57. [386] - См.: Doremus P.N., Keller W.W., Pauly L.W., Reich S. The Myth of the Global Corporation. Princeton (NJ), 1998. P. 102-103. [387] - Рассчитано по: Financial Times FT 500 1998 // Financial Times. 1998. January 22. Annex. P. 5-6. [388] - См.: Ashkenas R., Ulrich D., Jick Т., Kerr St. The Boundaryless Organization. Breaking the Chains of Organizational Structure. San Francisco, 1995. P. 263. [389] - Korten D. С. The Post-Corporate World. P. 42. [390] - См.: The Economist. 1998. July 25. P. Ill; подробнее см.: Morton С. Beyond World Class. Houndmills-L., 1998. P. 208-209. ------------------------------------- развитых стран[391]. Доходы таких компаний, как IBM и "Дженерал моторс", в которых работают соответственно 395 и 748 тыс. человек, соотносимы с величинами национального дохода Бирмы и Эфиопии с населением 35,5 и 40,9 млн. человек[392]. Глобальные транснациональные корпорации монополизировали не только производство информационных продуктов и промышленных товаров; они доминируют в разработке полезных ископаемых (где по шесть крупнейших ТНК контролируют 75 процентов добываемой нефти и 95 процентов поступающей на рынок железной руды[393]) и торговле сельскохозяйственными продуктами. В течение 70-х -90-х годов постиндустриальный мир, основываясь на высоких технологиях, стал de facto основным поставщиком продовольствия на мировой рынок. В 1969 году экспорт сельскохозяйственных товаров из США оценивался в 6 млрд. долл. [394]; в 1985-м он составлял 29 млрд. долл., а в 1994-м -- более 45 млрд. долл. [395] В самих же развитых странах сельское хозяйство является сегодня одной из наиболее монополизированных отраслей[396], характеризующейся при этом исключительно высокой производительностью труда (достаточно сказать, что средняя урожайность зерновых в отличающихся наибольшими успехами в этой области Нидерландах составляет 88 центнеров с гектара, тогда как в Ботсване -- 3,5 центнера[397]). В результате пятьсот крупнейших ТНК обеспечивают сегодня более четверти общемирового производства товаров и услуг[398]; при этом их доля в экспорте промышленной продукции достигает одной трети, а в торговле технологиями и управленческими услугами -- четырех пятых[399]. С середины 80-х годов объем продаж продукции отделений транснациональных компаний в тех странах, где она непосредственно производится, стал расти вдвое быстрее, чем оборот международной торговли. В 1996 году суммарный объем этих продаж достиг 6 триллионов долл., в то время как мировой экспорт товаров и услуг составлял не более 4,7 триллиона долл. [400] ------------------------------- [391] - См. Morgan G. Images of Organization. Thousand Oaks-L., 1997. P. 327. [392] - См. Latouche S. The Westernization of the World. The Significance, Scope and Limits of the Drive towards Global Uniformity. Cambridge, 1989. P. 127-128. [393] - См. Morgan G. Images of Organization. P. 336. [394] - См. Bamet R.J., Cavanagh J. Global Dreams. Imperial Corporations and the New World Order. N.Y" 1994. P. 210. [395] - См. Statistical Abstract of the United States. 1996. Wash., 1996. P. 673. [396] - См. Korten D.C. When Corporations Rule the World. P. 224. [397] - См. World Resources 1998-1999. P. 153. [398] - См. Dicken P. Global Shift: The Internationalization of Economic Activity. L., 1992. P.48. [399] - См.: Greider W. One World, Ready or Not. The Manic Logic of Global Capitalism. N.Y" 1997. P. 21. [400] - См.: Tolentino P.E. Transnational Rules for Transnational Corporations: What Next? // Michie J., Smith J.G. (Eds.) Global Instability. The Political Economy of World Economic Governance. L.-N.Y., 1999. P. 171. --------------------------------- Триста крупнейших корпораций обладают 25 процентами всего используемого в мировой экономике капитала и обеспечивают 70 процентов прямых зарубежных инвестиций[401]; при этом следует отметить, что всего 5 процентов прямых зарубежных инвестиций осуществляется компаниями, находящимися вне стран-членов ОЭСР[402]. Характерно, что по мере сокращения частных инвестиций в страны "третьего мира" снижается и объем помощи, оказываемой им по каналам международных агентств, а также в соответствии с межправительственными соглашениями; только в 1997 году он снизился более чем на четверть и составил в начале 1998 года не более 0,19 процента суммарного ВНП стран-участниц Организации экономического сотрудничества и развития[403]. Однако сейчас нас интересует не столько экономическое могущество развитых стран Запада, сколько масштаб хозяйственных трансакций, осуществляемых в рамках этого замкнутого круга ведущих держав. В качестве иллюстрации остановимся на трех основных вопросах: направлениях современной международной торговли, движении инвестиций и тенденциях в развитии финансовых рынков. Начнем с оценки состояния международной торговли. В последние годы прописной истиной для экономистов стало утверждение о том, что на протяжении всего XX столетия рост торговых оборотов уверенно опережал рост ВНП большинства индустриально развитых стран. Так, между 1870 и 1913 годами объемы экспорта европейских государств росли темпами, на 43 процента превышавшими темпы роста их валового внутреннего продукта; в 50-е и 60-е годы это превышение составляло уже 89 процентов[404]. В мировом масштабе прослеживались аналогичные тенденции: на протяжении последних полутора столетий только два периода -- с 1872 по 1899 и с 1913 по 1950 год -- были отмечены более низкими темпами роста торговых оборотов, нежели темпы роста мирового ВНП[405], и это достаточно легко поддается объяснению. В послевоенный же период тенденции стали совершенно очевидными: несмотря на многочисленные торговые барьеры, экспорт из стран некоммунистического мира уже между 1948 и 1955 годами рос ------------------------------- [401] - См.: Dunning J. Multinational Enterprises in a Global Economy. Wokingham, 1993. P. 15. [402] - См.: Hirst P., Thompson G. Globalization in Question. The International Economy and the Possibilities of Governance. Cambridge, 1996. P. 53. [403] - См.: The Economist. 1998. June 27. P. 123. [404] - См.: Abramowitz M., David P.A. Convergence and Deferred Catch-up: Productivity Leadership and the Waning of American Exceptionalism // Landau R., Taylor Т., Wright G. (Eds.) The Mosaic of Economic Growth. P. 44. [405] - См.: Hirst P., Thompson G. Globalization in Question. P. 22. --------------------------------- примерно на 6 процентов в год[406]; если суммарный ВНП всех государств мира вырос с 1950 по 1992 год с 3,8 до 18,9 триллиона долл., то объем торговых оборотов повысился с 0,3 до 3,5 триллиона долл. [407] Несмотря на то, что темп ежегодного роста торговых оборотов снизился в среднем с 8 до 4 процентов за периоды 1960-1973 и 1980-1988 годов соответственно[408], новое оживление пришло в 90-е годы: по различным данным, оборот мировой торговли в конце 80-х -- первой половине 90-х годов рос в интервале от 5,3 до 7 процентов в годовом исчислении[409]. В 1970 году в международные торговые трансакции было вовлечено около четверти мирового ВНП, и, согласно прогнозам, эта доля может возрасти до половины в 2000-м и до двух третей в 2020 году[410]. Однако на этом фоне исключительную важность имеет тенденция "замыкания" торговых потоков внутри постиндустриального мира. Она формировалась фактически одновременно с постиндустриальными тенденциями: между 1963 и 1973 годами, до первого "нефтяного шока", торговые обороты между развитыми странами начали расти в среднем на 12 процентов в год, тогда как экспорт товаров из этих государств в третьи страны увеличивался только на 7 процентов в годовом исчислении. В результате к 1973 году 78 процентов европейского, 70 процентов американского и 46 процентов японского экспорта направлялись в индустриально развитые страны мира[411]. Совокупные цифры в исторической динамике впечатляют гораздо больше: в 1953 году индустриально развитые страны направляли в страны того же уровня развития 38 процентов общего объема своего экспорта, в 1963 году эта цифра составляла уже 49 процентов, в 1973-м -- 54, в 1987-м, после пятнадцати кризисных лет, -- 54,6, а в 1990-м -- уже 76 процентов[412] . Наконец, во второй половине 90-х годов сложилась ситуация, когда только 5 процентов торговых потоков, начинающихся или заканчивающихся на территории одного из 29 государств--членов ОЭСР, выходят вовне этой совокупности стран[413], ------------------------------------- [406] - См.: Kenwood A.G., Lougheed A.L. The Growth of the International Economy 1820-1990. An Introductory Text. L.-N.Y., 1992. P. 286. [407] - См.: Korten D.C. When Corporations Rule the World. P. 18. [408] - См.: Hopkins Т.К., Wallerstein E., et al. The Age of Transition. Trajectory of the World System 1945-2025. L., 1996. P. 71. [409] - См.: Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights. P. 370; Kiplinger K. World Boom Ahead. Why Business and Consumers Will Prosper. Wash., 1998. P. 27. [410] - См.: Judy R. W., D'Amico C. Workforce 2000. P. 23. [411] - См.: Piore M.J., Sabel Ch.F. The Second Industrial Divide. Possibilities for Prosperity. N.Y., 1984. P. 186. [412] - См.: Krugman P. Peddling Prosperity. Economic Sense and Nonsense in the Age of Diminishing Expectations. N.Y.-L., 1994. P. 231; Kenwood A.G., Lougheed A.L. The Growth of the International Economy 1820-1990. P. 288. [413] - См.: Elliott L., Atkinson D. The Age of Insecurity. P. 226. --------------------------------------- а развитые постиндустриальные державы импортируют из развивающихся индустриальных стран товаров и услуг на сумму, не превышающую 1,2 процента их суммарного ВНП[414]. Рассматриваемый вопрос имеет две характерные особенности. Оценивая реальную роль основных экспортеров, необходимо исключать из торгового оборота реэкспортные операции, значительно завышающие его показатели -- и в первую очередь для стран Азии. Такое исключение покажет нам, что первые девять строк мировой "табели о рангах" по масштабам экспорта занимают именно развитые постиндустриальные страны, в то время как Китай поставляет на мировой рынок меньшую по стоимости товарную массу, нежели Бельгия[415]. Другая особенность состоит в том, что отрицательные торговые балансы ряда развитых стран (и в первую очередь США в торговле с Японией, на что часто обращают внимание как на свидетельство относительной уязвимости лидера постиндустриального мира) по сути своей являются фикцией до тех пор, пока большинство расчетов (как это сегодня и происходит) номинируется и осуществляется в долларах США[416]. Эти тенденции детализируются при рассмотрении торговых балансов трех основных центров постиндустриального мира. Товарные потоки между членами данных блоков составляли в 1993 году 75,5 процента мировой торговли по сравнению с 59,4 процента в 1980 году[417]. Между тем обращает на себя внимание резкое отличие в пропорции торгового оборота к ВНП в Соединенных Штатах и европейских государствах. Несмотря на то, что США по-прежнему являются мировым лидером по объему торговых оборотов (13,9 и 13,0 объема торговли материальными благами и услугами соответственно), американская экономика менее других зависит от экспортно-импортных операций[418] и приведенные цифры оказываются заметно ниже уровня в 22 процента мировой торговли, достигнутого США в 1948 году[419]; они отражают лишь частичное усиление торговых позиций США после того, как их доля в торговле промышленными товарами на протяжении 80-х годов со ----------------------------- [414] - См. Krugman P. Does Therd World Growth Hurt First World Prosperity? // Ohmae K. (Ed.) The Evoling Global Economy. P.117. [415] - См. Economist. 1997. April 12. P. 119 [416] - См. Ohmae K. The Bordless World. Power and Strategy in the Glibal Marketplace. L., 1990. P. 138-139. [417] - См. Dent Ch. M. the European Economy: The global Contex. L.,- N.Y.., 1997. P. 134 [418] - См. Ibid. p. 136 [419] - . Spulber N. The American Economy. P. 22. ------------------------------- ставляла около 11,8 процента мирового показателя[420]. Разрыв в темпах роста ВНП и торговых трансакций, составлявший для мира в целом на протяжении 1959-1994 годов около 300 процентов, для США не превосходил 200 процентов[421]. Эта картина становится особенно яркой, если представить себе, что в середине 70-х годов отношение экспорта к ВНП оставалось в Соединенных Штатах в пять раз более низким, чем в странах Европейского Сообщества[422], а в середине 90-х -- втрое меньшим, нежели в Великобритании сто пятьдесят лет тому назад, в середине 40-х годов XIX века[423]! Характерно, что ориентация США на торговлю с развитыми странами столь велика, что "в 1990 году средняя заработная плата промышленных рабочих в странах -- торговых партнерах США (рассчитанная по совокупному объему двусторонней торговли) составляла 88 процентов от уровня США" [424], хотя последний, как известно, является одним из наиболее высоких в мире; таким образом, за исключением энергоносителей, США фактически не получали значимого объема товарного импорта из развивающихся стран. Низкая зависимость экономики США от внешнего рынка имеет свои объяснения. Во-первых, Соединенные Штаты до начала 90-х годов представляли собой самый емкий рынок товаров и услуг в мире, что обусловливало поглощение огромных масс товаров населением и производственными компаниями внутри страны[425]. Во-вторых, в начале 90-х годов 76 процентов американского ВНП было воплощено не в товарах, а в услугах, которые составляли всего одну пятую часть экпорта[426]. В-третьих, нельзя не учитывать, что в максимальной степени ориентированы на экспорт высокотехнологичные отрасли, цены на продукцию которых постоянно снижаются[427]; значительная часть продаж крупнейших американских компаний осуществлялась на зарубежных рынках: ----------------------------- [420] - См.: Krueger A.0. Threats to 21st Century Growth: The Challenge of the International Trading System // Landau R., Taylor Т., Wright G. (Eds.) The Mosaic of Economic Growth. P. 204. [421] - См.: Burtless G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. Globaphobia. P. 22. [422] - Подробнее см.: Rodrik D. Has Globalization Gone Too Far? Wash., 1997. P. 7. [423] - См.: Krugman P. Peddling Prosperity. Economic Sense and Nonsense in the Age of Diminishing Expectations. P. 258. [424] - Krugman P. Pop Internationalism. P. 47. [425] - Фактор влияния масштабов национальной экономики на объем экспортно-импортных операций достаточно очевиден; так, например, отношение объема экспорта и импорта к ВНП Люксембурга (не специализирующегося на реэкспортных операциях, подобно Гонконгу или Сингапуру) превосходит сегодня американский показатель почти в 8 раз (см.: Scott A.J. Regional Motors of the Global Economy // Halal W.E., Taylor K.B. (Eds.) Twenty-First Century Economics. P. 81). [426] - См.: Krugman P. Peddling Prosperity. P. 258. [427] - См.: Judy R. W, D'Amico C. Workforce 2000. P. 26-27. --------------------------------- соотвегствующие цифры составляли 70 процентов для "Моторолы", 67 -- для "Жиллетт" и 64 -- для "Диджитэл эквипмент" [428]. И, наконец, в-четвертых, американский импорт в значительной его части может считаться таковым весьма условно: согласно последним статистическим данным, более трети импортируемых Соединенными Штатами продуктов и услуг производится зарубежными отделениями американских же транснациональных корпораций[429]. Совершенно иная на первый взгляд ситуация имеет место в Европе. Единый рынок ЕС прочно удерживает лидерство в международной торговле как товарами, так и услугами. Суммарный товарооборот европейских стран составлял в 1994 году 39,8 процента мирового экспорта и 38,9 процента импорта, что радикально превосходило долю США (11,9 и 16,3 процента соответственно) и Японии (9,2 и 6,5 процента) [430]. Открытость европейских экономик (отношение среднего арифметического от объемов экспорта и импорта к ВНП), достигающая 23 процентов[431], почти в три раза превосходит американский показатель. Между тем именно на примере ЕС лучше всего видна тенденция к "замыканию" рынков, о которой говорилось выше. Хотя европейские нации имеют наиболее сильно ориентированные на экспорт производства (например, Германия экспортирует до 40 процентов выпускаемой электроники, оптики и точных инструментов и до 50 процентов продукции химической промышленности и автомобилестроения[432]), большая часть торговых операций осуществляется в рамках границ Союза. Так, если в 1958 году 36 процентов всего объема торговли ограничивалось рамками ЕС, то в 1992 году эта цифра выросла до 60 процентов[433] (в торговле материальными благами -до 66 процентов[434]). С учетом же торговли стран-членов ЕС с другими развитыми европейскими странами, не входящими в Союз (в частности, Норвегией, Швецией, Швейцарией), доля внутриевропейской торговли составит около 74 процентов (для сравнения отметим, что доля торговли США со всеми американскими странами составляет 33 процента, Японии со странами Азии -- 30 процентов[435], а стран, ----------------------------- [428] - См. Ashkenas R., Ulrich D., Jick Т., Kerr St. The Boundaryless Organization. P. 268. [429] - См.: Elias D. Dow 40,000. Strategies for Profiting from the Greatest Bull Market in History. N.Y., 1999. P. 88. [430] - См. Dent Ch.M. The European Economy. P. 169. [431] - См. Jovanovic M.N. European Economic Integration. Limits and Prospects. L.-N.Y., 1997. P.243. [432] - См. Spulber N. The American Economy. P. 101. [433] - См. Jovanovic M.N. European Economic Integration. P. 247. [434] - См. World Economic Outlook. October 1997. P. 51. [435] - См. Hirst P., Thompson G. Globalization in Question. P. 125. ------------------------------- входящих в АСЕАН, друг с другом -- не более 20 процентов [436]). В результате оказывается, что доля европейских товаров и услуг, направляемая на экспорт за пределы ЕС, фактически совпадает с соответствующими показателями США и Японии [437]. Более того. Именно на примере Европейского сообщества можно видеть, в какой степени торговля развитых стран ограничена подобными же партнерами. Согласно британской статистике, в 1997 году только 15 процентов импортируемых товаров поступало из-за пределов стран-членов ОЭСР, а направлялось туда 13,9 процента всего объема экспорт [438]. Аналогичные показатели характерны и для других стран Сообщества. На протяжении последних двадцати лет доля развивающихся стран в европейских экспортно-импортных операциях устойчиво снижалась; их суммарный объем в 1994 году (за исключением Китая) составил величину, не превышающую объема торговли со Швейцарией. Особенно резко снизилась доля стран, поставляющих сырьевые ресурсы, в частности государств-членов ОПЕК (с 27,9 процента импорта в 1975 году и 20,7 процента экспорта в 1982 году до, соответственно, 7,5 и 6,9 процента в 1994-м [439]). Весьма характерна в этой связи статистика торговли между ЕС и африканскими странами: несмотря на установленный режим преференций, доля стран-участниц Ломейских конвенций (Lome Conventions) в импорте ЕС снизилась с 8,5 процента в 1974 году до 4 процентов в 1989-м [440]. Таким образом, никакие искусственные меры, диктуемые в первую очередь политической целесообразностью, не могут сегодня обеспечить рост товарооборота между развитыми странами и наиболее бедными государствами мира. Примеры и статистические данные можно приводить и далее, но и в этом объеме они ясно показывают, что тенденция к ограничению круга торговых партнеров развитых стран в последние десятилетия отнюдь не ослабевала. Важным аспектом этой проблемы, на котором мы также остановимся впоследствии, является растущее в западном мире понимание относительной бесперспективности рынков развивающихся стран. Так, если подразделения американских транснациональных корпораций, действующие в Юго-Восточной Азии, в период их проникновения туда в 60-е годы рассчитывали найти емкий рынок своей продукции, то сегодня ------------------------------- [436] - См.: Jovanovic M.N. European Economic Integration. P. 247. [437] - См.: World Economic Outlook. October 1997. P. 54. [438] - См.: Adams Ch. Caution Tempers Exporter's Enthusiasm for Cut // Financial Times. 1998. October 10-11. P. 5. [439] - См.: Dent Ch.M. The European Economy. P. 173. [440] - См.: Grilli E.R. The European Community and the Developing Countries. Cambridge, 1993. P. 162-163. ------------------------------- иллюзии рассеялись: в 1966 году 75 процентов производимых ими товаров продавалось в самой ЮВА и лишь 7 процентов реэкспортировалось обратно в США; в 1988 году эти показатели составили 23 и 46 процентов[441]. Европейские компании демонстрируют ту же динамику, хотя и используют свои производственные мощности в развивающихся странах в первую очередь для реэкспорта в третьи государства (в частности, в Соединенные Штаты). Однако международная торговля вряд ли может быть признана главным показателем глобализации современного хозяйства. Гораздо более важным, на наш взгляд, ее аспектом является международная инвестиционная активность, и здесь мы находим еще более впечатляющую картину закрытости постэкономического мира. Рассмотрим ее на примере США. Прямые инвестиции в виде основания новых компаний или приобретения уже имеющихся стали в послевоенные годы одной из наиболее быстро развивающихся форм международного бизнеса, уступающей по темпам развития только финансовым операциям. В 80-е годы объем прямых иностранных инвестиций рос примерно на 20 процентов в год, что в четыре раза превышало темпы развития международной торговли; в начале 90-х объем производства товаров и услуг предприятиями, принадлежащими иностранным владельцам, составил 4,4 триллиона долл., превысив тем самым мировой торговый оборот, оценивавшийся в 3,8 триллиона долл. [442] При этом США оставались одним из крупнейших международых инвесторов: во второй половине 80-х годов американские компании увеличили вложения в акции иностранных предприятий более чем в пять раз[443], а в начале 90-х годов "принадлежащие американским владельцам компании осуществили продаж на зарубежных рынках на сумму свыше 1 триллиона долл., что примерно в четыре раза больше всего объема экспорта произведенных в США товаров и в 7-8 раз превышает размер недавнего дефицита торгового баланса США" [444]. Баланс прямых иностранных инвестиций Соединенных Штатов и в Соединенные Штаты неоднократно менялся на протяжении последних десятилетий. В конце 50-х годов американские вложения за рубежом достигали 43 млрд. долл. (несколько более 10,5 процента ВНП), тогда как инвестиции в США составляли около 39 млрд. ------------------------------- [441] - См.: Encarnation D.J. Rivals Beyond Trade. America versus Japan in Global Competition. Ithaca-L., 1992. P. 155. [442] - См.: Plender J. A Stake in the Future. P. 118. [443] - См.: Reich R.B. Tales of a New America. The Anxious Liberal's Guide to the Future. N.Y" 1987. P. 82. [444] - Reich R.B. Who Is Them? // Ohmae K. (Ed.) The Evolving Global Economy. Making Sense of the New World Order. P. 173. ------------------------------- долл.; впоследствии данный разрыв долгое время был не в пользу США (67,2 и 90,8 млрд. долл. в конце 60-х годов и 332,9 и 449 млрд. долл. в конце 70-х[445]), пока технологический прорыв второй половины 80-х годов не создал предпосылки для исправления ситуации. Если в 1986 году американские инвесторы владели ценными бумагами зарубежных компаний, стоимость которых не превышала трети той суммы американских акций, которая находилась в собственности иностранцев[446], то к 1995 году они обеспечили контроль над большим количеством акций зарубежных эмитентов, нежели то, которым владели иностранные инвесторы в самих США. Характерно, что около 70 процентов этих приобретений было сделано американскими корпорациями только в течение первой половины 90-х годов, а суммы, которые Соединенные Штаты способны инвестировать в экономику зарубежных стран в 1997-2000 годах, оцениваются в 325 млрд. долл. [447] Рассматривая инвестиционные потоки в современном постиндустриальном мире, необходимо иметь в виду два момента. С одной стороны, нетрудно заметить, что инвестиции в США, возросшие с 1970 по 1990 год более чем в 30 раз[448], весьма явным образом распределяются по странам-донорам. В 1990 году корпорации только семи стран -- Великобритании, Японии, Канады, Франции, Германии, Швейцарии и Нидерландов -- приобрели более чем по 10 американских компаний, причем доля Великобритании составляла около 31 процента, а Японии -- менее 14 процентов[449]. Характерно, что эти же семь стран оставались главными партнерами и в 1996 году: они обеспечивали суммарно 85 процентов всех инвестиций в США и выступали реципиентами для более чем 60 процентов всех американских капиталовложений за рубежом[450]. Переориентация американских инвестиций на развитые страны особенно заметна в последние десятилетия: если в 1970 году в Европу направлялось около трети всего их объема[451], то сегодня суммарные инвестиции в ЕС составляют около 50 процентов. Хотя в хозяйственном отношении США тесно связаны со странами Латинской Америки и имеют большой товарооборот с азиатскими государствами, на долю Японии и новых индустриальных стран Азии приходится не более 8, а на долю Мексики -- менее --------------------------- [445] - См. Spulber N. The American Economy. P. 175. [446] - См. Lash S., Urry J. Economies of Signs and Space. P. 20. [447] - См. Garten J.E. The Big Ten. The Big Emerging Markets and How They Will Change Our Lives. N.Y" 1997. P. 37. [448] - См. Kanter R.M. World Class. P. 124. [449] - См. Encamation D.J. Rivals Beyond Trade. P. 145. [450] - См. Burtless G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. Globaphobia. P. 36, 39. [451] - См. Hopkins Т.К., Wallerstein E., et al. The Age of Transition. P. 51. --------------------------- 3 процентов американских зарубежных инвестиций[452]. В то же время США являются одной из наиболее привлекательных стран для иностранных инвесторов; согласно статистическим данным, на протяжении 80-х и 90-х годов только Соединенные Штаты и государства Юго-Восточной Азии увеличили свою долю в общем объеме принимаемых иностранных капиталовожений (с 17 до 20 процентов всего их мирового объема) [453]. С другой стороны, обращают на себя внимание структура и направления как зарубежных инвестиций американских компаний, так и вложений в США. 74 процента американских инвестиций в начале 90-х годов направлялось в Европу (в ЕС и страны-участники Европейского соглашения о свободной торговле) и Японию. При этом 63 процента вложений в европейские страны предназначалось сервисному сектору, а 31 -- промышленному производству[454], что отражало сам характер европейской экономики. Вложения в недвижимость фактически отсутствовали. Напротив, европейские инвесторы в США предпочитали вкладывать средства в различные отрасли промышленности (49 процентов), а также банковскую и финансовую сферу (25 процентов), что отражало специфику американской хозяйственной системы[455]. Как европейцы, так и американцы инвестировали основную часть средств в высокотехнологичные отрасли, куда направлялись более 80 процентов германских инвестиций и около 63 процентов американских. Так, например, IBM, которая использует в Японии 18 тыс. работников и имеет годовой объем продаж в 6 млрд. долл., является сегодня одним из ведущих японских экспортеров компьютерной техники[456]. Напротив, японские компании в США инвестируют в промышленное производство не более 18 процентов общих капитальных вложений, направляя 41 процент в торговлю и около 30 -- на приобретение компаний, специализирующихся в области финансов и недвижимости[457]; в Европе доля японских инвестиций, направляемых в промышленность, не превосходит 16 процентов[458]. Испытывающие значительный дефицит технологий и научных разработок, Япония и страны Юго-Восточной Азии фактически не --------------------------- [452] - См.: Burtless G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. Globaphobia. P. 85, 86. [453] - См.: Braunstein E., Epstein G. Creating International Credit Rules and the Multilateral Agreement on Investment: What Are the Alternatives // Michie J., Smith J.G. (Eds.) Global Instability. The Political Economy of World Economic Governance. P. 116-117. [454] - См.: Jovanovic M.N. European Economic Integration. P. 327. [455] - См.: Burtless G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. Globaphobia. P. 37. [456] - См.: Reich R.B. The Work of Nations. Preparing Ourselves to 21st Century Capitalism. N.Y., 1992. P.123,120. [457] - См.: Doremus P.M., Keller W.W., Pauly L.W., Reich S. The Myth of the Global Corporation. P. 119. [458] - См.: Dicken P. Global Shift. P. 78. ----------------------------- вкладывают средства в приобретение высокотехнологичных компаний в США и Европе, предпочитая быстро окупающиеся и отчасти спекулятивные вложения. Поэтому трудно не согласиться с мнением Р.Райча, который не видит опасности в растущих иностранных инвестициях в США и считает, что "когда американский метод определения и решения проблем подкрепляется иностранными деньгами, это может иметь для США лишь благоприятные последствия" [459]. Таким образом, американские, европейские и в несколько меньшей степени японские компании инвестируют основные средства в страны с приблизительно одинаковым уровнем развития, отличающиеся стабильной хозяйственной ситуацией. При этом инвестиции имеют в основном долгосрочный, а не спекулятивный характер. Анализ движения средств на американском фондовом рынке позволяет специалистам утверждать, что подъем 1996-1999 годов в подавляющей части объясняется внутренними инвестициями[460]; то же самое можно сказать и о рынках европейских стран. В целом же более 80 процентов всех прямых иностранных инвестиций направляются сегодня в развитые страны; следует предположить, что эта цифра будет возрастать, так как в течение последних лет большинство из 16 государств, являющихся основными реципиентами иностранных инвестиций, существенно упростили соответствующие статьи своего законодательства или приняли конкретные меры по поощрению внешних капиталовложений[461] . Доля развивающихся стран в общем объеме мировых капиталовложений уверенно уменьшалась с середины 70-х годов, сократившись до 17 процентов в 80-е годы по сравнению с 25 процентами в 70-е[462]. В 80-е и 90-е годы наступила еще большая поляризация: ввиду быстрого развития дешевых производств в Юго-Восточной Азии значительные инвестиционные потоки были переключены на этот регион. В результате суммарные инвестиции США, европейских стран и Японии друг в друга, а также в Сингапур, Китай, Малайзию, Индонезию, Таиланд, Гонконг и Тайвань обеспечивали 94 (!) процента общего объема прямых иностранных инвестиций в мире[463]. В середине 90-х годов наметился рост инвестиций в Восточную Европу и страны бывшего советского блока; однако последние события -- крах азиатских рынков в 1997 году --------------------------- [459] - Reich R.B. The Work of Nations. P. 150. [460] - См.: Henderson С. Asia Falling. Making Sense of the Asian Crisis and Its Aftermath. N.Y., 1999. P. 52. [461] - См.: Rowen H.S. World Wealth Expanding: Why a Rich, Democratic, and (Perhaps) Peaceful Era is Ahead // Landau R., Taylor Т., Wright G. (Eds.) The Mosaic of Economic Growth. P. 105. [462] - См.: Paterson M. Global Warming and Global Politics. P. 175-176. [463] - См.: Heilbroner R., Milberg W. The Making of Economic Society. P. 159. ----------------------------- и финансовая несостоятельность России и падение котировок на большинстве восточноевропейских бирж -- делают перспективы роста инвестиции за пределы постиндустриального мира еще более проблематичными. Наконец, нам осталось рассмотреть третью группу процессов, наиболее красноречиво характеризующую влияние постиндустриальных стран на мировую экономику. Речь идет о динамике международных финансовых рынков, опосредующих мировое хозяйственное развитие и в значительной мере определяющих его направления. Здесь прежде всего обращает на себя внимание явное доминирование в мировых финансовых трансакциях американской валюты. В середине 90-х годов в долларах производилось около половины международных торговых операций, осуществлялось 44 процента инвестиций в различные финансовые инструменты и более 40 процентов валютообменных операций[464]. С начала 90-х годов доллар заметно укрепил свои позиции в качестве мировой резервной валюты, причем в значительной мере за счет развитых постиндустриальных стран. Только в 1995 году, когда был отмечен рекордный прирост (на 168 млрд. долл.) долларовых резервов, достигших 882 млрд. долл., более половины его было обеспечено покупкой американской валюты центральными банками Японии, Италии и Испании[465]. Доля доллара в валютных резервах постиндустриальных стран возросла с 45 процентов в 1990 году до 58 в 1997-м, тогда как доля всех европейских валют, включая ЭКЮ (с 1 января 1999 года -евро), составляет несколько более 30 процентов[466]. Заметим, что на протяжении всех 80-х годов даже в Азии, несмотря на стремление Японии создать там "зону йены", доля доллара в валютных резервах росла быстрее (с 48,6 до 62,7 процента), чем доля иены (с 13,9 до 17,1 процента) [467]. Основным направлением инвестиций приобретаемых долларов служит помещение их в ценные бумаги американского казначейства. Так, на конец 1994 года иностранными инвесторами их было приобретено на сумму около 689 млрд. долл.; при этом большая часть этих активов оказалась сосредоточенной в Европе и Японии, а на долю стран, не относящихся к постиндустриальному миру, пришлось 232 млрд. долл., или всего 6,5 процента общего количества данных ценных бумаг, находившихся на тот момент в обращении. Нельзя также не отме --------------------------- [464] - См.: Cavanaugh F.X. The Truth about the National Debt. Five Myths and One Reality. Boston, 1996. P. 71. [465] - См.: Ayres R. U. Turning Point. P. 217. [466] - См.: The Economist. 1998. October 10. P. 121. [467] - См.: Cargill T.F., Hutchison M.M., Ito T. The Political Economy of Japanese Monetary Policy. Cambridge (Ma.)-L., 1997. P. 85. --------------------------- тить, что 55 процентов всех находившихся в собственности иностранцев облигаций американского казначейства принадлежали центральным банкам или иным официальным институтам[468]. Популярность американских ценных бумаг резко выросла в условиях финансовой нестабильности на международных рынках: так, если в 1992-1993 годах иностранные инвесторы держали не более 20 процентов всех обязательств американского казначейства, то к концу 1997 года -- почти 37 процентов[469]. Основные финансовые центры сосредоточены сегодня в пределах постиндустриального мира в гораздо большей степени, чем промышленное производство или научные институты. Активное развитие валютных и фондовых рынков началось с середины 70-х годов и происходит все более ускоряющимися темпами. Дневной оборот валютообменных операций, составлявший в 70-е годы около 15 млрд. долл., достиг 60 млрд. долл. в начале 80-х и 1,3 триллиона долл. в 1995 году; в 1983 году годовой объем подобных трансакций превосходил объемы международной торговли в десять раз; к 1992 году это превышение достигло 60 раз[470]. В то же время международные межбанковские заимствования исчислялись суммой в 6,2 триллиона долл.; 65 процентов ее обеспечивали банки США, Швейцарии, Японии, Великобритании, Франции, Германии и Люксембурга[471]; заимствования на международных рынках в начале 90-х годов росли с годовым темпом до 34 процентов[472]. В начале 80-х годов в основных финансовых центрах мира распространились операции с разного рода производными инструментами -- фьючерсными и форвардными контрактами, деривативами и так далее. Только с середины 80-х до начала 90-х годов объемы большинства подобных рынков выросли от 10 до 20 раз[473], достигнув небывалых размеров. Как отмечает Д.Кортен, "в середине 1994 года общая стоимость контрактов по выпущенным деривативам составляла, по оценкам, примерно 12 триллионов долл. -- и, как ожидалось, должна была достичь 18 триллионов к концу 1999 года. Согласно оценкам журнала The Economist, в 1993 году общая стоимость основного производительного капитала всех экономик мира равнялась примерно 20 триллионам долл." [474]. Согласно оценкам Международного валютного фонда, уже сегодня трастовые и ----------------------- [468] - См.: Cavanaugh F.X. The Troth about the National Debt. P. 74, 71. [469] - См.: Time. 1998. January 12. Р. 25. [470] - См.: Sassen S. Losing Control? Sovereignty in an Age ofGlobalization. N.Y., 1996. P. 40. [471] - См.: Ibid. P. 12. [472] - См.: Hirst P., Thompson G. Globalization in Question. P. 40. [473] - См.: Ibid. P. 41. [474] - Korten B.C. When Corporations Rule the World. P. 196. ----------------------- хедж-фонды способны в считанные дни мобилизовать для атаки на ту или иную национальную валюту до 1 триллионов долл. [475], а по данным консультационной компании "МакКинси энд Ко", объем мировых финансовых рынков составит более 83 триллионов долл. к 2000 году[476]. Несмотря на то, что многие исследователи склонны видеть в этих тенденциях опасность, обусловленную высокой степенью риска современных финансовых трансакций, проблема, на наш взгляд, может иметь и другую сторону. За счет активизации международного движения капитала развитые страны создают искусственную переоценку своего национального богатства, обеспечивая тем самым, в частности, и защиту внутреннего рынка капитала от проникновения извне. По мере того, как растет основной показатель интернационализации капитала -- соотношение между ВВП и объемом международных операций с акциями и облигациями, -- (не достигавший в развитых странах в 1980 году и 10 процентов и составивший в 1992 году -- в Японии 72,2, в США -- 109,3, а во Франции -- 122,2 процента) [477], растут обороты фондовых бирж и основные фондовые индексы. Как следствие, в 1992 году "финансовые активы развитых стран, входящих в ОЭСР, составили в общей сложности 35 триллионов долл., что в два раза превысило стоимость продукции, выпускаемой этими странами... [Ожидается], что к 2000 году совокупный капитал достигнет 53 триллионов долл. в постоянных ценах, то есть в три раза превысит стоимость выпущенных в этих странах товаров" [478]. Одной из ярких особенностей современной финансово-экономической ситуации является то, что цены активов компаний ведущих западных стран не соотносятся сколь-либо определенным образом с развитием материального сектора. Так, если в США с 1977 по 1987 год рост промышленного производства не превысил 50 процентов, то рыночная стоимость акций, котирующихся на всех американских биржах, выросла почти в пять раз[479], а объемы торгов на Нью-йоркской фондовой бирже и совокупный капитал оперирующих на ней финансовых компаний возросли более чем в 10 раз[480]; при этом коррекция, происшедшая в октябре 1987 года, составила не более 25 процентов. На протяжении следующего де ------------------------- [475] - См.: The Economist. 1997. September 27. Р. 91. [476] - См.: Mathews J.T. Power Shift: The Age of Non-State Actors // Neef D., Sie-sfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. P. 98. [477] - См.: Castells M. The Rise of the Network Society. P. 85>. [478] - Greider W. One World, Ready or Not. P. 232. [479] - См.: Statistical Abstract of the United States 1994. Wash., 1994. P. 528. [480] - См.: Harvey D. The Condition of Postmodemity. Cambridge (Ma.)-0xford (UK), 1995. P. 335. ------------------------- сятилетия экономический рост был более низким, однако прежнее достижение на фондовом рынке было повторено, и к августу 1997 года индекс Доу-Джонса вырос в 4,75 раза, увеличившись более чем в два раза только с начала 1996 года. В 1997 и 1998 годах в результате потрясений на развивающихся рынках коррекции основных индексов оказались еще более значительными, однако и они были недолговременными. К началу 1999 года показатели вернулись в рекордные интервалы, при этом индекс промышленных акций Доу-Джонса поднялся 10 мая до 11102,32 пункта со своего минимального в 1998 году (31 августа) значения в 7539,07 пункта, тогда как NASDAQ Composite достиг 27 апреля отметки в 2677,76 пункта (8 октября 1998 года он был на уровне 1419,12 пункта[481] ). Элементарные вычисления позволяют оценить годовые темпы роста этих индексов приблизительно в 70 и 112 процентов соответственно. Приводя к переоцененности американских и европейских компаний (а рост фондовых индексов в странах ЕС в 1996-1998 годах оказался еще более впечатляющим, чем в США), эти процессы не угрожают в существенной степени собственно хозяйственному прогрессу. Если в ходе экономических кризисов вплоть до 1973 года нельзя было не заметить высокой корреляции между движениями на фондовом рынке и реакцией производственного сектора, то в последние годы она снижается, если не устраняется вообще. В 1986-1989 годах валовой национальный продукт США обнаруживал устойчивую тенденцию к росту, повышаясь в среднем на 3,3 процента в год (в частности, на 3,1 процента в 1987 году) [482], при том, что падение фондового индекса в октябре 1987 года было почти таким же, как при крахе, положившем начало кризису и стагнации конца 20-х -- начала 30-х годов, в течение которого страна пережила падение ВНП на 24 процента. Все эти процессы не стали еще предметом осмысления с нетрадиционных точек зрения. Анализируя ситуацию конца 1987 года, Ж.Бодрийяр писал: "Если что и становится понятным в этой ситуации, так это степень различия между экономикой, какой мы ее себе представляем и какой она является на самом деле; именно данное различие и защищает нас от реального краха производящего хозяйства" [483]. Между тем возможен и иной подход, в основе которого лежит предположение о том, что реальное богатство постиндустриальных обществ достаточно точно отражено в финансовых показателях их развития, так как за ним стоит не только совокупность материальных активов, цена которых снижается и будет снижаться, но и ценности, воплощенные в человеческом ------------------------- [481] - См.: Financial Times. 1999. January 12. Р. 35. [482] - См.: Statistical Abstract of the United States 1995. P. 451. [483] - Baudrillard J. The Transparency of Evil. P. 26. ------------------------- капитале, значение которых растет и будет расти. При таком допущении оказывается, что в ходе постэкономической трансформации в пределах развитых стран сосредоточивается гораздо более мощный хозяйственный потенциал, чем это предполагается в большинстве случаев. Завершая рассмотрение процессов, определяющих относительную обособленность постэкономического мира, нам осталось коснуться проблемы движения людских потоков. Если сравнивать интенсивность миграции с активностью финансовых операций, бросается в глаза, что движения широких масс людей в рамках постиндустриального мира не наблюдается. Безусловно, коммуникации и транспорт становятся более совершенными, а туризм остается одной из наиболее быстрорастущих сфер бизнеса, однако масштабы иммиграции в границах совокупности стран-членов ОЭСР снижаются. Отмечая, что "глобализация продвинулась намного дальше в сфере финансовых операций и организационных структур, нежели в развитии рынка труда", М.Уотерс обращает внимание на то, что сокращение иммиграции из одних развитых стран в другие развитые страны стало реальностью начиная с середины 70-х годов[484], когда принципы постиндустриализма оказались доминирующими. В особой степени это касается ЕС, где, хотя ограничения на передвижение и работу фактически полностью отсутствуют, лишь 2 процента рабочей силы находят свое применение вне национальных границ, и только для относительно отсталой Португалии соответствующий показатель оказывается выше 10 процентов[485]. В то же время в США доля иммигрантов из Европы составляла в середине 80-х годов не более 1/9 их общего притока, сократившись до 63 тыс. человек в год с уровня в 140 тыс. в 1960 году[486]. На наш взгляд, подобные процессы указывают на успехи постэкономического общества, равно как и на его отделенность от остального мира. Если в первой половине XX века и даже в первые послевоенные десятилетия значительная часть граждан, прибывавших в США (из Европы) или в западноевропейские страны (из государств Восточного блока), могла быть отнесена к высококвалифицированным работникам, то сегодня постэкономический мир вынужден защищаться от иммигрантов из бедных стран, движимых чисто экономическими соображениями и не обладающих навыками квалифицированного труда. В 50-е годы 68 процентов легальных иммигрантов, прибывавших в США, происходили из Европы или Канады и принадлежали к среднему классу; в 70-е и 80-е ----------------------- [484] - Waters M. Globalization. L. - N.Y., 1995. Р. 93, 90. [485] - См.: McRae H. The World in 2020. Р. 271. [486] - См.: Sassen S. Globalization and Its Discontents. N.Y., 1998. P. 35. ----------------------- более 83 процентов их общего числа были азиатского или латиноамериканского происхождения и, как правило, не имели достаточного образования. С 1960 по 1982 год поток легальных иммигрантов из Азии вырос с 25 до 313 тыс. человек в год; аналогичные цифры для граждан стран Латинской Америки и Карибского бассейна составляли в первой половине 80-х годов 368 тыс. и 445 тыс. человек в год соответственно[487]. К концу 80-х годов десятью странами, обеспечивающими наибольший поток переселенцев в США, были Мексика, Филиппины, Корея, Куба, Индия, Китай, Доминиканская Республика, Вьетнам, Ямайка и Гаити[488]. В результате с 1980 по 1995 год приток низкоквалифицированных иммигрантов в США на 20 процентов повысил предложение на рынке труда среди лиц, не имеющих законченного школьного образования; уровень же образованности у легальных иммигрантов в 1995 году был в четыре раза ниже, чем у среднего американца[489]. Так, среди переселенцев из Гаити, Доминиканской Республики, Гватемалы, Сальвадора и Мексики, количество которых в начале 90-х превышало 3,5 млн. человек, доля лиц с высшим образованием не превышала 3,5-7,5 процента, тогда как, например, у выходцев из Советского Союза она составляла более 27 процентов[490]. С учетом масштабов иммиграции из стран "третьего" и даже "четвертого" мира, нет ничего удивительного в том, что в 1996 году за чертой бедности жили 22 процента иммигрантов, в то время как для родившихся в США граждан этот показатель не превышал 12,9 процента[491]. Между тем в США существует продолжительная традиция пополнения нации за счет иммигрантов, и повышение их доли в рабочей силе до 9,7 процента к 1995 году зачастую рассматривается как положительный фактор[492]; при этом не нужно забывать, что около 15 процентов легальных иммигрантов составляют высококвалифицированные специалисты, в первую очередь из стран Азии и Восточной Европы. Достаточно сказать, что в конце 80-х -- начале 90-х годов из Сингапура уезжало (преимущественно в США) около 1 процента населения, в основном высококвалифицированного[493], а среди китайских студентов, поступивших в амери ------------------------- [487] - См.: Sassen S. Globalization and Its Discontents. P. 35. [488] - См.: Lind M. The Next American Nation. The New Nationalism and the Fourth American Revolution. N.Y., 1995. P. 132-133. [489] - См.: Burtless G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. Globaphobia. P. 86-87. [490] - См.: Fortes A., Rumbaut R.G. Immigrant America: A Portrait, 2nd ed. Berkeley (Ca.)- L" 1996. P. 59. [491] - См.: Samuelson R.J. The Good Life and Its Discontents. The American Dream in the Age of Entitlement 1945-1995. N.Y., 1997. P. 283. [492] - См.: Dent H.S., Jr. The Roaring 2000s. P. 34; Judy R.W., D'Amico C. Workforce 2000. P. 98. [493] - См.: Bello W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. Asia's Miracle Economies in Crisis. San Francisco, 1990. P. 333. --------------------------- канские вузы, доля возвращающихся по окончании учебы на родину не превышает 10 процентов[494]. Однако даже несмотря на эти обстоятельства, американские законодатели начинают все строже подходить к иммиграционным вопросам, ограничивая приток иностранцев в страну. Аналогичные тенденции, причем гораздо более явно выраженные, прослеживаются в странах ЕС. В середине 90-х годов значительное число переселенцев из стран-членов ЕС проживало лишь в Германии (1,7 млн. чел.) и Франции (1,3 млн. чел.) [495]; при этом общее количество иностранных рабочих, прибывших в Сообщество из-за его пределов, составляло более 10 млн. человек, или около 11 процентов рабочей силы[496], что в целом соответствовало доле безработных в населении ведущих стран Европы. Следует заметить, что в европейских странах возникают крупные сообщества выходцев из-за рубежа; не говоря о традиционно многонациональной Великобритании, сегодня в Германии проживают до 80 процентов всех живущих в Европе турок и 76 процентов выходцев из Югославии, во Франции -- 86 процентов тунисцев, 61 процент марокканцев и столько же алжирцев[497]. Список может быть продолжен. Как правило, иммигранты в европейских странах пополняют низшие классы общества[498] и создают жесткую конкуренцию местным работникам; согласно статистическим данным, на протяжении последних двадцати лет средние заработки легальных иммигрантов в Европе составляли от 55 до 70 процентов доходов европейцев, выполнявших аналогичные виды работ[499]. При этом уровень безработицы среди легальных иммигрантов во Франции в два, а в Нидерландах и Германии -- в три раза выше, нежели среди родившихся в этих странах граждан[500]. Поэтому понятно напряженное отношение европейцев к выходцам из других стран: согласно последним опросам общественного мнения, среди европейской молодежи, наиболее подверженной безработице, негативное отношение к иммигрантам разделяют от 27,3 процента французов до до 39,6 процента немцев и 41 процента бельгийцев[501]. На наш взгляд, ближайшие десятилетия станут для США и ЕС периодом жестких ограничений использования иностранной рабочей силы, , хотя, как отмечает П.Дракер, в условиях современной интернаци ----------------------------- [494] - См. French P., Crabbe M. One Billion Shoppers. Accessing Asia's Consuming Passions and Fast-Moving Markets -- After the Meltdown. L., 1998. P. 109. [495] - CM. Jovanovic M.N. European Economic Integration. P. 338. [496] - См. Morgan G. Images of Organization. P. 313. [497] - См. Sassen S. Losing Control? P. 81. [498] - Подробнее см.: Galbraith J.K. The Culture of Contentment. P. 34-37. [499] - См. Pierson Ch. Beyond the Welfare State? P. 87-88. [500] - См. The Economist. 1997. April 5. P. 30. [501] - См. Newsweek. Special Issue. November 1998 February 1999. P. 76. ----------------------------- онализации экономических и политических процессов "попытки предотвратить иммиграцию весьма похожи [по своей эффективности] на попытки отменить закон всемирного тяготения" [502]. Об этом свидетельствуют тенденции, вполне отчетливо наметившиеся с начала 90-х годов[503]; так, в Германии в 1992 году были удовлетворены ходатайства лишь 4 процентов лиц, просивших политического убежища, хотя в 1985 году таковых было 29 процентов; общее же количество подобных заявлений в первой половине 90-х сократилось в некоторых европейских странах в четыре раза[504]. Таким образом, противоположная направленность тенденций в движении инвестиционных и людских потоков между развитыми и развивающимися странами представляется фактом совершенно очевидным. * * * В своей последней книге Зб.Бжезинский, касаясь современного положения США, пишет: "Америка занимает главенствующие позиции в четырех основных областях, в решающей степени определяющих мировое господство: ее вооруженные силы не имеют себе равных, в области экономики она по-прежнему является движущей силой, которая тянет за собой остальной мир..; в технологическом плане ей принадлежит ведущая роль на всех передовых направлениях развития науки и техники; ее культура, несмотря на некоторую примитивность, обладает удивительной привлекательностью... -- все это наделяет Соединенные Штаты таким политическим влиянием, с которым не может соперничать никакое другое государство. Именно благодаря сочетанию этих четырех составляющих Америка является мировой сверхдержавой в полном смысле этого слова" [505]. В целом с ним соглашаясь, мы хотели бы отметить, что приведенные в цитате слова с большим основанием могли бы быть отнесены ко всему постэкономическому миру, который в ближайшие десятилетия вынужден будет сплотиться и стать той единственной глобальной супермощью, которой суждено определять характер общественных движений на планете в XXI веке. Процессы, развертывающиеся в современной хозяйственной и социальной жизни и традиционно называемые в последние годы --------------------------- [502] - Drucker P.F. Management Challenges for the 21st Century. P. 47. [503] - См.: The Economist. 1998. September 26. P. 122. [504] - См.: The Economist. 1997. April 5. Р. 30. [505] - Brzezinski Zb. The Grand Chessboard. American Primacy and Its Geostrategic Imperatives. N.Y., 1997. P. 24. --------------------------- глобализацией, являются при их ближайшем рассмотрении весьма противоречивыми и неоднозначными. Можно согласиться с тем, что все они в той или иной степени обусловлены экспансией информации как основного ресурса производства[506], однако именно это означает, что их протекание не может иметь одинаковых последствий для различных страт общества и различных регионов планеты; тем самым мы оказываемся поставленными перед необходимостью признать, что современная глобализация не является и не может быть тем подлинно глобальным процессом, на статус которого она претендует. Постэкономическая трансформация разрешила на пороге нового столетия многие из тех противоречий, которые были присущи индустриальным обществам. Она заложила основы сбалансированного и самодостаточного развития западного мира, но в то же время уже сегодня породила ряд новых противоречий, которые пока еще не слишком заметны, но уже в ближайшем будущем могут стать весьма серьезными. С одной стороны, внутри развитых постиндустриальных стран формируется новое квазиклассовое социальное деление, основанное на возникновении барьеров между работниками интеллектуальной сферы и другими слоями населения, деление, фактически предполагающее в качестве своего базиса не некие приобретаемые свойства человека, а его имманентные способности усваивать информацию и превращать ее в знания. С другой стороны, сами постиндустриальные страны быстро формируют замкнутую общность, противостоя как информационная цивилизация всему остальному миру и обладая сегодня всем набором инструментов для управления им в рамках существующей в конце XX века мировой системы. Следует предположить, что и относительная лояльность отдельных социальных страт внутри постэкономических держав, и кажущийся сегодня привычным мировой порядок не являются ни вечными, ни неизменными. В ближайшие десятилетия новые противоречия вполне могут оказаться способными радикально изменить ход исторического развития. Однако прежде чем перейти к рассмотрению возможных его сценариев, следует несколько более подробно остановиться на природе и структуре внутреннего и внешнего конфликтов, опосредующих становление постэкономического общества. ------------------------- [506] - См.: Waters M. Globalization. P. 156. ------------------------- Глава четвертая. Противоречия постэкономической цивилизации Процесс становления постэкономической цивилизации жестко ограничен в настоящее время рамками развитых стран, вступивших в постиндустриальную эпоху. Выше мы подчеркнули, что источники прогресса этого нового общества коренятся в глубинных основах постэкономического порядка, а именно -- в совершенствовании и развитии личности. Тем самым мы признаем, что формирование постэкономического строя на современном этапе не продвигает человечество к тому единому "открытому обществу (open society)", которое мыслилось и мыслится большинством современных специалистов по глобальным проблемам в качестве идеала социального прогресса [507]. Нынешняя эпоха характеризуется тем, что в условиях причудливого сочетания экономических и неэкономических целей и средств их достижения возникают невиданные ранее возможности роста неравенства при фактическом отсутствии адекватных средств его преодоления. Конфликты, рождающиеся на этой основе, определят главные линии социального противостояния в XXI веке и, вполне возможно, не только затруднят переход к глобальному постэкономическому обществу, но и сделают его достижение невозможным. Поэтому, формулируя основные проблемы, которые станут предметом нашего дальнейшего анализа, следует остановиться на общей оценке двух комплексов возникающих сегодня противоречий -- нарастающей разделенности мира на способную и неспособную достичь постэкономического состояния части и зреющего в рамках постэкономических стран нового социального конфликта, -проследить их взаимообусловленность и взаимозависимость. --------------------------- [507] - См., напр.: Soros G. The Crisis of Global Capitalism [Open Society Endangered]. L., 1998. P.195-213. --------------------------- Разобщенность современного мира Последние годы истекающего столетия поставили проблему разделенности цивилизации особенно остро. Причины тому многочисленны и разнообразны. Во-первых, в течение всей предшествующей истории субъектами противостояния на международной арене становились блоки и союзы стран, которые, с одной стороны, были объединены сходными экономическими и политическими характеристиками и при этом, с другой стороны, находились в оппозиции союзам и блокам государств, имевшим примерно такой же политический, военный и хозяйственный потенциал. Именно поэтому на протяжении долгих столетий центры соперничества оставались относительно локализованными: на Западе это была Европа, на Ближнем Востоке таким центром оставалось Восточное Средиземноморье, в азиатских странах соперничали в первую очередь Китай, Монгольская империя и государства Центральной Азии. Колонизация, откуда бы она ни исходила (и примеры тому дает экспансия монголов в Центральную Азию и Восточную Европу, испанцев и португальцев -- в Латинскую Америку, англичан и французов -- в Африку и Индию, русских -- в Сибирь и Центральную Азию), воспринималась как присоединение к метрополии территорий, заведомо более слабых в военном и хозяйственном отношении, но не как соперничество за мировое господство. Впоследствии борьба великих держав приняла мировой масштаб, но кардинальным образом ситуация не изменилась: Священный союз и наполеоновская империя, США и Испания, Тройственный союз и Антанта, державы Оси и союзники во второй мировой войне, наконец, НАТО и Организация Варшавского договора -- во всех этих случаях союзничали относительно равнопорядковые по мощи и влиянию государства. Их объединяли определенные социальные и хозяйственные модели, и они могли эффективно соперничать друг с другом, имея значительные источники внутреннего саморазвития. Поэтому в различные исторические эпохи конфликты и противостояния, в наибольшей мере изменившие лицо цивилизации, были конфликтами равных; в иных случаях они принимали форму быстрых завоеваний, на основе которых возникали империи, обреченные на нестабильность. Во-вторых, вплоть до начала XX века относительная неравномерность хозяйственного развития отдельных государств не представлялась чем-то фатальным и непреодолимым. В условиях политической независимости и индустриального (а тем более доиндустриального или протоиндустриального) производства фактически каждая страна, не находившаяся, впрочем, на явной периферии мирового прогресса, могла обеспечить себе положение державы, лидирующей в мировом масштабе. Достаточно вспомнить возвышение промышленной мощи Англии в условиях, когда финансовое доминирование Испании и мануфактурное превосходство Северной Италии и Голландии в Европе казались незыблемыми, а также военно-политические успехи наполеоновской Франции, создавшей крупнейшую в истории европейскую империю. И в одном, и в другом случае мы видим сильную волю государства к занятию лидирующего места на континенте, подкрепленную продуманной внешней и внутренней политикой. В XIX веке миру явились два новых феномена -- с одной стороны океана несколько десятков мелких и разрозненных германских княжеств за пятьдесят лет превратились в мощнейшую экономическую силу с явно выраженными претензиями на мировое господство; с другой его стороны -- США, еще в 60-е годы раздираемая гражданской войной сельскохозяйственная страна, стала первой державой капиталистического мира. В этом случае буржуазная хозяйственная система продемонстрировала огромные возможности ускоренного развития, основанного на достижениях индустриализма; "все развитые страны стали капиталистическими, [и] равным образом, все страны, принявшие капитализм, достигли высокой степени развития" [508]. В-третьих, что также весьма существенно, определенную роль в этих процессах играла и регионализация, проявлявшаяся в двух основных аспектах. С одной стороны, хозяйственные успехи каждой из названных стран зависели в гораздо большей степени от умелой мобилизации собственных ресурсов, нежели от взаимодействия с другими государствами и блоками. С другой стороны, относительная отсталость многих других стран не была достаточно очевидной для них самих; сложившиеся жизненные традиции и весьма слабые контакты с внешним миром не вызывали стремления к экономическому соперничеству. Лозунг "догнать и перегнать" был фактически неведом человечеству вплоть до начала первой мировой войны. Итак, до середины XX столетия стратегии хозяйственной экспансии основывались на характере организации внутренних возможностей нации; они предполагали возможность успешного догоняющего развития на основе индустриализации и были нацелены на относительно независимое от других стран развитие, не претендующее на немедленное достижение того уровня прогресса, который был обеспечен в основных центрах экономической цивилизации. В таких условиях хозяйственное неравенство, суще --------------------------- [508] - Koch R. The Third Revolution. P. XX. --------------------------- ствовавшее в мировом масштабе, воспринималось как нечто данное и в то же время казалось в принципе преодолимым. В этих условиях естественным было ожидать наступления эпохи процветания и ассоциировать ее начало с окончанием второй мировой войны. Однако именно послевоенные десятилетия и продемонстрировали тщетность прежних иллюзий. В 50-е и 60-е годы внимание многих исследователей оказалось прикованным к проблеме "догоняющего развития". Тому были три главные причины. Во-первых, весьма наглядные уроки ускоренной индустриализации и мобилизационного развития были продемонстрированы Германией и СССР -- основными соперниками на европейском театре военных действий; достижения советской промышленности в 50-е и 60-е годы также были более чем впечатляющими. Во-вторых, проблемы взаимоотношений метрополий с их бывшими колониальными владениями и перспективы хозяйственного роста последних стали исключительно важными в условиях развертывающегося соперничества капиталистической и коммунистической систем в "третьем мире". И наконец, в-третьих, впервые были резко поставлены вопросы зависимости западной цивилизации от стран периферии и о возможном характере взаимодействия с ними в условиях глобализации мирового хозяйства. Это был период, когда западный мир рассматривал себя в качестве естественной части мирового индустриального порядка, у которой с остальными его элементами намного больше сходства, нежели различий. Достаточно вспомнить слова Р.Арона о том, что "Европа состоит не из двух коренным образом отличных миров: советского и западного -- а представляет собой единую реальность -- индустриальную цивилизацию" [509]. Об этом же свидетельствовали и попытки, исходившие в первую очередь от США, привить индустриальную модель в других регионах мира, и прежде всего в Японии. Весьма характерно, что в социально-экономических работах того времени хозяйственный прогресс фактически отождествлялся с примитивно понимаемым промышленным ростом; источник этого роста виделся в дополнительных внутренних инвестициях, а результат -- в приближении к западным стандартам потребления. Так, Г.Лейбенштайн в конце 50-х полагал, что исходной точкой индустриализации является "впрыск" инвестиций в объеме не менее 15 процентов национального дохода [510]; Э.Хиршман отмечал, что отсутствие необходимых инвестиционных ресурсов в развивающихся странах обусловливает исключительную роль Запада в ------------------------- [509] - Aron R. 28 Lectures on Industrial Society. L., 1968. P. 42. [510] - См.: Leibenstein H. Economic Backwardness and Economic Growth. N.Y., 1957. P. 132. ------------------------- обеспечении их ускоренной индустриализации [511], а У.Ростоу однозначно называл норму инвестиций, превосходящую 12-15 процентов валового национального продукта, необходимым условием самоподдерживающегося индустриального развития [512]. На протяжении 60-х и 70-х годов индустриализация в Азии, Латинской Америке и Африке поддерживалась как западным, так и восточным блоками, поскольку каждый из них видел в успехах своих сателлитов символ собственного экономического доминирования в той или иной части мира. Индустриальная цивилизация, принявшая к этому времени в развитых странах зрелые формы, стремилась воспроизводить свою модель во все более широком масштабе. Массовое производство, первичными элементами и результатами которого являлись воспроизводимые блага, унифицированные общественные отношения, вполне очевидная мотивационная система участников хозяйственной деятельности делали такую модель не только самовоспроизводящейся, но также легко копируемой и управляемой. Поэтому программа ускоренного построения индустриального типа общества выглядела вполне реальной; она приводила к впечатляющим результатам, порой заставлявшим развитые общества Запада усомниться в собственном превосходстве над остальным миром. Здесь важно отметить, что индустриализация "третьего мира" началась в исключительно удачный с точки зрения мировой конъюнктуры момент: Запад, расширявший свою технологическую экспансию, был заинтересован в максимально широком сбыте технологий; чтобы не вызвать отказа от их использования в других странах, цены на эти технологии не устанавливались монопольно высокими; при этом сырьевые ресурсы также оставались доступными, а цены на готовые промышленные товары традиционно поддерживались на высоком уровне. Для эффективной конкуренции необходимы были только дешевые трудовые ресурсы, которые в избытке имелись в развивающихся странах, что и способствовало их успеху. Между 1970 и 1990 годами относительная несбалансированность цен на промышленные и информационные товары привела к тому, что "соотношение экспортных и импортных цен в США снизилось более чем на 20 процентов, иными словами, чтобы оплатить тот же объем импорта, в 1990 году США приходилось экспортировать на 20 процентов больше товаров, чем в 1970 году" [513]. Тем самым для --------------------------- [511] - См.: Hirshman А.О. The Strategy of Economic Development. New Haven (Ct.), 1961. P. 52. [512] - См.: Rostow W. W. The Stages of Economic Growth. A Non-Communist Manifesto. Cambridge, 1960. P. 318-320. [513] - Krugman P. Pop Internationalism. P. 42. --------------------------- перенесения индустриальной модели в "третий мир" были созданы самые благоприятные условия. Копирование этой модели принесло впечатляющие результаты. Вплоть до конца 80-х годов тезис о тесной связи между нормой накопления и темпами роста валового национального продукта не подвергался сомнению. Достаточно сравнить две группы азиатских стран: с одной стороны, Сингапур, Китай, Таиланд, Южную Корею, Индонезию и Малайзию, с другой -- Индию, Филиппины и Пакистан, чтобы убедиться в справедливости этого положения. В первой группе доля инвестиций в валовом национальном продукте в начале 90-х годов составляла соответственно 49,7; 43,0; 35,6; 35,2; 34,6 и 32,3 процента (а темпы их роста достигали 10,1; 11,8; 8,5; 8,4; 7,3 и 8,7 процента в годовом исчислении); во второй группе данные показатели составляли 20,4; 19,7; 14,6 и 4,3; 5,2 и 2,8 процента [514]. Комментарии, как говорится, излишни. Именно на основе такой мобилизации страны Юго-Восточной Азии превратились в 80-е годы в один из мощных центров мировой экономики. Лидером в этом процессе стала Япония. В 50-е и 60-е годы, согласно общепризнанной статистике, производительность в расчете на одного работника росла здесь не меньше, чем на восемь процентов в год, тогда как в Германии рост производительности не превосходил шести, а в США и большинстве европейских государств -- четырех процентов [515]. Отчасти эти успехи можно объяснять относительно низкими стартовыми показателями: Япония в начале 60-х находилась приблизительно на том же уровне развития, что и Индия в начале 90-х, а среднедушевой ВНП не превышал здесь 3,5 тыс. долл. Однако ко времени первого "нефтяного шока" валовой национальный продукт на душу населения вырос в четыре раза, достигнув 13,5 тыс. долл. Если в 1955 году ВНП на душу населения в Японии составлял 20 процентов соответствующего американского показателя, то к 1990 году он достиг почти 80 процентов [516]. Последовавшие за Страной восходящего солнца страны Юго-Восточной Азии увеличили свою долю в мировом валовом продукте с 4 процентов в начале 60-х годов до более чем 25 процентов в середине 90-х [517]. С начала 80-х годов валовой нацио ------------------------- [514] - См.: Mobius M. Mobius on Emerging Markets. L., 1996. P. 69. [515] - См.: Madrick J. The End of Affluence. The Causes and Consequences of America's Economic Dilemma. N.Y., 1995. P. 69. [516] - См.: Katz R. Japan: The System That Soured. The Rise and Fall of Japanese Economic Miracle. Armonk (N.Y.)-L" 1998. P. 55, 127. [517] - См.: Schwab К., Smadja С. Power and Policy. The New Economic World Order // Ohmae K. (Ed.) The Evolving Global Economy. P. 100. ------------------------- нальный продукт Южной Кореи вырос на 177, а Таиланда -- на 235 процентов [518]. Статистике известно множество других примеров такого рода, и практика второй половины XX века заставила многих исследователей считать, что в этот период "процесс наверстывания стал практически всеобщим" [519]. Между тем в конце 80-х годов сложились все условия для того, чтобы усомниться в оптимальном характере подобного типа развития. Во-первых, с замедлением в это время темпов роста японской экономики появились веские основания предполагать, что догоняющая модель действует достаточно эффективно только при наличии относительно дешевой рабочей силы и что она изначально не способна обеспечить уровень благосостояния, приближающийся к уровню "догоняемых" стран. Становилось ясно, кроме того, что обеспечение высоких темпов роста в рамках этой модели требует такой бюрократизации, которая становится на определенном рубеже серьезным препятствием для самостоятельного и естественного развития. Во-вторых, возможность обеспечивать гигантские инвестиции вызывает, с одной стороны, перенапряжение сил нации, а с другой -- оборачивается низкой эффективностью капиталовложений, компенсирующейся постоянным наращиванием инвестиций. Эти обстоятельства стали весьма заметными в начале 90-х: по мере сближения темпов роста экономик США и Японии оказалось, что на один процент прироста ВНП японцы инвестируют в пересчете на душу населения в 2,5 раза больше средств, нежели американцы [520]. Все чаще стало подчеркиваться сходство хозяйственных систем азиатских стран, где "экономический рост достигался исключительно путем мобилизации ресурсов", со сталинской моделью индустриализации [521]. В-третьих, именно в 80-е годы слабое развитие внутренних рынков в развивающихся странах сделало их особенно зависимыми от Запада. До тех пор, пока акцент в производстве не был перенесен на относительно высокотехнологичные, но в то же время массовые продукты (от мотоциклов и автомобилей до телевизоров и видеомагнитофонов), эта проблема не стояла столь остро; начиная же с середины 80-х зависимость развивающихся стран от американского и европейского рынков стала огромной. С начала 70-х годов новые индустриальные страны пошли по пути сосредоточения наи ------------------------- [518] - См.: Neef D. Rethinking Economics in the Knowledge-Based Economy. P. 9. [519] - Katz R. Japan: The System That Soured. P. 127. [520] - См.: Heilbroner R.L., Thurow L.C. Falling Behind: The Productivity Problem // Neef D., Siesfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. P. 39. [521] - См.: Krugman P. Pop Internationalism. P. 175-176. ------------------------- более передовых и конкурентоспособных производств в так называемых зонах обработки продукции на экспорт, число которых возросло с двух, существовавших еще до начала кризиса 1973 года, до 116, функционировавших в конце 80-х годов. Наиболее серьезные из них расположены в Сингапуре, Гонконге, Южной Корее, Малайзии и на Тайване [522]; китайская экономическая реформа также начиналась с развития аналогичных зон. Вполне успешный в начале большого пути, этот метод был возведен (и не мог не быть возведен) в абсолют, в результате чего между 1981 и 1986 годами экономический рост Южной Кореи и Тайваня на 42 и 74 процента соответственно был обусловлен закупками промышленной продукции этих стран со стороны одних только США [523]. С 1983 года такие закупки обеспечивали до половины роста объемов всех международных торговых трансакций; для Бразилии американский импорт составлял более половины, а для Мексики -- почти 85 процентов всего положительного сальдо торгового баланса [524]. В-четвертых, экономический рост новых индустриальных стран, как в Юго-Восточной Азии, так и в Латинской Америке, обусловливался иностранными инвестициями, масштаб которых не только не снижался, но, напротив, устойчиво возрастал. Если в 80-е годы основной поток инвестиций направлялся в Латинскую Америку, то с конца 80-х он был переориентирован на страны ЮВА. Китай, Малайзия, Индонезия и Таиланд заняли первую, третью, пятую и шестую строки в списке основных получателей прямых иностранных инвестиций среди развивающихся стран; Мексика и Бразилия сохранили вторую и четвертую. В 1993 году иностранные инвестиции достигли половины всех финансовых потоков в ЮВА [525] и имели тенденцию к увеличению примерно на 10 процентов в год, что превышало темп роста ВНП этих стран [526]. Масштабы зависимости экономик развивающихся стран от подобных капиталовложений огромны; так, в 80-е годы только 10 процентов всех инвестиций в Южной Корее обеспечивалось посредством капитализации самих промышленных компаний, а от 85 до 90 процентов компонентов производившейся там сложной электронной техники ввозилось из Японии непосредственно для последующей сборки [527]. Таким обра ----------------------------- [522] - См. Dicken P. Global Shift. P. 181, 183. [523] - См. Thurow L. Head to Head. P. 62. [524] - См. Reich R.B. Tales of a New America. P. 56. [525] - См. Henderson C. Asia Falling. P. 17-18. [526] - См. Rohwer J. Asia Rising.P.211. [527] - См. Bello W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. P. 51-52, 114. ----------------------------- зом, несамодостаточный и в значительной мере искусственный характер индустриального прогресса становился очевидным. Адекватному осмыслению современной трансформации препятствует также важнейшее событие конца 80-х годов, до сих пор довлеющее над сознанием многих социологов. Речь идет о кризисе коммунизма и распаде Советского Союза. В отличие от 50-х годов, когда казался вполне возможным отход СССР от сталинской тоталитарной модели, и быстрый промышленный рост побуждал многих западных исследователей обращать внимание скорее на сходство коммунистических и капиталистических экономик, нежели на их различия, в 70-е и 80-е годы государства советского блока однозначно рассматривались как враждебные Западу, а противостояние им -- как важнейшая задача свободного мира. Поэтому крах СССР и полное банкротство коммунистической модели хозяйственного развития, последовавшие в начале 90-х годов, были восприняты на Западе как историческая победа, хотя, на наш взгляд, было бы более целесообразно акцентровать внимание не столько на идеологических, сколько на сугубо экономических аспектах этого события. В контексте анализируемых нами проблем действительно важной представляется констатация того факта, что хозяйственная система СССР очевидным образом воплотила в себе все отрицательные стороны модели догоняющего развития, направленного по пути индустриализации. В 30-е и 50-е годы, не говоря уже о военном периоде, эта модель "работала" в Советском Союзе в своем наиболее "чистом" виде. Она основывалась на принудительном (или фактически принудительном) труде миллионов людей, искусственном сдерживании потребления ради накопления (в том числе воплотившемся в катастрофическом голоде, сопровождавшем первую фазу индустриализации), широком заимствовании технологий (от покупки целых производственных предприятий до активного промышленного и технологического шпионажа) и крайне слабом использовании собственных технических нововведений. Принципиальным отличием от иных типов индустриализации выступала в данном случае закрытость экономики, однако она была в то же время весьма условной, так как фактически в 70-е и 80-е годы ни одна страна в мире не зависела в такой степени, как СССР, от экспорта сырьевых ресурсов и импорта товаров народного потребления, технологий и даже продовольствия. Таким образом, можно уверенно утверждать, что крах Советского Союза стал первым, но при этом весьма очевидным предупреждением о невозможности эффективного функционирования в конце XX века индустриальной экономики, основанной на безудержном заимствовании зарубежных технологий и ограничении внутреннего потребления ради роста накопления. По сути дела, если подхо дить с чисто хозяйственной точки зрения, азиатский кризис конца 90-х годов в главных своих чертах очень похож на советский кризис 80-х. Однако подобные сопоставления оказались за пределами внимания экономистов. Под влиянием чисто политических и идеологических факторов подавляющее большинство западных исследователей интерпретировало распад советского блока и крах СССР прежде всего как поражение антирыночной экономики. "Иронией судьбы" стало то, что фактический крах индустриальной модели не только не остановил поток инвестиций в кризисные государства, но и резко активизировал его. Между 1990 и 1996 годами объем прямых частных капиталовложений в развивающиеся страны вырос более чем в четыре раза, с 61 до более чем 240 млрд. долл.; две европейских страны -- Российская Федерация и Венгрия -- впервые вошли в список 12 государств, куда направляются наиболее значительные иностранные инвестиции [528]. Между тем хозяйственные успехи как латиноамериканских и южноазиатских, так и восточноевропейских стран были в значительной мере искусственными. Основанные на значительном государственном вмешательстве в экономическую жизнь, они поддерживались посредством осуществления целого комплекса мероприятий, направленных на сохранение прежнего хозяйственного курса, уязвимого, как мы показали выше, почти со всех сторон. Очевидная "смычка" государства с деятельностью частных компаний создавала, однако, не столько ощущение нестабильности первого, сколько устойчивости вторых, что сыграло с инвесторами злую шутку в последние годы. Из поля их зрения фактически выпало как то, что в Юго-Восточной Азии положительное сальдо торговых балансов большинства "тигров" сменилось в начале 90-х годов на отрицательное, так и то, что в России складывалась крайне неблагополучная бюджетная ситуация, сопряженная с формированием полукриминального олигархического капитализма. В 1995 году все активно развивавшиеся страны ЮВА уже демонстрировали явное неблагополучие в экспортно-импортной сфере; в Сингапуре, Гонконге, Малайзии, Таиланде, Вьетнаме и на Филиппинах разрыв между импортом и экспортом составлял от 5 до 15 процентов ВНП [529]. В 1996 году дефицит платежного баланса Малайзии превысил 10 процентов ВНП [530]; в 1997 году текущий торговый дефицит Южной Кореи составил около 20, а Таиланда & --------------------------- [528] - См.: The Economist. 1997. March 29. Р. 128. [529] - Рассчитано по: Yip G.S. Asian Advantage. Key Strategies for Winning in the Asia-Pacific Region. Reading (Ma.), 1998. P. 21. [530] - См.: McLeod R.H., Gamaud R. (Eds.) East Asia in Crisis. From Being a Miracle to Needing One? L.-N.Y, 1998. P. 10. --------------------------- более 10 млрд. долл. [531] В Латинской Америке продолжительная борьба с инфляцией привела к временным успехам, однако на протяжении первой половины 90-х годов здесь постоянно существовала опасность финансового кризиса, основанного на трудностях расчета по внешним обязательствам. Восточная Европа, и в первую очередь Россия, привлекла в 90-е годы значительные инвестиции, однако большинство стран этого региона, за исключением Чехии, Венгрии и Польши, не сумели обеспечить внутренней политической стабильности, установить должный контроль за движением капитала и налоговыми поступлениями, результатом чего стал постоянный дефицит бюджета, финансируемый внутренними и внешними заимствованиями. Между тем большинство инвесторов, окрыленных высокой доходностью вложения средств в кредитный и фондовый рынок развивающихся стран, продолжали наращивать поток капиталовложений, до поры до времени поддерживавший эти рынки. Как отмечает Дж.Сорос, в отдельные периоды середины 90-х годов более половины всех средств, инвестируемых в американские взаимные фонды, направлялись в организации, ориентированные на работу на развивающихся рынках [532]. 1997 и 1998 годы стали временем отрезвления. Азиатский финансовый кризис, на котором мы подробно остановимся в третьей части книги, показал всю иллюзорность успехов, достигнутых на пути догоняющего развития. Дестабилизирующий удар был настолько сильным, что все меры Международного валютного фонда, сумевшего направить в этот регион на протяжении последних двух лет более 120 млрд. долл., не смогли скомпенсировать суммарное сокращение притока инвестиций, составившее только в 1997 году 105 млрд. долл. [533], и прямые потери инвесторов, оцениваемые в регионе почти в 700 млрд. долл. Сегодня, как и в конце 1997 года, большинство азиатских стран, не считая Китая, находятся на грани дефолта по своим внешним обязательствам, а рост экспорта в условиях падающего курса национальных валют по-прежнему не может обеспечить им положительного внешнеторгового сальдо. Крах азиатских экономик поставил в крайне сложное положение финансовую систему Японии, страны, долгие годы служившей наиболее впечатляющим примером догоняющего развития; сегодня она также находится на грани технического банкротства, а ее валовой национальный продукт снижается в абсо ----------------------- [531] - См.: Strange S. Mad Money. Manchester, 1998. Р. 122, note 8. [532] - См.: Soros G. The Crisis of Global Capitalism. P. XII. [533] - См.: Lee E. The Asian Financial Crisis. The Challeng e for Social Policy. Geneva, 1998. P. 9. ----------------------- лютном выражении два года подряд. Весной и летом 1998 года финансовый кризис распространился и на Восточную Европу, кульминацией чего стал российский дефолт 17 августа, доведший потери инвесторов на восточноевропейских рынках до более чем 200 млрд. долл. Падение российского фондового индекса с его максимального значения в 571 пункт в октябре 1997 года до менее чем 40 пунктов в сентябре 1998-го, а также обесценение рубля более чем в четыре раза за полгода сделали призрачными перспективы новых инвестиций в Россию. В январе 1999 года настала очередь потрясений в Латинской Америке, в результате бразильский реал обесценился в течение месяца более чем вдвое, а руководители финансовых ведомств стран континента солидаризировались во мнении, что наиболее последовательной мерой выхода из кризиса было бы замещение американским долларом национальных валют во внутреннем обращении. Таким образом, накануне XXI века мы наблюдаем фактический крах той модели догоняющего развития, которая на протяжении многих десятилетий была воплощением надежд целых наций. Можно ли ожидать быстрого преодоления кризиса на развивающихся рынках? Мы считаем, что отрицательный ответ на этот вопрос очевиден, так как причины кризиса отнюдь не имеют того финансового характера, которым наделяют их многие современные политики и экономисты, а скрыты гораздо глубже. Какие же уроки следует извлечь из истории догоняющего развития? Во-первых, никогда и нигде апологетам этой модели не удалось сделать ее самовоспроизводящейся. Фактически порожденная переходом развитых стран к постиндустриальному обществу и их первоначальным стремлением экспортировать производства, относящиеся к первичному и вторичному секторам экономики, в другие регионы планеты, она изначально была ориентирована на использование единственного конкурентоспособного ресурса -- дешевой рабочей силы -- как важнейшего фактора индустриального производства. Тем самым модель заведомо содержала в себе два ограничивающих условия: с одной стороны, она не могла оставаться адекватной в условиях, когда развитый мир осуществлял переход от труда к знаниям как основному ресурсу производства; с другой стороны, она не могла ориентироваться на внутренний рынок, поскольку в таком случае повышался бы уровень потребления, автоматически дорожала бы рабочая сила и снижалась внешняя конкурентоспособность страны. Таким образом, модель современной индустриализации имела четко заданный предел своего развития. Во-вторых, развивающиеся по пути индустриализации страны вступали в активную конкуренцию друг с другом, также оказывавшуюся в определенном аспекте тупиковой. В самом деле, они были ограничены в наращивании внутреннего потребления и тем самым заинтересованы в экспорте капитала. Это прекрасно видно на примере Японии, а позже -- Гонконга, Сингапура, Тайваня и отчасти Южной Кореи. В то же время основными реципиентами капитала могли становиться менее развитые страны, исповедующие ту же индустриальную парадигму. Отсюда -- инвестиции более развитых азиатских стран в менее развитые, но также идущие по пути индустриализации. Однако, предлагая более дешевую продукцию, они становятся конкурентами. Результатом оказывается то, что мы называем "принципом бикфордова шнура": значительные преимущества получают страны, лишь начинающие индустриализацию, при этом расширяется пространство неуверенности и нестабильности, в которое попадают более развитые страны, достаточно укрепившие свою промышленную базу, но не ставшие постиндустриальными. В-третьих, активное вмешательство государства в хозяйственную жизнь и то внимание, которое уделяется инвестициям, создает в обществе мобилизационную модель поведения, когда, с одной стороны, объективно ограничивается развитие научного потенциала (как по чисто экономическим, так и по социокультур-ным причинам), с другой же -- не формируется новый тип сознания, основанный на постэкономической системе мотивации. Эти обстоятельства могли бы оставаться относительно второстепенными несколько десятилетий назад, однако сегодня, когда высокотехнологичные производства распространены во всех регионах мира, постиндустриальные страны сохраняют монополию на технологические нововведения и фактически имеют возможность диктовать, какие из них, где и когда должны быть использованы. Таким образом, все потенциальные конкурентные преимущества индустриальных экономик перед постиндустриальными остались в прошлом, и сегодня торговый баланс в мировом масштабе может изменяться только в пользу США и Западной Европы. Таким образом, потенциал догоняющего развития, всегда основывавшегося на заимствовании и копировании, а не на инновациях и научно-техническом прогрессе, является сегодня исчерпанным. Глубинная причина этого заключается в том, что механизм становления постэкономического общества радикально отличается от формирования индустриального строя. В начале 90-х годов, рассуждая о закономерности краха коммунистических режимов, Ф.Фукуяма писал: "Опыт Советского Союза, Китая и других социалистических стран свидетельствует о том, что централизованные хозяйственные системы, достаточно эффективные для достижения уровня индустриализации, соответствовавшего европейскому образцу 50-х годов, проявили свою полную несостоятельность при создании такого сложного организма, как "постиндустриальная" экономика, в которой информация и техническое новаторство играют гораздо более значительную роль" [534]. Такая точка зрения представляется правильной, но ограниченной. Мы полагаем, что мысль Ф.Фукуямы следует развить по двум направлениям. Во-первых, нужно отказаться от рассмотрения лишь социалистических экономик в качестве основанных на мобилизационных методах; совершенно ясно, что социально-экономические системы Японии, Южной Кореи или Сингапура, прогресс которых также базировался на гигантской норме накопления и активном недопотреблении граждан, вовсе не были социалистическими. При этом нельзя ограничиваться указанием на "уровень индустриализации, соответствовавший европейскому образцу 50-х годов", так как вполне очевидно, что хозяйственные системы тех же восточноазиатских стран, не говоря уже о Японии, достигли значительно больших успехов. Во-вторых, вряд ли правильно акцентировать внимание исключительно на производстве знаний как основном отличии постиндустриальных и индустриальных экономик. Одним словом, мы хотели бы отметить, что принципиальным моментом, не позволяющим индустриальным странам достичь уровня постиндустриальных, является качественное отличие источника прогресса тех и других: в первом случае это экономическое давление на человека как экономический субъект, выражающееся в максимизации производимых им инвестиционных благ; во втором -- это свободное развитие неэкономически мотивированных личностей, выражающееся в создании новых информационных благ и новых стандартов производства и потребления, нового типа социальных связей и нового качества жизни. Принципиальное отличие экономического и постэкономического общества заключается в том, что первое может быть построено посредством ряда организованных усилий, что подтверждается успехами СССР, Японии и азиатских стран, в то время как второе может сформироваться лишь естественным образом по мере развития составляющих его личностей; ускоренными темпами постэкономическое общество создано быть не может. Совершенно очевидно в этой связи, что постэкономическое общество может сформироваться только в условиях немобилизационной хозяйственной системы, обладающей определенной внутренней самодостаточностью. В самом деле, становление новой личностной мотивации, в структуре которой доминируют постэкономические ценности, трудно представить себе иначе, чем на фундаменте ----------------------- [534] - Fukuyama F. The End of History and the Last Man. P. XV. ----------------------- удовлетворенности большинства материальных потребностей людей на протяжении нескольких поколений. Если при этом учесть, что в современных условиях ни одна хозяйственная система не способна к быстрому развитию без широкомасштабного заимствования технологий и знаний у развитых наций и активного экспорта собственных продуктов, оказывается, что самостоятельное вхождение каких-либо стран в круг постэкономически устроенных держав в современных условиях невозможно. Этот вывод исключительно важен для понимания характера первого основного противоречия, свойственного периоду постэкономической трансформации. В новых условиях основным источником каких бы то ни было прогрессивных хозяйственных изменений в любом регионе планеты выступает постэкономический мир. Ни одна страна не может и не сможет самостоятельно достичь того уровня самоподдерживающегося развития, какой достигнут сегодня Соединенными Штатами и членами Европейского Союза. Ни инвестиционные потоки, ни внутренние сбережения, ни максимальное напряжение сил той или иной нации не сможет поставить ее на один уровень развития с лидерами постэкономической трансформации. Сегодня это еще не осознано адекватным образом; азиатские страны надеются на относительно быстрый подъем, латиноамериканские политики разрабатывают новые пути выхода из кризиса, а российские интеллигенты самых разных идеологических направлений не могут отказаться от идеи некоего мессианства. Уже через несколько лет, по нашему убеждению, довольно зыбкие контуры представленной здесь картины проявятся вполне отчетливо, и тогда мир окажется на пороге беспрецедентного раскола. Крах одной из самых больших иллюзий XX века, идеи о возможности догоняющего развития и изменения соотношения хозяйственных сил на международной арене, вызовет новый виток противостояния, на этот раз уже не между двумя мировыми блоками, воплощающими индустриальную мощь и имеющими сателлитов на каждом из континентов, но между единым сообществом сверхдержав и бесчисленным множеством подавленных наций, лишенных возможности вырваться за пределы их нынешнего состояния. Существует ли выход из этой гипотетической, но вполне вероятной ситуации? В относительно осторожной и предельно сбалансированной форме он предлагается Дж.Соросом: "Для стабилизации и регулирования поистине глобальной экономики нам необходимо создать глобальную систему принятия политических решений. Короче говоря, для поддержания глобальной экономики нам необходимо глобальное общество. Глобальное общество не означает глобальное государство. Упразднение государств нецелесо образно и нежелательно; но поскольку существуют коллективные интересы, выходящие за пределы государственных границ, суверенитет государств должен быть подчинен международному праву и международным институтам" [535]. Мы считаем возможными и более жесткие формулировки, которые будут приведены в заключительной части этой книги. Однако вне зависимости от того или иного решения приходится признать, что именно развитые страны вынуждены будут осуществить под жестким контролем необходимые инвестиции в "третий мир", ибо совершенно очевидно, что в современных условиях невозможно продолжительное существование разделенного на две враждебные части мира. Таким образом, вопрос о судьбе постэкономической трансформации оказывается в значительной мере связанным с вопросом о том, способны ли страны, первыми достигающие постэкономической стадии развития, предоставить остальному миру ресурсы, достаточные для становления этого типа общества в масштабах всей планеты, и способны ли потенциальные реципиенты этих ресурсов подчинить свою политику целям формирования глобального постэкономического общества. Ответ на вторую часть этого вопроса представляется сегодня далеко не очевидным, поэтому остановимся сейчас на первой его части, тем более что без положительного ответа вторая проблема теряет всякий смысл. Источники социальной напряженности в развитых обществах Как было показано выше, разделейность современного мира обусловлена в первую очередь тем, что неравное положение, в котором всегда находились основные экономические центры и страны, составлявшие хозяйственную периферию, серьезно изменилось по своей природе. Если на протяжении последних нескольких сот лет такое неравенство обусловливалось тем, что государства находились на различных стадиях развития экономического общества, то сегодня его природа коренится в глубинных отличиях постэкономической социальной системы от экономической. Вместе с тем совершенно очевидно, что социальное неравенство никогда не сводилось к международным аспектам. Напротив, гораздо большее внимание социологов и экономистов всегда сосредоточивалось на классовом противостоянии в пределах каждого из обществ, составлявших индустриальную цивилизацию. Если, --------------------- [535] - Soros G. The Crisis of Global Capitalism. P. XXIX. --------------------- поэтому, мы анализируем конфликт постэкономического и экономического начал в мировом масштабе, мы не можем уйти и от оценки его актуальности в рамках самого постэкономического мира. Причины нового типа социальной напряженности, от которой отнюдь не свободны и постэкономические страны, имеют в целом ту же природу, что и лежащие в основе нового общемирового конфликта. Главными в данном случае являются проблема социальной мобильности в рамках современных развитых обществ и, как следствие, вопрос об основных характеристиках новой доминирующей социальной группы, контролирующей процесс становления постэкономического порядка. Формирование новой социальной структуры и нового социального конфликта в развитых обществах поразительно напоминает по своей внутренней логике тот процесс дифференциации хозяйственных систем, который мы анализировали в предыдущем разделе. Если обратиться к традиционному классовому делению индустриального общества (а принципы организации более ранних социальных систем будут подробно рассмотрены ниже), то можно обнаружить ряд фактов, аналогичных рассмотренным в связи с противостоянием международных хозяйственных систем. Во-первых, в рамках индустриального строя существовали два основных класса -- буржуазия и пролетариат, -- в каждом из которых воплощалась одна из сторон основного производственного отношения данного общества. Борьба этих антагонистических групп не противоречит тому факту, что ни одна из них не могла существовать без другой, не изменяя при этом своего качества; таким образом, развитие индустриального общества предполагало непрекращающееся взаимодействие этих классов, целью которого было обретение тех или иных уступок. Сколь бы странным это ни казалось, такая борьба, как и борьба союзов индустриальных стран, оставалась борьбой равных. Весьма существенно также, что цели, которые ставили перед собой представители обоих враждующих классов, были однопорядковыми и сводились к изменению пропорций распределения создававшихся в обществе материальных благ. Во-вторых, несмотря на то, что эти два класса представляли собой главные группы индустриального общества, активную роль в нем играли и другие социальные слои, весьма разнообразные по своей композиции и вполне многочисленные. Принадлежность человека к определенному классу не была фатальной, как не была таковой и отсталость того или иного государства; "средний класс", которым обычно обозначают слой мелких хозяйчиков, самостоятельных работников и людей свободных профессий, служил как главным реципиентом выходцев из рабочего и буржуазного классов, так и основным поставщиком новых членов низшей и господствующей страт. В-третьих, несмотря на существовавшую в обществе приверженность традициям и наследственную передачу прав собственности, обеспечивавших то или иное социальное положение их владельца, возможности и стремления человека не могли не способствовать его переходу из одной социальной страты в другую, и, как и сообщество индустриальных государств, ни один общественный слой не оставался замкнутым и жестко отграниченным от других. Все эти факторы обусловливали прочность социальной структуры индустриального общества и его динамизм. Важно заметить, что классовые отличия в рамках индустриального общества основывались на обладании людьми некими отчуждаемыми качествами, характеризующимися автономным существованием и вполне воспроизводимыми. Этот феномен имел место и в доиндустриальных обществах; на различных его проявлениях базировалось социальное устройство всей экономической эпохи. Собственность на условия и средства производства, а позднее на денежный капитал давала ее владельцам соответствующий социальный статус, а ее утрата низводила их до положения отверженных, и это вполне соответствовало тому, что количество производимых в той или иной стране промышленных товаров обусловливало ее индустриальное могущество, а разрушение ее промышленного потенциала относило эту страну в круг отсталых государств, с которыми можно было не считаться на международной арене. Таким образом, все стороны жизни экономического общества воспроизводились как в пределах индустриальной державы, так и в мире в целом. Переход к постэкономическому состоянию существенно изменил основы социального взаимодействия в постиндустриальных обществах. Начиная с первых послевоенных лет стало очевидно, что, с одной стороны, происходит расслоение среднего класса, а с другой -- формирование новой социальной группы, основными признаками которой становятся способность продуцировать новые знания и, следовательно, высокий уровень образованности и активное усвоение ее представителями постматериалистических ценностей. Терминологическая идентификация нового класса стала трудной проблемой социологии; позже мы подробно остановимся на теоретических дискуссиях, развернувшихся в этой связи. Тем не менее с начала 60-х годов в литературе устойчиво присутствует введенное Ф.Махлупом понятие "работник интеллектуального труда (knowledge-worker)" [536]; позже к господствующей страте ----------------- [536] - Подробнее см.: Нерworth М.Е. Geography of the Information Economy. L., 1989. P. 15. ----------------- были отнесены все люди, которые объединялись в понятие техноструктуры [537]; в начале 70-х Д.Белл наблюдал "доминирование в рабочей силе профессионального и технического класса, настолько значительное, что к 1980 году он может стать вторым в обществе по своей численности, а к концу века оказаться первым"; он называл этот процесс "новой революцией в классовой структуре общества" [538]. На этом фоне возникало понимание того, что "рабочий класс, описанный в "Капитале" Маркса, более не существует" [539], а противостоящим классу образованных работников и управленцев оказывается "не-класс не-рабочих", или неопролетариат, состоящий "из людей, которые либо стали хронически безработными, либо тех, чьи интеллектуальные способности оказались обесцененными современной технической организацией труда... Работники этих профессий почти не охвачены профсоюзами, лишены определенной классовой принадлежности и находятся под постоянной угрозой потерять работу" [540]. В новых условиях молчаливо признавалось, что средний класс, который ранее был важным элементом социальной структуры индустриального общества, придававшим ему известную внутреннюю стабильность, вполне может подвергнуться быстрой деструкции, а его представители -пополнить ряды как нового доминирующего класса, так и неопролетариата. Вплоть до середины 70-х годов процессы классовой дифференциации в постиндустриальных обществах не занимали внимания исследователей в той мере, в какой, скажем, занимали его проблемы догоняющего развития и изменения роли и значения новых индустриальных стран. Это может быть объяснено, в частности, тем, что в пределах национальных границ правительство имеет возможности регулирования социальных процессов, несоизмеримо превосходящие полномочия международных организаций и финансовых структур по отношению к отдельным странам и государствам. Именно поэтому, на наш взгляд, проблемы неравенства в мировом масштабе гораздо более заметны сегодня, нежели аналогичные проблемы, касающиеся отдельных постиндустриальных стран, хотя как раз проблемы международного характера в конечном счете порождены внутристрановыми, а не наоборот. Начиная со второй половины 70-х годов в западных обществах стали проявляться признаки нового социального расслоения, ко ----------------- [537] - См.: Galbraith J. К. The New Industrial State, 2nd ed. L., 1991. P. 86. [538] - Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. P. 125. [539] - Renner К. The Service Class. P. 252. [540] - Giddens A. Social Theory and Modem Sociology. Cambridge, 1987. P. 279. ----------------- торые, однако, не были должным образом приняты во внимание. К этому времени сложилась ситуация, когда технологические основы производства начали определять постоянно возрастающую потребность в квалифицированной рабочей силе, распространились новые компьютерные и коммуникационные технологии, а информационный сектор стал значимой частью национальной экономики каждой из постиндустриальных стран. Умение продуцировать новые знания и обладание уникальной информацией или специфическими способностями впервые заявило о себе как об одном из главных условий повышения материального благосостояния широчайшего круга людей. Нельзя не отметить, что констатировать данное изменение было весьма сложно. Происшедшая в 1974-1976 годах резкая смена тенденций в оплате труда квалифицированных и неквалифицированных работников была зафиксирована гораздо позже [541]; на протяжении самих этих лет изменившуюся динамику доходов пытались в основном объяснять достаточно традиционным образом. Хорошо известно, что в США фактически весь послевоенный период характеризовался снижением неравномерности распределения материального богатства между высшими и низшими слоями общества, что было предопределено бурным хозяйственным ростом и активными попытками правительства решить проблему бедности (только с 1965 по 1972 год расходы на социальные нужды выросли с 75 до 185 млрд. долл.; если в 1960 году на эти цели направлялось 7,7 процента ВНП, то в 1965 году данный показатель увеличился до 10,5 процента [542], а в 1975-м -- до 18,7 процента [543]). Поэтому тот факт, что в результате сначала нефтяного шока 1973 года, а затем глубокого и затяжного экономического кризиса 1978-1981 годов имущественное неравенство довольно резко возросло, в начале 80-х не вызвал быстрой реакции социологов и глубокого теоретического осмысления. Однако уже через несколько лет стало понятно, что за мимолетными изменениями скрывается мощная социальная тенденция. Первоначально было отмечено, что в условиях перехода к информационной экономике снижаются темпы роста производительности, а вместе с ними и темпы повышения реальных доходов боль --------------- [541] - См., напр: Winslow Ch.D., Bramer W.L. Future Work. P. 230; Danziger S., Gottschalk P. America Unequal. N.Y.-Cambridge (Ma.), 1995. P. 116-117; Madrick J. The End of Affluence. P. 135; Fischer C.S., Hout M., Jankowski M.S., Lucas S.R., Swidler A., Voss K. Inequality by Design. Cracking the Bell Curve Myth. Princeton (NJ), 1996. P. 116, и др. [542] - См.: Katz M.B. In the Shadow of the Poorhouse. P. 266-267. [543] - См.: Pierson Ch. Beyond the Welfare State? P. 128. --------------- шинства работников. Как отмечают Б.Дэвис и Д.Вессель, между 1950 и 1973 годами средний доход типичной американской семьи вырос на 110 процентов; между тем впоследствии он трижды снижался в абсолютном выражении (в 1973-1975, 1980-1983 и 1988-1992 годах), и в результате между 1973 и 1996 годами его рост составил всего 15 процентов [544]. Но не менее важным обстоятельством было и то, что общее снижение темпов роста реальных доходов населения в 70-е и 80-е годы не вызвало соответствующего замедления роста доли высокообразованной части населения в национальном доходе и национальном богатстве; напротив, изменившиеся условия стали причиной резкого относительного ухудшения положения лиц, имеющих полное и тем более неполное среднее образование. В течение 80-х годов в США "почасовая заработная плата (с поправкой на инфляцию) выросла на 13 процентов для мужчин, имеющих высшее образование, и снизилась на 8 процентов для мужчин, имеющих незаконченное высшее образование, уменьшилась на 13 процентов для мужчин, имеющих лишь среднее образование, и упала на целых 18 процентов для имеющих неполное среднее образование" [545]. В конце 80-х один процент наиболее состоятельных граждан впервые стал контролировать большую часть национального достояния США, чем низшие 40 процентов; наряду с тем, что доля населения, живущего ниже уровня бедности, достигла и стала превышать 15 процентов, это оказалось, по мнению многих социологов, серьезным фактором возможной политической дестабилизации [546]. Однако хотя в течение весьма продолжительного времени большинством исследователей и отмечалось, что "усиление неравенства, начавшееся в середине 70-х годов и ускорившееся в 1980-е, является одной из наиболее документально подтвержденных тенденций в современной экономике" [547], они не связывали это непосредственным образом со становлением новой социальной структуры постиндустриального общества и обретением классом носителей знания доминирующих позиций. Такая точка зрения стала укрепляться во второй половине 80-х, когда социальное расслоение на основе неравенства образования стало значительно более выраженным. Особенно важны, на наш взгляд, три проявившихся в это время обстоятельства. ------------- [544] - См.: Davis В., Wessel D. Prosperity. N.Y., 1998. [545] - Fischer C.S., Hout M., Jankowski M.S., Lucas S.R., Swidler A., Voss K. Inequality by Design. P. 116. [546] - См.: Handy Ch. The Hungry Spirit. P. 39-41. [547] - Kuttner R. Everything for Sale. The Virtues and Limits of Markets. N.Y., 1997. P. 86. ------------- Во-первых, граница, всегда разделявшая более и менее образованные классы общества, стала обретать некое новое качество. Так, в период между 1974 и 1986 годами доходы лиц с высшим образованием росли гораздо быстрее по отношению к остальным категориям занятых, а заработки вчерашних школьников не обнаруживали никакой динамики. Но с 1987 года быстрый рост доходов выпускников колледжей в США приостановился [548]. Этот факт показывает, в частности, что определенная граница стала пролегать уже не между лицами, имеющими высшее образование или не имеющими его, а между получившими образование (сколь угодно совершенное) и проявившими некие специфические способности, то есть между обладающими образованием и обладающими знаниями. Приостановление роста доходов лиц с высшим образованием в конце 80-х имеет то же основание, что и аналогичная тенденция в отношении выпускников школ, наблюдавшаяся с середины 70-х: как тогда они стали ординарной рабочей силой перед лицом выпускников колледжей, так сегодня последние сами оказываются "средними работниками" по отношению к имеющим ученые степени, звания, получившим высокий уровень послеву-зовской подготовки или проявившим себя в высокотехнологичных компаниях. Таким образом, впервые зависимость доходов от различий в качестве полученного образования приобрела новый характер, так как любой уровень образованности уже не может конкурировать с качественными параметрами способностей и возможностей человека. Во-вторых, разделенность общества на основе способности или неспособности людей к производству нового знания оказалась со второй половины 80-х годов вполне аналогичной классовой разделенности индустриальной эпохи. В условиях, когда интеллектуальный капитал стал основным ресурсом производства, распределение национального дохода и валового общественного продукта осуществлялось в пользу капитала и труда -в традиционном их понимании. Уже в 80-е годы в большинстве развитых постиндустриальных стран рост объемов валового национального продукта происходил на фоне стагнирующей заработной платы работников и резкого роста (более чем вдвое) доходов капитала [549]. С середины прошлого десятилетия производительность в американских компаниях растет при стабильной и даже снижающейся оплате труда [550]. Этот феномен имеет двоякое объяснение: с одной стороны, --------------- [548] - См.: Madrick J. The End of Affluence. P. 110. [549] - См.: Ayres R.U. Turning Point. P. 119; Weizsaecker E., von, Lovins A.B., Lovins L. H. Factor Four: Doubling Wealth -- Halving Resource Use. P. 279. [550] - См.: Lind M. The Next American Nation. P. 200. --------------- в условиях, когда рост в высокотехнологичных отраслях производства поддерживает экономическое развитие западных стран в большей мере, нежели прогресс какого-либо иного сектора хозяйства, наиболее высокооплачиваемыми работниками оказываются лица, занятые в информационном и сервисном секторах. Они получают значительную часть своих доходов не в виде устойчивой заработной платы, а в качестве гонораров и доли в прибыли своих компаний, а нередко и непосредственно в виде дивидендов. В конце 80-х доля заработной платы в совокупных доходах 1 процента наиболее состоятельных семей США не превышала 40 процентов, хотя в среднем для страны составляла более 70 процентов. Среди приблизительно миллиона человек, входивших в круг самых высокооплачиваемых работников, 60 процентов работали в администрациях крупных производственных или торговых компаний или были их ведущими консультантами; около 30 процентов практиковали как юристы и врачи, а остальные 10 процентов приходились на представителей творческих профессий, включая профессоров и преподавателей [551] . Таким образом, увеличение заработной платы среднего и низшего производственного персонала практически не сказывается на эффективности производства, так как основную роль в повышении конкурентоспособности компаний и умножении их прибыли играют главным образом высшие менеджеры и высококвалифицированные работники иных категорий. С другой стороны, описанный здесь процесс становится самоподдерживающимся, поскольку рост прямых доходов этой категории людей оказывается следствием развития высокотехнологичных производств, повышающего, в свою очередь, курсовую стоимость ценных бумаг, которые, как правило, и принадлежат главным образом их менеджерам и основателям соответствующих компаний. Известно, что в США во второй половине 80-х более 37 процентов акций крупнейших корпораций находились в собственности 0,5 процента наиболее состоятельных граждан [552]. Таким образом, значительная часть национального богатства оказывается сосредоточена в руках верхушки общества, соединяющей признаки традиционной буржуазии и нового класса интеллектуалов, тогда как малообеспеченные и, как правило, малообразованные граждане не только наблюдают сокращение своей доли в национальном доходе, но и вытесняются на периферию трудовых отношений: так, если люди, получавшие в 1990 году заработную плату ниже среднего уровня и потерявшие в 1990-1992 годах работу, впоследствии находили ее, то их доходы оказывались в среднем на четверть ниже предшествующих [553]. ----------------- [551] - См.: Frank R.H., Cook P.J. The Winner-Take-All Society. P. 88. [552] - См.: Korten D.C. When Corporations Rule the World. P. 109. [553] - См.: Celente G. Trends 2000. P. 37. ----------------- Третье из обсуждаемых нами обстоятельств заключается в том, что с тех пор как основой подготовки человека к сколько-нибудь эффективной деятельности в современном обществе стал процесс овладения знаниями, обозначилась явная тенденция к замыканию новой высшей социальной страты в себе самой. С 1970 по 1990 год средняя стоимость обучения в частных университетах в США возросла на 474 процента при том, что средний рост потребительских цен не превысил 248 процентов [554]. Характерно также и то, что максимальный спрос предъявляется сегодня не столько на квалифицированный преподавательский состав, сколько на рабочую силу, способную творчески ставить и решать задачи: в результате доходы преподавателей и профессоров, в частности, по математическим и информационным дисциплинам, растут сегодня в три-четыре раза медленнее стандартной зарплаты их выпускников, создающих собственные предприятия или работающих по контракту. Ввиду роста стоимости образования высшая страта замыкается сегодня подобно вчерашним предпринимателям. Подобно тому, как в начале века две трети высших руководителей компаний были выходцами из состоятельных семей, в 1991 году около половины студентов ведущих университетов были детьми родителей, чей доход превышал 100 тыс. долл. [555] Согласно подсчетам американских экономистов, если в 1980 году только 30 процентов молодых людей, в чьих семьях доход превышал 67 тыс. долл., заканчивали четырехлетний колледж, то сегодня это уже 80 процентов [556]. Последствия этой тенденции выходят далеко за рамки простого роста возможностей выходцев из высокообеспеченных слоев общества; на этой основе происходит радикальное изменение в системе ценностей нового высшего класса. Как известно, надутилитарный тип мотивации распространен не столько у тех, кто добился значительных материальных успехов в течение жизни; напротив, как отмечает Р.Инглегарт, "по самой природе вещей, постматериалистами становятся чаще всего те, кто с рождения пользуется всеми материальными благами, именно это в значительной степени и объясняет их приход к постматериализму" [557]; люди же, с юности стремившиеся добиться экономического успеха, впоследствии гораздо реже усваивают творческие модели поведения и становятся носителями постматериалистических идеалов. С этой точки зрения, есть основания полагать, что в ближайшие десятилетия постматериалистические ценности будут все более широко усваиваться, а поскольку, "будучи однажды выбранными, ценности меняются ------------------- [554] - См.: Frank R.H., Cook P. J. The Winner-Take-All Society. P. 165. [555] - См.: Lasch Ch. The Revolt of the Elites and the Betrayal of Democracy. P. 177. [556] - См.: The Economist. 1997. February 8. P. 57. [557] - Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. P. 171. ------------------- очень редко" [558], можно прогнозировать быстрый рост нематериалистически мотивированного социального слоя, в который будет постепенно перерождаться прежний высший класс индустриального мира. Внутренняя структура формирующегося нового господствующего класса гораздо более однородна, чем когда бы то ни было ранее. Причем именно приверженность постматериалистическим ценностям в наибольшей мере, на наш взгляд, будет консолидировать его представителей и в той же мере противопоставлять этот новый класс классу угнетаемому, или, правильнее сказать, отчужденному, в котором не разделяются подобные установки. Новый доминирующий класс обладает при этом всеми признаками, которые достаточны для его определения именно как класса, а не социальной страты или группы. Во-первых, его представители контролируют ресурс, который становится важнейшим фактором современного производства, -- информацию и знания -- и, более того, фактически способны осуществлять производственный процесс, т. е. создавать новые информацию и знания, без непосредственного участия других членов общества. Таким образом, независимость этого класса от всего остального социума может по мере усиления роли информационного сектора не только не снижаться, но, напротив, продолжать укрепляться. Во-вторых, уже в современных условиях представители этого класса заняли весьма четко определяемое положение в производственной иерархии: они реально контролируют почти весь конечный продукт современного материального производства и процесс создания высоких технологий. Конкуренция индустриального типа и производство, которое может обойтись без новых технологических достижений, сохраняются сегодня почти исключительно в сфере примитивных массовых услуг, куда и стекается низкоквалифицированная рабочая сила, не будучи в состоянии конкурировать с образованными работниками в других отраслях; таким образом, все жизненно необходимые для прогресса общества сферы деятельности контролируются представителями нового класса. В-третьих, в силу того, что этот класс предоставляет в распоряжение общества ресурс, характеризующийся высокой редкостью и избирательностью, именно его представители получают возможность перераспределять в свою пользу все возрастающую долю общественного богатства. В-четвертых, нельзя не отметить и того, что, конституируясь в качестве доминирующего класса, новая господствующая группа современного общества стремительно формирует и противостоящую ей общность, обычно обозначаемую как --------------- [558] - Boyett J.H., Conn H.P. Maximum Performance Management. P. 32. --------------- underclass, на признаках которой мы более подробно остановимся ниже. Усилия, предпринимаемые в течение последних десятилетий правительствами ведущих западных стран, показывают, что проблема неравенства, порожденного прежде всего отличиями в образовании и способностях людей современного общества, не может быть эффективно решена посредством перераспределения ресурсов и средств, как это всегда предполагалось ранее. Результаты социальной политики 60-х и 90-х годов диаметрально противоположны, хотя и тогда, и теперь преследуются одни и те же цели -- разве что с возросшей к концу столетия активностью. Таким образом, проблема бедности, которая, как казалось многим американским политикам и социологам, могла быть окончательно снята к середине 70-х годов [559], сегодня не только не решена, но и явно обострилась, а перспективы борьбы с этим социальным злом стали как никогда туманны. * * * Итак, проблема углубления неравенства в международном масштабе и вопросы неравномерности распределения национального достояния в рамках развитых стран имеют много общего и должны рассматриваться как проявления единой по своей природе тенденции, характерной для современной постэкономической революции. Оценивая их в таком контексте, мы приходим к постановке основной задачи нашего исследования. Как оценка современного кризиса в мировом масштабе, так и анализ процессов, происходящих в каждой развитой стране в отдельности, свидетельствуют, на наш взгляд, о том, что с переходом к обществу, основным производственным ресурсом которого становятся информация и знания, резко меняются приоритеты и критерии социального развития. Индустриальное производство и его результаты не могут более служить свидетельством мощи отдельных государств на мировой арене в той же мере, в какой доходы работников индустриального сектора в пределах каждой из развитых стран не могут обеспечить им не только социального роста, но даже сохранения прежней доли в национальном богатстве. Основой конкурентного потенциала любой страны оказываются теперь те новые знания, которые она способна продуцировать и применить для нужд других секторов производства, а не масштабы благ, создаваемых непосредственно в этих странах; точно так же --------------- [559] - См.: Davis В., Wessel D. Prosperity. P. 71. --------------- никакие иные способности человека, кроме его умения создавать уникальный продукт, отличный от всех прочих, изобретать новые производственные и социальные технологии, не могут и не смогут в будущем обеспечить ему резкое повышение имущественного и социального статуса. В новых условиях, и это вытекает из всего сказанного выше, развитие общества становится зависимым от развития составляющих его личностей; там, где нет такой зависимости, поступательное развитие общества обеспечивается исключительно вмешательством государства, и вряд ли такое развитие сможет быть устойчивым и самодостаточным. Все эти факторы обусловливают гораздо большую хрупкость и неустойчивость нового общества по сравнению со всеми ему предшествовавшими. Исследуя соотношение внутренних проблем современных постиндустриальных стран и динамики мирового хозяйственного кризиса последних нескольких лет, мы приходим к выводу о тесной и в то же время неоднозначной их связи. С одной стороны, социальное расслоение в рамках самих развитых держав является безусловно первичным по отношению к событиям, развертывающимся на мировой арене и воплощающимся прежде всего в кризисе индустриальной по своей сути модели мобилизационного развития. С другой стороны, именно неудача попыток догоняющего развития, особенно очевидная в последние годы, поставила в центр исследовательского внимания внутренние проблемы постиндустриальных обществ. Таким образом, мы сталкиваемся с весьма типичной для социальной науки ситуацией, когда глубинные, сущностные процессы оказываются предметом анализа только в том случае, если их весьма отдаленные проявления достигают очевидного масштаба и болезненной остроты. В контексте проблем, рассматриваемых нами, такая острота обусловливается прежде всего тем, что, в отличие от отдельных национальных государств, в мировом масштабе сегодня отсутствуют эффективные рычаги регулирования хозяйственных и социальных процессов. Именно поэтому кризис индустриальной модели развития оказался наиболее актуальной научной и практической проблемой не в самих развитых государствах более трех десятилетий назад, где и когда он, собственно, и возник, а в контексте мирового разделения труда, где этот кризис приобрел наиболее масштабные формы и оказался исключительно болезненным. Таким образом, в условиях переживаемой человечеством первой фазы постэкономической трансформации цивилизация как бы раскалывается на основе парадоксального фактора, каким является прогресс научного знания, которое должно по своей природе служить объединению людей. Тем не менее, совершенно очевидна разделенность современного мира на постиндустриальный центр и индустриальную, а отчасти даже доиндустриальную периферию, причем естественная конвергенция этих составляющих представляется сегодня абсолютно нереальной. Но и в пределах самого постиндустриального центра также оформились два противостоящих класса -- с одной стороны, класс владельцев и распорядителей знаний и технологий, с другой -- подавленный класс, неспособный найти достойного места в структуре информационного хозяйства. Суть конфликта, зреющего в противостоянии этих сил, представляется достаточно близкой по своей природе, хотя в одном случае речь идет о международном конфликте, а в другом -- о внутренних проблемах стран Запада. Как интеллектуальные работники, чья доля в национальном богатстве постиндустриальных стран неуклонно растет на протяжении последних двадцати лет, во все большей мере ставят перед собой постматериалистические цели, так и развитые страны в последние годы как никогда ранее стремятся к формированию в мировом масштабе стабильного и безопасного международного порядка; однако, как мы видели, внешне вполне справедливые и гуманистические усилия не порождают сокращение и преодоление неравенства, на что они, казалось бы, нацелены, а приводят к обострению социальной и международной напряженности, усилению неравномерности распределения любых видов материальных и нематериальных благ, услуг, информации и капитала в рамках отдельной страны и мира в целом. Дж.К.Гэлбрейт полагает, что "справедливое общество не стремится установить в распределении доходов равенство, не соответствующее ни природе человека, ни характеру и мотивации современной экономической системы. Как известно, люди коренным образом различаются по тому, насколько они хотят и умеют делать деньги. Причем источником той энергии и инициативы, которые служат движущей силой современной экономики, является не просто жажда богатства, а желание превзойти других в его накоплении", но, -- заключает он свою мысль, -- "такого положения справедливое общество допустить не может; для него также неприемлемо любое оправдание... существования подобного неравенства" [560]. Стабильность мировой хозяйственной системы находится в настоящее время под угрозой -- фактически вне зависимости от того, какими окажутся действия лидеров современных великих держав. Кризис глобального рыночного хозяйства объективно выводит на первый план проблемы "справедливого общества" в глобальном его измерении. По мнению большинства авторитетных исследователей, открытое общество, соответствующее --------------- [560] - Galbraith J. К. The Good Society. The Humane Agenda. P. 59, 60. --------------- западным ценностям, может быть построено только во всемирном масштабе. Причем это мнение не поколеблено даже очевидными неудачами японской модели индустриализации, "прорыва" азиатских стран, экспериментов Запада в Латинской Америке и России, катастрофической неспособностью развитых стран преодолеть негативные тенденции, связанные с экологическим ущербом, который наносится нашей планете хозяйственным развитием (или, напротив, неразвитостью) отдельных стран "третьего мира". В этом, на наш взгляд, проявляется недооценка проблем, имеющих по своей сути аналогичную природу, но проявляющихся на локальном уровне, в границах отдельных развитых экономик. Эксперты и социологи, ратующие за укрепление стабильности в мировом масштабе, не отдают себе отчета в том, что выступают тем самым за обострение противоречий, которые уже сегодня вполне различимы внутри постиндустриальных держав. В течение последних двадцати лет, особенно углубивших разрыв между индустриальным и постиндустриальным мирами, с одной стороны, и между индустриальным и постиндустриальным секторами хозяйства внутри развитых стран -- с другой, Запад продолжал находиться в плену двух опасных иллюзий. Считалось (и на то имелись определенные основания), что западная социальная модель уверенно завоевывает все новые пространства и этот процесс способствует укреплению доминирующих позиций самой западной цивилизации. Тем не менее, сегодня становится очевидным, что, во-первых, гигантские инвестиции развитых стран создали в отдельных регионах мира не более чем индустриальные экономики и что, во-вторых, дальнейшее поддержание их устойчивого функционирования потребует намного больших вложений, чем все ранее поощрявшиеся программы развития. Причина -- в принципиальной неспособности индустриального мира конкурировать с постиндустриальным. Вторая иллюзия состоит в уверенности, что социальной системе развитых стран не угрожает никакая изнутри возникающая нестабильность, поскольку острота традиционного классового конфликта устойчиво и неизменно снижалась в течение этих десятилетий. В определенной мере и это мнение было правильным, однако придерживавшиеся его аналитики игнорировали возможность развертывания социальных противоречий нового типа, адекватных постэкономическому общественному состоянию; и сегодня также становится ясно, что поддержание некоего "оптимального" в данном контексте равенства в обществе потребует таких усилий, которые до сих пор трудно было представить. Таким образом, можно констатировать, что у западного мира сегодня нет достаточных сил, средств и ресурсов для одновременного выравнивания обеих важнейших диспропорций, сопровождающих становление постэкономического типа хозяйства. Активизация усилий по поддержанию индустриальных экономик и снижению масштабов опасности, обусловленной распадом природных экосистем в наиболее бедных странах Африки, Азии и Латинской Америки, не может не отозваться ростом внутренних проблем в пределах самих развитых стран; при этом совершенно неочевидно, что обладающие суверенитетом реципиенты помощи и инвестиций реально обратят их на пользу как своих народов, так и более стабильного мирового порядка. "Замыкание" развитых стран и перенос акцента на внутренние проблемы может резко обострить течение современного кризиса и сделать международные конфликты гораздо более непредсказуемыми по их последствиям. Попытки гармонизации усилий на этих двух направлениях способны, на наш взгляд, привести скорее к определенной консервации проблемы, нежели к ее реальному разрешению. * * * * * События последних десятилетий свидетельствуют не только об ускоряющемся темпе общественного развития, но и о растущей нестабильности социальных систем -- при всей видимой их незыблемости и основательности. Впечатляющие успехи постиндустриального мира, достигнутые на фоне краха коммунизма и глубокого экономического кризиса в странах, еще недавно конкурировавших с развитыми державами, нередко рассматриваются как подтверждение универсального характера западных ценностей и их способности к быстрой экспансии в мировом масштабе. Однако за поверхностными формами социальных явлений могут скрываться глубинные процессы, изучение которых отнюдь не приводит к выводам о становлении гармоничного мирового сообщества; сегодня есть все основания говорить о нарастающей поляризации мира и "замыкании" отдельных составных его элементов. В настоящее время как никогда ранее ощущается потребность в футурологической доктрине, способной инкорпорировать идею о нарастающей противоречивости современного мира в концепцию прогрессивной постиндустриальной трансформации. На наш взгляд, этому может служить теория постэкономического общества, базирующаяся на выводе, что в истории развития цивилизации можно аргументирование выделить три основные эпохи -доэкономическую, экономическую и постэкономическую. Важнейшими критериями подобного разграничения являются, во-первых, тип человеческой деятельности и, во-вторых, характер соподчинения интересов отдельных личностей в пределах каждой из этих эпох. Эти два критерия тесно взаимосвязаны. Относительно первого можно констатировать, что на ранних этапах развития человечества наиболее распространенной была деятельность, осуществлявшаяся на основе инстинктивных побуждений, присущих человеку как биологическому существу и определяемых необходимостью противостоять природе, угрожавшей самому его существованию. Постепенно эта деятельность приобретала осознанный характер, порождая систему сознательно координируемых общественных усилий. Человек не только стал противостоять окружающему миру, но и выделял себя из числа себе подобных. Средством преодоления сил природы оказывался отчуждаемый материальный продукт, воплощавший собою основную цель человеческой активности. И, наконец, на высших этапах прогресса появилось стремление к развитию самого себя как личности, а главным результатом деятельности выступает уже сам человек как носитель новых качеств и способностей. Таким образом, предтрудовая инстинктивная активность, вызываемая, по сути дела, животными побуждениями, труд как осознанная потребность в преобразовании природы ради достижения материального результата и, наконец, творчество, главное содержание которого - в максимальном развитии личности самого субъекта, представляют собой три основных вида деятельности, характерных соответственно для доэкономической, экономической и постэкономической эпох общественного прогресса. Второй критерий позволяет нам анализировать иной аспект той же проблемы. В условиях господства инстинктивной деятельности человек не ощущает себя противостоящим природе, как не противостоит и себе подобным. Индивидуальный интерес в собственном смысле этого понятия отсутствует; стремления каждого конкретного человека сфокусированы на поддержании необходимого уровня потребления и в этом качестве вполне идентичны стремлениям других членов общины. Как следствие, не возникает противоречия интересов. В дальнейшем люди начинают воспринимать друг друга как конкурентов в борьбе за присвоение материальных благ; их ограниченность приводит к столкновению индивидуальных интересов, оказывающихся по своей сущности однопорядковыми, а по направленности -- совершенно различными. Механизм соподчинения этих интересов определяет социальную структуру экономического общества. Когда, наконец, важнейшей целью большинства индивидов становится развитие личности, интересы человека выходят за пределы материальной плоскости и, будучи неунифицируемыми, перестают быть взаимоисключающими и потенциально враждебными. Таким образом, третья, постэкономическая, стадия формируется как комплексное социальное состояние, свободное от непреодолимых противоречий между людьми. Современный период при таком подходе представляет собой этап становления постэкономического общества, этап постэкономической трансформации. Чтобы проанализировать ее основные направления, необходимо определить важнейшие характеристики экономической эпохи, отрицаемые в ходе такой трансформации. Эти три характеристики включают в себя материалистическую мотивацию деятельности человека, наличие частной собственности и рыночный характер хозяйственных связей между людьми. Первая характеристика непосредственным образом вытекает из определения экономической эпохи как основанной на трудовой деятельности. Из этого следует, во-первых, возможность отчуждения от человека созданного им продукта и перераспределения его в пользу других членов общества. Вторым следствием оказывается то, что масштабы производства материальных благ ограниченны, и это порождает конкуренцию в борьбе за максимизацию их присвоения. Это, в свою очередь, предопределяет жесткое неприятие любым из работников как перспективы отчуждения продукта его труда, так и представителей социальных групп и классов, присваивающих этот продукт. Таким образом, важнейшим признаком экономического общества является конфликт, возникающий между отдельными личностями и социальными группами в связи с их претензиями на ограниченную совокупность материальных благ. Этот конфликт цементирует общество, делая все его элементы взаимозависимыми и взаимодополняющими. Именно он лежит в основе явления, определяемого как эксплуатация и существующего в любом обществе, основанном на труде. Поэтому устранение эксплуатации в ходе постэкономической трансформации происходит не как отказ общества от отчуждения благ, а как преодоление субъективного ощущения, что сам факт отчуждения противоречит основным интересам личности. Вторая характеристика представляет собой как бы оборотную сторону первой. Там, где присвоение материальных благ выступает в качестве важнейшей цели каждого человека, не может не возникнуть общественного отношения, закрепляющего результат подобного присвоения. Можно уверенно утверждать, что экономическое общество возникло там и тогда, где и когда человек стал не только выделять самого себя из среды себе подобных, но и относиться к части объектов вещного мира как к своим, принадлежащим ему, а к части -- как к чужим, принадлежащим другим людям. Таким образом, этой второй характеристикой экономической эпохи является феномен частной собственности. Частная собственность выступает одной из естественных форм проявления принципов экономического общества; анализ показывает, что единственным негативным ее свойством, с точки зрения общественного прогресса, может рассматриваться отделенность объекта собственности от непосредственного его производителя и, следовательно, возможность его эффективного присвоения вне зависимости от тех или иных качеств собственника. Преодоление частной собственности при переходе к постэкономическому обществу происходит не через обобществление производства, а путем становления системы личной собственности, предполагающей возможность индивидуального владения всеми необходимыми условиями производства, а также не допускающей эффективного присвоения тех или иных благ людьми, неспособными использовать их в соответствии с их социальным предназначением. (Речь, разумеется, идет об информационном секторе экономики.) Третья особенность экономического общества воплощается в его организации на основе принципов рынка. Рыночное хозяйство рассматривается нами не как синоним товарного производства, а как один из его исторических видов, которому присущ анархичный характер производства, распределения и обмена материальных благ, соизмеряемых на основе некоего эквивалента. Вне зависимости от того, какое свойство товара выступает базой подобного соизмерения, обмениваемые в рамках рыночной экономики блага являются воспроизводимыми, и их производство может быть увеличено в любой пропорции. Постэкономическая трансформация, разумеется, не отрицает обмена продуктами и деятельностью между членами общества, поскольку такой обмен составляет само содержание общественной жизни. Однако при насыщении материальных потребностей людей приобретаемые ими товары и услуги становятся скорее инструментом выражения их личностной индивидуальности, чем средством выживания. Как следствие, все большее число благ характеризуется субъективной, или знаковой, ценностью, не определяемой с помощью рыночного эквивалента. Обмен деятельностью и товарами регулируется уже не столько общественными пропорциями производства, сколько индивидуальными представлениями о ценности того или иного блага. Таким образом, постэкономическая трансформация лишает прежние рыночные силы возможности "давить на общество", рыночное хозяйство уступает место иным принципам организации. Выделение в истории человечества доэкономической, экономической и постэкономической эпох представляет в распоряжение исследователя наиболее удачный, на наш взгляд, инструмент осмысления современной социальной трансформации. Нынешний период характеризуется формированием большинства предпосылок, необходимых для перехода к постэкономическому обществу в рамках сообщества развитых стран. Эти предпосылки имеют как объективную, так и субъективную составляющие. С одной стороны, достигнутый высокий уровень развития производительных сил открывает возможность резкого сокращения занятости в отраслях материального производства и быстрого развития третичного и четвертичного секторов экономики, ориентированных на потребление и производство информации и требующих от вовлеченных в хозяйственный процесс людей уникальных качеств и возможностей. В этой связи развитие человеческих способностей становится абсолютно необходимым с точки зрения хозяйственного прогресса. С другой стороны, когда удовлетворены материальные потребности людей и социальный статус обретается посредством повышения собственного личностного потенциала, цели самосовершенствования естественным образом выходят на первые позиции в иерархии ценностей современного работника; с изменением же мотивационной структуры в новых поколениях начинает формироваться тип личности, ориентированной не на максимизацию материального потребления, а на достижение внутренних гармонии и совершенства. Это приводит к тому, что развитие человека оказывается тождественным развитию производства информации и знаний -- главного ресурса современного хозяйственного прогресса; круг замыкается, и новая система воспроизводства общественного богатства становится самодостаточной и самоподдерживающейся. Между тем становление постэкономического общества представляет собой вторую гигантскую революцию из переживавшихся человечеством и не может не быть процессом весьма противоречивым. Объективной основой этой противоречивости выступает автономизация личности, возникающая как следствие перенесения акцента на творческую деятельность и развитие информационного сектора хозяйства. В ситуации, когда продуцирование знаний становится возможным вне масштабных хозяйственных структур, появляется возможность быстрой концентрации хозяйственных мощи и влияния в отдельных "точках роста" постиндустриальной экономики. Учитывая также, что социальная страта, осуществляющая производство информации и знаний, оказывается замкнутой и самодостаточной частью общества, можно прийти к выводу о том, что ее власть над остальным социумом в ближайшие десятилетия станет более прочной и всеобъемлющей, чем любое классовое господство в прошлом. При этом новый высший класс не только присваивает все возрастающую часть общественного богатства, но и создает ее, в силу чего он в гораздо меньшей мере, чем все предшествовавшие, нуждается в комплементарных социальных группах (крестьянстве, пролетариате и т.д.) для поддержания и воспроизводства своего статуса. Отсюда следует, что важнейшей проблемой постэкономического перехода является динамика социального (а в настоящее время и имущественного) неравенства. Об остроте этой проблемы в современной ситуации можно судить, рассматривая две важные тенденции. С одной стороны, постэкономический мир формируется как самодостаточная и замкнутая хозяйственная структура. Сокращение потребностей в сырье и материалах, активное привлечение интеллектуальных ресурсов всего мира, беспрецедентное доминирование в технологическом секторе и все более тесное переплетение хозяйственных, политических и социальных процессов, происходящих в рамках сообщества развитых государств (состоящего сегодня из стран Европейского Союза, США, Канады и Австралии), -- все это объективно снижает его заинтересованность в контактах с остальными регионами планеты. Напротив, развивающиеся страны оказываются все более несамодостаточными; для развития национальных экономик они нуждаются в импорте западных инвестиций и технологий, а конечный продукт их хозяйственных систем (вне зависимости, выступает ли в качестве такового продовольствие, натуральное сырье или массовые промышленные товары, ориентированные на потребительский спрос) не может быть эффективно реализован на их внутренних рынках. Таким образом, превращаясь в центр информационного хозяйства, постиндустриальные страны экспортируют нематериальные активы, масштабы внутреннего потребления которых не зависят от объема экспорта, тогда как развивающиеся государства вынуждены продавать либо невозобновляемые природные ресурсы, либо материальные блага, созданные трудом их граждан. При этом резкое сокращение инвестиций из западных стран или спроса с их стороны на конечный продукт государств "третьего мира" будут иметь для последних катастрофические последствия, тогда как в современных условиях им уже не дано серьезно повлиять на хозяйственную стабильность постиндустриального блока, в рамках которого происходит абсолютное большинство мировых товарных и финансовых трансакций. Таким образом, фактором, препятствующим эволюционному и ненасильственному переходу к постэкономическому обществу, является нарастание напряженности на внешних границах постиндустриального мира и углубляющийся раскол цивилизации на две составляющих, нынешнее положение и возможности развития которых разительно отличаются. С другой стороны, не менее опасная тенденция развивается внутри самих западных стран. По мере расширения информационного сектора продукция отраслей, производящих знания, становится все более необходимой для обеспечения общественного воспроизводства в целом, что неизбежно приводит к росту цен на нее и повышению доходов занятых в этом секторе работников. Принимая во внимание, что они способны трудиться автономно и в значительно меньшей мере, нежели занятые в традиционных отраслях, испытывают прямую конкуренцию со стороны других работников информационного сектора (в первую очередь в силу своей относительно узкой специализации и незначительной численности тех, кто является носителем столь же уникальных способностей), следует предположить, что доля присваиваемого ими общественного достояния с каждым годом будет становиться все большей. В современных западных обществах можно видеть ту же разделенность между информационным сектором и иными отраслями хозяйства, которая четко прослеживается на примере взаимоотношений между постиндустриальной частью мира и остальным человечеством. Стремясь обеспечить себе максимальную конкурентоспособность, лидеры материального производства все более интенсивно приобретают новейшие технологические разработки, тем самым укрепляя позиции информационного сектора. Между тем обрабатывающая промышленность и сфера услуг применяют труд многих миллионов работников, чьи профессиональные качества приобретаются достаточно легко и не являются уникальными; сами же они вследствие относительно низкого уровня образования не являются носителями постматериалистических ценностей и ориентированы прежде всего на повышение своего материального благосостояния. В подобных условиях тот факт, что таковое не может быть ими достигнуто (вследствие высокой конкуренции на рынке труда) на фоне растущего богатства работников информационного сектора (в гораздо меньшей мере стремящихся к его достижению), порождает новое социальное противостояние, преодоление которого сегодня фактически невозможно, так как соответствующие попытки замедляют хозяйственный прогресс и ухудшают положение той или иной страны на мировой арене. Переход к постэкономическому обществу неизбежно сопровождается нарастанием неравенства фактически во всех его формах -- этот тезис представляется нам фактически неоспоримым. Важнейшая проблема современности связана если не с устранением подобного неравенства, то с обнаружением методов контроля над ним и выработкой мер, способных хотя бы частично преодолеть его негативные воздействия. Дополнительный драматизм переживаемому ныне моменту придает, как это ни странно, исключительно успешное продвижение западных стран по пути постэкономической трансформации. В таких условиях как вопрос о поддержании приемлемого баланса интересов в рамках самих постиндустриальных стран (вследствие роста материального благосостояния не только наиболее квалифицированных работников, но и большинства категорий граждан), так и проблема нарастающего разрыва между "первым " и "третьим " мирами (по причине того, что он воспринимается как позитивное следствие победы западного мира над его политическими и экономическими соперниками) не могут оказаться в центре внимания и быть рассмотренными в качестве наиболее опасных проблем нашего времени. Подход же к современному периоду как к становлению постэкономического общества неизбежно приковывает внимание именно к ним, и это обстоятельство кажется нам исключительно важным для дальнейшего нашего исследования. Не предвосхищая здесь выводов, которые будут сделаны в конце нашего исследования, сформулируем теперь задачи, на которых сосредоточимся в последующих разделах этой книги. В первую очередь мы попытаемся проследить эволюционный процесс, который привел к формированию нынешней ситуации, причем -- на двух уровнях, соответствующих преодолению индустриального (и доиндустриального) типов организации производства в развитых странах и в мировом масштабе. Процессы первого уровня в контексте нашего исследования будут служить в качестве модели для второго уровня, поскольку хозяйственное развитие индустриального общества в пределах даже одной страны показывает путь, по которому впоследствии с теми или иными отклонениями пройдет и весь остальной мир. Такой анализ, как мы полагаем, позволит понять обусловленность глобальных хозяйственных перемен событиями, происходящими в основных центрах постиндустриальной цивилизации. Этим вопросам посвящается следующая, вторая, часть книги. Далее, мы сосредоточимся на проблемах, с которыми столкнулось в последние годы мировое хозяйственное развитие. Понятно, что их анализ не может быть адекватным вне контекста перемен, происходящих в рамках самих постиндустриальных обществ. Вопросы исчерпанности модели догоняющего развития, отражающей в конечном счете исчерпанность самого индустриального типа хозяйства, будут рассмотрены в третьей части книги. В четвертой части речь пойдет о новой классовой структуре постэкономического общества. Здесь будет дан анализ социального неравенства, возникающего при переходе к этому новому общественному состоянию. Мы попытаемся также показать, что современный мировой хозяйственный кризис мог бы оказаться не столь неожиданным, если бы социологи и экономисты рассматривали переход к постиндустриальному и далее к постэкономическому обществу не как процесс формирования по преимуществу гармоничного и стабильного социума, а как противоречивое и сложное явление, как становление наиболее дисбалансирован-ного и малопредсказуемого социального порядка из всех, какие когда-либо знала история. В заключении с позиций выявленных закономерностей и тенденций мы попытаемся оценить меру реальности и предпочтительности различных сценариев развития, вытекающих из логики всего нашего исследования. Необходимо предупредить читателей, что все изложенные ниже гипотезы и предположения не рассматриваются автором как безусловно истинные, а лишь дают возможность несколько менее традиционным образом взглянуть на те гигантские перемены, на пороге которых оказалась современная цивилизация. Часть вторая. Этапы формирования "однополюсного" мира История человечества во все времена была историей военного, политического и экономического соперничества между составлявшими его нациями, народами и племенами. Нашим далеким и относительно близким предкам неизвестны были иные эффективные средства добиться более высоких результатов, чем у соседних стран и народов, обеспечить своим гражданам достойные условия жизни, дать импульс техническому и общественному прогрессу. Однако до последнего времени существовала определенная саморегуляция, не позволявшая какой-либо одной модели развития достичь над другими полного и абсолютного доминирования. Обратившись к истории, можно сделать два важных наблюдения, характеризующих наиболее драматичные ее периоды. Во-первых, максимально активное и жестокое соперничество между государствами и народами возникало в тех случаях, когда они обладали различными технологическими инструментами (в данном случае мы используем понятие технологии в предельно широком значении, обозначая им как производственные и хозяйственные, так и политические и социальные институты, распространенные в том или ином обществе). Во-вторых, результатом такого соперничества оказывалось, как правило, усвоение всеми его сторонами той технологической системы, которая проявляла себя как наиболее эффективная. Это может быть проиллюстрировано на совершенно различных примерах -- от быстрого принятия на вооружение артиллерийских орудий всеми европейскими армиями в XV-XVI веках до стремительного вытеснения двигателями внутреннего сгорания паровых машин в конце XIX столетия; от распространения в первой половине прошлого века в европейских странах буржуазной социальной системы, порожденной Французской революцией, до стремительного воспроизведения в наше время различными государствами тех или иных хозяйственных механизмов, доказавших свою эффективность. Таким образом, на протяжении столетий социальное соперничество проявлялось в достижении одной нацией неких технологических преимуществ над другими и их использовании для укрепления собственных позиций. Вместе с тем эти преимущества никогда не становились столь значительными, чтобы речь могла заходить о подчинении всего человечества. Даже в тех случаях, когда качественно различия были наиболее разительными (как, например, наличие огнестрельного оружия у солдат Кортеса при завоевании империи ацтеков), они зачастую могли быть преодолены чисто количественными факторами (численностью армии) либо сходили на нет при простом освоении соответствующей технологии (захвате большого оружейного арсенала), даже если таковое не дополнялось способностью к ее воспроизведению. До тех пор, пока количественные факторы (население, размеры территории, масштабы сельскохозяйственного или промышленного производства, естественные ресурсы, находящиеся в распоряжении нации, и т.д.) играли значительную роль и могли компенсировать качественное превосходство, привносимое новыми технологиями, а также пока сами новые технологии могли легко усваиваться и перениматься за пределами той общности, где они возникли, любые стремления к мировому господству оставались иллюзиями, которым, хотя они в течение столетий и заливали мир кровью, не суждено было осуществиться. Одна из важнейших причин такого положения состоит в том, что технологическое развитие на протяжении всей истории обеспечивалось в первую очередь за счет эмпирического знания, не основанного на теоретическом анализе окружающего мира или базирующегося на нем в весьма незначительной степени. Там, где источником прогресса служил эксперимент, движение вперед оставалось малопредсказуемым и случайным, а материальное производство сохраняло свое доминирующее значение. Преимущество отдельных государств и народов зависело от того, насколько им удавалось усовершенствовать методы и формы этого производства. Отличие новейшего времени от всей предшествующей истории заключается в том, что основой прогресса служит сегодня накопление и использование теоретического знания, обеспечивающего технологическое развитие отдельных стран. В этих условиях возникают как возможность прогнозируемого и по сути своей ничем не ограниченного развития материального производства, так и стремление человека реализоваться вне традиционных форм потребления. Таким образом, там, где источником хозяйственного развития выступает теоретическое знание, материальное производство как таковое утрачивает свою абсолютно доминирующую роль. Преимущество одной страны над другой обусловлено теперь не столько масштабами ее материального богатства, сколько интеллектуальным потенциалом населения и принятой в обществе системой мотивов, побуждающих человека либо к творческой деятельности, либо к труду индустриального типа. В этих условиях появляется резкая поляризация возможностей развития различных государств и возникает постиндустриальный мир, развитие которого минимально зависит от остальной части человечества. Разумеется, постиндустриальные страны занимают совершенно особое место в мировом порядке, добиться которого прежде не суждено было даже величайшим политическим и военным империям. Особый драматизм сложившемуся положению дел придает то обстоятельство, что в очередной раз происходит столкновение обществ, обладающих различными технологическими инструментами, однако различие между эмпирическим и теоретическим типами познания мира обусловливает невозможность усвоения новой технологической реальности одной из сторон противостояния до тех пор, пока эта реальность не перестанет быть наиболее эффективной. Складывающаяся в современном мире ситуация чревата двумя чрезвычайно серьезными опасностями, угрожающими устойчивому и предсказуемому развитию цивилизации. С одной стороны, формируется новый мировой порядок, в котором постиндустриальные государства оказываются отделены от всех других стран и народов в гораздо большей степени, чем когда бы то ни было ранее. Зависимость человечества от постиндустриального мира (а иными словами -- от Запада) приобретает крайне гипертрофированные формы по меньшей мере в силу двух причин. Во-первых, Запад диктует необходимый темп усвоения технологических перемен, отставая от которого развивающиеся страны фактически теряют возможность быть значимыми членами международного сообщества; при этом нарастают монополизация новых технологий и их сосредоточение в пределах постиндустриального мира. Во-вторых, экспортируя технологии, Запад не уменьшает собственных возможностей их использования и, таким образом, приобретает объективно ограниченные ресурсы, которыми располагает "третий мир", поставляя взамен ресурс, ограниченность и редкость которого весьма условны. Еще более драматично обстоит дело с интеллектуальными ресурсами человечества. В постиндустриальном сообществе все более интенсивно складывается новая система ценностей, признающая исключительную значимость знаний и побуждающая человека к развитию творческих способностей и постоянному самосовершенствованию; в результате не только происходит более быстрое развитие человеческого потенциала самих западных обществ, но и возникает стремление инкорпорирования в них интеллектуальных работников из всех регионов мира. Таким образом, "информационный" мир закрепляет свою неограниченную власть над миром "неинформационным" по мере того, как интеллектуалы, способные к производству новой информации и знаний, покидают страны "третьего мира" и пополняют научное сообщество постиндустриальных держав. С другой стороны, умножая все возрастающее неравенство в мировом масштабе, постиндустриальная трансформация не устраняет его и в границах самих развитых стран. В силу того, что в фундамент новой социальной системы заложены знания и способность ими распоряжаться, происходит дифференциация граждан по признаку их интеллектуальных и творческих способностей, которые отличают людей друг от друга в гораздо большей степени, нежели любые иные социальные или имущественные характеристики. Поэтому постиндустриальный и постэкономический типы общества не признают равенства. В последние десятилетия, и это будет подробно рассмотрено ниже, во всех западных странах появляются зримые доказательства этой неочевидной формулы. Разворачивающаяся информационная революция делает самым важным достоянием человека его способности, и общество со все возрастающей щедростью осыпает всеми благами цивилизации тех, кто собственной творческой деятельностью подтвердил уникальность своего интеллектуального потенциала. И хотя многими из этих людей уже сегодня движут мотивы, серьезно отличающиеся от стремления к умножению материального благосостояния, все большая часть общественного богатства перераспределяется в их пользу. В то же время среди работников традиционных отраслей усиливается конкуренция за право получать жизненно необходимые им денежные и материальные средства. Таким образом, не только на международной арене, но и в каждой отдельно взятой постиндустриальной стране технологическая революция порождает скорее не единство, но противостояние, не гармонию, а углубляющиеся противоречия. Каждая из этих линий глобального противостояния, определяющих, по сути, контуры современного однополюсного мира, будет подробно рассмотрена ниже. Однако уже здесь мы можем констатировать, что на пороге XXI века развивающиеся страны теряют надежду выйти на уровень, ныне занимаемый развитыми государствами, так как мобилизация ресурсов, всегда лежавшая в основе догоняющего развития, не может обеспечить создания новых технологий, требующего индивидуального творческого поиска. В то же время средний класс, на протяжении долгих десятилетий служивший залогом стабильности западных обществ, распадается по мере того, как работники неинформационных отраслей хозяйства вытесняются на периферию общественной жизни. Все это дает нам основание предположить, что новое столетие откроет взору исследователей панораму расколотого мира, которому либо дано будет "собраться" воедино на основе постэкономических ценностей и принципов, либо вообще не суждено восстановить свою утраченную целостность. Наша книга посвящена прежде всего исследованию этих двух тенденций, углубляющих современные социальные противоречия. Однако прежде чем перейти к их рассмотрению, попытаемся воспроизвести картину становления нынешнего однополюсного мира. Первые ее акты относятся к началу 70-х, а финальные сцены -- к концу 90-х годов. Несколько забегая вперед, заметим, что речь пойдет сначала о том, как реализовывались заложенные еще в 50-е и 60-е годы предпосылки радикального пересмотра отношений между постиндустриальными державами и остальным миром, а затем - о том, как в 90-е годы проявились сформировавшиеся во второй половине 70-х и в 80-е предпосылки качественного изменения соотношения различных социальных сил в рамках самих развитых обществ. Между тем и первая, и вторая волны кризисных явлений, пришедшиеся на 1973-1975 и 1997-2000 годы, представляются этапами постэкономической трансформации, двумя глобальными кризисами мирового порядка, значение которых не может быть переоценено. Глава пятая. Первый системный кризис индустриального хозяйства. Упадок аграрно-добывающих обществ Период, открытый в истории западных обществ окончанием второй мировой войны, не мог не вызвать всплеска оптимизма. Во-первых, казалось, что человечество навсегда оставило в прошлом самую жестокую и разрушительную бойню. Во-вторых, развитые индустриальные общества достигли воодушевляющих технологических успехов, воплотившихся прежде всего в освоении ядерной энергии и космического пространства. В-третьих, хозяйственный рост демонстрировал небывалую устойчивость, а методы государственного регулирования экономики, признанные в качестве очевидной необходимости, давали основания надеяться на то, что печальный опыт Великой депрессии никогда больше не повторится. Всего за десять месяцев до начала японской агрессии в Перл-Харборе Г.