Когда наконец Сталин осознал, что нападение Германии не было провокацией, он потерял контроль над собой. Это наиболее красноречивое свидетельство его высоко персонифицированного отношения к Гитлеру. Выплеснув гнев на Комиссариат обороны вечером 22 июня, Сталин просто-напросто покинул свой пост главы государства и партии. Он уехал на дачу и ушел в себя. В это время силы Гитлера быстро продвигались в глубь страны, а высшее советское военное руководство не могло принять самых необходимых мер из-за отсутствия своего лидера. Используя термин Авторханова (1), Сталин фактически стал «дезертиром». Хрущев полагает, что в это время Сталин пил (211, 458), и говорит о «нервности и истеричности, проявленными Сталиным» (57, 45). Медведев упоминает «глубокую депрессию» Сталина (213, 122), а Такер говорит о «сильной панике» Сталина (290, 159). Улам использует термин «нервная прострация» (301, 540). Макколи ссылается на «шоковое состояние» (209, 45), Уэйли говорит о «нервном срыве» (311, 218), а Фромм считает, что Сталин «проявил черты психического кризиса» (135, 203). В различных военных мемуарах упоминаются «нервозность» Сталина, «уныние, неспособность ни понять, ни справиться с тем, что случилось» (275, 40; 20, 179). Сталин был настолько оторван от реальности, что, когда члены Политбюро пришли к нему обсудить положение дел, он испугался и подумал, что они пришли его арестовать. Даже после того как он собрался и произнес речь 3 июля, у него все еще чувствовались черты растерянности и депрессии (211, 461; 64, 272). Сама речь была слабой: «Сталин говорил каким-то глухим и бесцветным голосом, часто останавливался и тяжело дышал, раз или два на протяжении речи звякал стакан, из которого он пил воду. Казалось, что Сталин болен и выступает через силу» (35, 165). Постепенно Сталин выбрался из кризиса. Он нашел способ бороться с таким сильным ударом по его нарциссизму. С тех самых пор, как его жестоко бил отец, он не был столь унижен. Избиение, получаемое им теперь от Гитлера, должно было вскрыть старые раны, должно было иметь такую же силу воздействия, как и ужасные воспоминания о побоях отца. Одновременно, хотя бы в данный момент, стало невозможным отождествление с Гитлером, так как больше нельзя было игнорировать (исключать из сознания) агрессию Гитлера. Таким образом было возобновлено отождествление с агрессивным отцом. О войне стали говорить как о «Великой Отечественной войне». Страна, которую защищали, называлась либо «отечество», либо «родина». «Отцом» этой страны являлся Сталин, как то следует из нижеприведенных официальных и ироничных эпитетов: Отец народов Отец, Вождь, Друг и Учитель Отец народов Запада и Востока Отец отечества Отец Мудрый Отец Отец и Учитель Батька усатый Отец родной Отец любимый Великий вождь народов, отец Сталин Отец всех нас, Иосиф Виссарионович. «Нас вырастил Сталин», как говорится в Гимне Советского Союза, который был впервые всенародно исполнен 1 января 1944 года (43, 3; 45, 13; следует вспомнить данную Булганиным характеристику сталинской «постоянной отеческой заботы по выращиванию военных кадров» — 190, 102). «Сталин — нашей юности полет», — пелось в припеве широко известной песни Алексея Суркова. В этой же песне были слова: Сталинской улыбкою согрета, Радуется наша детвора (43, 11). Безусловно, этот отеческий образ Сталина относится к более раннему периоду, то есть к середине 30-х годов, когда советские пресса и литература стали уделять особое внимание семейным метафорам при упоминании политических деятелей (ср.: 101; 102, 114–135) и начали культивировать образ Сталина как члена семьи (283, 203). Но война, которая унесла жизни гораздо большего числа отцов, чем даже Большая Чистка, заметно усилила отеческую роль Сталина в советском обществе. «Солдаты Сталина», которые сражались на этой войне, стали метафорическими сыновьями «Отца Народов». Как сказал поэт Твардовский, Предоставляет звание сына Солдату воинская часть… («По праву памяти»). В отрывке одной из многих песен, прославляющих Сталина, говорится: И клятву мы дадим свою — Его сыны и внуки, Что и в работе, как в бою… (43, 123). Великая Отечественная война усилила в Сталине чувство личной ответственности за происходящее внутри советской «семьи». В своих речах и статьях военного времени (собранных во II томе Собрания сочинений Сталина 1967 г.) он постоянно обращается к своим согражданам как к «братьям и сестрам». Иногда он называет их «соотечественники и соотечественницы» — словами, корень которых происходит от слова «отец». «Отец народов» постоянно призывает советских граждан защищать «отечество» или «родину» от немецко-фашистских агрессоров. Отважная Красная Армия, чье появление в 1918 году описывается словом «рождение» (49, II, 37, 86), является «любимым детищем советского народа» (там же, 178). По словам Сталина, «Отечественная война рождает у нас тысячи героев и героинь» (там же, 41). Совершенно очевидно, что «Отец народов» воспринимал своих солдат как метафорических детей. Возможно, этому способствовал и тот факт, что двое из них, Василий и Яков, действительно были его детьми. Но если солдаты Сталина являлись его метафорическими детьми, тогда он неизбежно должен был оскорблять их, как он поступал со своими собственными детьми. Он обязан был вымещать на них свой гнев, как Виссарион вымещал его на маленьком Coco. Если же Coco чувствовал себя недостойным своего отца и нелояльным не отношению к своему жестокосердному отцу (подобное часто бывает с детьми, с которыми жестоко обращаются), то теперь выросший Сталин, отождествляя себя с отцом, воспринимал своих солдат, не сумевших противостоять немцам, как недостойных и нелояльных по отношению