• Главная
• В избранное
• Наш E-MAIL
• Добавить материал
• Нашёл ошибку
• Вниз

Король обычно безо всяких затруднений получал тех женщин, которых хотел. Добродетельные бунтовщицы попадались редко, а подавляющее большинство, оставаясь наедине с монархом, устремлялось к нему в объятия совершенно добровольно — вследствие как традиции, так и магического ореола, окружавшего личность короля. Он возбуждал желание не только потому, что был мужчиной, но и потому, что обладал сущностью божества. Не всегда король оказывался красавцем, и вовсе не стоит верить утверждениям, будто бы Людовик XIV являлся самым красивым человеком в королевстве. Но отделявшая его от подданных дистанция, таинственная природа, заключенная в его теле аллегория — все это таило в себе непреодолимое обаяние, перед которым женщины никак не могли устоять, сияние, от которого было некуда скрыться. Далеко вокруг себя король излучал очарование, которое сулила любовь с ним, подобно тому, как манят нас своим блеском звезды рампы или экрана. Вблизи же он вызывал странную слабость, которой женщины покорялись с радостью. Любовь короля была огромной милостью, а любовь к королю — видом экстаза, скорее мистического, чем эротического. Спать с королем означало совершить акт языческого поклонения, осуждаемый только Церковью, потому что этот акт расценивался ею как банальное прелюбодеяние. И Лавальер оказалась единственной грешницей в длинном ряду королевских любовниц, которая принесла искреннее покаяние в своей непреодолимой страсти. Но именно она любила наиболее самоотверженно и бескорыстно.

В общем, на самом деле любовь не представляла никаких трудностей для короля и, сближаясь с общей пошлостью, опиралась на расчеты более или менее тривиальные. Честолюбие, деньги, желание привлекать к себе внимание и властвовать лежали в основе извращения морали, и вокруг королевского ложа пышно цвела продажность. Соискательство неизменно носило жесткий характер, и претендентки на роль султанши вели между собой беспощадную борьбу, где дозволялись любые приемы. Широко использовались интриги, ведь их арсенал почти неисчерпаем. В игре обольщения женщины применяли все свои козыри: красоту, ум, изысканность нарядов, посредничество доверенных лиц короля, покровителей и друзей. Чтобы добиться цели, необходимо было нравиться, но, кроме того, требовалось хорошо ориентироваться при дворе, где сталкивались различные интересы, и, дабы оставить других позади, обладать известным коварством. Нужно было также соответствовать определенному образцу идеальной красоты, менявшемуся со временем. Идеальная красавица XVI века сильно отличалась от эталона эпохи Людовика XV. Требования к женскому полу все время менялись, и именно королевская фаворитка задавала тон в этой области, приковывая взоры и вызывая ревность других женщин, стремившихся ей подражать. Фаворитка служила некой моделью, призванной наилучшим образом отразить вкусы своего времени. Ее красота, ум и умение нравиться оценивались с точки зрения критериев конкретной эпохи, и женские образы в искусстве и в литературе во многом сродни той, которая в данный момент была и объектом любопытства, и источником поэтического вдохновения, а также поводом для идеализации, иногда весьма далекой от действительности.

Чтобы быть любимой в XVI столетии, женщина должна была радовать взор и ум. Она должна была уметь красиво одеваться, причесываться и пользоваться косметикой, ибо самое большое удовольствие — разглядывать ее, а уж только потом — раздевать. «Если кто-либо мечтателен и доблестен, богат, деловит и знает толк в яствах, родовит, облачен на земле в золотую и серебряную парчу и мишуру, в шелковые ткани, богато расшитые жемчугом и драгоценными камнями, то пыл и страсть его к удовольствиям велики, и поистине мало ему одной пастушки или женщины, подобного рода, как бы ни была она прекрасна». Но искусство и прикрасы — это еще не все, естественность также имела свою прелесть: «Один великий принц, о котором я уже рассказывал (будущий Генрих III), укладывал в постель своих дам и куртизанок на простыни из черной тафты, чтобы белизна и нежность их тел выглядели еще соблазнительнее и великолепнее на черном фоне». В ту эпоху женщина должна была быть в теле, но иметь как можно более тонкую талию, и высокие, и маленькие могли быть одинаково прелестны, но все портила полная талия, хотя мясистый кусочек и считался самым лакомым. Живот у нее должен был быть «красивым и гладким, а грудь — небольшой и игривой, словно она еще девочка». Даже самые возбуждающие красавицы должны были уметь себя соответственно вести, и великий знаток женщин Генрих III плевал на фигуру герцогини де Монпансье, так как находил, что она «все портит своим языком». [68]Белолицые блондинки казались самыми привлекательными, хотя и брюнетки не оставались в пренебрежении. Но сверх того, самое главное, они должны были «уметь мило щебетать», ибо как бы ни была дама прекрасна, все же не подобало любить красотку «без души, не наделенную умом и даром слова». Действительно, кавалеры «находили приятными и аппетитными именно тех дам, которые вели сладострастные речи и произносили игривые слова, способные разбудить Венеру, если она вдруг уснула». [69]

Альковные разговоры считались не единственными, в коих полагалось быть искусной королевской любовнице. Чтобы нравиться королю, она должна была, подобно ему самому, владеть даром слова — уметь составить письмо, сочинить рондо, десятистишие или эпиграмму. Герцогиня д'Этамп и Франсуаза де Шатобриан не без успеха подвизались в этой области, свидетельством чему может служить обмен стихотворными посланиями «В Великий пост», где в ответе дамы риторически обыгрывается концовка письма короля Франциска I:

ФРАНЦИСК ФРАНСУАЗЕ ДЕ ШАТОБРИАН

В святое время, посвященное молитве,

Когда о церкви лишь приходят мысли,

Когда кругом звучат божественные гимны,

Я дней сих лучше не смогу сыскать

Тебе все помыслы мои и чувства передать.