Льюс выступил с редакционной статьей в журнале Life, где, определяя предназначение Соединенных Штатов "генерировать и распространять в мире идеалы, возвышающие человечество от скотского состояния до уровня ангелоподобных... существ", обозначил XX век в качестве "американского столетия" [1], и менее чем через десять лет этот прогноз можно было считать сбывшимся. Двадцатилетие, заключенное между серединой 40-х и серединой 60-х годов, определяется большинством экономистов как этап самого быстрого хозяйственного роста всех индустриальных держав. В Соединенных Штатах между 1947 и 1953 годами ВНП в сопоставимых ценах рос на 4,8 процента в год, и хотя этот темп --------------- [1] - Цит.по: Bellah R.N., Madsen R.,Sullivan W.M.,Smdler A., Tipton S.M. The Good Society. N.Y., 1992. P. 229. --------------- снизился во второй половине 50-х, он не опускался ниже 2,5 процента. Потребительские расходы выросли за десятилетие на 38 процентов; безработица опустилась до уровня в 4 процента трудоспособного населения, а инфляция не поднималась выше 2 процентов в годовом исчислении[2]. Не уступали и европейские страны: обобщающая статистика по странам-членам ОЭСР свидетельствует о том, что между 1950 и 1973 годами средний темп роста ВНП составлял 4,8 процента в год, причем основную роль в его обеспечении играло повышение производительности, достигавшее 4,5 процента ежегодно[3]. Отличие этого периода от предшествующей межвоенной эпохи было разительным: среднемировой валовой продукт между 1950 и 1973 годами повышался ежегодно на 2,9 процента -- в три раза быстрее, чем на временном отрезке с 1913 по 1950 год[4]; темпы роста международного торгового оборота составляли 7 процентов против 1,3 в предшествующий период[5]. За это непродолжительное время радикально изменилась структура общественного производства. Несмотря на то, что промышленность с избытком обеспечивала потребности населения в новых товарах народного потребления, фактически неизвестных до войны, ее доля как в валовом национальном продукте, так и в структуре занятости резко снижалась на фоне стремительного роста сферы услуг. Если в 1955 году в обрабатывающей промышленности и строительстве США было занято до 34,7 процента совокупной рабочей силы и производилось около 34,5 процента ВНП[6](при этом для Германии, Великобритании и Франции были характерны несколько более высокие цифры: 41,2 и 47,4; 44,4 и 42,1; 30,4 и 43,2 процента соответственно) [7], то с начала 60-х ситуация ----------------- [2] - См.: Baumohl В. The Best of Times? // Time. 1997. August 4. P. 42. [3] - См.: Ken-wood A .G., Lougheed A. L. The Growth of the International Economy 1820-1990. An Introductory Text. L.-N.Y., 1992. P. 245. [4] - Нельзя не отметить, что высокие темпы роста европейских экономик в первые послевоенные десятилетия в значительной мере объясняются разрушительными последствиями войны и ходом восстановления народного хозяйства. Так, в 1945 году ВНП Австрии не превышал уровня 1886 года, Франции -- 1891-го, Германии -- 1908-го, Италии -- 1909-го и т.д. Отсюда понятно, что темпы роста экономик этих стран в 1945-1950/55 годы составляли соответственно 15,2; 19,0; 13,5 и 11,2 процента в годовом исчислении (см.: Crafts N., Toniolo G. Postwar Growth: An Overview // Crafts N., Toniolo G. (Eds.) Economic Growth in Europe Since 1945. Cambridge, 1996. P. 4; подробнее см.: Maddison A. Dynamic Forces in Capitalist Development. Oxford, 1991. P. 208-219). [5] - См.: Plender J. A Stake in the Future. The Stakeholding Solution. L., 1997. P. 251. [6] - Рассчитано по: National Income and Product Accounts, 1947-1965. Wash., 1967; Yearbook of Labour Statistics, 1995. Geneve, 1996. [7] - Рассчитано по: OECD. National Accounts Statistics. Detailed Tables. 1960-1970; Yearbook of Labour Statistics, 1995. ------------------- стала меняться[8], и к 1970 году доля обрабатывающей промышленности в ВНП опустилась до 27,3, а в занятости -- до 25,0 процентов[9]. Научно-технический прогресс привел как к существенному сокращению занятости в промышленности, так и к относительному снижению цен на промышленные товары; высокий уровень жизни населения вызвал гигантский спрос на разного рода услуги, в первую очередь в области медицинского обслуживания и образования. В начале 70-х годов большинство исследователей, рассматривавших становление постиндустриального общества, непосредственно говорили о нем как об обществе, основанном на услугах. На фоне быстрого экономического роста существенно повысилось благосостояние большинства граждан и заметно снизилась острота социального противостояния. К 1947 году доля доходов, присваиваемая самыми богатыми 5 процентами населения, снизилась до 20,9 процента с 30 процентов в 1929-м (в эти же годы доля национального дохода, приходившаяся на беднейшие 40 процентов американцев, последовательно росла -- с 12,5 до 16,8 процента) [10]. Еще более серьезно снизилась доля 1 процента наиболее обеспеченных граждан в совокупном богатстве страны: достигавшая в 1929 году 36,3 процента, она упала в 1939 году до 30,6, а в 1949-м -- до 20,8 процент[11]. Правительство предпринимало активные усилия по искоренению бедности (если в 1960 году на эти цели направлялось 7,7 процента ВНП, то в 1965 году -- 10,5[12], а в 1975-м -- 18,7 процент[13]); повышающиеся требования к квалификации работников способствовали замещению прежнего олигархического класса волной новых управляющих-профессионалов (так, в 1900 году более половины высших должностных лиц крупных компаний были выходцами из весьма состоятельных людей, к 1950 году их число сократилось до трети, а в 1976 году составило всего 5,5 процента[14]). Все эти факторы стабилизировали социаль ------------------- [8] - Внешние проявления надвигающихся кризисных явлений в конце 60-х годов и их воздействие на социальную обстановку полно и всесторонне описаны в: Piore M.J., Sabel Ch.F. The Second Industrial Divide. Possibilities for Prosperity. N.Y., 1984. P. 165-166. [9] - См. Krugman P. Pop Internationalism. Cambridge (Ma.) L., 1998. P. 36. [10] - См. Thurow L. C. The Zero-Sum Society. Distribution and the Possibilities for Economic Change. L., 1981. P. 199. [11] - См. Elliott L., Atkinson D. The Age of Insecurity. L., 1998. P. 244. [12] - См. Katz M.B. In the Shadow of the Poorhouse. A Social History of Welfare in America. N.Y., 1996. P. 266-267. [13] - CM. Pierson Ch. Beyond the Welfare State? The New Political Economy of Welfare. Cambridge 1995. P. 128. [14] - CM. Hermstein R.J., Murray Ch. The Bell Curve. Intelligence and Class Structure in American Life. N.Y., 1996. P. 58. --------------------- ную обстановку и наполняли американцев историческим оптимизмом[15]. Однако никакие позитивные тенденции не могли отменить того очевидного факта, что бурный экономический рост 50-х и первой половины 60-х годов основывался на не исчерпанном еще до конца потенциале индустриального хозяйства и развертывался, скорее, не вследствие, а вопреки закономерностям формировавшегося нового общества, которое в это время все чаще стали называть постиндустриальным. Постиндустриальное общество, определявшееся как новое социальное устройство, в котором доминирующую роль приобретает производство услуг и информации, а социум управляется не стихией рынка, а решениями, принимаемыми технократами и интеллектуальной элитой, рассматривалось большинством социологов как гигантский шаг в направлении общественного прогресса, равного которому западный мир не делал на протяжении последних столетий; в то же время мало кто пытался акцентировать внимание на неизбежности острых структурных кризисов, способных сопровождать столь эпохальное изменение. Обращая внимание на то, что в современной экономике доминирующую роль начинают играть сфера услуг и информационные отрасли, исследователи редко обращались к проблеме фактического осуществления подобного перехода. Между тем, как мы отмечали в первой части, еще в конце 30-х годов общественное производство рассматривалось в ряде экономических работ как совокупность трех основных секторов -- первичного, к которому относятся добывающие отрасли и сельское хозяйство, вторичного, включающего обрабатывающую промышленность, и сферы услуг. В 1940 году эта точка зрения получила систематизированное отражение в известной работе К.Кларка[16]. Сторонники постиндустриализма не только поддержали этот подход, но и фактически построили на нем свою методологию деления экономической истории на доиндустриальную, индустриальную и постиндустриальную эпохи; в каждой из них доминирующим выступал один из названных К. Кларком секторов хозяйства. При этом, однако, считалось, что все они играют свою роль в пределах каждой экономической эпохи, обеспечивая как прогресс соответствующей хозяйственной системы, так и ее преемственность. По определению Д.Белла, "постиндустриальное общество не замещает индустриальное, или даже аграрное общество... оно добавляет новый аспект, в частности в области использования ----------------- [15] - См.: Davis В., Wessel D. Prosperity. The Coming Twenty-Year Boom and What It Means to You. N.Y., 1998. P. 71. [16] - См.: Clark С. Conditions of Economic Progress. L., 1940. ----------------- данных и информации, которые представляют собой необходимый компонент усложняющегося общества" [17]. Соглашаясь с ним в целом, мы полагаем, что проблеме соотношения и взаимодействия трех традиционных секторов общественного производства -- первичного, вторичного и третичного -- и одного нового, в котором создается информационный продукт, должно быть уделено гораздо большее внимание. Именно на путях исследования этой проблемы может быть достигнуто комплексное понимание природы и причин тех кризисных явлений, которые наблюдаются в мировой экономической системе на протяжении последних тридцати лет. Представляя свой подход к этой проблеме, мы должны отметить, что на протяжении всей истории индустриального общества кризисы, имевшие место в его развитии, касались, как правило, пропорциональности обмена между подразделениями общественного производства, но при этом никогда не ставили под угрозу существование какого-либо из них, и поэтому все они, пусть и несколько условно, могут быть названы структурными кризисами индустриального хозяйства, не затрагивающими его фундаментальных основ. С середины XVIII века до 40-х годов нашего столетия все крупные хозяйственные изменения, какими бы принципиальными они ни были, не изменяли радикальным образом соотношения трех указанных секторов общественного производства. Быстрое развитие обрабатывающей промышленности не только не подрывало первичных секторов, но и укрепляло их, -- достаточно вспомнить значение угля, железа, нефти, а также сугубо сельскохозяйственных продуктов -- шерсти и хлопка -для промышленного развития европейских стран и США. Однако к середине завершающегося столетия положение резко изменилось. Тенденции последних сорока лет говорят сами за себя. Если в сельском хозяйстве США в 1869 году создавалось до 40 процентов ВНП, то этот показатель, снизившийся до 14 процентов по окончании первой мировой войны, не превосходит ныне 1,4 процента [18]. Еще около 1,6 процента ВНП приходится на все остальные подотрасли первичного сектора [19]. Не менее очевидны изменения в структуре занятости: сегодня в аграрном секторе США трудится менее 2 процентов населения (44 процента в 1880 году, 20 -- в 1945-м), причем с 1994 года статистические отчеты просто перестали отмечать фермеров в качестве самостоя ------------------- [17] - Bell D. The Cultural Contradictions of Capitalism. N.Y., 1978. P. 198, note. [18] - См.: Stewart T.A. Intellectual Capital. The New Wealth of Organizations. N.Y.. 1997. P. 8-9. [19] - См.: Statistical Yearbook, 40th Issue. United Nations. N.Y., 1995. P. 186. ------------------- тельной значимой группы населения [20]. Столь же заметны аналогичные процессы и в европейских странах. Параллельно появлялись первые ростки того, что стало основой технологического прогресса последующих десятилетий. Все большие объемы ресурсов направлялись на обеспечение производства технологий, информации и знаний. Если в весьма благополучные времена, предшествовавшие Великой депрессии, в США на сто занятых приходилось только три выпускника колледжа, то в середине 50-х годов их было восемнадцать [21]; количество научных работников в исследовательских учреждениях выросло более чем в десять раз только с начала 30-х по середину 60-х годов [22]. Производство информационных услуг возросло с 4,9 до 6,7 процента ВНП [23], а доля ВНП, используемая на образование, увеличилась в период с 1949 по 1969 год более чем вдвое (с 3,4 процента до 7,5) [24]. В целом же за два десятилетия, прошедших после второй мировой войны, расходы США на НИОКР выросли в 15, а расходы на все виды образования -- в 6 раз, хотя сам ВНП лишь утроился. В 1965 году Соединенные Штаты тратили на НИОКР и образование более 9 процентов своего валового национального продукта [25]. К концу 60-х годов в США и развитых индустриальных странах Европы со всей очевидностью сложилась качественно новая экономическая ситуация. На фоне резкого снижения роли добывающих отраслей экономики, а также сельскохозяйственного производства, и относительно стабильной доли промышленности в ВНП и занятости четвертичный (информационный) сектор занял одно из доминирующих мест в структуре народного хозяйства, уверенно превысив по своему вкладу сектор, традиционно называвшийся первичным. В результате с конца 60-х годов начали развиваться два процесса, подлинное значение которых стало понятно гораздо позднее. Первый из них -- это замедление традиционно исчисляемого экономического роста, обусловленное развитием сферы услуг и производства информации. Еще в 1967 году У.Баумоль сформулировал тезис о том, что рост сферы услуг неизбежно приводит к снижению общей производительности и сокращению темпов ----------------- [20] - См.: Celente G. Trends 2000. How to Prepare for and Profit from the Changes of the 21st Century. N.Y., 1997. P. 134-135. [21] - См.: Drucker P.F. Landmarks of Tomorrow. New Brunswick (USA) - London, 1996. P.117. [22] - См.: Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. N.Y., 1973. P. 216. [23] - Cм.:Rubin M.R., Huber M.T. The Knowledge Industry in the United States, 1960-1980. Princeton (N. J.), 1986. P. 19. [24] - См.: Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. P. 213. [25] - Ibid. ----------------- роста экономики [26]. Это положение, как мы покажем ниже, справедливо в отношении отраслей четвертичного сектора, где рост расходов, связанный с внедрением технических новшеств (как правило, дорогостоящих), не компенсируется соответствующим ростом основных производственных показателей. Таким образом, в ходе первой фазы постиндустриальной трансформации развитый мир испытал значительную неопределенность. Как отмечали социологи, "конец 60-х ознаменовался для промышленных стран началом полосы неудач. Один экономический срыв следовал за другим. По мере распространения убеждения в том, что такое развитие событий невозможно ни объяснить с позиций теоретических и политических концепций прошедшей эпохи, ни тем более обратить вспять, провалы в экономике складывались в общественном сознании в единую картину кризиса индустриального общества" [27]. Следует отметить, что эта тенденция не обязательно становилась опасной для экономической стабильности, так как она не содержала в себе явных деструктивных элементов, а в распоряжении правительства было достаточно средств для стабилизации ситуации; вместе с тем на основе анализа одного лишь этого тренда можно было достаточно уверенно предсказать замедление темпов повышения благосостояния, нарастание социальной поляризации и проблемы в области организации государственных финансов. Второй процесс касается изменений в мировой конъюнктуре, причем в двух аспектах. Во-первых, развитие сферы услуг и достигнутый уровень автоматизации производственных процессов позволили американским и европейским производителям промышленной продукции с конца 60-х годов переносить производство ряда массовых товаров за пределы национальных границ [28], тем самым закладывая фундамент последующего бурного развития так называемых "новых индустриальных стран". Во-вторых, резко возросшая эффективность аграрного сектора и потенциальная достижимость серьезного сокращения потребности в сырьевых ресурсах сделали западный мир более независимым от их традиционных поставщиков, что вызвало их первые попытки установить контроль над рынками. В конце 60-х -- начале 70-х годов возникли ассоциации стран-экспортеров основных сырьевых товаров (общим числом около двадцати), объединившие государства, добывающие и экспортирующие на мировой рынок суще ----------------- [26] - См.: Baumol W. Macroeconomics of Unbalanced Growth: The Anatomy of an Urban Crisis//American Economic Review. 1967. Vol. LVII. June. P. 415-426. [27] - Piore M.J., Sabel Ch.F. The Second Industrial Divide. P. 165. [28] - См.: Ohmae К. The Borderless World. Power and Strategy in the Global Marketplace. L., 1994. P. 15. ----------------- ственную долю энергоносителей (в данном случае нельзя не отметить ОПЕК), металлов (меди, ртути, вольфрама, олова, бокситов), а также ряда продовольственных товаров (кофе, какао, перца, бананов и даже арахиса). Никогда ранее страны "третьего мира" не предпринимали шага, который, по их мнению, мог бы способствовать поддержанию высоких сырьевых цен на мировых рынках; в то же время он послужил свидетельством того, что эти государства воплощают собой на международной арене экономики, ориентированные на первичный сектор хозяйства, и тем самым оказываются в полной зависимости от тенденций неумолимого сокращения до минимума доли этого сектора. Таким образом, на пути к постиндустриальному обществу зрели условия для резкого снижения роли первичного сектора как в экономике развитых стран, так и в мировом масштабе. В этой связи следует сформулировать важный тезис, к которому мы еще вернемся в седьмой главе: в условиях, когда третичный сектор становится абсолютно доминирующей сферой общественного производства, первичный окончательно теряет свое прежнее значение, а основанные на нем хозяйственные системы перестают играть значимую роль в мировой экономике. К началу 70-х годов сложилась ситуация, в которой впервые в истории была нарушена целостность и сбалансированность трехсекторной производственной модели. И это нарушение, в отличие от отмеченных выше структурных кризисов перепроизводства, мы называем первым системным кризисом индустриальной экономической модели. В новых условиях сам индустриальный сектор занял место аграрного в качестве следующего потенциального "кандидата на уничтожение", и его очередь, как мы увидим ниже, подошла раньше, чем можно было предположить четверть века назад. Неизбежный кризис был вполне подготовлен всем ходом хозяйственного прогресса. Единственным моментом, остававшимся за пределами его логики, было определение его начала. И в который раз катастрофа, которую вполне можно было предвидеть, приблизилась незамеченной. КРИЗИС 1973 ГОДА: ПЕРВЫЙ ШОК И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ О кризисе 1973-1975 годов не принято говорить без упоминания роли стран-участниц ОПЕК в его возникновении. Вряд ли, тем не менее, именно их действия послужили подлинной причиной этого кризиса, хотя трактовка его как "сырьевого" в значительной мере симптоматична. В начале 70-х годов западный мир переживал, как мы уже отметили, первую фазу постиндустриальной трансформации. Новые технологии потенциально могли обеспечить как качественно новый уровень ресурсосбережения, так и отказ от целого ряда традиционно применяемых материалов, однако производственные и социальные традиции не располагали к этому. Момент для "атаки" со стороны стран "третьего мира" был выбран удачно: они использовали свою последнюю возможность, а западные державы к этому времени уже располагали, пусть лишь в потенциальной форме, основными средствами, позволявшими предпринять необходимые контрмеры. Поэтому 1973 год открыл период, продолжавшийся без малого два десятилетия и оказавшийся одной из самых сложных, но в то же время и самых достойных страниц в хозяйственной истории западного мира. Плавный рост сырьевых цен стал реальностью уже в конце 60-х. С 1965 по 1970 год нефть подорожала более чем на 15 процентов, уголь -- почти на 20, серебро -- на 40, никель -- на 60, а медь -- более чем на 70 процентов [29]. При этом растущие объемы промышленного производства в развитых странах требовали все большего объема ресурсов. К началу 70-х потребление нефти в США превосходило ее производство более чем на 20 процентов, и хотя нефть обеспечивала не более 40 процентов всей производимой в стране энергии, "для экономического роста, -- отмечает Л. Туроу, -необходимо было импортировать нефть, служащую дополнительным источником энергии" [30]. В 1972 году ситуация на рынках впервые стала обнаруживать признаки выхода из-под контроля. В течение этого года индекс товарных цен, рассчитываемый журналом The Economist без учета цены нефти, вырос на 20 процентов; на следующий год его повышение составило уже 60 процентов [31]. В марте 1973 года президент Р.Никсон был вынужден ввести регулирование цен на нефть, что вызвало глобальную панику. В июне 1973 года цены на нефть поднялись на 12 процентов, затем выросли еще на 66 процентов в связи с началом в октябре арабо-израильского конфликта на Ближнем Востоке, а затем были в два раза повышены волевым решением стран-членов ОПЕК в январе 1974-го [32]. В результате цена нефти, продаваемой на американ ----------------- [29] - Рассчитано по: International Financial Statistics Yearbook. Wash., 1993, 1994, 1995, 1998. [30] - Thurow L.C. The Zero-Sum Society. P. 28. [31] - См.: Boolle R. The Death of Inflation. Surviving and Thriving in the Zero Era. L., 1996. P. 176. [32] - См.: Bernstein M. A. Understanding American Economic Decline // Bernstein M.A., Adier D.E. (Eds.) Understanding American Economic Decline. Cambridge, 1994 P. 17-18. ----------------- ском рынке, подскочила с 5 млрд. долл. в 1972 году до 48 млрд. долл. в 1975-м [33]. Последствия оказались драматическими. Впервые за послевоенные годы в США и других развитых странах возникла серьезная инфляционная волна, резко обесценившая доходы большей части населения. Согласно официальным данным федерального казначейства, уровень цен в США вырос в 1973 году на 8,7, а в 1974-м -- на 12,3 процента. За период с 1972 по 1982 год стоимость жизни в США повысилась на невиданные 133 процента [34]. Доходность долгосрочных облигаций в 1973 году впервые со времен Великой депрессии стала отрицательной, опустившись до -1,1 процента в год. Безработица выросла более чем вдвое, достигнув 9 процентов трудоспособного населения. Инвестиционная активность пережила беспрецедентный спад. Со своего рекордного уровня в 1051,7 пункта, достигнутого 11 января 1973 года, индекс Доу-Джонса упал к 6 декабря 1974 года до 577,6 пункта, то есть более чем на 45 процентов [35]; другие, более репрезентативные индексы снизились почти на 60 процентов. В отличие от других кризисов, ""медвежьи тенденции" 1973-1974 годов воплотились в медленном процессе непрекращающихся потерь, продолжавшемся более двух лет" [36]. Аналогичные процессы разворачивались и в европейских странах. Инфляция в ФРГ, Франции и Великобритании превысила в 1974 году 10 процентов в годовом исчислении, фондовый рынок показал самый серьезный спад за послевоенный период, а безработица, несмотря на значительный отток рабочих--иммигрантов из западноевропейских стран, выросла в 1973-1975 годах более чем вдвое [37]. Несмотря на явные признаки кризиса, диктат производителей сырья оставался настолько сильным, что на протяжении 1973-1975 годов цены на нефть, а также черные и цветные металлы продолжали расти, пусть и с умеренным темпом, вопреки сокращению спроса. В значительной мере это было обусловлено тем, что повышение цен оставалось для стран "третьего мира" единственным источником роста валютных поступлений. В середине 70-х годов продажа нефти обеспечивала Саудовской Аравии 96 процен ----------------- [33] - См.: Hopkins Т.К., Wallerstein E., el al. The Age of Transition. Trajectory of the World-System 1945-2025. L., 1996. P. 28. [34] - См.: Bernstein M.A. Understanding American Economic Decline. P. 18. [35] - См.: Fridson M.S. It Was a Very Good Year. Extraordinary Moments in Stock Market History. N.Y" 1998. P. 175. [36] - Hagslrom R.G. The Warren Buffet Portfolio. Mastering the Power of the Focus Investment Strategy. N.Y., 1999. P. 20. [37] - См.: Kenwood A.G., Lougheed A.L. The Growth of the International Economy 1820-1990. P.248. ----------------- тов всех экспортных доходов, Ирану -- 94 процента, для стран-членов ОПЕК в целом этот показатель находился на уровне 83 процентов. Аналогично Замбия получала 93 процента всех валютных доходов за счет экспорта меди, Мавритания -- 78 процентов от поставок железной руды, а Гвинея -- 77 процентов от продажи бокситов, и этим не исчерпывается данный ряд примеров [38]. Характерно, что в целом страны--экспортеры природных ресурсов гораздо сильнее зависели от их экспорта, нежели развитые страны -от их импорта. Так, объем экспорта нефти из Кувейта эквивалентен сегодня 32,5 процента кувейтского ВНП, а для Саудовской Аравии, Объединенных Арабских Эмиратов и Нигерии этот показатель еще более высок -- 38,2, 39,6 и 46,4 процента соответственно; в то же время объем импорта нефти Соединенными Штатами составляет 1,9 процента их ВНП -- столько же, сколько для Таиланда, Турции, Чехии и других относительно высокоразвитых индустриальных стран [39]. Общим следствием стала всемирная рецессия, наиболее болезненно ударившая по промышленному производству в развитых индустриальных странах. Если для стран-членов ОЭСР темпы экономического роста за 1974-1980 годы составили в среднем 2,8 процента против почти 5 процентов за период 1950-1973 годов [40], то американская промышленность в 1973-1975 годах сократила выпуск продукции почти на 15 процентов [41]. Однако было бы неправильно говорить, что последствия этого кризиса были только лишь неблагоприятными. Несмотря на то, что любой кризис приводит к негативным, а подчас даже разрушительным последствиям, он в то же время содержит в себе зародыш позитивной динамики [42]. Кризис 1973 года положил начало по меньшей мере четырем тенденциям, которые весьма отчетливо проявились в ходе дальнейшего хозяйственного развития западных стран. Во-первых, одним из самых существенных и очевидных последствий первого нефтяного шока стало начало структурной перестройки американской экономики, в результате чего наметились первые шаги к ускоренному развитию нематериалоемких отраслей и свертыванию наиболее неэффективных производств. С 1970 по 1983 год доля транспорта в валовом национальном продукте США --------------------- [38] - См.: Сырьевой кризис современного капитализма. М., 1980. С. 186. [39] - См.: Schilling A. G. Deflation. How to Survive and Thrive in the Coming Wave of Deflation. N.Y., 1999. P. 268. [40] - См.: Kenwood A. G., Lougheed A.L. The Growth of the International Economy 1820-1990. P. 248. [41] - См.: Fridson M.S. It Was a Very Good Year. P. 175. [42] - Подробнее см.: Wallerstein I. After Liberalism. N.Y., 1995. P. 54-56. --------------------- снизилась на 21 процент, сельского хозяйства -- на 19, строительства -более чем на треть. При этом доля отраслей сферы услуг выросла почти на 5 процентов, торговли -- на 7,4, а телекоммуникаций -- более чем на 60 процентов [43]. Во второй половине 70-х годов резко усилилась роль ранее малозаметных информационных отраслей, а также тех ее хозяйств, которые специализировались на производстве вычислительной техники и программного обеспечения. В это же время на рынок стали поступать качественно новые товары, определившие лицо потребительского рынка конца XX века, -- персональные компьютеры, системы сотовой и спутниковой связи и т.д. Во-вторых, одним из приоритетов в промышленности стало снижение энергоемкости производства. На протяжении 1973-1978 годов в индустриальном секторе в расчете на единицу продукции потребление нефти снижалось в США на 2,7 процента в годовом исчислении, в Канаде -- на 3,5, в Италии -- на 3,8, в Германии и Великобритании -- на 4,8, а в Японии -- на 5,7 процента. В результате с 1973 по 1985 год валовой национальный продукт стран-членов ОЭСР увеличился на 32 процента, а потребление энергии -- всего на 5 [44]. Во второй половине 70-х годов возникли первые прецеденты существенного влияния новых технологий на цены, складывающиеся на рынке природных ресурсов. Создание корпорацией "Кодак" метода фотографирования без применения серебра резко сократило рынок этого металла; то же самое произошло, когда компания "Форд" объявила о появлении катализаторов на основе заменителя платины, а производители микросхем отказались от использования золотых контактов и проводников [45]. Эти процессы положили начало тенденции, которая впоследствии позволила заявить, что "сегодня мы живем в мире фактически неограниченных ресурсов -- в мире неограниченного богатства"[46].В-третьих, и это обстоятельство представляется исключительно важным, кризис 1973-1975 годов обнаружил не только зависимость развитых стран от поставщиков ресурсов (она стала активно преодолеваться во второй половине 70-х), но и зависимость их промышленных компаний от спроса на воспроизводимые, создаваемые в массовом масштабе материальные блага. К середине 70-х на каж --------------- [43] - См.: Проблемы энергообеспечения в капиталистических странах в условиях современной энергетической ситуации. М., 1987. С. 24. [44] - См.: McRae H. The World in 2020. Power, Culture and Prosperity: A Vision of the Future. L" 1995. P. 132. [45] - См.: Piker P.Z. Unlimited Wealth. The Theory and Practice of Economic Alchemy. N.Y., 1990. P. 5. [46] - Ibid. --------------- дых двух американцев приходился автомобиль, 99 процентов всех семей имели телевизоры, холодильники и радиоприемники, более 90 процентов -пылесосы и автоматические стиральные машины [47]. В таких условиях жизненно важным условием экономической экспансии стала переориентация производства на те отрасли, которые могли не только обходиться минимальным объемом ресурсов, но и создавать продукт, новый для рынка, не насыщающий его столь явным образом. Все это придало заметный импульс развитию наукоемких отраслей промышленности и изменило тенденции в оплате труда: заработная плата неквалифицированных работников стала резко снижаться по сравнению с доходами квалифицированных. В-четвертых, в результате увеличения издержек снизилась конкурентоспособность американских производителей, а в силу роста налогов и повышения финансовой нестабильности активизировался процесс бегства капиталов из страны. Оба этих, на первый взгляд безусловно отрицательных, фактора в действительности сыграли огромную позитивную роль. На американском рынке впервые в массовом масштабе появились дешевые импортные товары (согласно проведенным подсчетам, в период с 1972 по 1982 год доля американских товаров, встречавшихся на внутреннем рынке с конкурирующей продукцией зарубежных производителей, выросла с 20 до 80 процентов [48]), что привело к пересмотру ориентиров эффективности, принятых в национальной промышленности. Иными словами, Запад столкнулся с первыми прецедентами той жесткой конкуренции с новыми индустриальными странами, пик которой пришелся на 80-е годы. Бегство же капиталов имело своим следствием резкий рост числа оффшорных зон, более свободный перетек капитала и появление целого ряда новых финансовых инструментов (специальных прав заимствования, евродолларов и т.д.), что не в последнюю очередь позволило западному миру выжить в кризисной волне 80-х [49]. Таким образом, кризис 1973-1975 годов стал как бы важным уроком "грядущему постиндустриальному обществу", смысл которого заключался в том, что переход к постиндустриализму не может не сопровождаться радикальным изменением многих ранее сложившихся связей и отношений. Глядя на тот период с высоты опыта 80-х и 90-х годов, многие исследователи обратили внима ние на целый ряд взявших там начало феноменальных перемен. Их значение столь велико, что мы должны хотя бы вкратце остановиться на некоторых из них. --------------- [47] - :См.: Piore M.J., Sabel Ch.F. The Second Industrial Divide. P. 184. [48] - См.: Hampden-Tumer Ch., Trompenaars F. The Seven Cultures of Capitalism. Value Systems for Creating Wealth in the United States, Britain, Japan, Germany, France, Sweden and the Netherlands. L., 1994. P. 2. [49] - См.: Soros G. The Crisis of Global Capitalism. [Open Society Endangered]. L., 1998. P.108. --------------- Критическая точка постиндустриальной трансформации Первая половина 70-х годов положила начало важнейшим тенденциям, приведшим в конечном счете к постэкономической трансформации. Некоторые из них к настоящему времени серьезно модифицировались, некоторые оказались даже отчасти преодолены, однако самые сущностные из них сохраняют свое значение. Остановимся здесь на наиболее важных. Первое, о чем обычно говорят в данном контексте современные социологи, -- это темпы экономического роста. Внимание, уделявшееся данному вопросу в первой половине 70-х, было поистине беспрецедентным: более 13 процентов всех докторских диссертаций, представленных к защите в американских университетах, было посвящено именно этой проблеме [50]. Последнее не удивительно: если между 1965 и 1973 годами экономики стран-членов ОЭСР росли в среднем на 5 процентов в год, то в 1974 году рост замедлился до 2 процентов, а в 1975-м девять из этих стран ОЭСР обнаружили спад, достигавший -2,1 процента в год. В целом же десятилетие 1974-1984 годов ознаменовалось для западных экономик ростом, не превышающим 2 процентов в год [51]. В США это замедление было не столь заметно: темпы роста, составлявшие в 1950-1973 годах 3,6 процента, снизились в 1974-1990 годах до 2,4, однако по целому ряду сопутствующих показателей ситуация выглядела далеко не утешительной. По подсчетам Н.Спалбера, "вплоть до 1973 года темпы роста физического капитала в расчете на одного рабочего составляли в среднем два процента в год, а в период с 1974 до 1990 года -0,6 процента в год... До 1973 года годовые темпы роста ВНП на душу населения составляли 2,1 процента, а после 1973 года -- 1,5 процента (т.е. при прежних темпах роста доход на душу населения удвоился бы за 43 года, а при нынешних -- за 47 лет)" [52]. Особенно драматичным оказалось, как и можно было предвидеть, снижение темпов роста в традиционных отраслях: так, ------------- [50] - См.: Hobsbav/m E. On History. L" 1998. Р. 98. [51] - См.: Pierson Ch. Beyond the Welfare State? P. 145. [52] - Spulber N. The American Economy. The Struggle for Supremacy in the 21st Century. Cambridge, 1997. P. 225. ------------- в 1973-1979 годах они составили в обрабатывающей промышленности США 1,8 процента против 2,87 в 1948-1973 годах, на транспорте -- соответственно 0,15 и 2,31, в сельском хозяйстве -- 0,11 и 4,64, в строительстве -- 2,02 и -0,58, в добывающей промышленности -- 5,56 и -4,02; в целом же по сфере материального производства произошло падение темпов с 3,21 до 0,71 процента [53]. В результате накануне наступления нынешней фазы подъема, в 1993 году, американская экономика производила на 1,2 триллиона долл. меньше товаров и услуг, чем в том случае, если бы она развивалась прежними темпами; при этом за двадцать лет, прошедших с 1973 по 1993 год, суммарный объем подобных потерь составил около 12 триллионов долл., то есть почти 40 тыс. долл. на каждого гражданина Соединенных Штатов, независимо от его возраста [54]. Вторая тенденция, тесно связанная с первой, также не обойдена вниманием исследователей. Это резкое снижение производительности и крен в сторону экстенсивного развития экономики. Во многих работах по данной тематике подчеркивается, что на протяжении предшествующих ста лет темпы роста производительности в американской экономике устойчиво повышались: если со времен Гражданской войны до конца XIX столетия они составляли около 2 процентов в год, то с начала века до второй мировой войны -- уже 2,3 процента, а после войны выросли до 2,7 процента в год (некоторые авторы называют и 3,0 процента) [55]. Во второй же половине 70-х рост производительности в экономике США не превышал 0,63 процента в год; детальные исследования показывают, что с 1973 года по настоящее время средний темп роста не превышает 1 процента, причем, как часто отмечается, это происходит "по причинам, остающимся неясными" [56]. Однако в этом аспекте наиболее существенным представляется скорее не сам факт снижения производительности, а признание (пусть и неявное) невозможности ее адекватной оценки в целом ряде отраслей производства. Ц.Грилич прямо указывает, что сегодня экономика состоит из секторов, подлежащих и не подлежащих количественной оценке; к первым он относит сельское хозяйство, добывающую и обрабатывающую промышленность, транспорт, связь и коммунальное хозяйство, ко вторым -- строительство, торговлю, финансы, всю сферу услуг и деятельность правительственных уч ----------- [53] - См.: Information Technology and Service Society. A Twenty-First Century Lever. Wash., 1994. P. 33. [54] - См.: Madrick J. The End of Affluence. The Causes and Consequences of America's Economic Dilemma. N.Y., 1995. P. 4. [55] - См.: Ibid. P. 14; см. также: Information Technology and Service Society. P. 33. [56] - Davis В., WesselD. Prosperity. P. 9. График 5-1 Валовой внутренний продукт на человеко-час (тыс. долл. в ценах 1982 года, США, 1948-1990) график Источник: Griliches Z. Productivity, RD, and the Data Constraint // NeffD., Siesfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. Boston- Oxford, 1998. P. ----216. ------------- реждений. Предлагая подобную классификацию, автор наглядно демонстрирует, что до начала 70-х годов динамика производительности в экономике в целом и в каждом из этих секторов в отдельности фактически совпадала, тогда как позже наметились совершенно противоположные тенденции (см. график 5-1), которые, по его мнению, и обеспечили замедление общего темпа роста производительности [57]. Эту оценку мы считаем исключительно важной, так как она подводит нас к следующей проблеме, разработанной недостаточно глубоко, но тем не менее представляющей значительный интерес -- как чисто теоретический, так и прикладной. Речь идет о третьей тенденции, сопутствующей постэкономической трансформации и заключающейся в том, что традиционные показатели, отражавшие динамику индустриальных экономик, все более явно обнаруживают сегодня свою неадекватность. Становится очевидным, что валовые показатели, и в первую очередь ВНП, далеко не в полной мере отражают подлинные характе --------------- [57] - См.: GrilichesZ. Productivity, RD, and the Data Constraint //NeefD., Siesfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. Boston-Oxford, 1998. P. 216. --------------- ристики развития современной экономики [58]. Уже с конца 60-х годов ряд исследователей начал поиск путей построения альтернативных индикаторов, которые позволяли бы учитывать в экономической статистике два новых фундаментальных фактора, оценка которых имеет исключительное значение для постиндустриального хозяйства: влияние роста и совершенствования человеческого капитала и "удовлетворенности жизнью" в целом, а также состояние окружающей среды и природных ресурсов. Первые попытки такого рода были предприняты в конце 60-х и начале 70-х годов, когда Комиссия американской Академии точных и гуманитарных наук под руководством Д.Белла приступила к работе по подготовке так называемой Системы социальных счетов, а профессора Дж.Тобин и У.Нордхаус из Йельского университета предложили показатель, названный ими "индикатором экономического благосостояния" -Measure of Economic Welfare (MEW), по сути дела производный от успешно использовавшегося в то время в японской статистике параметра "чистого национального благосостояния" -- Net National Welfare (NNW) [59], хотя и отличавшийся от него по четырем направлениям. Как подчеркивает в этой связи Дж.Кобб: "Прежде всего, первый не указывает такие неизбежные издержки, как стоимость ежедневного проезда на работу из пригорода в город, налоги на содержание полиции, санитарной службы, ремонт дорог и обеспечение обороноспособности страны. Во-вторых, этот показатель определяет стоимость основных услуг, отдыха, работы вне рынка. В-третьих, он признает, что дополнительный доход горожан не всегда дает экономическую выгоду, и предполагает вычитание стоимости "неудобств городской жизни". В-четвертых, авторы подчеркивают необходимость устойчивости экологического благосостояния. Для этого часть производимого каждый год продукта должна реинвестироваться в целях развития промышленного производства, обеспечивая таким образом потребности растущего населения. Чтобы получить подлинный, т.е. устойчивый, показатель экономического благосостояния (MEW), эту часть продукта, не подлежащую потреблению в настоящее время, следует вычесть" [60]. Расчеты Дж.Тобина и У.Нордхауса свидетельствуют о том, что, хотя динамика ВНП и MEW на протяжении тридцати лет (с 1935 --------------- [58] - Подробнее см.: Ayres R.U. Turning Point. An End to the Growth Paradigm. L., 1998. P. 106; Daly H.E. Beyond Growth. The Economics of Sustainable Development. Boston, 1996. P. 28. [59] - См.: Henderson H. Paradigms in Progress. Life Beyond Economics. San Francisco, 1995. P. 148. [60] - Cobb J.B., Jr. Sustainability. Economics, Ecology, and Justice. Maryknoll (N.Y.), 1992. P.59-60. --------------- по 1965 год) и однонаправлена, разрыв в темпах роста данных показателей оказывается весьма значительным. Так, если с 1935 по 1945 год показатель ВНП вырос в США почти на 90 процентов, то рост MEW не превысил 13 процентов; аналогичные цифры для 1947-1965 годов составили 48 и 7,5 процента[61]. Последующие оценки показали, кроме того, что после 1973 года индекс MEW впервые обнаружил тенденцию к падению (отмечавшуюся, однако, лишь до 1981 года). Между тем Г.Дэли и Дж.Кобб усомнились в этих расчетах, поскольку, по их мнению, они по-прежнему основываются на валовых показателях (например, учитывают расходы на здравоохранение и образование вместо того, чтобы опираться на реальное улучшение здоровья и образованности нации, то есть смешивают затраты на формирование человеческого капитала с полученным эффектом), а также не учитывают вызываемого хозяйственной деятельностью разрушения окружающей среды. С учетом своей критики, они предложили "индекс устойчивого экономического благосостояния" (Index of Sustainable Economic Welfare) [62], динамика которого качественно отличается от динамики ВНП (см. график 5-2). Приводя все эти сведения, мы не ставим своей целью поддержать одно из научных направлений, сформировавшихся в оценке адекватности того или иного показателя экономической динамики; мы всего лишь обращаем внимание на факт разнонаправленного движения традиционных экономических индикаторов и показателей, более приспособленных для оценки постиндустриальной реальности; кроме того, нам важно отметить, что в современной экономике возникают все новые участки и секторы, рост и развитие которых не могут быть отражены ни в традиционных, ни даже во вновь вводимых в оборот показателях. Момент же, к которому относится появление этого растущего несоответствия, все авторы, вне зависимости от занимаемой ими позиции, относят к периоду между 1973 и 1979 годами[63]. Четвертая тенденция имеет особое значение и будет подробно рассмотрена в последней части книги. Речь идет о резком углублении социального неравенства, начавшемся во второй половине 70-х годов. Вначале большинство исследователей объясняло это тем, что повышение нефтяных цен в разной степени затронуло --------------- [61] - См.: Ayres R.U. Turning Point. P. 109. [62] - См.: Daly H.E., Cobb J.B., Jr. For the Common Good. Boston, 1989; Cobb C., Halstead Т., Rowe J. Redefining Progress: The Genuine Progress Indicator, Summary of Data and Methodology. San Francisco, 1995. [63] - См.: KuttnerR. Everything for Sale: The Virtues and Limits of Market. N.Y., 1997. P. 86; Wewaecker E.U., von, LovinsA.B., Lovins L.H. Factor Four: Doubling Wealth -Halving Resource Use. The New Report to the Club of Rome. L., 1997. P. 279. --------------- ГРАФИКИ богатых и бедных граждан; затем в качестве основной причины рассматривалось замедление экономического роста (и это вполне удовлетворительно объясняло, например, то обстоятельство, что в 60-е годы и начале 70-х реальные доходы на душу населения росли на 2,4 процента в год, тогда как во второй половине 70-х и в 80-е -- всего на 1,4 процента[64]); позднее акцент был перенесен на проблемы, с которыми столкнулось государство в финансировании социальных программ, направленных на искоренение бедности. Однако независимо от характера объяснений один принципиальный факт остается неизменным: в начале 70-х годов прекратилось снижение доли граждан, находящихся за чертой бедности. Если в 1939 году около половины населения США составляли семьи с доходом ниже современного уровня бедности (пересчитанного в сопоставимых ценах), то в середине 70-х их количество сократилось до 11,6 процента, а к 1992 году вновь возросло до 14,5 процента[65]. Более того. Именно после 1973 года материальное положение многих работников, в первую очередь занятых в массовом промышленном производстве и сфере услуг, существенно ухудшилось[66]. Согласно подсчетам экспертов, между 1977 и 1992 годами наименее обеспеченные 10 процентов населения потеряли около 20 процентов своих доходов (в то время как наиболее состоятельные 5 процентов увеличили свои доходы почти на 60 процентов) [67]; характерно также, что сегодня средний работник в сфере материального производства только для того, чтобы обеспечить себе уровень жизни, соответствующий (с учетом инфляции) 1973 году, должен трудиться на 6 недель в году больше[68]. В результате, если за 23 года, с 1950 по 1973 год, средний доход типичной американской семьи вырос на 110 процентов, то затем он трижды снижался в абсолютном выражении (в 1973-1975, 1980-1983 и 1988-1992 годах), а в целом за следующие 23 года, с 1973 по 1996 год, его рост составил всего 15 процентов[69]. На этом фоне доходы высокооплачиваемых лиц быстро росли как в силу чисто экономических причин, так и вследствие трансформации структуры общественного производства, в котором основное место занимали высокотехнологичные отрасли, требовавшие ------------- [64] - См.: Spulber N. The American hconomy. r. 225. [65] - См.: Hermstein R.J., Murray Ch. The Bell Curve. P. 128. [66] - CM.: Mishel L., Bernstein J., Schmitt J. The State of Working America 1998-99. Ithaca (N.Y.)-L, 1999. P. 49. [67] - См.: Piven F.F., Cloward R.A. Regulating the Poor. The Functions of Public Welfare. Updated Edition. N.Y" 1993. P. 363. [68] - См.: Schor J.B. The Overworked American. The Unexpected Decline of Leisure. N.Y., 1992 P. 81. [69] - CM.: Davis В., Wessel D. Prosperity. P. 67. ------------- высокой образованности работников, тогда как доходы занятых в массовом производстве стагнировали или даже снижались. Это хорошо видно на примере 80-х годов, в течение которых производительность в обрабатывающей промышленности США выросла на 35 процентов, но роста реальной заработной платы не последовало[70]; в Германии в это же время индекс заработной платы оставался на прежнем уровне, тогда как прибыль промышленных компаний выросла вдвое[71]. Индекс неравенства, отражающий отношение доходов высокооплачиваемых работников к доходам низкооплачиваемых, достиг своего минимального за последние 80 лет значения именно в 1972-1976 годах, за период же 1973-1990 годов его рост составил от 30 до 45 процентов[72]. Таким образом, на протяжении всего периода активного становления основ постиндустриального и постэкономического общества в западных странах систематически росло имущественное и социальное неравенство. Наконец, пятое, на что следует обратить внимание, -- это развитие аналогичной тенденции в международном масштабе. В послевоенный период одной из самых очевидных характеристик мировой экономики было сокращение хозяйственного разрыва между Севером и Югом. Несмотря на высокие темпы роста в развитых странах[73], новые индустриальные государства шли по пути ускоренного хозяйственного развития, стремясь к показателям, достигнутым в США и Европе. С 1955-го по середину 80-х годов доля США в мировом промышленном производстве сократилась с 58 до 33 процентов[74], доля же всего западного мира снизилась за период 1953-1980 годов с 74,6 до 57,8 процента[75]. Однако на фоне этих тенденций отчетливо видны два разных по своим характеристикам отрезка времени, причем их разделяет именно середина 70-х годов. Если в период с 1950 по 1973 год, когда экономическое развитие западных держав было наиболее бурным, разрыв между их долей в мировом промышленном производстве и долей остального мира сокращался все возрастающими темпами, достигавшими 1,8 процента в год, то в последующее десятилетие, несмотря на резкое замедление прогресса в самих индустриально развитых странах, этот процесс развертывался со скоростью, не пре --------------- [70] - См.: Greider W. One World, Ready or Not. The Manic Logic of Global Capitalism. N.Y., 1997. P.74,197. [71] - См.: Afheldt H. Wohlstand fuer niemand? Muenchen, 1994. S. 30-31. [72] - См.: Ayres R. U. Turning Point. P. 117. [73] - Подробнее см.: Moody К. Workers in a Lean World. Unions in the International Economy. L.-N.Y., 1997. P. 56. [74] - См.: McRae H. The World in 2020. P. 7. [75] - См.: Huntington S.P. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. N.Y., 1996. P.86. --------------- вышавшей 1,4 процента в год[76], а сегодня можно обнаружить даже полную смену тенденции. На наш взгляд, это свидетельствует о качественно более высоком потенциале хозяйственной системы постиндустриальных стран по сравнению с индустриальными; именно здесь коренится источник нового глобального противоречия между ведущими державами и остальным миром. Стремительно обостряясь в последние десятилетия, оно угрожает целостности установившегося мирового порядка и будет подробно рассмотрено в третьей части нашей работы. Таким образом, в середине 70-х годов человечество столкнулось с гораздо более глобальным и комплексным кризисом, чем когда бы то ни было ранее. Выделив пять основных тенденций, которые были вполне различимы на протяжении большей части XX века и претерпели в ходе развертывания этого кризиса радикальные изменения, мы хотели бы обратить особое внимание на то, что все они тесно взаимосвязаны и по сути дела отражают одно и то же явление -снижение доминирующей роли индустриального сектора в общественном производстве. При этом первые три из рассмотренных тенденций, хотя и могут казаться наиболее значимым свидетельством кризиса западной модели хозяйства, на самом деле, как ни парадоксально, вовсе не говорят о серьезных проблемах, возникающих на пути дальнейшей эволюции этой модели. Анализируя снижение темпов экономического роста, падающую производительность и возрастающий разрыв между динамикой валового национального продукта и движением альтернативных показателей общественного благосостояния, следует прежде всего иметь в виду, что мы сталкиваемся здесь скорее с принципиальными трудностями адекватного теоретического описания новой ситуации, нежели с реальным хозяйственным кризисом. Как бы ни подчеркивали эксперты опасность замедления темпов роста, нельзя не видеть, что стоимостные показатели, в которых исчисляется этот рост, сегодня все более отрываются от той объективной данности, которую представляет собой современная экономика. Невозможность адекватного исчисления стоимости информационных продуктов, индивидуализированных благ, определения ценности самих производственных компаний и заключенного в них человеческого и социального капитала; отсутствие видимой связи между устойчиво снижающейся ценой высокотехнологичной продукции и такими качественными изменениями в разных поколениях этой про --------------- [76] - См.: Abramowitz. М., David P.A. Convergence and Deferred Catch-up: Productivity Leadership and the Waning of American Exceptionalism // Landau R., Taylor Т., Wright G. (Eds.) The Mosaic of Economic Growth. Stanford (Ca.), 1996. P. 28-29. --------------- дукции, которые порой делают ее попросту несопоставимой, -- все это показывает, что задача создания новой системы экономико-статистической отчетности, позволяющей реально отражать возрастающее благосостояние общества на основе не только валовых стоимостных показателей, но и качественных параметров производства, не говоря уже о необходимости оценки развития человеческого потенциала, сегодня актуальна как никогда. При этом, подчеркнем еще раз, опасности, проистекающие из отсутствия такой системы, хотя и могут оказаться весьма серьезными, в конечном счете ограничены тем, что, пользуясь прежней "системой координат", лидеры современной экономики могут в ряде случаев принять неадекватные управленческие решения, но не более того. Напротив, последние две тенденции представляются намного более важными, а проистекающие из них последствия -- гораздо более тревожными. На основе неумолимо развертывающейся технологической революции постиндустриальные страны внутренне поляризуются; перед людьми, реализующими свой творческий потенциал вне рамок традиционного материального производства, а также имеющими уникальные интеллектуальные, творческие, а нередко даже физические, способности, открываются все более широкие возможности не только для самосовершенствования, но и для присвоения значительной доли производимого обществом материального богатства. В результате становится реальностью формирование двух новых социальных групп -- класса интеллектуалов и того отчужденного класса производителей материальных благ и массовых услуг, который вполне может объединить в себе большую часть граждан постиндустриального мира. Противоречия между ними (а в данном случае необходимо иметь в виду, что они количественно умножаются по мере эрозии так называемого "среднего класса") в перспективе неминуемо станут весьма острыми, так как будут основываться не только на диспропорциональности в распределении общественного богатства, но и на резко отличающихся типах менталитета и системах ценностей. Аналогичный процесс набирает силу одновременно и в мировом масштабе, где индустриальные страны оказываются неспособными усвоить постэкономические императивы и утрачивают возможности сокращения своего отставания от основных центров постиндустриальной цивилизации. Снижая собственную потребность в естественных ресурсах и выступая экспортером информационных благ, потребление которых в рамках собственной страны не снижается от масштабов их экспорта, постиндустриальные державы не только обретают могущество, но и постепенно становятся в глазах остальных государств источником и оплотом глобальной социальной несправедливости. Эти два процесса, развертывающихся как отражение друг друга, превращают индустриальную цивилизацию, в конце 60-х годов казавшуюся Р.Арону и его сторонникам "единой реальностью, а не двумя коренным образом отличными мирами" [77], в расколотый мир, полярные элементы которого проникнуты по отношению друг к другу если и не явной враждебностью, то легко различимым неприятием. Говоря о кризисе середины 70-х годов, часто отмечают огромное количество иных тенденций, претерпевших в этот период серьезные изменения. Экономисты заявляют, что в большинстве развитых стран именно в это время был нарушен тренд постепенного сокращения бюджетных дефицитов и государственного долга[78], нарушены привычные соотношения располагаемого дохода, нормы накопления и масштабов потребительского кредитования[79]; социологи апеллируют к резкому росту нестабильности целого комплекса социальных отношений, прежде всего -- к разрушению семейных ценностей, быстрому снижению с середины 70-х количества браков и росту числа разводов[80]; политологи обращают внимание на снижение политической активности, ухудшение ситуации с преступностью, увеличение числа региональных конфликтов, рост напряженности в отношениях между людьми различных рас и национальностей. В результате формируется представление, что этот период существенным образом изменил само направление развития западной цивилизации. Попытки анализа в русле таких представлений, предпринимавшиеся в той или иной форме начиная с конца 80-х годов, получили наиболее концентрированное выражение в концепции "великого разрыва (great disruption)", ставшего предметом исследования в недавней работе Ф.Фукуямы[81]. Между тем подавляющее большинство аналитиков не пытается объяснить происходящее теми процессами, которые, в контексте нашего исследования, действительно определяют лицо современного мира и воплощаются, если говорить максимально обобщенно, в возрастающей индивидуализации и самодостаточности отдельных личностей, стремящихся к. самовыражению и самореализации, и отдельных стран, развивающихся по пути усвоения достижении информационной революции на основе максимального использования творческого потенциала своих граждан. Современная литература насыщена иными трактовками происшедшего в те годы -- от явной переоценки внешней составляющей, связанной с политикой развивающихся стран, и попыток представить все эти события как очередной "кризис перепроизводства" до апелляции к концепции "длинных волн" Н.Кондратьева[82] и наивных аналогий с финансовыми циклами, наблюдавшимися в 1816-1825, 1864-1873 и 1919-1929 годах[83]. В заключение отметим, что, начавшись в середине 70-х или даже в конце 60-х годов, первый системный кризис индустриального общества имел свое продолжение; ему предстояло пройти еще одну фазу, после которой, собственно, и началось радикальное переустройство хозяйственных порядков западных стран на принципиально новой основе. --------------- [77] - Aron R. 28 Lectures on Industrial Society. L., 1968. P. 42. [78] - См.: Heilbroner R., Bernstein P. The Debt and the Deficit. False Alarms // Real Possibilities. N.Y.-L., 1989. P. 42-43; Cavanaugh F.X. The Tmth about the National Debt. Five Myths and One Reality. Boston, 1996. P. 8-9; Krugman P. Peddling Prosperity. Economic Sense and Nonsense in the Age of Diminishing Expectations. N.Y.-L., 1994. P. 153; Sassen S. Losing Control? Sovereignty in an Age of Globalization. N.Y., 1996. P. 46; Strange S. Mad Money. Manchester, 1998. P. 64-65, и др. [79] - См. SchillingA.G. Deflation. P. 101. [80] - CM. Hermstein R.J., Murray Ch. The Bell Curve. P. 168-169, 172-173, и др. [81] - См. Fukuyama F. The Great Disruption. Human Nature and the Reconstitution of Social Order. N.Y., 1999. P. 27-60. --------------- Второй нефтяной шок и "нижняя точка" кризиса Итак, мы показали, что события 1973-1975 годов нанесли мощный удар по экономической стабильности западного мира. Период между 1974 и 1979 годами характеризовался рядом негативных процессов, затруднявших выход из кризиса. Прежде всего это инфляция, достигавшая 8,7 процента в 1973 году, 12,3 процента в 1974-м, 6,9 процента в 1975-м и 4,9 процента -- в 1976-м[84]; более того, впервые был зафиксирован случай, когда инфляционные процессы не прекратились даже в условиях экономического спада, что получило у экономистов название стагфляции[85]. Финансовая система США также оказалась дезорганизованной: между 1974 и 1978 годами вложения в ценные бумаги федерального казначейства в большинстве случаев приносили инвесторам убытки[86]. Ситуация на Уолл-Стрит была еще более плачевной: в конце 1974 года индекс Доу-Джонса находился на уровне 577,6 пункта -- более ----------------- [82] - См.: Bell D. The End of Ideology. Cambridge (Ma.)-L., 1988. P. 71. [83] - См.: Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The Great Reckoning. Protect Yourself in the Coming Depression. N.Y., 1993. P. 146. [84] - См.: Mussa M. Monetary Policy // Feldstein M. (Ed.) American Economic Policy in the 1980s. Chicago-L., 1994. P. 87. [85] - Подробнее см.: Spulber N. The American Economy. P. 8-9. [86] - См.: Niskanen W.A. Reaganomics. An Insider's Account of the Policies and the People. N.Y.-Oxford, 1988. P. 246. ----------------- чем на 100 пунктов ниже значения в 685,5 пункта, достигнутого им за пятнадцать (!) лет до этого, летом 1959-го[87]; хотя на протяжении 1975 года акции совершили один из рекордных рывков, до восстановления утраченных позиций оставалось еще далеко. Был зафиксирован быстрый рост дефицита федерального бюджета: если за пять лет, пока у руля США находилась администрация президента Л.Джонсона, суммарный дефицит составил около 44,8 млрд. долл., за шесть лет правления президента Р.Никсона -- 67,0 млрд. долл., то всего за два года администрации Дж.Форда он превысил 126,9 млрд. долл., а за четыре года, проведенных в Белом доме Дж.Картером, составил 226,9 млрд. долл. [88] Однако даже и эти экстраординарные заимствования не могли сохранить на прежнем уровне большинство социальных выплат, реальный объем которых со второй половины 1974 года стал снижаться; лишь отказ от пересмотра уровня минимальной заработной платы и индексирования прожиточного минимума смогли предотвратить резкое снижение видимости социальной защищенности населения. Между тем нарастание неравенства в распределении доходов стало очевидным уже с 1975 года. На протяжении всего этого периода, как мы отметили выше, темпы экономического развития и темпы роста производительности в США балансировали около нулевой отметки. Некоторое оживление экономики в 1976-1978 годах не принесло заметного улучшения ситуации, так как наряду с позитивными процессами возникла новая волна дестабилизации финансовой системы. Серьезно затронутые первым нефтяным шоком, японская и германская экономики (темпы их роста в 1973-1975 годах упали с 10,5 до 3,4 и с 3,7 до 1,6 процента в год соответственно[89]) начали выходить из кризиса, что сопровождалось укреплением марки и иены против доллара, вновь терявшего позиции на мировых рынках[90]. Внутренний спрос на американском рынке оставался относительно низким, международная конъюнктура -неустойчивой, а ожидания -- мрачными. Нарастание внутренних заимствований для финансирования федерального бюджета усиливало инфляционные ожидания. В результате, несмотря на то, что производственные мощности оставались недозагруженными, а безработица не опускалась ниже 6 процентов, инфляция поднялась с 4,9 процента в 1976 году до 6,7 процента в 1977-м и 9 процентов в 1978-м[91]. --------------- [87] - См.: Rothchild J. The Bear Book. Survive and Profit in Ferocious Markets. N.Y., 1998. P. 10-11. [88] - См.: Figgie H.E., Swanson G.J. Bankruptcy 1995. The Coming Collapse of America and How To Stop It. Boston-N.Y., 1993. P. 42. [89] - См.: Piore M.J., Sabel Ch.F. The Second Industrial Divide. P. 177. [90] - См.: Strange S. Casino Capitalism. Manchester, 1986. P. 17-18. [91] - См.: Krugman P. Peddling Prosperity. P. 99-100, и др. --------------- В марте 1979 года инфляция в США составила в годовом исчислении 10,09 процента. Ответом стала реакция стран-членов ОПЕК, полагавших, что их валютные поступления обесцениваются по мере снижения реальной стоимости американской валюты: 27 марта цена на нефть была повышена на 9 процентов, до 14,54 долл. за баррель, а затем началась целая серия повышательных движений. К 1 июля 1980 года цены достигли 34,72 долл. за баррель [92], что в сегодняшних ценах составляло бы более 60 долл. за баррель [93] (для сравнения следует отметить, что в начале 1999 года цена порой опускалась до 10,2 долл. за баррель). В то же время начался быстрый рост цен и на другие виды базовых сырьевых товаров: между 1975 и 1980 годами цены на тонну каменного угля выросли с 38,5 до 45,3 долл., железной руды -- с 22,8 до 28,1 долл., древесины -- с 61,8 до 137 долл., меди -- с 1320 до 2200 долл., никеля -- с 4560 до 6500 долл., а олова -- с 6860 до 16750 долл. Наиболее быстро дорожали золото и серебро; хотя спрос на них и подогревался развертывающейся инфляцией, масштабы роста цен оказывались несопоставимыми с ней: с 1975 по 1980 год серебро подорожало (из расчета за 10 граммов) с 1,42 до 6,62, а золото -- с 56,8 до 214,4 долл. [94] Эти процессы шли параллельно со стремительным наращиванием добычи природных ресурсов: так, производство нефти с начала века и вплоть до конца 70-х годов росло в среднем на 7 процентов в год, удваиваясь, таким образом, каждые десять лет; при этом за относительно "спокойные" 60-е объем поставленной на рынок нефти превысил масштабы ее добычи за все предшествующие годы с начала промышленной ее разработки в 1857 году [95]. В конце 70-х годов западные страны предприняли первые попытки противостоять атаке со стороны "третьего мира", активизируя разработку собственных запасов полезных ископаемых, а также используя новые технологические достижения. С одной стороны, США и страны ЕС увеличили добычу нефти в Техасе и на шельфе Северного моря. Несмотря на то, что сегодня страны-члены ОПЕК располагают доказанными запасами нефти, достаточными для их разработки нынешними темпами в течение 88 лет, тогда как для стран, не входящих в ОПЕК, этот показатель сос ------------- [92] - См.: Brockway G.P. Economists Can Be Bad for Your Health. Second Thoughts on the Dismal Science. N.Y.-L., 1995. P. 51. [93] - См.: Feldstein M. (Ed.) American Economic Policy in the 1980s. A Personal View. P. 87. [94] - Рассчитано по: International Financial Statistics Yearbook. Wash., 1993, 1994, 1995, 1998. [95] - См.: Hubbert M.K. Exponential Growth as a Transient Phenomenon in Human History // Daly H.E., Townsend K.N. (Eds.) Valuing the Earth: Economics, Ecology, Ethics. Cambridge (Ma.)-L., 1996. P. 114-116. ------------- тавляет 14 лет (в том числе 22 года для России, 10 -- для США и 9 -для Норвегии) [96], увеличение добычи в развитых странах снизило долю ОПЕК на мировом рынке с 51 процента в 1973 году до 41 процента в 1994-м, в том числе долю ближневосточных поставщиков с 37 до 30 процентов [97]. С другой стороны, развитые страны стали активно переориентировать свою промышленность на энергосберегающие технологии. Наибольших успехов добилась здесь Япония, фактически полностью зависящая от импортируемых энергоносителей. В среднем за 1973-1982 годы энергоемкость японской продукции снижалась на 3,5, а ее нефтеемкость -- на 5,7 процента в год [98]; этот пример показывает, в частности, как четкое государственное программирование экономики позволяло достичь весьма важных локальных (подчеркнем это слово) целей. Так или иначе, когда все западные страны под воздействием очередного нефтяного шока стали жертвами жестокой инфляции и вошли в фазу спада, Япония продолжила свой уверенный экономический рост (на 5,5 процента в 1980 году) [99]; при этом производительность в японской экономике повышалась на протяжении этого периода в среднем на 5 процентов в год, а в США -- не более чем на 1 процент [100]. Гораздо более важно, однако, что новая атака со стороны ОПЕК была встречена в западном мире невиданным ранее явлением: впервые в 1979 году стал очевидным тот факт, что спрос на нефть может быть столь же эластичным, как и спрос на прочие виды потребительских товаров [101]. Это было первым сигналом ослабления зависимости Запада от поставщиков природных ресурсов. Однако в те годы перенесение акцента на развитие наукоемких высокотехнологичных секторов экономики еще не могло дать решающего эффекта, и поэтому повышение сырьевых цен привело к новому экономическому кризису, ставшему наиболее жестоким в послевоенной истории свободного мира. Пытаясь переломить ситуацию за счет усиления государственного вмешательства в экономику, американская администрация и большинство социал-демократических правительств в Западной Европе стремились к повышению доли валового национального продукта, перераспределяемого по каналам бюджета. Вторая поло ------------- [96] - См.: The Economist. 1998. July 18. Р. 106. [97] - См.: Mitchell К., Beck P., Grubb M. The New Geopolitics of Energy. L., 1996. P. 7, 9, 42. [98] - См.: Проблемы энергообеспечения в капиталистических странах в условиях современной энергетической ситуации. С. 45. [99] - См.: Piore M.J., Sabel Ch.F. The Second Industrial Divide. P. 179. [100] - См.: Thurow L.C. The Zero-Sum Society. P. 5. [101] - См.: Mitchell K, Beck P., Grubb M. The New Geopolitics of Energy. P. 42. ------------- вина 70-х была ознаменована небывалым для США ростом расходов федерального правительства (со 118,4 до 576,6 млрд. долл. между 1965 и 1980 годами, что, соответственно, составляло чуть более 17 и несколько менее 22 процентов ВНП [102]); такие траты требовали роста налогов, ставших к началу 80-х годов даже большим препятствием для хозяйственного развития, нежели сырьевые цены. За период 1965-1980 годов максимальная ставка налогов, которые уплачивала средняя американская семья, поднялась с 22 до 43 процентов ее доходов, а ставка налогов, уплачиваемых семьей, имевшей доход в два раза выше среднего, достигла 54 процентов. В аналогичной пропорции выросли и налоговые платежи, взимавшиеся властями штатов и округов [103]. Параллельно шло увеличение денежной массы, темп которого неуклонно нарастал между 1977 и 1980 годами (с 4,5 до почти 9 процентов в годовом исчислении). Период с августа 1971 года, когда президент Р.Никсон объявил об отказе от золотого обеспечения доллара, до июля 1979-го, когда президент Дж. Картер принял отставку У.Миллера с поста председателя совета директоров Федеральной резервной системы (ФРС) и назначил на него П.Уолкера, был справедливо назван У.Найс-кененом "худшим периодом в истории денежно-кредитной политики США после 1930-х годов" [104]. Однако попытка исправить ситуацию за счет регулирования процентной ставки без радикального изменения бюджетной и налоговой политики вряд ли могла принести в подобных условиях существенные результаты. Несмотря на то, что новое руководство ФРС между 18 сентября 1979-го и 15 февраля 1980 года четырежды поднимало дисконтную ставку -- в общей сложности с 10,5 до 13 процентов, -- вынуждая банки увеличить обязательные резервы на 8 процентов, а также прибегло к резким ограничениям потребительского кредитования, инфляция продолжала расти, составив в январе и феврале 1980 года 17 процентов в годовом исчислении. При этом поднимающиеся цены на сырье, высокие налоги и резко сократившийся потребительский спрос воплотились в беспрецедентном снижении корпоративных доходов (прибыли "Дженерал моторе" упали на 87 процентов, а компания "Форд" впервые с 1930 года объявила об убытках) [105]. В течение нескольких месяцев глубоким кризисом были поражены фактически все отрасли промышленности и сферы услуг, за исключением финансовых. Вследствие абсолютного снижения инвестиций на 8,3 млрд. долл. только за один ----------------- [102] - См.: Piore M.J., Sabel Ch.F. The Second Industrial Divide. P. 90. [103] - См.: Feldstein M. American Economic Policy in the 1980s: A Personal View. P. 17. [104] - Niskanen W.A. Reaganomics. P. 158. [105] - См.: Brockway G.P. Economists Can Be Bad for Your Health. P. 52-53. ----------------- 1980 год промышленное производство падало, но темп инфляции оставался рекордно высоким. Впервые в мирное время рост цен выражался двузначными цифрами -- по итогам 1979 года он составил 12, а 1980-го -- 13 процентов [106]. Цены на потребительские товары по сравнению с повышением котировок на фондовом рынке столь быстро ползли вверх, что инвестор, купивший в 1960 году акции компаний, входящих в "Standard Poor 500", мог продать их в 1980-м с номинальной прибылью в 35 процентов, однако вырученные деньги имели в это время в два раза меньшую покупательную способность, чем вложенные им пятнадцать лет назад [107]. На фоне экономического спада усиливалась безработица (с 5,8 до 7,0 процента только с 1979 по 1980 год), а также повышалась зависимость США от экспортно-импортных операций (если в 1970 году суммарная стоимость импортированных и экспортированных товаров не достигала и 6 процентов американского ВНП, то к 1980 году она превысила 12 процентов) [108]. Накладываясь на предельно низкие темпы роста производительности (от 1,1 до 1,3 процента в год) [109] в американской промышленности, эти процессы подготавливали предпосылки нового кризиса, связанного на этот раз с вторжением на внутренний рынок товаров, произведенных в новых индустриальных странах, в первую очередь в Юго-Восточной Азии и Латинской Америке. Положение западного мира в 1979-1980 годах оказалось самым неустойчивым за весь послевоенный период. Весьма характерно, что основную опасность для него представлял в это время не стратегический противник, в качестве которого воспринимался обычно Советский Союз с его сателлитами, а само несовершенство индустриальной системы, требующей для своего развития все новых и новых объемов ресурсов и сырья. Как отмечают экономисты, знаковым событием в этой связи стало быстрое отставание объемов добычи нефти в США от ее потребления в конце 60-х годов, что было связано с самим принципом функционирования индустриального хозяйства, ориентированного на максимальное экстенсивное расширение производства [110]. Уже первый удар, нанесенный развивающимися странами по экономике ведущих западных держав в 1973-1974 годах, был настолько силен, что позволил ли --------------- [106] - См.: Krugman P. The Age of Diminishing Expectations. US Economic Policy in the 90s. 3rd ed. Cambridge (Ma.)-L" 1998. P. 55. [107] - См.: Feldstein M. American Economic Policy in the 1980s: A Personal View. P. 18. [108] - См.: Richardson J.D. Trade Policy // Feldstein M. (Ed.) American Economic Policy in the 1980s. P. 629. [109] - См.: Krugman P. The Age of Diminishing Expectations. P. 15. [110] - См.: Heilbroner R., Milberg W. The Making of Economic Society, 10th ed. Upper Saddle River (N.J.), 1998. P. 138. --------------- дерам "третьего мира" поставить на заседании Генеральной ассамблеи Организации Объединенных Наций в 1974 году вопрос об установлении так называемого нового международного экономического порядка, основные положения которого не могут сегодня восприниматься без иронии. Однако в те годы намерения развивающихся стран были весьма серьезны. Согласно выдвинутым ими предложениям, западным державам предлагалось присоединиться к серии специально разработанных торговых соглашений, определявших цены на основные природные ресурсы, отказаться в одностороннем порядке от подавляющего большинства тарифных ограничений на импорт продукции из развивающихся стран, а также одобрить целый ряд мер помощи "третьему миру", среди которых, в частности, важное место занимало требование активизации поставок высоких технологий и оборудования, необходимого для их использования; кроме того, предлагалось изменить патентное законодательство таким образом, чтобы сделать передаваемые технологии максимально дешевыми [111]. Какими бы наивными ни выглядели сегодня эти требования, двадцать пять лет назад они не казались таковыми. Помимо явной и труднопреодолимой зависимости западного мира от поставщиков энергоносителей и сырья, американская модель подвергалась все более радикальным нападкам на международной арене и, нельзя не признать, терпела поражение за поражением в той войне, которую некоторые считают возможным обозначать как "Семидесятипятилетнюю войну двадцатого столетия" [112]. Во второй половине 70-х годов, несмотря на крайне неэффективную экономику и чрезвычайно низкий, по западным стандартам, уровень жизни большинства населения, Советский Союз обладал значительной военно-стратегической мощью и имел союзников на всех континентах; армии стран Варшавского договора стояли в центре Европы; под руководством и с участием советских военных специалистов северовьетнамские войска фактически выиграли войну с США, а советское вторжение в Афганистан, казалось, свидетельствовало о том, что режим далек от своего краха. Как признанный лидер западного мира, США несли на себе основные военные расходы, связанные с этим глобальным противостоянием; их суммарная величина достигала в 1980 году 134 млрд. долл., что составляло 6,1 процента валового национального продукта, в то время как для ФРГ и Франции соответствующий показатель не поднимался выше 3,5 процента, а для Японии постоянно оставал --------------- [111] - См.: Porter G., Brown J. W. Global Environmental Politics, 2nd ed. Boulder (Co.), 1996. P. 108-109. [112] - См.: Bellah R.N.,Madsen R., Sullivan W.M.,Swidler A., Tipton S.M. The Good Society. P. 50-51 --------------- ся ниже 1 процента ВНП [113]. В Западной Европе были сильны прокоммунистические настроения, уходившие корнями в неспокойную эпоху конца 60-х годов; у власти в большинстве европейских государств находились социал-демократические правительства. На Ближнем Востоке, превратившемся в условиях энергетического кризиса в зону жизненных интересов США, Японии и европейских стран, усиливались фундаменталистские настроения; Израиль, основной союзник западных держав, на протяжении конца 60-х и первой половины 70-х годов несколько раз оказывался в состоянии войны с арабскими соседями, а исламская революция в Иране стала одним из катализаторов, ускоривших вторую волну нефтяного кризиса, столь болезненного для Запада. Положение усугублялось и серьезными противоречиями внутри западного мира, к которым мы подробнее обратимся несколько ниже. Неопределенность экономической ситуации активизировала вывоз капитала из развитых стран, и значительные средства направлялись прежде всего в те регионы, которые, перенимая (разумеется, с определенными изменениями) западную политическую и социальную модель, активно создавали основы рыночного индустриального хозяйства. Экспорт инвестиций и технологий в эти государства был предопределен целым рядом причин, как был предопределен и активный импорт продукции этих стран в США и другие развитые государства. Между тем, по мнению многих экспертов, "в семидесятых и восьмидесятых годах эта негласная взаимосвязь военных и политических целей привела к возникновению причудливого конгломерата подходов к вопросам передачи технологии и торговой конкуренции", причем связанные с этим процессом противоречия "усиливались по мере того, как Америка постепенно утрачивала свое ведущее положение в коммерческой и технической областях" [114]. Так, наряду с увеличивающимся внутренним долгом одной из самых болезненных проблем для Соединенных Штатов и стран Западной Европы стало нарастающее год от года отрицательное сальдо в торговле с Японией, а несколько позже -- и с другими странами Юго-Восточной Азии. В 70-е и 80-е годы, когда индустриальная модель развития еще не обнаружила своего ограниченного характера в условиях нарастания постиндустриальных тенденций, технологические достижения Запада должны были с трудом прокладывать себе дорогу на мировые рынки и оставались поэтому относительно недооцененными. В этой ситуации Япония, а в еще большей мере страны Азии, активно (и во --------------- [113] - См.: Bernstein M.A. Understanding American Economic Decline. P. 108-109. [114] - Kuttner R. The End of Laissez-Faire. National Purpose and the Global Economy After the Cold War. Philadelphia, 1991. P. 194. --------------- многом централизованно) внедрявшие ресурсосберегающие технологии и использовавшие значительные государственные и привлеченные средства для продвижения своей промышленной продукции, оказывались в выигрыше -- в первую очередь за счет дешевизны выпускаемых товаров, достигаемой за счет экономии на сырье и оплате рабочей силы. Запад же вынужден был расходовать свои средства на разработку новых технологий и до некоторой степени мириться с постоянно повышающимися ценами на сырьевые ресурсы; рынок для его дорогих товаров неуклонно сужался, а возможности серьезной модернизации собственных производств были невелики из-за низкого платежеспособного спроса и непомерно высоких налогов. Таким образом, к началу 80-х годов сложилась критическая ситуация, в которой, казалось, западные державы терпят поражение на всех направлениях. Лишь немногие могли в то время предполагать, сколь быстро и радикально вернут эти страны свои доминирующие позиции. Путь к этому лежал, однако, через весьма противоречивые реформы 80-х годов, получившие широко известное теперь название "рейганомики", которое связало реализованную администрацией экономическую модель с именем президента Р.Рейгана. Но прежде чем перейти к их анализу, сформулируем некоторые выводы, вытекающие из содержания этой главы. * * * События конца 60-х - начала 80-х годов определены нами как первый системный кризис индустриального типа хозяйства. Говоря о них в таком качестве, следует постоянно иметь в виду три обстоятельства. Во-первых, собственно индустриальная составляющая экономики развитых стран не только не была разрушена в ходе кризиса, но и сохранилась фактически в неизменном виде: доля промышленного производства оставалась все это время относительно стабильной, а технологический прогресс исходил в первую очередь из потребностей промышленного сектора; при этом были созданы условия, позволившие другим странам осуществить ускоренную индустриализацию. Во-вторых, сама трехсекторная модель экономики резко деформировалась в этот период: в новых условиях третичный сектор обрел доминирующую роль, тогда как отрасли первичного в силу возросшей эффективности сельского хозяйства и добывающей промышленности стали утрачивать свое значение. В-третьих, к началу 80-х годов в хозяйственной структуре развитых западных стран проявились очертания четвертичного сектора, развивающего наукоемкие технологии и опирающегося на производство новой информации и знаний; именно со становлением и развитием этого сектора стали формироваться и получать все более широкое распространение новые, по сути своей постматериалистические мотивы человеческой деятельности, стала оформляться постэкономическая система ценностей. Таким образом, первый системный кризис индустриального типа хозяйства фактически подвел черту под историей первичного сектора экономики и открыл дорогу развитию четвертичного. То, что эта эпоха оказалась наполненной драматическими событиями (два "нефтяных шока" и их последствия), было обусловлено самой логикой социального прогресса второй половины XX века. Как это нередко бывает в переломные моменты истории, в 70-е годы развивающиеся страны, в полной мере ли осознавая или лишь подспудно ощущая, что возможности для маневрирования в новой хозяйственной среде стремительно сокращаются, предприняли попытку грубого, "силового" воздействия на формирующийся постиндустриальный мир, и казалось, что в тот момент ему нечего было противопоставить этой атаке. Следует особо подчеркнуть, что это противостояние, как бы парадоксально ни выглядело такое утверждение, было, пожалуй, последним актом борьбы относительно равных сил, действовавших на всемирной экономической арене. Меры, предпринятые экспортерами природных ресурсов, были весьма эффективными и достигли той цели, которую они перед собой ставили: на протяжении целого десятилетия западная цивилизация платила по возросшим требованиям "третьего мира" замедлением своего экономического роста. В то же время попытка поставить на колени постиндустриальное сообщество была обречена на провал. Внутренние закономерности развернувшегося в тот период противоборства предопределяли то, что западный мир объективно должен был выйти из него более мощным, а страны Юга ослабленными и зависимыми -при любом развитии событий. Непонимание этих закономерностей дорого обошлось многим государствам. "Третий мир" уже к началу 80-х распался на две группы стран: в первую вошли те, кто однозначно ориентировался лишь на эксплуатацию своих природных богатств, и их судьба была предрешена; во вторую -- те, кто принял на вооружение доктрину ускоренной индустриализации, и их перспективы, казалось, могли рассматриваться как весьма безоблачные. Но в конечном счете оба этих пути оказались бесперспективными. Что касается экспортеров сырья, они, как правило, полагали возможным бесконечно долго получать естественную ренту; приток валютных поступлений сопровождался ростом импорта промышленных товаров из западных стран, причем обычно в больших размерах, чем позволяло сальдо торгового баланса: так, только с 1980 по 1982 год превышение импорта над экспортом в торговом балансе 40 наиболее отсталых аграрных стран выросло с 6,5 до 34,7 млрд. долл. [115] Понятно, что их правительства вынуждены были активно привлекать кредиты западных банков и международных финансовых организаций [116], и если в 1974 году общий объем внешнего долга развивающихся стран составлял 135 млрд. долл., то к 1981 году он достиг 751 млрд. долл. [117] Западный мир, боровшийся с внутренним кризисом, одним только этим de facto устранил возможность чрезмерного давления на себя со стороны экспортеров сырья. По мере осознания масштабов этого явления, а также в силу сокращения спроса на природные ресурсы, алармистские настроения на Западе стали уходить, а безнадежное положение развивающихся стран -- становиться все более очевидным. Этот пример ясно иллюстрирует, что государства, специализирующиеся на производстве продукции первичного сектора, однозначно оказываются в подчиненном положении по отношению к тем, в экономике которых доминирует сектор третичный. В случае новых индустриальных стран развернулся как бы следующий акт исторической драмы. Возникло новое противостояние, одной из сторон которого оказались те государства "третьего мира", которые достаточно успешно осуществили индустриализацию, а другой -- постиндустриальные державы. При всей его болезненности для постиндустриального мира, оно было гораздо менее опасным для него, нежели серия ударов со стороны экспортеров природных ресурсов. Безусловно, индустриальная система Запада не могла обходиться без энергоносителей и сырья (и именно это мы имели в виду, говоря о столкновении 70-х годов как о борьбе равных), но их производство в странах "третьего мира" фактически не требовало технологического обеспечения, в создании и поставках которого развитые страны могли бы выступать монополистами. Напротив, отношения с новыми индустриальными государствами складывались на совершенно иной основе: их экономика не только была создана на базе западных технологий и патентов, но и могла существовать лишь до тех пор, пока постиндустриальный мир проявлял сколь-либо заметный интерес к производимым в массовом масштабе потребительским товарам. Поэтому движение по пути "догоняющего" развития оставалось до известной степени движением в никуда. Таким образом, как только стала очевидной победа западного мира в противостоянии с экспортерами сырья, перспектива его --------------- [115] - См.: Korten D.C. When Corporations Rule the World. L., 1995. P. 165. [116] - См.: Weivsaecker E.U., von. Earth Politics. L.-Atlantic Highlands (N.J.), 1994. P. 97. [117] - См.: Greider W. One World, Ready or Not. P. 282. --------------- абсолютного доминирования в мировом масштабе также не могла вызывать серьезных сомнений. Отсюда следует и вывод о том, каким окажется второй системный кризис индустриального типа хозяйства: на этот раз он будет развертываться по мере укрепления и экспансии в хозяйственной системе Запада уже не третичного, а четвертичного сектора, а "жертвой" окажется, соответственно, не первичный сектор, то есть добывающая промышленность и сельское хозяйство, а вторичный, то есть само индустриальное производство. Поэтому второй системный кризис индустриального типа хозяйства должен стать одновременно и кризисом индустриального типа хозяйства как такового; его преодоление будет означать, что открывается новая страница человеческой истории, когда постиндустриальная цивилизация в полный голос заявит о себе на всей планете. Тенденции, уже сегодня свидетельствующие о таком направлении развития, будут рассмотрены в седьмой главе; в следующей, шестой, мы несколько более подробно остановимся на тех преобразованиях, что были осуществлены в постиндустриальных странах в 80-е годы, и на тех процессах, которые сопровождали становление новых индустриальных государств на периферии развитого мира. Глава шестая. Рождение новой реальности Говоря о социальном прогрессе послевоенной эпохи, следует отметить, что именно в 80-е годы мир изменился наиболее существенным образом. За этот период, весьма непродолжительный с точки зрения масштабов исторического времени, произошло множество событий, на много лет вперед определивших направление развития тех или иных социальных и политических процессов. Это и начало перестройки в СССР, и последовавший крах коммунизма, и завершение формирования Европейского Союза, и резкий упадок влияния развивающихся стран, и многие другие, однако, какими бы значимыми ни остались эти перемены в памяти человечества, все они стали следствием становления в 80-х годах постиндустриального общества как целостной и самодостаточной системы. Выше мы рассмотрели этот вопрос, пытаясь чисто теоретически объяснить причины обособления развитых держав от остальных регионов мира. Не повторяя основных положений этого анализа, остановимся теперь на нескольких важнейших факторах, определивших динамику хозяйственного развития западных стран в 80-е годы. Во-первых, именно в этот период в большинстве постиндустриальных стран было закреплено фактическое устранение первичного сектора из национальной экономики. К началу 80-х годов доля добывающей промышленности в ВВП Соединенных Штатов составляла около 2,6 процента, тогда как в Германии -1,1 процента, а во Франции и Японии -- 0,8 и 0,6 процента соответственно [118]. То же самое можно сказать и об аграрном секторе: к середине 80-х в нем создавалось менее 3 процентов американского ------------- [118] - См.: Структурные сдвиги в мировом капиталистическом хозяйстве. Киев, 1985. С. 49. ------------- ВВП и находило себе применение не более 2,7 процента совокупной рабочей силы [119]. Это было обусловлено, с одной стороны, насыщением потребительского рынка развитых стран продовольственными товарами и другими продуктами сельского хозяйства, а с другой -- энергопотребления. Энергоемкость промышленной продукции снизилась в США с 1970 по 1983 год на 39 процентов, в Японии -- на 40,3, а в Великобритании -- на 45,2 процента [120]. В подобных условиях сам характер экономического развития западных стран обусловливал снижение спроса на энергоресурсы на внутреннем и мировом рынках и, таким образом, формировал предпосылки для преодоления сырьевого кризиса, столь жестоко ударившего по Западу в 70-е годы. Во-вторых, к 80-м годам относится также стабилизация и последующее сокращение доли вторичного сектора в производимом валовом национальном продукте. Достигавшая в 1975 году в США 33,2 процента, в Великобритании -28,4 процента, в Германии -- 38,0 процента и Франции -- 30,2 процента [121], она уже в начале 90-х годов колебалась в США между 22,7 и 21,3 процента [122], составляя около 20 процентов в странах ЕС (от 15 процентов в Греции до 30 в ФРГ [123]). При этом характерно, что не слишком значительное снижение доли обрабатывающих отраслей в валовом продукте сопровождалось не только резким падением доли занятых в ней (с 1980 по 1994 год занятость в обрабатывающей промышленности США упала до 18 процентов трудоспособного населения [124], а в странах Европейского Союза до 24 процентов' [125]), но и начавшимся приблизительно в одно и то же время (в Германии с 1972 года, во Франции с 1975-го [126], а в США в конце 70-х) процессом абсолютного сокращения рабочих мест в обрабатывающей промышленности. В-третьих, и это наиболее принципиальный момент, ко второй половине 70-х и 80-м годам относятся быстрое развитие высокотехнологичных отраслей хозяйства и рост занятости в производстве информации и знаний. Занятость в информационном секторе американской экономики (который ныне "снабжает хозяйство --------------- [119] - См. Rifkin J. The End ofWork. N.Y., 1995. P. 110. [120] - См. Проблемы энергообеспечения в капиталистических странах в условиях современной энергетической ситуации. С. 58. [121] - См. OECD. National Accounts of OECD Countries, 1960-1979. [122] - См. StehrN. Knowledge Societies. Thousand Oaks-L., 1994. P. 75, 130. [123] - См. Lash S., Urry J. Economies of Signs and Space. L.-Thousand Oaks, 1994. P. 194. [124] - См. Handy Ch. The Age of Unreason. L" 1995. P. 39. [125] - Рассчитано по: OECD Economic Surveys. United States. N.Y., 1996. Annex "Basic Statistics". [126] - См.: Forse M., Langlois S. (Eds.) Tendances comparees des societes post-industrielles. P., 1995. P.72, 73. --------------- наиболее существенным и важным ресурсом производства" [127]) возросла с 30,6 процента в 1950 году до 48,3 процента в 1991-м. Резко вырос спрос на программистов, менеджеров, работников сферы образования и так далее. Темпы ежегодного увеличения численности этих категорий работников превышали иногда 10 процентов [128]. В результате произошло перераспределение занятости внутри предприятий: оценки доли работников, непосредственно выполняющих производственные операции, составляют в США для начала 80-х годов около 12 процентов [129], а для начала 90-х -менее 10 [130]. Понятие "информационного общества", введенное в научный оборот в начале 60-х годов одновременно в США Ф.Мах-лупом и в Японии Т.Умесао [131], стало общепринятым обозначением социальной реальности, которая сложилась в западном мире [132]. Таким образом, имелись в наличии все необходимые предпосылки для быстрой экспансии четвертичного сектора; в то же время кризисные явления середины и второй половины 70-х годов серьезно нарушили внутреннюю сбалансированность как экономики большинства западных стран, так и мирового хозяйства в целом. С одной стороны, сами центры постиндустриального мира нуждались в создании условий для беспрепятственного развития новых отраслей хозяйства, и это требовало стабилизации денежно-финансовой системы и радикального изменения инвестиционного климата; с другой стороны, в мировом масштабе Запад должен был противостоять конкуренции, исходящей из Азии и Латинской Америки, где складывались новые центры индустриального производства. Безусловно, первая задача была гораздо более важной, так как, не решив ее, нечего было и думать о противостоянии потокам товаров из новых индустриальных стран. Именно поэтому в большинстве развитых стран Запада приоритеты хозяйственной политики сосредоточились на активизации экономической жизни. ----------------- [127] - DruckerP.F. The Age of Discontinuity. New Brunswick (US)-London, 1994. P. 264. [128] - Рассчитано по: Employment and Earnings, 1998. January. [129] - См.: Naisbitt J. Megatrends. The New Directions, Transforming Our Lives. N.Y., 1984. P.5. [130] - См.: Sakaiya Т. The Knowledge-Value Revolution or A History of the Future. N.Y.-Tokyo,1991.P.240. [131] - См.: Machiup F. The Production and Distribution of Knowledge in the United States. Princeton, 1962; Dordick H.S., Wang G. The Information Society: A Retrospective View. Newbury Park-L., 1993. [132] - См.: PoratM., Rubin M. The Information Economy: Development and Measurement. Wash., 1978; Masuda Y. The Information Society as Post-Industrial Society. Wash., 1981; Stonier Т. The Wealth of Information. L., 1983; Katz.L. The Information Society: AJI International Perspective. N.Y., 1988; Sakaiya T. The Knowledge-Value Revolution. Tokyo-N.Y., 1991; Stehr N. Knowledge Societies. Thousand Oaks-L., 1994, и др. ----------------- Реформа Р.Рейгана и ее позитивные результаты Действия, предпринятые новой американской администрацией, триумфально пришедшей к власти по итогам выборов 1980 года, основывались на целом ряде исходных тезисов, которые нельзя сегодня не счесть совершенно адекватными сложившейся ситуации. Согласно основному из них, в условиях глубокого структурного кризиса важнейшей предпосылкой стабилизации экономической ситуации является активизация частных производственных инвестиций и оживление венчурного капитала, способного быть направленным в сферу разработки новых высоких технологий. Средством создания таких предпосылок могло стать только радикальное снижение налогов с корпораций и частных лиц, а также обуздание инфляции. В свою очередь, для этого требовалось активное вмешательство государства, выступающего в качестве мощного потребителя кредитных ресурсов ради сокращения давления денежной массы на финансовые рынки. Таким образом, было de facto признано, что обязательства США по государственному долгу гораздо менее опасны для перспектив хозяйственного развития страны, чем отсутствие частной инициативы и недостаток производственных инвестиций. Хорошо известно как то, что по окончании второй мировой войны в Великобритании и США государственный долг заметно превышал объемы ВНП, так и то, что в период с 1946 по 1968 год отношение этих показателей было сокращено в США со 134 до 43 процентов [133], а в 1974 го-ду достигло своего минимального значения в 35 процентов [134]. В 70-е годы номинальная величина долга быстро росла, однако галопирующая инфляция фактически поддерживала его отношение к ВНП, а в 1974-1975 и 1978-1980 годах даже снижала его. Поэтому объем государственных обязательств по состоянию на начало 1981 года не мог считаться излишне опасным для экономики, и перспектива увеличения долга выглядела наименьшим злом. В результате активных заимствований суммарный дефицит за первые четыре года президентства Р.Рейгана составил около 600 млрд. долл., а за второй срок, проведенный им в Белом доме, -- более 1,1 триллиона долл. [135]; отношение бюджетного дефицита к ВНП увеличилось в 1983 году почти в четыре раза по сравнению с показателем 1979 года и составило чуть более 6 процентов [136]. --------------- [133] - См.: PlenderJ. A Stake in the Future. P. 229-230. [134] - См.: Figgie H.E., Swanson G.J. Bankruptcy 1995. P. 112. [135] - См.: Ibid. P. 42. [136] - См.: Niskanen W.A. Reaganomics. P. 107. --------------- Безусловно, в условиях стабильно развивающейся экономики такой дефицит государственного бюджета не мог быть признан нормальным и оправданным; между тем не следует забывать, что эта мера была вызвана неординарностью сложившейся ситуации. Нельзя также не отметить, что хотя в большинстве развитых стран кризис 1978-1980 годов породил существенное увеличение дефицита бюджета и государственного долга (так, суммарный долг стран-членов ОЭСР вырос с 42 процентов их ВНП в 1974 году до более чем 77 в середине 90-х [137]), положение в США не вызывало особой тревоги. Так, согласно сравнительной статистике, Соединенные Штаты занимали в 80-е годы лишь четвертое место среди стран "Большой семерки" по масштабам роста процентной ставки и шестое -- по темпам роста отношения государственного долга к ВНП [138]. Однако подлинное значение рассматриваемых тенденций становится понятным лишь в свете позитивных результатов, достигнутых к середине 80-х годов. Нарастающая несбалансированность государственного бюджета в период рейгановской администрации тесно взаимосвязана с проводившейся ею налоговой политикой. Дефицит в первой половине 80-х годов радикально вырос в первую очередь в силу того, что он стал одним из важнейших методов финансирования бюджета в условиях первого этапа налоговой реформы. Так, если в период с 1950 по 1970 год доля дохода среднего американца, уплачиваемая им в виде одних только федеральных налогов, увеличилась более чем в три раза -- с 5 до 16 процентов [139], а налоги на корпорации, последовательно повышавшиеся на протяжении 70-х годов, вынуждали предпринимателей отказываться от новых инвестиционных проектов, то рост дефицита позволял оживить инвестиционную активность, не снижая при этом текущего потребления. Кроме того, следует учитывать два других важных фактора: с одной стороны, к 1980 году расходы на оборону снизились на 23 процента всех бюджетных трат по сравнению с 46 процентами в 1968-м; с другой, экономический спад вызывал необходимость более активного финансирования социальных программ [140]. Таким образом, рост дефицита был неизбежной ценой налоговой реформы, если правительство хотело провести ее в условиях относительной социальной стабильности и сохранения своих позиций на мировой арене. ----------------- [137] - См.: Shutt H. The Trouble with Capitalism. An Inquiry into the Causes of Global Economic Failure. L.-N.Y., 1998. P. 61. [138] - См.: Heilbroner R., Bernstein P. The Debt and the Deficit. P. 103. [140] - Подробнее см.: Samuelson R.J. The Good Life and Its Discontents. The American Dream in the Age of Entitlement 1945-1995. N.Y., 1997. P. 158-160. ----------------- Налоговая реформа Р.Рейгана, проведенная в два этапа, с 1981 по 1984 год, стала одной из наиболее противоречивых реформ в новейшей американской истории. С одной стороны, с первых ее шагов она была направлена на облегчение налогового бремени частных лиц и корпораций. С 1 июля 1981 года налоги на личные доходы были заметно снижены (максимальная ставка налогообложения упала с 70,5 процента до 50), что обеспечило населению сохранение почти 27 процентов всех средств, которые были направлены ими в налоговые платежи в 1980/81 финансовом году [141]. Начатое одновременно существенное снижение налогов на прибыли промышленных компаний [142] не только привело к оживлению деловой активности, но и сэкономило для них средства, эквивалентные 58 процентам всех затрат на техническое перевооружение промышленности США в первой половине 80-х годов [143]. Это вызвало экономический бум, определивший ведущее положение Соединенных Штатов в мире на протяжении целого десятилетия, на чем мы остановимся ниже. С другой стороны, были значительно повышены различные виды косвенных налогов, и в первую очередь налог на социальное страхование, ставка которого четырежды пересматривалась между 1983 и 1988 годами. Реформа привела к тому, что в распоряжении предпринимателей оставались значительные средства, в то время как малообеспеченные слои населения потеряли существенную часть своих доходов и пособий. Это отразилось в быстрых темпах роста имущественного неравенства, характерных именно для 80-х годов. В итоге совокупные налоговые поступления в федеральный бюджет выросли с 1980 по 1988 год на 76 процентов (в том числе поступления по линии налогообложения на социальное страхование -- на 112 процентов) [144]; при этом траты из бюджета по-прежнему опережали рост поступлений. Важнейшим элементом нового экономического курса стало изменение политики Федеральной резервной системы, перед которой была поставлена задача обуздать инфляцию и привлечь в экономику дополнительные средства. В начале 1981 года всего за два месяца руководство ФРС подняло уровень базовой процентной ставки на 600 пунктов и удерживало ее, несмотря на ухудшение общей экономической конъюнктуры в 1981-1982 годах. Эту составную часть рейгановского эксперимента следовало бы признать наи ------------- [141] - См.: Niskanen W.A. Reaganomics. P. 73. [142] - Наиболее показательные примеры этого снижения и его результаты отмечены в: Reich R.B. Tales of a New America. The Anxious Liberal's Guide to the Future. N.Y, 1987. P.208f. [143] - См.: Piker P.Z. Unlimited Wealth. P. 14. [144] - См.: Figgie H.E., Swanson G.J. Bankruptcy 1995. P. 112. ------------- более рискованной, так как именно она порождала социальную и экономическую напряженность в стране. По сути дела, был взят курс на истребление малоэффективных производств и обеспечение выживания лишь для сильнейших. Официальный уровень процентной ставки, устанавливаемый ФРС, в 1981 и 1982 годах дважды вплотную приближался к 20 процентам годовых, что оказывалось почти на 400 пунктов выше текущей доходности, приносимой облигациями федерального казначейства[145]. К сентябрю 1982 года уровень безработицы достиг 10,2 процента, увеличившись с момента прихода новой администрации к власти более чем на треть; в то же время инфляция снизилась с 9 до 4,5 процента в годовом исчислении[146]. Однако правительство не спешило отказываться от экстраординарных мер: в 1983-1984 годах ФРС продолжала удерживать ставку на уровне не ниже 14 процентов годовых; как следствие, реальная доходность вложений в долгосрочные государственные обязательства составила 8,1-8,2 процента, что было почти в 30 (!) раз выше усредненного показателя второй половины 70-х[147]. Различные эксперты по-разному оценивают, насколько оправданной была подобная политика и был ли оптимальным избранные правительством курс. Безусловно, предпринятые администрацией меры способствовали тому, что рецессия 1980-1982 годов оказалось одной из наиболее тяжелых за последние десятилетия. По расчетам П.Крагмана, в 1982 году цена подавления инфляции составила около 10 процентов валового национального продукта, сдерживание роста которого в этих условиях представлялось искусственным, а общие потери за 1980-1987 годы оценены им в 1 триллион долл. в ценах 1990 года. Вместе с тем он не может не признать, что к 1988-1989 годам показатели реального ВНП и того его показателя, который, по мнению экспертов, имел бы место в случае раскручивания инфляции, вновь выровнялись[148]. При этом уже к 1986 году налоговые поступления вновь достигли докризисного уровня по отношению к ВНП[149]. В 1982 году инфляция снизилась до 6,4 процента в годовом исчислении, а на следующий год -- до 3,9 процента; если в 1982 году валовой национальный продукт сократился на 2,5 процента, то в 1983 году он вырос на 3,6 процента. Между тем дефицит бюджета увеличился в 1983 году до 208, а в 1985-м -- до 212 млрд. долл.[150] Таким обра --------------- [145] - См.: Mussa M. Monetary Policy. P. 101. [146] - См.: Feldstein M. American Economic Policy in the 1980s: A Personal View. P. 7. [147] - См.: Strange S. Casino Capitalism. P. 17. [148] - См.: Krugman P. The Age of Diminishing Expectations. P. 60-61. [149] - См.: Niskanen W.A. Reaganomics. P. 106. [150] - См.: Heilbroner R., Bernstein P. The Debt and the Deficit. P. 23-24. --------------- зом, две важнейшие проблемы, наиболее очевидным образом характеризующие кризис конца 70-х -- начала 80-х годов -- радикальное снижение налоговых ставок и резкое уменьшение инфляционных ожиданий -- были решены ценой перенапряжения государственных финансов и массированного увеличение дефицита бюджета. Следствием этой политики стали рост социальной напряженности, взлет безработицы, расширение круга американцев, живущих ниже черты бедности, а также разорение множества неэффективных предприятий и самое радикальное за послевоенный период сокращение занятости в промышленном секторе. Воздействие рейгановских реформ на развитие американской экономики нельзя считать однозначным, хотя рассматриваемые в долгосрочной перспективе позитивные факторы являются, безусловно, доминирующими. Важнейшим из них был рост производственных инвестиций. Основными его источниками стали, во-первых, средства самих американских предпринимателей, сохраненные в результате налоговой реформы, во-вторых, активизировавшиеся банковские кредиты, вновь направившиеся в промышленный сектор, в первую очередь в высокотехнологичные сферы, и, в-третьих, иностранные инвестиции в экономику США, также наиболее активные в промышленном секторе. Выше отмечалось, что особое значение имело снижение налогов на индивидуальные доходы и прибыль коммерческих компаний. В 1981 году, непосредственно после первой волны ослабления налогового бремени, сбережения частных лиц достигли 9,4 процента доходов, остающихся в их распоряжении после уплаты налогов, наивысшего уровня за весь послевоенный период[151]. Суммарные инвестиции в 1983-1989 годах удерживались на уровне 18 процентов ВНП, что превышало показатели 1977-1981 годов и лишь немногим отставало от уровня 1974-1980-го[152]. При этом промышленные и сервисные компании резко увеличили долю средств, направляемых на цели инвестиционные: с 30-35 процентов прибыли в конце 20-х годов этот параметр возрос в начале 80-х до более чем 50 процентов[153]. Согласно экспертным оценкам, меры по изменению налогового законодательства снизили для большинства предпринимателей цену нового оборудования и издержки по поддержанию производственных мощностей на 6-8 процентов и повысили инвестиции в основные фонды на 25 процентов только за 1982-1984 годы. Именно в этой --------------- [151] - См.: Kiplinger K. World Boom Ahead. Why Business and Consumers Will Prosper. Wash., 1998. P. 46. [152] - См.: Krugman P. Peddling Prosperity. P. 158. [153] - См.: Bell D. The End of Ideology. P. 44. --------------- области отмечались самые разительные темпы перемен: в течение первого срока пребывания Р.Рейгана на посту президента инвестиции в основные фонды росли в среднем на 12,3 процента в год, тогда как в годы президентства Дж. Картера соответствующий показатель составлял всего 1,3 процента [154]. Наиболее очевидным примером эффективности рейгановской либерализации стала немедленная отмена в январе 1981 года контроля за ценами на нефть, введенного еще в 1971 году; это дало дополнительный импульс инвестициям как в энергосберегающие технологии, так и в разработку нефтяных месторождений в самих США; в результате всего за один год импорт нефти сократился более чем на треть, а ее стоимость снизилась столь значительно, что уже в 1983 году правительство ввело ряд налогов для предотвращения быстрого падения розничных цен на бензин [155]. Исключительно важную роль сыграла и активизация банковских операций -как в финансировании структурной перестройки промышленности, так и в сфере потребительского кредитования. За период с 1981 по 1989 год ссуды, выданные банками коммерческим и производственным компаниям, выросли более чем в два раза, тогда как показатель ВНП за те же годы повысился лишь на 75 процентов [156]. Однако следует иметь в виду, что значительная их часть была использована для развития высокотехнологичных отраслей, а реальный эффект этого процесса не всегда может быть отражен в стоимостных показателях, что мы неоднократно подчеркивали выше и на чем еще не раз остановимся. Параллельно шло активное кредитование частных лиц: доля ссудных средств в сбережениях американцев существенно превосходила японский и европейский уровни; так, аналогичный показатель для ФРГ был в 7 (!) раз ниже американского [157]. Однако и в этом случае нельзя не отметить, что большая часть подобных займов направлялась на приобретение товаров длительного пользования или вкладывалась в недвижимость, тем самым повышая хозяйственную активность предпринимателей. Резко активизировались и иностранные инвесторы. Привлеченные в начале 80-х годов на американский финансовый и фондовый рынок высокими процентными ставками и возможностями эффективной биржевой спекуляции, многие из них уже к середине десятилетия переориентировались на производственные опера --------------- [154] - См.: Niskanen W.A. Reaganomics. P. 234. [155] - См.: Ibid. P. 120. [156] - Подробнее см.: Galbraith James K. Created Unequal. The Crisis in American Pay.N.Y., 1998. P. 225. [157] - См.: Kuttner R. The Economic Illusion. False Choices Between Prosperity and Social Justice. Philadelphia, 1991. P. 62-63. --------------- ции, что обусловливалось как потенциалом американского рынка, так и относительно низкими, по сравнению с европейскими, издержками на найм рабочей силы. В этой сфере лидировали английские, германские и французские компании, тогда как японские инвесторы активно вкладывали средства в финансовые институты и приобретали объекты недвижимости. С 1980 по 1988 год доля иностранных капиталовложений в нефинансовые корпорации выросла почти в три раза -- с 3,5 до 8,9 процента; доля иностранных компаний в американском промышленном производстве характеризовалась в 1987 году беспрецедентной цифрой в 12,2 процента[158]. Все это также существенным образом способствовало улучшению инвестиционного климата. Новая политика привела к стремительному росту производительности в американской экономике, парадоксальному в тех условиях. Как отмечает У. Найскенен, "в первый срок пребывания Рейгана на посту президента темпы роста производительности в несельскохозяйственном секторе составили 1,2 процента в год, в то время как в годы правления Картера этот показатель не превышал 0,2 процента. В обрабатывающей промышленности производительность труда росла значительно более высокими темпами; при администрации Рейгана она увеличилась на 3,6 процента по сравнению с 1 процентом при Картере. Более того, поскольку в 1981-1984 годах почасовая заработная плата возрастала очень медленно, реальные расходы на оплату труда на единицу продукции снизились"[159]. За счет низких издержек на рабочую силу и выбраковывания неэффективных производств в 1981-1983 годах американская промышленность стала гораздо более конкурентоспособной. Оценивая тенденции, характерные для динамики производительности в то время, следует отметить три важных момента. Во-первых, повышение темпов роста производительности с 2,3 процента в 1970-1980 годах до 3,7 в 1980-1988-м не только поставило США по данному показателю выше Германии (где этот рост в 1980-1988 годах не превышал 2,8 процента), но и сделало их единственной из постиндустриальных стран, в которой в 80-е годы производительность в промышленности росла быстрее, чем в 70-е. Во-вторых, этот результат был получен в условиях, когда доля чистых сбережений в отношении к ВНП оставалась в США в 2,7 раза ниже, чем в Германии, и в 5 раз ниже, чем в Японии, а по расходам на научно-технические и опытно-конструкторские разработки (относительно ВНП) Америка отставала практически от всех постиндустриальных стран[160]. И, наконец, в-третьих, уже в этот период ----------------- [158] - См.: Richardson J.D. Trade Policy. P. 634. [159] - Niskanen W.A. Reaganomics. P. 234. [160] - См.: Krugman P. Pop Internationalism. Cambridge (Ma.)-L., 1996. P. 100. ----------------- сфера услуг в американской экономике была гораздо более развитой, нежели в других странах; между тем именно в ней рост капиталовложений далеко не всегда имеет своим результатом повышающуюся производительность. Так, между 1976 и 1987 годами инвестиции в информационные технологии выросли в США почти в 4 раза, тогда как почасовая выработка на одного работника увеличилась не более чем на 20 процентов[161]. Этот момент особенно важен, так как здесь мы сталкиваемся с тем основным ограничением макроэкономического анализа, которым служит "тот факт, что обычная мера производительности -- отраслевой объем производства, оцениваемый по тем или иным долларовым критериям, таким, как сократившийся доход или цена, деленный на производственные затраты (часто обозначаемые в категориях количества часов работы или численности работников), -- не учитывает важные аспекты эффективности сферы услуг (да и производственной сферы), которые имеют огромное значение как для клиентов, так и для руководителей отдельных предприятий, принимающих решения об инвестициях в информационные технологии"[162]. Этот тезис имеет принципиальное значение, поскольку позволяет подчеркнуть, что в 80-е годы технологический прогресс в американской экономике принял самоподдерживающийся и самодостаточный характер; он "наращивал обороты" в условиях, когда традиционные экономические показатели формально не свидетельствовали об эффективности вложений в эту сферу. С данного момента доминирование американской экономической модели в мировом масштабе стало лишь вопросом времени. Именно в 80-е годы деиндустриализация американской экономики обозначалась как явная тенденция, определившая ее позиции в следующем десятилетии. С 1975 по 1990 год доля занятых в промышленности сократилась в США с 25 до 18 процентов рабочей силы, тогда как за предшествующие 15 лет она уменьшилась лишь с 27 до 25 процентов; в этих условиях "деиндустриализация, зачастую считающаяся признаком экономического спада, стала естественным следствием экономического прогресса"[163]. Еще более характерно, что именно в эти годы большинство высоких технологий, применявшихся ранее лишь в оборонной промышленности или остававшихся слишком дорогими для их массового коммерческого использования, воплотились в продуктах, которые были в широчайшем ассортименте предложены рынку. Так, если в конце 50-х годов компьютеры, применявшиеся Министерством ------------- [161] - См.: Davis В., Wessel D. Prosperity. P. 92. [162] - Information Technology and Service Society. A Twenty-First Century Lever. P. 5-6. [163] - The Economist. 1997. April 26. P. 88. ------------- обороны, требовали для их производства дотаций, достигавших 85 процентов себестоимости, то в 70-е годы их выпуск стал приносить прибыль[164]; в 1981 году фирма "Эппл" представила первый персональный компьютер, а через несколько лет объем их продаж в США превысил 1 млн. штук. Если в 1964 году допотопная вычислительная машина IBM 7094 стоила около 6 млн. долл. в ценах 1995 года, то сегодня компьютер, обладающий в сто раз большими оперативной памятью и быстродействием, обходится не дороже 3 тыс. долл.[165] Подобные процессы интересны в контексте нашего исследования не столько как отражение растущих технических возможностей, сколько в качестве свидетельства беспрецедентной активности в инвестиционной сфере, начало которой восходит именно к 80-м годам, когда сформировалась современная система американского венчурного капитала, достигшего невероятных результатов: сегодня только в Массачусетсе в рискованные высокотехнологичные проекты инвестируется больше средств, нежели в любой европейской стране, а в Калифорнии -- больше, чем во всей Западной Европе; при этом 37 процентов начатых проектов достигают стадии промышленного производства, тогда как в европейских странах этот показатель не превосходит 12 процентов[166]. В то же время нельзя не отметить, что большинство позитивных сдвигов, возникших и отчасти проявившихся в 80-е годы, стало ощутимым для большей части американцев и было осознано в качестве важнейшего фактора повышения конкурентоспособности страны на мировой арене гораздо позже, лишь в первой половине 90-х. Непосредственно же в 80-е годы могло казаться, что новая экономическая политика не приносит явных результатов (так, нередко отмечается, что темпы роста ВНП в годы администрации Р.Рейгана оставались ниже, чем при Дж.Картере: обычно называют цифры в 2,7 и 2,9[167] или 2,3 и 2,4 процента[168]); ведь именно 80-е годы ознаменовались высокой безработицей (в среднем 7,2 процента против 6,1 процента в 70-е годы и 4,7 процента в 60-е[169]), гигантскими военными расходами (возросшими с 1980 по 1988 год на 116 процентов, со 134 до 290 млрд. долл. [170]), увеличением государственного долга, финансовыми потрясениями 1987 года, к которым мы еще вернемся, и, что самое существенное, -- возрастающим неверием американцев в способность их страны экономически противостоять давлению иностранных, и в первую очередь азиатских, конкурентов. На этих аспектах хозяйственной ситуации 80-х следует остановиться подробнее. --------------- [164] - См.: Chomsky N. World Orders, Old and New. L., 1997. P. 105. [165] - См.: Dertouzos M.L. What Will Be. How the New World of Information Will Change Our Lives. N.Y., 1997. P. 321. [166] - См.: The Economist. 1997. December 6. P. 117. [167] - См.: Niskanen W.A. Reaganomics. P. 234. [168] - См.: Krugman P. Peddling Prosperity. P. 117. [169] - См.: Piven F.F., Cloward R.A. Regulating the Poor. P. 388. [170] - См.: Figgie H.E., Swanson G.J. Bankruptcy 1995. P. 36. --------------- Отталкиваясь от дна В той же мере, в какой радикальное реформирование налогообложения и действия рейгановской администрации по манипулированию процентными ставками вызвали к жизни негативные процессы в национальной экономике (которые уже через несколько лет сменились устойчивыми позитивными трендами), запоздалая структурная перестройка американской промышленности и позиции доллара на международных финансовых рынках привели к серьезным нарушениям торгового баланса (восстановление которого стало делом куда более сложным). Обострение конкуренции на мировых товарных рынках в 80-е годы было обусловлено вполне объективными причинами. Начиная со второй половины 70-х по мере индустриализации стран Азии стали выкристаллизовываться мнения о том, что "модернизация экономики не воспроизводит американскую систему свободного рынка в мировом масштабе... Возникновение подлинно глобальной хозяйственной системы не предполагает распространения западных ценностей и институтов на остальное человечество, а это означает окончание эпохи глобального превосходства Запада" [171]. В условиях, когда успешное копирование технологических достижений западных стран оставалось достаточным для сохранения конкурентоспособных позиций на мировых рынках, возникло исключительно жесткое противостояние двух моделей развития -западной, ориентированной на максимальное поощрение индивидуальной инициативы и опирающейся на научный прогресс, и той, которую условно можно назвать азиатской, основанной на экстенсивном развитии массового промышленного производства при активной поддержке государственных и полугосударственных структур. К середине 80-х вполне определились главные группы конкурентов: это были США и европейские страны, занимавшие "оборонительные" позиции, и "наступающие" на рынках товаров народного потребления Япония и иные страны, производящие примитивную продукцию производственного назначения ------------- [171] - Gray J. False Dawn. The Delusions of Global Capitalism. L., 1998. P. 3-4. ------------- (так, экспорт стали из развивающихся государств с 1960 по 1978 год рос темпами от 13 до 23 процентов в год [172]). В этих условиях все большее число западных компаний стремилось перенести свои производства, не связанные с самыми передовыми технологиями, в страны "третьего мира" [173]. Однако основным соперником на этом этапе оставалась Япония. Уже к середине 80-х она обеспечивала 82 процента мирового выпуска мотоциклов, 80,7 процента производства домашних видеосистем и около 66 процентов фотокопировального оборудования [174]; экспансия японских производителей на рынке высокотехнологичных средств производства была столь значительной, что к 1982 году их компании контролировали до 60 процентов американского рынка станков с числовым программным управлением [175]. С 1973 по 1986 год доля США в мировом производстве товаров и услуг снизилась с 23,1 до 21,4 процента, доля ЕС -- с 25,7 до 22,9 процента, а доля Японии возросла с 7,2 до 7,7 процента [176]. В отдельных высокотехнологичных отраслях ситуация выглядела еще более мрачно (см. таблицу 6-1). Соответствующим образом ухудшались и позиции американских компаний. Если в 1971 году 280 из 500 крупнейших транснациональных корпораций были американскими, то к 1991 году таковых осталось лишь 157 [177]; к этому времени Япония фактически догнала США, обладая 345 крупнейшими компаниями из 1000 (против 353 у США) [178]; в конце 80-х годов она располагала 24 крупнейшими банками при том, что в странах ЕС таковых было 17, а в Северной Америке -- всего 5; 9 из 10 крупнейших сервисных компаний также представляли Страну восходящего солнца [179]. В конце 80-х японское экономическое чудо продемонстрировало, насколько далеко может зайти страна, исповедующая индустриальную парадигму, в окружении соседей, принадлежащих постиндустриальному миру. Японские производители радикально изменили торго ------------- [172] - См.: Piore M.J., Sabel Ch.F. The Second Industrial Divide. P. 208. [173] - Подробнее см.: Bamet R.J., Cavanagh J. Global Dreams. Imperial Corporations and the New World Order. N.Y., 1994. P. 275-276. [174] - См.: Forester T. Silicon Samurai. How Japan Conquered the World's IT Industry. Cambridge (Ma.)-0xford, 1993. P. 147. [175] - См.: Kuttner R. The Economic Illusion. P. 118-119. [176] - См.: Castells M. The Informational Economy and the New International Division of Labor // Carnoy M., Castells M., Cohen S.S. Cardoso F.H. The New Global Economy in the Information Age. University Park (Pa.), 1993. P. 25. [177] - См.: Greider W. One World, Ready or Not. P. 22. [178] - См.: Sayer A., Walker R. The New Social Economy: Reworking the Division of Labor. Cambridge (Ma.)-Oxford (UK), 1994. P. 154. [179] - См.: Thurow L. Head to Head. P. 30. ------------- Таблица 6-1 Сокращение доли США на рынке продукции высокотехнологичных отраслей (% мирового рынка) 1975 1980 1985 1988 Сталь 16,2 14,2 11,1 11,6 Автомобили 27,0 20,6 26,6 23,2 Станки 17,6 18,2 12,5 6,7 Волоконная оптика Н.Д. 73,0 59,2 41,9 Полупроводники Н.Д. 60,0 49,0 36,0 Запоминающее устройство произвольного выбора (ЗУПВ) 95,8 55,6 35,0 20,0 Суперкомпьютеры Н.Д. 100,0 80,0 76,0 Примечание: За исключением ЗУПВ, цифры представляют производство в Соединенных Штатах как долю в мировом производстве. Цифры по ЗУПВ представляют производство размещенных в Северной Америке компаний как долю в мировом производстве. При расчете цифр по волоконной оптике, полупроводникам, ЗУПВ и суперкомпьютерам Советский Союз и страны Восточного блока не включались в общий мировой рынок. Источник: Olmer L.H. [Remark in the discussion] // Feldstein M. (Ed.) American Economic Policy in the 1980s. P. 664. --------------- вый баланс Соединенных Штатов. Если в годы картеровской администрации экспорт из США рос ежегодно в среднем на 8,1 процента, а импорт -- на 2,2 процента, то на протяжении восьми лет пребывания президента Р.Рейгана у власти импорт повышался на 9,5 процента в год, тогда как объем экспорта сокращался в среднем на 0,9 процента [180]. Акции японских промышленных гигантов на бирже в Токио котировались по ценам, которые обеспечивали их держателям дивиденд менее 1 процента годовых на вложенный капитал; страна имела самые большие в мире финансовые резервы [181]; результаты столь впечатляющих поначалу процессов оказались, однако, далеко не столь триумфальными, какими их рассчитывали увидеть японские лидеры. Противостояние японских и американских производителей в 80-е годы представляет собой классический пример увлеченности индустриальной нацией количественными показателями своего успеха. Мы не будем подробно останавливаться здесь на механиз ------------- [180] - См.: Niskanen W.A. Reaganomics. P. 232. [181] - См.: Drucker P.F. Managing in a Time of Great Change. Oxford, 1997. P. 166. ------------- мах, обеспечивавших и поддерживавших японское экономическое чудо (этим вопросам посвящена восьмая глава); отметим лишь два обстоятельства, которые мы считаем наиболее существенными. Во-первых, несмотря на то, что условия торговли США с остальным миром в 80-е годы серьезно ухудшились (как отмечает П.Крагман, "за период с 1970 по 1990 год соотношение цен экспортируемых и импортируемых товаров во внешней торговле США сократилось более чем на 20 процентов; иными словами, в 1990 году США были вынуждены экспортировать на 20 процентов больше товаров, чем в 1970-м, для того, чтобы оплатить одно и то же количество импортируемых товаров; в результате такого ухудшения конъюнктуры национальный доход США сократился на 2 процента" [182]), Соединенные Штаты по-прежнему получали большую часть импортируемых товаров из стран, близких по уровню развития (согласно тому же источнику, "в 1990 году средняя заработная плата промышленных рабочих в странах, являющихся торговыми партнерами США, взвешенная по общему объему двусторонней торговли, составляла 88 процентов от уровня США" [183]), и, таким образом, формировавшийся торговый дефицит не был необратимым. Кроме того, сами американские компании, сокращавшие индустриальную занятость в США[184] и перебазировавшие рабочие места за границу, вносили, как это ни парадоксально, существенный вклад в нарастание дефицита, оказывавшегося в некоторых случаях достаточно формальным (известно, например, что IBM, использующая в Японии 18 тыс. работников и имеющая годовой объем продаж в 6 млрд. долл., стала с начала 90-х годов одним из ведущих японских экспортеров компьютерной техники, в том числе и в США[185]). Следует подчеркнуть, что этот фактор имел и имеет гораздо большее значение, чем принято считать. То, что Япония экспортировала в 1985 году в США товаров на 95 млрд. долл., а покупала только на 45 млрд. долл., не означает гигантского разрыва более чем в 100 процентов, о котором часто говорят политики и экономисты. В том же 1985 году американские компании произвели и продали в Японии товаров на 55 млрд. долл., тогда как соответствующий показатель для японских фирм в США не превышал 20 млрд. долл. С учетом этого оказывается, что японские производители реально поставили в США продукции на 115 млрд. долл., в то время как американские в Японию -- на 100 млрд. долл., и дефицит в этом случае сокращается до реалистической --------------- [182] - Krugman P. Pop Internationalism. P. 42. [183] - Ibid. P. 47. [184] - Подробнее см.: Spulber N. The American Economy. P. 68-69. [185] - См.: Reich R.B. The Work of Nations. P. 123, 120. --------------- величины в 15 процентов[186], а если учесть выплаты японских компаний за американские авторские права и патенты, то фактически исчезает вовсе. Во-вторых, что также весьма существенно, японские производители во многом лишь тешили себя положительным сальдо своего торгового баланса, подобно тому как это делали поставщики нефти в период высокой инфляции в США в 1977-1980 годах. Исследуя этот вопрос, следует помнить, когда возник тот дисбаланс в торговле, который считается столь серьезной проблемой американской экономики. При ближайшем рассмотрении оказывается, что в 1980 году его фактически не существовало, но уже со следующего года начался бурный рост: в 1981-м он достиг уровня в 36 млрд. долл., в 1982-м -- 67 млрд. долл., а в 1983-м превысил 113 млрд. долл. Что же произошло в этот период? М.Фельдштейн, руководивший тогда группой экономических советников при президенте Р.Рейгане, отвечает на этот вопрос совершенно категорично: "Главной причиной резкого увеличения импорта в США и стагнации нашего экспорта, несомненно, является существенное повышение курса доллара". На протяжении 1981-1983 годов, когда правительство США и руководство ФРС поддерживали исключительно высокие учетные ставки, на американский финансовый рынок хлынули массированные инвестиции, что резко повысило спрос на доллар; в результате в период с середины 1979 по первый квартал 1985 года его стоимость по отношению к корзине основных мировых валют выросла на 73 процента [187]. Поэтому неудивительно, что объем потребления импортных товаров в США в отношении к общему объему потребления вырос, а объем экспорта американских товаров за границу в отношении к общему объему производства соответственно сократился по всем без исключения товарным позициям[188]. Но, расширяя в такой ситуации свое присутствие на американском рынке, иностранные (и в первую очередь японские) производители не учитывали по меньшей мере двух факторов. С одной стороны, усиление доллара не воспринималось ими как следствие временных трудностей самой американской экономики, и поэтому возможности экспортной экспансии Японии казались безграничными. С другой стороны, не учитывалось, что до тех пор, пока международные расчеты ведутся в долларах, США не имеют внешней торговли в собственном смысле слова [189], и про ------------- [186] - См.: Ohmae К. The Borderless World. Preparing Ourselves to 21st Century Capitalism. N.Y" 1992. P. 142-143. [187] - См.: Feldstein M. American Economic Policy in the 1980s: A Personal View. P. 63,65. [188] - См.: Richardson J.D. Trade Policy. P. 632. [189] - См.: Ohmae K. The Borderless World. P. 138-139. ------------- блема "восстановления" нарушенного баланса решается до смешного просто, посредством организации спекулятивной атаки против доллара, моментально обесценивающей гигантские средства, полученные экспортерами от продажи их товаров в США; в этом случае нет даже необходимости прибегать к тому "инфляционному дефолту", который способствовал частичному решению проблемы внешнего долга США в 70-е годы. Сегодня очевидно, что подобное развитие событий было неизбежным. С 1985 года началось снижение процентных ставок, а вместе с ним и падение доллара; только за полтора года его курс снизился более чем на 25 процентов. Реакция мировых рынков оказалась очень болезненной, однако в ходе переговоров, завершившихся в нью-йоркском отеле "Плаза" 22 сентября 1985 года, министр финансов США Дж.Бейкер пришел к согласию со своими коллегами из других стран о возможности признания девальвации доллара свершившимся фактом. Однако это не остановило дальнейшего снижения ставок, которые к февралю 1987 года достигли 6,1 процента, а доллар к этому времени "отыграл назад" почти четыре пятых своего прежнего повышения. В результате только за два года, с середины 1986 по середину 1988 года, американский экспорт вырос более чем на треть, а дефицит торгового баланса сократился на 40 процентов[190]. Проявившиеся в эти годы тенденции фактически полностью устранили дефицит в торговле США с европейскими странами, а при условии снижения курса доллара еще на 15-20 процентов был бы преодолен и дефицит в торговле с Японией[191]. Таким образом, возвращение доллара к котировкам, характерным для "дорейгановского" периода, устраняло и дефицит торгового баланса, порожденный прежде всего неравными условиями конкуренции, искусственно созданными в 80-е годы. Нельзя также не учитывать, что трудности 80-х годов в значительной мере дезориентировали американских конкурентов, которые, ощутив привлекательность американского рынка, усилили свое присутствие на нем в первую очередь в сфере распределения и торговли, предпочитая отказаться от создания там производственных мощностей. Это отчетливо видно при сравнении американских и японских показателей, характеризующих экспорт готовой продукции и перенесение производства за границу. Если в 1988 году общий объем японского экспорта был всего на 20 процентов ниже американского, то масштабы торговли японскими товарами, произведенными за рубежом, почти в четыре раза уступали американским, тогда как реализация товаров через созданные за границей японские торговые конгломераты была вдвое большей, нежели аналогичный показатель для США[192]. В результате совокупный объем американских товаров, вывезенных из страны или произведенных за рубежом, почти вдвое превосходил японские достижения в этой сфере; таким образом, на фоне беспрецедентных формальных успехов японцев американские производители сумели самым серьезным образом пересмотреть прежние ориентиры, что стало залогом их достижений в 90-е годы. Однако в конце 80-х годов они не смогли в полной мере воспользоваться своими успехами по двум причинам. Во-первых, под возрастающим давлением других постиндустриальных стран в Париже в начале 1987 года было заключено так называемое Луврское соглашение, призванное стабилизировать доллар на сложившемся к тому времени уровне; идя навстречу партнерам, американское руководство предприняло повышение учетной ставки до 7,3 процента осенью 1987 года, и ситуация стабилизировалась. И, во-вторых, конец 80-х ознаменовался еще одним знаковым событием -- крахом котировок на нью-йоркской бирже в октябре 1987 года, который был воспринят многими наблюдателями как начало очередного масштабного кризиса, хотя с большим основанием он может считаться свидетельством завершения эпохи, на протяжении которой западный мир был подвержен кризисам перепроизводства в их традиционном виде. --------------- [190] - См.: Feldstein M. American Economic Policy in the 1980s: A Personal View. P. 72-73; Niskanen W.A. Reaganomics. P. 175-176. [191] - См.: Krugman P. The Age of Diminishing Expectations. P. 140. --------------- На пороге новой реальности В отличие от кризисов 1973-1974 и 1979-1982 годов, кризис 1987 года не был явным образом связан с изменениями конъюнктуры на мировых товарных рынках, и, хотя многие эксперты усматривали в нем ослабление позиций США, уже одно только то, что события 1987 года часто сравнивают с потрясениями времен Великой депрессии, свидетельствует о принципиально иной его природе. Мы также попытаемся использовать в своем анализе это сопоставление. --------------- [192] - См.: Encarnation D.J. Rivals Beyond Trade. America versus Japan in Global Competition. Ithaca-L., 1992. P. 22. --------------- Кризис 1929 года, положивший начало Великой депрессии, был наиболее острым, но в то же время фактически последним классическим кризисом индустриальной эпохи. Начало века прошло в США под знаком интенсивного промышленного развития и максимальной инвестиционной активности. Массовое индустриальное производство радикально снизило издержки, повысило уровень жизни людей и сделало многие товары, которые раньше могли позволить себе лишь наиболее состоятельные американцы, доступными широким слоям населения. Известно, например, что, несмотря на фактор неизбежной инфляции, розничные цены на дешевые автомобили (такие, как "Модель Т", производившаяся компанией "Форд"), снизились с 1908 по 1924 год с 950 до 290 долл.[193]; это обусловливалось быстро растущей в американской экономике производительностью (в 1918 году выработка угля на одного шахтера составляла в США 4,7 т, тогда как в Великобритании, Пруссии и Франции -- 1,9, 1,4 и 0,9 т соответственно; аналогичные сравнения могут быть приведены и для других отраслей). Как следствие, среднедушевой доход в США накануне первой мировой войны достигал 368 долл. в год, тогда как в Великобритании -- 250 долл., в Германии -- 178, во Франции -- 161, а в Италии -- всего 108 долл.[194]. В 20-е годы американские потребители предъявили гигантский по своим масштабам спрос на товары длительного пользования и недвижимость: расходы на их приобретение за 1921-1929 годы выросли на 116 процентов, тогда как прочие потребительские расходы повысились лишь на 34 процента[195]. В условиях активного спроса и отсутствовавшей в 20-е годы инфляции не могло не возникнуть инвестиционного бума. На протяжении нескольких лет американские компании предложили игрокам на фондовом рынке такое количество ценных бумаг -- прежде всего акций и облигаций, -- что средства, полученные от их реализации, заметно превысили объемы финансирования по банковским каналам[196]. С середины 20-х годов на фондовый рынок накатила волна сбережений населения, инвестируемых через разного рода взаимные и трастовые фонды. В результате фондовый индекс совершил рывок, который до последнего времени не имел аналогов в истории американского рынка: в 1924 году он вырос на 16 процентов, в 1925-м -- на 27, в 1926-м -- всего на 5, однако ------------- [193] - См.: Hall Т.Е. The Great Depression. An International Disaster of Perverse Economic Policies. Ann Arbor (Mi.), 1998. P. 18. [194] - См.: Heilbroner R., Milberg W. The Making of Economic Society. P. 121. [195] - См.: Hall Т.Е. The Great Depression. P. 19. [196] - См.: Galbraith J.K. The Great Crash 1929. L., 1992. P. 58. --------------- затем последовала настоящая "золотая лихорадка", поднявшая индекс Доу-Джонса на 25 процентов в 1927 году, на 29 -- в 1928-м и на 30 процентов с января по сентябрь 1929 года[197]. Средства, помещенные в 1921 году в акции, на основании котировок которых рассчитывался основной американский фондовый индекс, оценивались в конце 1928 года почти в двадцать раз (!) выше, причем в этих расчетах не учитывались ни выплаченные дивиденды, ни беспрецедентный рост рынка в первой половине 1929 года[198]. Объемы торгов также увеличивались с невероятной скоростью: если 12 марта 1928 года из рук в руки на Нью-йоркской фондовой бирже перешло почти 3,86 млн. акций, то 12 июня их количество выросло до 4,89 млн., 16 ноября составило 6,64 млн., а 1929 год вошел в историю с новыми рекордами: 8,24 млн. -- 26 марта, 12,89 млн. -- 24 октября и 16,41 млн. -- 29 октября; именно этот день перечеркнул все достижения индекса за предшествующие 12 месяцев[199]. Однако в подобных условиях тенденция неизбежно должна была переломиться. Перенапряженная экономика не могла далее развиваться прежними темпами, и первые признаки спада проявились уже в августе 1929 года: в течение трех месяцев, предшествовавших биржевому краху в октябре, объем промышленного производства, оптовые цены и личные доходы населения снижались с годовым темпом в 20, 13,5и 17 процентов соответственно. Достигнув 3 сентября своего максимального значения в 452 пункта, индекс акций промышленных предприятий, рассчитываемый экспертами газеты The New York Times, опустился к середине ноября более чем вдвое, до отметки в 224 пункта[200]. Подобным образом вел себя и индекс Доу-Джонса; именно его поведение свидетельствует, что крах в октябре 1929 года оказался опасен и разрушителен не столько потому, что вызвал разовое обесценение активов, сколько в силу того, что положил начало устойчивому понижательному тренду, продолжавшемуся до середины 1932 года, когда 8 июля этот индекс достиг своего минимального значения в 41,22 пункта[201]. Совокупное падение индекса превысило в результате 82 процента, а цены на акции перешагнули свой докризисный уровень только через 25 лет, в 1954 году[202]! Фондовый обвал фактически заморозил инвестиционную активность, резко подскочил спрос на деньги, сократились все виды кредитования. Отказ Федеральной резервной системы от спасения американских банков, попавших в сложное финансовое положение, --------------- [197] - См. Hall Т.Е. The Great Depression. P. 23. [198] - Cм. Heilbroner R., Milberg W. The Making of Economic Society. P. 96-97. [199] - Cм. Galbraith J.K. The Great Crash 1929. P. 43, 45, 62, 121, 133. [200] - См. Hall Т.Е. The Great Depression. P. 65-66. [201] - Cм. Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The Great Reckoning. P. 288. [202] - См. Hall Т.Е. The Great Depression. P. 7. --------------- вызвал волну массовых банкротств кредитных учреждений, нараставшую вплоть до 1933 года, когда общее число разорившихся банков превысило 11,4 тыс., то есть более 45 процентов всех американских банковских учреждений, действовавших накануне кризиса[203]. Объем валового национального продукта сократился к этому времени более чем на 30 процентов[204], а безработица сохранялась на уровне около 20 процентов трудоспособного населения вплоть до 1938 года[205]. Кризис, порожденный нарушением пропорций в американской экономике, фактически немедленно принял всемирный масштаб. В силу сократившегося потребительского спроса американский импорт сжался к 1932 году почти в три раза относительно своего максимального объема в 1929-м -- с 5,5 до 1,9 млрд. долл. в текущих ценах, результатом чего стало значительное положительное сальдо торгового баланса США; в условиях золотого стандарта это вело к сокращению финансовых ресурсов в европейских странах и углублению кризиса. Только Япония, которая в тот период не была связана тесными торговыми отношениями с США, и Великобритания, вышедшая из режима золотого стандарта 21 сентября 1931 года, сумели пережить кризис с наименьшими потерями[206]. Японское промышленное производство к 1931 году находилось на уровне 1928-го[207], и вскоре началось оживление; в Великобритании в 1935 году экономические показатели были ниже, чем в 1928-м, всего на 6 процентов, а промышленный рост в период с 1932 по 1937 год был самым высоким в нынешнем столетии[208]. На этом фоне итоги депрессии в США и других европейских странах выглядят поистине трагическими. В Германии промышленное производство снизилось в 1933 году почти на 50 процентов, а в США -- на 60; американская экономика оказалась отброшенной на уровень 1922-го, немецкая -- 1908 (!) года[209]. Даже два года спустя, несмотря на начавшееся оживление, положение оставалось очень тяжелым: в США объем промышленного производства "не дотягивал" до докризисного на 28 процентов, в Германии -- на 24, в Австрии -- на 22, во Франции -- на 15 процентов[210]. Окончательно последствия кризиса в промышленности были преодолены лишь к концу 30-х годов на фоне активной подготовки к новой европейской войне. --------------- [203] - См. Hall Т.Е. The Great Depression. P. 83. [204] - См. World Economic Outlook. A Survey by the Staff of the International Monetary Fund. May 1998. Wash., 1998. P. 46-47. [205] - См. Hall Т.Е. The Great Depression. P. 154. [206] - См. Ibid. P. 85-86. [207] - См. Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The Great Reckoning. P. 235. [208] - Cм. Plender J. A Stake in the Future. P. 35. [209] - См. Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The Great Reckoning. P. 235. [210] - Cм. Hall Т.Е. The Great Depression. P. 86. --------------- Кризис 1987 года начался в иной ситуации, и последствия его были принципиально противоположными. Ему также предшествовал быстрый рост котировок на фондовых рынках: ведущие американские индексы выросли с 1974 по 1987 год более чем в четыре раза, несмотря на снижение в 1979-1981 годах. Многие специалисты отмечали существенную "перегретость" фондового рынка, особенно заметную в условиях, когда большинство фундаментальных экономических показателей внушало, если сказать предельно мягко, лишь весьма сдержанный оптимизм. Фактически рынок оказался рынком ожиданий, и когда в 1987 году начались подвижки в сторону снижения курса доллара, многие сочли это свидетельством усиливающейся несбалансированности экономики США, и вскоре наступил известный "черный понедельник" 19 октября, когда индекс Доу-Джонса совершил самое большое в своей истории падение, потеряв в течение одной торговой сессии 508 пунктов, или более 22 процентов текущей стоимости. Биржевой крах немедленно отозвался международным резонансом: в течение нескольких дней большинство европейских рынков, в том числе и такой обычно устойчивый к потрясениям, как швейцарский, понесли еще большие потери, чем Уолл-Стрит. Тяжесть удара по азиатским странам была столь велика, что биржа в Гонконге закрылась почти на неделю[211]. По горячим следам кризиса большинство европейских и американских экспертов попытались нарисовать картину разрушительной для США катастрофы, апеллируя прежде всего к тому, насколько более слабой была американская экономика в 1987 году по сравнению со второй половиной 20-х. Интересно, что все такие попытки, и наиболее, пожалуй, пессимистическая из них, предпринятая Дж.Дэвидсоном и У.Рис-Моггом, имеют одну уникальную особенность. Из 20 пунктов, перечисленных в книге упомянутых авторов, 13 акцентируют внимание на финансовой стороне кризиса; отмечаются, в частности, наличие в 20-е годы золотого стандарта, тот факт, что США оставались крупнейшим в мире кредитором, что правительство ежегодно сводило бюджет с профицитом, имело самые крупные в мире золотые запасы и могло привлекать средства под минимальные проценты, что налоги оставались крайне низкими, а расходы на оборону составляли менее 1 процента ВНП, и так далее[212]. Другие аналитики, не проходя мимо этих фактов, обращались также к исключительно низким в ----------------- [211] - См.: Soros G. The Alchemy of Finance. Reading the Mind of the Market. N.Y., 1987. P.348-349. [212] - Поробнее см.: Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The Great Reckoning. P. 378-382. ----------------- 80-е годы уровням накопления в американской экономике, к растущему социальному неравенству и сокращению платежеспособного спроса со стороны низкооплачиваемых слоев населения и среднего класса в целом, к стагнирующей производительности и так далее[213]. Таким образом, подавляющее большинство исследователей фактически отказывалось принять во внимание те фундаментальные перемены, которые имели место в развитии американской экономики в 80-е годы, и сосредоточивали внимание исключительно на финансовых вопросах; однако даже в этом случае они излишне драматизировали ситуацию, не учитывая отмеченных выше факторов, которые, как показало развитие событий, оказались способными уже через несколько лет восстановить позиции американской экономики в мировом масштабе. Увлечение финансовыми индикаторами оказалось настолько велико, что внимание всех экспертов обратилось к стране, фактически не затронутой кризисом, -- к Японии. Во второй половине 80-х она достигла пика своего экономического могущества. Оптимальное соотношение цены и качества ее товаров подняли страну на высшую строчку в таблице мировой конкурентоспособности; положительное сальдо торгового баланса давало возможность наращивать зарубежные инвестиции; в конце 80-х годов японские банки обеспечивали более четверти всего прироста мировых кредитных ресурсов[214]. Фондовый индекс Nikkei вырос с 1980 по 1987 год почти в пять раз; малочисленность работавших на внутреннем рынке иностранных инвесторов и жесткий контроль гигантских промышленных конгломератов, а в некоторых случаях и государства, над инвестиционной политикой банков и финансовых компаний обеспечили относительный иммунитет биржевых котировок к краху 1987 года, в результате на фоне глобального спада цены акций продолжили повышательный тренд, казавшийся неестественным[215]. Особенно возросли цены на недвижимость и землю: к 1990 году общая стоимость земли, по оценкам японских экспертов, достигла почти 2400 триллионов иен, в 5,6 раза превысив значение валового национального продукта[216]. Но как ни понятно естественное желание исследователей по горячим следам рассматривать кризис 1987 года в контексте сравнения финансовых показателей, характеризовавших американскую и японскую экономику, результаты такого рассмотрения нетрудно ----------------- [213] - См.: Brockway G.P. Economists Can Be Bad for Your Health. P. 138, 141. [214] - См.: Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The Great Reckoning. P. 161. [215] - См.: Kuttner R. The End of Laissez-Faire. P. 176. [216] - См.: Hartcher P. The Ministry. How Japan's Most Powerful Institution Endangers World Markets. Boston (Ma.), 1998. P. 69-70. ----------------- было предугадать. Сравнивая кризисы 1987 и 1929 годов в своей немедленно ставшей бестселлером книге, Дж.Сорос писал в конце 90-х: "...историческое значение кризиса 1987 года состоит в том, что экономическая и финансовая власть перешла от США к Японии. В последнее время Япония производит больше, чем потребляет, а США потребляют больше, чем производят. Япония накапливает активы за границей, тогда как США все глубже залезают в долги... Кризис 1987 года выявил мощь Японии и сделал сдвиг экономического и финансового могущества ясно видимым" [217]. Однако эта "ясная" видимость была далеко не столь очевидной. Не говоря о том, что само японское "экономическое чудо" развивалось в искусственно созданной среде и подогревалось активными государственными мерами по поддержке национальной промышленности, потенциал американской экономики, которая к концу 80-х уже успела шагнуть на прочный фундамент постиндустриального развития, был гораздо большим, чем это отражали традиционные макроэкономические показатели. Пусть США и имели в эти годы огромный внешний долг, пусть они допускали отрицательное сальдо своего торгового баланса с Японией (только в торговле продукцией электронной промышленности в одном лишь 1990 году оно составило 2,3 млрд. долл.[218]); гораздо более существенным оставалось то, насколько широко и эффективно использовались в США достижения информационной революции. Даже самые поверхностные сравнения показывают, что кабельными сетями к середине 90-х годов были связаны 80 процентов американских домов против 12 процентов японских; в США на 1000 человек населения использовались 233 персональных компьютера, в Германии и Англии -- около 150, тогда как в Японии -- всего 80; электронной почтой регулярно пользовались 64 процента американцев, от 31 до 38 процентов жителей континентальной Европы и лишь 21 процент японцев[219], и ряд подобных примеров нетрудно продолжить. Известно, что еще с конца 70-х годов японская промышленность успешно вытесняла американских производителей с рынка микрочипов, опередив США в 1985 году и обеспечив в 1989-м разрыв в 16 процентных пунктов. Однако США никогда не уступали лидирующих позиций ни в создании новых систем обработки данных, ни тем более в области разработки программного обеспечения. В начале 90-х годов мировой рынок программных продуктов контролировался американскими компания --------------- [217] - Soros G. The Alchemy of Finance. P. 350. [218] - См.: Forester Т. Silicon Samurai. P. 8, 7. [219] - См.: Moschella D.C. Waves of Power. Dynamics of Global Technological Leadership 1964-2010. N.Y., 1997. P. 204, 207-208. --------------- ми на 57 процентов, и их доля превышала японскую более чем в четыре раза[220]; в 1995 году сумма продаж информационных услуг и услуг по обработке данных составила 95 млрд. долл.[221], из которых на долю США приходится уже три четверти[222]. Как следствие, в середине 90-х годов было легко восстановлено и равенство на рынке производства микрочипов, нарушенное десять лет назад, в результате чего доли США и Японии выровнялись. Особенно важно в этой связи, что Соединенные Штаты обладают стабильным положительным сальдо в торговле патентами и научными разработками и активно наращивают производство новейших технологий, постоянно расширяя при этом их применение в национальной промышленности. В 1991 году в США впервые расходы на приобретение информации и информационных технологий, составившие 112 млрд. долл., оказались больше затрат на приобретение производственных технологий и основных фондов, не превысивших 107 млрд. долл. Значение информации как основного производственного ресурса растет настолько стремительно, что к началу 1995 года в американской экономике "при помощи информации производилось около трех четвертей добавленной стоимости (курсив мой. -- В.И.), создаваемой в промышленности"[223]. Сегодня американские производители контролируют 40 процентов всемирного коммуникационного рынка[224], около 75 процентов оборота информационных услуг и четыре пятых рынка программных продуктов[225]. Таким образом, на глубинном уровне, скрытом поверхностными финансовыми показателями, США демонстрируют с конца 80-х годов принципиально иной тип хозяйственного роста, нежели Япония и другие страны Юго-Восточной Азии, в начале 80-х казавшиеся источником опаснейшей экономической угрозы для Соединенных Штатов. Именно поэтому, если "за кризисом 1929 года последовали резкий экономический спад и череда волн дальнейшего падения цен на фондовом рынке, то кризис 1987 года привел к относительно быстрому росту экономики, соответствующему повышению курса акций и, в результате, к стремительной компенсации первоначального краха"[226]. Динамика ВНП по итогам 1987 и 1988 годов показала лишь минимальное снижение темпов роста по срав --------------- [220] - См.: Forester Т. Silicon Samurai. P. 44-45, 85, 96. [221] - См.: World Economic and Social Survey 1996. P. 283. [222] - См.: Barksdale J. Washington May Crash the Internet Economy // Wall Street Journal Europe. 1997. October 2. P. 8. [223] - Stewart T.A. Intellectual Capital. P. 20-21, 14. [224] - См.: OECD Communications Outlook 1995. P., 1995. Р. 22. [225] - См.: Barksdale J. Washington May Crash the Internet Economy. P. 8. [226] - Krugman P. The Age of Diminishing Expectations. P. 214. --------------- нению с 1986-м, а ни о какой рецессии не могло быть и речи[227]. Экономика США оставалась самой мощной в мире, и хотя с 1973 по 1986 год Япония увеличила свой ВНП с 27 до 38 процентов от американского, Соединенные Штаты жестко сохраняли соотношения ВНП с европейскими странами -- с Германией, чей показатель составлял 16 процентов американского, Францией (13-14 процентов) и Великобританией (11-12 процентов); как следствие, с 1975 по 1990 год отношение суммарного ВНП стран ЕС и Японии к ВНП США повысилось всего на пять процентных пунктов -- со 107 до 112 процентов[228], что и стало реальной "ценой" тех 80-х годов, о которых нередко говорят как о самом тяжелом периоде послевоенного развития американской экономики. Сформировав новый тип хозяйственного развития, Соединенные Штаты эффективнее, нежели любая другая страна современного мира, используют преимущества технического прогресса, который, как отмечал Ж.