Еще одной причиной, которая затрудняет решение вопроса о «патологии» поведения Сталина, является тот факт, что Сталин обладал огромной политической властью. Он был не простым смертным, а правителем. Обычные оценочные категории не всегда можно применить к тем, кого Гегель назвал «фигурами мировой истории». Если Джо Блоу в словесной форме или как-то иначе попытается выразить иллюзию политического руководства, его психиатр верно поставит диагноз «патология мегаломании». Но если то же самое делает «Джо» Сталин, то это совсем другое дело. Борьба с оспой Джо Блоу может иметь «патологию», тождественную случаю с оспой «Джо» Сталина (Сталин действительно болел оспой в возрасте семи лет), но мания величия Джо Блоу не может быть приравнена к представлениям Сталина о его действительном величии. Здесь, возможно, срабатывает тот же внутренний механизм, но разные социополитические контексты дают совершенно разные результаты. Джо Блоу либо игнорируют, либо, если его поведение начинает слишком раздражать окружающих, помещают в лечебницу. Иосиф Сталин, окруженный послушным политичеспим аппаратом, напротив, мог серьезно тешить себя иллюзией о своем превосходстве над другими политическими фигурами, правящими Советским Союзом, и заниматься прославлением себя даже в неполитических сферах (например, к концу жизни он вообразил себя специалистом в лингвистике). Сталин мог организовать — и организовал — постоянный хор лести и низкопоклонства, в который включились и средства массовой информации, и деятели искусства и академической науки. Алексеев (8) на основе документов исследовал частоту, с какой имя Сталина начиная с 30-х годов и до 1953 года упоминалось в советской прессе. По наблюдениям Вольского и Суварина, уже сам по себе характер того, как относилась к Сталину пресса тех лет, может служить доказательством его мегаломании (306, 7). Панорамное исследование Лабиной бесчисленных способов, которыми превозносили Сталина, у здорового читателя может вызвать тошнотворное чувство (181, 61). Вот список, представленный Антоновым-Овсеенко, некоторых грандиозных эпитетов, использовавшихся средствами массовой информации по отношению к Сталину при его жизни: Великий Вождь советского народа, Вождь мирового пролетариата и просто — Великий вождь, Великий Друг детей, а также — Друг женщин, колхозников, художников, шахтеров и актеров, водолазов и бегунов на длинные дистанции… Продолжатель дела Ленина, Великий мастер смелых революционных решений и крутых поворотов, Творец Сталинской Конституции, Преобразователь природы, Великий Кормчий, Великий стратег революции, Величайший полководец, Маршал, Генералиссимус, Знаменосец коммунизма, Отец Народов, Отец, Вождь, Друг и Учитель. Великий интернационалист, Почетный пионер, Почетный Академик, Гений человечества, Корифей науки, Величайший гений всех времен и народов (11, 283). Ни одно ego — используя этот термин в разговорном смысле — никогда не восхвалялось столь высоко и столь многими людьми. Или, если выражаться соответствующими психоаналитическими терминами (см., напр.: 127, 387 и далее), никогда нарциссические потребности индивида не встречали столь обильного «нарциссического предложения». Конечно, некоторые грандиозные титулы Сталина обнаруживают иллюзорный аспект его мегаломании («Корифей науки», «Великий стратег революции», «Величайший гений всех времен и народов»), Но другие описывают подлинное величие Сталина. Сталин действительно был «Преобразователем природы» и «Великим мастером смелых революционных решений и крутых поворотов». И только из-за его действительного могущества миллионы людей верили в поддельные эпитеты. Медведев рассказывает историю, которая многое говорит о мегаломании Сталина. Разговаривая с католикосом Грузинской Православной Церкви в середине 40-х годов, Сталин спросил его: «И кого же Вы больше боитесь — меня или Бога?» Служитель церкви был в замешательстве и не смог ответить. Тогда Сталин высказал следующее наблюдение: «Я знаю, что Вы