• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

В апреле 1829 года в Пондишери прибыл молодой француз геолог и натуралист Виктор Жакмон, который на протяжении 1829–1832 годов совершил длительное путешествие по Индии, посетив в то время совершенно неизвестные европейцам районы Пенджаба и Кашмира. Затем он пересек Раджпутану, Малву и Декан. В Бомбее он умер в 1832 году в возрасте 31 года от брюшного тифа.

Французская литература о Жакмоне небогата (монография Пьера Маэ 1934 года и коллективная работа, подготовленная группой ученых Национального музея естественной истории). Зато среди современников, оставивших воспоминания о путешественнике, были великие французские писатели Стендаль и Мериме.

В 1862 году, прочитав роман «Отцы и дети», Проспер Мериме писал Тургеневу: «Базаров очень похож на Виктора Жакмона, но Жакмон сердечнее и не такой скептик». По-видимому, на Мериме произвела впечатление самоотверженность н смелость Базарова, его напряженная воля, так свойственная французскому путешественнику Виктору Жакмону.

Другой крупнейший писатель Франции, Стендаль, также хорошо знал и высоко ценил Жакмона, который был моложе автора «Красного и черного» на 18 лет. Жакмон же принадлежал к немногим современникам Стендаля, признававшим его великий талант. Стендаль со свойственной ему непосредственностью писал в «Записках эготиста»: «В Викторе я предугадываю человека выдающегося, подобно тому, как знаток (простите мне это слово) угадывает прекрасную лошадь в четырехмесячном жеребенке с невыправившимися ногами. Он стал моим другом… Виктор Жакмон — многими головами выше всех, с кем я познакомился в первые месяцы после возвращения в Париж».

Проспер Мериме принадлежал к тому же поколению, что и Жакмон. Проходили годы, но Мериме не забывал своего друга. В 1867 году в предисловии к очередному изданию писем путешественника он описал внешность Жакмона: «Виктор Жакмон высокого роста — пять футов десять дюймов и казался еще выше от худобы и оттого, что голова у него была небольшая. Длинные вьющиеся темно-каштановые волосы частично закрывали его лоб, глаза у него были темно-серые, и, так как он был очень близорук, многим казалось, что взгляд у него какой-то рассеянный. Что же касается выражения лица, то оно так быстро менялось, что даже трудно было его определить. Прелесть его ума именно и заключалась в полном отсутствии вычурности и изысканности… Добавлю, что необыкновенно приятный тембр его голоса тоже, вероятно, немало содействовал его успехам как собеседника. Я никогда не слыхал голоса более музыкального от природы».

И Стендаль и Мериме отмечают, что Жакмон часто был слишком нетерпимым к глупости и пошлости окружающих и не скрывал своего отрицательного отношения к ним; последнее обстоятельство увеличивало число его недругов.

Стендаль часто посылал своему молодому другу рукописи и серьезно считался с его замечаниями. Мериме так оценивает литературные способности Жакмона: «Он писал с блеском, точно так же, как господин Журден говорил прозой, сам об этом не догадываясь. Он поразительно владел пером. Я держал в руках рукопись его „Путевого дневника“, который в печати составляет четыре тома ин-кварто. И хотя записи эти велись наспех изо дня в день, часто под открытым небом или в дырявой палатке, в них почти нет помарок, да и впоследствии в корректуре мне нечего было поправлять, кроме нескольких опечаток».

Жакмон очень рано проявил свое пристрастие к геологии и ботанике и сочетал усидчивую работу в лаборатории и библиотеке с постоянными путешествиями. Известно, что в 1821 году он совершил длительный поход по Южной и Центральной Франции.

В 1822–1826 годах Жакмон был постоянным посетителем салона графа де Траси, завсегдатаями которого являлись Стендаль и Мериме. Здесь молодой ученый встречался с известным философом и экономистом Клодом Дестю де Траси, видным участником французской революции Лафайетом, историком Огюстеном Тьерри, художником Жераром и другими выдающимися людьми. Жакмон любил музыку и театр, его близким знакомым был композитор Россини, он хорошо знал известную певицу Джудиту Пасту и был влюблен в другую итальянскую певицу, Аделаиду Скьяссети, о которой Стендаль писал: «Это, мне думается, самое прекрасное контральто из появлявшихся когда-либо во Франции». В октябре 1826 года Жакмон отправился в первое длительное путешествие. Он побывал в Соединенных Штатах и на Гаити. Через год, вернувшись на родину, Жакмон начал готовиться к поездке в Индию.

Ему необходимы рекомендательные письма, которые позволили бы заручиться доверием английских властей. Добрых три четверти года Виктор собирал эти письма. Среди них особо ценными были письмо Александра Гумбольдта, который заинтересовался его путешествиями, и рекомендации директоров английской Ост-Индской компании. Последние получить оказалось весьма трудно. Граф де Траси, Лафайет и другие покровители натуралиста добились для него почти невозможного. Мериме рассказывает об этом событии так: «В Лондон он (Жакмон. — А, К.) явился вооруженный рекомендациями от министра иностранных дел, от профессоров руководителей Ботанического сада, от виднейших членов Академии наук. Ему тотчас выдали все необходимые пропускные свидетельства и письма к местным властям и вдобавок устроили в его честь несколько банкетов. Когда он уже уехал в Париж, один из директоров Компании обратился к мистеру Саттону Шарпу, английскому юристу и большому другу Виктора Жакмона: „Можете дать мне слово джентльмена, — сказал он, — что Ваш друг не является шпионом французского правительства?“ — „Конечно, — воскликнул Шарп. — Но почему этот вопрос?“ — „А к тому, что если это так, то я вручу Вам рекомендательное письмо для него“. — „Да ведь Вы уже дали ему добрый десяток писем к представителям Компании“. — „Ну да, таких писем, какие обычно дают. А теперь он получит такое письмо, каких не дают“».

10 августа 1828 года, простившись с отцом, братом и друзьями, путешественник выехал в Брест, где его ждал корабль, направлявшийся в Пондишери.

Больше Жакмон не увидел Парижа. Но уже после его смерти еще в течение года продолжали поступать его письма. Отец и брат сумели собрать все, что имелось и у друзей, и в 1834 году опубликовали их (до сих пор эти письма переиздаются, последнее издание вышло в 1970 году).

«Путевой дневник» Жакмона, опубликованный в 1841–1844 годах, переиздавался лишь однажды небольшими фрагментами. Это не случайно, ибо основное содержание дневника — подробное описание геологических и ботанических наблюдений автора, интересующее главным образом историков науки.

Письма содержат в основном впечатления об Индии: об английской администрации, о правителе Сикхского государства Ранджит Сингхе, о жизни в Центральной Индии. Остроумие и изящное описание этих впечатлений искупают их фрагментарность. Последний период путешествий Жакмона освещен в письмах скупо, зато в «Дневнике» много заметок, касающихся жизни в Раджпутане, Малве и Декане.

Характерно и еще одно качество писем. Вначале индийский народ и его судьба представляют как бы второстепенный интерес для нашего натуралиста, рационалиста-скептика и либерала, но чем больше знакомится Жакмон с народом Индии, тем глубже понимает всю тяжесть положения миллионов людей, очутившихся под колониальным господством. Некоторые заметки его звучат как обвинительный акт.

В 27 лет Жакмон обладал разносторонними знаниями, а память его хранила множество картин, увиденных во время путешествий по Европе, Северной и Центральной Америке. «Представление и память, — писал он, — это маленький волшебный фонарь, который нас то омрачает, то веселит — все зависит от сочетания видимых вещей с воспоминаниями». Широкая эрудиция автора, легкость и изящество изложения, юмор, переходящий в беспощадную сатиру, порой окрашенный легкой грустью, — все эти качества свойственны как письмам, так и дневникам французского путешественника. Они являются произведениями большой литературы.

Первые впечатления Жакмона — однообразное пребывание на корабле. Оно было прервано трагикомическим эпизодом — встречей с неизвестным кораблем. Наш путешественник подробно описывает это событие. Увидев в темноте силуэт неизвестного корабля, французский капитан приказал немедленно объявить тревогу и преследовать его. Палуба быстро наполнилась вооруженными чем попало матросами. Затем раздался артиллерийский залп, «нечто среднее между приветствием и предупреждением». Английское торговое судно, напуганное столь агрессивным поведением французского капитана, сдалось на милость победителя. «Наш капитан хотел поговорить по-английски, но это оказалось с его стороны странной претензией. Среди десяти офицеров французского корабля не оказалось ни одного, способного произнести какую-либо фразу. Таким образом, мне принадлежала честь сказать этим дрожащим от страха беднякам, что, если их судно будет курсировать неподалеку от нашего корабля, он откроет огонь. Я должен был придать своему языку переводчика умеренность, чтобы избежать ругательств, которые с такой горячностью повторял наш капитан».

11 октября 1828 года корабль достиг берегов Бразилии. В Рио-де-Жанейро Жакмон впервые увидел работорговлю. «Я видел, как двадцать дней подряд из Африки вереницей шли суда, груженные несчастными рабами. Черные тела были связаны веревками, и всех — и здоровых и больных — заталкивали, как животных, в загон. На земле своих хозяев они живут в среднем один или два года. Они работают под аккомпанемент кнута, и лишь ничтожная часть труда идет на крохи еды, на штаны и набедренные повязки, а все остальное поглощается экипажами, батистовыми рубашками и шелковыми чулками трехсот маркизов. Представьте себе несколько сотен виконтов и маркизов в расшитых золотом и серебром мундирах и камзолах, в бриллиантах всех размеров, невежественных, трусливых. Единственное их занятие — придворная служба».

Ни красота бухты Рио, ни величие созвездия Южного Креста не смогли отвлечь Виктора Жакмона от гнетущего впечатления, которое произвела на него работорговля.

Вскоре вновь началось утомительное путешествие, ведь в конце первой трети XIX века корабли двигались не намного быстрее, чем триста лет назад. Корабль, на котором плыл Жакмон, покинул Брест в августе 1828 года, а прибыл в Пондишери в апреле 1829 года. В Индийском океане судно несколько раз попадало в слабый шторм; путешественник иронически отзывается «о романтических поэтах, на суше воспевающих морские бури», и отмечает, что бывалые матросы, «испытывающие от сильного ветра боль в пояснице, не разделили бы их восторга».

26 января 1829 года Жакмон стал свидетелем жесточайшего урагана на острове Бурбон. Вот как он описывает его в письме своему брату Порфиру: «Ветер, который был днем только довольно сильным, но обычным, превратился вечером в шквал, с каждым получасом он усиливался, вода прибывала и разрушила несколько преград, защищавших дебаркадер. В два часа ночи я проснулся от грохота. Дом, где я ночевал, считался одним из лучших на острове, и ему ничего не угрожало, ибо он был сложен из бревен красного дерева, и я мог прокричать урагану, пародируя короля Лира: „Дуй, мошенник, дуй, а я вне опасности!“».

Но жители острова не располагали такими великолепными домами, как особняк губернатора. Многие жилища оказались разрушены, как и торговые склады. «Когда ветер и дождь ослабели и вода отступила, я пошел на набережную и увидел разбитые амбары, разорванные мешки, кашеобразные холмы из перемешанных сахара, пряностей и кофе, здесь же валялись якорные цепи и обломки кораблей. Но жители острова проявили спокойствие — это был не первый ураган в их жизни». Жакмон бросился на корабль, где находилось самое ценное из его имущества — рекомендательные письма; завернутые в пергамент, запертые в ящик капитанского шкафа, они сохранились, не пострадали даже его приборы, хотя на шхуне были поломаны все мачты и она нуждалась в ремонте. Поэтому целый месяц прожил Жакмон на острове Бурбон, Здесь он тоже столкнулся с рабовладением, но читатель его писем с удивлением заметит, что Жакмон, будучи на Маскаренских островах, не столь ненавидит рабство, как в Бразилии. Осуждая невольничий труд, французский естествоиспытатель проявляет ограниченность, свойственную буржуазному рационализму; в письме своему другу Виктору де Траси, занимающему видный государственный пост, он предлагает добиться назначения специальных чиновников, «которые следили бы, чтобы черные рабы быстро не умирали и оставляли потомство».