Мне кажется, что горше нет мученья,

Чем быть, родная, не с тобой.

Я словно погружен в забвенье

В сей час святой.

Напротив, как вознагражденье

Всех тягот моего служенья,

Не думать ни о чем, прочь гнать сомненья,

Мне было бы письмо, что писано тобой,

Оно целительнее долгого моленья

В сей час святой.

ОТВЕТ ФРАНСУАЗЫ ДЕ ШАТОБРИАН

Хоть в это время нужно суету забыть

И только к Богу свои мысли возносить.

Мечты мои лишь о тебе, родной,

Во мне такое страсти бушеванье.

Что не могу я справиться с собой.

Ведь все мои надежды, чувства и желанья

С тобой лишь связаны, мой милый,

Не будь суров к моим признаньям

Столь сильно.

Не смейся, не бросайся словом

К смиреннейшей из подданных твоих,

Повиноваться и служить тебе она готова

Во всем. Всегда. И в том черпает силу.

Не накажи меня за все ее грехи

Столь сильно.

[70]

В XVI веке господствовали вольные, игривые и распущенные нравы. В следующем столетии скромность и умение себя вести ценятся выше. Чувства стали выражаться более деликатно, женщины сделались целомудреннее. Меньше говорится о теле и больше — о душе, почитая красоту лишь ее отражением. Идеальная женщина той эпохи — красива, с нежными чертами лица, все в ней дышит благородством и спокойствием, что свидетельствует о полном подчинении чувств рассудку. В ней не должно быть ни капли необузданной страсти, но, напротив, ясный ум, великодушие, постоянство, скромность и образованность. Женщины выказывали осведомленность даже в области архитектуры, причем их суждения отличались компетентностью и элегантностью. [71]Избранницы Людовика XIV, даже если некоторые из них и далеки от очерченного идеала — например, надменная Монтеспан или честолюбивая Ментенон, — стремились приблизиться к нему, и современники очень высоко оценивали нежность и вдумчивость Лаваль-ер, ее уравновешенный характер, деликатность чувств, постоянную борьбу стыдливости и непреодолимой страсти[72]; живой, яркий, просвещенный ум Монтеспан — впрочем, также и ее коварный нрав; мудрость и безмятежность Ментенон. Ее благотворное влияние на короля подчеркивала мадам де Севинье, указывая, что Ментенон сумела совершенно избавить короля от присущего ему в прежнее время беспорядочного образа жизни и приучить к такому типу отношений, когда любые потрясения оказывались просто невозможны. «Она познакомила его с совершенно неведомой ему ранее областью отношений, основанных на дружбе и откровенности без каких-либо принуждений или ограничений». [73]Удовольствия добропорядочного человека и утоленные аппетиты — разве это не величайшая ценность при соблюдении хорошего тона, свободы и деликатности? Это благородство, чувство меры и такт стали невероятно цениться в эпоху Людовика XV благодаря другой женщине, олицетворявшей собой грацию, воздушность и непринужденность, милой кокетки с хорошеньким личиком и кукольной хрупкостью — на портретах мадам де Помпадур напоминает статуэтку из саксонского фарфора — с исключительно изысканными манерами. Непосредственность в ней соседствовала с простотой и естественностью, внимательный взгляд глубоких глаз отражал все движения ее души, маленький выразительный ротик, миленький носик, а сколько чувств, иронии, биения жизни и мимолетных капризов, кокетства, желаний! Для этого женского личика и грациозной фигурки время летело быстро, умножая впечатления и переживания. В ней таилось сильное желание насладиться множеством ощущений жизни, воспользоваться счастьем мимолетной молодости, удовлетворить любопытство — и все это с глубокомыслием ценителя искусства удовольствий, не забывая ни про ум, ни про душу. Женщина Буше с нежным, розовым и гибким станом, с атласной кожей, с шаловливым носиком и яркими алыми губками ласково и насмешливо взирает с холста на этот мир, созданный для ее удовольствия, удовлетворения ее чувственности и смеющегося ума.

Желание нравиться и стремление обладать под влиянием меняющейся моды, из века в век рисовавшей новый портрет женщины, формировали постоянно совершенствовавшийся образец, причем вкус короля являлся определяющим для честолюбивых особ, а самые прекрасные женщины служили вечным искушением для короля. Образ прекрасного принца, который живет в каждой женщине, обретал в короле естественное воплощение, и это происходило мгновенно, правда, часто ценой искривления мысленного идеала, оправдывая все им же самим. Стареющий Генрих IV источал сильный запах мертвечины, его нос почти достигал подбородка, и он ничем не напоминал резвого молодца, однако его возлюбленные нисколько не сомневались в его соблазнительности и легендарной мужской силе. Их любовь могла быть притворством, но вот ослепление было искренним. Это напоминало безумие: женщины устремлялись к королю, как бабочки на свет. Даже в исключительных случаях это нельзя объяснить только корыстью, продажностью и честолюбием, и д'Аржансон, на примере мадам де Шатору порицая женщин, отдававшихся без любви, не учитывал ту колдовскую силу, которая завораживала, но не обязательно вызывала волнения и чувства.

«Чтобы объяснить эти противоречия, — писал он, — надо отличать направляющую их страсть и принимать во внимание все порочные побуждения, преобладающие над чувством долга и даже над самой их природой. При пышном дворе красота изначально не соседствует с добродетелью, желание же отомстить, интересы друзей и тяга к людям высокого ранга — вот что вызывает в них истинную страсть и превращает женщину благородного рода в куртизанку. Это определение относится ко всем особам, которые отдаются из корысти». [74]

Такое, конечно, случалось не редко, но в приведенном подходе не учитывается причина, позволявшая отделить связь с королем от прочих тривиальных случаев. Проституция с королем вовсе не являлась бесчестьем, и отдававшиеся королю женщины чувствовали себя приобщившимися к таинству путем сакрального совокупления, что надежно защищало их от бесчестья и предрассудков общественного мнения.

