• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Эта глава во многом основывается на выводах первого тома моего сочинения. Так, там доказывалось, что государство в России в течение веков имело идеократический характер, то есть власть основывалась не на системе законов, как на Западе, а на определенной системе идей. Ко времени Революции властвующая идея так или иначе выражалась в известной формуле "православие, самодержавие, народность", которая еще сохраняла свое значение для людей, отправлявшихся в 1914 году на фронт. Но Февральский переворот «отделил» Церковь от государства, уничтожил самодержавие и выдвинул в качестве образца западноевропейские (а не российские) формы общественного бытия, где властвует не идея, а закон.

И (о чем также шла речь ранее) победа Октября над Временным правительством и над возглавляемой "людьми Февраля" Белой армией была неизбежна, в частности, потому, что большевики создавали именно идеократическую государственность, и это в конечном счете соответствовало тысячелетнему историческому пути России. Ясно, что большевики вначале и не помышляли о подобном «соответствии» и что их "властвующая идея" не имела ничего общего с предшествующей, И для сторонников прежнего порядка была, разумеется, абсолютно неприемлема «замена» Православия верой в Коммунизм, самодержавия — диктатурой ЦК и ВЧК, народности, которая (как осознавали наиболее глубокие идеологи) включала в себя дух «всечеловечности», — интернационализмом, то есть чем-то пребывающим между (интер) нациями, Однако «идеократизм» большевиков все же являл собой, так сказать, менее утопическую программу, чем проект героев Февраля, предполагавший переделку России — то есть и самого русского народа — по западноевропейскому образцу.

Этому, казалось бы, решительно противоречит тот факт, что большевистская власть столкнулась (о чем ныне становится все более широко известно) с мощным и долгим сопротивлением вовсе не только со стороны Белой армии, но и с сопротивлением самого народа, притом не только пассивным, так или иначе «саботирующим» мероприятия власти, но и с разгоравшимися то и дело бунтами и даже с охватывающими огромные пространства восстаниями. И большевики не раз открыто признавали, что это сопротивление гораздо более опасно для их власти, нежели действия Белой армии.

Однако объективное изучение хода событий 1918–1921 годов убеждает, что народ сопротивлялся тогда не столько конкретной «программе» большевиков, сколько власти как таковой, любой власти. После крушения в феврале 1917 года многовековой государственности все и всякие требования новых властей (будь то власть красных, белых или даже так называемых зеленых) воспринимались как ничем не оправданное и нестерпимое насилие. В народе после Февраля возобладало всегда жившее в глубинах его сознания (и широко и ярко воплотившееся в русском фольклоре) стремление к ничем не ограниченной воле. Так, обе основные — и неизбежные — государственные «повинности» — подати и воинская служба, которые ранее представали как, конечно, тягостная, но неотменимая, «естественная» реальность бытия (сопротивление вызывало только то, что воспринималось в качестве несправедливого, не соответствующего установленному порядку), — теперь нередко отвергались начисто и порождали ожесточенные бунты.

До недавнего времени историки и публицисты сосредоточивали свое внимание на бунтах против белых, восстания же против красных либо замалчивались, либо изображались как результаты «подрывной» деятельности белых, сумевших «обмануть» народ. А ныне, наоборот, стремятся свести все к «народному» сопротивлению красным.

Однако обе точки зрения — то есть, используя привычные определения, «советская» и «антисоветская» — в равной мере тенденциозны и основаны на искусственном подборе исторических фактов.

При изучении истории первых послереволюционных лет во всей её многосторонности становится очевидным, что народ — или, вернее, его наиболее энергичная и «вольнолюбивая» часть — боролся именно против власти вообще. Те же самые люди, которые стремились свергнуть власть красных, не менее яростно выступали и против власти белых, если тем удавалось взять верх. Это совершенно наглядно предстает, например, в поведении народной «вольницы» в Новороссии, возглавленной Нестором Махно: она с равным воодушевлением сражалась на оба фронта. И, кстати сказать, есть достаточные основания прийти к выводу, что и победы, и поражения Красной и Белой армий в конечном счете зависели от «поведения» народа. Так, деникинские войска долго не могли продвинуться с южной окраины России к её центру и только после мощного восстания против красных на Дону, начавшегося в марте 1919 года, осуществили свой победный поначалу поход на Москву, достигший 13 октября города Орла. Однако именно тогда Деникина атаковали с юго-запада, круша его тылы, махновцы. И, как даже через шесть десятков лет вспоминал В.М. Молотов (ситуация 1919 года явно оставила в нем неизгладимое впечатление), "в гражданскую войну был момент, когда Деникин подходил к Москве, и неожиданно выручил Советскую республику Махно, ударил с фланга по Деникину". Без этого удара Деникин, возможно, захватил бы Москву, где — согласно слышанному мною еще в 1960-х годах рассказу вернувшегося из ГУЛАГа видного большевика И.М. Гронского — под парами стоял тогда на Брестском (ныне Белорусском) вокзале состав, который должен был спасти от расправы большевистские верхи, уже снабженные заграничными паспортами…

Столь же показательна и история борьбы Красной армии против Колчака, исход которой был решен начавшимся летом 1919 года народным восстанием в Сибири, позволившим красным за предельно короткий срок пройти от Урала до Байкала. Притом наиболее «вольнолюбивыми» в Сибири оказались (об этом уже шла речь) столыпинские переселенцы, на которых великий государственный деятель возлагал столь большие надежды, — но надежды эти могли сбыться только при сохранности прежнего государства…

Один из руководителей Белой армии в Сибири генерал А.П. Будберг записал в своем известном «Дневнике»: "…телеграмма из Славгорода (один из главных центров столыпинского переселенчества. — В.К.), сообщающая, что по объявлении призыва (в Белую армию. — В.К.) там поднялось восстание, толпы крестьян напали на город и перебили всю городскую администрацию и стоявшую там офицерскую команду". Позже Будберг сделал точный вывод: "Восстания и местная анархия расползаются по всей Сибири; главными районами восстаний являются поселения столыпинских аграрников". И еще: "…главными заправилами всех восстаний являются преимущественно столыпинские аграрники", которым присущи, мол, "большевистские аппетиты". Заключительное соображение едва ли сколько-нибудь справедливо; белому генералу просто очень хотелось видеть во всем враждебном влияние большевиков, — точно так же, как последние, в свою очередь, выискивали в любом мятеже против их власти руку белых.

На деле же те самые люди, которые в 1919 году обеспечили своим охватившим всю Сибирь восстанием победу Красной армии, менее чем через год начали восстание против установившейся на сибирских просторах власти коммунистов. При этом они совершенно недвусмысленно заявляли в своей выпущенной в марте 1921 года листовке: "Народ уничтожил Деникина и Врангеля, уничтожил Колчака, уничтожит и коммуну. С нами Бог и победа, ибо мы за правое дело". То есть народ не приемлет ни белой, ни красной власти в равной мере. И те, кто сегодня пытается представить Белую армию в качестве силы, выражавшей волю народа, попросту закрывают глаза на реальное положение дел.

Но естественно встает вопрос о результатах самих народных восстаний, так или иначе выделявших из себя определенные зачатки власти, которая вроде бы воплощала волю и интересы именно народа, а не какого-либо отдельного слоя населения России. И махновщина, и антоновщина в Тамбовской губернии, и Сибирское восстание 1921 года действительно породили свои властные органы, пусть и недостаточно четко оформленные. Правда, сколько-нибудь объективное изучение характера и деятельности этих "народных правительств" только начинается.

Недавно вышла в свет книга тюменского писателя К.Я. Лагунова о Сибирском (конкретнее — Тобольском) народном восстании начала 1921 года, — книга, над которой Константин Яковлевич работал много лет. Он сумел в целом ряде отношений беспристрастно показать реальный ход событий, хотя — в соответствии с нынешними устремлениями — сосредоточил главное внимание на насилиях большевистской власти и её вреднейших (вреднейших и для нее самой) «ошибках». Это отнюдь не упрек в адрес автора: действия большевиков так долго и всячески «лакировались», что стремление как можно более «разоблачительно» сказать сегодня об их власти и вполне понятно, и всецело оправданно.

Но в книге собрано и немало сведений о действиях порожденной народным восстанием власти. Проклиная свергнутую на время большевистскую власть, она объявила своей единственной целью благо народа, Однако, несмотря на то что фактически эта власть просуществовала всего лишь 38 дней, она успела (и иначе не могло быть!) издать целый ряд приказов и постановлений, которые, как выясняется, мало чем отличались от большевистских; о "продуктовых карточках на все продукты, включая клюкву", о «сборе» денег, одежды и продуктов для Народной армии, о "свободе передвижения" только между 8 часами утра и 6 часами вечера, о беспрекословной "сдаче оружия", о мобилизации всех мужчин в возрасте от 18 до 35 лет и т. д. и т. п. И за невыполнение этих требований предусматривались наказания "по законам военного времени".

Нет сомнения, что без подобных «мероприятий» власть была тогда немыслима вообще. Но книга К.Я. Лагунова убеждает, что народ не желал самого существования власти: он лелеял мечту именно о безвластном бытии и, стряхивая с себя большевистскую власть, считал задачу выполненной: "Отвоевав свое село, мужики разбредались по дворам…" (с. 141).

Выделившаяся из повстанцев власть создала и свои карательные органы, в частности "следственные комиссии". Председателем одной из этих комиссий был назначен сельский священник Булатников (вероятно, как грамотный человек).

"По его предложению, — сообщает К.Я. Лагунов, — приговаривались к расстрелу коммунисты и беспартийные советские служащие. Когда во время одного из боев повстанцам удалось захватить в плен 27 красноармейцев и среди крестьян разгорелся спор об их судьбе, Булатников, узнав об этом, немедленно явился на место судилища и сразу вынес приговор:

— Всех тюкнуть.

— Не твое дело, батюшка. Уходи, — вступился за пленных один крестьянин. Но батюшка все же настоял на своем, красноармейцев расстреляли… Приговоренных Булатниковым учителей, избачей, коммунистов убивали специальным молотком с напаянными зубьями и вилами с зазубренными концами" (с. 158).

К.Я. Лагунов на всем протяжении своей книги говорит о жестоких насилиях большевистской власти в Сибири, но — и это делает ему честь — не замалчивает и карательную практику противоположной стороны:

"Дикая ярость, невиданные зверства и жестокость — вот что отличало крестьянское восстание 1921 года… Коммунистов не расстреливают, а распиливают пилами или обливают холодной водой и замораживают. А еще разбивали дубинами черепа; заживо сжигали; вспарывали животы, набивая в брюшную полость зерно и мякину; волочили за скачущей лошадью; протыкали кольями, вилами, раскаленными пиками; разбивали молотками половые органы; топили в прорубях и колодцах. Трудно представить и описать все те нечеловеческие муки и пытки, через которые по пути к смерти прошли коммунисты и все те, кто хоть как-то проявлял благожелательное отношение к Советской власти…" (с. 104). И это не было особенностью именно сибирской повстанческой власти.