Жаркий тропический климат заставлял Жакмона задумываться над тем, как лучше питаться, и, как ни странно, эта тема вновь заставляла его думать о рабах. «Человек, принадлежащий к хорошему обществу, питается очень обильно. Я же все больше и больше контролирую себя, исходя из личных наблюдений или наблюдая других, я укрепляюсь в святой любви к воздержанию, я не сомневаюсь, что буду выделяться совершенством своего здоровья, особенно среди больных печенью, лихорадкой и водянкой богатых англичан, которые 720 раз в году предаются обжорству… Рабы здесь работают как лошади, но большинство из них отличаются завидным здоровьем и огромной силой. Они едят только размоченные в воде рис и кукурузу, и не все хозяева прибавляют к их воскресной трапезе кусок протухшей рыбы.

Но белые люди, которые сытно и вкусно едят здесь по пять раз в день и не дают никакой нагрузки своей мускулатуре, выглядят плохо, многие из них толсты, некоторые, напротив, худы. Негры же все сложены пропорционально, я не видел среди них ни худых, ни заплывших жиром».

То, что красота чернокожих тел вызывает у Жакмона восхищение, свидетельствует об отсутствии у французского естествоиспытателя биологического расизма, но спокойное созерцание рабского труда сразу же характеризует путешественника как убежденного буржуазного либерала, хотя порой радикального, но не способного к подлинному осознанию социальной несправедливости.

Неизвестно, какие приключения пережил Жакмон по пути с острова Бурбон до Пондишери и из Пондишери до Калькутты.

В Калькутте рекомендательные письма руководства английской Компании сыграли свою роль. Если судить по письмам француза, то все высшие чиновники Компании состязались в гостеприимстве. Отдавая должное своим хозяевам, Жакмон не мог скрыть своей иронии. Он сразу заметил, что большинство представителей колониальной бюрократии инертны, равнодушны к своим обязанностям. «Под покровом высокопоставленной внешности чаще всего скрывается трусливая вялость, банальность и вульгарность». Первые дни в Калькутте напомнили посетителю парижские салоны. Балы, рауты, музыкальные вечера сменяли друг друга. Молодой француз оказался в центре внимания местных великосветских дам. Отказаться от многочисленных предложений было невозможно. Жакмон попытался узнать у своих новых друзей о стране, в которую он прибыл. Ему удалось лишь услышать, что индийцы — непонятный народ: с одной стороны, они бросаются под колесницу Джагернаута, как видно, презирают смерть, а с другой — боятся европейца с хлыстом. Вскоре Жакмон убедился, что «английские набобы» могли годами жить в Индии, не замечая ни населения этой страны, ни ее природы и архитектуры.

Но генерал-губернатор Бентинк очаровал Жакмона. В эти годы Индией управлял один из самых либеральных генерал-губернаторов, 52-летний опытный дипломат и военачальник, служивший в молодости губернатором президентства Мадрас, а затем резидентом Англии в Сицилии. Бентинк был большим другом герцога Орлеанского, будущего короля Луи-Филиппа, а Жакмон имел среди своих рекомендательных писем письмо Лафайета, человека влиятельного в кругах, близких к герцогу Орлеанскому.

Все это, но особенно уже известное письмо директора Компании заставило Бентинка отнестись к Жакмону с повышенным вниманием. Хотя подобное отношение льстило тщеславию француза, но, верный своему характеру, он, с восторгом описывая губернатора, как-то незаметно для себя в письмах переходил на привычный иронический тон: «Человек, который, возможно, обладает наибольшими почестями в Европе и Азии, правитель Индии лорд Бентинк, фактически сидящий на троне Beликого Могола, по своей одежде и поведению напоминает больше всего пенсильванского квакера, и поэтому он может разрешить себе прогулку на коне без свиты, одной рукой держа поводья, другой зонтик».

Первая леди Калькутты была известна за пределами Англии как ревностная проповедница евангелической религии, что не мешало ей оставаться безукоризненной светской дамой. Леди Бентинк немедленно попыталась пробудить в путешественнике религиозный пыл, считая, что он, «как все французы, вялый католик, плохой христианин». И совершенно равнодушный к религии француз был вынужден высказывать крайнюю заинтересованность в церковных сюжетах.

Губернатор предоставил в пользование Жакмону квартиру с огромным кабинетом, которую последний быстро заполнил книгами, газетами и географическими картами. Каждый день молодой ученый брал уроки хинди (его учителем был пандит из Бенареса) и работал в Ботаническом саду Калькутты.

Ежедневные трапезы с обильными возлияниями и утомительными спичами все больше раздражали Жакмона. Он мог наблюдать, какие огромные порции дорогих вин (хереса, бургундского, портвейна, шампанского) потреблялись ежедневно англичанами. Это его не удивляло. Жакмон уже знал о суммах, которые получали чиновники и высшие офицеры Компании: до 150 и 200 тысяч франков в год, что по тем временам было солидными состоянием, Французский путешественник мог наблюдать, с каким комфортом передвигаются по стране даже служащие среднего ранга — «они располагают кроватью, столом, диваном и ледником».

Жакмон также готовился к путешествию по стране. Несмотря на самое благосклонное отношение генерал-губернатора, английские власти не оказали ему ощутимой финансовой помощи. Он приобрел по довольно дешевой цене бамбуковую телегу и старую клячу, за которую заплатил втридорога, ибо в Индии лошади очень ценились.

Не без зависти Жакмон описывает поезд своего попутчика пехотного капитана. Его огромный шатер волокли семь-восемь слуг, кроме того, имелось четверо поваров, 12 носильщиков паланкина, подметальщик и специальный слуга для стирки белья. Жакмон же мог похвастаться тремя слугами: двумя бенгальцами, с которыми он никак не мог первое время вступить в контакт, поскольку они боялись прикоснуться к своему господину, и тамилом-христианином, быстро вошедшим в роль камердинера.

Единственное преимущество француза над своим попутчиком — предписание губернатора оказывать путешественнику содействие, написанное лордом Бентинком в таких словах, что каждый полковник и генерал должны отдавать молодому натуралисту честь. Сам же губернатор, несмотря на свою скромность квакера, передвигался по стране в сопровождении шести тысяч слуг, двух полков пехоты и роты личных гвардейцев. «Ты можешь спросить меня, — пишет Жакмон своему брату, — как может друг „Великого Могола“ („Великим Моголом“ Виктор называет губернатора. — А. К.) путешествовать во главе нескольких нищих на жалкой кляче без паланкина, но ведь истинный Великий Могол также находится на довольно мизерном содержании».

20 ноября 1829 года Жакмон покинул Калькутту. Правда, помимо лошади и бамбуковой повозки он располагал еще двумя быками и маленьким тентом; под последним ставилась походная кровать, на которой путешественник предполагал спать, «завернувшись в простыню, как египетская мумия».

По пути к Бенаресу Жакмон часто встречал английских коллекторов административных глав дистриктов. Письмо от губернатора производило на них должное впечатление. Француза встречали как знатного гостя и давали ему в провожатые пять-шесть сипаев; «теперь я обычно путешествую в сопровождении небольшого отряда, и у меня достаточно людей, чтобы вытащить повозку из грязи».

Созерцание джунглей не заставило молодого ученого испытывать романтический восторг: «…я представлял огромный непроходимый лес, обладающий всеми богатствами форм и цвета тропической флоры, ощетинившийся своими шипами, деревья, обвитые лианами, которые поднимаются до самых вершин и вновь опускаются до земли, грация и изящество лиан достойны красоты цветов. Подобные картины я видел неподалеку от Рио-де-Жанейро и Санто-Доминго. Здесь же в Индии я нашел леса еще более однообразные, чем в Европе. Они окружены чахлым кустарником».

Вместо рева тигров и леопардов Жакмон слышал лишь треск деревьев и стук топоров. Уже в XIX веке Бенгалия славилась относительной плотностью своего населения. Жакмон отмечает удивительное постоянство и статичность индийского пейзажа; «Мое воображение не могло представить ту картину, которую я увидел; дорога длиной в сто лье, которую не пересекала ни одна тропинка, и справа и слева стеной стоят леса или тянутся бесплодные степи». Затем и дорога кончилась, ее сменили зыбкие пески, и людям пришлось с трудом тащить повозку, ибо быки одни не могли там передвигаться; если бы не туземные солдаты, французу пришлось бы прервать путешествие. Так впервые он увидел, как могут самоотверженно трудиться индийцы в трудные минуты. «Да будут благословенны сипаи, жалкие хижины родителей которых затерялись в глубине окрестных лесов», пишет Жакмон своему отцу.

После нескольких дней лишений путешественник добрался до города Рагхунатхапура и здесь встретил коллектора, который передвигался вместе с женой и сыном по вверенному ему дистрикту. «В его распоряжений находился один слон, восемь повозок, подобных моей, два кабриолета, специальный экипаж для ребенка, два. паланкина, три верховые лошади, лошади для экипажа, 80 носильщиков для переноса бунгало и домашней утвари и 60 личных слуг. Английских господ переодевают по нескольку раз в день в зависимости от погоды через строго определенные интервалы кормят завтраком, вторым завтраком, обедом и ужином, ничего не пропускается из церемоний колониальной аристократии Калькутты. На столе серебряная, золотая, хрустальная и фарфоровая посуда, повсюду драгоценности, выставленные напоказ. Вот в такой обстановке живет чиновник, который мог быть в Англии жалкой канцелярской крысой».

Вид Жакмона, обросшего бородой, в грязной одежде, в первые минуты неприятно поразил чиновника, но по мере того как он знакомился с его документами, брезгливое презрение сменилось сладкой почтительностью. Коллектор предложил французу путешествовать вместе с ним. Но Жакмон быстрое движение предпочел роскоши.

17 декабря Жакмон прибыл в маленькое селение Хазарибагх, где его принимал местный английский резидент. «Мой амфитрион довольно элегантный и остроумный человек; хотя пьянство разрушило его здоровье, но мозг еще не сдал».

Путешественник спешил к Бенаресу. Сипаи и слуги с удивлением наблюдали за трапезой своего сахиба, который довольствовался рисом и чаем. Жакмон, в свою очередь, дивился неприхотливости индийских слуг. Один из них не расставался с конем француза, ухаживал за ним с непонятным старанием («этот человек преследует меня как тень и бежит за мной, когда я скачу на лошади»); другой специализировался на кормлении лошади, собирая для нее коренья, травы и листья. И в то же время очень трудно было заставить слуг заниматься непривычным для них делом. Так, например, индиец, кормивший лошадь, отказывался собирать растения для гербария, а водонос — нести корзины, где находились редкие экземпляры индийской флоры.

«Мой словарь хинди растет с каждым днем. Я не только не запрещаю моим людям громко разговаривать около меня, но и прошу разрывать мои уши непривычными модуляциями их голосов… Я разговариваю с солдатами моей охраны, я пытаюсь понять их чувства, их образ жизни, я хочу пропитать себя Индией в отличие от англичан, которые лишь слегка прикасаются к ней пальцами».

Но для геолога и натуралиста индийская религия и кастовый строй оставались пока загадкой. Вместе с тем он понял, что многие дилетантские книги об Индии являются «не чем иным, как поверхностной галиматьей». Однако невольно для себя наш путешественник заражается настроением, так свойственным его спутникам. «Мое одиночество отнюдь меня не гнетет. Я уверен, что могу провести без печали полмесяца в Гималаях, не видя ни одного европейца. Мысли, преисполненные сладости и нежности, занимают все мгновения моей жизни, свободные от занятий наукой. Есть целые периоды прошлой жизни, которые напоминают мне сон. Я не могу поверить, что это действительно было. Мне кажется, что я становлюсь другим человеком. Подозреваю, что в этой стране перевоплощения душ во мне просыпается другая душа».

31 декабря Жакмон прибыл в Бенарес, однако в его письмах нет детального описания святого города. Гораздо больше внимания он уделял быту английской администрации. «Девушки-бесприданницы, которые не могли мечтать выйти замуж в Англии, прибывают в Индию как судовой груз, их добродетель вместе с аттестатом об окончании пансиона покупается молодыми офицерами и чиновниками, склонными к семейной жизни. Имущество молодоженов вполне достаточно, ибо подвластная им территория порой равна нескольким французским департаментам. Некоторые дамы, которых на родине ждало „общество улиц“, занимают достойное место среди калькуттской аристократии».

Два с половиной месяца двигался Жакмон от Бенареса до Дели, куда он прибыл в начале марта, но писем этой поры не сохранилось. Зато из Дели он написал обстоятельное письмо о приеме его Великим Моголом. Британский резидент в столице покоренной империи, ознакомившись с предписанием генерал-губернатора Бентинка, позаботился о там, чтобы падишах принял француза с надлежащей пышностью.