Поэтому не следует удивляться, что королевские избранницы легко позволяли обольстить себя, и сами всеми средствами добивались этого, употребляя все свое искусство, чтобы привлечь к себе интерес и, возбудив в короле желание, послужить его капризу. Соблазнить коронованного героя — какой непростой, а порой и действительно нелегкий грех! Но если женщина принадлежит ко двору, представлена королю и запросто попадает в поле его зрения, то она уже готова пойти на серьезный шаг. Но решившейся действовать теперь не достаточно просто привлекательности, нужно еще уничтожать многочисленные помехи и со стороны фаворитки, уже занявшей вожделенное место, и еще разбить группировки конкуренток, исподтишка стремящиеся добиться смещения этой особы и выдвижения на ее место другой. И наконец, прежде чем начинать обольщение короля, нужно привлечь на свою сторону его наиболее доверенных лиц, обойти поставщиков женщин, а затем — закрепить свою победу, зафиксировав достигнутое положение официальной должностью. Чаще всего роль короля в этой игре оставалась пассивной, это женщина и поддерживавшие ее придворные и министры на свой страх и риск шли на приступ. В самом деле, государь очень редко демонстрировал донжуанские наклонности, за исключением разве что Генриха IV, которому приписывалось множество побед. Обычно же король сам не проявлял особой инициативы, он лишь позволял себя соблазнить. Он не то чтобы резко рвал предыдущую связь, но просто выжидал, когда новая претендентка вытеснит предыдущую или когда естественные обстоятельства — например, смерть — положат конец наскучившей связи. И чаще всего наблюдалась полная смена ролей: добычей становился король, а женщина самостоятельно вела игру обольщения.

Самым действенным оружием в ее руках была прежде всего красота, и не подлежит ни малейшему сомнению, что своим современникам все фаворитки казались истинным совершенством, и уже этим одним они должны были непременно обратить на себя внимание короля. Юность, скромность, светлые волосы и голубые глаза, проникновенный взгляд, свежесть, прекрасная фигура и привлекательное лицо — таковы и Агнесса Сорель, и Габриэль д'Эстре, и Луиза де Лавальер. Нужно ли обладать большим, чтобы воспламенить королевское сердце, а если девушка уже оказывалась влюблена в короля, и в ее взгляде светилось обожание, на что так падки мужчины, то ее партия была почти выиграна. Лавальер, любившая Людовика XIV еще до того, как он заметил ее, не нуждалась ни в каких дополнительных средствах, чтобы дать королю почувствовать то же самое, что и она. Если сердце короля оказывалось свободно и он мог ответить взаимностью на чувства и желания, переход к новому положению превращался в простую формальность, и молодая женщина дожидалась недолго, чтобы король изъявил стремление публично объявить об их взаимоотношениях и назначить ее официальной фавориткой. Однако случалось, препятствий оказывалось слишком много. Чтобы стать любовницей короля, нужно было обладать бойцовскими качествами. Иногда требовалось преодолеть нерешительность или неуверенность короля и подбодрить его. Людовик XV, напротив, не любил, если женщина бросалась на него очертя голову. Часто приходилось сначала вытеснить конкурентку, нейтрализовать прежнюю привязанность, а затем захватить место фаворитки, оставаясь постоянно настороже и сохраняя личную расположенность к небольшому кругу людей, чтобы не связывать себе руки в дворцовых интригах. Приходилось постоянно маневрировать и не возлагать всех надежд на одно кокетство, но действовать с умом, притворяться дружелюбной с теми, кого хочешь обмануть, и при этом постоянно, но незаметно, не возбуждая ничьих подозрений, разжигать страсть короля. Монтеспан, вытеснившая Лавальер, Ментенон, в свою очередь устранившая Монтеспан, в совершенстве владели этим придворным искусством уловок и хитростей.

Пробудив однажды желание в короле, требовалось проявить еще большую сноровку, притворяться сомневающейся, искать подтверждений того, что страсть обещает быть длительной, ибо речь шла не об удовлетворении сиюминутного каприза монарха, но о завоевании твердых позиций, о великих почестях и земных благах. Для таких честолюбиц, которые руководствовались не любовью, а корыстью, требовались гарантии — контракт, заключенный в правильной и надлежащей форме, гарантировавший им конкретные преимущества. Поэтому, если желание короля обрисовывалось достаточно четко, он обычно решался удовлетворить подобные требования. В этой связи можно вспомнить Генриетту д'Антраг, ведь она как последняя продажная девка торговалась за то, чтобы уступить королю, и помимо звонкой монеты сумела выторговать у Генриха IV еще и обещание жениться на ней.

Мадам де Ла Турнель, которая впоследствии стала называться герцогиней де Шатору, тоже ломала перед Людовиком XV хитрую комедию, принесшую ей неслыханный успех. Ла Турнель принадлежала к знатному роду, уже подтвердившему свою преданность королю. Две ее сестры, мадам де Майи и мадам де Винтимиль, удостоились чести быть возлюбленными Людовика XV, и де Майи еще пользовалась этой привилегией, когда ее сестрица решила занять свое место в очереди. Такое пристрастие короля к од? ной семье порождало немало насмешек, и преемственность в его постели трех сестричек служила поводом для многочисленных сатирических куплетов, в которых высмеивались эти дамы, разделявшие короля как собственность своей семьи. Один неизвестный автор, возможно, циник Морепа, высказал предположение, что эта волнующая партия еще не закончена и, возможно, эстафета еще перейдет к самой младшей из сестер:

Одна почти забыта, [75]вторая стала прахом, [76]

Сестра же третья в милости пока,

Четвертая ждет с нетерпеньем часа.