Фурастье еще накануне первого нефтяного кризиса, "является независимой переменной в хозяйственной жизни" [229]. Между тем расчеты, проведенные рядом экспертов, показывают, что радикальное изменение роли технологического фактора в экономическом развитии относится именно к началу 80-х годов, когда постиндустриальные тенденции приобрели видимые очертания. Согласно данным, опубликованным Джеймсом Гэлбрейтом, параметр, определяющий значение технологического фактора в обеспечении хозяйственного роста, вырос с 1980 по 1989 год более чем на четверть, тогда как значение потребительского спроса снизилось почти на такую же величину, а действенность протекционистских мер осталась практически неизменной[230]. Экспансия новых технологий и конкурентоспособной наукоемкой продукции привела как к росту экспортных поступлений американских компаний, так и повышению их рыночной цены. В результате Соединенным Штатам удалось резко изменить и свою инвестиционную политику на внешних рынках, и динамику собственных фондовых индексов. Если в 1986 году американские инвесторы владели ценными бумагами зарубежных компаний, стоимость которых не превышала трети цены американских акций, находившихся в собственности иностранцев[231], то к 1995 году они впервые в XX веке обеспечили контроль над большим количеством акций зарубеж ------------- [227] - Подробнее см.: Kemp T. The Climax of Capitalism: The US Economy in the Twentieth Century. L.-N.Y., 1990. P. 220-221. [228] - См.: Statistical Abstract of the United States 1994. Wash., 1994. P. 863. [229] - Fourastie J. The Causes of Wealth. N.Y., 1975. P. 141. [230] - См.: Galbraith James К. Created Unequal. P. 127. [231] - См.: Lash S., Urry J. Economies of Signs and Space. P. 20. --------------------- ных эмитентов, нежели то, которым владели иностранные инвесторы в самих США. Характерно, что около 70 процентов этих приобретений было сделано американскими корпорациями только в течение первой половины 90-х годов, а суммы, которые Соединенные Штаты способны инвестировать в экономику зарубежных стран до конца истекающего столетия, оценивались в 1997 году в 325 млрд. долл.[232]; основным препятствием для подобных инвестиций является не ограниченность финансовых возможностей американских компаний, а социально-экономическая ситуация, в которой находятся сегодня регионы, традиционно принимавшие американские капиталовложения. При этом в самих США на протяжении фактически всех 90-х годов продолжается бум на фондовом рынке; рост котировок акций американских компаний увеличил финансовые активы инвесторов более чем на 10 триллионов долл. только за последние пять лет[233], а индекс Доу-Джонса в конце апреля 1999 года преодолел барьер в 11 тыс. пунктов на фоне откровенного застоя на фондовых рынках большинства европейских стран и Японии. * * * 80-е годы стали этапом, чрезвычайно важным для США и европейских постиндустриальных стран. На его протяжении произошли все основные события в хозяйственной жизни, так или иначе свидетельствующие о том, что постиндустриальный мир обрел весьма устойчивую целостность и гармоничность. Во-первых, начало десятилетия ознаменовалось радикальным изменением основных тенденций в потреблении важнейших ресурсов; снижение энергоемкости и материалоемкости валового национального продукта во всех развитых странах создало предпосылки для постепенного возвращения сырьевых цен к докризисному уровню, вызвало резкое обострение проблемы долгов развивающихся стран и существенно снизило масштаб их хозяйственных притязаний на международном уровне. Во-вторых, рейгановская налоговая реформа и аналогичные меры, предпринятые европейскими консервативными правительствами, обеспечили резкий рост производственных инвестиций и, что не менее существенно, частной инициативы во всех отраслях хозяйства. В то же время бюджетные эксперимен --------------- [232] - См.: Garten J.E. The Big Ten. The Big Emerging Markets and How They Will Change Our Lives. N.Y., 1997. P. 37. [233] - См.: McAlister J.F.O. Prosperity For Now // Time. 1999. February 15. P. 58. --------------- ты американской администрации показали, что в новых условиях США и другие развитые страны имеют возможность гораздо легче и в гораздо больших масштабах, чем считалось возможным ранее, использовать финансовые инструменты для эффективного решения собственных экономических проблем. В-третьих, во второй половине 80-х годов противостояние США и новых индустриальных стран как крупнейших центров международной торговли со всей очевидностью показало, что возможности индустриальной системы исчерпаны и отныне именно технологическое превосходство оказывается мощнейшим инструментом международной конкуренции. В-четвертых, на 80-е годы пришлись и первые результаты новой политики Запада, воплотившиеся в крахе наиболее неэффективной из моделей индустриализма -- коммунистической; в результате у развитых стран появились новые гигантские рынки сбыта и инвестиций, укрепилась международная стабильность и, что особенно существенно, резко снизились военные расходы, что несколько сняло остроту проблемы внутреннего долга и уже в первой половине 90-х годов позволило увеличить ассигнования на разного рода социальные программы. Таким образом, достижения постиндустриального мира в этот период неоспоримы. Важнейшим направлением дальнейшей его эволюции должно было стать формирование постиндустриальной цивилизации как целостной системы, объединяемой в том числе и ценностными ориентирами людей. Однако, хотя уже к концу 80-х годов ни Япония, ни новые индустриальные страны не представляли для Запада значительной экономической угрозы, вопрос о возможности инкорпорирования их в рамки новой цивилизации оставался весьма неоднозначным, поскольку исповедуемая ими парадигма хозяйственного роста по самой своей природе не могла быть адекватной ценностям постиндустриального и постэкономического строя. Становилось понятно, что развитие четвертичного сектора, укрепление системы постматериалистических мотивов и целей, а также снижение роли материального потребления в обеспечении экономического прогресса неминуемо должны были привести к глубокому кризису традиционной индустриальной модели. Определенный драматизм привносило в складывающуюся ситуацию то, что Япония, de facto потерпевшая поражение в прямом хозяйственном соперничестве с США, не только не стала форпостом постэкономического общества на Востоке, но и начала создавать вокруг себя сообщество государств, полагавшихся в своем развитии именно на индустриальное производство. Уверенность японских предпринимателей и политических лидеров в возможности восстановления своей экономической мощи за счет экспансии в Азии привела к тому, что сама Япония к концу 90-х годов откатилась далеко назад по сравнению с серединой 80-х. Поэтому важнейшей задачей, стоящей на повестке дня в 90-е годы (хотя она никогда не формулировалась социологами и экономистами достаточно явно), объективно оказалось окончательное сокрушение индустриальной системы и перераспределение экономической мощи в соответствии с уже происшедшим перераспределением между основными центрами современного мира технологического и интеллектуального потенциала. Это изменение мы рассматриваем в качестве второго системного кризиса индустриального типа хозяйства, резко снижающего роль и значение индустриального сектора в мировом масштабе и поляризирующего основные центры хозяйственного соперничества. Значение индустриального производства, судя по всему, упадет в обозримом будущем до того минимального предела, до которого в 80-е годы снизилось значение первичного сектора экономики, причем эти процессы произойдут, безусловно, во всемирном масштабе. Ведущая роль закрепится за четвертичным сектором хозяйства, представленным высокотехнологичными отраслями, где основным производственным ресурсом выступают информация и знания и где этот ресурс постоянно воспроизводится в новом, все более высоком качестве. Переходя к рассмотрению этой трансформации, мы сталкиваемся с задачей, сложность которой отчасти обусловлена построением нашей книги. С одной стороны, важнейшим элементом второго системного кризиса индустриального хозяйства на поверхностном уровне является хозяйственная катастрофа, постигшая индустриальные экономики в 1996-1999 годах. Именно этот процесс фактически положил начало жесткой отделенности постиндустриального сообщества от остального мира, и под этим углом зрения мы рассмотрим данную проблему в третьей части. С другой стороны, второй системный кризис индустриального хозяйства заявляет о себе внутри самих постиндустриальных стран бурным ростом наукоемких отраслей, что приводит к новым формам социального расслоения. С этой точки зрения мы рассмотрим развертывающиеся сегодня процессы в четвертой части книги. Заметим также, что второй этап постэкономической трансформации характеризуется не только двумя названными глобальными тенденциями, но и возникновением целого ряда новых явлений во всех сферах современной хозяйственной жизни, и именно они, иногда легко наблюдаемые, иногда скрытые, подчас очевидные, а подчас парадоксальные, станут предметом нашего анализа в следующей главе. Глава седьмая. Зрелое постиндустриальное общество и второй системный кризис индустриализма В последнее десятилетие XX века западный мир вступил в условиях внешней и внутренней стабильности, обладая всеми необходимыми предпосылками для быстрого и устойчивого хозяйственного роста. К этому времени "холодная война" закончилась поражением коммунистического лагеря, экономический вызов со стороны стран Юго-Восточной Азии утратил прежнюю остроту, зависимость от импортируемых ресурсов была во многом преодолена, а возмездие, постигшее Ирак после оккупации им Кувейта, стало первой скоординированной акцией большинства развитых стран, направленной на поддержание мирового порядка. Основой такой стабильности стали фундаментальные изменения в хозяйственном базисе постиндустриальных государств, и главным из них было, безусловно, формирование сектора экономики, ориентированного на производство информации, средств ее распространения и обработки, а также высокотехнологичной продукции. Хозяйственный подъем, вполне обозначившийся в США с 1992-го, а в Западной Европе -- с 1994 года, стал первым проявлением успехов информационной экономики, триумфом четвертичного сектора хозяйства. В этих условиях, по аналогии с эпохой становления постиндустриального общества и тенденциями, проявившимися во второй половине 60-х -- начале 70-х годов, достаточно уверенно можно было предположить как неизбежность обострения отношений между постиндустриальным и индустриальным мирами, подобного имевшему место между индустриальными и доиндустриальными странами, так и поражение индустриального мира в этом противостоянии, подобного поражению "третьего мира" в 70-е годы. В самом деле, если доминирование третичного сектора, или сферы услуг, в западных экономиках 70-х годов снизило потребности формирующейся постиндустриальной цивилизации в естественных ресурсах и предопределило неудачу попыток развивающихся стран диктовать условия западному миру, то ведущая роль информационной составляющей в новых условиях должна была снизить относительную потребность западного общества в максимизации материального богатства и тем самым резко сократить долю мирового валового продукта, предлагаемую к реализации на мировых рынках новыми индустриальными экономиками. Экспансия четвертичных хозяйственных систем не могла не подорвать основы экономики стран, ориентированных на преобладание вторичного сектора, и тем самым спровоцировать гораздо более глобальный и мощный кризис, нежели оставшийся в памяти поколения 70-х. Главным ресурсом в хозяйственной системе нового типа стал интеллектуальный капитал, или способность людей к нововведениям и инновациям. Его эффективное использование привело к тому, что в 90-е годы во многих западных странах, и в первую очередь в США, оказались преодолены многие из негативных тенденций, которые считались особенно опасными в предшествующее десятилетие. В результате усилий администрации президента Б. Клинтона впервые за последние тридцать лет федеральный бюджет был сведен в 1998 и 1999 годах с профицитом, а европейские страны жестко ограничили параметры бюджетного дефицита и государственного долга перед введением евро 1 января 1999 года. Устойчивый хозяйственный рост в США обеспечил радикальное изменение ситуации в области занятости: если с 50-х по 80-е годы уровень безработицы неуклонно повышался, то к 1998 году он вернулся к параметрам сорокалетней давности. Преодоленной оказалась и инфляционная проблема: последние два года дают основания для опасений, что может наступить дефляция; не исключено, что скоро понадобится термин, противоположный понятию стагфляции и обозначающий не повышение цен в условиях спада, а их снижение в период устойчивого роста. Значительные успехи были достигнуты в борьбе с разного рода антисоциальными проявлениями; западные общества стали более толерантными, а системы ценностей, которым привержены их граждане, значительно приблизились по своему содержанию к постэкономическим. Однако в рамках нашего исследования уместно, прежде всего, обратиться к основным хозяйственным последствиям экспансии того сектора экономики, который основан на использовании интеллектуального капитала. В этой связи нас будет интересовать пересмотр роли и значения первичных сырьевых ресурсов, характер инвестиционных процессов, кажущийся подчас парадоксальным, и, наконец, новые основы организации производственных корпораций. Хозяйственная революция 90-х Источником бурного экономического роста, отличающего последнее десятилетие ХХ века, однозначно следует назвать интеллектуальный капитал современного работника. По целому ряду причин хозяйственный прогресс сегодняшнего дня определяется развитием информационных технологий и связанных с ними отраслей промышленности. Во-первых, именно в этом секторе экономики производится ресурс, для которого не характерна традиционно понимаемая исчерпаемость. Сегодня страны Запада получают реальную возможность экспортировать те товары и услуги, объемы вывоза которых за рубеж, порой весьма значительные (так, в 1995 году сумма продаж информационных услуг и услуг по обработке данных на мировом рынке составила 95 млрд. долл.[234], из которых на долю США пришлось три четверти[235]), не сокращают масштабов их использования внутри страны. Тем самым формируется новый, практически неисчерпаемый источник сокращения отрицательного сальдо торгового баланса, характерного для торговли постиндустриальных стран с индустриальным миром в 80-е годы. Во-вторых, развитие информационного сектора не наталкивается на ограниченность спроса внутри страны, так как, с одной стороны, его продукция остается относительно дешевой, а с другой, потребности в ней по самой их природе растут экспоненциально. Мы уже отмечали, что в 1991 году в США расходы на приобретение информации и информационных технологий (112 млрд. долл.) превысили затраты на производственные технологии и основные фонды (107 млрд. долл.)[236]; между тем уже на следующий год этот разрыв составил более 25 млрд. долл. и продолжает увеличиваться[237]. В 1996 году американские компании направили только на приобретение компьютерной техники 43 процента всех своих расходов, что более чем вдвое превышает объем финансирования любой из других статей капитальных вложений. Общие же затраты на покупку и обслуживание информационных технологий превысили в США 500 млрд. долл., в то время как совокупный мировой показатель подобных капиталовложений не превышал 1 триллиона долл.[238] Несмотря ------------- [234] - См.: World Economic and Social Survey 1996. P. 283. [235] - См.: Barksdale J. Washington May Crash the Internet Economy. P. 8. [236] - См.: Stewart T.A. Intellectual Capital. P. 20-21 [237] - См.: Roos J., Roos G., Dragonetti N.C., Edvinsson L. Intellectual Capital. Navigating the New Business Landscape. N.Y., 1997. P. 10. [238] - См.: Lucas H.C., Jr. Information Technology and the Productivity Paradox. Assessing the Value of Investing in IT. N.Y.-Oxford, 1999. P. 8. --------------- на то, что большинство экономистов давно уже считает неизбежным спутником подобных инвестиций заведомую неопределенность их результатов[239], к началу 1997 года, согласно некоторым оценкам, информационные технологии и оборудование для их использования составляло не менее 12 процентов всех производственных активов американских корпораций[240]. Прогресс в этой области в последние годы лишь набирает темпы; каждая новая модель компьютерных систем не только сменяет предшествующую все быстрее, но и добивается неоспоримо большего успеха на рынке: так, через два года после запуска компанией "Интел" в серийное производство микропроцессора Pentium с технологией MMX продавалось почти в 40 раз больше чипов, нежели процессоров Intel486DX через тот же срок после начала их серийного выпуска[241]. Столь бурный рост продаж в значительной мере обусловлен падением цен на высокотехнологичную продукцию: в феврале 1999 года средняя цена покупаемого в США нового компьютера впервые опустилась ниже 1 тыс. долл., а средний темп удешевления подобных товаров составлял в 1996-1999 годах от 20 до 30 процентов в годовом исчислении и выступал одной из главных причин наблюдающейся сегодня дефляции[242]. В-третьих, в развитых странах сложились условия для очередного лавинообразного нарастания спроса на новые информационные продукты: к концу 1997 года количество компьютеров, приходящихся на 100 человек, превысило 20 единиц почти во всех развитых европейских странах и Японии, а в США оказалось даже выше 40[243]; в то же время компьютерные сети освоены далеко не столь широко. Хотя темпы подключения к сети Интернет в США и большинстве других развитых стран растут в 1996-1999 годах на 60-100 процентов в год, абсолютное число подключений остается весьма низким (так, в США оно составляло на 1 января 1997 года несколько менее 40 на 1 тыс. человек[244], на 1 января 1998-го -- чуть более 60[245] и на 1 января 1999-го -- 115 подключений на тысячу человек[246]; в 1998 году средний пользователь Интернета обращался к нему около двух раз в неделю, расходуя на это несколько менее 3,5 часа в --------------- [239] - См.: Arrow K.J. The Limits of Organization. N.Y.-L., 1974. P. 40-41. [240] - См.: Lucas H.C., Jr. Information Technology and the Productivity Paradox. P. 191. [241] - См.: Yu A. Creating the Digital Future. The Secrets of Consistent Innovation at Intel. N.Y., 1998. P. 195. [242] - См.: Schilling A.G. Deflation. P. 42, 41. [243] - См.: The Economist. 1998. August 8. P. 88. [244] - См.: The Economist. 1997. February 15. P. 106. [245] - См.: The Economist. 1998. February 21. P. 128. [246] - См.: The Economist. 1999. March 27. P. 120. ----------------- месяц[247]). Поэтому у информационной отрасли есть хорошие шансы сохранять высокие темпы развития на протяжении ближайшего десятилетия: уже сегодня в США, Франции и Германии число открытых в сети Интернет счетов для осуществления операций с ценными бумагами (около 11 млн.) более чем втрое превышает показатель 1997 года (3,25 млн.) [248]; согласно подсчетам экспертов, совокупный показатель интернетовской торговли, составлявший в 1997 году около 26 млрд. долл., вырастет к 2005 году до 1 триллиона долл[249]; в то же время объем передачи информации по этим каналам превысит объем информации, передающийся с помощью голосовой телефонной связи[250]. В-четвертых, это развитие оказывается сопряжено с экспансией индивидуальной занятости, что ощутимо снижает остроту проблемы безработицы. Еще в начале 90-х годов в американских центрах сосредоточения информационных технологий -- в первую очередь в районах Бостона, Сан-Франциско, Лос-Анджелеса и Нью-Йорка -- занятость в сфере услуг достигла фантастического показателя в 90 процентов общей численности рабочей силы[251]. Согласно прогнозам, с 1992 по 2005 год в США появится более 26 млн. рабочих мест, что больше, чем за период 1979-1992 годов[252]; при этом только на протяжении 1994-1998 годов в высокотехнологичном секторе создано до 10 млн. рабочих мест[253], что составляет около 95 процентов их общего нетто-прироста. Как ожидается, суммарные показатели занятости вырастут в течение всего рассматриваемого периода почти на четверть при росте населения не более чем на 15 процентов. Уже сегодня США располагают 156 рабочими местами на каждые 100, существовавшие в 1975 году, тогда как европейский показатель составляет лишь 96[254]. В-пятых, информационный сектор обеспечивает экономический рост без пропорционального увеличения затрат энергии и материалов; так, если в первые послевоенные годы доля стоимости сырья и энергии в затратах на изготовление применявшегося в --------------- [247] - См. Gates В., with Hemingway С. Business @ the Speed of Thought. Using a Digital Nervous System. N.Y., 1999. P. 116. [248] - См. Peel M. Oceans Apart over Online Share Trading // Financial Times. 1999. August 6. P. 27. [249] - См. Schilling A.G. Deflation. P. 53. [250] - CM. Elias D. Dow 40,000. Strategies for Profiting from the Greatest Bull Market in History. N.Y., 1999. P. 122. [251] - См. Kanter R.M. World Class. Thriving Locally in the Global Economy. N.Y., 1995. P. 203 205. [252] - См. Castells M. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol. 1: The Rise of the Network Society. Maiden (Ma.)-0xford (UK), 1996. P. 222. [253] - См. Elias D. Dow 40,000. P. 96. [254] - См. Handy Ch. The Hungry Spirit. Beyond Capitalism -- A Quest for Purpose in the Modem World. L., 1997. P. 26. ----------------- телефонии медного провода достигала 80 процентов, то при производстве оптоволоконного кабеля она сокращается до 10 процентов[255]; при этом медный кабель, проложенный по дну Атлантического океана в 1966 году, мог использоваться для 138 параллельных телефонных вызовов, а оптоволоконный кабель, инсталлированный в начале 90-х, способен обслуживать одновременно 1,5 млн. абонентов[256]; как следствие, трехминутный трансатлантический телефонный разговор, который в конце 40-х стоил (в современных ценах) почти 800 долл., сегодня обходится американцу в среднем в 84 цента[257]. Примеры такого рода можно продолжать сколь угодно долго. На основе тенденции к абсолютному сокращению энергопотребления, сложившейся во второй половине 80-х и в 90-е годы в развитых странах, их правительствами одобрена стратегия, которая на протяжении ближайших трех десятилетий обеспечит десятикратное снижение ресурсоемкости единицы национального дохода: потребности в природных ресурсах на 100 долл. произведенного национального дохода должны снизиться с 300 килограммов в 1996 году до 31 килограмма[258]. Характерным свойством информационного сектора экономики и его влияния на традиционные отрасли является то, что издержки на производство широкого круга благ, в том числе и потребительских, фактически не меняются при весьма существенном повышении их качества[259]. Можно отметить и целый ряд других факторов, существенно меняющих характер экономики в условиях роста ее информационной и высокотехнологичной составляющих, однако для целей нашего исследования более важными представляются иные проблемы. Если в 70-е и 80-е годы, когда постиндустриальный мир испытывал давление со стороны поставщиков сырья, а его товары должны были жестко конкурировать с производимыми в новых индустриальных странах, вопросы ресурсной независимости и снижения материале- и энергоемкости продукции рассматривались в числе наиболее приоритетных, то теперь акценты значительно сместились. На первый план вышли проблемы инвестиционной активности, а также конструирования такой корпоративной стратегии, которая способна обеспечить высокую конкурентоспособ ность продукции и активное проникновение компании на новые рынки. Рассматривая эти вопросы, нельзя не видеть радикального отличия современной хозяйственной парадигмы западных стран от существовавшей несколько десятилетий назад; это отличие во многом объясняет то новое качество экономического роста, благодаря которому постиндустриальная цивилизация заняла уникальное положение в системе мирового хозяйства. [255] - См.: Drucker P.F. The New Realities. Oxford, 1996. P. 116. [256] - См.: Rosenberg N. Uncertainty and Technological Change // Landau R., Taylor Т., Wright G. (Eds.) The Mosaic of Economic Growth. Stanford (Ca.), 1996. P. 336. [257] - См.: Coyle D. The Weightless World. Strategies for Managing the Digital Economy. Cambridge (Ma.), 1998. P. 3. [258] - См.: World Resources 1998-1999. N.Y.-Oxford, 1998. P. 163. [259] - См.: Morgan B. W. Strategy and Enterprise Value in the Relationship Economy. P. 78-79. Традиционная экономическая теория, как неоднократно подчеркивалось выше, придает огромное значение связке "инвестиции и рост"; сокращение инвестиций, как принято полагать, не может не отразиться на темпах экономического роста, и сама такая тенденция признается одним из явных свидетельств хозяйственного неблагополучия. Однако в условиях перехода к информационной экономике прежние теоретические постулаты становятся не только ограниченными, но в ряде случаев даже неправомерными и парадоксальными. Первый парадокс заключен в новом соотношении роста (growth) и развития (development), производительности (productivity) и эффективности (performance) [260], результативности (efficiencies) и возможностей (opportunities) [261] Как только информационный сектор хозяйства стал занимать столь значительное место в экономической системе, простое увеличение производства тех или иных благ уже не может гарантировать ни одной национальной экономике не только укрепления ее позиций на международной арене, но даже сохранения ранее достигнутого положения. Сегодня необходимо, с одной стороны, наращивать производство новых видов товаров и услуг, что способно дать компании или стране возможность лидировать на рынке, и, с другой стороны, формировать новые качества человека -- поскольку лишь таким образом можно поддерживать спрос на продукцию производства, возможности которого к расширению практически безграничны. Следовательно, можно констатировать факт, принципиально не умещающийся в рамки традиционной экономической науки: сегодня возможен хозяйственный рост без соответствующего экономического развития, и, напротив, быстрое и успешное развитие вполне ре [260] - См.: Information Technology and Service Society. A Twenty-First Century Lever. P. 5-6. [261] - См.: Kelly К. New Rules for the New Economy. Ten Radical Strategies for a Connected World. N.Y., 1998. P. 167. ально в условиях отсутствия роста большинства макроэкономических показателей. Второй парадокс напрямую связан с первым: если в новых условиях качества человека как потребителя информационных благ становятся важнейшим лимитирующим фактором их производства, то должна измениться и вся концепция инвестиционной активности. Инвестиции всегда считались определенной частью национального продукта, отвлекаемой от потребления и направляемой на расширение производства; теперь оказывается, что активизация потребления может означать с точки зрения инвестиций больше, чем наращивание производственного потенциала в собственном смысле этого слова, что "важнейшим фактором экономического роста является накопление человеческого капитала" [262]. Таким образом, снижение инвестиций в их традиционном понимании сегодня не является препятствием не только для роста экономики, но и для устойчивого и поступательного ее развития. Следует отметить в то же время, что в нынешних условиях сохранение инвестиций на стабильном уровне или их снижение не является, разумеется, и условием экономического роста. Наиболее точным представляется в этой связи утверждение, что сам по себе традиционно исчисляемый уровень инвестиционной активности не дает сегодня представления об экономическом росте, равно как и экономический рост не свидетельствует однозначно о масштабах инвестиций. Таким образом, наличие развитого информационного хозяйства делает экономический рост и инвестиционную активность относительно независимыми и даже взаимно нейтральными. На протяжении 90-х годов поляризация развитых стран Запада и большинства их восточноазиатских и латиноамериканских "конкурентов" происходила именно на основании разнонаправленной динамики данных показателей. В этот период США и большинство стран Западной Европы (за исключением Германии) устойчиво снижали как нормы сбережений, так и уровень инвестиционной активности. Следует еще раз подчеркнуть, что главным образом этот процесс рассматривался большинством экономистов в качестве важнейшей причины замедления их экономического роста. Данные, приводимые западными экспертами относительно реальных показателей нормы сбережений и инвестиций в США, существенно разнятся, хотя и не изменяют общей картины. Тенденция к снижению доли средств, направляемых на то, что традиционно рассматривается как текущее потребление, непрерывно [262] - Crafts N., Toniolo G. Reflections on the Country Studies // Crafts N., Toniolo G. (Eds.) Economic Growth in Europe Since 1945. P. 580. укрепляется. Весьма характерно, что сберегаемая доля присваиваемого дохода оказывается тем больше, чем более серьезными выглядят экономические трудности; вместе с тем практика показывает, что данная тенденция не может быть переломлена никакими обстоятельствами. В течение последних тридцати лет "норма личных сбережений достигала пика -- примерно 9,4 процента от чистого дохода -- в 1975 и в 1981 годах" [263]; при этом в 90-е годы среднее значение этого показателя составляло, согласно расчетам экспертов компании "Меррил Линч", около 4 процентов[264] (4,3 процента в 1996 году[265]), а в 1997 году достигло 3,8 процента[266] -- абсолютного минимума за весь послевоенный период[267]. Как отмечает Л.Туроу, с сентября 1998 года норма накопления в США стала отрицательной, то есть население сегодня направляет на текущее потребление больше средств, нежели получает в качестве располагаемого дохода[268]. Подобная ситуация не знает аналогов в экономической истории. Эти цифры особенно впечатляют при сравнении с соответствующими показателями в других странах. В конце 70-х, когда американские граждане сохраняли для будущих нужд около 7 процентов своего дохода, в Японии норма сбережений достигала 20,8 процента[269], и даже в середине 90-х, когда в США этот показатель, оказавшийся минимальным среди всех остальных стран "первого мира", не превосходил 4 процентов располагаемого дохода[270] (в 1997 году был достигнут минимум в 3,5 процента [271], в Германии он составлял около 15 процентов[272]. При этом характерны два обстоятельства. С одной стороны, проблема сбережений увязывается с проблемой инвестиций вполне однозначно и бесспорно, так как предполагается, что именно сбережения (а также заемные средства и прибыли компаний) являются основными источниками инвестиций, под которыми понимаются "деньги, вложенные частными лицами и коммерчески [263] - Kiplinger К. World Boom Ahead. P.46. [264] - См.: Celente G. Trends 2000. P. 174. [265] - См.: The Economist. 1997. August 30. P. 33. [266] - См.: Kiplinger К. World Boom Ahead. P. 46. [267] - Подробнее см.: Krugman P. The Age of Diminishing Expectations. P. 83-85. [268] - См.: Thurow L. Creating Wealth. The New Rules for Individuals, Companies, and Countries in a Knowledge-Based Economy. L., 1999. P. 154. [269] - См.: Ayres R. U. Turning Point. P. 36. [270] - См.: Etyoni A. Voluntary Simplicity: A New Social Movement? // Halal W.E., Taylor K.B. (Eds.) Twenty-First Century Economics. Perspectives of Socioeconomics for a Changing World. N.Y" 1999. P. 108. [271] - См.: Schor J.B. The Overspent American. Upscaling, Downshifting and the New Consumer. N.Y., 1998. P. 20. [272] - См.: Frank R.H., Cook P.J. The Winner-Take-All Society. Why the Few at the Top Get So Much More Than the Rest of Us. L., 1996. P. 213. ми предприятиями в недвижимость (дома, квартиры) и в основные производственные фонды (новые заводы, промышленное оборудование, административные здания), которые впоследствии будут создавать новую стоимость" [273]. С другой стороны, говоря о катастрофически низких нормах сбережения, эксперты нередко отмечают, что около половины американцев владеют акциями и другими формами финансовых активов на сумму не более 1 тыс. долл., примерно столько же граждан не участвуют в индивидуальных, а более двух третей из 90 млн. человек, занятых в частном секторе экономики, -- и в корпоративных пенсионных программах[274]. На наш взгляд, в первом случае излишне прямолинейно увязываются между собой сбережения и инвестиции; во втором речь идет скорее о проблеме неравномерного распределения национального богатства между различными группами населения, чем о низких нормах сбережения, характерных для американского общества в целом. Более существенно, однако, то, что, в отличие от низкой нормы сбережений, подчас угрожающей социальной стабильности (так, в 1997 году в США заявили о своей неплатежеспособности около 1,3 млн. человек[275]), низкие показатели инвестиционной активности в США не дают серьезных оснований для беспокойства. Как нередко отмечается, сбережения сами по себе не связаны напрямую с масштабами инвестиций. Последние в значительной мере могут обеспечиваться промышленными и финансовыми компаниями, тогда как (что случалось неоднократно) личные сбережения нередко вкладываются в государственные ценные бумаги, с помощью которых финансируется дефицит, то есть фактически стимулируют чрезмерное потребление; в результате, как указывает Р.Каттнер, "дополнительные сбережения создают возможности для продуктивных капиталовложений, но ни в коем случае не гарантируют их осуществление" [276]. Анализируя данные за 1996 год, когда около 18 процентов американского ВНП было использовано на инвестиционные нужды, можно констатировать, что это не было чем-то экстраординарным на фоне других постиндустриальных стран; так, в Швеции данный показатель составлял 14,5 процента, в Великобритании -- 15, в Италии -- 17, в Канаде -- 17,5 и во Франции -- 18 процентов. Однако столь же очевидно "отставание" этих цифр от аналогичных показателей, характерных для стран, ориентированных на максимальное развитие индустриального сектора, таких, как Германия (21,7 процента) или Япония [273] - Kiplinger К. World Boom Ahead. P. 45. [274] - См.: Celente G. Trends 2000. P. 174. [275] - См.: The Economist. 1997. August 30. Р. 34. [276] - KultnerR. The Economic Illusion. P. 56. (28,5 процента), не говоря уже о развивающихся индустриальных странах -- Индии (22 процента), Южной Корее (36,6 процента) или Китае (42 процента) [277]. В данном случае следует учитывать и то, что если в Германии и Японии уровень инвестиций оставался относительно стабильным на протяжении второй половины 80-х и первой половины 90-х годов, то в США он постоянно снижался[278]. И хотя многочисленные исследования показали, что на протяжении последних двадцати лет "не наблюдается очевидного ослабления жесткой зависимости между уровнем инвестиций и нормой сбережений" [279], представляется очевидным, что в сегодняшних условиях низкая норма сбережений сама по себе отнюдь не означает неэффективности инвестиционной политики в той или иной стране. Что касается соотношения инвестиций и производительности, то активные инвестиции в новые технологии и продукты зачастую не повышают производительность, а снижают ее, и это сегодня не новость для экономистов. Там, где результатом производства становятся информационные технологии или высокотехнологичные, но достаточно дешевые товары (низкие цены которых в значительной мере определяются задачами завоевания новых секторов рынка и оказываются возможными благодаря безграничности информационных благ), производительность не может расти теми же темпами, как в отраслях массового производства товаров народного потребления. Как отмечает Г.Лукас, "не следует ожидать, что все инвестиции в информационные технологии принесут явно наблюдаемую отдачу, однако они способны увеличивать ценность организации даже без видимого роста финансовых результатов"[280]. Это иллюстрируется двумя примерами. Так, хорошо известно, что производительность в сфере услуг, изначально более низкая, нежели в сфере материального производства, постоянно снижается по сравнению с ней, причем в последние годы -- все более быстрыми темпами[281]. Если взять отношение добавленной стоимости в расчете на одного работника конца 80-х годов к добавленной стоимости, производимой таким же работником в конце 60-х, то в электронной промышленности США она оставалась в пять раз ниже, нежели в нефтепереработке, и в восемь раз ниже, чем в [277] - См.: KiplingerK. World Boom Ahead. P.45. [278] - См.: Krugman P. Peddling Prosperity. P. 157-158; Madrick J. The End of Affluence. P. 81. [279] - Hirst P., Thompson G. Globalization in Question. The International Economy and the Possibilities of Governance. Cambridge, 1996. P. 37. [280] - См.: Lucas H.C., Jr. Information Technology and the Productivity Paradox. P. 9. [281] - См.: Иноземцев В.Л. За пределами экономического общества. М., 1998. С. 231-232. табачном производстве[282]. При этом в странах, где большее внимание уделяется развитию индустриального сектора, как, например, в Японии, производительность росла в 80-е и в первой половине 90-х годов на 2,7-3 процента в год, что обеспечивало до 70 процентов прироста ВНП. Другой пример показывает, что масштабы применения информационных технологий скорее снижают темпы роста производительности, нежели повышают их. Известно, что в послевоенный период темпы роста производительности в американской экономике были выше, чем в межвоенную эпоху и в десятилетия, предшествовавшие первой мировой войне (2,3, 1,8 и 1,6 процента соответственно) [283], и это объяснялось в первую очередь развитием индустриального сектора в 50-е -70-е годы. Позднее, с экспансией третичного сектора, рост производительности замедлился. Несмотря на то, что в 80-е и начале 90-х годов на приобретение новых информационных технологий в отраслях сферы услуг США было затрачено более 750 млрд. долл., производительность в них росла не более чем на 0,7 процента в год. По отдельным отраслям положение было еще более парадоксальным: в розничной торговле, где ежегодный рост инвестиций в новые технологии составлял 9,6 процента, производительность увеличивалась лишь на 2,3 процента (в оптовой торговле этот процесс характеризовался цифрами 11,0 и 2,8 процента соответственно); в банковской сфере затраты на информационные технологии росли темпом в 27,9 процента, а прирост производительности не превосходил 0,1 процента в год; в здравоохранении же увеличение инвестиций на 9,3 процента в год было сопряжено со спадом производительности на 1,3 процента[284]. Трудно не согласиться с П.Дракером, который считает, что в современных условиях основной проблемой развитых стран является не повышение выработки в отраслях массового производства, методы которого вполне известны, а рост производительности работников интеллектуального труда[285]. Таким образом, широкомасштабные инвестиции не обеспечивают роста производительности, если они направляются в сферу технологических нововведений[286]; однако поскольку развитие новых технологий определяет, тем не менее, способности страны оставаться в рядах [282] - См.: Krugman P. Pop Internationalism. P. 13. [283] - См.: Madison A. Growth Acceleration and Slowdown in Historical and Comparative Perspective // Myers R.H. (Ed.) The Wealth of Nations in the Twentieth Century: The Policies and Institutional Determinants of Economic Development. Stanford (Ca.), 1996. P. 26. [284] - См.: Information Technology and Service Society. P. 4-5, 8. [285] - См.: Drucker P.F. Management Challenges for the 21st Century. N.Y., 1999. P.141. [286] - Подробнее см.: Dertouws M.L. What Will Be. P. 270-272. постиндустриального мира, оказывается, что показатель производительности не отражает сегодня реальной степени хозяйственного прогресса того или иного государства. Третий парадокс информационной экономики состоит в том, что ни масштаб инвестиций, ни темпы роста производительности не дают оснований говорить как об устойчивости экономического роста в традиционном его понимании, так и, тем более, о хозяйственном развитии страны в целом. В условиях, когда в 90-е годы нормы сбережений в США оказались самыми низкими среди постиндустриальных стран, американские компании вполне эффективно инвестировали капиталы за рубеж (их инвестиции почти в полтора раза превосходили суммарный объем заграничных капиталовложений Японии и Германии), причем отдача американских инвестиций за рубежом оставалась значительно более высокой, нежели капиталов, вложенных японскими, английскими и немецкими корпорациями в экономику США[287]. Не менее характерно и то, что в Соединенных Штатах на протяжении всего периода 90-х годов прибыль на вложенный капитал оставалась в целом по экономике гораздо более высокой, чем в Германии или Японии[288]. Экономический рост в США также был вполне устойчив: с 1970 года только пять лет завершались спадом производства, в остальные же периоды экономика росла на 2-3 процента в год, причем в 1973 году--на 5,8 процента, а в 1984-м -- на 7 процентов. Хозяйственный рост продолжается непрерывно вот уже на протяжении семнадцати лет, с 1982 года (правда, в 1990 году показатели балансировали около нулевой отметки), причем в 90-е годы темпы роста оказались выше, чем за период с 1978 по 1996 год (так, пятилетие 1991-1996 годов характеризовалось ростом 2,8 процента в годовом исчислении, а упомянутый период 1978-1996 годов -- 2,4 процента[289]). В последнее время отрыв США от всех других постиндустриальных стран в этом аспекте лишь усиливается: по итогам четвертого квартала 1998 года рост американской экономики в годовом исчислении составил 6,1 процента, тогда как для одиннадцати стран, образовавших в начале 1999 года зону единой европейской валюты, этот показатель не превысил 0,8 процента. В то же время экономики Германии и Японии, основных соперников США, сделавших акцент на индустриальный сектор, несмотря на сохраняющиеся высокие уровни инвестиций, пребывали в условиях хозяйственного спада (-1,8 и -3,2 процента соответственно) [290]. [287] - См.: Spulber N. The American Economy. P. 135. [288] - См.: Spence A.M. Science and Technology Investment and Policy in the Global Economy // NeefD., Siesfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. P. 66. [289] - См.: Kiplinger К. World Boom Ahead. P. 42-43. [290] - См.: The Economist. 1999. April 3. P. 96. В данном случае речь идет уже не о том, что американским производителям удается успешнее конкурировать на международной арене; они создают совершенно новые правила конкуренции, изменяя незыблемые, казалось бы, ее принципы, существовавшие на всем протяжении нашего столетия[291]. Все эти факты и тенденции порождают множество вопросов, и самый интригующий среди них -- действительно ли в современных условиях низкие нормы сбережений и инвестиций совместимы с бурным хозяйственным ростом или же мы переживаем относительно нерепрезентативный момент и ближайшие годы восстановят прежнее состояние дел? К ответу на этот вопрос можно подойти двояким образом. С одной стороны, можно пытаться пересмотреть данные о масштабах накоплений и инвестиций, подвергнув их существенной ревизии с точки зрения статистической корректности. Наиболее интересная и впечатляющая из таких попыток предпринята К.0мае, который привел кажущиеся фантастическими выкладки относительно методик расчета нормы накопления в США и Японии (обычно считается, что разница между ними составляет 12,3 процентных пункта) и пришел к выводу, что американцы и японцы сберегают фактически равные доли своих располагаемых доходов[292]. Основные аргументы автора сводятся к тому, что в американской и японской статистике по-разному отражаются, например, проценты, выплачиваемые по потребительским кредитам, средства, направляемые на покупку недвижимости и ее ремонт, а также многие другие факторы и обстоятельства подобного порядка. С другой стороны, что было бы, на наш взгляд, более правильно, к инвестициям в современных условиях следует относить и затраты на повышение творческого потенциала личности, на поддержание ее способности эффективно участвовать в общественном производстве. В этом случае кажущаяся на первый взгляд противоестественной динамика получаемых американцами (после уплаты налогов) доходов и сбережений (первые с 1991 по 1997 год выросли с 4,35 до 5,79 триллиона долларов, то есть более чем на треть; вторые за тот же период сократились с 259,5 до 121,0 млрд. долл., то есть более чем в два раза[293]) не будет восприниматься столь шокирующим образом. Такой подход, который не нашел пока адекватного отражения в статистике, способен серьезным образом изменить наши представления об обусловленности эко [291] - См.: SchorJ.B. The Overspent American. P. 172. [292] - Подробнее см.: Ohmae К. The Borderless World. P. 146-147; Ohmae K. The End of the Nation-State: The Rise of Regional Economies. N.Y., 1995. P. 18-19. [293] - См.: Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal Almanac 1999. N.Y., 1999. P. 133. комического роста активностью инвестиционного процесса. Учитывая затраты на образование, здравоохранение, любые формы обучения и даже поддержание социальной стабильности в обществе как инвестиционные по своей природе, мы обнаружим, что норма инвестиций в последние десятилетия радикальным образом выросла, но отнюдь не сократилась. К сожалению, сегодня это обстоятельство начинают принимать в расчет в первую очередь на корпоративном, а не общенациональном, уровне: здесь влияние не поддающихся строгому учету нематериальных активов, рассматриваемых в качестве "человеческого капитала", "интеллектуального капитала" и даже "капитала взаимоотношений", оказывается наиболее заметным, так как от него зависит как рыночная оценка компаний, так и реальная отдача на вложенный капитал[294]. В заключение этого небольшого, но важного раздела сформулируем некоторые выводы. Во-первых, в современных условиях норма сбережений не оказывает существенного воздействия на масштабы инвестиционной активности в постиндустриальных странах. Во-вторых, уровень самой инвестиционной активности в ее традиционном понимании, то есть масштаб капиталовложений в производственные мощности, оборудование и даже технологии, не определяет ни показателей производительности, ни экономического роста в целом. В-третьих, хозяйственный прогресс, как показывает практика последних лет, оказывается даже более быстрым в тех странах, где не абсолютизируются показатели экономического роста и повышения производительности[295]. Отсюда следует, что в современных постиндустриальных обществах сформировался саморегулирующийся механизм, позволяющий осуществлять инвестиции, стимулирующие хозяйственный рост, посредством максимизации личного потребления, которое всегда казалось антитезой накоплениям и инвестициям. И в этом мы видим одно из важнейших условий становления постэкономического общества, поскольку именно так возникает ситуация, в которой человечество не только получает в виде информации неисчерпаемый ресурс для развития производства, но и делает фактически все основные виды потребления, связанные с развитием личности, средствами создания этого ресурса. Таким образом, постиндустриальные общества фактически создали механизм самоподдерживающегося развития, когда экономический прогресс может быть инициирован развитием личности, а бурный хозяйственный рост способен продолжаться десятилетиями в условиях не только низкой, но и отрицательной нормы накопления в ее традиционном понимании. Там, где индустриальные нации вынуждены идти по пути самоограничения в потреблении, постиндустриальные способны максимизировать его, причем с гораздо более впечатляющими и масштабными результатами. Дальнейшее укрепление позиций постиндустриального мира может происходить поэтому даже без излишних усилий с его стороны. [294] - Подробнее см.: Morgan В. W. Strategy and Enterprise Value in the Relationship Economy. P. 273. [295] - См.: Thurow L. Creating Wealth. P. 173. Рождение креативной корпорации Яркий пример эффективности инвестиций, направляемых не на развитие и совершенствование производственных фондов, а на изменение природы и качеств современного работника, дает анализ структуры, организации и стратегии современной корпорации. Во второй главе мы обратили внимание на то, что лучшие образцы современной корпорации представляют собой социальную общность, в которой деятельность человека выходит за рамки традиционно понимаемой эксплуатации и где возникают новые формы общественных связей между индивидами. Здесь мы рассмотрим эти вопросы более детально. Известно, что производственная корпорация исторически возникла как форма, адекватно воплощающая черты индустриального типа хозяйства; как отмечает Дж.К. Гэлбрейт, "вплоть до нахождения более точной формулировки вполне возможно обозначить ту область экономики, которая олицетворяется крупными корпорациями... [в качестве] Индустриальной Системы" [296]. На протяжении последнего столетия корпорации постепенно превращались из инструмента капиталистического принуждения в ассоциации, преследующие не только чисто экономические, но и социальные цели. Это стало особенно заметно с середины 60-х годов, когда быстро распространялись новые технологии, предполагавшие децентрализацию, демассификацию, фрагментацию производства[297] и требовавшие работников, одним из важнейших качеств которых [296] - Galbraith J.K. The New Industrial State, 2nd ed. L" 1991. P. 29. [297] - См.: Toffler A. The Third Wave. Knowledge, Wealth, and Violence at the Edge of the 21st Century. N.Y" 1990. P. 57-59, 255-261, 336-342; TofflerA. Powershift. N.Y" 1991. P. 179-183, 220-221, 331-343, а также: Beck U. Risk Society: Towards a New Modernity. L., 1992. P. 142-149, 191-192; Block F. Postindustrial Possibilities: A Critique of Economic Discourse. Berkeley, 1990. P. 47; Hall R.ff. Sociology of Work: Perspectives, Analyses, and Issues. Thousand Oaks-L., 1994. P. 18; Lash S., Urry J. Economies of Signs and Space. P. 18-28; Norman A.L. Informational Society. An Economic Theory of Discovery, Invention, and Innovation. Boston-Dordrecht, 1993. P. 97, и др. является выраженное стремление к автономности[298]. Эти перемены ознаменовали переход к системе гибкой специализации, способной быстро отвечать на изменяющиеся потребности рынка и включающей в себя такие элементы, как гибкая занятость[299], гибкость объемов производства[300], состава машинного оборудования[301], технологических процессов и организационных форм[302]. Оценивая подобные явления в их совокупности, Д.Белл говорил о них как о революции участия, разворачивающейся первоначально на уровне фабрики, но способной "распространиться на организации всех типов" [303]; результатом же, согласно Л.Туроу, становится "обретение персоналом гораздо большей свободы в области принятия решений, чем это имело место в традиционной иерархической промышленной компании" [304]. Однако ни в 70-е, ни в 80-е годы западная корпорация не обрела качественно нового облика. Для того, чтобы производственная компания превратилась из той "адаптивной" корпорации, какой ее описывал О.Тоффлер, в компанию "креативную", о которой сегодня уже можно вести речь, должны были, с одной стороны, завершиться процессы, сделавшие большую часть ее персонала работниками, занятыми интеллектуальной деятельностью (knowledge-workers), с другой -- сформироваться и укорениться в обществе в целом и внутри компаний в частности новые ценностные ориентиры социального взаимодействия. Первому фактору, безусловно, принадлежит ведущая роль. Сегодня становится очевидным, что в развитых странах крупные компании индустриального типа уже не контролируют общественное производство в той степени, как прежде. Несмотря на то, что и поныне среди 100 существующих в мире крупнейших экономических систем 51 представлена международными корпорациями и только 49 -суверенными государствами[305], 500 ведущих амери [298] - См.: Crook S., Pakulski /., Waters M. Postmodemisation: Change in Advanced Society. L.-Newbury Park, 1993. P. 177; Giddens A. The Constitution of Society. Outline of the Theory of Structuration. Cambridge, 1997. P. 205-206; Harvey D. The Condition of Post-Modernity. An Inquiry into the Origins of Cultural Change. Cambridge (US)-Oxford (UK), 1995. P. 158; Lash S. Sociology of Postmodernism. L.-N.Y., 1990. P. 28, и др. [299] - См.: Boyer R. (Ed.) The Search for Labour Market Flexibility. Oxford, 1986. [300] - См.: Piore M., Sabel Ch. The Second Industrial Divide. N.Y., 1984. [301] - См.: Kaplinsky R. Automation. L.-N.Y., 1984. [302] - См.: Scott A. Metropolis. From the Division of Labour to Urban Form. Berkeley-L.A" 1988. [303] - Bell D. The Cultural Contradictions of Capitalism. N.Y., 1996. P. 204. [304] - Thurow L.C. The Future of Capitalism. L., 1996. P. 279. [305] - См.: Morion С. Beyond World Class. Houndmills-L., 1998. P. 208. канских компаний, обеспечивавших в начале 70-х годов около 20 процентов валового национального продукта США, сегодня производят не более одной десятой такового, а экспорт из США в 1996 году наполовину состоял из продукции компаний, в которых было занято 19 и менее работников, и только на 7 процентов -- из продукции предприятий, применяющих труд более 500 человек[306]; от 80 до 90 процентов прироста объема американского экспорта в 90-е годы также приходится на мелкие фирмы[307]. Именно они становятся в современных условиях главным фактором поддержания безработицы на рекордно низком за послевоенные годы уровне: в 1992-1996 годах компании с персоналом, не превышающим 500 работников, обеспечили американской экономике нетто-прирост более чем 11,8 млн. рабочих мест, в то время как более крупные корпорации в совокупности сократили их численность на 645 тыс. человек[308]. Характерно, что подобные трансформации порождены не столько деструкцией крупных корпораций, сколько исключительно быстрым развитием компаний, основанных на использовании новейших технологических достижений и становящихся "высокоприбыльными не только в силу своей способности придавать необходимую форму знаниям, но и по причине готовности их клиентов платить по самой высокой ставке за услуги, отвечающие их нуждам" [309]. Новые фирмы действуют главным образом в весьма узких секторах рынка, не только максимально отвечая нуждам клиентов, но и формируя их качественно новые потребности. Экспансия информационноемкого сектора в экономике постиндустриальных стран привела в 90-е годы к беспрецедентным успехам высокотехнологичных фирм, поставивших в центр своей стратегии освоение мельчайших секторов рынка в противоположность промышленным гигантам, ориентированным на массовое производство. В США, где венчурный капитал развит в гораздо большей степени, нежели в Европе, успехи интеллектуально насыщенных компаний проявились с начала истекающего десятилетия, когда фондовый индекс NASDAQ стал уверенно опережать остальные биржевые индексы, а 15 из 20 самых богатых людей Соединенных Штатов в 1995 году представляли компании, [306] - Смi.: Naisbitt J. From Nation States to Networks // Gibson R. (Ed.) Rethinking the Future. L" 1997. P. 214, 215. [307] - См.: Drucker P. Toward the New Organization // Hesselbein F., Goldsmith M., Beckhard R. (Eds.) The Organization of the Future. San Francisco, 1997. P. 1. [308] - См.: Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal Almanac 1999. P. 185. [309] - Gibbons M., Limoges C., Nowotny H., Schwartunan S., Scott P., Trow M. The New Production of Knowledge. The Dynamics of Science and Research in Contemporary Societies. L.-Thousand Oaks, 1997. P. 62. возникшие в течение последних одного-двух десятков лет, -"Майкрософт", "Метромедиа", "Интел", "Оракл", "Виаком", "Нью Уорлд Коммюникейшнз" и другие[310]. Л.Туроу отмечает, что 8 из 25 крупнейших по состоянию на 1998 год американских компаний не существовали или не входили в top-500 до 1960 года; 3 из 10 крупнейших корпораций мира также были основаны менее 30 лет назад[311]. Как следствие, заметно изменилась структура фондового рынка, что свидетельствует о глобальных сдвигах в американской экономике. Среди 11 укрупненных отраслей хозяйства, представленных компаниями, которые входят в индекс Standard Poor 500, тремя основными секторами в 1960 году были энергетика, сырьевая промышенность и производство потребительских товаров длительного пользования. Относящиеся к ним фирмы обеспечивали 17,8, 16,5 и 10,8 процента суммарной стоимости индекса. Последние два места занимали финансовые компании (2,0 процента) и фирмы, действующие в области медицины и фармацевтики (2,6 процента). В 1996 году их позиции в этом списке поменялись: финансовые услуги и медицина заняли первое и четвертое места (14,6 и 10,7 процента), тогда как энергетический комплекс спустился на 8-ю строчку (8,9 процента), сырьевые отрасли -- на 9-ю (6,9 процента), а компании, представляющие массовое производство товаров народного потребления, заняли предпоследнюю позицию (2,7 процента) [312]. В середине 90-х бум перекинулся на Европу: объем венчурного капитала, увеличиваясь с 1973 года в странах ЕС на 35-45 процентов ежегодно, достиг почти 9 млрд. долл. в 1997-м. В 1996 году был учрежден европейский фондовый индекс для высокотехнологичных компаний, EASDAQ, в листинге которого находились 26 компаний общей стоимостью 12 млрд. долл. (в США в NASDAQ входили в середине 1998 года 5412 компаний с суммарной капитализацией в 2,1 триллиона долл.); рост европейского высокотехнологичного индекса составил примерно по 100 процентов и в 1997, и в 1998 году. Германский и французский высокотехнологичные индексы, Neuer Markt и le Nouveau Marche, только в первой половине 1998 года дали рост на 131 и 85 процентов соответственно[313]. Особого внимания заслуживает сравнение производственных показателей компаний, действующих в компьютерной индустрии и, например, в автомобилестроении. Если [310] - См.: Cannon Т. Welcome to the Revolution. Managing Paradox in the 21st Century. L" 1996. P. 269. [311] - См.: ThurowL. Creating Wealth. P. 23. [312] - См.: Hagstrom R.G. The Warren Buffet Portfolio. P. 181. [313] - См.: Wallace С. Nothing Ventured // Time. 1998. July 20. P. 57. в 1996 году три крупнейшие американские автомобильные корпорации -"Дженерал моторе", "Форд" и "Крайслер" -- применяли в совокупности труд 1,1 млн. работников и продавали продукции на 372,5 млрд. долл., то три лидера компьютерной индустрии -- "Интел", "Майкрософт" и "Сиско Системе" -- имели персонал в 80 тыс. человек и обеспечивали объем продаж в 33,6 млрд. долл. При этом суммарная капитализация упомянутых автомобильных компаний составляла 103 млрд. долл., а компьютерных -- 270 млрд. долл. [314] По итогам 1996 года "Интел" и "Майкрософт" впервые вошли в первую десятку крупнейших корпораций мира, заняв седьмое и восьмое места с рыночной капитализацией в 107,5 и 98,8 млрд. долл. соответственно[315], в конце 1997 года "Майкрософт" была уже третьей -- с капитализацией более 140 млрд. долл. [316], а в январе 1999-го она вышла на первое место в мире с рыночной стоимостью, превышающей 400 млрд. долл. Вместе с тем как по размерам основных производственных фондов, так и по объемам продаж "Майкрософт" и сегодня остается во второй сотне крупнейших американских фирм. Особое внимание обращает на себя тот факт, что лидеры рынка отличаются не только тем, что действуют в новых секторах экономики и заполняют узкие ниши спроса, но и тем, что они обязаны своим феноменальным взлетом одному или нескольким людям -- их основателям и владельцам, не утрачивающим контроля над своим детищем. Так, Б.Гейтс владеет сегодня 21 процентом акций "Майкрософт", оцениваемых более чем в 82 млрд. долл. [317]; М.Делл контролирует около трети акций компании "Делл" стоимостью около 11 млрд. долл.; Дж.Безос заработал 2 млрд. долл. в качестве основателя "Amazon.com", интернетовской компании по продаже книг, капитализация которой составляет 6,3 млрд. долл., что превышает суммарную стоимость двух ведущих книготорговых фирм США -"Бордеро Груп" и "Бэрнс энд Ноубл"; Д.Фило и Дж.Янг стали миллиардерами, будучи совладельцами не менее знаменитой "Yahoo!", а Стив Кейз владеет значительным пакетом созданной им "America-on-Line (AOL)", рыночная стоимость которой оценивалась летом 1998 года в 27 млрд. долл. [318] Во всех этих [314] - См.: Taffinder P. Big Change. A Route-Map for Corporate Transformation. Chichester-N.Y., 1998. P. 8. [315] - См.: Financial Times FT 500 1997. L" 1997. P. 88. [316] - См.: Roos J., Roos G., Dragonetti N. C., Edvinsson L. Intellectual Capital. P. 1. [317] - См.: August 0., Jones A. Gates Fortune Set to Exceed $100bn // The Times. 1999. January 23. Section 2W. P. 31. [318] - См.: Greenwald J. Heroes of a Wild and Crazy Stock Ride // Time. 1998. August 3. P. 44-45. случаях мы видим пример "преобразования корпоративных знаний в ценность", которая "способна создавать более эффективные рынки" [319]. Второй фактор связан с характером взаимодействия в рамках современной корпорации составляющих ее личностей. Управление работниками интеллектуальной сферы отнюдь не сводится к доведению разного рода приказов до персонала, подобно тому, как это делалось в компании индустриального типа. Этому есть две основные причины. С одной стороны, в условиях, когда отдельные работники обладают всеми необходимыми навыками для производства информационных продуктов, равно как и возможностями приобретения в собственность всех нужных им "средств производства" [320], объективно складывается ситуация, когда компания в большей мере нуждается в подобных сотрудниках, чем они в ней [321]. Работник продает сегодня владельцам компании уже не свою способность к труду, а конкретные результаты интеллектуальной деятельности; между тем он имеет все возможности, чтобы "сотрудничать с компанией, например, обрабатывать для нее информацию, но не работать на компанию" [322]. Эта качественно новая степень свободы современного работника делает непригодными принципы управления, сформировавшиеся в корпорации индустриального типа. С другой стороны, даже в том случае, когда между руководством компании и ее персоналом устанавливается конструктивное взаимодействие, остается фактом, что значительная (а порой и большая) часть рыночной стоимости компании определяется интеллектуальным капиталом ее работников и поэтому не находится под прямым контролем руководства [323]. Именно по этим причинам современная корпорация принципиально отличается от предшествующих ей форм; одной из главных проблем становится обеспечение сплоченности ее работников; сама компания выступает чем-то гораздо большим, нежели простая совокупность составляющих ее личностей [324], а новым императивом социального [319] - Prusak L., Cohen D. Knowledge Buyers, Sellers, and Brokers: The Political Economy of Knowledge // Neef D., Siesfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. P. 138. [320] - См.: Sakaiya Т. The Knowledge-Value Revolution. P. 66. [321] - См.: Koch R. The Third Revolution. Creating Unprecedented Wealth and Happiness for Everyone in the New Millennium. Oxford, 1998. P. 172. [322] - Drucker on Asia. A Dialogue Between Peter Drucker and Isao Nakauchi. Oxford, 1997. P. X. [323] - См.: RoosJ., Roos G., Dragonetti N.C., Edvinsson L. Intellectual Capital. P. 1. [324] - См.: Ghoshal S., Bartlett Ch. The Individualized Corporation. A Fundamentally New Approach to Management. N.Y., 1997. P. 69-70. поведения человека становится, по словам Т.Парсонса, институционализированный индивидуализм [325]. Индивидуализм современного работника существенно отличается от индивидуализма трудящегося индустриальной эпохи. В новых условиях принципы равенства и иерархичности, конкуренции и сотрудничества соотносятся весьма нетрадиционным образом. Персонал компании предпочитает сегодня "работать там, где царит дух равенства, где идеи ценятся выше, чем положение на иерархической лестнице" [326], и воплощение этого предпочтения предполагает в первую очередь отказ от формальных признаков иерархичности, возможно более полное признание реальных заслуг каждого конкретного работника, переход к "качественно новому моральному соглашению между индивидом, компанией и обществом" [327]. При этом конкуренция между людьми становится конкуренцией их творческих способностей, происходит соответствующий этой перемене переход от доминирования власти руководителя к признанию высокой роли ответственности самого работника [328]. Все это приводит к тому, что компании в значительной мере перестают быть организациями, основанными на закреплении за каждым их членом какого-то определенного участка работы, и превращаются в некие локальные сообщества, регулируемые закономерностями и отношениями не столько экономического, сколько социологического порядка [329]. Основой взаимодействия работников современной компании большинство исследователей называют установившееся между ними доверие (trust), на базе которого формируется так называемый социальный капитал компании. Понятие доверия, достаточно широко применяющееся социологами, не получило, тем не менее, вполне однозначного определения. Как можно судить из контекста использования его во множестве экономических и социологических работ, данный термин объединяет черты таких понятий, как убежденность, вера и надежность; при этом акцент делается как на внутреннеинтуитивный характер доверия, так и на то, что оно не только представляет собой некую этическую норму, но активно проявляется в отношениях между работниками [325] - См.: Parsons Т. On Institutions and Social Evolution / Selected Writings edited and with an Introduction by L.H.Mayhew. Chicago-L., 1982. P. 328. [326] - Pinchot G. Building Community in the Workplace // Hesselbein F., Goldsmith M., Beckhard R., Schubert R.F. (Eds.) The Community of the Future. San Francisco, 1998. P. 133. [327] - Ghoshal S., Bartlett Ch. The Individualized Corporation. P. 274. [328] - См.: Arrow K.J. The Limits of Organization. P. 66-67. [329] - Подробнее см.: Parsons Т. On Institutions and Social Evolution. P. 333; Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. P. 288. компании [330]. Указывая, что корпорации, отвечающие современным потребностям, не могут существовать вне нового типа поведения своих работников, С.Гхошал и Ч.Бартлет подчеркивают, что "такой тип поведения не может утвердиться в организации, сотрудники и подразделения которой взаимодействуют между собой в соответствии с положениями контракта и движимы своекорыстными интересами; оно возможно лишь в условиях, когда людей объединяют эмоционально окрашенные, почти семейные отношения, взаимное уважение и доверие", подытоживая свою мысль словами: "короче говоря, оно требует культуры общения, основанного на доверии" [331]. Существуют и более общие выводы, согласно которым современная хозяйственная система "базируется на технологии, но в основе ее могут лежать только человеческие взаимоотношения; она начинается с микропроцессоров и заканчивается доверием" [332]; а "американская демократия и американская экономика достигли успеха не в силу индивидуализма или коллективизма, а благодаря сочетанию обеих этих противоположных тенденций" [333]. Качественно новые взаимоотношения между работниками компании становятся сегодня важным фактором повышения не только ее конкурентоспособности, но и ее рыночной стоимости. В той мере, в какой современные корпорации переходят от производства и продажи товаров к реализации услуг и информации, взаимоотношения внутри компании становятся вполне очевидным экономическим благом [334], определяющим ее цену и ее позиции на рынке. Результатом происходящей в настоящее время трансформации становится формирование принципиально новой организационной модели, которую мы называем креативной корпорацией. Являясь уже не столько элементами общества (society), сколько общностями (communities) [335], такие корпорации организуют свою деятельность не на основе решения большинства, и даже не на основе консенсуса, а на базе внутренней согласованности ориентиров и стремлений [336]. Впервые мотивы деятельности оказываются над сти [330] - См.: Chalfleld Ch.A. The Tmst Factor. The Art of Doing Business in the Twenty-first Century. Santa Fe (Ca.), 1997. P. 63. [331] - GhoshalS., Bartlett Ch. The Individualized Corporation. P. 93. [332] - Kelly К. New Rules for the New Economy. P. 137. [333] - Fukuyama F. Trust. Social Virtues and Creation of Prosperity. N.Y., 1995. P. 273. [334] - См.: Morgan В. W. Strategy and Enterprise Value in the Relationship Economy. P. 56. [335] - См.: Handy Ch. The Hungry Spirit. P. 179. [336] - См.: Hampden-Tumer Ch., Trompenaars F. Mastering the Infinite Game. How East Asian Values are Transforming Business Practices. Oxford, 1997. P. 195-196. мулами [337], а организация, основанная на единстве мировоззрения и ценностных установок ее членов, на управлении знаниями (knowledge management), сменяющем прежнее научное управление (scientific management) индустриальной эпохи [338], становится наиболее гармоничной и динамичной формой производственного сообщества [339]. Креативная корпорация отличается от прежних организационных форм по целому ряду параметров. Во-первых, она преодолевает внешние черты экономической целесообразности и отвечает в первую очередь постматериалистическим устремлениям и идеалам ее создателей. Возникая, как правило, из недр прежних организационных структур, характеризующихся сравнительно высокой эффективностью, она формируется в значительной мере в соответствии с представлениями о способах реализации творческого потенциала этих личностей. И если созданная таким образом компания начинает успешно функционировать, мотив самореализации в качестве разработчика, создателя и производителя принципиально новой услуги или продукции, информации или знания дополняется мотивом самореализации в качестве создателя компании как социальной структуры. Поэтому обычно креативная корпорация проходит в своем развитии два этапа: на первом ее основателями движет стремление к индивидуализации, проявляющееся в совершенствовании создаваемых продуктов и услуг, раскрывающих их творческий потенциал как выходцев из предшествующей организации; в рамках второго основатели креативной корпорации социализируются в своем новом качестве владельцев компании, которая сама начинает выступать главным результатом и продуктом их деятельности. Во-вторых, креативные корпорации строятся вокруг творческой личности, именно в этом своем качестве гарантирующей их устойчивость и процветание. Характерно, что успех владельцев креативных корпораций обусловлен отнюдь не тем, что они контролируют большую часть капитала своих компаний, а тем, что они, как основатели бизнеса, ставшего главным проявлением их творческих возможностей, несут за него высшую ответственность, олицетворяя в глазах общества в первую очередь созданный ими социально-производственный организм. Эти люди представляют собой живую историю компании, имеют непререкаемый авторитет в [337] - См.: Coulson -Thomas С. The Future of the Organisation. Achieving Excellence through Business Transformation. L., 1997. P. 231, 234. [338] - См.: Prusak L. Introduction to Knowledge in Organizations // Prusak L. (Ed.) Knowledge in Organizations. Boston-Oxford, 1997. P. XIII. [339] - См.: GeusA., de. The Living Company. Boston (Ma.), 1997. P. 103. глазах ее работников и партнеров. Для таких предпринимателей характерны отношение к бизнесу как к своему творению и, следовательно, устойчивая приверженность целям организации, а отнюдь не отношение к ней как к своей собственности. В-третьих, креативная корпорация, как правило, не следует текущей хозяйственной конъюнктуре, а формирует ее. Продукция креативной корпорации чаще всего представляет собой качественно новые знаниеемкие продукты или услуги; при этом креативные корпорации не принимают форму диверсифицированных фирм и конгломератов, сохраняя ту узкую специализацию, которая была предусмотрена при ее основании [340]. Следует отметить, что возникновение и развитие креативных корпораций не устраняет прежние типы корпоративных структур, подобно тому, как, по словам Д.Белла, "постиндустриальное общество не может заместить индустриальное, и даже аграрное [341]", лишь определяя тенденции, "углубляющие комплексность общества и развивающие саму природу социальной структуры" [342]. В-четвертых, креативные корпорации не только способны развиваться, используя внутренние источники, но и обнаруживают возможность постоянно преобразовываться, давая жизнь все новым и новым компаниям. В условиях, когда деятельность становится ориентированной на процесс, а отдельные работники в некотором смысле персонифицируют определенные его элементы, что находит свое воплощение в достаточно условном, но вполне показательном термине "владелец процесса (process owner)" [343], не существует серьезных препятствий для выделения из компании новых самостоятельных структур. В результате от креативной корпорации постоянно "отпочковываются" самостоятельные фирмы, в своей последующей деятельности руководствующиеся подобными же принципами. Это, в свою очередь, свидетельствует о том, что в следующем столетии роль и значение креативных компаний будут лишь возрастать. Существует множество других фактов, свидетельствующих о радикальном изменении основ современной хозяйственной жизни в странах Запада. Наряду со становлением новой инвестиционной парадигмы и формированием креативной корпорации следует упомянуть возникновение новых моделей конкурентной борьбы, оригинальных методов воздействия на поведение потребителей, совершенствование форм и методов поведения компаний на фондовом рынке и так далее. Однако все они являются, безусловно, второстепенными по сравнению с возникшими возможностями увеличения инвестиций за счет фактического роста того, что обычно считалось потреблением, и развитием новых корпоративных структур, воплощающих самобытность и творческий потенциал их создателей и персонала. И именно здесь мы усматриваем наиболее убедительные свидетельства того, что хозяйственный прогресс в современных условиях все более явно приобретает неэкономический характер. [340] - Нельзя не отметить, что под воздействием коммерческого успеха креативных компаний в последние годы стал заметен массовый отказ от создания крупных конгломератов; при этом такие гигантские корпорации, как "Кока-Кола", IBM, "Крайслер", "Истмэн Кодак", "Метрополитэн Лайф" и другие, в середине 90-х годов продали большинство непрофильных фирм, приобретенных ими в 80-е годы (подробнее см.: Koch R. The Third Revolution. P. 223-224), и сосредоточили усилия на основных направлениях своей деятельности. [341] - Bell D. The Cultural Contradictions of Capitalism. N.Y., 1978. P. 198, note. [342] - Bell D. The Third Technological Revolution and Its Possible Socio-Economic Consequences // Dissent. Vol. XXXVI. No 2. Spring 1989. P. 167. [343] - См.: Hammer M. Beyond Reengineering. How the Process-Centered Organization is Changing Our Work and Our Lives. N.Y., 1996. P. 73. Новая хозяйственная реальность 90-х годов Период, начавшийся в первой половине 90-х годов, стал прелюдией к новому кризису индустриальной модели, который на этот раз поразил уже не столько ресурсодобывающие регионы, сколько страны, ориентированные в своем развитии на максимальное наращивание массового производства потребительских товаров и промышленного оборудования. Он был обусловлен тремя важнейшими хозяйственными изменениями 80-х и 90-х годов -- переходом к информационной экономике, сменой инвестиционной парадигмы и формированием новой структуры современной корпорации. Первое изменение привело к повышению конкурентоспособности американских и европейских производителей, росту экспорта из основных центров постиндустриального мира и относительному оздоровлению его платежного баланса. Вторым были преодолены опасность низкой инвестиционной активности и во многом связанная с ней проблема роста бюджетного дефицита и государственного долга. И, наконец, третье изменение имело своим результатом беспримерный всплеск инвестиций в США и Западную Европу и резкое сокращение экспорта капитала в Латинскую Америку, Азию и Восточную Европу. Таким образом, этот период стал вторым по своей значимости (после 1973-1982 годов) актом становления самодостаточной постиндустриальной цивилизации, и в той же мере, в какой первый период умерил претензии развивающихся стран, следствием второго оказалось резкое ухудшение положения новых индустриальных государств, осуществлявших политику "догоняющего" развития. Рост конкурентоспособности постиндустриальных стран, особенно США, определяется сегодня тремя основными факторами. Во-первых, в результате развития информационного хозяйства в Соединенных Штатах и постиндустриальном мире в целом оказался сосредоточен уникальный научно-исследовательский потенциал. Уже в 1990 году члены "Клуба семи" обладали 80,4 процента мировой компьютерной техники и обеспечивали 90,5 процента высокотехнологичного производства. Только на США и Канаду приходилось 42,8 процента всех производимых в мире затрат на исследовательские разработки, в то время как Латинская Америка и Африка, вместе взятые, обеспечивали менее 1 процента таковых; если среднемировое число научно-технических работников составляло в данный период 23,4 тыс. на 1 млн. населения, то в Северной Америке этот показатель достигал 126,2 тыс. [344] Развитые страны контролировали 87 процентов из 3,9 млн. патентов, зарегистрированных в мире по состоянию на конец 1993 года [345]. Начиная с 1994 года американские корпорации (не считая правительства США и частных лиц) ежегодно получали больше патентов на изобретения и усовершенствования производственных технологий, чем компании, государственные организации и частные лица во всем остальном мире [346]. Характерно, что сегодня эти показатели свидетельствуют не только об абсолютном доминировании постиндустриальной цивилизации в качестве источника инноваций; они также показывают, что США и Западная Европа стали основными операторами рынка того типа благ, стоимость которых постоянно растет. Исследования показывают, что по мере насыщения спроса на массовые промышленные товары они уже не обладают тем потенциалом роста рентабельности, который существовал несколько десятилетий назад [347]; как следствие, с 1970 по 1990 год цены промышленных товаров, потребляемых в развитых странах, снизились почти на 25 процентов [348] по сравнению с ценами услуг и информационных продуктов, и эта тенденция лишь укрепляется в последнее время. Основными торговыми партнерами США выступают сегодня страны, где уровень оплаты труда фактически равен американскому или превосходит его [349]; таким образом, изменив [344] - См.: Castells M. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol. 1. P. 108. [345] - См.: Braun Ch.-F., von. The Innovation War. Industrial RD... the Anns Race of the 90s. Upper Saddle River (N.J.), 1997. P. 57. [346] - См.: Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal Almanac 1999. P. 365. [347] - См.: SchorJ.B. The Overspent American. P. 17. [348] - См.: Krugman P. Pop Internationalism. P. 38-39. [349] - См.: Burtless G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. Globaphobia. Confronting Fears about Open Trade. Wash., 1998. P. 68-69. саму структуру импорта, постиндустриальный мир ослабил давление на свой внутренний рынок со стороны развивающихся стран. При этом в сфере производства высокотехнологичной продукции последние не способны реально конкурировать с Соединенными Штатами в первую очередь потому, что в этом секторе экономики низкие доходы работников являются не залогом выгодной рыночной позиции, а очевидной причиной дальнейшего отставания. Так, например, в Индии доход высококвалифицированных программистов составляет около 6 тыс. долл. в год; это сопровождается, однако, не высокой конкурентоспособностью местного программного обеспечения, а ростом иммиграции индийских специалистов в США, так как в стране с 2 компьютерами на 100 человек населения, количеством телефонов, меньшим, чем в одном лишь Лондоне, и численностью пользователей Интернета, в полторы тысячи раз меньшей, чем в Соединенных Штатах [350], работники современных высокотехнологичных производств не в состоянии реализовать свой творческий потенциал. Возможности ценовой конкуренции сокращаются вместе с падением роли индустриального сектора, и это становится первой важной причиной укрепления позиций США и Западной Европы в современной мировой экономике. Во-вторых, большое значение имеет инвестиционная деятельность американских и европейских компаний за рубежом. Часто отмечается, что за последние тридцать лет доля американского импорта в его общемировом объеме сократилась почти на треть; при ближайшем рассмотрении оказывается, однако, что доля базирующихся в Америке многонациональных корпораций сохранялась на протяжении всего этого периода на неизменном уровне в 17 процентов. Таким образом, хотя сами США и сократили масштабы экспорта, это было компенсировано ростом его со стороны зарубежных филиалов американских компаний. При этом характерно, что инвестиции, направляемые ими на разнообразные научно-исследовательские проекты, росли на протяжении последнего десятилетия ежегодно на 10-25 процентов, что более чем в пять раз превосходило темпы роста данного показателя в самих США [351]. Таким образом, относительно низкая цена рабочей силы в развивающихся странах становится фактором не столько повышения их собственной конкурентоспособности, сколько еще более быстрого роста производственного и научно-технического потенциала западных корпораций. В результате дисбаланс торговли США с остальным миром сегодня в значительной мере преодолен; если [350] - См.: Davis В., Wessel D. Prosperity. P. 224, 229. [351] - См.: Reich R.B. Who Is Us? // Ohmae K. (Ed.) The Evolving Global Economy. Making Sense of the New World Order. Boston, 1995. P. 143-144. оценивать доли отдельных регионов в американском экспорте и импорте, бросается в глаза почти полное сходство соответствующих диаграмм: ни один из основных торговых партнеров Соединенных Штатов не выделяется радикальным образом в качестве нетто-экспортера или нетто-импортера [352]. Нельзя также не отметить, что большая часть американских капиталовложений относится к прямым инвестициям в производственный сектор или в научно-технические исследования, а производимая продукция в большей ее части реэкспортируется в США и Европу; вследствие этого возможное ухудшение конъюнктуры в самих развивающихся странах не способно оказать на эффективность подобных капиталовложений резкого негативного воздействия. В-третьих, внутреннее потребление товаров и услуг в США и Западной Европе быстро растет как вследствие повысившихся доходов от основной деятельности работников, так и в результате бума на фондовом рынке и расширяющихся масштабов потребительского кредитования. Таким образом, перспективы сбыта товаров американских и европейских компаний на внутреннем рынке остаются весьма хорошими. Это определяется и заметным смещением потребительских предпочтений, о чем говорилось несколько выше: по мере того как растет спрос на разного рода услуги -- прежде всего в области образования и здравоохранения, -- а также на высокотехнологичные и информационные продукты, возможности завоевания западных рынков продукцией индустриальной части мира объективно сокращаются. Важнейшим фактором, позитивно влияющим как на хозяйственные процессы, происходящие внутри постиндустриальных стран, так и на их позиции на мировой арене, является снижение масштабов долгового бремени. Известно, что наиболее неблагополучным периодом в этом аспекте были 80-е годы; если во время прихода к власти президента Р.Рейгана государственный долг не превышал 26 процентов ВНП, то к моменту его ухода из Белого дома он составил около 50, а к середине 90-х -около 70 процентов ВНП. Почти 15 процентов американского бюджета, или около 4 процентов ВНП, ежегодно тратилось на выплату процентов и обязательств по государственному долгу [353] (для более полной оценки ситуации нельзя, однако, не добавить, что около 87 процентов всех выплаченных в качестве дохода по ним средств становилось собственностью американских налогоплательщиков и, таким образом, не выходило за пределы страны [354]). В первой поло [352] - См.: Burtless G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. Globaphobia. P. 16-17. [353] - См.: Ayres R.U. Turning Point. P. 42. [354] - См.: Heilbroner R., Bernstein P. The Debt and the Deficit. P. 49. вине 90-х годов правительство США, кроме собственно федерального долга, составлявшего около 4 триллионов долл., имело также выданные бюджетные гарантии по целому ряду программ -- начиная от развития сельского хозяйства и заканчивая помощью учащейся молодежи, -- размер которых достигал 6 триллионов долл. [355] Тревожные процессы развивались и на уровне промышленных компаний. Если в начале 50-х американские корпорации выплачивали в качестве процентов по кредитам не более одной двенадцатой части тех средств, которые направлялись ими на заработную плату, к началу 90-х эта доля выросла до одной трети[356]. Около 90 процентов корпоративных прибылей после налогообложения расходовалось на выплату банкам процентов по кредитам[357]. Аналогичные процессы разворачивались и в европейских странах. Так, в Германии с 1980 по 1991 год внешний долг федерального правительства вырос с 38,05 до 243,21 млрд. немецких марок, отношение его к объему экспорта поднялось с 10,9 процента в 1980 году до 75,3 процента в 1993-м, к объему ВНП -- с 2,6 до 16,6 процента, а к объему валютных резервов -- с 43,1 до 368,4 процента[358]. За следующие пять лет, с 1992 по 1997 год, отношение обязательств германского правительства к ВНП страны вновь удвоилось, превысив 30 процентов валового национального продукта. Подобная ситуация сложилась в большинстве европейских стран, тогда как в некоторых, например, в Бельгии и Италии, государственный долг превышает сегодня размер ВНП[359]. Нарастание объема задолженности становилось одной из самых острых проблем современных экономик; Зб.Бжезинский утверждал даже, что именно она в наибольшей степени угрожает стабильности Соединенных Штатов[360]. Однако резкое изменение экономической конъюнктуры после 1995 года и эффект, полученный от технологической перестройки 80-х, принесли свои положительные результаты, которые сегодня дают возможность отказаться от оценки долговой проблемы как излишне острой и трудноразрешимой. Во-первых, устойчивый характер роста и низкая инфляция позволили резко сократить процентные ставки, устанавливаемые ФРС (с 7 до 4,75 процента годовых), что ослабило давление на рынок государственных ценных [355] - См.: Brockway G.P. The End of Economic Man.-N.Y., 1995. P. 213. [356] - См.: Brockway G.P. Economists Can Be Bad for Your Health. P. 31. [357] - См.: Kennedy P. Preparing for the Twenty-First Century. L., 1994. P. 297 [358] - См.: CastelIs M. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol. 2: The Power of Identity. Maiden (Ma.)-0xford (UK), 1997. P. 366. [359] - См.: The Economist. 1997. February 22. P. 131. [360] - См.: Brzezinski Zb. Out of Control: Global Turmoil on the Eve of the 21st Century. N.Y., 1993. P.104. бумаг. Во-вторых, на фоне роста американских инвестиций за рубежом долг американских компаний и масштабы активности иностранных инвесторов, владеющих сегодня не более чем 13 процентами активов США, перестали быть достаточным основанием для отнесения Соединенных Штатов к числу "нетто-должников" [361]. В-третьих, что, пожалуй, наиболее существенно, экономический подъем обеспечил резкое увеличение налоговых поступлений, предоставившее возможность сокращения дефицита государственного бюджета. В 1996/1997 финансовом году он составил лишь 22,6 млрд. долл., или 0,3 процента ВНП, снизившись за последние пять лет с уровня в 290 млрд. долл., или 5 процентов ВНП[362]. Весной 1997 года после продолжительных дебатов в Конгрессе был принят новый бюджетный план, предусматривавший сбалансирование доходов и расходов к 2002 году[363]. Однако уже с начала 1998 года федеральный бюджет США стал сводиться с растущим профицитом, составившим 39,1 млрд. долл. в 1998 году, 54,2 млрд. долл. в 1999-м и оценивающимся астрономической цифрой в 3 триллиона долл. для ближайших десяти лет[364]. При этом продолжавшийся экономический бум предоставлял новые возможности абсолютного сокращения бюджетных трат, несмотря на дополнительное финансирование некоторых статей расходов (так, с 1997 по 1999 год на программы в области здравоохранения и социального страхования было направлено почти 100 млрд. долл.) [365]. В результате суммарные расходы государственного бюджета, составлявшие 20,1 процента ВНП в 1997 году, должны сократиться до 18,8 процента в 2003-м и 17,7 в 2008-м; при этом доходы, составлявшие в 1997-м 19,8 процента ВНП, продолжают быстро расти, в том числе и по причинам, которые, по мнению некоторых экономистов, еще не стали вполне понятными[366]. В-четвертых, улучшение финансового благосостояния американских граждан (в первую очередь в связи с ростом фондовых индексов) привело к тому, что они получили гораздо большую свободу в выплате процентов по своим долговым обязательствам. Вопреки распространенным представлениям, большинство американских частных заемщиков не относятся к низкообеспечиваемым категориям [361] - См.: KiplingerK. Word Boom Ahead. P. 57, 111. [362] - См.: Baker G. Clinton Holds Out Vision of a 'New Economy' for US // Financial Times. 1997. October 28. P. 1. [363] - Подробнее об основных параметрах данного соглашения см.: The Economist. 1997. May 10. Р. 53-54. [364] - См.: Wolffe R. Clinton Warns of Health Threat in Tax Cut Plans // Financial Times. 1999. July 28. P. 5. [365] - См.: Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal Almanac 1999. P. 103. [366] - См.: The Economist. 1998. February 7. P. 57. населения[367], и проблема частных заимствований вряд ли может стать основой для серьезных финансовых пертурбаций. Большинство подобных тенденций прослеживается и в европейских странах, хотя в ряде из них ситуация осложнена высоким отношением долга к ВНП и значительными государственными расходами на социальные нужды. Вместе с тем переход на единую европейскую валюту потребовал сокращения долга до 60, а бюджетного дефицита -- до 3 процентов ВНП, и эти ориентиры вполне достижимы для всех стран Сообщества к 2001 году. Характерно, что величина процентных ставок в большинстве европейских государств (за исключением Великобритании) уже сегодня гораздо ниже, чем в США. Таким образом, конец 90-х годов стал первым в послевоенной истории западного мира периодом, когда заметно снизилась актуальность проблемы долга. Весьма характерно, что именно неспособность обслуживания своих финансовых обязательств стала одним из показателей углубляющегося хозяйственного кризиса новых индустриальных государств. Однако ни один из развертывающихся сегодня экономических процессов не высвечивает новую роль западного мира в большей степени, чем бум на фондовом рынке. Несмотря на многочисленные утвержцения о его искусственном характере и возможной скоротечности, он тем не менее отражает вполне объективные тенденции, основанные на резко возросшем доверии инвесторов к экономическому потенциалу постиндустриального мира как единственного устойчивого "полюса роста" в эпоху информационного хозяйства. Эта ситуация вызвала к жизни весьма показательный феномен: если в 70-е и 80-е годы курсовая стоимость акций большинства американских компаний росла медленнее корпоративных прибылей и выплачиваемых компаниями дивидендов (за исключением 1982 года), то на протяжении последних семи лет дело обстоит прямо противоположным образом[368]. В результате "значительно увеличился разрыв между балансовой стоимостью предприятий и ее оценкой со стороны инвесторов. За период с 1973 по 1993 год средний показатель отношения рыночной цены компании к ее бухгалтерской оценке для американских корпораций увеличился с 0,82 до 1,692. Разрыв, зафиксированный в 1992 году, показывает, что стоимость средней американской компании в балансовом отчете занижена примерно на 40 процентов" [369]. Отношение рыночной [367] - Подробнее см.: Luttwak E. Turbo-Capitalism. Winners and Losers in the Global Economy. L., 1998. P. 206. [368] - См.: Rothchild J. The Bear Book. P. 34-36. [369] - Edvinsson L., Malone M.S. Intellectual Capital. Realizing Your Company's True Value by Finding Its Hidden Roots. N.Y., 1997. P. 5. цены к остаточной стоимости для высокотехнологичных компаний было равно в 1992 году в среднем 2,09, а балансовая стоимость таких компаний составляет лишь половину их рыночной оценки[370]. По подсчетам экспертов, доходы компаний, входящих в "Standard Poor 500", которые они способны получить на протяжении ближайших пяти лет, не превышают сегодня 21 процента их текущей рыночной стоимости[371], а уровень получаемых инвесторами дивидендов понизился в 1981-1998 годах более чем в 4 раза[372]. Масштабное повышение цен акций в 1992-1995 годах привело к тому, что в Италии, Германии и Франции отношение рыночной капитализации торгующихся на основных биржевых площадях компаний к ВНП составило соответственно 22, 25 и 38 процентов, а в США и Великобритании достигло 93 и 120 процентов ВНП. Если тенденция последних трех лет не прервется, можно предположить, что этот показатель превысит в США 200 процентов к началу 2000 года[373]. На протяжении последних семи лет на фондовых рынках большинства западных стран сохраняется состояние, близкое к ажиотажному спросу, что непрерывно подталкивает котировки акций вверх. Только за четыре последних года индекс Доу-Джонса вырос почти в три (!) раза -- с 3832,08 пункта 30 января 1995 года[374] до более чем 11100 пунктов в мае 1999-го. В этой связи нельзя не отметить несколько важных обстоятельств. Во-первых, за последние годы резко увеличилось количество компаний, впервые разместивших свои акции на ведущих биржах, что, казалось бы, должно было снизить темп роста котировок; между тем масштабы средств, направляемых на фондовый рынок, росли намного быстрее[375]. Во-вторых, рост активности трейдеров оставался очень высоким: если "за весь 1960 год на Нью-йоркской фондовой бирже было продано в общей сложности 776 млн. акций... то в 1987 году, в самый разгар ажиотажного спроса, 900 млн. акций каждую неделю переходили из рук в руки" [376]. Десять лет спустя, в пик биржевого кризиса конца октября 1997 года, на Нью-йоркской фондовой бирже был зафиксирован абсолютный рекорд: 1,196 млрд. акций [370] - См. Mavrinac S., Siesfeld G.A. Measures that Matter: An Exploratory Investigation of Investors Information Needs and Value Priorities // Neef D., Siesfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. P. 274. [371] - См. Knight].A. Value Based Management. Developing a Systematic Approach to Creating Shareholder Value. N.Y., 1998. P. 176. [372] - См. Schilling A.G. Deflation. P. 112. [373] - См. AyresR.U. Turning Point. P. 118. [374] - См. Fridson M.S. It Was a Very Good Year. P. 196. [375] - См. Greenwald J. Is the Dow Too Pumped? P. 51. [376] - Reich R.B. The Work of Nations. P. 193. были проданы в течение одной торговой сессии[377]; в этот же день суммарный оборот пяти ведущих мировых фондовых бирж превысил 9 млрд. акций[378]. Однако, несмотря на это, отношение ежегодного оборота фондовых рынков к их общей капитализации для большинства развитых стран в 1996-1997 годах оставалось фактически таким же, как и в среднем за период 1986-1995 годов[379], тогда как показатель капитализации вырос более чем в 2,2 раза[380]. Нездоровый рост активности наблюдался на развивающихся рынках (так, в Китае отношение объемов ежегодных торгов к капитализации рынка достигло в 1996 году 225 процентов), хотя общий объем их капитализации между 1992 и 1996 годами оставался практически неизменным. В-третьих, за последние годы радикально изменился характер операторов фондового рынка. По состоянию на начало 1998 года 82 млн. американцев, больше, чем когда бы то ни было, являлись собственниками акций, причем около половины из них приняло решение о соответствующих инвестициях в течение предшествовавших восьми лет[381]. Таким образом, около 43 процентов американских семей[382] (по другим данным -- от 57,5 до 59,8 процента[383]) держали в акциях средства, составлявшие около 28 процентов их общего капитала[384], что превысило предшествующий рекордный уровень в 38 процентов, достигнутый в 1968 году, в преддверии рецессии 70-х[385]. Между тем все большая часть подобных инвестиций осуществлялась через многочисленные взаимные и пенсионные фонды. Как показывает статистика, за 10 лет, с 1980 по 1990 год, финансовые активы этих фондов в большинстве европейских стран и США выросли почти в десять раз[386] и сегодня составляют 30-40 процентов общей величины активов домашних хозяйств[387]. При этом только с 1990 по 1995 год в США количество фондов, оперирующих на рынке акций, увеличилось вдвое -- с 1127 до 2211, количество счетов, открытых частными лицами в этих фондах, утроилось и составило 70,7 млн., а стоимость паев выросла в 2,8 раза (с 1,067 до 2,82 триллиона долл.) [388]. Одной из [377] - См. Wall Street Journal Europe. 1997. October 29. Р. 16. [378] - См. Wall Street Journal Europe. 1997. November 3. P. 9. [379] - См. The Economist. 1997. June 14. P. 128. [380] - См. The Economist. 1997. March 15. P. 119. [381] - См. Rothchild J. The Bear Book. P. XIII. [382] - См. Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal Almanac 1999. P. 274. [383] - См. Ellas D. Dow 40,000. P. 14. [384] - См. Kelly K. New Rules for the New Economy. P. 157. [385] - См. Kiplinger K. World Boom Ahead. P. 369-370. [386] - См. Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal Almanac 1999. P. 280. [387] - См. Hirst P., Thompson G. Globalization in Question. P. 43; Sassen S. Losing Control? P. 43. [388] - См. Doremus P.N., Keller W.W., Pauly L.W., Reich S. The Myth of the Global Corporation. Princeton (NJ), 1998. P. 26. главных причин такого взрывообразного роста инвестиционной активности стала возможность вкладывать минимальные суммы (от 100 долл.), открывшаяся в 1992 году с развитием современных информационных систем и торгов через Интернет. В 1997 году, по оценкам компании "Форрестер Груп", около 3 млн. американцев покупали и продавали акции именно таким образом; это составляло около 20 процентов розничной торговли ценными бумагами; предполагается, что через пять лет этой услугой Интернета будут пользоваться уже 14 млн. человек[389]. Как следствие, оборот существенно вырос, профессионализм трейдеров повысился[390], однако в то же время и непредсказуемость рынка стала более высокой, так как консервативная составляющая, традиционно представленная индивидуальными инвесторами, вкладывавшими свои средства на длительный срок, резко уменьшилась[391]. Несмотря на целый ряд факторов. Способных в иных обстоятельствах нарушить хрупкое равновесие на рынках, тенденции повышения курсовой стоимости акций американских и европейских компаний продолжают сегодня укрепляться, а коррекции становятся все менее значительными. В 1929 году стоимость акций упала более чем на 75 процентов, в 1974-м -- несколько более чем на 50, в 1982 -- на 45 процентов[392]. Падение в октябре 1987 года не превысило 25 процентов. На протяжении следующего десятилетия экономический рост был низким, однако к августу 1997 года индекс Доу-Джонса вырос в 4,75 раза, удвоившись только с начала 1996 года. Хотя казалось, что в это время "акции [были] переоценены в гораздо большей степени, на Уолл-Стрит этот фактор не принимали во внимание", не в последнюю очередь потому, что "те, кто предостерегал от излишней переоценки год или два назад, в значительной мере [оказались] дискредитированы успехами, достигнутыми рынком за это время" [393]. Эта точка зрения укрепилась в ходе октябрьского кризиса 1997 года, когда индексы в Нью-Йорке снизились на 6,7 процента, в Лондоне -- на 7,6, в Париже -- на 11,2, во Франкфурте -- на 14,5 процента, а обратные подвижки были быстрыми и радикальными[394]. Эксперты отмечают также, что снижение котировок акций в 1973-1974 годах про [389] - См.: Gates В., with Hemingway С. Business @ the Speed of Thought. P. 79. [390] - См.: Pastemack B.A., Viscio A.J. The Centerless Corporation. A New Model for Transforming Your Organization for Growth and Prosperity. N.Y., 1998. P. 30. [391] - См.: Bootle R. The Death oflmlation. P. 10-11. [392] - См.: Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The Great Reckoning. P. 509. [393] - Norris F. 10 Years On, Lessons Of a 'One-Day Sale' // International Herald Tribune.1997. October 18-19. P.16. [394] - Wall Street Claws Its Way Back // International Herald Tribune. 1997. October 29 P.I. должалось 486 дней, соответствующий период в ходе кризиса 1981-1982 годов длился 328 дней, тогда как в 1990 году он ограничился 62 днями, а в 1998-м -- 31 днем[395]. Рост фондовых рынков в западных странах стал одной из наиболее знаменательных экономических тенденций 90-х годов. На этом фоне следует, на наш взгляд, отметить три важных обстоятельства. Во-первых, весьма симптоматичны как сами темпы роста основных фондовых индикаторов, так и сравнение их с некоторыми другими показателями. Известно, что между началом 1985-го и 1998-го годов повышение котировок акций на биржах Парижа и Лондона привело к росту средств, первоначально инвестированных в фондовые индексы, в 10,72 и 10,67 раза соответственно, а на биржах Нью-Йорка и Франкфурта -- примерно в 8,5 раза[396]. При этом наиболее интенсивный рост пришелся на вторую половину 90-х, когда основные фондовые индексы на ведущих биржах выросли в 2,5-3 раза за несколько лет[397]. Вместе с тем именно во второй половине 90-х обнаружились несколько интересных тенденций. Скачок цен акций в период с 1994 по 1999 год произошел в условиях фактически неизменных процентных ставок в США, Великобритании, Германии и Франции. Для сравнения необходимо отметить, что в первой половине десятилетия, когда рост основных фондовых индексов не превысил 1,5 раза, процентные ставки сократились приблизительно в такой же пропорции[398]. Не менее знаменателен и тот факт, что быстрый рост котировок в последние пять лет происходил на фоне стагнации фондового рынка в развивающихся странах, а также в новых индустриальных государствах Азии; результатом стало то, что суммарное повышение сводного фондового индекса по развивающимся странам на протяжении всего периода 90-х годов, предшествовавшего (!) краху 1997 года, оказалось меньшим, нежели рост котировок в США, и составило в целом не более 100 процентов [399]. Особенно заметными были трудности японской экономики, где фондовый индекс Nikkei опустился более чем в два раза с 1990 по 1998 год; хотя этому предшествовал беспрецедентный взлет во второй половине 80-х, в целом средства, размещенные в японские акции в 1985 году, обеспечили в четыре раза более низкие доходы, чем на фондовых рынках ведущих [395] - См. EliasD. Dow 40,000. Р. 131. [396] - См. The Economist. 1998. February 28. P. 119. [397] - См. The Economist. 1998. March 28. Р. 102. [398] - См. The Economist. 1997. August 9. P. 65. [399] - См. World Economic Outlook. A Survey by the Staff of the International Monetary Fund. October 1997. Wash., 1997. P. 34. стран Западной Европы и США[400]. Кризис 1997 года, отбросивший страны Азии, Латинской Америки и Восточной Европы далеко назад, сопровождался беспрецедентным превышением роста котировок на фондовых площадках основных постиндустриальных центров, доходности средств, размещенных на развивающихся рынках. Подобная ситуация была зафиксирована впервые за весь послевоенный период, и, на наш взгляд, она стала провозвестником качественно новой диспозиции сил на мировой финансовой арене. Во-вторых, важной предпосьшкой роста на фондовых рынках стала политика формирования мощных специализированных компаний, о чем упоминалось выше. В начале 90-х большинство крупных конгломератов распались, и лидеры корпоративного мира в западных странах (но отнюдь не в Японии и других странах Азии) сосредоточились на максимальном повышении эффективности монопрофильных фирм. В результате практически во всех ведущих отраслях экономики появились предпосылки для беспрецедентной волны слияний и поглощений. Известно, что до конца 60-х годов такая практика не была слишком уж распространенной; так, только в 1967 году абсолютное число подобных сделок в США превысило рекордный уровень, установленный перед тем в 1899 (!) году[401] . Однако в последние десятилетия картина радикально изменилась. Если в период с 1984 по 1991 год в Европе было совершено около 900 слияний и поглощений в промышленном секторе, 141 -- в финансовом и 50 -в сфере торговли и распределения, то на протяжении последующих семи лет их общее число превысило 4 тысячи. Международные слияния и поглощения обеспечивали в 90-е годы более 70 процентов всех инвестиционных потоков между странами-членами ОЭСР. При этом Юго-Восточная Азия (включая Японию) оставалась единственным регионом, где данные процессы были выражены крайне слабо или вообще отсутствовали[402]: в 1998 году здесь было совершено всего 2 тыс. слияний из более чем 26 тыс., состоявшихся в мире; при этом их суммарная стоимость не превысила 60 млрд. долл., то есть 2,5 (!) процента от общемирового показателя[403]. На протяжении второй половины 90-х годов процесс ускорился и приобрел еще более четко выраженный моноотраслевой характер. В США число поглощений выросло с несколько более 5 тыс. в 1992 году до 11 тыс. в 1997-м, а [400] - См.: The Economist. 1998. February 28. Р. 119. [401] - См.: PfefferJ. Will the Organization of the Future Make the Mistakes of the Past? // Hesselbein F., Goldsmith M., Beckhard R. (Eds.) The Organization of the Future. P. 45. [402] - См.: Moody К. Workers in a Lean World. P. 76. [403] - См.: The Economist. 1999. January 9. P. 22. стоимость совершенных сделок возросла со 175 млрд. до почти 1 триллиона долларов[404]. В масштабах мировой экономики данный показатель вырос за эти годы с 400 млрд. до 1,65 триллиона долл. [405] 1998 год принес новый рекорд: в мире было совершено в общей сложности более 26 тыс. сделок по приобретению отдельных компаний или их значимых подразделений, а суммарная стоимость таких трансакций, увеличившись по сравнению с предшествующим годом почти в полтора раза, приблизилась к отметке в 2,5 триллиона долл. [406] В США в этом году было совершено шесть сделок, стоимость каждой из которых превышала 50 млрд. долл. [407] В автомобильной промышленности только в 1997-1999 годах было зафиксировано около 20 сделок, в том числе по приобретению таких известных фирм, как "Ровер", "Роллс-Ройс", "Ламборджини" и "Киа". Компания "Форд" купила значительный пакет акций в подразделении шведской компании "Вольво", специализирующейся на выпуске грузовых автомобилей, а "Рено" объявила о покупке контрольного пакета акций "Ниссан". Апофеозом можно считать 40-миллиардную сделку, ставшую самым большим поглощением, когда-либо происходившим в индустриальном секторе, и образовавшую концерн "Даймлер/Крайслер", ныне шестой по величине автопроизводитель мира. В результате 53,4 процента мирового рынка автомобилей контролируется в настоящее время пятью крупными промышленными группами, из которых только "Тойота" с ее 9 процентами продаж не относится к развитым постиндустриальным странам. Лидерами же остаются "Дженерал моторс/Опель/Сааб" с 16,2 процентами рынка, "Форд/Мазда/Ягуар" с 12,9 и "Фольксваген/Ауди/Роллс-Ройс" с 7,9 процента рынка, но с операционными доходами, почти вдвое превышающими показатель "Тойоты" [408]. В 1995-1997 годах было осуществлено более 4 тыс. слияний и поглощений в американском финансовом секторе; среди них особое внимание экспертов привлекло формирование в апреле 1998 года крупнейшей в мире финансовой корпорации "Ситигруп", ставшее результатом слияния второго по величине американского банка "Ситибэнк" и финансового монстра "Трэвелерс Груп". Стоимость сделки превысила 76 млрд. долл. [409] В телекоммуникацион [404] - См. Kadlec D. Making a Money Machine // Time. 1998. April 20. Р. 36-39. [405] - См. The Economist. 1998. February 26. P. 70. [406] - См. The Economist. 1999. January 9. P. 22. [407] - См. Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal Almanac 1999. P. 147. [408] - См. Seaman В., Sfodghill R., II. Here Comes the Road Test // Time. 1998. May 18. P. 36-39. [409] - CM. Kadlec D. Making a Money Machine. P. 37. ной сфере в 1997 году родился гигант, образованный в результате 42-миллиардной сделки между MCI и "УорлдКом" [410]. В 1996 году пять крупнейших авиаперевозчиков всех континентов -- "Люфт-ганза", "SAS", "Юнайтед Эйрлайнз", "Эйр Кэнэда" и "Тай Эйруэйз" (позднее к ним присоединился бразильский "Вариг") образовали "Стар Эллаинс", ставший крупнейшим авиаконсорциумом в мире; между тем уже через полтора года союз между "Бритиш Эйруэйз" и "Америкэн Эйрлайнз", вскоре дополненный присоединившимися к нему компаниями многих стран Британского содружества, занял лидирующее положение в отрасли[411]. Весьма характерно при этом, что на протяжении последних лет более 70 процентов слияний и поглощений, выходящих за пределы определенной отрасли, завершаются откровенной неудачей через год-два[412], тогда как в результате формирования мощных моноотраслевых компаний их конкурентоспособность лишь возрастает. На протяжении последних десяти лет более 90 процентов всех слияний и поглощений осуществляется либо в пределах одной отрасли, либо в рамках крайне близких по своему профилю отраслей промышленности или сферы услуг[413]. В этой связи следует также отметить, что консолидация крупных компаний все чаще происходит теперь не только в пределах одной отрасли, но и в рамках относительно равных по степени хозяйственного развития стран: так, в течение первой половины 1999 года европейские компании потратили на приобретение 94 американских фирм почти 73 млрд. долл., не осуществив при этом ни одной покупки крупных корпораций в Азии или других развивающихся странах. Разумеется, нет необходимости даже упоминать о том, в какой степени растут котировки акций компаний, выступающих сторонами в подобных масштабных сделках; повышение их цен после объединения иногда превосходит ажиотажные ожидания, возникающие у инвесторов на этапе его подготовки. В-третьих, важнейшим источником роста инвестиционной активности стал выход на рынок компаний, действующих в сфере информационных технологий. В 1995 году в этом секторе было совершено 2913 сделок совокупной стоимостью в 134 млрд. долл. (в 1994 году -- 1861 сделка на 90,5 млрд. долл.) [414]. Выше мы говорили о том, сколь быстро повышаются на протяжении последних лет цены акций небольших компаний и фирм, производящих про [410] - См.: Greenwald J. Dial M for Merger// Time. 1997. October 27. Р. 62-63. [411] - См.: Grose Т.К. But Will It Fly? // Time. 1997. February 10. P. 26-27. [412] - См.: The Economist. 1997. January 4. P. 70. [413] - См.: ThurowL. Creating Wealth. P. 11-12. [414] - См.: Sassen S. Globalization and Its Discontents. N.Y., 1998. P. 187-188. граммное обеспечение, а также продукцию фармацевтики и биотехнологии. При этом рост котировок их ценных бумаг в значительной мере обусловлен нарастающей консолидацией. Большинство новых высокотехнологичных компаний, достигающих рыночного успеха, рассматриваются потенциальными инвесторами в качестве объектов поглощения более крупными фирмами, что поддерживает высокие цены на их акции. Так, в 1995 году, когда IBM решила приобрести продукт Notes, разработанный фирмой "Лотус", и избрала средством достижения этой цели покупку самой данной компании[415], рыночная цена последней в течение нескольких месяцев достигла 3,5 млрд. долл., хотя балансовая оценка фондов корпорации не превышала на тот момент 230 млн. долл. [416] В 1993 году "Майкрософт" допустила одну из грубейших стратегических ошибок, отказавшись от покупки за 268 млн. долл. [417] компании "America-on-Line (AOL)", рыночная стоимость которой спустя пять лет приблизилась к 27 млрд. долл. [418] Не менее серьезным просчетом стала продажа IBM в середине 80-х годов своей 20-процентной доли в корпорации "Интел": в сегодняшних условиях, если бы компания продолжала владеть этими ценными бумагами, рыночная стоимость IBM превосходила бы текущий показатель почти на одну треть[419]. Похожий случай представляет собой компания "Нетскейп", основанная в начале 1994 года и обладавшая к началу 1996-го фондами в 17 млн. долл., но при этом контролировавшая 85 процентов американского рынка интернетовских браузеров[420]: ее рыночная оценка к этому времени превышала 3 млрд. долл. [421] Более свежие примеры относятся к историям роста цен на акции операторов в области интернетовской торговли: в каждом из подобных случаев мы наблюдаем повышение котировок в первую очередь на основании информации о готовящихся поглощениях. Аналогичные тенденции прослеживаются и в других высокотехнологичных отраслях. Мы остановились столь подробно на характеристиках современного фондового рынка в силу двух причин. С одной стороны, в нынешних условиях тенденции его развития в западных странах весьма существенно определяют инвестиционный климат в глобальном масштабе, фактически задавая основные направления движения денежных потоков. С другой стороны, именно параметры фондового рынка наилучшим образом свидетельствуют о прогрессе современной информационной экономики, который фактически не может быть оценен никак иначе, поскольку вещественные характеристики производимых благ являются крайне условными, а традиционные макроэкономические показатели, как мы неоднократно уже отмечали, далеко не в полной мере отражают формирующуюся реальность. В пользу именно такого подхода к данной проблеме говорит, на наш взгляд, и исключительно большое влияние инвестиционного климата и предпочтений инвесторов на начало и ход кризиса, который мы назвали вторым системным кризисом индустриализма. Переходя к следующим разделам нашей книги и подытоживая приведенный здесь краткий исторический очерк, остановимся более подробно на основных его характеристиках. [415] - Подробнее о борьбе вокруг "Лотуса" см.: Gay M.K. The New Information Revolution. A Reference Handbook. Santa Barbara (Ca.)-0xford, 1996. P. 13. [416] - См.: Edvinsson L., Malone M.S. Intellectual Capital. P. 2, 34, 2-3. [417] - См.: Lowe J. Bill Gates Speaks. Insight from the World's Greatest Entrepreneur. N.Y., 1998. P. 119. [418] - См.: Greerwald J. Heroes of a Wild and Crazy Stock Ride //Time. 1998. August 3. P. 44-45. [419] - См.: ThurowL. Creating Wealth. P. 54. [420] - Подробнее об истории создания "Нетскейп" см.: ClelandA.S., Bruno A. V. The Market Value Process. Bridging Customer and Shareholder Value. San Francisco, 1996. P. 162-163. [421] - См.: Monison I. The Second Curve. Managing the Velocity of Change. L., 1996. P. 62. Второй системный кризис индустриализма К концу 90-х годов экономический бум в постиндустриальных странах серьезно изменил мировую хозяйственную конъюнктуру. С одной стороны, западный мир достиг небывалой независимости как от поставок сырья, так и от импорта традиционной индустриальной продукции, доминируя в производстве информационных ресурсов и наращивая потребление не товаров массового спроса, на которые ориентировалась экономика индустриальных стран, а услуг и информации. С другой стороны, это радикально изменило соотношение цен на информационные и неинформационные продукты: закрепившись в роли явного монополиста, западные страны оказались свободными от необходимости искусственно продвигать свои технологии на новые рынки, и их цены стали более реалистичными; в то же время ничем не ограниченная конкуренция на рынке массовых потребительских товаров до предела обострилась за счет расширения круга производителей; как следствие, цены на них начали снижаться. Западные страны перешли на самоподдерживающийся тип развития, когда творческий потенциал их граждан занял место важнейшего инвестиционного ресурса, а внутренние импульсы к максимальной самореализации во многом заменили экономические мотивы деятельности. Напротив, индустриальный мир, лишенный таких возможностей, был вынужден все более активно наращивать инвестиции в поддержание своей конкурентоспособности. Логичным шагом на этом пути было перенесение относительно примитивных производственных операций в менее развитые страны ради экономии на рабочей силе; однако это само по себе свидетельствовало как о том, что подобному движению рано или поздно придет конец, так и о том, что традиционные центры индустриализма оказываются не в состоянии на равных конкурировать с постиндустриальными державами. Важно отметить, что в новых индустриальных странах фактически не производилось собственных новых технологий. Последнее усиливало их зависимость от западных государств и, что еще более существенно, требовало непрекращающихся внешних инвестиций, так как внутренний потенциал накопления был фактически исчерпан, а беспрецедентно большая часть национального дохода использовалась для инвестиционных целей. Стимулируя искусственное недопотребление ради развития экономики, новые индустриальные страны тем самым резко сужали масштабы своего внутреннего рынка, а нараставший выпуск товаров народного потребления все более однозначно ориентировался на внешний спрос. Таким образом, индустриальный мир обрекал себя на полную зависимость от Запада по меньшей мере в двух отношениях: достаточно было резкого сокращения спроса со стороны зарубежных потребителей или значительного снижения импорта капиталов в развивающиеся страны, чтобы их хозяйственная система оказалась парализованной. Ирония судьбы заключалась в том, что летом 1997 года не какая-то одна из этих тенденций, а обе сформировались фактически одновременно, разрушив надежды индустриальных стран на дальнейшую возможность следовать по пути "догоняющего" развития и положив начало не столько последнему экономическому кризису XX века, сколько первому хозяйственному потрясению нового столетия, характеризующемуся целым рядом признаков, существенно отличающих его от тех спадов и депрессий, которые испытывал западный мир на протяжении последних десятилетий. Современный кризис по многим параметрам выходит за рамки всех предшествовавших, и мы отметим сейчас лишь наиболее существенные из них. Во-первых, в отличие от кризисов 1929-1932, 1973-1975, 1979-1981 года и биржевой паники 1987 года, новый кризис не стал следствием крупных финансовых потрясений на рынках основных западных стран. Его очаги оказались расположенными на отдаленной периферии постиндустриального мира или даже за его пределами, и, продолжая нарастать, он не затрагивает существенным образом экономику Запада. Во-вторых, впервые мировой по своим масштабам хозяйственный кризис оказался весьма четко регионализованным. Начавшись с финансовой катастрофы в ряде новых индустриальных государств и обнаружив вскоре комплексный характер, он поразил большинство развивающихся стран, страны Восточной Европы и Японию. Несмотря на то, что аналитики неоднократно -- сначала в октябре 1997-го, после азиатских катаклизмов, затем в сентябре 1998 года, после российского дефолта, и, наконец, в январе 1999-го, после потрясений в Латинской Америке, -- предсказывали распространение кризиса на постиндустриальный мир, этого не только не произошло, но и, напротив, влияние каждого нового негативного события на фондовые рынки США и стран ЕС становилось все более слабым. В развитых странах не произошло замедления темпов роста; более того, в США в 1998 году были достигнуты их рекордные за последние несколько лет значения. В-третьих, отмеченными выше тремя волнами кризиса оказались поражены все три региона, которые большинством специалистов по мировой экономике рассматривались в качестве "полюсов роста", расположенных за пределами постиндустриального мира и способных серьезно трансформировать структуру мирового хозяйства в XXI веке. Считалось, что они могут составить конкуренцию США и Европейскому Союзу как в качестве центров индустриального производства, так и в качестве гигантских рынков сбыта товаров и приложения инвестиций. В результате идеология "догоняющего" развития, игравшая роль одной из важнейших хозяйственных доктрин 60-х -- 80-х годов, сегодня если и не похоронена полностью, то подвергнута радикальному сомнению, и констатация ее окончательного заката является теперь лишь делом времени. В-четвертых, кризис начался в условиях, которые вряд ли можно назвать слишком неблагоприятными для развивающихся стран. Несмотря на укрепившуюся монополию Запада в области высоких технологий, азиатские и латиноамериканские страны создали мощный производственный потенциал, который при избытке рабочей силы и сложившемся к 1997-1998 годам предельно низком уровне цен на энергоносители и основные сырьевые товары мог, теоретически, долго еще сохранять свое существование и даже развиваться. При этом на протяжении всего предшествующего кризису периода, вплоть до середины 1997 года, международные инвесторы направляли в эти страны весьма значительные средства, поддерживавшие как крупные промышленные проекты, так и ликвидность фондовых рынков. В-пятых, сам ход кризиса продемонстрировал ограниченные возможности международных финансовых институтов, традиционно считающихся важным инструментом регулирования мировой экономики, эффективно противостоять негативным тенденциям. Прогнозы Международного валютного фонда середины 90-х (в частности, о том, что 1997 год станет первым годом синхронизированного экономического роста со времен первой мировой войны) оказались совершенно ошибочными. Масштабные стабилизационные действия, предпринятые развитыми странами и международными финансовыми институтами, достигли гораздо более локальных и скромных результатов, чем меры, примененные для разрешения долгового кризиса развивающихся стран в начале 80-х годов. Перечень подобных отличий можно существенно расширить, однако из уже перечисленных с очевидностью следует, что, с одной стороны, современный кризис имеет принципиально новую природу и, с другой стороны, лежащие в его основании процессы имеют настолько объективный и масштабный характер, что традиционные меры, дававшие, как правило, положительные результаты, сегодня уже не могут их обеспечить. На наш взгляд, главной, определяющей особенностью нынешнего кризиса является то, что он представляет собой кризис индустриального хозяйства в постиндустриальную эпоху. В современных условиях усиливается замыкание постиндустриального мира внутри самого себя на фоне резкого роста зависимости от него индустриальных государств. Кризис, начавшийся в 1997 году, со всей определенностью показывает, что развитые страны сегодня гораздо легче могут обойтись без "третьего мира", нежели "третий мир" без них; можно, пусть и весьма упрощенно, говорить, что мы наблюдаем некий "реванш" постиндустриального мира за атаку, предпринятую на него экспортерами энергоносителей и сырья в 70-е годы; между тем этот "реванш" носит гораздо более комплексный характер, осуществляется без прямого умысла западных стран и приведет, как мы полагаем, к фундаментальному изменению баланса сил и новой хозяйственной и политической конфигурации мира, вступающего в XXI век. Кризис 1997 года начался в Азии, где к этому времени возникла ситуация, характеризовавшаяся по меньшей мере тремя крайне опасными тенденциями. Прежде всего, налицо были признаки как внутреннего, так и внешнего перепроизводства. Узость национальных рынков не могла бы в случае изменения мировой конъюнктуры компенсировать возможные потери. Ввиду того, что в новых индустриальных странах "эпоха индустриализации" началась в условиях крайне низкого уровня жизни (в Малайзии ВНП на душу населения в начале 50-х годов составлял не более 300 долл. [422], в разрушенной войной [422] - См.: Mahalhir bin Mohammad. The Way Forward. L., 1998. P. 19. Корее -- около 100 долл. [423], в Китае, двинувшемся по пути преобразований в 1978 году, -- 280 долл., а во Вьетнаме показатель в 220 долл. на человека был достигнут лишь к середине 80-х[424]), акцент там делался на использование дешевой рабочей силы и импорт технологий. Внутреннее потребление ограничивалось ради увеличения нормы сбережений, достигавшей по итогам 1996 года 48 процентов в Сингапуре, 40,5 процента в Китае, 38,7 процента в Индонезии и 35,1 процента в Южной Корее[425], в то время как в США соответствующий показатель в 90-е годы не поднимался выше 17 процентов, в Великобритании -- 19, а во Франции и Германии -- 21 процента[426]. Экономический рост, ежегодно достигавший в Сингапуре 8,5 процента в период между 1966 и 1990 годами, был обеспечен увеличением пропорции инвестиций в валовом национальном продукте с 11 до 40 процентов, повышением доли занятых в общей численности населения с 27 до 51 процента и удлинением рабочего дня почти в полтора раза[427]; в Южной Корее, Китае, на Тайване и во всех иных новых индустриальных странах темпы роста стали снижаться по мере того, как исчерпывались возможности использования все новых и новых работников, рекрутируемых из среды бывших крестьян. В то же время возможности дальнейшей экспансии на внешних рынках оставались ограниченными в первую очередь не по причине создания западными странами непреодолимых торговых барьеров, а в силу естественного насыщения спроса. Вторая тенденция заключалась в нарастании потребностей внешнего кредитования. Несмотря на высокие темпы развития стран Азии, стало понятно, насколько далеки они от мирового уровня. Как ни высоки были нормы накопления, достигнутые в странах ЮВА, их хозяйственные успехи в значительной, если не в определяющей степени обусловлены капиталовложениями извне. К 1992 году прямые иностранные инвестиции в регион составляли 130 млрд. долл. и имели на протяжении предшествующих десяти лет тенденцию к росту примерно на 10 процентов в год, что даже в тот период превышало темпы роста производства в этих странах[428]. Позднее ситуация стала еще более драматической: несмотря [423] - См.: Yergin D., Stanislas J. The Commanding Heights. The Battle Between Government and the Marketplace That Is Remaking the Modem World. N.Y., 1998. P. 169. [424] - См.: Murray G. Vietnam: Dawn of a New Market. N.Y., 1997. P. 2. [425] - См.: Hampden-Tumer Ch., Trompenaars F. Mastering the Infinite Game. P. 113. [426] - См.: McRae H. The World in 2020. P. 76. [427] - См.: Krugman P. The Myth of Asia's Miracle // Foreign Affairs. 1994. No 6. P. 70. [428] - См.: RohwerJ. Asia Rising. How History's Biggest Middle Class Will Change the World. L" 1996. P. 211. на снижение темпов экономического роста в регионе, приток инвестиций становился все более активным, и прямые капиталовложения иностранных компаний в данные страны за один только 1996 год составили 93 млрд. долл., увеличившись за пять предшествующих лет более чем втрое[429]. В середине 90-х годов на каждого жителя Малайзии приходилось более 1100 долл. прямых иностранных инвестиций (в России накануне кризиса этот показатель был ниже в 18 раз); соответствующие цифры для Южной Кореи и Тайваня, не говоря уже о Гонконге и Сингапуре, гораздо масштабнее. Если валовой национальный продукт Китая в период с 1979 по 1995 год вырос почти в пять раз, то одним из важнейших способствующих этому факторов стало повышение иностранных капиталовложений в 4 тысячи (!) раз -- с 51 млн. до 200 млрд. долл.; однако нужда в инвестициях сегодня велика как никогда: согласно прогнозам Мирового банка, лишь с 1995 по 2004 год азиатским странам необходимы 1,5 триллиона долл. только для совершенствования транспорта, энергетических систем и производственной инфраструктуры[430]. Между тем "третий мир", как было показано выше, в середине 90-х годов перестал быть привлекательным для инвесторов как вследствие ухудшения конъюнктуры на мировом рынке для производимых здесь товаров, так и в результате быстрого подъема более прогнозируемых и устойчивых фондовых рынков постиндустриальных стран. Третья тенденция связана с достижением предела снижения цен на товары, производимые в странах Юго-Восточной Азии, которое обеспечивалось зачастую скрытыми и явными дотациями со стороны государства или коммерческих банков, принадлежавших отдельным промышленным группам; это поставило под сомнение главный элемент стратегии "азиатских драконов" -- экспортную ориентацию их производства. Тем не менее значение экспорта для новых индустриальных государств было и остается исключительно большим; достаточно вспомнить, например, что в начале 70-х, когда в Южной Корее эксплуатировалось всего 165 тыс. легковых автомобилей, был введен в строй завод мощностью в 300 тыс. автомашин в год[431], и таких примеров можно было бы привести сколь угодно много. В отличие от развитых стран, где доля продукции, поставляемой на экспорт, составляет не более 7-8 процентов, в Китае она достигает 21,2 процента, в Индонезии -- 21,9, на Филиппинах -- 24,4, в Южной Корее -- 26,8, в Таиланде -- 30,2, на Тайване -- 42,5, в Малайзии -- 78,8 и фан [429] - См.: The Economist. 1998. February 7. Р. 142. [430] - См.: French P., Crabbe M. One Billion Shoppers. Accessing Asia's Consuming Passions and Fast-Moving Markets -- After the Meltdown. L., 1998. P. 158. [431] - См.: Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights. P. 170. тастического уровня в 117,3 и 132,9 процента соответственно в Гонконге и Сингапуре[432]. Возведенный в абсолют, принцип экспортной ориентированности развивающихся экономик привел к тому, что в 80-е годы экономический рост Южной Кореи и Тайваня на 42 и 74 процента соответственно был обусловлен закупками промышленной продукции этих стран со стороны одних только США[433]; для Бразилии американский импорт обеспечивал более половины, а для Мексики -- почти 85 процентов положительного сальдо торгового баланса[434]. В результате в повестку дня были включены новые чрезвычайные заимствования, обесценение внутреннего и внешнего долга и расширение экспорта, способствовать чему могло только снижение курса национальных валют, стабильность которого в большинстве азиатских стран долгое время оставалась одним из важнейших достижений. Волна финансового кризиса началась с девальвации тайского бата в августе 1997 года. В течение месяца последовало обесценение национальных валют в Южной Корее, Индонезии, Малайзии, Филиппинах и других странах региона. Резко пошли вниз цены на недвижимость. Возникла опасность разорения многих банков, активно кредитовавших строительный бизнес. В одном только Бангкоке с конца 1995 года оставались невостребованными жилые и офисные помещения общей стоимостью в 20 млрд. долл. [435] Однако гораздо более опасным стало то, что граждане, стремившиеся снять свои вклады в банках и инвестиционных фондах, накопленные вследствие врожденной азиатской склонности к сбережениям, не могли этого сделать, так как средства были вложены в разнообразные проекты в промышленности и строительстве. Государственные валютные резервы оказались близки к нулю. В течение считанных месяцев от благополучия азиатских стран не осталось и следа. Казавшаяся вполне здоровой южнокорейская экономика, занимавшая одиннадцатое место в мире, находится сегодня в кризисе: внешний государственный долг составляет 22 процента ВНП[436], падение курса национальной валюты превысило 30 процентов только за третий квартал 1997 года[437], валютные запасы исчерпаны[438], а объем кредита, который был выделен стране [432] - См. Goldstein M. The Asian Financial Crisis: Causes, Cures, and Systemic Implications. Wash., 1998. P. 27. [433] - См. Thurow L. Head to Head. P. 62. [434] - См. Reich R.B. Tales of a New America. P. 56. [435] - См. Gough L. Asia Meltdown. The End of the Miracle? Oxford, 1998. P. 111. [436] - См. Gibney F. Stumbling Giants // Time. 1997. November 24. P. 55. [437] - См. Financial Times. 1997. November 21. P. 1. [438] - См. Schuman M., Cho N. Korea Moves to Tackle Economic Woes // The Wall Street Journal Europe. 1997. November 20. P. 28. в конце 1997 года, превосходит международную финансовую помощь, предоставленную ранее Мексике, которую мало кто способен отнести к числу развитых стран[439]. Еще более катастрофическими стали последствия в Малайзии и Индонезии: в первом случае имеют место фактически полная изоляция страны от внешнего мира и отмена конвертируемости ринггита, во втором -- инфляция, превысившая 1000 процентов в годовом исчислении, а также резкое снижение уровня жизни привели к гражданским волнениям, свергшим в мае 1998 года режим президента Сухарто. Фондовые рынки всех стран Юго-Восточной Азии оказались фактически уничтоженными. Кризис 1997 года, начавшийся на периферии постиндустриального мира, по сей день не оказал существенного влияния на глобальную финансовую стабильность. Несмотря на то, что летом 1997 года, после первых признаков дезорганизации на мировых рынках, в США и Европе появился ряд публикаций, авторы которых указывали на реальную возможность финансового кризиса в развитых странах[440], они не были приняты во внимание инвесторами, так как подобные предсказания появлялись и появляются с завидной регулярностью, в то время как котировки на протяжении семи последних лет продолжают свой повышательный тренд. 16 июля 1997 года индекс Доу-Джонса впервые закрылся на уровне, превысившем 8000 пунктов, и достиг 6 августа своего рекордного для 1997 года значения в 8259,31 пункта. В октябре, когда азиатский кризис стал неоспоримой реальностью, индекс претерпел некоторую коррекцию, закрываясь на уровне около тех же 8000 пунктов. Крах котировок в Гонконге стал первым примером того, что паника среди азиатских инвесторов перекинулась на Уолл-Стрит и европейские биржи. Однако значимость потрясений октября 1997 года, которые многие аналитики поспешили сравнить с событиями, имевшими место за десять лет до этого[441], отнюдь не оказалась столь велика. Снизившись за неделю, с 21 по 27 октября, с 8060 до 7161 пункта, то есть несколько более чем на 11 процентов, основной американский фондовый индекс вернулся к прежним позициям исключительно быстро: менее чем через полтора месяца, 5 декабря, он закрылся на уровне в 8149 пунктов и завершил год на отметке 7908 пунктов, что было почти на 23 процента выше уровня закрытия 1996 года. В Европе также не было зафиксировано никаких катастрофических последствий ази [439] - См.: Kristof N.D. Crisis Shakes Faith In the 'Asian Miracle' // International Herald Tribune. 1997. November 22-23. P. 1. [440] - См., напр.: Kadlec D. Wall Street's Doomsday Scenario // Time. 1997. August 11. P. 28-29. [441] - См.: Gleick E. How Low Will They Go? // Time. 1997. November 3. P. 29. атской нестабильности. В ходе октябрьского кризиса 1997 года индексы в Лондоне снизились на 7,6 процента, в Париже -- на 11,2, во Франкфурте -- на 14,5 процента, причем обратные подвижки были весьма быстрыми[442]. Между началом января и концом июня 1998 года основные фондовые индексы поднялись до небывалых значений: американский Доу-Джонс -- с 7908,25 до 9367,84, немецкий DAX -- с 4249,7 до 6217,83, итальянский MIBTEL -- с 16806 до 26741, французский САС-40 -- с 2998,9 до 4404,9. Максимальный рост в данном случае составил 59,12 процента, минимальный -- 18,46 процента за полгода. К началу 1998 года стало возможным подвести некоторые итоги азиатского кризиса для западных финансовых рынков и экономики постиндустриального мира в целом. Во-первых, существенно снизились цены на сырьевые и промышленные товары, что было обусловлено девальвацией азиатских валют и увеличением экспорта из охваченных кризисом стран; производители сырья не могли больше ориентироваться на прогнозы об увеличении его потребления в Азии и вынуждены были снижать цены. Уже на этом этапе стало очевидным, что следующей жертвой катастрофы должна стать Россия, экономика которой была в максимальной степени ориентирована на экспорт энергоносителей и сырья. Во-вторых, оказалось, что роль сокращения экспорта товаров и услуг из развитых стран, связанного со снижением платежеспособного спроса в Азии, существенно преувеличена, и этот процесс фактически не коснулся высокотехнологичных производств, в отличие от отраслей, производивших индивидуализированные товары, предметы роскоши, а также туризма и авиаперевозок. В-третьих, и это следует отметить особо, выявилась большая непредсказуемость финансовых рынков внутри самих развитых стран. Так, если взять в качестве примера вполне успешный для американского индекса Доу-Джонса 1995 год, в течение которого он вырос на 31,8 процента, то можно увидеть, что средние ежедневные колебания цен закрытия рынка (безотносительно к тому, заканчивались ли торги повышением или понижением) составили в течение года 20,8 пункта при среднем значении индекса в 4215 пунктов. Напротив, в 1997 году средние ежедневные колебания цен закрытия рынка составили 79,0 пункта при среднем значении индекса в 7639 пунктов. Таким образом, если в 1995 году среднее ежедневное колебание не превышало 0,45 процента, то в 1997 году оно достигло 1,02 процента[443]. [442] - Wall Street Claws Its Way Back // International Herald Tribune. 1997. October 29. P.I. [443] - Сведения получены из статистических баз системы "Reuters". Автор благодарит за проведенные расчеты старшего трейдера Московско-Парижского банка (г. Москва) г-на Д.Егошина. Данная тенденция вполне проявилась в следующем году. Начав его быстрым повышением, индекс Доу-Джонса превысил 9000 пунктов 6 апреля и достиг максимума в 9338 пунктов 17 июля. Индексы на европейских биржах росли значительно быстрее; причиной возможного спада могла послужить лишь очередная внешняя дестабилизация. На этот раз источником финансовых проблем стала Россия, страна, фактически полностью выключенная из мировых финансовых и торговых потоков, однако исключительно значимая в политическом отношении. Крайне неблагоприятная внешнеэкономическая ситуация (к этому моменту, несмотря на все усилия ОПЕК, цена на нефть снизилась с 18 до 11,4 долл. за баррель, что стало минимальным значением с начала промышленного использования этого сырья в конце прошлого века), неэффективная экономическая политика, проводившаяся правительствами В.Черномырдина и С.Кириенко, гигантские государственные расходы, неспособность финансовых ведомств обеспечить налоговые поступления в бюджет, а также активный вывоз из страны капиталов, нередко полученных криминальным путем, поставили Российскую Федерацию на грань экономического коллапса. В условиях, когда одной из основных задач считалось поддержание курса рубля, отвечавшее чисто политическим задачам, правительство прибегло к дополнительным заимствованиям, получив согласие на кредит МВФ в сумме 18 млрд. долл. и доведя ставки по рублевым обязательствам до 200 процентов годовых. Перенапряженность финансовой системы привела к отказу государства от выплат по ГКО (17 августа), краху большинства крупных банков, обесценению рубля в четыре раза менее чем за полгода, падению фондового индекса РТС более чем в 12 раз (с 571 пункта в ноябре 1997 года до менее чем 46 в сентябре 1998-го) и приходу к власти поддерживаемого коммунистическим парламентом правительства, возглавленного Е.Примаковым. Убытки, понесенные в России западными инвесторами, достигли 100 млрд. долл.; при этом вплоть до настоящего времени остается нерешенной проблема реструктурирования внешней задолженности страны перед основными клубами кредиторов. Как следствие, все мировые фондовые рынки обнаружили понижательную динамику. Несмотря на то, что конкуренция со стороны российского экспорта, становящегося более дешевым вследствие обесценения рубля, не могла серьезно изменить позиции западных производителей, а капитализация российского фондового рынка составляла десятые доли процента соответствующего американского показателя, российский кризис продемонстрировал неэффективность целого ряда международных финансовых институтов и предлагаемых ими мер преодоления кризисных ситуаций. В результате индекс Доу-Джонса совершил крутое пике, снизившись за неделю, с 25 по 31 августа, с 8602 до 539 пунктов, то есть почти на 20 процентов по сравнению с максимальным для 1998 года значением. В данном случае негативное воздействие на западные рынки оказалось исключительно большим не столько в силу значения России, сколько из-за очевидности того, что ""азиатский кризис" вышел далеко за пределы нескольких малых стран; распространившись на Японию, Латинскую Америку и бывший советский блок, он охватил почти половину мировой экономики" [444]. Однако и на этот раз западные рынки обнаружили способность к быстрому преодолению возникших трудностей. Уже к концу 1998 года котировки восстановились до уровня, близкого к докризисному, а в США и превзошли их. Уверенный рост американской экономики во втором полугодии 1998-го и первом квартале 1999 года привел к достижению индексом Доу-Джонса 10-тысячного рубежа и дальнейшему повышательному движению. В европейских странах фондовые индексы фактически везде, кроме Франции и Италии, оставались при этом ниже своих максимальных значений, однако, на наш взгляд, это может быть объяснено внутренними причинами -- нерациональной экономической политикой социал-демократического правительства в Германии, замедлением роста в Англии и общей слабостью единой европейской валюты, введенной с 1 января 1999 года. Однако наиболее показательна реакция рынков на кризис в Бразилии и девальвацию бразильского реала. С одной стороны, в этом случае ход событий можно было предвидеть заранее (еще в октябре 1998 года Бразилия и МВФ выпустили совместный меморандум по экономической политике, в котором были поставлены задачи реформирования финансовой сферы страны, фактически нерешаемые без девальвации национальной валюты[445]). С другой стороны, большинство инвесторов быстро сошлось в понимании того, что подобные потрясения, как и предшествующие, неспособны нанести американской и европейской экономикам существенный вред и котировки акций на ведущих биржах фактически не снизились. В результате в диспуте между теми, кто предвидел неизбежное падение рынков и мировую финансовую дестабилизацию[446], и теми, кто рисовал перспективы беспрецедентно быстрого роста фондовых индексов на достаточно отдаленную перспективу, к лету 1999 года победа осталась за вторыми [447]. Таким образом, два года, прошедшие между девальвацией тайского бата и последними рекордами американских фондовых ин [444] - Samuelson R.J. The Crash of '99? // Newsweek. 1998. October 12. P. 20. [445] - См. The Economist. 1998. October 17. P. 101. [446] - См. Soros G. The Crisis of Global Capitalism. Chap. VII. [447] - См. Dent H.S., Jr. The Roaring 2000s. N.Y., 1998. P. 295-296. дексов, показали со всей ясностью, что в современных условиях нормальное функционирование и эффективное развитие мировой постиндустриальной системы возможно даже при нарастающей хозяйственной дестабилизации в других регионах мира. Причина самой этой дестабилизации видится нам не в действиях финансовых спекулянтов, а в сущностных основаниях экономической модели, избранной странами Азии и других индустриальных регионов, когда целью провозглашается развитие промышленного потенциала на основе заимствованных технологий и поощрение производства, ориентированного на нарастающий экспорт продукции в развитые постиндустриальные страны. В связи с этим финансовая поддержка оказавшихся в кризисной ситуации государств, на которой как на условии стабилизации всей мировой экономики настаивают эксперты МВФ и Мирового банка, представляется нам нецелесообразной и даже опасной, причем прежде всего для самих развитых стран. Оказывая такую поддержку, правительства государств постиндустриального мира и международные финансовые организации закрывают глаза на то, что, во-первых, в большинстве развивающихся стран, от Индонезии до России, средства, аккумулируемые в национальной экономике или привлекаемые за счет иностранных инвестиций, используются в интересах либо отдельных финансово-промышленных групп (как в Южной Корее или России), либо коррумпированных представителей государственной власти (как в Индонезии или Малайзии), и что, во-вторых, возможности и пределы развития массового производства примитивных материальных благ или сырьевых ресурсов, основанного на импортируемых технологиях и капитале, являются сегодня абсолютно исчерпанными. Налицо второй системный кризис индустриальной модели экономического развития, который представляет собой уже не прелюдию общего кризиса индустриального общества, а непосредственно само его разрушение. * * * Итак, анализ процессов, развивающихся в современной мировой экономике, приводит нас к выводу, что, вполне возможно, мы имеем дело с наиболее опасным хозяйственным кризисом XX века. В этой связи хотелось бы отметить три существенных момента. Во-первых, сегодня, в отличие от 70-х годов, есть все основания говорить о главном кризисе индустриальной цивилизации, ибо впервые становится очевидным одновременное протекание двух взаимосвязанных процессов. С одной стороны, в западных странах сложились все необходимые предпосылки для того, чтобы значение индустриального сектора хозяйства пережило резкий спад в первые годы нового столетия; уже сейчас возникает тот социальный класс, который вскоре окажется способным заменить традиционный пролетариат, бывший носителем ценностей индустриального строя. С другой стороны, имевшему в прошлом самостоятельное значение промышленному производству нанесен сегодня мощный удар на мировой арене, где фактически все центры традиционного индустриализма находятся либо под жесточайшим давлением со стороны постиндустриального мира (как Латинская Америка), либо в состоянии глубокого кризиса (как Юго-Восточная Азия и Россия). Центральным фактором хозяйственного прогресса выступают информация и знания, обеспечивающие в настоящее время львиную долю успеха той или иной экономики на мировой арене. Именно информация и знания становятся стратегическим товаром, на который предъявляется наибольший спрос, обладающий при этом наименьшей ценовой эластичностью. Широко распространив информационные технологии и сделав их неотъемлемым элементом современного производства, развитые страны могут диктовать цены на этот вид продукции, что ускоряет отрыв центров постиндустриальной цивилизации от остального мира. Бесперспективность традиционных форм промышленного производства становится очевидной, а специализирующиеся на нем страны оказываются теперь в том положении, в которое попали во второй половине 70-х годов производители природных ресурсов, наивно полагавшие, что спрос на их продукцию со стороны западных стран не может радикально уменьшиться. Во-вторых, основные трансформации в современном мире порождены технологическим прогрессом последних десятилетий и ростом четвертичного сектора экономики. Они базируются на закономерностях становления информационного хозяйства с его отходом от массового производства благ и услуг и становлением экономики, основанной на самовыражении личностей в производстве, субъект-субъектных взаимоотношениях и новых характеристиках человека как субъекта производства и субъекта потребления. По аналогии с событиями двадцатипятилетней давности, можно утверждать, что вновь возникает противостояние двух важных секторов хозяйства, на этот раз четвертичного и вторичного. Анализ показывает, что в течение 90-х годов на рынке традиционных услуг, столь бурно развивавшемся в 60-е -- 80-е годы, не произошло никаких существенных изменений. Как сам третичный сектор наращивал прежде свой потенциал за счет сокращения первичного и стабилизации доли вторичного, так и сегодня четвертичный сектор развивается в первую очередь на основе прогресса наиболее совершенных отраслей сферы услуг, но в значительно большей степени -- за счет формирования и развития высокотехнологичных производств, где работники выступают скорее партнерами, нежели наемными исполнителями. Собственно же третичный сектор, как ранее вторичный, остается в стороне от "битвы гигантов", а занятый в нем персонал имеет, на наш взгляд, все шансы сыграть в будущем ту же роль возмутителя спокойствия, какую играл в XIX веке промышленный пролетариат -- детище формировавшегося индустриального хозяйства. Все это свидетельствует о том, что сегодня все более явно разворачиваются события, непосредственно обозначающие общий кризис индустриальной модели хозяйства. В-третьих, в условиях этого кризиса важно понять механизм взаимодействия развитых стран и остального мира. Главными уроками кризисных событий 70-х и 90-х годов, рассмотренных в их противоречивом единстве, должны, на наш взгляд, стать два вывода. С одной стороны, нужно иметь в виду, что развитие народного хозяйства, подчиняющееся закономерностям технологического прогресса, остается и сегодня, в условиях усиления роли политических и социальных факторов, основной и безусловной доминантой мирового развития. В этой связи следует признать, что попытки "догоняющего" развития, основанные на активном вторжении тех или иных стран в некие технологические ниши, характеризующиеся уровнем, в целом уже пройденным постиндустриальными странами, могут принести лишь мимолетные результаты и не в состоянии обеспечить успех в долгосрочной перспективе. Это не означает, что такими методами не следует пользоваться; речь идет лишь о том, что, применяя их, нельзя тешить себя иллюзорной надеждой настичь передовые державы, надеждой, за которую приходится порой платить очень дорого. С другой стороны, сегодня и впредь необходимо как можно более четко различать кризисные явления, обусловленные реальным хозяйственным прогрессом, и все иные кризисы, порожденные в большей мере социальными или политическими факторами. В этой связи обращает на себя внимание прежде всего то огромное (и совершенно излишнее) значение, которое было приписано западными аналитиками краху Советского Союза и распаду коммунистического блока. Сегодня становится очевидным, что события, происходящие в стране, которая не имеет возможности оказать реального воздействия на технологический прогресс, на рынке которой совершается менее 0,2 процента мировых фондовых операций и которая не имеет политического веса, способного смягчить падение цен на товарных рынках, в экономическом аспекте не могут оказать существенного влияния на остальной мир. Поэтому рассмотрение событий конца 80-х годов в одном ряду с кризисами 70-х и 90-х лишь затруднило понимание сути глобальных трансформаций в мировой экономике. Главный же вывод, который может быть сделан на основе представленного анализа, состоит в том, что индустриальная эпоха становится сегодня достоянием истории. Есть все основания считать, что данная трансформация не может пройти гладко и безболезненно. Преодоление индустриализма порождает две тесно взаимосвязанные проблемы, которые в совокупности обусловливают прогноз на начало следующего тысячелетия, который может показаться катастрофическим, но который мы, тем не менее, рискнем сформулировать со всей определенностью. Первая проблема связана с тем, что второй системный кризис индустриального строя как никогда обострил противоречия между постиндустриальным сообществом и остальными частями мира. В современных условиях сложились все предпосылки для того, чтобы в наиболее бедных странах начались неконтролируемые процессы разрушения природных экосистем, а также среды обитания человека в целом. Это способно не только придать новое, зловещее качество социальным противоречиям в самих этих странах и стать причиной политической нестабильности во многих регионах мира, но и оказаться источником экологической и эпидемиологической опасности фактически для всего населения земного шара. Особый драматизм ситуации придает то обстоятельство, что на наших глазах исчезает "буфер" между постиндустриальными странами и "четвертым миром", которым, казалось, могли стать страны Латинской Америки и Юго-Восточной Азии, если бы им удалось закрепиться в качестве "арьергарда" развитого мира и тем самым несколько уравновесить баланс богатства и бедности на планете. Сегодня такая сбалансированная перспектива представляется весьма сомнительной и маловероятной. Таким образом, борьба с бедностью не может быть обеспечена естественным экономическим развитием различных регионов мира, а должна стать, скорее всего, прерогативой развитых стран. Однако такой подход к этой проблеме, который еще несколько лет назад казался приемлемым (достаточно вспомнить обсуждение вопроса о природоохранных инвестициях на саммите в Рио), сегодня, на наш взгляд, не может быть реализован. Вторая проблема обусловлена тем, что современный технологический прогресс привел к резким изменениям социальной структуры внутри самих западных стран. В условиях, когда информация и знания обрели роль основного ресурса производства, начала формироваться новая ось социального противостояния. Начиная с середины 70-х годов тенденция постоянного сокращения имущественного расслоения, характерная для развитых экономик со времен Великой депрессии, сменилась противоположным трендом. Прибыли предпринимателей стали увеличиваться вместе с ростом доходов наиболее высококвалифицированных работников и лиц, занятых в отраслях четвертичного сектора, на фоне быстрого снижения доходов и жизненного уровня работников традиционной сферы услуг и других категорий низкоквалифицированного персонала. Более того. В современной экономике, где в четвертичном секторе становится господствующей нематериалистическая мотивация к деятельности, сложилась ситуация, с которой никогда не сталкивалось индустриальное общество: традиционный конфликт, связанный с распределением долей производимого богатства, не проявляется в его прежней форме. Если раньше обе стороны -- предприниматель и работник -- стремились к максимизации своего материального богатства, то теперь многие интеллектуальные работники имеют возможность получать неизмеримо больший объем материальных благ, хотя это не является основным мотивом их деятельности. Напротив, работники первичного, вторичного и отчасти третичного секторов оказываются лишенными возможности такого присвоения, несмотря на то, что оно фактически исчерпывает все мотивы их деятельности. Таким образом, новый социальный конфликт возникает уже не только на имущественном, но и на социопсихологическом уровне, что делает его исключительно опасным. Обе эти проблемы вызваны к жизни одним и тем же процессом -технологическими изменениями, приведшими к постиндустриальной трансформации последних десятилетий. Наиболее существенным различием между ними является то, что в развитых странах конфликт уже принял явный социопсихологический оттенок, тогда как на мировой арене он еще сохраняет основные черты сугубо экономического противостояния. Однако очевидным остается тот факт, что Запад, который сегодня еще находится под влиянием иллюзии благополучия, порожденной серией его реальных и мнимых успехов 70-х -- 90-х годов, в самом скором времени окажется перед необходимостью осмыслить и решать новые острые проблемы. В этой ситуации станет ясно, что массированные инвестиции и кредиты, направляемые сейчас в пораженные стагнацией страны, являются не столько инструментом эффективного преодоления происходящих там кризисных процессов, сколько средством резкого обострения внутренних противоречий, все более зримо проявляющихся в самих развитых экономиках. В этих условиях замыкание постиндустриальных стран на своих внутренних проблемах станет не менее естественным, чем уже происходящее замыкание их в хозяйственных контактах друг с другом В результате окажется, что на некоторое время, которое, безусловно потребуется для решения этих внутренних проблем, источник финансовых, технологических и материальных вливаний, поддерживающий в настоящее время существование и развитие большинства стран планеты, будет перекрыт. Удастся ли при этом избежать разрушительного глобального противостояния двух полюсов цивилизации, будет зависеть только от того, какие перспективы откроются для преодоления основного социального противоречия в постиндустриальном мире. * * * Последняя треть XX столетия представляет собой один из наиболее драматичных периодов мировой истории. Важнейшим его событием стало разрушение основ индустриального общества как самодостаточной хозяйственной системы и становление постиндустриального строя как единственной открытой в будущее социальной реальности. Последнее, однако, отнюдь не означает, что в ближайшие годы социальные структуры постиндустриального типа вытеснят любые иные и восторжествуют в общемировом масштабе; напротив, в современных условиях доминирование той или иной общественной системы проявляется скорее не в способности к беспредельной экспансии, а в ее самодостаточности и закрытости от остальной части человечества, в ее контроле за важнейшими информационными ресурсами и технологиями, в ее абсолютном превосходстве по накопленному интеллектуальному потенциалу. На протяжении последних тридцати лет прокатились две волны кризисных потрясений, свидетельствующих о формировании нового мирового порядка, характеризующегося господством двух основных центров постиндустриальной цивилизации -- США и ЕС. Первая волна пришлась на 70-е годы, когда сами западные страны еще не были в полной мере постиндустриальными, вторую мы наблюдаем сегодня, когда постиндустриальная составляющая в США и Европе, безусловно, определяет облик их хозяйственных систем. В первом случае формировавшийся постиндустриальный мир подвергся массированному давлению на двух направлениях: с одной стороны, резко возросшие цены на природные ресурсы привели к нарушению привычной структуры производства и вызвали серьезные дисбалансы на внутренних рынках развитых стран; с другой -экспансия новых индустриальных государств, использовавших преимущества, связанные в первую очередь с благоприятными условиями производства промышленных товаров (низкой ценой рабочей силы, наличием квалифицированных специалистов, доступными ценами на новые технологии и государственной поддержкой индустриализации), привела к серьезному падению конкурентоспособности продукции постиндустриальных стран на мировых рынках и вызвала приток капитала в государства капиталистической периферии. Во втором случае постиндустриальные державы, восстановив статус своих наиболее динамичных и перспективных с инвестиционной точки зрения хозяйственных систем, фактически полностью контролирующих источники развития высокотехнологичного производства, вернули индустриальный мир на то место, которое он попытался покинуть на волне своего хозяйственного подъема 80-х годов. В 70-е годы Западу был брошен вызов, потребовавший двух десятилетий непрекращающейся модернизации экономики постиндустриальных стран; в 90-е годы последовал ответ, далеко не столь громкий, но гораздо более убедительный. Каждая из волн кризиса породила свою группу маргинализованных стран, явно отодвинутых на периферию мирового хозяйственного прогресса. В первом случае таковыми оказались ресурсо-добывающие страны, прежде всего в Африке, Южной Азии и Латинской Америке; государства-члены ОПЕК, хотя и столкнулись с серьезными экономическими проблемами, оставались центрами притяжения капиталов и получали от экспорта нефти доходы, достаточные для стабильного хозяйственного развития. Во втором случае удар был нанесен по тем странам, правительства которых, избрав курс ускоренной индустриализации, в той или иной мере пренебрегли необходимостью развития внутреннего рынка и постепенного перехода к идеологии постиндустриализма в сфере развития технологий и инвестиций; таковыми стали страны Юго-Восточной Азии и в меньшей степени -- Латинской Америки. Примечательно, что в той или иной мере эти кризисы затрагивали также и гигантские экономики, формально не принадлежавшие к "группам риска", но по сути вполне к ним относившиеся. В первом случае речь идет об СССР; несмотря на то, что большинство западных экспертов склонны были считать Советский Союз примером индустриальной страны, находящейся на достаточно высоком уровне развития, динамика его экономических показателей в 80-е годы скорее копировала путь, пройденный аграрнодобывающими экономиками, нежели собственно индустриальными, переживавшими в то время период активной экспансии. Последующие события вполне, на наш взгляд, подтвердили тот факт, что советская экономическая модель фактически никогда не переставала быть доиндустриальной и не демонстрировала свойственного индустриальному строю движения к саморегулируемости экономики и идеям общества массового потребления. Во втором случае это была Япония, которую столь же часто считали постиндустриальной страной, как Советский Союз -- индустриальной. Между тем в 90-е годы Япония проделала эволюцию, показавшую, что она стоит гораздо ближе к своим соседям по Юго-Восточной Азии, нежели к США или европейским странам; собственно, она никогда не была примером постиндустриальной модели, важнейшими характеристиками которой остаются ориентация на саморазвитие личности, повышение роли науки и обретение информационным сектором хозяйства доминирующих позиций в национальной экономике. Таким образом, хозяйственный упадок и распад СССР стал косвенным следствием первого системного кризиса индустриального строя, тогда как утрата Японией своих позиций в мировой экономике явилась столь же закономерным результатом второго. Анализ причин и хода развития двух системных кризисов индустриальной модели хозяйства дает возможность сформулировать некоторые гипотезы, касающиеся механизма их развертывания. Первый из кризисов показал, что после продолжительной фазы обострения ситуации (1973-1974 и 1978-1980 годы) наступает период реакции западных стран на происшедшие изменения (1980-1992 годы), причем такая реакция также не может быть быстрой. В результате постиндустриальные страны получают возможность пожинать плоды своего уникального положения в мировой экономике, что и наблюдается в последние годы. Вполне возможно, что и новая волна кризиса окажется достаточно продолжительной и положит начало длительной фазе преобразований мирового хозяйственного порядка. Начало кризиса, пришедшееся на 1997-1998 годы, стало первым шоком, подобным потрясениям 1973-1974 годов, и, вероятно, будет сопровождаться неким относительно стабильным периодом, способным растянуться на несколько лет. В ходе этого этапа индустриальные страны и те государства, которые традиционно относят к развивающимся рынкам, будут, причем при активной поддержке западных стран, проводить структурные преобразования и пытаться оздоровить свои финансовые системы, не обнаруживая при этом ни быстрого экономического роста, ни углубляющихся кризисных явлений. Но завершением этого этапа может стать резкое обострение кризиса, вызванное абсолютной неадекватностью предпринимаемых сегодня мер и прекращением попыток постиндустриальных стран исправить ситуацию. За новой волной кризиса (подобной событиям 1978-1980 годов) последует период, на протяжении которого западный мир выработает новую стратегию взаимодействия с остальными регионами. Касаясь того, какой она окажется, следует предположить, что подобно тому, как в 80-е годы постиндустриальные страны вырабатывали концепцию оптимального взаимодействия со всеми другими государствами в условиях ужесточающейся конкуренции на мировых рынках, им придется на протяжении не менее продолжительного периода формировать парадигму оптимальной отстраненности от остального мира, неизбежной в условиях, когда большинство прочих стран не сможет конкурировать с Западом на тех направлениях, где его доминирование будет особенно заметным. Этот этап, в свою очередь, завершится становлением новой мировой структуры, фиксирующей не только экономическое и финансовое, но и политическое доминирование Запада на планете. Установившийся таким образом порядок мы условно называем обновленным колониализмом, и он будет более подробно охарактеризован в одиннадцатой главе. Необходимо подчеркнуть, что предполагаемый подход не должен означать, что в современных условиях постиндустриальная цивилизация не сталкивается с серьезными проблемами как в отношениях с внешним миром, так и в своем собственном развитии. Обстоятельствами, выходящими сегодня на первый план, мы считаем, с одной стороны, взаимоотношения постиндустриальных стран с теми государствами, где наиболее резко обозначился кризис модели "догоняющего" развития и которые в силу целого ряда факторов -агрессивности и непредсказуемости правящих режимов, исходящей от них экологической опасности, религиозного или этнического экстремизма -представляют угрозу для всего человечества. Очевидно, что в современных условиях никакие насильственные действия, предпринимаемые одним из государств или сообществом стран против других не могут быть оправданы ничем, за исключением ответа на прямые агрессивные действия; поэтому сложность задачи обусловлена необходимостью выработки ненасильственных мер экономического и финансового воздействия на подобные государства. Чтобы точнее оценить возможности, открывающиеся в этой области, следует обратиться к более детальному исследованию хозяйственной эволюции стран, ставших жертвами обеих волн постиндустриальной трансформации; оно покажет, в какой степени они были и остаются зависимыми от западных держав, и тем самым поможет определить стратегию взаимодействия между ними. Этой проблематике посвящена следующая, третья, часть нашей работы. С другой стороны, важнейшей проблемой остается и сбалансированность развития самих постиндустриальных обществ. Выше мы показали, что на протяжении последних лет они достигли значительных успехов в хозяйственной сфере, обеспечив самовоспроизводящийся характер технологического прогресса, фактически сняв с повестки дня проблему инфляции и сделав важные шаги в направлении преодоления негативных тенденций, складывавшихся в области бюджетного дефицита и государственного долга. Однако проблема имущественного и социального неравенства, порождаемого техническим прогрессом и переходом к хозяйственной системе, основанной на знаниях и информации, стала сегодня гораздо более актуальной и сложной. На наших глазах формируются новые принципы социальной стратификации, способные в ближайшем будущем привести к становлению общественной структуры, качественно отличной от всех ранее известных. Отнесение человека к высшему классу нового общества на основе его способности усваивать и продуцировать знания не только снижает зависимость высших социальных групп от низших, но и делает новый господствующий класс в значительной мере наследственным, так как, с одной стороны, навыки интеллектуальной деятельности передаются из поколения в поколение и, с другой, мотивационные импульсы личности закладываются с ранних лет и фактически не изменяются в течение жизни. Последняя проблема представляется исключительно важной, что также требует подробного анализа Этому посвящена четвертая часть настоящей работы. Таким образом мы переходим к непосредственному исследованию процессов составляющих в совокупности современную постиндустриальную трансформацию. Часть третья. Исчерпанность модели "догоняющего" развития Когда мы рассматривали основные черты постэкономического общества, отмечалось, что оно формируется по мере изменения самосознания составляющих его личностей, по мере того, как технологический прогресс делает возможным индивидуальное производство уникальных благ, преодолевающее традиционные формы стоимостного обмена, а кардинальная трансформация мотивов деятельности и жизненных ценностей делает невозможной эксплуатацию членов нового общества. Из этого следует важнейший для нашего исследования вывод: являясь всецело объективным, процесс становления нового социального устройства не только не может быть остановлен никакими имеющимися в распоряжении современных национальных правительств средствами, но и никак не может быть ими ускорен. Именно это положение в конечном счете определяет все поворотные пункты экономической истории XX века. С подобным тезисом трудно было согласиться еще несколько лет назад. Большинство социологов, считая хозяйственный прогресс последних нескольких десятилетий обусловленным развитием сначала индустриального, а затем постиндустриального типов общества, стремилось не столько обнаружить различия в пройденных разными странами путях, сколько найти в них определенные черты сходства. Такое стремление прослеживается в социологических работах каждого послевоенного десятилетия. Хотя в них преследовались совершенно разные цели, отмеченная установка оставалась общей. Еще в 50-е годы Р.