«Меня сопровождал английский наместник, полк пехоты, усиленный эскорт кавалерии, а встретила целая армия слуг и привратников. Здесь же находился отряд воинов на боевых слонах, украшенных коврами и драгоценными безделушками. Затем, по обычаю, я должен был облачиться в подаренный императором халат — почетную одежду, предназначенную для аудиенции».

Облачение в парадные одежды являлось важной придворной церемонией и происходило под личным наблюдением первого министра падишаха. «Наряженный как простак Таддео (комический персонаж из оперы Россини „Итальянка в Алжире“. — А. С.), я появился при дворе. Великий Могол, потомок грозного Тимура, своими императорскими руками прикрепил к моей серой шляпе, предварительно заботливо замаскированной его визирем под тюрбан, несколько украшений из камней. Я придал своему лицу самое торжественное выражение. Это оказалось возможным сделать, поскольку в тронном зале отсутствовали зеркала и я не мог видеть свои обтянутые черными брюками длинные ноги, которые торчали из-под восточного халата».

Император спросил у нашего путешественника, есть ли во Франции король и говорит ли он по-английски, и произнес еще несколько ничего не значащих фраз, Но вид француза явно вызвал у него любопытство: его худоба и высокий рост, длинные волосы, очки и, наконец, халат поверх фрачного костюма. Через несколько минуг Великий Могол под стук барабанов удалился из тронного зала. Жакмон заметил, что на лице почтенного белобородого старца застыла «глубокая печаль былых несчастий и нынешнего унижения».

В Дели, как и в Калькутте, французский натуралист был вынужден тратить много времени на балы и рауты. Первый секретарь английского посольства в Дели Тревельян пригласил француза на охоту на тигров и кабанов. Подобная охота английскому чиновнику обходилась в 12 тысяч франков, что при доходе Тревельяна в 60 тысяч в год было вполне возможно. Охота на тигров и на львов, по наблюдениям Жакмона, абсолютно неопасная игра для британских джентльменов, «поскольку охотник восседает на слоне. Каждый такой стрелок располагается на спине огромного животного с такой же непринужденностью, как свидетель на скамьях английского суда. Охотник обладает небольшим арсеналом огнестрельного оружия, а именно: несколько ружей и пара пистолетов. Случается весьма редко, что тигр, обезумев от травли, вскакивает на шею слона. Но и в этом случае встреча со зверем есть дело не охотника, а индийца, правящего слоном, которому платят 25 франков в месяц, чтобы заставлять переносить подобные инциденты. Если же последний погибнет, то он по крайней мере может утешать себя мыслью, что будет отомщен. Потому что слон, ощущая, как тигр начинает „причесывать“ его своими лапами, уже не так равнодушен и не издает хоботом звуки, напоминающие игру кларнета, а превращает хобот в отличное оружие и может задержать тигра; и вот тогда охотнику предоставляется возможность всадить пулю в живую цель, сидящую рядом с ним. Даже если он промахнется, у него есть шанс спастись, поскольку за его спиной находится другой бедняга-индиец, который держит в руках зонт, предохраняющий голову белого господина от солнца. Тигр может соскочить с шеи слона и броситься на его круп, и тогда долг последнего индийца заключается в том, чтобы быть немедленно съеденным вместо английского джентльмена». Далее Жакмон замечает: «Индия есть утопия социального строя, предназначенная для людей комильфо; в Европе богатые сидят у бедных на шее, но это лишь метафора, здесь это происходит буквально. Если в Европе существуют трудящиеся и предприниматели, правители и управляемые, то в Индии мы видим в основном две группы населения — тех, кого носят на руках, и тех, кто носит на руках».

Описание охоты англичанина выполнено Жакмоном в форме изящной и в то же время беспощадной карикатуры. Следует отметить, что автор «Писем из Индии» не думал предавать их широкой огласке, писал, подчиняясь настроению. Часто точное описание фактов, свойственное перу натуралиста и геолога, сменялось красноречивыми фразами завсегдатая салона, собеседника Мериме и Стендаля. Но в подобного рода литературных эскизах Жакмону порой удавалось предельно выпукло показать сущность явления. Не случайно, что именно после комического описания охоты рождается фраза удивительной емкости и точности: «Индия есть утопия социального строя» для богачей.

Жакмон не пожелал долго оставаться в Дели и двинулся на северо-запад, к границе независимого государства сикхов. 25 марта 1830 года он встретил большой караван раджи княжества Латиах, состоявший из 17 сипаев и 400 всадников. «Я испил сладкую чашу восточного гостеприимства и пересел со своей маленькой персидской лошади на любезно предоставленного мне слона». Француз принял предложение раджи сопровождать его в качестве почетного гостя и занял свое место среди министров монарха, восседавших на слонах. «Мы двинулись в путь и вскоре очутились в пустыне. Это была песчаная степь с солончаками, поросшая колючим кустарником. Затем степь сменилась джунглями и я убедился, что на пути слонов почти не может быть препятствий. Они с усилием вырывали из земли деревья, под которыми не могли пройти. Слоны, как могучие тараны, проламывали в лесу пути для всадников. Когда вновь вырвались на равнину, кавалерия обошла слонов и, образовав широкий полукруг, возвратилась к свите раджи, гоня всю степную дичь по направлению к слонам. Мы убили в пути сотни куропаток и зайцев. Одна гиена и несколько кабанов были ранены, однако наши всадники не могли их догнать… Видел я и стада антилоп, но они не подпускали на расстояние ружейного выстрела. За этот день я увидел Восток больше, чем за многие месяцы пребывания в Индии».

На привале Жакмон оказался в руках опытного банщика, который «искусно обрызгал его плечи и грудь холодной водой». Затем, облаченный в легкие одежды, он был приведен в огромный шатер, освещенный, как бальный зал. «Бутылки летали вокруг нас, как куропатки в степи. Вода вообще отсутствовала, те, у кого слабые головы, пьют бордо — оно не считается вином, шампанское рассматривается как приятный напиток, нечто среднее между водой и вином. Последнее название сохраняется за испанскими и португальскими винами». Трапеза продолжалась несколько часов и сопровождалась пением и танцами. «Я еще недостаточно индиец, чтобы понять это искусство», — признаётся Жакмон. «Говорят, что взрывы громкого крика, которые как бы пронзают через определенные интервалы еле слышный жалобный шёпот, нравятся своей особой манерой тем, кто способен на время забыть ритм и мелодию европейской музыки. Но индийский танец для меня уже наиболее грациозный и обворожительный в мире. Наши балетные антраша и пируэты примитивны по сравнению с индийским танцем, так же как прыжки индейцев Южного Моря или забавные ужимки африканских дикарей».

Утром служитель принес большой кувшин с кофе мокко. И вновь началось путешествие с охотой. Так продолжалось несколько дней подряд, покуда французский путешественник не распрощался со своим гостеприимным хозяином в городке Сахаранпур. Здесь он пробыл 11 дней, с 12 по 22 апреля 1830 года. За это время Жакмону удалось нанять 36 носильщиков за крайне дешевую плату. Теперь его отряд, включая слуг и пятерых сипаев, насчитывал 46 человек. Но горы встретили путешественников недружелюбно после тропической жары французу пришлось пережить снежную бурю, зато флора предгорьев Гималаев радовала европейца, прожившего более года в тропиках. «Я расположился среди леса из диких абрикосовых деревьев, которые покрыты свежей весенней листвой, пол моего шатра в буквальном смысле усыпан цветами. Это белые цветы земляники, среди них почти не видна зеленая трава. Ветер приносит дым большого костра, вокруг которого спят или дремлют мои горцы, дым мне приятен, я чувствую в нем запах кедра и сосны».

Переход через снежные перевалы не нравился индийцам, и они несколько раз пытались взбунтоваться. Холод и снег напоминали Виктору рассказы его брата Порфира о бегстве наполеоновской армии из России, участником которого он был. Однажды ночью в лагерь забрался вор, это был бродячий сикх. Подкравшись к палатке Жакмона и приподнявши ее полог саблей, он схватил первое попавшееся на глаза — бритвенный прибор, но один из сипаев обнаружил вора и поднял тревогу. Спасаясь бегством, вор выбросил кусок мыла, флаконы, кожаный ремень и унес с собой лишь бритву и медный таз.

Расстояние от Сахаранпура до Симлы невелико, но дорога оказалась столь трудна, что путешествие продолжалось два месяца. Зато в Симле его ожидал комфортабельный отдых. Командующий гарнизоном капитан артиллерии Кеннеди вел образ жизни, в котором роскошь индийского раджи сочеталась с изысканностью вкуса лондонского денди. Путешественник, который два месяца придерживался суровой диеты, очутился за столом, украшенным схрасбургским пирогом, куропаткой с трюфелями и десятками бутылок самых дорогих европейских вин. Хозяин Жакмона, лет 35, обладал годовым окладом в 100 тысяч франков и властью турецкого султана над территорией размером с европейскую страну.

«Я оставил у своего короля-артиллериста все коллекции, которые собрал во время моего пребывания в горах, решив покинуть его на несколько дней, побывав некоторое время в горных районах около селений Котур, Рампур, Сиранг, расположенных на берегах реки Сатледж, отсюда я думаю вернуться в Субхату, в зимнюю резиденцию капитана Кеннеди». В сопровождении небольшого отряда носильщиков Жакмон двинулся на север. Местные жители с удивлением наблюдали за иностранцем, совершенно непохожим на английских господ. Вот как нарисовал Жакмон свой портрет в письме к жене своего друга Виктора Саре де Траси, о которой Стендаль писал так: «молодая и блестящая — образец нежной английской красоты». Сара де Траси увлекалась живописью. «Если бы Вы увидели мой нынешний костюм, то смогли бы нарисовать еще более искусную карикатуру, чем когда рисовали мою длинную фигуру на маленькой бурбонезской кляче. Сейчас я напоминаю белого медведя — закутан в балахон из льняного полотна, на голове шелковая чалма, ноги спрятаны в огромные серые гетры, мое лицо украшено длинными усами. Эта последняя деталь моей внешности должна придать мне вид тирана и вождя».

Жакмон углубляется в Гималайские горы и внимательно изучает окружающий пейзаж. Его впечатления отличаются от впечатлений случайных путешественников своей точностью и аналитичностью мысли ученого. «Типичная форма Гималаев — постепенное волнообразное повышение гор, основание одной горы как бы вырастает из другой, от равнин Индостана до ледяных гребней крайних вершин нельзя найти ни долин, ни плато, ни лагун… Вы представляете, — писал Жакмон своему другу Ахиллу Шаперу, какие приблизительные измерения я делаю, чтобы установить высоту гор. Глаз тщетно ищет скрещения горизонтальной и вертикальной линий, ибо склоны гор, хотя и предельно крутые, не образуют на какие-либо заметные расстояния прямой линии, а кривыми ступенями упираются друг в друга. Я не вижу мест, где могли выделяться контуры отдельных вершин». Жакмон противопоставляет величественному однообразию Гималаев живописное разнообразие альпийского пейзажа.

По пути на север Жакмон посетил раджу одного из горных княжеств. Соблюдая инструкции капитана Кеннеди, французский путешественник должен был изображать знатного вельможу. «Как Людовик XIV, я порой страдал от тяжести своего величия, которое мне не позволило самому нанести визит радже, хотя мне очень хотелось осмотреть его дворец. Ради бога, — пишет Жакмон своему отцу, — не думайте, что этот горный князь — пещерный бандит или итальянский лаццарони в ярких лохмотьях, вооруженный кинжалом и пистолетом, любимая фигура авторов мелодрам нашего столетия. Это настоящий государь, который владеет горами, лесами, плодородными пастбищами и имеет 150 тысяч франков дохода и нищих подданных». Француз заметил, однако, что раджа в основном был занят потреблением мускатного ореха и редкого в этих местах бетеля, а государственными делами занимался его визирь. Кроме того, Жакмон узнал, что радже периодически привозят из Кашмира молодых рабынь, которых продают их нищие родственники. Рабыни, как правило, настолько измождены, что несколько недель их специально откармливают. В июле 1830 года Жакмон путешествовал по горному району к северо-востоку от Симлы, здесь ему удалось увидеть природное явление редкой красоты. «2 июля в девять часов утра, — отмечал путешественник в своем дневнике, — атмосфера была предельно спокойна и облака, которые обычно постоянно меняют свои контуры, двигаясь, рассеиваясь или сгущаясь, в это время как бы застыли. Стоя на гребне крутой вершины, я увидел на поверхности белого облака, казалось неподвижно лежавшего на дне долины, свою тень, окруженную широким кольцом радуги…

Я не был столь счастлив, — продолжал Виктор, — как мой старший коллега геолог Рамон, видевший в Альпах свой подлинный портрет в радужном ореоле. Поверхность моего облака была бугриста, и солнечные лучи не создавали резкого контраста, черты лица оказались лишенными точности».