Такая страсть к семье одной —

То знак немилости к любой другой,

Иль символ постоянства?

Ла Турнель была честолюбива, бедна и не привлекала внимания Людовика XV. Но с помощью своего друга герцога де Ришелье она решила избрать именно короля, как самое верное средство поправки материального положения. В то время официальной фавориткой состояла ее сестра де Майи, но король начал пресыщаться и подумывал ее заменить, так что это не являлось препятствием для ее проектов, учитывая склонности и повадки короля, ведь его нерешительность перед незнакомками только способствовала желаемому. Женщина коварная, подверженная капризам и вспышкам темперамента, мадам де Ла Турнель превратила свою игру обольщения в изощренную политику. Она доводила короля до исступления и, раззадорив и распалив его в высшей степени, отказывала в удовлетворении и предоставляла всю ночь стучаться в свою дверь, не открывая самому королю. Расчет оказался верным, и, хотя герцог де Ришелье волновался по поводу одолевавшего короля утомления, Ла Турнель была уверена в успехе и не имела никаких сомнений в действенности своей тактики.

«Меня не удивляет ваш гнев, дорогой дядя (Ришелье), ибо я к нему готова. Но я не вижу для него ни малейшей причины, ведь я не поступаю необдуманно, отказывая королю в маленьком визите. Единственное, что может заставить меня раскаяться, это еще большая зависть ко мне, которой следует ожидать. Вот чего я опасаюсь».

Усилия оказались не напрасными. Сестра уволена. Полный триумф. Когда Ла Турнель отдалась королю, ей посчастливилось закрепить одержанную победу и поправить не только собственное благосостояние, но и материальное положение всей своей семьи. Ришелье в ней не ошибся, полагая, что новую фаворитку, а также ее друзей, всех близких ей людей и ее родителей ожидает большое будущее:

«При всем том следует сказать, что мадам де Ла Турнель все время руководствовалась желанием быть полезной своим друзьям и главным образом мне, Люди, решившие воспользоваться для себя ее фортуной, не меньше ее самой проявляли заботу о том, чтобы с ее триумфального пути, усыпанного опавшими листьями, убрать малейшие препятствия, которые могли бы помешать ее возвышению. Мадам де Ла Турнель не просто женщина, она оказалась во главе целой группировки и на первое свидание направилась в сопровождении нескольких своих подопечных, для которых сигнал любви означал их личное возвышение». [77]

Итак, разжечь пыл короля — задача не только од» ной женщины, но и стоявших за ней людей. На начальном этапе они вовсе не опирались на весь двор и не могли собрать вокруг себя множество сторонников, способствовавших бы успеху и видному положению потенциальной избранницы. Приходилось проявлять терпение, скрывать благосклонность короля, поддерживать в монархе влюбленность и использовать другие, более утонченные средства воздействия, прибегать к выдумкам, самопожертвованию, ловким приемам и различным уверткам, поддерживая красоту и подавая ее всякий раз по-новому, вызывая удивление и восхищение возлюбленного, возбуждая в нем интерес и удовольствие от того, что каждый день перед ним предстает новая женщина — небывалая утеха, развлечение, позволявшее убежать от обыденности, от государственных забот, утомления и скуки.

А для нее это касалось карьеры, устройства в жизни, возможности в один прекрасный день сменить статус рядовой возлюбленной на место официальной фаворитки — такое повышение имело свою «церемонию» введения в должность. Для стабильности совсем недостаточно было официального представления королеве, принцам и двору. Обязательно требовалось, чтобы фаворитка была благосклонно принята и даже поддержана королевой или, по крайней мере, добилась от нее благожелательного нейтралитета. Только королева могла придать законную силу ее позиции, и, чтобы удержаться, фаворитка нуждалась в поддержке официальной супруги. Враждебность королевы или ее нежелание разделять свое ложе приводили к ссорам между дамами, к открытым и непримиримым конфликтам, в которых фаворитка рано или поздно оказывалась жертвой. Королева ясно понимала, что для нее нет никакой выгоды открыто противостоять официальной любовнице, а та. конечно, могла иногда и навредить ей, но могла и оказаться лучше той, которая займет ее место в будущем. Со своей стороны, фаворитка нуждалась в милостивом отношении королевы, чтобы отрегулировать свою связь и не волноваться, что король, утомившись от упреков и нападок своей жены, неожиданно решит принести их страсть в жертву миру своего домашнего очага. Разумеется, между двумя женщинами в любом случае сохранялась некоторая натянутость, которой они были обязаны самим фактом своего сосуществования, но между ними заключалось безмолвное соглашение. Одна обязывалась не вредить другой, которая, со своей стороны, употребляла все свое влияние на короля, чтобы смягчить его отношение к заброшенной жене. Ревность, порой доставлявшая королевам немало огорчений, когда-то омрачившая дни молодой Екатерины Медичи, а затем Марии-Терезы, постепенно исчезала под влиянием услужливости, которая приносила королеве некоторое облегчение, а подчас и неожиданное удовольствие, а фаворитке обеспечивала благодарность государыни.