Арон[1] писал, что "Европа состоит не из двух коренным образом отличных миров: советского и западного, а представляет собой единую реальность -- индустриальную цивилизацию"'; в 70-е годы внимание исследователей было сосредоточено на успехах Японии, вплотную приблизившейся, как тогда казалось, к постиндустриальному состоянию, а в 90-е мир находился во власти всеобщей эйфории, основанной на том, что как страны Юго-Восточной Азии, так и бывшие государства советского блока, вооружившись западной моделью, приступили к строительству рыночной хозяйственной системы. [1] - Aron R. 28 Lectures on Industrial Society. L., 1968. P. 42. Между тем не только экономическая ситуация трех этих периодов не может рассматриваться как сходная, но и утверждение о конвергенции хозяйственных систем во второй половине XX столетия является изначально ошибочным. Попытаемся пояснить эту точку зрения. В условиях экономического общества, и, в частности, индустриальной его фазы, социальная система представляла собой комплексный организм, все элементы которого управлялись экономическими законами. Массовое производство воспроизводимых благ, унифицированные общественные отношения, вполне очевидная мотивационная система участников хозяйственной деятельности -- все это делало подобную структуру не только самовоспроизводящейся, но также легко копируемой и управляемой. Поэтому программа ускоренного построения общества экономического типа была вполне реалистичной; она могла привести и приводила к впечатляющим результатам, порой заставлявшим развитые общества Запада усомниться в собственной жизнеспособности. Разумеется, для достижения ускоренного промышленного развития необходимо было располагать материальными и людскими ресурсами, требовались масштабные инвестиции и прогрессивные для своего времени технологии, однако при наличии этих элементов мобилизационный тип развития "работал" без сбоев. Истории нашего столетия известны три попытки индустриального прорыва, оставившие в памяти людей наиболее яркие воспоминания. Первой стала массированная индустриализация, осуществлявшаяся в Советском Союзе с начала 30-х по середину 60-х годов. Уже первые десять лет этой политики радикально изменили страну, увеличив ее промышленный потенциал более чем вдвое; разумеется, это было достигнуто не только за счет явных ограничений в потреблении, но и посредством прямого принуждения к тяжелому, малоэффективному труду десятков миллионов людей. Затем, в годы второй мировой войны, была создана новая индустриальная база в районах, не затронутых германской оккупацией, прежде всего на Урале и в Сибири. В 50-е и 60-е годы были продемонстрированы и научно-технические достижения, наиболее полно воплотившиеся в создании первой термоядерной бомбы, атомной электростанции, баллистической ракеты, а также в освоении космоса. Но уже к концу 60-х потенциал мобилизационного развития оказался исчерпан, и наступил закономерный упадок. Второй пример такого прорыва дает история нацистской Германии -- главного стратегического противника Советского Союза 30-х и 40-х годов. В данном случае мы видим причудливое сочетание интересов большого бизнеса и государственной машины, обеспечивавшей мобилизационное состояние экономики и привлечение значительных материальных и трудовых ресурсов из покоренных государств и стран-сателлитов. И здесь налицо было явное недопотребление большинства граждан и постановка экономики на службу военной машине. Германский вариант мобилизационного хозяйства также обеспечил феноменальные результаты: вплоть до июня 1944 года, когда советские и союзнические войска уже находились на значительной части оккупированных территорий, трудовой потенциал страны был значительно истощен, произошло резкое сокращение ресурсной базы и промышленным объектам в Германии был нанесен серьезный ущерб, промышленное производство в границах рейха возрастало. Даже потеряв большую часть ученых, до войны составлявших гордость немецкой науки, Германия сумела осуществить впечатляющие разработки в судостроении, артиллерии, ракетном деле и ядерных технологиях. Поражение в 1945 году оставило этот эксперимент незавершенным. Третья мобилизационная попытка была предпринята, на этот раз не в столь драматических условиях, Японией в 50-х -- 70-х годах. В данном случае индустриализация осуществлялась в рамках капиталистической экономики; главными рычагами мобилизационных действий стали масштабные государственные инвестиции, режим протекционизма для национальных производителей, скрытое дотирование экспорта, беспрецедентно высокая норма накопления, обеспеченная в первую очередь сдерживанием роста доли заработной платы в национальном доходе, а также гигантский импорт технологий и научных разработок. Нельзя не признать, что результат, достигнутый Японией, оказался более значительным, чем в первых двух случаях. Страна стала доминировать на мировом рынке многих достаточно высокотехнологичных продуктов, превратилась во вторую по мощи мировую хозяйственную систему и подняла уровень жизни до одного из самых высоких в мировой практике показателей. Однако в 80-е и особенно в 90-е годы стало заметно замедление темпов развития японской экономики; на фоне современного хозяйственного кризиса в Азии проявились все ранее скрытые пружины роста, и сегодня миф о японском чуде фактически развеялся. Тем не менее опыт мобилизационного развития, предпринятый в свое время Советским Союзом и наиболее эффективным образом реализованный Японией, оказался весьма заманчивым для многих других развивающихся стран. Начиная с 70-х годов правительства большинства стран Юго-Восточной Азии, а несколько позже и Латинской Америки, приняли на вооружение стратегию "догоняющего" развития и попытались реализовать ее с учетом собственной специфики. Эффект этих усилий оказался столь значительным, что в 80-е годы оба региона фактически безоговорочно признавались новыми полюсами мирового хозяйственного роста. Пик популярности концепции "догоняющего" развития пришелся на конец 80-х. Японские производители наносили американским и европейским бизнесменам одно поражение за другим, Восточная Азия становилась новым всемирным сборочным цехом для, казалось бы, наиболее высокотехнологичных производств, экспорт японского капитала в США и Европу достигал умопомрачительных сумм, а дефицит американояпонского торгового баланса рос год от года. Складывалось впечатление, что узкий круг стран--великих держав, который еще недавно считался недосягаемым для всех остальных, вот-вот пополнится новыми индустриализировавшимися государствами, а разрыв в хозяйственном развитии отдельных регионов мира, до того лишь нараставший, станет наконец сокращаться. Последние три года перечеркнули надежды на такое развитие событий. Японское "экономическое чудо" осталось лишь на страницах книг и учебников: страна переживает затяжной хозяйственный спад, капитализация крупнейших компаний снижается десятый год подряд, банковская система отягощена гигантскими безнадежными долгами, а правительство не способно принять радикальные меры, которые могли бы изменить прежнюю стратегию. Страшный удар постиг и экономики Юго-Восточной Азии; хозяйственный и финансовый кризис поставил их на грань банкротства, привел к резкому нарастанию социальной напряженности, обесценил национальные валюты и принес инвесторам многомиллиардные потери. Гигантские капиталовложения, год за годом все более интенсивно притекавшие в эти страны, покинули регион за считанные месяцы, обескровив производственную систему, не имевшую опоры на внутренний рынок. Еще более жестокое разочарование постигло тех, кто считал возможным применение мобилизационной модели в России -- стране, полностью ориентированной на развитие добывающего сектора хозяйства и почти начисто лишенной высокотехнологичного производства в отраслях, поставляющих на рынок потребительские товары. Последовавший здесь в августе 1998 года дефолт по внешним обязательствам усугубил картину мирового кризиса, поразившего рынки развивающихся стран. Можно ли было прогнозировать такой ход событий задолго до драматических перемен 1997-1998 годов? С нашей точки зрения, он выглядел вполне закономерным. Общим для всех стран, направившихся по пути "догоняющего" развития, было их стремление создать индустриальную экономику. Эта задача могла быть решена двумя путями. С одной стороны, то был путь Советского Союза, предполагавший высокую закрытость хозяйственной системы, мобилизацию ресурсов и создание производственной базы, развивавшейся вне всякой связи с потребительским рынком. В таком случае происходило развитие ради развития, страна оказывалась оторвана от остального мира, и причиной неизбежного упадка становилось как переистощение внутренних ресурсов, так и отсутствие необходимой конкуренции. При этом построение постэкономического общества принципиально не могло стать результатом подобной стратегии. Хотя сознание людей в достаточно высокой степени было ориентировано на постэкономические по своей природе ценности, ориентация эта была в значительной мере искусственной и не могла лежать в основе самовоспроизводящейся системы, способной обеспечить уверенное повышение жизненного уровня людей. С другой стороны, -- и по этому пути пошли Япония и ее последователи, -- можно было использовать широкомасштабные технологические заимствования и создать высокотехнологичное производство, направленное на завоевание рынков развитых стран за счет низких издержек и высокого качества. Эта стратегия по определению делала страну зависимой от внешнего мира, так как снижение издержек достигается в данном случае лишь высокими нормами накопления и постоянным притоком инвестиций извне, а низкая оплата труда определяет второстепенную роль внутреннего рынка, который по своей потенциальной емкости не может в случае необходимости стать субститутом экспортных поставок. Кроме того, страны, выбравшие для себя такой путь, сталкиваются с необходимостью определенной экономической самоизоляции, поскольку развертывание подобных производств в еще менее развитых странах автоматически делает их товары более конкурентоспособными. И в этом случае формирование постэкономического общества вряд ли возможно, так как переступить рубеж постиндустриальной эпохи можно лишь на основе высокоэффективного индустриального производства. Поэтому "опыт Советского Союза, Китая и других социалистических стран, -- подчеркивает Ф.Фукуяма, -свидетельствует о том, что централизованные хозяйственные системы, достаточно эффективные для достижения уровня индустриализации, соответствовавшего европейскому образцу 50-х годов, проявили свою полную несостоятельность при создании такого сложного организма, как "постиндустриальная" экономика, в которой информация и техническое новаторство играют гораздо более значительную роль" [2]. Источник экономического взлета, столь эффективно освоенный западными державами в 90-е годы, остался практически неизвестен в "догоняющих" странах. Постэкономическое общество не может быть построено; единственным путем его становления является эволюционное развитие, происходящее на собственной основе, безоговорочно предполагающей максимальную самореализацию личности, достигшей высокого уровня материального благосостояния. Там, где нет достаточного уровня экономической свободы, как это было в Советском Союзе, никакие надутилитарные ориентиры не могут привести к формированию постэкономического общества; там, где постэкономические ценности приносятся в жертву индустриальному развитию, такое общество также не может появиться на свет. Сегодня же, на пороге нового столетия, вполне оформился еще один ограничитель движения по пути "догоняющего" развития: ни в одной из стран, которые решили бы двинуться этим маршрутом, не может "открыться" источник того потока новой информации и знаний, опираясь на которые идут вперед страны Европы и Соединенные Штаты. Десятилетия заимствования новых технологий, как показывает пример Японии, не порождают собственных технологических прорывов. Таким образом, мы приходим к выводу, что опыт относительно успешного "догоняющего" развития исчерпывается только тем историческим периодом, на протяжении которого господствуют экономические закономерности. Догнать постэкономическое общество экономическими методами невозможно; ускоренное построение необходимого для него материального базиса сопряжено с такими мутациями общественного сознания, на исправление которых требуется больше времени, нежели на собственно хозяйственный прогресс. Поэтому к настоящему времени сложилась ситуация, характеризующаяся невозможностью построения постэкономической системы нигде, кроме США и последовательно сближающихся стран Европейского сообщества. Единственным успешным опытом "догоняющего" развития был и останется опыт восточных земель Германии, где в течение ближайшего десятилетия коллективными усилиями граждан западной части страны и в значительной мере всего Сообщества установятся постэкономические стандарты общественной и хозяйственной жизни. Совершенно очевидно, что в любой другой части мира элементы постэкономической структуры могут стать реальностью только при условии подобного по своим масштабам целенаправленного усилия лидирующей группы стран. Иллюзорность такой возможности в сегодняшних условиях не требует, на наш взгляд, комментариев. Таким образом, проблема пределов и самой возможности осуществления "догоняющего" типа развития определяет основное противоречие, которое будет доминировать в глобальной общественной системе XXI века. Мы попытаемся рассмотреть ниже, насколько оно опасно для устойчивого хозяйственного развития и можно ли его смягчить или отчасти преодолеть. Пока же, чтобы оценить масштаб и глубину проблемы, обратимся более обстоятельно к опыту Японии и последовавших за нею стран. [2] - Цит. по: Koch R. The Third Revolution. Creating Unprecedented Wealth and Happiness for Everyone in the New Millennium. Oxford, 1998. P. 161. Глава восьмая. Взлет и упадок японского индустриализма Японское "экономическое чудо" находилось в центре внимания западных экономистов и социологов начиная с 60-х годов, когда страна достигла невиданных в истории темпов хозяйственного прогресса. Фактически лишенная богатых минеральных ресурсов и обескровленная в ходе второй мировой войны, Япония менее чем через восемь лет после ее окончания уже восстановила довоенный уровень производства и на протяжении почти двух десятилетий, с 1956 по 1973 год, удерживала среднегодовые темпы роста ВНП около 9,3 процента; хотя в 70-е этот показатель и снизился до 4,1 процента[3], в целом такой результат оказался беспрецедентным. Феноменальный успех японской модели, позднее использованной в других странах Азии, долгое время объяснялся в первую очередь социокультурными причинами и рассматривался как свидетельство формирования многополюсного мира, в котором западные культурные ценности утрачивают доминирующее значение. В 80-е и 90-е годы такой взгляд преобладал в общественном мнении Запада: известные социологи рассматривали успехи Азии как свидетельство превосходства идеологии и ценностей конфуцианства над протестантской этикой, ранее считавшейся наиболее приемлемой для обеспечения хозяйственного прогресса[4]; крупнейшие экономисты полагали, что хозяйственное развитие стран региона демонстрирует эффективность максимального использования человеческого капитала в условиях недостатка материальных и естественных ресур сов[5]; в результате сложилось общее мнение, согласно которому "справедливо было бы сказать, что гипотеза о существовании "азиатских ценностей" [не только] привлекла к себе широкое внимание, [но] и, по крайней мере, на первый взгляд заслуживает доверия" [6]. Однако существовали и альтернативные точки зрения, которые долгое время не были востребованы. Неоднократно подчеркивалось, что успешное функционирование хозяйственной системы неизбежно должно основываться на определенном сочетании коллективистских и индивидуалистических начал, а в Японии, где традиционно не существует различия между тем, что принято обозначать терминами Gesellschaft и Gemeinschaft[7], опора на оба эти фактора по определению невозможна. В конце 80-х С.Хантингтон утверждал, что "следует с изрядной долей скептицизма относиться к доводам о том, что определенные культуры всегда препятствуют развитию в том или ином направлении" [8], однако и это предупреждение не было воспринято достаточно серьезно. Таким образом, фактически до начала 90-х большинство исследователей усматривали источники японского экономического роста в особенностях страны и считали его относительно самодостаточным по своей природе. Большую ошибку трудно было сделать. [3] - См.: Katz. R. Japan: The System That Soured. The Rise and Fall of Japanese Economic Miracle. Armonk (N.Y.)-L., 1998. P. 5. [4] - См.: Hobsbawm E. On History. L., 1997. P. 218. Основы успеха японской модели в 60-е и 70-е годы В первые два десятилетия своего ускоренного роста японская экономика достигла небывалых успехов. В 50-е и 60-е годы, согласно общепризнанной статистике, производительность в расчете на одного работника росла в Японии темпом не ниже восьми процентов в год, тогда как в Германии этот показатель не превосходил шести процентов, а в США и большинстве европейских государств -- четырех[9]. Отчасти можно объяснить эти успехи относи [5] - См.: Becker G.S. Human Capital. A Theoretical and Empirical Analysis with Special Reference to Education, 3rd ed. Chicago-L., 1993. P. 24. [6] - Islam 1., Chowdhury A. Asia-Pacific Economies. A Survey. L.-N.Y., 1997. P. 131. [7] - См.: Hampden- Turner Ch., Trompenaars F. The Seven Cultures of Capitalism. Value Systems for Creating Wealth in the United States, Britain, Japan, Germany, France, Sweden and the Netherlands. L., 1994. P. 159; подробнее см.: Ohmae К. The Borderless World. Power and Strategy in the Global Marketplace. N.Y., 1994. P. 17-18. [8] - Huntington S.P. The Third Wave. Democratization in the Late Twentieth Century. Norman (Ok.)-L., 1991. P. 310. [9] - См.: Madrick J. The End of Affluence. The Causes and Consequences of America's Economic Dilemma. N.Y., 1995. P. 69. тельно низкими стартовыми показателями: Япония в начале 60-х находилась приблизительно на том же уровне развития, что Индия в начале 90-х, и среднедушевой ВНП не превышал здесь 3,5 тыс. долл. Но уже ко времени первого "нефтяного шока" валовой национальный продукт на душу населения вырос в четыре раза, достигнув 13,5 тыс. долл. [10]; такой подъем был достигнут в первую очередь за счет бурного роста промышленного производства: только на протяжении 60-х годов японские производители автомобилей, стали, бытовой аудиотехники и транзисторов увеличили физический объем выпуска соответствующих товаров более чем в четыре раза, одновременно обеспечив им выход на внешний рынок, в результате чего Япония заняла место второй по индустриальной мощи державы мира, а США впервые столкнулись в торговле с нею с феноменом нарастающего отрицательного сальдо[11]. Чем же было обусловлено это экономическое чудо? Ответ на данный вопрос предполагает рассмотрение двух групп факторов. С одной стороны, ему благоприятствовала общая экономическая обстановка в первые послевоенные десятилетия. Знания и технологии еще не стали в то время основным производственным ресурсом, и их производители стремились закрепить свое будущее превосходство, предлагая технологии по относительно низким ценам, способным обеспечить их быстрое распространение. Сырьевые товары также были относительно недорогими, в то время как цены на промышленные изделия оставались традиционно высокими. В этой ситуации страна, располагающая сравнительно квалифицированной и при этом достаточно дешевой рабочей силой, а также сохранившая традиции, позволяющие осуществить необходимую мобилизацию, имела весьма привлекательные перспективы. С другой стороны, японская государственная машина, запланировав масштабный рывок вперед, создала систему максимального благоприятствования отечественному производителю. Опираясь на крупнейшие монополии, находившиеся с государством в очень тесных отношениях, она разработала целый комплекс мер, обеспечивающих экономический рост. Сюда входили дотации на научно-исследовательские работы, сертификация отдельных концернов, позволявшая им на кредитные средства приобретать валюту по заниженному курсу для покупки технологий за рубежом, гигантские таможенные барьеры на пути иностранных товаров, льготные кредиты, демпинг и, что весьма существенно, [10] - См.: KatT. R. Japan: The System That Soured. P. 55. [11] - См.: LaFeber W. The Clash. US-Japanese Relations Throughout History. N.Y.-L., 1997. P.327. санкционирование создания огромных финансово-промышленных синдикатов, управлявшихся фактически без вмешательства извне и неподконтрольных ни акционерам, ни подчас самому правительству[12]. Чтобы оценить масштабность этих мер, рассмотрим несколько основных слагаемых японского успеха. Первым и важнейшим из них мы считаем искусственно удерживавшиеся на высоком уровне инвестиции. В течение всего периода ускоренной индустриализации доля ВНП, направляемая на эти цели, не опускалась ниже 35 процентов, что на 10 процентных пунктов больше, чем в большинстве западных экономик[13]. За счет чего на протяжении почти двадцати лет стране удавалось удерживать столь высокий показатель инвестиционной активности? В первую очередь, за счет искусственных ограничений в сфере потребления. Доля заработной платы в общем объеме валового национального продукта не позволяла инвестициям населения подниматься до уровня 10 процентов ВНП, причем этот уровень оставался постоянным между 1955 и 1970 годами, тогда как корпоративные инвестиции выросли с 7 до более чем 20 процентов ВНП; именно это позволяло инвестировать средства не по принципу более высокой рентабельности вложений, а в развитие тех отраслей, которые определялись в централизованном порядке. Следствием становились высокие темпы роста и успешное освоение новых производств; согласно проведенным в середине 70-х годов подсчетам, при сохранении темпов роста японской и американской экономик, характерных для периода 1963-1973 годов, Япония должна была в 1985 году превзойти США по показателю ВНП на душу населения, а в 1998 году и по общему объему промышленного производства[14]. Сегодня [12] - Хотя подобные синдикаты, более известные под названием keiretsu, традиционно считают японским изобретением, П.Дракер убедительно показывает, что первыми применившими такую практику предпринимателями были американцы Уильям Дюрант [William С. Durant] и Сирс Роэбак [Sears Roebuck]. Собственно японской чертой в подобной практике стала беспрецедентная концентрация производства на шести крупнейших keiretsu, где сегодня сосредоточена треть общего капитала всех японских компании и которые контролируют четверть всех продаж на японском рынке (см.: Drucker P.F. Management Challenges for the 21st Century. N.Y" 1999. P. 30-32, 290). [13] - Оценивая масштабность японских инвестиций, необходимо среди прочего иметь в виду, что в Японии к инвестиционной активности относится целый ряд направлений капиталовложений, которые в статистике, принятой в США и большинстве европейских стран, рассматриваются в качестве расходов на потребление (подробнее см.: Ohmae К. The Borderless World. P. 146-147); характерно, что исчисленные в соответствии с японской методикой показатели инвестиционной активности в США оказываются не намного ниже уровней, достигнутых в Стране восходящего солнца. [14] - См.: Krugman P. Pop Internationalism. Cambridge (Ma.)-L., 1998. Р. 179. вполне очевидна ошибочность подобных прогнозов, проистекающая из того, что во внимание не принималось происходившее параллельно с повышением темпов экономического роста снижение отдачи, составлявшей на вложенный капитал 34 процента в 1955 году, 28 процентов -- в 1960-м, 18 -- в 1970-м и 8-в 1980 году[15]. В этой ситуации экономический рост мог поддерживаться двумя способами: сверхэксплуатацией работников и искусственным "впрыскиванием" необходимых ресурсов. Остановимся пока на первом из них. В 60-е и 70-е годы японские работники фактически стали первопроходцами на том пути, по которому позднее пошли другие страны Юго-Восточной Азии. Выплаты отечественных производителей работникам составляли в Японии в 60-е годы не более 40 процентов ВНП, тогда как в США достигали 58 процентов; доля потребительских расходов в ВНП в 70-е годы оставалась на уровне 52 процентов, тогда как в США не опускалась ниже 64-67 процентов[16]; ряд таких примеров можно продолжить. В то же время средняя продолжительность рабочего дня в Японии была гораздо больше, чем в Европе и США; 2044 часа, проводимых "среднестатистическим" японцем на работе в течение года, на 10 процентов превышают рабочее время американца, на 20 -- англичанина и француза и более чем на 30 -- немецкого работника[17]. Характерно, что это положение фактически не могло быть изменено, так как господствовавшая в стране система лояльности той или иной фирме существенно снижала возможности миграции рабочей силы: даже в 80-е годы более 43 процентов японских работников были заняты в одной и той же компании более десяти лет подряд[18]. Таким образом, несколько десятилетий роста были в значительной мере основаны на экстенсивных факторах; даже применяя в массовом производстве весьма совершенные технологии, Япония сумела обеспечить к концу 80-х годов производительность труда, не достигавшую и 65 процентов американского уровня; при этом в отдельных отраслях она была гораздо ниже (в легкой промышленности -- 57 процентов, в пищевой -- 35, а в сельском хозяйстве -- всего лишь 18 процентов американского показателя) [19]. [15] - См.: Katz R. Japan: The System That Soured. P. 71. [16] - См.: Spulber N. The American Economy. Cambridge, 1997. P. 93. [17] - См.: Sakaiya Т. What is Japan? Contradictions and Transformations. N.Y.-Tokyo, 1993. P. 30. [18] - См.: Gray J. False Dawn. The Delusions of Global Capitalism. L., 1998. P. 173. [19] - См.: Abramomti M., David P.A. Convergence and Deferred Catch-up: Productivity Leadership and the Waning of American Exceptionalism // Landau R., Taylor Т., Wright G. (Eds.) The Mosaic of Economic Growth. Stanford (Ca.), 1996. P. 33. Дополнительные инвестиции извлекались двумя путями. Во-первых, с 1950 года правительство стало предоставлять крупным корпорациям исключительные права на приобретение новых технологий за рубежом. Так, например, компания "Тойо Рэйон" получила в 1951 году эксклюзивное право на покупку технологии производства нейлона; следующая компания дожидалась подобного разрешения в течение трех лет; в случае с полиэтиленом подобные права получили в 1958-1962 годах "Сумитомо", "Мицуби-си" и "Мицуи", тогда как прочим фирмам они были предоставлены лишь в конце 60-х; при этом средства, расходуемые компаниями на покупку технологий, конвертировались в доллары через Банк Японии по заниженному курсу, что умножало выгодность подобных инвестиций. В результате в 50-е годы 28 процентов общего импорта приходилось на импорт технологий, а в общем объеме инвестиций эта статья достигала немыслимой величины в 9 процентов[20]. Условия, на которых японским предпринимателям и правительству удавалось приобретать новые технологии, поражают воображение: общие затраты на эти цели за 1952-1980 годы составили от 45 до 50 млрд. долл., что меньше расходов на научно-технические разработки в США в одном только 1980-м году[21]. Тем самым формировалась система keiretsu -- гигантских промышленно-финансовых конгломератов, -- которая, в свою очередь, стала эффективным источником привлечения еще больших инвестиций. Уже в начале 70-х в большинстве подобных групп доминирующие позиции заняли банки, в которых замкнулись все финансовые потоки предприятий, принадлежащих той или иной монополии. Масштаб сложившейся системы можно оценить на примере группы "Мицубиси", возглавляемой "Мицубиси Бэнк", занимавшим в 1992 году 8-ю строчку в списке крупнейших компаний мира; в группу, помимо банка, входили также 14 предприятий из списка 1000 крупнейших мировых корпораций, не говоря уже о более мелких компаниях[22]. В среднем каждым из предприятий концерна на 25-29 процентов владеют другие входящие в него компании; для группы "Мицуи" этот показатель составляет от 16,5 до 17,6 процента, для "Сумитомо" -- от 23,3 до 27[23]. Подобная структура, с одной стороны, максимально мобилизует внутренние ресурсы самой группы, а с другой -- через головной банк или финансовую [20] - См.: KatT. R. Japan: The System That Soured. P. 90, 89. [21] - См.: WoronoffJ. The Japanese Economic Crisis, 2nd ed. Houndmills-L., 1996. P. 35. [22] - См.: Tyson К. W.M. Competition in the 21st Century. Delray Beach (FL), 1997. P. 146-147. [23] - См.: Doremus P.N., Keller W.W., Pauly L.W., Reich S. The Myth of the Global Corporation. Princeton (NJ), 1998. P. 51. компанию привлекает огромные средства как внутри страны, так и на мировых рынках. Таким образом, первым залогом успеха японских компании стало максимально эффективное использование всех средств-- собственных, заемных и даже государственных-- с целью инвестиции в те отрасли, монопольное положение которых было изначально им гарантировано. Вторым фактором бурного промышленного роста являлось прямое участие государства. Основной его формой было скрытое финансирование стратегических отраслей, направленное в конечном счете на расширение рынка сбыта. Начиная с 50-х годов правительство субсидировало японские компании в случае приобретения ими отечественного оборудования, причем размер субсидии составлял до половины его цены; однако и этого было явно недостаточно, так как внутренний рынок не мог поглотить растущее количество продукции, тем более потребительского назначения. В начале 60-х Министерство внешней торговли и промышленности создало объединение, в которое вошли такие гиганты, как "Сони", "Хитачи", "Тошиба", NEC и "Мицубиси"; названный Японской электронно-компьютерной компанией, новый консорциум получил от Японского банка развития льготный кредит для форсирования экспорта потребительской электроники, что стало началом японской компьютерной индустрии[24]. Этот опыт оказался настолько эффективным, что вплоть до середины 70-х годов подобные кредиты по линии Японского банка развития или Банка Японии обеспечивали до половины всех заимствований крупных компаний, направленных на финансирование экспортных операций, и выдавались на 3-5 процентных пунктов ниже средней межбанковской ставки того времени[25]. Эта политика с неизбежностью приводила к тому, что цены на мировых рынках, где чувствовалась японская конкуренция, снижались, тогда как на защищенном внутреннем рынке росли, в первую очередь на продукцию тяжелой промышленности. Так, в 70-е и 80-е годы цены на сталь на внутреннем рынке были на 30 процентов выше, чем на мировом, а цены на полиэтилен и другие продукты химической промышленности оказывались завышены в полтора раза и более[26]. В результате общий индекс цен на большинство товаров начал резко расти; следствием этого стало, с одной стороны, еще большее отвлечение средств населения в пользу корпораций, а с другой -- дальнейшее усиление роли государства, распределявшего дотации в те или иные отрасли. Если в США только 6,6 процента ВНП производится в отраслях, считающихся регу [24] - См.: Kuttner R. The Economic Illusion. False Choices Between Prosperity and Social Justice. Philadelphia, 1991. P. 118-119. [25] - См.: Katг. R. Japan: The System That Soured. P. 154. [26] - См.: Ibid. P. 185-187. лируемыми государством, то в Японии этот показатель составляет в промышленности 16,8 процента, в сельском хозяйстве -- 86 процентов, а в финансовой сфере -- 100; среднее его значение равняется 50,4 процента[27]. Масштаб вмешательства государства в экономику может быть проиллюстрирован также тем, что японские потребители ежегодно теряли в конце 80-х около 40 млрд. долл. только на покупках продовольственных товаров, а пошлины на ввоз дешевого американского риса достигали 800 процентов; при этом на 170 тыс. японских фермеров приходилось 420 тыс. управленческих работников низового уровня и 90 тыс. персонала Министерства по делам сельского хозяйства и рыболовства[28]. Расчеты показывают, что ограничения, предпринимаемые японскими властями, искусственно сокращают потенциальный объем американского экспорта в Японию не менее чем на 55 млрд. долл. в год и тем самым не позволяют американскому ВНП дополнительно вырасти на 115 млрд. долл. [29] В результате в те годы цены на бытовую электронику в США были ниже японских на 40 процентов, на схожие капитальные товары -- почти на 70, на автомобили -- на 71, на запчасти к ним -- на 82, а на продовольственные товары -- на 96 процентов, то есть в двадцать пять раз[30]! Р.Мэрфи приводит выразительное описание соответствующих сопоставлений, наиболее впечатляющими из которых остается стоимость проезда 100 километров по автостраде (около 40 долл.) и ремонта проигрывателя для компакт-дисков (438 долл.), розничная цена которого в Нью-Йорке составляет 129 долл. [31]! Вполне понятно, что инвестиционный климат в стране был чрезвычайно неблагоприятным для иностранных предпринимателей, и даже наиболее конкурентоспособные американские компании, действующие в сфере компьютерных технологий (за исключением IBM), начали инвестировать в японскую экономику только в 90-е годы[32]. Третьим важнейшим слагаемым стремительного роста японской экономики стало бурное развитие экспорта-- как товаров, так и капитала. В 70-е годы Япония экспортировала в первую очередь [27] - См.: Hartcher P. The Ministry. How Japan's Most Powerful Institution Endangers World Markets. Boston (Ma.), 1998. P. 192. [28] - См.: Ohmae К. The End of the Nation-State: The Rise of Regional Economies. N.Y., 1995. P. 48-49, 98-99. [29] - См.: Prestowitz С. V., Jr. After the Meltdown: A New Approach to Asian Markets // Harrison S.S., Prestowitz C.V., Jr. (Eds.) Asia After the 'Miracle': Redefining U.S. Economic and Security Priorities. Wash., 1998. P. 91. [30] - См.: Kuttner R. The End ofLaissez-Faire. National Purpose and the Global Economy After the Cold War. Philadelphia (Pa.), 1991. P. 178-179. [31] - См.: Murphy R.T. The Weight of the Yen. How Denial Imperils America's Future and Ruins an Alliance. N.Y.-L., 1997. P. 93. [32] - См.: Yip G.S. Asian Advantage. Key Strategies for Winning in the Asia-Pacific Region. Reading (Ma.), 1998. P. 39. автомобили, сталь и продукты металлопереработки, а также морские суда. Их доля в совокупном экспорте товаров составляла более 40 процентов, а объем экспортных поставок обеспечивал в 70-е и 80-е годы от 70 до 83 процентов роста производства в этих отраслях[33]. В 1950 году Япония производила не более 32 тыс. автомобилей в год, что соответствовало среднему их выпуску на американских автозаводах за полтора дня (!); в 1960 году это число выросло до 482 тыс., из которых 39 тыс. было поставлено на экспорт; в 1970-м эти показатели достигли 5,3 и 1,1 млн. автомобилей в год. В 1974 году Япония сместила ФРГ с первого места в списке крупнейших экспортеров автомобилей, а в 1980-м заняла место США как крупнейшего их производителя[34]. Проникнув на американский рынок мотоциклов в 1960 году, японские производители контролировали 85 процентов продаж уже в 1966-м[35]; к середине 80-х годов японская промышленность добилась максимального успеха, обеспечивая 82 процента мирового выпуска мотоциклов, 80,7 процента производства домашних видеосистем, около 66 процентов фотокопировального оборудования[36], 50 процентов общего тоннажа морских судов и более 30 процентов автомобилей[37]. При этом треть продукции сталелитейной промышленности, 46 процентов всей производимой электроники и 55 процентов автомобилей поставлялись на экспорт[38]. Между тем наращивание японского экспортного потенциала не всегда учитывало реальные потребности рынка: так, экспортируя в конце 80-х годов в США 2,3 млн. автомобилей в год, японские компании создали в самих США мощности, способные обеспечить производство еще 2,5 млн. машин, в то время как весь объем американского рынка составлял не более 10 млн. штук в год[39]. Нельзя также не заметить, что японские предприниматели серьезно переоценили свои возможности по экспансии в высокотехнологичных секторах рынка: если к 1991 году они обеспечивали около половины мирового выпуска полупроводников[40], то усилия американских и европейских компаний на протяжении последующих лет снизили эту долю более чем в полтора раза[41]. [33] - См. Katz R. Japan: The System That Soured. P. 143-144. [34] - См. Landes D.S. The Wealth and Poverty of Nations. Why Some Are So Rich and Some So Poor. L., 1998. P. 483. [35] - См. LaFeber W. The Clash. P. 330. [36] - См. Forester T. Silicon Samurai. How Japan Conquered the World's IT Industry. Cambridge (Ma.)-0xford, 1993. P. 147. [37] - См. Ohmae K. The Mind of the Strategist. The Art of Japanese Business. N.Y., 1982. P.23 . [38] - См. Murphy R. T. The Weight of the Yen. P. 201. [39] - См. Ohmae K. The Borderless World. P. 49-50. [40] - CM. Ibid. P. 293. [41] - См.: Ghoshal S., Bartlett Ch. The Individualized Corporation. A Fundamentally New Approach to Management. N.Y., 1997. P. 96. График 8-1 Между тем подобная экспортная ориентированность во все большей степени замыкалась на потребности одних только США, поглощавших до 75 процентов японского экспорта, которые обеспечивались менее чем пятьюдесятью крупнейшими компаниями[42]. Фактически возникла зависимость страны от открытости американской экономики, а также от курса иены к доллару, что стало особенно заметно в 90-е годы. Весьма характерно повторение динамикой торгового дефицита США торгового профицита Японии (график 8-1), показывающее, в какой степени экономика страны стала определяться малопрогнозируемыми факторами, находящимися за пределами компетенции могущественного Министерства внешней торговли и промышленности. [42] - См.: Ohmae К. The Borderless World. P. VIII. Экспортная политика японских компании, и в первую очередь их финансовых подразделений, стала еще одним свидетельством неэффективности избранной экономической модели, содержавшей в себе самой зародыш будущего упадка. В 80-е годы японские фирмы начали активные инвестиции в экономику США и европейских стран; это свидетельствовало о значительных финансовых возможностях Японии и увеличении суммы валютных резервов. Однако впоследствии данные инвестиции оказались, как и политика японских корпораций на мировом рынке в целом, неэффективными. Во-первых, наблюдая снижение прибылей от экспорта промышленных товаров и постоянное падение темпов роста ВНП, японские предприниматели начали вкладывать средства в те отрасли, которые, по их мнению, могли принести наиболее высокие спекулятивные доходы. В США большая часть инвестиций направлялась в операции с недвижимостью, банковский сектор и отчасти производство электроники; в результате только за 80-е годы японцы получили контроль над 11 процентами всех банковских активов на территории США[43], а их успехи на рынке полупроводников оказались беспрецедентными[44]: если в 1975 году на долю США приходилось 65 процентов мирового производства полупроводников и 76 процентов производства интегральных схем, то в 1986 году эти цифры снизились, соответственно, до 39 и 41 процента; в 1986 году Япония превзошла США по производству как полупроводников, так и интегральных схем[45]. Однако инвестиции в производственный сектор не стали преобладающими, что особенно хорошо прослеживается на примере Европейского сообщества, где по состоянию на конец 80-х годов они составляли не более 22 процентов, уступая суммарным вложениям в недвижимость и торговлю и оказываясь почти вдвое меньшими, чем инвестиции в страхование и банковский сектор[46]. Напротив, американские инвестиции в европейский промышленный сектор почти в четыре раза превышали вложения в торговые операции и недвижимость[47]. Нельзя также не отметить и того факта, что американ [43] - См.: Bamet R.J., Cavanagh J. Global Dreams. Imperial Corporations and the New World Order N.Y., 1994. P. 405. [44] - См.: Encarnation D.J. Rivals Beyond Trade. America versus Japan in Global Competition. Ithaca-L., 1992. P. 124-125; Forester T. Silicon Samurai. P. 44-45. [45] - См.: Hart J.A. A Comparative Analysis of the Sources of America's Relative Economic Decline // Bernstein M.A., Adier D.E. (Eds.) Understanding American Economic Decline. Cambridge, 1994. P. 212. [46] - См.: Mason M. Historical Perspectives of Japanese Direct Investment in Europe // Mason M., Encarnation D.(Eds.) Does Ownership Matter? Japanese Multinationals in Europe. Oxford, 1995. P. 31. [47] - См.: Dunning J. The Strategy of Japanese and US Manufacturing Investment in Europe // Mason M., Encarnation D. (Eds.) Does Ownership Matter? Japanese Multinationals in Europe. P. 60. ские и европейские компании инвестировали в Японию относительно неохотно (так, в конце 80-х Япония оставалась пятым по масштабам объектом американских инвестиций, в четыре раза уступая Канаде и Великобритании и располагаясь в списке вслед за Швейцарией[48]; в отношении ЕС оказывалось, что японские инвестиции в Европу превосходили по своему объему встречный поток более чем в 11 раз[49]). На наш взгляд, это объясняется не только традиционной закрытостью японской хозяйственной системы, но также и тем, что подобные инвестиции, как предполагалось, не могли обеспечить должной отдачи и были сопряжены с существенными рисками. В результате неконкурентоспособность японских капиталовложений в промышленность, отсутствие происходящих из Страны восходящего солнца новых технологий и дороговизна рабочей силы в Европе и США привели к тому, что в 1985 году "три четверти японских инвестиций за рубежом были вложены в безопасные активы, представлявшие собой пассивные источники дохода" [50]; положение изменилось только тогда, когда основные потоки капиталовложений были переориентированы на другие регионы. Во-вторых, ограниченные возможности повышения прибыльности инвестиций в США и Европу подтолкнули японских предпринимателей к наращиванию с середины 70-х годов активности в Азии, где Япония объективно выступала в роли региональной сверхдержавы. В 1971 году американские инвестиции в ЮВА составляли 36,4 процента всех прямых иностранных капиталовложений в регион, тогда как японские -- 15,4 процента; всего через несколько лет показатели сравнялись, а к концу 80-х японские инвестиции в Азию превосходили американские почти в 2,5 раза[51]. В данном случае японцы пошли "своим путем", вооруженные испытанной политикой демпинга, государственных дотаций и прямой помощи странам Азии, оказываемой в основном в виде финансируемых государством поставок товаров и технологий. В результате дефицит азиатских стран в торговле с Японией вырос почти в пять раз только между 1985 и 1993 годами, а японские компании все активнее проникали в экономику региона: в 1994 году объем акций южноазиатских эмитентов, принадлежащих японским институциональным инвесторам, превысил аналогичный показатель Соединенных Штатов и составил около 40 млрд. долл. [52] [48] - См.: Encarnalion D.J. Rivals Beyond Trade. P. 96. [49] - См.: Mason M. Historical Perspectives of Japanese Direct Investment in Europe. P. 37. [50] - Krugman P. The Age of Diminishing Expectations. Cambridge (Ma.)-L., 1998. P. 142. [51] - См.: LaFeber W. The Clash. P. 366-367. [52] - См.: Henderson С. Asia Falling. Making Sense of the Asian Crisis and Its Aftermath. N.Y., 1998. P. 6, 10. Характерно, что японские предприниматели инвестировали главным образом в относительно низкотехнологичные производства (так, в 80-е годы объем средней инвестиции был вдвое меньше средней американской[53]); при этом строго соблюдалось прежнее правило, при котором основной поток капитала -- 47 млрд. долл. между 1986 и 1993 годами[54]-направлялся в экспортно-ориентированные отрасли и, таким образом, не столько подстраховывал японскую экономику от зависимости от западных рынков, сколько усиливал ее. К середине 90-х годов в азиатские страны поступало до 45 процентов японского экспорта товаров (в основном технологий и комплектующих) и 47 процентов экспорта технологий; японские финансовые институты владели 25-40 процентами долговых обязательств как самих этих стран, так и их крупнейших компаний[55]. Последствия такого развития событий сегодня хорошо известны. Таким образом, к концу 80-х годов успехи японской экономики были очевидны. Хотя западные специалисты подчеркивали, что подобное развитие было в значительной мере искусственным, и отмечали гигантское различие между экономическими системами развитых обществ и Японии как между capitalist regulatory state и capitalist development state[56], отрицать сам этот успех не имело смысла. Япония серьезно потеснила США на мировых рынках товаров и капитала (так, если в 1971 году 280 из 500 крупнейших транснациональных корпораций были американскими, то к 1991 году таковых осталось лишь 157[57]; к этому времени Япония фактически догнала США, имея 345 крупнейших компаний из 1000 -- против 353 у США[58]; в конце 80-х годов она располагала 24 крупнейшими банками при том, что в странах ЕС таковых было 17, а в Северной Америке -всего 5; 9 из 10 наиболее мощных сервисных компаний также представляли Страну восходящего солнца[59]) и обеспечила себе постоянно нарастающий профицит в торговле как с Соединенными Штатами, так и с азиатскими государ ствами. Социологи начали искать исторические аналогии, призванные объяснить неожиданное возвышение новой великой державы[60], которой оставалось доказать, казалось бы, совсем немногое -- свою способность перейти к немобилизационной экономике, использовать механизм свободной конкуренции и решить проблемы, возникшие в финансовой сфере. Однако именно этого архитекторам японского "чуда" сделать не удалось, и тому была, на наш взгляд, единственная причина -- явно вторичный характер экономического прогресса. [53] - См. Bella W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. San Francisco, 1990. P. 253. [54] - См. Phongpaichit P., Baker Ch. Thailand's Boom and Bust. Chiang Mai, Thailand, 1998. P. 3. [55] - См. Henderson C. Asia Falling. P. 172. [56] - См. Johnson Ch. MITI and the Japanese Miracle: The Growth of Industrial Policy 1925-1975 Stanford (Ca.), 1982. P. 19. [57] - См. Greider W. One World, Ready or Not. The Manic Logic of Global Capitalism. N.Y, 1997 P. 22. [58] - См. Sayer A., Walker R. The New Social Economy: Reworking the Division of Labor. Cambridge (Ma.)-0xford (UK), 1994. P. 154. [59] - См. Thurow L. Head to Head. The Coming Economic Battle Among Japan, Europe, and America. N.Y., 1993. P. 30 На пороге кризиса В течение продолжительного периода японская экономическая модель обеспечивала экономический рост преимущественно экстенсивными методами. Японские предприниматели активно заимствовали в США и других странах производственные приемы, в то время как сама Япония фактически не производила собственных технологий. Баланс импорта и экспорта технологий и патентов оставался отрицательным на протяжении более чем сорока лет; и если раньше это могло компенсироваться ростом промышленного экспорта, то к началу 90-х, когда значение технологического фактора резко выросло, а концентрация наиболее наукоемких производств в США стала предельно очевидной, японские производители почувствовали ухудшение ситуации. Однако даже это не привело к качественному пересмотру сложившегося в обществе отношения к инициативе и образованности, к непредвзятой оценке значения, какое эти факторы приобрели в эпоху постиндустриализма. Характерно, что несмотря на показатель посещаемости средних школ -- один из самых высоких в мире, -- этим уровнем обычно и ограничивается образование японского предпринимателя: в 1995 году более 30 процентов высшего персонала японских компаний даже не учились в колледже[61]. Индустриальная модель прогресса, принятая в Японии, делала невыгодными инвестиции в образование: например, если в США с 1973 по 1987 год заработная плата мужчины, не закончившего колледж, снизилась на [60] - Так, например, И.Валлерстайн, различая континентальные и морские державы, сравнивал борьбу Англии и Франции как наследников датского могущества, а затем Германии и США как наследников английского, обосновывая столь экзотическим способом неизбежное возвышение Японии по сравнению с США и ее будущее противостояние Европейскому Союзу (см.: Wallerstein I. After Liberalism. N.Y.., 1995. Р. 29). [61] - См.: Sakaiya Т. What is Japan? P. 8. 12 процентов, а мужчины, не имеющего аттестата о полном среднем образовании, -- на 18, то в Японии лица, имеющие лишь полное среднее образование, увеличили свои доходы за этот же период на 13 процентов[62]. В результате инвестиции в человеческий капитал находились здесь на одном из самых низких уровней стран -- членов ОЭСР; это не только создавало объективные препятствия для современного типа экономического прогресса (так, многие эксперты непосредственно связывают упадок keiretsu как специфического типа корпоративной структуры с их неспособностью установить общение между работниками и руководством как равноправными партнерами[63]), но и повышало давление на остальные секторы инвестиционного рынка. Во второй половине 80-х годов Япония достигла пика своего экономического могущества. Оптимальное соотношение цен и качества ее товаров подняло страну на высшую строчку в таблице мировой конкурентоспособности; положительное сальдо торгового баланса давало возможность наращивать инвестиции в США и Юго-Восточную Азию, достигшие в 1989 году 200 млрд. долл. в год; японские банки обеспечивали в конце 80-х более четверти всего прироста мировых кредитных ресурсов[64]. Фондовый индекс Nikkei вырос с 1980 по 1987 год почти в пять раз и при этом фактически не отреагировал на мощные потрясения, пережитые рынками США и других ведущих стран в конце 1987 года; хотя подобное его поведение в значительной степени может быть объяснено административным регулированием[65] и определенной закрытостью фондового рынка для иностранных инвесторов[66], в дальнейшем цены акций продолжили повышательный тренд. К концу 1989 года совокупная оценка акций, котирующихся на токийском фондовом рынке, достигла 5,2 триллиона долл., тогда как аналогичный суммарный показатель для всех трех бирж Нью-Йорка составлял 4,3 триллиона долл., а для Лондонской фондовой биржи -- лишь 1,3 триллиона долл. [67] Еще более впечатляющим был рост цен на недвижимость и землю: в 1990 году общая стоимость земельных участков, по оценкам японских экспертов, достигла почти 2400 триллионов иен, в 5,6 раза превысив значение валового на [62] - См.: Reich R. В. The Work of Nations. Preparing Ourselves to 21st Century Capitalism. N.Y., 1992. P.205-206. [63] - См.: Drucker P.F. Management Challenges for the 21st Century. P. 33. [64] - См.: Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The Great Reckoning. Protect Yourself in the Coming Depression. N.Y., 1993. P. 161. [65] - См.: KuttnerR. The End ofLaissez-Faire. P. 176. [66] - См.: Soros G. The Alchemy of Finance. Reading the Mind of the Market. N.Y., 1987. P.356. [67] - См.: Luttwak E. Turbo-Capitalism. Winners and Losers in the Global Economy. L., 1998. P. 117. ционального продукта[68], а ссуды, выделявшиеся банками на проведение операций по строительству и покупке объектов недвижимости, росли на протяжении второй половины 80-х годов в среднем вдвое быстрее, чем кредитные вложения в экономику в целом[69]. В результате с 1955 по 1990 год индекс розничных потребительских цен вырос в 8 раз, номинальная заработная плата -- в 25 раз, а цены на земельные участки в шести крупнейших японских городах -- в 210 раз[70]. Чтобы проиллюстрировать масштабы этого процесса, достаточно отметить, что в те годы японская территория, составлявшая около 3 процентов земной поверхности, стоила больше, чем вся остальная часть суши, а цена одной только токийской недвижимости (в центральной части города каждый квадратный метр площади оценивался в 50 тыс. долл.!) превышала суммарную оценку всех объектов недвижимости в границах США[71]. Капиталы при этом продолжали притекать в крупные города: так, в 1980 году средние доходы жителей столицы были на 26 процентов выше, чем в целом по стране; в 1986 году этот разрыв составлял уже 45 процентов, а к 1990 году вырос до 60 процентов[72]. Правительство, как и предприниматели, стремилось извлечь максимальную выгоду из этого бума: известно, что в начале 90-х годов бюджеты 44 из 47 префектур, на которые разделена страна, были дотационными; донорами же выступали три префектуры, причем все они располагались на территории Большого Токио[73]. Иррациональность сложившегося положения становилась очевидной в условиях, когда темпы роста экономики начали снижаться. Нельзя не подчеркнуть еще раз, что японское "чудо" в конце 80-х годов воплощалось уже не в темпах промышленного роста, не превышавших 5-6 процентов в год, а исключительно в росте цен на фондовом рынке и рынке недвижимости[74]. В 1989-1990 годах все основные фондовые индексы, а также индекс цен на землю, достигли своего пика на столь запредельных абсолютных значениях, что гигантская инвестиционная пирамида, выстроенная усилиями японских бюрократов, не могла не пошатнуться. Процесс же ее саморазрушения был запущен, как обычно, кризисом на фондовом рынке. В силу того, что "уровни цен на активы в конце [68] - См. Hartcher P. The Ministry. P. 69-70. [69] - См. Cargill T.F., Hutchison M.M., Ito T. The Political Economy of Japanese Monetary Policy. Cambridge (Ma.)-L., 1997. P. 109. [70] - См. Woronoff J. The Japanese Economic Crisis. P. 198. [71] - См. Dent Ch.M. The European Economy: The Global Context. L.-N.Y, 1997. P. 147. [72] - См. Woronoff J. The Japanese Economic Crisis. P. 203-204. [73] - См. Morton C. Beyond World Class. Houndmills-L., 1998. P. 226. [74] - Подробнее см.: Taira К. Japan Faces the Twenty-First Century // Halal W.E., Taylor K.B. (Eds.) Twenty-First Century Economics. Perspectives of Socioeconomics for a Changing World. N.Y., 1999. P. 282-283. 80-х годов не были подкреплены какими-либо обоснованными расчетами основополагающих соотношений" [75], фондовый индекс, достигший в 1989 году предельного значения в 38 915 пунктов, резко пошел вниз, оказавшись к концу 1990 года на отметке около 20 000 пунктов. Но цены на недвижимость по инерции продолжали расти вплоть до зимы 1990/91 годов. Темпы роста ВНП, в 1990 году удерживавшиеся на уровне около 5 процентов, снизились до 4 процентов в 1991 году, затем упали в 1992-м до 1 процента, а в 1993-м -- почти до нуля[76]. Вместе с ними рухнули фондовый индекс, а также, с некоторым запозданием, и цены на недвижимость и землю (график 8-2). Потери на фондовом рынке и на рынке недвижимости оказались столь значительными, что по целому ряду показателей японский кризис 1990-1997 годов оказался даже более глубоким, нежели американская Великая депрессия[77]. График 8-2 [75] - Cargiil T.F., Hutchison M.M., Ito T. The Political Economy of Japanese Monetary Policy. P. 99. [76] - См.: The Economist. 1998. September 26. P. 24. [77] - Подробнее см.: Thurow L. Creating Wealth. The New Rules for Individuals, Companies, and Countries in a Knowledge-Based Economy. L., 1999. P. 60. Ответом японского правительства на эти драматические события стало очередное усиление государственного вмешательства в экономическую жизнь страны. Казалось бы, основным направлением подобного вмешательства должна была стать попытка несколько исправить то критическое положение, в которое попали крупные корпорации, банки, а отчасти и население. Известно, что только между 1990 и 1994 годами потери от падения стоимости акций японских промышленных компаний, котировавшихся на токийской бирже, составили беспрецедентную цифру в 2,6 триллиона долл. (заметим, что валютные резервы Банка Японии не превышали в этот период 100 млрд. долл.); расчетные потери от обесценения земельных участков и недвижимости превысили 5,6 триллиона долл. [78] Однако и радикальное снижение капитализации токийских рынков сохранило цены японских акций на необъяснимо высоком, с точки зрения мировой практики, уровне. Даже сегодня отношение суммарной капитализации компаний, котирующихся на бирже, к их доходам "зашкаливает" за 100, тогда как среднемировой показатель не поднимался выше 25, а для США составлял немногим более 20[79]. Таким образом, несмотря на потрясения первой половины 90-х годов, японские ценные бумаги переоценены в три-четыре раза[80] и имеют колоссальный резерв для дальнейшего обесценения. В такой ситуации не только промышленные компании не могли более так же свободно, как прежде, оперировать своими финансовыми ресурсами; возникли серьезные проблемы у ряда банков, выдавших кредиты под залог недвижимости, земли и ценных бумаг; даже рядовые граждане, которые приобрели жилье в рассрочку (а каждый десятый токиец перед началом кризиса был долларовым миллионером только за счет стоимости земли, на которой стоял его дом), вынуждены были платить за него из расчета прежней цены и либо стремились сбыть недвижимость, либо тратили на выплаты по обязательствам фактически все свои доходы[81]. В то же время правительство столкнулось и с иной проблемой: резко сократились бюджетные поступления, поскольку до кризиса компании платили налоги в том числе и с сумм, получаемых в результате перепродаж акций или земли (например, в 1988 году обычная хозяйственная деятельность давала менее половины общего прироста бюджетных поступлений[82]). Поэтому единственным средством воздействия на экономику стало наращивание государственного долга. [78] - См.: Hartcher P. The Ministry. P. 100. [79] - См.: The Economist. 1997. February 15. P. 107. [80] - См.: Murphy R. T. The Weight of the Yen. P. 239. [81] - См.: Maclntyre D. Spend, Japan, Spend // Time. 1998. April 20. P. 29. [82] - См.: Hartcher P. The Ministry. P. 68. Японские государственные заимствования имеют весьма продолжительную историю. В начале 70-х годов, на первом этапе массированной индустриализации, размеры долга не превосходили 100 млрд. иен, что составляло менее 10 процентов ВНП. Но уже через десять лет он вырос более чем в десять раз и достиг почти 40 процентов валового национального продукта[83]. В дальнейшем процесс наращивания внешних и внутренних заимствований представляет собой картину, которую трудно понять с позиций здравого смысла. С одной стороны, в 1992 году, когда объем производства стагнировал, долг, оформленный ценными бумагами правительства, составлял около 90 процентов ВНП[84]. Эту цифру следует рассматривать скорее в индикативном аспекте, так как она не отражает реального масштаба государственных обязательств (в том же 1992 году, например, правительственные гарантии только по долгам приватизированных незадолго до этого железных дорог составляли 270 млрд. долл., а сельскохозяйственные дотации были еще более весомыми). Подобное положение оказалось возможным только из-за отсутствия реальной независимости Банка Японии от государства, а крупнейших коммерческих банков -- от тех корпоративных структур, к сети которых они принадлежали[85]. Однако даже прямые государственные обязательства выросли к началу 1999 года до 140 процентов ВНП, увеличившись с начала токийского биржевого кризиса 1990 года более чем вдвое в относительном выражении[86]. Между тем суммарные банковские кредиты, выданные промышленным компаниям, уже в 1992 году составляли 262 процента ВНП[87] и с того времени также отнюдь не уменьшились. С другой стороны, банки пришли к пониманию опасности выдачи новых кредитов промышленным и сервисным компаниям и стали переориентироваться на вложения в государственные ценные бумаги, доходность которых в 1990 году превышала 8 процентов годовых. По мере роста этих вложений, активно поощрявшихся правительством, процентные ставки быстро шли вниз. Был пройден рубеж в 1 процент годовых, и в настоящее время этот показатель приблизился к нулевой отметке. Такая ситуация удешевляла государственные заимствования и помогала правительству поддерживать на плаву крупные корпорации, компенсируя их неэффективность. Более того, правительство предприняло целый ряд мер, по всем канонам совершенно недопустимых. Когда в ноябре 1992 года фондовый индекс упал ниже психологически важной отметки в 16 000 пунктов, функционеры Министерства внешней торговли и промышленности "рекомендовали" руководству ведущих страховых компаний разместить имевшиеся в их распоряжении деньги на фондовом рынке, что подняло оборот торгов на 80 процентов, а индекс -- на 785 пунктов в течение одной торговой сессии; эта категория инвесторов стала затем наиболее активным оператором рынка, увеличивая свои капиталовложения в среднем на 18 процентов ежегодно в течение последующих трех лет[88]. Активные меры правительства по стимулированию экспорта, сохранение на высоком уровне положительного сальдо торгового баланса с США, гигантские непроизводительные расходы, направляемые на финансирование общественных работ, а также формирование в стране крайне низкого общего уровня процентных ставок, облегчавшего кредитование предприятий, казалось бы, принесли свои результаты. Темпы роста ВНП стали вновь подниматься, достигнув в 1996 году 3,9 процента[89] (хотя и составили за период 1990-1995 годов в среднем всего 1,3 процента в год[90]), повысились корпоративные прибыли (хотя более 60 процентов этого повышения было обусловлено исключительно удешевлением кредитов[91]), оживился и внутренний рынок. Такова была последняя победа, одержанная японским правительством над здравым смыслом. [83] - См.: Strange S. Mad Money. Manchester, 1998. Р. 148. [84] - См.: Ayres R. U. Turning Point. An End to the Growth Paradigm. L., 1998. P. 33. [85] - Согласно проведенным финансовыми аналитиками сопоставлениям, "что касается "правовой независимости", то по среднему значению показателей... Банк Японии занял 64-е место среди 68 банков, участвовавших в исследовании, и 20-е место в группе, куда вошел 21 центральный банк индустриальных стран; по такому показателю, как сменяемость управляющих центральных банков, Банк Японии занимает 18-е место среди 19 центральных банков промышленно развитых стран" {Cargill T.F., Hutchison M.M., Ito Т. The Political Economy of Japanese Monetary Policy. P. 184). [86] - См.: The Economist. 1998. September 26. P. 27. [87] - См.: Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The Great Reckoning. P. 155. Страна заходящего индекса В начале 90-х годов первая волна японского кризиса уничтожила надежды бюрократов из Министерства внешней торговли и промышленности на достижение страной доминирующих позиций в мировой экономике. В 1991 году Япония утратила первую позицию в индексе конкурентоспособности, заняла пятую строчку в 1995-м, девятую в 1997-м и восемнадцатую в 1998-м, пропустив вперед все развитые страны Европы, а также Тайвань, Австралию [88] - См.: HartcherP. The Ministry. P. Ill, 113. [89] - См.: The Economist. 1998. June 20. Р. 24. [90] - См.: McLeod R., Gamaul R. (Eds.) East Asia in Crisis. From Being a Miracle to Needing One? L.-N.Y., 1998. P. 22. [91] - См.: The Economist. 1998. April 11. P. 15. и Новую Зеландию[92]. Экспорт японских товаров на традиционные рынки оказался крайне затруднен тем, что в середине 90-х годов наметилась тенденция к укреплению иены по отношению к доллару и другим основным мировым валютам. США, стремясь расширить собственную экспортную экспансию, предпочли политику дешевого доллара, нанесшую жестокий удар по японской экономике. В начале 1995 года курс иены достиг уровня сначала в 90, а затем и 80 иен за доллар, что соответствовало повышению более чем на 20 процентов по сравнению с концом 1994 года; по официальным японским оценкам, подобный рост сделал бессмысленной потенциальную экономическую активность, соответствующую 1 проценту ВНП, или почти 50 млрд. долл. [93] Результатом стала череда банкротств японских компаний; начиная с 1991 года закрылось почти 110 тыс. фирм, и это число умножается с каждым годом[94]. Напротив, американские компании усилили присутствие на внутреннем рынке Японии, увеличив объемы своего экспорта между 1986 и 1996 годами почти в два с половиной раза -- с 27 до 65 млрд. долл. [95] Тем самым экономике был нанесен еще один удар, так как проникновение относительно дешевых западных товаров серьезно дестабилизировало внутренний рынок, суммарная переоценность товаров на котором обходилась японским потребителям в 75-100 млрд. долл. в год (в середине 80-х стоимость основных потребительских товаров в Токио превышала аналогичный показатель для Парижа на 43 процента, для Лондона -- на 50, а для Нью-Йорка -- на 52 процента) [96]. Известно, что активность на японском рынке компании "Компак" в 1992 году снизила долю корпорации NEC в общем объеме продаж с 53 до 40 процентов; цены на пиво упали более чем на треть после некоторых послаблений в торговле с Европой, а "Дженерал электрик", реализуя свою бытовую технику на 25-30 процентов ниже установившейся на японском рынке цены, не только получала прибыль большую, чем при продаже этих изделий в США, но и объявила о грандиозных планах экспансии[97]; такие примеры можно продолжать как угодно долго. Именно поэтому сегодня все новые и новые эксперты отмечают, что только либерализация внешней торговли и открытие внутреннего рынка для импортируемых товаров позволят вывести страну из затяжного экономического кризиса[98]. [92] - См. The Economist. 1998. April 25. Р. 122. [93] - См. HartcherP. The Ministry. P. 174. [94] - См. Poweil В., Kattoulas V. The Lost Decade // Newsweek. 1998. July 27. P. 16>. [95] - CM. Gough L. Asia Meltdown. The End of the Miracle? San Francisco, 1998. P. 25.> [96] - См. Woronoff J. The Japanese Economic Crisis. P. 253. [97] - См. Katz R. Japan: The System That Soured. P. 246. [98] - См. Harrison S.S., Prestowitz C. V., Jr. Overview: New Priorities for U.S. Asia Policy // Harrison S.S., Prestowitz C.V., Jr. (Eds.) Asia After the 'Miracle': Redefining U.S. Economic and Security Priorities. P. 47. На протяжении 1992-1997 годов поражение правительства стало очевидным еще на двух стратегических направлениях. С одной стороны, оказались неудачными его попытки стимулировать внутреннее конечное потребление, что могло бы повысить спрос на японские товары на отечественном рынке. На протяжении этих лет оно практически оставалось неизменным, что иллюстрируется колебанием расходов на текущее потребление между 349,6 и 357,6 тыс. иен в год на семью -- и это несмотря на пять пакетов экстренных мер по сокращению налогов и повышению доходов, предложенных правительством за этот период! Отметим, что общая стоимость самих этих оказавшихся столь безрезультатными мер оценивается астрономической суммой, превышающей 800 (!) млрд. долл. В 1998 году было объявлено о новых акциях правительства, направленных на выделение 123 млрд. долл. дополнительных средств для развития потребительского рынка; ответом стало резкое снижение трат, упавших до минимального с середины 80-х годов уровня в 338 тыс. иен на семью в год[99]. С другой стороны, массовое банкротство мелких и средних компаний выбрасывало на рынок труда множество работников (около 630 тыс. только в промышленном секторе между 1990 и 1997 годами[100]), что вызывало быстрый рост безработицы. В условиях, когда государственные кредиты уже не могли использоваться для решения этой проблемы, так как снижение ставки при уже достигнутых ею близких к нулю значениях было очевидно невозможным, правительству оставалось лишь наблюдать, как безработица прибывала почти на 10 процентов в год на протяжении 1992-1998 годов[101]; в результате впервые в послевоенной истории доля безработных оказалась на том же уровне, что и в США[102]. Тем не менее японское руководство было вдохновлено своими успехами в деле оживления экономики в 1996 году и надеялось на лучшее. "Правительство верило в реальность подъема экономики, в то, что с очередным падением курса иены по отношению к доллару худшие годы Японии, последовавшие за бумом, остались позади. На самом же деле источником роста служили огромные суммы государственных средств, закачиваемых в экономику в качестве чрезвычайных мер, принятых в стране в период с 1992 по 1995 год" [103]; в силу этого основные ориентиры и цели экономического развития были сохранены фактически в неизменном виде. [99] - См.: Maclntyre D. Spend, Japan, Spend. P. 30. [100] - См.: Poweil В., Kattoulas V. The Lost Decade. P. 17. [101] - См.: The Economist. 1998. September 26. P. 24. [102] - См.: The Economist. 1998. June 20. P. 23. [103] - The Economist. 1998. March 21. P. 26. Между тем, на наш взгляд, японская экономика обладала бы шансами на определенное развитие только в единственном случае: если бы ее руководители сумели отказаться от той модели, которую Т.Сакайя очень удачно охарактеризовал не как "развитый (advanced)", а как "доведенный до предела (ultimate)" индустриализм и в которой "из-за отсутствия прогрессивных элементов не возникает новых идей и понятий" [104]. Искусственная стабилизация ситуации могла бы принести пользу только в том случае, если бы Япония в середине 90-х годов отказалась от политики чисто индустриальной экспансии и сконцентрировалась на внутренних проблемах, даже ценой снижения своей роли в Азиатско-Тихоокеанском регионе при усилении влияния США. Однако такой ход событий вряд ли был возможен -- как по чисто политическим соображениям, и в первую очередь в силу привлекательности азиатских рынков, так и по экономическим причинам, и прежде всего -- из-за отсутствия научно-технической политики, способной в течение периода тактического отступления перестроить структуру экономики настолько, чтобы она стала саморазвивающейся и функционирующей без постоянных государственных дотаций и искусственной накачки инвестиций. Вместо необходимого пересмотра позиций творцы японской экономической политики избрали вариант, казавшийся им наиболее эффективным из остававшихся в их распоряжении: организовать новую волну экспансии в Азии и таким образом добиться реванша за поражения в США и Западной Европе, а также трудности на внутреннем рынке. Если в конце 80-х годов японские инвестиционные фонды держали до 60 процентов своих активов в американских ценных бумагах, то к 1994 году их доля снизилась почти в пять раз, до 13 процентов; на этом фоне вложения в акции и ценные бумаги наиболее быстро развивавшихся азиатских "тигров" увеличились с 18 до 75 процентов[105]. Уже в 1991 году объем экспорта японских товаров и услуг в Юго-Восточную Азию, составивший 96 млрд. долл., превзошел экспорт в США; темпы роста стоимостной оценки поставляемых в ЮВА товаров составили в период 1986-1991 годов не менее 25 процентов в годовом исчислении[106]. За десять лет, с 1985 по 1995 год, основные японские производители электроники, такие, как "Сони", "Мацусита" и "Саньо", увеличили долю своих продаж в Юго-Восточной Азии с 5-6 до 20 и более процентов, и до самого последнего времени [104] - Sakayia Т. What Is Japan? P. 264. [105] - См.: Hartcher P. The Ministry. P. 229. [106] - См.: Cargill T.F., Hutchison M.M., Ito T. The Political Economy of Japanese Monetary Policy. P. 87. большинством kelretsu страны региона рассматривались как крупнейший рынок для уже разработанных массовых продуктов[107]. С 1990 по 1996 год число японских банков, имеющих отделения в азиатских странах, выросло с 83 до 161. Их прямые кредиты производственным фирмам Таиланда, Индонезии, Малайзии, Филиппин и Южной Кореи оценивались в 1996 году в 97 млрд. долл., что в четыре раза превышало вложения американских банков; при этом наибольшие суммы направлялись в наименее развитые и, казалось бы, обладавшие максимальным потенциалом государства: так, на Таиланд и Индонезию приходилось более 60 процентов общего объема кредитов в страны ЮВА. На тот период он составлял около 119 млрд. долл., что почти на 20 процентов превышало суммарные кредиты, выданные государствам региона банками США, Великобритании и Германии[108]. К началу 1997 года японские банки и финансовые компании владели 53 процентами всех долговых обязательств частных компаний в Таиланде и 40 процентами подобных же обязательств в Индонезии[109]. Сумма кредитов, выданных азиатским странам, впоследствии наиболее пострадавшим от кризиса 1997-1998 годов, составила почти 43 процента суммарного капитала японской банковской системы[110]. Ежегодный экспорт японских товаров в страны Юго-Восточной Азии достиг в этот же период суммы в 170 млрд. долл., но особое значение приобрели для японских предпринимателей прямые инвестиции в экономику этого региона. В 1996 году "Мицубиси" получал от экспорта в Азию доходов на 25 млрд. долл.; здесь же была занята четверть рабочей силы концерна "Сони"; в Таиланде, Малайзии и Индонезии японские фирмы обеспечивали работой до 7 процентов всего трудоспособного населения этих стран. В целом, более 20 процентов японского экспорта направлялось в начале 1997 года в пять стран, которые в максимальной степени пострадали от последнего финансового кризиса, -Таиланд, Индонезию, Малайзию, Южную Корею и Филиппины[111]. Как и раньше, банки и промышленные компании стремились к извлечению спекулятивных прибылей из самых "перегретых" секторов рынка: [107] - См.: Ernst D. Partners for the China Circle? The East Asian Production Networks of Japanese Electronics Firms // Naughton B. (Ed.) The China Circle. Economics and Electronics in the PRC, Taiwan, and Hong Kong. Wash., 1997. P. 225. [108] - См.: McLeod R.H., Gamaut R. (Eds.) East Asia in Crisis. P. 275. [109] - См.: The Economist. 1997. October 11. P. 97. [110] - См.: Goldstein M. The Asian Financial Crisis: Causes, Cures and Systemic Implications. Wash., 1998. P. 21. [111] - См.: World Economic Outlook. A Survey by the Staff of the International Monetary Fund. May 1998. Wash., 1998. P. 44. несмотря на явно завышенные цены на недвижимость в странах Юго-Восточной Азии, японские инвесторы направили в 1996 году на приобретение или строительство промышленных и офисных сооружений в Таиланде, Малайзии, Индонезии и на Филиппинах более 5,7 млрд. долл. из общей суммы соответствующих инвестиций в регион, удерживавшейся на уровне около 10 млрд. долл. [112] Высокая доходность таких вложений позволяла японским экспертам прогнозировать дальнейшую экспансию подобных проектов в 1997 году. Этот пример служит яркой иллюстрацией того факта, что уроков из предшествующего кризиса извлечено не было. В условиях, когда дивиденды, выплачиваемые по акциям японских компаний, снизились до 0,8 процента даже в относительно успешном для экономики 1996 году, азиатская экспансия, казалось бы, могла исправить положение. Однако японские предприниматели не учли двух достаточно очевидных даже на первый взгляд обстоятельств: с одной стороны, они не заметили, что в азиатских странах, фактически повторявших японскую модель развития, также формируются предпосылки опасного кризиса; с другой, они явно недооценивали масштабов финансовых проблем внутри самой Японии. Наконец, в качестве отдельного фактора можно отметить то обстоятельство, что правительство страны и японский большой бизнес преувеличивали возможности своего контроля над ситуацией в Азии. В августе 1997 года азиатский финансовый кризис стал реальностью. Более подробно мы рассмотрим его несколько ниже, здесь лишь отметим, что не может не удивлять, в какой степени он повторил японский опыт 1990-1993 годов, хотя, как и следовало ожидать, оказался гораздо более тяжелым. Удар, нанесенный им по японской экономике, также оказался исключительно мощным. Падение японского индекса только с 15 до 14 тыс. пунктов должно было, по мнению экспертов, привести к прямым потерям для 20 крупнейших инвесторов в сумме не менее 100 млрд. долл. [113]; между тем минимальное в 1998 году значение индекса оказалось ниже 13 тыс. пунктов, что означало увеличение потерь минимум в 2,5 раза. Акции японских банков только за вторую половину 1997 года потеряли до 40 процентов своей докризисной стоимости[114]. Два из 20 крупнейших финансовых институтов страны -- "Хоккайдо Такусоку Бэнк" и "Ямайичи Секьюритиз" -- обанкротились по причине как рискованной кредитной политики, так и очевидных злоупотреблений руководства в течение первых же месяцев после [112] - См.: Spaeth A. Calling Japan // Time. 1998. February 16. Р. 37-38. [113] - См.: Gibney F. Stumbling Giants // Time. 1997. November 24. P. 55. [114] - См.: The Economist. 1998. June 27. P. 88. начала кризиса в азиатских странах[115]. Особенно пострадали интересы ведущих финансово-промышленных групп, осуществлявших значительную часть своих экспортно-импортных операций в этом регионе. Так, концерн "Мицубиси", к концу 1994 года включавший 185 крупных промышленных и финансовых компаний, 28 из которых входили в специальный список Министерства внешней торговли и промышленности, и обеспечивавший 9,5 процента чистой прибыли всех японских корпораций, в период 1997-1998 годов понес убытки, исчислявшиеся в сумме около 900 млн. долл. только для главного производственного подразделения, "Мицубиси моторе" [116]. Но подлинный масштаб постигших его проблем стал понятен только летом 1998 года, когда важнейшее звено этой группы -- "Бэнк оф Токио-Мицубиси" -- объявил об убытках, исчисляемых 6,7 млрд. долл. [117] К середине 1998 года стало очевидным, что только для того, чтобы не допустить полного хозяйственного краха экономических систем Юго-Восточной Азии и предупредить в странах этого региона волну хаоса и насилия, подобную имевшей место в мае того же года в Индонезии, необходимы гигантские финансовые вливания. Требовалось также обеспечить определенный уровень выполнения внешних обязательств, чтобы на грани краха не оказалась вся мировая финансовая система. И именно в этих условиях японские банки обнаружили свою фактическую неплатежеспособность. Финансовые проблемы Японии, обнажившиеся в последние два года, формировались с начала 90-х. Первый удар по банковской системе страны был нанесен, когда фондовый рынок пережил спад 1990 года, а затем резко пошли вниз цены на землю и недвижимость. Эти проблемы были в некоторой части решены посредством привлечения дополнительных средств на рынок акций, а также масштабными программами государственных расходов: только между 1991 и 1995 годами правительство направило на финансирование своих программ не менее 500 млрд. долл. В 1995 году второй удар был связан с повышением курса иены по отношению к доллару, резко снизившим объемы корпоративных прибылей и, соответственно, доходы банков. Именно тогда впервые появились опасения глобального коллапса японской финансовой системы, усилившиеся после того, как в конце 1995 года безнадежные долги японских банков превысили суммарный объем их акционерного капитала более чем на 20 процентов[118]. И вновь государство при [115] - Подробнее см.: The Economist. 1997. November 29. Р. 85-87. [116] - См.: The Economist. 1998. May 9. P. 76. [117] - См.: Gibney F. Is Japan About to Crumble? // Time. 1998. June 8. P. 30. [118] - См.: Hartcher P. The Ministry. P. 150. шло на помощь банковской системе: во-первых, был принят закон, по которому все депозиты во всех финансовых компаниях и банках были гарантированы государством вплоть до 31 марта 2001 года[119], что позволило уменьшить депозитные ставки до фантастической цифры в 0,34 процента годовых[120]; во-вторых, в 1994 году были снижены предельные ставки налогов, что дало крупным компаниям дополнительные возможности для оплаты банковских долгов; в-третьих, государство наращивало заимствования, частично направляемые и на санацию банковской системы (что привело с 1993 года к обострению проблемы бюджетного дефицита[121]). Третий удар, нанесенный азиатским финансовым кризисом, оказался наиболее разрушительным, что в немалой мере стало следствием пренебрежения финансовыми проблемами, накопления на протяжении 1994-1998 годов огромного количества проблемных долгов, осуществления низкоэффективных инвестиций как крупнейшими финансовыми институтами страны, так и самим государством. Предпосылкой подобного хода событий было искусственное занижение процентных ставок, мультиплицировавшее денежную массу и создавшее иллюзию безграничных финансовых возможностей японских инвесторов. В 1995 году на деньги, привлекавшиеся банкирами практически бесплатно, Япония обеспечивала до 60 процентов мирового чистого экспорта капитала. Учитывая падение курса с 79 иен за доллар в 1995 году[122] до 147 иен за доллар в октябре 1998 года, можно предположить, что доходность вложений, если бы они были сделаны в развитые страны -- США или ЕС, -- по определению не могла опускаться ниже 30 процентов годовых. Однако, если между 1985 и 1993 годами вложения в средний американский пенсионный фонд приносили около 16,5 процента годовых, то в японский -- всего 5,5[123]; с середины же 90-х годов положение резко ухудшилось, и разрыв достиг невероятных размеров: за период с начала 1987 по конец 1996 года стоимость активов взаимных фондов в США выросла на 480 процентов, в Великобритании -- на 260, а в Японии -всего на 13! [124] При этом, однако, инвестиционная активность банкиров превышала все разумные пределы. В конце февраля 1997 года, когда признаки азиатского кризиса для западных аналитиков казались уже вполне раз [119] - См.: Ohmae К. Not Another Hashimoto, Please! // Newsweek. 1998. July 27. P. 19. [120] - См.: Japanese Finance. A Survey // The Economist. 1998. June 28. P. S-8. [121] - См.: The Economist. 1997. August 30. P. 68. [122] - Подробнее см.: Soros G. The Crisis of Global Capitalism. [Open Society Endangered]. L., 1998. P. 189. [123] - См.: HartcherP. The Ministry. P. 164. [124] - См.: Japanese Finance. A Survey. P. S-8. личимыми, общий объем ссуд, предоставленных японскими банками коммерческим предприятиям, превысил 4,5 триллиона долл. (!); в то же время аналогичный показатель американской банковской системы, чья структура инвестиций была гораздо менее рискованной, а капитализация превышала японскую почти в два с половиной раза, не превышал 2,8 триллиона долл. [125] Существует большой разброс в оценках проблемных долгов, накопленных японскими банками и компаниями. Максимальная из них, учитывающая все суммарные проблемные обязательства в различных секторах экономики, принадлежит К.0мае; он считает, что они составляют 3 триллиона долл. и в шесть раз превышают все доходные статьи государственного бюджета[126]. Такая оценка представляется не столько завышенной, сколько весьма иллюзорной, поскольку она включает в себя обязательства, de facto уже не учитывающиеся в качестве реальных банковских активов. Но даже те оценки, с которыми согласно большинство экспертов, поражают воображение. Если в сентябре 1995 года, когда актуальность этой проблемы была признана на национальном уровне, объем просроченной задолженности, возврат которой представлялся проблематичным, не превышал 46 триллионов иен[127], то сегодня сумма проблемных долговых обязательств японских банков наиболее часто определяется на уровне 77-80 триллионов иен, что по курсу на середину 1998 года составляло от 548 до 570 млрд. долл. (к середине нынешнего года, однако, курс иены вырос до 120 иен за доллар, что повысило долларовый эквивалент данных обязательств ориентировочно до 620-660 млрд. долл.). Согласно данным "Бэнк фор интернэшнэл сеттлментс", еще около 250 млрд. долл. представляют собой обязательства компаний стран Юго-Восточной Азии со сроком исполнения до полугода или уже просроченные; они, скорее всего, потребуют продолжительной реструктуризации или даже частичного списания[128]. Между тем сумма в 80 триллионов иен составляет около 18 процентов японского валового национального продукта и около 75 процентов суммарных доходов государственного бюджета. Попытки компенсировать ее из государственных источников вряд ли принесут результаты, так как пределы заимствований у населения уже достигнуты, а ставки, вплотную приблизившиеся к нулю, не могут опускаться ниже. [125] - См.: Japanese Finance. A Survey. P. S-6. [126] - См.: Ohmae К. Not Another Hashimoto, Please! P. 19. [127] - См.: Cargill T.F., Hutchison M.M., Ito T. The Political Economy of Japanese Monetary Policy. P. 118. [128] - См.: Рассчитано по: The Economist. 1998. June 20. Р. 24; The Economist. 1998. June 27. P. 85; Gibney F. Is Japan About to Crumble? P. 30. Проблема просроченной банковской задолженности и безнадежных долгов является одной из наиболее острых в современной ситуации; попытки ее решения восходят к началу 90-х годов, когда японское правительство вынуждено было преодолевать последствия краха на фондовом рынке. В конце 1992 года была создана Кооперативная кредитно-закупочная компания, объединившая под патронажем Министерства финансов 162 кредитных учреждения. Она стала первым институтом, предназначенным для скупки безнадежных долгов с целью реформирования и оздоровления финансовой системы страны. Спустя полтора года в практику вошло централизованное погашение части таких кредитов из средств государственного бюджета на основании специальных решений парламента[129]. Однако сегодня, несмотря на активизацию подобных усилий по всем направлениям, проблема остается весьма далекой от разрешения. Многие эксперты отмечают, что у Японии, где по каналам государственного бюджета перераспределяется несколько менее 40 процентов ВНП, существует резерв в виде повышения этой доли до 50-55 процентов, то есть до того уровня, который установился в настоящее время в большинстве развитых европейских стран. Такая возможность достаточно реальна, однако существуют как минимум два ограничения, препятствующих тому, чтобы ее использовать. Во-первых, в условиях, когда в конце 1998 -- начале 1999 года курс иены вновь пошел вверх, а азиатские страны находятся в глубоком кризисе, японская промышленность нуждается в увеличении экспорта в США и Европу; в последние месяцы его объемы действительно растут, однако это требует если не государственных дотаций, то по меньшей мере весьма снисходительного отношения к уровню налоговых поступлений. Во-вторых, уже сегодня обслуживание государственного долга обходится в беспрецедентные 22 процента всех расходов бюджета, что превышает все совокупные расходы на оборону, пенсионные выплаты и образование[130]. Совершенно очевидно поэтому, что дальнейшее повышение налогов, которое, возможно, и приведет к определенному улучшению финансовой ситуации, окончательно перечеркнет надежды на промышленный рост, и безработица может повыситься как минимум вдвое, а традиционные для японских товаров рынки окажутся заняты конкурентами. При этом японское правительство вынуждено держать в поле зрения еще одну проблему, способную похоронить все плоды нынешних усилий уже через десять-двенадцать лет, [129] - См.: Cargill T.F., Hutchison M.M., Ito T. The Political Economy of Japanese Monetary Policy. P. 125, 122-123. [130] - См.: The Economist. 1998. March 21. Р. 26. когда пенсионные фонды, активы которых сегодня либо не растут, либо приносят доход, не превышающий 2 процентов в год, окажутся банкротами, а стареющее население, выходящее на пенсию, будет требовать соответствующих выплат и исполнения обязательств государства. Особенно важно иметь в виду, что очередная порция дотаций из бюджета, даже если она и будет предоставлена, не изменит поведения предприятий, так как будет воспринята в качестве очередной инвестиции на поддержание индустриального сектора в ряду тех, что, продолжаясь уже несколько десятилетий подряд, привели страну к ее сегодняшнему положению. 1997 и 1998 годы стали самыми неблагоприятными для японской экономики за всю послевоенную эпоху. Уже в первые месяцы 1997 года темпы роста замедлились, и МВФ пересмотрел свой прогноз роста японского ВНП: установленный ранее на отметке 2,7 процента в годовом исчислении, он был понижен до 2,2 процента[131]. Японское правительство попыталось в очередной раз активизировать рост посредством мер, направленных на развитие потребительского кредитования; однако во втором квартале впервые почувствовалось приближение кризиса в Азии, экспортные поставки снизились, а крупные банки столкнулись с серьезными проблемами при получении процентов по выданным ссудам. В результате в апреле и мае ВНП упал на величину, соответствовавшую снижению с годовым темпом в 11,2 процента[132]. Второй квартал 1997 года оказался периодом, наиболее тяжелым для японской экономики со времен первого нефтяного шока в 1974 году. ВНП снизился по сравнению с соответствующим периодом 1996 года на 2,9 процента, потребление упало на 5,7 процента по сравнению с предшествующим кварталом, промышленные инвестиции сократились на 1,5 процента, вложения в покупку недвижимости -на 11,5 процента[133]. Объемы продаж автомобилей и других товаров длительного пользования опустились до рекордно низкого с 1986 года уровня; количество банкротств выросло по сравнению с предшествующим годом на 17 процентов, а официальный (заниженный, согласно мнению большинства экспертов, как минимум вдвое) уровень безработицы достиг послевоенного максимума в 4,6 процента трудоспособного населения[134]. Несмотря на некоторую стабилизацию ситуации летом 1997 года, новый прогноз МВФ, обнародованный в августе, определял темпы роста [131] - См.: The Economist. 1997. April 26. Р. 79. [132] - См.: Henderson C. Asia Falling. P. 169. [133] - См.: The Economist. 1997. September 20. P. 101. [134] - См.: Schilling A. G. Deflation. How to Survive and Thrive in the Coming Wave of Deflation. N.Y., 1999. P. 90. японской экономики в 1,2 процента. Однако разразившийся в сентябре-ноябре кризис перечеркнул все ожидания. Дефицит бюджета впервые достиг 10 процентов ВНП, а отношение общего объема государственного долга к валовому национальному продукту превысило 100 процентов[135]. В марте 1998 года японское правительство в очередной раз направило гарантированные государством средства, составлявшие в данном случае почтовые депозиты, на фондовый рынок, а усилия по поддержанию иены сократили валютные резервы Банка Японии на 18 млрд. долл. всего за один месяц, что стало примером одной из самых масштабных валютных интервенций в мировой истории[136]. Несмотря на все меры, в 1997 году ВНП страны впервые сократился на 1,4 процента, а в 1998-м -- еще на 2,3. Прогноз на 1999 год пока определяет дальнейшее, хотя и не столь быстрое (на 1,1 процента), падение валового национального продукта. Напротив, США и европейские государства достаточно уверенно пережили первые последствия азиатского кризиса и дефолта в России: в 1997 году рост ВНП в США, Канаде и Великобритании составил более 3 процентов, в Германии и Франции -- более 2; в 1998 году он оказался еще большим (в среднем на 0,5-0,7 процента). Фондовые рынки развитых стран также сумели преодолеть первую волну азиатского кризиса уже к концу весны 1998 года, а от российского дефолта оправились еще быстрее -- за три-четыре месяца. Весь 1998 год был насыщен в Японии относительно малоэффективными попытками реформировать финансовые институты и систему государственного управления. Новый кабинет К.Обучи провозгласил отказ от наиболее одиозных мер, использовавшихся ранее, однако приходится констатировать, что ничего качественно нового до сего дня не предложено. Япония по-прежнему демонстрирует приверженность однажды выбранной индустриальной модели. Наблюдатели отмечают, что страна переживает болезненное ощущение утраты собственного величия и своей исторической роли в Азии. По-прежнему высоко ценится лояльность работников компании к руководству -- качество, культивирующееся как высшая ценность на протяжении десятилетий. Но, как было показано выше, современный общественный и хозяйственный прогресс базируется на органичной приверженности личностей самореализации и на развитии наукоемких отраслей производства, в которых реализуется национальный потенциал. Сможет ли Япония отвечать этим условиям в XXI веке? От этого прежде всего зависит, сохранит ли она нынешний статус полноправного члена сообщества великих держав. [135] - См.: Krugman P. The Return of Depression Economics. N.Y.-L., 1999. P. 75. [136] - См.: Godement F. The Downsizing of Asia. L.-N.Y., 1999. P. 171. * * * История индустриального прорыва, предпринятого Японией в 50-е -- 90-е годы, дает возможность составить ясное представление о потенциале "догоняющего" развития как в целом, так и применительно к конкретным странам, попытайся они следовать японскому примеру. Во-первых, анализ японского опыта дает основание полагать, что быстрый хозяйственный прогресс индустриального типа не является достаточным условием становления саморегулирующейся системы, в которой вызревают и получают широкое распространение постматериалистические ценности. В этой связи вспоминается известный вывод Р. Инглегарта о том, что люди, начавшие свою жизнь с борьбы за экономический успех, не меняют до конца своих дней усвоенную ими материалистическую мотивацию; по-видимому, так же и в стране, определившей своей целью достижение максимально возможного уровня индустриального развития, общественное сознание не вырабатывает стремления преодолеть избранный тип ориентации и целей. Японская же хозяйственная модель сформировалась, кроме того, в условиях, когда индустриальный рост обеспечивался за счет относительного недопотребления собственного населения; таким образом, отсутствовала необходимая обратная связь повышающегося материального благосостояния с меняющимися ценностными предпочтениями, абсолютно необходимая для становления системы мотивов деятельности, свойственных постэкономическому обществу. Японская модель "догоняющего" индустриального развития была способна лишь к самовоспроизводству в расширенном масштабе и не предполагала перехода общества к более высокому и совершенному состоянию. Последовательно реализуя эту модель, Япония стала в конце 80-х годов самой мощной индустриальной державой мира, однако оказалась таковой в тот период, когда индустриальный тип общества становился достоянием истории и уже перестал быть целью общественного прогресса. Во-вторых, искусственно стимулируемое "догоняющее" развитие, и мы неоднократно отмечали это как во введении к данной части книги, так и на протяжении всей этой главы, неизбежно требует инвестиционной накачки экономики. Такая система не может возникнуть в ходе индустриализации как таковой (в государствах, развивавшихся естественным образом, данный процесс занял десятки, если не сотни, лет, хотя при этом всегда активно подталкивался политическими и военными потребностями общества); поэтому правительство вынуждено изыскивать возможности для капиталовложений, превышающих те суммы, которые могут быть реинвестированы при норме накопления, сложившейся в развитом мире. Основным источником необходимых для этого средств является, как правило, собственное население; так как "догоняющее" развитие по определению начинается с низкого стартового уровня, то сравнительно легко обеспечить рост доходов граждан более низкими темпами, нежели прогресс иных экономических показателей. В японском случае именно этот фактор стал первым из двух источников сверхнакоплений. Вторым оказались поступления от экспорта, поскольку, как мы уже отмечали, в 70-е и 80-е годы в мировом масштабе сложилась исключительно благоприятная ситуация для экспорта промышленных товаров массового производства; даже будучи произведены в стране с относительно дорогой рабочей силой, они оставались конкурентоспособными благодаря качеству и дешевым технологиям. Удачное сочетание этих факторов и обеспечило экономический бум; более того, в отличие от других азиатских стран, к рассмотрению хозяйственной практики которых мы переходим в следующей главе, японская модель фактически не предполагала масштабных внешних заимствований, а страна оставалась крупнейшим в мире (но при этом далеко не самым эффективным) инвестором. В-третьих, опыт Японии показал, что сегодня в мировой экономике не может доминировать страна, которая не является мощным источником технологических нововведений и не имеет положительного сальдо в торговле с остальным миром патентами и изобретениями. Японская промышленность сформировалась в условиях, когда доступ к технологиям объективно был легким и дополнительно облегчался посредством политики, проводившейся Министерством внешней торговли и промышленности. Не в последнюю очередь именно этим объясняется явное пренебрежение японцев проблемами образования и научных исследований. Образование поддерживалось на высоком уровне, но оставалось унифицированным, НИОКР занимали сравнительно небольшое место, в целом же культивируемые в обществе ценности и традиции препятствовали проявлению того индивидуализма, который только и может принести научные, технологические и хозяйственные достижения, адекватные потребностям наступающего столетия. Между тем, когда во второй половине 80-х, а особенно в 90-е годы, главным источником добавленной стоимости в развитых экономиках стали информация и знания, радикально изменилась общая композиция издержек производства, и экспорт научных разработок и технологий стал гораздо более выгодным, нежели торговля потребительскими товарами и иными продуктами массового производства. В этих условиях японским производителям оказалось нечего предложить не столько массовому потребителю в Азии и Америке, сколько представителям того класса интеллектуалов, которые как раз и будут определять и спрос, и предложение на рынках XXI века. В-четвертых, и эта проблема представляется в современных условиях, пожалуй, наиболее принципиальной, итоги японского рывка в будущее с новой силой поставили вопрос: может ли сейчас или в более отдаленной перспективе какая-либо нация за пределами Западной Европы и США применить принципы организации западного общества для обеспечения собственного развития? С нашей точки зрения, ответ должен быть отрицательным, причем по нескольким фундаментальным причинам. Первая заключается в уже существующем хозяйственном и, что более существенно, научном и интеллектуальном разрыве, который образовался за последние полвека. Сосредоточив у себя лучших ученых, располагая максимальным научным потенциалом, США и Западная Европа не утратят теперь своего лидерства не только потому, что имеют большие финансовые возможности для поддержания приоритета. Научное сообщество по самой своей природе устроено так, что его представители стремятся быть в возможно более тесном взаимодействии. Сколь привлекательные материальные условия ни создавали бы развивающиеся по "догоняющему" пути страны для собственных научных кадров, они будут по-прежнему оседать в США и западноевропейских странах, лишь увеличивая уже наличествующий разрыв между двумя мирами. Вторая причина состоит в принципиально различном менталитете общества развитых и развивающихся стран. В данном случае мы не имеем в виду протестантскую или конфуцианскую этику, распространенность православных или буддистских традиций; гораздо важнее то, что страна, вставшая на путь "догоняющего" развития, вольно или невольно воспитывает в своем народе стремление к определенным жертвам во имя будущего. Подобный тип развития, проповедуемый не в качестве временного напряжения (война, рецессия и т.д.), а закладываемый в качестве мироощущения на несколько десятилетий, делает достижение поставленной цели условием самоуважения нации. Но вследствие ее недостижимости неизбежные разочарования воплощаются в укрепляющемся комплексе неполноценности, который разделяет народы в гораздо большей степени, чем хозяйственное процветание или военное могущество. Поэтому наибольшее распространение постэкономических ценностей наблюдается в странах, либо эволюционным путем выдвинувшихся на лидирующие позиции в мире (в первую очередь США), либо столь же естественно развившихся на основе собственных традиций без претензий на исключительность (скандинавские страны, Швейцария, отчасти Италия и Франция). Третьим фактором, обусловливающим невозможность успешной реализации "догоняющей" стратегии, является то, что таковая неизбежно должна начинаться с развития индустриального типа производства в условиях ограниченного внутреннего потребления. Отсюда следует, что как главным источником технологий, так и основным рынком сбыта готовой продукции объективно могут быть только развитые страны. Но они, как показывает практика, будут играть обе эти роли только в той степени, в какой это не противоречит задачам их собственного развития. Вот почему при любых достижениях, которые могут ожидать различные страны мира на пути "догоняющего" развития, ключ к успеху всегда будет находиться вне их контроля; "догоняющее" развитие позволяет, безусловно, повысить качество жизни населения той или иной выбравшей эту модель страны, но не может вывести ее на уровень развитых государств. Всем, кто хотел бы добиться хозяйственного и общественного прогресса на пути "догоняющего" развития, следует иметь в виду, что действительно вдохновляющие примеры дают отнюдь не Азия, Латинская Америка или Россия, а Европа, где "догоняющее" развитие Восточной Германии предварялось ее политическим присоединением к Западной, а инвестиции, направленные в Грецию, Португалию или южную Италию для достижения ими европейского уровня развития, осуществляются в рамках тесного валютно-экономического союза при наличии фактически единого европейского правительства. Мы полагаем в этой связи, что успешное догоняющее развитие сегодня возможно только там и тогда, где и когда оно провозглашено целью развитых стран и где выделяемые с этой целью ресурсы инвестируются под их полным экономическим и политическим контролем. Таким образом, перспективы Японии могут быть сегодня оценены как безрадостные не только на фоне развитых стран, но и даже, как это ни парадоксально, в сравнении с азиатскими "тиграми". Индустриальное производство, коль скоро его издержки минимизируются в границах национальной экономики сдерживанием собственного потребления, будет неизбежно тяготеть к наименее развитым (мы не говорим о совершенно отсталых) регионам мира. Эта тенденция уже проявлялась достаточно отчетливо в 90-е годы, когда на фоне относительного упадка Японии страны континентальной Азии, а также Тайвань и Индонезия сделали гигантский рывок вперед. Нет причин сомневаться в дальнейшем развертывании этой тенденции. И тогда Япония, с одной стороны, не сможет конкурировать ни со странами ЮВА (как более развитая индустриальная держава с менее развитыми, но тоже индустриальными) ни, с другой стороны (в силу невозможности обеспечить положительный баланс в торговле технологиями и средствами их производства), с постиндустриальными странами. На протяжении тех минимум десяти лет, которые потребуются Японии для решения самых насущных финансовых проблем и осуществления внутренней переструктуризации, Китай, безусловно, обеспечит себе доминирующие позиции в регионе, в первую очередь по причине масштабности своих природных и людских ресурсов, а также потому, что потенциал инвестирования в промышленное развитие за счет внутреннего недопотребления остается у него гораздо большим, нежели у любой другой азиатской страны. Ниша, занимавшаяся японскими производителями на рынке США, будет, скорее всего, занята как товарами из других стран Юго-Восточной Азии, так и продукцией из стран Латинской Америки, с которой у Соединенных Штатов традиционно существуют более прочные связи, в том числе (а в последние десятилетия особенно) и на культурно-этническом уровне. Западная Европа также, судя по всему, получит новые возможности для производства относительно высококачественных и дешевых товаров в странах восточной части континента и будет меньше заинтересована в поставках из Японии, нежели ранее. Таким образом, экономическая ситуация в Японии представляется нам западней, в которую трудно было попасть, даже если бы такая экзотическая цель была поставлена изначально. Сегодня, оценивая опыт японской индустриализации и отмечая такие ее черты, как исключительно высокая централизация производства, контроль государства над денежными потоками, беспрецедентное сверхнакопление, далеко не всегда эффективные (в рыночных терминах) инвестиции и неконкурентная промышленность, многие эксперты прямо сравнивают ее с экономикой советского типа[137]. Такое сравнение, несомненно, является в значительной мере условным; между тем очевидно, что японская модель основывается на том, что П.Дракер очень удачно назвал организованной статикой (organized immobility), -- на системе пожизненного найма, государственного регулирования, целевого кредитования и т.д., -- и, вследствие этого, не может считаться адекватной потребностям развития нового типа работника и современной рыночной системы. "Процветающая Япония должна радикально отличаться от ныне существующей", -- заключает П.Дракер[138]. Однако Страна восходящего солнца, далее всех прочих продвинувшаяся по пути имитационной индустриализации, была не одинока; вслед за ней двинулись страны Юго-Восточной Азии, и хотя очевидные признаки кризиса проявились в их экономике несколько позже, его разрушительные последствия оказались катастрофическими. Какие ошибки совершили в своем развитии эти страны и как могут выглядеть сегодня их перспективы, мы рассмотрим в следующей главе. Глава девятая. Юго-восточная азия и китай: новые проблемы и новые уроки Опыт стран Юго-Восточной Азии и Китая представляется нам классическим образцом "догоняющего" развития по целому ряду причин. Во-первых, все эти государства, в отличие от Японии, которая перед второй мировой войной являлась региональной экономической сверхдержавой, не имели практически никакого опыта индустриализации. Во-вторых, многие из них на протяжении более или менее продолжительного времени находились под влиянием коммунистической идеологии или развивались по "социалистическому" пути. В-третьих, начиная индустриализацию, большинство этих стран ставило перед собой исключительно амбициозные цели, в той или иной мере связанные с выходом за пределы "третьего мира" и вступлением в круг развитых стран. В-четвертых, ни в одном другом регионе мира процесс индустриального развития не был в такой мере, как в Юго-Восточной Азии, поддержан массированными иностранными инвестициями и кредитными вливаниями. И, наконец, в-пятых, никогда ранее история рыночного хозяйства не сталкивалась со столь глубоким системным кризисом индустриального типа производства, как тот, что постиг Азию в 1997 году и продолжается поныне. В то же время, несмотря на отмеченные общие черты, модели развития этих стран существенно отличаются друг от друга. Фактически мы наблюдаем здесь три типа стратегии, преподносящие в современной ситуации разные уроки, каждый из которых, однако, является весьма важным и примечательным. Первый тип представлен Гонконгом, Сингапуром и отчасти примыкающим к ним Тайванем, которые начали активную индустриализацию в 60-е годы, достигли высокого уровня жизни, создали впечатляющую технологическую базу производства, имеют наиболее высокие в мире показатели торговой активности на единицу производимого валового внутреннего продукта, являются финансовыми и деловыми центрами мирового значения и представляют собой наиболее удачный образец прорыва к постиндустриальному обществу. Второй тип демонстрируют большинство государств региона, и в первую очередь Южная Корея, Таиланд, Малайзия, Индонезия и Филиппины. Они-то, собственно говоря, и стали основными жертвами кризиса современного индустриального производства. Особняком стоит главная экономическая держава региона -- Китай-- с его гигантским хозяйственным и человеческим потенциалом и весьма своеобразной, третьей в нашем ряду, моделью развития, причудливо соединяющей рыночные инструменты с идеологией государственничества и доминированием политических целей и задач над экономическими. Несмотря на целый ряд проблем, существующих в китайской экономике, обнаруженная устойчивость его к современному кризису требует глубокого и всестороннего осмысления. В соответствии с этими предварительными замечаниями мы вначале рассмотрим ход экономического развития первых двух групп стран, акцентируя внимание на общих для них явлениях и закономерностях; несколько ниже остановимся на факторах, обеспечивших экономикам Гонконга и Сингапура некое подобие иммунитета к азиатскому кризису; затем обратимся к китайскому опыту и в заключение предложим наиболее вероятный, на наш взгляд, сценарий дальнейшего хозяйственного прогресса в регионе, оценив реалистичность тех задач, которые были поставлены в этих странах в первые годы их ускоренного развития. Азиатская модель индустриализации Каждая из рассматриваемых здесь стран приступала к модернизации, основанной на развитии индустриального хозяйства, в разные годы и при различных обстоятельствах. В Малайзии, Сингапуре и на Тайване эти процессы начались уже в конце 40-х годов, в Южной Корее и Индонезии -- в начале 60-х, в Таиланде -- в конце 60-х, в Китае -- в конце 70-х, а во Вьетнаме и Лаосе -- на рубеже 90-х годов. Однако везде индустриализация начиналась с крайне низкого уровня экономического развития и весьма незначительных показателей валового национального продукта на душу населения. В Малайзии он составлял не более 300 долл. на человека в начале 50-х годов[139], в разрушенной войной Корее -- около 100 долл. на человека в конце 50-х[140], на Тайване -- около 160 долл. на человека в начале 60-х[141], в Китае, двинувшемся по пути преобразований в 1978 году, -- 280 долл. на человека, а во Вьетнаме показатель в 220 долл. на человека был достигнут лишь к середине 80-х[142]. Это имело как отрицательные, так и положительные стороны. Крайне низкий уровень жизни означал, что данные страны не могут рассматриваться как привлекательные рынки сбыта для западных товаров. В то же время низкая стоимость рабочей силы делала их весьма интересными с точки зрения перспектив перенесения туда различных низкотехнологичных производств. По сути, сочетание этих положительных и отрицательных сторон и определило в конечном счете присущий любому типу догоняющего индустриального развития порочный круг, в котором оказалась современная азиатская экономика. Начало индустриализации в Юго-Восточной Азии относится, как мы отметили, главным образом к середине 60-х -- началу 70-х годов. В этот период впервые были зафиксированы рекордные темпы роста, удерживавшиеся в течение десяти и более лет подряд. На протяжении 70-х годов ежегодные темпы роста ВНП составляли от 7 до 8 процентов для Таиланда и Индонезии, 8,1 процента для Малайзии, 9,4-9,5 процента для Гонконга, Южной Кореи и Сингапура и 10,2 процента для Тайваня[143]. В большинстве этих стран они не опускались ниже 7 процентов и в 80-е годы, несмотря на радикальный рост цен на нефть и другие сырьевые ресурсы, а также два мировых экономических кризиса -- начала и конца 80-х. Экономический прогресс в этом регионе обеспечил в течение последних двадцати лет львиную долю общего роста хозяйственных показателей развивающихся стран, снизившего долю постиндустриальных держав в мировом производстве с 72 процентов в 1953 году до 64 в 1985-м и 59 в 1992-м[144]. С 1991 по 1995 год восемь из десяти экономик, обнаруживших рост более чем на 50 процентов, были сосредоточены в Азиатско-Тихоокеанском регионе, причем для [139] - См.: Mahathir bin Mohammad. The Way Forward. L., 1998. P. 19. [140] - См.: Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights. The Battle Between Government and the Marketplace That Is Remaking the Modem World. N.Y., 1998. P. 169. [141] - См.: Robinson R., Goodman D.S.G. (Eds.) The New Rich in Asia. Mobile Phones, McDonald's and Middle-Class Revolution. L.-N.Y., 1996. P. 207. [142] - См.: Murray G. Vietnam: Dawn of a New Market. N.Y., 1997. P. 2. [143] - См.: Hobday M. Innovation in East Asia: The Challenge to Japan. Cheltenham (UK)-Lyme (US), 1997. P. 14. [144] - См.: Dicken P. Global Shift: The Intemationalization of Economic Activity. L., 1992. P. 20. Китая и Индонезии эти показатели составили соответственно 136 и 124 процента[145]. К началу 1996 года Китай, Япония, Индия, Индонезия и Южная Корея входили в дюжину крупнейших экономик мира[146], а еще четыре страны региона -- в первую двадцатку; Гонконг, Тайвань, Сингапур, Малайзия и Южная Корея входят также в двадцатку лидеров по размерам товарооборота (достаточно сказать, что Малайзия с 19-миллионным населением превосходит по данному показателю Россию более чем на 20 процентов, а Индию -- вдвое[147]). Согласно статистическим экстраполяциям, во-сточноазиатский регион, вклад которого в мировой ВНП составлял в 1960 году не более 4 процентов, увеличил его до 25 процентов в 1991 году и способен был довести его до 30 процентов к 2000-му[148]. В 1993 году Мировой банк объявил восточноазиатскую экономическую зону "четвертым полюсом роста" в мире наряду с США, Японией и Германией; при этом, согласно его прогнозам, Азия, где находятся вторая и третья по своим масштабам хозяйственные империи, подойдет к 2020 году, имея четыре из пяти ведущих мировых экономик[149]; к этому периоду ВНП азиатских стран (за исключением Японии) будет составлять 25,8 процента мирового показателя и тем самым превзойдет ВНП Северной Америки (23,9 процента), ЕС (22,1 процента) и Японии (11,3 процента) [150]. По другим, совершенно фантастическим прогнозам, в 2050 году новые индустриальные государства Юго-Восточной Азии способны обеспечить 57 процентов мирового производства товаров и услуг, в то время как страны-члены ОЭСР, включая Японию, смогут претендовать на долю лишь в 12 процентов[151]. Утверждая, что в регионе за последние десятилетия пройден путь, на который у Великобритании ушло около века, а у США -- не менее шестидесяти лет, многие авторы забывают о том, в какой обстановке совершался этот прорыв. Вряд ли разумно считать, что "в 1963 году Южная Корея была более бедной страной, чем Англия в конце XVII века" [152]; это некорректно хотя бы потому, что составной частью богатства Кореи так или иначе было и то окружение, в котором рождались молодые "тигры" Дальнего Востока. [145] - См. Hampden-Tumer Ch., Trompenaars F. Mastering the Infinite Game. How East Asian Values are Transforming Business Practices. Oxford, 1997. P. 3, 2. [146] - См. Gough L. Asia Meltdown. P. 101. [147] - См. Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights. P. 183. [148] - См. LaFeber W. The Clash. P. 390. [149] - CM. Huntington S.P. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. N.Y. 1996. P. 103. [150] - CM. Hiscock G. Asia's Wealth Club. L., 1997. P. 112. [151] - CM. Naisbitt J. Global Paradox. N.Y., 1995. P. 339. [152] - Krugman P. The Return of Depression Economics. P. 24. Здесь важно заметить, что индустриализация в странах Юго-Восточной Азии была изначально ориентирована на создание весьма односторонне развитой экономики. В отличие, например, от СССР, где в 30-е годы строилась самообеспечивающаяся и вполне замкнутая хозяйственная система, новые индустриальные государства сосредоточились на отдельных отраслях промышленности, в основном ориентированных на массовое производство. В результате в Южной Корее, например, к середине 80-х годов доля машиностроения в объеме промышленного производства достигла более чем 25 процентов, а доля электронной промышленности -- 17,8 процента[153]; в 1970 году продукция металлургии, тяжелой и химической промышленности обеспечивала лишь 12,8 процента общего объема южнокорейского экспорта, а уже в 1985-м -- 60 процентов[154]. В Индонезии промышленное производство развивалось столь быстро, что удельный вес нефтедобычи, составлявшей в валовом национальном продукте 22,3 процента в 1983 году, снизился к 1996-му до 2,4 процента[155] (несмотря на это обстоятельство, большинство стран региона серьезно зависит от ситуации в добывающих отраслях промышленности: так, снижение цен на нефть на мировых рынках за период с 1983 по 1988 год нанес Индонезии ущерб, оцениваемый в 9 процентов ее годового ВНП[156]). На Тайване к середине 80-х годов доля производства промышленных товаров в ВНП достигла почти 40 процентов, в то время как доля сельского хозяйства снизилась с 36 процентов в 1952 году до 3,5 в 1993-м[157]; соответствующие показатели для других стран региона были не менее впечатляющими. Если в 1970 году в Южной Корее, Таиланде и Индонезии доля сельского хозяйства в ВНП составляла соответственно 29,8, 30,2 и 35 процентов и на 3-7 процентных пункта превышала долю промышленного сектора, то в 1993 году эти показатели опустились до уровня в 6,4, 12,2 и 17,6 процента, что ниже доли промышленности соответственно на 40, 28 и 22 процентных пункта[158]. Уже в 70-е годы, не говоря о более поздних периодах, объемы производимой продукции, и на этом мы остановимся ниже, серьезно превосходили потребности национального рынка. Известно, что в конце 60-х, когда в Южной Корее эксплуатировалось не более 165 тыс. легковых автомобилей, был введен в действие за [153] - См.: Hobday M. Innovation in East Asia. P. 31, 57. [154] - См.: Bella W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. P. 59. [156] - См.: Tan Kong Yam. China and ASEAN: Competitive Industrialization through Foreign Direct Investment // Naughton B. (Ed.) The China Circle. P. 115. [157] - См.: Islam /., Chowdhury A. Asia-Pacific Economies. P. 31. [158] - См.: Ibid. P. 8. вод, рассчитанный на производство 300 тыс. автомашин в год[159]; подобные примеры весьма многочисленны, и это свидетельствует о том, что экспорт стал необходимым элементом восточноазиатс-кой индустриализации с первых ее шагов. Особое внимание было уделено электронике и машиностроению. В той же Южной Корее, например, их доля в промышленном производстве выросла за 1979-1990 годы с 14,9 до 25,4 процента, а производство подобной продукции увеличивалось на 20,7-21,1 процента в год[160]; в Малайзии доля занятых в электронной промышленности, которая в 1970 году составляла не более 0,2 процента в структуре индустриальной занятости, в конце 80-х достигла 21 процента, а доля продукции этой отрасли в общем объеме экспорта превысила 44 процента[161]. Восточноазиатские страны заняли также существенную нишу на рынке полупроводниковых устройств: Тайвань стал пятым производителем микропроцессоров в мире, а доход, полученный крупнейшими тайваньскими фирмами от их продажи, вырос с практически нулевой отметки в 1989 году до 2,5 млрд. долл. в 1993-м[162]. В начале 90-х годов суммарный экспорт продукции электронной промышленности из Южной Кореи, Сингапура, Тайваня и Гонконга превысил 45 млрд. долл. в год[163]. Однако показатели роста экспорта, и мы еще неоднократно вернемся к этой проблеме, не служат однозначным свидетельством роста благосостояния населения той или иной страны, в силу чего статистика, показывающая, что к началу 90-х Тайвань, Южная Корея, Гонконг и Сингапур обеспечили уровень ВНП, превышающий 10 тыс. долл. на человека в год, и сформировали самые большие в мире валютные резервы[164], не должна автоматически переноситься на оценку социального развития этих стран. Экономический рост является устойчивым и самоподдерживающимся в том случае, если он формирует широкие слои экономически активного, независимого населения, достигающего высокого уровня жизни. Между тем в Юго-Восточной Азии в течение всего периода ускоренной индустриализации имела место совершенно иная ситуация. Высокая норма сбережений, составлявшая в 1991-1992 годах на Тайване 24, в Гонконге -- 30, в Малайзии, Таиланде и Южной Корее -по 35, в Индонезии -- 37, а в Сингапуре достигавшая 47 процентов валового национального продукта[165], означала, в том числе, и то, что успехи производства [159] - См.: Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights. P. 170. [160] - См.: Islam L, Chowdhury A. Asia-Pacific Economies. A Survey. P. 162. [161] - CM.: Robinson R., Goodman D.S.G. (Eds.) The New Rich in Asia. P. 57-58. [162] - CM.: Yip G.S. Asian Advantage. P. 119. [163] - См.: Hobday M. Innovation in East Asia. P. 18-19. [164] - См.: Robinson R., Goodman D.S.G. (Eds.) The New Rich in Asia. P. 207. [165] - См.: Ibid. P. 205, 161, 47, 135, 183, 77, 17. основывались на крайне дешевой рабочей силе. Характерно также, что Южная и Восточная Азия оставались двумя регионами мира (не считая Японии), в которых между 1965 и 1993 годами доля сбережений в валовом национальном продукте имела тенденцию к заметному росту (с 12 до 21 и с 22 до 35 процентов соответственно) [166]. Источником пополнения рядов фабричных рабочих становились бывшие крестьяне, и до тех пор, пока численность занятых в индустриальном секторе могла безостановочно расти, реальных условий для повышения заработной платы фактически не существовало. Так, в Сингапуре между 1966 и 1990 годами доля занятых в промышленности в общей численности активного населения выросла с 27 до 51 процента[167], в Южной Корее с начала 60-х по начало 90-х годов этот показатель повысился с 22 до 48 процентов, на Тайване -- с 17 процентов в 1952 году до 40 в 1993-м[168]. При этом росла доля женщин в общей численности работающих, широко применялась практика почасовой оплаты, а также повышалась продолжительность рабочего дня. В Южной Корее и на Тайване в первой половине 90-х годов средняя продолжительность рабочего времени в индустриальном секторе достигала почти 2,5 тыс. часов в год, хотя в большинстве европейских стран она была законодательно ограничена 1,5 тыс. часов[169]. Как на ранних этапах индустриального развития, так и в середине 90-х годов страны региона серьезно отставали от постиндустриальных держав по размерам оплаты труда промышленных работников: если в Германии на заводах BMW рабочий получает заработную плату до 30 долл. в час, а в США -- от 10 долл. в текстильной промышленности до 24 в металлургии, то в Корее и Сингапуре высококвалифицированный специалист оплачивается из расчета не более 7 долл., в Малайзии -- 1,5 долл., а в Китае и Индии -- 25 центов[170]. На протяжении всего периода ускоренной индустриализации, с середины 70-х по конец 80-х годов, в Таиланде, Малайзии и Индонезии фактически не [166] - См.: Kosai Y., Takeuchi F. Japan's Influence on the East Asian Economies // Rowen H.S. (Ed.) Behind East Asian Growth: The Political and Social Foundations of Prosperity. L.-N.Y., 1998. P. 312. [167] - См.: Krugman P. The Myth of Asia's Miracle // Foreign Affairs. 1994. No 6. P. 70. [168] - См.: Islam I., Chowdhury A. Asia-Pacific Economies. A Survey. P. 31. [169] - См.: Madison A. Growth Acceleration and Slowdown in Historical and Comparative Perspective // Myers R.H. (Ed.) The Wealth of Nations in the Twentieth Century: The Policies and Institutional Determinants of Economic Development. Stanford (Ca.), 1996. P. 35. [170] - См.: BoyettJ.H., Boyett J.T. Behind Workplace 2000. Essential Strategies for the New American Corporation. N.Y., 1996. P. XV; Garten J. The Big Ten. The Big Emerging Markets and How They Will Change Our Lives. N.Y., 1997. P. 45; NaisbittJ. Megatrends Asia. The Eight Asian Megatrends that are Changing the World. L., 1996. P. 110. фиксировался рост реальных доходов населения[171]. В Южной Корее в конце 80-х средняя почасовая заработная плата в промышленности составляла 80 процентов соответствующего показателя в Гонконге, 75 процентов тайваньского, 15 процентов японского и всего 11 процентов (!) -американского[172]. Характерно, что по состоянию на 1995 год Сингапур имел самый высокий в мире показатель ВНП на душу населения, существенно превосходивший немецкий уровень: согласно данным налогового департамента, в стране с населением несколько более двух миллионов человек проживало 386 миллионеров и еще около 1200 человек были близки к этому статусу[173]; однако, как видим, это отнюдь не иллюстрирует уровня жизни большинства граждан. Одна из причин такого положения дел коренится в желании азиатских лидеров ускоренно вывести свои страны из доиндустриальной эпохи. Для увеличения части национального дохода, направляемой на инвестиции, применялись самые разнообразные методы. Первым, как мы уже отметили, было сдерживание заработной платы. Вторым становилась управляемая инфляция, которая, с одной стороны, делала товары более конкурентоспособными на внешних рынках, а с другой -- снижала покупательную способность населения. В Индонезии, например, с 1990 по 1995 год номинальный размер минимальной заработной платы рос на 10 процентов в год, но ее долларовый эквивалент оставался практически неизменным, составляя 30 центов в час[174]. Третьим способом активизации накоплений стала государственная политика, направленная на поощрение, причем весьма специфическое, инвестиций. В предыдущей главе мы отмечали, как японским корпорациям давалось право конвертировать иены в доллары по курсу ниже рыночного в тех случаях, когда они закупали за границей новые технологии. Нечто похожее практиковалось и во всех других азиатских странах. Корейское правительство осознанно проводило политику дотирования своих крупнейших предприятий, несмотря на низкую эффективность их деятельности: к примеру, в начале 80-х годов более 70 процентов всех кредитных ресурсов направлялось в несколько крупнейших промышленно-финансовых корпораций (chaebol), отличавшихся при этом минимальной рентабельностью (так, в 1988 году при объеме продаж в 32 млрд. долл. прибыль корпорации "Самсунг" составила 439 млн. долл. [175] [для [171] - См.: Phongpaichit P., Baker Ch. Thailand's Boom and Bust. P. 31-32; McLeod R.H., Gamaut R. East Asia in Crisis. P. 56-58. [172] - См.: Bello W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. P. 24. [173] - См.: Hiscock G. Asia's Wealth Club. P. 107. [174] - См.: Yip G.S. Asian Advantage. P.241. [175] - См.: Bello W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. P. 66. сравнения отметим, что по итогам 1998 года "Форд мотор" получила прибыль в 22 млрд. долл. при объеме продаж в 144,4 млрд., а соответствующие показатели для АТТ и "Экссон" составили 5,23 и 53,3 и 6,44 и 103,0 млрд. долл.] [176]). На Тайване в конце 70-х и в течение 80-х годов кредиты на развитие экспортных производств выдавались под проценты, которые были вдвое ниже межбанковской ставки и почти в четыре раза ниже средней цены кредитов, сложившейся на рынке[177]. Подобных примеров известно огромное множество. Четвертым методом активизации инвестиций стало поощрение сбережений. В этом случае политика кредитно-финансовых учреждений (как правило, входивших в большие картельные группы) строилась таким образом, чтобы их клиенты размещали на депозитные счета или вкладывали в фонды, действующие на рынке корпоративных ценных бумаг, как можно больше средств, значительная часть которых использовалась для финансирования проектов тех же промышленных групп. В результате доля валового национального продукта, направлявшаяся на инвестиционные нужды, в 80-е и первой половине 90-х годов составляла в Таиланде и Сингапуре более 40 процентов, в Индонезии, Малайзии и Китае около 35, а в Южной Корее и Гонконге не опускалась ниже 30 процентов[178]. При этом во всем регионе во второй половине 80-х и первой половине 90-х данные показатели не только не сокращались, но, напротив, постоянно росли. Все сказанное свидетельствует о том, что государства Юго-Восточной Азии развивались вплоть до кризиса 1997 года исключительно экстенсивными методами, представляя собой образцовые индустриальные экономики[179]. Если сравнить долю фактора производительности в общей динамике роста ВНП в различных странах в 50-е -- 70-е годы, можно увидеть, что на Тайване при средних темпах роста в 9,4 процента посредством повышения производительности обеспечивалось лишь 2,6 процента прироста ВНП в год, в Южной Корее при темпах роста ВНП в 10,3 процента -- всего 1,2 процента, в Сингапуре при ежегодном росте в 8,7 процента -- только 0,2, тогда как во Франции эти показатели составляли 5,0 и 3,0 процента соответственно[180]. Как отмечает П.Крагман, "молодые индустриальные страны Азии, так же как Советский Союз в 1950-е годы, добились быстрого роста главным образом за счет поразительной мобилизации ресурсов... Их разви [176] - См.: Business Week. 1999. March 1. Р. 72. [177] - См.: Bella W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. P. 242. [178] - См.: Islam I., ChowdhuryA. Asia-Pacific Economies. A Survey. P. 9. [179] - Подробнее см.: Ibid. P. 58-60. [180] - См.: Cohen D. The Wealth of the World and the Poverty of Nations. Cambridge (Ma.)-L., 1998. P. 24. тие, как и развитие СССР в период высоких темпов роста, стимулировалось в первую очередь небывалым увеличением затрат труда и капитала, а не повышением эффективности производства" [181]. Результат подобной политики выражается в росте макроэкономических показателей, который не воплощается в соответствующем повышении уровня жизни населения и обеспечении социального благополучия[182]. Известно, что на протяжении 80-х годов показатель ВНП на душу населения в Таиланде, Малайзии и Индонезии снизился соответственно на 7, 23 и 34 процента по сравнению с аналогичным показателем, рассчитанным для стран "Большой семерки" [183]. Поэтому экономический рост, если бы он был основан только на внутренних источниках, неизбежно замедлился и прекратился бы. Однако нельзя не иметь в виду, что важнейшим фактором поддержания хозяйственных систем стран Юго-Восточной Азии оставались масштабные инвестиции извне. Приток иностранного капитала начался в середине 70-х годов, причем основным инвестором, как и следовало ожидать, оказалась Япония. В этот период кризис в основных постиндустриальных странах и обострившаяся ситуация на рынке энергоносителей заставили японских предпринимателей искать новые возможности снижения производственных издержек, и одну из них открывало перенесение некоторых массовых производств в Южную Корею, на Тайвань и в Гонконг. Японские компании инвестировали капитал в развертывание производственных мощностей, поставляли патенты и комплектующие, а готовая продукция экспортировалась на рынки западных стран. История крупнейших азиатских корпораций, таких, как "Хюндаи", "Дэу" и т.д., началась с заключения соглашений с японскими компаниями, получения патентов и экспорта продукции на внешний рынок. Зависимость подобных корпораций от инвестиций извне оставалась очень высокой: хорошо известно, что в 80-е годы объемы продаж компьютеров, собранных в Южной Корее, выросли почти в 20 раз; однако произведенные в этой стране комплектующие составляли не более 15 процентов их стоимости, почти 95 процентов всех моделей производились по лицензии, а программное обеспечение оставалось иностранным на 100 процентов[184]. Эффективность такой политики [181] - См.: Krugman P. The Myth of Asia's Miracle. P. 70; подробнее см.: Krugman P. Pop Internationalism. P. 175-176. Krugman P. The Return of Depression Economics. P. 30-33. [182] - См.: Arrighi G. The Long Twentieth Century. Money, Power, and the Origins of Our Times. L.-N.Y., 1994. P. 334. [183] - См.: Palat R.A. (Ed.) Pacific-Asia and the Future of the World System. Westport (Ct.), 1993. P. 77-78. [184] - См.: Bella W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. P. 152-153, 155. оказалась столь высокой, что если в 1964 году японское правительство санкционировало лишь 54 инвестиционных проекта, связанных с новыми индустриальными странами Азии, то в середине 70-х это были уже 1171 проект, причем около 80 процентов из них осуществлялись в Южной Корее и на Тайване[185]. Импорт технологий, патентов и высокотехнологичных продуктов остается и сегодня одним из основных источников роста азиатских экономик. Масштабы возникающей зависимости не могут быть переоценены; достаточно сказать, что импорт десяти новых индустриальных стран Азии в 1995 году составил 748 млрд. долл., что на 12 млрд. долл. превосходит импорт Европейского сообщества как единого целого[186]. Ниже мы проанализируем вопрос об источниках средств, позволявших осуществлять такую политику. Между тем 70-е годы оставались периодом абсолютного доминирования Японии в регионе. Лишь феноменальные успехи, достигнутые странами ЮВА во второй половине 70-х и начале 80-х годов, пробудили интерес западных инвесторов к этой части планеты. С середины 80-х поток капиталовложений принял лавинообразный характер. Заметим, что инвесторы стремились максимально использовать преимущества, связанные с дешевой рабочей силой и привлекательными условиями производства, в силу чего самыми быстрыми темпами росли капиталовложения в наименее развитые азиатские страны. Так, между 1981 и 1993 годами прямые иностранные инвестиции в экономику Сингапура выросли в 3 раза[187], Южной Кореи -- в 4,5 раза[188]; но эти цифры блекнут, когда мы обращаем внимание на Таиланд, Индонезию и Малайзию. Только между 1987 и 1992 годами объем прямых капиталовложений в малайзийскую экономику вырос почти в 9 раз[189], в тайскую -- от 12 до 15 раз[190], в индонезийскую -- в 16 раз, увеличив за пятнадцать лет (с 1980 по 1995 год) долю иностранных инвестиций с 0,2 до 2,64 процента ВНП[191]. На протяжении 1996 года Индонезия, Малайзия и Таиланд занимали третье, четвертое и шестое место в мире по объемам прямых иностранных капитало [185] - См.: On-Kwok L., So A. Y. Hong Kong and the Newly Industrializing Economies: From Americanization to Asianization // Posliglione G.A., Tang J.T.H. (Eds.) Hong Kong's Reunion with China. The Global Dimensions. Armonk (N.Y.)-L., 1997. P. 107-109. [186] - См.: Plender J. A Stake in the Future. The Stakeholding Solution. L., 1997. P. 224. [187] - Рассчитано по: Islam I., ChowdhuryA. Asia-Pacific Economies. A Survey. P. 204. [188] - См.: Yip G.S. Asian Advantage. P. 65. [189] - См.: Islam I., ChowdhuryA. Asia-Pacific Economies. A Survey. P. 230. [190] - См.: McLeod R.H., Gamaut R. East Asia in Crisis. P. 50. [191] - См.: Yip G.S. Asian Advantage. P. 225; подробнее см.: The Economist. 1997. July 26. Survey "Indonesia". P. 13. вложений (17,9; 16,0 и 13,3 млрд. долл. соответственно) [192]. При этом наблюдалась весьма симптоматичная тенденция. Несмотря на то, что инвестиции в новые развивающиеся экономики в целом оказывались весьма эффективными, европейские и американские предприниматели предпочитали действовать весьма избирательно. Достаточно сказать, что в начале 90-х годов американские и европейские компании лидировали по объемам инвестиций только в Сингапуре, где Япония оставалась на 4-м месте после США, Великобритании и Нидерландов, и Гонконге, где она занимала третью позицию. В середине 90-х США сместили Японию с первой строчки также и в списке основных инвесторов в Южную Корею. Между тем в менее развитых странах, где капиталовложения вполне справедливо рассматривались как более рискованные, лидерами оставались Япония, а также сами страны ЮВА. Так, в 1993 году Япония, Тайвань, Сингапур и Гонконг обеспечивали 59,7 процента прямых иностранных инвестиций в Таиланд, тогда как доля США не поднималась выше 20 процентов; аналогичные данные по Малайзии для 1994 года составляют 62,2 и 11,6 процента, по Вьетнаму по состоянию на конец 1995 года -- 68,1 и 5,9 процента. В общем объеме прямых иностранных инвестиций, осуществлявшихся американскими корпорациями, Юго-Восточная Азия занимала не более 9 процентов, тогда как на Европу приходилось более 70 процентов[193]. Более того; если между 1994 и 1996 годами тайваньские и сингапурские инвестиции в страны региона росли темпами, достигавшими 30 процентов в год, то американские капиталовложения зачастую фактически стагнировали, а иногда (например, в Индонезии) даже сокращались[194], снизившись до величины, в 13 раз меньшей, чем японские, и в 5 раз -- чем южнокорейские[195]. В 90-е годы инвестиции в Юго-Восточную Азию приобрели гипертрофированный характер, причем во многих случаях их трудно было разделить на прямые и портфельные, направляемые в регион отдельными компаниями, банками или в виде межгосударственных кредитов, что обусловлено, как подчеркивает Дж.Со [192] - Подчеркивающая этот факт И.Грейбель отмечает, что уже через год Индонезии потребовалась экстренная международная финансовая помощь на сумму в 43, а Таиланду -- в 17 млрд. долл. (см.: Grabel I. Rejecting Exceptionalism. Reinterpreting the Asian Financial Crises // Michie J., Smith J.G. (Eds.) Global Instability. The Political Economy of World Economic Governance. L.-N.Y., 1999. P. 37). [193] - См.: Godement F. The Downsizing of Asia. P. 63. [194] - См.: Islam I., ChowdhuryA. Asia-Pacific Economies. A Survey. P. 203-205, 230-232, 259-260; Yip G. S. Asian Advantage. P.65, 225; Murray G. Vietnam: Dawn of a New Market. P. 41. [195] - См.: Tan Kong Yam. China and ASEAN. P. 120. рос, фактическим слиянием в этих странах политики и экономики, действий государства и частных инвесторов[196]. В значительной мере это стало следствием общей увлеченности развивающимися рынками, поглощавшими в течение десятилетия -- с середины 80-х по середину 90-х годов -- до 175 млрд. долл. ежегодно[197]. В силу того, что страны Юго-Восточной Азии демонстрировали устойчивый хозяйственный рост, они не могли не казаться наиболее удачным местом размещения столь высокорискованных инвестиций. С 1986 по 1995 год прямые иностранные инвестиции в наиболее значимые экономики региона -- Малайзию, Индонезию и Таиланд -- выросли в 18-30 раз[198]. Несмотря на снижение темпов экономического роста, приток инвестиций становился все более активным, и прямые капиталовложения иностранных компаний в страны региона за один только 1996 год составили 93 млрд. долл., увеличившись за пять предшествующих лет более чем в три раза[199]. Еще более неправдоподобным образом росли финансовые потоки, направляемые на местные фондовые рынки. Если в 1990 году их объем не превосходил 2 млрд. долл., то за 1990-1994 годы в целом он составил 42 млрд. долл. [200], а в одном лишь 1996 году -- более 14 млрд. долл. К этому времени не менее 960 американских взаимных фондов специализировались на операциях на развивающихся рынках, причем около половины из них оперировали исключительно с ценными бумагами стран ЮВА, контролируя активы, стоимость которых приближалась к 120 млрд. долл. [201] Соответственно повысились и котировки на фондовых рынках. Так, рыночная капитализация китайских компаний, представляющих страну с более чем миллиардным населением и гигантским хозяйственным потенциалом, составляла в 1994 году около 44 млрд. долл., тогда как соответствующий показатель для 19-миллионной Малайзии достигал почти 200 млрд. долл. С середины 70-х по середину 90-х годов фондовые индексы выросли в Корее более чем на 1600, а в Таиланде и Малайзии -- более чем на 1700 процентов[202]. В 1995 году капитализация всех развивающихся рынков не превышала 1,2 триллиона долл. [203]; на следующий год этот показатель вырос до 2,2 триллиона долл. В 1996 году, в момент максимальной [196] - См.: Soros G. The Crisis of Global Capitalism. [Open Society Endangered]. P. 110. [197] - См.: Shutt H. The Trouble with Capitalism. An Inquiry into the Causes of Global Failure. L.- N.Y, 1998. P. 123. [198] - См.: Tan Kong Yam. China and ASEAN. P. 119. [199] - См. The Economist. 1998. February 7. P. 142. [200] - См. Islam I., Chov/dhuryA. Asia-Pacific Economies. A Survey. P. 56. [201] - См. McCulloch R., Petri P.A. Equity Financing of East Asian Development // 3d.) Capital Flows and Financial Crises. Ithaca (N.Y.)-L., 1998. P. 161, 165. [202] - См..Henderson С. Asia Falling. P. 21. [203] - Mobius M. Mobius on Emerging Markets. L., 1996. P. 182. экспансии, капитализация рынков пяти наиболее пораженных впоследствии кризисом стран ЮВА -- Гонконга, Малайзии, Сингапура, Южной Кореи и Таиланда -- составляла 1,15 триллиона долл., или более половины капитализации всех развивающихся рынков. Если в этот период капитализация рынков постиндустриальных стран редко превышала 100 процентов их годового ВНП, то соответствующие показатели для Сингапура, Малайзии и Гонконга составляли 259, 452 и 631 процент[204]. Однако даже средств, поступавших от частных иностранных инвесторов, оказывалось недостаточно для поддержания темпов роста, замедлявшихся по мере достижения новых уровней промышленного развития. В этой ситуации в большинстве азиатских стран правительства предприняли ряд мер, направленных на стимулирование роста, сделав упор на дотации и кредиты. Посредством укрепления финансовых институтов, созданных вокруг крупнейших корпораций (как в Южной Корее) или отдельных правящих кланов (как в Индонезии), а также через прямое предоставление кредитов государственными банками правительства стремились стимулировать хозяйственный рост и повысить объемы экспорта. Последствия для экономики оказались самыми неблагоприятными. С одной стороны, промышленные компании, имея доступ к дешевым кредитам, окончательно перестали ориентироваться на высокую эффективность производства. Нельзя в этой связи не упомянуть США, нынешнего лидера в мировом рейтинге конкурентоспособности: здесь в 90-е годы финансирование дополнительных капиталовложений крупнейших компаний на 82 процента осуществлялось за счет внутренних источников и лишь на 14 процентов -- за счет привлеченных средств; что же касается эмиссии акций, то с 1987 по 1994 год крупные американские компании израсходовали больше средств на выкуп части обращавшихся на рынке собственных ценных бумаг, чем получили от размещения новых выпусков[205]. В Азии дела обстояли иначе. В 1988 году 30 крупнейших корейских chaebol привлекли кредитов на сумму в 65 млрд. долл., что составляло на тот момент 39 процентов ВНП страны[206]; к 1997 году процентные выплаты по этим займам стали настолько велики, что совокупные доходы 30 этих корпораций опустились ниже уровня, необходимого для их покрытия, и оно стало осуществляться из новых ссуд[207]. В Малайзии объемы выданных предприятиям кредитов выросли с 85 процентов ВНП во [204] - См.: McCulloch R., Petri P.A. Equity Financing of East Asian Development. P. 174. [205] - См.: Korten D.C. The Post-Corporate World. Life After Capitalism. San Francisco, 1999. P. 54. [206] - См.: Bello W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. P. 71. [207] - См.: Soros G. The Crisis of Global Capitalism. P. 139. второй половине 80-х годов до 160 процентов ВНП накануне финансового кризиса[208]. В Индонезии к середине 90-х годов суммарные инвестиции в одобренные правительством программы развития промышленного производства и инфраструктуры достигли 78 млрд. долл., причем значительную часть средств должны были предоставить и без того перегруженные долгами государственные банки[209]. Кризис разразился бы гораздо раньше, если бы банки не получали значительные средства в виде депозитов населения; определенную роль сыграло и то, что существенная часть иностранных портфельных инвестиций направлялась в акции финансовых компаний и банков (так, в 1996 году более 57 процентов всех вложений в акции тайских компаний составляли средства, потраченные на приобретение акций банков и других финансовых институтов[210]). Однако увлечение краткосрочными кредитами (составлявшими в Малайзии в 1996 году 43,3 процента всех инвестиций против 13,2 процента в 1995 году[211]) приобретало эффект пирамиды, которая рано или поздно должна была рухнуть. Особый драматизм ситуации, сложившейся к середине 90-х годов, заключался в том, что высокие нормы накопления не давали возможности развить внутренний рынок для большинства производимых в странах Юго-Восточной Азии товаров, а их экономики не могли не только развиваться, но даже поддерживать достигнутый уровень без благоприятных условий экспорта и постоянного притока инвестиций извне. Однако возможности мобилизации внутренних ресурсов оказались близки к исчерпанию, а задачи интеграции в высший эшелон индустриальных держав (Южная Корея, например, была в 1996 году принята в ОЭСР) требовали невиданных затрат. Так, в 1995 году Мировой банк определил потребности Вьетнама только в области создания современной производственной инфраструктуры в 20 млрд. долл. [212] (приблизительно в такую же сумму МВФ оценил пакет кредитной помощи России летом 1998 года, не размороженный полностью до сих пор). Аналогичные программы в Индонезии, Таиланде, Малайзии и на Филиппинах потребуют, по тем же оценкам, около 440 млрд. долл. [213], а для Китая эта цифра достигает 500 млрд. долл. [214] Вне [208] - См. McLeodR.H., Gamaut R. East Asia in Crisis. P. 92. [209] - CM. Robinson R., Goodman D.S.G. (Eds.) The New Rich in Asia. P. 95. [210] - См. Phongpaichit P., Baker Ch. Thailand's Boom and Bust. P. 101. [211] - CM. McLeod R.H., Gamaut R. East Asia in Crisis. P. 89. [212] - См. Murray G. Vietnam: Dawn of a New Market. P. 110-111. [213] - См. French P., Crabbe M. One Billion Shoppers. Accessing Asia's Consuming Passions and Fast-Moving Markets -- After the Meltdown. L., 1998. P. 158. [214] - См. Kemenade, W., van. China, Hong Kong, Taiwan, Inc. N.Y., 1997. P. 4, 6-7, 37. шняя торговля также перестала быть панацеей; огромные масштабы импорта высокотехнологичной продукции, патентов и сырья привели к тому, что торговый и инвестиционный дефицит Южной Кореи достиг 23 млрд. долл. [215], а внешний долг Тайваня вырос с 4 до 14 процентов ВНП только за период с 1990 по 1994 год[216]. Примеры можно продолжить. Ориентация на внешние рынки, между тем, была и остается одной из идеологических основ азиатской модели индустриализации. Выше мы отмечали, что в Японии в 70-е и 80-е годы низкие цены на экспортируемые товары сочетались с исключительно высокими ценами на внутреннем рынке, и это означало приверженность протекционистской политике; в Китае и других странах Азии сложилась ситуация, когда внутренние цены на большинство потребительских товаров оказывались гораздо выше мирового уровня (в Китае от 44 до 156 процентов[217]) в первую очередь вследствие откровенного демпинга, применявшегося для завоевания и сохранения позиций на рынках постиндустриальных держав. К середине 90-х годов во внешней торговле азиатских стран стали очевидными несколько негативных тенденций. Во-первых, отношение объемов экспорта к ВНП достигло значений, свидетельствующих о явно гипертрофированной зависимости этих государств от внешнего рынка. В отличие от развитых стран, где доля поставляемой на экспорт продукции составляет не более 7-8 процентов, в азиатских государствах она достигает намного больших значений -- 21,2 процента в Китае, 21,9 в Индонезии, 24,4 на Филиппинах, 26,8 в Южной Корее, 30,2 в Таиланде, 42,5 на Тайване, 78,8 в Малайзии и фантастического уровня в 117,3 и 132,9 процента соответственно в Гонконге и Сингапуре[218]. Наименее "зависимая" от экспортно-импортных операций Индонезия (суммарное отношение экспорта и импорта к ВНП составляет в данном случае 47 процентов) вдвое превосходит по этому показателю Японию (23 процента) [219]. Возведенный в абсолют, принцип экспортной ориентированности развивающихся экономик привел к тому, что в 80-е годы экономический рост Южной Кореи и Тайваня на 42 и 74 процента соответственно был обусловлен закупками промышленной продукции этих стран со стороны одних только [215] - См.: Moody К. Workers in a Lean World. Unions in the International Economy. L.