К удалению Жакмона, его лагерь в горах разыскал курьер от Аллара, в прошлом адъютанта наполеоновского маршала Брюна, ныне главного военного инструктора Ранджит Сингха. «Генералиссимус» махараджи сикхов приглашал путешественника погостить в Лахоре, утверждая, что сам монарх желает познакомиться с ученым французом. Письмо Аллара очень обрадовало нашего любителя приключений.

Он стал медленно двигаться к Симле, собирая экземпляры редкой флоры и образцы горных пород. Возвратившись в английскую ставку, путешественник нашел несколько писем от своих родственников и друзей, с жадностью прочитал все полученные журналы и газеты. Он радовался литературным успехам своего друга Мериме. Интересовался развитием взглядов Сен-Симона и доктрин Оуэна, хотя не выказывал пристрастия к утопическому социализму. Как и Стендаля, его несколько раздражал «церковный стиль» сен-симонистов.

Образованность и любознательность Жакмона в сочетании с простотой и учтивостью почти всегда вызывали симпатию к нему со стороны простых индийцев. «Мои люди поняли, что дисциплина и порядок, которые сначала казались им излишними, необходимы для собственной безопасности. По возвращении в Симлу из горной экспедиции не нашлось ни одного человека, пожелавшего расстаться со мной. Англичане обращаются с ними, как с вьючными животными — это действительно их ремесло. Первые дни я также, чтобы не уронить собственного авторитета, вел себя чопорно и неприступно, но затем стал держаться естественно, как с обычными людьми».

В Симле Жакмон систематизировал свои гималайские наблюдения, приводил в порядок путевой журнал. Находясь в резиденции капитана Кеннеди, Жакмон вновь сравнивал свой скромный быт с богатством англичан. Его пищу составляли коровье или козье молоко и индийские лепешки из муки грубого помола. «Британский офицер самого низкого чина, отправляясь в недельную экспедицию, гонит несколько баранов, я же в самом лучшем случае довольствуюсь лишь старой курицей».

В Симле Жакмону скучно, он вновь поражается невежеством английских офицеров и абсурдностью содержания английских газет в Индии. Разрешения посетить Пенджаб еще нет, хотя Аллар и другие французские офицеры на службе у Ранджит Сингха хотели повидать своего соотечественника. Но подозрительный пенджабский монарх верит своим наемникам лишь наполовину и проявляет осторожность по отношению к неизвестному иноземцу, Оставалось редактировать путевой журнал, образцом для которого были путевые записки Александра Гумбольдта по Латинской Америке.

В конце года пришли сведения об июльской революции во Франции и путешественник оказался вновь в центре внимания английских офицеров и чиновников. Отношение к нему стало еще более предупредительным. Жакмон не скрывал своего ликования по случаю падения Карла X. Он рассказывал англичанам о знакомстве с «живым историческим памятником — Лафайетом», произносил спичи. Через несколько недель он оказался в Дели. Здесь он стал желанным гостем резидента. Новый французский король Луи-Филипп был давнишним другом генерал-губернатора Бентинка. Это обстоятельство, известное всей высшей колониальной иерархии, сыграло немалую роль в оказании почестей французскому натуралисту. Но как ни приятно казалось Жакмону внимание англичан (молодой француз, как отмечал Стендаль, отличался честолюбием), страсть к путешествиям брала верх над тщеславием.

И вновь путешественник отправился в путь на север, к границам Пенджаба. В пути Жакмон быстро превращался из европейца в восточного путешественника. «Эта метаморфоза очень удобна. Собаки в этих краях при виде европейца теряют голос от лая, буйволы и коровы угрожают чужеземцу рогами, а лошади норовят при всяком удобном случае лягнуть копытами, только люди угодливо кланяются европейцам. Ненависть животных к европейскому костюму как бы компенсирует страх перед ним индийцев».

14 февраля 1831 года Жакмон прибыл в Лудхиану — городок на берегу Сатледжа, пограничный пункт. Он был уверен, что через несколько дней сможет оказаться в государстве Ранджит Сингха. Но проходили дни, махараджа Пенджаба не спешил приглашать француза. Шла дипломатическая переписка, а путешественник был занят тем, что изучал французские газеты, в которых описывались события июльской революции. Проанализировав списки убитых и раненых, Жакмон пришел к выводу, что «среди жертв — громадное большинство бедных рабочих, обитателей предместий. Имена убитых и раненых достаточно указывают, к какому классу принадлежат те, кто сражался на улицах Парижа. Многие из погибших трудящихся не получили никакого политического воспитания, да и не умели читать. И они-то сражались за свободу печати». Но прочитав передовые статьи буржуазных газет, Жакмон с разочарованием отмечает: «Я мечтал, что после этой победы над деспотизмом наступит эра „политической порядочности“, на столбцах газет можно будет прочитать подлинное обращение к народу. Я создавал утопию. „Конститусионель“ возвратил меня, к действительности. Эта газета по-прежнему говорит о нуждах и необход им остях эпохи. Что за жаргон? Мы продолжаем упражняться трафаретами парламентских фраз. Этот мертвый язык может быть лишь символом затуманивания мыслей».

Таким образом, Жакман сразу же почувствовал буржуазный, антинародный характер режима, установившегося во Франции после июльской революции. Однако не следует считать путешественника революционером; сочувствуя угнетенным, он в то же время не был сторонником резких социальных преобразований.

Наконец 26 февраля 1831 года Ранджит Сингх прислал своего представителя, который должен был сопровождать француза в Лахор, где находился махараджа со своим двором. Молва об учености французского натуралиста произвела столь большое впечатление на правителя сикхов, что в качестве сопровождающего прибыл сын первого министра. Хотя визит не имел официального характера, караван, который пересек Сатледж 2 марта и начал свой путь по земле сикхов, производил внушительное впечатление: он насчитывал несколько десятков слонов, не считая всадников и повозок. Караван двигался медленно, строго по расписанию. Впереди его бежал скороход, извещавший местные власти о приближении знатного гостя. Жакмон даже осмелился сравнить свое путешествие с манерой передвижения генерал-губернатора лорда Бентинка, багаж которого везли 100 слонов, 300 верблюдов и 800 быков, запряженных в телеги.

12 марта француз прибыл в Лахор. В двух милях от города его ждали Аллар и другие французские офицеры на службе сикхского махараджи Вентура и Кур. «Аллар заключил меня в объятия, представил своим товарищам и предложил сесть в свой экипаж. Час спустя, проехав грязный пригород и развалины строений могольской эпохи, мы остановились у входа в прекрасный оазис. Это был огромный сад, среди цветов здесь господствовали гвоздики, ирисы и розы. Здесь же находилось несколько бассейнов, окаймленных жасмином». В центре сада был расположен небольшой дворец. Гостя ожидал великолепный завтрак, поданный на золотой посуде. Аллар объявил, что этот дворец — резиденция Жакмона в Лахоре. «Вскоре офицеры покинули меня и я остался досматривать живые иллюстрации из 1001 ночи. Десятки слуг в шелковой одежде неслышно скользили по комнатам дворца, готовые исполнить любой приказ своего нового господина. В спальне около кровати я нашел королевский подарок — кошелек с пятьюстами рупиями!».

16 марта Жакмон пишет своему отцу: «Я уже провел несколько многочасовых бесед с Ранджитом, предметом которых являлось все мироздание. Подобная беседа — тяжелое испытание. Возможно, это первый любопытный индиец, которого я видел, но своим любопытством он полностью оплатил апатию своего народа. Он задал мне сто тысяч вопросов, касающихся положения Индии, Англии, Европы, жизни Бонапарта, его интересует и потусторонний мир, рай и ад, душа, Бог, дьявол и тысяча вещей еще… Как многие знатные люди на Востоке, он к тому же мнимый больной. Этот монарх обладает огромной толпой самых прекрасных женщин из Кашмира, средствами оплатить самый лучший обед в этой стране; единственно, чего он не может: пить вино, как рыба воду, не пьянея, и есть столько, сколько слон, не страдая болью в животе. Женщины теперь ему доставляют удовольствие не больше чем цветы, и поэтому причиной самых жестоких болезней является чревоугодие».

Зная, что европейский ученый знаком с медициной, Ранджит Сингх, задавая тысячи вопросов, особый интерес проявил к лечению в Европе желудочных болезней. «Старый политик владел красноречием, низменная сущность предмета разговора потонула в узоре хитросплетений восточной речи. Мы вели беседу о причинах его болезни, все время прибегая к иносказанию». Это был трудный разговор.

Ранджит Си. нгх пригласил француза разделить с ним трапезу. «Мы сидели на поле из персидских ковров, окруженные несколькими тысячами солдат королевской охраны. На следующий день я вручил ему медицинское предписание, написанное по-персидски, и несколько самых невинных средств, облегчающих пищеварение. Он пунктуально исполнял все мои советы и в виде особой милости угощал лекарствами своих придворных и слуг». По-видимому, лекарства либо на самом деле, либо как психологическое средство оказали Ранджит Сингху некоторое облегчение.

В дневнике Жакмона сохранилось описание внешности Ранджит Сингха: «Это человек небольшого роста, лицо его красиво, даже потеря левого глаза и следы перенесенной в детстве оспы не уродуют махараджу.

Единственный его правый глаз удивляет своими большими размерами, нос правильной формы, слегка сгорблен. Очень красивый рот, великолепные зубы, небольшие усы, которые он имеет обыкновение постоянно крутить кончиками пальцев, длинная густая белая борода… На лице постоянно отражается подвижность мысли, тонкость ума и умение быстро и глубоко проникать в смысл слов собеседника. Одежда проста и удобна. Скромно повязанная чалма, туника и узкие, обтягивающие босые ноги, штаны — все из тонкого белого муслина». Простота одежды, отмечал Жакмон, контрастировала с огромным количеством украшений из рубина, жемчуга и бриллиантов.

После первой же аудиенции сикхский правитель убедился, насколько его гость отличается от англичанина. Он тут же сказал Аллару: «Англичанин не мог бы так быстро менять позы и так бурно жестикулировать, не мог бы так откровенно смеяться». Жакмон попытался дать характеристику Ранджит Сингха. «Этот азиатский король отнюдь не образец святого. Ранджит Сингх этого обстоятельства не скрывает. Собственный интерес — для него главная вера и закон, но монарх не жесток. За самое страшное преступление он может отрезать уши или нос, но, как правило, не лишает жизни своих подданных. Стремление иметь у себя в конюшне лучших лошадей переросло у Ранджита в страсть, близкую к безумию. Он может начать войну с соседним княжеством, если ему отказываются подарить или продать желанную лошадь. Сикхский махараджа — человек большой храбрости, он сочетает качества хорошего военачальника с талантом искусного дипломата. Все это позволило ему стать абсолютным монархом Пенджаба и Кашмира…

Сикх по профессии, скептик по убеждению, он каждый год совершает путешествие к святым местам Амритсара и, что самое странное, отдает почести различным мусульманским святым; подобные поступки, однако, не возмущают фанатичных сикхов из его окружения. Вообще Ранджит Сннгх, подобно французскому королю Генриху III, не считает нужным скрывать пороки и испытывать стыд перед своими придворными и народом… Он предпочитает кататься на улицах Лахора вместе с женщиной, которая давно известна тем, что зарабатывала на хлеб своим телом. Она мусульманка и, как и ее подруги по религии и ремеслу, курит трубку. Известно, что сикхи испытывают к табаку такое же отвращение, как к говядине. Никто не осмеливается закурить в присутствии даже бедного сикха. Но влюбленный Ранджит сам зажигает трубку своей прекрасной даме и лихорадочно жует свой бетель, пока она курит».

Французским наемникам Аллару, Вентуре и другим нравился стиль жизни махараджи, и они во многом подражали ему. «В один из дней, — рассказывает Жакмон, — мои хозяева дали в моем дворце в честь меня праздник, который оказался весьма пышным. Дворец был наполнен кашмирскими певицами и танцовщицами. Из них одна оказалась настолько прекрасна, что подобной красоты я еще не видел в стране. По-видимому, мое восхищение было замечено, и я оказался один в освещенном зале с этой оперной принцессой, а из сада слышались приглушенные голоса и смех удалившихся туда людей».