Поглощенные идеей о высоком предназначении своей должности, фаворитки стремились сохранить целостность своих прав при короле и при дворе, а представление об обязанностях, связанных с функцией советчицы коронованной четы, внушало им и самодовольство, и тревогу. Просто удивительно, что любовница, нарушая гармонию королевского семейства, в то же время становилась посредницей между супругами — роль дипломатическая, отчасти навеянная материнскими чувствами, которым инстинктивно подчиняются любые женщины — как достигшие определенного возраста, например Диана де Пуатье или мадам де Ментенон, так и более молодые, исполнявшие ее с не меньшим успехом. Очень редко любовнице удавалось совершенно отдалить короля от его жены. Например, Генриетта д'Антраг, особа эксцентрическая и коварная, откровенно осыпала королеву насмешками. Однако большинство фавориток принимали близко к сердцу обязанности привилегированной советчицы обоих супругов и считали их своей священной миссией, оправдывавшей их положение в королевском семействе. Первая задача фавориток — можно сказать, их предназначение — сводилась к тому, чтобы побуждать короля оказывать внимание королеве и так регулярно, как только возможно, исполнять свои супружеские обязанности. И за редким исключением все эти дамы, от Агнессы Сорель до Помпадур, не жалея усилий добивались, чтобы их коронованный возлюбленный почаще оказывал честь своей законной супруге — не только с целью завести наследника, но и ради удовлетворения ее человеческих желаний. Такое единодушие было бы невозможно понять, если бы фаворитка действительно выступала соперницей королевы, на самом же деле все объясняет структура полигамной семьи, где каждая женщина имеет собственное место, свою долю ласки и свое назначение, что исключает взаимную ненависть, так как нет конфликта из-за прав и обязанностей, ибо роли распределены таким образом, что одна не может быть заменена другой. Гармония часто достигалась ценой обмена любезностями. Мария-Тереза заискивала перед Монтеспан, а Помпадур не скупилась на знаки внимания королеве, посылала ей букеты и даже внушала королю благие мысли: обновить шпалеры в ее комнате или оплатить ее долги. Такая предупредительность не проходила незамеченной, и обе женщины не оставались от нее в накладе: королева время от времени удостаивалась проблеска любви своего супруга, а фаворитка заручалась поддержкой своей повелительницы, слишком счастливой от того, чем была обязана любовнице мужа за редкие минуты своего счастья.

Но уж во всяком случае не королева распоряжалась чувствами и привязанностями короля. И не стремлением к миру у домашнего очага он руководствовался в своих поступках. Фаворитка привносила с собой безумный режим постоянного обольщения, чтобы отвратить короля от соблазна, который стал бы для нее роковым, и стремилась удержаться возле него, несмотря на пресыщенность своего коронованного возлюбленного, так долго, как только возможно. От обожаемой любовницы до брошенной женщины путь недолог, и фаворитка знала это лучше кого-либо другого. И каждый день она использовала весь свой шарм, всю свою фантазию и вдохновение, чтобы нравиться, чтобы оживлять его интерес и страсть к себе, прибегая к веселости, которая подчеркивала ее красы, и к слезам, выгодно оттенявшим ее трогательную печаль. Покорной и сладостной в этой роли выступала Габриэль д'Эстре, другая же могла проявить себя, напротив, шаловливой, вызывающей, даже раздражающей. Генриетта д'Антраг удерживала около себя короля, который любил посмеяться, насмешливостью, страстью к глумлению и даже, если он делал попытку поискать удовольствий в другом месте, разжигая в нем ревность: она открыто позволяла ухаживать за собой, угрожая надуть Генриха IV, и действительно надувала, а король чахнул, поглощенный любовью и ревностью.

Франсуаза де Шатобриан, видя, что Франциск I все больше поддается чарам Анны де Писле, в скором времени превратившейся в герцогиню д'Этамп и заменившей ее в постели короля, придумала другое средство: сыграть на контрасте. Она была брюнеткой, а ее соперница — блондинкой. Случай подходящий, и воспользоваться им стоило. Светлолицая блондинка! «О мой дорогой государь, вы не представляете ценности того, что вы готовы потерять, но скоро вам предстоит узнать, как следует расценить красоту той, ради кого вы покидаете меня». Франсуаза хорошо владела пером и могла поспорить с музами в этом искусстве. Анна де Писле должна быть посрамлена по заслугам, оскорбленная фаворитка не уступит ей своего места. И она написала своему возлюбленному послание в стихах, полное желчи, рассчитывая, что если оно и не вернет ей короля, то, по крайней мере, успокоит ее раны:

Увы! как вкусы наши стали разны, милый.

Ведь Черное, поверь, достойно большего порыва,

Чем Белое, которое ничем себя еще не проявило.

Белый цвет недолговечен,

Лишь на год он обеспечен,

Белый цвет не стоит речи,

Белый цвет вгоняет в пот,

Белый скоро цвет увянет.

А черный — верный, не уйдет и не обманет,

Дороже стоит он, и в свойствах нет изъяна.

Вам это следовало б лучше знать.

Разумный выбор не заставит поменять

Добротный знак породы, черный цвет

На глупый белый, пустоцвет.

И в черном нету зимней стужи,

Ведь холод естеству противен и не нужен,

Поэтому цвет белый — вестник бед…

[78]

Ревность оказалась плохой советчицей для Франсуазы, этот удар не попал в цель. Раздраженный, король ускорил ее отставку. Когда любовь угасает, остается немного возможностей, чтобы вернуть охладевшее сердце, и в будущем Лавальер выпало предпринять еще одну подобную попытку. Эта чувствительная девушка была абсолютно чужда каким-либо расчетам, политике или честолюбию. Не испытывая даже тени недоверия, она легко позволила Монтеспан вытеснить себя, а почувствовав, что больше не любима, могла лишь жаловаться с изяществом и смирением, которые она неизменно проявляла в течение всей своей связи с Людовиком XIV:

Все в мире тленно, все проходит, и для сердца хрупкого, увы!

Не создано блаженства страсти вечной.

В анналах нет примеров преданной любви

До гроба — что ж, и в будущем любви не будет бесконечной.