к нему — их «отцу». Справедливости ради надо заметить, что их неудачи были его неудачами не только потому, что он являлся основной причиной их неподготовленности к борьбе с немцами, но и потому, что ему следовало бы отождествлять себя с ними, его согражданами. Однако подобное отождествление вряд ли бы могло иметь место, особенно в начальный период войны. Совсем не в характере Сталина было отождествлять себя с кем то страдающим (см. примечание 6, с. 189), и это было не в его характере именно потому, что Сталин не смог бы справиться с беспокойством. Он не собирался быть битым, следовательно, он не мог позволить себе отождествляться со своими солдатами, которые были биты. Вместо этого имело место старое отождествление с отцом-агрессором, и это регрессивное отождествление выполнило роль защиты и вытеснило беспокойство из его сознания. Персонифицируясь со своим отцом, он отказывался выносить любую черту в своих солдатах-сыновьях, которая хотя бы отдаленно напоминала ему о его собственной беспомощности перед лицом его жестокого отца. Он был жесток к своим солдатам, как был жесток к нему его отец. Поначалу жестокость была словесная. 22 июня он выплеснул свою ярость на «всю Красную Армию». В грубых выражениях он обвинил своих солдат в том, что они «предатели» и «трусы» (3, 9). В этом эпизоде не было ни малейшего элемента проекции. Позже жестокость выразилась гораздо более серьезным образом. Например, он издавал приказы, которые было невозможно выполнить или же их выполнение влекло за собой большие человеческие жертвы, чем это было необходимо. Он несколько раз запрещал отступление частей, которым грозило окружение немцами, даже когда отступление было единственным способом сохранить жизни и технику. Солдатам приказывалось кончать жизнь самоубийством, но не сдаваться. Отношение Сталина к солдатам, которых немцы брали в плен, было совершенно иррациональным. Он не только отказался подписать Гаагскую и Женевскую конвенции, которые обеспечивали помощь Международного Красного Креста пленным, но и воспринимал возвращающихся пленных как предателей. Многие, если не все из них, после войны были отправлены в лагеря. Тысячи были сразу расстреляны по возвращении в Советский Союз. Компетентные источники, такие, как Медведев (211, 467–469), Солженицын (262, I, 237–251), Антонов-Овсеенко (75, 280), Толстой (285) и др., приводят массу свидетельств подобного злодеяния. Сам Сталин недвусмысленно высказал свою точку зрения в интервью иностранному корреспонденту: «…в лагерях Гитлера нет русских пленных, а есть только русские изменники, и мы покончим с ними, когда завершится война» (72. 321; ср.: 285. 34). Тот факт, что одним из этих пленных был собственный сын Сталина Яков, захваченный в плен в начале войны, делает это заявление особенно значительным с психоаналитической точки зрения. Сталин отказался от предложений немцев обменять сына на таких немецких пленных, как маршал фон Паулюс и племянник Гитлера Лео Раубаль (285, 397). Когда Сталина спросили в интервью о сыне, он ответил: «У меня нет сына Якова» (72, 321). Его стыд за сына, которого он воспринимал как «предателя», был так велик, что он предпочел отречься от него Подобным же. образом он отрекся от русских, захваченных немцами («нет русских пленных»). Совершенно очевидно, что чувства Сталина в отношении солдат шли параллельно его чувствам в отношении сына. Глубоко внутри его отношение как к его метафорическим сыновьям, так и к действительному сыну было благодаря отождествлению таким же, как в свое время отношение его жестокого отца к нему самому, когда он был ребенком. В это время Гитлер бил его, как бил отец. И так же, как он убегал от отца, он убегал от Гитлера. Его войскам не разрешалось отступать, но, когда армия Гитлера подошла достаточно близко к Москве, сам Сталин убежал. В середине октября 1941 года он несколько дней отсутствовал в советской столице (211. 461; 212, 225–226; 301, 553; 47, I, 144). И хотя это был поступок труса, он был очень естествен, очень человечен. Многие москвичи поступили так же (310, 232–242). Но тот факт, что Сталин скрывал этот «большой драл» и продолжал сваливать вину за свое неумелое военное руководство на своих солдат, доказывает, что он не отказался от своего идеализированного образа. Он не собирался позволить Гитлеру отнять у него это точно так же, как он не позволял подобное своему отцу. Солдаты Сталина со временем выиграли для него эту войну (что не умаляет их собственных заслуг). Они шли в бой со словами «За Родину, за Сталина!» на устах. Особенно отчаянно они сражались за Сталинград. В этой битве, которая послужила поворотным пунктом в войне и тем самым еще больше способствовала расцвету нарциссизма диктатора, погибло 700 000 человек. На глазах Сталина стояли слезы, когда он принимал из рук Черчилля меч в честь советской победы под Сталинградом (226, 85). После этого сражения Сталин сделал себя Маршалом Советского Союза. По мере того как его войска агрессивно продвигались на запад, ему все больше и больше нравилось отождествлять себя с ними. Когда они покинули советскую территорию и совершали жестокости в отношении гражданского населения других стран, он был положительно доволен. Например, в ответ на заявления о том, что солдаты Красной Армии убивают женщин и детей в Восточной Пруссии, полководец сказал: «Мы слишком много читаем нотации нашим солдатам; пусть они проявляют инициативу!» (118, 111; ср.: 114, 435–436). Со временем Сталину присвоили звание Героя Советского Союза и генералиссимуса. Теперь он окончательно отошел от ошеломляющих первых ударов Гитлера. Он вновь стал прежним беспокойным мегаломаньяком. И он оставался таким до конца.