В последнее время во всем мире признаны важность и ценность так называемой "устной истории" ("oral history"), которая подчас надежнее письменных источников. И я считаю целесообразным сослаться на рассказы знакомой мне более сорока лет женщины, находившейся в свое время в самом эпицентре знаменитого Тамбовского восстания (1920–1921 годов).

А.П. Блохина родилась и до начала 1930-х годов жила в деревне Васильеве Моршанского уезда (ныне — Пичаевский район) Тамбовской губернии, затем её семья была «раскулачена», и ей пришлось покинуть родные места, о жизни в которых она до конца своих дней вспоминала как об утраченной благодати. Анна Петровна сохранила изначальную нерушимую веру в Бога и до самых преклонных лет постоянно посещала храм. Слово «коммунисты» в её устах всегда имело бранный смысл, ибо они, по её представлениям, напрасно свергли царя (хотя на деле его свергли другие), порушили вековой уклад жизни и пытались уничтожить Церковь. "Ленин весь свет перевернул", — часто повторяла она.

В 1965 году поэт Анатолий Передреев, хорошо знавший Анну Петровну, написал о ней восхищенное стихотворение, в котором так обращался к ней:

Ты… всею сущностью осталась
В деревне брошенной своей.
Осталась в ней улыбкой детской,
Обличья каждою чертой,
И всею статью деревенской,
И деревенской добротой…

А.П. Блохина не забывала о тяжких и, кроме того, по её убеждению, совершенно бессмысленных насилиях «коммунистов» над крестьянами, но она не раз вспоминала (впервые я услышал её рассказы еще в конце 1950-х годов) и о предводителе тамбовских повстанцев А.С. Антонове, которого она видела в своем родном Васильеве. По его приказу совсем еще юным Васильевским комсомольцам, ранее участвовавшим под давлением «продотрядовцев» в изъятии хлеба у зажиточных крестьян, вспарывали и набивали зерном животы… И земляк Анны Петровны — Антонов, родившийся в деревне Инжавино соседнего с Моршанским Кирсановского уезда, остался в её памяти как безмерно страшный человек; столкнувшись однажды в моем присутствии с провинциальным писателем, который показался ей очень похожим на Антонова, она с ужасом отшатнулась от него…

К.Я. Лагунов сообщает в своей книге, хотя и лаконично, о том, что сибиряки очень быстро «разочаровались» в созданной в ходе восстания власти, и народ "не только спешил покинуть повстанческие полки, но и помогал Красной армии поскорее затушить пламя восстания… Народ запалил восстание, народ его и гасил" (с. 160).

И естественно полагать, что за краткий срок сибирякам стало ясно: власть, какой бы она ни была, остается властью с её неизбежными «повинностями», и, помимо того, в пору Революции любая власть не может не быть жестокой, даже предельно жестокой. И стремление пойти на смерть ради защиты одной жестокой власти от другой в какой-то момент становится сомнительным делом, что столь ярко воплощено, например, в метаниях Григория Мелехова…

Нельзя не сказать еще и о том, что сегодня едва ли не господствует стремление преподносить подавление народных восстаний большевистской властью как расправу всесильных палачей над беспомощными и ни в чем не повинными жертвами. Плохо не только то, что подобная картина не соответствует действительности; еще хуже и даже гораздо хуже другое: при подобном истолковании, в сущности, принижается и обессмысливается вся история России эпохи Революции. Ибо коллизия "палачи и жертвы", конечно, крайне прискорбная коллизия, но отнюдь не трагическая, если иметь в виду истинный, высокий смысл этого слова.

Подлинная трагедия (как в истории, так и в искусстве) есть смертельное противоборство таких сил, каждая из которых по-своему виновна (в данном случае речь идет о глубоком понятии "трагическая вина") и по-своему права.

Нетрудно предвидеть, что это утверждение вызовет сегодня у многих людей патриотического умонастроения решительный и даже негодующий протест, ибо очень широко распространилось мнение, согласно которому даже и сама идея социализма-коммунизма, исповедуемая большевиками, была «пересажена» с Запада и полностью чужда России, — и, значит, ни о какой «правоте» большевистской власти не может быть и речи.

В действительности все обстоит сложнее. Во-первых, идея социализма-коммунизма и определенные опыты практического её осуществления характерны для всей истории человечества, начиная с древнейших цивилизаций Европы, Азии, Африки и Америки (до её «открытия» европейцами). Это убедительно, с опорой на многочисленные и многообразные исторические факты, было показано в труде И.Р. Шафаревича "Социализм как явление мировой истории". К сожалению, Игорь Ростиславович уделил очень мало внимания истории этой идеи в России, ограничившись её «торжеством» здесь в XX веке. Это не упрек (ибо вообще не очень уж корректно судить об исследовании не на основе того, что в нем есть, а исходя из того, чего в нем нет), но именно сожаление.

Термины «коммунизм» и «социализм» в их современном значении сложились сравнительно недавно (как считается, термин «социализм» ввел французский мыслитель Пьер Леру в 1834 году, а «коммунизм» — француз же Этьен Кабе в 1840-м), и почти сразу оба эти термина были освоены русской мыслью; притом — что весьма многозначительно — о них стали рассуждать не только так называемые западники (хотя эта ошибочная точка зрения широко распространена), но в равной мере и славянофилы. Правда, А.С. Хомяков, К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин отнеслись к западным толкованиям социализма-коммунизма сугубо критически, как они относились к современной им идеологии Запада вообще; тем не менее они видели в самой этой проблеме глубокий смысл.

Хомяков писал, например, в 1846 году, что социализм (имелось в виду западное понимание социализма) "есть не что иное, как вывод… из общего воспитания человеческого духа", хотя, как он тут же оговаривал, "вывод односторонний" и "по сущности мысли своей мы… выше социализма" (разумеется, западного). Еще более определенно высказался в 1848 году Юрий Самарин: "…коммунизм (опять-таки западный. — В.К.) есть только карикатура мысли прекрасной и плодотворной. Коммунизм относится к учению об ассоциации, об организации промышленности и земледелия, о приобщении рабочего класса к выгодам производительности, как тирания к монархии".

Итак, в основе социализма и коммунизма — "мысль прекрасная и плодотворная", "вывод из общего воспитания человеческого духа", но искаженные западными толкователями так же, как тиран искажает истинную суть монархического правления…

Корень проблемы в том, что для славянофилов — при всех возможных оговорках — была неприемлема частная собственность, и прежде всего частная собственность на землю (с их точки зрения, земля в конечном счете должна быть государственной собственностью и всенародным владением), И, утверждая, что содержание славянофильской мысли «выше» западного социализма, Хомяков исходил прежде всего из реального существования в тогдашней России крестьянской общины, могущей стать, по его убеждению, основой плодотворного бытия страны в целом.

"Община промышленная, — писал в 1848 году Хомяков, — есть или будет развитием общины земледельческой. Учреждение артелей в России… имеет круг действий шире всех подобных учреждений в других землях. Отчего? Оттого, что в артель собираются люди, которые с малых лет уже жили по своим деревням жизнию общинною… Конечно, я не знаю ни одного примера совершенно промышленной общины в России, так сказать, фалянстера — (имеются в виду опыты — впрочем, тщетные — устройства в 1830-1840-х годах «островков» социализма на Западе. — В.К.), но много есть похожего… Все это не развито; да у нас вся промышленность не развита. Народ не познакомился с машинами… Когда… устроится наш общий быт, все начала разовьются и… промышленная община образуется сама собой". Хомяков противопоставлял положение в России ситуации на Западе, где, как он писал, "стремление _*всеобщее и разумное*_ встречает везде неудачу", поскольку господствующие там во всех слоях населения "нравы… на допускают ничего _*истинно общего,*_ ибо не хотят уступить ничего из прав личного произвола" (курсив мой. — В.К.).

Итак, с точки зрения славянофилов, Россия, в отличие от Запада, способна осуществить ту "прекрасную и плодотворную" мысль, которая лежит в основе социалистических и коммунистических учений (Хомяков говорит в связи с этим и о "всеобщем и разумном стремлении", которое тем не менее на Западе неосуществимо). И это убеждение славянофилов, как показано в ряде новейших исследований историков, позднее во многом определило — несмотря на все разногласия — социалистические программы Герцена и даже Чернышевского.

Герцен, ставя вопрос о взаимоотношениях своего «лагеря» со славянофильством, недвусмысленно писал в 1850 году: "…социализм, который так решительно, так глубоко разделяет Европу на два враждебных лагеря, — разве не признан он славянофилами так же, как нами? Это мост, на котором мы можем подать друг другу руку". «Мост», о котором говорил Герцен, был вообще-то шатким. Но Герцен прав в том, что в России — в отличие от Запада — не было сильной и высокоразвитой собственно буржуазной (то есть, в частности, индивидуалистической) идеологии.

Необходимо сказать и еще об одном. Из вышеизложенного вовсе не следует вывод (хотя его нередко делают), что славянофилы заимствовали «мысль» социалистическикоммунистического характера у Запада; речь может идти лишь об использовании ими западной терминологии. Ибо славянофилы черпали свои основные идеи из изучения и осмысления истории самой России — прежде всего «нравов» русских крестьян, а также устремлений и образа жизни русских духовных подвижников. Позднее продолжатель славянофильской традиции о. Павел Флоренский так писал об этом:

"Идея общежития как совместного жития в полной любви, единомыслии и экономическом единстве — назовется ли она по-гречески киновией или по латыни коммунизмом, — всегда столь близкая русской душе и сияющая в ней как вожделеннейшая заповедь жизни, была водружена и воплощена в Троице-Сергиевой лавре преподобным Сергием и распространялась отсюда, от Дома Троицы…"

Ясно, что тот социализм-коммунизм, который стал реальностью после 1917 года, не совместим ни с учением славянофилов, ни тем более с заветами Сергия Радонежского. Но в то же время едва ли есть основания утверждать, что «мысль», лежащая в основе социализма-коммунизма вообще, была чужда России. Многие виднейшие русские идеологи начиная с середины XIX века так или иначе предрекали, что Россия пойдет именно по «социалистическому» пути, хотя подчас вовсе не считали его благодатным…

Так, основоположник новой русской философии Чаадаев, которого, кстати сказать, совершенно необоснованно зачислили в западники — о чем я не раз писал, — уже незадолго до кончины, в 1852 году, ставил вопрос: "Что можно противопоставить грозному шествию идеи века, каким бы именем мы её ни назвали: социализм, демагогия?" И отвечал: "Что до меня касается, я ничего не могу придумать". Говоря об уничтожении феодальных привилегий в ходе Французской революции, Чаадаев выражал своего рода недоумение: "Странное дело! В конце концов признали справедливым возмущение против привилегий рождения; между тем происхождение — в конце концов — закон природы… между тем все еще находят несправедливым возмущение против наглых притязаний капитала, в тысячу раз более стеснительных и грубых, нежели когдалибо были притязания происхождения". И многозначительное чаадаевское предвидение: "Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники".