Свой срок имеет страсть, пределы есть всему,

Желанье лучшего из королей не в силах изменить природу.

Что нравится сегодня — на утро уж не мило, почему?

Но как смириться с бурей в сердце гордом?

О мой король, в природе вашей кроется ответ, обыденный и злой,

Любили вы меня, но, охладев, легко сменили на другую,

А сердце бедное в мученьях превозмочь не в силах эту боль,

Любовь, которой все принадлежу я, — мой рок, и я о вас в тиши тоскую.

Ах, почему не отдали свое мне сердце, дорогой,

И почему оно теперь принадлежит другой?

Упрямство или покорность судьбе — ничто не могло помешать воле короля, и когда на горизонте загоралась новая звезда, бывшей фаворитке приходилось или покидать свое место, или участвовать в унизительном дележе. Лавальер прожила так очень долго. Более надменная, хотя менее любящая, Монтеспан не выносила тайных измен, а их ей перепадало множество — от принцессы де Субиз до маленькой Фонтанж, — но и когтями, и зубами она готова была защищать свои привилегии. У нее имелись хорошие козыри и характер профессионального игрока. Кроме того, она родила семерых детей от короля, что давало неплохие шансы на будущее. Но главное, она обладала пылкостью, умом, красотой, которые превосходили все, что тогда было при дворе, и льстили славе короля, демонстрировавшего ее как чудо. Он гордился своей возлюбленной, и даже проявляя неверность, быстро спешил вернуться к той, которая так хорошо удовлетворяла его тщеславие. Удержать его не смогла даже Фонтанж с ее удивительной красотой: у нее была репутация глупышки, и Людовик XIV немного ее стыдился.

Далеко не всегда король желал встретить услужливость. Порой стоило возбуждать в нем страсть, удивляя, обнадеживая или развлекая бесконечным спектаклем, и каждый день подавать себя по-новому, ведь не приедается только разнообразие. Как и всякий мужчина, король хотел покрасоваться своей любовницей, и если она вызывала восхищение и зависть его подданных, он начинал желать ее с удвоенной силой, и его расположение, а значит, и ее положение были гарантированы. Габриэль д'Эстре исключительно умело обходилась с королем, мило любезничая, она не только обеспечивала отдых воину, но и тешила королевское тщеславие. В 1593 году, когда Генрих IV бесконечно устал осаждать Дре, упал духом и выбился из сил от этой утомительной войны и отсутствия комфорта, перед ним внезапно предстала Габриэль. Она все предусмотрела, чтобы ослепить короля. Облаченная в костюм амазонки, который ей удивительно шел, она привезла с собой шатер из золоченой кожи, походную кровать из зеленого сукна с шелковой бахромой, мохнатые ковры и настенные гобелены. Король прекрасно отдохнул от суровой солдатской жизни, вкусил наслаждений, утолил жажду и, удовлетворенный, испытал еще и удовольствие от зависти своих офицеров и солдат. Когда Габриэль навестила короля в походе, она видела и тяготы осады, и побывала в расположениях войск. Так что Генрих наслаждался блеском желания во взглядах своих соратников, льстивших любовнику, которого в походе сопровождала такая отважная всадница. Чтобы нравиться королю, недостаточно было одних альковных радостей, хотя подобные вещи всегда ценились очень высоко. Мадам де Помпадур, обладавшая фригидным темпераментом, горевала по поводу своей бездарности в этой сфере, из-за чего всегда рисковала утратить любовь Людовика XV. Не решаясь открыть свой секрет даже самым близким людям, она без колебаний доверилась неким шарлатанам, которые снабдили ее какой-то дрянью, что нисколько не поправило дел. Затем она обратилась к своему врачу Кеснею, он посоветовал соблюдать здоровый режим и совершать моцион. Наступило некоторое улучшение, но бурных вспышек она по-прежнему не испытывала, и король продолжал называть ее «уткой» — без сомнения, с намеком на северные перелеты этих птиц. Чтобы компенсировать свою холодность, мадам де Помпадур придумывала разные увеселения.

Впрочем, они не мешали королю искать в другом месте эротических удовольствий, которых он так жаждал, и которых она не могла ему доставить, однако принесли ей долгую сердечную привязанность и верность. Другие, которые лучше нее умели утешать чувства своего возлюбленного, также старались окружать короля нежной заботой и устраивать ему жизнь, полную наслаждений и празднеств. Габриэль д'Эстре в своем имении Монсо организовывала для Генриха IV балы и спектакли в духе пасторалей, и этот активный и вечно воевавший человек находил отдохновение. Но Помпадур в большей степени, чем кто-либо, старалась превратить жизнь короля в бесконечное театральное действо, чтобы отвлечь его от тоски и скуки. Она считала своей обязанностью беспрерывно развлекать его, а так как была она разносторонне одарена, эта трудная задача оказалась ей по плечу: она играла на клавесине, пела в опере, выступала в комедии — делала все, чтобы нравиться королю, забавлять его, а главное — отвлекать от похождений на стороне. Любительский театр вошел в моду: фаворитка утвердила его в Версале, в Сен-Югу, в Шуази и в Бельвю. Пренебрегая усталостью, она металась по бесконечным репетициям и спектаклям. Не оставляя королю времени вздохнуть, она сумела полностью завладеть его воображением и энергией посредством всяких праздников, игр, путешествий и строительной деятельности. Будучи чем-то большим, чем просто инструмент королевских удовольствий, мадам де Помпадур превратилась в главного распорядителя и режиссера всей жизни при дворе, которая со временем приобретала все более изысканные и игровые формы.