О дальнейших событиях Жакмон заставляет догадываться читателя его писем. Сообщается лишь то, что через некоторое время француз вернулся и, «забыв про свою жестокую диету, осушил несколько стаканов шампанского», очень дорогого в Пенджабе.

Французский путешественник мог не скупиться, ибо несколько раз получал большие денежные подарки от махараджи. Эти деньги он тратил в основном на подготовку экспедиции по Кашмиру. 18 марта 1831 года состоялась прощальная встреча с Ранджит Сингхом. Сикхский владыка щедро одарил француза: богатый набор парадной восточной одежды, расшитой драгоценными камнями, стоил, по мнению путешественника, 5 тысяч рупий, или 12 тысяч франков. Одновременно правитель сикхов вручил Жакмону кошелек, где находилось 1100 рупий; одна эта сумма превышала годовое содержание, выделенное путешественнику парижским Ботаническим садом. Ранджит Сингх снабдил француза верблюдами, носильщиками и солдатами охраны. Кроме того, через каждые 12 дней специальный скороход должен был вручать ему 500 рупий на расходы. Благодаря этим деньгам, «падающим с неба», Жакмон мог спокойно продолжать свое исследование Северной Индии. Однако его беспокоили фактически независимые бродяшие между Пешаваром и Кашмиром отряды патанов, которые могли напасть на караван, 25 марта 1831 года Жакмон покинул Лахор, а 30 марта, миновав город Рамангур, достиг ставки одного из владетельных князей Пенджаба. Это был Гуляб Сингх, будущий союзник англичан в англо-сикхской войне, ставший благодаря британским штыкам махараджей Кашмира.

«Раджа встретил меня у ворот своего дворца и в течение 15 минут мы обнимались друг с другом, подобно двум старым дядюшкам из классической комедии. Гуляб Сингх, бывший солдат, не похожий на расслабленных и сонных индийских феодалов, красивый человек лет сорока, с простыми манерами и энергичный. Оказалось, что Гуляб Сингх, так же как и я, занимается сбором минералов и растений и знает их названия не только на местном языке, но и на санскрите». Подобно Ранджиту, Гуляб Сингх был очень любопытен, он задавал десятки вопросов Жакмону о жизни в Европе, и несколько писцов по очереди записывали каждое слово француза. Раджа показал натуралисту свои рудники, «Прибыв сюда, Гуляб Сингх стал очень озабоченным и рассказал своему спутнику о частых обвалах, о гибели десятков рудокопов, об отвратительном воздухе и грязи внутри. А когда я изъявил желание спуститься в рудник, он сопровождал меня». После недельного пребывания у гостеприимного раджи путешественник отправился далее. Путешествие в Кашмир по сравнению с прежними экспедициями французского натуралиста казалось более приятным. Богатый караван, многочисленная охрана, великолепная погода содействовали его хорошему настроению. В письмах своему другу Маресту, описывая недавние свои встречи с Ранджит Сингхом, наш путешественник отмечал; «Вы, вероятно, думаете, что, рассказывая Вам о дворцах, слонах, пышных свитах и танцовщицах, я подражаю несравненной фантазии барона Стендаля». Но через пять дней настроение француза переменилось. Вот что он писал своему брату Порфиру, находясь на горной дороге, окаймленной лесами, по пути в Кашмир; «Вот уже пять дней чувствую себя несправедливо побитой собакой. Мое настроение стало портиться, как только мы начали подниматься в горы. Здесь меня должны ожидать носильщики и мулы. Но в Индии власть монарха уменьшается в геометрической прогрессии по мере удаления от его столицы. Местные князьки и племенные вожди отнеслись к предписаниям Ранджита с безразличием и враждебностью». Между тем жара усиливалась, н Жакмон решил двинуться в горы с теми носильщиками, которыми располагал, оставив часть багажа в крепости Мирпур.

На одном из ночных привалов в горах экспедицию застал сильный дождь, «И в нем, как соль, растворились мои носильщики, я послал за ними часть солдат, которые растворялись медленнее, чем носильщики. Оставшиеся люди, промокшие до нитки, распределили между собой багаж, кое-как тащились по дороге, скрежеща зубами от усталости. Тщетно я пытался найти какой-либо населенный пункт. Ночная гроза размыла все дороги. Однако мой мехмандар — руководитель каравана проявил качества Прометея, создающего людей из пустоты, и разыскал в густой высокой траве двадцать сбежавших носильщиков. Но солдаты-горцы, вооруженные кремневыми ружьями, кривыми саблями и щитами, вернувшие носильщиков, сами взбунтовались, требуя еды, и часть из них покинула лагерь». Жакмон попытался собрать оставшихся и двигаться дальше. Оказалось, что многие припасы потеряны, запасы воды смешаны с грязью. 22 апреля Жакмон писал отцу: «Кашмир называют „земным раем“, наверное, это так, ибо попасть туда так же трудно, как в рай».

По дороге несколько раз французский путешественник попадал в грозовой ураган, напоминавший морские бури. «После такого испытания мои всадники цепенели, как змеи, закопанные в снег, а их бедные лошади превращались в деревянных». Но благодаря упорству француза маленький отряд продолжал двигаться по направлению к Кашмиру. Порой дорога была столь узкой, а заросли столь густыми, что Жакмону и его спутникам приходилось буквально прорубать себе путь. «Еще одна ночь напомнила о всемирном потопе. Наутро вновь половина отряда исчезла. Дорога размокла, конь мой хромал, а мехмандар сломал себе руку при падении (правда, оказалось, что этот великан, которому беспрекословно подчинялись все носильщики и солдаты, выпил бутылку крепкой раки и был почти недвижим от пьянства)».

Жакмон решил не обращать внимания на этот эпизод и приказал сделать привал. Путешественник предчувствовал, что ночь будет теплой и не дождливой. Ночная погода действительно оказалась благодатной, и утром отряд двинулся в путь.

«Я шел пешком вслед за своим хромым конем, которого вел под уздцы один из солдат, в довольно мрачном настроении, размышляя о коварстве природных сил, о разочаровавшем меня мехмандаре, и незаметно очутился у подножия высокой, почти вертикальной горы, вершина которой представляла ровное плато. Здесь находилась крепость Ранджит Сингха, охраняемая гарнизоном в 400 человек… Вскоре я увидел весьма оборванных солдат, вооруженных кремневыми ружьями и мечами. Их предводитель сказал, что комендант крепости ожидает меня на вершине горы».

В течение часа Жакмон поднимался по крутой дороге. Наконец он достиг вершины. «Это была веселая лужайка, азиатская крепость, люди в пестрых халатах придавали пейзажу восточный колорит, о котором так любят мечтать склонные к экзотике редакторы парижского географического журнала». Капитан крепости Heал Сингх объявил Жакмону, что он и его гарнизон не получали жалованья уже три дня и француз должен уплатить 10 тысяч рупий, иначе он останется заложником. Путешественник испугался и, придав себе вид знатного вельможи, произнес речь, состоящую из угроз, предсказаний тех кар, которые обрушит на мятежников Ранджит Сингх, если они обидят его гостя. Жакмон пообещал подарить солдатам небольшую сумму денег, и, хотя возбужденные люди по-прежнему требовали выплатить 10 тысяч рупий, Неал Сингх предложил компромиссную сумму — 2 тысячи, а затем согласился и на 500. Вскоре отряд мог двигаться дальше.

Последнее приключение могло окончиться трагичнее. Поэтому, встретив большое регулярное войско Ранджита, военачальник которого выказал все знаки внимания и вернул утраченные 500 рупий, Жакмон попытался распрощаться как можно скорее с воинами сикхского махараджи, ибо эти солдаты также давно не получали жалованья и могли взбунтоваться в любую минуту.

8 мая показался Сринагар-резиденция губернатора Кашмира, Здесь путешественника ждал торжественный прием. Его поместили во дворце, находящемся на острове, посреди озера. Губернатор был не столь знатен, чтобы новый личный друг правителя сикхов посетил его первым, и в то же время высокое положение губернатора не позволяло ему лично явиться в резиденцию француза; «свидание состоялось в Шалибаге — Трианоне прежних могольских императоров». «Этот маленький дворец ныне заброшен, пишет Жакмон, — но по-прежнему прекрасен. Он расположен в дивном месте на противоположном от моего дома берегу озера. Губернатор потерся своей огромной бородой о мое левое плечо, а я сделал подобное же движение о его правое плечо, поскольку также обладал длинной черной бородой. После чего начался торжественный праздник в мою честь». На протяжении последующих дней Жакмон жил в своей резиденции, и специальный караул ограждал европейца от любопытных посетителей. Но некоторые из них переправлялись через озеро на лодках и подкрадывались к окнам дворца. Любопытство побеждало страх, ибо пойманного кашмирца ждала экзекуция несколько палочных ударов по пяткам.

«В Индии мне пришлось слышать много историй о хитрости и плутовстве кашмирцев, но мне нравятся эти люди: активные, доброжелательные, любящие поговорить». Удивили Жакмона и кашмирские брахманы, отличающиеся большой свободой поведения: они ели всякую пищу, за исключением говядины, и славились как большие любителя раки.

«Нигде я не видел таких уродливых ведьм, как в Кашмире (письмо брату Порфиру от 14 мая 1831 года), таково мое общее впечатление о женщинах, которых приходится видеть на улицах и на окрестных полях, Знатных женщин увидеть нельзя, ибо они проводят всю жизнь взаперти. Известно, что все девочки из бедных семей, обещающие быть красивыми, продаются в рабство при достижении восьми лет в Пенджаб и Индию, Их средняя цена — 50–60 франков». Родители считают, что жизнь в гаремеспасение от нищеты, но Жакмон уже немало прожил на Востоке, ему известна тяжелая судьба узниц гарема, часто становящихся безответной жертвой садизма евнухов.

Прожив десять дней во дворце, Жакмон вновь почувствовал желание странствовать. Он встретил великолепного охотника и специалиста по набивке чучел. Условия для экспедиции были благоприятны. «Я выехал из Калькутты, располагая жалкой палаткой, двумя телегами и шестью слугами, а теперь губернатор снарядил большой караван, который обслуживают сто человек». Но подготовка к экспедиции требует времени, и Жакмон продолжал знакомиться с интересными собеседниками. Вот, например, знатный сикх, прибывший после битвы при Музаффаргархе, где были разбиты войска противника Ранджит Сингха. «Этот старый человек, чья седая борода обожжена огнем многих битв, сам пришел в восторг от собственного рассказа о последнем сражении. „Я никогда не испытывал подобного счастья, — говорил он. — Мои люди всегда сражались, как тигры, враги убили триста и четыреста человек, но и мы не оставили никого в живых. Какие великие события!“ — закончил свой рассказ старый воин».

Несколько месяцев жизни в Пенджабе и Кашмире заставили Жакмона понять, что государство сикхов недолговечно. Даже такой властный правитель, как Ранджит Сингх, не может контролировать свою страну, и после его смерти это государство, вероятно, станет добычей англичан. Британской короне сикхи сейчас не опасны. Единственная опасность для английских властей может заключаться в восстании «туземной армии», отмечал французский путешественник.

Жакмон не совершал длительных путешествий и ограничивался небольшими десятидневными экскурсиями в окрестные горы. Но в конце июля сильная жара стала препятствием для последующих экспедиций. «Гнетущая жара весьма редкое явление в Кашмире, она наступает тогда, когда полностью отсутствуют летние дожди, что и случилось в этом, году. Все реки пересохли еще месяц назад. Окрестные жители очень возбуждены. Народ осаждает мечети, требует от мулл большего рвения в молитвах, но последние, глядя на безоблачное небо, мало надеются на силу своих молитв и просят сикхского губернатора защитить их от гнева крестьян. Вчера грозовые тучи показались из-за горных хребтов и остановились, будто кто-либо запретил им двигаться. Мужчины из соседних деревень устремились к небольшому зданию, где, по преданию, хранится волос из бороды Мухаммеда, Их глубокая вера трогательна, но я сомневаюсь, сможет ли она спасти от гибели урожай риса». Наименее фанатичными из мусульман оказались на этот раз прорицатели-дервиши, несколько из них пришли а дом Жакмона справиться, как ведет себя барометр. «Он показывал „ясно“. На рассвете небо вновь было безоблачно, тучи растворились в нем».

Француз, живший во дворце и окруженный слугами, спасался от жары, постоянно купаясь в озере или отдыхая в зале, доступном всем ветрам. Из многочисленных открытых окон были видны руины дворцов могольского императора Шах Джахана, от прошлого величия которых остались лишь гигантские платаны.