Русская мысль не только предвидела, что впереди — социализм, но и сумела с поражающей верностью предвидеть его реальную суть и характер. Лучше всего это осуществил один из очень немногих наиболее глубоких мыслителей XIX века Константин Леонтьев:

"Я того мнения, что социализм в XX и XXI веках начнет на почве государственно-экономической играть ту роль, которую играло христианство на почве религиозно-государственной… Теперь социализм еще находится в периоде мучеников и первых общин, там и сям разбросанных… то, что теперь — крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством… Социализм есть феодализм будущего", который будет идти "попеременным путем — и крови, и мирных реформ…".

Вглядываясь в грядущее, Леонтьев утверждал в 1880 году, что "тот слишком*подвижный*(выделено самим Леонтьевым. — В.К.) строй", к которому привел "эгалитарный и эмансипационный (то есть «уравнивающий» и «освобождающий». — В.К.) прогресс XIX века… должен привести или ко всеобщей катастрофе", или же к обществу, основанному "на совершенно новых и вовсе уже не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин — государству".

(Стоит отметить, что один из крупнейших представителей западноевропейской историософии XX века, Арнольд Тойнби, в 1971 году — то есть через 90 лет после Леонтьева — пришел к такому же выводу: "Я предполагаю, что человечество согласится на жесткую диктатуру ленинского типа как на зло меньшее, чем самоуничтожение или постоянная анархия, которая может закончиться только самоуничтожением").

В той же статье Леонтьев высказал истинное понимание так называемого прогресса: "В*прогресс*верить надо, но не как в*улучшение*непременное, а только как в новое перерождение тягостей жизни, в новые виды страданий и стеснений… _*Правильная вера в прогресс*_ должна быть _*пессимистическая,*_ а не благодушная, всё ожидающая какой-то весны… (мне представляется, что речь должна идти все же не о «пессимизме», а о беспристрастной объективности. — В.К.). В этом смысле я считаю себя, например, гораздо большим _*настоящим*_ прогрессистом, чем наших либералов. И вот почему. Они видят только завтрашний день, то есть какую-нибудь конституционную мелочь и т. п. Они заботятся только о том, как бы сделать еще несколько шагов на пути того равенства и той свободы, которые должны… довести их, шаг за шагом, до такой _*точки насыщения,*_ за которой эмансипировать будет уже некого и нечего (что и получилось после Февральской революции 1917 года. — В.К.), и начнется опять постепенное подвинчивание и сколачивание в формах еще невиданных воочию…" (выделено Леонтьевым).

И Леонтьев напоминает о «благодушной» вере славянофилов в общинное будущее России; это будущее, предрекает он, "примет вовсе не тот вид, в котором оно представлялось*московскому*(выделено Леонтьевым. — В.К.) воображению Хомяковых и Аксаковых… новая культура будет очень тяжела для многих, и замесят её люди столь близкого уже XX века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных…"

В другой статье Леонтьев, утверждая, что "социализм (т. е. глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим" ("отчасти насильственный" — конечно, смягченная характеристика; но Леонтьев писал это еще в 1880 году, когда «эмансипация», которую должен будет «подвинчивать» социализм, не зашла столь далеко, как в 1917-м), находил своего рода «прообраз» грядущего бытия людей в сложившемся в Древней Руси монастырском образе жизни:

"…жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях… А эта жизнь для знакомого с ней очень тяжела… постоянный тонкий страх (определение «тонкий» означает здесь, по-видимому, — пробуждаемый любым, самым незначительным поводом. — В.К.), постоянное неумолимое давление совести, устава и воли начальствующих…" Правда, оговаривал Леонтьев, у монаха (в отличие от «новых» — то есть «социалистических» — людей) есть "одна твердая и ясная утешительная мысль… загробное блаженство…"

Подводя итог, можно, я полагаю, даже на основе вышеизложенного (а исчерпывающее изложение этой темы потребовало бы объемистого трактата) с полным правом утверждать, что социализм-коммунизм был вовсе не чужд России, хотя, конечно, разные люди и различные идеологические течения видели будущее общество в существенно, даже кардинально ином свете. И выступавшие в России в конце XIX — начале XX века политические партии, боровшиеся за уничтожение частной собственности на землю и основные общественные богатства (социал-демократы, социалисты-революционеры, народные социалисты и т. п.), имели достаточно глубокие корни в русской истории.

В 1917 году эти партии получили полную возможность участвовать во всеобщих и свободных выборах в Учредительное собрание, и результат был совершенно недвусмысленным: за них проголосовали 83,6 (!) процента избирателей — 37,1 млн. из 44,4 млн. человек, принявших участие в выборах.

Другое дело, что эти десятки миллионов людей отнюдь не имели того ясного представления об ожидающем их будущем, которым задолго до 1917 года обладал Константин Леонтьев, еще в 1880-м предрекавший, что в грядущем веке "передовое человечество" (это явно ироническая формулировка), "испытавши… горечь социалистического устройства… должно будет неизбежно впасть в глубочайшее разочарование". При всем том не следует забывать, что Леонтьев был убежден в «неотвратимости» победы этого «устройства» в XX веке. И, кстати сказать, победа Французской революции 1789 года также привела к столь горькому «разочарованию», что в 1814 году была восстановлена монархия, на престол был возведен родной брат казненного в 1793 году и воспринимавшегося теперь в качестве неповинного мученика короля Людовика XVI, а из 402 избранных в 1815 году во французский парламент депутатов 351 (87 процентов) являлись ультрароялистами (то есть крайними — «правее» самого короля — монархистами)! Стоит отметить, что «разочарование» в социализме, присущее нашему, нынешнему времени, не привело к таким глобальным реставрационным последствиям; но об этом речь впереди…

Вполне вероятно следующее возражение: к власти-то в России пришли в конечном счете социалисты марксистского толка, которые основывались на чужеродном «варианте» социализма-коммунизма. Но, как нам еще не раз придется отмечать, для революционных и вообще «смутных» эпох — когда неизбежно имеет место резкий раскол внутри наций — типично или даже неизбежно выдвижение на первый план именно чужеродных сил и идей.

Так, например, идеология, которая стала вдохновляющей основой Французской революции 1789 года ("просветительская"), во многом сложилась под «иностранным» воздействием; в частности, мировоззрение родоначальника французских «просветителей» Вольтера сформировалось непосредственно во время его трехлетней (1726–1729 гг.) «эмиграции» в Англию, и его «революционное» сочинение, подвергнутое «реакционными» властями Франции сожжению, называлось "Письма об английской нации" и первоначально было издано в Лондоне.

Тем более это относится ко второму основоположнику революционной идеологии, Руссо, который, хотя его отец и мать были французами, фактически являлся иностранцем: он родился и вырос в протестантской Швейцарии (во Франции протестанты — гугеноты — вплоть до революции подвергались жестоким гонениям) и только в почти тридцатилетнем возрасте переселился во Францию.

Поскольку дело идет о двух основополагающих идеологах Французской революции, иностранные «корни» их мышления никак нельзя сбросить со счетов. Но, по существу, ведь то же самое просматривается в судьбе основоположника российского марксизма Г.В. Плеханова, сформировавшегося в западноевропейской эмиграции (куда он отправился в начале 1880 года в двадцатитрехлетнем возрасте).

Прежде чем идти дальше, целесообразно вернуться еще раз к историософии Константина Леонтьева.

Этот воистину гениальный человек мыслил о судьбах России в предельно широких масштабах — в масштабах человеческого бытия, взятого в целом, — от туманного древнейшего начала до еще более неясного, но неизбежного предвидимого мыслителем конца. Он, в частности, был убежден (и свое убеждение достаточно глубоко обосновывал), что для цивилизации и культуры губительна, как он определял, чрезмерная, ничем не ограниченная «подвижность», которая последовательно превращает человеческий мир в нечто однородное, однообразное. Гораздо позднее, уже в наше время, естественно-научная мысль пришла к выводу, что однообразие в конечном счете есть смерть, ибо бытие вообще подразумевает многообразие, сосуществование и взаимодействие особенных, своеобразных феноменов. У Леонтьева осознание этого «закона» явилось одной из фундаментальных основ историософии.

Он утверждал, например; "Эгалитарное смешение… и сильное стремление к сплошной и вольной однородности… — вот первый шаг к разложению. Будем же и мы продолжать служить этому смешению и этой однородности, если хотим погубить скорее и Россию, и все славянство" (Леонтьев К. Восток, Россия и славянство… М., 1996, с, 543. — Курсив здесь и далее К. Леонтьева).

Одним из наиболее мощных (если не самым мощным) факторов "смешения и однородности" является, согласно Леонтьеву, — экономическая «подвижность», ничем не ограниченное движение капиталов. Чтобы поставить преграды ведущему к гибели прогрессу, необходимо ограничить "как чрезмерную свободу разрастания подвижных капиталов, так и другую, тоже чрезмерную свободу обращения с главной недвижимой собственностью — с землею, т. е. свободу, данную теперь всякому или почти всякому продавать и покупать поземельную собственность" (цит. изд., с. 423).

Вполне понятно, речь идет об обществе, складывавшемся после Великой французской революции: "…вся история XIX века… — продолжал Леонтьев, — состояла именно в том, что по мере возрастания равенства гражданского, юридического и политического увеличивалось все больше и больше неравенство экономическое, и чем больше приучается бедный нашего времени сознавать свои гражданские права, тем громче протестует он противу чисто фактического властительства капитала, никакими преданиями, никаким мистическим началом не оправданного", — в отличие от докапиталистических обществ (там же).

Этот протест «бедных» и выливался в социалистическокоммунистические идеи. Но Константин Леонтьев прозревал в "уже вовсе недалеком будущем" (по его словам) России совсем иную реальность, чем почти все остальные российские идеологи. Его понимание глубокой исторической сути и роли социализма определялось тем, что он мыслил не в рамках современной ему политико-экономической ситуации, а, как уже сказано, в масштабах исторического бытия человечества в целом; он смотрел на социализм-коммунизм как бы из "последних времен" (которые еще и теперь находятся впереди — и, будем надеяться, даже далеко впереди — нашего сегодняшнего времени).