больше боитесь меня, иначе Вы не пришли бы на встречу со мной в обычной гражданской одежде» (213, 2). В этом контексте отождествление Сталиным себя с Господом Богом полностью подтвердилось. Католикос действительно боялся Сталина больше, чем Бога. В других случаях, однако, Сталин, казалось, ставил себя в положение, подчиненное Богу, в которого он (по крайней мере какое-то время) верил. Так, когда в 1942 году Уинстон Черчилль спросил Сталина, мог ли он простить ему его роль в интервенции Антанты против Советов в 1918–1920 годах, Сталин ответил: «Все это в прошлом. Не мне прощать. Бог простит» (146, 161). Возможно, это заявление было искренним. Несомненно, что Сталин был глубоко религиозен в тот период, когда учился в духовной семинарии в Тифлисе, и что он сохранял необычайно положительное (для большевика) отношение к Русской и Грузинской Православной Церкви всю остальную жизнь (66). Все то, что сказано в связи с мегаломанией Сталина, может быть сказано и о его паранойе. Когда Сталин был у власти, он мог в какой угодно степени быть параноиком. Хрущев в своей речи на XX съезде партии в 1956 году описывает то, что является очевидными параноидальными симптомами: «Сталин был очень недоверчивым человеком; он был болезненно подозрителен; мы знаем это по работе с ним. Он мог посмотреть на кого-нибудь и сказать: «почему ты сегодня не смотришь прямо?» или «почему ты сегодня отворачиваешься и избегаешь смотреть мне в глаза?» Такая болезненная подозрительность создала в нем общее недоверие и к выдающимся партийцам, которых он знал годами. Всюду и везде он видел «врагов», «лицемеров» и «шпионов» (57, 38). «Вследствие необычайной подозрительности Сталина, у него даже появилась нелепая и смехотворная мысль, что Ворошилов был английским агентом. (Смех в зале.) Да, да, — английским агентом. В доме Ворошилова была даже сделана специальная установка, позволяющая подслушивать, что там говорилось. (Возмущение в зале.)· (там же, 67). Де Йонг цитирует отчет Министерства иностранных дел Великобритании, где говорится, что Сталин так боялся покушения, что его врач «…должен был осмотреть ряд людей, которые все были так похожи на Генерального секретаря, что он не знал, кто из них был Сталин» (114,455). Паранойя Сталина особенно ярко проявилась в его антисемитизме. К концу жизни он был поглощен идеей «сионистских» заговоров и организовал кампанию против так называемых «безродных космополитов». Гитлеровское «окончательное решение еврейского вопроса» он считал «правильным» и даже «гениальным» (42, 106). Евреи были вычищены из Центрального Комитета, городских комитетов, райкомов, судов, больниц, военных организаций и других заведений. В 1948 году Сталин приказал арестовать почти весь состав Еврейского антифашистского комитета. Он приказал арестовать писателей, которые пользовались идишем, таких как Маркиш, Февер, Квитко и пр. Еврейские школы, театры, газеты и журналы были закрыты. Квоты на евреев были установлены в университетах, институтах и на многих заводах. Сталин взял на себя личную ответственность за расследование «дела врачей», в котором группа докторов, главным образом евреев, была обвинена в убийстве или попытке убийства различных высокопоставленных советских работников, принимавших участие в подрыве деятельности Международного еврейского благотворительного общества. В середине процесса Сталин обвинил членов Политбюро в недостатке суровости: «Страна погибнет, потому что вы не умеете распознавать врагов» (57, 54). Если бы Сталин умер позже, советские евреи, возможно, были бы депортированы из центральных городов в отдаленные районы. Те, кто остался в Москве, должны были бы носить желтые звезды, пришитые на рукавах. Эти и другие проявления антисемитского варианта паранойи Сталина хорошо документированы и выделены в лучших исследованиях личности Сталина. Процессы 30-х годов, связанные с чистками, были, безусловно, самыми яркими публичными проявлениями того, что Сталин постоянно ощущал себя кем-то