-N.Y., 1997. P. 13. [216] - См.: Rohwer J. Asia Rising. How History's Biggest Middle Class Will Change the World. L, 1996. P. 16. [217] - См.: Chai J.C.H. China: Transition To a Market Economy. Oxford, 1997. P. 150. [218] - См.: Goldstein M. The Asian Financial Crisis. P. 27. [219] - См.: Katz. R. Japan: The System That Soured. P. 251. США[220]; для Бразилии американский импорт обеспечивал более половины, а для Мексики -- почти 85 процентов положительного сальдо торгового баланса[221]. Более того, в условиях начавшегося в 1997 году финансового кризиса сократились объемы региональной торговли: экспорт продукции в соседние страны только в первой половине 1998 года снизился на 10 процентов в Южной Корее, на 21 процент -- в Малайзии, на 24 -- на Тайване и на 28 процентов -- в Индонезии[222]. Единственным выходом эти государства по-прежнему считали наращивание экспортных поставок своей продукции в развитые страны. Во-вторых, зависимость стран Юго-Восточной Азии от постиндустриального мира приобрела явно диспропорциональный характер. Доля, приходящаяся в экспорте большинства этих стран на США, Западную Европу и Японию, составляет, как правило, от 45 до 60 процентов, в то время как торговый оборот развитых стран лишь в малой мере ориентирован на государства-члены АСЕАН и новые индустриальные страны Азии (их доля в торговом обороте Франции и Италии составляет 4,3 процента, Германии -- 5,5, Великобритании -- 7,7, США -- 16,3, и только показатель Японии значительно выше -- 30,4 процента[223]). Таким образом, потеря азиатских рынков для постиндустриального мира была бы несоизмеримо менее значимой, чем потеря рынков Европы и США для стран Азии. И, наконец, в-третьих, в 1995-1996 годах рост экспортных поставок из Азии стал явно замедляться. Если в 1995 году объем экспорта из Южной Кореи вырос более чем на 30 процентов, из Малайзии -- на 26, из Китая -- на 25, а из Таиланда -- на 23 процента, то соответствующие показатели в 1996 году составили уже 4,2, 4,0, 1,5 и 0,5 (по иным оценкам -- 0,1) процента[224]. В связи с этим текущий дефицит платежного баланса стран Юго-Восточной Азии достиг в 1996 году 36,5 млрд. долл., увеличившись в течение одного года более чем на 10 процентов. Как мы уже отмечали, основной проблемой, обусловливающей несамодостаточный характер развития азиатских стран, является ограниченность внутреннего потребительского рынка. Если принять в качестве критерия стандартов потребления, близких постиндустриальным, сумму годового дохода в 25 тыс. долл. на семью, то из насчитывающихся в современном мире 181 млн. таких семей 79 процентов приходятся на развитые страны (36 -- на Се [220] - См.: Thurow L. Head to Head. P. 62. [221] - См.: Reich R.B. Tales of a New America. The Anxious Liberal's Guide to the Future. N.Y., 1987. P. 56. [222] - См.: Godement F. The Downsizing of Asia. P. 183, 182. [223] - См.: Goldstein M. The Asian Financial Crisis. P. 22. [224] - См.: Henderson С. Asia Falling. P. 54; Goldstein M. The Asian Financial Crisis. P. 16. верную Америку, 32 -- на Западную Европу и 11 -- на Японию). В Китае, Южной Корее, на Тайване, в Индонезии и Таиланде -- пяти ведущих новых азиатских "тиграх" -- в 1990 году проживало не более 12 млн. семей с таким уровнем благосостояния[225], что в 4 раза меньше их числа в США или Европейском сообществе. Характерно, что последствия бума 90-х годов не особенно сказались на положении большинства населения этих стран: так, в Таиланде доходы наиболее высокооплачиваемых 10 процентов населения в течение этого периода выросли втрое, тогда как наименее состоятельных 10 процентов не изменились[226]; бедность к середине 1998 года достигла тех же масштабов, которыми она отличалась в 1981-м[227]. На этом фоне к середине 1997 года Индонезия, Малайзия, Таиланд и Филиппины лидировали среди азиатских стран по числу миллиардеров (15, 15, 13 и 12 соответственно), опережая гораздо более населенную и развитую в промышленном отношении Корею почти вдвое (7 человек) [228]. В то же время социальная группа, которую принято называть средним классом, в этих странах крайне малочисленна: в Индонезии к ней относят не более 4 процентов населения по состоянию на 1990 год, в Таиланде количество профессионалов, технических, административных и управленческих работников составляло в это же время не более 7,6 процента; в Южной Корее численность среднего класса, по подсчетам различных экспертов, колебалась от 10,5 до несколько более 11 процентов в 1985 году[229]. В Сингапуре трое из четырех граждан относили себя, согласно опросам общественного мнения, к среднему классу, однако не следует забывать, что в Корее аналогичный опрос дал результат в 33 процента -- почти в три раза более высокий, чем официальные статистические данные[230]. В этом контексте слова о том, что тот средний класс, который сложился в 60-е -- 70-е годы как основа устойчивости постиндустриальных стран, сегодня отсутствует во всех странах Юго-Восточной Азии[231], представляются вполне справедливыми. Одно только наличие этой проблемы делало устойчивый хозяйственный рост в этих странах не имеющим перспективы. Не менее острым оказывается и вопрос зависимости стран Юго-Восточной Азии от остального мира в области образования. [225] - См.: Morrison I. The Second Curve. Managing the Velocity of Change. L., 1996. P. 122-123, 167. [226] - См.: Phongpaichit P., Baker Ch. Thailand's Boom and Bust. P. 284-285. [227] - См.: McLeod R.H., Gamaut R. East Asia in Crisis. P. 62-63. [228] - См.: Hiscock G. Asia's Wealth Club. P. 161. [229] - См.: Robinson R., Goodman D.S.G. (Eds.) The New Rich in Asia. P. 84, 143, 187. [230] - См.: Ibid. P. 29. [231] - См.: Rowen H.S. The Political and Social Foundations of the Rise of East Asia: An Overview // Rowen H.S. (Ed.) Behind East Asian Growth. P. 29. Неразвитость среднего класса не оставляет возможности для формирования того круга людей, в котором образованность воспринималась бы в качестве значимой ценности, а творческая деятельность была бы органичной и настоятельной потребностью, и это положение не может быть исправлено в ближайшее время. Сегодня лишь в Японии и Южной Корее почти все молодые граждане посещают школу; между тем в Китае и Индонезии только 45-50, а в Таиланде -- менее 40 процентов молодежи соответствующей возрастной группы имеют такую возможность[232]. Если во Франции 44 процента выпускников школ поступают в высшие учебные заведения, а в США -- до 65 процентов [233], то в Малайзии -- не более 12 процентов[234]; в результате не более 7 процентов молодежи в возрасте от 20 до 24 лет обучаются в вузах[235]. Так как при этом большая часть студентов получает образование в технических колледжах и не имеет всесторонней университетской подготовки, молодые специалисты могут успешно работать в сфере использования западных технологий, но не создавать новые. Значение такого типа образования для экономического роста остается незначительным: например, в Японии как в 50-е, так и в 60-е и 70-е годы фактор повышения квалификации работников оставался последним среди десяти наиболее важных составляющих экономического роста[236]. Ориентация на обучение студентов за рубежом, сформировавшаяся в 80-е годы, также не оправдала себя в полной мере, поскольку большинство талантливых студентов, видя перспективы, открывающиеся перед ними в Европе и США, не возвращались домой после окончания учебы. В начале 90-х годов так поступали в среднем более четверти южнокорейских, трети тайваньских и 95 процентов (!) китайских студентов, обучающихся за границей[237]. Таким образом, важнейшие задачи, которые непременно должны опосредовать становление постиндустриального общества, -- радикальное повышение уровня жизни и отношение к образованности как к фундаментальной социальной ценности -- в новых индустриальных странах в лучшем случае поставлены, но далеко не разрешены. Поэтому резкое обострение экономических проблем в этом регионе вряд ли можно было воспринимать как большую неожиданность. [232] - См.: The Economist. 1997. August 16. Р. 47. [233] - См.: McRae H. The World in 2020. Power, Culture and Prosperity: A Vision of the Future. L., 1995. P. 77. [234] - См.: The Economist. 1997. August 16. P. 48. [235] - См.: Snodgrass D.R. Education in Korea and Malaysia // Rowen H.S. (Ed.) Behind East Asian Growth. P. 176. [236] - См.: Katz R. Japan: The System That Soured. P. 135. [237] - См.: Morrison I. The Second Curve. P. 17, 16. К середине 90-х годов предчувствие того, что новые индустриальные страны Юго-Восточной Азии находятся накануне грандиозного экономического кризиса, буквально висело в воздухе. Доклад Дж.Сакса, представленный Институтом Брукингса в 1996 году, свидетельствовал, что большинство стран этого региона имеет крайне неудовлетворительный платежный баланс, темпы роста экспорта замедляются, а банковская система пребывает в тяжелейшем кризисе вследствие неэффективного использования заемных средств[238]. Основной причиной кризиса, на приближение которого эксперты указывали еще несколько лет назад, является, на наш взгляд, невозможность построить современную экономику в относительно короткие сроки на путях массированной мобилизации ресурсов. Курс на ускоренную индустриализацию потребовал от азиатских стран поддерживать доходы своего населения на относительно низком уровне и сдерживать платежеспособный спрос, ориентируясь при этом на внешние рынки. Это, в свою очередь, предполагало реализацию демпинговой политики, снижавшей эффективность национальных экономик. Возникавшие инвестиционные проблемы решались посредством привлечения иностранного капитала, массированного кредитования промышленности и государственных дотаций. При этом низкий уровень жизни населения не позволял, во-первых, формироваться системе постматериалистической мотивации, без которой невозможно самостоятельное технологическое развитие, и тем самым обрекал на постоянное расширение импорта производственных технологий и патентов; во-вторых, он сохранял зависимость этих стран от внешних рынков сбыта, так как внутренний рынок оставался неполноценным, не обладая достаточной емкостью. Именно поэтому хозяйственный прогресс азиатских стран мог продолжаться только до того момента, пока достигавшиеся из года в год успехи поддерживали у инвесторов уверенность в том, что на этих рынках и впредь можно получать сверхвысокие доходы и прибыли. Таким образом, первый же "сбой" в экономическом развитии региона мог привести к серии проблем, способных похоронить все надежды азиатских "тигров" и "драконов" на осуществление тех радужных перспектив, которые, казалось, открывались перед ними в начале 90-х годов. И этот кризис, который не мог не произойти, разразился два года тому назад. [238] - См.: Strange S. Mad Money. P. 109. Причины, ход и уроки кризиса Было бы неверно утверждать, что кризис на азиатских рынках начался 2 июля 1997 года девальвацией таиландского бата. Отказ Банка Таиланда от интервенций в поддержку национальной валюты был неизбежным шагом, так как за несколько месяцев до этого валютные резервы страны сократились с 40 до менее чем 30 млрд. долл., и идти на дальнейшее их снижение казалось невозможным. За один день бат подешевел на 20 процентов, а в течение полугода -- более чем в два раза[239]. Столь же объективными были и последовавшие события. 9 и 10 июля Банк Филиппин затратил на поддержание песо более 1 млрд. долл., сохранив резервы, достаточные лишь для двух недель подобных интервенций. 11 июля Банк отказался от защиты национальной валюты, которая в течение дня подешевела на 11,5 процента, а затем повторила путь таиландского бата[240]. В течение второй половины 1997 года были девальвированы фактически все азиатские валюты, причем многие из них подешевели в три и более раз, а максимальный показатель составил для Индонезии 7 раз (с 2430 до 17000 рупий за доллар между июлем 1997 и январем 1998 года[241]); в минимальной степени это коснулось Сингапура и Тайваня, а Гонконг сумел удержать курс гонконгского доллара на докризисном уровне. Причины такого развития событий были давно известны и обсуждались заранее. Азиатский кризис в некоторой степени воспроизвел основные элементы сценария, по которому развертывались события в Японии после 1990 года, хотя, разумеется, оказался более драматичным. Оценивая его причины и возможные последствия, необходимо, конечно, учитывать значительную роль его финансовой составляющей, на чем обычно акцентируют внимание аналитики, но в то же время следует не упускать из вида ту основу, на которой в конечном счете созрел и разразился кризис, -- несовершенство азиатской модели индустриализации. Признаки ухудшения экономической конъюнктуры в странах ЮВА стали очевидными еще в 1995 году. Выше мы отметили, что в 1996 году было зафиксировано замедление темпов роста ВНП и экспорта всех основных азиатских "тигров", дополнявшееся нарастанием отрицательного сальдо текущего платежного баланса и резким увеличением кредитной массы, искусственно поддержи [239] - См.: McLeod R.H., Gamaut R. East Asia in Crisis. P. 58. [240] - См.: Henderson С. Asia Falling. P. 115-116. [241] - См.: McLeod R.H., Gamaut R. East Asia in Crisis. P. 42. вавшей рынок. Все это происходило на фоне двух важных тенденций. С одной стороны, мексиканский дефолт и последовавшая реструктуризация долгов этой страны привели к переосмыслению позиций многих инвесторов по вопросу о целесообразности серьезных вложений в развивающиеся рынки. Следствием стал отток капиталов в США и Европу; если в 1993-1994 годах динамика фондовых индексов на рынках постиндустриальных держав и стран Юго-Восточной Азии была относительно однонаправленной, то к осени 1997 года американский фондовый индекс достиг прироста почти в полтора раза, тогда как сводный индекс, отражающий состояние развивающихся рынков, находился существенно ниже значения 1994 года; при этом тройку лидеров по масштабам понижения составили Таиланд, Мексика и Южная Корея[242]. Если обратиться к картине, сложившейся за полгода до основной волны кризиса, пришедшейся на октябрь-декабрь 1997 года, нетрудно увидеть, что средства, инвестированные в фондовые индексы Таиланда, Филиппин, Малайзии, Сингапура, Южной Кореи и Индонезии в 1994 году, не только не обеспечили доходов, но и принесли убытки, в ряде случаев достигавшие 35 и более процентов[243]. Отток капиталов вызвал естественный рост курса доллара, в первую очередь по отношению к иене, в результате чего японские товары в 1995-1996 годах стали более привлекательными, нежели произведенные в странах ЮВА; следствием этого и стало резкое замедление роста экспортных поставок[244]. Снижение котировок акций на всех азиатских биржах приняло устойчивый характер уже в первой половине 1997 года[245]. С другой стороны, все более явными становились неэффективность индустриального производства и излишнее раздувание кредитной массы, а также искусственное поддержание цен на инвестиционные товары, в первую очередь на недвижимость. Остановимся на этой тенденции более подробно. С середины 90-х годов в большинстве стран Юго-Восточной Азии фондовый рынок уже не мог способствовать поступлению инвестиций, необходимых для развития производства. Крупные промышленные компании стали ориентироваться на массированное привлечение заемных средств. Ввиду того, что в большинстве азиатских стран имели место тесные связи между государством и бизнесом, а индустриальные гиганты пользовались постоянной поддержкой со стороны правительства, "эти предприятия счита [242] - См.: The Economist. 1997. February 22. Р. 89. [243] - См.: The Economist. 1997. May 24. P. 79. [244] - Подробнее см.: The Economist. 1997. March 1. P. 23-25. [245] - Подробнее см.: McLeod R.H., Gamaut R. East Asia in Crisis. P. 14-16. лись как бы застрахованными от банкротства, что служило для финансовых институтов мощным стимулом их кредитования вне зависимости от эффективности их деятельности" [246]. Результаты оказались катастрофическими. Спрос на заемные средства делал их использование все дороже и вызывал рост процентных ставок. В этих условиях предприниматели, в первую очередь в Южной Корее, Индонезии и Таиланде, где государство играло наиболее активную роль в экономике, перешли к политике краткосрочных, в том числе и зарубежных, заимствований. Несмотря на то, что государственные бюджеты этих стран продолжали сводиться с профицитом, бремя долга стало непосильным. Одну из наиболее ярких иллюстраций сложившейся ситуации дает Южная Корея. Эта страна с самого начала ускоренной индустриализации допустила исключительно сильную зависимость своего промышленного развития от размера привлекаемых кредитных ресурсов. Если в 1970 году размер ее внешнего долга не превышал 2,2 млрд. долл., то к 1980 году он вырос в 12,5 раза, до более чем 27 млрд. долл.; при этом почти половина средств, направленных на финансирование программы развития тяжелой и химической промышленности, была получена в виде иностранных займов[247]. Подобная тенденция была характерна как для 80-х, так и для 90-х годов. Между 1992 и 1996 годами объемы полученных страной зарубежных кредитов выросли на 158 процентов, а требования по ним превысили четверть всех международных обязательств стран Юго-Восточной Азии. При этом основная часть заемных средств -- 66 процентов -- привлекалась не непосредственно промышленными компаниями, а корейскими банками[248], распоряжавшимися ими далее по своему усмотрению. Краткосрочные заимствования к концу 1996 года составляли 63 процента всего объема внешних обязательств, в три раза превосходя при этом объем золотовалютных резервов страны[249], выглядевших в тот период вполне благополучно. Но крупнейшие корпорации (а концентрация производства в Южной Корее столь значительна, что четыре основных промышленных конгломерата обеспечивают более 40 процентов ВНП[250]), являвшиеся наиболее активными заемщиками, стали фактическими банкротами еще до основной волны кризиса, который лишь довел негативные тенденции до их естественного завершения: в мае 1998 года отношение суммарных обязательств кон [246] - Lee E. The Asian Financial Crisis: The Challenge for Social Policy. Geneva, 1998. P. 19. [247] - См.: Bellо W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. P. 58. [248] - См.: McLeod R.H., Gamaut R. East Asia in Crisis. P. 72. [249] - См.: Ibid. P. 66-67. [250] - См.: Cough L. Asia Meltdown. The End of the Miracle? P. 20. церна "Хюндаи" к его акционерному капиталу составляло более 570 процентов, а объемы реализации на внутреннем рынке снизились почти вдвое[251]. Следует иметь в виду, что такой показатель не был чем-то экстраординарным (еще до начала кризиса среднее его значение для промышленных компаний, участвовавших в соответствующем листинге сеульской биржи, достигало 300 процентов[252]). Летом 1997 года превышение суммой корпоративного долга акционерной стоимости компаний составило у "Дэу" 3,38 раза, у "Хюндаи" -- 4,39, у "Киа Моторс" -- 5,23, у "Халла" -- 20,7, а у корпорации "Джинро" -- 86 раз (!)[253]. В конце того же года первые две были объявлены банкротами; суммарные обязательства "Киа" достигали на тот момент 10, а "Ханбо" -- 6 млрд. долл. [254] Согласно подсчетам корейских и американских экспертов, около 20 процентов всех банковских кредитов в конце 1997 года были полностью безнадежными, а вывод банковской системы страны из кризиса, по минимальным оценкам, требовал 60-100 млрд. долл. [255] Аналогичная ситуация сложилась и в других азиатских странах; в Таиланде около 70 процентов всех крупных промышленных компаний допустили задержки в выплате кредитов или отказались рассчитываться по своим обязательствам; в Индонезии 200 (по другим данным -- 220[256]) компаний из 228, состоявших в листинге фондовой биржи, были объявлены к концу 1997 года находящимися в состоянии технического банкротства[257]. Гигантские масштабы невозвращаемых кредитов живо напоминают японскую ситуацию 90-х годов. Сегодня многие исследователи отмечают, что проблемы, с которыми столкнулись страны Юго-Восточной Азии в 1997-1998 годах, в значительной мере были обусловлены слепым копированием японского опыта[258]. Следует отметить, учитывая подобную аналогию, что вся глубина японского кризиса стала заметна через шесть-семь лет после первоначального финансового шока, и, видимо, реальный масштаб нанесенного азиатским экономикам ущерба также выявится несколько позже. Японский "опыт" был повторен и в области операций с недвижимостью. Еще в конце 80-х годов цены на офисные и жилые [251] - См.: Kattoulas V. Unhappy Hyundai // Newsweek. 1998. May 25. Р. 57. [252] - См.: McLeod R.H., Gamaut R. East Asia in Crisis. P. 71. [253] - См.: Singh A. 'Asian Capitalism' and the Financial Crisis // Michie J., Smith J.G. (Eds.) Global Instability. P. 26. [254] - См.: Hirch M. Cronyism Crashes // Newsweek. 1998. January 26. P. 21. [255] - См.: The Economist. 1997. November 29. P. 23-25. [256] - См.: Godement F. The Downsizing of Asia. P. 183, 182. [257] - См.: Hirch M. Where is the Bottom? // Newsweek. 1998. January 19. P. 34. [258] - См.: Shutt H. The Trouble with Capitalism. P. 196. помещения в Сингапуре, Гонконге и Южной Корее повторяли японские тренды; так, в 1989 году в Сеуле цена небольшой квартиры достигала 225 тыс. долл., что соответствовало самым высоким ценам в Калифорнии, штате, где ВВП на душу населения был в пять раз выше корейского[259]. Впоследствии цены существенно снизились, однако вплоть до середины 90-х годов инвестиции в строительство объектов недвижимости оставались очень выгодными. Инвесторы вели себя так, будто ничего и не знали об опыте Японии. В Джакарте, Бангкоке, Сингапуре и Маниле в 1996-1998 годах было начато строительство в среднем в полтора раза больших офисных площадей, чем было сдано в эксплуатацию в 1993-1995 годах; инвесторов не останавливало даже то, что в первых трех городах объем непроданных или не сданных в аренду помещений вырос почти на 50 процентов только в течение одного 1996 года[260]. К лету 1997 года доля нереализованных построек составила в Таиланде 35 процентов[261]. Между тем в большинстве азиатских стран банки, согласно официальной отчетности, направляли на финансирование риэлтерских проектов от 11 до 18 процентов своих кредитных средств[262]; однако эксперты "Бэнк фор интернэшнэл сеттлментс" давали гораздо более высокие оценки: от 25-30 процентов в Индонезии до 30-40 процентов в Сингапуре, Таиланде и Малайзии и беспрецедентных 40-55 процентов в Гонконге[263]. По самым оптимистичным предположениям, разрешение одной только проблемы сбыта на рынке офисных помещений может стоить многим странам Юго-Восточной Азии от 4 до 5-6 процентов их валового национального продукта. Катастрофическая ситуация на рынке недвижимости, о которой много говорилось в ходе кризиса, является лишь одним, пусть и весьма наглядным, но все-таки не единственным показателем переоцененности капитальных благ в странах Азии. На этом примере мы можем в наиболее "чистом" виде наблюдать последствия сокращения внешнего спроса и в то же время механизм "запуска" кризиса в промышленной сфере. Сокращение иностранных инвестиций, вложений в акции и ценные бумаги, невозможность привлечения новых кредитов и замораживание значительных банковских средств в долгосрочных, и, как оказалось, убыточных, инвестиционных проектах -- все это привело к снижению возможностей маневра для промышленных компаний и вынудило их ориентироваться лишь на текущие поступления от продаж. Но как [259] - См.: Bella W., Rosenfeld S. Dragons in Distress. P. 40. [260] - См.: The Economist. 1997. April 12. P. 82. [261] - См.: French P., Crabbe M. One Billion Shoppers. P. 118. [262] - См.: The Economist. 1997. April 12. Р. 82. [263] - См.: Goldstein M. The Asian Financial Crisis. P. 8. только большинство из них попыталось нарастить объемы производства, стало очевидно, что рынки развитых стран перенасыщены, а внутренний рынок испытывает огромную нехватку средств, в том числе вследствие девальвации национальных валют и сокращения платежеспособного спроса, банкротства ряда банков и финансовых компаний, а также роста сбережений населения, не уверенного в завтрашней финансовой стабильности. Эти факторы обусловили резкий промышленный спад во всех странах региона. Если несколько лет назад утверждалось, что "азиатская экономическая экспансия вполне может продолжаться на протяжении десятилетий" в первую очередь потому, что "трудовые ресурсы... азиатских стран могут в начале следующего столетия устойчиво нарастать" [264], то сегодня господствуют иные представления. Эксперты отмечают теперь, что в современных условиях факторы, на которых было основано азиатское экономическое чудо, утратили прежнее значение. Низкие издержки на рабочую силу перестали служить достаточным условием проникновения на мировые рынки; важнейшим фактором конкурентоспособности оказалось здесь широкое применение в производстве высококвалифицированного и высокопроизводительного интеллектуального труда[265]. Будучи неспособными предложить Западу высокотехнологичную продукцию, азиатские экономики замедляют сегодня темпы своего развития. В Таиланде за ростом ВНП на 6 процентов в 1996 году последовала стагнация в течение 1997 года, и прогнозировался спад на 5 процентов в 1998 году; в Индонезии, где в 3-м квартале 1997 года наблюдался рост на 7 процентов, в 1998 году ожидали уже 15-процентного спада[266]. На протяжении 1997-го и первой половины 1998-го эксперты Международного валютного фонда восемь раз пересматривали свои оценки темпов роста азиатских экономик; о масштабе этих корректировок позволяет судить таблица 9-1. Ход кризиса и связанные с ним драматические политические события -бесчисленные отставки в правительствах, смена руководства в Южной Корее в начале 1998 года, резкие антиамериканские заявления малайского премьера Махатхира, громкие банкротства крупных банков и финансовых компаний, среди которых оказались такие известные и, казалось бы, находившиеся вне эпицентров кризиса, как гонконгский "Перегрин" и даже японские "Хоккайдо Такусоку Бэнк" (обязательства которого перед клиентами составляли 75,1 млрд. долл.) и "Ямайичи Секьюритиз" [264] - Judy R.W., D'Amico С. Workforce 2000. Work and Workers in the 21st Century. Indianapolis (In.), 1997. P. 31. [265] - См.: Drucker P.F. Management Challenges for the 21st Century. P. 61. [266] - См.: Lee E. The Asian Financial Crisis. P. 4, 6. Таблица 9-1 Реальный и прогнозируемый рост ВВП, 1996-98 (в процентном выражении) Прогнозы МВФ Согласованные прогнозы 1996 1997 1998 (в мае 1997) 1998 (в апреле 1998) Изменение прогноза на 1998 1998 (в июне 1997) 1998 (в апреле 1998) Измене-ние прогноза на 1998 г. Индонезия Таиланд Южная Корея 8,0 5,5 7,1 5,0 -0,4 5,5 7,4 7,0 6,3 -5,0 -3,1 -0,8 -12,4 -10,1 -7,1 7,6 5,9 6,1 -6,3 -4,1 -1,6 -13,9 -10,0 -7,7 Малайзия Филиппины Сингапур Гонконг Китай Тайвань 8,6 5,7 6,9 4,9 9,7 5,7 7,8 5,1 7,8 5,3 8,8 6,9 7,9 6,4 6,1 5,0 8,8 6,3 2,5 2,5 3,5 3,0 7,0 5,0 -5,4 -3,9 -2,6 -2,0 -1,8 -1,3 8,0 6,3 7,3 5,5 10,4 6,5 1,1 2,2 2,7 3,0 7,8 5,9 -6,9 -4,1 -4,6 -2,5 -2,6 -0,6 Источник: Goldstein M. The Asian Financial Crisis. P. 3. (25,2 млрд. долл.) [267], волна забастовок в Южной Корее, народные волнения в Индонезии, приведшие к падению режима Сухарто, и т.д. -достаточно хорошо известны, и воспроизводить их не входит в нашу задачу. Гораздо больший интерес представляют попытки исправить положение, предпринимавшиеся как национальными правительствами, так и по линии международных финансовых организаций, особенно те из них, которые были осуществлены на первом этапе кризиса, между октябрем 1997-го и весной 1998 года. Следует отметить, что события, формально положившие начало кризису, и в первую очередь девальвации национальных валют азиатских стран летом 1997 года, прошли относительно незамеченными на мировых рынках; снижение котировок акций в Азии не помешало европейским и американским фондовым индексам неоднократно достигать новых рекордов летом и осенью этого года. Доллар плавно рос по отношению к иене, а японский и гонконгский индексы столь же медленно снижались (Nikkei-225 потерял в 1997 году до 20 процентов своей стоимости). Однако для того, чтобы кризис в Азии получил мировой резонанс, необходим был крах на одном из основных региональных рынков. 20, 21, 22 и 23 октября, в течение четырех дней подряд, котировки в Гон [267] - См.: Hirch M. Cronyism Crashes. P. 21. конге непрерывно снижались, соответственно на 630, 568, 765 и 1.211 пунктов, что означало общее падение на 23 процента[268]. В ответ 27 октября индекс Доу-Джонса упал более чем на 300 пунктов; торги были прерваны впервые после того, как 22 ноября 1963 года мир узнал об убийстве президента Дж. Кеннеди; после их возобновления индекс продолжил "свободное падение", и, когда снижение достигло 554 пунктов, торги были прекращены на основе биржевых правил, принятых в 1987 году. На следующий день Доу-Джонс поднялся более чем на 300 пунктов, однако резко упали котировки в Европе. Разбалансированность мировых рынков стала реальностью[269]. На фоне резкого (на 20-40 процентов) снижения курса национальных валют большинства восточноазиатских стран и катастрофического (на 30-50, а в Индонезии даже на 70 процентов) обвала на их фондовых рынках окончательно прояснилось состояние макроэкономических индикаторов в этих странах. Фактически впервые появились реалистические данные о валютных резервах; выяснилось, что большая часть золотых резервов Банка Таиланда была тайно реализована на международных рынках еще в августе-октябре, а общий объем валютных резервов Южной Кореи, являвшейся на тот момент 11-й по размерам ВНП экономикой в мире, составлял 21 ноября 1997 года 7,3 млрд. долл., 4 же декабря -- около 5 млрд. долл. [270] За период между серединой 1997-го и началом 1998 года снижение корейского фондового индекса обошлось инвесторам в 314 млрд. долл., крах на малайзийском рынке -- не менее чем в 225 млрд. долл. [271], а цены, сложившиеся на индонезийской бирже, выявили убытки в 74 млрд. долл. только по акциям 15 наиболее активно торговавшихся компаний[272]; в силу того, что котировки акций прочих фирм, входивших в листинг, трудно было определить, точный размер потерь не поддается исчислению. Международные финансовые эксперты поспешили заявить, что кризис порожден финансовыми проблемами, запредельным уровнем использования заемных средств и действиями фондовых спекулянтов. В качестве аналога, на опыт которого можно было опереться в ходе решения возникших проблем, многие экономисты стали называть мексиканский долговой кризис 1995 года, успешно [268] - См.: Henderson С. Asia Falling. P. 146-147; подробнее см.: Spaeth A. Sinking Feeling // Time. 1998. June 22. Р. 40. [269] - Подробнее см.: Powell B. Hiccup? Or Global Meltdown? // Newsweek. 1997. December 29. P. 20-21. [270] - См.: McLeod R.H., Gamaut R. East Asia in Crisis. P. 78. [271] - См.: Ibid. P. 94. [272] - См.: Moreau R., Nordland R. After Suharto // Newsweek. 1998. June 1. P. 39. разрешенный силами МВФ (а по сути дела -- США), направившими в страну 48 млрд. долл., которые способствовали стабилизации национальной валюты и реструктуризации долга, сбившим первую волну кризиса. Полагая, что и в новой ситуации прежние методы принесут заметные результаты, западные страны предпочли оказать терпящим бедствие азиатским нациям быструю и массированную финансовую поддержку. В соответствии с таким подходом, МВФ последовательно одобрил в течение второй половины 1997 года предоставление 17 млрд. долл. Таиланду, 23 млрд. долл. Индонезии (впоследствии пакет был увеличен до 43 млрд. долл.) и, наконец, 57 млрд. долл. Южной Корее, что стало самым большим кредитом, когда-либо предоставленным этой организацией[273]. Однако время показало, что эти меры оказались далеко не так эффективны, как осуществленные в ходе мексиканского дефолта 1995 года. Кризис, поразивший Юго-Восточную Азию, отличался от мексиканской катастрофы по многим направлениям. С количественной стороны он был гораздо более глубоким даже в чисто финансовом аспекте. Если в Мексике в 1994 году общий размер выданных банками и финансовыми институтами кредитов не превышал 50 процентов ВНП, то в Таиланде накануне кризиса он достигал 140 процентов. Если безнадежные ссуды в обоих случаях составляли около 30 процентов всех выданных кредитов, то для Мексики эта цифра была эквивалентна 15 процентам ВНП, а для Таиланда -- 45 процентам. Таиланд не был в этом отношении исключением: в сентябре 1997 года уровень невозвратных кредитов в 30-32 процента был признан также в Индонезии, Малайзии и Южной Корее. В Индонезии, Малайзии и Таиланде только обязательства перед иностранными банками, в большинстве своем краткосрочные, достигали в сентябре 1997 года 30-45 процентов ВНП (общая сумма долга Малайзии превышала 170 процентов ВНП, Индонезии -- 190 процентов[274]). Огромную опасность представлял и устойчивый дефицит платежного баланса, связанный с необходимостью масштабного импорта производственных технологий и комплектующих. В 1996 году этот показатель возрос для южнокорейской экономики по сравнению с предыдущим годом почти в три раза, с 8 до 23 млрд. долл., в результате чего по его абсолютной величине страна заняла второе место в мире после США[275]. [273] - См.: Lacayo R. IMF to the Rescue // Time. 1997. December 8. P. 23. [274] - Подробнее см.: The Economist. 1998. March 7. Survey "East Asian Economies". P. 5-9. [275] - См.: Yip G.S. Asian Advantage. P. 225. При этом все охваченные кризисом государства имели исключительно малые возможности маневра, так как имевшиеся в их распоряжении валютные резервы были несравнимо меньше, чем обязательства по внешним займам. Так, внешний долг Таиланда достигал 87,3 млрд. долл. при величине резервов не более 26,6 млрд. долл.; для Южной Кореи и Индонезии соответствующие показатели составляли 152,3 и 45,1, 136,4 и 13,5 млрд. долл. [276]. Поэтому большая часть средств, направлявшихся МВФ в виде пакетов кредитной помощи этим странам, фактически шла на реструктуризацию долга и не влияла существенным образом на внутреннюю ситуацию. В качественном аспекте различия были еще более разительными и определялись в первую очередь характером инвестиционной политики в предшествующий период и степенью государственного регулирования экономики. Если основой мексиканского кризиса было активное потребительское кредитование, то в Азии заемные средства использовались для инвестиции, многие из которых оказались непродуктивными. Поэтому в Мексике девальвация национальной валюты имела позитивные последствия; ставшие более дешевыми мексиканские товары хлынули на внешние рынки, прежде всего в Соединенные Штаты (рост экспорта составил в 1995 году 40 процентов в долларовом исчислении, из которых 90 процентов пришлись на США), а гипертрофированное внутреннее потребление несколько снизилось, что также сыграло положительную роль. После снижения объемов производства в 1995 году на 6,2 процента в 1996-м и 1997-м наблюдался рост на 5,2 и 7,4 процента соответственно. В результате увеличения экспорта и уменьшения импорта дефицит платежного баланса снизился с 29,7 млрд. долл. в 1994 году до 1,6 млрд. долл. в 1995-м. Сокращение внутреннего спроса на 12,8 процента в 1995 году было компенсировано его ростом на 6,2 процента в 1996-м и на 9 процентов в 1997-м. К концу 1998 года уровень безработицы также вернулся к его докризисным значениям[277]. При этом мексиканские власти радикально сократили количество барьеров для зарубежных капиталовложений и допустили приобретение национальных компаний в полную собственность иностранных инвесторов. В результате начавшие возвращаться в страну средства западных предпринимателей обеспечили установление нескольких новых рекордных значений фондового индекса в 1997 году. [276] - См.: Emerson Т. Asia's Agony // Newsweek. 1998. October 12. Р. 26. [277] - См.: McLeod R.H., Gamaut R. East Asia in Crisis. P. 277. В Азии же последствия девальвации национальных валют и обвала фондовых рынков оказались совершенно иными. Поскольку банки направляли основную часть кредитов в инвестиционный сектор, финансовый кризис сделал привлечение новых заемных средств гораздо более дорогим (так, к началу лета 1998 года процентные ставки достигли на Филиппинах 16 процентов годовых, в Южной Корее -- 17, в Таиланде -- 23, а в Индонезии превысили 60 процентов[278]) и, тем самым, фактически свел на нет возможности удешевления товаров, которое могло бы стать первым следствием девальвации. Внутреннее потребление еще более сократилось, как из-за снижения курса национальной валюты, так и в результате банкротства банков и падения заработной платы; как следствие, вместо оживления экспортных секторов экономики началась глубокая рецессия. Как отмечает Дж.Сорос, "за финансовым крахом последовал экономический спад. Внутренний спрос застыл, импорт резко сократился, но объем экспорта не увеличился, поскольку значительная доля экспортируемых товаров направлялась в страны, также охваченные кризисом. Кроме того, экспортировалась в основном ограниченная группа товаров, цены на которые снижались вследствие перенасыщения рынка" [279]. В Южной Корее, например, в первом квартале 1998 года физический объем экспорта вырос на 30 процентов, но в стоимостном выражении он фактически не изменился из-за падения цен на экспортную продукцию[280]; во втором квартале ситуация также оставалась неопределенной, но уже во втором полугодии наметилась тенденция к сокращению стоимости экспорта, что дало основание корейской Ассоциации международной торговли прогнозировать первое после 1958 года снижение стоимостных показателей экспорта по итогам 1998 года в целом[281]. Во втором квартале 1998 года началось быстрое сокращение объемов производства, в результате чего загруженность мощностей снизилась с 83 до 65 процентов[282]. Менее чем через полгода после начала кризиса стала очевидной и степень зависимости от импорта. Выше мы отмечали, в какой мере высокотехнологичное производство в азиатских странах зависело от поставок импортных комплектующих и технологий. Между тем в течение последнего квартала 1997 года и начала [278] - См.: Spaeth A. Sinking Feeling. P. 40. [279] - Soros G. The Crisis of Global Capitalism. P. 149. [280] - См.: Bosworth В. Why Trade with Asia Benefits the U.S. Economy // Harrison S.S., Prestowitz C.V., Jr. (Eds.) Asia After the 'Miracle': Redefining U.S. Economic and Security Priorities. P. 103-104. [281] - См.: The Economist. 1998. September 12. P. 72. [282] - См. Mc Leod R.H., Garnaut R. East Asia in Crisis. P. 80, 81. 1998-го таковые снизились в Индонезии на 30, в Таиланде -- на 32, в Южной Корее -- на 36 процентов[283]. В середине 1998 года азиатские страны фактически исчерпали все возможности снижения цен на свою продукцию, которые не могли упасть столь же резко, сколь и их национальные денежные единицы, в первую очередь по причине высокой составляющей импортированных компонентов и сырья. И хотя к весне 1998 года первые последствия краха были, казалось, преодолены, реального улучшения ситуации не наступило. Переместившись в производственную сферу, кризис привел к массовой остановке предприятий и закрытию многих компаний. По подсчетам экспертов, уровень безработицы к концу 1998 года во всех охваченных им странах превышал докризисные показатели в 2-2,5 раза[284]; в Малайзии и Индонезии начались волнения, направленные против иммигрантов[285]; уровень жизни в пораженных рецессией странах снизился более чем в полтора раза. Впервые с конца 60-х годов во всех восточноазиатских государствах увеличилась доля граждан, живущих ниже официальной черты бедности: в Таиланде -- с 15,1 до 26,7, в Южной Корее -- с 15,7 до 27,8, а в Индонезии -- с 11,3 до 22,5 процента населения[286]. Не менее драматично обстояло дело и в связи с государственным вмешательством в решение экономических проблем. Азиатская модель индустриализации, как мы отмечали выше, основывалась на сращивании государства и экономики. Этот процесс принимал различные формы -- от централизованного регулирования в Малайзии и государственной поддержки крупных компаний в Южной Корее до организации целой сети полугосударственных компаний в Индонезии, позволившей семье Сухарто сколотить самое большое состояние в Азии, по некоторым оценкам достигающее 40 млрд. долл. [287] Однако в любом случае меры, предложенные МВФ в качестве условия оказания финансовой помощи, были встречены явно оппозиционно, если не сказать -- враждебно. В Таиланде одним из важнейших условий выделения кредита стало закрытие 57 крупных финансовых компаний, находившихся на грани банкротства, но близких к власть предержащим; в Южной Корее еще более болезненным оказалось требование расформирования ряда крупных конгломератов, в том числе "Хюндаи", а также применение процедуры банкротства к некоторым мощным компаниям, включая "Киа моторе"; в Индонезии делегация МВФ акцентировала внимание на удалении от дел членов президент [283] - См.: Ignatius A. Asia's Bad News // Time. 1998. May 18. P. 33. [284] - См.: Lee E. The Asian Financial Crisis. P. 40. [285] - См.: Larimer Т. No Place For Strangers // Time. 1998. April 6. P. 26. [286] - См.: Emerson Т. Asia's Agony. P. 26. [287] - См.: Mayer M. Suharto Family Values // Newsweek. 1998. May. 18. P. 41 ской семьи. Как показывает практика, все эти требования не имеют реальной перспективы быть выполненными. В Таиланде до сих пор продолжают работать более половины предназначавшихся к закрытию финансовых компаний; требования МВФ по отношению к Малайзии вызвали резкие заявления премьера Махатхира и фактически привели к самоизоляции страны; торг с индонезийским президентом Сухарто занял несколько месяцев[288] и закончился только с его свержением; в Южной Корее (где накануне кризиса до 12 процентов топ-менеджеров пяти крупнейших компаний состояли в тесном родстве друг с другом[289]) большинство условий также не были выполнены, и неудивительно, что "Киа моторе" в результате инвестиционного "конкурса" перешла не к "Форд мотор", предложившей самую высокую цену, а к корейской же "Дэу". Летом 1998 года все страны, получившие помощь, нарушили договоренности с МВФ в той их части, которая касалась необходимости сбалансирования бюджета. Если во второй половине 1997 года МВФ согласовал с Таиландом, Южной Кореей и Индонезией показатели профицитов их бюджетов в размере 1 процента[290], то уже в мае 1998 года Таиланд допустил дефицит в 3 процента, Южная Корея в июне -- 4 процента, а Индонезия -- 8,5 процента. Хотя эти нарушения формально объяснялись необходимостью поддержания ряда социальных программ, значительная часть средств была в действительности израсходована на финансовые вливания в промышленный сектор[291]. Характерно, что даже сегодня, два года спустя после первых кризисных явлений в азиатских странах, доминирующей остается точка зрения, согласно которой главной причиной разрушительного кризиса стали проблемы чисто финансового характера -- в первую очередь массированный отток капитала из стран региона и последовавший за этим так называемый "эффект домино" [292]. Более того, большинство экспертов полагают, что значительная часть причин, породивших кризис, лежит вне хозяйственных систем самих этих стран. Дж.Сорос риторически спрашивает в своей книге: "Как получилось, что такая успешная модель экономического развития так скоро потерпела крах?" -- и отвечает, что "основным источником нестабильности является сама международная финансовая система" [293]. Мы полагаем, что в этом утверждении [288] - См.: McCarthy Т. Indonesia on the Brink // Time. 1998. March 23. P. 36-37. [289] - См.: Cough L. Asia Meltdown. The End of the Miracle? P. 20. [290] - См.: Phongpaichit P., Baker Ch. Thailand's Boom and Bust. P. 124. [291] - См.: Lee E. The Asian Financial Crisis. P. 53. [292] - См.: Griffith-Jones S., Kimmis J. Stabilizing Capital Flows to Developing Countries // Michie J., Smith J.G. (Eds.) Global Instability. P. 71-72. [293] - Soros G. The Crisis of Global Capitalism. P. 141. гениальный финансист ошибается, серьезно смешивая причину и следствие. Безусловно, зависимость азиатских экономик от развития событий на мировых финансовых рынках не следует недооценивать. Однако, на наш взгляд, то огромное внимание, которое в последние два года развитые страны уделили азиатскому кризису, не означает, что он был порожден действиями международных финансистов. Качественное отличие азиатских стран от той же, например, Мексики состоит в том, что правительства и лидеры делового сообщества этих государств стремились за чужой счет (как международных инвесторов, так и собственных граждан) индустриализировать свои страны, отнюдь не теряя при этом контроля над собственной экономикой. В отличие от Мексики, возможность инвесторов не только принимать принципиальные решения, но даже получать достоверную статистическую информацию о положении дел оставалась здесь весьма низкой. Теперь известно, что Таиланд перед кризисом продал фактически все свои валютные резервы в обстановке полной секретности[294], а "Ямайичи Секьюритиз" создала несколько фиктивных компаний, на которые для улучшения своего баланса перевела просроченных долгов "всего лишь" на 2,1 млрд. долл. [295] Но кто поручится, что статистические данные о масштабах корейского долга, определявшие его весной 1997 года в сумме около 40 млрд. долл. и затем "скорректированные" до 60, 100 и, к концу 1997 года, до 119,7 млрд. долл. [296], не остаются в несколько раз заниженными? Развитие азиатских экономик не было естественным и самоподдерживающимся; на протяжении десятилетий правительства de facto обеспечивали поступление дополнительных инвестиций по меньшей мере пятью путями: во-первых, посредством прямого дотирования предприятий в самых различных формах; во-вторых, через покровительство гигантским промышленно-финансовым консорциумам, мобилизировавшим внутренние ресурсы через подконтрольные им банки; в-третьих, искусственно поддерживая курс национальной валюты на уровне, позволявшем эффективно импортировать технологии и комплектующие из-за рубежа; в-четвертых, привлекая и гарантируя кредиты для поддержки национальной промышленности и, в-пятых, поддерживая относительно низкую цену рабочей силы, делавшую продукцию этих стран конкурентоспособной. Достигавшиеся при этом темпы роста не могли быть обеспечены иначе как массированными инъекциями средств из-за рубежа; последние поддер [294] - См.: The Economist. 1998. April 11. Р. 64-65. [295] - См.: Gibney F. The Last, Best Hope // Time. 1997. December 22. P. 25. [296] - См.: Henderson С. Asia Falling. P. 244. живали рост и позволяли привлекать новые инвестиции. В результате в 1993-1995 годах приток иностранного капитала, в частности, в Малайзию и Таиланд достигал 13-17 процентов (!) их ВНП[297]; неустойчивость азиатских экономик иллюстрируется тем, что нетто-отток инвестиций в 1997 году, оцениваемый в 12 млрд. долл., составлял не более чем 1,3 процента совокупного валового национального продукта этих стран[298]. Таким образом, оказывается, что для фактически полного краха азиатской экономической модели было достаточно всего лишь прекратить искусственное внешнее финансирование этих стран; между тем, если государства в течение десятков лет проводили политику, которая не могла не предполагать такой уязвимости, трудно винить международных инвесторов в том, что они вдруг неожиданно пожелали получить обратно свои деньги (или то, что от них осталось). Несмотря на явные просчеты в самой идеологии избранного азиатскими государствами пути развития, к началу 1999 года в литературе сформировались две основные точки зрения на природу азиатского кризиса. Первая акцентирует внимание на финансовых его аспектах, и ее сторонники полагают, что главными причинами стали излишние заимствования на внешнем и внутреннем рынке, неконтролируемое финансирование недостаточно продуманных проектов в промышленности и сфере недвижимости, искусственное завышение курсов национальных валют, допущение дефицитов платежного баланса и так далее. Перечисляя в уже цитированной работе десять источников азиатского кризиса, М.Голд-штейн отмечает в их числе исключительно проблемы, связанные с финансовыми его аспектами[299]. Сторонники этой точки зрения полагают, что азиатский кризис 1997 года играет позитивную в целом роль, так как в конечном счете обеспечивает большую открытость экономик региона к иностранным инвестициям и дает Западу возможность более активно внедрять в Азии собственные принципы хозяйственной организации; в силу этого предполагается, что кризис будет относительно непродолжительным и не повлечет за собой опасных долгосрочных последствий[300]. Вторая позиция акцентирует внимание на организационной структуре азиатских экономик; согласно ей, важнейшей задачей, которую должны поставить МВФ и другие международные финансовые институты перед азиатскими странами, является отказ от прямой государственной поддержки промышленности, демонополизация большинства отраслей и проведение активных мер, направленных [297] - См.: The Economist. 1998. March 7. Survey "East Asian Economies". P. 4. [298] - Рассчитано по: The Economist. 1998. April 11. Р. 64. [299] - См.: Goldstein M. The Asian Financial Crisis. P. 65-67. [300] - См.: Luttvak E. Turbo-Capitalism. P. 241. на развитие свободного предпринимательства[301]. Ввиду того, что по состоянию на сегодняшний день подобные меры представляются еще далекими от осуществления, эксперты, придерживающиеся этой точки зрения, полагают, что "немедленное восстановление хозяйства в высшей степени маловероятно... и вопрос о возврате к прежним заоблачным высотам докризисного периода в настоящее время остается открытым" [302]. Однако при всем разнообразии позиций, насколько нам известно, еще ни разу не высказывалась мысль, согласно которой причины азиатского кризиса были имманентно заложены в самой концепции избранного типа индустриализации. Выше мы неоднократно обращались к основным проблемам, возникающим у стран, направившихся по пути ускоренного развития. На наш взгляд, основной ошибкой азиатских государств было то, что они не осмыслили природы экономических успехов, достигнутых ими в 80-е годы, не сумели осознать их как конъюнктурные и временные. Вместо того, чтобы на основе накопленного потенциала отойти от ориентации на высокие темпы хозяйственного роста, перенести акцент на развитие сферы услуг и сделать приоритетом формирование емкого внутреннего рынка, истэблишмент азиатских стран двинул свои экономики на полной скорости по пути в никуда. Считая себя (и отчасти реально являясь) конкурентами развитых стран, они даже не осознавали (и сегодня не осознают) своей зависимости от постиндустриального мира. Импорт технологий, искусственное занижение издержек, массированные вливания иностранного капитала и наращивание экспорта готовой продукции на внешние рынки -- таковы были основные условия азиатского "процветания". Фактором, прервавшим эту череду "успехов", стал отнюдь не финансовый кризис, а достижение западными экономиками новой ступени своего прогрессивного развития. Формирование в постиндустриальных странах самоподдерживающейся экономики, в значительной мере независимой от внешних обстоятельств, занятие ведущего места информационным сектором хозяйства и взрывное повышение спроса на индивидуальные блага и специфические, не производимые в массовом масштабе, товары и услуги стали провозвестниками конца азиатской индустриализации. Западные страны, в 80-е и начале 90-х годов стремившиеся завоевать рынок для своих технологий, программного обеспечения, иных "ноу-хау", а также наиболее высокотехнологичных продуктов посредством ценовой конкуренции, сегодня завоевали фактически монопольное положение на [301] - См.: World Economic Outlook. A Survey by the Staff of the International Monetary Fund. May 1998. P. 3; Cough L. Asia Meltdown. P. 106-107, 128. [302] - Lee E. The Asian Financial Crisis. P. 32. рынках и вполне могут ее использовать. С ростом благосостояния внутри самих развитых стран увеличиваются потребности в высококачественной продукции отечественных производителей, а также слугах, что ограничивает платежеспособный спрос на азиатские товары со стороны высокообеспеченных категорий населения; менее же обеспеченные граждане акцентируют внимание на ценовой характеристике, которая. Как мы уже отметили, не может быть достаточно эффективно снижена по причине доли импортных комплектующих. Растущая деловая активность в ведущих постиндустриальных державах естественным образом притягивает значительные средства, и инвесторы считают за благо уйти с развивающихся рынков, риски вовлеченности в которые превосходят все разумные пределы. В этих условиях у стран Юго-Восточной Азии нет никаких серьезных предпосылок для быстрой хозяйственной реабилитации. Вопреки широко распространенной точке зрения, согласно которой через несколько лет азиатские нации смогут вернуть и умножить свои экономические успехи, мы считаем возможным утверждать, что страны этого региона никогда более не будут занимать тех позиций в мировой экономике (при ближайшем рассмотрении не слишком уж впечатляющих[303]), которые были достигнуты ими к середине 1997 года. Сегодняшний уровень фондовых индексов , состояние валютных курсов и масштабы производства представляются нам далеко отстоящими от тех минимальных значений, до которых им предстоит еще падать. Единственное, что будет отличать ближайшие годы от последних двух, это то, что понижательная тенденция будет более плавной (аналогом может служить японская ситуация, когда в 1990 году токийскому фондовому индексу хватило несколько месяцев, чтобы спуститься с отметки в 40 тыс. Пунктов до уровня 28 тыс., а в течение последующих восьми лет он медленно дошел до значений 13-14 тыс. Пунктов, что также не является пределом) Попытка стран Юго-Восточной Азии осуществить "большой скачок" в круг развитых держав закончилась неудачей. Вытекающие из этого печального опыта уроки ценны для любой страны мира и свидетельствуют о том, что в сегодняшних условиях ни одна хозяйственная система не может достичь постиндустриального уровня развития без прямой помощи и поддержки со стороны других постиндустриальных стран (хорошим примером обеспечения "догоняющего" развития извне являются государства Средиземноморья и Восточная Германия, чье развитие активно финансируется из средств Европейского сообщества). Между тем особый интерес представляет собой анализ с этой точки зрения опыта хозяйственной реформы, проводимой в крупнейшей азиатской стране, до сих пор не охваченной кризисом, -- в Китае. [303] - См. Подробное сравнение экономических показателей для стран Юго-Восточной Азии и США приводится в: Haley G.T., Tan C.H., Haley U.C.V. New Asian Emperors. The Overseas Chinese, Their Strategies and Competitive Advantages. Oxford, 1998. P. 81. Table 4.3. Китай: общие судьбы или особый путь? Китай, к которому сегодня приковано внимание многих экономистов и политиков, и по методам своего развития, и по сложившейся там политической системе, и по устойчивости к кризисным явлениям, существенно отличается от прочих государств региона. Обычно, говоря о Китае, отмечают достигнутые им выдающиеся успехи в индустриализации, гигантские темпы роста валового национального продукта, беспрецедентный объем валютных резервов, устойчивое положительное сальдо во внешней торговле и многое другое, что, по мнению экспертов, может вывести его на место мирового экономического лидера к середине XXI века. Мы не разделяем такого оптимизма, однако вполне согласны с тем, что избранная Китаем модель реформирования экономики является, пожалуй, оптимальной для решения стратегических задач развития страны. Китай начал свои реформы в 1978-1979 годах, располагая минимальным экономическим потенциалом. Абсолютное большинство населения было занято в сельском хозяйстве, промышленность находилась в зачаточном состоянии, валовой национальный продукт на душу населения составлял не более 373 юаней, что даже по искусственно установленному в тот период курсу -- 1,55 юаня за доллар -- не превышало 250 долл. на человека [304]. Начав переход к рыночной экономике и взяв курс на индустриализацию, китайское руководство поставило задачу увеличить среднедушевой размер ВНП в четыре раза к 2000 году. Достигнута ли эта цель, сказать сегодня крайне сложно. С одной стороны, согласно статистическим данным, китайская экономика на протяжении всего периода 80-х и начала 90-х годов росла темпами от 9,8 до 14,2 процента в год и была, таким образом, рекордсменом среди азиатских стран [305]. [304] - См.: Ayres R.U. Turning Point. P. 57. [305] - Сегодня многие аналитики считают возможным говорить о снижении темпов роста китайской экономики. На наш взгляд, более правильным было бы полагать, что экономический рост в Китае, характеризующийся на протяжении последних двадцати лет показателями, колебавшимися в пределах от 4 до 15 процентов в год (подробнее см.: The Economist. 1997. February 22. Р. 21), является скорее неровным, нежели замедляющимся; при этом сама подобная "неровность" в определенной мере может быть объяснена сложностями его статистического учета. Между 1991 и 1995 годами рост валового национального продукта в КНР составил 136 процентов, а по итогам 1996 года -- 9,2 процента [306]. При этом на первом этапе реформ в Китае, в отличие от большинства его соседей, роль иностранных инвестиций была относительно ограниченной, в силу чего быстрыми темпами развивались сельское хозяйство и легкая промышленность, в значительной мере рассчитанные на внутренний рынок, а также весьма эффективно использовались внутренние резервы хозяйственного роста; в результате, как подчеркивают многие специалисты, производительность в китайской экономике росла темпами от 2 до 3,8 процента в год, будучи самым важным (даже более значимым, чем повышение интенсивности труда или роль капитальных вложений) фактором хозяйственного развития и обеспечивая до 43 процентов роста национального дохода [307]. Формируя таким образом внутренний рынок и создавая условия для бурного экономического роста, китайское правительство сосредоточило наиболее конкурентоспособные производства в специально созданных зонах "обработки продукции на экспорт", или, что звучит более привычно, свободных экономических зонах. В начале 80-х годов их насчитывалось более десятка, и некоторые из них привлекали значительный объем зарубежных инвестиций (как, например, свободная экономическая зона в Даляне, куда с 1984 по 1993 год иностранными инвесторами было вложено более 5 млрд. долл. [308]); наибольшим же значением для экономики страны обладал комплекс свободных экономических зон, сложившийся в дельте реки Сицзян. На этой территории, расположенной в непосредственной близости от Гонконга, благодаря тесным хозяйственным связям с ним, в 80-е годы был сосредоточен основной объем китайского индустриального производства; темпы экономического роста между 1978 и 1993 годами составляли здесь в среднем 17,3 процента. К началу 1994 года около трети всего китайского экспорта обеспечивалось регионом, в котором проживало 23 млн. человек, то есть менее 1,4 процента всего населения страны [309]. В середине 90-х годов отношение экспорта из восточных провинций к объему их валового продукта в несколько раз превышало средний для Китая показатель в 13 процентов, достигая в Гуандуне 106, а в Фуцзяне -- 30 процентов [310]. Важно подчеркнуть, что значение свободных экономических зон в том виде, в каком [306] - См. Hampden- Turner Ch., Trompenaars F. Mastering the Infinite Game. P. 3, 2. [307] - См. Chai J.C.H. China: Transition to a Market Economy. P. 150. [308] - См. Ohmae K. The End of the Nation State. P. 86. [309] - См. Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights. P. 208. [310] - CM. Naughton B. The Emergence of the China Circle // Naughton B. (Ed.) The China Circle. P. 7-8. они сформировались в Китае к началу 90-х годов, выходит далеко за рамки масштабного хозяйственного роста, причиной которого они оказались. Эта модель, позднее освоенная и в других регионах страны, обеспечила уникальные характеристики структуры иностранных инвестиций в китайскую экономику: в отличие, например, от Южной Кореи, где к 1993 году портфельные инвестиции и внешние займы почти в 15 раз превышали прямые капиталовложения в производственную сферу, в Китае последние в 2 раза превосходили объемы полученных кредитов и почти в 10 раз -- масштабы портфельных инвестиций [311]. Вопрос об источниках тех капиталовложений, которые обеспечили столь неправдоподобно быстрый экономический рост, открывает нам наиболее принципиальные отличия китайской экономики от хозяйственных систем прочих азиатских стран. Во-первых, это характер и юридические основы инвестиции. Провозглашая строительство социалистической рыночной экономики, китайские руководители, с одной стороны, не допустили широкой приватизации крупных промышленных компаний и, с другой стороны, не стремились активизировать развитие сферы услуг и финансового сектора, ориентируясь в первую очередь на модернизацию производственных мощностей. Именно поэтому подавляющая часть иностранных инвестиций в китайскую экономику (до 75 процентов по состоянию на 1996 год) представлена прямыми капиталовложениями в сферу материального производства и строительство. В то же время, сохраняя гигантские государственные предприятия, правительство в массовом масштабе регистрировало компании со стопроцентным иностранным участием. Курс на их создание был провозглашен в ходе "южного турне" Дэн Сяопина в 1991 году, и изменение политической линии было воспринято инвесторами фактически немедленно: если в 1991 году прямые иностранные инвестиции не превосходили 4 млрд. долл., то в 1992 году они достигли 11 млрд., в 1993-м -- 26 млрд., а в 1996 году превысили 40 млрд. долл. [312] За эти годы радикально изменился и правовой статус иностранных инвестиций. Если на протяжении 80-х годов около 56 процентов новых инвестиционных контрактов предусматривали капиталовложения в совместные предприятия, то к 1997 году их доля снизилась до 43 процентов; напротив, более 45 процентов всех инвестиций извне шло на создание предприятий со стопроцентным иностранным капиталом [311] - См.: Mitchell К., Beck P., Grubb M. The New Geopolitics of Energy. L., 1996. P.100. [312] - См.: Dent Ch.M. The European Economy. P. 152; The Economist. 1997. March 8. Survey "China". P. 10. (против 7 процентов в среднем в 80-е годы) [313]. В результате только за 1989-1993 годы в КНР было зарегистрировано 24 тыс. предприятий, находившихся в иностранной собственности; здесь было занято 23 млн. работников, а суммарные инвестиции в данные производства превысили 39 млрд. долл. [314] На данных предприятиях производилось 37 процентов всей направляемой на экспорт продукции, совокупная стоимость которой возросла между 1991 и 1995 годами с 13 до 47 млрд. долл. [315] В одном только 1993 году правительство одобрило привлечение инвестиций на сумму более 111 млрд. долл., что превосходило показатель, достигнутый за тринадцать предшествующих лет; в 1994 году он вырос еще на 44 процента [316]. Хотя далеко не все инвестиции были осуществлены немедленно, к 1996 году объем реальных капиталовложений, в основном в производственную сферу, превысил 114 млрд. долл. (в том числе 26 млрд. долл. в 1993 году, 34 млрд. долл. в 1994 году и 37 млрд. долл. -- в 95-м) [317]. Таким образом, китайская экономика получила широкий доступ к иностранному капиталу, направляемому в производственную сферу. Если учитывать, что норма накопления в Китае в течение второй половины 80-х и первой половины 90-х годов не опускалась ниже 37,5 процента ВНП, а в последние годы находилась на уровне 40 процентов ВНП [318], становится понятным, что достигнутые КНР темпы хозяйственного роста могут сохраниться в течение всего ближайшего десятилетия. Во-вторых, это структура и источники капиталовложений в китайскую экономику. В отличие от большинства азиатских стран, где ведущую роль среди иностранных инвесторов играет Япония, а в некоторых случаях даже Соединенные Штаты, инвестиции в КНР проистекают из стран, в которых этнические китайцы либо составляют большинство населения, либо занимают ведущие позиции в экономической жизни. Так, в целом за период 1979-1993 годов капиталовложения предпринимателей из Гонконга и Тайваня составили около 76 процентов иностранных инвестиций в народное хозяйство КНР, тогда как суммарная доля представителей Японии и США не превышала 11 процентов [319]. Более того, статистика показывает, что роль инвесторов некитайского проис [313] - См. Rosen D.H. Beyond the Open Door. Foreign Enterprises in the Chinese Marketplace. Wash.-N.Y., 1999. P. 27. [314] - См. Weidenbaum M., Hughes S. The Bamboo Network. How Expatriate Chinese Entrepreneurs Are Creating the New Economic Superpower in Asia. N.Y., 1996. P. 123. [315] - См. The Economist. 1997. March 8. Survey "China". P. 10. [316] - См. Chai: J.C. H. China: Transition to a Market Economy. P. 160. [317] - См. Ayres R.U. Turning Point. P. 58. [318] - См. Hampden-Tumer Ch., Trompenaars F. Mastering the Infinite Game. P. 113. [319] - См. Weidenbaum M., Hughes S. The Bamboo Network. P. 101. хождения в финансировании китайской экономики последовательно снижается. Если в 1985 году инвестиции со стороны компаний, находившихся в Гонконге или Макао -- на территориях, одна из которых сегодня уже присоединена к Китаю, а другая переходит под его контроль в этом году, -составляли 49,9 процента всех поступивших в страну иностранных капиталовложений, то в 1989 году эта цифра достигла 62,1 процента, а в 1993-м (включая также и Тайвань, население которого полностью состоит из этнических китайцев и который также может быть воссоединен с континентальной частью страны в относительно недалеком будущем) -- 76,2 процента. Начав инвестиции в Китай в конце 80-х годов, тайваньские предприниматели на сегодняшний день основали в КНР, по различным оценкам, от 11 до 35 тыс. фирм и компаний и de facto инвестировали в китайскую экономику от 15 до 24 млрд. долл. [320] В то же время доля американских капиталовложений между 1985 и 1993 годами снизилась с 18,3 процента до 7,4, а японских -- с 16,1 до 4,9 процента [321]. Не смотря на несколько отличающиеся оценки [322], большинство экспертов сходятся во мнении о том, что более трех четвертей иностранных инвестиций в китайскую экономику поступает из Макао, Тайваня и Гонконга [323] по мере сокращения индустриальной занятости в этих странах. Их предприниматели перемещают свои производства в Китай, где использование более многочисленной, но менее дорогой рабочей силы дает значительные преимущества. Так, за последнее десятилетие численность занятых в промышленном секторе в Гонконге сократилась на 60 процентов, в Макао -- на 40, а на Тайване -- на 16 процентов, что в общей сложности составляет около 800 тыс. человек. При этом в Гуандуне и Фуцзяне прирост индустриальной занятости за тот же период составил около 4,5 млн. человек [324]. Подобный характер инвестиций в КНР мы считаем особенно значимым фактором по двум причинам. Во-первых, с присоединением к Китаю этих территорий большая часть иностранных капиталовложений (приблизительно 230 млрд. долл., согласно прогнозам экспертов на конец этого года) окажутся внутренними и факти [320] - См.: Chai J. C.H. China: Transition to a Market Economy. P. 160. [321] - См.: Hajari N. High Seas Diplomacy // Time. 1997. April 21. P.57. [322] - См.: Pomfret R. Asian Economies in Transition. Reforming Centrally Planned Economies. Cheltenham (UK)-Brookfield (US), 1996. P. 41. [323] - Подробнее см.: On-Kwok L., SoA.Y. Hong Kong and the Newly Industrializing Economies: From Americanization to Asianization // Postiglione G.A., Tang J.T.H. (Eds.) Hong Kong's Reunion with China. The Global Dimensions. Armonk (N.Y.)-L., 1997. P. 112-113. [324] - См.: Naughton В. The Emergence of the China Circle. P. 12-13. чески перестанут "отягощать" собой список международных обязательств КНР. Вовторых, приток инвестиций, активизировавшийся со времени "южного турне" Дэн Сяопина, исходит в большей его части от этнических китайцев, проживающих не только в Гонконге или на Тайване, но и во многих других странах Азии. Масштабы их влияния настолько значительны, что на этом вопросе следует остановиться подробнее. Оценки экономического влияния китайской диаспоры за рубежом достаточно сильно разнятся; поэтому мы постараемся приводить только те данные, которые подтверждены несколькими авторами или статистическими источниками. Известно, что только в Юго-Восточной Азии (не считая Гонконга, Макао и Тайваня) в середине 90-х годов проживало около 25 млн. выходцев из Китая, составляющих 32 процента населения Малайзии, 15 процентов -- Таиланда, 4 процента -Индонезии и 1 процент -- Филиппин [325]. В совокупности с населением Тайваня и Гонконга общая численность китайцев в азиатских странах достигает 51 млн. человек. При этом китайская диаспора контролировала непропорционально большую долю национального богатства этих стран: в Малайзии -- до 69 процентов, в Таиланде -- 81, Индонезии -- 73, а на Филиппинах -- 50-60 процентов [326]. Уже по состоянию на 1990 год они владели промышленными, торговыми и сервисными компаниями, а также объектами недвижимости и товарными запасами, оценивавшимися в 450 млрд. долл., что на тот момент почти на четверть превышало ВНП континентального Китая [327]. Нормы накопления в принадлежавших им компаниях были не ниже, чем в КНР, и составляли от 25 до 45 процентов. В результате в 1996 году эта часть китайской экономики "весила" 700 млрд. долл., что к тому времени было уже несколько меньше размеров валового национального продукта самого Китая [328]. Однако эти данные дают далеко не полное представление о реальном влиянии этнических китайцев в странах Юго-Восточной Азии. Еще в 1990 году диаспора контролировала через находившиеся в ее собственности фирмы и компании ликвидные активы (не считая акций и других ценных бумаг промышленных компаний) на сумму, приблизительно в 3-4 раза превышающую официальную оценку ее собственности. Некоторые эксперты называют цифру от 1,5 до 2 триллионов долл. [329], другие считают 2 триллиона долл. тем мини [325] - См.: Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights. P. 189. [326] - См.: Haley G.T., TanCh.T., Haley U. C. V. New Asian Emperors. P. 12-13. [327] - The Economist. 1992. July 18. P. 21-22. [328] - См.: Gray J. False Dawn. P. 59. [329] - См.: Hobday M. Innovation in East Asia: The Challenge to Japan. P. 22. мальным значением, от которого следует отталкиваться в подобных расчетах [330]. Максимальная из известных нам оценок масштабов китайской зарубежной экономической империи по состоянию на 1990 год -- 2,5 триллиона долл. -- предложена недавно Д.Лэндесом [331]. Имея в виду эти цифры, можно прийти к выводу о том, что в начале 90-х годов китайская экономика за пределами Китая составляла около 60 процентов ВНП Японии, страны с вдвое большим населением и второй экономической сверхдержавы мира. Китайские эмигранты и их наследники создали в Азии гигантские финансовые империи: среди 100 азиатских миллиардеров 39 являются выходцами из Китая, причем 12 семей обладают состояниями, превышающими 5 млрд. долл. [332] К середине 1994 года предприниматели китайского происхождения владели контрольными пакетами акций 517 из 1000 крупнейших индустриальных компаний, являвшихся лидерами листингов фондовых бирж в Сеуле, Тайбее, Шанхае, Шеньчжене, Гонконге, Бангкоке, Куала-Лумпуре, Сингапуре, Джакарте и Маниле [333], причем в Малайзии они выступали собственниками более чем 62 процентов ведущих компаний, а в Таиланде -- 80 процентов [334]. Особенно заметным было их присутствие в Индонезии, где этнические китайцы, составляющие, по различным данным, от 3,6 до 4,2 процента населения, владели 70 процентами всех предприятий негосударственной формы собственности, 240 из 300 крупнейших компаний и 14 из 15 ведущих индустриальных и финансовых конгломератов страны [335]. Экономика же Сингапура, как считает большинство специалистов, почти полностью подконтрольна членам китайской диаспоры. Такое влияние этнических китайцев привлекает все большее внимание в последние годы; западные аналитики серьезно опасаются возможных политических последствий их экономической экспансии. В начале 90-х годов П.Дракер ввел в научный оборот термин "некоммунистические китайские общества [336], которым сегодня все чаще обозначают Гонконг, Тайвань, Сингапур, Южную Корею, Малайзию и отчасти Индонезию. В своей недавней работе Зб.Бжезинский упоминает слова посла Индонезии в Японии об опасности, исходящей от экономического влияния китайцев, а также высказывает мнение, что в будущем во многих [330] - См.: Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights. P. 189. [331] - См.: Landes D. The Wealth and Poverty of Nations. P. 478. [332] - См.: Hiscock G. Asia's Wealth Club. P. 29. [333] - См.: Naisbitt J. Megatrends Asia. P. 3. [334] - См.: Drucker on Asia. A Dialogue Between Peter Drucker and Isao Nakauchi. Oxford, 1997. P. 7. [335] - См.: Moreau R., Nordland R. After Suharto. P. 39. [336] - Drucker P.F. Managing in Turbulent Times. Oxford, 1993. P. 136. восточно-азиатских странах у власти могут оказаться марионеточные прокитайские правительства [337]. Мы остановились на данной проблеме не в силу ее политической значимости. В контексте нашего исследования важно, что Китай является единственной страной в Азии, которая не только имеет потенциальный доступ к колоссальным инвестициям извне, но и, что гораздо более существенно, оказывается в выигрыше от нынешнего финансового кризиса. В условиях, когда китайские предприниматели в странах Юго-Восточной Азии оказываются поп grata, как это случилось в Малайзии и Индонезии, или не могут более столь прибыльно, как прежде, размещать свои капиталы, Китай может ожидать притока инвестиций, в то время как все остальные азиатские страны испытывают их жесточайший дефицит. Это один из многих факторов, позволяющих утверждать, что финансовый кризис конца 90-х с высокой вероятностью может миновать китайскую экономику. Однако международный инвестиционный климат, каким бы благоприятным он ни был, не может заменить стране внутренние источники развития. Но и в этой сфере, как мы полагаем, дела в китайской экономике обстоят относительно благополучно. Как отмечалось выше, основными причинами кризиса азиатских стран стали высокая зависимость от импорта технологий и комплектующих, фактически полная ориентированность новых отраслей промышленности на экспорт, стремление проложить путь на внешние рынки любой ценой, даже посредством дотирования и кредитования неэффективного производства, и неимоверная зависимость от инвестиций, исходящих из стран постиндустриального мира. Китайская экономика выгодно отличается от хозяйственных систем других азиатских стран фактически по всем этим направлениям. В течение 80-х и первой половины 90-х годов внутренние сбережения последовательно росли; за годы реформ их доля в валовом национальном продукте повысилась с 33,2 процента в 1978 году до 40,4 процента в 1991-м и с тех пор колеблется около уровня в 40 процентов. Характерно, что к началу 90-х годов доля инвестиций, финансируемых из бюджета, снизилась до минимально возможных значений: если в 1978 году 15,1 процента ВНП перераспределялось на инвестиционные цели по бюджетным каналам, а население инвестировало в общей сложности лишь 1,1 процента ВНП, то в 1991 году эти показатели поменялись местами, составив 1,8 и 18,7 процента ВНП соответственно [338]. В таких условиях [337] - См.: Brzezinski Zb. The Grand Chessboard. American Primacy and Its Geostrategic Imperatives. N.Y., 1997. P. 167, 168 note. [338] - См.: Chai J.C.H. China: Transition to a Market Economy. P. 118 государственный сектор, остающийся чрезмерно бюрократизированным и неэффективным, столкнулся со значительными трудностями; в 1996 году половина из составляющих его 118 тыс. предприятии показали убытки в своих балансовых отчетах [339]. Весной 1998 года XV съезд Коммунистической партии Китая обозначил задачу реформирования государственного сектора в качестве одной из приоритетных на ближайшие годы. Нельзя не отметить, что сегодня для этого сложились все необходимые условия: государственные предприятия, в основном работающие на внутренний рынок, вполне могут быть коммерциализированы, так как платежеспособный спрос на предметы первой необходимости достигает высоких значений; достаточно сказать, что Китай превзошел США по потреблению на душу населения многих видов продуктов, в том числе яиц, свинины и риса, а потребление зерна всех видов составляет здесь 380 млн. тонн против 245 млн. тонн в США [340]. Таким образом, приватизация государственных предприятий привлечет дополнительные инвестиции в сектор, ориентированный прежде всего на внутренний рынок, а рост их эффективности и повышение доходов работников положительно скажется на платежеспособном спросе. Масштабы зависимости от внешнеторговых операций также представляются вполне допустимыми. Несмотря на быстрый рост веса КНР в международной торговле (с 9,8 до 121,0 млрд. долл. между 1978 и 1993 годами, что соответствует показателям в 0,6 и 2,5 процента мирового оборота в торговле сырьем и промышленными товарами [341]) и рост экспорта в среднем на 16 процентов в год в течение всего пореформенного периода [342], в динамике параметров международной торговли можно отметить по меньшей мере четыре крайне позитивных момента. Во-первых, темпы развития экспортно-импортных операций оставались лишь в 1,5-1,8 раза выше темпов роста экономики в целом. Во-вторых, объемы экспорта не превосходили 20 процентов ВНП, что значительно меньше, чем у других стран региона; во втором квартале 1997 года, последнем относительно спокойном периоде развития азиатских экономик, объем китайского экспорта в 46,1 млрд. долл. был ниже, чем показатель Гонконга (47,8 млрд. долл.), и лишь в полтора раза [339] - См.: Dom J.A. China's Future: Market Socialism or Market Taoism // Dom J.A. (Ed.) China in the New Millennium: Market Reforms and Social Development. Wash., 1998. P.102. [340] - См.: Brown L.R., Flavin Ch., French H., et al. State of the World 1998. A Worldwatch Institute Report on Progress Toward a Sustainable Society. N.Y.-L., 1998. P. 12. [341] - См.: NeefD., Siesfeld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. Boston-Oxford, 1998. P. 9. [342] - См.: Dent Ch.M. The European Economy. P. 153. превосходил масштабы экспорта Южной Кореи (35,8 млрд. долл.), Сингапура (32,1 млрд. долл.) и Тайваня (30,7 млрд. долл.) [343]. В стоимостной оценке Китай сегодня поставляет на мировой рынок меньшую товарную массу, нежели Бельгия [344]. В-третьих, китайский экспорт в меньшей мере представлен высокотехнологичной продукцией, чем южнокорейский, тайваньский или японский; поэтому он остается конкурентоспособным в постиндустриальном мире, заполняя ниши, фактически оставленные отечественными производителями, при этом отрасли, производящие экспортные товары, не требуют закупок технологий и комплектующих в тех масштабах, как это происходит в других азиатских странах. Вследствие этого китайский экспорт не снижается на фоне его падения в других странах региона (в том же втором квартале 1997 года он вырос на 25 процентов, тогда как для Южной Кореи, Сингапура и Тайваня соответствующие цифры составили 9, 4 и 7 процентов). В-четвертых, китайские экспортеры на протяжении последних пятнадцати лет имеют устойчивое положительное сальдо в операциях со всеми основными своими торговыми партнерами (за исключением нефтедобывающих стран [345]), причем наиболее очевидный пример тому дают США. Если в 1984 году активное сальдо торгового баланса Китая в торговле с США составляло 100 млн. долл. [346], то к 1988 году оно достигло 3,5 млрд. долл., а спустя семь лет этот показатель увеличился еще почти в десять раз, достигнув 33,8 млрд. долл.; с июня 1996 года дефицит США в торговле с Китаем стал превышать их дефицит в торговле с Японией (3,3 млрд. против 3,2 млрд. долл. в месяц); в то же время масштаб китайского экспорта в США превосходит размеры импорта из Америки в четыре раза, тогда как соответствующий показатель для Японии составляет лишь 1,6 [347]. В результате складываются условия для сохранения устойчивого положительного сальдо платежного баланса (около 15 млрд. долл. в 1995 году, не считая поступления прямых иностранных инвестиций в размере 37 млрд. долл. [348]). Если в 1980 году валютные резервы Китая составляли всего 2,26 млрд. долл., в 1984 году -- 14,42 млрд. долл., то в 1995 году они достигли [343] - См.: Spaeth A. Big Kid on the Block // Time. 1997. September 29. P. 35. [344] - См.: The Economist. 1997. April 12. P. 119. [345] - До 1993 года КНР оставалась нетто-экспортером нефти; в 1996 году ее импорт превышал 600 тыс. баррелей в день и, как ожидают, достигнет 2,7 млн. баррелей в день к 2010 году (Garten J. The Big Теп. Р. 72). [346] - См.: Brahm L.J. China as No 1. The New Superpower Takes Central Stage. Singapore, 1996. P. 100. [347] - См.: Bernstein R., Mwro R.H. The Coming Conflict with China. N.Y., 1997. P. 131, 132. [348] - См.: Ayres R.U. Turning Point. P. 58. 69,8 млрд. долл., в 1996-м -- 90 млрд. долл. [349], а в 1997-м -- 130 млрд. долл., уступая сегодня только японским (221 млрд. долл.) [350]. Китайско-американский торговый баланс сегодня столь активно обсуждается на самых разных уровнях, что на этой проблеме мы считали бы возможным остановиться несколько подробнее. Известно, что до начала азиатского кризиса более трети суммарного торгового дефицита США приходилось на Китай и Тайвань. Однако, как и в случае с Японией, основная причина такого положения вещей кроется отнюдь не в низкой конкурентоспособности американских товаров, а в закрытости азиатских экономик. Пошлины на импортируемые в Китай сигареты составляют 150 процентов, на пиво и косметику -- 120, а на большинство позиций бытовой электроники -- около 100 процентов [351]. Как показывают расчеты, в случае торговой либерализации объем американского экспорта в Китай и на Тайвань повысился бы не менее чем на 90 млрд. долл., что увеличило бы ВНП Соединенных Штатов почти на 150 млрд. долл. [352] Следует учитывать и два других взаимосвязанных обстоятельства: во-первых, несмотря на то, что с 1989 по 1995 год дефицит США в торговле с Китаем и вырос с 22,6 до 39,6 млрд. долл., его отношение к общему объему американского экспорта оставалось фактически неизменным, не превышая 7 процентов [353]; во-вторых, за период с 1987 по 1996 год экспорт из США в Китай увеличился с 37 до 49 процентов объема американского импорта из Китая [354], что явно указывает на позитивный характер тенденции. И, наконец, высокие показатели положительного сальдо Китая в торговле с США еще не свидетельствуют о превращении его в лидера мировой торговли: Китай остается единственной страной, чей экспорт в Соединенные Штаты значительно превосходит импорт из США, и не является при этом нетто-экспортером по отношению к остальному миру в целом [355]; кроме того, почти 80 процентов положительного сальдо китайской торговли с США [349] - См.: Brahm L.J. China as No 1. Р. 63-64. [350] - См.: Wolf Ch., Jr. China: An Emerging "Economic Superpower"? // Dom J.A. (Ed.) China in the New Millennium: Market Reforms and Social Development. P. 22. [351] - См.: Weidenbaum M., Hughes S. The Bamboo Network. P. 145. [352] - См.: Harrison S.S., Prestowitz C. V., Jr. Overview: New Priorities for U.S. Asia Policy // Harrison S.S., Prestowitz C.V., Jr. (Eds.) Asia After the 'Miracle': Redefining U.S. Economic and Security Priorities. P. 11. [353] - См.: Yun-wing Sung. Hong Kong and the Economic Integration of the China Circle // Naughton B. (Ed.) The China Circle. P. 70. [354] - См.: Naughton В. The Emergence of the China Circle. P. 17. [355] - Подробнее см.: Lardy N.R. Accomodating China as an Economic Giant // Harri-son S.S., Prestowitz C.V., Jr. (Eds.) Asia After the 'Miracle': Redefining U.S. Economic and Security Priorities. P. 186-188. "съедаются" отрицательным сальдо Гонконга [356], фактически входящего в состав Китая, что делает суммарные цифры американского дефицита в торговле с континентальной частью страны более чем скромными. По первой же половине 1998 года данные выглядят поистине катастрофическими: если в январе экспорт превосходил показатель января 1997 года на 8,5 процента, а импорт был ниже на 13,9 процента (что обеспечивало относительный прирост положительного торгового сальдо на 87,3 процента), то аналогичные отношения к соответствующим месяцам 1997 года составляли в феврале +41,2 процента, в апреле +19,7 процента, в мае +6,4 процента, и, наконец, в июне -8,6 процента. В абсолютном выражении положительное сальдо китайской внешней торговли снизилось только с апреля по июнь 1998 года с 4,26 до 3,75 млрд. долл., то есть более чем на 13 процентов [357]. Однако наиболее важным фактором, способствующим в сегодняшней ситуации устойчивому развитию китайской экономики, является, как это ни парадоксально, показатель ВНП на душу населения, остающийся, несмотря на весь прогресс, достигнутый в ходе реформ, исключительно низким. Обращаясь к этому вопросу, следует иметь в виду, что различные оценки ВНП Китая весьма существенно отличаются друг от друга, и, строго говоря, какая-либо согласованная позиция в определении его величины отсутствует. Известно, что в 1978 году ВНП на душу населения составлял 373 юаня, в 1985-м -- 816 юаней, а в 1990-м -- 1558; при пересчете этих показателей в доллары США по среднему официальному курсу, складывавшемуся в течение соответствующего года, мы получим для 1978 года цифру в 239 долл., для 1985-го -- 268 долл. и для 1990-го -- 327 долл. [358] Подобные расчеты, основанные на официальном курсе юаня к доллару, кажутся многим специалистам нереалистичными. Отмечая, что в таком случае Китай находится по этому параметру на одном уровне с Гаити, Суданом или Танзанией, одними из самых бедных стран мира, исследователи настаивают на необходимости его пересчета. Однако известны также попытки довести показатели китайского ВНП до столь же нереалистично высокого уровня. В 1984 году были предложены расчеты, основанные на покупательной способности валют, в результате которых ВНП Китая на душу населения был определен в 300 долл. в 1950 году и 1135 долл. в 1980-м. Между тем, если учесть оценки темпов роста китайской экономики после 1980 года, [356] - См.: Krugman P. The Accidental Theorist And Other Dispatches from the Dismal Science. N.Y.-L., 1998. P. 88-89. [357] - См.: Henderson С. China on the Brink. The Myths and Realities of the World's Largest Market. N.Y., 1999. P. 12-13. [358] - См.: Dent Ch.M. The European Economy. P. 152. окажется, что соответствующий показатель для 1985 года составляет 2444 долл., а для 2000 года -- 5100 долл. Это означает, что Китай к началу третьего тысячелетия станет более развитой страной, чем была Ирландия в 1985 году или Португалия в 1990-м, что противоречит здравому смыслу [359]. Подвергая обоснованному сомнению обе эти позиции, В.Смил приводит собственный расчет, основанный на двух достаточно объективных факторах: на масштабах энергопотребления в китайской экономике и на сопоставлении курса юаня к доллару на основе покупательной способности этих валют на рынке продовольствия и примитивных товаров народного потребления; в результате получается, что по состоянию на 1988 год объем китайского ВНП соответствует 1300 долл. на человека [360]. Однако и эта оценка может быть оспорена. В 1990 году ВНП на душу населения в Гонконге составлял несколько более 12 тыс. долл.; полагая ВНП Китая в среднем равным 319 долл. на человека (из расчета курса юаня к доллару 5,51/1,00), экономисты, изучавшие состояние дел в дельте реки Сицзян, пришли к оценкам ВНП на душу населения в Шеньчжене в 5695 долл., Жухае -- в 2033 долл., а в Гуанчжоу -- в 1510 долл. [361] Таким образом, если ВНП Китая действительно соответствует уровню 1300 долл. на человека в год, окажется, что уровень жизни в окружающей Гонконг провинции был выше, чем в самом этом городе. Как говорится, комментарии излишни. Поэтому совершенно справедливо мнение Зб.Бжезинского, который считает, что "даже если Китаю удастся избежать серьезных политических потрясений и каким-то образом сохранить чрезвычайно высокие темпы экономического роста в течение следующих 25 лет, он все же останется сравнительно очень бедной страной, что дает все основания скептически относиться к перспективе вхождения Китая в число могущественных держав мира" [362]. Тем самым мы полагаем возможным согласиться с официальной оценкой, по которой среднедушевой ВНП Китая не превосходит сегодня 500 долл. В таком случае китайский ВНП в 1995 году достигал 744 млрд. долл. и, следовательно, был вторым в азиатском регионе после Японии (4975 триллиона долл.) [363]. Много ли это в масштабах мировой экономики? Несколько больше, чем валовой продукт штата Нью-Йорк, и намного меньше калифорнийского. Китайский экспорт в США, который столь часто становит [359] - Подробнее см.: Smil V. China's Environmental Crisis. An Inquiry into the Limits of National Development. Armonk (N.Y.)-L., 1993. P. 71. [360] - См.: Ibid. P. 71-73. [361] - См.: Ohmae K. The End of the Nation State. P. 82. [362] - Brwnski Zb. The Grand Chessboard. P. 163. [363] - См.: Yip G.S. Asian Advantage. P. 8 5. ся основанием для панических настроений, ибо, как принято считать, резко увеличивает американский торговый дефицит, составляет сегодня в стоимостном выражении не более 0,12 процента валового национального продукта США [364], и, таким образом, не может представлять серьезной опасности как источник дисбаланса американской экономики. Как отмечает У.Грейдер, "некоторые экономисты поспешили объявить Китай третьей или четвертой экономикой мира, которая может догнать Соединенные Штаты за 10-15 лет; однако, если прибегать к измерениям в твердой валюте, единственному в мировой экономике значимому критерию, то такое мнение просто нелепо" [365]. Определение китайского ВНП на уровне около 500 долл. на человека кажется нам достаточно реалистичным. Уже одно это свидетельствует о том, что в течение по меньшей мере 10-15 лет, до тех пор, пока данный показатель не достигнет 1,5-2 тыс. долл. на человека, серьезного снижения нормы сбережений, вызванной стремлением к максимально быстрому аккумулированию и умножению богатства, ждать не приходится. В то же время уровень заработной платы в Китае -- 90 центов в час во вполне благополучном Шанхае, -- если сравнить его с 3 долл. в час в Джакарте, 4,6 долл. в час в Куала-Лумпуре, 5,2 долл. в час в Сингапуре и 6,2 долл. в час в Сеуле [366], может быть легко объяснен уже тем, что "Китай имеет гораздо больший избыток рабочей силы, нежели его азиатские конкуренты" [367]. Расчеты, проведенные на основании статистических данных за 1995 год, красноречиво свидетельствуют, что производительность китайских работников, оцененная в 5,09 долл. на 1 долл. заработной платы, почти вдвое превосходит соответствующий показатель для Малайзии и Тайваня (2,62 и 2,60) и более чем в три с половиной раза -- южнокорейский (1,47) [368], что вполне объясняет как степень привлекательности инвестиций в китайскую экономику, так и возможную конкурентоспособность китайских товаров на внутреннем и внешнем рынках. Не менее значимы и параметры того разрыва в уровнях доходов, который существует между прибрежными провинциями страны, где, собственно, и сосредоточены современная промышленность и основные финансовые центры, и континентальными районами. По подсчетам специалистов, он характеризуется цифрами в 300-400 процентов [369]; при [364] - См.: Brockway G.P. Economists Сап Be Bad for Your Health. Second Thoughts on the Dismal Science. N.Y.-L., 1995. P. 104. [365] - Greider W. One World, Ready or Not. The Manic Logic of Global Capitalism. P. 32. [366] - См.: Spaeth A. Big Kid on the Block. P. 35. [367] - Henderson С. Asia Falling. P. 268. [368] - См.: Marber P. From Third World to the World Class. P. 99. [369] - См.: GrayJ. False Dawn. The Delusions of Global Capitalism. P. 188; Ohmae K. The End of the Nation State. P. 82. этом даже сельские жители в различных провинциях Китая получают совершенно разные доходы: между 1978 и 1992 годами соотношение доходов крестьян в восточных и центральных районах страны выросло с 1,25:1 до 1,89:1 [370]. Согласно китайским статистическим данным, сельские жители -- а их число достигает 800 млн. человек -- получают средний доход в 190 долл. на человека в год, а более 65 млн. крестьян вынуждены жить ниже официальной черты бедности, законодательно установленной в КНР на уровне эквивалента 64 долл. в год [371]. Инструментом поддержания низкого уровня жизни в условиях постоянной мобилизации трудовых ресурсов становится правительственная политика управляемой девальвации юаня, поддерживающая конкурентоспособность национальной промышленности. Согласно широко известным данным, с начала рыночных реформ по 1994 год юань обесценился по отношению к доллару почти в десять раз [372], что во многом объясняет характерные для Китая весьма низкие по сравнению с мировым уровнем издержки на рабочую силу. При этом около 120 млн. человек -десятая часть населения -- перебиваются временными заработками, а количество полностью или частично безработных, составляющее сегодня 142 млн. человек (из них около 12 млн. в городах и 120 млн. в сельской местности) [373], может к 2000 году превысить 260 млн. человек [374]. Возможности экономики по привлечению дешевой рабочей силы выглядят практически безграничными. Таким образом, с макроэкономической точки зрения, хозяйственная ситуация в Китае может оцениваться достаточно оптимистично. 1997 год, столь неблагоприятный для Азии, подтвердил это вполне определенно. Рост ВНП достиг 10 процентов в год, валютные резервы в начале 1998 года составили 140 млрд. долл., прямые иностранные инвестиции, выросшие в 1996 году более чем на 15 процентов, достигли очередного рекордного значения в 43 млрд. долл. [375] Однако существуют определенные основания и для пессимизма. Зависимость страны от внешних инвестиций остается весьма высокой -иностранные компании или основанные зарубежными инвесторами предприятия обеспечивают до 47 процентов экспортной продукции и применяют труд более 17 млн. человек. Между тем опыт прочих азиатских стран показывает, насколько быстро может быть потеряно доверие инвесторов в случае [370] - См. Lin J. Y. The Current State of China's Economic Reforms // Dorn J.A. (Ed.) China in the New Millennium: Market Reforms and Social Development. P. 66. [371] - См. McGeary J. The Next China // Time. 1997. March 3. P. 24. [372] - См. Godement F. The Downsizing of Asia. P. 33. [373] - См. Serril M.S. Can This Man Fix China? // Time. 1998. March 16. P. 29. [374] - См. Gray J. False Dawn. P. 188-189. [375] - См. Henderson C. Asia Falling. P. 257. финансового кризиса. Угроза его исходит в китайском варианте от государственных предприятий и банков, низкая эффективность которых становится сегодня проблемой номер один. Несмотря на комплекс мер по развитию частного бизнеса, китайское правительство фактически не осуществило в стране массированной приватизации. На протяжении последних лет доля частных и совместных предприятий, на которых сегодня производится соответственно 13,5 и 38 процентов валового национального продукта, росла на фоне гигантского государственного сектора, доля которого только два года назад упала до уровня ниже 50 процентов ВНП [376]. На государственных предприятиях трудится подавляющее большинство работников -- 125 из 170 млн. занятых в индустриальном производстве, что само по себе свидетельствует о низкой эффективности, вполне подтверждающейся при ближайшем рассмотрении проблемы. В 1996 году государственные предприятия допустили чистый операционный убыток, оцениваемый в 7,2 млрд. долл., что на 40 процентов больше, чем в предшествующем году. В 1997 году было зарегистрировано более 6 тыс. официальных банкротств государственных предприятий [377]. При этом их продукция находит все более узкий рынок сбыта, оказываясь неконкурентоспособной, в результате чего объем нереализованных товарных запасов в экономике составил по итогам 1996 года более 65 млрд. долл. Как следствие, государственные предприятия прибегают к масштабным ссудам, выросшим с 86 до 120 млрд. долл. только между 1993 и 1996 годами, что составляет сегодня от 80 до 90 процентов всех кредитов, выдаваемых контролируемыми государством банками и другими финансовыми учреждениями [378]. Рост потребности в заемных средствах активизируется снижением бюджетного финансирования государственных компаний, о чем мы говорили выше. В результате, по некоторым данным, отношение суммарных обязательств таких предприятий к их рыночной стоимости достигает сегодня более 500 процентов (что, однако, отчасти может быть объяснено сравнительной недооцененностью их основных фондов), а рентабельность операций государственных банков опустилась до 0,5 процента (так, например, крупнейший в Китае Индустриальный и коммерческий банк сообщил по итогам 1995 года о соотношении прибыли и активов на уровне в 0,42 процента, тогда как британско-гонконгский HSBC, подобный ему по масштабам операций, в том же году обеспечил доходность в [376] - См. McGearyJ. The Next China. P. 23. [377] - См. Henderson C. China on the Brink. P. 52. [378] - См. Burstein D., KeijzerA., de. Big Dragon. China's Future: What It Means for Business, the Economy, and the Global Order. N.Y., 1998. P. 196-197, 200-201. 1,62 процента [379]. Опасность этой ситуации заключается еще и в том, что с ростом частных сбережений банки оказались к настоящему моменту держателями депозитов, превышающих 600 млрд. долл. [380]; для предотвращения паники среди частных инвесторов правительство вынуждено было только в 1997 году выделить четырем крупнейшим государственным банкам около 33 млрд. долл. для экстренной помощи, направленной на поддержание их текущей ликвидности [381]. В конце февраля 1998 года правительство инициировало внутренний займ на сумму в 32,5 млрд. долл., предназначенный на цели рекапитализации государственных кредитных учреждений. Масштабы подобных программ столь велики, что их учет в качестве дополнительной нагрузки на государственный бюджет (а средства, выделяемые на эти цели, de facto являются формой финансирования его дефицита) повысил бы размер бюджетного дефицита с официальных 0,7 до реальных 6 процентов ВНП, то есть почти в десять (!) раз [382]. Банковский кризис, равно как и вероятная девальвация юаня (некоторые эксперты предсказывают ее в 1999 году и называют в качестве ориентира цифру в 30 процентов [383]), способен разрушить систему внутренних инвестиций и вызвать резкий отток зарубежных капиталовложений. Между тем потребности в инвестициях сегодня велики как никогда, поскольку по этому показателю -- 160 долл. на человека -- Китай более чем в восемь раз отстает от Малайзии. В течение ближайшего десятилетия КНР намерена привлечь в свою экономику около 500 млрд. долл. только для обеспечения программ по созданию современной производственной инфраструктуры [384]. В данном контексте проблема реформирования государственных предприятий представляется исключительно острой, но и она может быть решена, учитывая высокую степень управляемости китайской экономики и значительную мощь государства как хозяйствующего субъекта. Таким образом, мы полагаем, что КНР в сегодняшних условиях способна избежать кризиса, поразившего недавно остальные азиатские страны. Тому благоприятствуют различные факторы, включая как весьма разумный эволюционный путь развития, принятый на вооружение китайским руководством, его взвешенную политику в области международной торговли и формирования значительных валютных резервов, так и весьма специ [379] - См. The Economist. 1998. May 2. Р. 79. [380] - См. The Economist. 1998. October 24. P. 23. [381] - См. The Economist. 1998. May 2. Р. 79. [382] - См. Henderson C. China on the Brink. P. 219, 228. [383] - См. McCarthy Т. Is China Next? // Time. 1998. September 21. P. 87. [384] - См. Kemenade W., van. China, Hong Kong, Taiwan, Inc. P. 4, 6-7, 37. фические моменты -- от наличия широкой китайской диаспоры за рубежом до низкого уровня жизни населения страны, позволяющего в относительно долгосрочной перспективе поддерживать конкурентоспособность китайской продукции. Однако все это не означает, что Китай олицетворяет собой идеальную модель, позволяющую когда-либо в будущем достичь уровня развитых стран. Мы отмечали уже, что в течение нескольких десятков лет китайская экономика не сможет догнать США по чисто количественным показателям даже при сохранении высоких темпов развития. Самая скептическая оценка возможных успехов КНР принадлежит Л.Туроу, который считает, что даже через сто лет, к 2100 году, Китай сможет обеспечить своему населению средний душевой доход на уровне 70 процентов японского, если рассчитывать его с учетом паритета покупательной способности юаня, и всего лишь 20 процентов японского, если принимать в качестве основы для расчетов реальный обменный курс [385]. Положительное сальдо Китая в торговле с США обеспечивает КНР финансовую стабильность, но одновременно показывает, что в то время как США переориентируются на производство высокотехнологичной продукции и информационных систем, а Корея, Сингапур и другие страны Юго-Восточной Азии страдают из-за высоких цен на такие товары, Китай сегодня даже не испытывает в них непреодолимой потребности; предполагать же, что находящаяся на стадии примитивного индустриализма страна сможет шагнуть в постиндустриальный мир, -- значит придерживаться одной из тех иллюзий, которым пора бы уже рассеяться вместе с мифом о возможном доминировании азиатских экономик в XXI веке. Как отмечает К.Хендерсон, "существует множество предпосылок для того, чтобы Китай вытеснил США [как крупнейшую в экономическом отношении державу мира], но такая перспектива отнюдь не неизбежна. То, что сегодня находится на подъеме, может вступить в фазу спада... Мысль о том, что Китаю предначертаны двухзначные показатели темпов роста, не более обоснованна, чем предположение, согласно которому экономический подъем в странах АСЕАН обязан был продолжаться до бесконечности" [386]. Безусловно, в начале следующего столетия Китай станет одной из ключевых держав Азиатско-Тихоокеанского региона, занимая в нем лидирующее место как в сугубо экономическом, так и в военно-стратегическом аспекте. Несмотря на то, что его военный бюджет оценивается лишь в 1/7 часть американского [387], Китай, [385] - См.: Koch R. The Third Revolution. P. 112. [386] - Henderson C. China on the Brink. P. 243-244. [387] - См.: Burstein D., KeijzerA., de. Big Dragon. P. 116. безусловно, является уже сегодня наиболее мощным в военном отношении государством Азии. Вполне разумными представляются с этой точки зрения утверждения Зб.Бжезинского о том, что американская политика в регионе "должна быть основана на тщательном стратегическом расчете: как направить энергию Японии на решение международных проблем и ограничить мощь Китая региональными рамками" [388]. Однако следует иметь в виду, что в начале XXI столетия Китай будет доминировать не в демонстрирующем наиболее быстрый хозяйственный рост регионе мира, а среди руин новых индустриальных стран, оставленных ими в их неудачном броске к высотам постиндустриализма. Более того. Судьбы китайской экономики зависят от того, смогут ли ее руководители осознать уроки двух попыток достижения постиндустриального уровня развития -- японской и азиатской -- и, если эти уроки будут усвоены, какие они повлекут за собой практические действия. Некоторые шаги правительства -- такие, как начало кампании по реорганизации государственных предприятий, осторожная экспортно-импортная политика и попытки осуществления ряда конкретных мер по формированию внутреннего платежеспособного спроса -внушают надежду. Однако общая идеология китайской реформы в гораздо большей степени включает в себя, на наш взгляд, ориентированность на достижение страной лидирующей роли в мировой экономической системе, чем это было заметно в политике других азиатских стран. Китай вряд ли вовремя остановится на том рубеже, где ему суждено остановиться, -- на этапе, когда он станет стабильно развивающейся страной с относительно высоким уровнем жизни; его стремление к конституированию себя в качестве основной экономической силы современного мира может свести на нет многие из тех достижений, которые ожидают страну в ближайшие годы. Масштабный кризис может поразить КНР тогда, когда она достигнет экономического уровня, соответствующего сегодняшним показателям Таиланда, Малайзии или, возможно даже, Южной Кореи; именно на этом уровне развития исчезнут преимущества, определяемые дешевизной рабочей силы, а если к тому времени так и не возникнет механизм самостоятельного технологического развития, то снижающийся спрос со стороны западных стран остановит победное шествие китайской промышленности. Возможен и такой сценарий, в соответствии с которым Китай превратится в ведущую промышленную страну Азии, когда основная масса производимых товаров будет поглощаться близкими соседями (включая отчасти Японию) и внутренним рынком. В таком случае кризис оказался [388] - Brwwski Zb. The Grand Chessboard. P. 185. бы менее вероятным, но подобный сценарий возможен только при условии отказа Китая от попыток стать одним из главных действующих лиц во всемирной экономической игре, а это маловероятно. Подводя итог, отметим, что хотя китайская экономика вряд ли станет следующей жертвой азиатского кризиса, она, так же, как и другие воплощения концепции "догоняющего" развития, не сможет обеспечить реального приближения к уровню развития постиндустриальных держав. * * * Подытоживая, обобщим приведенные выше выводы в некоторой логической последовательности. Исходным пунктом в этом обобщении служит тот факт, что ускоренная индустриализация требует политически или экономически обеспечиваемой мобилизации всех сил и всех хозяйственных ресурсов нации. Такая мобилизация предполагает отсутствие той политической и социальной свободы, которая способствовала формированию в 50-е и 60-е годы основ постиндустриальной парадигмы в западных странах. Именно в этом коренятся причины неудач, постигших в последние годы новые индустриальные государства. Следствием этого положения является вывод о том, что успешное "догоняющее" развитие ограничено достижением в пределах той или иной страны определенного жизненного уровня; по мере приближения к нему сугубо экономическая мотивация, выступающая движителем ускоренной индустриализации, начинает исчерпываться. Следует особо отметить, что те впечатляющие прорывы, о которых обычно говорят как о достижениях азиатских стран (так, в частности, уровень ВНП на душу населения в Китае вырос вдвое за десять лет, хотя Великобритании в XX веке для достижения подобного результата потребовалось шестьдесят, а США -- пятьдесят лет), имеют и обратную сторону: осуществленные в течение столь короткого срока, они, с одной стороны, несколько снижают актуальность экономических мотивов, но, с другой стороны, не оставляют времени для того, чтобы сознание человека, и, тем более, общественное сознание, усвоило новые, адекватные цели, которые могли бы стать ориентирами дальнейшего движения. Формирование постматериалистической, неэкономической мотивации не происходит и не может произойти столь же стремительно, сколь быстро формируется материальное благосостояние в новых индустриальных обществах. Поэтому следует еще раз подчеркнуть: развивающиеся в рамках мобилизационной модели страны должны либо сознательно стремиться к ограничению темпов своего развития, либо быть готовыми к кризисам, подобным поразившему азиатский регион. Не стоит долго говорить о том, что и в том, и в другом случае перспектива войти в ряды постиндустриальных держав остается призрачной. На более поверхностном уровне эта дилемма формулируется в категориях зависимости от внешних инвестиций или же от внутреннего рынка, что позволяет более понятным образом объяснить подобное противоречие на известных примерах. В первом случае страна выступает активным реципиентом иностранных капиталовложений и экспортирует продукцию на внешние рынки. Это означает, как правило, что научно-технический прогресс ограничивается исключительно обучением навыкам работы с приобретенной техникой и обеспечивает некоторые минимальные усовершенствования ранее произведенных за рубежом технологий. Результатом может стать иллюзорная приближенность к постиндустриальному миру, рассеивающаяся либо в связи с изменением потребительских предпочтений в самих постиндустриальных странах, либо по причине снижения конкурентоспособности национальных производителей на международных рынках, основой чего могут стать рост стоимости рабочей силы, отток инвестиций или появление конкурентов среди менее развитых стран. Неразвитость внутреннего рынка ведет в этих условиях к коллапсу производства и глубокому кризису. Во втором случае развитие осуществляется более эволюционным образом и в значительной мере ориентируется на внутренний рынок. В такой ситуации зависимость от иностранных технологий становится меньшей, а возможности проникновения на внешние рынки -- более широкими. Между тем сами сектора, которые заполняют экспортируемые товары, представлены низкотехнологичной продукцией; внутренний рынок также не требует сложных технологических достижений, в силу чего развитие становится более устойчивым и менее зависимым от колебаний конъюнктуры, однако элемент приобщения к постиндустриальному миру отсутствует в этом случае вовсе. Азиатский кризис не может быть поставлен в один ряд с финансовыми потрясениями, подобными мексиканскому дефолту или последствиям неуправляемой инфляции в латиноамериканских странах; он не является ни следствием скоротечной паники, ни предсказуемым циклическим спадом[389], а представляет собой сложное, комплексное явление, порожденное глубокими внутренними пороками индустриальной системы. Таким образом, страны, начавшие свое активное индустриальное развитие в то время, когда постиндустриальный мир сло [389] - См.: Godement F. The Downsizing of Asia. P. 35. жился как некое целое, не смогут самостоятельно войти в него ни при каких обстоятельствах. Важнейшим препятствием для этого является сам "догоняющий" характер их развития: перепрыгивая через несколько ступеней в чисто экономической области, они остаются неспособными сформировать мотивационную систему, свойственную постиндустриальному обществу, и построить тот комплекс поддержки развития высокотехнологичных отраслей, который естественным образом сложился в последние десятилетия в США и Западной Европе. Это не означает, что в современных условиях отсутствуют возможности движения по постепенному и эволюционному пути, который был пройден развитыми державами в середине нашего столетия. Гипотетически такой вариант возможен, однако он неосуществим на практике, поскольку в условиях, когда постиндустриальный мир существует как заветный ориентир, преодолеть стремление прийти к цели кратчайшим путем оказывается невозможным. Мифическая глобализация, показавшая всем народам мира идеал, к которому необходимо стремиться, в то же самое время создала и условия, принципиально препятствующие его достижению. Неравенство, порождаемое в мировом масштабе самоизоляцией постиндустриального сообщества, подтверждается наличием стран, которые не только не смогли добиться успехов на пути индустриального прогресса, но и постепенно сдают ранее завоеванные ими позиции, переходя в категорию причисляемых, согласно современной весьма условной терминологии, к "четвертому миру". Глава десятая. "четвертый мир" и перспективы постэкономического общества Фактически начавшаяся рецессия в странах, ориентированных на индустриальное производство, и крах надежд, связанных с парадигмой "догоняющего развития", ставят, как мы показали, ряд серьезных вопросов перед самими постиндустриальными обществами; и все же ни один из них не может сравниться по своей актуальности и значимости с теми проблемами, которые порождаются экономическим положением государств, причисленных в 80-е годы к "четвертому" миру, -- стран, по объективным и субъективным причинам неспособных к восприятию современного типа хозяйственного прогресса. Нарастание разрыва в экономических показателях будущих центров постиндустриального мира и хозяйственной периферии имеет долгую историю. Их не разделяла непреодолимая пропасть в доиндустриальную эпоху, когда хозяйственное благосостояние стран и народов в значительной мере зависело от естественных ресурсов, климатических условий, плодородия почв и плотности населения. На начало XIX века разрыв в общем хозяйственном их потенциале не превышал трех раз[390], а по размерам среднего дохода достигал лишь 30-50 процентов[391]. Пропасть возникла и стала стремительно увеличиваться в конце прошлого столетия, когда западные страны вступили в фазу промышленной революции. Наиболее скромно оценивает масштабы ее расширения Р.Хейльбронер, указывая, что с 1750 по 1990 год разрыв в среднем уровне жизни между гражданами стран Европы и развивающегося мира вырос в восемь раз[392]; подавляющее большинство дру [390] - См.: Plender J. A Stake in the Future. P. 223. [391] - См.: Cohen D. The Wealth of the World and the Poverty of Nations. P. 17. [392] - См.: Heilbroner R. 21st Century Capitalism. N.Y.-L., 1993. P. 55. гих исследователей приводит гораздо более радикальные оценки -- от 17 до 24 раз, что соответствует сформировавшемуся экономическому отставанию в 50-72 раза[393]. В 60-е годы статистический инструментарий подобных сопоставлений был усовершенствован, и в качестве основного показателя стали рассматривать разницу в среднедушевом ВНП тех стран, где сосредоточены 20 процентов наиболее обеспеченного населения планеты и 20 процентов самых бедных граждан. Расчеты, проводимые на этой основе, показывают, что неравенство в условиях становления в западном мире постиндустриального типа хозяйства не только не снизилось, но и, напротив, резко возросло. Если исходить из оценки мирового ВНП в 1993 году в 23 триллиона долл., то 18 триллионов из них было создано в развитых державах, и только 5 триллионов долл. приходится на все развивающиеся страны, где живет более 80 процентов населения Земли. Разница в номинальных доходах между гражданами постиндустриального мира и остальной частью человечества выросла с 5,7 тыс. долл. в год в I960 году до 15,4 тыс. долл. в 1993-м, и, таким образом, 1/5 часть человечества на одном полюсе развития присваивала в 61 раз больше богатств, нежели 1/5 на другом[394] (в 1960 году -- в 30 раз[395]). Если в 1960 году среднедушевой ВНП в индустриально развитых странах превосходил аналогичный показатель для стран со средним и низким уровнем развития в 16-18 раз, то к середине 80-х -- в 24[396]. За последние сорок лет, в течение которых активно прогрессировали постиндустриальные тенденции и развитый мир не уставал подтверждать свою приверженность сбалансированному и поступательному развитию всех народов и государств, доля мирового ВНП, оказывающегося в распоряжении 20 процентов наиболее состоятельных людей на планете, возросла с 70 до 82,7 процента[397] (на эту часть населения приходится также 84,2 процента мировой торговли и 85,5 процента накоплений[398]), тогда как доля беднейших 20 процентов снизилась с 2,3 до 1,4 процента[399]. Харак [393] - См.: Plender J. A Stake in the Future. P. 223; Cohen D. The Wealth of the World and the Poverty of Nations. P. 17. [394] - См.: Brown L.R., Renner M., Flavin Ch., et al. Vital Signs 1997-1998. The Environmental Trends That Are Shaping Our Future. L., 1997. P. 116. [395] - См.: Ayres R.U. Turning Point. L., 1998. P. 125; подробнее см.: Sandier T. Global Challenges. An Approach to Environmental, Political and Economic Problems. Cambridge, 1997. P. 20. [396] - См.: Shutt H. The Trouble with Capitalism. P. 52. [397] - См.: Porter G., Brown J. W. Global Environmental Politics, 2nd ed. Boulder (Co.), 1996. P.109-110. [398] - См.: Martin H.-P., Schumann H. The Global Trap: Globalization and Assault on Prosperity and Democracy. Pretoria (South Africa)-!., 1997. P. 29. [399] - См.: Ayres R.U. Turning Point. P. 125. терно также, что на долю трех пятых человечества, получавших наименьшие по размерам доходы, в 1992 году приходилось лишь 5,6 процента мирового валового продукта[400]. Поляризация по признаку доходов происходила на протяжении последних десятилетий столь стремительно и необратимо, что даже впечатляющий экономический прогресс в странах Юго-Восточной Азии не смог создать существенного противовеса этой тенденции. Еще более впечатляющим, нежели снижение доли беднейших стран в мировом валовом продукте, является резкое ухудшение их позиций как участников международного разделения труда. Производя 1,4 процента мирового ВНП, беднейшая часть мира обеспечивала в начале 1993 года лишь 0,98 процента мировых сбережений и 0,95 процента мирового торгового оборота. Следует, кроме того, отметить и еще одно обстоятельство, на которое указывают довольно редко. Если сравнить показатели экономического развития 20 процентов наиболее богатых и 40 процентов наиболее бедных стран, окажется, что для первых доля в сбережениях (80,51 процента) и инвестициях (80,56 процента) окажется ниже их доли в мировом ВНП (82,7 процента), тогда как для второй группы эти показатели (соответственно 3,51 и 3,87 процента) превышают их долю в мировом валовом продукте (3,3 процента) [401]. Это свидетельствует о низкой эффективности хозяйствования в беднейших регионах планеты и, таким образом, дает основания полагать, что неравномерность хозяйственного прогресса будет нарастать и впредь. Об этом свидетельствуют и события последних лет. Непродолжительный период, в течение которого развивающиеся страны, казалось, смогли ускорить темпы своего развития за счет монопольно высоких цен на природные ресурсы, остался в прошлом. В Латинской Америке, где в 70-е годы норма сбережений достигала 23,5 процента, она снизилась до 18,7 процента в 80-е; в результате инфляция возросла с 36 до 123 процентов в год, а темпы роста экономики в 3,1 процента сменились сокращением ВНП на 0,8 процента в годовом исчислении[402]. В Африке, где мимолетно поднявшиеся цены на нефть и другие природные ресурсы помогли улучшить ситуацию в середине 70-х годов, все позитивные результаты быстро свелись на нет в следующем десятилетии. Примечателен пример Нигерии, где с 1970 по 1980 год ВНП на душу населения возрос с немногим более 200 почти до 800 долл., а к 1985 году [400] - См.: Korten B.C. When Corporations Rule the World. L., 1995. P. 106-107. [401] - Рассчитано по: Sandier T. Global Challenges. An Approach to Environmental, Political and Economic Problems. P. 183. [402] - См.: Kuttner R. The End of Laissez-Faire. P. 253. вернулся к своему первоначальному значению, не превосходя 300 долл. на человека в год[403]. В целом же с начала 80-х годов африканские страны, на чем мы остановимся ниже более подробно, постоянно деградировали в мировой экономической иерархии, а уровень их среднедушевого валового национального продукта опустился сегодня существенно ниже показателей 1960 (!) года[404]. В результате к середине 90-х суммарный ВНП этих государств (с населением более 400 миллионов человек), за исключением ЮАР, оказался существенно ниже, чем ВНП Бельгии[405]. Не более оптимистично выглядели хозяйственные показатели в беднейших странах Азии -от Пакистана до Бангладеш и Вьетнама. В результате в первой половине 70-х годов экономисты констатировали прекращение роста среднемирового ВНП на душу населения и его относительную стабилизацию на уровне 3 тыс. долл. в год; позднее эффект хозяйственного подъема в развитых странах во второй половине 80-х и активного роста азиатских экономик способствовал некоторому повышению этого показателя; однако в 1991 году впервые было констатировано снижение среднемирового ВНП на душу населения[406], а в целом в 90-е годы четыре из восьми завершившихся лет ознаменовались именно такой динамикой среднемирового ВНП. Подобная тенденция никогда ранее не имела места в истории и радикально опровергает позиции тех, кто основывает свои прогнозы о грядущем процветании развивающихся стран на произвольных гипотетических экстраполяциях. Так, предполагая, что средний ежегодный темп экономического роста во всех (!) развивающихся странах (и рассматривая при этом как единое целое восточноазиатский регион и беднейшие страны Африки) сохранится на уровне 3 процентов, Р.Истерлин рассчитал в середине 90-х годов, что к середине XXI века средний уровень жизни в этих странах будет примерно таким же, как в Японии начала 90-х годов[407]. Подобные странные прогнозы не учитывают ни масштабов инвестиций развитых стран в "третий мир", которые, как показал последний кризис, вовсе не обязаны оставаться неизменными, ни потребности, испытываемой постиндустриальными обществами в промышленной продукции, ни, наконец, темпов роста населения развивающихся стран, благодаря которым среднедушевой показатель ВНП в течение последних 70 лет увеличи [403] - См. Mobius J.M. Mobius on Emerging Markets. P. 66. [404] - CM. Thurow L. Creating Wealth. P. 35. [405] - CM. The Economist. 1998. July 11. P. 14-15. [406] - CM. Porter G., Brown J. W. Global Environmental Politics. P. 3. [407] - См. Easterlin R.A. Growth Triumphant. The Twenty-first Century in Historical Perspective. Ann Arbor (Mi.), 1996. P. 147. вался в развитых странах в среднем почти в 3,5 раза быстрее, чем в "третьем мире" (на 2,650 процента в годовом исчислении против 0,775 процента) [408]. Таким образом, подчеркнем это еще раз, процесс поляризации современного мира представляется совершенно объективным и вряд ли может быть остановлен. Главной силой, обеспечивающей сегодня хозяйственное доминирование как в национальном, так и в мировом масштабе, становится воплощенный в научных и прикладных разработках теоретический потенциал, и поскольку любое нововведение является лишь продолжением и развитием прежних, то концентрация нового источника богатства оказывается все более явственной. Как отмечает Джеймс К. Гэлбрейт, "число выигравших в лотерее, в которой победитель получает все призы, неизбежно составляет лишь ничтожную долю от тех, кто вступает в игру... "Технологическая революция" -- это игра, где могут победить лишь немногие" [409]. Не будучи в состоянии развивать высокотехнологичные секторы экономики, большинство стран в послевоенные годы сосредоточились на производстве относительно примитивной массовой продукции, от которого стал отказываться сам постиндустриальный мир. Так, в середине 50-х США и Европа выплавляли почти по 30 процентов мирового объема стали и таким образом, каждый из этих центров производил металла больше, чем весь остальной мир, не считая Японии; однако уже к концу 80-х суммарная доля США и Европы не превышала 30 процентов мирового объема, тогда как развивающиеся страны обеспечивали почти 60 процентов. В конце 50-х США и Европа производили почти по 45 процентов мирового выпуска автомобилей; к концу 80-х доля США упала менее чем до 20 процентов за счет роста японского производства; но доля автомашин, собираемых в развивающихся странах, оставалась при этом фактически неизменной, не превышая 10 процентов. В области производства микропроцессоров основными соперниками стали США и Япония, и в этом случае их соревнование разворачивается на фоне близкой к нулю доли остальных стран мира[410]. Таким образом, можно констатировать, что к концу XX века развивающиеся страны сосредоточены на поставках сырья и первичных продуктов его переработки, обнаруживают весьма ограниченные успехи в производстве массовых товаров народного потребления и остаются полностью зависимыми от постиндустриального мира в области производства технологий и высокотехнологичной продукции в целом. В результате, как сегодня подчеркивают все чаще, понятие "третьего мира", возникшее в 60-е годы в связи с независимой позицией развивающихся стран, с оптимизмом смотревших в будущее, стало синонимом безнадежной отсталости[411], преодоление которой в ближайшие десятилетия вряд ли возможно. [408] - Рассчитано по: Heilbroner R., Milberg W. The Making of Economic Society, 10th ed. Upper Saddle River (N.J.), 1998. P. 135. [409] - Galbraith James K. Created Unequal. The Crisis in American Pay. N.Y., 1998. P. 164. [410] - См.: Hart J.A. A Comparative Analysis of the Sources of America's Relative Economic Decline. P. 211. Экономические проблемы развивающихся стран Как было показано в пятой главе, в условиях, когда потребности Запада в естественных ресурсах снижаются, а эффективность аграрного сектора стран "четвертого мира" остается беспрецедентно низкой, основной причиной их тяжелого хозяйственного положения выступает преобладание в их экономике добывающих отраслей и сельского хозяйства. Рассматривая этот вопрос на весьма абстрактном уровне, Г.Дэли, один из наиболее авторитетных экспертов-экологов, отмечает также, что дополнительные проблемы для "четвертого мира" возникают в силу того, что затраты на производство (а не добычу) естественных ресурсов de facto равны нулю, и поэтому цены на них формируются в достаточной мере субъективно; при этом продукция соответствующих отраслей оказывается объективно недооцененной, "и эта недооценка связана с относительной мощью социальных классов, обусловливающих функционирование рынка; так, труд и капитал представляют собой значимые социальные классы, тогда как владельцы ресурсов таковыми не являются" [412]. Ухудшение положения "четвертого мира" раскручивается в силу этого по спирали: сокращение потребности западных держав в сырье становится первичным источником снижения цен на него; неспособность консолидации развивающихся стран и возможность фактически неограниченного падения цен на ресурсы открывают простор понижательной тенденции; и, наконец, рост дефицита в торговле Юга с Севером вызывает долговую зависимость и сводит на нет хозяйственную самостоятельность "четвертого мира". [411] - Krugman P. The Return of Depression Economics. P. 15-16. [412] - См.: Daly H.E. Steady-State Economics, 2nd ed. L., 1992. P. 33, 109-110; цитируется стр. 109. Снижение цен на сырьевые товары стало жестокой реальностью 90-х годов. Даже впечатляющий промышленный бум в Западной Европе и США в середине 90-х оказался не в состоянии переломить эту тенденцию. Между 1990-м и концом 1996 года общий товарный индекс, рассчитываемый журналом The Economist, снизился в среднем на 6,9 процента; в первой половине 1997 года наступил спекулятивный бум, вызванный ожиданиями роста потребления энергии и сырья, в первую очередь со стороны стран Азии, однако от него не осталось и следа уже к осени, в результате чего к маю 1998 года общий индекс был уже на 16,2 процента ниже, чем в 1990 году. В 1998 и начале 1999 года ситуация еще более усугубилась: за один год общий товарный индекс снизился на 18,5 процента, а по некоторым позициям (в частности, непродовольственным сельскохозяйственным товарам) -- на 25 процентов, что довело его суммарное снижение с 1990 года почти до 30 процентов. При этом особенно быстро дешевели энергоносители: если 1 июля 1997 года цена на сырую нефть (брент-смесь), добываемую в Северном море, достигала 18,71 долл./баррель, то к 5 мая 1998 года она снизилась до 14,73 долл./баррель, а к середине февраля 1999-го вплотную приблизилась к критической отметке, установившись на уровне в 10,09 долл./баррель[413]. Еще более симптоматична динамика цен на продовольственные товары. С одной стороны, все в большей мере основным источником продовольствия становится развитый мир. Начиная с середины 60-х годов фактически весь прирост нетто-экспорта зерна приходится исключительно на североамериканский регион[414]; США, Австралия и Южная Америка занимают ведущие позиции в экспорте продукции животноводства. Однако высокоинтенсивное сельское хозяйство развитых стран достигает предела своих возможностей: если между 1950 и 1990 годами мировое производство зерна выросло на 182 процента, то с 1990 по 1996 год оно увеличилось лишь на 3 процента; это означает, что среднедушевое производство зерна в мире сократилось с рекордного уровня в 346 кг в 1984 году до 336 кг в 1990-м и 313 кг в 1996 году, что соответствует темпу почти в -0,9 процента в год[415]. Это снижение быстро изменило понижательную тенденцию цен на пшеницу, кукурузу и рис, проявившуюся в падении их цен соответственно на 67, 83 и 88 процентов между 1950 и 1993 годами, и вызвало рост цен на 29, [413] - Рассчитано по: The Economist. 1997. July 5. Р. 104; 1998. May 16. Р 128; 1999. February 20. P. 118. [414] - См.: Daly H.E. Steady-State Economics. P. 10. [415] - См.: Brown L.R., Flavin Ch., French H., et al. State of the World 1997. AWorldwatch Institute Report on Progress Toward a Sustainable Society. N.Y.-L., 1997. P. 24, 25. 58 и 30 процентов только с 1993 по 1996 год. В 1997-1998 годах рост цен на зерно продолжился (на 37 процентов только за первую половину 1997 года), что было вызвано в первую очередь резким сокращением мировых запасов зерна (с более чем 100 до примерно 50 дней потребления между 1986 и 1997 годами), а также прогнозами о перспективах роста населения в "четвертом мире" [416]. С другой стороны, развивающиеся страны сосредоточиваются на производстве относительно экзотических товаров, которые не определяют структуру потребления продовольствия, и цены на них в силу этого более эластичны. Так, наиболее быстро в 1997 году снижались цены на кофе, сахар, какао, а также ряд тропических фруктов[417]; заметим при этом, что именно в ценах таких товаров, по которым они продавались в развитых странах, доля стоимости, достававшаяся непосредственным производителям, была минимальной: так, лишь 14 процентов той цены, которую уплачивали покупатели бананов в США, достигала плантаторов в Латинской Америке[418]. Характерен и тот немаловажный факт, что доля развивающихся стран в производстве пусть и традиционных для них, но широко потребляемых в "первом мире" товаров за последние 30 лет резко снизилась: так, если в середине 60-х годов доля стран Африки в мировом производстве пальмового масла достигала 80 процентов, то к концу 80-х она снизилась до 20 процентов; если эти страны обеспечивали в 60-е годы от 60 до 80 процентов мирового экспорта арахиса и арахисового масла, то к середине 80-х эти показатели не превосходили 10-16 процентов[419]. Таким образом, любые возможности экономического давления "четвертого" мира на "первый" сегодня стремительно исчезают. В то же время эти тенденции означают снижение масштабов торговли развивающихся стран с развитыми, что имеет крайне серьезные негативные последствия по целому ряду направлений. Основным отличием товарного обмена между странами Севера и Юга от торговли между самими развитыми странами становится то, что развивающиеся страны поставляют на Север продукцию, от производства которой развитый мир уже отказался, в то время как получают те товары, которые сами произвести еще не в состоянии[420], что обусловливает заведомо зависимое положение раз [416] - Рассчитано по: Brown L.R., Flavin Ch., French H., et al. State of the World 1998. P. 16, 17, 94; см. также: The Economist. 1997. July 5. P. 104. [417] - См.: The Economist. 1998. August 1. Р. 92. [418] - См.: Lappe P.M., Collins J., Rosset P., Esparza L. The World Hunger: 12 Myths. 2nd ed. N.Y., 1998. P. 90. [419] - См.: Grilli E. The European Community and the Developing Countries. Cambridge, 1993. P. 173. [420] - См.: Cohen D. The Wealth of the World and the Poverty of Nations. P. 123. вивающихся стран. Этим также объясняется и то, что вполне определенная связь между темпами роста ВНП и темпами роста экспорта, характерная для развитых стран, отсутствует в экономиках "четвертого мира", где рост экспорта уже не стимулирует повышения ВНП[421]. Так как "традиционные поставщики сырья в странах "третьего мира" [в перспективе неизбежно] будут находить все более ограниченные рынки для своих все более дешевых ресурсов" [422], они уже сегодня обнаруживают стремление к определенной замкнутости; между тем статистические данные показывают, что хозяйственная закрытость становится в последнее время фактором гораздо более резкого снижения темпов экономического роста, чем в 70-е и в начале 80-х годов[423]. В условиях, когда "доля в мировой торговле наиболее бедных государств, в которых проживает 20 процентов населения мира, в период с 1960 по 1990 год сократилась с 4 до менее чем 1 процента" [424], их экспортная политика характеризуется крайней хаотичностью и отсутствием какой-либо стратегии. В 80-е годы экспорт из африканских государств в стоимостном выражении снижался со среднегодовым темпом в 4,5 процента, что в целом соответствует темпам падения цен на сырьевые товары[425]; таким образом, уже тогда можно было прийти к выводу, что потенциал роста поступлений от экспорта связан только с повышением его физических объемов. В определенной мере именно таким выводом руководствовались некоторые африканские страны, которые вплоть до середины 80-х годов оставались нетто-экспортерами продовольствия, в то время как более половины их населения хронически недоедало[426], а цены, по которым США и другие развитые страны предлагали свое зерно, оказывались в четыре раза ниже, чем издержки его производства, например, в Нигерии[427]. В результате к концу 80-х годов сложилась ситуация, в которой различия между "четвертым миром" и "третьим", представленным индустриализирующимися странами Юго-Восточной Азии и отчасти Латинской Америки, стали вполне четкими и характеризуются, на наш взгляд, двумя обстоятельствами. Во-первых, в странах "четвертого мира" устойчиво снижается уровень жизни населения (с 1985 по 1989 год [421] - См.: Krueger A.0. Threats to 21st-century Growth: The Challenge of the International Trading System // Landau R., Taylor Т., Wright G. (Eds.) The Mosaic of Economic Growth. P. 197. [422] - Thurow L,.Head to Head.P.41. [423] - См.: Krueger A.0. Threats to 21st-century Growth. P. 198. [424] - Baud M.-F. Market Globalization // UNESCO Courier. 1996. No 11. P. 34. [425] - См.: Cline W.R. International Debt Reexamined. Wash., 1995. P. 230, 380. [426] - См.: Lappe F.M., Collins J., Rosset P., Esparza L. The World Hunger. P. 10. [427] - См.: Landes D.S. The Wealth and Poverty of Nations. P. 500. среднедушевое производство продовольствия упало в 94 [!] странах, среднедушевые доходы сократились в 40 государствах[428], в 13 странах сегодня производится и потребляется меньше продовольствия на душу населения, чем тридцать [!] лет назад[429]), причем они неспособны на основе собственных усилий добиться изменения этой тенденции, в первую очередь в силу зависимости от аграрного сектора и быстрого разрушения местных природных экосистем, вызванного сверхэксплуатацией природных ресурсов. В результате от 30 до более чем 80 процентов населения живет здесь менее чем на 1 долл. в день (расчеты проведены с учетом паритета покупательной способности национальных валют) [430]. Во-вторых, структура производства в этих странах такова, что дешевизна местной рабочей силы и добываемых здесь природных ресурсов не может более служить фактором преодоления неэффективности производства, и в результате ни в каких сферах хозяйствования "четвертый мир" не способен составить ценовую или неценовую конкуренцию развитым странам; таким образом, в будущем отношения между ними могут строиться главным образом на основе предоставления "четвертому миру" помощи и субсидий, не предполагающего конструктивного взаимодействия[431]. Эти обстоятельства не могли не отразиться на инвестиционной активности западных компаний. Между 1967 и 1990 годами доля развивающихся стран в суммарном объеме привлекаемых зарубежных инвестиций снизилась с 30,6 до 18,9 процента, и при этом наиболее радикально сократились доли тех регионов, которые с наибольшим основанием могут быть отнесены к "четвертому миру": для Латинской Америки произошло снижение с 17,5 до 7,3 процента, для Африки -- с 5,3 до 2,1 процента[432]. Характерно, что значение данных инвестиций для экономики развитых стран остается минимальным. Как отмечают эксперты, в начале 90-х "совокупные ВНП стран Северной Америки, Западной Европы и Японии составляли свыше 18 триллионов долл. Их суммарные инвестиции превышали 3,5 триллиона долл.; общий акционерный капитал равнялся приблизительно 60 триллионам долл. В рекордном по масштабам движения капитала 1993 году лишь 3 процента инвестиций стран "первого мира" не были использованы в самих этих странах и привели к сокращению роста акционерного капитала на величину [428] - См.: Meadows D.H., Meadows D.L., Panders J. Beyond the Limits: Global Collapse or a Sustainable Future? L., 1992. P. 5. [429] - См.: Caufleld С. Masters of Illusion. The World Bank and the Poverty of Nations. N.Y., 1997. P.332. [430] - См.: The Economist. 1997. August 9. P. 94. [431] - См.: Marber P. From Third World to the World Class. P. 102-103. [432] - См.: Dunning J.H. The Globalisation of Business. L., 1993. P. 288, 290. менее 0,2 процента. В целом возникший в 1990 году бум инвестиций в переходящие к рынку экономики замедлил рост акционерного капитала передовых стран лишь на 0,5 процента" [433]. Катастрофическое положение, сложившееся в наиболее бедных регионах в сфере как сбережений, так и инвестиций, побуждает предпринимателей и правительства развитых стран отказываться от распространенной в прошлом политики кредитования этих стран по частным или государственным каналам. Если сравнить динамику доли сбережений и инвестиций в ВНП по Азии и Африке, легко увидеть разнонаправленность тенденций, прослеживающихся на протяжении последних 25 лет. В 1975-1982 годах доли сбережений в ВНП в африканских и азиатских странах составляли соответственно 27,2 и 26,0 процента, но уже в 1996 году они достигли 17,7 и 34,0 процентов; аналогичные цифры для инвестиций составляли 31,5 и 25,2; 20,5 и 35,6 процента. Для государств Центральной и Южной Африки на протяжении 90-х годов счет текущих операций постоянно оставался дефицитным; между 1990 и 1998 годами ежегодный размер такого дефицита вырос с 8,9 до 15,2 млрд. долл. и составил за десятилетие в целом (включая оценочный показатель за 1999 год) 115,2 млрд. долл. [434] На этом фоне в 80-е и 90-е годы большая часть инвестиций в тех странах, где западные предприниматели видели сколь-либо обнадеживающие перспективы возврата вложенных средств, стала направляться не столько на финансирование государственных расходов или импорта, сколько непосредственно использоваться для повышения эффективности действующих компаний (в Латинской Америке этот показатель вырос в 80-е годы с 14 до 32 процентов всего инвестиционного потока), покупки государственных ценных бумаг (с 7,6 до 10 процентов за тот же период), а также притекать на фондовый рынок (рост с незначительной доли до 10 процентов) [435]. В 90-е годы эта тенденция усилилась и заявила о себе гораздо более резко; по некоторым оценкам, к 1995 году более 75 процентов всех иностранных капиталовложений, направляемых в страны "четвертого мира", использовались для покупки уже действовавших там предприятий и компаний или установления над ними более жесткого контроля[436]. Основными "инвесторами" выс [433] - Krugman P. Does Third World Growth Hurt First World Prosperity? // Ohmae K. (Ed.) The Evolving Global Economy. Making Sense of the New World Order. Boston, 1995. P.123. [434] См.: World Economic Outlook. A Survey by the Staff of the International Monetary Fund. October 1997. Wash., 1997. P. 216-217; World Economic Outlook. A Survey by the Staff of the International Monetary Fund. May 1998. Wash., 1998. P. 195-196. [435] - См.: Cline W.R. International Debt Reexamined. P. 436. [436] - См.: Moody К. Workers in a Lean World. P. 7. тупали в данном случае правительства ведущих западных стран или международные агентства, а инвестиции реально воспринимались как помощь, в возвратность которой мало кто верил[437]. Эта картина во многом объясняет природу проблемы, которая в последние два десятилетия все более активно обсуждается финансистами и политиками всего мира. Речь идет о внешнем долге развивающихся стран, и вопрос о задолженности наиболее бедных государств является важным ее составным элементом. В результате сокращения спроса на сырье и иные виды ресурсов возник беспрецедентный дисбаланс в торговле Севера и Юга; индекс цен на большинство сырьевых товаров снизился с 1974 по 1991 год почти в 3,5 раза; для поддержания приемлемых уровней импорта промышленных изделий развивающиеся страны вынуждены были умножить свои усилия по привлечению кредитов западных правительств, частных банков и международных финансовых организаций[438]. Если в 1974 году общий объем их внешнего долга составлял 135 млрд. долл., то к 1981 году он достиг 751 млрд., а в начале 90-х -- 1,935 триллиона[439], после чего наступила некоторая стабилизация (между 2,1 и 2,3 триллиона долл.), прерванная, однако, финансовым кризисом, начавшимся в 1997 году. В течение всего этого периода самыми быстрыми темпами росли обязательства наиболее обремененных долгами бедных стран: с 98 млрд. долл. в 1982 году до 304 млрд. долл. к 1992 году, при этом снижались темпы роста их экономик -- с 2 до менее чем 1 процента в год[440]. Отношение объемов внешних заимствований к валовому национальному продукту составляло в 1992 году по сравнению с аналогичным показателем 1980 года в Эквадоре -- 104 против 62 процентов, в Нигерии -108 против 12 процентов, на Ямайке -- 153 против 78 процентов, в Судане -217 против 101 процентов, в Заире -- 222 против 36 процентов, в Кот-д'Ивуаре -- 223 против 127 процентов, в Замбии -- 250 против 100 процентов, в Гайане -- 768 против 147 процентов[441], и т. д. По состоянию на 1995 год, 14 стран имели отношение долга к ВНП на уровне выше 250 процентов; 10 из них -- африканские страны, расположенные в регионе к югу от Сахары[442]. Проблема увеличения внешнего долга развивающихся стран особенно остра по ряду причин. [437] - См. Cline W. R. International Debt Reexamined. P. 367-368 [438] - См. Weivaecker E.U., von. Earth Politics. L.-Atlantic Highlands (N.J.), 1994. P. 97. [439] - CM. Greider W. One World, Ready or Not. P. 282. [440] - См. Strange S. Mad Money. P. 113. [441] - CM. Caufield C. Masters of Illusion. P. 165; Cline W.R. International Debt Reexamined P. 48-49. [442] - См. The Economist. 1998. February 21. P. 98. Во-первых, основной объем долга приходится на ограниченное число стран. Пять государств -- Бразилия, Мексика, Аргентина, Венесуэла и Филиппины -были обременены между 1981 и 1992 годами долгом, составлявшим от 68 до 71 процента общей суммы задолженности. Столь тяжелое бремя усугублялось необходимостью направлять на уплату процентов существенную часть экспортных поступлений (37,9 процента в Бразилии, 24,2 процента--в Мексике, 34,7 процента -- в Аргентине, 21,7 процента -- в Венесуэле и 16,4 процента на Филиппинах в 1995 году[443]), что провоцировало инфляцию, в конце 80-х достигавшую в большинстве латиноамериканских стран нескольких сотен процентов в год[444]. Нестабильность в экономике имела своим результатом снижение темпов роста и, следовательно, усугубление долговой зависимости. Только между декабрем 1991-го и июнем 1993 года суммарный внешний долг латиноамериканских стран вырос более чем на 10 процентов, а различные стабилизационные программы и сокращение государственных расходов оказались сопряжены в конце 80-х и начале 90-х годов с резким сокращением средней заработной платы и перемещением за черту бедности множества людей; их число выросло в тот период в 1,5 раза[445]. Неизбежным следствием становилась растущая социальная и политическая нестабильность в большинстве этих стран. Во-вторых, в 80-е и 90-е годы развивающиеся страны оказались фактически неспособны обслуживать собственные долговые обязательства. В начале этого периода в результате новой политики рейгановской администрации, ограничившей денежное предложение и поднявшей процентные ставки, стоимость новых заимствований резко возросла[446]. В 1982 году во всех развивающихся странах, за исключением членов ОПЕК, доля средств, направляемых на обслуживание внешних обязательств, составляла 23,9 процента экспортных поступлений, а для наиболее обремененных долгами стран достигала 50 процентов. Если вспомнить, что в 1932 году Германия объявила мораторий на обслуживание внешнего долга в условиях, когда соответствующий показатель не достиг еще 13 процентов[447], становится понятным, почему в 1982 году Мексика объявила дефолт по внешнему долгу. Для поддержания относительной платежеспособности африканские страны вынуждены были привлекать новые кредиты со все возрастающей интенсивностью; статистические данные свидетельствуют, что в [443] - См.: The Economist. 1997. April 26. Р. 122. [444] - См.: Cline W.R. International Debt Reexamined. P. 60, 57. [445] - См.: Chomsky N. World Orders, Old and New. L., 1997. P. 129-130. [446] - Подробнее см.: Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights. P. 235. [447] - См.: KuttnerR. The End ofLaissez-Faire. P. 247. 70-е и 80-е годы средний темп роста внешних обязательств стран Северной Африки достигал 17,1 процента в год, Западной Африки -- 18,0, а Центральной Африки -- 19,1 процента в год[448]. В начале 90-х годов в Гондурасе средства, направляемые на выплату процентов иностранным кредиторам, превышали бюджетные расходы на образование и здравоохранение; в Замбии платежи по кредитам МВФ были в девять раз большими, нежели затраты на начальное образование[449]. В 1997-м и 1998 году западные страны начали осуществлять программу списания большей части долгов беднейших стран и последующей их реструктуризации; предполагается, например, что задолженность Мозамбика должна быть сокращена на 85-90 процентов, Уганды, Мали, Гайаны, Мавритании и Кот-д'Ивуара -- не менее чем на три четверти, с последующим оформлением новых обязательств в виде облигаций и иных ценных бумаг[450]. Однако такой подход применим лишь к весьма ограниченному кругу стран, так как в тех случаях, когда мы сталкиваемся с большими по абсолютному значению суммами долга, а кредиторами выступают крупные частные коммерческие банки, главной проблемой становится именно возможность их реструктуризации. Это третья причина обострения проблемы внешних долгов. Она стала особенно актуальной начиная с 80-х годов и остается такой по сей день. Западные страны и крупные международные банки почувствовали во второй половине 70-х годов возрастающий спрос на кредитные ресурсы со стороны латиноамериканских стран, испытывавших острый бюджетный кризис, порожденный внутренними причинами -- как хозяйственными, так и политическими; в течение нескольких лет инвесторы полагали, что высокие цены на нефть и другие экспортные товары позволяют им сохранять гарантии платежеспособности[451]. После отрезвляющего дефолта Мексики в 1982 году развитые страны стали активно конструировать проекты реструктуризации долгов, которые, с одной стороны, обеспечили бы поддержание ликвидности рынка и, с другой, не нанесли бы непоправимого ущерба крупным международным банкам. Первый из таких проектов, названный "планом Бейкера" по имени его автора, продемонстрировал невозможность решить проблему "кавалерийским наскоком". План предусматривал перевод части долга в долгосрочные облигации стран-должников, откуп [448] - См.: Deegan H. Third Worlds. The Politics of the Middle East and Africa. L.-N Y 1996. P.181. [449] - См.: Lappe P.M., Collms J., Rosset P., Esparza L. The World Hunger. P. 145. [450] - См.: The Economist. 1998. February 21. P. 97. [451] - См.: Madison A. Growth Acceleration and Slowdown in Historical and Comparative Perspective. P. 31, 33. просроченных кредитов ниже их номинальной стоимости, а также передачу в собственность кредиторам акций ряда неприватизированных промышленных предприятий. Фактически впервые при осуществлении этого плана предполагалось реструктурировать большее количество ссуд по линии частных банков, нежели по линии правительств или международных финансовых организаций[452]. При этом считалось, что банки-кредиторы должны продолжить предоставление ссуд развивающимся странам и довести объем новых кредитов до 20 млрд. долл. в течение 1986-1988 годов. Между тем банки, согласившись на реструктуризацию, не стремились выполнить свои обещания (новые вливания составили лишь 12,8 млрд. долл.), а сами должники по-прежнему не могли обслуживать свои обязательства, в первую очередь вследствие резкого снижения мировых цен на нефть в 1986-1987 годах. Потребовалась новая волна реструктуризации, которая была провозглашена министром финансов США H.Бренди 10 марта 1989 года и вошла в историю под названием "плана Бренди". В его основе был добровольный отказ членов клуба кредиторов от части своих претензий и переоформление оставшейся части долга в 30-летние казначейские облигации. К моменту объявления плана рыночная цена долгов большинства латиноамериканских стран колебалась между 20 и 45 процентами их номинальной стоимости. Предполагалось, что его реализация позволит снизить долговое бремя 39 стран с 340 до 70 млрд. долл., что должно было стать самым радикальным сокращением международных обязательств в мировой истории. Предполагались также дополнительное кредитование для поддержания национальных валют, а также ряд мер, направленных на стабилизацию финансового положения этих стран в случае, если цены на нефть и другие стратегические ресурсы понизятся более чем в полтора раза в ближайшие пять лет. В ходе осуществления этого плана было списано от 22 до 60 процентов долговых обязательств, результатом чего в период 1989-1993 годов стал рост рыночных цен долговых обязательств на 60 процентов для Уругвая, 65 процентов для Филиппин, 109 процентов для Венесуэлы и Бразилии, 128 процентов для Мексики, 370 процентов для Коста-Рики и 408 процентов для Аргентины; сами эти цены достигли для Мексики, Филиппин, Коста-Рики и Уругвая от 80 до 82 центов за доллар номинальной стоимости, для Венесуэлы -- 71 цент, для Аргентины -- 66 центов. Темпы инфляции во всех этих странах сократились в 20 и более раз[453]. Вместе с тем реструктуризация [452] - См.: Strange S. Casino Capitalism. Manchester, 1997. Р. 169. [453] - Подробнее см.: Cline W.R. International Debt Reexamined. P. 208-209, 211-213, 218-222, 248-249. долгов развивающихся стран была относительно болезненной с точки зрения коммерческих банков стран Запада: в 1982 году ссуды девяти крупнейших американских банков заемщикам, подпадавшим под "план Бейкера", составляли около 200 процентов их суммарной капитализации; при этом в условиях высокой инфляции даже соблюдение ранее установленных процентных ставок было чревато убытками[454]. Хотя ВНП этих стран не превышал 4 процентов суммарного ВНП стран-членов ОЭСР, размер их долга был сопоставим с официальными валютными резервами последних[455]. Поэтому две волны списания долгов стали тяжелым испытанием для развитых стран и сделали их политику в области нового кредитования более осторожной. Четвертая причина обострения проблемы внешних долгов заключалась в том, что все эти реформы не изменили кардинальным образом положение в тех регионах, которые мы относим к "четвертому миру" в собственном смысле этого слова. Фактически они установили более предсказуемый порядок выплат процентов и основных сумм сохранившегося долга в пользу развитых стран, но, по сути дела, не снизили отношения этих платежей к новым инвестиционным вливаниям в развивающиеся экономики. В начале 90-х годов рост отношения процентных платежей к экспортным поступлениям возобновился[456]; в связи с этим для решения проблем наиболее бедных стран (в первую очередь африканских) потребовались дополнительные усилия, оформленные в 1996 году в виде Торонтского и Тринидадского протоколов. Следствием "плана Брейди" и двух этих инициатив стало то, что отношение процентных платежей к экспортным поступлениям для африканских стран сократилось с 37 до 22,4 процента[457]. Однако эти видимые успехи не так впечатляющи, как может показаться; они не затрагивают основных причин долговой проблемы и не открывают возможности самоподдерживающегося развития развивающихся стран. На фоне списания долгов остаются весьма актуальными два вопроса: с одной стороны, в связи с падением цен на нефть и другие ресурсы объемы экспорта в стоимостном выражении продолжают снижаться, сводя на нет результаты отмеченных усилий и усложняя обслуживание долга[458]; с другой стороны, отсутствует внутренний механизм модернизации наиболее отсталых экономик[459]. [454] - См.: Kuttner R. The End of Laissez-Faire. P. 242. [455] - См.: Krugman P. LDC Debt Policy // Feldstein M. (Ed.) American Economic Policy in the 1980s. Chicago-L., 1994. P. 704. [456] - См.: Moody К. Workers in a Lean World. P. 60. [457] - См.: Cline W.R. International Debt Reexamined. P. 389. [458] - См.: Ibid. P. 368. [459] - См.: Rostov W. W. The Stages of Economic Growth. A Non-Communist Manifesto. 3rd ed. Cambridge, 1995. P. XXII-XXIV. Хорошо известно также, что платежи со стороны развивающихся стран стали сегодня большими, нежели новые инвестиции в их экономику. Так, в 1994 году сумма текущих заимствований развивающихся стран, достигшая 167,8 млрд. долл., впервые оказалась меньше возвращенных кредитов и процентов по ним -169,5 млрд. долл., в результате чего Запад получил чистый финансовый трансферт на сумму более 1,7 млрд. долл. [460]. В 1995 году сумма одних только процентов по кредитам (85 млрд. долл.) оказалась фактически равной всему объему полученных этими странами прямых иностранных инвестиций (90 млрд. долл.) и значительно превысила масштабы иностранной помощи (64 млрд. долл.). Если же учитывать выплату 128 млрд. долл. основных сумм кредитов, то общая величина превышает объем инвестиций и помощи[461]. В то же время существуют еще более впечатляющие оценки[462]. Однако не менее важная причина сохраняющегося тяжелейшего положения связана с внутренней политикой самих развивающихся стран, усиливающей социальное неравенство и делающей инвестиции в них исключительно рискованными. Расчеты показывают, что только между 1983 и 1987 годами, то есть в период, последовавший за первым долговым кризисом, бегство капиталов из стран, экспортирующих нефть, составило 60 млрд. долл., а из развивающихся стран, импортирующих нефть, -- 74,8 млрд. долл. В результате пять шестых чистого прироста внешнего долга было использовано для замещения национального капитала, постоянно покидающего развивающиеся страны[463]. Но и эти факты лишь отчасти отражают глубину той основной проблемы, встающей сегодня перед развивающимися странами, к анализу которой мы теперь переходим. Речь идет о все более очевидной в последние десятилетия неспособности правительств стран "четвертого мира" проводить сбалансированную экономическую политику в интересах своих народов, а также о том, что международные займы и помощь со стороны развитых стран способствуют сохранению в этих регионах мира низкоэффективных хозяйственных и реакционных политических систем. Примеры тому бесчисленны. Известно, например, что в 70-е и в первой половине 80-х годов Мексика получала гигантские [460] - См.: Caufield С. Masters of Illusion. P. 335. [461] - См.: Lappe P.M., Collins J., Rosset P., Esparw L. The World Hunger. P. 145-146. [462] - Так, утверждается, что с 1982 по 1990 год "чистый финансовый трансферт из стран Юга на Север... составил, по оценкам экспертов, 418 млрд. долл., что эквивалентно... шести планам Маршалла" (Paterson M. Global Warming and Global Politics. L.-N.Y., 1996. P. 173), а в 1991 году страны-должники выплатили в виде процентов на 24 млрд. долл. больше, чем они получили в виде новых кредитов и помощи (см.: Chomsky N. World Orders, Old and New. P. 130-131). [463] - См.: Cline W.R. International Debt Reexamined. P. 110-111. кредиты со стороны развитых стран и международных финансовых организаций. Долг предприятий государственного сектора вырос с 3,8 млрд. долл. в 1970 году до 72 млрд. долл. в 1983-м. 75 процентов расходов национальной энергетической компании финансировались за счет международных кредитов и правительственных дотаций; при этом президент Л.Портильо распорядился построить для освещения своей новой резиденции электростанцию, способную вырабатывать электроэнергию, достаточную для обеспечения целого города средних размеров. Незадолго до долгового кризиса 1982 года, когда страна оказалась в тяжелом положении из-за снижавшихся цен на нефть, руководство национальной нефтехимической компании "Пемекс" укрывало на оффшорных счетах до 4 млрд. долл. (!) в год[464]. В Африке, где между 1978 и 1993 годами по линии ООН на мероприятия по предотвращению детериоризации почв было выделено 9 млрд. долл., непосредственно на эти цели был израсходован только 1 млрд. долл. [465] В целом между 1970 и 1988 годами африканские страны получили более 300 млрд. долл. в виде иностранной помощи: в Танзании и большинстве других центрально-африканских государств эта сумма составила от трех до пяти размеров их ВНП по состоянию на 1988 год[466]; между тем большая часть этих средств была потрачена на бесполезные, но амбициозные проекты -- строительство аэропортов, новых столиц, офисных зданий или же на покупку вооружений. Поэтому в ближайшей перспективе африканским странам приходится надеяться, скорее, на помощь со стороны развитого мира, нежели на капиталовложения. Известно, что ООН намеревается в течение ближайших десяти лет собрать для помощи Африке около 25 млрд. долл., апеллируя к тому, что на континенте находятся 22 из 25 наиболее бедных стран, а 54 процента населения живет в нищете; однако в 1995 году в качестве инвестиции в Африку было направлено менее 2 млрд. долл., что прекрасно отражает мнение инвесторов об экономическом потенциале региона[467]. Как следствие, уменьшаются и масштабы помощи: в 1994-1996 годах она сокращалась в среднем на 10 процентов в год, и сегодня объемы подобных трансфертов, направляемых с Севера на Юг, не превосходят в абсолютном выражении 0,3 ежегодного ВНП Германии[468]. Согласно планам Конгресса США на 1999 год, общий объем американской помощи [464] - См.: Roberts P. С., LaFollette Araujo К. The Capitalist Revolution in Latin America. N.Y.-Oxford, 1997. P. 59-60, 63, 75-76. [465] - См.: Porter G., Brown J. W. Global Environmental Politics. P. 102. [466] - См.: Mobius M. Mobius on Emerging Markets. P. 45. [467] - См.: Landes D.S. The Wealth and Poverty of Nations. P. 506-507. [468] - См.: Martin H.-P., Schumann H. The Global Trap. P. 23-24. зарубежным странам составит 12,7 млрд. долл., что на 14 процентов меньше, чем в предыдущем году; при этом средства, выделяемые на экономическое развитие африканских государств, не превысят 27 млн. долл., т.е. 0,2 процента общей суммы, -- это почти в пять (!) раз меньше, чем в 1998 году[469]. Между тем международные финансовые организации становятся в последние годы наиболее активными кредиторами бесперспективных и зачастую ненужных проектов в развивающихся странах. В начале 90-х Всемирный банк выдал ссуду в размере 850 млн. долл. на амбициозный проект строительства плотины Сардар Саровар на реке Нармада в Индии. Проект, нарушавший экологическую систему региона, вызвал протесты и оказался совершенно неэффективным; индийское правительство почло за благо вернуть банку в марте 1993 года оставшиеся недоинвестированными 450 млн. долл. и отказаться от проекта. В 1992 году тот же банк выделил 266 млн. долл. на развитие сети местных дорог в Колумбии, несмотря на то, что за последние 40 лет на эти цели уже выделено более 1 млрд. долл. и не было получено ни одного документированного свидетельства улучшения ситуации. В марте 1993 года работавшая в банке экспертная комиссия пришла к выводу, что за предшествующие три года можно было считать успешными лишь 26 процентов всех предпринятых проектов[470]. Не менее тяжелые последствия вызывали и займы по линии МВФ. В этом случае объектами кредитования становились крупные государственные программы, а полученные средства нередко перераспределялись через бюджет, причем совершенно неэффективно. Поощряя импорт продукции из западных стран, политика МВФ привела к существенным перекосам в структуре многих национальных экономик и вызвала рост торгового дефицита наиболее бедных стран с 6,5 млрд. долл. в 1980 году до 34,7 млрд. долл. в 1992-м[471]. Кредитование торговых дефицитов стало причиной экономических катастроф, в том числе и последнего кризиса, в ходе которого, как известно, МВФ объявил о выделении кредитов более чем на 200 млрд. долл. в течение полутора лет. В этой связи весьма симптоматичны возражения американских конгрессменов против дополнительного финансирования Фонда, и остается лишь сожалеть о том, что к ним не прислушались в должной мере[472]. [469] - См.: Suvnan M. World Bank May Suffer Sharp Cuts // Financial Times. 1999. July 28. P. 5. [470] - См.: Roberts P. С., LaFollette Araujo K. The Capitalist Revolution in Latin America. P.165-169,176. [471] - См.: Korten B.C. When Corporations Rule the World. P. 165. [472] - См.: The Economist. 