Леонтьев говорил, в частности, что "архи-либеральные коммунисты нашего (то есть 1880-х годов. — В.К.) времени ведут, сами того не зная, к уменьшению подвижности в общественном строе; а уменьшение подвижности — значит уменьшение личной свободы, гораздо большее против нынешнего ограничение личных прав… можно себе сказать вообще, что социализм, понятый как следует, есть не что иное, как новый феодализм уже вовсе недалекого будущего… в смысле нового закрепощения лиц другими лицами и учреждениями, подчинение одних общин другим общинам…

Теперь коммунисты… являются в виде самых крайних, до бунта и преступлений в принципе неограниченных, либералов, но… они, доводя либерально-эгалитарный принцип в лице своем до его крайности… служат бессознательную службу реакционной организации будущего. И в этом, пожалуй, их косвенная польза, — даже и великая. Я говорю только польза, а никак, конечно, не заслуга… Пожар может иногда принести ту пользу, что новое здание будет лучше и красивее прежнего; но нельзя же ставить это в заслугу ни неосторожному жильцу, ни злонамеренному поджигателю". И Леонтьев со всей убежденностью говорит о "неизбежности нового социалистического феодализма" (с. 423, 424), который остановит или хотя бы замедлит в России мощную устремленность к «смешению» и «однородности», то есть к гибели:

"Без строгих и стройных ограничений… русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам (в этом отношении оно, конечно, во многом превосходит общества стран Запада), помчится быстрее всякого другого (курсив мой. — В.К.) по смертному пути*всесмешения"*(с. 684).

Благодаря усилиям либеральных врагов Константина Леонтьева широчайшую известность приобрели его слова (многие только их и знают из всего наследия мыслителя!): "…надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не "гнила"…" (с. 246), — слова, которые понимают как призыв к всемерному ужесточению власти царя и Церкви.

Слова эти написаны в 1880 году, и, возможно, Леонтьев вкладывал в них тогда именно такой смысл. Но определенное упрочение самодержавной власти при Александре III, после убийства 1 марта 1881 года его отца, в конечном счете «разочаровало» мыслителя. В 1887 году (ровно за тридцать лет до 1917-го) он писал — явно не без глубокого сомнения: "Будем надеяться, что теперешнее движение русской мысли, реакционное, скажем прямо, движение — не эфемерно…" (с. 440). А в 1891 году, незадолго до кончины, Константин Николаевич "кается":

"Сознаюсь — мои надежды на культурное будущее России за последнее время стали все более и более колебаться… теперь, когда… в реакции этой живешь — и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: "только-то?"…" (с. 675).

Но надежды на то, что грядущий социализм (а не «традиционная» российская власть) «подморозит» Россию, которая в противном случае будет «гнить», не оставляла Леонтьева до конца.

Если же этого не произойдет, остается еще «выход», о коем за полгода до своей кончины Леонтьев написал В.В. Розанову: "Вообще же полагаю, что китайцы назначены завоевать Россию, когда смешение наше (с европейцами и т. п.) дойдет до высшей своей точки…" (Константин Леонтьев. Письма к Василию Розанову. London, 1981, с. 83).

Это может показаться ироническим парадоксом мыслителя, однако не следует недооценивать его прозорливость. Леонтьев предвидел еще в 1880 году, что "если бы русский народ доведен был преступными замыслами, дальнейшим подражанием Западу или мягкосердечным потворством (все это имело место к 1917 году. — В.К.) до состояния временного безначалия (читай — Временного правительства. — В.К.), то именно те крайности и те ужасы, до которых он дошел бы со свойственным ему молодечеством, духом разрушения и страстью к безумному пьянству, разрешились бы опять по его же собственной воле такими суровыми порядками, каких мы еще и не видывали, может быть!" (там же, с. 281).

Поначалу "собственную волю" нелегко было устремить к наведению "суровых порядков", и очень существенную роль сыграли в ходе Гражданской войны так называемые "интернациональные отряды", в которые, в частности, входили десятки тысяч приехавших ранее в Россию на заработки китайцев; они, например, в составе 10-й Красной армии подавляли восстание донских казаков, что нашло отражение в "Тихом Доне"…

Ныне достаточно широко распространено убеждение, что социализм-коммунизм окончательно погубил Россию… Правда, наиболее серьезные приверженцы этого убеждения делают подчас очень многозначительные «оговорки». Так, истинный и последовательный антикоммунист Михаил Назаров, с презрением воспринимающий завывания «перевернувшихся» вчерашних членов КПСС, говорил еще в 1990 году о семидесятилетнем социалистическо-коммунистическом периоде истории России:

"Необходимо увидеть в национал-большевизме — патриотизм, в покорности угнетению — терпеливость и жертвенность, в ханжестве — целомудрие и нравственный консерватизм, в коллективизме — соборность и даже в просоциалистических симпатиях — стремление к справедливости и антибуржуазность как отказ от преобладания материалистических целей в жизни" (Назаров Михаил, Историософия Смутного времени. М., 1993, с. 123).

Есть достаточные основания полагать, что если бы за Февралем 1917-го не последовал Октябрь (хотя, вообщето, он явно был неизбежен), сегодня нельзя было бы утверждать что-либо подобное; Назаров, в сущности, говорит post factum, в 1990 году, о том же, о чем Леонтьев говорил ante factum — в 1890-м…

В связи с этой «темой» не могу не упомянуть о по-своему удивительном признании, сделанном в 1990-х годах известным писателем Олегом Васильевичем Волковым (1900–1996). Этот красивый и обладавший редкостной духовной силой человек, выросший в высококультурной и благополучной дворянской семье, в феврале 1928 года был арестован ГПУ и обрел свободу лишь в апреле 1955-го! В своем повествовании о пережитом "Погружение во тьму" (издано в 1987 году в Париже и в 1989-м в Москве) он предстал как непримиримейший антикоммунист. Впрочем, я знал о его категорическом неприятии всего, что совершалось в стране после 1917 года, с первой же встречи с ним в 1964-м. При любом нашем разговоре он не скрывал свою поистине жгучую ненависть ко всему связанному с Революцией и созданному ею строю. Дабы показать всю силу этой ненависти, достаточно, думаю, сообщить, что Олег Васильевич однажды резко «отчитал» меня за высокую оценку поэзии Некрасова, поскольку она причастна Революции…

Однако не так давно писатель Г.П. Калюжный, который в последний период жизни О.В. Волкова был его постоянным собеседником и помощником, прямо-таки поразил меня своим сообщением. Оказывается, перед своей кончиной Олег Васильевич, говоря о том, что по-прежнему ненавидит "коммунистическую власть", вместе с тем признал необходимость «скрепы» или «колпака», которыми эта власть «удерживала» слишком уязвимую, слишком хрупкую Россию…

Разумеется, вокруг очерченной выше проблемы возможны долгие и острые споры, но одно, надо думать, ясно: проблема социализма в России, как любят сейчас выражаться, «неоднозначна», — и притом в высшей степени неоднозначна…

И надо прямо сказать, что в 1917 году Россия в точном смысле слова выбрала (всецело свободно выбрала) социализм: почти 85 процентов голосов на выборах в Учредительное собрание получили партии, выступавшие против частной собственности на основные "средства производства", прежде всего на землю — то есть социалистические партии.

Мне, конечно, возразят сегодня, что у власти-то оказались не социалистические партии вообще, а совершившие насильственный переворот узурпаторы-большевики, между тем как народ был за эсеров (социалистов-революционеров), получивших преобладающее большинство голосов на выборах в Учредительное собрание, которое поэтому было разогнано большевиками после первого же его заседания 5(18) января 1918 года.

В течение долгих лет насаждалось представление, что именно и только большевики выражали волю народа, а за эсерами шли, мол, «кулаки» и какая-то часть обманутых ими крестьян; ныне же очень быстро распространилось прямо противоположное мнение, согласно которому большевики — это не имевшие ровно никакой поддержки у народа заговорщики, путем голого насилия установившие свою диктатуру.

Однако реальная картина гораздо сложнее, чем предлагают обе эти противоположные точки зрения.

Поистине необходимо проанализировать ход событий в октябре 1917-го — январе 1918 года, ибо без этого нельзя понять не только суть совершившегося тогда переворота, но и современное состояние России и даже ее вероятное будущее. Поэтому не следует воспринимать дальнейшее изложение, в котором речь пойдет подчас о не очень уж, казалось бы, существенных подробностях давних событий, как нечто представляющее интерес лишь для специалистов-историков. Истинное представление о том, что тогда происходило, имеет первостепенную важность для каждого человека, думающего о нынешней и завтрашней судьбе России.

Либеральные (и отчасти левые, революционные) деятели, уничтожившие в Феврале прежнюю российскую государственность и взявшие в свои руки власть путем образования Временного правительства, сразу же объявили о грядущем созыве всенародного Учредительного собрания, которое создаст подлинную, легитимную (то есть законную) власть в России (ведь Временное правительство возникло в результате переворота, как и впоследствии Советское).

9(22) августа 1917 года была назначена дата выборов Учредительного собрания — 12(25) ноября, а в октябре стали публиковаться списки кандидатов. Большевики, которые нередко весьма критически отзывались о самой идее этого Собрания, тем не менее выставили своих кандидатов вместе с остальными тогдашними партиями, и, захватив власть 25 октября (7 ноября) 1917 года, они не отменили выборы, которые и начались в назначенный срок — через семнадцать дней после большевистского переворота.

За столь короткое время большевики не могли подчинить себе избирательный «механизм», и ноябрьские выборы были, в общем и целом, вполне «свободными». Известный английский историк Советской России Эдвард Карр, внимательно изучив ход дела, заключил, что "выборы… были проведены без какого-либо вмешательства".

Итоги выборов вроде бы означали безусловную победу эсеров: они получили 40,4 процента голосов (17,9 млн. избирателей из общего количества 44,4 млн.), а большевики — только 24 процента (10,6 млн. избирателей); остальные партии можно было после выборов вообще не принимать во внимание: кадеты — 4,7 процента (2,0 млн. голосов), меньшевики — 2,6 процента и т. п. При этом победа эсеров (почти в 1,7 раза больше голосов, чем за большевиков) всецело определялась голосами крестьян; так, в 68 крупных — губернских — городах России дело обстояло совершенно иначе: большевики получили там 36,5 процента голосов, а эсеры всего только 10,5 процента — то есть в 3,5 раза (!) меньше…

(Следует сообщить, что эти и все приводимые ниже сведения о результатах выборов основаны на подсчетах видного эсера Н.В. Святицкого, которого никак нельзя заподозрить в подтасовке данных в пользу большевиков).