преследуемым (это, безусловно, не означает, что у этих процессов не было также и других причин, таких, как разногласия в партии или потребность Сталина получить более жесткий контроль над своими подчиненными). Такер выражается в сугубо лассуэллианских терминах: «…процессы служили не только. политическим символом логической обоснованности Большой Чистки, но в то же время были психологическим символом попытки логически оправдать параноидальную тенденцию самого Сталина» (291, 71). Далее он говорит: «Мир Большой Чистки и процессов, с ней связанных, заполненный множеством замаскированных врагов, плетущих заговор с целью уничтожения сталинского режима и самого Сталина, был образным миром самого Сталина. Под сталинским руководством НКВД с помощью Вышинского и других подтверждал реальность этого мира и заставлял его проявляться еще более конкретно и убедительно, используя для этого аресты большого числа советских граждан, вынуждая их сознаваться, что они были замаскированными врагами, и выставляя их на показательные процессы, в которых бывшие ведущие оппозиционеры и другие люди публично объявляли себя виновными в измене. Соответственно, мы можем рассматривать процессы как приводной механизм, передающий вовне работу чего-то похожего на параноидальную маниакальную систему, составляющими которой являются центральная тема (великий заговор) и злобная псевдообщность («Блок правых и троцкистов»). В этом отношении стенограмма процесса является документом из истории человеческой психопатологии» (там же; ср.: 94, 289). Последнее утверждение, похоже, предполагает, что не только Сталин, но и вся политическая общность вокруг него была «патологической». Паранойя Сталина, другими словами, была заключена в нетипичный социальный контекст. Это была привилегированная паранойя так же, как была привилегированной его мегаломания. Советское общество приспосабливалось к этой паранойе, уничтожая себя. Это общество не устранило Иосифа Сталина. У нас нет причин думать, что внутренние психологические процессы, происходившие в Сталине, когда он появлялся на публике со своей паранойей, отличались от тех процессов, которые управляют поведением обыкновенного параноика Другим был социальный отклик. Известная садистская жилка Сталина — еще один аспект его личности, который можно было бы считать патологическим вне контекста деятельности Сталина. Эрих Фромм (135, 285) говорит, что садизм Сталина был «несексуальным садизмом». Сиомопулос и Гольдсмит (257, 637) предпочитают термин «характерологический садизм». То есть Сталин наслаждался, причиняя боль другим, но при этом якобы не испытывая сексуального возбуждения. Например, он лично уверял людей, что они находятся в безопасности, а непродолжительное время спустя их забирали. В тот самый день, когда был арестован Николай Вознесенский, Сталин пригласил его на свою дачу и даже предложил тост за его здоровье (75, 293). Сталин также арестовывал членов семей высокопоставленных партработников (жену Калинина, брата Кагановича и пр.) и затем наслаждался, наблюдая отчаяние этих функционеров, которые не осмеливались протестовать. Медведев приводит следующую историю: «…беседуя однажды с О. Куусиненом, Сталин спросил его — почему он не хлопочет об освобождении своего сына. «Очевидно, были серьезные причины для его ареста», — ответил Куусинен. Сталин усмехнулся и дал указание об освобождении сына Куусинена» (38, 595; ср.: 180, 227). Одной из излюбленных жертв Сталина был его личный секретарь Александр Поскребышев: «Однажды под Новый год Сталин решил поразвлечься таким образом: сидя за столом, он стал сворачивать бумажки в маленькие трубочки и надевать их на пальцы Поскребышева. Потом он зажег эти трубочки вместо новогодних свечей. Поскребышев извивался и корчился от боли, но не смел сбросить эти колпачки» (38, 639;ср.: 239, 275–276). «Говорят, что Поскребышев сам был вынужден представить на подпись Сталину ордер на арест своей жены. При этом он попытался встать на ее защиту. «Так