Женщинам хорошо известно, что для того, чтобы сохранить возлюбленного, нужно обязательно радовать его взор, постоянно иметь к его услугам юное тело, уметь наряжаться всегда по-новому, и каждый раз красивее прежнего, покоряться ему пикантно, дабы он не утратил желания. Не знавшие материальных забот, мастерски владевшие всякими хитростями — скрыть плоскую грудь, придать блеск банальному личику или вдохновенно подать располневшую фигуру — королевские фаворитки неизменно приковывали к себе восхищенные взгляды, обладали всеми преимуществами законодательниц моды и наилучшим образом выдерживали введенный ими же новый стиль. Многие из них, не довольствуясь ролью арбитров красоты, превратились в подлинных художников и в этом чисто французском искусстве женских туалетов занимали то же место, что и современные знаменитые кутюрье.

Агнесса Сорель поражала своих современников изобилием и дерзостью туалетов, их роскошью и разнообразием. Она завела моду на обнаженную грудь и эксцентрически длинные шлейфы, вызывая порой осуждение строгих блюстителей нравственности, которые сожалели и о больших издержках короля, и о ее легкомыслии. Хронист Жорж Шателен сообщает: «Она носила шлейфы, на целую треть превосходившие по длине шлейфы принцесс этого королевского дома, а головные уборы ее были в полтора раза выше допустимого, платья же — непомерно дороги. День и ночь она посвящала суетности». А Жан Жувенель писал, что, закрывая лицо вуалью, «она придумала разрезы на платье, сквозь которые видны соски или вся грудь». Агнессе Сорель принадлежали драгоценности на сумму двадцать тысяч шестьсот экю золотом. Впрочем, и после нее королевские фаворитки считались самыми богатыми и изысканными женщинами Франции, лучше всех знавшими толк в моде, а часто — авторами новых веяний в этой области. Габриэль д'Эстре являла собой образец элегантности во всех отношениях, вплоть до мельчайших деталей. С неподражаемой грацией она носила наряды из бархата и шелка изумрудно-зеленого оттенка — это был ее любимый цвет, — костюм из черного шелка с белой вставкой, расшитой драгоценными камнями или роб из алого шелка. Только один из ее платков стоил двадцать экю, ее белокурые волосы часто унизывали бриллианты. Иногда появление новой моды было следствием чрезвычайных обстоятельств: например, чтобы скрыть подступившую полноту, Монтеспан ввела в моду стиль «простодушие» — свободные платья, имевшие бешеный успех у ее подражательниц, а в 1678 году Фон-танж случайно придумала новую прическу, получившую ее имя — волосы ото лба стягиваются на затылке в хвост и перевязываются бантом. Эта прическа [79] впоследствии надолго стала весьма распространенной. Мария-Антуанетта, единственная королева, чей муж не имел фавориток, приняла на себя ту роль, которая прежде была прерогативой королевских возлюбленных. Она много внимания уделяла вопросам моды (особое внимание она обращала на прически и платья — шемиз[80]), и так же, как на фаворитку, на нее обрушилась тяжелая волна ненависти из-за любви к роскоши и расточительности. Помпадур — олицетворение элегантности и тонкого вкуса — обладала особым талантом в этой области. Она сама придумывала образцы отделочной тесьмы и нижнего белья, ее пристрастие к китайским вещам использовали художники по тканям. Именно она завела восточную моду, представ в образе султанши на картине Карла Ван Лоо, и мода «Помпадур» возымела потрясающий успех.

Герцог де Ришелье повествует о жизни двора как очевидец, он умел выждать и узнать все подробности. Как никто другой он имел возможность проследить роль фавориток в формировании тенденций моды, зная о внимании поставщиков к их малейшим капризам, вкусам и требованиям. Мадам де Майи, первую любовницу Людовика XV, образцом красоты не назовешь. В ее внешности было что-то мужское, но весь облик оживлялся прекрасным цветом лица и великолепными черными волосами. Кроме того, она лучше других женщин владела мастерством приукрасить себя, то есть подобрать именно такой покрой, ткани и аксессуары, которые выгодно оттеняли ее довольно посредственные данные и даже вызвали восхищение самых взыскательных критиков. Как писал Ришелье: [81]

«…если бы не особая природная грация и выразительный голос, что притягивало к ней взоры и открывало сердца, ей никогда не удалось бы скрыть плоскую, как у Амазонки, грудь и мужскую походку, а с помощью всех уловок кокетства исправить впечатление от своей внешности, казавшейся совершенно безнадежной. Ее туалет был чудом гармонии, ежедневно обновляемым шедевром, каждый раз уникальным и неповторимым творением. Она была гениальна по части моды, и те самые торговцы, которые преследовали ее в 1744-м, в 1740 году преклонялись перед полетом ее фантазии, казавшейся оракулом истинного вкуса. Они обращались за советом к той, которая, будучи лишь их вечным должником, обучала тех, кто останется неблагодарными за обучение знаниям их ремесла, кто разорялись ради их обогащения и, истощив свой талант нравиться без совершенства, — увы! не избежала старения».