Крестьяне отдавали свои голоса эсерам, вне всякого сомнения, потому, что эта партия с самого начала своего существования (1901 год) выдвинула программу превращения земли во "всенародное достояние" — программу, которую разделяли абсолютное большинство крестьян (из чего, между прочим, ясна социалистическая направленность российского крестьянства). Между тем большевики вплоть до 26 октября (8 ноября) 1917 года так или иначе выдвигали проект передачи земли в распоряжение местных властей. Взяв власть, большевики тут же попросту «заменили» свою аграрную программу эсеровской, но было уже поздно, до выборов оставалось всего 17 дней, и при тогдашних "средствах информации" эта «замена» едва ли стала известной основной массе крестьян.

В программе эсеров имелась, кстати сказать, своя чрезвычайно уязвимая сторона: вопрос о войне. После Февральского переворота рухнула прежняя идея войны "за Веру, Царя и Отечество", и крестьянство (а армия состояла почти целиком из крестьянских сыновей) все более проникалось убеждением в необходимости незамедлительного окончания войны. Между тем эсеры были "оборонцами".

Но очень существенное значение имел тот факт, что в составе эсеровской партии сразу после Февраля образовалась фракция, которая самым решительным образом выступала за прекращение войны (во главе её были весьма влиятельные эсеры М.А. Спиридонова, Б.Д. Камков, М.А. Натансон и др.). На 3-м съезде партии эсеров в конце мая — начале июня 1917 года эта фракция уже открыто заявила о несогласии с линией своего ЦК, а к сентябрю фактически выделилась в самостоятельную партию "левых эсеров".

Правда, официальное утверждение новой партии затянулось, только 19–28 ноября (2-11 декабря) 1917 года (то есть уже после Октябрьского переворота и даже после начала выборов в Учредительное собрание) состоялся 1-й съезд "Партии левых социалистов-революционеров-интернационалистов", окончательно утвердивший эту политическую силу, и лишь затем 4-й съезд эсеровской партии (26 ноября — 5 декабря) полностью исключил «левых» из своих рядов ("выделение" левых эсеров из прежде единой партии было, кстати сказать, подобно «выделению» большевиков в 1903 году из единой ранее социал-демократической партии).

Благодаря этому на выборах в Учредительное собрание, начавшихся 12(25) ноября, фактически уже расколовшаяся эсеровская партия представала как нечто будто бы единое, и, скажем, категорическое требование прекратить войну, выражаемое левыми эсерами, могло казаться программой партии в целом. Многие современники и, позднее, историки именно этим объясняли значительную часть успеха эсеров на выборах.

Об основательности этого мнения ярко свидетельствует следующее. В шести избирательных округах левые эсеры все-таки успели поставить дело так, что они предстали на выборах как отдельная, самостоятельная партия и в пяти из этих округов одержали полную победу: за них проголосовало здесь в среднем в три (!) раза больше избирателей, чем за остальных — «правых» — эсеров. По всей вероятности, левые смогли бы победить и во многих других округах, если бы выступали в них отдельно, Так что победа эсеров на выборах в той или иной степени являлась победой левых "раскольников".

А теперь мы переходим к чрезвычайно важной проблеме. В общем сознании господствует представление, что Октябрьский переворот и разгон Учредительного собрания 6 января 1918 года — это дело рук одних большевиков, которые, в отличие от других тогдашних партий, ратовавших-де за подлинно демократический путь России, совершили беспримерное насилие над историей. В действительности большевики с начала октября 1917-го и до середины марта 1918-го действовали в теснейшем союзе с партией левых эсеров, которые, следовательно, целиком и полностью разделяют с ними ответственность за совершившееся.

Этот факт либо замалчивался, либо задвигался на задний план как нечто несущественное и советской, и антисоветской историографией: первая не хотела «умалять» роль большевиков, а вторая не желала снимать с них часть "вины".

Здесь невозможно подробно рассказывать о полугодовом сотрудничестве большевиков и левых эсеров, в результате которого и сложилось то, что называется Советской властью. Но вот хотя бы несколько выразительнейших исторических фактов.

В.И. Ленин уже 27 сентября (10 октября) 1917 года дал директиву (цитирую) "сразу осуществлять тот блок с левыми эсерами, который один может нам дать прочную власть в России". Через несколько дней он утверждает, что "за большевиками, при поддержке их левыми эсерами, поддержке, давно уже осуществляемой на деле, несомненное большинство" (там же, с. 344).

12(25) октября в Петрограде создается Военно-революционный комитет (ВРК), призванный практически осуществить захват власти, и в него входят более двадцати левых эсеров; 21 октября ВРК окончательно оформляется, и его председателем избирается левый эсер П.Е. Лазимир (1891–1920); впоследствии его имя было оттеснено именами секретаря ВРК В.А. Антонова-Овсеенко и члена бюро ВРК Н.И. Подвойского (оба — большевики). После захвата власти левый эсер М.А. Муравьев назначается главнокомандующим Петроградским военным округом и начальником обороны города от «контрреволюционного» наступления войск Краснова — Керенского. 6(19) ноября Всероссийский Центральный исполнительный комитет Советов (ВЦИК) избирает свой Президиум (то есть — хотя бы формально — высшую власть в стране), и в него входят шесть большевиков во главе с Я.М. Свердловым и четыре левых эсера во главе с М.А. Спиридоновой.

Мне могут возразить, что левые эсеры все же отказались войти в первое Советское правительство, так как считали необходимым введение в него представителей других социалистических партий. Однако в тогдашней обстановке всякого рода колебания были неизбежны: видные большевики А.И. Рыков, В. П. Ногин и В.П. Милютин, согласившись 26 октября войти в правительство, уже 4(17) ноября вышли из него, мотивируя свой поступок точно так же, как и отказавшиеся участвовать в правительстве левые эсеры.

Но прошло не столь уж много времени, и 24 ноября (7 декабря) левый эсер А.Л. Колегаев стал наркомом земледелия (именно этот пост покинул за двадцать дней до того большевик Милютин). А к концу 1917 года левые эсеры заняли уже семь постов (из имевшихся тогда восемнадцати) в Советском правительстве и оставались на своих постах до 18 марта 1918 года, когда они категорически выступили против Брестского мира (как, кстати сказать, и многие большевики).

Вообще «пропорция» левых эсеров во всех властных органах того времени составляла не менее 35–40 процентов, что, конечно, весьма внушительно. А в особо важном органе, ВЧК, два (из трех) заместителя председателя, то есть большевика Ф.Э. Дзержинского, — В.А. Александрович и Г.Д. Закс — были левыми эсерами и сохраняли свои посты даже до июля 1918 года.

В июле, как известно, совершился полный разрыв большевиков и левых эсеров, поднявших восстание против вчерашних союзников. Но это уже иная проблема, к которой мы обратимся ниже. Позднейший разрыв не может перечеркнуть того факта, что до марта 1918 года левые эсеры правили страной совместно с большевиками. 11 (24) января 1918 года, через пять дней после «разгона» Учредительного собрания, Ленин заявил: "Тот союз, который мы заключили с левыми социалистами-революционерами, создан на прочной базе и крепнет не по дням, а по часам" (т. 35, с. 264). Итак, если уж говорить о насильственных действиях большевиков в октябре 1917-го — марте 1918 года, необходимо добавлять, что тем же занималась и значительная часть эсеров, выделившихся в партию левых эсеров.

Впрочем, остается нелестное для них и большевиков сравнение с правыми эсерами, которые, мол, сохранили принципиальный демократизм и именно потому их депутаты, составлявшие большинство в Учредительном собрании, были разогнаны насильниками. Между тем факты свидетельствуют, что эсеры (правые) едва ли могут рассматриваться как последовательные демократы. Так, еще в июле 1917 года один из главных эсеровских лидеров, Н.Д. Авксентьев, недвусмысленно заявил: "Мы не можем медлить с самыми решительными мерами и должны продиктовать свою волю… Настало время действий… Мы должны провести в жизнь диктатуру революционной демократии".

Позднее, в сентябре 1917-го, другой эсеровский вождь, В.М. Чернов, резко обвинил своих соратников во «властебоязни», "в уступках кадетам", в привычке "топтаться вокруг власти" и на возражения, что взятие власти до Учредительного собрания (как и сделали вскоре большевики. — В.К.) является её узурпацией, отвечал: "…что же касается вопроса об «узурпаторстве», то кто же может оспаривать очевидный факт, что сейчас массы тянутся именно к социалистическим лозунгам и партиям, а следовательно, пришел их исторический черед…" И Чернов сетовал, что власть не была захвачена эсерами ранее. "Надо было, — упрекал он свою партию, — не упускать, когда все шло прямо к нам в руки, а "не удержался за гриву — за хвост и подавно не удержишься"…"

Могут возразить, что, несмотря на подобные речи, эсеры все же не предприняли тогда (в отличие от большевиков) реальной попытки захватить власть; слова так и остались словами. Дело в том, однако, что призывы Чернова были совершенно беспочвенными. Ведь "взять власть" над Россией возможно было не в сельской «глубинке», где эсеры действительно пользовались тогда огромным влиянием, но в «столицах», А выборы в Учредительное собрание с беспощадной ясностью показали, что эсеры не имели в столицах ровно никакой опоры.

Так, в Петрограде за них проголосовал и… 0,5 процента избирателей, между тем как за большевиков — 45,3 процента плюс за союзных им левых эсеров — 16,2 процента (в целом — 61,5); нельзя не сказать и о том, что петроградский военный гарнизон отдал большевикам 79,2 (!) процента голосов, левым эсерам — 11,2 процента, а эсерам всего лишь 0,3 процента… В Москве эсеры получили больше голосов — 8,5 процента, но это, вероятнее всего, объяснялось тем, что здесь (в отличие от Петрограда) левые эсеры еще не «отделились», а кроме того, большевики получили в Москве 50,1 процента голосов, то есть больше половины, и 70,5 процента — в московском гарнизоне.

И едва ли стоит сомневаться в том, что, если бы эсеры имели в Петрограде такое же влияние, как и большевики, они без всяких колебаний осуществили бы процитированные выше призывы своих вождей Авксентьева и Чернова.