1998. February 21. P. 51-52. Одной из важнейших реалий в контексте данного комплекса проблем является то, что в большинстве стран "четвертого мира" существует беспрецедентное имущественное неравенство. В 1992 году, по данным журнала Forbes, в государствах с низкими и средними доходами проживали 62 миллиардера, а уже через год их было 88. В Мексике их число увеличилось в течение одного года с 13 до 24 на Филиппинах, где среднедушевой ВНП не превосходит 2 долл. на человека в день, -- с 2 до 5[473]. В период между 1965 и 1990 годами доля наиболее состоятельных 20 процентов населения в мировом ВНП выросла с 69 до 83 процентов, что намного превышает подобный показатель для развитых стран; при этом только в течение первой половины 90-х годов реальная заработная плата неквалифицированных рабочих, составлявших большую часть рабочей силы в развивающихся странах, снизилась в Латинской Америке на 20-30 процентов[474]. По итогам 1994 года, 20 процентов самых бедных жителей Земли получали лишь 1,1 процента мирового ВНП, а разрыв между верхней и нижней квинтилью характеризуется отношением 78:1. С 1987-го по 1993 год во всех трех регионах, где сосредоточено большинство стран "четвертого мира", -- в Центральной и Южной Африке, Латинской Америке и Карибском бассейне -- был зафиксирован быстрый рост доли населения, живущего ниже черты бедности, определяемой ООН как 1 долл. в день на человека. Несмотря на то, что в мире в целом подобного роста не наблюдалось (пропорция даже несколько сократилась -- с 30,1 до 29,4 процента), общая численность людей за чертой бедности увеличилась с 1,2 до 1,3 млрд. человек. [475] При этом, как мы отмечали выше, максимальная неравномерность в распределении доходов характерна для наименее развитых государств. Так, если в большинстве развитых постиндустриальных стран коэффициент Джини, применяемый для оценки неравномерности распределения общественного достояния, составляет от 0,32 до 0,39, то значения данного коэффициента, превышающие 0,50, могут быть обнаружены только в самых бедных странах. Так, цифры коэффициента в пределах от 0,50 до 0,54 соответствуют Ботсване, Камеруну, Кении, Сенегалу и Замбии в Африке; Гондурасу, Никарагуа и Сальвадору в Карибском бассейне, Колумбии и Венесуэле в Латинской Америке, Таиланду в Азии. В Европе и Северной Америке страны с таким показателем отсутствуют. Значения коэффициента Джини в интервале 0,55-0,59 соответствуют Центральноафриканской Республике, Гвинее-Бисау, Лесото и Зимбабве в Африке, Гватемале, [473] - См.: Korten D.C. When Corporations Rule the World. P. 112. [474] - См.: The Economist. 1997. September 20. Р. 136. [475] - См.: World Resources 1998-1999. N.Y.-Oxford, 1998. P. 145. Мексике и Панаме в Карибском бассейне, Чили в Латинской Америке; страны с таким показателем отсутствуют не только в Европе и Северной Америке, но и в Азии. И, наконец, страны с коэффициентом Джини свыше 0,60 встречаются только в Африке -- это Габон, Сьерра-Леоне, ЮАР, Эфиопия, Сомали и некоторые другие[476]. Как подчеркивают специалисты, в большинстве государств "с высокой степенью имущественного неравенства выделение ресурсов через правительственные программы привело к снижению уровня жизни в сельскохозяйственном секторе и росту "неформального" сектора в городах" [477]. Этот тезис находит зримые подтверждения в странах "четвертого мира". Например, в Заире (нынешняя Демократическая Республика Конго), где сосредоточены гигантские запасы полезных ископаемых, в том числе до 60 процентов мировых месторождений кобальта и магния, в начале 1997 года около 80 процентов населения составляли безработные, промышленность была загружена менее чем на 10 процентов, инфляция в годовом исчислении превышала 8 000 процентов, но президент республики Мобуту Сесе Секо обладал состоянием, оцениваемым более чем в 9 млрд. долл. [478] В Зимбабве, которая в конце 1997 года запросила (и вскоре получила) по линии МВФ пакет экономической помощи в сумме 175 млн. долл., около 90 процентов всех бюджетных поступлений направлялось на выплату процентов по внешнему долгу, жалованья правительственным чиновникам и содержание аппарата правительства (с этой целью, например, в течение трех лет было приобретено более 150 "мерседесов" общей стоимостью около 10 млн. долл.); в то же время чиновники оставляли нераспределенными в пользу фермеров более 1 млн. акров плодородных земель, сохраняя их за собой[479]. Все это неизбежно должно было привести к тому, что на Западе стал меняться подход к проблемам "четвертого мира". Сегодня в общественном мнении растет уверенность, что не все они могут быть решены экономическим путем[480] и что совершенно не очевидно, могут ли открываемые кредитами и западной помощью возможности быть рационально использованы в этих регионах планеты[481]. Если в период конца 70-х и начала 80-х годов 88 процен [476] - См.: World Resources 1998-1999. Р. 248-253. [477] - Takeuchi F., Kosai Y. Japanese Influence on the East Asian Economies // Rowen H.S. (Ed.) Behind East Asian Growth. P. 309. [478] - См.: Fedarko К. Land of Despair//Time. 1997. February 17. P. 44-45. [479] - См.: Hawthorne P. Mugabe's Empty Basket // Time. 1998. February 16. P. 34. [480] - См.: Latouche S. The Westernization of the World. The Significance, Scope and Limits of the Drive towards Global Uniformity. Cambridge, 1989. P. 80. [481] - См.: Brockway G.P. Economists Can Be Bad for Your Health. P. 98-100. тов граждан развитых государств поддерживали предоставление развивающимся странам помощи в тех размерах, в которых она тогда выделялась (около 1 процента ВНП в странах ЕС), то в конце 80-х картина выглядела иначе. Во Франции и Бельгии число сторонников оказания такой помощи стало снижаться, что распространилось затем на большинство прочих стран ЕС; в США доля граждан, с энтузиазмом относящихся к такой политике, не превышала 50, а в Японии -- 40 процентов[482]. В течение первой половины 90-х годов все развитые страны резко снизили объемы предоставляемой "четвертому миру" помощи: достигнув максимального значения в 20,2 млрд. долл. в 1985 году, она сжалась до 12,3 млрд. долл. в 1994-м и с тех пор остается приблизительно на этом уровне. Характерно, что помощь со стороны США составляет сегодня не более 0,15 процентов национального ВНП[483]. Еще более драматично обстоит дело с продовольственной помощью. Несмотря на то, что она оказывается по различным линиям, в том числе через многочисленные международные и неправительственные организации, объем выделяемого на эти цели зерна только между 1991 и 1994 годами снизился более чем вдвое -- с 15,1 до 7,4 млн. тонн. Продовольственная помощь Африке сократилась с 1983 года почти в 4 раза и вернулась на уровень начала 70-х годов. В поставках зерна в беднейшие страны доля помощи сократилась с 20 процентов в середине 80-х годов до 8 процентов в 1995 году, а в совокупном потреблении это зерно стало составлять не более 5 процентов[484]. Таким образом, к середине 90-х годов в среде экономистов и политиков развитых стран стало выкристаллизовываться мнение, что проблемы стран "четвертого мира" не могут быть разрешены экономическими методами, а их поддержка означает в первую очередь укрепление наиболее реакционных социальных порядков в современном мире. Финансируя проекты, осуществляемые под контролем развивающихся стран, или кредитуя их импортные операции, не говоря уже о бюджетных расходах, западные правительства, международные финансовые институты и частные банки по сути дела способствуют умножению богатств правящей в той или иной стране верхушки и замещают те капиталы, которые бегут из "четвертого мира" в поисках менее рискованного размещения. Однако, несмотря на такое положение вещей, приостановление помощи развивающимся странам представляется сегодня фактически невозможным по той причине, что их неконтролируемое экономическое, и тем более политическое, "развитие" (правильнее будет сказать -- деградация) представляет огромную опасность для всего человечества. [482] - См.: Grilli E. The European Community and the Developing Countries. P. 71. [483] - См.: Lappe F.M., Collins J., Rosset P., Esparza L. The World Hunger. P. 129. [484] - См.: Brown L.R., Renner M., Flavin Ch., el al. Vital Signs 1997-1998. The Environmental Trends That Are Shaping Our Future. P. 110. Масштабы потенциальной экологической катастрофы Страны "четвертого мира" отличаются, как мы отметили выше, исключительно низкой экономической эффективностью. В то же время, научно-технический прогресс последних 50 лет и в первую очередь успехи в области здравоохранения привели к быстрому росту их населения и, как следствие, необходимости расширения производства. Осуществляемое на основе примитивных технологий, оно связано с неконтролируемым вмешательством в развитие экосистем целых регионов и чревато глобальными катастрофами. В масштабах планеты с середины 50-х до середины 90-х годов уровень смертности снизился более чем в 2,5 раза, причем скорее в результате преодоления массового голода и улучшения питания, чем от успехов здравоохранения[485]; в то же время коэффициент рождаемости уменьшился лишь на 30 процентов[486]; для стран "четвертого мира" разрыв динамики этих цифр был еще более очевидным. К 60-м годам развитый и развивающийся "миры" радикально разделились по такому, казалось бы, неэкономическому критерию, как брутто-коэффициент воспроизводства населения. Водоразделом стало его значение, равное 2,0: все развитые страны оказались по одну его сторону, со средним показателем 1,41; все развивающиеся -- по другую, с показателем 2,94[487]. Нельзя не отметить, что сегодня темпы роста народонаселения снизились в тех регионах развивающегося мира, где прослеживаются тенденции к экономическому прогрессу; в то же время в отсталых странах ситуация усугубляется: согласно прогнозам, население наименее развитых стран Африки увеличится к 2025 году более чем втрое, составив 1,58 млрд. человек; доля континента возрастет с нынешних 12 до более чем 15 процентов населения планеты[488]. К концу первой четверти следующего столетия в Нигерии будут проживать 301 млн. человек, в Заире -- 99 млн., в Танзании -- 84, [485] - См.: North D.C. Structure and Change in Economic History. N.Y.-L., 1981. P. 15. [486] - См.: Meadows D.H., Meadows D.L., Panders J. Beyond the Limits. P. 25. [487] - См.: Daty H.E. Steady-State Economics. P. 155-156. [488] - См.: McRae H. The World in 2020. P. 99. причем в этих странах прогнозируется лишь поддержание на прежнем уровне, а то и снижение объемов производства основных "видов продукции[489]. В самой населенной стране мира, Китае, уже сегодня проживает более 1,25 млрд. человек, и, по разным прогнозам, это число может возрасти до 1,43-1,53 млрд. между 2020 и 2025 годами[490]. В то же время расчеты показывают, что уже в сегодняшних условиях существующие ресурсы и наличествующие экономические возможности могут обеспечить жизненный уровень, достигнутый в США, не более чем 18 процентам всего населения планеты, и то только в том случае, если остальным не достанется вообще ничего[491]. Поэтому вполне понятно, что хозяйственное развитие стало для наиболее бедных стран главным приоритетом. Между тем хозяйственный прогресс любой ценой имеет в развивающихся странах своим неизбежным следствием увеличение нищеты в сельской местности и скопление огромных масс населения в городах, где уровень благосостояния также, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Еще в середине 70-х годов численность горожан в развивающихся странах превосходило таковую в странах ОЭСР; в 1990 году оно составило почти 1,4 млрд. человек, а к 2010 году, вполне вероятно, достигнет 2,7 млрд., то есть более чем в два с половиной раза превысит число горожан в развитых регионах планеты[492]. Сосредоточение гигантских масс людей в огромных агломерациях повышает риск распространения опасных инфекционных заболеваний и распространения масштабных эпидемий. Согласно прогнозам экспертов, к 2020 году в развивающихся странах второй по значению причиной смертности станет СПИД (около 38 процентов общей летальности), первой же, как и сегодня, останется туберкулез (57 процентов). При этом доля смертности, обусловленная СПИДом, вырастет по сравнению с началом 90-х годов не менее чем в 5 раз. Эпидемические явления в развивающихся странах привели к тому, что в текущем десятилетии во многих африканских государствах, таких, как Ботсвана, Зимбабве, Замбия, Малави, Уганда и ряд других, продолжительность жизни стала резко снижаться, вернувшись к настоящему времени на уровень конца 60-х -начала 70-х годов[493]. В начале 1998 года количество ВИЧ-инфицированных составило в мире более 30 млн. человек и продолжает быстро расти; в ряде африканских стран, где [489] - См.: Kennedy P. Preparing for the Twenty-First Century. L., 1994. P. 25. [490] См.: Smil V. China's Environmental Crisis. P. 34-35. [491] - См.: Daty H.E. Steady-State Economics. P. 149-150. [492] - См.: Bneynsky Zb. Out of Control: Global Turmoil on the Eve of the 21st Century. N.Y., 1993. P. 51. [493] - См.: The Economist. 1998. July 4. P. 86-87. наблюдается максимальное распространение вируса, к 2000 году может быть инфицировано 8-10 процентов населения[494]. Уже сегодня в центральноафриканских городах, население которых превосходит 200 тыс. человек, треть из них поражена ВИЧ-инфекцией[495], и эта проблема отнюдь не ограничена одним лишь "четвертым миром". Помимо глобальных гуманитарных проблем, хозяйственное развитие и политические процессы, протекающие в развивающихся странах, приводят к гибели природных экосистем целых регионов. Причиной этого в первую очередь становится резкое сокращение площади сельскохозяйственных угодий на душу населения по мере повышения рождаемости. Так, например, в Китае с начала XVI века по настоящее время данный показатель сократился почти в десять раз; следствием становится стремление крестьян к более интенсивной обработке земли, причем во многих случаях это приводит к истощению почв и выведению их из сельскохозяйственного оборота. Соответствующая статистика поражает воображение. В том же Китае с 1957 по 1988 год было потеряно более 16 млн. га полезных площадей, что составило почти 14,5 процента всех угодий по состоянию на конец 50-х годов[496]. Посевные площади сократились с 1961 по 1990 год со 105,2 до 96,6 млн. га, в результате чего в расчете на душу населения снижение превысило 50 процентов[497]. При этом как в Китае, так и в беднейших странах Южной Азии около 40 процентов удобрений, применяемых на рисовых полях, расходуются впустую вследствие неэффективного их применения, в то время как из-за неудовлетворительного ухода за посевами, плохого хранения и переработки теряется до 20 процентов выращенного риса; использование примитивных орудий труда приводит к тому, что африканский крестьянин в среднем выращивает в год не более 600 килограммов зерновых, тогда как американский фермер -- не менее 80 тонн[498]. В результате, как подчеркивает А. Гор, "согласно итогам совместного исследования, проведенного Институтом мировых ресурсов, Международным институтом по окружающей среде и развитию и Программой ООН по окружающей среде, состояние засушливых регионов стран "третьего мира" приближается к критическому: в результате чрезмерной эксплуатации продуктивность [494] - См.: Hammond A. Which World? Scenarios for the 21st Century. Wash., D.C.-Covelo(Ca.), 1998. P. 119. [495] - См.: McRae H. The World in 2020. P. 99. [496] - См.: Smil V. China's Environmental Crisis. P. 55-56. [497] - См.: Taylor J. Sustainabie Development: A Model for China? // Dorn A. (Ed.) China in the New Millennium. P. 395. [498] - См.: Kennedy P. Preparing for the Twenty-First Century. P. 69. примерно 60 процентов засушливых пахотных земель и 60 процентов засушливых пастбищ быстро снижается" [499]. Начиная с 1970 года в Африке, Америке и Азии площадь пустынь увеличилась на 120 млн. га; при этом за двадцать лет фермеры во всем мире утратили более 480 млрд. тонн чернозема, эквивалентные его запасам на Индийском полуострове. За эти же годы была уничтожена уникальная экосистема Аральского моря, резко ухудшилось состояние почв в Бразилии и других странах Латинской Америки. Сегодня, по данным ФАО, в странах Африки, расположенных к югу от Сахары, где 42 процента не использующихся в сельском хозяйстве земель имеют низкую естественную продуктивность, две трети (по другим данным -- 80 процентов[500]) обрабатываемых площадей находятся в настолько деградировавшем состоянии, что непригодны для ведения сельскохозяйственного производства[501]. Сложившаяся ситуация крайне опасна для большинства развивающихся стран, и в первую очередь для тех, где население в значительной мере зависит от сельскохозяйственного производства. Разрушающиеся экосистемы вызывают борьбу за ресурсы, которая нередко перерастает в гражданскую войну на уничтожение, подчас принимающую межэтнический оттенок. Так, например, в Судане, где с аграрным сектором связана жизнь 85 процентов населения[502], несколько засушливых лет и поражавший страну в 1989, 1994 и 1998 годах катастрофический голод имели место на фоне непрекращающейся гражданской войны, унесшей в течение 15 лет жизни более чем 1,5 млн. человек[503]. В Эфиопии, испытавшей в 90-е годы неоднократные засухи и голод, в течение долгих лет продолжалась гражданская война, требовавшая от правительства содержания 300-тысячной армии, что вызывало вымирание целых земледельческих районов[504]. Уничтожение ранее плодородных почв провоцирует наступление на лесные массивы, и эта опасность грозит всему человечеству. С 1850 года было вырублено 7,7 млн. квадратных километров лесов[505]; и хотя сегодня сохранилось еще 40 млн. квадратных километров из 60 млн., существовавших на Земле во времена, предшествующие началу хозяйственной деятельности человека, важно учитывать, сопоставляя эти цифры, что половина потерь прихо [499] - Gore A. Earth in the Balance: Forging a New Common Purpose. L., 1992. P. 123. [500] - См.: Hammond A. Which World? P. 189. [501] - См.: Brown L.R., Flavin Ch., French H., etal. State of the World 1997. P. 55, 119. [502] - См.: Pearce D., Barbier E., Markandya A. Sustainable Development. Economics and Environment in the Third World. L., 1990. P. 129. [503] - См.: Nelan В. W. Sudan: What Is Happening Again? // Time. 1998. July 27. P. 24-26. [504] - См.: Lappe P.M., Collins J., Rosset P., Esparza L. The World Hunger. P. 20. [505] - См.: Waters M. Globalization. L.-N.Y., 1995. P. 106. дится на последние четыре десятилетия. Соединенные Штаты утратили треть своего лесного покрова на протяжении XX века, но Китай лишился трех его четвертей за последние тридцать лет[506]. На протяжении 80-х годов вырубка леса в Китае на 40 процентов превышала значения, предельно допустимые с точки зрения поддержания самовоспроизводства природных систем[507]. Характерно, что если в европейских странах и в США проводятся активные лесопосадки (98 процентов всех лесов в США были посажены хотя бы один раз [!]), то в России, где в 1996 году было вырублено более 10 тыс. квадратных километров леса, или в бассейне Амазонки, где средний объем вырубки между 1991 и 1995 годами составлял около 126 тыс. квадратных километров в год[508], никаких серьезных восстановительных работ не осуществлялось. Стремительное уничтожение амазонских лесов представляет собой наиболее очевидный пример опасности, грозящей всемирной экологической стабильности из-за безответственной политики ряда развивающихся государств. Налицо не столько развитие жизненно важного для экономики Бразилии региона (в начале 90-х он обеспечивал всего 5 процентов ВНП страны и, что более важно, лишь 10 процентов всего производства промышленной древесины), сколько стремление властей колонизировать данную территорию ради снижения общей социальной напряженности в пораженной бедностью и вопиющим имущественным неравенством стране. Вплоть до настоящего времени правительство выделяет гранты и субсидии тем, кто приобретает участки земли в девяти северных штатах и приступает к их сельскохозяйственному освоению. Результаты такой политики хорошо известны: если к 1975 году вырубка леса была произведена на 28,5 тыс. квадратных километров, что составляло 0,6 процента площади этих штатов, то к 1980 году это были уже 125,1 тыс. квадратных километров, а к 1988 году -- почти 600 тыс. квадратных километров. Учитывая данные за 1991-1995 годы, можно предположить, что общие потери лесных массивов составляют сегодня не менее 1,5 млн. квадратных километров, или около 30 процентов всех ранее покрытых лесом территорий[509]. Между тем амазонские леса представляют собой наиболее значимый источник кислорода, пополняющего земную атмосферу, не говоря уже о том, что они являются уникальной экосистемой, включающей в себя ареалы распространения множества биологических видов, не встречающихся в других регионах [506] - См.: Meadows D.H., Meadows D.L., Randers J. Beyond the Limits. P. 181. [507] - См.: Smil V. China's Environmental Crisis. P. 63. [508] - См.: Serril M.S. Ghosts of the Forests // Time. 1997. November. Special Issue. P. 52. [509] - См.: Pearce D., Barbier E., Markandya A. Sustainable Development. P. 192-193, 195, 202-203. планеты. Второй по масштабам экологического ущерба от промышленной разработки лесных массивов является Индонезия. Если в середине 70-х годов масштабы вырубки составляли здесь 5,5 тыс. квадратных километров в год, то через десять лет они достигли 7,0 тыс. квадратных километров, а сегодня -12 тыс. квадратных километров в год; именно "успехи" Индонезии вывели Восточную Азию в мировые лидеры по темпам обезлесения, составляющим сегодня 1,4 процента в годовом исчислении[510]. Нельзя также не отметить, что проблема лесов в развивающихся странах не сводится только к их истреблению и вызванному этим сокращению поступлений кислорода в атмосферу. Не менее актуальной проблемой становятся неконтролируемые лесные пожары, приобретающие все больший масштаб и вызывающие международный резонанс. Фактически ежегодно гигантские пожары возникают в Юго-Восточной Азии, в северных районах Латинской Америки, Мексике, России, некоторых странах Африки и Ближнего Востока. В 1997 году, когда пожары на Борнео, Яве и Суматре приобрели характер экологической катастрофы, более 50 тыс. малайцев и индонезийцев были госпитализированы с тяжелыми респираторными заболеваниями; в Сингапуре, Таиланде, Брунее и даже на Филиппинах большая часть населения вынуждена была надевать защитные маски. Суда в Малаккском проливе шли в условиях почти нулевой видимости, а индекс загрязненности воздуха в малайзийском штате Саравак достиг в начале октября цифры в 839 пунктов, что соответствует более 200 (!) выкуренным в день сигаретам[511]. В 1998 году ситуация не улучшилась. По данным за первые 9 месяцев года, в Канаде пожары уничтожили около 4 тыс. квадратных километров лесов, в Гватемале, Гондурасе и Никарагуа -- 5,5 тыс. квадратных километров, в Индонезии -- около 20 Тыс., а в Бразилии -- более 52 тыс. квадратных километров лесных массивов. В Мексике, где прошлым летом засуха оказалась самой жестокой за последние 70 лет, количество пожаров достигло 11 тыс. Потери африканских стран в большинстве своем не документированы[512]. Какие выводы следуют из изложенных фактов? Во-первых, они свидетельствуют, что в большинстве развивающихся стран правительства не в состоянии контролировать экологическую стабильность. Известно, например, что в последние годы освоение Амазонии происходит вопреки многим решениям центрального правительства, однако то обстоятельство, что около 80 процентов [510] - См.: Islam I., Chowdhury A.Asia-Pacific Economies. P. 102. [511] - См.: Hajari N. Dark Clouds of Death // Time. 1997. October 6. P. 40. [512] - См.: Linden E. Smoke Signals // Time. 1998. October 12. P. 50-51. лесозаготовок в этом регионе осуществляется незаконно, не слишком смущает местных предпринимателей[513]. Во-вторых, и это даже более существенно, большинство развивающихся стран в своем стремлении к экономическому благополучию отказываются учитывать ущерб, нанесенный ими природной среде, и не рассматривают его как фактор, снижающий их национальное богатство. Отрицая тот очевидный факт, что "созданный руками человека капитал и природное богатство в большей мере дополняют, нежели заменяют друг друга" [514], они создают предпосылки для возникновения сложных проблем в их хозяйственном развитии. Так, уничтожение лесов и последующее разрушение почв в Китае вызывают потери, оцениваемые в интервале от 5,5 до 9,5 процента ВНП по состоянию на начало 90-х годов; в Индонезии ущерб от деградации окружающей среды достигает ежегодно 14 процентов ВНП, а в Коста-Рике между 1970 и 1989 годами только ухудшение условий рыболовства, вызванное излишне интенсивным выловом рыбы, привело к экономическому ущербу, равному годовому ВНП этой страны[515]. В-третьих, развитие событий начинает принимать необратимый характер и требует беспрецедентных капитальных вложений. При этом, "как показал накопленный в последние годы опыт, практически все связанные с загрязнением проблемы можно эффективно решать с помощью технических средств, тогда как запущенные процессы деградации окружающей среды -- будь то эрозия почвы, вырубка лесов или опустынивание -- уже не могут быть легко остановлены" [516]. Сегодня для финансового обеспечения программ, способных лишь поддерживать экосистемы стран Юга в их нынешнем состоянии, необходимы затраты, составляющие, по минимальным оценкам, около 125 млрд. долл. в год на протяжении не менее двадцати лет. Масштаб этой цифры становится понятным, если учесть, что вся сумма средств, выделяемых развитыми странами "третьему миру" в виде ассигнований по всем программам помощи вместе взятым в начале 90-х годов не превышала 55 млрд. долл. в год[517] и с тех пор имеет явную тенденцию к снижению. Таким образом, опасность становится крайне серьезной, и в наиболее явном виде она проявляется сегодня в планетарном изменении климата (глобальном потеплении). [513] - См.: The Economist. 1998. March 21. Survey "Development and the Environment". P. 11. [514] - Daly H.E. Beyond Growth. The Economics of Sustainable Development. Boston, 1996. P. 76. [515] - См.: Ayres R. U. Turning Point. P. 144. [516] - Smil V. China's Environmental Crisis. P. 10. [517] - См.: Kennedy P. Preparing for the Twenty-First Century. P. 121. Основной причиной происходящих климатических перемен является, по общему мнению, рост выбросов в атмосферу углекислого газа (CO2). Рассматривая ситуацию в развитых странах мира, мы отмечали ранее, что на протяжении последних тридцати лет там предприняты беспрецедентные усилия по сокращению подобных выбросов, а эффективность промышленного производства позволяет обеспечивать высокие показатели экономического роста при относительно низких экологических издержках. Так, по состоянию на 1994-1995 год вклад США в мировое промышленное производство составлял 26 процентов, а их доля в выбросах СО2, ограничивалась 23 процентами. Германия имела лучшие показатели (8 процентов против 4), не говоря уже о Японии (17 против 5). Что же касается развивающихся стран, то Индонезия при доле в мировом производстве в 0,7 процента обеспечивала 1 процент выбросов СО2 Россия с 2 процентами производства была ответственна за 7 процентов загрязнений, а Китай с теми же производственными мощностями -- за 13 процентов[518]. Активная индустриализация в Юго-Восточной Азии, хозяйственную сторону которой мы рассматривали выше, имеет исключительно высокую экологическую цену. Используя не самые передовые технологии, азиатские страны потребляют огромное количество энергетических ресурсов. Расчеты показывают, что уже в середине 90-х годов доля ЮВА на мировом рынке энергоресурсов составила около 20 процентов, что на 30 процентов больше, чем доля ЕС, и, согласно прогнозам, к 2000 году она превзойдет США[519]. При этом известно, что в регионе, за исключением Индонезии, нет значительных месторождений нефти; поэтому большая часть энергоресурсов импортируется, в силу чего стремление избавиться от подобной зависимости и удешевить используемые энергетические ресурсы остается здесь чрезвычайно сильным. К такой политике, чреватой экологической катастрофой, применимы слова А.Горца о нецелесообразности "поддерживать, как экономически рациональную, практику, нарушающую экологический баланс" [520]. По состоянию на 1995 год, в Восточной Азии около половины всей энергии обеспечивалось сжиганием угля, в то время как доли газа и нефти не превышали 8-9 процентов[521]. Положительная динамика этих показателей вряд ли станет в ближайшее время реальностью, так как в связи с падением курсовой стоимости большинства азиатских валют импорт энергоносителей [518] - См.: Brown L.R., Flavin Ch., French H., et al. State of the World 1997. P. 8 [519] - См.: Mitchell К., Seek P., Grubb M. The New Geopolitics of Energy. P. 101. [520] - Цит. по кн.: Little A. Post-Industrial Socialism. Towards a New Politics of Welfare. L.-N.Y., 1998. P. 8. [521] - См.: Mitchell К., Beck P., Grubb M. The New Geopolitics of Energy. P. 107-108. окажется гораздо более затрудненным, нежели прежде. Серьезных же препятствий для быстрого наращивания производства угля и других низкоэффективных источников энергии фактически нет. В Китае, например, за последние 40 лет угледобыча возросла почти в 40 раз: если в 1949 году страна производила несколько более 30 млн. тонн в год, то в 1976 году -- уже 500 млн. тонн, а в 1990-м с показателем в 1,1 млрд. тонн в год Китай стал самым крупным в мире производителем угля[522]. В 1995 году правительство одобрило национальную программу по расширению сети работающих на угле электростанций и иных энергетических установок[523], в ходе реализации которой потребление угля в стране составит 3/4 мирового объема[524]; по итогам 1996 года оно выросло на 4,5 процента и стало основным фактором, обусловившим рост использования этого энергоресурса в мире в целом[525]. При этом сжигание угля остается совершенно неэффективным: большинство домашних печей имеют коэффициент полезного действия от 15 до 25 процентов, в отличие от 50-60 процентов у отопительных систем, работающих на дизельном топливе, и 80-95 процентов у газовых систем; паровозы, широко использующиеся в Китае, имеют коэффициент полезного действия не выше 6-8 процентов по сравнению с современными моделями дизельных силовых установок, достигающих показателя в 25 и более процентов[526]. В результате оказывается, что "уголь, сжигаемый Китаем, ежегодно добавляет в атмосферу больше выбросов сернистого ангидрида и окислов азота, чем их сокращается с помощью усовершенствованного контроля за состоянием окружающей среды, осуществляемого всеми странами ОЭСР, вместе взятыми" [527]. Нельзя также не отметить, что развивающиеся страны во все возрастающих количествах используют и другие виды природного сырья, причем нередко рост их потребления оказывается гораздо более высоким, нежели темп хозяйственного развития самих этих стран. Так, между 1992 и 1996 годами потребление меди, алюминия, черных металлов, цинка и свинца выросло здесь на 45-65 процентов, а потребление нефти -- более чем на 60, хотя суммарный экономический рост не превысил 40 процентов[528]. При этом производимая продукция также далеко не всегда оказывается экологически чистой. Например, на протяжении лет, прошед [522] - См.: Smil V. China's Environmental Crisis. P. 10. [523] - См.: Weizsaecker E.U., von. Earth Politics. P. 166. [524] - См.: Garten J. The Big Ten. P. 97. [525] - См.: Brown L.R., RennerM., Flavin Ch., et al. Vital Signs 1997-1998. P. 16. [526] - См.: Smil V. China's Environmental Crisis. P. 124. [527] - McRae H. The World in 2020. P. 135. [528] - См.: World Economic Outlook. May 1998. P. 125. ших после подписания Монреальского протокола, направленного на сокращение и последующее прекращение производства веществ, способствующих разрушению озонового слоя в атмосфере Земли, азиатские производители продолжали наращивать их выпуск и разрабатывали масштабные планы экспорта своей продукции в другие регионы, где ее низкая цена оставалась главным фактором конкурентоспособности[529]. Если десять лет назад основными производителями озоноразрушающих веществ были США, ЕС, Япония и СССР, причем суммарный вырабатываемый ими объем составлял 971 тыс. метрических тонн в пересчете на активные вредные элементы, то в 1994 году все эти государства, вместе взятые, выпускали лишь 90 тыс. тонн -- в десять раз меньше, чем до подписания Монреальского протокола, а США даже стали единственной страной, полностью прекратившей их производство. В то же время Китай оказался единоличным лидером, произведшим 90,9 тыс. тонн -- больше, чем все индустриально развитые страны и Россия! При этом выпуск подобных веществ возрос и в других молодых промышленно развитых экономиках: в Южной Корее -- на 15 процентов, в Мексике -- на 21, в Малайзии -- на 24, в Индонезии -- на 69, в самом Китае -- на 95, на Филиппинах -- на 109, а в Индии -- на 193 процента[530]. Результатом становится рост объемов выброса в атмосферу и повышение концентрации в воздухе СО2, NO2, CO, SO2 а также других вредных газов. По различным подсчетам, проводящимся на основе данных, получаемых в специальных лабораториях в отдаленных регионах мира (на Южном полюсе, на горе Мауна Лоа на Гавайских островах), где влияние непосредственных источников выбросов может считаться минимальным, содержание СО2 в атмосфере возросло с 1958-1959 годов до 1990 года на 11 процентов[531]; между 1960 и 1995 годами рост составил 13 процентов[532]. Наиболее важным в данной ситуации оказывается даже не столько тот факт, что сохраняется тенденция к экспоненциальному росту содержания СО2, в атмосфере Земли, сколько то, что эту тенденцию не поколебали никакие усилия постиндустриального мира по сокращению вредных выбросов и оптимальному использованию ресурсов[533]. Таким образом, развитые страны, хотя и обладают существенными резервами снижения объемов выбрасываемых ими в атмосферу вредных газов, не могут изменить ситуацию ради [529] - См.: Porter G., Brown J. W. Global Environmental Politics. P. 38. [530] - См.: Brow L.R., Flavin Ch., French H., et al. State of the World 1997. P. 166. [531] См.: Smil V. China's Environmental Crisis. P. 129. [532] - См.: Weiyaecker E. U., von, LovinsA.B., Lovins L.H. Factor Four: Doubling Wealth-Halving Resource Use. The New Report to the Club of Rome. L., 1997. P. 225. [533] - См.: Cannon Т. Corporate Responsibility. L., 1992. P. 182. кальным образом, если не будут предприняты соответствующие действия со стороны развивающихся стран. Известно, что современные технологии позволяют устранять из отходов производства и выбрасываемых газов до двух третей NO2 и трех четвертей SO2 однако более полная очистка отходов фактически нереальна, так как затраты на нее (во всяком случае в настоящее время) делают невыгодным любое производство, где они образуются[534]. Однако последние статистические данные показывают, что серьезного перелома в динамике объемов эмиссии со стороны новых индустриальных стран ожидать не приходится. В 1990 году развивающиеся страны Азии обеспечивали 22 процента мировых выбросов СО2 и эта доля имеет тенденцию к постоянному росту: по прогнозам, она может достичь 30 процентов к 2010 году, а Китай, если его развитие будет продолжаться нынешними темпами, сменит США как наиболее мощный источник загрязнения атмосферы в 2020 году[535]. Рассматривая историческую динамику, можно в полной мере осознать масштаб происходящих сдвигов. Между 1950 и 1989 годами основные развитые страны увеличили выбросы СО2 в атмосферу в среднем в 1,5-2 раза: так, для США этот показатель повысился с 2,5 до 4,9 млрд. тонн, для Германии -- с 0,51 до 1,0 млрд. тонн, для Франции -- с 0,2 до 0,36 млрд. тонн, а в Великобритании рост оказался минимальным -- с 0,51 до 0,6 млрд. тонн. Страны же, активно развивавшиеся на экстенсивной основе, показали гораздо более "впечатляющие" результаты: в СССР объем выбросов СО2 вырос в 6,5 раза (с 0,68 до 3,8 млрд. тонн), в Индии -- в 10 (с 0,07 до 0,7 млрд. тонн), а в Китае -- в 30 раз (с 0,08 до 2,4 млрд. тонн) [536]. В результате к 1991 году Китай занял третье место в списке наиболее активных поставщиков углекислого газа в атмосферу Земли, обеспечивая 11,2 процента их общего поступления (что превышало суммарные показатели Японии, Германии и Великобритании), тогда как СССР был ответствен за 15,8, а США -- за 21,8 процента. В середине 90-х, в условиях быстрого падения промышленного производства в странах СНГ вследствие экономического кризиса, объемы вредных выбросов на территории бывшего СССР сократились, и с 1996 года Китай занял вторую строчку в этом сомнительном "рейтинге". Нельзя не отметить, что по другим подобным параметрам (например, по загрязнению атмосферы метаном) КНР вместе с Индией занимали "лидирующие" позиции [534] - См.: Meadows D.H., Meadows D.L., Panders J. Beyond the Limits. P. 181. [535] - См.: Mitchell К., Beck P., Grubb M. The New Geopolitics of Energy. P. 169-170. [536] - См.: Smil V. China's Environmental Crisis. P. 135. еще в 1991 году, когда по совместным выбросам они в полтора раза превзошли США и СССР, вместе взятые[537]. Характерно также, что, в отличие от развитых стран, где эмиссия СО2, в значительной мере связана с эксплуатацией автомобильного транспорта и сжиганием нефти, в "третьем мире", где основным энергетическим источником является уголь, выбросы содержат огромное количество взвесей, не только чреватых распространением респираторных заболеваний, но и обладающих канцерогенными свойствами[538]. Прогнозы, с которыми выступают экологи, звучат в этом контексте неутешительно. Предполагается, что с 1980 по 2010 год объем выбросов углекислого газа, окислов серы и азота в развитых странах останется на стабильном уровне. Сокращения выбросов можно ожидать не ранее 2010 года, когда станет возможным промышленное использование принципиально новых технологий очистки. За эти же годы молодые промышленно развитые экономики увеличат выбросы почти в 3 раза. Но и этот рост, который можно объяснить ускоренными темпами их хозяйственного развития, окажется менее значительным, чем увеличение объемов загрязнения со стороны прочих развивающихся стран, в число которых не включены Восточная Европа и республики бывшего СССР, -здесь ожидается рост в 3,84 раза, причем к 2015 году они превзойдут по этому показателю все развитые страны, вместе взятые[539]. Отмечается также, что Китай и Индия будут, как и прежде, обеспечивать наиболее быстрый прирост эмиссии, который, как предполагается, составит с их стороны 3,7 и 3,9 процента в год соответственно; причем доля угля в общей структуре используемых в мире энергоносителей возрастет с 42 процентов в 1985 году до 53 процентов в 2020-м[540]. Все эти и подобные сведения породили немалую тревогу в западном обществе, однако начиная с конца 80-х годов развивающиеся по пути индустриализации государства стали решительно возражать на критику в их адрес. Так, в 1991 году Индия выдвинула инициативу, содержавшую предложение избрать в качестве критерия, определяющего допустимый размер эмиссии, объем выбросов на душу населения, а не их абсолютную величину или размер, рассчитываемый на единицу производимого валового национального продукта; это предложение было поддержано рядом стран "третьего мира" [541]. Тем самым Индия хотела бы на меж [537] - См.: Sandier Т. Global Challenges. P. 102-103. [538] См.: Paterson M. Global Warming and Global Politics. P. 14-15. [539] - См.: Duchin F., Lange G.-M., et al. The Future of the Environment. Ecological Economics and Technological Change. N.Y.-Oxford, 1994. P. 33. [540] - См.: Dent Ch.M. The European Economy. P. 391. [541] - Подробнее см.: Paterson M. Global Warming and Global Politics. P. 75. дународном уровне закрепить свое право увеличить объемы эмиссии газов, вызывающих эффект глобального потепления, в 25 (!) раз (в начале 90-х годов масса выбросов на одного жителя составляла в Индии около 800 кг в год, тогда как в США -- 19,7 тонн в годовом исчислении). Чтобы оценить "оригинальность" данной инициативы, необходимо иметь в виду, что в таком случае Индия получала бы "право" эмиссии 17,5 млрд. тонн "парниковых" газов, в то время как общемировой объем их выбросов составлял в начале 90-х годов не более 22 млрд. тонны. [542]. В такой ситуации развитые страны предложили созвать Всемирный саммит в Рио-де-Жанейро, который состоялся в 1992 году и был посвящен в основном экологическим проблемам. При всем значении этого события в Рио не удалось выйти за пределы дискуссий по разным аспектам взаимоотношений между Севером и Югом; в результате стороны ограничились констатацией наиболее общих аспектов существующих проблем и декларировали необходимость оказания широкомасштабной помощи "третьему миру", объем которой -- около 100 млрд. долл. ежегодно -- мог бы при надлежащем использовании решить наиболее актуальные экологические задачи. Однако перспективы выделения такой помощи остались совершенно иллюзорными. Потребовались дополнительные переговорные усилия, и в декабре 1997 года лидеры 170 государств собрались на встречу в японском городе Киото. Повестка дня целиком была посвящена проблеме вредных атмосферных выбросов и глобального потепления. Правительства развитых стран заняли на этой конференции осторожную позицию, акцентируя внимание прежде всего на сокращении собственной эмиссии, и не претендовали на установление каких-либо жестких ограничений для развивающихся стран. Наибольшим радикализмом отличались предложения, выдвинутые от лица Европейского сообщества, члены которого ставили перед всеми развитыми странами (включая их самих) цель сократить до 2010 года атмосферные выбросы пяти наиболее вредных газов до 85 процентов от уровня 1990 года. В этом случае суммарные выбросы СО2 в мире составили бы к 2010 году около 7,5 млрд. тонн, тогда как при сохранении существующей динамики они могли бы превысить 9 млрд. тонн. США, в отличие от европейских государств, заявили, что между 2008 и 2012 годами они смогут лишь привести свои выбросы к уровню 1990 года, но не более того[543], хотя к этому времени существовали оценки Министерства энергетики, согласно которым "к 2010 году можно было [542] - См.: Smil V. China's Environmental Crisis. P. 135. [543] - См.: Lemonick M.D. Hot Air in Kyoto // Time. 1997. December 8. P. 53. бы добиться сокращения эмиссии на 20 процентов по сравнению с уровнем 1990 года без повышения стоимости энергии, путем распространения новых технологий и проведения политики строго избирательного стимулирования, например, предоставления налоговых льгот старым электростанциям, работающим на угле" [544]. Тем не менее встреча имела неожиданный успех; не питая особой надежды на достижение компромисса, западные страны подписали Киотский протокол, предписывающий сократить выбросы "парниковых" газов к 2012 году на 5,2 процента по сравнению с существовавшим в 1990 году уровнем. При этом, несмотря на фактическое отсутствие механизмов приведения данного соглашения в действие, в итоговых документах саммита впервые появилась констатация того, что успехи в защите окружающей среды отныне могут иметь вполне конкретное экономическое воплощение: помимо всех выгод для тех стран, которые снижают масштабы загрязнения, в протокол была внесена норма, в соответствии с которой государства, осуществляющие снижение быстрее графика, могут продавать излишки своей "квоты" другим на основе рыночно складывающихся цен[545]. Подписание этого протокола дает пусть и не очевидные, но все же вполне заметные основания полагать, что в начале следующего столетия будут предприняты более решительные шаги по поддержанию экологического равновесия в глобальном масштабе. Однако в ближайшие десятилетия ситуация вряд ли заметно улучшится. Наш скепсис основывается на выводе о неспособности большинства государств "четвертого мира" предотвратить уничтожение своих природных экосистем, а также нежелании их правительств жертвовать экономическим ростом ради защиты окружающей среды. В ближайшие десятилетия здесь не появится реальных возможностей для обеспечения даже самых необходимых природоохранных мероприятий. Большинству ресурсодобывающих регионов их экспорт будет приносить средства, достаточные лишь для поддержания существующих уровней внутреннего потребления и расчетов по текущим обязательствам, связанным с обслуживанием внешнего долга. Молодые промышленно развитые экономики, в первую очередь в Азии, располагающие заметно большими финансовыми ресурсами, заинтересованы, однако, прежде всего в их эффективном инвестировании в промышленный сектор; поэтому здесь предпочтения будут отдаваться дополнительной экономии на отсутствии природоохранных систем, а вовсе не развитию новых ресурсосберегающих технологий. [544] - McAllister J.F. О. Forecast: Heat Wave //Time. 1997. October 13. Р. 45. [545] - См.: Lemonick M.D. Turning Down the Heat // Time. 1997. December 22. P. 21. В этом контексте Запад вынужден выбирать, какую роль -- эффективного инвестора, щедрого жертвователя или строгого руководителя -- играть ему в наступающем столетии. В 70-е и 80-е годы постиндустриальные страны склонялись к исполнению первой роли. Учитывая стремительное распространение западных ценностей во всем мире, а также начало индустриализации в Латинской Америке и Азии, многие эксперты выступали с весьма оптимистичными прогнозами. Они не были поколеблены ни долговым кризисом 80-х годов, ни проблемами, с которыми столкнулись восточноевропейские экономики, ни мексиканским дефолтом 1995 года. Вплоть до начала азиатского кризиса почтенные эксперты утверждали, что темпы роста восточноазиатских экономик в 1997-2005 годах составят не менее 8 процентов в годовом исчислении, тогда как соответствующий показатель для развитых стран не превысит 3,5 процента[546], и полагали на основе подобных выкладок, что к 2010 году развивающиеся страны смогут обеспечивать более 50 процентов мирового ВНП[547]. Однако сегодня становится очевидным, что подобным прогнозам заведомо не суждено сбыться; в новых условиях экологические опасности, исходящие от многих развивающихся стран, оказываются гораздо более существенными, нежели тот вызов, который, как могло показаться, они способны были бросить постиндустриальным державам в хозяйственной сфере. На протяжении последнего десятилетия укреплялось понимание необходимости оказать странам "четвертого мира" помощь, которая способствовала бы их гуманитарному прогрессу и обеспечила бы перелом тенденции к разрушению среды обитания человека. Такие идеи высказывались еще до встречи в Рио; впоследствии неоднократно предпринимались попытки убедить общественность развитых стран в том, что эти расходы не только безусловно необходимы в нынешней ситуации, но и в том, что они не окажутся излишне тяжелым бременем. Отмечалось, что подобные затраты составят не более 0,7 процента суммарного валового национального продукта развитых индустриальных стран[548], а А. Гор заявлял, что такая задача посильна даже одним только Соединенным Штатам, хотя и признавал, что в этом случае общие расходы приблизятся к 2 процентам их ВНП[549], то есть той доле, которая была использована в послевоенные годы для оказания экономической помощи Западной Европе в рамках "плана [546] - См.: Marber P. From Third World to the World Class. P. 17. [547] - См.: World Economic Outlook. October 1997. P. 15. [548] - См.: Weiwaecker E. V., von, Lovins A.B., Lovins L.H. Factor Four. P. 219. [549] - См.: Gore A. Earth in the Balance. P. 304. Маршалла", на долгие десятилетия обеспечившей стабильность на европейском континенте. Между тем сегодня большинство западных стран начинают пересматривать свои позиции, в первую очередь под влиянием отмечавшихся выше неспособности и нежелания государств "четвертого мира" использовать предоставляющиеся ресурсы по их прямому назначению и продолжающегося ухудшения экологической обстановки в абсолютном большинстве развивающихся стран. На пороге XXI века складывается ситуация, в которой страны "четвертого мира" неэффективно распоряжаются средствами, направляемыми как на обеспечение их хозяйственного развития, так и на осуществление природоохранных мероприятий. Это во многом объясняется тем, что если в развитых государствах последние в целом экономически выгодны и затраты на их проведение через определенный срок окупаются, то в остальных регионах мира они неспособны принести в обозримом будущем никакого экономического эффекта. Поэтому перспектива зависит от того, способны ли постиндустриальные общества решительно действовать в мировом масштабе во имя поддержания устойчивости планетарной экосистемы, а следовательно, и своего собственного развития. При этом, однако, оказывается, что "в отношениях между суверенными государствами не существует органа управления, обладающего властью для проведения принимаемых решений в жизнь командно-управленческими или экономическими методами" [550]. Развивающиеся страны не рассматривают ухудшение своих природных экосистем или снижение показателей гуманитарного развития как экономический ущерб, хотя во всем мире такой подход находит все более широкую поддержку[551]; в силу этого хозяйственный рост в "третьем мире" может считаться весьма эффективным только с большой долей условности, ибо фактически он имеет гораздо более высокую цену, чем аналогичные успехи развитых стран[552]. Два года назад мы отмечали, что в будущем развивающиеся страны "смогут также оценить и чисто хозяйственные преимущества использования современных природоохранных систем, что обеспечит их быстрое распространение; Япония дает прекрасный пример подобного типа развития: совершив в 60-е - 80-е годы радикальный индустриальный прорыв, она сегодня имеет один из самых высоких показателей затрат на природоохранные меропри [550] - Bowers J. Sustainability and Environmental Economics: An Alternative Text. Edinburg Gate, 1997. P. 217. [551] - См.: Shaikh A.M., Tonak E.A. Measuring the Wealth of Nations. The Political Economy of National Accounts. Cambridge, 1994. P. 17. [552] - См.: Sandier Т. Global Challenges. P. 90-91. ятия и обеспечивает самый низкий уровень загрязнения окружающей среды в расчете на единицу производимого валового национального продукта. Аналогичные процессы развернутся в ближайшие десятилетия и в других молодых промышленно развитых странах Азии, а через двадцать-тридцать лет охватят также и Китай, крупнейшую экономическую систему региона" [553]. Сегодня следует признать ошибочность этого прогноза. События последнего времени убедительно показывают, что в течение ближайших нескольких десятилетий ни одна из развивающихся стран (за исключением фактически достигших высокого уровня индустриального развития Тайваня, Южной Кореи и, возможно, стран Персидского залива) не окажется способной последовательно и целенаправленно решать возникающие на ее территории экологические проблемы. Подавляющее большинство стран "четвертого мира" также не сможет эффективно справляться с проблемами гуманитарного характера -- от простого поддержания ныне существующего уровня жизни населения и противостояния эпидемиям до борьбы с разрушением крупных природных экосистем, являющихся средой обитания их граждан. Не менее 20 государств в ближайшие пять лет столкнутся с абсолютным снижением ВНП на душу населения, и большинство из них уже сегодня являются беднейшими странами мира. По подсчетам, проводившимся еще до последнего драматического снижения сырьевых цен и финансового кризиса, темпы роста ВНП на душу населения в Центральной и Южной Африке в ближайшие десять лет не превысят 0,5 процента в год[554]; однако велика вероятность, что в реальности они окажутся отрицательными. Таким образом, сегодня нам следует согласиться со знаменитым шведским экономистом и лауреатом Нобелевской премии Г.Мюрдалем, который еще в 60-е годы утверждал, что в условиях нынешнего ускорения хозяйственного прогресса в западных странах, нарастания непропорциональности обмена между Севером и Югом и отсутствия в развивающихся странах серьезного источника внутреннего прогресса "рыночные силы в своей совокупности будут усугублять неравенство между странами" [555]. Последние годы свидетельствуют также о том, что методы вовлечения развивающихся стран в разного рода программы развития под эгидой [553] - Inozemtsev V.L. The Constitution of the Post-Economic State. Post-Industrial Theories and Post-Economic Trends in the Contemporary World. Aldershot-L., 1998. P. 380. [554] - См.: Barro R.J. Determinants of Economic Growth. A Cross-Country Empirical Study. Cambridge (Ma.) - L., 1997. P. 44. [555] - Myrdal G. Rich Lands and Poor: The Road to World Prosperity. N.Y., 1957. P. 55.> ООН и других международных финансовых организаций, за что ратовал Г.Мюрдаль, вряд ли могут принести должные результаты в условиях отсутствия единого центра, из которого они могли бы жестко координироваться и направляться. * * * Выводы, которые, как представляется, могут быть сделаны из рассмотренных тенденций, находятся в явном противоречии с идеями построения глобальной гуманистической цивилизации, основывающейся на принципах "открытого общества". Мы полагаем, что в современном мире среди "развивающихся" стран существует две группы государств, радикально отличающихся друг от друга по динамике и направлениям своего развития. К первой относятся страны, принявшие на вооружение парадигму индустриализации; следование ей не позволяет, как мы показали выше, когда-либо в будущем достичь уровня, который будет к тому времени характеризовать постиндустриальный мир, однако локальное "догоняющее" развитие способно вывести эти страны в положение некоего арьергарда западной цивилизации с уровнем технологического отставания в 15-20 лет. Сохранение этого отставания будет постоянно поддерживаться тем, что источники информационных и технологических новшеств по-прежнему локализованы в пределах постиндустриальной цивилизации. Ко второй группе относятся страны, неспособные, как показывает практика последних тридцати лет, к принятию индустриальной парадигмы и остающиеся либо в полном смысле слова аграрными, либо допускающими доминирование аграрного сектора, что сопряжено, как правило, с авторитарными методами правления, крайне низким уровнем жизни населения и вопиющим имущественным расслоением. Учитывая, что в рамках первой группы стран основной импульс развития находился вне самих этих государств и был обусловлен потребностями переноса ряда промышленных производств за пределы постиндустриального мира, можно предположить, что без соответствующего внешнего воздействия (только гораздо более мощного) странам второго эшелона также не суждено инкорпорироваться в мировую экономику. Такое предположение тем более достоверно, что в большинстве беднейших стран невозможно обнаружить как стремление к развитию, так и минимальное ощущение возможности такового. На протяжении нескольких десятилетий значительный объем западных инвестиций и помощи не произвел здесь никаких реальных позитивных перемен. Большая часть средств была израсходована совершенно нерационально или же просто присвоена местной политической верхушкой. Неспособность правительств этих стран обеспечить хотя бы минимальное повышение жизненного уровня своих народов вызвало кровопролитные гражданские войны, отсутствие медицинского обслуживания привело к развитию эпидемий, а постоянная угроза голода подталкивала население к хищнической эксплуатации естественных ресурсов, в результате чего экосистемы целых государств пришли в глубокий упадок. Разделение развивающихся стран на "третий" и "четвертый" миры произошло именно на протяжении последних двух десятилетий и создало перспективу того, что в ближайшее время три региона -- Северная и Центральная Африка, некоторые страны Южной Азии и наиболее отсталые государства Латинской Америки, суммарно производящие менее 2 процентов мирового ВНП, -- окажутся реципиентами более четырех пятых всей экономической помощи, выделяемой постиндустриальным миром в пользу слаборазвитых стран[556]. Представляется, что в подобных условиях должна быть решительно изменена сама основа отношений между западной цивилизацией и "четвертым миром". На наш взгляд, это не противоречит идеологии "открытого общества", ибо определяющей целью остается повышение жизненного уровня народов, населяющих бедные регионы, и предотвращение глобальной экологической катастрофы. Сегодня трудно не видеть тенденцию к замыканию постэкономического мира, в силу чего, с одной стороны, хозяйственное положение аграрных и ресурсодобывающих стран может в ближайшие десятилетия радикально осложниться, а с другой -- может существенно уменьшиться импульс правительств западных стран и контролируемых ими международных финансовых организаций к оказанию помощи и поддержки "четвертому миру". В определенной степени эти два фактора взаимосвязаны, так как снижающаяся экономическая значимость депрессивных регионов естественным образом будет притуплять общественное внимание к их проблемам. Кроме того, проблема социального неравенства в самих западных странах, обострение которой кажется нам неизбежным в условиях перехода к постэкономическому обществу, станет дополнительным фактором резкого ослабления внимания постиндустриальных держав к их отдаленному окружению. Однако в противостоянии экологическим опасностям и глобальной гуманитарной катастрофе постиндустриальный мир будет вынужден постоянно предпринимать разнообразные меры по минимизации отрицательного влияния процессов, происходящих в "четвертом мире", на экономическую, политическую и соци [556] - См.: Duchin F., Lange G.-M., et al. The Future of the Environment. Ecological Economics and Technological Change. P. 21. альную ситуацию в собственных пределах. Более того, мы полагаем, что в первой половине XXI века устойчивость политической ситуации на планете будет связана именно с перспективой решения проблем "четвертого мира". Отсюда следует, что в ближайшие 10-15 лет потребуется радикально изменить линию поведения развитых стран. Мы считаем возможным охарактеризовать эту парадигму как систему обновленного колониализма. Она основывается на очевидном положении: система ценностей "открытого общества", которое пропагандируют сегодня западные социологи и философы, способна естественным образом сформироваться только на прочном фундаменте устойчивого хозяйственного роста и не может быть ни принята, ни усвоена там, где царят экономический упадок и гуманитарное запустение. Этот тезис находит подтверждение в том, насколько отличен эффект инвестиций в страны Азии с их традициями патернализма или Восточной Европы, где никогда не прекращалась хозяйственная эволюция, и в беднейшие государства Ближнего Востока, Карибского бассейна и Африки. В контексте такого подхода было бы правильно отказаться от надежд на сколь-либо заметную отдачу от уже осуществленных капиталовложений и помощи странам "четвертого мира" и перейти к более избирательной политике, основанной на понимании той опасности, которую представляет для постиндустриальных стран развитие событий в том или ином регионе. Такой подход уже имеет своих сторонников, однако в большинстве своем они выступают с весьма половинчатыми заявлениями. Так, авторы Доклада о положении в мире высказывают не до конца последовательные предложения, когда пишут: "Кредиторам пора ликвидировать основную часть обязательств правительств... 32-х наиболее обремененных долгами стран... -- примерно 200 млрд. долл., -- в обмен на гарантии безопасности людей: должникам следует взять на себя обязательства сократить свои военные расходы и численность вооруженных сил и инвестировать ресурсы, которые в противном случае пошли бы на погашение долга, в социальную сферу и охрану окружающей среды" [557]. На наш взгляд, подобная программа не приведет к реальным позитивным изменениям, поскольку сэкономленные средства, как показывает практика, скорее всего не будут использованы на необходимые нужды, а проблемы военной и политической напряженности отнюдь не потеряют всей остроты. [557] - Brown L.R., Flavin Ch., French H., et al. State of the World 1997. P. 131. На первом этапе следовало бы, с нашей точки зрения, определить те страны, ситуация в которых требует немедленного и радикального вмешательства. Сюда относятся прежде всего те государства, в которых показатель ВНП на душу населения сокращался на протяжении не менее чем пяти из последних десяти лет, где коэффициент Джини превышает значения 0,50-0,55, где снижается средняя ожидаемая продолжительность жизни населения, военные расходы составляют наибольшую статью бюджетных трат, а экосистемы находятся в катастрофическом состоянии. Эти страны должны быть лишены своего суверенитета в течение ближайших десяти лет посредством вмешательства международных сил на основе мандата ООН или иного подобного нормативного акта, а управление ими передано группам международных наблюдателей и экспертов, опирающимся на войска ООН. На протяжении следующих 15-20 лет после установления такого режима на средства, централизованным и согласованным образом выделяемые из бюджетов ведущих постиндустриальных стран и предоставляемые международными финансовыми организациями, должны быть проведены мероприятия по предотвращению дальнейшей деградации природных экосистем, обеспечению минимального прожиточного уровня для всех граждан этих стран, формированию производственного потенциала на основе сбалансированных аграрных технологий. Кроме того, должны быть предприняты меры, направленные на создание эффективной системы здравоохранения и начального образования. Ввиду того, что в качестве "первой волны" подобного эксперимента могут быть избраны не более 15-20 стран, совокупный ВНП которых сегодня составляет менее 1 процента мирового валового продукта, операции по реформированию их социальной и экономической структуры, а также проведению необходимых природоохранных мероприятий не потребуют гигантских средств. Важно при этом, чтобы развитые страны изначально отказались от извлечения какой-либо односторонней выгоды от подобных мероприятий. Природные ресурсы государств, которым оказывается помощь, их производственные мощности или финансовые средства не должны рассматриваться в качестве какой бы то ни было формы компенсации постиндустриальному миру за проведенные мероприятия. Результаты первого этапа "неоколониалистских" преобразований определят ход развертывания второго этапа. На наш взгляд, само начало "неоколонизации" может пройти относительно добровольно: для этого достаточно провозгласить прекращение любой помощи и инвестиций со стороны Запада терпящим бедствие территориям до того момента, пока не последует отказа от суверенитета национальных правительств и передачи управления в руки международной организации или отдельных стран в рамках органа, который получил бы вновь, причем в расширенном масштабе, функции ранее упраздненного Организацией Объединенных Наций Совета по опеке. Существует большая вероятность, что в начале первой стадии "неоколонизации" западные страны столкнутся с прямым сопротивлением "колонизируемых" в связи с продолжающейся и сегодня борьбой отдельных клик и этнических группировок внутри развивающихся стран; однако дальнейшее развитие данной стратегии должно происходить исключительно ненасильственным путем и основываться на восприятии "колонизируемыми" нациями открывающихся преимуществ. Вполне может показаться, что предлагаемая концепция фантастична, а современный мировой порядок стабилен и незыблем. Но сегодня широко распространены гораздо более гипотетические концепции, в частности, доктрина "экологического налога", который мог бы взиматься за расточительное использование ресурсов и направляться на решение природоохранных проблем в "третьем мире" (а не там ли наблюдается как раз наиболее эффективное использование энергоносителей и сырья?); кроме того, именно последние десятилетия со всей яркостью показали, что политические трансформации, которые ранее не могли даже предполагаться, становятся реальностью. Мы не можем сегодня пытаться заглянуть еще дальше в будущее, однако представляется, что в ближайшей перспективе концепция "обновленного колониализма" способна оказаться исключительно действенной. В современных условиях развитые страны представляют собой достаточно тесно сплоченный блок держав, не раздираемых непреодолимыми противоречиями и сознающих, что основная опасность исходит сегодня от непредсказуемых политических режимов "третьего мира", а также от гуманитарной и экологической катастроф, которые могут произойти в беднейших регионах планеты. С первой проблемой можно пытаться справиться исключительно политическими методами, вторая же, на наш взгляд, требует радикального и незамедлительного вмешательства. В настоящее время для этого существуют необходимые материальные ресурсы, а общественное мнение западных стран достаточно одобрительно воспримет подобную политику, как подтверждающую особую миссию постиндустриального мира и свидетельствующую о его приверженности устойчивому развитию человечества. Если она окажется успешной, постепенно сформируются новые по своим очертаниям и значению политические союзы, что фактически исключит проведение враждебной по отношению к постиндустриальному миру политической линии в любом регионе мира. В заключение подчеркнем, что наша книга отнюдь не обосновывает ту точку зрения, что политика "обновленного колониализма" представляет собой комплекс оптимальных или единственно возможных мер по реформированию современного мирового порядка; вместе с тем мы твердо убеждены, что современные методы распространения ценностей "открытого общества" остаются гораздо более уязвимыми и менее действенными, нежели изложенные. * * * * * Драматические события последних тридцати лет, особенно те из них, что произошли в 90-е годы, зримо свидетельствуют о наличии всех предпосылок для становления однополюсного мира, где доминирующая роль будет принадлежать сообществу стран, формирующих постэкономическую цивилизацию. Этот факт можно приветствовать, можно им возмущаться -- вопреки любым эмоциям современная реальность не позволяет сомневаться в том, что постиндустриальный социальный порядок предоставил развитым странам такие возможности хозяйственного, политического и даже чисто военного влияния на остальной мир, о каких ранее даже невозможно было помыслить. Анализ проблем, с которыми столкнулись государства, пытавшиеся посредством ускоренного развития обеспечить себе место среди первых в хозяйственном отношении мировых держав, показывает, что они весьма сильно отличались друг от друга по целому ряду важнейших параметров. Некоторые стремились к национальному возрождению, другие находились в плену идеологических догм, третьи добивались политического и военного доминирования в своих регионах. Однако все они допустили на своем историческом пути (и не могли не допустить!) одну принципиальную ошибку, заключавшуюся в безусловной недооценке роли личности и ее творческого потенциала. Именно поэтому прогресс в данном случае ассоциировался прежде всего с индустриальной экспансией, богатство -- с накоплением финансовых резервов, а хозяйственный потенциал -- с массой основных производственных фондов и доступных естественных ресурсов. Именно поэтому предполагалось, что благополучное общество можно построить по заранее предначертанному плану, подчиняя ему все возможности государства и его граждан. Именно поэтому ни в одной исповедующей принцип "догоняющего" развития не сложилось демократической системы, уважающей права и свободы собственного народа. Именно с таких позиций можно понять как успехи "догоняющего" развития в создании развитых индустриальных структур, так и их неспособность обеспечить переход общества на более высокую ступень развития, где ни прямое принуждение, ни деньги не могут заменить ту одухотворенность и самодостаточность деятельности человека, которая присуща постэкономическому типу цивилизации. Сегодня, однако, наиболее принципиальным является вопрос не о том, могли ли шедшие по пути ускоренного развития государства влиться в постиндустриальный мир, -- отрицательный ответ на него представляется очевидным, -- а о том, к чему пришли эти страны и какой тип взаимодействия между ними и зарождающимся постэкономическим миром будет характеризовать наступающее столетие. В этой части нашего исследования мы рассмотрели только одну сторону данной проблемы и показали, что в современных условиях фактически ни одна страна "третьего", а тем более "четвертого" мира не способна к динамичному развитию на основе только лишь собственного ресурсного, промышленного и человеческого потенциала. Но это не только не снимает вопроса о характере их взаимодействия с постиндустриальным миром, но, напротив, ставит его в ряд наиболее актуальных. Едва ли сегодняшние знания об этом предмете позволяют дать исчерпывающий ответ на такой вопрос, однако некоторые тезисы могут быть сформулированы вполне определенно. Во-первых, следует отметить, что традиционные экономические меры совершенно не адекватны решению основных проблем, встающих перед современной цивилизацией, и это выступает одной из главных причин разделенности современного мира. Те средства, которые могут дать быстрое развитие индустриальным хозяйственным системам или способствовать восстановлению временно нарушенной целостности общественных структур, несущих в себе постиндустриальные начала, не могут быть применены для непосредственной трансформации индустриальных социумов в постиндустриальные. Во-вторых, при всей условности подобной формулировки, укрепляется тенденция непредсказуемого поведения стран "третьего мира". Все чаще развивающиеся там кризисные явления трактуются в качестве ошибок западного мира, навязывающего им собственную модель хозяйственного прогресса. Нельзя исключить, что в ближайшие десятилетия западный мир окажется для тех стран, в развитие которых он вложил значительные финансовые и материальные ресурсы, мишенью не только критики и поношения, но и вполне осязаемых враждебных акций, как политических, так и военных. Значит ли это, что развитые государства должны вечно спонсировать остальной мир только ради поддержания относительно ровных отношений с ним? Такой вопрос мог игнорироваться несколько лет назад, когда эксперты ожидали первого с довоенных времен синхронизированного экономического роста во всех регионах мира; сегодня же он со всей очевидностью выходит на первый план. В таких условиях, и это будет третий наш тезис, активизация финансовой и иной хозяйственной помощи, а также наращивание инвестиционных потоков оказываются действительно эффективными только при условии политической интеграции тех или иных стран в структуру западного мира, только при передаче центральным наднациональным органам, которые надлежит создать, пользуясь опытом ООН, части суверенных прав данных государств. Хотя на первый взгляд подобное предложение выглядит излишне радикально, оно тем не менее реализуется сегодня (причем достаточно успешно) в Старом Свете, где Европейский Союз в первом десятилетии следующего века намерен решительно продвинуться на восток. Нет большого риска в предположении, что хозяйственные и социальные перспективы стран Восточной Европы, интегрируемых в ЕС, окажутся гораздо более предпочтительными, чем перспективы бурно развивавшихся на протяжении нескольких десятилетий азиатских "драконов", а положительный эффект, приносимый всему континенту продуманной инвестиционной политикой, не только в количественном, но и в качественном отношении превзойдут результаты финансовых вливаний в терпящие бедствие экономики Азии, Латинской Америки и бывшего Советского Союза. Однако, какой бы ни была опасной хозяйственная нестабильность развивающегося мира, сколь ни значительной оказывалась бы экологическая проблема и, наконец, какая бы враждебность ни порождалась в мире действиями самих западных стран, главная угроза цивилизации исходит не из этих направлений. Таким образом, наш четвертый, и, пожалуй, наиболее важный, тезис гласит, что максимальная опасность дестабилизации современного мирового порядка заключена в недрах самого Запада. Сегодня, когда осуществляется переход от индустриального типа хозяйства к информационному, когда знания становятся основным производственным ресурсом, порождаемое этими процессами неравенство раскалывает не только мир в целом, но и сами развитые нации. Но если в планетарном масштабе этот раскол происходит достаточно открыто и зримо (в первую очередь в силу фактической невозможности воздействия на политику тех или иных национальных правительств, действия которых обнажают хозяйственную несостоятельность их стран), то в постиндустриальных нациях они протекают гораздо менее заметно, так как вся мощь государства оказывается направленной если не на преодоление негативных тенденций, то, по крайней мере, на снижение их деструктивного эффекта. Между тем противостоять до конца подобному объективному процессу вряд ли возможно. Уже сегодня масштабы перераспределения средств, необходимых для поддержания социального равновесия, превосходят все разумные пределы, и с каждым годом их объем должен будет лишь нарастать. Все это настоятельно требует определиться в вопросе о том, что представляется наиболее важным: сдерживать возможности социального взрыва в собственных странах или оказывать помощь "третьему миру". Для ответа на этот вопрос мы должны обратиться к более глубокому анализу источников и современного состояния проблемы социального неравенства в западных обществах, чему и посвящена следующая часть этой книги. Часть четвертая. Социальные противоречия постэкономического общества Постэкономическое общество вызывается к жизни преобладанием творчества в общественном производстве; в основе экономического же общества лежит труд. Таким образом, главные характеристики этих двух типов общества не просто различны; они различаются так, как никогда ранее не различались фундаментальные черты двух сменяющих друг друга исторических состояний. Важнейшие социальные противоречия прошлых эпох определялись хозяйственными закономерностями и воплощались в отношениях по поводу распределения производимых в обществе материальных благ. Формирование постэкономического строя означает перемену основных принципов организации нового общества; из сферы производства и распределения благ они перемещаются в область социопсихологии, ведающей законами формирования самосознания людей. Одно только это обусловливает потенциально конфликтный характер перехода к постэкономическому обществу: так как становление личности не происходит мгновенно, а усвоение ценностей нового типа и укоренение мотивов, побуждающих к творческому отношению к жизни, зависит от принадлежности людей к различным социальным стратам, в течение продолжительного периода неизбежно сосуществование в рамках единого общественного организма как минимум двух социальных групп, чьи ценностные установки - отличаются самым принципиальным образом. Можно ли назвать эти социальные группы классами, а конфликт между ними -- имеющим классовую природу? Этот вопрос чрезвычайно сложен. С одной стороны, современное социальное развитие протекает в форме, не затрагивающей непосредственным образом основные классы индустриального общества. Становление ценностных ориентации, характерных для постэкономического общества, происходит подспудно и не порождает нового класса в его традиционном, правильнее даже сказать -- марксистском, -- понимании. С другой стороны, определение класса как социальной группы, отличающейся от других общественных групп особым отношением к средствам производства, не является в современных условиях исчерпывающим. Общественные классы могут отличаться и по их функциональным признакам, по месту в организации общественного производства, по принятым в их среде ценностям, по степени их исторического динамизма и открытости в будущее, по тем производственным ресурсам, с которыми они ассоциируются. Понятие класса настолько широко применяется в социологии, что им охотно пользуются для обозначения общественных групп, отличающихся друг от друга по названным признакам, -без оглядки на строгость классических определений, данных в работах К.Маркса и М.Вебера. С этими оговорками картина современной социальной трансформации безусловно может восприниматься как масштабное изменение классовой структуры общества. Может ли постэкономическое общество быть названо классовым обществом? Едва ли; скорее его можно было бы, под этим углом зрения, определять как общество максимальной социальной гармонии. Однако при переходе к этому новому социальному устройству страта, воспринявшая постматериалистические ценности в качестве основных, оказывается противостоящей материалистически ориентированной части общества, и это противостояние можно рассматривать как классовое. Новый постматериалистически мотивированный класс обретает на этом этапе решающий контроль над общественным производством, так как фактически устанавливает монополию на основной хозяйственный ресурс, которым являются информация и знания. Принадлежность к этому новому классу не определяется наследственным происхождением человека, и потому он более мобилен, однако грань, отделяющая его от остального общества, оказывается исключительно жесткой, так как основой отнесения к высшему классу становятся хотя и не передаваемые по наследству, но при этом неотъемлемые свойства и качества человека. Таким образом, доминирующая роль этого класса в обществе базируется на неотчуждаемой собственности его представителей на их знания и навыки; поэтому новое классовое разделение оказывается гораздо более принципиальным, нежели все предшествующие. Напротив, для представителей низшего класса из-за ограниченности их способностей оказывается невозможным войти в интеллектуальную элиту или найти себе применение в наукоемких отраслях производства. Следовательно, в силу их роли в общественном производстве, они вынуждены будут руководствоваться материалистическими мотивами и соображениями, конкурировать за сокращающиеся рабочие места в традиционном секторе и бороться против увеличения пропасти, разделяющей стандарты качества жизни двух этих классов. Проблема адаптации низшего класса к реалиям постэкономического строя, социального обустройства этой "экологической" ниши будущей общественной жизни выходит за рамки нашего исследования. Мы можем лишь утверждать, что на этапе перехода к постэкономическому обществу социальный конфликт будет иметь ярко выраженный материалистический оттенок. С развитием информационного сектора хозяйства, усилением доминирующей роли высшего класса в его пользу перераспределяется все большая часть общественного достояния; это достигается уже не ужесточением эксплуатации класса наемных работников, а отделением производства от труда, соответствующим самой сути информационной экономики. Низшие же классы, напротив, сталкиваются с постоянным сокращением своей доли в национальном доходе на фоне роста собственной численности. Таким образом, объективное развитие постиндустриального типа хозяйства усугубляет социальный раскол и наращивает потенциал конфликтности в общественных отношениях. Еще раз подчеркнем, что мы говорим здесь о классовом конфликте постэкономического общества не потому, что он имманентно присущ развитым его формам, но потому, что он вызывается к жизни сложнейшим процессом постэкономической трансформации, рассмотренным выше. В современных же условиях этот конфликт приобретает вполне конкретное экономическое содержание. Люди, относящиеся к возникающей высшей страте, получают в свое распоряжение все большие объемы материальных благ, хотя далеко не всегда преследуют именно такую цель. Напротив, представители низших классов, стремящиеся к повышению своего материального благополучия, не могут этого достичь, так как фактически вытесняются из процесса высокотехнологичного производства и утрачивают активную роль в обществе. Возникает дилемма: с одной стороны, постэкономическое общество не может сформироваться без того, чтобы постматериалистические ценности не распространились в социуме в качестве базовых; с другой стороны, по мере становления информационного хозяйства и нарастающей социальной поляризации большая часть общества оказывается поставленной перед необходимостью ежедневной борьбы за повышение своего жизненного уровня, и, как следствие, ее экономическая мотивация, вместо того чтобы сходить на нет, становится выраженной все более отчетливо. Таким образом, становление постэкономического общества чревато социальным конфликтом, назревание которого явно прослеживается на протяжении последних двух десятилетий. Ниже мы подробно рассмотрим этот процесс, его экономические и неэкономические аспекты, представим обзор современной социальной ситуации в постиндустриальных странах. Однако, предваряя эту часть нашей работы, следует со всей определенностью отметить, что вопрос о возможностях преодоления такого конфликта остается сегодня открытым; на наш взгляд, перспективы относительно "спокойного" выхода человечества за пределы экономического общества и вероятность социального взрыва в ходе данного перехода, сопровождающегося последующей деструкцией основ современного общества с малопредсказуемыми последствиями, -- это, к сожалению, два одинаково предсказуемых варианта развития событий. Глава одиннадцатая. Формирование основ новой социальной структуры Становление постэкономического общества представляет собой самое масштабное социальное изменение из всех, что выпадали человечеству на протяжении последних столетий. Переход к этому новому состоянию предполагает радикальные перемены во всех сферах общественной жизни, и, разумеется, важнейшими среди них являются изменения в социальной структуре и основных общественных институтах. В отличие от прежних социальных преобразований -- а единственным достаточно подробно документированным среди них является становление индустриального общества, -- переход к постэкономическому состоянию не сопровождается радикальной ломкой классовой структуры. В ходе этой трансформации прежде всего происходят, как мы неоднократно отмечали, изменения в отношениях личности и общества, поэтому на начальных ее этапах поверхностные формы общественной жизни остаются на первый взгляд, в неприкосновенности. Между тем уже на этих этапах теоретические аспекты проблемы взаимодействия между традиционными классами индустриального общества и новыми социальными группами, порожденными информационной революцией, оказались в центре внимания философов и социологов. При этом характерно, что в течение продолжительного времени, вплоть до 90-х годов, анализ социальной стороны этого вопроса проводился относительно изолированно от его экономической составляющей, в результате чего многие развивавшиеся в постиндустриальном обществе процессы не получали адекватной оценки. Даже сегодня, когда стала признанной недостаточность такого подхода, в западной философской и социологической литературе все же не принято связывать наиболее острые социальные проблемы постиндустриального общества со становлением адекватной постэкономическому строю классовой стратификации. В силу этих обстоятельств мы начнем наш анализ с рассмотрения тех подходов к данным проблемам, которые появились в литературе в 60-е годы и с определенными модификациями сохраняются по сей день. Становление концепции новой социальной стратификации Проблема изменяющейся социальной структуры попала в поле зрения социологов уже в первые послевоенные годы; именно тогда была предпринята попытка в той или иной мере объяснить ее посредством апелляции к новой роли политической верхушки общества. Наблюдая резкое снижение хозяйственного и политического влияния традиционного класса буржуа, власть которого основывалась на чисто экономических факторах, Р.Дарендорф в конце 50-х годов одним из первых начал анализировать место управляющего класса, бюрократии и высших менеджеров, определяя их в качестве элиты будущего общества. "Так кто же составляет правящий класс посткапиталистического общества?" -- спрашивал автор и отвечал: "Очевидно, его представителей следует искать на верхних ступенях бюрократических иерархий, среди тех, кто отдает распоряжения административному персоналу" [1]. В тот же период К.Райт Миллс отметил, что в условиях постоянного усложнения социальной организации основную роль играют не имущественные или наследственные качества человека, а занимаемое им место в системе социальных институтов. В обществе, где "власть в наибольшей степени сосредоточена в таких областях, как экономика, политика, армия, прочие институты оттесняются на обочину современной истории и в определенных обстоятельствах оказываются в полной зависимости от первых" [2], вследствие чего новая социальная элита представляется не элитой богатства, а элитой статуса, хотя, разумеется, обе черты зачастую определяют и дополняют друг друга. Исследователи, которые придерживались концепции постиндустриального общества, исходили из того, что эта социальная организация основана на доминирующей роли знания во всех сфе [1] - Dahrendorf R. Class and Class Conflict in Industrial Society. Stanford, 1959. P. 301. [2] - Wright Mills C. The Power Elite. Oxford-N.Y., 1956. P. 6. pax жизни. Так, Д.Белл, основатель данной теории, перечисляя фундаментальные признаки постиндустриального общества, называет в числе первых три характеристики, непосредственно связанные с прогрессом науки, -центральную роль теоретической науки, создание новой интеллектуальной технологии и рост класса носителей знания. "Совершенно очевидно, -заключает он, -- что постиндустриальное общество представляет собой общество знания в двояком смысле: во-первых, источником инноваций во все большей мере становятся исследования и разработки (более того, возникают новые отношения между наукой и технологией ввиду центрального места теоретического знания); во-вторых, прогресс общества, измеряемый возрастающей долей ВНП и возрастающей частью занятой рабочей силы, все более однозначно определяется успехами в области знания" [3]. В рамках этого методологического направления вопрос о новой социальной структуре и новом господствующем классе сопрягался с проблемой классового самоопределения работников, занятых в тех отраслях хозяйства, которые могли быть отнесены в рамках трехсекторной модели деления общественного производства к третичному, а позднее -- к четвертичному и пятеричному секторам. В 1962 году Ф.Махлуп ввел в научный оборот не вполне корректный, но показательный термин "работник интеллектуального труда (knowledge-worker)" [4], соединивший различные характеристики нового типа работника: во-первых, его изначальную ориентированность на оперирование информацией и знаниями; во-вторых, фактическую независимость от внешних факторов собственности на средства и условия производства; в-третьих, крайне высокую мобильность и, в-четвертых, желание заниматься деятельностью, открывающей широкое поле для самореализации и самовыражения, хотя бы и в ущерб сиюминутной материальной выгоде. Уже в те годы было вполне очевидно, что появление таких работников в качестве серьезной социальной группы не может не привести к радикальным подвижкам в общественной структуре. Еще в 1958 году М.Янг в своей блестящей фантастической повести "Возвышение меритократии" в гротескной форме обрисовал конфликт между интеллектуалами и остальным обществом как опасное противоречие следующего столетия[5]. Огромное значение, придававшееся в этот период научному прогрессу, и некоторое доминирование технократического подхода к оценке социального [3] - BellD. The Coming of Post-Industrial Society. N.Y., 1976. P. 212. [4] - Подробнее см.: Hepworth Af.E. Georgaphyofthe Information Economy. L., 1989. P. 15. [5] - См.: Young M. The Rise of Meritocracy: 1958-2033. L., 1958. развития предопределили то, что исследование природы и характеристик нового класса заняло в постиндустриальной теории одно из центральных мест. В то время большинство социологов в наибольшей степени занимали два процесса, которые оставались в центре их внимания вплоть до середины 80-х годов. С одной стороны, это было резкое снижение социальной роли рабочего класса. Рассматривая пролетариат в его традиционном понимании, как фабричных рабочих, ориентированных на массовое производство воспроизводимых благ, исследователи рассматривали этот процесс как естественное следствие становления сервисной экономики. Именно такое понимание позволяло Г. Маркузе еще в начале 60-х годов утверждать, что депролетаризация общества обусловлена тем, что мир новой высокотехнологичной деятельности резко сокращает потребность в прежних категориях трудящихся; в результате рабочий класс становится далеко не самой заметной социальной группой современного общества[6], а большинство его представителей оказывается разобщено и представляет собой весьма разнородную по образовательному уровню, интересам, национальным и расовым признакам массу. В 1973 году Д.Белл писал, что "вместо господства промышленного пролетариата мы наблюдаем доминирование в рабочей силе профессионального и технического класса, настолько значительное, что к 1980 году он может стать вторым в обществе по своей численности, а к концу века оказаться первым", называя этот процесс "новой революцией в классовой структуре общества" [7]. Он рассматривал таковой как следствие того, что, в отличие от индустриального строя, основой постиндустриального общества выступают информация и знания, и потому считал его развертывание объективным и непреодолимым. В новых условиях, как отмечал О.Тоффлер, "переход власти от одной личности, одной партии, одной организации или одной нации к другой -- это не самое важное; главное -- это скрытые сдвиги во взаимоотношениях между насилием, богатством и знаниями, происходящие по мере того, как общества мчатся вперед к столкновению со своим будущим" [8]. Упадок традиционного пролетариата в условиях становления постиндустриального общества ускорялся также растущей диффе [6] - См.: Marcuse H. One-Dimensional Man. Studies in the Ideology of Advanced Industrial Society. L., 1991. P. 31. [7] - Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. P. 125. [8] - Toffler A. Powershift. Knowledge, Wealth and Violence at the Edge of the 21st Century. N.Y., 1991. P. 464. ренциацией самого рабочего класса, ранее представлявшегося достаточно однородной социальной группой. Экспансия сервисного сектора и рост технологического уровня современного производства ведут к тому, что многие виды труда, пусть даже и на капиталистически организованных предприятиях, при всей их рутинности, требуют тем не менее значительной подготовки, а занятые такой деятельностью работники относятся по своему профессиональному уровню и жизненным стандартам к средним слоям общества и оказываются по ряду признаков за рамками традиционно понимаемого пролетариата[9]. Весьма важным обстоятельством является и то, что в современных условиях столкновение интересов предпринимателей и персонала все чаще обусловливается не сугубо материальными причинами, а проблемами, связанными со степенью свободы работников в принятии решений и мерой их автономности, что также серьезно отличает современных трудящихся от традиционных пролетариев[10]. Однако фактически те же процессы порождают потребность в значительной массе низкоквалифицированного и неквалифицированного труда, применяющегося как в материальном производстве, так и во все новых отраслях сферы услуг. Таким образом, в отличие от квалифицированных работников индустриального сектора, которые по доходам и социальному положению относятся к среднему классу, другая часть наемных рабочих представляет собой ту страту, которую А.Горц называет "неклассом нерабочих", или "неопролетариатом" [11]. Первое определение может показаться излишне уничижительным, однако смысл, вкладывающийся в понятие "неопролетариат", представляется вполне определенным. "Он состоит, -- пишет А.Горц, -- либо из людей, которые стали хронически безработными, либо тех, чьи интеллектуальные способности оказались обесцененными современной технической организацией труда... Работники этих профессий почти не охвачены профсоюзами, лишены определенной классовой принадлежности и находятся под постоянной угрозой потерять работу" [12]. Прежний пролетариат фактически исчез с исторической арены -- и как достаточно однородный угнетенный слой со своим самосознанием, и как класс людей, занятых в передовом для своего времени индустриальном производстве. Как отмечал уже в конце 70-х годов К.Рен [9] - См.: Pakulski J., Waters M. The Death of Class. Thousand Oaks-L., 1996. P. 57-58. [10] - См.: Touraine A. The Post-Industrial Society. Tomorrow's Social History: Classes, Conflicts and Culture in the Programmed Society. N.Y., 1974. P. 17. [11] - Цитируется по: Frankel B. The Post-Industrial Utopians. Madison (Wi.), 1987. P. 210-211. [12] - Цитируется по: Giddens A. Social Theory and Modem Sociology. Cambridge, 1987. P. 279. нер, "рабочий класс, описанный в "Капитале" Маркса, более не существует" [13]. С другой стороны, формировалась новая элита, призванная стать господствующим классом постиндустриального общества. В 60-е и 70-е годы большинство социологов отказались от гипотезы о бюрократической природе этой новой страты, и ее стали определять как социальную общность, объединяющую людей, воплощающих в себе знания и информацию о производственных процессах и механизме общественного прогресса в целом. В условиях, когда "постиндустриальное общество становится "технетронным" обществом, то есть обществом, формирующимся -- в культурном, психологическом, социальном и экономическом плане -- под воздействием современной техники и электроники... где индустриальные процессы уже не являются решающим фактором социальных перемен и эволюции образа жизни, социального строя и моральных ценностей" [14], новая элита должна в первую очередь обладать способностями контролировать и направлять процессы, диктуемые логикой технологического прогресса. "Если в течение последних ста лет главными фигурами были предприниматель, бизнесмен, руководитель промышленного предприятия, -- писал Д.Белл, -- то сегодня "новыми людьми" являются ученые, математики, экономисты и представители новой интеллектуальной технологии" [15]. Предельно широкое определение той социальной страты, которая была названа техноструктурой, дал Дж.К.Гэлбрейт, в 1969 году отмечавший, что "она включает всех, кто привносит специальные знания, талант и опыт в процесс группового принятия решений" [16]. В результате к середине 70-х годов господствующим классом стали называть "технократов", обладающих подчас уникальными информацией и знаниями и умело манипулирующих ими на трех основных уровнях: национальном, где действует правительственная бюрократия, отраслевом, представленном профессионалами и научными экспертами, и на уровне отдельных организаций, соответствующем техноструктуре[17]. В это же время А. Турен назвал технократический класс не только доминирующим классом постиндустриального общества, но и субъектом подавления остальных социальных слоев и групп[18]. [13] - Renner К. The Service Class// Bottomore Т. В., Goode P.(Eds.) Austro-Marxism. Oxford, 1978. P. 252. [14] - Brzevnski Zb. Between Two Ages. N.Y., 1970. P. 9. [15] - Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. P. 344. [16] - Galbraith J. K. The New Industrial State, 2nd ed. L., 1991. P. 86. [17] - См.: Kleinberg B.S. American Society in the Postindustrial Age: Technocracy, Power and the End of Ideology. Columbus (Oh.), 1973. P. 51-52. [18] - См.: Touraine A. The Post-Industrial Society. P. 70. Во второй половине 70-х было предложено множество новых определений господствующей элиты, однако они не имели серьезного значения, так как использовались, главным образом, в рамках социологических построений, носивших весьма общий характер. Так, говорилось о "новом классе", "доминирующем классе", "правящем классе", "высшем классе" и так далее[19]. В контексте нашего анализа важно, что на протяжении последних двадцати лет активно шли размывание и критика позиции, уделявшей особое внимание бюрократической природе господствующего класса нового общества; все более четким становилось осознание того, что основой власти в нем является не статусное положение в организациях, а реальные способности человека к творческой деятельности, к усвоению, обработке и продуцированию информации и знаний. Характерно в этой связи заявление О.Тоффлера, не только отметившего, что "в сверхиндустриальном обществе бюрократия последовательно вытесняется адхократией -- рамочной холдинговой структурой, которая координирует работу многочисленных временных организационных единиц, возникающих и исчезающих в зависимости от изменяющихся условий" [20], но и прямо указавшего, что бюрократическая форма организации была свойственна индустриальному обществу и не порождается, а, напротив, разрушается в рамках постиндустриальной социальной системы. Таким образом, трактовка нового господствующего класса основывалась и основывается на нескольких фундаментальных положениях. Во-первых, утверждается, что главным объектом собственности, который дает представителям нового класса основания занимать доминирующие позиции в обществе, являются уже не "видимые вещи", такие, как земля и капитал, а информация и знания, которыми обладают конкретные люди[21] и которые тоже могут рассматриваться в качестве "капитала" [22]; отсюда следует, что сам господствующий класс не столь замкнут и однороден, как высшие слои аграрного и индустриального обществ. Эта страта по самой своей природе не есть аристократия[23], хотя представители нового класса по большей части являются выходцами из состоятельных слоев общества и имеют целый ряд сближающих их черт[24]. [19] - Подробнее см.: Giddens A. Social Theory and Modern Sociology. P. 263-264; Pakulski J., Waters M. The Death of Class. P. 55, и др. [20] - Toffler A. The Adaptive Corporation. Aldershot, 1985. P. 87. [21] - См.: Toffler A. Powershift. P. 12. [22] - См.: Wright Mills С. White Collar. The American Middle Classes. L.-Oxford-N.Y., 1956. P.269. [23] - См.: Handy Ch. Unimagined Future // Hesselbein F., Goldsmith M" Beckhard R. (Eds.) The Organization of the Future. San Francisco, 1997. P. 382. [24] - Подробнее см.: Wright Mills C. The Power Elite. P. 278-279. Во-вторых, отмечается, что влияние данной группы определяется прежде всего ее доминирующим положением в соответствующих социальных иерархиях -бизнесе, армии, политических институтах, научных учреждениях; при таком подходе правительственная бюрократия, профессиональные и академические эксперты и техноструктура, то есть лица, так или иначе причастные к управлению и стоящие у начала информационных потоков, объединяются в понятие технократического класса, доминирующего в постиндустриальном обществе[25]. В силу переплетенности различных социальных институтов попасть в класс технократов можно отнюдь не только на основе способности человека усваивать информацию и генерировать новое знание, хотя считается, что в конечном счете "положение профессионалов определяется в соответствии не столько с их иерархическими полномочиями, сколько с их научной компетентностью" [26]. В-третьих, основываясь на выводах, полученных в ходе анализа стратификации в среде управленцев и работников сервисного сектора еще в 50-е годы[27], исследователи полагают, что новое общество может стать менее эгалитаристским, нежели прежнее, поскольку, хотя "информация есть наиболее демократичный источник власти" [28], капитал как основа влияния и могущества заменяется вовсе не трудом, а знаниями, являющимися, в отличие от труда, "редким (курсив мой. -- В.И.} производственным фактором" [29], привлекающим наибольший спрос при ограниченном предложении. По этой причине складывающееся меритократическое социальное устройство может быть только пародией на демократию, и возникающие новые возможности социальной мобильности не устраняют, а скорее даже подчеркивают его элитарный характер[30]. Все это ясно показывает, что современные социологи и философы серьезно пересмотрели прежние основы классового деления общества. Еще М.Вебер, возражая К.Марксу, отмечал, что главным признаком определения класса должен стать хозяйственный интерес его представителей[31]; при этом классовое деление совершенно не обязательно следует обусловливать наличием собственности на средства производства или ее отсутствием. Сегодня со [25] - См.: Touraine A. The Post-Industrial Society. P. 70. [26] - Ibid. P. 65. [27] - См.: Wright Mills C. White Collar. P. 73. [28] - TofflerA. Powershift. P. 12. [29] - GeusA., de. The Living Company. Boston (Ma.), 1997. P. 18 [30] - См.: Lasch Ch. The Revolt of the Elites and the Betrayal of Democracy. N.Y.-L., 1995. P. 41. [31] - См.: Weber M. Economy and Society. L., 1970. P. 183. циологи все чаще обращаются именно к такой трактовке вопроса, отмечая [32], что устранение пролетариата и формирование некапиталистического по своей природе господствующего класса преодолевают классовый характер общества в его прежнем понимании, делая его бесклассовым с точки зрения традиционной обществоведческой теории[33]. Однако подобные выводы представляются как минимум преждевременными. Безусловно, две основные социальные группы индустриального общества -рабочий класс и буржуазия -- подверглись в современных условиях существенной деструкции. Подтверждения этому весьма многообразны: начиная от доходов квалифицированных работников и участия трудящихся в акционерном капитале своих предприятий до соединения функций собственника, управляющего и главной творческой силы в одном и том же человеке в небольших высокотехнологичных компаниях. В то же время есть все основания рассматривать данный процесс не как формирование однородной социальной структуры, а как прелюдию к резкой классовой поляризации на основе новых, ранее казавшихся несущественными, признаков. Замещение денежного капитала интеллектуальным не изменило того обстоятельства, что часть членов общества обладает дефицитным производственным ресурсом, а часть -- нет; поэтому, "хотя современный работник лучше образован, натренирован и обладает лучшими навыками... он все еще не занял равного положения со своим оппонентом -- нанимателем" [34]. Если в классическом индустриальном обществе разница между работником и хозяином заключалась в том, что один был беден, а другой состоятелен, то в классическом "обществе знаний" (или информационном обществе) первый просто менее образован и квалифицирован, нежели второй; между тем качество ситуации во многом остается прежним. Более того; в условиях, когда пролетариат оказывается раздроблен, работники могут пытаться улучшить свое положение двумя путями: во-первых, индивидуально -- за счет "приобретения редких навыков, у которых нет легкодоступных субститутов", то есть попадая в состав техноструктуры, а во-вторых, коллективно -- через создание лоббирующих их интересы добровольных организаций, союзов, гильдий и ассоциаций[35]. В новых условиях они, однако, представляются не столько организациями, выступающими от имени мощного общественного класса, сколько сообществами, отражающими интересы меньшинств, не имеющих доступа к социальным бла [32] - См.: Sayer D. Capitalism and Modernity. L.-N.Y., 1991. P. 101-102. [33] - См.: Baudrillard J. The Transparency of Evil. L.-N.Y., 1996. P. 10. [34] - Wedderbum К. W., et al. Labour Law in the Post-Industrial Era. Aldershot, 1994. P. 89. [35] - См.: Clement W., Myles J. Relations of Ruling: Class and Gender in Postindustrial Societies. Montreal, 1994. P. 33. гам, доступным квалифицированным специалистам. Еще А.Турен, обращая внимание на противоречия, объективно имеющие место в постиндустриальной социальной структуре, отмечал, что классу технократов противостоят подавленный класс исполнителей и особо отчужденный класс, к которому он относил представителей устаревающих профессий, членов замкнутых региональных сообществ и т.д.; переход же от индустриального общества к новому социальному порядку вполне может рассматриваться в этом аспекте как "переход от общества эксплуатации к обществу отчуждения" [36]. Таким образом, уже сегодня можно зафиксировать появление двух вполне оформившихся полюсов социального противостояния. С одной стороны, это высший класс постиндустриального (формирующегося постэкономического) общества, представители которого происходят, как правило, из образованных и обеспеченных семей, сами отличаются высоким уровнем образованности, являются носителями постматериалистических ценностей, заняты в высокотехнологичных отраслях хозяйства, имеют в собственности или свободно распоряжаются необходимыми им условиями производства и при этом либо являются руководителями промышленных или сервисных компаний, либо занимают высокие посты в корпоративной или государственной иерархии. С другой стороны, это низший класс нового общества, представители которого происходят в большинстве своем из среды рабочего класса или неквалифицированных иммигрантов, не отличаются высокой образованностью и не рассматривают образование в качестве значимой ценности, движимы главным образом материальными мотивами, заняты в массовом производстве или примитивных отраслях сферы услуг, а зачастую являются временно или постоянно безработными. Каждая из этих категорий не может сегодня претендовать на то, чтобы считаться самостоятельным оформившимся классом; обе они относительно немногочисленны, однако их значимость обусловлена, на наш взгляд, тем, что они выступают идеальными типами, центрами социального притяжения для тех, кого традиционно считали представителями среднего класса -- опоры индустриального общества. Понятие среднего класса хотя и широко применяется в современной социологической литературе, трактуется совершенно неоднозначно. В прошлом оно использовалось для обозначения квалифицированных работников индустриального сектора, фермеров, учителей и преподавателей, врачей, инженеров, государственных служащих и военных, что подчеркивало относительно высокий уровень их жизни и социальной мобильности по сравнению с про [36] - См.: Tourame A. The Post-Industrial Society. P. 70, 61; Castoriadis C. The Imaginary Institution of Society. Cambridge (Ma.), 1996. P. 115. летариатом. Затем в категорию среднего класса попала и "третья сила, стоящая между капиталистом и рабочим классом традиционного марксизма: класс профессионаловуправленцев" [37]. Эта группа вряд ли может получить сегодня четкое позитивное определение; так, П.Дракер характеризует ее как "новый класс, который не является ни капиталистическим, ни рабочим, но который стремительно захватывает доминирующие позиции во всех промышленно развитых странах: это работающий по найму средний слой профессионалов -менеджеров и специалистов. Именно этот класс, -- продолжает он, -- а не капиталисты, обладает властью и влиянием... Постепенно имущественные права переходят от капиталиста к этому новому среднему классу. Сегодня в США все крупные капиталисты являются институциональными доверительными собственниками сбережений, пенсий и вкладов частных лиц: в их распоряжении находятся страховые компании, пенсионные и инвестиционные фонды. В то же время этот новый класс поглощает рабочих в социальном, экономическом и культурном аспектах. Вместо того, чтобы превращаться в пролетария, современный трудящийся вступает в средний класс работающих по найму профессионалов, заимствуя их вкусы, образ жизни и устремления" [38]. Отметим здесь, что термин "средний класс" обозначает слой, включающий весьма разнородные составляющие[39], и его разнородность имеет тенденцию скорее к нарастанию и углублению, нежели к преодолению и устранению; это обусловлено самой природой постиндустриального типа общества, которое отличается от индустриального отсутствием присущего тому унифицированного характера[40]. Еще в начале 80-х Д. Белл отмечал, что понятие среднего класса чрезвычайно аморфно, "отражая прежде всего психологическое самоопределение значительной части американских граждан" [41],[42]. Позже социологи стали констатировать, что термин [37] - Lyon D. The Information Society. Cambridge, 1996. P. 61. [38] - Drucker P.F. Landmarks of Tomorrow. New Brunswick (US)-London (UK), 1996. P. 98-99. [39] - См.: Harvey D. The Condition of Postmodemity. Cambridge (Ma.)-L., 1995. P. 347. [40] - См.: Berger S. Discontinuity in the Politics of Industrial Society // Berger S., Piore M.J. Dualism and Discontinuity in Industrial Societies. Cambridge, 1980. P. 134. [41] - Bell D. The World and the United States in 2013 // Daedalus. Vol. 116. No 3. P. 28. [42] - В этой связи характерен опрос общественного мнения, проведенный в США в 1993 году и показавший, что почти одинаковое количество американцев (44,9 и 45,3 процента соответственно) относят себя к рабочему классу и к среднему классу (см.: Greider W. One World, Ready or Not. The Manic Logic of Global Capitalism. N.Y., 1997. P. 382); между тем первое понятие рассматривается как неопределенное и фактически не используется в современной социологии, второе же считается обозначающим основную социальную группу постиндустриального общества. Следует отметить и то, что фактически никто не отнес себя к низшим слоям общества или высшей страте; таким образом, современное постиндустриальное общество не столько является относительно эгалитаристским, сколько хочет выглядеть таковым. "средний класс" относится уже не столько к социальной группе, выступающей в качестве стабилизирующего элемента общества, сколько к расплывчатой страте, все более диссимилирующейся под воздействием новых технологических изменений, усиливающих интеллектуальное, культурное и, как следствие, экономическое расслоение этого прежде единого класса[43]. Многие исследователи склонны видеть в устранении этого важного элемента социальной структуры одну из опаснейших тенденций хозяйственной жизни, все более и более заметную на протяжении последних десятилетий[44]; с такой точкой зрения трудно не согласиться, и на этом мы остановимся подробно ниже. Таким образом, наиболее принципиальная социальная грань, разделяющая граждан постэкономического общества (по крайней мере, на этапе его формирования), пролегает где-то между двумя полярными группами, каждая из которых вполне позиционирована уже сегодня. Между тем по мере становления этого общества знание становится важнейшим фактором не только технологического прогресса, но также общественной стратификации и социального самоопределения. Пытаясь охарактеризовать роль субъективных качеств человека в современном обществе, М.Кастельс отмечает, что "новая власть заключена в информационных кодах и в репрезентативных образах, вокруг которых общества организуют свои учреждения, а люди строят свою жизнь и определяют свое поведение; эта власть сосредоточена в человеческом сознании" [45]. Мощь подобных репрезентативных образов сегодня настолько велика, что уже не имущественное положение или социальное происхождение фиксирует принадлежность человека к тому или иному классу, а его представление о собственном месте в обществе в значительной мере определяет те ступеньки, которых он сможет достичь в социальной иерархии. Выше мы уже обращались к формулировке П. Дракера, считающего, что современные "работники интеллектуального труда не ощущают (курсив мой. -- В.И.), что их эксплуатируют как класс" [46], эта идея исполнена глубокого смысла. В той же степени, в какой справедливо подобное утверждение, верен и тезис о том, что собственно постэкономические отношения развиваются лишь в среде тех людей, которые ощущают себя постматериалистами и действуют как постматериалисты. Достигнув некоторого уровня благосостояния, человек может лишь подготовить исходные предпосылки формирования постматериалистической мотивации и не обязательно станет постматериалистом; восприняв же постматериали стическую систему ценностей и действуя в соответствии с ней, он получает реальную возможность войти в высшую страту нового общества и достичь высокого уровня благосостояния, даже не стремясь к этому излишне упорным образом. Описанная ситуация может показаться воплощением растущих возможностей человека в постэкономическом обществе. Такое впечатление ошибочно. Постэкономическое общество открывает широкие, практически безграничные перспективы перед теми, кто разделяет постматериалистические цели и ставит основной своей задачей совершенствование собственной личности. Однако в большинстве своем это доступно лишь людям, отличающимся высокой образованностью и приверженным идеям прогресса знания. Не имея достижение материального богатства своей целью, они тем не менее будут производить те уникальные блага, которые окажутся залогом процветания общества, и в силу этого им будет доступна все большая часть общественного достояния. По мере того как наука будет становиться непосредственной производительной силой, роль этого класса будет усиливаться. Однако совершенно очевидно, что способность продуцировать новые знания отличает людей друг от друга гораздо больше, чем принимающее любые масштабы вещное материальное богатство; более того, эта способность не может быть приобретена мгновенно, она в значительной мере заложена на генетическом уровне и не подлежит радикальной коррекции. Таким образом, новый высший класс станет достаточно устойчивой социальной группой, и по мере того как он будет рекрутировать наиболее достойных представителей прочих слоев общества, потенциал этих групп будет лишь снижаться. Обратная миграция, вполне возможная в буржуазном обществе, где в периоды кризисов предприниматель мог легко разориться и вернуться в состав класса мелких хозяйчиков, в данном случае исключена, ибо раз приобретенные знания способны только совершенствоваться, а утраченными быть практически не могут. Поэтому, на наш взгляд, сегодня существуют достаточные основания для предположения, что формирующееся общество (во всяком случае на начальном этапе) будет характеризоваться жестко поляризованной классовой структурой, способной вызвать к жизни противоречия более острые, нежели те, которыми сопровождались предшествующие ступени общественной эволюции. [43] - См.: Lipietz A. Towards a New Economic Order. Cambridge, 1992. P. 35. [44] - См.: Lash S., Urry J. Economies of Signs and Space. L.-Thousand Oaks, 1994. P. 160-161. [45] - Castells M. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol. 2: The Power of Identity. Maiden (Ma.)-0xford (UK), 1997. P. 359. [46] - Drucker P.F. The New Realities. Oxford, 1996. P. 23. Революция интеллектуалов Современные развитые общества сложились как индустриальные системы к началу нашего столетия. Наиболее передовые в то время страны -Великобритания и США -- имели исключительно высокие показатели социального неравенства, и основными полюсами богатства и бедности были промышленники и финансисты, с одной стороны, и представители рабочего класса, с другой. В течение второй половины прошлого века промышленный класс в США устойчиво наращивал свою долю в национальном богатстве: так, в 1860 году 10 процентов его представителей владели 40 процентами совокупного богатства страны; в 1890 году 12 процентов наиболее состоятельных американцев имели в своей собственности уже 86 процентов национального достояния[47]. Интересен состав и общие характеристики высшего класса американского общества первой половины XX века. Во-первых, эта социальная группа включала в себя выходцев из различных общественных слоев (в 1900 году 13 процентов ее представителей были иммигрантами, 25 процентов происходили из сельских районов и около 20 процентов представляли новые промышленные регионы США -Запад и район Великих озер[48]). Во-вторых, большая часть миллионеров (и это положение сохранялось вплоть до конца 70-х[49]) не сами создали свое состояние, а главным образом унаследовали его от родителей или родственников, имея своей заслугой лишь его преумножение; данный факт безусловно свидетельствует о весьма постепенном характере обогащения в индустриальную эпоху. В-третьих, в это время подавляющее большинство лиц, занимавших высшие посты в корпоративной иерархии, либо сами были предпринимателями-собственниками, либо управляли семейными состояниями (в совокупности эти две категории составляли до 66 процентов высшего менеджмента) [50]. Таким образом, в начале нашего столетия потенциал снижения имущественного неравенства в США оставался весьма значительным; он основывался на возможности появления множества новых предпринимателей, в частности, выходцев из провинции и из числа иммигрантов, на возвышении класса менеджеров, распылении капитала в результате расширения круга акционерных предприятий и, что весьма существенно, на резервах повышения оплаты квалифицированного труда, явно недооцененного в годы расцвета индустриального строя. Все эти возможности вполне реализовались в период, последовавший за Великой депрессией 1929-1932 годов. Если до этого заработки промышленных рабочих росли очень быстро ввиду появления новых трудоемких отраслей, прибыли которых обогащали [47] - См.: Davidson J. D., Lord William Rees-Mogg. The Sovereign Individual. N.Y., 1997. P. 208. [48] - См.: Wright Mills С. The Power Elite. P. 105-106. [49] - См.: Kuttner R. The Economic Illusion. False Choices Between Prosperity and Social Justice. Philadelphia, 1991. P. 18. [50] - См.: Wright Mills C. The Power Elite. P. 132. высшие слои общества[51] (так, с 1914 по 1924 год разница между заработной платой клерка с высшим образованием и окладом среднего рабочего уменьшилась более чем на треть; в результате в 1924 году такой клерк получал лишь на 40 процентов большую заработную плату[52]), то в 40-е и 50-е годы положение изменилось. Рост высокотехнологичных производств привел к всплеску потребности в квалифицированных кадрах: между 1953 и 1961 годами зарплаты инженерных работников удвоились, тогда как средних рабочих выросли лишь на 20 процентов[53]. Возникающий слой профессионалов несколько улучшил общие показатели распределения национального дохода. Кроме того, быстро росло влияние нового управленческого класса[54]. Если в 1900 году более половины высших должностных лиц крупных компаний были выходцами из весьма состоятельных семей, то к 1950 году их число сократилось до трети, а в 1976 году составило всего 5,5 процента[55]. Начиная с 60-х годов, когда информационный сектор хозяйства значительно расширился, открывая перед инициативными и образованными людьми новые перспективы, состав высшего класса резко и кардинально изменился: к концу 90-х годов 80 процентов американских миллионеров были людьми, каждый из которых сам заработал свое состояние[56]. Таким образом, в период с начала 30-х и вплоть до 80-х годов основная тенденция в распределении богатства среди населения США заключалась в преодолении существовавших ранее масштабов неравенства. Выравниванию доходов населения способствовали, с одной стороны, потери в сфере бизнеса после кризиса 1929-1932 годов, в результате чего доля доходов, присваиваемая высшими 5 процентами населения, сократилась до 24 процентов в 1941 году с 30 процентов в 1929-м, а также относительно эгалитаристская политика и уменьшение интенсивности операций в финансовом секторе в военный период. В результате к 1947 году приведенный показатель упал с 24 до 20,9 процента (в эти же годы доля национального дохода, приходившегося на беднейшие 40 процентов [51] - См.: Heilbroner R., Milberg W. The Making of Economic Society, 10th ed. Upper Saddle River (N.J.), 1998. P. 102, 103. [52] - См.: Davis В., Wessel D. Prosperity. The Coming Twenty-Year Boom and What It Means to You. N.Y" 1998. P. 54. [53] - См.: Hermstein R.J., Murray Ch. The Bell Curve. Intelligence and Class Structure in American Life. N.Y., 1996. P. 93-94. [54] - Подробнее см.: Masuda Y. The Information Society as Post-Industrial Society. Wash., 1981. P. 99-100. [55] - См.: Hermstein R.J., Murray Ch. The Bell Curve. P. 58. [56] - См.: Dent H.S., Jr. The Roaring 2000s. N.Y., 1998. P. 280. американцев, последовательно росла -- с 12,5 до 13,6 и 16,8 процента) [57] . Еще более серьезно снизилась доля 1 процента наиболее богатых граждан в совокупном богатстве страны: достигавшая в 1929 году 36,3 процента, она упала в 1939 году до 30,6, а в 1949-м -- до 20,8 процента[58]. С другой стороны, важную роль сыграли и целенаправленные усилия правительства, которое в 30-е годы, последовавшие за Великой депрессией, а затем очень интенсивно и в 60-е пыталось решить проблему бедности, активно наращивая социальные ассигнования. В период пребывания у власти президентов Дж.Ф.Кеннеди и Л.Джонсона социальные расходы неудержимо росли; демократическая администрация поставила своей целью уничтожение бедности к 1976 году[59]. Только с 1965 по 1972 год расходы на социальные нужды выросли с 75 до 185 млрд. долл.; если в 1960 году на эти цели направлялось 7,7 процента ВНП, то в 1965 году -- 10,5 процента[60], а в 1975-м -- 18,7 процента[61]. Подобные процессы развивались и в других постиндустриальных странах, а социальная политика их правительств также преследовала аналогичные задачи. В результате период с начала века и вплоть до середины 70-х годов был отмечен устойчивой тенденцией к сокращению разрыва между богатыми и бедными. Так, в Великобритании доля 1 процента самых состоятельных семей в общем богатстве снизилась с более чем 60 процентов до 29, а доля 10 процентов -- с 90 до 65; в Швеции соответствующие показатели составили 49 и 26 процентов, 90 и 63 процента[62]. Аналогичные данные приводит и Р.Хейльбронер, отмечающий, что "в нашем столетии прослеживается тенденция к постепенному переходу к более равномерному распределению доходов и богатства: например, доля суммарного чистого дохода 5 процентов наиболее состоятельных семей Америки упала с одной трети в 1929 году до одной шестой в начале 80-х; концентрация богатства тоже снижалась, хотя и не столь резко, с конца XIX века до 70-х годов" [63]. В результате к 1976 году 1 процент наиболее состоятельных американцев владел 17,6 процента национального богатства, что сос [57] - См.: Thurow L.C. The Zero-Sum Society. Distribution and the Possibilities for Economic Change. L., 1981. P. 199. [58] - См.: Elliott L., Atkinson D. The Age of Insecurity. L., 1998. P. 244. [59] - См.: Davis В., Wessel D. Prosperity. P. 71. [60] - См.: Katz M.B. In the Shadow of the Poorhouse. A Social History of Welfare in America. N.Y., 1996. P. 266-267. [61] - См.: Pierson Ch. Beyond the Welfare State? The New Political Economy of Welfare. Cambridge, 1995. P. 128. [62] - См.: Pakulski J., Waters M. The Death of Class. P. 78. [63] - Heilbroner R. Visions of the Future. The Distant Past, Yesterday, Today, Tomorrow. N.Y.-Oxford, 1995. P. 88. тавляло самый низкий показатель со времени провозглашения независимости США[64]. Однако к середине 70-х годов данный процесс замедлился, а затем, в период экономического кризиса 1978-1981 годов, и вовсе остановился. С начала 80-х стала набирать силу однозначно выраженная противоположная тенденция. В следующей главе мы подробно остановимся на масштабах проблемы и рассмотрим различные ее аспекты; сейчас же обратим внимание на тот фактор, который кажется нам наиболее принципиальным. К середине 70-х годов сложилась ситуация, когда, во-первых, технологические основы производства стали определять постоянно возрастающую потребность в квалифицированной рабочей силе, во-вторых, распространились новые компьютерные и коммуникационные технологии и, в-третьих, информационный сектор стал значимой частью народного хозяйства каждой из постиндустриальных стран. В этих условиях экономия на найме квалифицированных специалистов стала недопустимо опасной, и их заработки начали быстро расти. Период с 1973/74 до 1986/87 годов можно назвать первым этапом данного процесса, когда его природа и масштабы могли быть в целом вполне удовлетворительно объяснены действием на рынке труда традиционных законов спроса и предложения. Главным фактором растущей дифференциации доходов на этом этапе явилось общее изменение структуры применяемой рабочей силы и возникновение новой разделенности внутри трудящихся классов. В качестве обособленной социальной группы стали выделять работников интеллектуального труда. Сам термин knowledge-workers, как уже отмечалось, был предложен в 60-е годы, однако с тех пор понятийный аппарат социологической теории многократно уточнялся и совершенствовался. Существуют три варианта классификации отдельных категорий работников внутри этой социальной группы. Первый из них, наиболее традиционный, состоит в различении активных и пассивных интеллектуальных работников (knowledge-producing workers и knowledge-using workers) [65]. Согласно второму, она подразделяется на собственно творческих личностей (knowledge-workers), технический персонал (data workers) и лиц, осуществляющих первичную переработку полученной информации (information workers) [66]. Третий вариант осно [64] - См.: Linstone H.A., Mitroff I.I. The Challenge of the 21st Century. Albany, 1994. P. 228. [65] - См.: Machiup F. Knowledge Production and Occupational Stmcture // Cor-tada J.W. (Ed.) Rise of the Knowledge Worker. Boston (Ma.)-0xford, 1998. P. 74. [66] - См.: Baumol W.J., Blackman S.A.B., Wolff E.N. Is the United States Becoming an Information Economy? // Cortada J.W. (Ed.) Rise of the Knowledge Worker. P. 164. вывается на более глобальном противопоставлении интеллектуальных работников (knowledge-workers) работникам потребительского сектора и сферы массового производства в целом (consumption-workers) [67]. Характерно, что новый класс интеллектуальных работников не только занимает особое место в структуре общественного производства, но и обнаруживает признаки исключительно быстрой количественной экспансии. Первые оценки его численности, данные Ф.Махлупом по состоянию на 1958 год, определяли долю knowledge-workers в общей структуре занятости США в 31 процент[68]. Согласно более поздним данным, она выросла до 42,1 процента в начале 60-х и 53,3 процента в 1980 году[69]. Период развертывания первого системного кризиса индустриального типа хозяйства сопровождался повышением численности интеллектуальных работников до 50 процентов всего трудоспособного населения США[70]. Показатели последних лет воистину поражают воображение: по некоторым оценкам, доля knowledge-workers достигает 70 процентов совокупной рабочей силы. Широко признано, что в 60-е годы около 70 процентов прироста занятости обеспечивалось созданием рабочих мест именно для этой категории работников; в 70-е годы данный показатель достиг 84 процентов[71], а сегодня представители этой категории обеспечивают фактически весь нетто-прирост занятости в постиндустриальных странах. Появление knowledge-workers на рынке труда радикально изменило сложившиеся на нем отношения. Поскольку они фактически владеют своим знанием как необходимым ресурсом производства[72] и являются носителями уникальных качеств и способностей, они меньше конкурируют друг другом, нежели представители традиционного пролетариата, предлагающие на рынке вполне ординарную рабочую силу. Между тем автоматизация массового производства и унификация сферы услуг привели к избытку индустриальных работников, что стало предпосылкой резкого усиления имущественной стратификации в 70-е годы. [67] - См.: Galbraith James К. Created Unequal. The Crisis in American Pay. N.Y., 1998. P. 92-94. [68] - См.: Cortada J. W. Introducing the Knowledge Worker // Cortada J.W. (Ed.) Rise of the Knowledge Worker. P. XVI. [69] - См.: Rubin M.R., Huber M.T. Knowledge Production and Occupational Stmcture // Cortada J.W. (Ed.) Rise of the Knowledge Worker. P. 95. [70] - См.: Porat M.U. The Information Economy: Definition and Measurement // Cortada J.W. (Ed.) Rise of the Knowledge Worker. P. 117. [71] - См.: Cortada J. W. Where Did Knowledge Workers Come From? // Cortada J.W. (Ed.) Rise of the Knowledge Worker. P. 15. [72] - См.: Drucker P.F. Management Challenges for the 21st Century. N.Y., 1999. P. 18, 20. Развернувшийся в это время процесс Ч.Винслоу и У.Брэмер называют "существенным расслоением по признаку образования". "За период с 1968 по 1977 год, -- пишут они, -- в Соединенных Штатах реальный доход рабочих (с учетом инфляции) вырос на 20 процентов, и это увеличение не зависело от уровня их образованности. Люди с незаконченным средним образованием повысили свой доход на 20 процентов, выпускники колледжей -- на 21 процент. Но за последующие десять лет разница в уровне образования стала решающим фактором. С 1978 по 1987 год доходы в целом выросли на 17 процентов, однако заработная плата работников со средним образованием фактически упала на 4 процента, а доход выпускников колледжей повысился на 48 процентов. Число рабочих мест, не требующих высокой квалификации, резко сокращается, и тенденция эта сохранится (курсив мой. -- В.И.) в будущем" [73]. В эти годы Соединенные Штаты стали приобретать облик мировой сверхдержавы, специализирующейся на производстве наиболее высокотехнологичных благ. В 1971 году был изобретен первый персональный компьютер; в 1980 году их совокупный парк в США составил 78 тыс. штук, в 1983 году -- 1 млн., а в 1985-м -- 5 млн. [74] Возникли отрасли, специализировавшиеся на изготовлении такой продукции на экспорт; в то же время рос импорт относительно дешевых потребительских товаров. Как подсчитал в своей работе М. Линд, с 1979 по 1985 год доходы выпускников колледжей выросли на 8 процентов, а людей со школьным образованием упали на 20 процентов; при этом развитие американской внешней торговли имело совершенно различное воздействие на заработки тех и других: с 1972 по 1985 год оно способствовало повышению суммарных доходов высокообразованных работников на 33 млрд. долл. и снижению доходов средних рабочих на 46 млрд. долл. [75] Исследователи, анализирующие проблемы возрастания неравенства в 80-е годы, часто обращают внимание на фактор образования, однако, как будет показано далее, он не всегда рассматривается ими как доминирующий. Известно, что в течение этого десятилетия "почасовая заработная плата (с учетом инфляции) для имеющих высшее образование мужчин увеличилась на 13 процентов, а для имеющих незаконченное высшее образование снизилась на 8 процентов. Для мужчин со средним образованием почасовая ставка сократилась на 13 процентов, а те, кто не окончил даже сред [73] - Winslow Ch.D., Bramer W.L. FutureWork. Putting Knowledge to Work in the Knowledge Economy. N.Y., 1994. P. 230. [74] - См.: Galbraith James К. Created Unequal. P. 34-35. [75] - См.: Lind М. The Next American Nation. The New Nationalism and the Fourth American Revolution. N.Y., 1995. P. 201 нюю школу, потеряли 18 процентов заработка" [76]. Отмечается также, что "в 1979 году недавние выпускники высших учебных заведений получали на 23 процента больше, чем окончившие среднюю школу... В 1989 году подобная "надбавка" выросла до 43 процентов. Для лиц мужского пола более старшего возраста она также увеличилась -- с 42 процентов в 1979 году до 65 процентов в 1989 году. Для женщин эта разница оказалась еще существеннее: среди более молодых она увеличилась с 32 до 54 процентов, а среди женщин постарше -- с 36 до 70 процентов" [77]. Основной удар пришелся по тем группам трудящихся, которые составляют в рабочей силе США традиционные меньшинства, и в первую очередь по афроамериканцам. После того впечатляющего улучшения их материального положения, которое имело место в 60-е и первой половине 70-х годов, это было особенно болезненно. Если в 1973 году разрыв в оплате белого и чернокожего выпускников колледжа снизился до минимального значения в 3,7 процента, то в 1989 году он возрос до 15,5 процента; соответствующие данные для выпускников школ составили 10,3 и 16,7 процента[78]. Этот процесс развивался на фоне возрастающего безразличия афроамериканцев к получению высшего образования: так, отношение доли афроамериканцев, поступивших в колледж, к соответствующей доле представителей белой расы увеличилось с 58 процентов в 1965 году до 79 в 1990-м; при этом, однако, такое же отношение для закончивших колледж студентов оставалось практически неизменным, составляя 52-55 процентов[79]. Между тем в условиях, когда на протяжении всего периода 1973-1997 годов заработная плата американцев, не получивших высшего образования, стабильно снижалась (с 12,5 до 10,9 долл. в час в ценах 1997 года[80]), фактор низкой образованности представителей национальных меньшинств стал одной из основных причин их катастрофического материального положения. Согласно официальной статистике Министерства труда США, к началу 90-х годов более половины афроамериканцев и лиц латиноамериканского происхождения, не имевших высшего образования, получали доход, не позволявший обеспечить существование семьи из четырех человек на уровне, превышающем черту бедности[81]. [76] - Fischer C.S., HoutM., Jankowski M.S., Lucas S.R., Swidler A., Voss K. Inequality by Design. Cracking the Bell Curve Myth. Princeton (NJ), 1996. P. 116. [77] - Danyger S., Gottschalk P. America Unequal. N.Y.-Cambridge (Ma.), 1995. P. 116-117. [78] - См.: Madrick J. The End of Affluence. The Causes and Consequences of America's Economic Dilemma. N.Y., 1995. P. 135. [79] - См.: Thernstrom S., Themstrom A. America in Black and White. One Nation, Indivisible. N.Y, 1997. P. 391. [80] - См.: Mishel L, Bernstein J., Schmitt J. The State of Working America 1998-99. Ithaca(N.Y.)-L., 1999. P. 156. [81] - См.: Danyger S., Gottschalk P. America Unequal. P. 86. Основным фактором расслоения по уровню доходов традиционно считается изменение спроса и предложения на рынке высококвалифицированных кадров, в значительной степени вызванное сокращением количества выпускников колледжей в 80-е годы и резким повышением спроса со стороны наукоемких отраслей промышленности[82]. Отмечаются также рост иностранной конкуренции и некоторые другие факторы. Между тем в последнее время появляются и иные точки зрения, согласно которым растущая бедность низкоквалифицированных работников в США 70-х -80-х годов практически не связана с интеграцией страны в мировое хозяйство (фактор глобализации экономических процессов обусловливает в США не более одной пятой количественного нарастания имущественного неравенства[83]); напротив, указывается, что "наиболее серьезной проблемой, с которой сталкиваются малооплачиваемые работники в Соединенных Штатах, является не конкуренция со стороны иностранцев, а несоответствие между все более высокими требованиями, предъявляемыми работодателями к персоналу, и уровнем квалификации, с которым молодежь выходит на рынок труда" [84]. В конце 80-х годов в области расширения неравенства доходов возникла новая ситуация. Рост спроса на квалифицированные кадры практически во всех отраслях привел к тому, что профессиональная структура занятости перестала быть основой для различий в заработной плате. Доходы средних представителей группы "белых воротничков" впервые сравнялись с заработками "синих воротничков", а затем стали им сильно уступать. Эта тенденция проявилась не только в сфере массовых услуг, но и в четвертичном секторе. К концу 1997 года заработная плата среднего промышленного рабочего (13,62 долл. в час) превысила доходы служащих в банковском бизнесе, страховании и сфере риэлтерских операций (13,46 долл. в час) [85]. Напротив, носители уникальных знаний и опыта в любой сфере общественного производства стали получать доходы, несоизмеримые со средней оплатой персонала в той или иной отрасли. На этом этапе роль информационных работников в структуре общественного производства стала обеспечивать дополнительные доходы фактически вне зависимости от уровня спроса на высоко [82] - См.: Danuger S., Gottschalk P. America Unequal. P. 117. [83] - См.: Taylor K.B. The Quest for Universal Capitalism in the United States // Halal W.E., Taylor K.B. (Eds.) Twenty-First Century Economics. Perspectives of Socioeconomics for a Changing World. N.Y., 1999. P. 358. [84] - Burtiess G., Lawrence R.Z., Litan R.E., Shapiro R.J. Globaphobia. Confronting Fears about Open Trade. Wash., 1998. P. 8. [85] - См.: Luttwak E. Turbo-Capitalism. Winners and Losers in the Global Economy. L" 1998. P. 47. квалифицированные кадры, получившие широкие возможности альтернативной занятости. В новых условиях "некоторые весьма успешные компании начинались с инвестиций всего в несколько долларов" [86]; именно к этому периоду относится возникновение большинства столь известных сегодня компьютерных корпораций. Соответственно и потребности в рабочей силе стали выражаться не столько в количественных, сколько в качественных показателях. Если в 1967 году в штате "Дженерал моторе" состояло 870 тыс. человек, то самая высокооцениваемая корпорация сегодняшнего дня, "Майкрософт", имеет персонал, не превышающий 20 тыс. человек; рыночная же оценка ее такова, что удельная стоимость компании в расчете на одного занятого (включая вспомогательный персонал) составляет около 15 млн. долл. Современная ситуация уникальна также тем, что персонал двадцати наиболее быстрорастущих высокотехнологичных компаний, включающих в себя таких лидеров бизнеса, как "Майкрософт", "Интел", "Оракл", "Новелл", "Сан Майкросистемз", "Эппл", "Сиско", "America-on-Line", и им подобных, капитализация которых составляет более 1 триллиона долл., не превышал в 1995 году 128 тыс. человек, будучи равным числу занятых в компании "Кодак" и оказываясь в шесть раз меньшим, нежели в корпорации "Дженерал моторе" [87]. Кроме того, "сегодня 25 миллионов американцев работают в компаниях, состоящих лишь из одного человека, ... если эта тенденция продолжится в течение еще двух десятков лет, то в будущем каждый станет самостоятельной хозяйственной единицей, работающей на самое себя, и наша страна превратится в государство независимых индивидуальных работников" [88]. В такой ситуации квалифицированный специалист или участник социальной группы, все чаще рассматривающейся как "класс профессионалов", становится собственником того интеллектуального капитала, который выше был назван нами основой нового типа собственности, адекватного постэкономической эпохе, и получает новую степень свободы. Однако вхождение в этот класс требует уже не просто диплома колледжа, а высочайшей квалификации и богатого опыта. Именно представители этой группы, которая начала формироваться в нынешнем ее виде с середины 80-х, и стали главными действующими лицами "революции интеллектуалов". Сам же период после 1986/87 годов может быть назван вторым этапом рассматриваемого революционного процесса. [86] - Davidson J.D., Lord William Rees-Mogg. The Great Reckoning. Protect Yourself in the Coming Depression. N.Y., 1993. P. 85. [87] - См.: Luttwak E. Turbo-Capitalism. P. 79-80. [88] - Kelly К. New Rules for the New Economy. Ten Radical Strategies for a Connected World. N.Y, 1998. P. 102. Революция интеллектуалов стала развиваться на основе нового качества современного образования и нового отношения к нему среди американских граждан, некоммерческих организаций и промышленных компаний. Как отмечал Н.Гингрич, "обучение рассматривается [сегодня] как процесс, продолжающийся всю жизнь. В различные ее периоды и на разных уровнях мастерства людям необходимо будет изучать разные вещи, и общество в целом предоставляет все возможности для продолжения образования" [89]. В результате инвестиции в подготовку квалифицированных кадров растут и становятся весьма высокодоходными. Роль данного явления в экономической жизни Запада столь значительна, что целесообразно рассмотреть его более подробно. Еще в 50-е и 60-е годы образование позволяло не только сделать хорошую карьеру, но и обеспечить себе большие доходы. Как отмечал П.Дракер, обучение в колледже, затраты на которое в этот период редко превышали 20 тыс. долл., "дает возможность дополнительно заработать 200 тыс. долл. в течение тридцати лет после окончания учебного заведения, и не существует другой формы вложения капитала, способной окупить себя в десятикратном размере, принося в среднем 30 процентов годового дохода на протяжении тридцати лет" [90]. Соответственно, если в 1940 году в США менее 15 процентов выпускников школ в возрасте от 18 до 21 года поступали в колледжи и другие высшие учебные заведения, то к середине 70-х этот показатель вырос почти до 50 процентов[91] . Между тем в 70-е и 80-е годы ситуация изменилась весьма кардинальным образом. Затраты на получение образования, необходимого для работы в высокотехнологичном производстве, сегодня в пять раз превосходят все прочие расходы -- на питание, жилье, одежду и так далее, -- осуществляемые до достижения будущим работником совершеннолетия. Более того, эти затраты, составляющие не менее 100 тыс. долл., превосходят даже среднюю стоимость производственных мощностей, на которых будущему специалисту предстоит трудиться (около 80 тыс. долл.) [92]. Однако впечатляют и результаты обучения. Уже по оценкам 1992 года, работник с дипломом колледжа мог заработать на протяжении всей своей карьеры на 600 тыс. долл. больше, чем специалист, получивший лишь среднее образование, а разница ожидаемых доходов обладателя докторской степени и выпускника колледжа достигала [89] - Gingrich N. То Renew America. N.Y., 1995. Р. 157. [90] - Drucker P.F. Landmarks of Tomorrow. P. 127-128, 128. [91] - См.: Bell D. Sociological Journeys. Essays 1960-1980. P. 153. [92] - См.: Thurow L. Head to Head. The Coming Economic Battle Among Japan, Europe and America. N.Y., 1993. P. 206. 1,6 млн. долл. [93] В результате разрыва ожидаемых доходов выпускников школы и колледжа до более чем полутора раз[94] доля молодых людей, поступающих в колледж непосредственно после окончания школы, достигла в 1993 году 62 процентов[95]. Некоммерческие организации, промышленные компании и государство стали уделять все большее внимание подготовке кадров. Около 60 процентов расходов, направляемых на социальные и образовательные цели, осуществлялось при этом через посредство разного рода некоммерческих организаций[96]. Среди компаний, выделявших на образовательные цели максимум средств, первое место принадлежало, разумеется, высокотехнологичным корпорациям. В 1975 году был создан университет компании "Интел" (Intel University) -- первое высшее учебное заведение, целиком финансируемое промышленной корпорацией[97]; сегодня их число в США превышает 30. Университет компании "Моторола", основанный в 1981 году, имеет годовой бюджет в 120 млн. долл., не считая тех 100 млн. долл., которые компания непосредственно тратит на подготовку собственных кадров, получая при этом в течение трех лет доход в 30 долл. на каждый доллар, вложенный в повышение квалификации работников[98]. В "3Com", одной из ведущих компаний по обработке данных, обнаруживающей темпы роста от 50 до 75 процентов в год, "примерно половина сотрудников являются "кочующими", т.е. работающими одновременно в других местах" [99]. Государство предоставляет студентам и лицам, постоянно повышающим свою квалификацию, все новые и новые льготы. Так, в послании президента Б.Клинтона о положении страны в 1997 году было предложено ассигнование на нужды американских студентов 51 млрд. долл. только в виде прямых грантов или сокращения налогов[100]. Таким образом, в последнее десятилетие инвестиции в образование стали выгодным и престижным способом вложения средств. И именно в конце 80-х и начале 90-х годов стали наблюдаться явления, которые можно считать началом революции интеллектуалов как таковой. [93] - См.: Bronfenbrenner U., McClelland P., Wethington E., Moen Ph., CeciS.J., et al. The State of Americans. This Generation and the Next. N.Y., 1996. P. 205-206. [94] - См.: Thurow L.C. Economic Community and Social Investment // Hesselbein F., Goldsmith M., Beckhard R., Schubert R.F. (Eds.) The Community of the Future. San Francisco, 1998. P. 21. [95] - См.: Mandel M.J. The High-Risk Society. P. 43 [96] - См.: Katz M.B. In the Shadow of the Poorhouse. P. 313. [97] - См.: Yu A. Creating the Digital Future. The Secrets of Consistent Innovation at Intel. N.Y, 1998. P. 182. [98] - См.: Pastemack B.A., Viscio A.J. The Centerless Corporation. A New Model for Transforming Your Organization for Growth and Prosperity. N.Y., 1998. P. 33, 86. [99] - Ibid. P. 71-72. [100] - См.: The Economist. 1997. February 8-14. P. 57. Первая группа явлений, связанных с динамикой доходов, сформировала тенденцию, которая, как это ни странно, получает сегодня совершенно неверную трактовку. На протяжении последних десятилетий доходы лиц с высшим образованием не обнаруживали сколь-либо однозначного роста. Достигнув в 1972 году максимума в 55 тыс. долл. (в покупательной способности 1992 года), они сохранялись на этом уровне вплоть до конца 80-х, когда началось их постепенное, а затем и более резкое (в период 1989-1992 годов) снижение[101]. Средняя почасовая зарплата обладателя диплома четырехгодичного вуза снизилась между 1987 и 1993 годами с 15,98 до 15,71 долл., то есть почти на 2 процента[102]. Эта ситуация была "исправлена" экономическим бумом второй половины 90-х, однако сам такой факт дал основание говорить о том, что предложение высококвалифицированных кадров достигло уровня насыщения и "разрыв в оплате труда более и менее образованных работников может в ближайшие годы сократиться, поскольку все больше выпускников средних школ поступают в высшие учебные заведения", что "вновь может отбить у абитуриентов охоту получить высшее образование" [103]. На наш взгляд, нет ничего более ошибочного, чем подобное утверждение. На самом деле приостановление роста доходов лиц с высшим образованием в конце 80-х имеет то же основание, что и аналогичная тенденция в отношении выпускников школ, наблюдаемая с середины 70-х: как тогда они стали ординарной рабочей силой перед лицом выпускников колледжей, так сегодня выпускники колледжей оказываются "средними работниками" по отношению к имеющим ученые степени, звания, получившим высокий уровень послевузовской подготовки или проявившим себя в высокотехнологичных компаниях. И это свидетельствует о том, что сегодня ценится уже не формальный уровень образования, то есть информированности, а именно знания, то есть способность к созданию нового, к самостоятельной творческой деятельности. Характерно, что именно со второй половины 80-х доходы лиц с незаконченным высшим образованием стагнировали, хотя в то же время работники со степенью бакалавра увеличили свои доходы на 30 процентов, а обладатели докторской степени -- почти вдвое (см. график 11-1). Л.Туроу отмечает: "В новой, основанной на знаниях экономике только специалисты высочайшей квалификации могут претендовать на увеличение реальной заработной платы. Среди мужчин сегодня [101] - См.: Luttwak E. Turbo-Capitalism. P. 50. [102] - См.: Madrick J. The End of Affluence. The Causes and Consequences of America's Economic Dilemma. P. 110. [103] - Ibid. P. 110. График 11-1 Опережающий рост высокообразованных работников Источник: Judy R. W., D'Amico С. Workforce 2000. Work and Workers in the 21st Century. Indianapolis (In.), 1997. P. 63. лишь обладатели ученых степеней от магистра и выше имеют более высокие доходы, чем 25 лет назад. По мере же снижения уровня образованности масштабы относительного сокращения заработной платы оказываются все более значительными и составляют 3 процента для выпускников колледжа, 29 процентов для лиц с полным средним образованием и 31 процент для не закончивших среднюю школу" [104]. Вторая группа явлений, знаменующих начало революции интеллектуалов, связана с тем, что производительность в американских компаниях начала расти при стабильной и даже снижающейся оплате труда[105]. Выше мы отмечали, что после 1973 года при относительно быстром росте ВНП западных стран в нем стало меняться соотношение долей капитала и труда, причем динамика эта ускорилась в 80-е годы[106]. Во второй половине прошлого деся [104] - Thurow L. Creating Wealth. The New Rules for Individuals, Companies, and Countries in a Knowledge-Based Economy. L., 1999. P. 134. [105] - См.: Lind M. The Next American Nation. P. 200. [106] - См.: Ayres R.U. Turning Point. An End to the Growth Paradigm. L., 1998. P. 119; Weiwaecker E., von, Lovins A.B., Lovins L.H. Factor Four: Doubling Wealth -- Halving Resource Use. The New Report to the Club of Rome L., 1997. P. 279. тилетия наметилась иная тенденция: если увеличение доли предпринимателей в национальном доходе и национальном богатстве в первой половине 80-х могло быть объяснено через апелляцию к налоговой политике во времена президентства Р.Рейгана, а также бурный рост курсов акций и активную финансовую спекуляцию, то эти объяснения не годятся для интересующего нас явления. Вопросу о природе этого явления стали придавать особое значение, поскольку в нем усматривали один из важнейших источников социального неравенства. Безусловно, нельзя отрицать того факта, что рост доходов предпринимателей утрачивает прежнюю тесную связь с финансовыми показателями деятельности их компаний, причем гораздо быстрее, чем в 50-е и 60-е годы[107]. Если с 1990 по 1995 год заработная плата рабочих в ста крупнейших американских компаниях выросла на 16 процентов, корпоративная прибыль -- на 75, то вознаграждение их руководителей увеличилось почти в 2 раза[108]. Только за один 1996 год прибыль компаний, входящих в индекс SP500, поднялась еще на 11 процентов, а доходы управляющих -- на 54 процента[109]. Известно также, что по итогам того же года не менее 20 руководителей американских компаний получили в виде заработной платы и бонусов свыше 20 млн. долл. каждый, а трое из них (Л.Косе из "Грин Три Файнэншиал", Э.Гроув из "Интел" и С.Вейль из "Трэвелерс Груп") -- почти по 100 млн. долл. [110]; уже на следующий год доходы лидера этой когорты, президента "Трэвелерс Груп" С.Вейля превысили 230 млн. долл. [111] С учетом прочих компенсационных выплат эти суммы оказываются намного большими; так, доходы Р.Гойзуеты, президента "Кока-Колы", составили в 1996 года более 1 млрд. долл. [112] В результате в 1997 году средний доход руководителей крупнейших американских компаний превышал среднюю заработную плату их персонала в беспрецедентные 326 раз[113]. Однако, несмотря на общий негативный смысл, который вкладывается обычно в подобные констатации, трудно не заметить в данном процессе вполне [107] - См.: Lawnick W. Creating and Extracting Value: Corporate Investment Behavior and American Economic Performance // Bernstein M.A., Adier D.E. (Eds.) Understanding American Economic Decline. Cambridge, 1994. P. 101. [108] - См. Smith A.F., Kelly T. Human Capital in the Digital Economy // Hesselbein F., Goldsmith M., Beckhard R. (Eds.) The Organization of the Future. P. 201. [109] - См. Naylor Т.Н., Willimon W.H. Downsizing the U.S.A. Grand Rapids (Mi.)-Cambridge, 1997. P. 35. [110] - CM. Luttwak E. Turbo-Capitalism. P. 98. [111] - CM. Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal Almanac 1999. N.Y., 1999. P. 237. [112] - См. Koch R. The Third Revolution. Creating Unprecedented Wealth and Happiness for Everyone in the New Millennium. Oxford, 1998. P. 91. 113 [113] - Cм. Korten D. C. The Post-Corporate World. Life After Capitalism. San Francisco, 1999. P. 81. естественные и объективные составляющие. Сегодня, когда руководители большинства компаний и корпораций являются не только высокообразованными людьми (лишь 5 процентов из них имеют школьное образование, тогда как более 60 процентов окончили колледжи, имеют степень бакалавра или доктора, причем 40 процентов -- в области экономики и финансов или в юриспруденции[114]), но и носителями уникального знания о рыночной стратегии компании и ее задачах, быстрое повышение их доходов (с 35 долл. на 1 долл., зарабатывавшийся средним рабочим в 1974 году, до 120 долл. в 1990-м и 225 долл. в 1994-м[115]) не кажется нам чем-то противоестественным. Когда говорят о том, что в конце 80-х Л.Якокка, президент "Крайслера", зарабатывал 17,5 млн. долл. в год, а Т.Кунэ, директор "Хонды", -- всего 450 тыс.; Дж.Уэлш, президент "Дженерал электрик", -- 12,6 млн. долл., а И.Шинджи, председатель правления JVC, -- 290 тыс. [116], эти сопоставления представляются не вполне корректными или, во всяком случае, не учитывающими целого ряда важных факторов. На наш взгляд, в этом случае следует иметь в виду, что высокие заработки американских высших менеджеров основывались на их способности вывести данные компании из кризисных ситуаций (достаточно вспомнить, что на протяжении всего периода, когда "Кока-Колой" руководил Р.Гойзуета, капитализация компании росла на 25 процентов в год, а ее рыночная цена увеличилась с 4 млрд. долл. в 1981 году до 150 млрд. долл. в 1997-м[117]); что, далее, доходы японских бизнесменов в подавляющей части складывались из разного рода бонусов, преференций и иных скрытых форм оплаты (японские компании тратили на это в конце 90-х около 40 млрд. долл. -- сумму, превышающую все выплаты акционерам[118]; в результате чего, например, цена членства в престижном гольф-клубе в Токио, куда были вхожи многие крупные предприниматели, достигала 1 млн. долл. в год и возмещалась, как правило, их компаниями[119]); наконец, не следует забывать, к чему пришли американская и японская экономики через десять лет после получения ведущими предпринимателями сопоставленных выше доходов. В со [114] - См.: Hermstein R.J., Murray Ch. The Bell Curve. P. 59. [115] - См.: Fischer C.S., Hout M., Jankowski M.S., Lucas S.R., Swidler A., Voss K. Inequality by Design. P. 102. [116] - См.: Hampden-Tumer Ch., Trompenaars F. The Seven Cultures of Capitalism. Value Systems for Creating Wealth in the United States, Britain, Japan, Germany, France, Sweden and the Netherlands. L., 1994. P. 57. [117] - См.: Koch R. The Third Revolution. P. 92. [118] - См.: Sakayia T. What Is Japan? Contradictions and Transformations. N.Y., 1993. P. 237. [119] - См.: Hartcher P. The Ministry. How Japan's Most Powerful Institution Endangers World Markets. Boston (Ma.), 1998. P. 62. временных условиях "следует преобразовать верхушку управления корпорациями с тем, чтобы она отражала новую реальность, заключающуюся в том, что власть должна выражаться не только через авторитет руководства, но и через знания и опыт. Оба типа руководства чрезвычайно важны, и ключевой задачей вертикально структурированной организации является сохранение баланса между ними. Эта задача, которая всегда была до некоторой степени актуальной, в настоящее время становится наиболее важной" [120]. Таким образом, разнонаправленная динамика показателей производительности и заработной платы (см. график 11-2) четко показывает, что со второй половины 80-х основную роль в повышении прибылей американских промышленных и сервисных компаний стали играть интеллектуальные усилия высшего персонала и технологические нововведения, также коренящиеся в использовании человеческого капитала. Доля нематериальных факторов в График 11-2 Соотношение реальной заработной платы и производительности Источник: Galbraith James K. Created Unequal. P. 79. [120] - Tomasko R. M. Rethinking the Corporation. The Architecture of Change. N.Y., 1993. P. 151. балансовой стоимости компаний достигла 30 и более процентов[121], а доля чистых активов в их рыночной оценке опустилась сегодня до неправдоподобно низкой величины даже для фирм, не относящихся к самым высокотехнологичным отраслям: например, у "Кока-Колы" -до 4 процентов (против 6 процентов у "Майкрософт"), а у "Дженерал электрик" -- до 18 процентов (против 15 у "Интел") [122]. В большинстве случаев это свидетельствует об уникальности рыночного поведения компании, отражающего объективные оценки интеллектуального капитала и ценность работников фирмы. Вместе с тем следует заметить, что низкоквалифицированные работники оказываются при этом в еще более тяжелом положении, поскольку "экономический рост не может обеспечить их "хорошими" рабочими местами так, как это было в прошлом" [123]. Третья группа явлений, ознаменовавших начало революции интеллектуалов, обусловлена рядом не менее важных обстоятельств. С того времени как процесс освоения знаний стал основой подготовки человека к последующей деятельности в современном обществе, новая высшая социальная страта явно становится все более замкнутой. С 1970 по 1990 год средняя стоимость обучения в частных университетах в США возросла на 474 процента -- при том, что средний рост потребительских цен не превысил 248 процентов[124] . Характерно также, что максимальный спрос предъявляется сегодня не столько на квалифицированный преподавательский состав, сколько на специалистов, способных творчески ставить и решать задачи. В результате доходы преподавателей и профессоров, в частности, в математических и информационных дисциплинах, растут в три-четыре раза медленнее стандартной зарплаты их выпускников, создающих собственные предприятия или работающих по контракту. Ввиду роста стоимости образования высшая страта замыкается сегодня подобно вчерашним предпринимателям. Если в начале века две трети высших руководителей компаний были выходцами из состоятельных семей, то в 1991 году около половины студентов ведущих университетов были детьми родителей, чей [121] - См.: Grant J.L. Foundations of Economic Value Added. New Hope. (Pa.), 1997. P. 16, 18-19; McTaggart J.M., Kontes P. W., Mankins M.C. The Value Imperative. Managing for Superior Shareholder Returns. N.Y., 1994. P. 28. [122] - См.: RoosJ., Roos G., Dragonefti N.C., Edvinsson L. Intellectual Capital. Navigating the New Business Landscape. N.Y., 1997. P. 2, 3; см. также: Knight J.A. Value-Based Management. Developing a Systematic Approach to Creating Shareholder Value. N.Y., 1998. P. 41, 43, 54. [123] - Danziger S.H., Sandefur G.D., Weinberg D.H. Introduction // Danziger S.H., Sandefur G.D., Weinberg D.H. (Eds.) Confronting Poverty: Prescription for Change. Cambridge (Ma.), 1994. P. 10. [124] - См.: Frank R.H., Cook P.J. The Winner-Take-All Society. Why the Few at the Top Get So Much More Than the Rest of Us. L., 1996. P. 165. доход превышал 100 тыс. долл. [125] Если, кроме того, в 1980 году среди выпускников колледжей с четырехгодичным сроком обучения только 30 процентов происходили из семей, чей доход превышал 67 тыс. долл., то сегодня это число возросло до 80 процентов[126]. Последствия данного процесса трудно переоценить. Дело в том, что богатые американские семьи всегда в достатке имели финансовые ресурсы, необходимые для оплаты обучения своих отпрысков в колледжах. Однако сегодня мы наблюдаем радикальное изменение в системе ценностей нового высшего класса. Как известно, новый тип мотивации распространен не столько у тех, кто добился значительных материальных успехов в течение жизни; напротив, как отмечает Р.Инглегарт, "по самой природе вещей, постматериалистами становятся чаще всего те, кто с рождения пользуется всеми материальными благами, и этим в значительной степени объясняется их приход к постматериализму" [127]; люди же, с юности стремившиеся добиться экономического успеха, впоследствии гораздо реже усваивают творческие модели поведения и становятся носителями постматериалистических идеалов. Мы полагаем, что имеются все основания для вывода о том, что в "классе интеллектуалов" уже на нынешнем этапе зарождения постэкономического общества произошла качественная перемена ценностных ориентиров. Можно ожидать, что в ближайшие десятилетия постматериалистические ценности будут активно укореняться в общественном сознании по мере происходящих интергенерационных сдвигов[128]; в силу же того, что, "будучи однажды выбранными, ценности меняются очень редко" [129], можно прогнозировать однозначный и все более быстрый рост нематериалистически мотивированного слоя современного общества, в который будет перерождаться прежняя элита индустриального мира. Характеризуя новый высший класс американского общества в первую очередь по способности его членов к творческому мышлению и неординарным решениям, Р. Гернштейн и Ч. Мюррей пишут: "Вне зависимости от состоятельности их родителей, людей, принадлежащих к этой группе, с радостью принимают в лучшие колледжи, затем в лучшие университеты, дающие возможность получить степень магистра и более высокие ученые степени. Закончив образование, они успешно строят карьеру, которая позволяет им реализовать свои способности и добиться уважения. До [125] - См.: Lasch Ch. The Revolt of the Elites and the Betrayal of Democracy. P. 177. [126] - См.: The Economist. 