Для желавших обогатиться за счет поставок великой фаворитке самый подходящий случай предоставляла мадам де Помпадур. Она буквально купалась в роскоши и навязывала двору собственные вкусы и привычки высокого достатка своей среды крупных финансистов. По крайней мере, за те 20 лет, что она провела при дворе, Помпадур истратила на туалеты фантастическую по тем временам сумму в триста пятьдесят тысяч тридцать пять ливров, то есть в среднем семнадцать тысяч пятьсот франков в год. Для сравнения, мадам Шомберг, жившая в Париже и принятая при дворе, расходовала на свои наряды не больше восьмисот шестидесяти франков в год, только у самых безумных расточительниц эта сумма доходила до двух тысяч франков. Помпадур действительно не имела конкуренции, никто не мог состязаться с ней по количеству роскошных нарядов, шелковых чулок, придворных одежд, муслиновых туалетов, пеньюаров, горностаевых муфт, пелиссонов [82] и мантилий. Опись только одного ее версальского гардероба без учета того, что хранилось в других резиденциях, обнаруживает подробности богатств ее боевых доспехов: манжеты, чепчики, головные уборы, косынки, барбы (кружевные части женской полумаски[83]), respectueuses (может быть подвязки?), брыжи [84] и прочие ленты и кружева, хранившиеся в Версале, достигали общей стоимости в двадцать четыре тысячи пятьсот шестьдесят пять франков. К ее пятидесяти четырем робам надо добавить дюжины юбок и юбочек, жилетов, казакинов [85] и, конечно же, шикарных придворных одежд и роб из индийских вышитых тканей, из затканного узорами шелка или атласа. Содержимое лишь одного из девяти сундуков ее вещей дает представление о роскоши гардероба мадам де Помпадур. Список, составленный мадам дю Оссе, первой камеристкой Помпадур, несмотря на сухость изложения, способен поразить воображение: «Придворное платье с юбкой из белого атласа с индийским шитьем. Придворная юбка из золотого газа на желтой подкладке. Домашняя роба со своей юбкой из полосатого атласа. Другая роба со своей юбкой также из полосатого атласа, с лилиями и розами на белом фоне. Еще роба со своей юбкой из полосатого и расшитого атласа, с чередующимися пурпурными и желтыми полосами. Другая роба со своей юбкой также из атласа, но розового. Еще роба со своей юбкой из атласа в розовую и белую полоску, с вытканными узорами и синелью. Еще роба и юбочка из полосатого атласа, с вытканными узорами и синелью по белому полю. Еще роба со своей юбкой из узорчатого атласа в полоску по белому полю. Роба из белого стеганого атласа. Другая роба со своей юбочкой из белого атласа с накладными букетами. Другая роба со своей юбочкой из атласа цвета ноготков с гирляндами. Другая роба со своей юбочкой из атласа с мушками на голубом фоне. Другая роба со своей юбочкой из полосатого атласа с мушками по голубому полю. Другая домашняя роба с юбкой из полосатого желтого атласа. Другая роба со своей юбочкой из индийского атласа, расписанного букетами на белом фоне. Другая роба со своей гродетуровой юбочкой в мелкую желтую полоску с ткаными узорами. Другая роба со своей юбочкой из дорожчатой шелковой материи с накладными букетами по зеленому полю. Другая роба и ее юбочка из Дамаска в голубую полоску, подхваченная для отделки накладными букетами. Другая роба со своей юбочкой из пестрого атласа розового цвета в полоску. Другая роба со своей юбочкой из дорожчатого шелка с тканым узором. Другая роба узорчатой индийской тафты. Общая стоимость перечисленного равна пяти тысячам ливров».

В другом сундуке хранилась одежда иного типа: жилет с рединготом [86] из пу-де-суа [87] зеленого цвета, с золотым шитьем; жилет из серебряной ткани, пу-де-суа, весь украшен золотым шитьем; платье со своей юбкой из зеленого сукна, шитое золотом; наряд из жилета с юбкой из мелированного шелка, отделанный вязаным кружевом и вышивкой золотом; парадное платье и его юбка из тафты цвета ноготков — только оно одно стоило сто двадцать ливров, а в этом сундуке хранилось много других вещей, полный перечень которых был бы слишком длинен. [88]

Однако представление об облике этой великой модницы, придворной красавицы и королевской фаворитки будет не полным, если не упомянуть о ее великолепных украшениях. И действительно, мадам де Помпадур принадлежало не менее трехсот тридцати двух произведений ювелирного искусства — от небольшого перстня с трехцветным ониксом и четырьмя бриллиантами вокруг стоимостью в сто ливров до роскошного украшения из бриллиантов на белой эмали — «великого колье, с цепочкой, маленьким замком и подвеской в нижней части, из пятисот сорока семи бриллиантов столь крупных, что только двадцать шесть средних и мелких, нанизанные на одну связку», достигали стоимости пятидесяти шести тысяч ливров, а все колье стоило четыреста семьдесят девять тысяч четыреста пятьдесят девять франков. [89]

Большое внимание уделялось различным мелким аксессуарам, которые нередко были настоящими шедеврами золотых и серебряных дел мастеров: коробочка для мушек из лака с золотом, выточенный из горного хрусталя флакон, туалетный ножичек с перламутровой ручкой и золотым лезвием, оправленный в золото камень для зубов в шагреневом чехольчике и, наконец, все мелкие вещицы, которые украшают женщину, когда она занимается туалетом, — все это было крайне необходимо мадам де Помпадур, когда она принимала двор, пока ее камеристки наводили ей красоту.

Подобно Помпадур, все фаворитки не жалели сил, чтобы удержать короля. Неизменно служа моде, оставаясь ее полномочными послами и вдохновительницами, королевские султанши не довольствовались лишь достигнутой обольстительностью или желанием привязать к себе сердце короля. Подобно великим художникам, поэтам и ученым, они создавали славу того или иного государя наравне с гениями эпохи. Неизменно оставаться прекрасными и служить воплощением элегантности и истинно французского духа — в этом особым образом выражались их патриотизм и любовь к великому королевству и королю. Так, в гармоническом единении утонченного искусства и искусства сладострастия приближался к концу долгий союз власти и красоты, желания и могущества. И отчасти оно оправдывает ошибки монархов и скандальное возвышение фавориток, потому что в таинственных глубинах христианского общества они стали первичным кирпичиком некой культуры, которая не боялась черпать вдохновение в незаконном рождении и нарушении общепринятых форм, а осуждать ее могут лишь сухие моралисты.