Кстати сказать, Авксентьев и его сподвижники А.А. Аргунов, В.М. Зензинов и др. поступили именно так позднее, в сентябре 1918 года, в Сибири, где эсеры ранее, во время ноябрьских выборов 1917 года, получили (в различных округах) от 54,4 до 87 процентов голосов. Воспользовавшись мятежом находившегося в Сибири Чехословацкого корпуса (сформированного в 1917 году из военнопленных и эмигрантов), разогнавшего местные большевистские власти, эти эсеры образовали 23 сентября 1918 года в Уфе "Всероссийское правительство", которое 9 октября переместилось в Омск, Правда, как это ни неожиданно, уже в октябре начались крестьянские бунты против вроде бы столь желанного крестьянству эсеровского правительства, о чем рассказано, например, в приведенных выше фрагментах из дневника находившегося тогда в Сибири генерала Будберга. И это "Всероссийское правительство" просуществовало всего лишь 56 дней…

Подводя итог, приходится сказать, что мнение, согласно которому эсеры выражали "волю народа", а большевики были только кучкой заговорщиков, насильственно лишившей эсеров власти (которая являлась бы подлинно народной), едва ли имеет под собой реальное основание. Ибо, как уже подробно говорилось ранее, после крушения многовековой государственности народ не принимал никакой власти вообще — что так очевидно выразилось в его отношении к эсеровской власти в Сибири, где, казалось бы, она была столь любезной (имея в виду тамошние результаты выборов в ноябре 1917 года). Народ мог тогда лояльно относиться к власти лишь до тех пор, пока она не начинала осуществлять свои необходимые мероприятия; как только власть эсеров в Сибири начала создавать (в октябре 1918 года) свою армию, "толпы крестьян (это уже цитировалось. — В.К.) напали на город и перебили всю городскую администрацию (эсеровскую. — В.К.) и стоявшую там офицерскую команду".

И совершенно ясно, что, если бы большевики и левые эсеры не решились или не смогли бы разогнать Учредительное собрание и преобладавшие в нем эсеры (правые) обрели власть над Россией, они неизбежно столкнулись бы с тем же самым «своеволием» народа и вынуждены были бы отказаться от декларируемого ими "демократизма".

Впрочем, это только чисто абстрактное предположение; эсеры не имели тогда никаких шансов получить власть над Россией, ибо, как уже отмечено, власть можно было взять только в столицах, а эсеры не располагали в них никакой опорой (0,5 процента голосов петроградских избирателей на выборах 12 ноября). Россия с давних пор являла собой сугубо централизованную страну, и власть, установившаяся в столице, затем как бы сама собой распространялась в другие города и села. Так было в Феврале, так повторилось и в Октябре.

Видный эсер-депутат Б.Ф. Соколов в 1924 году опубликовал в Берлине свои воспоминания "Защита Всероссийского Учредительного Собрания", где, проклиная насильников-большевиков и левых эсеров, вместе с тем признал, что после разгона "нигде не было видно оппозиции… Никто не защищал Учредительного Собрания".

Обо всем этом важно сказать, поскольку ныне популярно представление о том, что разгон Учредительного собрания представлял собой жестокое насилие не только над эсеровскими депутатами, но и над "свободой народа". Стоит прислушаться к словам из воспоминаний одного из самых знаменитых эсеровских депутатов — А.Ф. Керенского: "Открытие Учредительного Собрания обернулось трагическим фарсом. Ничто из того, что там происходило, не дает возможности назвать его последним памятным бастионом защиты свободы".

Но истинная суть проблемы даже не в этом — не в характере того или иного вероятного правительства, а в том, способно ли было оно в тогдашних условиях удержать власть. То, что именно это было главным, со всей ясностью выразилось в судьбе русского офицерства после Октября.

В первой части этого сочинения уже приводились сведения, которые долго замалчивались и могут прямо-таки поразить: 43 процента офицеров (включая генералов) предпочли служить в Красной армии, притом — что особенно многозначительно — каждый пятый из них сначала находился в Белой армии, а затем перешел в Красную! И еще более показателен тот факт, что из военной элиты — офицеров Генерального штаба, которые были наиболее культурными и мыслящими, — в Красной армии служили даже 46 процентов, то есть большая доля, чем из офицеров вообще.

И дело было вовсе не в том, что они прониклись большевистской идеологией; так, в партию из них вступили считанные единицы. Дело было в способности большевиков удержать власть в громадной стране, объятой безграничным «своеволием». Генерал А.А. Балтийский, одним из первых вступивший в Красную армию, говорил, что и он, "и многие другие офицеры, шедшие по тому же пути, служили царю, потому что считали его первым среди слуг отечества, но он не сумел разрешить стоявших перед Россией задач и отрекся. Нашлась группа лиц, вышедших из Государственной Думы, которая взяла на себя задачу продолжать работу управления Россией. Что же! Мы пошли с ними… Но они тоже не справились с задачей, привели Россию в состояние полной разрухи и были отброшены. На их место встали большевики. Мы приняли их как правительство… и пришли к полному убеждению, что они правы, что они действительно строят государство".

К этому признанию, несомненно, присоединились бы десятки тысяч русских офицеров, пошедших на службу в Красную армию.

Утверждение о том, что большевики восстанавливали государственность России, несомненно, вызовет у многих недоумение или даже прямой отпор, ибо достаточно хорошо известна нацеленность большевизма — по крайней мере, в первые годы после 1917-го — на мировую революцию; Россия при этом представала как «средство», как своего рода горючий материал для "мирового пожара".

Нет спора: идея мировой революции играла огромную роль и в сознании, и в действиях большевиков, но постепенно её все более оттесняла иная направленность, которая явно возобладала уже к середине 1920-х годов, когда главный тогдашний идеолог Бухарин и вслед за ним Сталин утвердили основополагающий тезис о строительстве социализма "в одной стране", вызвавший резкое сопротивление «вождей», быстро отходивших на второй план, — Троцкого, Зиновьева, Каменева. И не столь уж трудно доказать, что этот поворот был естественным итогом всего предшествующего развития, хотя оно и было двойственным. Еще 12 марта 1918 года — всего через четыре месяца после Октября — Ленин опубликовал программную статью (изданную затем в виде брошюры) "Главная задача наших дней", где, не раз упоминая о "международной социалистической революции" как о высшей цели, вместе с тем — по сути дела, вступая в противоречие с этой постановкой вопроса — так определял "главную задачу": "…добиться во что бы то ни стало того, чтобы Русь… стала в полном смысле слова могучей и обильной… У нас есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил (вот уже и основа тезиса об "одной стране". — В.К.)… чтобы создать действительно могучую и обильную Русь".

Рассуждая далее о тогдашней германской угрозе, Ленин употребил слова, которые, вне всякого сомнения, удивили многих его соратников: "Россия идет теперь… к национальному подъему, к великой отечественной войне… Мы оборонцы с 25 октября 1917 г. Мы за "защиту отечества"…" Правда, словно убоявшись собственных высказываний, столь противоречивших предшествующей большевистской фразеологии, Ленин тут же оговорил: "…та отечественная война, к которой мы идем, является войной… за Советскую республику как*отряд*всемирной армии социализма" (т. 36, с. 79, 80, 82. — Выделено Лениным. — В.К.). Противоречие между "национальным подъемом", «отечеством», "Русью" и, с другой стороны, неким безличным "отрядом всемирной армии" достаточно острое, и оно во многом определило грядущую борьбу внутри большевистской власти.

Позднейшее — уже в 1930-х годах — явное выдвижение на первый план идеи «отечества» осуществилось при очень мощном сопротивлении, но, очевидно, было неизбежным, определялось объективным ходом истории, что, в частности, подтверждается процитированной ленинской статьей, в которой уже в начале 1918 (!) года ставилась — при всех оговорках — цель сделать могучей именно Русь (образ некрасовской поэзии, из которого исходил Ленин, конечно же, не имел никакого отношения к идее "мировой революции").

Но в связи с этим как бы сам собой возникает возбуждающий сегодня острейшие споры вопрос о том, что во главе большевистской власти над Россией находилось слишком много людей, которые не были русскими, притом чаще всего эту тему целиком превращают в «еврейскую». Нет сомнения, что громадная роль евреев в большевистской власти заслуживает самого пристального внимания, и в дальнейшем я специально и подробно остановлюсь на этом. Но полное сосредоточение на "еврейском вопросе" способно помешать пониманию истинной сути дела, ибо, в конце концов, евреи являлись все же только частью «инородного» и даже «иностранного» состава верховной власти тех лет.

Правда, прежде чем анализировать этот состав, целесообразно предвосхитить вероятные возражения. Дело вовсе не в том, утверждают нередко, каково было национальное, этническое происхождение тех или иных правящих лиц, а в том, что они были последовательнейшими интернационалистами, по существу отвергавшими все национальное как своего рода «пережиток», долженствующий в не столь уж отдаленном будущем полностью отмереть. Многие современные авторы, решительно протестующие против обсуждения "еврейского вопроса" в связи с исследованием высшего состава большевистской власти, говорят, что Троцкого, Зиновьева, Каменева, Свердлова и др. вообще нельзя рассматривать как евреев. И это как бы подтверждают, например, характерные высказывания самого Троцкого, вроде следующего: "…национальный момент, столь важный в жизни России, не играл в моей личной жизни почти никакой роли", обстоятельства этой жизни "помогли моему интернационализму всосаться в плоть и кровь".

Итак, согласно утверждению Троцкого, он — не еврей, а интернационалист, для которого национальное происхождение не имеет "почти никакого" значения. В дальнейшем мы еще увидим, что дело обстояло не совсем так. Но нетрудно заметить определенное противоречие уже и в самом этом высказывании Троцкого. Ведь он отрицает сколько-нибудь существенную роль "национального момента" в его "личной жизни", но признает, что этот «момент» имел очень весомое ("столь важный", — определяет он) значение в "жизни России". И тут он был всецело прав.

Впрочем, обратимся непосредственно к составу верховной власти, сосредоточенной в ЦК большевистской партии. При этом ради более объективного представления о положении вещей мы рассмотрим не какой-либо один из составов ЦК, но возьмем в целом пять его составов, правивших страной с октября 1917-го до апреля 1922 года.

Всего членами ЦК побывали за эти четыре с половиной года 48 человек. 27 из них являлись русскими или украинцами (либо, по крайней мере, всеми считались таковыми), 10 — евреями и 11 человек принадлежали к другим национальностям. Обилие «русской» части членов ЦК (более половины при всего лишь одной пятой части евреев) может смутить тех, кто на основе всяческих слухов и домыслов (а не фактов) проникся убеждением, что ЦК был в те годы чуть ли не целиком «еврейским». Однако стоит сразу же заметить, что многие русские члены ЦК имели весьма малый вес. Это, в сущности, видно невооруженным глазом: такие, например, имена русских членов ЦК в 1917–1922 годах, как М.Ф. Владимирский, Г.Е. Евдокимов, Н.П. Комаров, И.И. Кутузов, В.П. Милютин, В.М. Михайлов, М.К. Муранов (не путать с Мураловым), Е.А. Преображенский, И.Н. Смирнов, явно несопоставимы по своей значительности с именами нерусских «цекистов»: Дзержинский, Зиновьев, Каменев, Радек, Рудзутак, Свердлов, Сталин, Троцкий, Урицкий, Фрунзе и т. д. Среди русских членов ЦК было, пожалуй, только трое могущих «соперничать» с этими нерусскими — Бухарин, Рыков, Томский.