1997. February 8-14. P. 57. [127] - Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. Princeton (NJ), 1990. P. 171. [128] - Ibid. P. 100. [129] - Boyett J.H., Conn H.P. Maximum Performance Management. Oxford, 1995. P. 32. стигнув зрелости, эти счастливчики, как правило, имеют доход, выражающийся шестизначным числом. На них работает технология, расширяя их возможности для выбора и повышая степень их свободы, предоставляя в их распоряжение невиданные ресурсы, позволяя им заниматься тем, чем им нравится. И по мере того, как жизнь осыпает их этими благами, они начинают тяготеть друг к другу, получая, благодаря своему богатству и техническим средствам, все более широкие возможности совместной работы и тесного общения в полной изоляции от всех остальных" [130]. Этот замкнутый, фактически наследственный, характер нового образованного класса был отмечен еще в 50-е годы[131] и сегодня привлекает внимание многих социологов, причем некоторые говорят о нем с удовлетворением, а некоторые с озабоченностью. Однако при всех различиях в подходах к данной проблеме следует иметь в виду, что рост благосостояния имеет место сегодня почти исключительно в среде высококвалифицированных работников и фактически не затрагивает персонала, включение которого в совокупную рабочую силу общества представляется насущной необходимостью[132]; поэтому вполне можно согласиться с выводом, что "даже в Америке всегда существовал привилегированный класс, но никогда ранее он не находился в такой опасной изоляции от окружающего мира" [133]. В последние годы углубляется понимание необратимости нового социального расслоения. Хотя традиционные факторы, как и раньше, оказывают влияние на динамику доходов, а циклические колебания экономики, разумеется, проявляются и в движении заработной платы, тем не менее события 1982-1989 годов ясно продемонстрировали тенденцию отставания заработной платы от темпов повышения производительности[134]. Несмотря на то, что конкуренция со стороны импортируемых товаров безусловно воздействует на рынок труда (и неравномерность распределения богатства усиливается вместе с ростом торговой открытости экономики), эти два фактора представляются скорее двумя относительно независимыми переменными; как показали исследования, в начале 90-х годов не более 10 процентов уверенно снижающегося в США спроса на низкоквалифицированную рабочую силу было вызвано конкуренцией со стороны зарубежных производителей[135]. В других странах также "от [130] - Hermstein R.J., Murray Ch. The Bell Curve. P. XXI-XXII. [131] - См.: Wright Mills C. White Collar. P. 268. [132] - См.: Morton С. Beyond World Class. P. 260. [133] - Lasch Ch. The Revolt of the Elites and the Betrayal of Democracy. P. 4. [134] - См.: Danvger S., Gottschalk P. America Unequal. P. 135. [135] - См.: Berman E., Bound J., Griliches Z. Changes in the Demand for Skilled Labor within US Manufacturing // Quarterly Journal of Economics. 1994. Vol. 109. P. 376. вергают идею, согласно которой торговля служит источником нового неравенства в уровне заработной платы" [136]; поэтому сегодня становится все более распространенным мнение о том, что проблемы среднего американского работника вызваны в первую очередь его собственными качествами, и в частности его неумением выполнять работу, требующую творческих подходов и неординарных решений[137]. Как никогда ранее фактор образования воздействует сегодня на все стороны социального положения работника. Только за период с 1985 по 1995 год отношение средней заработной платы лиц, имеющих высшее образование или ученую степень, к средним доходам выпускников школ выросло в США более чем на 25 процентов, причем наблюдается тенденция усиления такого отрыва[138]. Подчеркивая, что в современных условиях "образование дает надежную гарантию того, что семья в конечном итоге не окажется в нищете", американские исследователи показывают, что доля белых американцев с дипломом колледжа, находящихся сегодня ниже черты бедности, составляет около 2, а афроамериканцев -- около 4 процентов, тогда как для лиц, не имеющих полного среднего образования, эти показатели составляют соответственно 31 и 51 процент[139]. Относительно малообразованным американцам становится все труднее находить работу; в середине 90-х годов в США зависимость нормы безработицы от уровня образования была наиболее очевидной и резкой: так, если, например, в Италии доля безработных среди выпускников колледжа и лиц, не имеющих полного среднего образования, была фактически одинаковой (6,4 и 8,4 процента соответственно), в Канаде и Франции отличалась почти вдвое (7,3 и 14,3; 6,8 и 14,7 процента), то в Соединенных Штатах разрыв достигал четырех раз (3,2 и 12,6 процента) [140]. К началу 90-х годов только 59 процентов лиц, не получивших полного среднего образования, были заняты на постоянной основе[141]; при этом выпускники колледжей, будучи уволены, на 18 процентов чаще, чем работники со средним образованием, вновь трудоустраивались с прежним уровнем заработной платы, тогда как для последних потери в доходах на новом месте работы составляли [136] - См.: Cohen D. The Wealth of the World and the Poverty of Nations. Cambridge (Ma.)-L.,1998.P.45. [137] - См.: Naylor Т.Н., Willimon W.H. Downsizing the USA. P. 32. [138] - См.: The Economist. 1997. July 19. P. 75. [139] - См.: Bronfenbrenner U., McClelland P., Wethington E., Moen Ph., Ceci SJ., et al. The State of Americans. P. 176-177, 176. [140] - См.: Mishel L., Bernstein J., Schmitt J. The State of Working America 1998-99. P. 387. [141] - См.: Jencks Ch. Is the American Underclass Growing? // Jencks Ch., Peterson P. (Eds.) The Urban Underclass. Wash., 1991. P. 53. в среднем 5-7 процентов[142]. В 90-е годы ситуация фактически не улучшилась, несмотря на экономический подъем и минимальные за последние годы показатели безработицы. Социальная и экономическая политика во многих развитых странах, и особенно в США, в 60-е и 70-е годы была направлена на достижение равноправия и искоренение бедности. Цели эти казались достаточно близкими, но достигнуты не были. Современная социальная политика ставит перед собой гораздо более скромные задачи, акцентируя внимание в первую очередь на недопущении роста бедности в условиях экономического процветания. Проблема имущественного неравенства становится весьма острой, а ее значение -- исключительно важным. Опасность социального расслоения заключается, кроме всего прочего, и в том, что, в этом процессе все более заметную роль играет фактор принадлежности человека к классу интеллектуалов; соответственно и зреющий социальный протест будет в первую очередь обращен против его представителей, которые ассоциируются ныне с верхушкой общества. Чтобы оценить масштаб этой проблемы, следует обратиться к картине общего нарастания имущественного неравенства в современных развитых обществах. * * * Итак, имеется достаточно аргументов, чтобы согласиться с выводом о возможности становления в нынешнем постиндустриальном обществе новой социальной структуры с новым господствующим классом во главе ее. Новый господствующий класс постэкономического общества может стать гораздо более однородным по своей внутренней структуре, чем все существовавшие в истории высшие классы; мотивированные в значительной мере надутилитарным образом, его представители по мере консолидации, обусловленной необходимостью интеллектуального сотрудничества и схожими жизненными стандартами, будут избавлены от резкого противоречия интересов, всегда возникавшего в недрах любой доминирующей страты экономической эпохи. На наш взгляд, именно приверженность постматериалистическим ценностям в наибольшей мере способна консолидировать новый правящий класс; но на этой же основе будет развиваться и противостояние с угнетаемым, или, правильнее сказать, отчужденным, классом, представителям которого чужды подобные ценности. Новый доминирующий класс имеет все признаки, позволяющие определять его именно как класс, а не какую-либо иную социальную страту или группу. Во-первых, его представители конт [142] - См.: Rodrik D. Has Globalization Gone Too Far? Wash., 1997. P. 23. ролируют ресурс, который становится важнейшим фактором современного производства, -- информацию и знания -- и, более того, фактически способны осуществлять производственный процесс, т. е. создавать новые информацию и знания, без непосредственного участия других социальных групп. Таким образом, независимость данного класса от всего остального социума будет укрепляться по мере усиления роли информационного сектора. Во-вторых, уже сейчас представители этого формирующегося класса заняли весьма четко определяемое положение в производственной иерархии: они реально контролируют почти весь конечный продукт современного материального производства и процесс создания высоких технологий. Конкуренция индустриального типа и производство, которое может обойтись без новых технологических достижений, сохраняются сегодня почти исключительно в сфере примитивных массовых услуг, куда и стекается низкоквалифицированная рабочая сила, не будучи в состоянии конкурировать с образованными работниками в других отраслях; таким образом, большинство жизненно необходимых для общественного прогресса сфер деятельности все увереннее контролируются представителями этого нового класса. В-третьих, в силу того, что класс интеллектуалов предоставляет в распоряжение общества ресурс, характеризующийся высокой редкостью и избирательностью, он получает возможность перераспределять в свою пользу все возрастающую долю общественного богатства, при этом не основывая свои действия на принципе монополии. Создатели нового оригинального продукта заранее понимают, что цена на него в значительной мере определяется спросом в пределах достаточно узких социальных групп, и, как правило, не имеют перед собой цели завоевывать массовый рынок. Компании, производящие высокоиндивидуализированные и невоспроизводимые блага, весьма успешно действуют на предельно, казалось бы, ограниченном пространстве статусного потребления; такое корпоративное поведение мы называем не конкуренцией (competition) или кооперацией (cooperation), а неким их симбиозом (co/petition). В-четвертых, нельзя не отметить и того, что, становясь доминирующим, класс интеллектуалов стремительно формирует и противостоящую ему общность. Последняя не получает пока в литературе четкого определения; большинство исследователей предпочитают обозначать ее как низший класс (underclass), не конкретизируя этого понятия излишне детально. Но мы убеждены, что в социологических исследованиях ближайшего времени самые актуальные проблемы будут связаны именно с этой общностью. Наконец, следует сказать несколько слов об этапах развертывания революции интеллектуалов. По нашему мнению, собственно периодом этой революции может быть названо только последнее десятилетие. когда окончательно сформировались предпосылки для того, чтобы знания заняли свое уникальное место в производственном процессе, а производству стал необходим не столько образованный или информированный работник, сколько человек, умеющий привносить в каждый процесс нечто новое, из известного извлекать нечто, ранее не существовавшее. Однако этот, современный, этап ведет к становлению, если так можно сказать, лишь первой фазы постэкономического общества, но, скорее всего, не зрелого его состояния. Как известно, в рамках экономического строя подавляющее большинство людей ориентировано на достижение материальных целей; все остальные не играют общественно значимой роли, когда не в головах мыслителей, а в реальной жизни господствует концепция homo oeconomicus. Но постэкономическое общество основано на постматериалистической мотивации составляющих его людей, и этим оно отличается от общества экономического типа. Соответственно, логично предположить, что и постэкономическое общество в своем зрелом виде будет весьма однородным по типу бытующей в нем мотивации. В то же время оно не может в ходе своего становления миновать стадии неоднородности по признаку движущих людьми базовых мотивационных установок. По-видимому, эта проблема станет одной из актуальнейших в ближайшие десятилетия: в определенном смысле она уже была поставлена, когда пятнадцать лет назад Т.Стоуньер писал, что основной в ближайшие годы неизбежно станет задача "плавного перехода от индустриальной экономики к информационной" [143]. Эта задача "мягкого" преодоления периода нестабильности, несомненно лежащего между современным постиндустриальным обществом и зрелым постэкономическим состоянием, представляется сложной, как никакая иная. Несколько лет назад патриарх современной экономической мысли Дж.К.Гэлбрейт, констатируя, что за последние годы наиболее состоятельные члены общества резко увеличили свою долю в присваиваемом национальном доходе, при столь же быстром и масштабном сокращении доли наименее обеспеченных граждан, писал: "Справедливое общество не стремится установить в распределении доходов равенство, не соответствующее ни природе человека, ни характеру и мотивации современной экономической системы. Как известно, люди коренным образом различаются по тому, насколько они хотят и умеют делать деньги. При этом источником той энергии и инициативы, которые служат движущей силой современной экономики, является не просто жажда богатства, а желание превзойти других в его накоплении". В то же время, оценивая сложившуюся ситуацию, он отмечал: "Такого положе [143] - Цитата Т.Стоуньера приводится по: Lyon D. The Information Society. P. 56. ния справедливое общество допустить не может; для него также неприемлемо любое оправдание... существования подобного неравенства" [144]. Мы бы поставили вопрос несколько иначе. Именно становление "справедливого", "совершенного" или, как мы его называем, постэкономического общества, представляющее собой объективный и непреодолимый процесс, и породило в конечном счете то современное неравенство, которого оно якобы не может допустить. Неравенство уже "допущено" и продолжает нарастать в первую очередь потому, что сам высший слой общества еще не в полной мере стал постэкономическим по типу своей мотивации и жизненных установок; пока этого не произойдет, неведомые нам сегодня механизмы саморегуляции, свойственные постэкономическому социальному порядку, не смогут в полной мере проявиться и изменить ситуацию. Вместе с тем излишне долгое пребывание в рамках нынешнего "переходного периода", который характеризуется, как теперь уже ясно, не преодолением неравенства, а его быстрым и устойчивым нарастанием, способно взорвать устои существующего строя. Вопрос о перспективах стабильного развития современных западных обществ будет рассматриваться нами на протяжении всего дальнейшего изложения. Сейчас же рассмотрим более подробно проблему неравномерности распределения общественного богатства. [144] - Galbraith J. К. The Good Society. The Humane Agenda. Boston-N.Y., 1996. P. 59,60. Глава двенадцатая. Имущественное расслоение в постиндустриальном обществе История индустриального общества представляет собой не только историю проявления принципа свободы предпринимательства и совершенствования проявления различных форм частного материального интереса. В то же время она является и историей формирования во все большей мере социально сбалансированнного общества, обеспечивающего относительно равномерное распределение богатства и поддерживающего тот уровень жизни его членов, который считается в данное время в той или иной степени приемлемым. Социологи, отражавшие в своих работах эволюцию индустриального общества, всегда обращали на это особое внимание; так, английский исследователь Т.Маршалл прямо указал на социальное обеспечение как главную черту современного государства, отличающую его в той же мере, в какой для общества прошлого столетия был характерен принцип политической свободы, а для позапрошлого -- доминанта прав личности[145]. Во многих работах данная функция современного государства рассматривается как реализация основных принципов эпохи модернити, а стремление к искоренению социального неравенства -- как один из важнейших ориентиров современного социума. Сегодня все более распространенной становится точка зрения, согласно которой одним из главных залогов стабильности общественного организма является поддержание некоторого относительного равенства между людьми. П.Крагман в этой связи с обезоруживающей прямотой заявляет: "Люди стремятся не только к повышению абсолютного уровня своего благосостояния; им свойственно сравнивать его с уровнем жизни окружающих" [146]. Устранение возможных деструктивных последствий подобного сравнения становится сегодня, пожалуй, одной из самых актуальных задач во всех постиндустриальных странах. Последнее подтверждается и реальным развитием событий в условиях развитого индустриального строя. Если до начала первой мировой войны только семь наиболее развитых стран мира в той или иной мере направляли на развитие социальной сферы по 3 процента своего валового национального продукта, то к 1940 году большинство демократических государств Европы достигли уровня подобных расходов, эквивалентного 5 процентам ВНП, а в середине 70-х годов данный показатель в странах ЕС составлял от 25 до 35 процентов валового национального продукта. В США увеличение затрат на социальные нужды было менее быстрым, однако сравнение 20,2 процента ВНП, направлявшихся на эти цели в 1981 году, с 2,4 процента в 1890-м также показывает весьма однозначную тенденцию[147]. Таким образом, в течение большей части XX века в рамках индустриальной системы предпринимались значительные усилия по преодолению проблемы социального неравенства и обеспечению относительно равного доступа всех членов общества к большинству социальных благ. Между тем успехи такой политики неочевидны; в развитии "государства всеобщего благоденствия" вполне отчетливо выделяются несколько периодов, а возможности в современных условиях не только преумножить, но даже сохранить достигнутые результаты представляются далеко не очевидными. В данной главе мы попытаемся оценить, в какой степени эти тенденции способны привести к формированию класса, жестко противостоящего новой доминирующей страте информационного общества. [145] - См.: Marshall Т. Sociology at the Crossroads. L., 1963. P. 72-73. [146] - Krugman P. The Accidental Theorist and Other Dispatches from the Dismal Science. N.Y.-L., 1998. P. 193. Неравенство в развитом индустриальном обществе (конец 50-х -- середина 80-х годов) Социальная структура индустриального общества предполагает, что абсолютное большинство его граждан получают основную часть своего дохода в виде заработной платы или государственных пособий. К середине 70-х годов от таких видов поступлений как от жизненно важных зависело более 90 процентов всех американских семей; поэтому тесная зависимость между динамикой заработной платы и ростом или снижением благосостояния населения не вызывает сомнения. [147] - См.: Pierson Ch. Beyond the Welfare State? P. 112. В первые послевоенные десятилетия ситуация оставалась стабильной, а изменения -- позитивными. В 1948-1966 годах почасовая заработная плата в экономике США росла средним темпом на 2,2 процента в год; в последующий период 1966-1973 годов рост замедлился до 1,5 процента на фоне определенного повышения (на 5 процентов за весь период) средней продолжительности рабочего времени. В результате доход средней американской семьи повышался в 50-е и 60-е годы на 3,1 процента, а во второй половине 60-х и начале 70-х -- на 2,2 процента в год[148]; тем самым достигался показатель, близкий к темпам роста ВНП (а для середины 50-х годов -- даже превышавший его[149]). При этом быстро росли разного рода социальные выплаты, в первую очередь пособия по безработице, средства, выделяемые на повышение квалификации афроамериканцев, во множестве в 60-е годы вливавшихся в городское население из сельских южных районов, а также гранты и пособия студентам и т.д. Все это, наряду, разумеется, с активным хозяйственным подъемом рассматриваемого периода, способствовало серьезному снижению социальной напряженности, происходившему по мере упрочения позиций среднего класса. Как отмечал И.Валлерстайн, "именно он [средний класс] более всего выиграл в период с 1945 по 1967/73 годы. Его численность радикально выросла, причем как в относительном, так и в абсолютном выражении. Существенно усовершенствовались жизненные стандарты [представителей среднего класса], значительно расширился круг должностей, позволяющих причислить занимающих их к "среднему классу". Средний класс стал важнейшей основой стабильности политических систем [в большинстве развитых стран]"[150]. В этот период правительства уделяли соответствующим проблемам особое внимание. Только с 1965 по 1972 год расходы на социальные нужды выросли с 75 до 185 млрд. долл.; если в 1960 году на эти цели направлялось 7,7 процента ВНП, то в 1965 году эта цифра выросла до 10,5 процента[151], а в 1975-м -- до 18,7 процента[152]. В результате доходы наиболее бедных семей стабильно повышались на 4 процента в год[153]. Однако вовлечение новых масс населения в ряды рабочей силы и активная борьба с бедностью не [148] - См.: Gordon D.M. Chickens Home to Roost: From Prosperity to Stagnation in the Postwar US Economy // Bernstein M.A., Adier D.E. (Eds.) Understanding American Economic Decline. P. 38-39, 43. [149] - См.: Figgie H.E., Swanson G.J. Bankruptcy 1995. The Coming Collapse of America and How To Stop It. Boston-N.Y., 1993. P. 39. [150] - Wallerstein I. After Liberalism. N.Y" 1995. P. 35. [151] - См.: Katz M.B. In the Shadow of the Poorhouse. P. 266-267. [152] - См.: Pierson Ch. Beyond the Welfare State? P. 128. [153] - См.: Luttwak E. Turbo-Capitalism. P. 88. могли не тормозить хозяйственный прогресс. Учитывая это обстоятельство, руководство страны в течение фактически всех 60-х и 70-х годов постепенно, однако весьма последовательно, повышало налоговое бремя на частных лиц, в основном принадлежавших к среднему классу. Так, между 1953 и 1974 годами налоги на среднего американца выросли с 11,8 до 23,4 процента получаемого им дохода, а социальные платежи промышленных компаний увеличились почти вдвое; между тем произошло снижение налогов на прибыль корпораций и капитальные вложения, что несколько облегчило положение бизнеса[154]. Результатом стали два очевидных последствия. С одной стороны, в течение 60-х годов доходы 20 процентов наиболее обеспеченных семей выросли с 29 до 36 тыс. долл. в год, тогда как средних 60 процентов увеличились с 11,5 до 16 тыс., зато низшие 20 процентов получили самую значительную прибавку -- с 2,9 до 5,4 тыс. долл., что демонстрировало весьма обнадеживающую тенденцию: во второй половине 60-х годов доли беднейших 40 процентов населения и наиболее обеспеченных 5 процентов, различавшиеся в 1930 году более чем вдвое, практически сравнялись[155]. В 1969 году суммарная доля высшего квинтиля населения в национальном доходе превышала долю низшего в 7,5 раза, что составляло минимальный показатель за всю историю США[156]. С другой стороны, подобная политика снижала норму накопления в ВНП и сокращала базу промышленного развития, искусственно сдерживая рост американской экономики; в условиях устойчивого развития 60-х годов последствия этого были не слишком заметными, однако уже в следующем десятилетии наступила самая тяжелая экономическая рецессия после 1929 года; в конце 1982-го средний доход американской семьи был на 4 процента ниже уровня 1973 года[157]. Мы далеки от утверждения о том, что активная социальная политика 60-х годов стала одним из главных источников проблем следующего десятилетия: таковые были в гораздо большей степени предопределены циклическим характером хозяйственного развития, двумя нефтяными шоками, утратой конкурентоспособности американской промышленности и необходимостью пересмотра научно-технической политики в целом. Однако изменение тенденций распределения общественного богатства после 1973 года представляется одной из наиболее отчетливо прослеживающихся черт эпохи первого системного кризиса индустриального хозяйства. [154] - См.: Kuttner R. The Economic Illusion. P. 189. [155] - См.: Fischer C.S., Hout M., Jankowski M.S., Lucas S.R., Swidler A., Voss K. Inequality by Design. P. 109-110. [156] - См.: Ayres R. U. Turning Point. P. 116. [157] - См.: Danziger S., Gottschalk P. America Unequal. P. 43. Как мы уже отмечали, заработная плата и пособия являлись в этот период основным источником дохода средней американской семьи. В 60-е годы эти две статьи обеспечивали суммарно 74,5 процента, в 70-е -- 77,2, а в 80-е -- 74,9 процента всех ее финансовых поступлений[158]. При этом заработная плата в сопоставимых ценах на протяжении 60-х и первой половины 70-х годов постоянно повышалась; ее рост составил более 25 процентов -- с 250 до 315 долл. в неделю в ценах 1990 года[159]. Нельзя не отметить, что продолжительность рабочего времени оставалась в эти годы фактически одной и той же[160]. Большинство специалистов сходятся в том мнении, что тенденция изменила свое направление в 1973 году; при этом многие подчеркивают, насколько быстро новый тренд был воспринят на уровне общественного сознания[161]. Заработная плата абсолютного большинства работников, особенно в отраслях промышленности и относительно примитивных услуг, начала резко снижаться, фактически достигнув в 1990 году уровня начала 60-х. Почасовая заработная плата среднего американца упала в 1973-1994 годах на 13,5 процента, что стало основной причиной замедления роста доходов большей части населения[162]. Общая картина подобного замедления прекрасно известна. Непосредственным толчком для изменения тенденции послужил хозяйственный кризис 1973-1974 годов и последовавшая за ним рецессия; некоторое возобновление прежних трендов во второй половине 70-х годов было прервано новым кризисом, постигшим Запад в начале 80-х. В результате "в ноябре 1982 года средний доход семьи был на 7,4 процента ниже, чем в 1979 году, и на 4 процента ниже, чем в 1973 году" [163]. Как отмечают Б. Дэвис и Д.Вессель, между 1950 и 1973 годами средний доход типичной американской семьи вырос на 110 процентов; между тем впоследствии он трижды снижался в абсолютном выражении (в 1973-1975, 1980-1983 и 1988-1992 годах), и в результате между 1973 и 1996 годами его рост составил всего 15 процентов[164]. Однако подобные цифры не отра [158] - См.: Galbraith James К. Created Unequal. P. 83. [159] - См.: Bronfenbrenner U., McClelland P., Wethington E., Moen Ph., Ceci S.J., et al. The State of Americans. P. 56. [160] - См.: Schor J.B. The Overworked American. The Unexpected Decline of Leisure. N.Y., 1992. P.79. [161] - См.: Piven F.F., Cloward R.A. Regulating the Poor. The Functions of Public Welfare. Updated Edition. N.Y., 1993. P. 347; Danyger S.H., Sandefur G.D., Weinberg D.H. Introduction. P. 1,7. [162] - См.: Bronfenbrenner U., McClelland P., Wethington E., Moen Ph., Ceci S.J., et al. The State of Americans. P. 56. [163] - Danyger S.H., Weinberg D.H. The Historical Record: Trends in Family Income, Inequality and Poverty // Danziger S.H., Sandefur G.D., Weinberg D.H. (Eds.) Confronting Poverty: Prescription for Change. P. 21. [164] - См.: Davis В., Wessel D. Prosperity. N.Y., 1998. жают в полной мере реального положения вещей. Если обратиться к распределению доходов между различными категориями населения, то легко увидеть совершенно иную картину. С 1979 по 1983 год средние доходы представителей низшей квинтили американских граждан снизились на 14,2 процента, а следующей за ней -- на 8,1 процента[165]. За весь период 1970-1990 годов (достаточно нерепрезентативный, так как он захватывает четыре года, предшествующих кризисной точке) доходы низшей квинтили выросли менее чем на 3, а следующей -- всего на 7 процентов[166]. При этом данные за период с 1974 по 1994 год, наиболее подходящие для цели нашего анализа с хронологической точки зрения, показывают, что реальные доходы низших 20 процентов населения устойчиво снижались, следующих двух квинтилей -- сохранялись приблизительно на прежнем уровне, тогда как у высших 20 процентов граждан они росли со средним темпом около 1 процента в год[167]; данная динамика кардинально отлична от ситуации, складывавшейся в предшествующий период (см. график 12-1). Таким образом, последние два десятилетия трудно назвать удачными для большинства работников, имеющих лишь среднюю квалификацию. Даже оживление экономики в начале 90-х годов не смогло изменить ситуации, в которой "со времени первого вступления президента Никсона в должность реальная заработная плата среднего американского рабочего после вычета налогов не увеличивалась" [168]. Несмотря на то, что скорректированная с учетом инфляции величина среднедушевого ВНП выросла в США за последние 25 лет более чем на 55 процентов, "в это время доход средней семьи испытывал заметные колебания: рос на 4,8 процента с 1969 по 1979 год, снижался на 5 процентов с 1979-го по 1983-й, вновь возрастал на 11,1 процента между 1983-м и 1989-м, падал на 8 процентов с 1989-го по 1993-й и умеренно повышался на 4,5 процента в период 1993-1996 годов. В 1998 году доход среднего домашнего хозяйства на 3 процента превышал соответствующий показатель 1973 года, но оставался на 4 процента ниже, чем в 1989 году" [169]. За 20 лет -- с 1973 по 1993 год -- работники, не имеющие диплома колледжа, потеряли до 1/5 своей реальной заработной платы в условиях, когда производительность их труда возросла, по самым [165] - См.: Krugman P. The Accidental Theorist and Other Dispatches from the Dismal Science. P. 58. [166] - См.: Samuelson R.J. The Good Life and Its Discontents. The American Dream in the Age of Entitlement 1945-1995. N.Y., 1997. P. 71. [167] - См.: Krugman P. The Age of Diminishing Expectations. US Economic Policy in the 90s. 3rd ed. Cambridge (Ma.)-L., 1998. 1998 [168] - Ibid. P. 2. [169] - Thurow L. Creating Wealth. P. 41. График 12-1 Рост доходов семьи Квинтили и 5% населения, имеющих наивысший доход, 1947--1992 гг. 1947-1973 График No1. 1973-1992 График No2. Наименьший Второй Источник: Bronfenbrenner U., McClelland P., Wethington E., Moen Ph., Ceci S.J., et al. The State of Americans. P. 61. скромным оценкам, не менее чем на 25 процентов[170]. К 1991 году доходы средней семьи из низших 20 процентов населения оказались несколько ниже, чем в 1969 году (17 тыс. долл. против 17,3 тыс.), а семьи из высших 20 процентов -- выросли с 51 до 63 тыс. долл.[171] Но и эти цифры не отражают всего драматизма ситуации. Так как [170] - См.: Krugman P. Pop Internationalism. Cambridge (Ma.)-L., 1998. Р. 192. [171] - См.: Danyger S., Gottschalk P. America Unequal. P. 49-50. реальное богатство, обретаемое вследствие контроля над производственными мощностями или извлекаемое из финансовых операции, концентрируется в рамках относительно узкой социальной группы, данные по росту доли наиболее привилегированной части граждан в общем национальном богатстве оставляют особенно сильное впечатление. Так, доля 5 процентов наиболее состоятельных американцев в национальном доходе повысилась за 1973-1993 годы с 15,5 до более чем 20 процентов[172]; распределение общественного богатства в целом оказалось гораздо более неравномерным: в течение 80-х годов отношение доли наиболее обеспеченных 5 процентов населения США в общем богатстве к доле наиболее бедных американцев возросло с 15 до 22,5 раза[173]. На протяжении самого, пожалуй, сложного для американской экономики периода -- с 1983 по 1995 год -- доля представителей низшей квинтили в общем объеме национального дохода не только снижалась (с 4,1 до 3,7 процента)[174], но и, что гораздо более существенно, складывался характерный для этой категории населения отрицательный уровень богатства (negative wealth)[175], означающий, что их суммарные активы недостаточны для покрытия их обязательств. Доходы же самых богатых членов общества росли максимальными темпами, увеличиваясь даже в период экономического спада 1980-1981 годов и особенно быстро -- в середине и конце 80-х, когда ежегодные располагаемые доходы 1 процента наиболее состоятельных американцев выросли почти вдвое -в среднем с 280 до 525 тыс. долл.[176] С 1983 по 1995 год совокупное богатство 1 процента самых преуспевающих граждан выросло на 17 процентов (и составило 38,5 процента всего национального достояния), тогда как имущество средней американской семьи снизилось на 11 процентов; при этом Л.Туроу обращает внимание на впечатляющий разброс цифр внутри самого этого 1 процента граждан: если для того, чтобы попасть в данную категорию, необходимо совокупное состояние в 2 млн. долл. на семью, то богатейший гражданин США, Б.Гейтс, владел в конце 1998 года более чем 83 млрд. долл.[177] [172] - См. Tilly Ch. Durable Inequality. Berkeley (Ca.)-L., 1998. P. 232. [173] - См. Linstone H.A., Mitroff I.I. The Challenge of the 21st Century. P. 8; Galbraith J.K. The Culture of Contentment. P. 13-14. [174] - См. Alsop R.J. (Ed.) The Wall Street Journal Almanac 1999. P. 137. [175] - См. Mishel L., Bernstein J., Schmitt J. The State of Working America 1998-99. P. 262-263. [176] - См. Schor J.B. The Overspent American. Upscaling, Downshifting and the New Consumer. N.Y, 1998. P. 12. [177] - См. Thurow L. Creating Wealth. P. 199-200. Во второй половине 70-х годов экономические трудности в США и европейских странах резко усугубились. В Европе правительства стремились уменьшить долю государственной собственности в экономике, избавляясь от малорентабельных предприятий и отказываясь от дотаций на поддержание целого ряда отраслей промышленности; в США одним из основных вопросов оставались низкие темпы роста производительности, высокая материа-лоемкость, относительно медленные темпы технологического прогресса и вытекающая отсюда общая неконкурентноспособность экономики, в первую очередь перед лицом активно развивавшихся в тот период азиатских стран. Кризисы 70-х годов привели к пересмотру ориентиров в области социальной политики; в большинстве постиндустриальных стран к власти пришли правые правительства, и следующее десятилетие стало периодом весьма болезненной, но необходимой хозяйственной перестройки. Противники развития "государства всеобщего благоденствия" отмечали, что перераспределение значительных средств в пользу малоимущих слоев и другие методы государственной борьбы с бедностью малоэффективны и не соответствуют природе рыночного экономического механизма[178]. По их мнению, для обеспечения экономического роста необходима большая хозяйственная свобода, нежели допускавшаяся при социал-демократических правительствах 70-х. Между тем политика администрации Р.Рейгана, пришедшей к власти в 1981 году, была достаточно противоречивой и неоднозначной. С одной стороны, были резко снижены налоги на прибыль корпораций и предельные ставки прогрессивного подоходного налога. Эта мера имела, на наш взгляд, безусловно позитивный эффект, так как обеспечила многим компаниям возможность радикального увеличения внутренних инвестиций в условиях циклического спада. По некоторым подсчетам, больше 70 процентов средств, израсходованных в 80-е годы американскими корпорациями на нужды технического перевооружения, были высвобождены благодаря налоговой реформе. Результатом ее было также и то, что налоги с корпораций, достигавшие в 1965 году 26 процентов всех поступлений в федеральный бюджет, упали до 6 процентов[179]. Новые ставки налогообложения частных лиц обеспечили снижение налогов с наиболее состоятельных американцев с 29,7 до 24,4 процента их доходов[180]. С другой стороны, рейгановская политика привела к резкому ухудшению материального по [178] - Подробнее см.: Pierson Ch. Beyond the Welfare State? P. 47-48. [179] - См.: Reich R.B. Tales of a New America. The Anxioos Liberal's Guide to the Future. N.Y., 1987. P. 208. [180] - См.: Danziger S., Gottschalk P. America Unequal. P. 24. ложения менее обеспеченных слоев. Несмотря на то, что государственные расходы в условиях сокращения налоговой базы активно финансировались за счет наращивания долга (дефицит федерального бюджета за годы правления Р.Рейгана вырос более чем втрое[181]), правительство резко повысило налоги на представителей среднего класса, доведя минимальную ставку налогообложения доходов до 10,4 процента с 4,0 процента в 1978 году[182]. Таким образом, на протяжении периода с 1981 по 1988 год "доля налогов одного процента наиболее состоятельных американцев была снижена на 14 процентов, тогда как налоговое бремя наименее обеспеченных десяти процентов граждан США увеличилось на 28 процентов" [183]. В результате налоговые послабления принесли лицам, получавшим доходы более 80 тыс. долл. в год, экономию в 55 млрд. долл., тогда как те, кто зарабатывал менее 10 тыс. долл., лишились в совокупности 17 млрд. долл., что составляло около 9,4 процента всех их доходов[184]. Рейгановская реформа не дала немедленных результатов в области улучшения производственных показателей, однако она существенно облегчила переход к более совершенному технологическому базису, с которым США вступили в 90-е годы, повысила конкурентоспособность американских товаров и обеспечила к концу 80-х годов восстановление прежних темпов роста производительности в экономике страны[185]. Между тем в области распределения доходов в эти годы было положено начало тем негативным тенденциям, которые вполне проявились уже во второй половине 80-х и преодолеть которые, как теперь становится ясно, вряд ли удастся даже в отдаленной перспективе. Различные авторы, описывающие данный период в истории американской экономики, достаточно солидарны в его оценках. Можно приводить нескончаемый ряд цифр, характеризующих увеличение неравенства среди граждан США на протяжении 80-х годов. Нам, однако, хотелось бы обратить особое внимание на несколько характерных обстоятельств. Во-первых, начиная с конца 70-х годов сложилась тенденция уверенного сокращения доли трудящихся в национальном доходе вне зависимости от циклических колебаний экономики. Первые ее проявления относятся к 1976-1977 годам, когда реальные доходы большинства работников индустриальных отраслей впервые сократи [181] - См.: Lind M. The Next American Nation. P. 189. [182] - См.: Danuger S., Gottschalk P. America Unequal. P. 24. [183] - Greenstein R., Barancik S. Drifting Apart: New Findings of Growing Income Disparities Between the Rich and the Poor, and the Middle Class. Wash., 1990. P. 6. [184] - См.: Kuttner R. The Economic Illusion. P. 58. [185] - См.: Heilbroner R., Milberg W. The Making of Economic Society. P. 141. лись в условиях промышленного подъема[186]; предположения о том, что этот процесс носит неустойчивый и отчасти случайный характер, были развеяны в 80-е годы, когда во время роста, последовавшего за кризисом 1980-1982 годов, реальные доходы индустриальных рабочих устойчиво снижались на протяжении всего десятилетия[187]. Во-вторых, в течение периода с 1980 по 1986 год тенденции в снижении заработной платы оставались достаточно схожими в большинстве отраслей. Как показывают сравнительные исследования, отражающие их графики весьма схожи для таких различных сфер, как высокотехнологичное производство, тяжелая промышленность, легкая промышленность и текстильное производство[188]; поэтому на протяжении всего этого времени не могло возникнуть реальных контртенденций, способных изменить общую ситуацию в области падения реальных доходов среднего работника. В-третьих, проводившаяся правительством политика и объективные экономические тренды обусловили очень непропорциональное распределение выгод и потерь в ходе последующего хозяйственного оживления. Согласно статистическим данным, между 1977 и 1990 годами материальное положение 70 процентов американцев ухудшилось в абсолютных показателях или осталось на прежнем уровне, и только 30 процентов населения заметно улучшили его[189]. Степень различия между подобной ситуацией и развитием событий в предшествующий период прекрасно подчеркнута Р.Хейльбронером и У.Милбергом. "В период с 1962 по 1983 год, -- пишут они, -- один процент самых обеспеченных семей получил 34 процента общего прироста богатства, следующие 19 процентов получили 48 процентов, а наименее обеспеченные 80 процентов -- лишь 18. Сравним этот результат с данными за период с 1983 по 1989 год: за эти шесть лет на долю одного процента наиболее состоятельных семей пришлось 62 процента общего прироста благосостояния, следующие 19 процентов получили лишь 37 процентов, а самые бедные 80 процентов довольствовались ничтожным одним процентом" [190]. Ситуация, сложившаяся к концу 80-х, также хорошо известна: "за период с 1977 по 1986 год бедность увеличилась на треть; не [186] - См.: Dahrendorf R. The Modern Social Conflict. An Essay on the Principles of Liberty. Berkeley-L.A. 1990. P. 149. [187] - См.: Galbraith J.K. The Culture of Contentment. P. 105. [188] - См.: Galbraith James K., Du Pin Calmon P. Industries, Trade, and Wages // Bernstein M.A., AdIerD.E. (Eds.) Understanding American Economic Decline. P. 172-173. [189] - См.: Philips K. Boiling Point Democrats, Republicans and the Decline of Middle-Class Prosperity. N.Y., 1994. P. 28. [190] - Heilbroner R., Milberg W. The Making of Economic Society. P. 144. дельные доходы снизились на 111,4 процента, средний доход вырос на 1,7 процента, но чистый доход средней семьи сократился на 5,3 процента. При этом доходы наиболее состоятельных американцев после налогообложения более чем удвоились" [191]. К началу 90-х годов американские трудящиеся лишились всех достижений предшествовавших тридцати лет: основные показатели в области оплаты труда, среднедушевого дохода и продолжительности рабочего дня вернулись к уровню начала 60-х годов[192]. Как заключает Р.Каттнер, "усиление неравенства, начавшееся в середине 70-х годов и ускорившееся в 1980-е, является одной из наиболее документально подтвержденных тенденций в современной экономике. Любые способы его измерения показывают, что в Соединенных Штатах произошла резкая социальная поляризация. В течение 25 лет -- с 1947 по 1973 год -- распределение доходов постепенно стало более равномерным. За тот период средний доход семьи (с учетом инфляции) увеличился немногим более чем в два раза. Доходы наименее обеспеченных 20 процентов населения, однако, увеличились на 138 процентов, а наиболее обеспеченных 20 процентов -- лишь на 99 процентов. С 1973 года наблюдается обратный процесс. За период с 1979 по 1993 год доход 20 процентов наиболее состоятельных семей возрос на 18 процентов, а 60 процентов менее обеспеченных фактически не испытали его реального прироста. Беднейшие же 20 процентов вовсе потеряли часть своего дохода -- их и без того небольшая заработная плата уменьшилась на 15 процентов. Концентрация богатства в это время достигла своего пика за весь современный период, начиная с 20-х годов. Все успехи на пути к равенству, достигнутые за послевоенную эпоху, были сведены на нет" [193]. Важнейшими же и наиболее опасными последствиями десятилетия между 1973 и 1986 годами стали начало процесса разрушения среднего класса и формирование бедных слоев населения как устойчивой и определенной социальной группы. За период с 1979 по 1990 год доля граждан, работающих в течение полного рабочего дня и при этом получающих заработную плату, недостаточную для обеспечения прожиточного минимума семьи из четырех человек, выросла с 12,1 до 18 процентов; номинальная минимальная заработная плата не повышалась с 1981 по 1990 год, несмотря на то, что на этот период пришлись годы, характеризующиеся самыми высокими темпами инфляции за всю послевоенную историю, [191] - Brockway G.P. Economists Can Be Bad for Your Health. Second Thoughts on the Dismal Science. N.Y.-L., 1995. P. 62. [192] - См.: Cohen D. The Wealth of the World and the Poverty of Nations. P. 47. [193] - Kuttner R. Everything for Sale. The Virtues and Limits of Markets. N.Y., 1997. P. 86. в силу чего даже когда минимальный уровень оплаты труда и был повышен в 1991 году до 4,25 долл. в час, он оставался на 30 процентов ниже значения в 5,54 долл. в час, необходимого для компенсации инфляционного эффекта 80-х годов[194]. Вот почему сами по себе тенденции в изменении долей тех или иных социальных групп в национальном богатстве не так, на наш взгляд, значимы, как связанные с ними деформации социальной структуры. Эти явления отмечаются реже, чем изменения в распределении доходов, но они более фундаментальны. В понятие среднего класса в США обычно объединяют достаточно разнородных граждан, доходы которых составляют от 15 до 50 тыс. долл. в год. Уже из самого разброса цифр видно, насколько широкой должна быть эта часть населения. Между тем только с 1970 по 1986 год доля ее членов в общем числе американских граждан снизилась на 7 процентных пунктов -- с 65 до 58 процентов населения[195]. Учитывая, что в 90-е годы имущественное расслоение не замедлилось, можно предположить, что средний класс перестанет составлять большинство населения США в первые годы следующего столетия. В той же степени стала более актуальной и проблема низшего класса. В середине 80-х годов появилось специальное понятие "работающие бедные", применяющееся для обозначения тех, кто, даже имея работу, находится при этом ниже черты бедности. В начале 70-х годов доля таких работников была незначительной; к 1990 году они составляли уже почти 20 процентов всего работающего населения[196]. Тем самым была пройдена очень опасная грань: как отмечает Р.Райх, распространившись на значительные слои работающего населения, бедность приобрела гораздо большее социальное значение, нежели ранее: новые бедные стали большинством населения больших окраинных районов, где стали быстро формироваться сообщества людей, хотя и вовлеченных в общественное производство, но лишенных фундаментальных социальных благ; феномен бедности стал проблемой, которую можно обозначить как проблему замкнутого низшего класса[197]. Фактически возникла и начала консолидироваться та страта, которая в ближайшие десятилетия способна стать оппозицией растущему влиянию класса интеллектуальных работников. В течение 80-х годов более 3/5 роста совокупных доходов всех американцев пришлись на один процент наиболее состоятельных граждан[198]; в результате к 1989 году этот узкий слой впервые стал [194] - См.: Piven F.F., Cloward R.A. Regulating the Poor. P. 353-354. [195] - См.: Lasch Ch. The Revolt of the Elites and the Betrayal of Democracy. P. 32. [196] - См.: Cohen D. The Wealth of the World and the Poverty of Nations. P. 48. [197] - См.: Reich R.B. Tales of a New America. P. 188. [198] - См.: Giddens A. The Third Way. The Renewal of Social Democracy. Oxford, 1998. P. 105. контролировать большую часть национального достояния США, чем низшие 40 процентов населения. Наряду с тем, что доля населения, живущего ниже уровня бедности, достигла и стала превышать 15 процентов, это оказалось, по мнению многих социологов, серьезным фактором возможной политической дестабилизации[199] (заметим, что ситуация не изменилась и в 90-е, несмотря на признаки экономического подъема; как отмечает Р.Гепхард, лидер демократического меньшинства в Палате представителей Конгресса США, с 1989 по 1997 год 1 процент наиболее состоятельных американцев повышал свои доходы в среднем на 10 процентов ежегодно, тогда как для представителей низшей квинтили этот показатель не превышал 0,1 процента[200]). Несмотря на активную социальную миграцию между различными стратами общества, этот процесс фактически не затрагивает его низших слоев, и выход за их пределы становится сегодня все более затрудненным, а то и невозможным[201]. При этом становится все более очевидным, что традиционные методы экономического регулирования данных процессов фактически исчерпаны: социальное неравенство, весьма заметное в США, оказывалось еще более разительным в Великобритании и Германии, хотя доля социальных расходов в бюджетах этих стран составляла соответственно 15, 23 и 27 процентов[202], а разного рода социальные программы сокращали долю бедных граждан в общем населении европейских стран с 18,4-29,2 процента (если рассматривать доходы до налогообложения и выплаты пособий) до 6,5-14,6 процента (если учитывать все пособия и трансферты), тогда как в США соответствующий разрыв гораздо менее заметен (разного рода социальные выплаты уменьшали долю живущих в бедности граждан лишь с 26,7 до 19,1 процента)[203]. Таким образом, со всей очевидностью проблема низшего класса превращается в одну из наиболее сложных для формирующегося постиндустриального общества. Между тем мы специально не обращаемся в данном случае к проблеме дифференциации работников по уровню образования, и делаем это не столько в силу того, что подробно рассматривали этот фактор в предшествующей главе, сколько потому, что в данный период подобные обстоятельства не оказывали решающего [199] - См.: Handy Ch. The Hungry Spirit. Beyond Capitalism -- A Quest for Purpose in the Modem World. L., 1997. P. 39-41. [200] - См.: Gephardt R., with Wessel M. An Even Better Place. America in the 21st Century. N.Y" 1999. P. 33. [201] - См.: Santis H., de. Beyond Progress. An Interpretive Odyssey to the Future. Chicago-L, 1996. P.192-193. [202] - См.: Drucker P.F. Managing in a Time of Great Change. Oxford, 1997. P. 269. [203] - См.: Mishel L., Bernstein J., Schmitt J. The State of Working America 1998-99. P. 377. влияния на складывавшиеся тенденции. Дифференциация 80-х была сугубо экономической дифференциацией, давшей, разумеется, толчок неравенству постэкономического типа, но все же не являвшейся таковым. Подтверждением тому может стать оценка социальной страты, существенно улучшившей свое материальное положение в эпоху рейгановских реформ. Когда исследователи говорят о том одном проценте населения, доля которого в национальном богатстве и располагаемых доходах резко выросла в течение 80-х годов, это в наибольшей степени относится к традиционно понимаемому капиталистическому классу. На основании данных на 1989 год складывается интересная картина. С одной стороны, для того чтобы войти в 1 процент наиболее высокооплачиваемых работников, американец в этом году должен был получать не менее 120 тыс. долл. непосредственно в качестве заработной платы[204]. С другой стороны, для того, чтобы семья была включена в 1 процент наиболее состоятельных американских семей, ее общий семейный доход должен был составлять 560 тыс. долл.[205] Даже если предположить, что оба работающих члена семьи получали одинаковую зарплату (что маловероятно), оказывается, что в совокупных доходах семьи доля заработной платы не превышала 40 процентов, хотя в среднем для США она составляла более 70 процентов. При этом большинство работников, получавших позволяющую отнести их к одному проценту наиболее высокооплачиваемых служащих зарплату, принадлежали к высшей корпоративной иерархии. Среди одного с небольшим миллиона человек, входивших в данную группу, 60 процентов работали в администрациях крупных производственных или торговых компаний либо были их ведущими консультантами; при этом около 30 процентов представляли практикующих юристов и врачей, а остальные 10 процентов -людей творческих профессий, включая профессоров и преподавателей[206]. Суммарная численность этой группы (с учетом паритета покупательной способности доллара) выросла между 1979 и 1989 годами на 78 процентов[207] , а их совокупный доход увеличился еще больше: по разным оценкам, от 78 до более чем 100 процентов[208]. В результате если в 1977 году один процент богатейших американцев контролировал 19 процентов национального богатства, то в 1981 году это [204] - См. Frank R.H., Cook P.J. The Winner-Take-All Society. P. 88. [205] - См. Korten D.C. When Corporations Rule the World. L" 1995. P. 108. [206] - См. Frank R.H., Cook P.J. The Winner-Take-All Society. P. 88. [207] - См. Ibid. [208] - См. Korten D.C. When Corporations Rule the World. P. 109; Krugman P. Peddling Prosperity. Economic Sense and Nonsense in the Age of Diminishing Expectations. N.Y.-L, 1994. P. 135. были уже 24 процента, а к концу первого срока президентства Р. Рейгана -- более 30. Некоторое замедление темпов роста данного показателя во второй половине 80-х годов привело к тому, что к 90-м годам один процент американцев владел 39 процентами национального богатства, более чем удвоив тем самым свою долю по сравнению с 1976 годом [209]. Основным источником роста дохода этой группы лиц оставались в первую очередь дивиденды и процентные выплаты, а также доходы от повышения стоимости находившихся в их собственности акций. Как известно, в начале 80-х годов на протяжении полутора лет процентные ставки даже по государственным обязательствам превышали в США 15 процентов годовых, а в отдельные периоды достигали 22 процентов. Кроме того, в 1983-1985, а позднее и в конце 80-х годов быстро росли основные американские фондовые индексы, реагируя тем самым на повышающуюся конкурентоспособность американских товаров и рост промышленного производства. Между тем значительная часть ценных бумаг правительства и акций крупнейших корпораций оставалась в собственности наиболее состоятельных граждан (к началу 90-х годов около 75 процентов всех находившихся в частном владении акций были сосредоточены в руках 5 процентов населения [210], а 0,5 процента американцев владели более чем 37 процентами акций [211]). Помимо этого, улучшившаяся в целом конъюнктура бизнеса и резкое повышение прибылей промышленных и финансовых компаний (в условиях стабильной и даже понижающейся заработной платы) позволили предпринимателям и менеджерам резко увеличить свои доходы; существуют различные данные относительно того, во сколько раз средняя заработная плата руководителя крупной компании превышала доход занятых в ней работников в конце 80-х годов; сходясь на том, что средний уровень такого превышения в начале 70-х достигал 40:1, отдельные исследователи определяют его по состоянию на 1989-1990 годы в пределах от 150:1 [212] до 225:1 [213]. Помимо собственно заработной платы, которая для руководителей 35 крупнейших компаний составляла в среднем около 1 млн. долл., они получали в виде премий и бонусов в среднем около 1,2 млн. долл., а в виде опционов на покупку акций еще до 1,5 млн. [209] - См.: Nelson J.I. Post-Industrial Capitalism. Exploring Economic Inequality in America. Thousand Oaks-L., 1995. P. 8-9. [210] - См.: Koch R. The 80/20 Principle.The Secret of Achieving More with Less.N.Y., 1998. P.9. [211] - См.: Korten D.C. When Corporations Rule the World. P. 109. [212] - См.: Cohen D. The Wealth of the World and the Poverty of Nations. P. 47. [213] - См.: Heilbroner R., Milberg W. The Making of Economic Society. P. 144. долл. в год [214]. В 1988 году более 1,3 млн. чел. в США декларировали имущество в сумме, превышающей 1 млн. долл. [215]; в 1987 году 36 тыс. человек сообщили о доходах свыше 1 млн. долл. в год [216] (в 1995 году их число выросло до 87 тыс. [217]). Данный процесс уже не так сильно связан с реальным состоянием экономики, как прежде: между 1976 и 1980 годами, в период стагфляции и отсутствия хозяйственного роста, в США появились 320 тыс. новых миллионеров [218]; а количество американцев, чье состояние превышало 1 млрд. долл., выросло с 1 до 120 за период с 1978 по 1994 год [219]; дальнейшее ухудшение конъюнктуры в начале 80-х привело к тому, что доходы, полученные в виде процентов по вложениям в банки и государственные ценные бумаги, выросли в 2,5 раза, в то время как заработная плата почти не повысилась [220]. Тенденции, в полной мере проявившие себя в годы правления администрации Р. Рейгана в США, в той или иной мере, однако почти столь же отчетливо, прослеживаются и в других развитых постиндустриальных странах. Наиболее полно они были повторены в Великобритании, где в начале 80-х был взят курс на резкое урезание государственных расходов, в первую очередь на поддержание ряда отраслей промышленности, и проведена масштабная приватизация. В результате низшие 10 процентов населения, получавшие в 1976-1978 годах 4,4 процента доходов, в начале 90-х получали лишь 2,9 процента [221]; "сместился также центр концентрации населения [на шкале доходов]. В начале 60-х годов наибольшая концентрация доходов приходилась на 80-90 процентов от средней величины. Иными словами, распределение доходов в Великобритании было сопоставимо с ситуацией, наблюдаемой сегодня в большинстве европейских стран, когда миллионы граждан сосредоточены в середине шкалы. Но к началу 90-х годов ситуация коренным образом изменилась -- пик распределения доходов стал приходиться на 40-50 процентов от средней величины. В начале 90-х годов четверть населения имела доходы более чем в два раза ниже средних, тогда как в 1977 году таких британцев было лишь 7, а в 1961 году -- 11 процентов. На другом конце шкалы число людей, чьи доходы в три раза превышают средние, почти удвоилось -- с 600 тыс. до 1 млн. за период с начала 70-х годов до начала 90-х" [222]. В результате подобной поляризации доходы наиболее благополучных 20 процентов британцев превосходили доходы самых низкооплачиваемых в 1991 году в семь раз, тогда как в 1977 году данный показатель составлял четыре раза; тем самым документально подтвержденная степень неравномерности распределения доходов оказалась максимальной с конца 80-х годов прошлого века, когда в Англии была начата работа по систематизации статистики доходов [223]. В целом же на протяжении 80-х годов ситуация в области неравного распределения доходов не улучшалась ни в одной из стран-членов ОЭСР; усилия правительств, направленные на преодоление возникавших тенденций, давали пусть и значительный, но относительно временный эффект и не могли в полной мере элиминировать последствия общей тенденции. Так, если в США в течение периода 1979-1986 годов показатель степени превышения доходами представителей высших десяти процентов занятых полный рабочий день работников доходов низших десяти процентов возрастал с ежегодным темпом в 2,7 процента, то в Австралии и Нидерландах эта цифра составляла 1,4 процента, а в Швеции -- 0,7 процента. Тот же показатель, рассчитываемый по отношению не к занятым полный рабочий день, а ко всему количеству работающих, составлял для США 5,1 процента, для Канады -- 3,9, а для Франции -- 2,5 процента [224]. Однако, повторим еще раз, переломить тенденцию не удалось ни в одной постиндустриальной стране. В результате материальное неравенство стало расти и в рамках самого среднего класса: если в США в 1979 году отношение средней заработной платы 10 процентов наиболее высокооплачиваемых рабочих к доходам 10 процентов самых низкооплачиваемых равнялось для мужчин 3,51, а для женщин -- 2,68, то к 1993 году эти цифры достигали уже 4,59 и 3,81 соответственно [225], и это -- еще одно подтверждение того, что в современных условиях из-за различий в уровне квалификации и образованности работников имущественное неравенство резко возрастает в пределах даже одной конкретной профессии. Таким образом, можно, на наш взгляд, констатировать, что в течение конца 70-х и первой половины 80-х годов в развитии постиндустриальных обществ выявился ряд тенденций, которые, по всей видимости, окажутся определяющими в ближайшие несколько десятилетий. Во-первых, потребности экономического развития обусловили необходимость отказа от искусственного поддержания относительно высокого жизненного уровня наименее обеспеченных слоев населения, в результате чего произошло резкое увеличение имущественного неравенства, перечеркнувшее его сокращение на протяжении 50-х - 70-х годов. Во-вторых, наиболее сильно пострадали в данной ситуации низшие слои среднего класса, которые уже привыкли отождествлять себя с обеспеченной частью общества, а на протяжении 80-х годов потерявшие свои позиции и фактически покинувшие его ряды. В-третьих, весьма опасной оказалась ситуация, в которой слой устойчиво находящихся за чертой бедности не только состоял из совершенно лишенных трудовых навыков людей, представителей меньшинств, безработных, бездомных и т.д., но и пополнялся людьми, имеющими работу и работающими подчас полный рабочий день. Таким образом, возникли все необходимые условия для формирования того низшего класса, о котором мы говорили ранее. При всем при том, следует отметить еще раз, все эти изменения произошли в рамках высокоразвитого индустриального общества, и, хотя фактор образования работников играл в их поляризации большую роль, он был далеко не решающим, а собственно процесс формирования класса интеллектуальных работников еще не начался. Поэтому вполне объяснимо, что в 90-е годы, с одной стороны, правительства предприняли очередную (вполне неудачную, впрочем) попытку борьбы с возрастающим неравенством, а, с другой стороны, проблема постоянной бедности и положение нового низшего класса стали объектом пристального внимания не только социологов, но и экономистов и политиков. [214] - См.: Ayres R. U. Turning Point. P. 116. [215] - См.: Rifkin J. The End of Work. N.Y., 1996. P. 174. [216] - См.: Brockway G.P. The End of Economic Man. N.Y.-L., 1995. P. 88-89. [217] - См.: Kiplinger К. World Boom Ahead. Why Business and Consumers Will Prosper. Wash., 1998. P. 154. [218] - См.: Brockway G.P. The End of Economic Man. P. 163. [219] - См.: Korten D.C. When Corporations Rule the World. P. 65. [220] - См.: Galbraith J.K. The Culture of Contentment. P. 92. [221] - Подробнее о ситуации в Великобритании см.: Coyle D. The Weightless World. Strategies for Managing the Digital Economy. Cambridge (Ma.), 1998. P. 11. [222] - Elliott L., Atkinson D. The Age of Insecurity. P. 235. [223] - См.: The Economist. 1994. November 5. P. 19. [224] - См.: Danyger S., Gottschalk P. America Unequal. P. 118-119. [225] - См.: Tilly Ch., Tilly Ch. Work Under Capitalism. N.Y., 1998. P. 213-214. Обострение проблемы в 90-е годы В начале 90-х годов мировая экономика вступила в период подъема, обусловленного в значительной мере развитием информационного сектора хозяйства. Именно сегодня как никогда видна роль этого сегмента в экономическом прогрессе. В 1998 году информационный сектор создал более трети -- 37 процентов -- всех новых рабочих мест в экономике США. Согласно подсчетам М. Мэндела, американское промышленное производство в прошлом году выросло на 2 процента, хотя, если бы производство компьютеров, полупроводников и коммуникационного оборудования осталось на уровне 1997 года, общий его объем должен был снизиться на 0,4 процента. В значительной мере именно информационный сектор поддерживает сегодня экономику США, ибо в промышленности Великобритании в 1998 году наблюдался спад на 0,2, а в японской -- на 3 процента [226]. В соответствии с подобными тенденциями, неравенство во все большей мере обусловливается неравной оплатой труда в информационном секторе и иных отраслях, а также значительными доходами, которые получают отдельные производители информационных технологий и небольшие высокотехнологичные компании. Американская экономика в течение четырех последних лет обнаруживает темпы роста, превышающие 3,5 процента в год; европейские страны также обрели значительный динамизм. В течение 1996-1998 годов фактически все ведущие фондовые индексы выросли более чем в два раза, несмотря на сохраняющиеся проблемы на азиатских рынках, в России и Латинской Америке. Между тем ситуация в области поляризации населения развитых стран по уровню доходов не только не стабилизировалась, но, напротив, стала намного более сложной и непредсказуемой. С одной стороны, как мы уже отметили, быстро растут доходы наиболее высокооплачиваемых работников в новых отраслях, однако, с другой, основные принципы социальной политики и налогового обложения остались в значительной мере неизменными по сравнению с 80-ми годами и продолжают порождать проблему бедности. Безусловно, уровень жизни граждан постиндустриальных стран резко вырос, что обусловлено в первую очередь быстрым удешевлением основных потребительских благ, выпускаемых в массовом масштабе или импортируемых из стран с низкими издержками производства. Так, в начале 90-х в США 96 процентов семей имели цветной телевизор, 79 процентов -- микроволновую печь, 67 млн. семей пользовались видеомагнитофонами, 55 млн. -- кабельным телевидением, 76 млн. человек ежедневно использовали компьютер в своей основной деятельности. Средняя продолжительность рабочей недели снизилась с 37,1 часа в 1970 году до 34,5 в 1990-м, а оплачиваемого отпуска -- выросла с 15,5 до 22,5 рабочего дня [227]. Однако, если подходить к проблеме не с точки зрения относительной обеспеченности населения важнейшими потребительскими товарами, а с позиций распределения денежного дохода, то пропорции такового сближаются с теми, которые можно наблюдать в странах "третьего мира". Согласно данным, приводимым статистическим бюро ОЭСР, с 1995 года уровень разрыва в доходах между низшими и высшими 20 процентами граждан являлся в [226] - См.: Mandel M. Cracking this Crazy Economy // Business Week. European edition. 1999. January 25. P. 39-40. [227] - См.: Сох M., Aim R. These Are the Good Old Days: A Report on American Living Standards. Dallas (Tx.), 1994. P. 4. США самым высоким среди развитых стран [228]; между тем в последние десятилетия становится очевидным, что Соединенные Штаты скорее определяют некоторые тенденции, способные установиться в будущем, чем являются исключением из общего ряда. Хотя правительство предпринимало и предпринимает значительные усилия по субсидированию малоимущих слоев (и в этом отношении нельзя не отметить огромные ассигнования на образование, переподготовку и особенно медицинское обслуживание, ведущиеся, в частности, по линии программы "Медикэр"/"Меди-кэйд" [229]), основная масса налогов по-прежнему оплачивается представителями средних слоев. В результате "изменений налогообложения на социальное страхование семья с доходом в 37,8 тыс. долл. платит налог в размере 7,65 процента, тогда как налог с семьи с доходом в 10 раз больше составляет 1,46 процента, а взимаемый с семьи, чей доход в сто раз выше, не превышает 0,1 процента. В конечном итоге, законодательство о социальном обеспечении, принятое в 1996 году, снизило доходы (в абсолютном выражении) 10 процентов всех американских семей, из которых 8 миллионов имели детей" [230]. Нельзя также не отметить, что, стремясь поощрять создание новых рабочих мест в отраслях высокотехнологичного сектора и мелкое предпринимательство, американская налоговая система построена сегодня таким образом, что в 1992 году федеральная налоговая субсидия -необлагаемый налогом взнос предпринимателя на социальное страхование работников предприятия -- составляла 270 долл. для семей из низших 20 процентов населения, 525 долл. для семей из следующей квинтили и 1 тыс. 560 долл. для представителей наиболее оплачиваемых 20 процентов населения [231]. В результате подобной ситуации половина американцев из бедных слоев, занятых полный рабочий день, не имела медицинской страховки, тогда как за страховку высокооплачиваемых работников платили нанимающие их компании [232]. Все отмеченные процессы являются, на наш взгляд, лишь реакцией государства на объективные хозяйственные сдвиги, определяющиеся перенесением центра экономической активности в информационную сферу, быстрым изменением структуры со [228] - См.: The Economist. 1997. September 6. Р. 48. [229] - См.: Kat T. M.B. In the Shadow of the Poorhouse. P. 272. [230] - Lappe P.M., Collins J., Rosset P., Esparza L. The World Hunger: 12 Myths, 2nd ed. N.Y" 1998. P. 166. [231] - См.: Wolfe B.L. Reform of Health Care for the Nonelderiy Poor // Danziger S.H., Sandefur G.D., Weinberg D.H.(Eds.) Confronting Poverty: Prescription for Change. Cambridge (Ma.), 1994. P. 254. [232] - См.: Fischer C.S., Flout M., Jankowski M.S., Lucas S.R., SwidlerA., Voss K. Inequality by Design. P. 141. временной корпорации, нарастанием индивидуальной занятости и резким возрастанием конкуренции на рынке неквалифицированной рабочей силы, как под влиянием растущей иммиграции, так и по внутренним причинам. Сегодня можно привести не менее впечатляющие цифры, свидетельствующие о росте богатства высшей социальной страты в США и других развитых странах, чем это можно было сделать в 20-е годы. Превышение оклада среднего руководителя американской компании над заработком его рабочего в середине 90-х годов в семь раз превосходит аналогичный показатель для Германии [233]; только в течение одного 1992 года, первого года экономического подъема, совокупная заработная плата 1000 высших менеджеров американских корпораций достигла 3,8 млрд. долл., увеличившись за год на 42 процента [234]; в 1993 году 400 наиболее богатых американцев, согласно данным журнала Forbes, владели активами на сумму 328 млрд. долл., что равно совокупному ВНП Индии, Бангладеш, Непала и Шри Ланки, стран с населением более 1 млрд. человек [235]. Напротив, малообеспеченные граждане не только наблюдали сокращение своей доли в национальном доходе и платили более высокие налоги; они вытеснялись на периферию трудовых отношений: известно, например, что люди, получавшие в 1990 году заработную плату ниже среднего уровня и потерявшие в 1990-1992 годах работу, если и находили ее, то оплачиваемую в среднем на четверть ниже предшествующей [236]. В результате к 1996 году 2,7 млн. наиболее богатых американцев владели собственностью, оцениваемой такою же цифрой, что и собственность остальных 240 млн. жителей США [237]. При констатации данного факта особенно важно принять во внимание резко изменившуюся композицию богатства высшего класса современного общества. Так, к середине 90-х годов состояние одного процента самых богатых американцев было на 40 процентов представлено находившимся в их собственности личным бизнесом, на 20 процентов -- используемой в личных целях недвижимостью и лишь на 12 процентов -- торгующимися на рынке акциями промышленных и финансовых компаний [238]. Это, однако, не означает, что ими утрачен контроль над производственными активами страны. Напротив, в 1998 году представители этой богатейшей группы владели 69,5 процента всех американских [233] - См. Gray J. False Dawn. The Delusions of Global Capitalism. L., 1998. P. 115. [234] - См. Korten B.C. When Corporations Rule the World. P. 108. [235] - См. Elliott L., Atkinson D. The Age of Insecurity. P. 223. [236] - См. Celenie G. Trends 2000. How to Prepare for and Profit from the Changes of :he 21st Century. N.Y., 1997. P. 37. [237] - См. Zepezauer M., Naiman A. Get the Rich off Welfare. Tucson (FL), 1996. P. 7. [238] - См. Kiplinger K. World Boom Ahead. P. 153. акций, находящихся в собственности частных лиц, 65,9 процента ценных бумаг финансовых компаний, 49,6 процента долей в разного рода трастовых и 51,4 процента -- паевых фондов и так далее (для 10 процентов наиболее состоятельных граждан соответствующие показатели составляли 91,7; 89,8; 88,4 и 87,4 процента) [239]. Вместе с тем именно развитие фондового рынка стало в 90-е годы одним из важнейших факторов углубления имущественного неравенства. В результате резкого повышения стоимости акций, начавшегося в 1994 году, финансовые активы американских домохозяйств выросли только за последние пять лет более чем на 10 триллионов долл. [240]; однако это не столько сгладило неравномерность распределения общественного богатства, сколько усугубило ее. Хотя обобщенные данные и свидетельствуют о том, что более 44 процентов американских семей держат в акциях средства, составляющие около 28 процентов их общего капитала [241], 71 процент всех этих владельцев имеет акций не более чем на 2 тыс. долл. каждый; в то же время 5 процентов американских семей контролируют сегодня более 77 процентов акционерного капитала США [242]. 85,8 процента всех доходов от повышения на протяжении 1989-1997 годов курсовой стоимости американских ценных бумаг аккумулированы 10 процентами наиболее состоятельных акционеров, тогда как в пользу низших 60 (!) процентов перераспределено не более 3,6 процента подобных поступлений [243]. Несоответствие современной системы акционерной собственности потребностям социальной стабильности отмечается сегодня все чаще и отчетливее [244]. В 90-е годы большинство исследователей с большим вниманием относятся к проблемам нарастания неравенства, нежели раньше, так как постепенно приходит понимание того обстоятельства, что данная тенденция начинает определять новое классовое расслоение общества. На протяжении первой половины 90-х годов возникла, отсутствовавшая в 70-е и 80-е годы, тенденция: доходы низших 20 процентов населения, похоже, достигли своего минимально возможного значения -- при определенном правительством уровне бедности в 11,8 тыс. долл. в год на семью из трех человек, почти 15 процентов населения США могут быть отнесены к этой категории и в значительной мере существуют за счет государ [239] - Подробнее см.: Thurow L. Creating Wealth. P. 201. [240] - См.: McAlister J.F.0. Prosperity for Now//Time. 1999. February 15. P. 58. [241] - См.: Kelly K. New Rules for the New Economy. N.Y., 1998. P. 157. [242] - См.: Korten D.C. The Post-Corporate World. Life After Capitalism. P. 62. [243] - См.: Mishel L., Bernstein J., Schmitt J. The State of Working America 1998-99. P. 271. [244] - См.: Korten D.C. The Post-Corporate World. P. 171-172. ственных субсидий (согласно последним данным, 18 процентов занятых полный рабочий день американских работников получают заработную плату, соответствующую официально определенному минимуму [245]). В таких условиях доля беднейших 20 процентов семей хотя и продолжала снижаться, но стабилизировалась на уровне 3,7-3,9 процента. Между тем наиболее радикальное снижение доли в национальном доходе (почти на пять процентных пунктов) зафиксировано для трех квинтилей семей, относящихся к среднему классу (в 1995 году она достигла 47,6 процента) [246]. Таким образом, рост благосостояния верхушки общества сегодня в значительной мере достигается в противовес не столько обнищанию наиболее бедных граждан, сколько стабильному ухудшению позиций среднего класса, который в большей своей части начинает тяготеть к низшим бедным, нежели к более обеспеченным слоям населения. За подобной картиной скрывается ситуация, которую некоторые современные авторы определяют как переход к "80/20 society". Речь весьма справедливо ведется о том, что сегодня основное социальное разделение проходит не между высшим и средним классом, находящимися с одной стороны некоего "водораздела", и бедными гражданами, а между высшим классом, остающимся по одну сторону (20 процентов), и всем остальным обществом, оказывающимся по другую (80 процентов). Несмотря на всю условность подобного определения, данная схема вполне адекватно описывает структуру возникающего общества. Разделение всех граждан на эти две категории отражает как количественные, так и качественные факторы. С одной стороны, именно к середине 90-х годов доля наиболее состоятельных 20 процентов американцев вплотную приблизилась к критическому показателю в 50 процентов всего распределяемого национального дохода (составляя, по различным оценкам, от 47 [247] до 48,7 [248] процента такового). Напротив, между 1989 и 1995 годами заработная плата тех, кто относится к 80 процентам наименее оплачиваемых, либо оставалась на прежнем уровне, либо снижалась [249]. Особенно это касалось рядовых работников (non-supervisory workers): с 1973 по 1995 год, несмотря на рост валового национального продукта почти на 36 процентов, их реальная почасовая заработная плата сократилась более чем на 14 процен [245] - См.: Chomsky N. World Orders, Old and New. L., 1997. P. 142. [246] - См.: Kiplinger К. World Boom Ahead. P. 154. [247] - См.: The Economist. 1997. September 6. P. 48. [248] - См.: Kiplinger K. World Boom Ahead. P. 154. [249] - См.: Bootle R. The Death of Inflation. Surviving and Thriving in the Zero Era L 1996. P.33-34. тов [250]. Эти факты объясняются прежде всего тем, что сегодня в США годовой доход, позволяющий отнести работника к высшей квинтили, составляет около 70 тыс. долл., что недосягаемо для простого рабочего, но вполне типично для большинства высококвалифицированных специалистов, не говоря уже о профессорах, юристах, врачах или высших менеджерах. Так как основным фактором повышения доходов является в последние десятилетия уровень образованности работника, возникает ситуация, когда по мере повышения своей квалификации современные "белые воротнички" фактически автоматически пополняют эту социальную группу, тогда как ранее представленные в ней мелкие предприниматели или работники традиционных отраслей постепенно вытесняются из нее. С другой стороны, по разные стороны этой условной черты оказываются те социальные слои, влияние которых в будущем будет соответственно снижаться или расти. Весьма характерно, что сегодня американцы, имеющие диплом колледжа, университета или продолжающие послевузовское обучение, составляют 24 процента населения, и фактически 90 процентов из них входят в состав наиболее высокооплачиваемой квинтили. В будущем, следует предположить, основной процесс дифференциации затронет именно пограничную группу; однако уже сегодня представление о том, что "в Америке 20 процентов высокообразованных профессионалов с годовым доходом от 75 тыс. до 500 тыс. долл. будут выполнять заказы сверхбогатых, тогда как остальные 80 процентов, имеющих в настоящее время в среднем 30 тыс. долл. годового дохода, будут делать всю грязную работу и наблюдать, как год от года снижается их жизненный уровень" [251], является в целом доминирующим среди социологов и экономистов. Основное внимание при этом обращается на то, что подобная тенденция вряд ли может быть эффективно переломлена, так как она определяется очевидными потребностями развития современного информационного хозяйства. Как отмечает Р. Коч, "в двадцатом веке не раз предпринимались попытки сломать схему [неравномерного распределения доходов] и перейти к прогрессивному их перераспределению путем применения соответствующего налогообложения и введения системы социального обеспечения. Но по мере того, как мировые рынки возвращали себе то могущество, каким они обладали в прошлом веке, возвращалась и доминировавшая в те времена модель социального неравенства. В связи с этим, -- продолжает он, -- возникают две серьезные взаимозависимые [250] - См.: Taylor K.B. The Quest for Universal Capitalism in the United States // Halal W.E., Taylor K.B. (Eds.) Twenty-First Century Economics. P. 357. [251] - The Guardian. 1997. February 3. проблемы: массовая безработица, охватывающая в том числе и средний класс, который исторически всегда был защищен, а также увеличивающийся разрыв между наиболее состоятельными 20 процентами и малообеспеченными 80 процентами [населения]" [252]. Мы не можем в полной мере согласиться с автором в вопросе о том, что конкуренцию на мировых рынках следует рассматривать в качестве наиболее значимого фактора нарастания неравенства в современном обществе, однако очевидно, что задача обеспечения хотя бы минимально допустимого дохода наименее обеспеченным слоям общества представляется сегодня одной из наиболее актуальных. Важнейший аспект данной проблемы связан с тенденциями, проявляющимися в сфере занятости. Несмотря на кажущееся благополучие, даже США в этой области сталкиваются с серьезными проблемами, и есть все основания полагать, что масштаб таковых будет нарастать. В сравнении с другими развитыми странами, ситуация в области занятости является сейчас в США одной из наиболее благополучных. Несмотря на то, что в Западной Европе высока доля перераспределяемого через государственный бюджет национального продукта и значительная часть правительственных расходов направляется на борьбу с безработицей, результаты таковой пока не дают о себе знать. В 1995 году безработица составляла около 10 процентов трудоспособного населения в Германии, 11,5 процента во Франции, 12 -- в Италии и около 23 процентов в Испании [253]. Некоторые успехи, достигнутые в 1997-1998 годах, могут быть объяснены в первую очередь дальнейшим наращиванием объемов государственных программ, снижением продолжительности рабочей недели и политикой поощрения дополнительной занятости, проводимой нынешними левыми правительствами, сформированными в европейских странах по итогам последних выборов. Однако все эти усилия, предпринимаемые на фоне экономического подъема, приносят лишь частичные результаты: в Испании число безработных находится сегодня на уровне 18,2 процента трудоспособного населения, в Италии -- 12,3, Бельгии -- 12,2, Франции -- 11,5, Германии -- 10,8; последняя из цифр соответствует и среднему уровню для 11 государств, вошедших 1 января 1999 года в новый европейский валютный союз [254]. Рассматриваемая на этом фоне ситуация в Соединенных Штатах не может не вызывать оптимизма. Уровень участия рабочей силы составляет 77,5 процента против 74 процентов в Великобритании, [252] - Koch R. The 80/20 Principle. Р. 242-243. [253] - См.: Bootle R. The Death of Inflation. P. 34. [254] - См.: The Economist. 1999. January 16. P. 98. 69 процентов в Германии и 59 -- в Италии[255]. При этом почасовая заработная плата в США остается гораздо более низкой, нежели в большинстве европейских государств (17,74 долл./час против 18,08 в Италии, 19,34 во Франции и фантастических 31,87 в Германии), а продолжительность рабочей недели -- самой высокой (37,9 часа против 35,0 в Италии, 31,7 во Франции, и 29,0 в Германии) [256]; эти факторы обусловливают высокую конкурентоспособность американских производителей. Активное развитие новых отраслей в промышленности и сфере услуг обеспечивает американской экономике устойчивый прирост занятости на уровне около 100-125 тыс. рабочих мест в месяц, в результате чего, несмотря на беспрецедентное сокращение рабочих мест американскими компаниями (на 678 тыс. в 1998 году), безработица снизилась до очередного рекордного показателя в 4,3 процента[257]. Основным же достижением американской модели развития, как отмечают многие эксперты, является не сам уровень занятости, а тот факт, что создание новых рабочих мест становится самоподдерживающимся процессом, требующим, в отличие от европейских стран, государственного регулирования лишь в самой незначительной степени[258]. Однако нельзя не отметить, что даже США сталкиваются в сфере занятости с серьезными проблемами, причем есть все основания полагать, что их масштаб будет нарастать. Объяснение этому кроется, на наш взгляд, в структуре современной американской экономики. Сегодня, по мнению многих экспертов, значительная часть американских рабочих выполняет ту вполне рутинную и неквалифицированную работу, которая может быть легко переложена на разного рода автоматические системы и механизмы, чего, однако, не происходит в первую очередь именно из-за предельной дешевизны неквалифицированного труда. По подсчетам Дж.Грея, соответствующая цифра для США превосходит сегодня около 13,5 млн. человек, или 10 процентов трудоспособного населения[259], из которых занятые неполный рабочий день составляют не более 4,5 млн. человек. Учитывая, что оставшаяся часть достигает 6,5 процента активного населения, можно предположить, что уже сегодня процентная доля de facto безработных граждан США в общем населении оказывается не намного меньшей европейских показателей. Прогнозы, приводящиеся в последних работах на эту тему, также достаточно неуте [255] - См.: Morion C. Beyond World Class. Houndmills-L., 1998. P. 250. [256] - См.: Luttwak E. Turbo-Capitalism. P. 218. [257] - См.: Mandel M. Cracking this Crazy Economy. P. 39-40. [258] - См.: Koch R. The Third Revolution. P. 242. [259] - См.: Gray J. False Dawn. P. 112. шительны и проникнуты пессимизмом, характерным разве что для середины 70-х годов. Так, Я.Годден и Р.Коч пишут: "В результате 50-процентного сокращения управленческих, конторских и других административных функций, имевшего место в течение последних 10 лет, потребность "поступравленческой" корпорации (postmanagerial corporation) в сотрудниках резко уменьшится... Если все частные фирмы в каждой стране перейдут в разряд "поступравленческих" корпораций, то при отсутствии противодействующих тенденций это может привести к сокращению общей занятости на 15-20 процентов. Безработица в США возрастет с нынешних 6 процентов до примерно 25 процентов и затронет в основном менеджеров и администраторов" [260]. Таким образом, как мы полагаем, проблема безработицы по мере перехода к информационному типу хозяйства станет одной из важнейших проблем для всех развитых экономик. Между тем воздействие происходящих изменений на различные группы трудящихся будет разным. С одной стороны, снижение потребности в квалифицированных кадрах со стороны крупных компаний ввиду их реорганизации не вызовет в обозримом будущем серьезной социальной проблемы, так как данная категория лиц сегодня имеет достаточно высокие доходы и обладает навыками относительно самостоятельной активности, позволяющими ее представителям найти себе применение в более мелких компаниях, в консалтинговых фирмах и т.д. либо же заняться индивидуальной деятельностью. С другой стороны, напротив, высвобождение технического персонала, которое в ближайшие годы, судя по всему, способно принять гигантские масштабы, станет процессом, меняющим радикально облик того среднего класса, к которому традиционно относят себя работники данной категории. Масштабы подвижек на рынке труда сегодня в наибольшей степени заметны в Великобритании, где значительная часть работающих за пределами индустриального сектора предпочитает (либо вынуждена) не иметь постоянную работу, а выполнять ряд функций одновременно или же работать по разного рода контрактам. Доля работников сферы услуг, занятых на постоянной работе, составлявшая в Великобритании в 1975 году около 70 процентов совокупной рабочей силы, сегодня снизилась до 45 процентов и, вполне возможно, опустится в ближайшее время еще ниже; в последние годы даже возникло специальное понятие "portfolio people", использующееся для обозначения людей, выполняющих разнообразные и многочисленные трудовые функции[261]. [260] - Godden J., Koch R. Managing Without Management. L., 1996. P. 210. [261] - См.: Bootle R. The Death of Inflation. P. 35. Проблема частичной занятости среди индустриальных рабочих или работников традиционных отраслей сферы услуг становится одной из наиболее острых для современных развитых стран. Компании, занимающиеся подбором персонала для выполнения временных работ, являются одними из наиболее быстро растущих как в США, так и в Западной Европе. В последние годы среди создаваемых в США новых рабочих мест до 28 процентов являются временными; в 1996 году число лиц, занятых менее чем наполовину или используемых на контрактных работах, составило 24,5 млн. человек, или 22,1 процента рабочей силы (в 1979 году -- 16,1 процента); при этом число самодеятельных (self-employed) работников выросло за тот же период с 6,5 до 10,2 процента, а доля занятых полный рабочий день сократилась с 76,7 до 65,2 процента[262]. Как отмечал Н.Хомски, крупнейшей по числу занятых частной компанией в США была корпорация "Мэнпауэр", представляющая собой агентство по подбору персонала и предоставлению временной работы, -- в ее штате формально состояло около 600 тыс. человек. [263] Тенденция к росту числа применяемых временных работников вполне объяснима в условиях "неустойчивой (volatile)" экономики, которая сегодня, кажется, стала уже одной из основных черт постиндустриальных обществ[264]. В других развитых странах проявляются аналогичные тенденции. В середине 90-х годов доля временно занятых работников в совокупной рабочей силе составляла во Франции 15,6 процента, в Германии -- 16,3 процента, в Канаде -- 18,6 процента, в Великобритании -- 24,1 процента. В Италии и Испании труд в течение неполного рабочего дня и на временных работах был законодательно разрешен только в 80-е годы, в силу чего общие цифры по этим странам не столь значительны, однако средние темпы прироста данной категории работников в последние годы остаются там гораздо большими, нежели в целом по ЕС[265]. Во всех этих странах может быть также четко прослежен опережающий рост временной и неполной занятости среди женщин и молодежи. Так, во второй половине 80-х годов в странах ЕС доля женщин среди лиц, работающих неполный рабочий день, составляла от 63 процентов в Греции до 94 процента в Великобритании; при этом неполный рабочий день были заняты до половины всех работающих женщин в Нидерландах и Норвегии и около трети во многих других европейских странах[266]; в США последний показатель составлял около 30 процентов. Среди американской молодежи в возрасте от 18 до 24 лет, не обучающейся в колледжах, на временных работах было занято около 40 процентов, и лишь несколько более половины имели постоянное место работы. Таким образом, в современных условиях складывается картина новой социальной структуры, характеризующейся тем, что основной водораздел между различными общественными группами все более уверенно сдвигается вверх, отдаляясь от наиболее традиционных слоев, относимых к среднему классу и приближаясь к нижней границе высшего класса. Развитие этого процесса может привести к малопредсказуемым результатам: прогнозируют как продолжение нынешней конфронтации, так и относительное замыкание различных социальных и профессиональных общностей с дальнейшей поляризацией внутри каждой из них, а иногда говорят о необходимости осмысления существующих тенденций в новых категориях[267]. Между тем в отношении любого из этих вариантов признается, с одной стороны, что разрыв между наиболее обеспеченной и вполне приспособленной к современным хозяйственным переменам стратой и большинством членов общества будет нарастать и, с другой стороны, основной проблемой, на которую придется обратить наиболее пристальное внимание, станет рост бедности в рамках формирующегося низшего класса. Рассмотрев эту проблему, мы перейдем к оценке характера и потенциала классового конфликта постэкономического общества. [262] - См.: Morton С. Beyond World Class. P. 250; более подробный анализ данных тенденции на протяжении XX века содержится в: Tilly Ch., Tilly Ch. Work Under Capitalism. P. 146. [263] - См.: Chomsky N. World Orders, Old and New. P. 143. [264] - См.: Kanter R.M. World Class. Thriving Locally in the Global Economy. N.Y., 1995. P. 151-152. [265] - См.: Moody К. Workers in a Lean World. L.-N.Y., 1997. P. 98-99. Формирование устойчивого низшего класса Прежде чем обратиться к проблеме низшего класса (underclass), следует пояснить, какой конкретно смысл мы вкладываем в понятие данной социальной группы. Термин underclass был введен в научный оборот в 1963 году известным экономистом (впоследствии Нобелевским лауреатом) Г.Мюрдалем, который заимствовал его из шведского языка, где слово underklass было вполне распространено еще в XIX веке. Нельзя не отметить, что Г.Мюр [266] - См.: Pierson Ch. Beyond the Welfare State? P. 78. [267] - См.: Tilly Ch. Durable Unequality. P. 242-243. даль попытался внести в современную социологическую теорию элементы европейской традиции, в рамках которой под классами в целом и под низшим классом в частности понимались большие социальные группы, определяемые на основании вполне конкретных признаков. В соответствии с этим низший класс, по Г. Мюрдалю, представляет собой "ущемленный в своих интересах класс, состоящий из безработных, нетрудоспособных и занятых неполный рабочий день лиц, которые с большей или меньшей степенью безнадежности отделены от общества в целом, не участвуют в его жизни и не разделяют его устремлений и успехов" [268]. Именно так мы и будем трактовать ниже данный термин. Однако исследование Г. Мюрдалем данной проблемы не получило в США широкой известности, и термин "низший класс" стал применяться для обозначения более узкой социальной группы, выделяемой не столько на основании четких признаков, сколько на базе в известной мере эмоционального отношения к ней. Американские социологи предпочитали рассматривать в качестве представителей низшего класса заведомо антисоциальные элементы, типичные, по большей части, для национальных меньшинств и жителей пригородов больших городских агломераций. В августе 1977 года в журнале Time появился ряд материалов, в которых эта проблема впервые обсуждалась в общенациональном масштабе; фактически можно говорить, что понятие низшего класса появилось в англоязычной литературе именно в конце 70-х годов. Согласно упомянутым публикациям, низший класс пополняется за счет несовершеннолетних правонарушителей, отчисленных из школ учащихся, наркоманов, живущих на пособие матерей-одиночек, грабителей, особо опасных преступников, сутенеров, торговцев наркотиками, попрошаек и т.д. На эту точку зрения не повлияли и выступления известного журналиста и социолога К.Аулетты, выпустившего в 1981 году серию статей в журнале The New Yorker и изложившего в достаточно обобщенном виде свою позицию относительно формирования, составных элементов и перспектив развития американского низшего класса в отдельной книге. Как отмечает К.Аулетта, "underclass состоит из четырех четко различимых категорий: 1) пассивных бедных граждан, как правило, в течение длительного времени получающих государственные пособия; 2) членов агрессивных преступных группировок, терроризирующих улицы большинства городов (в эту категорию нередко входят бросившие школу молодые люди и наркоманы); 3) людей, зарабатывающих на жизнь в "теневом" секторе экономики; 4) алкоголиков, бродяг, бездомных, попрошаек и выпущенных из [268] - Myrdal G. Challenge to Affluence. N.Y., 1963. P. 10. больниц психически ненормальных людей, которые скитаются по улицам и находят там свой конец" [269]. В этом случае в понятие низшего класса объединяется та социальная группа, которую А.Горц называет "не-классом не-рабочих" [270]. Подобная трактовка имеет глубокие корни и восходит фактически еще к проблеме пауперизма, традиционно актуальной в Европе со средневековых времен. Но сегодня такой подход кажется нам несовершенным. Причиной тому являются не столько формальные обстоятельства (несовершенство отдельных формулировок, объединение разнородных групп в одну категорию по формальным и не всегда однопорядковым признакам и т.д.), дающие иногда повод для критики этого подхода[271], сколько излишне ограничительный характер самого понятия в целом, резко сужающий возможности его применения для целей социологического анализа. Определяя underclass в качестве социальной группы, которая выключена из состава общества по обстоятельствам непреодолимого характера (инвалидность, психические расстройства и т.д.), либо фактически по собственному желанию (устойчивые группы лиц с антисоциальными проявлениями и проч.), социологи хотя и признают его образование вытекающим из природы современной экономической системы, тем не менее так или иначе как бы выносят его за рамки общества, изображая конфликт между обществом и низшим классом как относительно внешний. Относя к данной категории не более трети лиц, официально определяемых как находящиеся за чертой бедности, исследователи безусловно отказываются от самой идеи рассмотрения этого слоя как значимой силы в современном обществе. Напротив, считая, что в ближайшие десятилетия основными сторонами нового социального конфликта способны стать члены высокообразованной и обеспеченной элиты общества и представители тех общественных групп, которые не могут найти себе адекватного применения в условиях экспансии высокотехнологичного производства, мы объективно зачисляем в ряды формирующегося низшего класса не только наиболее обездоленные слои общества, но всех граждан, находящихся ниже черты бедности, а также тех, кто сегодня получает доход, не превышающий половины дохода среднестатистического заня [269] - Auletta К. The Underclass. N.Y., 1982. Р. XVI. Подробнее о возникновении, развитии и современных трактовках понятия underclass в американской социологической литературе см.: Cans H.J. The War Against the Poor. The Underclass and Anti poverty Policy. N.Y., 1995.P.2, 16, 28, 31-33. [270] - Цитируется по: Frankel В. The Post-Industrial Utopians. P. 210-211. [271] - См.: Katг. М.В. In the Shadow of the Poorhouse. P. 286. того полный рабочий день рядового работника. Принимая подобную позицию, к низшему классу можно отнести до 30 процентов населения современных постиндустриальных стран. Мы вполне понимаем, насколько серьезны одни только чисто психологические обстоятельства, препятствующие распространению подобного подхода. Тем самым de facto признается, что в современном обществе значительное число его членов, не обладающих к этому никакой предрасположенностью и стремящихся заниматься общественно полезной деятельностью, не могут занять сколь-либо удовлетворительного положения на социальной лестнице и сохранять его. Между тем мы считаем, что сегодняшняя ситуация свидетельствует в первую очередь именно об этом. Предлагаемое нами определение низшего класса используется прежде всего для адекватного противопоставления его среднему и высшему классам. Относя к последнему наиболее высокообеспеченные 20 процентов населения, мы считаем возможным разделить оставшиеся 80 процентов на две неравные группы: с одной стороны оказывается низший класс, куда входят находящиеся за гранью бедности 13-15 процентов населения (включая сюда и представителей деклассированных групп), а также около 15 процентов граждан, чьи доходы составляют менее половины от среднего дохода современного наемного работника. Оставшиеся 50 процентов и формируют сегодня собственно средний класс, в ходе становления информационного хозяйства подвергающийся активной дезинтеграции, в результате которой большая его часть переходит в имущественный слой, близкий к низшему классу, а относительно немногочисленная пополняет высшие страты общества. В такой трактовке низший класс не представляется чем-то выключенным из общественной жизни или имеющим на нее исключительно деструктивное воздействие; напротив, мы полагаем, что именно консолидация и формирование самосознания низшего класса окажутся в будущем одним из факторов нарастания социального конфликта. Та общественная страта, которую мы рассматриваем в качестве низшего класса, сегодня еще не является законченным целым, а находится в процессе своего формирования; поэтому мы не можем определить составные элементы этой общности, а попытаемся лишь назвать те социальные слои, из представителей которых она будет формироваться. Сюда следует отнести все те группы, которые традиционно воспринимаются как деклассированные элементы, а также лиц, находящихся без работы более трех месяцев; занятых неполный рабочий день в любых отраслях, не относящихся к высокотехнологичному производству; не имеющих полного среднего образования, а также некоторых других. Определяя своей целью оценку масштабов современного низшего класса, мы в первую очередь остановимся на проблеме бедности, ее масштабов и причин, после чего рассмотрим характер формирующегося социального конфликта. Так как большинство оцениваемых нами тенденций иллюстрируются примерами из американской действительности, то следует отметить, что ситуация, в которой администрация Дж.Ф.Кеннеди провозгласила войну с бедностью, действительно отличалась крайней остротой. В 1959 году, накануне президентских выборов, официальная статистика свидетельствовала о том, что за чертой бедности находилась почти четверть (23,2 процента) американских граждан. Серьезность проблемы подтверждалась и крайней степенью социальной напряженности, характерной для 60-х годов. Согласно статистическим данным, только с 1964 по 1968 год не менее 257 американских городов стали свидетелями 329 выступлений, которые переросли в массовые беспорядки, потребовавшие вмешательства Национальной гвардии; в целом же этот период характеризовался максимальным количеством актов насилия со времен Гражданской войны 1861-1865 годов[272]. В 60-е и 70-е годы в ходе развернувшейся кампании по борьбе с бедностью эта проблема была в значительной мере решена. За 15 лет суммы прямых денежных трансфертов и пособий малоимущим выросли более чем вдвое, с 22,3 до 50,9 млрд. долл.; на выделение им бесплатного питания и медицинских услуг правительство направило в 1975 году 107,8 млрд. долл. -- в четыре раза больше, чем в 1960 году (27,1 млрд. долл.); при этом наиболее быстро росли затраты на социальное страхование (с 65,2 до 238,4 млрд. долл.), а также профессиональную подготовку и иные формы обучения (с 0,5 до 12,1 млрд. долл.) [273]. С 1965 года правительство США начало финансирование программ "Медикэйд" и "Медикэр", потребовавших больших затрат, чем любые другие социальные нужды (так, только по линии "Медикэйд" расходы выросли с 1965 по 1992 год с 1,0 до 96,9 млрд. долл., а программа "Медикэр" фактически поглотила все средства, полученные от сокращения американских военных расходов в 1986-1997 годы[274]). Уже первые Пятнадцать лет реализации подобного курса привели к тому, что доля [272] - См.: Lind M. The Next American Nation. P. 111. [273] - См.: Burtiess G. Public Spending on the Poor: Historical Trends and Economic Limits // Danziger S.H., Sandefur G.D., Weinberg D.H. (Eds.) Confronting Poverty: Prescription for Change. P. 57, 63-64. [274] - См.: Tobin J. Poverty in Relation to Macroeconomic Trends, Cycles, and Policies // Danziger S.H., Sandefur G.D., Weinberg D.H. (Eds.) Confronting Poverty: Prescription for Change. P. 164-165. бедных в 1974 году, согласно различным оценкам, составляла от 10,5 до 11,5 процента населения[275]; однако далее мы наблюдаем в изменении доли бедных граждан в общем населении страны те же два переломных момента, которые уже встречались нам при рассмотрении иных аспектов проблемы неравенства (см. график 12-2). В первый раз тенденция была нарушена в 1973-1974 годах, в значительной мере благодаря повышению цен на основные потребительские товары в ходе нефтяного кризиса; в этом случае активизация правительственной политики способствовала временной стабилизации ситуации: в 1979 году официально признанный уровень бедности составлял 11,7 процента, a "poverty gap", то есть выраженная в денежной форме величина дотаций, необходимых для обеспечения всем неимущим прожиточного минимума, -- около 33 млрд. долл. С 1979 года началось нарастание первой волны повышения уровня бедности: в 1983 году он достиг 15,2 процента, тем самым превзойдя уровень 1966 года, a "poverty gap" вырос в полтора раза в постоянных ценах, до 47 млрд. долл. [276] При этом особенно быстро (на 232 процента за 70-е годы) численность низшего класса возрастала в городах, где эта социальная группа График 12-2 Официальный уровень бедности в 1965-1991 гг. График 12-2 Источник: Danyger S., Gottschalk P. America Unequal. N.Y. Cambridge (Ma.), 1995. P. 104. [275] - См.: Jencks Ch. Is the American Underclass Growing? P. 34; Madrick J. The End of Affluence. P.152. [276] - См.: Katz M.B. In the Shadow of the Poorhouse. P. 298. расширилась к началу 80-х более чем до 2,5 млн. человек. [277] Впоследствии экономическое оживление второй половины 80-х значительно снизило данный показатель, однако с 1987 года он снова начал резко возрастать, и с тех пор его динамика более не становилась понижательной[278]; причиной тому мы считаем резкое снижение доходов низкоквалифицированных работников и массовые сокращения персонала в промышленном секторе. В 1992 году заработная плата 18 процентов работавших на постоянной основе американских рабочих была ниже прожиточного минимума, рассчитываемого на семью с двумя детьми; при этом особенно страдали дети и молодежь: так, в этот период беспрецедентное количество молодых людей в возрасте от 18 до 24 лет -- 47 процентов -- получали зарплату, не достигавшую прожиточного минимума[279]. Во второй половине 80-х годов более 20 процентов американских детей в возрасте до 18 лет воспитывались в семьях, живших за чертой бедности[280]. В 1993 году число бедных американцев достигло 36,9 млн. человек, увеличившись по сравнению с предшествующим годом на 3,2 процента и составив в общей сложности почти 16 процентов населения[281]. Весьма характерно также и то обстоятельство, что данная группа не представляется столь застывшей, как деклассированные слои; если определенное количество людей в данный конкретный момент не получают минимального дохода, это еще не значит, что то же самое повторится с ними и завтра. Между тем это явление имеет и обратную сторону: реальное число лиц, в течение некоторого времени на протяжении года являющихся бедными, намного больше, нежели их официальное число, рассчитываемое на определенную дату. Согласно подсчетам, проведенным на основе статистики за 1991 год, если 14 процентов американцев постоянно находились за гранью бедности, то не менее 20 процентов испытывали такое положение не менее двух месяцев в году. Как отмечают авторы исследования, "было бы не слишком большим преувеличением сказать, что мы знаем, кто такие бедные, -- это мы сами" [282]. Аналогичные тенденции имели место и в европейских странах. Несмотря на проводив [277] - См.: Mincy R.B. The Underclass: Concept, Controversy, and Evidence // Danziger S.H., Sandefur G.D., Weinberg D.H.(Eds.) Confronting Poverty: Prescription for Change. P.130. [278] - См.: Mishel L., Bernstein J., Schmitt J. The State of Working America 1998-99. P. 22-24. [279] - См.: Korten B.C. When Corporations Rule the World. P. 246. [280] - См.: Katz M.B. In the Shadow of the Poorhouse. P. 298. [281] - См.: Chomsky N. World Orders, Old and New. P. 143. [282] - Fischer C.S., Hout M., Jankowski M.S., Lucas S.R.,SwidlerA., Voss K. Inequality by Design. P. 97. шуюся там активную социальную политику, доля живущих ниже черты бедности достигла в 1997 году американского уровня в 17 процентов населения (57 млн. человек), причем наиболее тяжелое положение сложилось, вопреки ожиданиям, не в Греции или Италии, а в Великобритании, где, согласно официальной статистике, доля бедных граждан составила 22 процента населения[283]. На протяжении последних двадцати лет структура и характерные черты данной группы меняются. Все статистические данные, нельзя не подчеркнуть этого обстоятельства, основываются на официально утверждаемом показателе уровня бедности; между тем таковой достаточно последовательно повышается. Возражая еще раз против отождествления низшего класса с деклассированными элементами, следует акцентировать внимание на двух обстоятельствах. С одной стороны, материальное положение большинства бедных не ставит их на грань физического выживания. Сегодня 93 процента живущих ниже черты бедности имеют цветной телевизор, а около двух пятых -- микроволновую печь и видеомагнитофон, большинство пользуются холодильником и телефоном[284]. В конце 80-х годов почти 40 процентов граждан, официально зарегистрированных в качестве бедных, были собственниками своих домов, средняя цена которых составляла почти 40 тыс. долл.; при этом полмиллиона из этих бедных семей жили в домах стоимостью от 100 тыс. долл. и выше. Средняя бедная американская семья проживала в доме или квартире площадью в 405 кв. футов на человека, в средней японской семье этот показатель составлял 200 кв. футов, а в средней российской -- 97. Только в 1,8 процента жилищ бедных не было центральной канализации и лишь в 2,7 процента отсутствовали ванна или душ[285]. С другой стороны, в течение всех последних десятилетий правительство уделяло особое внимание решению социальных проблем старшего поколения, совершенствованию системы медицинского обслуживания и пенсионного обеспечения. В результате доля бедных граждан среди пенсионеров (от 65 лет и старше) снизилась с 35 процентов в 1959 году до 28 процентов в 1966-м и 12 процентов в 1994-м, когда в пропорциональном отношении она стала меньше доли бедных в обществе в целом (13,5 процента[286]). С 1970 по 1993 год выплаты престарелым американцам по линии социального страхования выросли в сопоставимых ценах более чем на 57 процентов. Одновременно был взят курс на снижение помощи молодежи и другим категориям трудоспособного [283] - См.: Moody К. Workers in a Lean World. P. 189. [284] - См.: Kelly K. New Rules for the New Economy. P. 153. [285] - См.: Ayres R. U. Turning Point. P. 123. [286] - См.: Burtless G. Public Spending on the Poor. P. 64. населения, в результате чего резко возрос уровень бедности среди женщин, воспитывающих детей в неполных семьях, а также среди молодежи: такие социальные программы, как "Помощь семьям с детьми-иждивенцами", страхование на случай потери работы, пособия по Закону о социальном страховании и продовольственные талоны (food stamps), подверглись радикальному урезанию. Реальная покупательная способность чеков социального страхования в расчете на семью малоимущих между 1970 и 1993 годами снизилась на 46 процентов[287], а сумма пособий по линии помощи семьям, имеющим несовершеннолетних детей, за тот же период -- почти на 40 процентов[288]. Подобный подход со стороны правительства достаточно объясним, однако в последние годы именно он вызывает ситуацию, когда значительное число детей воспитываются в условиях бедности, а молодежь из бедных семей не имеет возможности получить образование, да и не располагает к этому необходимой склонностью. Анализ бедности среди белых американцев в 1989 году приводит к выводу о том, что среди выходцев из семей, принадлежащих к высшей страте среднего класса, доля бедных составляет не более 3 процентов, тогда как она возрастает до 12 процентов для тех, чьи родители живут фактически у черты бедности, и до 24 процентов -- для выходцев из собственно бедных семей. В еще большей степени зависят подобные перспективы от образовательного уровня родителей: если он низок (что соответствует незаконченному школьному), то вероятность составляет около 16 процентов, а если очень низок (начальное образование) -- повышается до 30 процентов[289]. В США эта проблема неизбежно приобретает также этнический аспект: учитывая, что с середины 80-х по середину 90-х годов разрыв в образовательном уровне белых граждан и афро-американцев непрерывно увеличивался (с 3,3 до 5,4 лет обучения), становится более понятным, почему среднее состояние афро-американской семьи составляло в 1993 году всего 4,4 тыс. долл., тогда как белой -- 45,7 тыс. [290] При этом около 31,3 процента всех афро-американских семей имели активы меньшие, чем обязательства (что и рассматривается как "отрицательный уровень богатства"), тогда как среди белых семей таковых оставалось не более 15,5 процента[291]; весьма показательно, что доля американ [287] - См.: Fischer C.S., Hout M., Jankowski M.S.,Lucas S.R.,SwidlerA., Voss К. Inequality by Design. P. 96. [288] - См.: Lappe F.M., CollinsJ., RossetP., Espaiг.а L. The World Hunger. P. 153. [289] - См.: Herrnstein R.J., Murray Ch. The Bell Curve. P. 131, 132. [290] - См.: Themslrom S., Themstrom A. America in Black and White. P. 355, 197. [291] - См.: Mishel L., Bernstein J., Schmitt J. The State of Working America 1998-99. P. 22-24. цев, "располагающих" отрицательным богатством, устойчиво растет в последние годы: в целом для США в 1998 году граждане, относящиеся к низшей квинтили, имеют совокупный долг, превышающий рыночную оценку располагаемых ими активов[292]. Результат вполне очевиден: по мере сохранения сложившейся ситуации реальностью современного общества становится наследственная бедность, дополняющаяся растущей необразованностью низших слоев населения, и эти факторы постоянно воспроизводят и усиливают друг друга от поколения к поколению. На протяжении 80-х и 90-х годов придерживавшиеся различной идеологической направленности правительства пытались предпринять разного рода меры по преодолению бедности, однако все их попытки пока не увенчались успехом, что кажется нам вполне объяснимым. Проблема перераспределения государственных ресурсов в пользу малообеспеченных слоев населения имела и имеет различные измерения. С одной стороны, государственный бюджет направляет колоссальные средства, достигавшие 12 процентов всех расходных статей (почти 290 млрд. долл.) в 1992 году и около 16 процентов (420 млрд. долл.) в 1996-м на субсидирование бедных. Основным каналом, по которому поступает помощь, является медицинское обслуживание, на которое направляется около 45 процентов всего ее объема; две трети оставшихся средств представляет собой прямая помощь в виде денежных пособий или дотаций на питание[293]. В конце 80-х годов, согласно правительственной статистике, получателями подобной прямой помощи выступали 39 млн. американцев, причем для 22 млн. из них она была основным источником финансовых поступлений[294]. Масштаб таковой иллюстрируется также тем, что в 1995 году доход 20 процентов наименее оплачиваемых американцев без учета трансфертов и пособий составлял лишь 0,9 процента распределяемого национального дохода, тогда как с учетом их достигал 5,2 процента[295]. Несмотря на все подобные усилия, показатели бедности среди американцев, как мы только что отмечали, оставались весьма высокими, а распределение доходов -- наиболее неравномерным среди стран-членов ОЭСР. Между тем необходимость подобного массированного финансирования остается жизненно важной; по подсчетам американских социологов, нынешние уровни бедности оказываются [292] - См.: Thurow L. Creating Wealth. P. XIV. [293] - См.: Fischer C.S.,Hout M., Jankowski M.S.,Lucas S.R.,SwidlerA., Voss K. Inequality by Design. P. 132. [294] - См.: Reich R.B. Tales of a New America. P. 158. [295] - См.: Luttviak E. Turbo-Capitalism. P. 86-87. гораздо меньшими, чем они могли бы быть в случае, если бы правительство полностью отменило программы социальной помощи и попыталось бы опереться исключительно на рыночные методы. Исследователи отмечают, что в конце 70-х годов суммарные доходы низшей квинтили американских граждан составляли не более 3,3 млрд. долл., а направляемые в их пользу пособия и другие выплаты -- 75,8 млрд.; соответствующие цифры для второй квинтили равнялись 76,3 и 119,7 млрд. долл. [296] Несмотря на некоторое улучшение положения в 80-е годы (к 1989 году собственные доходы представителей низшей квинтили сравнялись с поступлениями по линии социального обеспечения и даже незначительно превзошли их[297]), и сегодня, как отмечает Р. Пайпс, около пятой части населения США критически, а еще одна пятая -- в значительной степени зависят от государственных дотаций и трансфертов[298]. Так, в 1992 году 21 процент работающих американцев, если бы их заработная плата была единственным источником их доходов, жили бы за чертой бедности; для пожилых людей эта цифра составляла бы беспрецедентные 50 процентов, а для детей -- 24 процента. Усилия правительства снизили эти показатели соответственно до 16, 10 и 17 процентов[299]. С другой стороны, подобное перенапряжение бюджета не может продолжаться вечно. В середине 90-х годов 16 процентов бюджетных расходов, направляемых на социальные нужды, требовали еще 13 процентов, затрачиваемых на выплату процентов по привлеченным денежным средствам. Современное государство, таким образом, стремительно становится, по выражению Джеймса К.Гэлбрейта, "государством трансфертов (the Transfer State)" [300]. Тем самым увеличение социальных выплат в определенной мере само провоцирует рост относительного неравенства, так как для этого увеличивается налоговое бремя, которое вынужден нести средний класс, а также растут масштабы бюджетных заимствований, в конечном счете обогащающие верхушку общества, владеющую государственными обязательствами. Между тем мы вынуждены констатировать, что в настоящее время правительства большинства постиндустриальных стран не обладают иными возможностями воздействия на проблему, кроме сдерживания ее масштабов посредством прямых государственных субсидий, в то время как свободное проявление рыночных сил, основанных на принципах частной собственности и хозяйствен [296] - См.: Pipes R. Property and Freedom. N.Y., 1999. P. 257. [297] - См.: Mishe lL., Bernstein J.,Schmitt J. The State of Working America 1998-99. P. 63. [298] - См.: Pipes R. Property and Freedom. P. 257. [299] - См.: Fischer C.S., HoutM., Jankovski M.S., Lucas S.R., SwidierA., Voss K. Inequality by Design. P. 131-132. [300] - См.: Galbraith James K. Created Unequal. P. 14. ной свободы, не способно победить бедность как социальное зло[301]. Похоже, что никто не способен сегодня предложить какого-то нового подхода, пригодного для решительного изменения сложившейся ситуации. Особенно часто обсуждаются проблемы методов распределения правительственных дотаций и их оптимальных размеров; при этом новые инициативы либо весьма несущественным образом отличаются от прежних, либо не отличаются должной конкретикой. Так, например, авторы книги "America Unequal" выдвигают два предложения, которые, на их взгляд, радикально отличают их подход от доминирующего ныне. С одной стороны, они в целом справедливо указывают, что социальная помощь в первую очередь направляется наиболее бедным американцам, хотя ее следовало бы частично распространить и на тех, кто, быть может, еще не потерял работу и не находится за чертой бедности, но чье материальное положение и возможные перспективы резко ухудшились в связи с формированием информационного полюса современного хозяйства. С другой стороны, они отмечают, что излишнее внимание уделяется проблеме отсутствия у бедной части населения социальной активности и стремления найти себе работу; напротив, по их мнению, государство должно стимулировать предпринимателей для привлечения большего количества рабочей силы, снижая с этой целью налоги и реформируя законодательство[302]. Безусловно, оба эти предложения несут в себе рациональный элемент; между тем они, искусственно поддерживая завышенный уровень занятости, лишь снизят в конечном итоге эффективность американской экономики, а в результате в некотором более отдаленном будущем приведут к новому взрывному воспроизведению проблемы бедности, как только очередные, но в данном случае гораздо более масштабные, сокращения станут безусловно необходимыми. Другие авторы, как, например, Р. Коч, предлагают внешне совершенно противоположные, но по сути аналогичные меры. Считая, что формирование высшей социальной страты (высших 20 процентов) представляет собой процесс объективный и непреодолимый (с чем нельзя не согласиться), они выступают за максимальное ускорение данного процесса, для чего предлагают приватизировать возможно большее число государственных организаций, в том числе даже в сфере образования и здравоохранения. Последнее, по их мнению, позволит определить реальные издержки, которых требует каждый из видов основных социальных услуг, повысить их качество в результате возросшей конкуренции [301] - См.: Pipes R. Property and Freedom. P. 280-281. [302] - Подробнее см.: Danvger S., Gottschalk P. America Unequal. P. 156. между коммерческими организациями, и в то же время привлечь в бюджет дополнительные средства (как в форме доходов от приватизации, так и в виде налогов), которые и будут направлены в качестве компенсаций подлинно нуждающимся[303]. Данная схема, разумеется, достаточно идеалистична, но, рассмотренная в качестве гипотезы, она имеет одно преимущество: в случае ее реализации государство сможет реально определить масштабы проблемы низшего класса и в то же время понять свои собственные возможности, которые могут быть использованы для ее решения. Между тем, с одной стороны, такие методы вызовут резкое увеличение социального неравенства, и, с другой стороны, напряжение бюджета окажется еще большим; поэтому шансы на ее применение остаются минимальными. Мы остановились на двух концепциях, которые представляются наиболее яркими и нетрадиционными подходами к решению проблемы. Большинство же прочих, как уже указывалось, отличаются от ныне реализующихся лишь в незначительных частностях. Поэтому сегодня, как и в начале 90-х годов, проблема бедности остается не решенной, а скорее замороженной, и, как мы полагаем, в ближайшие десятилетия наиболее вероятным представляется не ее преодоление, а, напротив, резкое обострение. В результате, как отмечают многие исследователи, накануне нового столетия проблема бедности стала в постиндустриальных обществах одной из наиболее острых. В отличие от прежних десятилетий, когда низший класс пополнялся в большинстве своем за счет представителей десоциализировавшихся слоев, сегодня его ряды растут за счет тех работников индустриального сектора и примитивных типов услуг, которые не в состоянии найти себе адекватного места в современной структуре общественного производства. Если раньше доля живущих за чертой бедности представителей национальных меньшинств была в несколько раз более высокой, нежели среди белых американцев, то к середине 90-х наметилось беспрецедентное сближение этих показателей. Как отмечают современные авторы, на протяжении последнего десятилетия возник "белый низший класс" -- явление, немыслимое еще в 70-е годы[304]. По мере пополнения низших слоев общества людьми, ранее относившимися к промышленному пролетариату и даже к среднему классу, растет общая социальная пассивность, и инициатива принятия жизненно важных для общества решений во все большей мере переходит к представителям высшего класса, в руках которого находятся основные рычаги государственной [303] - См.: Galbraith James К. Created Unequal. P. 261. [304] - См.: Hermstein R.J., Murray Ch. The Bell Curve. P. 520-521. власти и большая часть общественного богатства. Между 1960 и 1980 годами разрыв в уровне участия в выборах представителей "белых" и "синих воротничков" увеличился с 16,4 до 22,9 процента[305] и продолжает нарастать. В ходе большинства местных выборов и в значительной части округов по выборам в Конгресс США в течение 90-х годов избирательным правом воспользовались менее половины всех имеющих право голоса. Растущий в количественном отношении низший класс вряд ли следует сегодня разделять на отдельные категории: он представляет собой единую массу, оппозиционную высшим слоям общества. Характерно, что подобная оппозиция, и это также признается сегодня все шире, не имеет революционного или реформаторского потенциала. Как пишет Ч.Лэш, "радикальные движения, нарушавшие мирное течение жизни в двадцатом веке, одно за другим потерпели крах, и последователи их пока не появились... Новые социальные движения не имеют между собой ничего общего; единственная объединяющая их цель заключается не в революционном преобразовании общества, а во вхождении во властные структуры" [306]. Современный низший класс представляет собой массу, еще не имеющую классового самосознания и в этом отношении не представляющую собой существенной опасности для правящей верхушки. Между тем в ней скрыта значительная деструктивная сила, которая как сегодня, так в гораздо большей мере завтра способна оказать весьма серьезное сдерживающее воздействие на социальное и хозяйственное развитие западных обществ. С одной стороны, поддержание существующего status quo требует огромных материальных затрат, которые в самое ближайшее время, по мере объективного роста этой категории населения как в силу вытеснения части активных работников из материального производства, так в еще большей степени по причине прогрессирующего старения развитых наций и роста доли пожилых граждан, имеют тенденцию резко увеличиться. С другой стороны, рост бедности в условиях невозможности адекватного противодействия данной проблеме будет вызывать рост напряженности в рядах среднего класса, представители которого окажутся перед лицом перемещения вниз по социальной лестнице; последнее вполне способно привести к ожесточению противостояния между предпринимателями и работниками, ценой смягчения которого станет объективное замедление темпов технологического прогресса и рост издержек на оплату труда, что окажет сдерживающее воздействие на наиболее развитые хозяйственные системы. [305] - См.: Una M. The Next American Nation. P. 159. [306] - Lasch Ch. The Revolt of the Elites and the Betrayal of Democracy. P. 27. * * * Мы уделили столь значительное внимание росту имущественного неравенства в современных западных обществах в первую очередь потому, что данный процесс представляется нам наиболее заметным воплощением нарастающей напряженности в отношениях между экономическим и постэкономическим началами в нынешней ситуации. Безусловно, современная высшая страта еще не стала в полной мере носителем постэкономических ценностей как по своей композиции, так и по доминирующим в поведении ее представителей мотивам; между тем низшие слои общества в наиболее четком виде представляют собой средоточие экономической ориентации. По мере становления материальных основ постэкономического общества степень разрыва между этими двумя социальными группами будет, без всякого сомнения, лишь нарастать. Сегодня было бы неправильным утверждать наличие прямого конфликта в отношениях между двумя формирующимися основными классами постэкономического общества. Оценка проблем неравномерного распределения между ними общественного достояния и анализ количественного роста низшего класса приводят нас на данном уровне исследования к трем основным выводам. Во-первых, сейчас уже не вызывает сомнения тот факт, что проблема нарастающего имущественного и социального неравенства в наибольшей мере обусловлена технологической революцией последних десятилетий. Это подтверждается, с одной стороны, тем, что снижающаяся потребность капитала в труде и его заинтересованность прежде всего в поддержании собственной конкурентоспособности вызвала первую резкую волну социального неравенства в середине 70-х, и, с другой стороны, тем, что в 90-е годы в условиях благоприятной хозяйственной конъюнктуры проблема не получила своего решения в силу ускорившегося технологического прогресса и резкого обесценения вследствие этого большей части неквалифицированной рабочей силы. Во-вторых, проблема бедности в современных условиях не является, как это нередко было раньше, проблемой физического выживания, или пауперизма; она не вытекает из отдельных экономических трудностей, таких, как циклические кризисы и т.п.; она не обусловлена в значительной мере нежеланием составляющих низший класс людей инкорпорироваться в общественное производство. Данная проблема порождена естественным развитием современного хозяйства, и хотя возможности общества достаточны для того, чтобы обеспечить представителям низшего класса жизненные условия, которые двадцать лет назад показались бы весьма привлекательными, перелома в развитии данной тенденции, обусловленного самим объективным хозяйственным прогрессом, ожидать не приходится. В-третьих, и это следует из первых двух обстоятельств, современная система социального обеспечения и трансфертов в пользу низкооплачиваемых слоев населения способна, как показывает в первую очередь практика последнего десятилетия, лишь поддерживать сложившийся уровень потребления этих классов и не допустить его резкого снижения. При этом совершенно очевидно, что даже сохраняя нынешнюю ситуацию, если так можно сказать, в абсолютных показателях, любые усилия правительства не способны привести к установлению более уравновешенных пропорций распределения общественного богатства в целом, так как любые формы помощи бедным -- от перераспределения в их пользу части бюджетных средств до установления дотаций и премий предпринимателям с целью повышения уровня занятости -- могут по определению быть приняты верхним классом только в том случае, если не нанесут ущерба прогрессу производства и не снизят доходы его представителей. Прямое же увеличение налогов на корпорации с целью поддержания высоких социальных расходов способно лишь замедлить экономический рост, и не более того. Между тем отсутствие в нынешней ситуации явно выраженного конфликта в отношениях между высшей и низшей социальными стратами вовсе не означает, что таковой не способен возникнуть в среднесрочной перспективе. Напротив, мы полагаем, что в ближайшие два-три десятилетия эта проблема окажется основной в большинстве развитых стран, и тому существует несколько причин. Во-первых, характер технологического и экономического развития последних лет (и это особенно заметно в 90-е годы) свидетельствует о том, что высшая страта постиндустриального общества, в формировании которой признаки материального богатства и интеллектуальных возможностей переплелись как никогда ранее, в самой близкой перспективе способна еще больше обособиться от остального общества и резко противопоставить себя ему. Во-вторых, как мы только что показали, проблема бедности затрагивает ныне слишком широкие круги, проникая в том числе и в те слои, которые еще совсем недавно состояли в основном из квалифицированных рабочих и представителей низшей части среднего класса. Это приводит к тому, что лица, пополняющие низшую страту, объективно воспроизводят многие черты традиционно понимаемого underclass'a; ввиду невозможности повышения своей квалификации и даже предоставления своим детям нормального образования проблема низшего класса становится наследственной, а выход за его пределы -- все более сложным. В-третьих, нарастание рядов низшего класса оказывает крайне негативное воздействие на стабильность социальной структуры западных обществ в целом, и в первую очередь через представителей традиционного среднего слоя. В течение долгих десятилетий развитие индустриального общества воплощалось в устойчивом повышении жизненного уровня пролетариата, с одной стороны, и сокращении индивидуальной занятости, с другой: результатом стал средний класс, "звездный час" которого, если так можно сказать, пришелся на 20-е, а затем на 50-е и 60-е годы. Сегодня, напротив, жизненный уровень работников индустриального сектора и значительной части сферы услуг снижается, а интеллектуальных работников, прежде также принадлежавших к среднему классу, -- растет. Возникает раскол этой прежде единой массы, и, вне всякого сомнения, большая ее часть имеет перспективы пополнить ряды низшего класса, что вызывает понятный социальый протест, который может принять резко конфронтационные формы уже в следующем десятилетии. Катализатором новых проявлений классового противостояния станет, скорее всего, крах существующей сегодня системы социального обеспечения, которая не может поддерживаться неограниченно долго в ее нынешнем масштабе. Ввиду того, что как сегодня выделяемые на решение социальных проблем средства, так и те, которые могут быть направлены при приложении определенных дополнительных усилий, лишь консервируют проблему, но не решают ее, в обозримом будущем государство должно будет сделать трудный выбор между потерей конкурентоспособности национальной экономики и поддержанием нынешнего уровня жизни получателей трансфертов и пособий. Учитывая современную международную конъюнктуру, можно с уверенностью сказать, что развитие социальной сферы не станет приоритетом в первые десятилетия наступающего века. Таким образом, современные постиндустриальные общества могут вскоре стать ареной новых социальных столкновений. Для понимания степени данной опасности следует рассмотреть сущность и формы проявления основного классового противоречия постэкономического общества. Глава тринадцатая. Классовый конфликт постэкономического общества Разделяя позицию, согласно которой основным признаком социальной группы, определяемой в качестве класса, является общий хозяйственный интерес ее представителей, и принимая во внимание, что такой интерес может иметь как материалистическую, так и нематериалистическую природу, мы приходим к выводу о том, что понятие класса равно применимо как к доэкономической и экономической, так и к постэкономической эпохам социального прогресса. Таким образом, в соответствии с этой расширенной формулировкой de facto утверждается, что любое человеческое общество является классовым. Несмотря на кажущуюся парадоксальность этого тезиса, он не только не противоречит фактам истории, но и отвечает задачам социологического анализа. Оценивая перспективы цивилизации, его следует дополнить изложенным выше положением об устранении в постэкономическом обществе стоимостных принципов обмена и преодолении эксплуатации в ее субъективном понимании. В рамках такого подхода вполне логичны выводы об открывающихся в будущем возможностях как повышения жизненного уровня материалистически мотивированных граждан, так и максимальной самореализации нематериалистически мотивированных личностей. Единственное, что оказывается в данном случае недосягаемым, -это формирование эгалитаристской системы, однако иллюзорность перспектив таковой и без того представляется очевидной. Исходя из предположения о классовом (а не стратифицированном, комплексном или гармоничном) характере нового общества, мы можем определить два основных вопроса, которые в ближайшие десятилетия неизбежно окажутся поставленными перед футурологами самим естественным ходом событий. Первый воп рос носит теоретический характер, и решение его может быть достаточно определенно предложено уже сегодня; второй может быть пока только поставлен. Их можно сформулировать следующим образом: что окажется основным достоянием высшего класса будущего общества; как в рамках постэкономической системы новые формы классового неравенства могут быть поставлены под контроль и не стать источником опасного социального конфликта? Для исследования обеих этих проблем следует обратиться к истории классового противостояния на протяжении различных эпох и рассмотреть ее с несколько нетрадиционной и, как может показаться, даже отчасти наивной точки зрения. К истории классового противостояния История классового противостояния стара, как сам социум. Даже первобытные племена могут называться сообществами в собственном смысле этого слова только с того момента, когда составляющие их люди осознали собственные материальные интересы, отличные от интересов других людей, тем самым выделив самих себя из массы движимых инстинктами высокоразвитых приматов. Это не могло не породить некую схему соподчинения индивидуальных интересов и стремлений; разумеется, она в значительной мере базировалась на принципах, почерпнутых людьми того времени из чисто биологических типов организации, и поэтому основой авторитета вождя племени и его власти было естественное стремление соплеменников к выживанию. Будучи по преимуществу инстинктивным, в абсолютно враждебной человеку природной среде оно не могло реализоваться вне пределов архаической первобытной общины. В таких условиях власть вождя, что весьма знаменательно, определялась его опытом, умениями и знаниями, без которых общине было бы гораздо труднее выживать в борьбе за собственное существование. Первые общества, традиционно рассматриваемые как классовые, возникли в форме гипертрофированной общины в ответ на необходимость совместного ведения хозяйства. В новых условиях власть вождя, государя или императора распространялась на столь большое сообщество, что для ее сохранения эволюционным образом сформировалась многоступенчатая социальная система, предусматривавшая уже не непосредственную необходимость подчинения вождю, а традицию подобного подчинения, уходящую далеко в прошлое. Весьма симптоматично, что первоначально возникшие классовые структуры часто, хотя и не всегда вполне осознанно, обозначаются философами и социологами как традиционные общества. При этом нельзя не отметить, что под такое определение подпадают и системы, где властная традиция тесно переплеталась с другой традицией, самой мощной из известных истории, -- религиозной. Между тем налицо феноменальный факт: во всех обществах, где верховный вождь воспринимался как воплощение божества, классовая структура в традиционном ее понимании отсутствовала, и основное противостояние проходило не между господствующим и подавленным классом, а между властителем и его народом. Этот факт был настолько очевидным уже для историков эпохи Просвещения, что впоследствии никто (кроме советских марксистов) уже не пытался объединить азиатские монархии, египетскую империю, сообщества доколумбовой Америки и греко-римскую цивилизацию в единый тип производства. На смену этим обществам (в пределах восточного Средиземноморья) или в качестве развивавшихся параллельно с ними пришли социальные системы, весьма не случайно названные в период позднего средневековья обществами классической древности. Нетрудно догадаться, что классического было обнаружено в древности средневековыми владыками: то была, разумеется, военная машина, которая водрузила сначала знамена македонской армии, а затем и орлы римских легионов на индийской границе. Военный характер социальной организации проявился в античном обществе как никогда прежде и никогда впоследствии; фактически все свободные граждане могли исполнять воинские обязанности, огромные массы насильственно удерживаемых и принуждаемых к труду рабов населяли Средиземноморье, государство могло развиваться и даже поддерживать себя в глазах граждан только через территориальную экспансию, в результате чего границы империи включали в себя территории, между которыми не только не существовало значимых хозяйственных связей, но в пределах каждой из которых (что подтверждается примером вполне динамичного развития частного производства в греческих полисах и колониях) нельзя было найти никаких серьезных предпосылок для скоординированной деятельности больших масс людей. В отличие от античных империй, новые социальные структуры европейского средневековья продемонстрировали полную неспособность сохранить прежний порядок. Хорошо известно, что первые короли готов стремились не разрушить Римскую империю, а лишь стать ее властителями; между тем в период распада римского государства в хозяйственном базисе общества произошли такие перемены, которые сделали сохранение прежних социальных форм невозможным и резко понизили роль и значение военного фактора в целом. Родились отдельные государства, которые, по аналогии с национальными государствами Нового времени и городами-государствами античности, можно назвать территориальными государствами, где общность населения достаточно естественным образом задавалась совокупностью хозяйственных, этнических и культурных факторов. В новых условиях возникла система, естественным элементом которой стала существенная степень хозяйственной свободы; в ее рамках сформировалась целая "лестница" суверенитетов, возникли анклавы и города, не подчинявшиеся верховным правителям, где власть в значительной мере делегировалась снизу и поддерживалась лояльностью граждан. И так же, как оказались правы мыслители средневековья, говоря об античном строе как о периоде классической древности, не ошибся и К.Маркс, когда, размышляя о буржуазной революции, ознаменовавшей исторический предел этого строя, назвал ее политической революцией, завершающей историю политического общества. Социальная система, сменившая политическое общество, оказалась основана прежде всего на доминировании чисто хозяйственной необходимости. Технологический прогресс, источником которого стали возросшая свобода человека и новая роль науки, обеспечил относительную защищенность человека от сил природы, он отринул обычаи и статуты, на которых базировались традиционные социумы, сделал военную силу смехотворной по сравнению с потенциалом, освобождаемым научно-технической и хозяйственной экспансией, и в полной мере поставил политическую верхушку общества на службу финансовому капиталу. К началу нашего столетия в развитых странах сформировалось экономическое общество, основанное на всеобщей связи производителей и потребителей посредством рыночного механизма, примате частной собственности, полной хозяйственной и политической свободе личности и эксплуатации, имеющей место в рамках вполне равноправных с юридической точки зрения отношений. Сегодня мы стоим на пороге постэкономической эпохи, отрицающей важнейшие принципы экономического общества. Какие изменения принесет этот переход с точки зрения социальной структуры? Какие тенденции общественного прогресса получат дальнейшее развитие, а какие останутся в истории? В поиске ответов на эти вопросы рассмотрим три проблемы, каждая из которых сегодня решается, как правило, образом, весьма непохожим на тот, который мы хотим здесь предложить. Они связаны, во-первых, с тем, какие новые классы приходят на смену предшествующим и каков характер перехода от одного типа классовой структуры к другому; во-вторых, с тем, что именно выступает основным достоянием доминирующего класса, позволяющим ему распространять свою власть на общество; в-третьих, с тем, в каком направлении эволюционировало на протяжении истории социальное неравенство, какие оно принимало формы и масштабы и какими могут быть соответствующие тенденции в условиях становления постэкономического общества. Но сначала следует сделать несколько предварительных замечаний, касающихся движущей силы, определявшей последовательную смену отмеченных выше эпох развития цивилизации. На наш взгляд, на протяжении всей истории человечества наиболее очевидно наблюдаемой тенденцией оставался прогресс материальных производительных сил и основанное на нем укрепление независимости человека от сил природы. Важнейшей формой проявления данного процесса становилось все более неукротимое доминирование хозяйственных отношений над всеми прочими составляющими социальной системы. За этим, в свою очередь, стояла тенденция ко все более полному осознанию человеком своего материального интереса как детерминирующего его устремления и поступки. Последнее фактически тождественно процессу становления экономического общества. Таким образом, мы считаем возможным утверждать, что вплоть до настоящего времени история классовых обществ представляла собой экспансию экономических сил по отношению к факторам, определявшим структуру инстинктивной деятельности, а затем и к силам традиции, военным и политическим. В этой системе координат экономическое общество возникает там и тогда, где и когда появляется возможность индивидуализированного производства и обмена; соответственно, архаические общества в полной мере относятся к доэкономической эпохе, классические -- к экономической, а традиционные представляют собой промежуточную социальную форму, которая может быть отнесена как к той, так и к другой категории с примерно одинаковой степенью условности. Движение в направлении экономического общества развертывается, повторим еще раз, под воздействием нарастающей степени "кристаллизации" материальных интересов человека. Итак, к высшей точке экономической эпохи человечество приходит через смену различных классовых обществ. Какие же основные классы исторически противостояли друг другу и как происходила смена одного типа классового устройства другим? В данном случае необходимо подчеркнуть два момента. С одной стороны, налицо существенное различие в характере переходов между отдельными типами обществ в пределах доэкономической и экономической эпох. В первом случае в архаических и традиционных обществах классовая структура развивалась вполне эволюционно, и процесс заключался не столько в поляризации социальных сил, сколько в их сложной сегментации, определявшейся в конечном счете непосредственными потребностями функционирования общества. Оставаясь относительно единым в своей отделенности от высшего класса, общество стратифицировалось в первую очередь функционально. Не делая его бесклассовым, этот процесс вызывал к жизни крайне острые противоречия, основанные на монополизации высшими кастами тех видов деятельности, которые фактически были связаны с обслуживанием и поддержанием скреплявшей общество традиции, а также на колоссальном отрыве данных групп от остальной массы людей. С переходом к экономическому типу общества классовая разделенность стала отчетливой, и профессиональная стратификация сменилась поляризацией социума вокруг двух противостоящих друг другу слоев. В новых условиях все прочие различия, существовавшие между людьми, оказывались гораздо менее значимыми, чем то фундаментальное отличие, которое становилось основой для отнесения человека к тому или иному социальному классу. С другой стороны, переходы от одного типа общества к другому в рамках экономической эпохи обнаруживают весьма интересные закономерности. Во-первых, нетрудно заметить, что любая социальная трансформация (за исключением перехода от архаического общества к традиционному, происшедшего, впрочем, в пределах доэкономической эпохи) характеризовалась тем, что оба основных класса предшествующего общества теряли свою ключевую роль и быстро низводились до статуса малозначительных социальных групп. Так, класс, охранявший устои традиционного общества и включавший в себя аристократию и жреческую касту, фактически не играл определяющей роли в античном обществе, где не нашлось места и угнетаемому в массовом масштабе местному населению. Класс свободных римских и греческих граждан, доминировавший над несвободным населением, фактически исчез вместе с эпохой античности, как исчезли и рабы; новыми основными классами стали вожди племен и территорий, с одной стороны, и полузависимые земледельцы, прообразом которых могут считаться римские колоны, с другой. Еще более очевиден тот факт, что ни политический класс дворян, управлявший европейскими феодальными государствами, ни противостоявшее ему в течение сотен лет крестьянство не играли ключевых ролей в индустриальном обществе, где основными классами стали буржуа и пролетарии. Таким образом, история классового общества любого типа завершается взаимной гибелью противостоящих классов, и есть все основания предположить, что при переходе к постэкономическому состоянию произойдет то же самое. Во-вторых, достаточно легко проследить, как с каждым новым этапом развития экономического общества усиливается социальная роль того сословия, которое в конечном счете содержит в себе элементы новой общественной структуры. Если в античном обществе фактически не существовало значимого среднего класса, занимавшего промежуточное положение между свободными и несвободными гражданами (колоны стали достаточно многочисленными только в период упадка римского хозяйственного строя), то в средневековом обществе он был представлен весьма широким сообществом ремесленников и купцов, не говоря уже о городском населении, не принадлежавшем непосредственно ни к господствующему, ни к подавленному классу. Наконец, в условиях капитализма существуют целые социальные слои, не относящиеся ни к буржуазии, ни к пролетариату, и рост их численности на протяжении последнего столетия представляет собой один из самых динамичных социальных процессов. В-третьих, на протяжении всей истории экономической эпохи высшая страта становится dejure все более демократичной, все менее элитарной, но в то же время de facto оказывается все более узкой и замкнутой. Общность свободных граждан в условиях античности была предельно дифференцирована по имущественному и статусному признаку, но так или иначе она составляла, по крайней мере в центральных районах средиземноморской империи, если не большую, то весьма значительную часть населения. В средневековой Европе (если брать в качестве примера предреволюционную Францию) дворянское сословие и духовенство составляли не более четырех процентов населения; к ним можно добавить несколько меньшую по численности группу состоятельных буржуа, однако в любом случае результирующая цифра окажется на порядок меньшей, нежели в первом случае. Если обратиться к современной ситуации, то можно увидеть, что лишь один процент американцев в конце 80-х годов имел доход более 120 тыс. долл. в год, но и этот показатель вряд ли может считаться достаточным основанием для отнесения всех достигших такого уровня благосостояния людей к реальному высшему классу постиндустриального общества. Рассмотрим теперь, обладание каким ресурсом или каким правом обеспечивало представителям господствующего класса их положение в различных исторических типах общества. В доэкономическую эпоху, как мы уже отмечали, важнейшим элементом консолидации оставалась либо непосредственная материальная необходимость, либо сила традиции. В данном случае власть господствующего класса исходила или непосредственно от роли его представителей как носителей знания, абсолютно необходимого для функционирования общества, или от исполнения или воплощения ими элементов традиции, скреплявших общество и наполнявших его существование внутренним смыслом. В социумах, относимых с теми или иными оговорками к экономической эпохе, ситуация меняется. В античных обществах основой господства свободного класса над зависимым являлась par excellence военная сила. Более того; внутри самого привилегированного класса реальную власть имели, как правило, лица, занимавшие высокие должности в военной иерархии. Весьма неслучайно одной из основных обязанностей римских консулов было исполнение роли главнокомандующих; во времена упадка республиканского строя все диктаторы выходили из среды военных; имперский режим сформировался в гражданских войнах, а впоследствии немалая часть императоров была свергнута или назначена армейской верхушкой. В рамках данного социального порядка денежное богатство скорее следовало из военного успеха, нежели определяло общественный статус per se, а земельная собственность не имела основополагающего значения, так как в границах метрополии доминировала формально находившаяся в общем владении римского народа ager publicus, суверенитет же императоров над отдельными провинциями имел скорее номинальное значение. Напротив, рост влияния земельной собственности и образование больших замкнутых владений при одновременном истощении притока рабов и спаде производства в хозяйствах свободных граждан оказались сопряжены с упадком и разрушением античного строя. В средневековом обществе источником доминирующего положения феодального класса стала собственность на землю как основной производственный фактор. Делегирование власти от монархов к их вассалам и далее, к мелкому дворянству, также, что весьма характерно, происходило через жалование прав на земельные владения, аллоды, которые первоначально закреплялись во временное пользование, затем в пожизненное владение, а впоследствии стали наследуемой собственностью. Здесь впервые проявились элементы экономической зависимости низшего класса от господствующей верхушки. В отличие от античного общества, где в аграрном секторе широко применялся рабский труд, средневековые крестьяне практически не были юридически закрепощены, а изъятие прибавочного продукта происходило не вследствие принадлежности самого раба господину, а в форме земельной ренты, представлявшей собой плату крестьянина за использование принадлежавшего феодалу надела. Фактор земельной собственности определял иерархическую лестницу феодального общества, и место на ней в большинстве случаев либо обусловливалось масштабами владений того или иного сеньора, либо в конечном счете воплощалось в размерах его собственности. Характерно, что третье сословие вряд ли столь легко разрушило бы феодальный строй, если бы к соответствующему периоду буржуазия и крестьянство не обеспечили свое доминирование в обществе не только в качестве распорядителей денежного богатства, но и в качестве владельцев большей части земельной собственности. В буржуазном обществе основным условием принадлежности к верхушке общества стали финансовые ресурсы. Подавленный класс пролетариев образовался вследствие как обезземеливания крестьян, так и разорения мелких ремесленников, труд которых стал неэффективен в условиях машинного производства. Установив контроль за финансовыми потоками, представители буржуазного сословия добились монополии на большую часть материальных средств производства, которые уже не могли (в силу в том числе и технологических причин) находиться в собственности отдельных мелких владельцев. Несмотря на то, что пролетаризация общества никогда не переходила опасной черты, промышленные рабочие и буржуа безусловно оказались двумя основными классами индустриальной эпохи. Следует заметить, что самовозрастание капитала, с одной стороны, требовало значительных первоначальных вложений и, с другой стороны, не могло эффективно происходить фактически ни в одной области, за исключением промышленности и торговли; поэтому класс буржуа только имел в собственности все необходимые условия для контроля над обществом. Что вытекает из приведенного ряда? Проповедуя идею справедливых социальных преобразований, все философы так или иначе призывали к переустройству общества на основе предоставления больших прав и возможностей тем, кто непосредственно создает материальные богатства: этим проникнуты все утопии от Т. Мора до К.Маркса. Однако труд никогда не главенствовал над миром. Рассмотренные нами типы организации классовых обществ показывают, почему труд как производственный ресурс не управлял, не управляет и не будет управлять ни одной хозяйственной системой: власть всегда контролировалась владельцами того ресурса, который на каждом этапе исторического прогресса обладал наибольшей редкостью и ограниченностью; предложение же труда всегда было избыточным, сама деятельность -- воспроизводимой и повторяемой, а редкость ее -- минимальной. В контексте нашего анализа мы приходим к пониманию еще одного достаточно примечательного момента. Вне зависимости от того, насколько значительной оказывалась прослойка, разделявшая два основных класса того или иного общества, именно она порождала те социальные группы, которые определяли главные стороны общественного противостояния в следующую историческую эпоху. Если рассматривать переход от античного общества к средневековому, можно увидеть, что именно рентные отношения между прикрепленным к земле колоном и землевладельцем, распространившиеся начиная со II века н.э. и первоначально не игравшие заметной хозяйственной роли, стали социальной моделью, наиболее близкой к феодальным отношениям. Если оценивать кризис феодального общества, еще более очевидным становится, что и пролетарии, и буржуа вполне сформировались как значимые общественные страты еще в позднем средневековье, а затем, в период перехода к индустриальному обществу, лишь закрепились статусно и выросли численно. Отсюда также следует, что возникающее постэкономическое общество (во всяком случае -- на этапе его становления) будет характеризоваться такой социальной структурой, в которой и пролетариат, и современная буржуазия не будут играть доминирующей роли, хотя, безусловно, и сохранятся как отдельные социальные слои. Новое противостояние родится в иной плоскости, основой власти в формирующемся постэкономическом обществе станет новый ограниченный ресурс, а два полярных класса со временем инкорпорируют в себя все сегодня существующие общественные группы. При этом уже теперь можно с достаточной уверенностью определить, что именно станет важнейшим ресурсом нового общества: им окажутся способность усваивать и создавать знания, обеспечивающие технологический прогресс и формирование новых социальных технологий. Постэкономическая революция является в полной мере интеллектуальной революцией, подготавливающейся, проявляющейся и воплощающейся в прогрессе теоретического и прикладного знания. Таким образом, мы подошли к вопросу о том, в каком направлении прежде эволюционировало социальное неравенство, какие принимало формы и масштабы и каковы его тенденции в условиях становления постэкономического общества. В той же мере, в какой человек всегда стремился к преодолению угнетения и эксплуатации, он стремился и к установлению равенства. По сути дела, эти две цели нередко подразумевались как тождественные. В начале этой книги мы показали, что даже самые масштабные социальные и хозяйственные сдвиги, которые приводят к формированию основ постэкономического общества, не способны, тем не менее, обеспечить преодоление эксплуатации как отчуждения части произведенного продукта от непосредственного производителя. В то же время мы пришли к заключению, что человек преодолевает эксплуатацию в ее субъективном измерении, как только он выходит за пределы материалистической мотивации и подлинно значимым для него результатом деятельности становятся собственные качества и способности, являющиеся его неотчуждаемым достоянием. Однако субъективное преодоление эксплуатации вовсе не означает субъективного установления равенства. Уже сам выход за пределы материалистической мотивации делает человека отличным от тех, кто сохраняет материальные стимулы в качестве основных ориентиров сознательной деятельности. При этом подобное неравенство имеет такой масштаб и такое значение, какого не имели различия в денежном богатстве или социальном статусе. Как следствие, проблема неравенства не только не решается с преодолением эксплуатации, как это могло казаться многим социальным мыслителям в прошлом, но, напротив, становится исключительно острой и болезненной. Идея преодоления неравенства оказалась столь значимым элементом всех социальных теорий потому, что в течение долгих веков оно считалось не только желанным, но и достижимым. Причем идея эта не была основана на одних только методологических или телеологических посылках. В разные исторические периоды акцент делался на различных измерениях равенства. Одна из первых его проповедей содержится в священных книгах христианства, где неравенство человека, обусловленное его имущественным, классовым или национальным происхождением, рассматривалось как несущественное по сравнению с равенством всех людей, придерживающихся нового вероучения. Затем акцент был перенесен на необходимость достижения юридического равенства как одно из условий идеального общества; это характерно для европейской философии со времен раннего средневековья и особенно ярко представлено в трудах теоретиков гуманистического направления школы естественного права. Позднее неоднократно отмечалась возможность достижения равенства интеллектуального; этот тезис базировался на весьма примитивных естественнонаучных воззрениях философов-просветителей, однако также имел широкий общественный резонанс. Наконец, идеологи коммунизма считали необходимой чертой совершенного общества установление имущественного равенства, попираемого в условиях буржуазного строя. Примечательна не столько сама эволюция идей равенства, сколько то, что каждая трактовка получала определенное подтверждение своей обоснованности и реалистичности. Как бы это ни казалось парадоксальным, можно утверждать, что экономическая эпоха представляет собой эпоху ослабления неравенства. Становление античного общества фактически устранило возможность безграничной власти монарха над своими подданными; средневековый строй отверг собственность человека на других людей; индустриальное общество провозгласило юридическую свободу личности. Кроме того, собственно имущественное неравенство также серьезным образом сходило на нет. С каждым новым шагом прогресса оно снижалось уже постольку, поскольку, с одной стороны, низшие слои общества улучшали свое материальное положение, отодвигавшее их от грани, за которой возникала угроза физическому выживанию, и, с другой стороны, между высшими и низшими классами возникали средние слои, усиливающие свою роль и значение. Даже если рассмотреть эволюцию неравенства на протяжении последних трехсот лет, мы получим картину устойчивого снижения неравномерности распределения материального богатства во всех развитых странах (возможно, лишь за исключением США, где индустриальное общество развивалось на собственной основе, а не возникло из недр феодальной структуры[307]). В то же время (и это важно подчеркнуть) само становление индустриального общества вызвало резкое нарастание неравномерности распределения материальных благ между регионами мира; так, Р.