В середине августа жаркие дни сменились более прохладными, и Жакмон тотчас отправился в новую экспедицию, на этот раз длительную. В пустынных горах, отделяющих Кашмир от Тибета, он повстречал отряд оборванных и голодных горцев во главе со своим племенным вождем. «Этот бедняга, которого постоянные поборы губернатора Кашмира довели до отчаяния, решил вести партизанскую войну против Ранджит Сингха». Однако француз и сопровождавшие его лица не вызвали вражды, и Жакмон смог угостить вождя «караванным» чаем. «Я не знаю, почему этот напиток называется чаем. Он не имеет ни вкуса, ни запаха последнего. Он приготавливается с молоком, маслом, поваренной солью и другой солью, щелочной и очень горькой. В результате получается мутный красноватый бульон, в который затем добавляется манго, мука и мелко нарубленная вареная козлятина, — и это рагу и называется чаем».

Продолжая путешествовать по горам Кашмира, Жакмон сделал несколько открытий, радующих сердце натуралиста. Так, ему удалось обнаружить новый вид сурка. Охотники из свиты француза убили животное, которое казалось похожим на медведя неизвестного зоологам вида. Но занятия ученого были прерваны приездом двух послов. Один представлял местного князя, другой руководителя полуразбойничьего отряда; последний прибыл в сопровождении двухсот вооруженных горцев, что очень обеспокоило нашего путешественника. Жакмон облачился в свое лучшее европейское платье, придал своей личности как можно больше величия и принял обоих послов, восседая на походном стуле, словно на троне. Вождь горцев предложил французу побывать в его краях и обещал показать ему все достопримечательности своих владений. Он также просил Жакмона написать Ранджит Сингху, чтобы тот отпустил его жену и дочь, которые находятся в лахорском гареме. «Путешествие в неизвестный край было соблазнительно, но я подозреваю моего нового знакомого в попытке захватить меня как заложника и поэтому воздерживаюсь от поездки». Посол князя Ахмед Шаха оказался весьма колоритной фигурой. Уроженец Бомбея, иранец по происхождению, он начал свою карьеру слугой купца, но затем, несколько раз переменив свою веру, побывав в Иране и Китае, он обосновался у князя в качестве первого министра. После торжественной церемонии передачи подарков — нескольких кусков горного хрусталя, восьми мешков сухих фруктов и двух живых антилоп — он обратился к Жакмону с просьбой рассказать о тяжкой болезни Ахмед Шаха, поскольку о медицинском искусстве Жакмона уже стало известно во всей Северной Индии. Но когда французский путешественник остался наедине с визирем князя, последний попытался начать тайные переговоры с натуралистом как с представителем английского генерал-губернатора. Однако француз отказался взять на себя подобную миссию… Оба гостя вскоре покинули лагерь.

Жакмон понимал, что его экспедиция находится в опасности, может в любое время подвергнуться нападению со стороны различных местных властителей. Поэтому он решил двигаться на юг, в район, где находились основные регулярные силы Ранджит Сингха. 19 сентября 1831 года французский путешественник в сопровождении 60 носильщиков и 50 солдат покинул Кашмир, Жакмон провел несколько приятных дней у своего друга Гуляб Сингха, а 9 октября оказался в Амритсаре под охраной своего покровителя генерала Аллара.

«Я провел восемь дней в Амритсаре, — писал Жакмон отцу, и накануне моего отъезда из этого города имел аудиенцию у Ранджит Сингха. Можете представить, что он мне предложил… Титул губернатора Кашмира! Я по благодарил, но отказался».

Приближался священный праздник сикхов. «Накануне праздника махараджа решил показать мне знаменитый „золотой храм“, где хранится священная книга сикхов — „Адигрантх“. Фанатизм и свирепость акали — стражей священной книги — известны далеко за пределами земли сикхов. Любой чужеземец, и особенно европеец, осмелившийся приблизиться к священной книге, рискует быть убитым на месте, если у него нет сильной охраны. Я явился в храм под защитой отряда сикхской регулярной кавалерии и роты пехоты. Спустившись со слона, вошел в храм в сопровождении старика, пользующегося титулом святого, и губернатора Амритсара. Но я чувствовал на себе полные ненависти взгляды акали, готовых в любую минуту броситься на нас. Вцепившись в сухую руку старика, я медленно двигался по освещенному лампадами храму. Подойдя к его центру, я вручил главному хранителю священной книги триста рупий и быстро удалился из храма».

Несмотря на милостивое отношение сикхского махараджи, Жакмон решил покинуть сикхские владения, он боялся, что Ранджит Сингх может разгневаться за его отказ от должности губернатора Кашмира. Однако француз ошибся, пенджабский правитель по-прежнему покровительствовал путешественнику, В ставке Ранджит Сингха находился английский резидент капитан Вуд, он предложил Жакмону поехать с ним к английской границе, но французский натуралист решил еще несколько дней провести во владениях сикхского махараджи. Он двинулся на юго-восток от Амритсара.

«На третий день своего пути я оказался во владениях сикхского святого; здесь в горах правил духовный вождь сикхов — столетний старик, не так давно он прославился тем, что в припадке гнева зарубил саблей своего 80-летнего сына. Я хотел увидеть священного старца и готов был вручить ему подарок, но акали, вооруженные кремневыми ружьями, не подпустили и близко мой караван к его дворцу».

9 ноября 1831 года Жакмон пересек пограничную реку Сатледж и прибыл в резиденцию капитана Кеннеди, о котором он писал 28 ноября в письме Просперу Мериме: «Мой хозяин — любезный, наиболее обеспеченный из всех капитанов артиллерии в мире, царь царей, более властный, чем Агамемнон, поскольку среди его, вассалов не найдешь Ахилла, способного оказать какое-либо сопротивление». Почти месяц прожил французский путешественник в крепости Суббхату и 4 декабря двинулся на юг. Настроение Жакмона было не столь приподнятым, как во время поездки по Кашмиру. Вежливые и приветливые англичане почти не субсидировали француза. Ему пришлось довольствоваться несколькими голодными верблюдами и парой телег; часть багажа осталась в крепости. Многие английские офицеры казались весьма озабоченными. Произошло банкротство калькуттского банка, где хранились их сбережения. Жакмон с удивлением заметил, как колониальный режим развращает благонамеренных англичан, славящихся в Европе своей рассудительностью и самодисциплиной. «Ничего нет необычного для британского чиновника или офицера, если он имеет долг 50 тысяч рупий, 100 тысяч и даже 200 тысяч. И должники, часто капитаны и доктора, оклад которых не более 12 тысяч рупий, с азартом тратят деньги, им не принадлежащие. Эти англичане настолько горды, насколько тщеславны, что хладнокровно отрицают возможность взыскания с них по суду». Королевский суд весьма благосклонен к подобным должникам. «Английские джентльмены рассуждают следующим образом: я британский джентльмен, т. е. самое величайшее творение во вселенной, я покинул Европу, семью, друзей, чтобы жить на чужбине, И поэтому я имею право на лучшую пищу, вина, одежду, дома, и если у меня нет в данный момент средств, я их одалживаю. Для английских джентльменов человек, который пьет вместо вина воду, такой же пария, как пьяница для индийцев, или человек, потребляющий свинину, для мусульман».

На пути из Суббхату в Дели Жакмон писал своему отцу и Просперу Мериме объемистые письма, в которых вспоминал о днях, проведенных в Лахоре.

16 декабря 1831 года Жакмон прибыл в Дели, Здесь он приводил в порядок свои коллекции камней и растений, В Дели находился в это время генерал-губернатор Бентинк; французский путешественник мог вновь присутствовать на обедах его превосходительства и других знатных англичан. Жакмон планировал новое путешествие по колониальной Индии.

14 февраля 1832 года путешественник покинул столицу Великих Моголов и двинулся на юг. На этот раз его сопровождал секретарь, единственный из индийцев, жалованье которого оказывало влияние на бюджет путешественника. Этот секретарь, почтенный мусульманин, сайид — «потомок пророка» — владел несколькими языками и хорошо разбирался в хитросплетениях восточных канцелярий.

По пути из Дели в Бомбей Жакмон встретил несколько крестьянских подвод, запряженных быками, стада буйволов, одиноких крестьян, ведущих под уздцы осла или мула, нагруженных сухим коровьим навозом — главным топливом в этих местах. «Я пытался проникнуть сквозь непроницаемую оболочку лиц встречающихся на пути людей. Эту неподвижность во взгляде и чертах лица я никогда не замечал у народов Европы. И я сомневаюсь, что жители отсталого Востока завидуют нашей цивилизации. Нищета, дикость, убожество жизни огромного большинства населения наших городов ужасны. Бедняки Европы, кажется, осознают всю тяжесть своего положения. В предместьях Парижа и на улицах Лондона я всегда это чувствовал». По мнению Жакмона, индийцы менее чувствительны к невзгодам, менее прихотливы, чем европейцы.

По пути Жакмон встречал многих людей. Одним из его временных попутчиков оказался молодой офицер, бывший бретер и дуэлянт, но ныне горячий проповедник пресвитерианской религии. «Он имел с собой богатый запас библий и умолял меня взять одну из них, и я вынужден был согласиться, чтобы сделать ему приятное. Долго мой спутник рассказывал, как он и его жена будут изо всех сил молить господа о моем обращении. При нашем расставании я пожелал успеха в его молитвах и выразил надежду, что мы увидимся в раю. Однако библия оказалась очень тяжелой, и я не мог ее таскать с собой, поэтому отдал святую книгу моему секретарю; потомок пророка, человек, мало заботящийся о небесных делах, засунул ее в мешок, где хранились образцы минералов… Другой знакомый оказался индусом местным судьей, который говорил по-английски так же хорошо, как я (это редкий случай на севере Индии)… Мой знакомыйбрахман по рождению, но воспитывался в полунищей семье. Один из английских высших чиновников обратил внимание на его красивую внешность и блестящие способности, рекомендовал молодого индийца английскому миссионеру. Но брахман нашел, что библейские шастры не столь прекрасны, как веды. Но и сами веды отныне не удовлетворяли его миросозерцания. Таким образом, он стал тем, кого пуритане из Филадельфии называют „ужасным деистом“. Этот брахман очень разумный человек, и мы с ним целый вечер обсуждали различные казусы из его юридической практики».

Двигаясь от Дели к югу по густонаселенным районам, Жакмон все больше интересовался жизнью народа страны. Следует привести большую выдержку из его дневника от 16 февраля 1832 года. «Что касается земельной собственности на землю в Британской Индии, то этот вопрос весьма запутан. Вся дискуссия по этой проблеме пока еще сводится к словесной борьбе. Вся сельскохозяйственная продукция фактически находится под контролем британских властей. Во многих провинциях Индии, почти во всех, кроме Бенгалии, коллектор каждого округа сдает в аренду каждую деревню или маленький район тем, кто даст лучшую цену. Огромная территория Британской Индии подчинена этому правилу, которое очень удобно для чиновников фиска, но разорительно для крестьян и в конечном счете — для страны».

Жакмон отмечает, что коллектор каждого округа, один хуже, другой лучше, знает земельные угодья каждой деревни либо по старым документам могольских чиновников, либо по кадастрам, составленным английскими землемерами и счетоводами. Он рассчитывает приблизительный валовой сбор, устанавливает его среднюю цену и затем вычитает издержки сельскохозяйственного производства, устанавливает размеры налога, причем на долю крестьян по распоряжению правительства должна приходиться шестая часть урожая. «Но рвение коллекторов к исполнению своего служебного долга заставляет увеличивать предполагаемый нетто-продукт в такой степени, что 5/6 урожая, которые они предварительно вычисляют, реально составляет 6/6, а иногда 7/6 всего урожая». Последние цифры нельзя считать строгими статистическими данными. Но употребление гиперболы связано с возмущением автора дневника произволом колониальных властей.

Существует, кроме того, одно страшное правило, отмечает далее Жакмон. «Человек, который арендует у британских властей право сбора повинностей, имеет право в случае, если крестьяне откажутся платить разорительную ренту, сгонять их с земли и оставлять несчастных без работы и без хлеба — этот ужасный закон обеспечивает арендатору возможность диктовать крестьянам любые размеры налога».