Могут напомнить, правда, что в 1920–1921 годах членами ЦК стали такие гораздо более известные русские, как Андреев, Ворошилов и Молотов. Однако они приобретают первостепенное значение лишь впоследствии, во второй половине 1920-х годов.

И есть основания полагать, что те или иные из перечисленных выше русских членов ЦК были введены в этот верховный орган в те годы прежде всего для соблюдения определенных "национальных пропорций" (в дальнейшем я еще коснусь этой темы), а их реальная роль во власти не была первостепенной. Наконец, некоторые известные члены ЦК, считавшиеся русскими (или украинцами), исполняли — по крайней мере, в период 1917–1922 годов — главным образом "техническо-секретарские" обязанности — например, Е.Д. Стасова и Н.Н. Крестинский, которого Ленин называл «управделами», осуществлявшим "техническую работу". Власть в собственном смысле слова была сосредоточена в других руках.

Как уже говорилось, многие сейчас уверены в том, что власть была «еврейской». Но, не отрицая исключительно большую роль евреев в тогдашнем «руководстве», считаю необходимым сосредоточить внимание прежде всего на иной стороне дела, которая, как я постараюсь доказать, имеет наиболее существенное значение для понимания судьбы России в послереволюционный период.

Итак, в состав ЦК в 1917–1922 годах входили 27 русских, из которых, правда, большинство играли тогда второстепенную роль, 10 евреев и 11 людей других национальностей. При этом необходимо сознавать, что вхождение людей различных национальностей в состав верховной власти не было и не могло быть неким малосущественным фактом, ибо при всех возможных «случайностях» эти люди, прежде чем оказаться в правящей страной верхушке, проходили достаточно длительный и многоступенчатый «отбор». Приведу хотя бы один показатель: со времени создания РСДРП в её высшем руководящем органе побывали в общей сложности 65 человек, но только 13 из них (то есть 1 из 5) входили в состав ЦК после прихода большевиков к власти.

И присутствие в ЦК в 1917–1922 годах одиннадцати человек — около четверти общего состава, притом очень влиятельных, — принадлежавших к различным национальностям, как бы выявляет чрезвычайно важную особенность тогдашней власти в России. Казалось бы, «многонациональный» состав ЦК был совершенно закономерен, даже естествен в стране, населенной многими народами, и впоследствии — скажем, в 1950–1980 годах, когда в ЦК постоянно входили своего рода «представители» народов Закавказья, Средней Азии, Прибалтики и т. п., — это было не могущим вызвать никаких вопросов положением вещей.

Однако в 1917–1922 годах в состав ЦК входили и играли в нем первостепенную роль «представители» таких народов или, точнее, стран, которые либо и фактически, и юридически отделились после революции от России, превратившись в самостоятельные государства, либо вообще никогда не принадлежали к ней, — «представители» Польши, Латвии, Литвы, Бессарабии (ставшей с 1918-го и до 1940 года частью Румынии), Болгарии, Австрии: Ян Берзин, Феликс Дзержинский, Карл Радек (австрийский еврей), Христиан Раковски, Ян Рудзутак, Ивар Смилга, Петерис Стучка и т. п. Нельзя не сказать еще (об этом обычно забывают), что до 1922 года самостоятельными государствами (и даже нередко весьма враждебными!) являлись по отношению к России и Грузия с Арменией, и потому члены ЦК Сталин (Джугашвили), Орджоникидзе и Шаумян — так же как и перечисленные выше лица — были тогда, по существу, эмигрантами, вершившими власть не в своей стране! (Стоит отметить, что многие из тех властителей, о которых уже сказано и будет сказано ниже, до 1917 года не жили непосредственно в России, плохо знали русский язык или по крайней мере говорили на нём с сильным акцентом; словом, это в самом деле были "чужаки").

Но пойдем далее. Дело не только в составе ЦК. Не менее или даже еще более «многозначителен» тот факт, что во главе — то есть именно на самых высоких постах — собственно «силовой» и карательной власти — ВЧК-ГПУ-ОГПУ — находились поляки Дзержинский и Менжинский, а также латыши Мартин Лацис (это псевдоним; настоящее имя — Ян Судрабс) и Якоб Петерс.

И, наконец, третье; многие фактические «эмигранты» играли важнейшую роль и в Красной армии. Военное командование как таковое во всем главном и основном подчинялось созданному 8 апреля 1918 года Всероссийскому бюро военных комиссаров, преобразованному позднее в Политуправление Реввоенсовета Республики. И при каждом командующем фронтом или армией находился член Реввоенсовета (а при начальниках корпусов, дивизий и т. д. — военный комиссар); эти названия должностей звучат вроде бы не очень уж внушительно, но на деле занимавшие такие посты лица имели поистине чрезвычайные, диктаторские полномочия. И очень многие из членов Реввоенсовета при основных фронтах Гражданской войны были, в сущности, «иностранцами»: Бела Кун, Карл Данишевски, Оскар Стигга, Юзеф Уншлихт, Рейнгольд Берзиньш (Берзин), а также уже упоминавшиеся выше Христиан Раковски, Ивар Смилга и т. д.

Подобных иностранных «диктаторов» менее крупных составных частей красных войск (армий, корпусов, дивизий и т. д.) здесь невозможно перечислять, но следует добавить, что в их полном распоряжении были особые подразделения так называемых «интернационалистов», подобранных в основном из проникшихся большевистскими идеями военнопленных (попавших в плен во время войны 1914–1917 годов), а также различных эмигрантов и беженцев; ведь всего к октябрю 1917 года в России находилось около 5 миллионов (!) иностранных граждан (См.: Гражданская война и военная интервенция в СССР. Энциклопедия. М., 1983, с. 234. Разумеется, «интернационалистами» стала лишь небольшая, но все же значительная часть этих людей).

Проблема эта изучена до сего дня совершенно недостаточно. Сошлюсь для примера на уже упоминавшуюся книгу Владимира Солоухина, хотя не могу не подчеркнуть, что его явно очень слабое знание фактов присуще и подавляющему большинству других авторов, пишущих о революционной эпохе. Он утверждает: "Дисциплина в Красной армии держалась на расстрелах, осуществляемых ЧОНовцами, то есть… латышскими стрелками… Впервые, наверное, в истории человечества были придуманы и практиковались заградотряды. То есть сзади красноармейцев, идущих в бой, сидели «чоновцы» с пулеметами. В знаменитой Чапаевской дивизии, как стало теперь известно, тоже были заградотряды".

Здесь все перепутано прямо-таки удивительно. Во-первых, ЧОН ("Части особого назначения") не имели ровно никакого отношения к "латышским стрелкам". Эти «части» были созданы в 1919 году во всех губерниях, уездах, городах и на заводах из местных большевиков, членов профсоюзов, комсомольцев и «сочувствующих» (и, между прочим, «чоновцы» стали реальной силой уже после смерти Чапаева, который погиб 5 сентября 1919 года); кроме того, в ряды «чоновцев» были вовлечены в общей сложности (на этот счет сохранилась исчерпывающая документация) 363 045 человек, между тем как "латышских стрелков" в России имелось всего-навсего около 18 000 человек, то есть в двадцать раз (!) меньше, и солоухинское «отождествление» тех и других звучит, в сущности, абсурдно.

Во-вторых, «заградотрядами», созданными в 1918 году, называлась «разновидность» продотрядов] они препятствовали не разрешенной властью перевозке хлеба и другого продовольствия из одних местностей в другие. И Владимир Солоухин прав лишь в том отношении, что в Чапаевской дивизии действительно имелись вооруженные именно пулеметами «спецподразделения», которые, впрочем, как видно из изучения фактов, имели цель не столько помешать возможному отступлению чапаевцев (ведь недаром же в фольклорной песне утверждалось:

Вперед же, товарищи, не смейте отступать, Чапаевцы смело привыкли умирать, — кстати, то, что они "привыкли (!) умирать" — поистине бесподобно), сколько принять меры в том случае, если своевольный Чапай вдруг повернул бы куда-то не туда…

Но в то же время Солоухин совершенно напрасно привлек к делу «чоновцев» (которые к тому же якобы являлись "латышскими стрелками"), да еще и многозначительно заметил, что-де о вооруженных пулеметами спецотрядах в Чапаевской дивизии "стало известно" только теперь. Увы, Пушкин был глубоко прав в своей национальной самокритике, сказав, что "мы ленивы и нелюбопытны". Не теперь, а еще в 1960-х, три десятка лет назад, ветераны знаменитой дивизии издали массовым тиражом солидную книгу "Легендарная Чапаевская", к которой, в частности, приложены сведения о служивших в этой дивизии «интернационалистах». Вот начало их перечня: "Августин Ян — поляк, род. в 1887 г. в г. Гдовицы, волости Поремба. Красноармеец. Адамов Ранко — серб, род. в 1888 г. в Банах (Сербия). Красноармеец и ружейный мастер. Балаш Этваш — венгр, род. в 1890 г. Командир отделения и помощник завед. оружием полка. Блаунштейн Роберт — немец. Красноармеец. Бухстад Антон — австриец, род. в 1889 г. Красноармеец. Варга Павел — венгр, род. в 1892 г. Пулеметчик" и т. д.

Всего в этом списке «интернационалистов» одной только дивизии — кстати, неполном — 204 подобных имени и, между прочим, о каждом шестом из них сообщено, что он — «пулеметчик» или даже "командир пулеметного отделения" либо «взвода» или "заведующий оружием полка", что, конечно, весьма показательно.

Итак, из вышеизложенного, полагаю, ясно, сколь значительна была роль «иностранцев» в России 1917–1922 годов. Существовал своего рода единый «инородный» стержень, пронизывающий власть (в самом широком смысле этого слова) сверху донизу — от членов ЦК до командиров пулеметных отделений. И решусь утверждать, что без этого «компонента» большевики и не смогли бы победить, не сумели бы прочно утвердить свою власть.

Такая постановка вопроса, конечно же, вызовет у многих и недоумение, и гнев: что ж, выходит, судьба России не могла быть решена без «иностранного» участия? Неужели русские сами, без «чужаков», не могли преодолеть охватившие страну всеобщую смуту и междоусобие?

Но обращение к мировой истории убеждает, что в подобных ситуациях роль «чужаков» закономерна или даже необходима. Так, в 1640-х годах в Великобритании разразилась революция, которая надолго ввергла страну в хаос и тяжкие кровавые конфликты. И порядок восстановился лишь после того, как голландский принц Вильгельм был приглашен основными политическими силами страны в качестве короля и, придя со своим — иностранным (!) — войском, правил Великобританией почти полтора десятилетия до своей кончины.