как органы НКВД считают необходимым арест Вашей жены, — сказал Сталин, — так и должно быть». И он подписал ордер. Увидев выражение лица Поскребышева, Сталин засмеялся: «В чем дело? Тебе нужна баба? Мы тебе найдем». И действительно, вскоре в квартире Поскребышева появилась молодая женщина и сказала, что ей было предписано вести его хозяйство» (122, 79; другие примеры приведены в книге Аллилуевой, 10, 386). Эти акты жестокости Сталина, в сущности, не отличаются от еще более распространенной практики обычных профессиональных пыток (некоторые межкультурные и исторические документы по этому ужасающему предмету содержат следующие источники: 89; 84, 48–83; 262, 93—143; 227; 73). В целом садист есть садист, будь он испанским инквизитором или немецким нацистским «доктором», аргентинским военным мучителем или грузинским диктатором Советского Союза. Что делает садизм Сталина более интересным и имеющим большие последствия, чем другие виды садизма, так это то, что он имел несравнимую систему поддержки, громадную политическую машину, состоящую из многочисленных послушных чиновников (многие из которых сами были садистами), готовых исполнять любую прихоть тирана. Сталин не только знал о «примерах беззакония». Сталин фактически приказал применять «методы физического воздействия» против «врагов народа» и при случае даже уточнял, какой вид пыток нужно было использовать (57, 39; 211, 296–297). Антонов-Овсеенко говорит: «Операции по истреблению безоружных подданных он планировал, готовил и осуществлял сам. Он охотно входил в технические детали, его радовала возможность непосредственного участия в «разоблачении» врагов. Особое наслаждение доставляли генсеку очные ставки, и он не раз баловал себя этими поистине дьявольскими представлениями» (11, 167). Ввиду того что он был человеком умным и обстоятельства были благоприятными, Сталин был в состоянии реализовать фантазии подчинения, унижения и причинения боли в отношении большего числа людей, чем любой другой садист в истории человечества. Садистское поведение отражает не только потребность причинять боль, но также страсть управлять другими. Эта страсть была достаточно очевидна тем, кто хорошо знал Сталина. Говоря о позиции, которую он выразил по отношению к различным странам Восточной Европы на Ялтинской конференции, Гарриман сказал: «Сталину нужны были слабые соседи. Он хотел доминировать над ними…» (146, 405). Само имя «Сталин», производное от слова «сталь», предполагает огромную силу. Но сила — это всегда относительное понятие, отражающее властные взаимоотношения. Сталин часто выражал свою политическую силу посредством стальных инструментов, таких, как оружие его полиции. Либо если сталь не служила инструментом его воли, то это был металл, который он навязывал советскому народу во время «революции сверху», то есть во время проведения больших промышленных и сельскохозяйственных изменений в 30-е годы (индустриализация и коллективизация). Например, он воспринимал сопротивление крестьян попытке подчинить их как отказ принимать его тракторы. Уинстону Черчиллю он сказал следующее: «Для России, если мы хотим избежать периодического голода, совершенно необходимо пахать землю тракторами. Мы должны механизировать наше сельское хозяйство. Когда мы дали крестьянам тракторы, это испортило их в несколько месяцев… он [крестьянин] всегда отвечает, что не хочет колхоза и лучше обойдется без тракторов» (100, IV, 408). Действительной проблемой, конечно, было не осуществление механизации. Советское сельское хозяйство можно было с успехом механизировать и без коллективизации. Напротив, проблема заключалась в нежелании крестьян вступать в колхозы, а также в наличии потенциала националистической борьбы среди украинских крестьян (см.: 109). Но Сталин предпочел рассматривать проблему посредством стальных орудий, которые он навязывал крестьянам. Личная потребность Сталина порабощать свой народ была не всем очевидна. Некоторые наблюдатели попались на удочку его