«Крестьяне, — продолжает Жакмон, — настолько бедны, что не могут осваивать пустующие земли, которые имеются вблизи каждой деревни, Эти участки менее плодородны или менее удобны для обработки, чем другие, Ведь для обработки даже плодородных земель необходимы семена и тягловая сила, но большинство крестьян этого не имеют. Но особенно страдает население тех деревень, где мало пустующих земель, Поселения, вокруг которых нет ни джунглей, ни болот, ни зарослей кустарников, наиболее разорены, ибо в диких местах можно прокормиться плодами и охотой».

Эти беглые заметки из дневника звучат как суровый приговор системе райятвари-весьма распространенной в это время на большей части территории Британской Индии. Они принадлежат человеку, весьма миролюбиво относившемуся к английской колониальной администрации, и объективность их не может быть подвергнута сомнению. В письмах к своим друзьям Жакмон воздерживался от описания британской земельной налоговой системы, по-видимому опасаясь перлюстрации своей корреспонденции.

Путешественник прибыл в Фнрозпур. Местный наваб устроил ему торжественную встречу. Жакмон еще раз убедился, как безудержная роскошь соседствует с нищетой. Дворец наваба был обставлен изысканной итальянской мебелью. Двадцатилетний наваб чередовал занятия охотой с чтением персидской поэзии. «Фирозпур-красивый город, в нем насчитывается от двух тысяч до трех тысяч домов, население в основном мусульманское. Город славится своими кузнецами, но сейчас кузнечный промысел замирает… кузнецы страдают от непосильного налога навабу… Я решил осмотреть рудную жилу. Она находится в узкой ложбине, рассекающей небольшое плато. Эта ложбина напоминает длинную трещину, Во время сезона дождей воздух в ней настолько влажен, что относительно длительное пребывание там представляет смертельную опасность. На вершинах соседних гор — развалины старых крепостей».

24 февраля 1832 года Жакмон прибыл в Алваргород, расположенный между Дели и Джайпуром. Любопытны его замечания о горельефах, украшавших парадный зал местного раджи. «Сюжет картины взят из индийской мифологии: Кришна, обнимающий свою возлюбленную Радху. Цари на колесницах. Фигуры царей и богов выточены предельно законченно, другие фигуры обрублены, как сокращенные слова в конце письма. Эти настенные украшения воплощение идеи деспотической монархии. Народ здесь может претендовать лишь на роль фона».

25 февраля Жакмон оказался в лагере генерал-губернатора, который совершал инспекционную поездку по Раджпутане. Этот лагерь представлял собой целый город из походных шатров, в центре находился шатер генерал-губернатора, выделявшийся своей величиной. К нему примыкали несколько меньшего размера жилища видных чиновников и личных секретарей. Эти жилища образовывали центральную улицу импровизированного города. Улицу пересекали под прямым углом узкие прямые переулки, которые на почтительном расстоянии от центра вновь пересекались улицами из палаток. Расположение и размеры каждой палатки строго соответствовали месту ее хозяина в иерархии колониальной бюрократии. «Огромный лагерь перемещается в сопровождении нескольких полков и азиатского базара крайне медленно даже в самые погожие дни».

«Предшественник Бентинка лорд Амхерст, — писал Жакмон, — во время подобных поездок не делал ничего, кроме чтения романов, и лишь подписывал приказы, подготавливаемые государственными секретарями, правившими Индией от его имени.

Лорд Бентинк, который не курит, не читает, не пишет длинные письма своим друзьям, более расположен заниматься делами, что делает со страстью. Он работает со своими личными секретарями и оставляет государственным секретарям одно занятие — регистрировать свои приказы. Зато у них остается время посылать свои протесты против мероприятий губернатора в Совет Директоров».

Жакмон отмечал, что многие либеральные проекты Бентинка не выполнялись в результате упрямого сопротивления колониальной бюрократии. Часто решения, исполнения которых требовал элементарный здравый смысл, не проводились в жизнь, ибо главным делом чиновников была повсеместная оппозиция губернатору, Бентинк не всегда оставался объективным в оценке порой толковых предложений своих недругов. Эта постоянная вражда приводила к еще большим злоупотреблениям колониальных властей.

Английская власть порождала массу искусственных, ненормальных, единственных в своем роде явлений. Французский путешественник мог увидеть английский либерализм в колонии; с одной стороны, попытки ввести принципы свободы местной прессы, с другой — молниеносные и жестокие расправы с мятежниками. Поэтому Жакмон подчеркивал, что либеральная терпимость губернатора «уравновешивается его другими шагами, в которых проявляется крайняя нетерпимость».

От этих печальных мыслей Жакмона несколько отвлекла встреча с полковником Скиннером, «имя которого хорошо известно в Северной Индии». Его отец — английский офицер, мать — индианка. Когда Скиннеру исполнилось 15 лет, отец, дав сыну коня, кремневое ружье, щит и несколько рупий, предложил ему испытать судьбу.

Молодой человек был решителен. Он стал служить у одного из известных французских авантюристов, генерала Перрона, быстро выдвинулся и получил звание офицера, а когда Перрон покинул Индию, перешел на службу к британским властям. Командуя туземной кавалерией, Скиннер оказал англичанам столько услуг, что был награжден орденом Бани. У Скиннера также проявились коммерческие способности, полковник выгодно торговал индиго. Но деньги тратил как индиец, израсходовал огромные суммы на перестройку пагоды, мечети и христианской церкви. Каждое воскресенье он присутствовал на англиканском богослужении, а каждую пятницу молился в мечети.

Скиннер говорил и думал на трех языках: английском, фарси и хинди. В пятьдесят лет, будучи очень толстым человеком, он управлял своим телом, как хотел, стрелял на скаку всегда без промаха. «Я беседовал с ним полчаса, — писал Жакмон, — и через десять минут мне показалось, что знаю его давно, поскольку он оказался на редкость интересным собеседником. Он знает очень хорошо Индию и особенно положение сипайских войск. Если бы я был военачальником в Индии, я бы советовался с ним как можно чаще».

Жакмону представился случай присутствовать на встрече губернатора с раджпутским раджей. Он с интересом рассматривал знатных раджпутов, одетых в не очень удобные костюмы из золотой парчи, но босых. Раджа был к тому же в золотых панталонах, заправленных в старинные европейские ботфорты. Наиболее живописными французскому путешественнику показались старые раджпутские воины. «Их длинные седые бороды искусно раздвоены от подбородка и ниспадают на оба плеча, старые красные мундиры, превращенные в лохмотья, соседствуют с традиционными индийскими штанами, причем живот каждого воина обнажен. В довершение всего на головах красуются огромные треугольные шляпы времен лорда Клайва».

В честь британского губернатора раджпутский раджа устроил кулачный бой, и англичане, большие любители бокса, до темноты наблюдали ожесточенные схватки между пенджабскими мусульманами и индийцами из разных каст. Бои происходили на песчаной арене. Побеждали, как правило, северяне, хотя и не без длительной борьбы. Кулачный бой иногда переходил в самую беспощадную драку. Бойцы вцеплялись руками в нос и губы друг друга, катались по земле до тех пор, пока надзиратели палками не заставляли их вновь принять надлежащие позы.

Путешествуя по княжествам Раджпутаны, Жакмон мог сравнивать жизнь крестьян во владениях «независимых» махараджей и на землях, принадлежавших Компании. Безусловно, индийская деревня страдала от произвола махараджи, но когда отдельные княжества или, что, конечно, чаще, джагиры переходили под власть британских чиновников, налоговый пресс душил крестьян настолько, что хозяйства разрушались. Сотни людей, обслуживавших бывшего раджу и джагирдара, пополняли и без того многочисленную армию нищих.

Жакмон поделился этими наблюдениями со своим высокопоставленным другом — генерал-губернатором Бентинком. «Я выразил ему свое удивление неспособностью многих правительственных чиновников и отсутствием у них активности». Старый виг со вздохом согласился. Единственное, чем он мог утешить француза, это во время обеда в походном шатре среди раджпутской пустыни приказать своему придворному оркестру исполнить его любимые оркестровые пьесы. «Оркестр исполнил несколько увертюр из опер Россини. Эти мелодии мне были очень хорошо знакомы и пробудили во мне много воспоминаний… Я не знаю, — замечает Жакмон, — для чего нужны подобные дорогостоящие поездки генерал-губернатора по стране. Генерал-губернатор — своего рода монарх, и он абсолютно ничего не выигрывает, более того, он разрушает свой престиж у индийцев, которые теперь видят, что английский правитель не полубог, а обыкновенный человек».

1 марта Жакмон прибыл в Джайпур. Несколько дней он рассматривал город. Особенно его заинтересовали развалины древнего Амбера. «Печальная красота руин», где можно найти лишь несколько брахманов. Зато новый город оживлен более, чем Дели. Нынешний раджа платит Компании четвертую часть своего дохода — семь лакхов рупий. Современному повелителю Джайпура 14 лет, княжеством правит рани, вернее, ее фаворит Джута Рам, «мужчина лет 40, крепкого сложения, о умным, но грубым лицом, а юный раджа тем временем развлекается стрельбой из лука, также курит опиум и пьет крепкий ликер. Есть все условия, чтобы этот подросток превратился в слабоумного человека». Подобное вырождение Жакмон мог наблюдать здесь довольно часто.

Истинный правитель Джайпура Джута Рам сказал Жакмону, что у него на службе французские офицеры, «но при ближайшем рассмотрении эти люди оказались португальцами или топасами». Португальские офицеры, чьи предки уж не одно столетие жили в Индии, смуглые, как туземцы, по мнению англичан, не обладали статусом европейцев, их третировали, как индийцев.

Джайпур более, чем Дели, сохранил облик индийского города, английское присутствие здесь почти не чувствовалось. «Когда европеец гуляет по Дели, каждый богато одетый индиец считает своим долгом приветствовать сахиба. В Джайпуре подобного подобострастия не чувствуется».

Вазир Джута Рам пригласил своего гостя на торжественный пир. За годы пребывания в Индии Жакмон так и не почувствовал красоты здешней музыки, но танцы всегда вызывали у него известный интерес и весьма подробно описаны в дневнике.

«Я внимательно наблюдал за танцами и заметил, что одна из баядерок танцует великолепно. Содержание ее пантомимы заключалось в изображении парящего в воздухе оленя. Сначала она создавала образ плененного животного, робкого и неуверенного в своих движениях, затем олень освобождался от веревки и как бы стремительно летел вверх, тело танцующей выражало чувство свободы и счастья. Она как бы уносилась вдаль и становилась еле видимой. Выражение лица танцующей постоянно менялась, чувства тревоги, гордости и радости точно соответствовали каждой ее позе. Сочетание движений тела с бесконечной переменой выражения лица составляло тонкий поэтический язык большой изобразительной силы. Эта женщина была черна, как негритянка, и некрасива, но я сначала этого не заметил, ибо был полностью заворожен ее игрой; ее платье, очень широкое, свободно облегающее фигуру, могло образовывать бесконечное число складок, похожих на мраморные изгибы тоги античных статуй. Даже во время медленных, плавных движений танцовщица благодаря искусному незаметному вращению тела создает сотни новых рисунков своей одежды».

Это прекрасное зрелище заставило нашего путешественника задуматься над судьбой индийских танцовщиц. «Танцовщицы в Раджпутане, как во всей Индии, — рабыни. Наиболее удачливые из них к старости обладают возможностью выкупить себя и даже приобретать молодых невольниц, которых обучают своему искусству». Наблюдая нравы индийских танцовщиц, Жакмон отметил, что, несмотря на свободу их поведения, он не нашел того грязного разврата, который часто сопутствует жизни артистической богемы в Европе.

Тяжела судьба индийских женщин, оказавшихся из-за голода и лишений в военном лагере. «Они часто бывают жертвой солдатских ссор. Солдаты редко дерутся из-за женщины, обычно ревнивец убивает предмет своей ревности. Она же, чья жизнь в лагере всегда в опасности, позволяет себя убить и со спокойствием принимает страшную смерть. Я наблюдал подобные расправы с женщинами в Кашмире, но там это были отвратительные сцены опьянения. В Индии сипаев убийцами делает страсть, ибо большинство из них вегетарианцы и пьют только воду. Они убивают, следуя бессмертному примеру Отелло». Последнее обобщение весьма условно, это скорее остроумный экспромт, чем подлинная правда жизни.