Хейльбронер отмечает, что между 1750 и 1980 годами разрыв в благосостоянии индустриализованных и малоиндустриализованных наций, находившихся в середине XVIII века приблизительно на одном уровне развития, вырос минимум в 8 раз[308]. Особенно же привлекает к себе внимание тот факт, что в самих развитых странах тенденция к постепенному снижению остроты проблемы имущественной дифференциации сменилась в последние десятилетия на противоположную; это стало особенно заметным начиная с середины 70-х годов. Так, с 1973 по 1990 год ВНП Соединенных Штатов вырос почти на 55 процентов, но реальная заработная плата рабочих увеличилась чуть более чем на 10 процентов, в то время как прибыль коммерческих компаний подскочила в 2,5 раза[309]. Похожие данные характеризуют ситуацию и в других постиндустриальных странах. Э. фон Вайцзеккер приводит в этой связи пример Германии, где с 1980 по 1990 год валовой национальный продукт вырос несколько более чем на 20 процентов, реальная заработная плата в течение всего этого периода оставалась на прежнем уровне, а прибыль капитала увеличилась более чем вдвое[310]. Эти тенденции вполне объективны и знаменуют собой новое качество современного общества, в котором центральное место занимают знания и информация. В новых условиях проблема неравенства оказывается весьма комплексной и включает в себя как чисто имущественный аспект, к оценке которого мы теперь переходим, так и интеллектуальный и социальный аспекты, становящиеся, на наш взгляд, базой основного классового конфликта постэкономического общества -- конфликта между классом людей, способных к продуцированию информации и знаний и обладающих наиболее важным и наиболее редким ресурсом, определяющим благосостояние общества, и низшим классом, объединяющим тех, кто по тем или иным причинам не может войти в круг новой интеллектуальной элиты. Особый драматизм придают этой ситуации два фактора, на которые мы еще раз считаем нужным обратить внимание: во-первых, люди, принадлежащие к высшей и низшей стратам постэкономического общества, отличаются не только ин теллектуальным потенциалом, но также и различными типами мотивации деятельности, различными типами разделяемых ими ценностей, а это гораздо сильнее подчеркивает масштабы формирующегося неравенства, чем собственно имущественные различия; во-вторых, нематериалистически мотивированные представители высшего класса, создавая уникальные и невоспроизводимые продукты, получают в свое распоряжение большую часть национального достояния, чем собственники финансового и промышленного капитала в индустриальном обществе. Поэтому, как мы полагаем, переход к постэкономическому состоянию представляет собой одну из наиболее нестабильных эпох развития цивилизации; формируется общество, внутренние закономерности развития которого с позиций сегодняшнего дня выглядят весьма неопределенно. [307] - См. Wright Mills С. The Power Elite. P. 12-13. [308] - См. Heilbroner R. 21st Century Capitalism. N.Y.-L., 1993. P. 55. [309] - См. Ayres R. U. Turning Point. P. 119. [310] - См. Weizaecker E., von, Lovins A.B., Lovins L.H. Factor Four. P. 279. Классовый конфликт постэкономического общества Социальные противоречия, возникающие при переходе к постэкономическому обществу, по уровню своей комплексности превосходят любой прежний тип социального противостояния. Основные противоречия экономической эпохи обусловливались позициями двух главных классов, располагавших, с одной стороны, монопольным ресурсом, без которого воспроизводство существующих порядков было невозможным (традициями и обычаями, военной силой, землей или капиталом), а с другой стороны -- трудом. Противостоящие стороны имели, как это ни парадоксально, больше сходства, чем различий. Прежде всего, это определялось сходной системой мотивов: как представители господствующих классов, так и трудящиеся стремились к максимально возможному присвоению материальных благ. Кроме того, что особенно важно, оба класса были взаимозависимы: ни представители низших слоев общества не могли обеспечить своего существования без выполнения соответствующей социальной функции, ни высший класс не мог извлечь своей части национального богатства, не применяя для этого их труда. Переход к постэкономическому обществу происходит в качественно иной ситуации. Композиция двух основных классов с формальной точки зрения остается прежней; с одной стороны, мы видим новую доминирующую социальную группу, обладающую контролем за информацией и знаниями, стремительно превращающимися в основной ресурс производства, с другой -- сохраняется большинство, способное претендовать на часть общественного достояния только в виде вознаграждения за свою трудовую деятельность. Однако теперь противостоящие стороны имеют больше отличных, нежели сходных, черт. Представители господствующего класса во все большей мере руководствуются мотивами нематериалистического типа: во-первых, потому, что их материальные потребности удовлетворены в такой степени, что потребление уже становится одной из форм самореализации; во-вторых, потому, что пополняющие его творческие работники стремятся не столько достичь материального благосостояния, сколько самоутвердиться в качестве уникальных личностей. Напротив, представители угнетенного класса в той же мере, что и ранее, стремятся удовлетворить свои материальные потребности и продают свой труд в первую очередь ради получения материального вознаграждения, руководствуясь, таким образом, вполне экономическими в своей основе стимулами. Более того, в новых условиях господствующий класс не только, как прежде, владеет средствами производства, либо невоспроизводимыми по своей природе (земля), либо созданными трудом подавленного класса (капитал) на основе сложившихся принципов общественной организации, но сам создает эти средства производства, обеспечивая процесс самовозрастания информационных ценностей. Таким образом, низший класс оказывается в гораздо большей мере изолированным, нежели ранее; он фактически не представляет собой для высшего класса "его иного", без которого в прежние эпохи тот не мог существовать. В результате претензии низшего класса на часть национального продукта, которые ранее представлялись более чем обоснованными, сегодня выглядят гораздо менее аргументированными, и этим, на наш взгляд, в значительной мере и объясняется нарастающее материальное неравенство представителей высших и нижних общественных слоев. Современное социальное противостояние отличается от предшествующих и в институциональном аспекте. Во-первых, во всей предшествующей истории угнетенные классы обладали собственностью на свою рабочую силу и были лишены собственности на средства производства. Социалисты, заявлявшие о необходимости реформирования буржуазного строя, считали, что единственной возможностью разрешения этого противоречия является обобществление земли и средств производства и придание им статуса так называемой общенародной собственности. Развитие пошло по иному пути, и сегодня мы имеем ситуацию, в которой, с одной стороны, многие представители трудящихся классов имеют в своей собственности акции промышленных и сервисных компаний, а также в состоянии приобрести в личную собственность все средства производства, необходимые для создания информационных продуктов, представляющих собой основной ресурс современного производства. С другой стороны, представители господствующих классов также имеют в собственности акции и другие ценные бумаги, приносящие их держателям одинаковый доход вне зависимости от их социального статуса; как и все другие члены общества, они, разумеется, имеют возможность приобретать в личную собственность те средства производства, которые могут быть применены индивидуально. По сути дела, в течение последних десятилетий практически каждый случай перехода человека из среднего класса общества в его интеллектуальную и имущественную верхушку в той или иной мере связан не столько с удачной реализацией его прав собственности на капитальные активы (для чего необходимо иметь их изначально и уже принадлежать к высшей страте), сколько с эффективным использованием интеллектуальных возможностей и находящихся в личной собственности средств производства для создания новых информационных, производственных или социальных технологий. Таким образом, современный классовый конфликт не разворачивается вокруг собственности на средства производства, а формируется как результат неравного распределения самих человеческих возможностей; последние, безусловно, отчасти предопределены принадлежностью человека к определенной части общества, но не детерминированы этой принадлежностью в полной мере. Таково первое весьма заметное отличие нового социального конфликта от ему предшествовавших. Во-вторых, на протяжении всей экономической эпохи представители высших классов извлекали свои основные доходы посредством отчуждения прибавочного продукта у его непосредственных производителей, вынужденных уступать часть созданных ими благ под воздействием прямого принуждения. Отчуждение прибавочного продукта (или эксплуатация) не только играло в истории роль фактора социального противостояния, но и служило механизмом концентрации материальных ресурсов и человеческих усилий там, где они были более всего необходимы; эксплуатация служила также развитию новых, передовых форм производства, ставших основой дальнейшего прогресса. Как отмечает Р.Хейльбронер, "эксплуатация... это темная обратная сторона цивилизации, по меньшей мере в части достижения ею материальных успехов"[311]. Социалисты пытались преодолеть эксплуатацию посредством организации нового типа распределительной системы, однако и эта попытка оказалась несостоятельной. Эксплуатация становится достоянием истории, как мы показали выше, по мере [311] - Heilbroner R. L. Behind the Veil of Economics. Essays in the Worldly Philosophy. N.Y.-L.,1988.P.87. того как меняется система ценностей человека и удовлетворение материальных потребностей перестает быть его основной целью. Если люди ориентируются прежде всего на приоритеты духовного роста и самореализации в творческой деятельности, а не только на повышение материального благосостояния, то изъятие в пользу государства или общества части производимой ими продукции, получение той или иной прибыли от деятельности их не воспринимается ими как фактор, кардинально воздействующий на их мироощущение и действия. Эта трансформация освобождает от эксплуатации тех, кто осознал реализацию именно нематериальных интересов в качестве наиболее значимой для себя потребности. Оказавшись за пределами этого противостояния, человек становится субъектом неэкономических отношений и обретает внутреннюю свободу, невозможную в границах экономического типа сознания. В итоге классовый конфликт перестает быть неразрывно связан с проблемой эксплуатации и распределения собственности. Таким образом, классовое противостояние, возникающее при переходе к постэкономическому обществу, с одной стороны, как никогда ранее отличается его обусловленностью социопсихологическими параметрами; с другой стороны, характеризуется небывалой оторванностью высшего класса от низших социальных групп и автономностью информационного хозяйства от труда. Именно это обесценивает единственный актив, остающийся в распоряжении низших классов общества, в результате чего достающаяся им часть общественного богатства неуклонно снижается. Социальное противостояние, базирующееся на качественном различии мировоззрений и ценностных систем, дополняется беспрецедентными в новейшей истории проблемами, имеющими сугубо экономическую природу. Попытки охарактеризовать классовый конфликт, свойственный постиндустриальному обществу, предпринимались социологами еще до создания концепции постиндустриализма. Обращаясь к вопросу о природе господствующего класса формирующегося общества, исследователи так или иначе вынуждены были прогнозировать, какая именно социальная группа окажется противостоящей новой элите и какого рода взаимодействие возникнет между этими двумя составными частями общественного организма. При этом по мере реального развития постиндустриального хозяйства доминирующий тип гипотез о характере нового социального противостояния менялся весьма показательным образом. Начало исследованиям этой проблемы было положено в первом послевоенном десятилетии. В развитии социологической теории этот период отличался преобладанием оптимистических ноток в большинстве прогнозов, обусловленных быстрым экономическим ростом, установлением классового мира и гигантскими успехами науки и технологии. Многие придерживались в то время той точки зрения, что с преодолением индустриального строя острота классового конфликта неизбежно должна исчезнуть. При этом не утверждалось, что постиндустриальное, или информационное, общество окажется образцом социального мира; предполагалось лишь, что проблемы, непосредственно обусловленные прежним типом социального конфликта, перестанут играть определяющую роль. Весьма распространенной была также позиция, согласно которой постиндустриальное общество должно было формироваться как бесклассовое, что можно, на наш взгляд, объяснить значительным влиянием социалистических представлений. В рамках подобного подхода Р.Дарендорф, считавший, что "при анализе конфликтов в посткапиталистических обществах не следует применять понятие класса", апеллировал в первую очередь к тому, что классовая модель социального взаимодействия утрачивает свое значение по мере локализации самого индустриального сектора и, следовательно, снижения роли индустриального конфликта. "В отличие от капитализма, в посткапиталистическом обществе, -- писал он, -- индустрия и социум отделены друг от друга. В нем промышленность и трудовые конфликты институционально ограничены, то есть не выходят за пределы определенной области, и уже не оказывают никакого воздействия на другие сферы жизни общества"[312]. В то же время формировались и иные позиции, принимающие во внимание субъективные и социопсихологические факторы. Так, одну из наиболее интересных точек зрения предложил Ж.Эллюль, указавший, что классовый конфликт не устраняется с падением роли материального производства и даже преодоление труда и его замена свободной деятельностью приводит не столько к элиминации самого социального противостояния, сколько к перемещению его на внутриличностный уровень[313]. На наш взгляд, в этой гипотезе, пусть в неразвитой и несовершенной форме, содержатся многие положения, которые мы считаем принципиальными для анализа постэкономического социального конфликта; не получившие в то время серьезного развития, они были взяты обществоведами на вооружение несколько позже. Начиная с 70-х годов стало очевидно, что снижение роли классового противостояния между буржуазией и пролетариатом не тождественно устранению социального конфликта как такового. Распространение постиндустриальной концепции способствовало [312] - Dahrendorf R. Class and Class Conflict in Industrial Society. P. 201, 268. [313] - См.: Ellul J. The Technological Society. N.Y., 1964. P. 400. упрочению мнения о том, что классовые противоречия вызываются к жизни отнюдь не только экономическими проблемами. Р.Инглегарт в связи с этим писал: "В соответствии с марксистской моделью, ключевым политическим конфликтом индустриального общества является конфликт экономический, в основе которого лежит собственность на средства производства и распределение прибыли... С возникновением постиндустриального общества влияние экономических факторов постепенно идет на убыль. По мере того как ось политической поляризации сдвигается во внеэкономическое измерение, все большее значение получают неэкономические факторы"[314]. Несколько позже на это обратил внимание и А.Турен[315]; исследователи все глубже погружались в проблемы статусные, в том числе связанные с самоопределением и самоидентификацией отдельных страт внутри среднего класса, мотивацией деятельности в тех или иных социальных группах и так далее. Поскольку наиболее активные социальные выступления 60-х и 70-х годов не были связаны с традиционным классовым конфликтом и инициировались не представителями рабочего класса, а скорее различными социальными и этническими меньшинствами, преследовавшими свои определенные цели, центр внимания сместился на отдельные социальные группы и страты. Распространенное представление об общественной системе эпохи постиндустриализма отразилось во мнении о том, что "простое разделение на классы сменилось гораздо более запутанной и сложной социальной структурой... сопровождающейся бесконечной борьбой статусных групп и статусных блоков за доступ к пирогу "всеобщего благосостояния" и за покровительство государства"[316]. К началу 90-х годов в среде исследователей получила признание и широко распространилась позиция, в соответствии с которой формирующаяся система характеризуется делением на отдельные слои не на основе отношения к собственности, как прежде, а на базе принадлежности человека к социальной группе, отождествляемой с определенной общественной функцией. Таким образом, оказалось, что новое общество, которое определялось даже как постклассовый капитализм, "опровергает все предсказания, содержащиеся в теориях о классах, социалистической литературе и либеральных апологиях; это общество не делится на классы, но и не является эгалитарным и гармоничным"[317]. На протяжении всего этого периода социологи в той или иной форме подчеркивали [314] - Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. P. 285, 286-288. [315] - См.: Touraine A. Critique de la modemite. P., 1992. P. 308-309. [316] - Цитируется по: Pakulski J., Waters M. The Death of Class. P. 65. [317] - Ibid. P. 147. структурированность современного им общества, но при этом акцентировали внимание на том, что его традиционно классовый характер можно считать уже преодоленным. В 80-е годы стали общепризнанными исключительная роль информации и знания в современном производстве, превращение науки в непосредственную производительную силу и зависимость от научно-технического прогресса всех сфер общественной жизни; в то же время обращало на себя внимание становление интеллектуальной элиты в качестве нового привилегированного слоя общества, по отношению к которому и средний класс, и пролетариат выступают социальными группами, неспособными претендовать на самостоятельную роль в производственном процессе. Именно к концу 80-х, по мнению многих исследователей, буржуазия и пролетариат не только оказались противопоставленными друг другу на крайне ограниченном пространстве, определяемом сокращающимся масштабом массового материального производства, но и утратили свою первоначальную классовую определенность[318]; при этом стали различимы очертания нового социального конфликта. Если в 60-е годы Г.Маркузе обращал особое внимание на возникающее противостояние больших социальных страт, "допущенных" и "недопущенных" уже не столько к распоряжению основными благами общества, сколько к самому процессу их создания[319], что в целом отражает еще достаточно высокую степень объективизации конфликта, то позже авторитетные западные социологи стали утверждать, что грядущему постиндустриальному обществу уготовано противостояние представителей нового и старого типов поведения. Речь шла прежде всего о людях, принадлежащих, по терминологии О.Тоффлера, ко "второй" и "третьей" волнам, индустриалистах и постиндустриалистах, способных лишь к продуктивной материальной деятельности или же находящих себе применение в новых отраслях третичного, четвертичного или пятеричного секторов, что, впрочем, также имело свои объективные основания, коренящиеся в структуре общественного производства. "Борьба между группировками "второй" и "третьей" волны, -- писал он, -- является, по существу, главным политическим конфликтом, раскалывающим сегодня наше общество... Основной вопрос политики заключается не в том, кто находится у власти в последние дни существования индустриального социума, а в том, кто формирует новую цивилизацию, стремительно приходящую ему на смену. По одну сторону -- сторонники инду [318] - См.: Touraine A. La retour de 1'acteur. P., 1988. P. 133. [319] - См.: Marcuse H. One-Dimensional Man. P. 53. стриального прошлого; по другую -- миллионы тех, кто признает невозможность и дальше решать самые острые глобальные проблемы в рамках индустриального строя. Данный конфликт -- это "решающее сражение" за будущее"[320]. Подобного подхода, используя термины "knowledge workers" и "non-knowledge people", придерживается и П.Дракер, столь же однозначно указывающий на возникающее между этими социальными группами противоречие как на основное в формирующемся обществе[321]; в середине прошлого десятилетия это положение было распространено весьма широко и становилось базой для широких теоретических обобщений относительно природы и основных характеристик нового общества[322]. В дальнейшем, однако, и эта позиция подверглась пересмотру, когда Р.Инглегарт и его последователи перенесли акцент с анализа типов поведения на исследование структуры ценностей человека, усугубив субъективизацию современного противостояния как конфликта "материалистов" и "постматериалистов". По его словам, "коренящееся в различиях индивидуального опыта, обретенного в ходе значительных исторических трансформаций, противостояние материалистов и постматериалистов представляет собой главную ось поляризации западного общества, отражающую противоположность двух абсолютно разных мировоззрении (курсив мой. -- В. И.)"[323]; при этом острота возникающего конфликта и сложность его разрешения связываются также с тем, что социальные предпочтения и система ценностей человека фактически не изменяются в течение всей его жизни, что придает противостоянию материалистически и постматериалистически ориентированных личностей весьма устойчивый характер. Характерно, что в своей последней работе Р.Инглегарт рассматривает эту проблему в более глобальных понятиях противоположности модернистских и постмодернистских ценностей[324], базирующихся, по мнению большинства современных социологов, на стремлении личности к максимальному самовыражению[325]. В конце столетия все шире распространяется мнение, что современное человечество разделено в первую очередь не по отношению к средствам производства, не по материальному достатку, [320] - Toffler A., Toffler H. Creating a New Civilization. Atlanta, 1995. P. 25. [321] - См.: Drucker P.F. Managing in a Time of Great Change. Oxford, 1995. P. 205-206. [322] - См.: Berger P.L. The Capitalist Revolution. Aldershot, 1987. P. 67-69. [323] - Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. P. 161. [324] - См.: Inglehart R. Modernization and Postmodernization. Cultural, Economic, and Political Change in 43 Societies. Princeton, 1997. P. 327. [325] - См.: Giddens A. The Consequences of Modernity. Cambridge, 1995. P. 156. а по типу цели, к которой стремятся люди[326], и такое разделение становится самым принципиальным из всех, какие знала история. Однако реальная ситуация далеко не исчерпывается подобными формулами. Говоря о людях как о носителях материалистических или постматериалистических ценностей, социологи так или иначе рассматривают в качестве критерия нового социального деления субъективный фактор. Но сегодня реальное классовое противостояние еще не определяется тем, каково самосознание того или иного члена общества, или тем, к какой социальной группе или страте он себя причисляет. В современном мире стремление человека приобщиться к постэкономическим ценностям, влиться в ряды работников интеллектуального труда, не говоря уже о том, чтобы активно работать в сфере производства информации и знаний, ограничено отнюдь не только субъективными, но и вполне объективными обстоятельствами, и в первую очередь -- доступностью образования. Интеллектуальное расслоение, достигающее беспрецедентных масштабов, становится основой всякого иного социального расслоения[327]. Проблемы, порождаемые информационной революцией, не сводятся к технологическим аспектам, а имеют выраженное социальное измерение. Их воздействие на общество различные исследователи оценивают по-разному. Так, П.Дракер относится к возникающим проблемам достаточно спокойно. "Центр тяжести в промышленном производстве -- особенно в обрабатывающей промышленности, -- пишет он, -- перемещается с работников физического труда к работникам интеллектуального. В ходе этого процесса создается гораздо больше возможностей для представителей среднего класса, чем закрывается устаревших рабочих мест на производстве. В целом, он сравним по своему положительному значению с созданием высокооплачиваемых рабочих мест в промышленности на протяжении последнего столетия. Иными словами, он не порождает экономической проблемы, не чреват "отчуждением" и новой "классовой войной"... Все большее число людей из рабочей среды обучаются достаточно долго, чтобы стать работниками умственного труда. Тех же, кто этого не делает, их более удачливые коллеги считают "неудачниками", "отсталыми", "ущербными", "гражданами второго сорта" и вообще "нижестоящими". Дело здесь не в деньгах, дело в собственном достоинстве"[328]. [326] - См.: Lyotard J.-F. The Postmodern Explained. P. 79. [327] - См.: Gordon E.E., Morgan R.R., Ponticell J.A. Futurework. The Revolution Reshaping American Business. Westport (Ct.)-L., 1994. P. 205. [328] - Drucker P.F. The New Realities. P. 183, 184. В то же время существует много исследователей, обращающих внимание на существенную эрозию прежних принципов построения общественной структуры. Такие известные авторы, как Д.Белл, Дж.К.Гэлбрейт, Ч.Хэнди, Ю.Хабермас, Р.Дарендорф и другие, отмечают, что новая социальная группа, которая обозначается ими как "низший класс (underclass)"[329], фактически вытесняется за пределы общества[330], формируя специфическую сферу существования людей, выключенных из прежнего типа социального взаимодействия[331]. Наиболее далеко в подобных утверждениях идет Ж.Бодриияр, считающий, что низший класс представляет собой некую анонимную массу, неспособную даже выступать в качестве самостоятельного субъекта социального процесса[332]; при этом характерно, что радикализм таких взглядов не встречает в научном сообществе заметного стремления оппонировать их автору. Вынесение конфликта за пределы традиционной классовой структуры[333] может, конечно, создать впечатление его преодоления или ослабления, но впечатление это обманчиво, и недооценка возникающего противостояния может стоить очень дорого[334]. Таким образом, основанием классового деления современного социума становятся образованность людей, обладание знаниями. Следует согласиться с Ф.Фукуямой, утверждающим, что "в развитых странах социальный статус человека в очень большой степени определяется уровнем его образования. Например, существующие в наше время в Соединенных Штатах классовые различия (курсив мой. -- В.И.) объясняются главным образом разницей в полученном образовании. Для человека, имеющего диплом хорошего учебного заведения, практически нет препятствий в продвижении по службе. Социальное неравенство возникает в результате неравного доступа к образованию; необразованность -- вечный спутник граждан второго сорта"[335]. Именно это явление представляется наиболее характерным для современного общества и вместе с тем весьма опасным. Все ранее известные принципы социального деления -- от базировавшихся на собственности до предполагающих в качестве своей основы область профессиональной деятельности [329] - См.: Bell D. The World and the United States in 2013. P. 27; Galbraith J.K. The Culture of Contentment. L.-N.Y., 1992. P. 31; Handy Ch. Beyond Certainty. L., 1996. P. 3. [330] - См.: Dahrendorf R. The Modern Social Conflict. An Essay on the Principles of Liberty. Berkeley-LA., 1990. P. 160-162. [331] - См.: Habermas J. Toward a Rational Society. Boston, 1971. P. 109. [332] - См.: Baudrillard J. In the Shadow of the Silent Majorities, or The End of the Social and Other Essays. N.Y., 1983. P. 18-19, 22. [333] - Наиболее подробно этот вопрос рассмотрен в кн.: Callinicos A. Against Postmodernism. Cambridge, 1994. Р. 162. [334] - См.: Dahrendorf R. The Modem Social ConHict. P. 164. [335] - Fukuyama F. The End of History and the Last Man. L.-N.Y., 1992. P. 116. или положение в бюрократической иерархии -- были гораздо менее жесткими и в гораздо меньшей мере заданными естественными и неустранимыми факторами. Право рождения давало феодалу власть над его крестьянами; право собственности приносило капиталисту положение в обществе; политическая или хозяйственная власть поддерживала статус бюрократа или государственного служащего. При этом феодал мог быть изгнан из своих владений, капиталист мог разориться и потерять свое состояние, бюрократ мог лишиться должности и вместе с ней -- своих статуса и власти. И фактически любой другой член общества, оказавшись на их месте, мог с большим или меньшим успехом выполнять соответствующие социальные функции. Именно поэтому в экономическую эпоху классовая борьба могла давать представителям угнетенных социальных групп желаемые результаты. С переходом к постэкономическому обществу положение меняется. Люди, составляющие сегодня элиту, вне зависимости от того, как она будет названа -- новым классом, технократической прослойкой или меритократией, -- обладают качествами, не обусловленными внешними социальными факторами. Не общество, не социальные отношения делают теперь человека представителем господствующего класса и не они дают ему власть над другими людьми; сам человек формирует себя как носителя качеств, делающих его представителем высшей социальной страты. В свое время Д.Белл отмечал, что до сих пор остается неясным, "является ли интеллектуальная элита (knowledge stratum) реальным сообществом, объединяемым общими интересами в той степени, которая сделала бы возможным ее определение как класса в смысле, вкладывавшемся в это понятие на протяжении последних полутора веков"[336]; это объясняется отчасти и тем, что информация есть наиболее демократичный источник власти, ибо все имеют к ней доступ, а монополия на нее невозможна. Однако в то же самое время информация является и наименее демократичным фактором производства, так как доступ к ней отнюдь не означает обладания ею[337]. В отличие от всех прочих ресурсов, информация не характеризуется ни конечностью, ни истощимостью, ни потребляемостью в их традиционном понимании, однако ей присуща избирательность -- редкость того уровня, который и наделяет владельца этого ресурса властью высшего качества. Специфика самого человеческого существа, его мироощущение, условия его развития, психологические характеристики, способность к обобщениям, наконец, память и так далее -- все то, что называют интеллектом и что служит [336] - Bell D. Sociological Journeys. Essays 1960-1980. L., 1980. P. 157. [337] - См.: Beck U. Risk Society. L.-Thousand Oaks, 1992. P. 53 самой формой существования информации и знаний, -- все это является главным фактором, лимитирующим возможности приобщения к этому ресурсу. Поэтому значимые знания сосредоточены в относительно узком круге людей -подлинных владельцев информации, социальная роль которых не может быть в современных условиях оспорена ни при каких обстоятельствах. Впервые в истории условием принадлежности к господствующему классу становится не право распоряжаться благом, а способность им воспользоваться. Это не означает, что новый господствующий класс оказывается жестко отделенным от остального общества и совершенно закрытым для вступления в него новых членов. Напротив, "тысячи и тысячи людей присоединяются к нему каждый год, и фактически никто из них в дальнейшем не покидает его"[338]. Современное общество тем самым формирует важнейший принцип, признающий наиболее значимыми людей, способных придать социуму максимальный динамизм, обеспечить предельно быстрое продвижение по пути прогресса[339], и в этом можно видеть залог того, что уже в течение ближайших десятилетий постэкономические ценности, на которые ориентировано большинство представителей нового господствующего класса, будут доминировать во всем социуме, а экономические перестанут играть существенную роль. Новое социальное деление вызывает и невиданные ранее проблемы. До тех пор, пока в обществе главенствовали экономические ценности, существовал и некий консенсус относительно средств достижения желаемых результатов. Более активная работа, успешная конкуренция на рынках, снижение издержек и другие экономические методы приводили к достижению экономических целей -- повышению прибыли и уровня жизни. В хозяйственном успехе предприятий в большей или меньшей степени были заинтересованы и занятые на них работники. Сегодня же наибольших достижений добиваются предприниматели, ориентированные на максимальное использование высокотехнологичных процессов и систем, привлекающие образованных специалистов и, как правило, сами обладающие незаурядными способностями к инновациям в избранной ими сфере бизнеса. Имея перед собой в значительной степени неэкономические цели (или, другими словами, цели, в содержании которых экономический контекст занимает отнюдь не главное место), стремясь самореализоваться в своем деле, обеспечить общественное признание разработанным ими технологиям [338] - Galbraith J.K. The Affluent Society. L.-N.Y., 1991. P. 263. [339] - См.: Drucker P.P. Managing the Non-Profit Organization. Practices and Principles. Oxford, 1994. P. 131. или предложенным нововведениям, создать и развить новую корпорацию, выступающую выражением индивидуального "я", эти представители интеллектуальной элиты добиваются тем не менее наиболее впечатляющих экономических результатов. Напротив, люди, чьи ценности имеют чисто экономический характер, как правило, не могут качественно улучшить свое благосостояние. Дополнительный драматизм ситуации придает и то, что они фактически не имеют шансов присоединиться к высшей социальной группе, поскольку оптимальные возможности для получения современного образования даются человеку еще в детском возрасте, а не тогда, когда он осознает себя недостаточно образованным; помимо этого, способности к интеллектуальной деятельности нередко обусловлены наследственностью человека, развивающейся на протяжении поколений. Именно на этом пункте мы и начинаем констатировать противоречия, свидетельствующие о нарастании социального конфликта, который ранее не принимался в расчет в большинстве постиндустриальных концепций. С одной стороны, происходящая трансформация делает всех, кто находит на своем рабочем месте возможности для самореализации и внутреннего совершенствования, выведенными за пределы эксплуатации. Круг этих людей расширяется, в их руках находятся знания и информация -- важнейшие ресурсы, от которых во все большей мере зависит устойчивость социального прогресса. Стремительно формируется новая элита постэкономического общества. При этом социальный организм в целом еще управляется методами, свойственными экономической эпохе; следствием становится то, что в пределах этого расширяющегося круга "не работают" те социальные закономерности, которые представляются обязательными для большинства населения. Общество, оставаясь внешне единым, внутренне раскалывается, и экономически мотивированная его часть начинает все более остро ощущать себя людьми второго сорта; выход одной части общества за пределы эксплуатации оплачивается обостряющимся ощущением подавления в другой его составляющей. С другой стороны, класс нематериалистически мотивированных людей, которые, как мы уже отметили, не имеют своей основной целью присвоение вещного богатства, обретает реальный контроль над процессом общественного производства, и все более и более значительная часть общественного достояния начинает перераспределяться в его пользу. Таким образом, новый высший класс получает от своей деятельности результат, к которому не стремится. В то же самое время члены общества, не обладающие ни способностями, необходимыми в высокотехнологичных производствах, ни образованием, пытаются решать задачи материального выживания, ограниченные вполне экономическими целями. Однако сегодня доля их доходов в валовом национальном продукте не только не повышается, но снижается по мере хозяйственного прогресса. Таким образом, люди, принадлежащие к новой угнетаемой страте, не получают от своей деятельности результат, к которому стремятся. Различие между положением первых и вторых очевидно. Напряженность, в подобных условиях создающаяся в обществе, также не требует особых комментариев. С таким "багажом" постиндустриальные державы входят в XXI век. Насколько резкой может оказаться социальная поляризация на последующих этапах постэкономической трансформации? Реальна ли перспектива эволюционного перехода к постэкономической эпохе? Сколь опасным может стать открытый конфликт между противостоящими социальными группами? Все эти вопросы представляются сегодня исключительно актуальными, хотя и не имеют вполне определенных ответов. Тем не менее, мы считаем возможным сформулировать несколько коротких тезисов, поясняющих наш подход к поиску таковых. Мы исходим из того, что развертывание информационной революции и рост влияния класса интеллектуалов не могут быть остановлены без разрушения всего социального целого. Во власти институтов современного государства создать все необходимые условия для их быстрейшего развития или, напротив, замедлить темп перемен, но не более. По мере прогресса наукоемкого производства естественным образом будет расти и социальная поляризация. Можно достаточно уверенно предположить, что руководство постиндустриальных стран предпримет попытки смягчить этот процесс. Основными мерами, направленными на достижение такого результата, станут, прежде всего, усиление замкнутости общества и ужесточение иммиграционной политики, сокращение масштабов помощи деклассированным элементам и попытки активизировать спрос на труд тех низкоквалифицированных работников, которые все еще стремятся найти свое место в социальной структуре. Далее возможны два варианта действий. В первом, более вероятном, но в то же время менее эффективном, правительства предпочтут увеличить масштабы перераспределения доходов посредством вмешательства государства в хозяйственную жизнь. В таком случае для сколь либо реального изменения социальной ситуации потребуется резко повысить налоги на корпорации, что станет сдерживать темпы технологического прогресса. При этом повышение социальных выплат безработным или неквалифицированным работникам, с одной стороны, снизит стимулы остальных к повышению своего образовательного уровня и более эффективному труду, а с другой -- увеличит число желающих жить за счет государственных субсидий. Учитывая, что в течение ближайших двух-трех десятилетий правительству и без того придется минимум вдвое повысить социальные расходы лишь для того, чтобы обеспечить нужды стареющего населения Европы и США, дальнейшее наращивание государственных расходов будет иметь весьма тяжелые последствия для хозяйственного прогресса. Как только они станут очевидными, ассигнования снизятся, и прежняя ситуация воспроизведется на новом уровне. Тем не менее такой ход событий кажется нам наиболее вероятным, поскольку правительственные эксперты и политики будут выбирать его всякий раз, как только перспектива эскалации конфликта станет казаться достаточно близкой. Иной путь связан с отказом от традиционной стратегии. В этом случае социальные ассигнования должны быть резко урезаны и ограничены вполне конкретными целевыми программами, предполагающими, в первую очередь, организацию удовлетворительного медицинского обслуживания, переквалификацию безработных и обучение детей представителей низшего класса. Одновременно снимаются все ограничения, препятствующие деятельности высокотехнологичных компаний, снижается ряд антимонопольных ограничений и заявляется отказ от повышения налогов на корпорации, а все инвестиции в научные исследования и разработки вообще освобождаются от налогов. Основной задачей современного переходного периода нам представляется не столько смягчение социальной напряженности в отношениях между высшим и низшим классами, но, скорее, такое увеличение материального благосостояния и повышение социального статуса высшего класса, которое привело бы к становлению в его недрах в полной мере постматериалистической мотивации. Как отмечает Р.Коч, "общество должно облегчить процесс создания богатства с тем, чтобы, во-первых, искоренить бедность и, во-вторых, предоставить каждому индивиду возможности и стимулы для свободного раскрытия своего творческого потенциала", заключая при этом, что "богатое общество не обязательно является материалистическим обществом"[340]. Разрешение социального конфликта должно в таком случае произойти естественным образом: с одной стороны, за счет активизации перераспределения национального достояния в пользу низших классов и, с другой стороны, за счет изменения менталитета самого низшего класса, которое включает в себя два аспекта. Во-первых, в той же мере, в какой работники интеллектуальной сферы будут выходить за пределы эксплуатации лишь в силу новой мотивации их деятельности, самосознание большин [340] - Koch R. The Third Revolution. P. 145. ства членов общества будет изменяться в направлении признания главным (если не единственным) залогом социального успеха образованности и таланта, а не упорного труда или удачливого предпринимательства. Во-вторых, складывающаяся структура социума будет в основном восприниматься как справедливая, поскольку в новой ситуации верхушка общества становится уже не паразитическим классом, эксплуатирующим другие социальные группы, а реальным создателем большей части общественного богатства. На наш взгляд, процессы радикального изменения ценностных ориентации современного класса интеллектуалов и быстрого его отрыва от большей части общества вполне могут воплотиться в интенсивном росте финансовых и информационных вливаний в низшие страты. Для этого сам высший класс не должен воспринимать все остальное общество как враждебное по отношению к себе, а культивировать в нем аналогичные собственным цели и принципы. Иными словами, следует ожидать глубоких трансформаций как в высшем классе, так и во всем обществе. Этого изменения, между тем, нельзя достичь посредством государственного регулирования, остающегося по сей день воплощением сугубо экономических методов; таковое, в конечном счете, не меняет мотивации низшего класса и не способствует естественному сосредоточению материальных и производственных ресурсов в руках новой интеллектуальной и хозяйственной элиты. * * * Переход к постэкономическому обществу, представляющий собою объективный процесс, развертыванию которого не существует сегодня альтернативы, наряду со многими позитивными моментами порождает и новое социальное противостояние. Оно способно не только серьезно дестабилизировать функционирующие общественные институты, но и реально воспрепятствовать дальнейшему прогрессивному развитию общества. Конфликт, вызревающий сегодня в недрах постиндустриальных социальных структур, представляется гораздо более опасным, нежели классовая борьба пролетариата и буржуазии, по целому ряду причин. Во-первых, основной конфликт индустриального общества возникал вокруг распределения материального богатства, и позиции сторон были более определенными, нежели в сегодняшних коллизиях. Противостояние, базирующееся на владении собственностью и отстраненностью от нее, имело как потенциальные возможности искоренения через ее перераспределение, так и механизм смягчения, основанный на систематическом повышении благосостояния наиболее обездоленных групп населения. Теперь же основной ресурс, обеспечивающий сосредоточение национального богатства неэкономически мотивированной части общества, составляют знания и способности, которые не могут быть ни отчуждены, ни перераспределены. При этом очевидно, что экономическая поддержка незащищенных слоев населения также перестает быть эффективной. Если прежде она давала человеку возможность добиться определенных жизненных успехов, то сегодня это маловероятно; поддержка же в образовательном аспекте чрезвычайно затруднена и может сказаться в лучшем случае через десятилетия, а скорее всего -- даже в следующих поколениях. Поэтому возникающее новое классовое деление и сопровождающий его конфликт могут оказаться более сложно изживаемыми, чем социальные проблемы буржуазного общества. Во-вторых, природа этого конфликта представляется совершенно неизученной. Очевидно, что в настоящее время все большая часть общественного достояния перераспределяется в пользу лиц с высоким уровнем образования, которые реализуют свой творческий потенциал в высокотехнологичных компаниях или ведут самостоятельную деятельность, оперируя информацией и знаниями. Характерно, что они либо начинали свою жизнь, будучи достаточно обеспеченными, либо достигли достойного уровня материального благосостояния в результате собственных усилий, но, так или иначе, в их сегодняшней деятельности материальные факторы играют второстепенную роль. Мы обсуждали этот феномен как предпосылку преодоления эксплуатации, и такая смена ценностных ориентиров действительно представляет собой одно из величайших достижений постэкономической трансформации. В то же время подавленный класс общества не усвоил и не имел возможности усвоить постматериалистические ценности; его представители стремятся достичь вполне экономических результатов и при этом (а отчасти и в силу этого) подвергаются эксплуатации в "лучших традициях" индустриальной эпохи. Спираль, развертывающаяся в этом направлении, способна инициировать необычайно резкое ответное действие со стороны экономически ориентированной части социума. В-третьих, в условиях буржуазного строя острота классового противостояния, как показывает история, оказывалась максимальной на том этапе, когда он находился в стадии становления. Именно накопление капиталов и формирование технической базы вызывали особо безжалостную эксплуатацию пролетариата, провоцируя наиболее радикальные выступления угнетенного класса. В дальнейшем, с середины прошлого века и фактически до последних десятилетий нынешнего, за исключением отдельных периодов, таких, как Великая депрессия 1929-1932 годов, благосостояние рабочего класса постоянно росло, и имущественный разрыв между наиболее богатыми и наиболее бедными социальными группами сокращался. Поэтому можно было вполне обоснованно утверждать, что по крайней мере с начала 30-х годов классовый фактор не угрожал индустриальному порядку в большинстве западных держав. В настоящее время определилась иная тенденция. Формирующееся постэкономическое общество движимо в первую очередь новыми, нематериальными стремлениями тех, кто вышел за рамки экономической мотивации, и его развитие становится все более динамичным по мере расширения круга таких людей в обществе. С этой точки зрения условием успеха нового строя является возможно более быстрое становление класса, имеющего своим ориентиром постэкономические ценности. Однако одновременно это приводит как к относительному ухудшению материального положения, так и к росту болезненного самосознания особо отчужденного класса; сегодня мы не видим в механизме развития постэкономического общества реальных средств преодоления возникающего классового конфликта. Более того, и это можно рассмотреть в качестве четвертого фактора, обусловливающего опасность зреющего социального конфликта, формирующийся высший класс постэкономического общества, пока еще сохраняющий определенную лояльность традиционной власти, по самой своей природе враждебен институтам современного государства, воплощающим методы социального управления и хозяйственного регулирования, присущие экономическому типу общества. Это также способно осложнить становление основ нового типа социума, так как, с одной стороны, совершенно очевидно, что в современных условиях роль государства не может быть существенным образом уменьшена, а с другой -остаются неясными как принципы организации новой системы управления, так и методы воздействия на социальные классы и группы, движимые новыми мотивами. В силу этого мы предполагаем, что единственно возможным вариантом разрешения данного противоречия является обеспечение сегодня его максимального обострения посредством снятия преград для развития технологического прогресса и допущения естественной поляризации общества, разделяющей его на класс интеллектуалов и остальную часть населения. Сохраняя абсолютный минимум государственной поддержки, нацеленной на те группы людей, которые по объективным причинам не способны принимать участие в общественном производстве, следует сделать акцент на максимально широком доступе к нормальному образованию и предпринять все меры для утверждения образованности и таланта в качестве основных источников успеха современной личности. Этот процесс, как можно предположить, окажется вполне объективным и будет развертываться по мере осмысления людьми новых принципов социальной организации. Достижение представителями класса интеллектуалов нового, качественно более высокого уровня влияния должно окончательно изменить принципы их мотивации, что было бы фактически невозможно, если бы экономическая власть принадлежала традиционной буржуазии. В случае, если социум в целом осознает к этому времени изменившуюся общественную ситуацию, его высшие слои перестанут воспринимать исходящие снизу требования как противоречащие своим целям (во-первых, так как сами эти цели не будут сугубо экономическими и, во-вторых, потому что запросы остальных членов общества также не будут содержать одни лишь требования материальных компенсаций). Мы полагаем, что выход из складывающейся в настоящее время ситуации может быть только эволюционным; государству следовало бы сегодня обеспечить все условия для ускорения "революции интеллектуалов" и в случае возникновения конфликтных ситуаций, порождаемых социальными движениями "низов", быть готовым не столько к уступкам, сколько к жесткому следованию избранным курсом, ибо только он, по-видимому, может привести к действительно быстрому росту общественного богатства, которое в конечном счете в наибольшей степени способствует становлению основ постэкономического общества. * * * * * Нарастание имущественного неравенства в постиндустриальных обществах представляется нам процессом, объективно вызываемым к жизни современной информационной революцией. Все прежние методы государственного вмешательства в хозяйственные процессы, направленные на перераспределение материальных благ между отдельными социальными группами, и сегодня не теряют своей одномоментной эффективности, однако оказываются неспособными устранить главные причины новой классовой поляризации. Для радикального умиротворения формирующегося низшего класса необходимы гораздо большие усилия, направленные прежде всего на изменение общепринятых ценностных ориентиров. В постэкономическом обществе человеку будут близки нематериалистические мотивы, а совершенствование собственной личности он будет считать главной целью всей своей жизни. Как мы пытались показать выше, реализация подобной программы представляется наиболее сложным (и наиболее дорогостоящим) примером социальной трансформации, которую переживало западное общество со времен становления основ буржуазного строя. Мы отметили, что два аспекта социального неравенства, возрастающего по мере формирования постэкономического общества, -- имущественная и статусная дифференциации внутри постиндустриального мира и раскол цивилизации в целом на процветающие страны и государства, потерпевшие поражение в своей попытке примкнуть к ним, -- исключительно тесно взаимосвязаны. Исторически и логически первичным является нарастание неравенства в пределах развитых стран. Само его существование, равно как и экономическая конкуренция в рамках индустриальной цивилизации, в конечном счете обеспечили тот выдающийся хозяйственный прорыв, который был осуществлен в Европе и Соединенных Штатах в XIX и первой половине XX века. По мере своей реализации стремление вырваться вперед вызывало формирование новых потребностей, неведомых массовому обществу и положивших начало становлению постэкономической системы ценностей. Этот процесс привел в конечном счете к тому, что западные страны сосредоточили в своих руках все основные рычаги обеспечения собственного благосостояния, их экономика становилась все более самодостаточной, а зависимость от "третьего мира" -- все более слабой, если не сказать -- исчезающей. В определенном смысле можно утверждать, что отрыв постиндустриальных стран от остальной части человечества был оплачен резким нарастанием глубинных социальных противоречий в самих постиндустриальных странах. Напротив, с точки зрения поверхностного наблюдателя, наиболее очевидным и наглядным подтверждением нарастания социального расслоения является именно беспрецедентный отрыв постиндустриальных стран от остального мира и резко возросшая его несамостоятельность. На протяжении последней трети XX века концентрация новых технологических разработок в пределах развитых стран достигла максимально возможного уровня; тем самым постиндустриальный мир обеспечил себе доминирование в том уникальном секторе производства, где фактически невозможна конкурентная борьба с использованием основного козыря новых индустриальных государств -- относительно дешевой рабочей силы. На рубеже нового тысячелетия Соединенные Штаты и Европейский Союз являются поставщиками во все остальные регионы мира технологий, которые не могут быть произведены где-либо еще, и это обеспечивает им гораздо большее влияние и могущество, чем контроль за любым другим видом производственных ресурсов. Современный развитый мир способен не только производить новые технологии, но и использовать их для обеспечения всех своих основных потребностей, и в этом состоит его коренное отличие от стран, экономика которых базируется на добыче и экспорте сырья или производстве массовой продукции, предназначенной для внешнего рынка. Таким образом, в планетарном масштабе воспроизводятся внутренние противоречия постиндустриального общества, и в углубляющемся разрыве между постэкономическим миром и остальными регионами планеты преломляется раскол между классом интеллектуалов и иными слоями общества. Этот разрыв имеет те же причины, что и нарастание неравенства внутри развитых стран: доминирование информации и знаний в качестве основного производственного ресурса, обесценение природных ресурсов и продуктов массового индустриального производства, несамодостаточный характер индустриального сектора, требующего сегодня постоянных и все возрастающих информационных и технологических вливаний, предельная активизация конкуренции между индустриальными государствами, имеющей ту же природу, что и конкуренция малообразованных и неквалифицированных работников, не способных стать субъектами наукоемкого производства. По сути дела, новое всемирное противостояние имеет те же корни, что и классовое противостояние внутри постэкономического общества, однако его острота и драматизм не скрываются регулирующей активностью центральных правительств и в силу этого представляются особенно зримыми. События последних лет показали, что процессы дифференциации отдельных народов по уровню экономического прогресса стали источником крайней опасности для современного мирового порядка. Сегодня развитые постиндустриальные страны находятся перед необходимостью выбора между активным вмешательством в дела остального мира, способным предотвратить необратимые изменения в состоянии окружающей среды, поддержать находящиеся в глубоком кризисе индустриальные экономики и обеспечить продвижение целого ряда государств в направлении формирования режимов, более демократических и более восприимчивых к западным ценностям, с одной стороны, и концентрацией внимания на собственных внутренних проблемах, с другой. Вопрос о том, какой из путей будет избран и сколь долго удастся поддерживать существующее сегодня состояние неустойчивого балансирования между обеими этими целями, не имеет пока сколько-нибудь четкого ответа. Совершенно очевидно, что как бы ни был самодостаточен западный мир в хозяйственном отношении, он остается весьма уязвимым перед лицом остальной части человечества. В последние годы это все более глубоко осознается на Западе: в Европе растет влияние националистических сил и неприязнь как к иммигрантам из "третьего мира", так и к идее помощи таковому; в Соединенных Штатах реанимируется Стратегическая оборонная инициатива Р.Рейгана, способная оградить США от агрессии со стороны непредсказуемых режимов из числа развивающихся или бывших коммунистических стран, располагающих современными системами вооружений. Мы не можем сегодня быть уверены, как далеко зайдут меры подобного рода, однако понятно, что их ускоренное осуществление в начале нового столетия станет одним из факторов, способных радикально изменить облик современного мира. В то же время, наращивание помощи "первого" мира "третьему" также не позволит радикальным образом изменить ситуацию, поскольку, во-первых, это приводит к перенапряжению хозяйственной системы самого "первого" мира и, во-вторых, не приносит существенных результатов для "третьего" и тем более "четвертого", а лишь сокращает возможности их самостоятельного развития. В результате такой помощи возникает устойчивая зависимость развивающихся стран от технологий и инвестиций, получаемых из постиндустриального мира, а существующий миропорядок оказывается заложником того, как долго эти дотации смогут поступать в отсталые регионы во все возрастающем масштабе. Таким образом, мы приходим к выводу о необходимости переосмыслить современную концепцию хозяйственной и политической глобализации. Представляется достаточно очевидным, что экономическая поддержка развивающихся стран не принесла ожидавшихся результатов. Попытки военного насаждения порядков, принятых в развитых странах, также бесперспективны: достаточно вспомнить, что все крупные войны второй половины XX века, развязанные великими державами против стран, гораздо менее развитых в экономическом и социальном аспектах, -- войны США против Кореи и Вьетнама, войны Франции в Алжире и Индокитае, агрессия СССР против Афганистана и даже война западной коалиции против Ирака -- либо были проиграны ими, либо не привели к радикальному изменению ситуации. Политические меры давления на большинство суверенных государств весьма и весьма ограничены. Между тем задачи, которые не могут быть решены в рамках одного государства или группы стран, -- в первую очередь экологического и гуманитарного порядка -продолжают оставаться среди наиболее существенных. Поэтому проблема нового мирового устройства, которое характеризовалось бы, во-первых, доминированием постиндустриальных стран в рамках модели "однополюсного мира", исключающего глобальное противостояние, во-вторых, резким ограничением помощи "первого" мира "третьему" и заменой ее инвестициями, четко определенными по своей направленности и осуществляющимися под жестким политическим контролем развитых стран, и, в-третьих, своей гуманитарной направленностью и отказом постиндустриального мира от применения силы в отношении государств, не предпринявших каких-либо враждебных развитым странам действий, является сегодня крайне актуальной. Поэтому заключительная глава этой книги посвящена именно проблеме глобализации современного мира; в ней будет предпринята попытка рассмотреть некоторые широко распространенные тезисы по данному вопросу и изложить элементы собственной позиции несколько более определенно, чем это было сделано до сих пор. Глава четырнадцатая. Природа современной "глобализации" и ее возможные следствия Одним из основных постулатов теории становления постэкономического общества является положение о последовательной смене доэкономической, экономической и постэкономической эпох в истории земной цивилизации. Каждой из них присуща, как мы показали, своя форма организации человеческого сообщества, в главных своих чертах универсальная для любого народа, идущего по пути социального прогресса. С этой точки зрения, в нынешних условиях обращают на себя внимание два обстоятельства. Наблюдая развитие цивилизации от доэкономического строя через экономический к постэкономическому, исследователь обнаруживает, что в своем историческом движении каждое из обществ проходит стадии, соответствующие зрелым формам трех этих социальных состояний. Однако это отнюдь не означает идентичности путей перехода от предыдущего социального типа к последующему; они могут быть самыми разными. Так, переход от до-экономического общества к экономическому, продолжавшийся в течение долгих столетий, происходил в самых разнообразных формах. В XX веке экономический строй стал общемировой реальностью, однако этот факт свидетельствует, на наш взгляд, не о наступлении какого-то устойчивого состояния, а о начале новой трансформации, пути которой в очередной раз не будут едиными или универсальными. Достигая своего целостного состояния, прежний порядок подготавливает основы для собственного перерождения и упадка; представление о возникшем наконец стабильном и универсальном общественном порядке в масштабе исторического времени оказывается иллюзорным. В то же время становление экономического общества объективно представляет собой процесс формирования действительно универсального социального организма, базирующегося на основополагающих принципах максимального удовлетворения материальных интересов людей, достигаемого прежде всего их личными усилиями и действиями. Постэкономический порядок возникает на иной основе; на первый план выдвигаются иные потребности человека, главным образом проистекающие из его стремления к самореализации и самосовершенствованию. Очевидно, что центральные принципы, на которых строится новая социальная форма, не могут быть столь же определенно сформулированы, как в случае экономического общества, и это свидетельствует о неизбежном нарастании многовариантности общественного прогресса. Различные модификации постэкономического общества будут схожи не в меньшей мере, нежели отдельные модели общества экономического, однако пути движения к новому социальному устройству отнюдь не будут идентичными. Все это означает, что переход от одной глобальной системы общественного устройства к другой должен сопровождаться существенной социальной напряженностью. Сам факт ее нарастания в современных условиях уже не вызывает сомнения у исследователей, каких бы идеологических и методологических позиций они ни придерживались. В наиболее общем виде, с использованием своей оригинальной терминологии, эту мысль сформулировал И. Валлерстайн, отметивший в своей последней работе, что "мы живем в эпоху перехода от существующей глобальной системы общественного устройства -капиталистической мировой экономики -- к другой или другим глобальным системам. Мы не знаем, к добру это или нет, и не будем знать, пока новая эпоха не наступит, а произойти это может лет через пятьдесят. Нет сомнения, однако, что переходный период будет исключительно трудным для тех, кто живет в это время. Это будет период обострения конфликтов и усиления беспорядков, сопровождающихся, по мнению многих, крушением нравственных ценностей" [1]. Соглашаясь с ним в целом, следует отметить, что хотя переход от экономического к постэкономическому типу общества и вызывает весьма разнообразные формы социального противостояния как в рамках отдельных развитых наций, так и в мировом масштабе, все они порождены либо непосредственным (как в первом случае), либо опосредованным (как во втором) возвышением интеллектуального класса, иными словами - той группы людей, которая в своем субъективном развитии вышла за пределы экономической мотивации и исповедует нематериалистическую систему ценностей. [1] - Wallerstein I. Utopistics, Or Historical Choices of the Twenty-First Century. N.Y., 1998. P. 35. Именно с возникновением этого класса как значимой социальной силы началась масштабная экспансия постиндустриального мира в направлении менее развитых регионов планеты, экспансия не столько политическая, сколько технологическая, экономическая, социальная и культурная. Создав уникальные технологии производства материальных благ, услуг и информации, постиндустриальный мир важнейшей своей потребностью стал признавать сохранение некоего status quo, которому угрожает нарастающая социальная и политическая дезорганизация. Высший класс постиндустриальных обществ озабочен сохранением социальной стабильности, которая позволяла бы ему наращивать собственные достижения; в той же мере развитые страны заинтересованы в стабильности мирового порядка, создающей условия для упрочения и расширения хозяйственной системы, основанной на использовании информации и знаний. Фиксируя это положение вещей, современная социология породила две концепции, проливающие свет на внешне достаточно различные, но по сути своей вполне взаимодополняющие явления. С одной стороны, с конца 70-х годов начался активный поиск критериев некоей достаточности прогресса, позволяющей поддерживать стабильное хозяйственное развитие на основе оптимизации использования ресурсов и сокращения негативного воздействия человека на окружающую среду. В середине 80-х этот поиск привел к появлению комплексной концепции, вышедшей далеко за рамки ее экологической первоосновы; к этому времени сам термин "устойчивое", или "достаточное" (sustainable), развитие получил широкое распространение, появившись даже в заглавиях ряда научных работ[2]. В 1987 году это понятие заняло центральное место в докладе "Наше общее будущее", подготовленном Всемирной комиссией ООН по окружающей среде и развитию, более известной как Комиссия Брундтланд[3]. Будучи определено в докладе в предельно широком смысле, как "развитие, отвечающее потребностям нынешнего дня и не лишающее будущие поколения возможности удовлетворять свои собственные нужды" [4], оно получило впоследствии вполне конкретное содержание, отражаемое противопоставлением развития (development) и роста (growth) [5]. В результате концепция достаточного развития приобрела к сегод [2] - См.: Daly H. Beyond Growth. The Economics of Sustainable Development. Boston, 1996. P.121. [3] - См.: Porter G., Brown J. W. Global Environmental Politics, 2nd ed. Boulder (Co.), 1996. P.25-26. [4] - Цит. по: Daly Н.Е. Steady-State Economics, 2nd ed. L., 1992. P. 251. [5] - См.: Daly H. Beyond Growth. P. 157. няшнему дню черты теории, обосновывающей преимущества скорее качественного развития экономических и социальных систем, нежели их количественной экспансии[6]. В контексте нашего исследования концепция достаточного (устойчивого) развития интересна прежде всего как научное обоснование способности постиндустриального мира к дальнейшему прогрессу на основе скорее собственных внутренних ресурсов, чем безграничной экспансии и чисто количественного роста. Немаловажно, что сам этот подход не только не отрицает того, что однажды начавшись, подобное развитие может охватить весь мир, но даже предполагает это в достаточно явной форме. Таким образом, теория достаточности развития стала, на наш взгляд, первой комплексной реакцией социологов и экономистов на достижение постиндустриальным обществом этапа определенной зрелости. С другой стороны, также с 80-х годов в научный оборот вошло понятие глобализации, предназначенное прежде всего для обозначения масштабности социальных изменений, охватывающих уже не столько отдельные нации и народы, сколько цивилизацию в целом. Этот термин также нес в себе свидетельство достижения западной цивилизацией качественно нового уровня развития, поскольку само его применение (пусть и в относительно неявной форме) сопряжено с утверждением о способности Запада определять основные тенденции мирового развития. Теория глобализации, в отличие от концепции достаточного развития, делала акцент именно на экспансионизме и основывалась на такой оценке современного периода, согласно которой в настоящее время получает наибольшее признание и распространение либеральная модель экономического и политического устройства[7], происходит активная вестернизация мира[8]. Понятно, что в условиях усиливающейся взаимозависимости регионов планеты и ускоряющегося научно-технического прогресса эта доктрина стала претендовать на всеобъемлющий характер и оказалась исключительно популярной. Однако становится все более очевидным, что она рассматривает весьма поверхностные явления и процессы, а ее широкое применение затушевывает разделяющие современный мир барьеры, создавая иллюзию его единства и целостности. Таким образом, доктрина глобализации вступает в противоречие с развиваемой нами теорией становления постэкономического общества, и поэтому следует остановиться на ней более подробно. [6] - Подробнее см.: Pearce D., Barbier E., Markandya A. Sustainable Development. Economics and Environment in the Third World. L., 1990. P. 1-3. [7] - См.: Scholte J.A. Beyond the Buzzword: Towards a Critical Theory of Globalization // Kofman E., Youngs G. (Eds.) Globalization: Theory and Practice. L., 1998. P. 50-51. [8] - См.: Latouche S. The Westernization of the World. The Significance, Scope and Limits of the Drive towards Global Uniformity. Cambridge, 1989. P. 50-51. Впервые понятием глобализации воспользовался в 1981 году Дж. Маклин, призывавший "понять и дать объяснение историческому процессу усиления глобализации социальных отношений". Как специальный термин слово "глобальный" не встречалось в названиях научных работ, не считая нескольких нехарактерных случаев в конце 60-х годов[9]. В его современном смысле термин "глобализация" возник в середине 80-х, и его воздействие на интеллектуальный климат последнего десятилетия оказалось исключительно сильным; в начале 90-х М.Уотерс, один из наиболее известных специалистов в этой области, отметил, что "подобно тому, как основным понятием 80-х был постмодернизм, ключевой идеей 90-х может стать глобализация, под которой мы понимаем переход человечества в третье тысячелетие" [10]. Появление же самого термина связывают обычно с именем американского социолога Р. Робертсона, который в 1983 году использовал понятие globality в названии одной из своих статей, в 1985 году дал толкование понятия globalization, а в 1992 году изложил основы своей концепции в специальной книге[11]. И теория устойчивого развития, и концепция глобализации вызваны к жизни одними и теми же процессами, воплощенными в развитии постиндустриальной системы. Первая пытается объяснить изменяющуюся природу развитых обществ, акцентирует внимание на том, что глубинные перемены все более настоятельно требуют пересмотра сложившихся представлений о современном обществе и установления новых ориентиров для движения вперед. Вторая, напротив, сосредоточена на количественных параметрах экспансии западных обществ, на распространении созданной ими социально-экономической модели в мировом масштабе. Первая объективно способствует пониманию нарастающего разрыва между двумя частями цивилизации: в то время как постиндустриальный мир становится все более замкнутым и самодостаточным, остальная часть человечества оказывается все более и более от него зависимой. Вторая культивирует иллюзию комплексности и целостности мира, якобы обусловленных перенесением существующей на Западе хозяйственной практики в другие страны (по сути дела, таким образом пропагандируются идеи "догоняющего" развития). Теория устойчивого развития, хотя она и уступает по своей попу [9] - Подробнее о возникновении термина см.: Scholte J.A. Beyond the Buzzword. P. 44-45. [10] - Waters M. Globalization. L.-N.Y., 1995. Р. 1. [11] - См.: Robertson R. Interpreting Globality // Robertson R. World Realities and International Studies. Glenside (Pa.), 1983; Robertson R. The Relativization of Societies: Modem Religion and Globalization // Robbins Т., Shepherd W., McBride J. (Eds.) Cults, Culture, and the Law. Chicago, 1985; Robertson R. Globalization. L., 1992. лярности теории глобализации, представляется нам гораздо более совершенным инструментом анализа современной ситуации, оценки процессов, развертывающихся в мире в конце XX века. Напротив, концепция глобализации получила более широкое распространение и стала влиятельной социальной доктриной, поскольку она в большей мере отвечает идеологическим предпочтениям западных экспертов и получает более очевидные подтверждения при поверхностной оценке современной социально-экономической реальности. С позиций нашей концепции перехода к постэкономическому социальному устройству возможности оценки уровня прогресса, достигнутого тем или иным обществом, путем сравнения его с некоторым идеальным социальным типом представляются исчерпанными. Критерием успешности современной социальной трансформации становится то, в какой мере общество обеспечивает условия для максимальной самореализации личностного потенциала своих граждан, а отнюдь не точность копирования некоей модели, пусть даже сложившейся в более развитых странах. Напротив, теоретики глобализации считают залогом социального прогресса возможно более широкое распространение западной модели на остальные регионы планеты. Это представление приобрело настолько важное значение в рамках теории глобализации, что само ее развитие подразделяется на несколько этапов, в значительной мере воспроизводящих периоды укоренения данных представлений. На первом этапе, охватывающем 60-е и 70-е годы, исследовались возможности распространения западной модели за пределы тех регионов, где она исторически возникла. Этим исследованиям имплицитно был присущ евроцентризм, обосновывавшийся большинством западных социологов -- от М.Вебера до А.Тойнби[12]. Методологической основой такого подхода в более или менее явной форме выступала теория единого индустриального общества с ее положениями об исключительной значимости технологического прогресса. В результате возникло понятие вестернизации, быстро ставшее популярным в то время. "Вестернизация, -- отмечал С.Латуш, -- явление универсальное по своему временному и географическому охвату... Первой на этот путь в XVIII веке встала Англия, за которой последовало большинство европейских стран. Соединенные Штаты и другие белые доминионы быстро догнали и обогнали своих бывших хозяев. Япония, в свою очередь, решила доказать, что данная модель может быть освоена и не [12] - Подробнее о развитии концепции см.: Frank A. G. ReOrient. Global Economy in the Asian Age. Berkeley-L., 1998. P. 8-9. принадлежащими к белой расе народами, существующими не просто вне западного мира, а представляющими собой квинтэссенцию восточной цивилизации. Четыре "маленьких дракона" Юго-Восточной Азии доказали, что воспроизводимость данной модели не только не ограничена географической зоной или культурным ареалом, но и независима от исторического периода. Модель технологического общества, не существующая вне временных или пространственных рамок, со всеми своими атрибутами -- от массового потребления до либеральной демократии, -- в принципе воспроизводима, и в силу этого -- универсальна" [13]. В данном случае "вестернизация" мира понималась идентичной становлению единого технологического способа производства в различных регионах земного шара; однако распространению такого понимания препятствовали тенденции хозяйственного развития 70-х и особенно 80-х годов, сделавшие очевидным тот факт, что в конце XX века принципы индустриального общества наиболее успешно воплощаются в жизнь в странах, отнюдь не стремящихся копировать западный образ жизни. Экспансия индустриальной системы хозяйства не стала основой унификации социальных структур соответствующих государств и культурного сближения их народов. Несколько позже акцент был смещен в сторону идей модернити и модернизации. Как это свойственно постмодернистской концепции в целом, такое смещение имело ярко выраженный спекулятивный оттенок и не только не принесло существенного теоретического прорыва, но породило, на наш взгляд, множество дополнительных противоречий. Достаточно сказать, что терминологический и понятийный аппарат теории постмодернизма не позволяет даже определить доминирующее начало современной цивилизации. С одной стороны, как известно, постмодернисты полагают модернити европейским проектом и указывают, что оно, "будучи порождено Европой, в то же самое время само породило Европу" как социальную систему, способную к быстрому и динамичному развитию[14]. Учитывая, что "модернити и индустриализм представляются тесно, если не сказать -- неразрывно, связанными" [15], идея модернизации "призвана оправдать распространение западной культуры и капитализма тем, что якобы есть силы, которые преобразуют мир, действуя вне условий человеческого существования" [16]. Под таким углом зрения вся современная цивили [13] - Latouche S. The Westernization of the World. P. 50-51. [14] - Heller A., Feher F. The Postmodern Political Condition. Cambridge, 1988. P. 146, 149. [15] - Kumar K. From Post-Industrial to Post-Modern Society. New Theories of the Contemporary World. Oxford-Cambridge (Ma.), 1995. P. 83. [16] - Waters M. Globalization. P. 3. зация выступает порождением модернити[17], а глобализация трактуется как "распространение модернизации" [18]. С другой стороны, переход от модернити к постмодернити предполагает устранение моноцентричной модели мироустройства, формирующаяся система уже не ограничивается одним только западным миром[19], и отсюда следовал вывод о возможности идентификации эры глобализма и постмодернити[20]. Таким образом, остается совершенно неясным, представляет ли собой экспансия западных ценностей распространение того порядка, который можно считать модернити, или же он в собственном развитии превращается в свое отрицание, рассматриваемое как постмодернити. Признавая идентичность глобализации и перехода человечества в состояние постмодернити, мы приходим к выводу о внутренней близости концепции глобализации и теории достаточного развития. Именно в рамках теории модернити наиболее четко различаются модернизация как комплексное усложнение социальной структуры и собственно развитие, которое может не иметь явной позитивной направленности[21]. Рассматривая становление нового общества как процесс модернизации, сторонники этой теории подчеркивали его позитивный характер, но сам ее аппарат не позволял им четко оценивать современные проблемы и противоречия. Вплоть до середины 80-х годов потенциал развития и распространения теории глобализации был объективно ограничен тем, что западный мир находился в окружении экономических и политических оппонентов; коммунистические государства никак не могли быть представлены в виде субъекта глобализации, а азиатские конкуренты США и Западной Европы активно опровергали идею проникновения западных ценностей на Восток и ужесточили мировое экономическое противостояние. Резкое ослабление напряженности между Западом и коммунистическим блоком во второй половине 80-х, первые признаки кризиса в Японии в 1989-1990 годах и последовавший ренессанс западных экономик в начале 90-х изменили отношение к идеям глобализации. Как подчеркивает М.Уотерс, вплоть до 1987 года база данных библиотеки Конгресса в Вашингтоне не содержала книг, в названии ко [17] - См.: Latouche S. The Westernization of the World. P. 43. [18] - См.: Scholle J.A. Beyond the Buzzword: Towards a Critical Theory of Globalization. P. 55. [19] - См.: Smart В. Modernity, Postmodemity and Present // Turner B.S. (Ed.) Theories of Modernity and Postmodernity. L.-Thousand Oaks, 1995. P. 27-28. [20] - См.: Albrow M. The Global Age. State and Society Beyond Modernity. Stanford (Ca.), 1997. P. 77-78. [21] - См.: Touraine A. Pourrons-nous vivre ensemble? Egaux et differents. P., 1997. P. 157. торых использовалось бы данное понятие, зато с начала 90-х их число стало увеличиваться лавинообразно[22]. Популярность идей глобализации в 90-е годы базируется на трех достаточно разнопорядковых факторах: росте экономического могущества западного мира и формировании новой модели самоподдерживающегося развития в условиях зрелого постиндустриального строя; активной экспансии политических и идеологических парадигм Запада в направлении стран бывшего коммунистического блока, а также стран Азии и Латинской Америки; на несколько инфантильном увелечении западного общества культурными традициями стран периферии. Особенно большая роль принадлежала, разумеется, первому фактору. США вышли из продолжительного экономического кризиса, укрепили свое доминирующее положение в мире и восстановили привлекательность национального фондового рынка и рынка долговых обязательств для международных инвесторов. Уверенный рост большинства показателей деловой активности в Соединенных Штатах спровоцировал аналогичную тенденцию во всем мире (за исключением, пожалуй, Японии) и сделал перспективы следования многих развивающихся стран в фарватере западной политики весьма реальными. В то же время стала гораздо более агрессивной торговая и инвестиционная политика Запада, его предприниматели проникали на новые рынки гораздо более активно, нежели в 70-е и 80-е годы. Если к концу 70-х годов объемы торговых оборотов стран-членов ОЭСР составляли не более 12 процентов их ВНП, что соответствовало уровню 1911 года, то к 1997-му они выросли до 17 процентов[23]. Объемы инвестиционных потоков, направлявшихся в развивающиеся государства, увеличивались невиданными ранее темпами. При этом росли значение и масштаб деятельности международных финансовых, хозяйственных и политических организаций: развитие Европейского Союза породило активизацию примитивно-интеграционных процессов в Азии и Латинской Америке, образование зоны свободной торговли в составе Мексики, США и Канады; Международный валютный фонд оперативно и эффективно предотвратил долговой кризис в Мексике; ООН делала важные шаги на пути превращения ее в действенный инструмент поддержания безопасности и стабильности в мировом масштабе. Вторым фактором стали, разумеется, распад Советского Союза и экспансия западных ценностей в Восточной Европе. Влия [22] - См.: Waters M. Globalization. P. 2. [23] - См.: Giddens A. The Third Way. The Renewal of Social Democracy. Oxford, 1998. P. 30. ние этого фактора на активизацию глобалистских исследований в первой половине 90-х не может быть переоценено; не будет преувеличением утверждать, что именно он катализировал становление самой этой теории. Возможность переноса западной модели развития на государства бывшего восточного блока стали в эти годы рассматриваться как показатель жизнеспособности западных ценностей, как одна из основных задач западного мира. Р.Гепхардт отмечал недавно: "Поражение коммунизма подвергло испытанию нашу экономическую и политическую систему по всему миру. Если в условиях глобальной конкуренции мы сможем заставить ее работать в полную силу, то такую систему каждое государство захочет взять за образец" [24]. Нельзя не заметить, что вся первая половина 90-х годов свидетельствовала в пользу подобного похода: пережив шоковую терапию и глубокое разочарование в реформах, население большинства восточноевропейских стран и государств Балтии к 1995-1996 годам в целом усвоило ценности общества массового потребления; Западной Европой были предприняты вполне своевременные меры по включению восточной части континента в свои организационные структуры, и даже основные постсоветские государства -- Россия и Украина -- стремились демонстрировать до поры до времени успешное следование по пути реформ. К 1997 году, казалось, исчезли последние сомнения в благотворности распространения западных ценностей на Восток, а торжество рыночной экономики в новых демократических государствах казалось абсолютным. Важным обстоятельством, также способствовавшим росту на Западе популярности идей глобализации, оказалось в середине 90-х годов то, что хозяйственные системы индустриальных стран стали обнаруживать явные признаки неэффективности. Первая половина 90-х прошла под знаком стагнации японской экономики, замедления темпов роста во всех азиатских "тиграх", быстрого увеличения внешнего долга развивающихся стран и активного снижения цен на первичные ресурсы, сырье и энергоносители. К середине десятилетия в большинстве стран Юго-Восточной Азии были налицо все признаки предкризисного состояния; их платежные балансы начали сводиться с дефицитом, а видимость относительного благополучия поддерживалась продолжающимися массированными инвестициями с Запада. Первым предупреждением стал в 1994 году долговой кризис в Мексике, фактически поставивший ее на грань банкротства и показавший явную ограниченность успехов "догоняющей" модели. Наконец, азиатский коллапс [24] - Gephardt R., with Wessel M. An Even Better Place. America in the 21st Century. N.Y" 1999. P. 39. 1997 и 1998 годов мощно заявил, что основным движителем современного хозяйственного прогресса являются центры постиндустриальной цивилизации, а не мировая периферия. Активный экономический рост в США и других постиндустриальных странах, не остановленный даже азиатским кризисом, лишний раз подтвердил, что претендовавшие на собственный вариант развития новые индустриальные государства неизбежно вынуждены будут пойти по пути либерализации и копирования западной модели; более того, он давал уверенность, что эти процессы будут происходить под жестким экономическим, а быть может, и политическим контролем ведущих держав. Наконец, третьим фактором быстрого распространения теории глобализации стала беспрецедентная социокультурная взаимозависимость отдельных стран и народов, особенно очевидная в 90-е годы. Фундаментальной ее основой следует считать революцию в средствах коммуникации, связи и информатики, радикально изменившую характер интеллектуального, культурного и технологического взаимодействия между отдельными составными элементами всемирной цивилизации. В результате оказались фактически преодолены все национальные барьеры на пути распространения не только информации, но, что гораздо более существенно, инвестиций и технологических нововведений. Достижения западных стран стали зримы практически для всех обитателей планеты. С каждым годом все большая часть человечества оказывается субъектом того общества массового потребления, которое, разумеется, еще не есть постэкономическое общество, но, несомненно, является его основной предпосылкой. Как отмечает Р. Кантер, "глобализация порождает мотивированные выбором революции. Потребители получают большую возможность выбора, поскольку могут выезжать в другие страны за необходимыми им товарами и услугами... а благодаря развитию информационных технологий и системы глобальной коммуникации они лучше информированы о наличии таких возможностей" [25]. В то же время широкое освоение информационных систем способствует распространению образования и знаний, укоренению в обществе новых ценностей, формированию в нем творческих начал и в конечном счете -- межкультурному диалогу. Все это происходит на фоне быстрого развития средств сообщения, роста миграции населения, что в совокупности приводит к отказу от традиционализма во всех его видах, к объединению интеллектуального класса во всемирном масштабе. [25] - Kanter P.M. World Class. Thriving Locally in the Global Economy. N.Y., 1995. P. 329. Однако, констатируя все эти факты, необходимо в то же время признать, что за многогранными проявлениями процесса глобализации его глубинная сущность скрывается настолько, что практически не поддается четкому определению. Обычно говорят, что глобализация представляет собой "социальный процесс, в ходе которого стираются географические границы социальных и культурных систем, и население все более осознает исчезновение этих границ" [26]; таким образом, даже на этом примере видно, какое значение придают социологи, с одной стороны, чисто количественным измерениям глобализации, с другой -- ее субъективному восприятию. Социологи чаще всего обращают внимание на активизацию международных связей и контактов, на известную условность современных национальных границ; на втором месте оказывается развитие коммуникаций, объединяющих различные части мира; затем отмечаются взаимное обогащение культур, а также тот факт, что многие социальные и политические решения обретают свойство прямо и непосредственно воздействовать на ситуации, возникающие далеко за пределами той общности, решению проблем которой они призваны служить; таким образом, возникает картина мира, в котором все его части и все происходящие в нем процессы взаимозависимы и взаимообусловлены[27]. Экономисты, со своей стороны, отмечают активизацию международных финансовых трансакций, значительно возрастающую открытость рынков, увеличение объемов международной торговли (достигших почти 6 триллионов долл. в год) и прямых зарубежных инвестиций (общий объем которых превысил 3 триллиона долл.) [28], освоение западных стандартов потребительской культуры и так далее; в результате они приходят к выводу, что в современных условиях крупные компании становятся субъектами процессов, охватывающих весь мир, а принимаемые их руководством решения непосредственно воздействуют на мировую экономику в целом[29]. Между тем все это отнюдь не означает, что глобализация современного общества должна рассматриваться как неоспоримая данность. Возвращаясь к приведенному выше определению глобализации (а более основательных нам не удалось найти в современной литературе), следует признать, что компонентами этого процесса могут быть объявлены фактически все проявления современной хозяйственной и социальной динамики, и в этом случае утрачи [26] - Waters M. Globalization. P. 3. [27] - Подробнее см.: Albrow M. The Global Age. P. 113-115. [28] - См.: Cattaui M.L. Opportunities in the Global Economy // Hesselbein F., Goldsmith M., Beckhard R., Schubert R.F. (Eds.) The Community of the Future. San Francisco, 1998. P. 168. [29] - Подробнее см.: Kanter R.M. World Class. P. 329-331. вается фундаментальный принцип всякого научного определения, согласно которому ex determinatio est negatio. Создается впечатление, что теоретики глобализации апеллируют прежде всего к относительно поверхностному, если даже не сказать -- обывательскому, сознанию. Когда говорят о том, что реформирование экономических систем Китая или стран бывшего СССР "вовлекло в орбиту глобального рынка 2,7 млрд. новых потребителей" [30], то как будто забывают, что на самом деле многие из них сегодня больше оторваны от мировой экономической интеграции, чем несколько десятилетий назад. Когда рассуждают о масштабности инвестиционных потоков, связавших периферийные регионы с центрами постиндустриальной цивилизации[31], оставляют в стороне факт растущего, а не снижающегося сосредоточения финансовых трансакций в трех точках -- Токио, Нью-Йорке и Лондоне. Все эти и им подобные моменты не должны игнорироваться при построении концепции глобализации; в результате ряд исследователей сегодня признает, что "хотя, без сомнения, сегодня сильны тенденции к глобализации, мировая экономика еще не достигла ее в полной мере" [32]. Эта позиция П.Диккена достаточно показательна; однако она отражает его сомнение не столько в самом факте глобализации, сколько в том, что соответствующий процесс получил определенное завершение. И в этой связи необходимо задаться вопросом, чрезвычайно важным для оценки протекающих ныне процессов: "Наблюдаем ли мы в современных условиях нечто такое, что не имеет аналогов в прошлом и в силу этого может быть обозначено новым понятием "глобализация"?" Мы полагаем, что наиболее справедливым вариантом ответа на этот вопрос будет отрицательный ответ. Наукам об обществе известны два процесса, каждый из которых приводил человеческую общность на более высокую ступень целостности, а отдельные социальные явления -- на новый уровень взаимообусловленности. Первым из них было создание национальных государств на этапе промышленной революции; в ту эпоху экономические закономерности стали отчетливо доминировать над соображениями политической целесообразности, и границы большинства европейских стран начали определяться не династическими связями их суверенов, а внутренним единством той или иной нации как сообщества людей, тесно связанных определен [30] - Cattaui M.L. Opportunities of the Global Economy. P. 169. [31] - См.: Albrow M. The Global Age. P. 113. [32] - Dicken P. Globalization: An Economic-Geographical Perspective // Halal W.E., Taylor K.B.(Eds.) Twenty-First Century Economics. Perspectives of Socioeconomics for a Changing World. N.Y., 1999. P. 36. ными условиями хозяйствования. В результате сформировались отдельные экономико-политические системы, четко противопоставляющие себя остальному миру и другим подобным им системам. Второй столь же масштабный процесс развернулся в нашем столетии и получил название интернационализации; на этот раз хозяйственная необходимость потребовала образования блоков и союзов государств, гигантских корпораций, передела мира и установления новых границ между его частями. С точки зрения развития мировой экономики никакого третьего процесса, который можно было бы назвать глобализацией, на наш взгляд, не существует по меньшей мере по трем причинам. Во-первых, любые глобальные изменения общеэкономического характера (включая создание национальных государств и интернационализацию) порождаются процессами, возникающими внутри наиболее развитых хозяйственных систем той или иной эпохи. Во-вторых, как раньше, так и сегодня эти изменения не устраняют барьеров, разделяющих мировое экономическое и политическое пространство, а упрочивают их, и относительно условные политические и идеологические рубежи заменяются реальными экономическими преградами, все более трудно преодолимыми. В-третьих, все эти процессы объективны и подчиняются сугубо хозяйственным закономерностям, в то время как политическому фактору отводится главным образом пассивная роль фиксации достигнутых результатов. В этом контексте следует особо отметить, что две основные части, на которые оказалась расколота цивилизация, представлены в наиболее "чистом" виде, не опосредованном никакими идеологическими или политическими факторами, и современной науке не известны социальные формы, которые могли бы относиться к некоей третьей группе стран и народов. Глобализация, таким образом, представляется теоретической конструкцией, призванной отразить формирование однополюсного мира, причем в качестве справедливого, если не идеального, мирового порядка. Многие исследователи пытаются обнаружить отличия в процессах формирования национальных европейских государств и в современных мирохозяйственных процессах[33]; не менее активны также попытки противопоставить интернационализацию экономической жизни (к примерам которой относят взаимодействие "ориентированных на национальное государство подходов к организации международной системы, в основе которой лежит система национальных государств") ее глобализации (рассматриваемой как "транснациональный подход к организации глобальной системы, [33] - Подробнее см. специальный обзор "The World Economy" в: The Economist. 1997. September 20. Section "Survey". P. 5-56. в основе которой лежат глобальные тенденции и институты" [34]). Подобные поиски трудно признать продуктивными. Когда такой серьезный исследователь, как П. Крагман, в своей новой работе утверждает, что его любимым примером глобализации является организация выращивания тропических фруктов в Зимбабве, которые, благодаря совершенной организации торговли и транспортировки, появляются на прилавках лондонских магазинов уже на следующий день после того, как собраны в далекой африканской деревне[35], вспоминаются времена, когда появление на лондонских рынках левантских шелков (французского вина, русской пеньки, американского кофе и т.д.) вызывало подобный же фурор. Конечно, каждая новая революция в средствах передвижения увеличивает наши возможности, но чем в таком качестве отличается создание реактивного самолета от изобретения колеса? Когда не менее глубокий автор, И. Валлерстайн, отмечая, что "способность мировой капиталистической системы охватывать новые географические зоны исторически имела решающее значение для сохранения нормы прибыли и, следовательно, для накопления капитала", приходит к выводу, что "после того, как возможности географического расширения исчерпаны и произошел отток населения из сельской местности, политические способы снижения стоимости сталкиваются со столь значительными трудностями, что накопление становится практически невозможным; реальные издержки производства должны увеличиваться в глобальном масштабе, и, следовательно, прибыли должны снижаться" [36], не только вспоминаются бытовавшие в начале века опасения невозможности безграничного расширения капиталистической системы, но встают перед глазами свидетельства конца столетия, не оставляющие сомнений в том, что успехи в хозяйственной области обнаруживает прежде всего постиндустриальный центр, а не развивающаяся периферия. Наша позиция состоит в том, что современные процессы интернационализации лишь продолжают формирование все более широких и комплексных хозяйственных систем, предполагающих последовательный отказ от политической и идеологической разделеннос-ти мира и замену ее экономической разделенностью. О подлинной же глобализации можно будет говорить только тогда, когда начнет преодолеваться экономическая разделенность мира и большая часть человечества выйдет за рамки экономической системы мотивации. Глобализация в нашем ее понимании, как преодоление разделен [34] - См.: SklairL. Sociology of the Global System, 2nd ed. Baltimore (Ml.), 1995. P. 4. [35] - См.: Krugman P. The Accidental Theorist and Other Dispatches from the Dismal Science. N.Y.-L., 1998. P. 85-86. [36] - Wallerstein I. After Liberalism. N.Y., 1995. P. 37, 38. ности мира, возможна только в условиях активного формирования постэкономического общества, а не его предпосылок, возникающих на протяжении последних десятилетий. Апелляция к глобализации как реальной характеристике современной эпохи представляется в данном контексте недопустимым забеганием вперед, желанием (благим ли?) убедить мировую общественность в том, что основные трудности перехода к новому социальному порядку уже пройдены. Происходящие сегодня процессы интернационализации хозяйственной жизни не только не преодолевают многие из существовавших противоречий, но и создают новые. Фактически в каждом из проявлений современной "глобализации" можно обнаружить либо существенные контртенденции, либо реальные опасности для стабильного социального развития. Неоспоримо, что нарастающая информационная активность вскоре приведет к беспрецедентной свободе обмена знаниями; однако далеко не всегда в этой тенденции заключен положительный заряд. Не говоря о таких общеизвестных фактах, как распространение по каналам Интернета порнографии, создание сети азартных игр, головоломные трудности контроля над нелегальными денежными потоками, информационная революция создает предпосылки для невиданного манипулирования общественным сознанием. Л. Туроу отмечает в своей последней книге, что в перспективе, когда использование Интернета станет всеобщим, референдумы могут фактически заменить представительную власть[37]; однако он не обращает внимания на то, как легко их результаты могут быть подтасованы даже из чисто профессионального азарта хакера. Очевидно, что интернационализация финансовой активности обеспечивает развивающимся странам дополнительные инвестиции, но в то же время и делает их еще более зависимыми от постиндустриальных держав. Международные финансовые трансакции, составлявшие в середине 80-х годов около 20 млрд. долл. в день, сегодня достигают 1 триллиона долл., а к 2015 году, как ожидается, превысят 30 триллионов[38]; однако последствия краха на гипертрофированно раздутом финансовом рынке вызовут вполне реальный экономический спад, что вряд ли совпадает с интересами большинства индустриальных наций. Рост объемов международной торговли поражает воображение, однако при этом отношение экспорта к ВНП остается фактически постоянной величиной для развитых стран и быстро растет в развивающихся. Последнее означает, что, [37] - См.: Tiurow L. Creating Wealth. The New Rules for Individuals, Companies, and Countries in a Knowledge-Based Economy. L., 1999. P. 32. [38] - См.: Hammond A. Which World? Scenarios for the 21st Century. Wash. (D.C.)-Covelo (Ca.), 1998. P. 30. во-первых, происходит перераспределение ценовых пропорций в пользу постиндустриального мира: производимые здесь товары дорожают относительно создаваемых на периферии[39]; во-вторых, развивающиеся страны оказываются все более зависимыми от замыкающихся в себе центров мирового хозяйственного прогресса; в-третьих, проникновение в "третий мир" осуществляется не столько посредством реального роста инвестиций (объем прямых иностранных инвестиций в мире в 1913 году составлял около 9 процентов ВНП развитых стран, а сегодня не превышает 10,1 процента), сколько в результате спекулятивных финансовых игр (временно привлекаемые на международных финансовых рынках средства составляли в 1950 году лишь 0,5 процента объема мирового экспорта, тогда как сегодня -- более 20 процентов) [40]. При этом реальная хозяйственная интеграция оказывается невыгодной развитым странам (так, если в 1994 году США имели положительное сальдо в торговле с Мексикой в размере 1,3 млрд. долл., то локальная "глобализация" в виде NAFTA обеспечила им дефицит в 15,4 млрд. долл. уже на следующий год[41]). Еще более болезненные следствия имеет нарастающая миграция населения; ввиду того, что она год от года становится все более однонаправленной, недовольство населения развитых стран нарастает. Согласно последним опросам общественного мнения, среди молодежи ведущих европейских стран, наиболее подверженных безработице, негативное отношение к иммигрантам разделяют от 27,3 процента французов до 39,6 процента немцев и 41 процента бельгийцев[42]. В 1996-1998 годах в США администрации ряда округов шести крупнейших штатов -- Калифорнии, Флориды, Нью-Йорка, Аризоны, Техаса и Нью-Джерси -- возбудили официальные судебные иски против федерального правительства, требуя компенсировать их финансовые потери, вызванные излишней либеральностью национального иммиграционного законодательства, причем суммы исков колебались от 50 млн. до более чем 33 млрд. долл. [43] Отнюдь не укрепляется и стабильность ситуации в мировом масштабе: за период с начала 1990-го по конец 1997 года Организация Объединенных Наций объявляла состояние опасности для международного мира 61 (!) раз, тогда как за предшествующие 45 лет ее суще [39] - См.: Shilling A. G. Deflation. How to Survive and Thrive in the Coming Wave of Deflation. N.Y" 1999. P. XI. [40] - См.: Braunstein E., Epstein G. Creating International Credit Rules and the Multilateral Agreement on Investment // Michie J., Smith J.G. (Eds.) Global Instability. The Political Economy of World Economic Governance. L.-N.Y., 1999. P. 115. [41] - См.: Ayres R.U. Turning Point. An End to the Growth Paradigm. L., 1998. P. 87. [42] - См.: Newsweek. Special Issue. November 1998 February 1999. P. 76. [43] - См.: Sassen S. Globalization and Its Discontents. N.Y., 1998. P. 11-12. ствования она делала это лишь в шести случаях[44]. Подобные примеры можно продолжать бесконечно; они вполне убедительно свидетельствуют о том, что тенденция к "глобализации" не столь однозначна, а в своей неоднозначности не столь позитивна, как то обычно представляется. Здесь мы подходим ко второму важнейшему вопросу сегодняшнего дня, который обычно решается с не менее косных и условных позиций, нежели вопрос о самом понятии глобализации. Его рассмотрение, однако, следует предварить некоторыми замечаниями относительно изменения акцентов, которое произведено в исследованиях глобализации событиями последних лет. Как мы уже отмечали, середина 90-х годов оказалась для социологов и экономистов точкой наивысших позитивных ожиданий. Эксперты Международного валютного фонда в 1996-м пришли к выводу о том, что начиная с 1997 года, который представлялся им первым после окончания первой (!) мировой войны годом, в котором мировая экономика должна была продемонстрировать синхронизированный рост, "в течение последующих лет экономической рост наблюдался в большем числе стран, чем когда-либо в этом столетии" [45]. В конце 1996 года Г. Роуэн, известный специалист по проблемам глобализации, писал: "В настоящее время полным ходом идет процесс, в результате которого большинство населения планеты станет богатым или, во всяком случае, богаче, чем сегодня. Более того, произойдет, вероятно, сближение доходов населения развивающихся и развитых стран. Из этого вытекает целый ряд важных следствий. Одно из них то, что мир станет более демократичным; другое -- что снизится угроза военных конфликтов" [46] . Уже через несколько месяцев стало очевидно, что те страны, которые стремятся сегодня использовать плоды стратегии "догоняющего" развития, по определению не могут рассчитывать на достижение результатов, характерных для постиндустриальных держав. Применительно к современной ситуации Джеймс К. Гэлбрейт отмечает, что "умение хорошо работать здесь ни при чем: число выигравших в лотерее, в которой победитель получает все призы, неизбежно составляет лишь ничтожную долю тех, кто вступает в игру. "Технологическая революция" -- это игра, в которой могут победить лишь немногие" [47], и такое утверждение вполне [44] - См.: Mathews J.T. Power Shift: The Age of Non-State Actors // Neef D., Sies-feld G.A., Cefola J. (Eds.) The Economic Impact of Knowledge. Boston (Ma.)-0xford, 1998. P.100. [45] - Цит. по: The Economist. 1997. January 4. Р. 71. [46] - Rowen H.S. World Wealth Expanding: Why a Rich, Democratic, and (Perhaps) Peaceful Era is Ahead // Landau R., Taylor Т., Wright G. (Eds.) The Mosaic of Economic Growth. Stanford (Ca.), 1996. P. 92. [47] - Galbraith James K. Created Unequal. The Crisis in American Pay. N.Y., 1998. P. 164. справедливо применительно не только к отдельным работникам, но также и к нациям, и государствам[48]. Между тем в новых условиях сторонники концепции глобализации предприняли попытку не столько согласиться с тем, что предлагаемая ими теория несколько, мягко говоря, преувеличивала степень активности тех процессов, которые должны были привести к формированию единого мирового хозяйства, сколько начать упорствовать в своих заблуждениях, переводя при этом дискуссию в откровенно идеологическую плоскость. В последние годы идея глобализации стала усиленно идентифицироваться ими с идеей так называемого "открытого общества". Характерно, что подобная иллюзия получила широкое распространение около восьмидесяти лет назад, когда по окончании первой мировой войны (с того времени мир не видел ни одного года синхронизированного экономического роста) президент США В.Вильсон выдвинул свой проект всемирной демократии, призванный объединить человечество в единое целое на основе гуманистических принципов[49]. Альтернативой этому проекту стала, как известно, не менее знаменитая идея мировой революции, и прекращение начавшегося противостояния относится лишь к концу 80-х годов. Нельзя не заметить, что демократические принципы, которые В.Вильсон стремился утвердить в мировом масштабе, за эти десятилетия ничуть не потеряли оттого, что господствовали не на всей планете, а лишь на небольшой ее части. Сегодня универсальные принципы социального общежития, сформулированные еще в эпоху Просвещения, все чаще провозглашаются основополагающими для нового мирового порядка, который с легкой руки К.Поппера и его современного ученика и последователя (а по совместительству и международного финансового спекулянта) Дж.Сороса называют "открытым обществом". Сам Дж.Сорос, выпустивший недавно книгу под аналогичным названием, не дает подробного определения "открытого общества", отмечая лишь, что его следует рассматривать как идеальное состояние[50], и называя в качестве характеристик такового терпимость, торжество рыночных принципов, представительную демократию, наличие механизма контроля над решениями правительства[51], а также целый ряд других критериев, позволяющих фактически [48] - Подробнее данный вопрос обоснован С.Латушем, предложившим оригинальную концепцию "экономического гражданства" (см.: Latouche S. The Westernization of the World. P. 86-91). [49] - Подробнее см.: Habermas J. The Past as Future. Oxford, 1993. P. 161-162. [50] - См.: Soros G. The Crisis of Global Capitalism [Open Society Endangered]. L., 1998. P. 85-87. [51] - См.: Ibid. P. 96. отождествлять эту модель с утопией В.Вильсона. При этом Дж.Сорос жестко заявил, что современное положение вещей не соответствует идеалам "открытого общества" и является потому неприемлемым. Другим существенным аспектом рассматриваемых проблем стал вопрос о развитии отдельных стран и народов, неизбежно оказавшийся в центре исследований в условиях кризиса "догоняющей" модели. Если в 60-е годы идеология неприсоединения и борьбы за независимость естественным образом дополнялась в развивающихся странах концепцией ускоренного хозяйственного развития (казавшегося в то время вполне возможным) [52], то уже во второй половине 70-х становилась очевидной иллюзорность подобных надежд. Резкое ухудшение положения "третьего мира" в результате преодоления развитыми странами энергетического кризиса в начале 80-х годов и рост их суммарной задолженности заставили сомневаться в возможностях "догоняющего" развития, что нашло отражение в так называемой "теории зависимости" [53]. Ее сторонники, которых стали называть dependentistas, полагали, что в новых условиях успешное развитие стран "третьего мира" в решающей степени зависит от их взаимодействия с постиндустриальными державами и масштабов технологической и финансовой поддержки со стороны последних. Вплоть до конца 80-х годов определенные иллюзии на этот счет поддерживались коммунистическими режимами, внешняя стабильность которых казалась в то время незыблемой. Однако уже в начале 90-х бесперспективность попыток самостоятельного преодоления экономической отсталости стала очевидной. Как отмечает И. Валлерстайн, "крах коммунистических систем ознаменовал окончательное крушение идеологии национального развития" [54]. Азиатский же кризис окончательно поставил крест на идеологии "догоняющего" развития. Все эти факты существенным образом противоречат представлениям современных глобалистов, предпочитающих рассматривать глобализацию в качестве поступательного и интерактивного процесса, в котором доминирование западного мира не является абсолютным. Столкнувшись с проблемами азиатского кризиса, нарастанием разрыва между Севером и Югом, а также явной неудачей крупномасштабного эксперимента по построению рыночной экономики в России, экономисты и социологи вынуждены были признать, что современная глобализация не приняла тех законченных форм, [52] - Подробнее см.: Wallerstein I. After Liberalism. P. 114-115. [53] - Подробнее см.: Sklair L. Sociology of the Global System. P. 36-37. [54] - Wallerstein I. After Liberalism. P. 18, а также Р. 166-168. которые, казалось, были уже на расстоянии вытянутой руки. В условиях интенсивного экономического роста в США и Европе хозяйственные потоки все сильнее замыкаются внутри группы постиндустриальных стран; в результате собственно глобализированная экономика оказывается гораздо меньшей по масштабам, чем это обычно представляется[55]. При этом, несмотря на реальные тенденции к развитию глобальных движений, мир оказался совершенно не готов к проявлению значимых контртенденций, столь заметных сегодня. Так, М.Элброу, акцентирующий внимание на том, что ныне "даже при отсутствии мирового правительства страны мира объединены институтами, имеющими глобальное значение", вынужден несколькими страницами ниже признать, что "как общая тенденция глобализм в первую очередь присущ таким общественным движениям, как борьба за права человека, за мир, экологическим и женским организациям" [56], соглашаясь тем самым, что оптимальный механизм поддержания нового мирового порядка сегодня попросту отсутствует. В гораздо более жесткой манере высказался по этому поводу Дж.Сорос, полагающий, что "развитие глобальной экономики не сопровождается соответствующим развитием глобального общества. Национальное государство остается основной единицей политической и социальной жизни. Существующее международное законодательство и международные институты недостаточно сильны, чтобы предотвратить войны или широкомасштабное нарушение прав человека в отдельных странах. Экологические проблемы не решаются должным образом. Глобальные финансовые рынки находятся вне контроля со стороны национальных или международных властей", и заключающий в этой связи: "я считаю, что настоящее положение вещей ненормально и нестабильно" [57]. В последнее время представления о том, что глобализация должна быть поставлена под контроль и что важнейшей задачей становится формирование институтов, способных в случае необходимости адекватно реагировать на возникающие кризисные ситуации, развиваются экспертами все чаще и настойчивее. Некоторые из них полагают, что в современной экономике, даже если считать ее глобалистской, а не высокоинтернационализированной, роль государства не может быть существенно снижена, а значение политического регулирования социальных процессов лишь возрастает[58] . Другие с еще большим пафосом выступают за укрепление [55] - См.: Hirst P., Thompson G. Globalization in Question. The International Economy and the Possibilities of Governance. Cambridge, 1996. P. 8, 10. [56] - Albrow M. The Global Age. P. 123, 142. [57] - Soms G. The Crisis of Global Capitalism. P. XX. [58] - См.: Hirst P., Thompson G. Globalization in Question. P. 185. международного контроля над хозяйственными процессами; так, например, отмечается, что "глобализация не обязательно приведет к военным конфликтам, но это может произойти, если не поставить под контроль ничем не ограниченные силы транснациональной экономики" [59]. Поэтому процессы глобального экономического взаимодействия "могут, в свою очередь, стать объектом целенаправленной регулирующей деятельности" [60]. Что же пугает сторонников глобализации в современных социальных процессах? Ответ на этот вопрос достаточно прост. С одной стороны, они все более отчетливо понимают, что у западного мира не хватает возможностей придать всемирный масштаб созданной им модели. Как отмечают уже цитированные американские эксперты, "на самом деле глобализация не столь глобальна. Транснациональная деловая активность сосредоточена в промышленно развитых странах и в разрозненных анклавах развивающихся экономик. Большинство населения находится вне этой системы, и ряды неимущих и безработных растут быстрее всемирной армии занятых работников" [61]. Но это означает, что ставится под сомнение достижимость "открытого общества", которое западные идеологи провозгласили важнейшей своей целью. С другой стороны, попытки ускоренного "догоняющего" развития потерпели явную неудачу, и в новых условиях бессмысленно надеяться, что многие страны, пострадавшие от кризиса или даже не вкусившие плодов индустриального прогресса, сумеют на основе собственных ресурсов продолжить формирование рыночной экономики, конкурентоспособной в мировом масштабе. Все эти сомнения понятны и обоснованны. Между тем многие социологи приходят на этом фоне к выводу, который представляется сколь очевидным, столь и неверным. Полагая, что "открытое общество" эквивалентно глобалистекой экономике, и считая, что оно может быть создано только в планетарном масштабе, они готовы призвать (как это, в частности, и делает Дж.Сорос) к массированным мерам поддержки тех стран, которые оказались сегодня в наиболее сложном положении. Не отрицая гуманного характера таких мер и благородства намерений их инициаторов, мы хотели бы отметить, что вся история последних столетии показывает: наибольшие успехи социумов, так или иначе отвечающих критериям "открытого общества", приходились на те периоды, когда они (пусть это и воспринимается как каламбур) развивались во вполне закрытой среде. [59] - Martin H.-P., Schumann H. The Global Trap: Globalization and the Assault on Prosperity and Democracy. Pretoria (South Africa)-L., 1997. P. 11. [60] - Sassen S. Globalization and Its Discontents. P. 214. [61] - Bamet R.J., Cavanagh J. Global Dreams. Imperial Corporations and the New World Order. N.Y" 1994. P. 427. Это утверждение нуждается в пояснениях. Традиционно историки противопоставляют не столько периоды "открытости" и "закрытости" социальных систем, сколько периоды относительной стабильности и нестабильности, причем первые, как правило, больше обусловлены установившейся гегемонией определенной страны, чем режимом прочного международного мира. Говоря о том, что "период с 1990 по 2025/2050 год, скорее всего, будет характеризоваться отсутствием мира, стабильности и законности", И. Валлерстайн полагает причиной этого утрату какой-либо одной из стран ее доминирующего положения в мире. В качестве же исторических примеров он приводит ситуации, порожденные уникальным положением Объединенных провинций (Голландии) в середине XVII века, Великобритании в середине XIX и США в середине XX[62]. Едва ли можно согласиться с такой трактовкой экономической истории. Не говоря о том, что ни середина XVII, ни середина XIX, ни, тем более, середина XX века не отличались особым миром и стабильностью, следует отметить, что результаты обращенной вовне экспансии и гегемонизма ни в одном из названных И. Валлерстайном случаев невозможно признать сколь-либо впечатляющими. На наш взгляд, более продуктивным в современных условиях является анализ не "стабильных" и "нестабильных" состояний, а периодов "открытости" и "закрытое" развитого мира. Постоянная смена экспансии и протекционизма наблюдается на протяжении всей истории человечества, начиная с античной цивилизации, и нельзя не отметить, что в периоды экспансии ("открытости") особое значение обретали преимущественно политические процессы, тогда как в эпохи господства протекционизма ("закрытости") -- экономические и социокультурные. Так, политическое расширение и военные успехи античных республик привели в конечном счете к их краху, в то время как реальная база экономического прогресса времен средневековья была заложена отнюдь не в эпоху цезаризма, а на протяжении Темных столетий[63]. Экспансионистская политика эпохи Великой французской революции и наполеоновских войн обеспечила распространение новой политической и идеологической системы, но привела к серьезному экономическому ослаблению Франции, надолго лишив ее лидирующей роли на Европейском континенте. И, наконец, наиболее очевидный пример являет история Совете [62] - См.: Wallerstein I. After Liberalism. P. 25. [63] - Подробнее см.: Иноземцев В.Л., Кузищш В.И. Исторические формы товарного хозяйства // Вестник Российской академии наук. Том 68. No 7. 1998. С. 602-611; а также: Иноземцев В.Л. Очерки истории экономической общественной формации. М., 1996. кого Союза, принесшего собственную экономику и интересы своих граждан в жертву экспансионистской по своей сути модели. Заметим также, что естественным следствием "открытости" становилось последующее замыкание той или иной страны и долгое неприятие ею ранее исповедовавшихся ценностей "открытого" общества. Напротив, там, где экономическое развитие шло путем эволюции, а стремление к мировой гегемонии не доминировало над сознанием лидеров нации, успехи в построении общества, отвечающего критериям "открытости", оказывались намного более впечатляющими. Ускоренное развитие России в конце XIX века, Революция Мэйдзи в Японии и, наконец, прорыв США на место первой мировой державы в начале нашего столетия -- все эти гигантские трансформации произошли фактически в полной изоляции от внешнего мира, в условиях, когда нации были озабочены внутренними проблемами гораздо больше, нежели судьбами цивилизации. Мы полагаем, что это обстоятельство не может не учитываться в современных условиях. Идеологи "открытого" общества совершенно безосновательно утверждают, что оно может быть построено только во всемирном масштабе; в действительности они не учитывают целого ряда факторов. Во-первых, подобная точка зрения серьезно переоценивает нынешнее состояние процесса глобализации; ее приверженцы не хотят замечать, что взаимодействие между отдельными регионами или крупными международными компаниями не охватывает все части мира в одинаковой степени. Такое положение вещей может быть прослежено по многим направлениям; в последние годы как торговые потоки, так и движение иностранных инвестиций (как прямых, так и портфельных), не говоря уже о масштабных финансовых и валютных сделках на основных международных биржах, во все большей степени замыкаются в рамках развитых стран. По сути дела, возникает ограниченная "глобальная" экономика, в рамках которой западные страны максимально возможным образом унифицируют законодательство, обеспечивают своим компаниям равные условия ведения бизнеса, снижают негативное влияние таможенных барьеров и других ограничений на международные товарные и финансовые трансакции. Во-вторых, лишь немногие специалисты обращаются к исследованию того, в какой степени нынешние процессы глобализации влияют на социальную стабильность внутри самих развитых стран. Так, Д.Родрик отмечает по меньшей мере три группы явлений, которые можно считать следствиями "глобализации": к ним он относит нарастающие противоречия между людьми, имеющими возможность свободно передвигаться по миру и лишенными ее; трудности, возникающие из неунифицированности национальных законодательств; обострение проблем, возникающих перед правительствами развитых стран в области социального обеспечения[64]. На наш взгляд, это далеко не полный список проблем, порождаемых процессом "глобализации" в ее нынешнем виде. Так, существенным становится то обстоятельство, что ничем не ограниченное движение капиталов, товаров и населения между странами мира неизбежно усугубит противоречия, порожденные в пределах постиндустриальной цивилизации формированием интеллектуального класса. В этих условиях развитый мир не сможет контролировать отток интеллектуальных и материальных ресурсов с периферии в центр и вынужден будет умножать свои усилия по поддержанию стабильности в малоразвитых регионах, вместо того, чтобы использовать имеющиеся ресурсы для разрешения своих внутренних проблем. Наконец, в-третьих, сторонники ускоренной "глобализации" не хотят брать в расчет, что комплексная мировая система должна, с одной стороны, базироваться на культурной и социальной совместимости составляющих ее народов и, с другой, обладать центральными политическими институтами, которые сегодня существуют только в их богатой фантазии. В этой связи рассмотрим более подробно реальные, а не мнимые примеры современной социально-политической интеграции. Выше мы отмечали, что наиболее интенсивное хозяйственное взаимодействие имеет место в рамках сообщества развитых стран, тогда как их экспансия в направлении мировой периферии оказывает весьма незначительное воздействие на те процессы, которые (и то весьма условно) можно назвать глобализацией. В пределах самого развитого мира пальма первенства, безусловно, принадлежит Европейскому Союзу. (Здесь хочется заметить, что именно Европа сегодня, как и в прошлые времена, находится на самых передовых рубежах общественного прогресса, показывая человечеству единственный, пожалуй, пример подлинной глобализации -- пусть, как это ни парадоксально, относительно локализованной.) ЕС выгодно отличается от других ведущих хозяйственных центров современного мира по целому ряду направлений. Так, европейский континент имеет продолжительную историю, общую для всех стран и народов и объединяющую их более прочно, чем любые чисто хозяйственные связи. Далее, европейское хозяйственное пространство вполне самодостаточно; Европейский Союз имеет сбалансированную внешнюю торговлю, не допускает дефицита в экспорте и импорте высокотехнологичной продукции; составляющие его страны являются крупнейшими в мире экспортерами услуг. Кроме того, как отмечают многие специалисты, в рамках ЕС [64] - См.: Rodrik D. Has Globalization Gone Too Far? Wash., 1997. P. 4-6. нет существенных различий в уровне экономического развития отдельных стран и регионов: даже так называемая "внешняя периферия" (Греция, Португалия, отдельные районы Испании и Южной Италии) обладает показателями ВНП, не более чем на треть отличающимися от среднеевропейского уровня, тогда как наиболее богатые страны превосходят таковой в среднем на одну четверть[65]. Наконец, для европейских стран характерны относительно унифицированные механизмы государственного регулирования экономики: в каждой из них существует высокоразвитая система социального обеспечения, государство играет важную роль в перераспределении финансовых потоков, при этом бюджеты остаются вполне сбалансированными, а политика обслуживания государственного долга фактически идентична в большинстве стран, что подтверждается успешным осуществлением мер, предусмотренных в качестве условия для введения единой валюты, евро, последовавшего 1 января текущего года. Европейская интеграция, которая, как мы полагаем, представляет собой наиболее яркий и обнадеживающий социо-экономический феномен последних десятилетий, имеет продолжительную историю, насчитывающую более сорока лет. Развитие этого процесса позволяет извлечь уроки, пренебрежение которыми вполне закономерно приводит сегодня к нарастающим кризисам во многих других регионах мира. Во-первых, европейская экономическая интеграция изначально осуществлялась на основе тщательно разработанных соглашений, а не стихийной нерегулируемой инвестиционной экспансии. Во-вторых, базируясь на тесной культурной общности и близости норм национальных законодательств, европейские страны полностью преодолели ограничения на свободную миграцию рабочей силы еще в 70-е годы, тогда как данный фактор и сегодня остается одним из наиболее опасных последствий интернационализации фактически повсюду вне Европы. В-третьих, государства-члены ЕС устранили любые таможенные и иные барьеры, препятствующие движению товаров и капитала внутри Сообщества; это способствовало исключительно быстрому росту объема внутриевропейской торговли, что, наряду с интенсивным информационным обменом, еще теснее сплачивало составляющие его нации. В-четвертых, ЕС впервые в мировой истории инициировало и успешно осуществляет программы массированного инвестирования средств в развитие периферийных территорий Союза. В-пятых, что особенно важно, экспансия ЕС вширь осуществляется на базе политического объединения, а условием инвестиций оказывается (и об этом можно говорить впол [65] - См.: Krugman P. Geography and Trade. Cambridge (Ma.)-L., 1997. P. 94-95. не однозначно) согласие на политическое инкорпорирование в Сообщество и передачу части полномочий его центральным органам; наиболее радикальный пример являет на этот счет присоединение Восточной Германии к Западной, менее заметные мы видим на каждом шагу, наблюдая дискуссии об условиях вступления в ЕС новых членов. В-шестых, новая Европа представляет собой фактически единственный в мировой истории (преобразование 13 английских колоний в Североамериканские Соединенные Штаты в XVIII веке или насильственное объединение бывших российских территорий в Советский Союз в 1922 году могут не приниматься в расчет) пример эволюционной передачи власти наднациональным органам управления, образующим единые правительство и парламент, а также инициирующим de facto единое гражданство (с 1999 года граждане каждой из стран ЕС имеют право участвовать в выборах органов власти по месту фактического проживания, независимо от того, гражданами какой из стран Сообщества они являются) и эмитирующим единую валюту (с 2002 года евро поступает в свободное наличное обращение на территории всех стран Валютного Союза). Подытоживая опыт ЕС и разделяя представления европейцев о возможности успешного противостояния Европейского Союза остальным центрам современного экономического могущества[66], порождающие подлинный ренессанс идей евроцентризма[67], следует ообратить внимание на три принципиальных момента. Прежде всего, объединение Европы происходит на основе собственного экономического роста европейских государств, а не "импортируемого" извне; это обстоятельство резко отличает объединительный процесс даже от нарастающей интеграции в отношениях США и их латиноамериканских соседей, не говоря уже о "глобализации" в Азии. Далее, в этом случае хозяйственная "глобализация" вполне адекватным образом дополняется политическим объединением, которого так не хватает остальному миру, сетующему о том, что глобальная экономика не создает глобального общества. И, наконец, возникающая общность вовсе не прокламирует свою открытость миру; напротив, ее инвестиции в развивающиеся страны сокращаются, товарные потоки все больше переориентируются на государства с аналогичным уровнем развития, а иммиграционная политика остается вполне жесткой и служит интересам прежде всего самих европейцев. Пример Европейского Сообщества указывает прямой путь для развития интеграционных процессов в современном мире. Факти [66] - См.: Martin H.-P., Schumann H. The Global Trap. P. 241-243. [67] - См.: Habermas J. The Past as Future. P. 96 ff. чески европейцы беспрецедентно преуспели в построении подлинно открытого общества за вполне закрытыми границами, и последние события в Азии, Латинской Америке и России лишний раз подтверждают не столько правильность этого курса, сколько то, что в современных условиях он является единственно возможным. Опыт ЕС представляет собою наиболее удачный пример формирования локальной постэкономической системы, в рамках которой страны периферии вовлекаются в хозяйственный прогресс метрополии с учетом ряда условий. Первым таким условием является если не высокий уровень экономического развития, то способность достичь такового в будущем, а также культурная близость государствам Центра (характерно, что относительно отдаленная Эстония имеет шансы вступить в Сообщество раньше Турции, а франкого-ворящие Алжир или Марокко вообще не рассматриваются в качестве кандидатов). Вторым условием служит долгосрочный характер партнерства; именно поэтому страны Союза готовы инвестировать в экономику новых его членов значительные средства, не ожидая немедленной коммерческой отдачи. Очевидно, что такая политика европейцев гораздо более дальновидна, нежели политика США в отношении Латинской Америки или Японии в отношении стран ЮВА. Наконец, третье условие заключается в том, что процесс даже такой локальной "глобализации" не должен излишне форсироваться, а "ценой" присоединения к развитому миру является интеграция в политическое сообщество, что самым непосредственным образом предполагает утрату элементов национального суверенитета. Не следует даже говорить, насколько этот подход отличается от проповедуемой апологетами "открытого общества" помощи находящимся вне поля их контроля режимам из "третьего" и даже "четвертого" мира. Таким образом, Европейское Сообщество, как ни странно это звучит, дает нам наиболее удачный пример того "обновленного колониализма", о котором шла речь в нашей книге при анализе перспектив приобщения стран периферии к постэкономической цивилизации. Оценивая опыт ЕС, следует отметить, что участники этого эксперимента не проявляют особого недовольства его ходом, в то время как позиции остальных традиционных центров экономической мощи, при всем их видимом успехе, становятся сегодня все более уязвимыми. Приверженность большинства социологов и экономистов полицентристской модели мира обусловлена в первую очередь тем, что на всем протяжении XX века отдельные страны или блоки государств противостояли друг другу, и, как казалось, это обеспечивало некоторое равновесие, устойчивость глобальной ситуации на планете. Принимая иногда экономические, иногда политические или идеологические, а иногда и чисто военные формы, это противобороство никогда не снималось с повестки дня. Кризис индустриализма и становление постэкономического общества требуют иного взгляда на проблему. Стремление во что бы то ни стало препятствовать формированию "однополюсного" мира, сколачивание под флагом этого противостояния союзов мусульманских стран, сдерживающих американское влияние, потенциальный альянс России и Китая, иные интеграционные веяния в "третьем мире" - все это объективно мешает распространению постиндустриальной модели в мировом масштабе. Идеологи этого нового противостояния не берут в расчет, что наиболее актуальным интересом их истощенных наций является скорейшее усвоение ценностей постиндустриальной цивилизации в ходе конструктивного с ней диалога. Однако не только амбициозность региональных лидеров из развивающихся стран, неспособных смириться с утратой иллюзии былого величия, превращает становление моноцентричного мира в трудный, противоречивый и далеко не быстрый процесс. Гораздо более существенным фактором выступает ограниченность возможностей самой постиндустриальной цивилизации, о чем неоднократно упоминалось выше. Глобальной экономики сегодня не существует; имеет место хозяйственная система, в которой экономическое и социальное развитие на большей части планеты действительно обусловлено прогрессом постиндустриального мира и его способностью влиять на развитие событий. Но в современных условиях Запад не располагает достаточными ресурсами, чтобы радикально изменить общемировую ситуацию. Тем не менее, практически в той же мере, в какой руководители развивающихся стран и бывших коммунистических государств тщатся сегодня вновь играть роль видных политиков, западные лидеры стремятся к реальному определению судеб мира. Первые уже упустили свой исторический шанс, когда индустриальная мощь их наций позволяла им установить контроль над различными секторами единого в своей индустриальной определенности мира. Вторые же, опьяненные головокружительными успехами последних лет, пытаются применить постиндустриальные возможности своих стран для реформирования цивилизации, которая объективно не готова принять новые ценности. Быстрая экспансия постиндустриального мира в планетарном масштабе, которая обычно и понимается как "глобализация", невозможна. Раз за разом, начиная с тех времен, когда самым грозным оружием были лук и стрелы, история преподавала людям урок, согласно которому гибель великих империй, казавшихся нерушимыми, начинается в момент их максимальной территориальной экспансии. Теперь этим уроком, который никем -- от Александра Македонского до Марка Аврелия, от Карла Великого до Фридриха II, от Наполеона до Гитлера -- не был усвоен, не в состоянии оказываются воспользоваться, пусть и в совершенно специфических современных условиях, лидеры западного мира. Да, теперь они избегают подчинять мир военными средствами, а пытаются "глобализировать" его, нести в него плоды экономического прогресса, результаты своих беспрецедентных хозяйственных достижений. Однако энергия Запада не безгранична, а противоречия, зреющие в его недрах, не должны недооцениваться. Расширение орбиты влияния постиндустриальной цивилизации не должно идти быстрее, чем это могут позволить внутренние закономерности становления общества, базирующегося на доминирующей роли интеллектуального класса, -- в этом заключен важнейший урок нашего времени, принесшего наряду с величайшими достижениями технологического прогресса и те очевидные проблемы, которые определили картину кризиса, поразившего мировую периферию. В своей последней книге, характеризуя нынешнее положение США, Зб.Бжезинский пишет: "Америка занимает главенствующие позиции в четырех основных областях, в решающей степени определяющих мировое господство: ее вооруженные силы не имеют себе равных, в области экономики она по-прежнему является движущей силой, которая тянет за собой остальной мир; в технологическом плане ей принадлежит ведущая роль на всех передовых направлениях развития науки и техники; ее культура, несмотря на некоторую примитивность, обладает удивительной привлекательностью, -- все это наделяет Соединенные Штаты таким политическим влиянием, с которым не может соперничать никакое другое государство. Именно благодаря сочетанию этих четырех составляющих Америка является мировой сверхдержавой в полном смысле этого слова" [68]. Эти слова невольно воскрешают в памяти величественный силуэт статуи Свободы, господствующий над устьем Гудзона. Она возвышается над окружающей болотистой местностью не менее контрастно, чем сами США над современным миром. Но этот образ наполняется особым смыслом, если вспомнить также слова, начертанные на основании монумента. Не столь заметные, как силуэт самой статуи, они, однако, чрезвычайно много значат для понимания того, почему страна, олицетворенная этим монументом, заняла накануне третьего тысячелетия христианской эры господствующее положение в мире. "Придите ко мне, усталые, бедные, притесненные, жаждущие дышать [68] - Bryynski Zb. The Grand Chessboard. American Primacy and Its Geostrategic Imperatives. N.Y., 1997. P. 24. воздухом свободы". Эти слова, вернее -- запечатленная в них мудрость, сделали Америку великой. Если она сможет следовать им и впредь, если сумеет найти в себе силы преодолеть соблазн осчастливить не только обратившихся к ней, но и тех, кто всячески противится самой мысли о подобном обращении, судьбам постиндустриальной цивилизации не будет угрожать ничто. Заключение Около тридцати лет назад футурология оформилась как относительно самостоятельное направление социологической теории. Очевидно, что этому способствовали два десятилетия стабильного послевоенного развития, невиданный прогресс науки, расширивший горизонты в области новых технологий, социальные процессы, положившие начало становлению современной социальной структуры. Но не менее существенным было и то, что для людей второй половины 60-х и начала 70-х годов эпохальный и содержащий в себе элемент неизбежной таинственности 2000-й год превратился из синонима недостижимой точки будущего в пусть и неблизкий, но вполне осязаемый рубеж, заключенный в пределах исторического горизонта здравствующего поколения. Поэтому футурологическая теория сделала свои первые шаги как "теория 2000-го года". Ныне эта мифическая граница новейшей истории сама стала современностью. Неумолимое движение времени привело человечество к моменту, с которым связывались надежды и стремления, сомнения и опасения многих поколений. Но крайне сложно преодолеть впечатление, что цивилизация стоит на пороге гораздо более эпохальных событий, чем это можно было предположить еще десятилетие назад. Конечно же, и это каждому понятно, 2000-й год ничем не отличается от всех прочих календарных отметок на шкале времени. Однако люди столь долго и упорно укрепляли в собственном сознании мысль о значительности этого события, что сознание вновь и вновь ищет приметы необычного по мере приближения "круглой даты". Интересно, что еще несколько лет назад многие исследователи, анализировавшие экономические, социальные и политические процессы, сплошь и рядом говорили об изменениях, ожидавшихся ими к 2000-му году, с подъемом, достойным предшественников, рассуждавших на те же темы в 70-е, как будто не сознавая того, насколько близким стал теперь этот рубеж. Как ни странно, в литературе 90-х практически отсутствуют работы, авторы которых стремились бы с общетеоретических позиций рассмотреть среднесрочную и долгосрочную перспективы развития, проанализировать тенденции, способные определить лицо цивилизации в ближайшие тридцать-пятьдесят лет. Если мы обратимся к трудам социологов 70-х, то увидим, что центральное место там занимают прогнозы на будущее; если откроем книги 90-х, то заметим, что они главным образом посвящены изучению прошлого и анализу причин нынешнего состояния. Проблема смены эпох настолько довлеет сегодня над менталитетом исследователей, что вопрос о подлинном масштабе современной трансформации приобретает особую актуальность. В последние десятилетия одним из наиболее модных социологических терминов стало понятие устойчивого, или достаточного (sustainable), развития. В зависимости от контекста в него вкладывают различное содержание, однако сам факт возникновения такой концепции как нельзя лучше характеризует интеллектуальный климат современной эпохи. В нем отражены скрытая боязнь движения вперед, элемент отказа от несколько наивной, но искренней открытости в будущее, присущей предшествующему поколению. Иными словами, сам факт популярности такого термина и соответствующей концепции свидетельствует о том, что современный период воспринимается общественным сознанием как кризисный, разрушивший многие элементы старого миропорядка, но еще не создавший новые, адекватные тому состоянию цивилизации, которое само по себе остается еще для людей чем-то не познанным и потому пугающим. Но как бы ни были уязвимы любые концепции, акцентирующие внимание на исследовании неких статических социальных моделей, наука может и должна находить в историческом прогрессе человечества ряд целостных состояний. Констатируя в таком контексте переходный характер современной нам эпохи, мы не можем ни отказаться от признания того, что этот переход приведет человечество к новой социальной целостности, ни пренебречь исследованием тенденций, вырисовывающихся в ходе данной трансформации. Нестабильность современного мира, запутанность экономических отношений, хрупкость сложившихся балансов в политическом противостоянии, непредсказуемость развития событий в социальной и культурной сферах очевидны. Расставляемые в работах социологов акценты меняются уже не с каждым годом, а с каждым месяцем, если не чаще. Оптимизм, связанный с торжеством западных идеалов на просторах бывшего советского блока сменился осознанием новых проблем и опасностей, порожденных его трансформацией. Надежды на сплочение развитых наций, порожденные солидарным выступлением против Ирака, допустившего террор в отношении Кувейта, сменились расколом по вопросу о должной реакции на аналогичный случай, происшедший в близкой к европейским державам Югославии, а не в отдаленной пустыне. Взрыв энтузиазма по поводу того, что в 1997 году мировые финансовые институты впервые предсказали синхронизированный экономический рост во всех регионах мира, какового не наблюдалось чуть ли со времен первой мировой войны, тут же обернулся панической реакцией на октябрьский финансовый кризис и последовавшую стагнацию в Азии. Ожидание лучшего, взметнувшее фондовые индексы летом 1998-го, разбилось о кризис в России. Подобным примерам несть числа, и жизнь, безусловно, умножит их в самое ближайшее время. Однако неустойчивость нынешней ситуации не может не быть прелюдией к формированию нового стабильного мирового порядка, новой цивилизации, важнейшие принципы которой по-прежнему остаются для нас неизвестными. И мы полагаем, что уже в ближайшее десятилетие будут заложены основы новой социологической теории, ориентированной в будущее. Над исследователями начала третьего тысячелетия перестанут тяготеть как груз прошлого, так и фетиш текущего момента, а главные научные силы будут направлены на изучение тенденций, способных содержать в себе начала новой реальности, а затем и самих структурных элементов постэкономического общества. С этой точки зрения задачи футурологической теории представляются гораздо более сложными, нежели три десятилетия назад. Если пророки теории постиндустриализма основывали свои концепции на тщательном обобщении фактов, подтверждающих тенденции, которые сформировались в развитых странах в первый послевоенный период, характеризовавшийся максимальной внешней и внутренней стабильностью западного мира, то теперь, после 1973 года, социологи вынуждены отыскивать устойчивые тренды в непрерывной цепи кризисов и потрясений. Ошибки, которые могли быть допущены родоначальниками постиндустриализма в оценке перспектив развития цивилизации, вряд ли способны были стать фатальными, так как в мировом масштабе существовали различные политические блоки, отдельные регионы планеты обладали относительно независимыми друг от друга хозяйственными системами, а мировая экономика в целом, пусть и подверженная циклическим кризисам, была в известной мере саморегулируемой. Сегодня мы наблюдаем иную картину: стремительно формируется "однополюсный" мир, разрыв между отдельными регионами быстро растет, а непредсказуемость хозяйственных процессов превосходит, пожалуй, лишь непредсказуемость их оценок экономистами и социологами. Поэтому задача создания целостной концепции происходящих перемен и, в более отдаленной перспективе, целостной концепции возникающего социального порядка является как никогда актуальной. Разумеется, было бы явной натяжкой утверждать, что анализ новых тенденций отсутствует в работах современных исследователей. Многие из них обращают внимание на изменение целого ряда трендов, берущее начало в середине 70-х годов, и подчеркивают значимость этих перемен как для западной цивилизации, так и для остального мира. Мы в своей книге также попытались рассмотреть важнейшие, с нашей точки зрения, из этих новых тенденций и оценить их роль и значение в определении облика нового мира. Но все они, при несомненной их значительности, не могут заслонить одного фундаментального факта. Мы имеем в виду то, что последняя четверть века прошла под знаком беспрецедентного нарастания всех известных форм неравенства, проявляющегося на любых структурных "срезах" современного общества. Имущественное расслоение населения развитых стран, формирование нового класса носителей знания, монополизирующего большую часть общественного богатства, резкое нарастание зависимости государств, составляющих "четвертый мир", от великих держав, феноменальный разрыв между постиндустриальным миром и отсталыми странами в области технологий -- все это представляет собой элементы того единого и самосогласованного процесса, в котором и выкристаллизовывается новый мировой порядок, адекватный обществу, важнейшим производственным, социальным и даже политическим ресурсом которого являются информация и знания. Сегодня нельзя не видеть, что большинство экономистов и социологов исповедуют весьма специфический подход к названному кругу проблем. Несмотря на то, что многие признают сам факт углубления пропасти между двумя мирами, на которые раскалывается современная цивилизация, они тем не менее предлагают противопоставить этому процессу вполне традиционные методы, не вполне отдавая себе отчет в том, что "догоняющее" развитие в нынешних условиях не может быть эффективным, а решимость, с которой даже относительно отсталые страны готовы отстаивать право на свою отсталость, отнюдь не уступает той, с какой в прошлом веке они были готовы защищать право быть в ряду великих держав планеты. На рубеже нового тысячелетия западный мир еще не выработал своего отношения к происходящим переменам как к комплексному и естественным образом развивающемуся процессу, но в то же время приобрел множество комплексов, не позволяющих ему адекватно оценить свои место и роль в современных условиях. Вряд ли стоит останавливаться даже на некоторых из них; на наш взгляд, большая часть подобных комплексов связана с тем, что постиндустриальные державы стали слишком часто смешивать то, что они могут сделать для процветания (истинного или кажущегося) остального мира, и то, что им следует предпринимать для этого на самом деле. Предоставление массированной финансовой помощи Юго-Восточной Азии, предотвращение гуманитарных катастроф в Африке, противодействие разрушению природной среды в Латинской Америке или военное вторжение в Югославию с целью свержения тоталитарного режима -- все эти, казалось бы, совершенно разнопорядковые цели объединены тремя факторами. В реальной жизни они действительно достижимы при условии приложения определенных усилий со стороны основных центров западной цивилизации. В сознании политиков все они призваны обеспечить мировую стабильность, как важнейшее условие процветания постиндустриальных регионов. В исторической же перспективе это станет причиной еще большего отдаления развивающихся стран от Запада и обострения противоречий между ним и остальной частью человечества. Что более значимо: временно снять остроту экономического кризиса в азиатском регионе (во имя сохранения иллюзорной возможности построения в глобальном масштабе пресловутого "открытого общества") или отказаться от искусственного сохранения конкурентоспособности тех стран, продукция которых оказывает жесткое давление на западные рынки? Наращивать помощь странам "четвертого мира", поддерживающую не столько голодающих африканцев, сколько способность их правителей чувствовать себя независимыми, или же отказаться от нее, пусть и вразрез с привычными парадигмами? Наказать Сербию ценой агрессии и потери имиджа в глазах мирового сообщества или демонстрировать невмешательство, которое уже само по себе сделает режим Милошевича, неспособный к построению современной экономики и окруженный союзниками типа России, Ливии и Ирака, столь же непопулярным, каким он был всего несколько лет назад? Ответы на эти вопросы очевидны в той же мере, в какой они не вписываются в стиль поведения, избранный западными державами на международной арене. Никогда ранее ни социальная риторика, ни политические действия западных стран не отличались столь разительно от тенденций, задаваемых реальным ходом их собственного развития. С одной стороны, постиндустриальные державы с нарастающей активностью пытаются политическими и идеологическими средствами установить тот порядок, который с легкой руки Карла Поппера часто называют "открытым обществом". С другой -- все закономерности их собственной экономической и социальной эволюции свидетельствуют о том, что на протяжении нескольких последних десятилетий они быстро обособляются от остального мира, движутся к максимальной замкнутости внутри самих себя, но отнюдь не к максимальной открытости в сторону развивающихся стран. Факты, приведенные нами в этой книге, дают тому вполне наглядное подтверждение. Те покровительственные насмешки, которые адресовались западными социологами лидерам коммунистического блока, попытавшимся поставить идеологию над всеми реальными хозяйственными процессами, покажутся невинными шутками по сравнению с тем, как может посмеяться история над самими западными идеологами, наивно полагающими, что их сегодняшнее могущество может преобразовать весь мир, порой против его собственной воли. Единственным основанием для оптимизма служат в этом контексте объективно нарастающие центростремительные хозяйственные тенденции, легко обнаруживаемые за словесной шелухой дебатов о глобализации современной экономики, которые преобладают над центробежными, заявляемыми в первую очередь на уровне политических решений. По счастью, хозяйственная жизнь и сегодня вполне очевидно доминирует над политической, а формирующие ее бесчисленные индивидуальные решения людей остаются более значимыми и определяющими, нежели действия, продиктованные небесспорными соображениями политической целесообразности. Последние тридцать лет преподали миру в целом и его западной составляющей в частности исключительно важный урок, который, по-видимому, будет усвоен уже очень скоро. Никто не отрицает, что современный мир совершенно не похож на тот, что был предметом исследования основателей постиндустриальной концепции. Но что изменило этот мир? Национально-освободительное движение развивающихся стран? Усилия стран ОПЕК и членов других картельных соглашений, попытавшихся оспорить хозяйственное доминирование США и Европы? Формирование нового центра экономического роста в Юго-Восточной Азии, результатом которого стало превращение Страны восходящего солнца в Страну заходящего индекса? Реформы Горбачева, милостиво подарившего Восточной Европе свободу, а Германии -- ее историческую целостность? На наш взгляд, все эти события либо явились неудачной попыткой воздействовать на направление и темпы развития западного мира, либо стали следствием самого этого развития, продемонстрировавшего не только превосходство постиндустриальной модели над всеми прочими, но и невозможность выживания доиндустриальных по своей сути режимов в современных условиях. Именно хозяйственный и социальный прогресс, сделавший США и ведущие страны Европы постиндустриальными державами, а значительную часть их граждан -- носителями новых, постэкономических по своей сути ценностей, обеспечил те эпохальные перемены, современниками и участниками которых мы оказались. Если бы проводимая западными правительствами политика в полной мере учитывала это обстоятельство, она не могла бы быть такой, какой является сегодня. С этой точки зрения, восстановление (или создание, или иллюзия создания) югославской демократии гораздо менее ценно, нежели обучение компьютерной азбуке лишнего миллиона американских школьников, а вся продовольственная и финансовая помощь Африке менее значима, чем возрождение конкурентоспособности продукции европейских высокотехнологичных компаний на мировых рынках. Мы ни в коем случае не выступаем за полное прекращение помощи развивающимся странам или безучастное наблюдение за попранием прав человека. Мы лишь отмечаем, что в современных условиях постиндустриальные державы являются не только средоточием невиданной экономической и финансовой мощи, но в то же время, о чем почти никогда не говорят социологи, и потенциальным источником беспрецедентной дестабилизации. Внутри самих этих обществ зреют те же противоречия, что достаточно выпукло проявились уже на международной арене: углубляется пропасть между новым классом носителей знания и отчужденными слоями населения, чья деятельность связана с индустриальным производством, чьи ориентиры вполне материалистичны, а цели -- практически недостижимы. Новое социальное расслоение -- и это показано в нашей книге -более фундаментально, а соответственно и более опасно, нежели все известные в истории формы классовых различий. Но если в случае экономической дестабилизации азиатских стран, политических кризисов в Восточной Европе или гуманитарной катастрофы в Африке возврат к относительной стабильности может быть осуществлен достаточно быстро (заметим, что экономическая конъюнктура на американском фондовом рынке восстановилась спустя восемь месяцев после азиатского краха, всего через четыре месяца после российского дефолта и фактически вовсе не реагировала на кризис в Латинской Америке), то в условиях, когда источником потрясений становится сам развитый мир, проблема неизбежно окажется гораздо глубже (весьма условным примером может служить депрессия 30-х годов, быстро распространившаяся по всему миру и отбросившая некоторые страны в их экономическом развитии почти на двадцать лет назад). Если признать неоспоримым фактом, что именно технологический и хозяйственный прогресс, достигнутый в рамках западного мира за последние десятилетия, преобразовал современную цивилизацию, то следует согласиться и с тем, что внутренняя стабильность постиндустриальных держав является сегодня гораздо более существенным залогом общемирового прогресса, нежели спорадические и далеко не всегда глубоко продуманные действия, которые предпринимают под лозунгами его обеспечения сами западные правительства. В начале нашей книги мы рассмотрели, как вместе с периодами индустриального и постиндустриального прогресса сменялись и поколения людей, составляющих западную цивилизацию. Можно бесконечно рассуждать о том, инертна ли человеческая психология, или же, напротив, действия людей нередко предвосхищают объективные экономические и социальные процессы. Однако следует признать, что сегодня уходящее в историю экономическое общество оставляет человеку в наследство одно из важнейших качеств, воспитанных столетиями экономической реальности: современный человек не может представить себе, что гигантский потенциал и безграничные возможности -- в хозяйственной, социальной, политической или военной сферах, -- накопленные им в результате самоотверженных усилий и долгого поступательного развития, могут иметься в наличии и не быть использованы. В XI веке католический монах оставил в книге, дошедшей до наших дней, запись, которая может и должна стать уроком для будущих поколений. "Когда я был подростком, -- писал он, -- я своими порой нерациональными усилиями стремился изменить весь мир; когда я стал юношей, я не жалел сил, чтобы изменить свой город; повзрослев, я пытался сделать лучше свою семью; когда же я состарился, мне оставалось лишь совершенствовать самого себя, ощущая, что я не достиг ничего из задуманного. Тогда я осознал, что изменив самого себя в ранние годы, я тем самым изменил бы и свою семью; та, став лучше, сделала бы совершеннее и город, в котором мы жили, а это, в свою очередь, подняло бы и весь мир на новую ступень чистоты и совершенства". Монах прожил целую жизнь, чтобы проникнуться пониманием того фундаментального обстоятельства, которое спустя тысячелетия легло в основу постэкономического порядка. В наши дни людям, родившимся и возмужавшим в годы, когда постиндустриальное общество обретало свои нынешние черты, надлежит проникнуться убеждением, что одно только осознание своих возможностей изменить мировой порядок достаточно, чтобы признать единственно достойной задачей собственное самосовершенствование. Их предшественники, заложившие основы постиндустриальной системы, создали все необходимые условия для подобного переосмысления ориентиров. Если не это, то следующее поколение, рано или поздно, но неизбежно решит эту задачу. В школьные годы на уроках литературы я не уставал удивляться тому, как учителям удается разглядеть тайные подтексты и смыслы не только там, где писатель стремился их скрыть, но и там, где, как мне казалось, проповедь каких-то моральных установок вовсе не входила в его планы. Наверное, люди по природе своей склонны видеть нечто если не магическое, то поучительное во многом из того, что им приходится наблюдать считанные мгновения. Спустя шесть месяцев после встречи на лондонском вокзале, о которой я рассказал во введении к этой книге, я часто вспоминаю ту девчонку, на спине которой красовались вышитые на футболке слова The Future is Bright, но сегодня смысл этой надписи уже кажется мне несколько иным. Человек не должен издалека замечать подобного лозунга; он не должен считать светлое будущее чем-то предопределенным. Только преодолев некоторую часть жизненного пути, пережив муки и горести, радости и успехи, он достоин, обернувшись назад, увидеть подтверждение тому, что его усилия не напрасны, а перспективы светлы. |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх |
||||
|
|
||||