ненарочитого полувоенного платья, его тенденции прикрываться партийной организационной черной работой, его привычки публично отчитывать мелких чиновников, преступное поведение которых становилось слишком заметным (хорошим примером является статья в «'Правде» 1930 года «Головокружение от успехов», в которой Сталин бранил чиновников, навязывавших коллективизацию крестьянам силой). Но даже не прибегая к психоанализу, большинство исследователей теперь осознали, как велика была садистская потребность Генсека держать всех под контролем. Властный характер Сталина был замечен очень рано его одноклассниками в Гори. Очевидно, маленький Coco Джугашвили был классическим забиякой школьного двора: «Ребенком и юношей он мог быть хорошим другом до тех пор, пока подчинялись его требовательной воле» (164, 6, цит. по: 292, 72). Советские выборки, сделанные Каминским и Верещагиным, естественно, содержат только эвфемистические характеристики задиристого поведения Coco, например: «Иосиф был тверд, настойчив и энергичен» либо «Coco обычно был у нас «маткой» (руководителем, вождем) одной из групп» (28, 41 и 33). Немецкие фразы Иремашвили, описывающие молодого революционера, выглядят совершенно в духе Ницше: «Fuhrerschaft Kubas», «Fuhrer… unserer jungmarxistischen Gruppe», «Liebe zur Gewalt», «Streben nach Macht», «Produkt seines personalichen Machtwillenes» и пр. Словарь подобного рода, конечно, мог применяться и к другому тирану, который набирал силу в Германии в то время, когда Иремашвили писал там эти строки, а именно к будущему противнику Сталина, Адольфу Гитлеру. Джилас говорит, что «Сталин верил во власть an und fur sich…» (119, 219). Троцкий придерживался мнения, что «желание упражнять свою волю, как спортсмены упражняют мышцы, навязывать ее другим — такова была главная движущая сила его [Сталина] личности» (288, 336). Медведев также утверждает, что жажда власти была основным мотивом преступлений, совершенных Сталиным (211, 324 и далее). Даже противник психоанализа Чалидзе признает, что жажда власти могла лежать в основе преступного поведения Сталина после 1925 года (61, 17). Такер, который имеет склонность преуменьшать жажду власти Сталина, по крайней мере в 20-е годы (292, 488–489), указывает на «страстное желание Сталина осуществлять полный контроль и управление» (290, 159) в 30-е годы и позднее. Это страстное желание было столь велико, что в итоге в бюрократическом аппарате, созданном Сталиным, не осталось ни одного человека, за которым не была бы установлена слежка: «Секретариат [Сталина] превратился в государство в государстве, партию в Партии. Его действия распространялись на все партийные и государственные структуры. Поучительно взглянуть на организационную схему этого института, какой она была установлена в 1930 году. В ней были перечислены шесть главных подразделений: Организационный и директивный отдел, который следил за оргпартработой; Отдел агитации, отвечавший за разработку лозунгов и пропагандистских тем, которые внедрялись в сознание каждого советского гражданина, обрушиваясь на него с заголовков газет и из громкоговорителей; Отдел культуры и пропаганды, осуществлявший контроль над интеллектуальной и артистической деятельностью; Административное отделение; Отдел кадров, который осуществлял и одобрял назначения во всех областях правительственного управления, политической и экономической жизни; Секретный отдел, осуществлявший контроль над политической полицией и разведывательной деятельностью внутри страны и за рубежом. Это была громадная сеть для сбора информации, осуществления контроля и перекрестного шпионажа, все нити которой находились в руках Сталина. Обладающий властью политический или правительственный деятель мог быть уверен, что где-то в Секретариате находится человек, который проверяет его работу и докладывает о проводимой им политике и исполнении приказов. Даже самый любимый помощник — Орджоникидзе или Каганович — знал, что все, что он говорит и делает, записывается