9 марта Жакмон прибыл в Аджмер, долго рассматривал развалины индийских храмов, разрушенных одним из Газневидов в начале XII века, и посетил гробницу мусульманского святого, одну из самых почитаемых в Индии. Характерно, что большинство английских офицеров и даже сам генерал-губернатор Бентинк отказались посетить гробницу, ибо при приближении к ней по мусульманскому обычаю полагалось снимать обувь. «Один юный английский офицер, который вызвался сопровождать меня в гробницу, дрожал от стыда, что его кто-либо увидит без сапог, я же не чувствовал никакого угрызения совести, соблюдая мусульманский обряд. Святой покоится под огромной гробницей из белого мрамора, вокруг которой находится несколько маленьких мечетей. Паломники бросают гирлянды роз и жасмина, бойкая торговля которыми идет у главных ворот. Число бездельников, живущих за счет милосердия святого, доходит до тысячи».

Из Аджмера, где Жакмон наблюдал новую встречу генерал-губернатора с раджпутскими князьями, путешественник весьма быстрыми переходами достиг в конце месяца Удджайна в Малве. На границе Раджпутаны и Малвы Жакмона настигла страшная жара, здесь он впервые заболел, резкая переменапогоды вызвала сильную простуду.

«Я потерял голос, горло и грудь совершенно разрывались от кашля, началось кровотечение», писал Жакмон брату. Но болезнь не мешала путешественнику наблюдать и записывать. Лишенный во время болезни возможности заниматься минералогическими и ботаническими изысканиями, ОБ записывал сведения по истории Раджпутаны и Малвы. Жакмон видел, как жалка судьба наследников могущественных маратхских вождей Синдии и Холкара. Индур, столица Холкара, представителя династии, которая некогда угрожала Дели, поражал своей нищетой. Здоровье 25-летнего сына знаменитого маратхского полководца уже подорвано непомерным пьянством, развратом и курением опиума, Подлинный же хозяин района, английский резидент, жил в великолепном дворце. Двигаясь по земле Раджпутаны и Малвы, французский путешественник обращал внимание на часто встречающиеся поля, засеянные маком. Это явление было связано со значительными размерами потребления опиума в стране.

В начале мая Жакмон пересек границу Хайдарабада, Жара усиливалась, но путешественник почувствовал себя лучше и двигался почти без длительных остановок. «Я не признаю индийской сиесты и работаю целый день», — писал он Виктору де Траси. Правда, письма становились короче, а записки в дневнике — фрагментарнее; видимо, Жакмон уставал.

Деревни Хайдарабада поразили французского путешественника своей нищетой. «Вокруг деревень и местечек огромные груды мусора и сухого навоза. Собаки, покрытые язвами, роются здесь в поисках пищи. Маленькие скелетообразные ослики также разыскивают пищу в этой грязи. Огромные худые буйволы, ослабевшие от голода, целыми часами стоят неподвижно, их единственная пища — стебли сорго, перемешанные с грязью. Можно увидеть нескольких обнаженных людей, сидящих на корточках, — это деревенские ткачи. Женщины постоянно заняты, они собирают в свои корзины навоз, который сушится на стенах хижин, молотят зерно, готовят пищу и ежедневно на рассвете из ближайших ручьев и прудов носят воду. Каждая из них имеет для этого два больших кувшина, один несет в руках, другой на голове. В зажиточных семьях эти сосуды обычно из меди или латуни, бедняки же довольствуются глиняными сосудами. Не только деревни Декана отличались нищетой, свита воинов и слуг местных джагирдаров носила лохмотья».

В письмах к своим друзьям Жакмон высмеивал стереотипные представления об индийском народе, господствовавшие в то время в Европе.

«Мы в Европе совершенно уверены в том, что главное для каждого индийца — это размышление о переселении душ, его стремление к аскетической и созерцательной жизни. Это мнение для нас такой же закон, как теорема Пифагора, мы продолжаем думать о жителях Индии как о людях, сосредоточенных на мыслях о метаморфозах их души после смерти. Я Вас уверяю, сударь, что метампсихоз есть наименьшая из их забот. Они пашут свою землю, сеют зерно, собирают урожай, работают и спят, не имея ни времени, ни желания заниматься подобными сюжетами».

Путь к Аурангабаду был труден, жара днем достигала 45°, место оказалось гористым и диким, телеги быстро ломались, а быки еле шли. Впервые Жакмон почувствовал опасность нападения тигров, которых раньше не принимал всерьез. «Тигры дважды потревожили мой караван, мы ехали плотными рядами, я сожалел, что не располагаю хоть одним слоном. Нападение стало бы для меня очень неприятным событием, ибо тигр часто бывает жив и после 20 выстрелов, а раненый становится бешеным и очень опасным».

17 мая путешественник достиг Аурангабада. Пригород бывшей ставки Аурангзеба не понравился Жакмону. «Природная зона вокруг города уничтожена; не имея средств доставлять себе топливо из окрестных лесов, население вынуждено опустошать все вокруг. В результате вокруг Аурангабада и других городов подобного размера не остается ни одного куста, они окружены бесплодной пустыней, едва зеленеющей во время сезона дождей, во время засухи представляющей лишь мертвое пространство».

Много времени в Аурангабаде у путешественника ушло на осмотр пещер Эллоры, о которых он оставил в своем путевом журнале обширный отчет. Одновременно Жакмон записал ряд наблюдений о положении субсидиарных войск в Хайдарабаде. Здесь он увидел, как английская колониальная администрация создавала расовые привилегии европейцам.

Раньше английский резидент в Хайдарабаде мог назначать по своему усмотрению любого человека на офицерский пост в субсидиарных войсках. Большинство офицеров были метисы, по негласному закону являвшимися париями для офицерской касты. Но необходимость заставляла резидентов использовать этих людей, часто способных, не только в Хайдарабаде, но и в других колониях. Однако два года назад по приказу, данному из Лондона, карьера офицеров для метисов была закрыта.

21 мая Жакмон увидел самую мощную крепость Декана Даулатабад, о которой шла речь в рассказах о походах Бюсси. «Это коническая гора с весьма крутыми отлогами, высотой до 195 метров; несмотря на свои большие размеры, гора лишена каких-либо изгибов или трещин. Лишь редкие пучки сухой травы можно увидеть у основания горы. На горе крепость, окруженная высокой стеной, практически неприступная». Жакмон рассказал несколько историй о подвигах Бюсси. «Бюсси оставил здесь в Декане добрую память о себе, певцы до сих пор прославляют его имя в песнях; обычно французский военачальник изображается как покровитель бедных».

Французский путешественник обратил внимание на то, что чем беднее край, тем больше бродячих факиров. «Но число истинных аскетов среди них невелико. Я был удивлен, когда однажды в тени деревьев на берегу реки встретил несколько бродячих факиров, занятых приготовлением своего обеда. Утром в деревне они выглядели настолько жалкими и безобразными, что вызывали сострадание. Головы их были посыпаны пеплом, тело раскрашено краской, волосы растрепаны, взгляд оцепенелый. На привале эти люди производили иное впечатление. Они смыли уродующую их краску, привели в порядок волосы и, весело переговариваясь, готовили себе пищу. Один разводил огонь, другой замешивал на широком камне тесто из муки, которую милосердные крестьяне насыпали ему в котомку, третий твердым бруском растирал зерна чемерицы, гвоздики и перца, которые всегда имеются в узелках у факиров. Пирог, сдобренный большими порциями животного и растительного масла, оказался очень вкусным. После приятного отдыха факиры вновь приступили к подготовке посещения очередной деревни: быстро и искусно разрисовав себя красками, посыпав голову пеплом, они через несколько минут приобрели прежний ужасный вид». Эти люди, замечает Жакмон, показались очень привязанными к своему образу жизни и напоминали тех плутов, которые описаны в романе Лесажа о Жиль Блазе.

В конце мая Жакмон достиг Ахмаднагара. Здесь он заболел тяжелой формой дизентерии. Как только путешественник почувствовал себя лучше, он отправился в путь. Но в Пуне Жакмону пришлось задержаться надолго, ибо начался сезон дождей. Несмотря на недавно перенесенную болезнь, наш герой сохранял веру в непогрешимость своей диеты и чувство юмора.

«Я также немного страдаю от ужасной жары, но намного меньше, чем другие, без сомнения, благодаря своей диете. Англичане между тем знают, что их режим вреден, но предпочитают хорошо обедать несколько лет подряд, а затем мучиться всю жизнь. Их рассуждения напоминают мне образ мыслей одного из моих кашмирских друзей. Этот старый брахман — крупный откупщик значительной части провинции. В Кашмире он живет, как принц, к его услугам 200 секретарей и более тысячи лакеев. Но когда он прибывает в Лахор, его подвергают пыткам, чтобы вырвать утаенные деньги. Беспощадно истязаемый в течение месяца, старик, лишенный всего того, что накопил, возвращается в Кашмир в грязной телеге и сразу приступает к своим финансовым обязанностям, деньги потоком текут в его сундук. Меня удивила эта странная привязанность к должности, которая заставляла его переносить побои, он сказал, что предпочитает шесть недель терпеть мучения, зато десять месяцев жить, как король; у каждого свой вкус».

Однако вскоре настроение Жакмона стало портиться. В Пуне было много английских чиновников низшего и среднего ранга. Француз быстро почувствовал с их стороны снисходительное презрение. Его научные заслуги не интересовали англичан, а вот отсутствие модного фрака и редингота у Жакмона заставляло считать нашего путешественника в соответствии с негласной табелью о рангах человеком более близким по положению к индийским португальцам, чем к полноценным европейцам. На бомбейского резидента лорда Клера приезд Жакмона на подвластную ему территорию не произвел большого впечатления. На финансовую помощь англичан рассчитывать не приходилось. Французское правительство ограничилось тем, что наградило Жакмона Крестом Почетного Легиона (благодаря главным образом хлопотам влиятельного приятеля Жакмона Виктора де Траси). Личный друг генерал-губернатора и пенджабского махараджи располагал тремя жалкими телегами и несколькими слугами — о серьезной экспедиции нельзя было и мечтать.

Находясь в Пуне на протяжении четырех месяцев, Жакмон изучал историю маратхов, читал отчеты английских чиновников. Его отношение к цивилизаторской роли английской монархии в Индии становилось все более скептическим. Он пытался понять механизм ограбления страны при англичанах. «В этом Эльдорадо, по нашему европейскому представлению, почти все население вместо того, чтобы иметь, должно. Крестьяне почти всегда должны деревенскому ростовщику определенную сумму, ибо всегда занимают семена для сева, а в более бедных провинциях также одалживают пару быков в период вспашки… Эта общая задолженность крестьян, продолжал Жакмон, — распространена на всем протяжении Индии. Но древнее индийское ростовщичество хотя и жестоко эксплуатирует крестьянство, но оставляет ему минимум полуголодного существования. Английский закон, заменяющий индийский обычай, гораздо более требователен, его исполнение приводит к полному разорению земледельцев и к конфискации их земель». Массовое разорение настолько очевидно, что некоторые дальновидные английские чиновники пытались сделать английскую податную систему более гибкой и близкой к местной. Но пока, отмечал Жакмон, все шло по-прежнему.

Находясь в Декане, Жакмон еще раз мог убедиться в том, что принесло Индии правление «просвещенных аристократов и негоциантов». В Пуне путешественник посетил английскую школу, он надеялся, что европейское образование сумеет создать новую интеллигенцию, но его ждало разочарование. Обучение оказалось формальным и бессмысленным. «Алгебра и геометрия, которым здесь обучали школьников, были совершенно ненужными для них в дальнейшем. Самый лучший ученик умолял меня взять его в слуги. Выпускникам школ, вкусившим плод знания, затем был уготован путь нищих».

Жизнь в Пуне тяготила Жакмона, и поэтому по окончании дождей он отправился на остров Сальсете, где провел несколько недель, изучая флору и фауну тропического леса. Вскоре здесь путешественник заболел и вынужден был отправиться в Бомбей. Острая форма брюшного тифа оказалась неизлечимой. За шесть дней до смерти он написал последнее письмо своему брату Порфиру, в котором с редким спокойствием сообщал о своей приближающейся кончине. Это еще раз свидетельствует о мужестве и самообладании Виктора Жакмона.

Все свои коллекции Жакмон завещал музею естественной истории, а рукописи — родным.

18 декабря 1832 года мешки с образцами минералов, аккуратно упакованные гербарии, чучела, коллекции раковин были погружены на французское судно «Нимфа», которое прибыло в Бордо 28 мая 1833 года. Это событие не вызвало широких откликов во Франции. Лишь немногие друзья тяжело переживали кончину Жакмона. Мериме писал: «Его путешествия, его научные труды прославят его имя среди ученых, а друзья Жакмона никогда не забудут изящества и живости его ума, благородство его характера, его преданность тем, кого он любил».