И другой — гораздо более широко известный, но в то же время крайне редко осмысляемый — исторический факт. Великая французская революция погрузила страну в состояние войны всех против всех; даже ближайшие единомышленники предались настоящему самопожиранию. И Бонапарт, который в той или иной степени установил прочную власть, был, в сущности, настоящим иностранцем. Среди миллионов французских мужчин такого не нашлось, и во Франции, вообще-то, не любят упоминаний о национальности наиболее чтимого героя страны. А ведь он был итальянцем, вернее, корсиканцем (то есть представителем определенной «ветви» итальянского народа, говорящей на особенном диалекте). Правда, за год до его появления на свет его родная Корсика была присоединена к Франции, и позднее его отец, честолюбивый корсиканский дворянин, отправил десятилетнего сына учиться во Францию в военное учебное заведение, где мальчик для начала должен был овладеть французским языком.

Тем не менее будущий император Франции, как неопровержимо свидетельствуют его сохранившиеся юношеские дневники и сочинения, долго оставался горячим патриотом своей Корсики (он, в частности, в двадцатилетнем возрасте составил "Историю Корсики"). Когда во Франции началась революция, Наполеон стал её сторонником, — очевидно, потому, что она должна была дать свободу его родине.

Военная карьера Наполеона началась вовсе не во Франции, а на Корсике, где в 1791–1792 годах была провозглашена независимость и главой государства стал начальник национальной гвардии генерал Паоли. Молодой Наполеон добился — с немалыми усилиями — поста начальника батальона корсиканской гвардии. Однако в силу сложившихся обстоятельств (о которых не расскажешь коротко) в 1793 году Наполеон вступил в острый конфликт с Паоли и вынужден был вместе с семьей бежать во Францию, притом по приказу Паоли был даже сожжен его родной дом. Таким образом, Наполеон, по существу, оказался эмигрантом и решил делать карьеру на чужой земле.

Очень характерно, что он (подобно многим «инородным» деятелям Российской революции) заменил свое настоящее имя (и в произношении, и на письме) «офранцуженным» псевдонимом "Наполеон Бонапарт" — вместо истинного "Наполионе Буонапарте" (его противники, стремясь обличить в нем «чужака», обычно употребляли его корсиканское имя). Безостановочная стремительная карьера Наполеона во Франции началась после того, как 5 октября 1795 года в самом центре Парижа он обрушил артиллерийские залпы в толпу людей, которая, как предполагалось, имела намерение свергнуть революционную власть. Напомню, что Достоевский вложил в уста своего рассуждавшего о «вседозволенности» Раскольникова следующую фразу об этом событии: "Прав, прав «пророк», когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостаивая даже и объясниться" (сразу после этого последовало назначение Наполеона командующим парижским гарнизоном). И естественно высказать предположение, что, если бы Наполеоне Буонапарте был французом, он, быть может, все же сделал бы сначала попытку «объясниться», выявить в парижской толпе "правого и виноватого"…

Об особенной роли «чужаков» в переломные периоды истории той или иной страны мира можно сказать очень много; уместнее будет обратиться к истории самой России. Летопись сообщает под 862 годом (для ясности даю перевод на современный язык); "…и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом… И пошли за море, к варягам… "Приходите княжить"…"

Перенесемся теперь в то время, которое непосредственно и вошло в историю под именем «Смутного». В разгар всеобщей «усобицы», безвластия и хаоса, 16 августа 1610 года, московский народ избрал на царство польского королевича Владислава… В считающемся самым достоверным рассказе очевидца об этом событии оно воссоздано так: "…все собрались… чтобы всеми сословиями держать совет, кого из знатных вельмож избрать новым Царем", но пришли к выводу: "…нет никого, кто мог бы похвалиться и сказать, что он выше и знатнее, чем кто-либо другой. Если мы сейчас выберем одного из них Царем земли нашей, другие тотчас же начнут его ненавидеть и тайно преследовать, ибо никому неохота кланяться и подчиняться себе равному, в чем мы сами наглядно убедились на примере Бориса Федоровича Годунова. Если бы его не считали недостойным… то нынешние несчастья и бедствия не постигли бы нашу землю. Поэтому мы полагаем, что разумнее будет избрать совсем чужого вельможу… Ему должны будут по справедливости покоряться и повиноваться…"

Правда, после этого поляки повели себя в России, мягко говоря, неразумно, множа насилия и оскорбления присягнувших их королевичу русских, началось мощное народное сопротивление, и в конце концов 21 февраля 1613 года царем был избран Михаил Романов (Он, кстати сказать, являлся — о чем редко вспоминают — племянником (хотя и двоюродным) последнего царя — Рюриковича — Федора Иоанновича (дед Михаила, Никита Романович, был родным братом матери Федора, царицы Анастасии Романовны — супруги грозного царя)). Но сам смысл призвания к власти «чужака» предстает в событии 1610 года достаточно очевидно.

Далее, размышляя о времени Петра Великого, мы обычно сосредоточиваемся на свершениях последних двух десятилетий его правления; между тем он вступал на престол в ситуации, которую также с полным правом можно назвать "Смутным временем" — временем крайней междоусобицы, стрелецких, казачьих, раскольничьих, боярских мятежей и т. п. И есть все основания полагать, что предпринятое им поистине массовое «приглашение» иностранцев было вызвано, в конечном счете, именно этим.

Наконец, даже не столь уж грандиозный декабристский бунт, посеявший «смуту» в верхних слоях русского общества, привел к тому, что среди имен ближайших соратников Николая I господствовали такие имена, как Бенкендорф, Канкрин, Клейнмихель, Дубельт, Корф, Ливен, Нессельроде, Моллер, Адлерберг, Толь и др. Николай Павлович, кстати, сам давал именно такое объяснение засилью «немцев» в его правительстве.

Разумеется, все перечисленные выше исторические ситуации имели глубокое своеобразие и существенно различные поспедствия. Но определенная единая «закономерность» все же просматривается. Острое и как бы неразрешимое столкновение тех или иных сил внутри страны, внутри нации, — сил, каждая из которых отрицает право остальных на власть, — приводит к приглашению каких-либо «варягов» (если воспользоваться этим древним русским словом, вокруг которого идут нескончаемые споры). И в свете предложенного — конечно, предельно краткого — экскурса в историю громадная роль «чужаков» в эпоху смуты, начавшейся в 1917 году, предстает, полагаю, не как нечто противоестественное.

В заключение имеет смысл сказать, что обилие евреев в тогдашней власти в определенном отношении следует рассматривать с этой самой точки зрения. В западных областях России, где евреи жили издавна и даже составляли очень значительную или вообще преобладающую часть городского населения, их едва ли воспринимали как «иностранцев». Очень характерно, например, что в Новороссии евреи, разделявшие анархистскую программу, принимали самое активное участие в, казалось бы, чисто крестьянском движении махновцев (известно около десятка евреев, игравших в стане Махно руководящие роли, в том числе, между прочим, В.М. Эйхенбаум (Волин) — родной брат видного литературоведа); между тем в близкой по своему духу к махновщине тамбовской антоновщине присутствие евреев едва ли можно обнаружить. И на большей части огромного российского пространства они представали в той или иной степени как "чужаки".

В этом, между прочим, своего рода нерв содержания романа, который в последние годы как бы забыт — романа (может быть, правильнее было бы определить его словом "повесть") Александра Фадеева «Разгром». В свое время это произведение чрезмерно превозносили, потом — столь же чрезмерно развенчивали. Я не собираюсь давать ему общую характеристику, но, как мне представляется, взаимоотношения главного героя «Разгрома» — Левинсона — и его отряда воссозданы писателем с замечательной точностью.

В самом начале, на первой же странице, есть ёмкий эпитет: "нездешние глаза Левинсона". Эти глаза «надоели» ординарцу командира — шахтеру Морозке: "Жулик, — подумал ординарец, обидчиво хлопая веками, и тут же привычно обобщил: — Все жиды жулики".

Итак, с одной стороны — «романтически» окрашенные "нездешние глаза", а с другой — «жулик-жид». Автор «Разгрома» ни в коей мере не был склонен к неприязни к евреям, и в словах "привычно обобщил" ясно выражено, что дело идет, по убеждению писателя, о «предрассудке» непросвещенного сознания. Однако вскоре, в сцене встречи с местными крестьянами, Левинсон предстает в изображении писателя, в сущности, как «жулик»; он потребовал "принять резолюцию", согласно которой бойцы отряда должны будут «помогать» крестьянам в хозяйстве:

"Левинсон сказал это так убедительно, будто сам верил, что хоть кто-нибудь станет помогать хозяевам.

— Да мы того не требуем! — крикнул кто-то из мужиков. Левинсон подумал: "Клюнуло"…"

Так же обстоит дело и в отношениях с самим левинсоновским отрядом: "Всем своим видом Левинсон как бы показывал людям, что он прекрасно понимает, отчего все происходит и куда ведет… и он, Левинсон, давно уже имеет точный, безошибочный план спасения. На самом деле он не только не имел никакого плана, но вообще чувствовал себя растерянно, как ученик, которого заставили сразу решить задачу со множеством неизвестных".

И в другом месте о том же Морозке сказано: "…он старался убедить себя, что Левинсон — величайший жулик…

Тем не менее он тоже был уверен, что командир "все видит насквозь"…" (между прочим, «противоречие» между этими двумя убеждениями Морозки, в сущности, весьма относительное).

Но все это, в конечном счете, основывалось на первой же «характеристике» Левинсона — на его "нездешних глазах", и сам Левинсон, как выясняется далее, "знал, что о нем думают именно как о человеке "особой породы"…"

В «Разгроме» достаточно много персонажей, но совершенно очевидно, что ни один из них не мог бы стать таким общепризнанным (несмотря даже на «критическое» отношение, на «обвинения» типа «жулик» и т. п.) командиром, как Левинсон: "Левинсон был выбран командиром… каждому казалось, что самой отличительной его чертой является именно то, что он командует"; его "все знали именно как*Левинсона*(выделено Фадеевым. — В.К.), как человека, всегда идущего во главе".

Я пока никак не оцениваю это воссозданное писателем — кстати, самым активным образом участвовавшим в Революции, — положение вещей. Речь идет лишь о том, что главенство «нездешнего» человека, которое на первый взгляд может быть воспринято как некое «неправильное», несообразное явление, в действительности предстает — разумеется, в тогдашних условиях всеобщей смуты и безвластия — как вполне (или даже единственно) возможное… О последствиях же этой ситуации речь пойдет в дальнейшем.