по крайней мере в двух службах: ГПУ и Секретном отделе Секретариата (который после 1934 года стал носить невинно звучащее название Особый отдел). Слежка перестала быть просто чертой системы — она стала образом жизни» (301, 321). Изобретение такой системы повальной слежки было делом самого Иосифа Сталина, жаловавшегося в 1931 году Эмилю Людвигу, бравшему у него интервью, на слежку, которую ему пришлось вынести во время учебы в семинарии: «…характер дисциплины бесил меня. Место это было очагом слежки и доносительства. В девять утра мы собирались пить чай, и, когда возвращались в свои спальни, все ящики были перерыты» (198, 18). Конечно, это были детские игры по сравнению с той слежкой, которую организовал Сталин, когда стал Генеральным секретарем Партии. Еще в 1923 году он установил аппаратуру, необходимую для прослушивания бесед высокопоставленных правительственных чиновников (14, 56 и далее). Массовая сеть шпионов, в итоге созданная им, стала одним из наиболее садистских его деяний. Несчетное количество людей, находившихся под его надзором, жили в постоянном страхе, и Сталин, должно быть, знал об этом. Жестокость в отношении, скажем, Поскребышева, которому он поджег пальцы, бледнеет по сравнению с этим. Мстительность была еще одним важным компонентом характера Сталина. Многие из его жертв — Троцкий, Смирнов, Енукидзе, Тухачевский, Бухарин и другие — ранее каким-то образом обидели его. Уже в юности Сталин находился в плену навязчивой идеи отомстить («Rachegedanken» — 164, 12). В разговоре с Каменевым и Дзержинским в 1923 году Сталин сказал: «Выбрать своего врага, подготовить все детали удара, утолить жажду жестокой мести и затем отправиться спать… Нет ничего слаще в мире!» (224, 25). Эта фраза стала широко известна в партийных кругах как «теория сладкой мести» Сталина (ср.: 292, 211). Описание некоторых типов невротической личности Хорни довольно хорошо подходит к Сталину: «Главной мотивирующей силой в его жизни является потребность в триумфе мести» (159, 197; ср.: 292, 431, сноска 11). И он добился триумфа. Почти все советские политические деятели, которые когда-то в прошлом были хотя бы малейшим препятствием на его пути к диктатуре, а также многие из тех, кто являлся лишь воображаемым препятствием, были либо убиты, либо заключены в тюрьму, либо сосланы к тому времени, когда он достиг вершины власти в конце 30-х годов. Для того чтобы действовать в соответствии со своими мстительными намерениями, Сталин, конечно, должен был проявлять терпение. Ему приходилось откладывать садистское наслаждение. Он и в самом деле был талантлив в оттягивании почти любого вида удовлетворения. Огромное терпение Сталина было известно всем в его окружении (см., напр.: 79, 257). Наряду с потребностью осуществлять контроль над другими ' параллельно существовала потребность самоконтроля. В редких случаях он срывался и вскипал от раздражения (большей частью такие вспышки гнева не были опасны в политическом смысле, например, это выражалось в том, что он кричал на подчиненного или бил своих детей). Обычно он мог держать себя в руках. Для некоторых выражением его самоконтроля были сами жесты. Один из переводчиков, работавших с ним, говорит: «Когда Сталин стоял, у него была монашеская манера сцеплять руки на животе или выше, сохраняя их сцепленными, даже когда он жестикулировал, просто слегка поворачивая ладони наружу, не отнимая их от груди, и именно эта поза была для меня символом его закрытой натуры» (200, 25). Часто в моем воображении я вижу Сталина в этой позе. Я чувствую вызов с его стороны: что именно он «прячет» за этими лживыми жестами? Давая волю своему воображению, я начинаю желать, чтобы у меня был большой стальной резец и тяжелая киянка и чтобы я мог с их помощью проникнуть в грудь диктатора и тщательно исследовать содержимое. Это, будьте уверены, всего лишь фантазия. Но я утверждаю, что такие фантазии играют важную роль в психоаналитическом исследовании исторических личностей.
